Вид со стороны

…В Первой Градской больнице, в челюстно-лицевом отделении, как всегда, было плохо с местами. И меня, подремонтировав, выкинули из палаты. А чтобы я не очень-то возмущался, меня на несколько дней положили в коридоре этажом выше. Там лежали больные после перенесенного инсульта.

«Почему не приходит Вова?» – раздраженно обращалась одна больная к дочери. Старуха, по мнению врачей, находилась на пути к выздоровлению и вела себя весьма активно. То есть болтала все, что ей взбредало в голову.

«Ты что, оглохла? Я спрашиваю, почему не приходит Вова?» - повторила она.

«Вова на работе», - кротко ответила дочь.

«А Толик? Толик-то где? – ныла выздоравливающая. - Он, паршивец, ни разу меня не навестил».

«И не мудрено».

«Что ты хочешь этим сказать?» - возмутилась старуха, приподнимаясь на кровати.

«Мама! Толик же умер десять лет назад!»

Больная опустилась на подушки и прошептала, глядя в потолок:

«То-то я смотрю, его все нет и нет...»

И спустя минуту, с глубокой обидой:

«А вообще-то, мог бы и прийти!»



...За неделю до этого мне стало плохо. В больницу меня привезли вечером. В приемном покое мне довольно долго пришлось дожидаться своей очереди.

Я сидел в коридоре рядом с каким-то мужчиной в больничной пижаме. У мужчины был безучастный вид, и от него сильно пахло спиртным. В коридоре мы были одни. Время было позднее, не было ни нянечек, ни уборщиц. Мужчина беспрестанно курил и мял лицо бледными пальцами.

Дверь в кабинет была открыта, и я видел, как полупьяный врач, в расстегнутом на волосатой груди халате, снимает показания с пожилого малорослого мужика без глаза. Вернее, глаз был, но находился он не там где ему положено, то есть на лице несчастного, а в его руке. Врач капризничал, и голос у него был высокий и неприятный.

Мужичок, отвечая на расспросы врача о месте жительства, годе рождения и прочей чепухе, держал ладонь с глазом лодочкой и прижимал ее к щеке, вероятно, в надежде, что врачи, когда у них появится время, око, выбитое в драке, вновь вмонтируют в глазницу.

Глаз, весь в крови, покоился на ладони и был связан с глазницей тонкой, похожей на ниточку, жилкой. Мужичок, тоже полупьяный, смотрел на врача уцелевшим глазом и терпеливо отвечал на расспросы. Он слегка постанывал. Но не возмущался. Видно, привык.

Мне в голову пришла сумасшедшая мысль, а что если в выбитом глазе сохраняются остатки жизни, и мужик видит этим глазом?.. В голову влетела еще одна сумасшедшая мысль - может, мужичку лучше ничего не менять и с таким глазом и остаться: ведь ему тогда цены не будет. Стоит он себе за углом, а в вытянутой руке глаз. Он его выставляет, а сам находится в безопасности. Таким глазом вполне мог бы заинтересоваться Пентагон. Или можно в цирке за деньги глаз показывать. Ему, бомжу, можно сказать, счастье привалило...

А врач продолжал расспрашивать. Голос его стал монотонным. Мне захотелось спать.

У моего соседа кончились сигареты. Я угостил его. Он снова закурил.

- Вон там, сзади, - мужчина пальцем указал на одну из дверей в коридоре, - лежит Леха. После работы вмазали по стакану какой-то дряни. Правда, Леха вмазал два. Меня откачали, а вот его... – мужчина опустил голову.

Я обернулся и в глубине ярко освещенной комнаты увидел каталку, а на ней тело, покрытое простыней. Из-под простыни выглядывала голая пятка с фиолетовым номером. Номер я запомнил. Сорок первый.

- Теперь мне каюк, - тусклым голосом сказал мужчина.

Я посмотрел на него.

- Срок мне светит, такая вот петрушка, - пояснил он и зябко повел плечами. – Я какой-никакой, а начальник, прораб. А Леха – мой подчиненный. Распитие на рабочем месте... Мать честная, я ведь вчера клялся Наташке, что завяжу! - мужчина обеими руками схватился за голову.

Наконец за одноглазым пришли. Мужик встал. Когда его уводили, он продолжал держать левую руку у лица. Санитар поторапливал его:

- Перебирай ножонками-то, ну что ты, прям как не родной!

Врач быстро заполнил мою карту и выставил за дверь. Велел ждать в коридоре. Вернулся санитар и сразу направился в кабинет врача.

Через минуту из глубин коридора выплыла широколицая женщина с папиросой в зубах и, ни слова не говоря, унесла мою одежду. Взамен я получил выцветшую пижаму, два левых ботинка без шнурков, черное пальто с одной пуговицей и ушанку с кожаным верхом. В такой ходил мой сосед по лестничной площадке, водопроводчик дядя Федя.

Я кое-как втиснулся в обнову и, хромая на обе ноги, повлекся за санитаром. Шапка не налезала, и я нес ее в руке.

В башмаках не было стелек, и сапожные гвозди впивались в подошву. Я вспомнил осмысленные страдания Рахметова и зашагал веселей.

В холле приемного покоя я задержался у зеркала. Я был похож на заключенного. Или на блудного сына из «Не ждали» Репина. Те же больные глаза фанатика и готовность к смерти. Шапка в руке взывала к подаянию. Я себе очень понравился. Никогда я не выглядел столь убедительно.

