Анилиновый взлёт

Анилиновый взлёт







Глава первая







Первый раз я была у Дани в комнате, ещё в тот период, когда у него и сестры всё шло к свадьбе, сестре моей подарено золотое колечко и лежало заявление в ЗАГС е, но они ( скорее всего из-за сестры) поссорились, Галя собрала дорожную сумку и уехала в город Харьков, где они вместе учились в художественном училище.

Даня сначала учился там на скульптора, потом перевёлся на оформительское отделение, а теперь вернулся в Энск, он работает на заводе художником –оформителем, всё свободное от работы время занимается тем, что пинает в подвале их (потому, что дом строил не он, а его ещё живой дедушка –большой с просторным первым этажом и мансардой, дом облицованный белым силикатным кирпичом не его, точнее не только его) большого частного дома с большим подвальным помещением, куда может заехать машина, но не заезжает, потому, что есть гараж), пинает макиавару, о которой жалеет, что самодельная и грушу тоже самодельную - там на толстой стальной балке подвешен мешок с песком, который предполагается в любую свободную минуту беспощадно избивать кедами, а в хорошую погоду упражняется во дворе на турнике или импровизированной спортплощадке под навесом, как будто хочет стать профессиональным громилой, но в город не ходит, он говорит, что город может убить или покалечить, а он не хочет принести свою единственную и неповторимую жизнь в жертву нагромождению камней, железа проводов, но самое главное это то, о чём Даня молчит.



В доме есть винтовая лестница внутри, но есть остатки старой стальной лестницы снаружи, точнее от неё осталась только одна площадка и железная крыша над ней, там висит канат, (видимо тоже раздобытый дедушкой- пенсионером и школьным завхозом, когда сухая погода канат подвешивается на толстый стальной крюк и по нему Даня спускается из свой комнаты, карабкается в свою комнату, порой не помогая ногами, из за этого каната его прикосновения мозолистые и шершавые( их могло бы не быть, но мне нравится, когда мы ходим за ручку, как в детском садике, когда водили парами.



Он называет это «путь воина». Что по мне, так это потому, что ему маячит повестка и военкомат, и «путь советского воина».

Мой папа любит рассказывать моей маме, какая в армии дедовщина, я должна всё это слушать, потому, что в нашей двухкомнатной панели одна комната проходная и раньше жили все три сестры в одной и той же комнате с видом на улицу Гагарина, по которой всегда ездят машины, наша пятиэтажка стоит на государственной дороге, которая ведёт из Ростова на Дону сначала в город Орджонкидзе, а затем в город Баку, ( знаю это потому, что акселератка и не дура), а ещё потому, что когда ожидаю автобус девятку, чтобы ехать в школу в другой район, где мы жили раньше, читаю указатель, на другой стороне широкой улицы, он на хорошо виден на стороне будничного ожидания автобуса.



Даня ничего не скрывает от мамы и папы, у него с родителями дружественные, доверительные отношения, я не сразу не слышала от Гали, которая с отроческих лет вхожа в их дом, чтобы его родители ссорились или ругались.



Даня называет это семейными традициями и преемственностью поколений.



В мансарде их дома две большие комнаты, одна из этих комнат сплошь заставлена стеллажами с книгами, а другая, в которой обитает Даня - последний приют старых, но ещё пригодных для эксплуатации вещей :там стоит старинная железная двуспальная кровать, которая когда-то принадлежала его дедушке и бабушке по отцу, их же старый холодильник «ЗИЛ Москва» с никелированной ручкой и ярко алой табличкой на двери, а в дополнении ко всему на круглом столике там стоит тяжёлый миксер «Воронеж» с тумблерами поверх тяжёлой стальной станины и тремя железными стаканами, этим миксером редко пользуются, холодильник пуст и тоже всегда выключен, а вот старым ламповым магнитофоном Даня пользуется, когда занимается йогой на двух матах, точно таких, как в школе, сходство со школой усиливает ещё и шведская стенка.



Даня худой, жилистый, у него грустные чёрные глаза и густые ресницы, похож на актёра из индийского фильма, учит меня в гараже метать ножи в специально поставленную там для этих целей доску и вертеть в руках черенок для лопаты. А ещё мы крутим обручи во дворе, но крутить обруч его учила уже я, такие обручи как на физкультуре.



Я наблюдаю, как он, морщась, садится на шпагат, как прыгает вокруг мешка с песком, подвешенным в подвале на балку, молотит по нему кедами и боксерскими перчатками. Бедный мешок, ему достаётся за то, что в нашем городе трудно достать боксёрскую грушу.



