ШКОЛА В БЛИНДАЖЕ

ШКОЛА  В  БЛИНДАЖЕ

            Коммунисты колхоза выслушали доклад, выступили в прениях. Председатель собрания перешёл ко второму вопросу повестки дня: зачитал заявления Климова и Азарова. Оба просили коммунистов дать согласие на то, чтобы не считать их больше членами КПСС. Климов ссылался на то, что у него большая семья и ему некогда выполнять партийные поруче-ния, да и партвзносы великоваты...
               – Да алкоголик он, – выкрикнул кто-то из зала. – Поэтому и на взносы не хватает. Предлагаю исключить его!..
           Большинство поддержало предложение, и Климов, уже не боявшийся каких-либо последствий такого шага, стал беспартийным. ДружкИ, толпившиеся под дверью, бросились по-здравлять его, требуя это дело «обмыть».
               Климов, попавший когда-то в партию по настоянию секретаря партбюро, с целью укрепления рабоче-крестьянской прослойки от наступления гнилой интеллигенции, тоже радовался тому, что так легко отделался и что не надо теперь нести никакой ответственности. Поэтому на лице его появилась помятая улыбочка-ухмылочка, которой он победоносно обдал всех присутствующих, как бы говоря: «Ну и сидите тут, партработнички. А я пойду, отмечу свою свободу!..»
             Азарову не совсем нравилось то, что он решил уйти из партии вместе с Климовым, поскольку свой отказ от членства в КПСС пытался обосновать идейными соображениями: он не согласен с новым Уставом КПСС и не хочет быть рядом с теми, кто довёл страну до нищенского состояния.
                Товарищи уговаривали Азарова взять свое заявление назад: был он неплохим работником, хорошим семьянином, умел больше делом, нежели бездушным словом, повести за собой людей. Но тот стоял на своём: я так решил!..
              И тут поднялся со стула Иван Дмитриевич. Он трудился директором школы, долго, в течение почти двух лет, не мог стать членом КПСС, по причине всё той же «разнарядки», которая обязывала строго блюсти правило, установленное «сверху»: на два колхозника-коммуниста принимать одного интеллигента. Даже если родители такого интеллигента были сельскими жителями, и сам интеллигент проживал в колхозе…
            Директор школы понимал всю недалёкость таких ограничений. Но знал, что и в Москве порою сидят если и не выжившие из ума карьеристы, то вполне сознательные перевёртыши, подсовывавшие начальству, на первый взгляд, вроде бы и правильные идеи, в свете программы партии, идущей по ленинскому пути. Но то, что было на заре Советской власти, не работало в конце ХХ века. Впрочем, начальство не всегда любило, когда их подчинённые предлагали свои какие-то свежие мысли вслух, а приучало их беспрекословно выполнять волю вождей. А коль сказано: в свете ленинских идей, то и вспомнили всё, что было при Ленине.
              Вспомнили даже и такое определение интеллигенции, как гнилая. Правда, вслух об этом не говорили, но всё делали для того, чтобы оно, определение, жило среди трудящихся масс. А иначе, чем можно было объяснить неодобрительное отношение, скажем, к людям в шляпах. Постоянно слышалось: «Ну, ты, интеллигент в шляпе, подвинься!»
          И фильмы ставились о рабочем классе, и премии выдавались писателям, если те изображали дела и мысли слесарей и водопроводчиков… В местных и центральных газетах прославялись доярки, полеводы, механизаторы, животноводы…
Им – награды, грамоты, почёт и уважение. А что касалось учителей и врачей, то их советская власть вспоминала очень редко – и то в самом конце своих бесчисленных постановлений. А повелось это ещё при вожде Ленине, которому нужно было унизить учителей, врачей, которые шли в основном за эсерами, предлагавшими землю крестьянам. А, уни-зив, – растоптать их, перетянуть кого-то на свою сторону. А наиболее смелых и рьяных – расстрелять, сослать в Сибирь, на Соловки…
              Тогда это, в какой-то мере было понятно: большевикам нужно было взять власть! А зачем тащить подобное оскорбление интеллигенции в светлое будущее, где все должны быть счастливы и свободны?!
