Бессонница

Бывает же так… Ходит, ходит человек мимо знакомого дерева и видит только старый, почерневший ствол на уровне глаз. Кора - потрескалась, шершавая: ничего примечательного. Оглянуться, посмотреть на дерево издалека, в перспективе - нет времени.
И вот… дерево спилено. Человек поднимает голову и вдруг обнаруживает: да это же была старая акация. Припоминаются белые и пахучие цветы в мае, пышная крона. Дерево приносило радость. Так было много лет. И вот нет его. Кто же это сделал, зачем? Становится грустно и, хотя акации уже нет, один пенёк только торчит, но видится она полностью, от шершавого ствола и до самой макушки. Теперь видится. Оказывается, у неё была макушка, красивая, с цветами…
Так и от прожитых лет. Отодвинется человек на приличное расстояние - и события прошлого встают в ином свете. А ведь тогда всё казалось обычным. Удивительно, но простые и понятные вещи доходят порой через многие годы. И делается обидно, что жил до этого как-то не так, куда-то спешил и что прожитого уже не воротишь. Человек задумывается о серьёзных вещах: о человеческой теплоте, благодарности. Он понял что-то большое. Жаль, когда случается это в немолодые, уже зрелые годы.


В тёплый октябрьский вечер на городскую скамью присел высокий, средних лет лётчик. Вытащил из кармана распечатанное и вероятно уже прочитанное письмо, закурил и долго и неподвижно смотрел на строчки.
Прохожих почти не было. Плавно кружась, опадали с деревьев листья. Их переворачивал и гнал по аллее лёгкий ветер. Зажглись фонари, погасла папироса, а лётчик всё сидел, не меняя позы.
Из городского репродуктора раздался чёткий женский голос:
- Чайковский! Сентиментальный вальс!
Транслировался концерт. Лётчик сунул письмо в карман, чиркнул спичкой и снова раскурил папиросу. Откинувшись на спинку скамьи, слушал. Спокойная, грустная музыка напоминала об осени, утраченных надеждах, о том, что добрая половина пути уже пройдена, о чем-то ещё, что мучило все эти дни и не давало покоя.
Месяц назад у инструктора Теплова вылетел в первый самостоятельный полёт маленький, рыжий курсант. Слетал, как все летают, ничего нового, необычного в том не было. Запомнилось другое - странное поведение самого Теплова. Он обнимал своего рыжего и неказистого курсанта, заглядывал ему в глаза и, казалось, не хотел расставаться. Потом к Теплову подошёл майор Ребров и не просто, как вот он, Гранитов, пожал товарищу руку, а обнял и поднёс букетик аэродромных цветов (когда нарвать только успел!).
- Ну вот, Геннадий Петрович, дождались и вы своего первенца… Поздравляю! На всю жизнь запомнится теперь вам этот рыженький! Другие, может, и способнее будут, а этот - всё ж таки первый!..
- Да я - что… Понимаю… - словно оправдывался счастливый Теплов. - Это уж точно! Как у писателя первая книжка… "Вылетные" - угощайтесь! – протягивал он коробку с папиросами.
- "Казбек"? - заглянул в коробку подошедший командир эскадрильи. Поздравил Теплова, взял папиросу: - Замечательный это обычай - дарить "вылетные" инструктору! Цените, Теплов, коробочку, не выбрасывайте. Я вот таких… - повертел коробку в руках, - 112 штук храню. За каждым "Казбеком", "Беломором", "Пушкой" - наученный тобой летчик. Один - махорку даже подарил! Омельченко. Туго с куревом было… Погиб в эту войну.
Командир эскадрильи нахмурился, посмотрел, как поздравляют вылетевшего курсанта его товарищи, загрустил, пошёл на своё место - руководитель полётами.
Напряжение разрядил Ребров:
- А я вот опять от своего "первого" письмо получил! - соврал он, затягиваясь дымком. Письмо Ребров получил полгода назад. - Представьте себе - полковник! Дивизию принял… А что, теперь и до генерала недалеко! - Ребров усмехнулся: - Никогда не забуду, как вылетал он у меня… Помню, выпустил его - не волновался даже - хороший курсант был, крепкий - а он шасси на посадке сломал. Ну, не поздравляли меня, конечно… Только пошутил кто-то: "Не расстраивайся, мол, Ребров: первый блин всегда комом!" Ничего себе - ком! Командир дивизии! Всё в гости зовёт. Женился, дети пошли…
Дома Гранитов опять вспомнил утренний эпизод и не мог долго уснуть. Вставал несколько раз, пил воду, подходил к окну. С досадой гасил о подоконник окурки и ложился снова, чем-то обеспокоенный и угнетённый. Сон не шёл.