На улице было безумно холодно. У входа стояла потрепанная «Волга» без номеров. Крыша ее заиндевела. Окна были без стекол. Бородатый водитель, похожий на Деда Мороза, в тулупе, валенках и лохматой шапке с опущенными ушами, хмуро посмотрел на меня и сказал:

- Застудишь голову, чудик!

- Не лезет, - ответил я и показал шапку.

Он скривился и что-то пробормотал. Мне послышалось: «Не лезет… Еще бы ей не лезть! Отрастил себе калган, интеллигент несчастный, какая ж на тебя теперь шапка налезет...»

Мы с санитаром погрузились в машину. Санитар посмотрел на листок, пришпиленный к медицинской карте, и крикнул Деду Морозу:

- В двенадцатую!

Мотор затарахтел, и мы поехали. По салону гулял ледяной ветер. Я сумел-таки нахлобучить шапку, и голове стало еще холодней.

В тот же вечер мне сделали операцию. Операция длилась часа два.

Уже ночью меня привезли из операционной и положили в коридоре. В палатах мест не было.

Утром меня навестил Мишка Розенфельд. Он осмотрел мое временное пристанище и крякнул.

Особенно возмутила его моя раскладушка. Пружины отсутствовали, матрац провалился, и я практически лежал на полу.

Мишка приосанился и пошел разыскивать заведующего отделением.

- Сейчас я ему, курве, устрою веселую жизнь. Паскуда! Держит больных, словно свиней...

Минут через пятнадцать он вернулся. Глаза его были подернуты влагой. Вид у него был мечтательный.

- Очень мила... – произнес он задумчиво, - очень!

Выяснилось, что отделением руководит женщина, причем женщина молодая и красивая.

- Высший класс! Редкий экземпляр! Бюст у нее изумительный... – Мишка опять крякнул и подкатил глаза. – А взгляд такой, что я едва не кончил. Клянусь, если она еще раз на меня так посмотрит, я не удержусь и трахну ее, невзирая на присутствие медперсонала…

- Значит, ты договорился?

Он широко раскрыл глаза:

- Ты что, с ума сошел!? Не мог же я, в самом деле, залезть на нее прямо в кабинете...

- У тебя одни бабы на уме, скотина! – зашипел я. – Я ж не об этом!..

Мишка хлопнул себя ладонью по лбу.

- Прости, прости, прости! Видишь ли, она говорит, что, действительно, свободных мест нет. Но она побожилась, что при первой же возможности...

- Какая же ты сука, Мишка!

- Ничего, потерпи, - успокоил он меня, - через пару дней я сумею добиться твоего перевода в Кремлевку, в Кунцево. Сразу не могу. Нужный человечек отдыхает на Багамах.

Мишка не подвел: через два дня он позвонил мне и сказал, что договорился с Кремлевкой и что сегодня за мной придет машина и отвезет в Кунцево.

Но я гордо отказался, мотивировав свой отказ тем, что «я всегда должен быть со своим народом».

Мишка обозвал меня идиотом.

Но я ни разу не пожалел о своем решении. В больнице я познакомился с весьма занятными субъектами. Например, с усатым красавчиком, которому в драке соперник откусил кончик носа. Звали усача Ашотом.

В челюстно-лицевом отделении Ашоту сделали пластическую операцию. Операция состояла из нескольких этапов. Сначала у Ашота отрезали лоскут кожи на животе и приживили к локтю. Какое-то время бравый армянин ходил с прижатой к животу рукой. Это было неудобно, но терпимо.

Неделю спустя локоть приторочили к носу. От этого голос красавца изменился и на время стал гнусавым.

Ашот, весь забинтованный, с вытянутой как бы в фашистском приветствии рукой, был похож на раненного, но несломленного нациста кавказской национальности. Как раз в этой стадии многоступенчатой операции мне и довелось с Ашотом свести короткое знакомство.

В курилке он охотно делился со мной своими воспоминаниями о драке. Раз от раза речи его становились всё красочней и экспрессивней. Протянутая рука добавляла ему убедительности. При этом Ашот яростно ругал грузин. Оказывается, нос ему откусил уроженец Кутаиси.

- Все грузины сволочи, - безапелляционно заявлял Ашот, - все, все, все! Абсолютно все! Ненавижу!!!

Я вспоминал одного из своих самых верных друзей, добрейшего и благороднейшего Валю Чантурия, всю его замечательную гостеприимную родню и недоверчиво пожимал плечами.

- Ну, не знаю… не могут же все грузины быть сволочами.

Ашот резко поворачивался ко мне и, сверкая черным глазом, гугниво рокотал:

- Да? По-твоему, не могут?! А это что?! – он наклонял ко мне свое безносое лицо. - А, по-моему, могут и еще как могут! Посмотри, как они кусаются!

Через неделю я вышел на свободу. Под левой нижней челюстью у меня теперь красовался ровный беловатый шрам. Любознательным барышням я как бы нехотя разъяснял, что в молодости воевал в Нибелунгии. А шрам этот - след от удара палашом. Никто ни разу не спросил меня, что это за страна такая, Нибелунгия, и какого черта я там делал.

(Фрагмент романа «Олимпиец»)