               Иван Дмитриевич не был ни эсером, ни большевиком. Он просто хорошо директорствовал в местной школе. Как-то приехал инструктор из райкома партии и мягко намекнул ему на то, чтобы он стал членом КПСС. Но, добавил, примут его тогда, когда рядом с ним в списке будут два коммуниста-колхозника. «Таково требование свыше!» – подчеркнул инструктор и тихо прошептал, наклонившись к уху директора:
         – «Помогите нам и себе найти двух механизаторов, полеводов, животноводов, которые бы согласились стать члена-ми партии!..»
             Директор школы не стал никого уговаривать и подбирать, тем более что время перемен стремительно шло вперёд. Поэтому райком КПСС, в котором, в основном, трудились вполне нормальные люди, приближённые к земле и знающие жизнь, с одной стороны, закрыл глаза на беспартийное директорство Ивана Дмитриевича. С другой стороны, памятуя о вертикали власти, о так называемом «демократическом централизме», где основное внимание всё же уделялось слову «централизм», райком настаивал на том, чтобы директор стал коммунистом: воспитывать советских людей мог только непримиримый большевик-ленинец.
          А посему бескомпромиссного, но беспартийного директора школы вышестоящие оргбисты пытались вышколить и «приручить», и поэтому сами же и затягивали с его приёмом в партию, давая понять Ивану Дмитриевичу, что ОН находится в ИХ руках!
               Надо сказать, что это только со стороны райком партии представлял собой однородное существо: Первый – правил, а остальные у него на подхвате. На самом деле, как говаривал когда-то Пётр Первый, славу королю создают его министры. Тем не менее, если брать во внимание райкомы, то подчинённые создавали не только славу КПСС, но и его бесславие. Всё зависело от подбора кадров.
          Как-то так повелось, что заместителями у Первых секретарей были люди весьма послушные, не высказывавшие своего мнения, набираемые с таким расчётом, чтобы они не создавали головных проблем начальству. Такие замы переходили от одного Первого секретаря к другому, затем к третьему и четвёртому - и никогда они не принимали  самовольно, без совета с Первым, какие-то решения. Упаси, Бог!..
            А поскольку при том же Леониде Ильиче так называемая ротация кадров шла очень медленно, то и учёба их составляла желать лучшего. Застой он и везде застой! Конечно же, такое наблюдалось не везде. И в болоте иногда булькает жизнь. Но - какая...
            На этом фоне особое положение в райкомах КПСС занимали работники организационных отделов, в ведении которых и находились вопросы сменяемости кадров. Орготдел знал всё и вся. Их даже побаивались первые секретари, поскольку «оргбисты» имели на всех личные дела – в которых, порою, были такие сведения, что, не дай Бог, знать о них всему населению. Теперь, в брежневские времена, людей не брали ночью, не расстреливали просто так, но по-прежнему на всех имели подробное досье: что, где, когда!..
           Знаю, что в одном деле было написано даже, в какую дверь выскочил пьяный коммунист при аварии машины…
        И некоторые ждали только команды, чтобы пустить, как они говорили, «кровянку!» Однако команды всё не было и не было. Леонид Ильич был мастер убирать своих конкурентов, но крови среди своих не допускал. Это был настоящий либерал, и первых лиц в областях и районах тоже подбирали по либеральному принципу: я терпимо отношусь ко всему меня окружающему, а ты не мешай мне работать так, как я хочу!
            До поры до времени первые секретари всегда побеждали «оргбистов»: последние мечтали о повышениях – и их повышали: делали своими беспрекословными замами, которых было, на всякий случай, много! До рукоприкладства дело доходило крайне редко, так как немногие отваживались бороться за себя до конца. У всех ещё жил страх сталинских времён.