- Только этого ещё не хватало! – вслух подумал Гранитов. "Завтра полёты, а я неврастению тут развожу!" - договорил он уже про себя.
А через минуту думал опять:
"Чёрт знает что! Ну - Теплов. Ну - курсант этот рыжий с первым полётом своим. Ну, так что с того? Почему я-то не сплю?"
С этой ночи и началось всё. Ходил в санчасть, пил порошки – ничего не помогало: по-прежнему не мог спать.
В одну из ночей, вспомнив рассказ Реброва, вдруг хлопнул себя по лбу: "Ребров!.."
- Ребров! - повторил он вслух. И подумал, что ни разу не написал своему инструктору, не заехал к нему. А Ребров - что Ребров? – Ребров натолкнул только на мысль своим рассказом, вот и всё. Гранитов, действительно, не писал никому писем. Матери, пока жива была, да одному, двум товарищам иногда, потом прекратилось и это.
"Да, забыл!.. – честно признался он. И тут же, словно оправдывая себя, начал припоминать, как всё сложилось. - Уехал тогда… Новая жизнь, завертелся, работа. Потом война… всё как-то некогда было. Потом - годы, стало всё забываться".
И вот через 12 с половиной лет явилась вдруг острая потребность написать обо всём. Почему? Гранитов и сам этого не знал. Захотелось, вот и всё.
Словно торопясь избавиться от мучившего груза, включил настольную лампу, достал бумагу и сел за письмо. Зачёркивал, начинал сначала, а больше - задумывался. Что-то утомило за эти долгие годы, не было сил справиться с напором событий и мыслей. Перед глазами проходили картины далёкого прошлого, пережитого. Помнилось, оказывается, не забылось…
Не давались ему в училище полёты. И всё-таки молодой инструктор не отказался от него, продолжал учить. Учил и на земле, отдавая почти всё своё время. Они садились после полётов в кабину, и начинался тренаж. Инструктор разъяснял, показывал всё ещё и ещё раз, заставлял запоминать. А утром - снова полёты. И снова терпеливый, настойчивый голос в ушах:
- Рулями надо работать плавнее… Зачем так резко потянул на себя? Смотри - скорость падает: потеряешь - свалишься в штопор. Ну, - давай вместе… Ещё раз. Смотри на горизонт. Видишь, линия горизонта пошла по стеклу козырька вниз, видишь? Значит - набор. А надо?.. Правильно: сохранить горизонтальный.
Слушая инструктора, понимал - сколько же надо терпения, чтобы не ругаться, не закричать на него, а только разъяснять, подсказывать. Сейчас - ему, потом другому, третьему, и каждому одно и то же, одно и то же, ни на секунду не ослабляя внимания, не забываясь. Какой тяжёлый, неблагодарный труд. Сколько раз хотелось сказать: "Товарищ лейтенант! Не мучайтесь вы со мной, ничего из меня не получится!" И всё-таки сказать это не хватало мужества, казалось обидным. А вдруг пойдёт, получится ещё?..
Удручённый, расстроенный, смотрел на прибор скорости, отжимал ручку управления на себя и ждал, когда стрелка установится на нужную цифру. Самолёт тут же набирал скорость, снижался. Шипел за бортом воздух.
- Гранитов! Ну, зачем же так резко опять? Ты не на приборы смотри - за ними не угонишься - смотри на естественный горизонт… удерживай его на одном месте. Взгляни на вариометр! 8 метров спуск у тебя! И левый крен всё время… Ну, давай ещё раз… вместе…
Почувствовав, как взялся инструктор за управление, потерянно смотрел на ручку. Ручка шевелилась, выполняла, казалось, сотни каких-то лёгких и едва уловимых движений. Наверное, каждое из них было строго задуманным. Неужто всё это можно упомнить!..