У меня есть только один секрет( или антисекрет) никакой личной жизни, даже поцелуев. Я сама пытаюсь его спровоцировать, прижимаюсь к нему, когда он отвозит меня домой на мотоцикле, но он не сдаётся, он-твердь, он правильный, он как говорит Галя состоит из устоев.



Мне просто (не знаю почему, на правах старой знакомой, подруги, друга? ) сама не знаю почему я к нему вхожа(может быть по инерции, потому, что он «лазил» за моей Галюней когда они были совсем «скворцы», а я носила октябрятскую звёздочку. Ко мне все у него в семье так привыкли, что позволено приходить к нему, когда мне заблагорассудится, а мне «благорассудится» всё время, которое я могу ускользнуть из под родительского надзора, ибо Даньфос знает, ( но упорно делает вид, что знать об этом не хочет) о том, что я тащусь с него как моль с нафталина, знает, но вида не показывает и ведёт себя, куртуазно так, немного наиграно, я также знаю, что у него есть тёлка, которая учится в политехникуме, я видела их возле кинотеатра «Восток», где он её обычно маячит, но я пока терплю всё это, знаю, что когда моё время придёт, я её от него отошью, только я ещё такая, как он меня зовёт, «мелкая» в прямом и пока в возрастном смысле.



Даня учит меня ещё и английскому языку, потому, что мама у него «англичанка» в спецшколе и она разговаривала с ним по английски с момента его рождения и делает это сейчас. У них это естественное состояние, они не выделываются, они так живут, потому, что внутри семьи знания и опыт должны передаваться из поколения в поколение. Так их учит – дедушка завхоз из десятой школы. Так Даньфос будет учить своих детей(и я намерена сделать так, что если у него будут дети, то пусть они будут и моими тоже).



Когда я уже заканчивала восьмой класс, в школе была репетиция парада перед первым мая, я естественно удрала и пошла через частный сектор вдоль по Дачной вырулила на Учительскую прямо к их дому. Эти улицы между Бродом и Горняком, сплошь ухоженный, благополучный частный сектор. Во дворе Данин папа мыл из шланга «Москвич». На нём были болотные сапоги как у серовского «Охотника на привале».

-Если будешь их ждать, они с Микой уехали на мотоцикле, то поднимайся в его комнату и жди до победного. Мне надо ехать и я тебя пущу только при условии, что кто-то будет ждать до тех пор пока кто-то не явится. Или иди домой.

( По ехидному выражению струиловского папы(я не знаю почему он с детства у своих друзей Струил, а никакой не Даня, а ещё Даньфос как вариант)

-Я буду ждать, -сказала я,- буду ждать до победного.

-Хорошо, но если никто не явится, то жди меня. Я по делам, буду часа через три, не раньше. Но буду. Жди меня и я вернусь, только очень жди.

Я поняла кого мне напоминает Данин папа. Вот эти самые «охотники на привале», его папа напоминает того, который лежит на пригорке и ехидно так улыбается. Если убрать бородку и чуть укоротить усики по бокам, то будет один в один.

- Да я буду ждать, вы не беспокойтесь.

-Тогда закрой на засов ворота, запрись в доме изнутри и жди, - проинструктировал папа.

Я закрыла ворота, внутри которых была калитка, постоянно закрытая на ключ, подумала о том, какой приятный нежно зелёный цвет их окраски, прошла по тропинке до крыльца, налила на кухне воды в Данину любимую чашку, выпила и не спеша поднялась по винтовой лестнице на мансарду.

Я поднялась наверх, посмотрела с балкона на горы, га крыши пятиэтажек «Горной», уселась в кресло, прихватив перед этим со стеллажа наугад тяжёлый том большой советской энциклопедии и стала листать.

Это занятие вскоре наскучило, мотоцикл всё не появлялся, стала рассматривать Данины работы маслом, написанные ещё в те годы, когда он учился в училище.



Работы как работы, но одна из них, довольно большая меня заинтересовала. Картина маслом, в деревянной раме без багета. На картине была нарисована женщина, совершенно обнажённая, женщина стояла перед окном, отодвинув шторы, а в окне, до горизонта город, который с чисто логической точки зрения был Харьков.

В тот год я заканчивала «художку», знала куда буду поступать, работа показалась мне интересной по цвету, настроению и композиции, единственное, что меня смутило, что обнаженная женщина, хоть и была видна со спины, но со сто процентной уверенностью можно было сказать, что она написана с моей старшей сестры. Или по фотографии, сделанной с моей старшей сестры. Может нарисовано по фотографии, но разобрано по цвету, точно с натуры, очень так грамотно, лессировками, мазками гладкими, что у того Леонардо Да Винчи( видела работы прошлым летом, когда в Ленинград с мамой ездили и ходили в Эрмитаж).