              В общем, использовала власть и кнут, и пряник. Иван Дмитриевич видел, что нельзя жить вчерашним днём, создавать вокруг себя болото. Он надеялся на то, что здоровые силы КПСС выведут страну из кризиса и возьмут власть. Поэтому он и сам стремился помочь озабоченным положением в стране коммунистам.
             Однако известно, что рыба гниёт с головы. И первая плесень появилась в плешинах секретарей ЦК... Странно, но в КПСС были не только оргбисты, вышибалы, либералы, демократы, но и романтики с чистыми сердцами, готовыми по первому зову души отдать за дело партии всего себя и даже жизнь.
             В Москве таких романтиков почти не было, а вот в глубинке их числилось много. Директор школы знал их и не мог оставить одних в беде, так как либералы потерпели поражение, и власть в стране и на местах взяли "вышибалы", которые вот-вот могли пустить кровянку…
            Сам Иван Дмитриевич крови не пугался, потому что много насмотрелся её во время войны… Но он был за сохранение КПСС. И не потому, что не видел её гниение. Как историк, директор школы понимал, что с распадом КПСС, произойдёт и распад СССР. Бороться против КПСС, – думал он, – бороться против страны, желать её распада.
             Во время войны рядом с ним воевали и погибали за светлое будущее представители всех республик. И отстаивать сегодня идеи мира, равенства и братства, – значит, нести в жизнь заветы погибших солдат...
      – Было это в 1943 году, – начал своё выступление Иван Дмитриевич...
            Кто-то ещё возмущался поступком Климова, кто-то, из двоечников, по привычке, решил уколоть интеллигента: «Ну, теперь слушай!». Однако спокойный голос Ивана Дмитриевича вскоре стал звучать почти в полной тишине.
             – Я в составе Красной армии оказался в районе Донбасса. Фашисты пытались всеми силами удержать наше наступление, но не могли. Наконец, поступил приказ: занять оборону. Некоторые солдаты ворчали, мол, какая может быть оборона, если нужно только наступать и наступать по горячим следам. Но приказ есть приказ, а он не обсуждается. И мы стали окапываться. С наступлением темноты сотни солдат вгрызались в каменистую почву Донбасса. Через пару суток все воины имели убежища. Немцы не наступали, тоже решили накопить силёнок. И тогда нам пришла мысль: над ходами и окопами установить кровлю, чтобы дождь не попадал и ветер не так свистел над нашими головами.
           Однако кругом не было видно ни одного деревца: степь. Сыскать бревно было просто невозможно... Тут кто-то вспомнил, что фашисты свои укрепления делали основательно. Решили, что несколько машин с солдатами займутся перевозкой необходимых нам материалов с немецких укреплений. Поехал с группой воинов и я. Перегруженные машины с рёвом увозили доски и брёвна к нашим позициям. Нам осталось наполнить ещё одну трёхтонку, но поблизости всё было взято.
Мы осмотрелись и в отдалении заметили большой холм, к которому змейками ползли ходы сообщений. Вероятно, там находился немецкий штабной блиндаж…
              Иван Дмитриевич вытер платком лоб:
             – Несколько солдат с ломами и лопатами отравились к холму, – продолжил он, – а молодой боец, самый юркий, успел опередить нас и загодя сообщил нам:
              – А там школа, ребятишки! 
             – Какая школа, какие ребятишки?! Тут же бои совсем недавно шли, да и сейчас – фронт недалеко!..
            – Да самые обыкновенные, наши!
И учительница с ними! – не сдавался солдат.