Чуть ощутимо вздрагивали под ногами педали: вперёд-назад, вперёд-назад. И так без конца. То левая дрогнет и двинется чуть вперёд, то правая. На заданных цифрах и метках замерли все стрелки, не дрогнут. Машина идёт ровно, без кренов. А тот, впереди, его инструктор, преспокойно наблюдает за ним в зеркало, посматривает в стороны и даже назад и - улыбается. И машина идёт ровнёхонько, словно умеет летать сама. Дразнит: "А вот ты не научишься… а вот ты не научишься!" От всего этого подступал к горлу комок.
И вдруг вылетел самостоятельно. Вылетел первым, хотя считался слабаком. Все удивлялись. Не удивлялся только инструктор - посмеивался.
Дальше пошло проще. Начались вывозные полеты в зону пилотажа. И снова инструктор показывал всё. 5-10 "бочек", "петель", переворотов через крыло, и так - каждому. "Каждых" - в группе было 7 человек. Уходил инструктор с полётов, волоча ноги.
Гранитов переходил с одного самолёта на другой и закончил училище. Первого инструктора он понемногу забыл, забыл и пригласить его на свои проводы, когда уезжал по назначению в часть. И всё-таки Светлов пришёл, но не в ресторан, а на вокзал.
- Вот что, Миша! - подошёл он. - Дай мне слово, что перед выравниванием на посадку - всегда будешь смотреть на прибор скорости. Взгляни и - проверь! Понял? Старая это у тебя ошибка: теряешь скорость перед выравниванием. И новые твои инструктора об этом же говорят. Правда, всё в пределах нормы пока, но - тенденция нехорошая! А скорость для жизни лётчика - это всё! – Светлов притянул к себе Гранитова, прокричал в самое ухо: - Выравнивание - проверь скорость! Выравнивание - проверь скорость! Понял?
Гранитов обиделся, хотел вырваться, что-то сказать, но со Светловым была его девушка, Женя. Женя работала военфельдшером. "Младший лейтенант Женя", звали её все. Гранитову она нравилась - не раз заглядывался на старте на её стройную фигурку. Замечала, кажется, и она его, но… дружила с инструктором.
В поезде Гранитову приснился кошмар. Его схватил за голову какой-то волосатый и страшный великан и кричал ему в ухо: "Выравнивание - скорость!"
Так и осталось с тех пор это с ним. Где бы он ни летал, как только доходило дело до посадки, он взглядывал перед выравниванием на прибор скорости. И даже голос, казалось, слышал. Тогда чуть увеличивал газ и спокойно садился.
Началась война, стёрлось из памяти лицо инструктора, а голос на посадке нет-нет да и напомнит: "Выравнивание - скорость!"
Однажды после воздушного боя, усталый, измотанный, он шёл на посадку, забыв о скорости перед выравниванием - была много меньше положенной. Вспомнил об этом, когда уже было поздно. Сунул вперёд сектор газа, мотор взревел, машина накренилась и ударилась о землю крылом. Грубый толчок, треск, пыль, всё смешалось…
В госпитале, вспоминая "посадку", понял: опоздай он ещё на секунду, - лежать бы сейчас в другом месте.
Поправлялся он медленно, плохо. А когда выздоровел, оказалось, что летать на боевых самолетах ему нельзя. Списали в легкомоторную авиацию. Так стал он инструктором в одном из лётных училищ.
Теперь он учил летать сам и даже знал, что у каждого курсанта какая-нибудь своя, "засевшая" в нём ошибка. Ошибки эти чаще всего не опасны, но бывают и грозные, о которых не должен забывать ни ученик, ни инструктор.
Он дописал письмо, лёг в постель и подумал: "А ведь он берёг меня… все эти годы. Как же это я не написал ему ни разу?!" Успокоился тем, что теперь написал, и спокойно заснул.
Ответ пришёл через две недели. Вот он, только что получен на центральном почтамте. Писал не инструктор, его жена, та самая Женя, которую он помнил и знал девушкой. Оказывается, и она его не забыла, помнит. Женя писала, что Борис - её муж - рассказывал ей, как боялся он выпускать его в первый полёт, как волновался и не верил, что увидит утром своего первого лётчика. "Потом, - писала Женя дальше, - мы поженились. Это было уже после вашего отъезда. Правда, обиделся он на вас: что вы о нём не вспомнили. Но всё-таки пошёл к вам - его тревожила какая-то ваша ошибка".