Я отставила работу в сторону, стала ждать дальше, наткнулась глазами на польский журнал мод «Uroda» на журнальном столике и тут меня осенило.

Я знала, где лежит его этюдник, с масляными красками! Кроме того, я знала что в соседней комнате есть бывший буфет, в котором ( и я опять таки знала где стоят любые растворители для масляной живописи, а также кисти и даже мастихин.



Моя решимость была сродни решимости вьетнамского солдата из газеты, который ещё недавно сражался уже с китайским милитаризмом, победив перед этим милитаризм американский!



Я поставила этюдник на все его три дюралевые ножки, сняла с круглого столика тяжеленный миксер «Воронеж» ( это было не легко, я едва него не уронила) положила вместо миксера модный журнал, где была нарисована женщина в клетчатой юбке «миди» и светло- голубой кофточке, бодро намешала красок и стала одевать сестру.

Чтобы работа лучше спорилась, врубила магнитофон с «Аббой».

Я так увлеклась этим занятием, что пропустила мимо ушей звук подъехавшего мотоцикла. Обо мне не знали. Обо мне забыли и я увлечённо прописывала светотени на голубой кофточке, вздрогнула, когда услышала голос из за спины : «Мелкая, спускайся и садись в машину!».

Меня выдворили почётным эскортом. За рулём сидел папа, на переднем сидении рядом был Даня и всю дорогу все молчали.

Мы с Даней вышли возле монумента с всадником, ведущим под уздцы лошадь. Вышли, а его отец уехал. От этого памятника рукой подать до пятиэтажки, в которой я живу.



-Мелкая, ты не обижайся, но между нами всё кончено.-Даня сказал это беззлобно и спокойно и пошёл в сторону троллейбусной остановки. Надвигались сумерки, -больше тебя к нам домой не пустят и я буду первым, кто не пустит. Так что, детка, прощай… Не обижайся если что. Это моя выпускная композиция по живописи.



Я шла к своему подъезду и думала, что реальной жизни сестра не надела бы такой юбки, потому, что с детства не любит клетчатые ткани, ну вот не любит и всё. И что вообще между нами кончено, если ничего не было? Меня не пустят в их дом, не напоят молочным коктейлем с косточками от малинового варенья, не дадут соломинку, не станут учить трогаться и останавливаться на мотоцикле, не скажут, что мне ещё рано, когда будут пить вино за столом и от меня не убудет.



В художественной школе был выпускной, в классе, где стоят мольберты и мы моем кафельные плитки, служащие палитрами, был сладкий стол и дискотека. Со мной весь вечер протанцевал мальчик, мой ровесник. Потом пришли родители и повели домой.

Даня не мог мне позвонить, потому, что у нас не было телефона. У них был, а у нас не было. На телефон очередь. Когда я буду вступать в Союз художников СССР, к тому времени проведут.



Я ходила на Чернышевского, где жили мамины папа и мама и соответственно мои дедушка с бабушкой, ставила натюрморты и писала их маслом. Я уже не хотела стать астрономом, как мечтала с детства и твёрдо решила стать художником, ну или художницей, ну вы меня поняли…













Чтобы взглянуть в твои глаза

Чтобы шепнуть тебе на ушко,

Чтоб поцелуй отдать устам

И чтобы просто не было скучно



Я исполняю ганец на цыпочках,

Который танцуют все девочки,

Я исполняю танец безхитростный

Который танцуют все девочки моего роста.



(Анастасия Полева)





Поезд трогался, а я смотрела в окно, в окне было лето, крытый металлом купол железнодорожного вокзала, колоннада ресторана «Дорожный», несколько деревьев, перрон с черно белыми железными урнами, провожающие, милиционер и маленький синий фрагмент неба.

Меня ждала в Харькове сестра. Сестра закончила там художественное училище и осталась жить на квартире, восторгаться Харьковым и звать меня поступать туда же. Я боялась, что Даня явится на вокзал и у него будет разговор с папой, но он явился помахать рукой, но стоял в стороне, озираясь, чтобы мои родители, провожавшие меня, его не заметили. На нём были какие-то не модные, большие солнцезащитные очки и смешная курортная кепочка белая в розовую полоску, для того чтобы спрятать отросшие ниже плеч патлы. На секунду мой и его взгляды встретились, но я не смотрела на него долго, чтобы не определяться.