                Мы вошли в блиндаж и убедились сами в правоте его слов. Действительно, здесь занимались дети, которые, как и положено в школе, при нашем появлении встали. Немолодая учительница была у классной доски, сооружённой из куска железа от немецкой автомашины. Ящики из-под снарядов служили ребятам вместо парт. В блиндаже стоял полумрак, но, несмотря на это, ребята писали и читали. Лейтенант предложил ребятам выйти. Те покорно собрали свои нехитрые школьные принадлежности и бесшумно покинули помещение. На поверхности блиндажа, окружив учительницу, стали в нескольких шагах от нас.
              – Ну и что вы станете делать, если мы сломаем блин-даж? – спросил лейтенант.
           – Будем учиться! – ответили хором дети.
             – Где? Ведь ваша школа разрушена!..
            – А мы построим новую землянку! –
       Дети есть дети: говорили они без всякой обиды на солдат. Понимали, что всё нужно отдать для фронта, для победы! Но удивляла и вместе с тем печалила взрослая рассудительность этих худеньких ребятишек.
              Одеты они были кое-как. Только один мальчуган выглядел именинником: из-за отворота его распахнутой старенькой фуфайки виднелась бе-лая рубашка, а на ней алел пионерский галстук!
        – Что, у вас пионер только один? – спросил я.
         – Нет, пионеры мы все, но галстук у нас один, и носим мы его по очереди...
          Видать, и белая рубашка была тоже одна... Мы отошли. Кто-то негромко сказал:
            – Прямо-таки руки не поднимаются ломать блиндаж!..
        То было общее мнение.
         – Так и решили: не ломаем! – произнёс лейтенант. – Оставим на сутки двух бойцов: пусть печурку поправят, какие-либо столы и скамейки смастерят, да оконца расширят, чтоб светлей было!
             Когда сообщили детям свое решение, их радости не бы-ло предела. А учительница тихо плакала. Я подошёл к ней:
             – Успокойтесь, всё будет хорошо!
            – Уже – хорошо! Хорошо, что вы живы, что пришли к нам, спасибо, родные!..
             Провожали нас, как друзей...
           Потом мы собрали ребятам подарок: пачку каранда-шей, немного трофейной бумаги и красного полотна на пио-нерские галстуки, которое служило нам скатертью для стола в торжественные моменты. Через несколько дней проходило партийное собрание.  Моего друга, солдата, принимали в партию. Когда ему предложили рассказать свою биографию, то он сказал:
          – Какая там у меня биография, да и кто её не знает: сколько говорено-переговорено в окопах. Лучше я поясню, почему в партию вступаю, кто меня сагитировал.
            И он поведал собравшимся о пионерах, о старой учительнице, которые были в фашистской неволе измучены, ограблены, но не сломлены духом: не дожидаясь первого сен-тября, открыли школу в бывшем немецком блиндаже.
           – Вот эти, юные пионеры, и побудили меня стать коммунистом. Слушая их рассказы об ужасах, перенесённых в оккупации, о том, как они светло заживут в свободной стране, я понял, какое наше правое дело! – говорил мой друг.
             – Тогда и я решил стать учителем! – Иван Дмитриевич на секунду умолк, а потом закончил:
         – Всякие люди были и есть в партии: и карьеристы, и слабовольные, и даже враги. Когда я начинаю сомневаться в правильности избранного пути, когда меня одолевают горькие думы о судьбе партии коммунистов, то я всегда вспоминаю тот военный год и школьную землянку.  Идеи о свободе и равенстве, дружбе и счастье – непобедимы!
              Наверное, было в выступлении Ивана Дмитриевича и что-то наивное, спорное, но составлявшее стержень его основы, которая не давала ветерану падать духом.
             Иван Дмитриевич сел на стул в тот момент, когда Азаров подошёл к столу президиума и забрал своё заявление. Один, другой, потом все дружно зааплодировали.
               И было непонятно, кому адресовались эти аплодисмен-ты: Ивану Дмитриевичу или Азарову…

(В рассказе использованы воспоминания директора школы, ветерана Великой Отечественной войны П. Васильева).
*
90-е годы ХХв., пгт. Кромы