Больно было об этом читать и знать, что инструктор не захотел даже ответить, попросил об этом жену. Но то, что прочитал Михаил дальше, ещё там, на почте, потрясло его. Конец письма был неожиданным.
"Настоящим лётчиком вас сделали другие инструкторы, на боевых самолётах. Но первому в искусстве летать и самому трудному научил вас Борис. Вот и вы - тоже теперь инструктор. Я рада, что вы написали ему. Теперь вам легче Борю понять. Сердечно благодарна вам за ваше такое тёплое, искреннее письмо, но Борю оно не застало. И всё-таки я сохраню его, буду беречь, как светлую память о муже. Он иногда вспоминал вас: "Где вы? Как летаете?.."
После он научил летать ещё 62-х курсантов. Но 3 года назад Боря умер. Привыкнуть к этому нельзя. Вот и сейчас, расстроилась и не знаю, что написать вам ещё. На этом я, пожалуй, закончу. Большое спасибо вам за фотокарточку! Вас теперь не узнать, а ведь таким были мальчишкой… Помню, вы даже нравились мне одно время, и я не знала, кто же нравится больше: вы - или Боря? Молодость! А почему вы ничего не написали о своей семье: жене, детях?
У меня растёт дочь. Вчера я показывала ей вашу фотокарточку и сказала, что вы - первый, наученный её отцом лётчик. Вы понравились ей. Просила передать вам тёплый, сердечный привет. Выполняю её просьбу.
Если будете в наших краях - заезжайте в гости, будем Вам рады.
С искренним уважением Евгения Светлова".


Стало темно. А виолончель всё вела, куда-то вела… Но теперь Гранитов понимал каждый её переход, каждую нотку, оттенок, словно была это не музыка, а умная и раскрытая книга. Понял и неоправданное своё одиночество, приписываемое прежде войне, и чёрствость, к которой привык и не замечал в себе до сих пор, и нелюбовь свою к детям, всё то, что мешает людям жить самим и делает их ненужными и другим. А ведь до этого как-то совсем не ценил музыки. Собственно, многого не ценил. А тут вот понял и себя, и других. Понял Теплова с его рыжим курсантом. Удивился: все знают Чкалова, Галину Уланову, Чайковского, но мало кто знает и помнит их учителей.
"Ну, а сам?.."
Гранитов поднялся. Эхом прошедшей жизни откликнулись в душе последние, замирающие звуки вальса. Диктор объявила что-то ещё. Гранитов уже не слушал.
Дома ему открыла дверь соседская девочка, дочь техника звена. Сам техник, как и Гранитов, был человеком необщительным, зато общительной оказалась его дочь - в этом году она пошла в школу.
- А меня Екатерина Михайловна - учительница наша – писать научила, вот! - сообщила Танечка, как только увидела, что открыла дверь дяде Мише. - Теперь сама буду писать бабушке, вот! А вас кто научил писать?
- Меня?.. – Гранитов смутился. На какой-то миг вспомнилось детство, чьё-то неясное, забытое молодое лицо. - Меня научила Ольга Васильевна.
- А на какой улице она живёт? Я её знаю? - не унималась маленькая школьница.
- Нет, Танечка, она не здесь живёт, далеко… ты не знаешь её. Она теперь уже старенькая.
- Как бабушка, да? Вы тоже ей будете писать?
- А вот как ты своей бабушке соберёшься писать - приходи ко мне. Вместе напишем, договорились? - вздохнул Гранитов. Прошёл к своей двери, услыхал:
- Дядя Миша, я завтра приду, ладно? Напишем всем-всем! Хорошо?
- Хорошо, Танечка, хорошо…
Ночью не давала уснуть капающая из крана вода. Гранитов слушал, ворочался и понял, начинается снова бессонница, а лечить душу уже нечем.
"Если будете когда-либо в наших краях - заезжайте…"
"А может, съездить?.. Хорошо ли?"
Кап… кап! Кап… кап! - доносилось из кухни.

Конец

1960 г.
г. Днепропетровск