Мне шестнадцати нет, а ему двадцать два, мама и папа не знают, что мы встречаемся. Мне вроде бы и нельзя с ним дружить, потому, что он бывший парень моей старшей сестры. Но если очень хочется, то можно.

Он всё же явился. Стоит в тени дерева совсем в стороне, там, где кончается перрон. Машет мне рукой, поезд движется, и я машу в ответ. Поезд медленно идёт через город, ещё некоторое время и я больше не принадлежу этому городу.



Смотрю в окно и они все замедленно двигаются, Лена –моя маленькая младшая сестра, ещё в старшей группе детского сада, папа мама, незнакомые люди, тени от деревьев, синие тени, свет на асфальте- нейтральный жёлтый, немного охры и белила, если писать это маслом, то надо долго размешивать мастихином.

Даня всё время говорит, что моя пастозная манера писать маслом весьма манерна и не жизнеспособна. Ему не нравится всё, что я делаю, когда беру в руки кисти и краски. Сама не знаю, что меня удерживает в его поле. И ещё я не уверена, что у него нет никого, кроме меня, потому, что со мной он очень сдержан. Со старшей сестрой всё было как раз наоборот.



Моя полка нижняя в купе. Еду с какой-то молодой парой, ну может не очень молодой, но и не старой. Ещё одна верхняя полка свободная. У молодой пары кассетный магнитофон. Ну конечно же я не возражаю, чтобы Анатолий(так зовут попутчика), включил музыку. Играет «Машина времени».

В песне слова, про то, что кто-то сошёл где-то под Таганрогом. Надо же, мы как раз проехали Таганрог. Я поменялась с Ларисой(так зовут попутчицу) полками и теперь лежу на верхней полке и в лицо дует ветер, к тому же очень интересно смотреть как изгибается поезд. В волосах тёплый ветер красных( кадмий с оранжевым и белилами) сумерек, ближе к закату. В сумерках видно море, Азовское наверное. Главное, что ровный горизонт. Я была на море на каникулах из пятого класса в шестой, то есть целую вечность тому назад. Странно видеть идеально ровную линию горизонта, хочу на море.



Ночь. Грохот колёс. В окне лесополоса и ни огня, только звёзды и лес. Я лежу, уставившись в потолок купе, на параллельной верхней полке храпит мужчина. Внизу видно Ларису, её длинные чёрные волосы пятном окаймляют лицо. Все, кого я оставила в Энске, наверняка спят, кроме папы, у него ночная смена на «Гидрометзаводе». Папа будет спать утром,( не люблю носить часы и поэтому не знаю, сейчас уже завтра или всё ещё сегодня).



Перед Харьковом надо снять трико и надеть платье. Сестра прорывается ко мне через толпу. Она в джинсах и на мой взгляд слишком ярко накрашена. Моё общежитие недалеко от вокзала, комната на третьем этаже. Я в комнате одна. Из комнаты видна большая площадь, на площади видны автомобили, автобусы и трамваи.

Я вышла в город сама, побродить по городу, далеко одна не пойду, потому, что город не знакомый. Купила « Зошит для малювання» и черную шариковую ручку, потому, что надо писать письмо Дане и рисовать для него площадь с трамваями. Даня сентиментальный, уверена он сохранит моё письмо. Жаль только, что он такой старый.



Галка живёт в общежитии в районе трамвайного депо и к ней надо долго ехать. В Харькове есть метро, как в Москве. Я один раз была в Москве с мамой, мы жили в «Доме аспиранта и стажёра.» В художественной школе меня перевели из подготовительной группы в первый класс а саму художественную школу тоже перевели с улицы Головко на улицу Пушкина. Мне там покупали этюдник, вот этот большой. Галя долго меня высмеивала- я не высокого роста, если я хочу поцеловать Даню, мне надо вытягиваться на цыпочках.



Время бывает внешним, текущим мощной рекой, монотонно и однообразно и внутренним, зависящим от состояния индивида, в то время как каждый отдельный человек не в состоянии управлять внешним объективным временем, будучи наделён способностями к самоорганизации и саморегуляции, он способен хоть и относительно успешно управлять если не внутренним временем, то хотя бы той частью собственного естества, которая отвечает за внутренние часы и если человек находится в затруднительных ситуациях, то внешнее время начинает превалировать над внутренним и ход его замедляется.



Галя по вечерам оформляет железнодорожное общежитие и поэтому я тут живу. Когда темнеет из окна виден «Южный вокзал» с уезающими иприезжающими поездами. А прямо сразу под окном остановка трасмваев, здесь оранжевые лампочки и много человечков.

А дальше в глубь уходят большие дома и мне нравится на них смотреть, когда приближаются сумерки.



В окне виден зелёный травянистый бугор и универмаг с серпом и молотом, а за поворотом ещё одно здание с колоннами и большое.



Мы с сестрой идём по путям к её съёмной квартире. До неё недалеко, идём через пути. Бедная Галя не знает, о ком я сейчас думаю.



Однажды у нас был разговор с Даней.

Он: Я подарю тебе колечко и сошью фату. Хочешь?

Я: Я ни о чём таком не думаю.

Он: Выходи на улицу, я выгоню мотоцикл.

Я: Я не хочу кататься.

Он: Я отвезу тебя домой.

Я: У меня ещё есть время.

Он: У меня его нет.



Он против обыкновения не надевает шлем, мы едем по его улице в частном секторе почти до папиного завода, а потом он как бешенный гонит «Чезет» по лужам, потому, что начало марта, нас окатывает грязью из луж и ветер тяжёлый и плотный, потом мы едем подворотнями, петляем и выныриваем почти, что возле нашей пятиэтажки. Он почти злобно бросает: «Слазь» и я стою у подъезда а он уносится за угол и исчезает жёлто-оранжевый чезет и его идиотская девчачья шапочка с бубончиком исчезает.

Я стою у двери квартиры и кусаю от досады губы.

Я ему не звоню неделю, другую и третью, и «чезет» не появляется и Данька тоже и зло берёт, да пойду я за тебя замуж конечно, но кто же нас распишет, если мне и шестнадцати нет.



Я явилась сама, как ни в чём не бывало. Данька сидел в своей комнате перед своим видеомагнитофоном, подаренным старшим братом –моряком и смотрел фильм с Брюсом Ли. Кассет у него было мало и все про восточные единоборства. Я видела этот фильм и было не интересно, пила принесённый им чёрный кофе, грызла шоколадку.

Потом вдруг спросила, а где моё колечко?

Он улыбнулся, посмотрел на меня зелёными, неестественно зелёными глазами и сказал: «Мне надо в армию сходить, военкомат обо мне вспомнил. А пока я буду служить, тебе будет восемнадцать и будет колечко.



Домой я поехала на автобусе, он поехал со мной.

Посмотрел в глаза, провёл рукой по волосам и даже не поцеловал. Я смотрела из окна на остановку, он стоял и смотрел на линию садов на противоположной стороне улицы. Большие деревья, ветки качались и его длинные волосы и полы плаща всё это двигалась от ветра. Когда подъехал его автобус, я смотрела как он заходит в него. Он посмотрел из окна автобуса на наше окно на первом этаже в тот момент когда я задёргивала штору, но он увидел и помахал рукой и я тоже увидела.



Данька всё время ходил с большим чёрным зонтом, когда не приезжал на мотоцикле. Иногда его на наши встречи привозил отец на их всегда отполированном до блеска «Москвиче» и у меня ощущение, что их машина не пачкается.

У Дани есть права и изредка он берёт отцовскую машину, но это бывает редко, потому, что он делает всегда одно и тоже и в одно и то же время.

Если лето, он встаёт по утрам и бежит по своей улице до озёр, где высокая красного кирпича гостиница, забегает за ресторан «Берег», делает зарядку и бежит домой. Он не ленится всё это делать до работы. Потом едет на шестёрке на «Телемеханику», где работает художником-оформителем и называет это работать по специальности. Если ему не надо на работу, то он по расписанию с известными только ему интревалами молотит руками и ногами грушу подвале, подтягивается до изнеможения на турнике.

Галя говорит, что он почти никогда не ходит пешком по улице, как будто боится чего-то.





Поезд в окне общежития железнодорожника из Энска приходит в одно и то же время, при этом я смотрю в окно и грущу. Подумалось, что у меня нет часов и надо



Однажды мы гуляли по садоводческому товариществу «Семиренко» возле наших домов и к нам пристали два пьяных мужика, что-то говорили невнятное, просили денег и я увидела как это работает, во всяком случае поняла для чего ему зонт.



Их схватка была не очень долгая, тот мужчина который был пьяный, но худой лёг сразу, а вокруг толстого и здорового и тоже очень пьяного Даня крутился, нанося удары и уворачиваясь, ужас и кровь, на их лицах, на даниных руках, на Дане, на его смуглом лице, схватка затягивалась, здоровяк трезвел от боли и очевидно становился сильнее и ставка может быть больше чем жизнь, бессмысленная ставка.

В чьём- то дворе истошно лаяла и гремела цепью собака, мужчина что-то орал, а Данька только дышал, дышал так, что было слышно дыхание и бегал вокруг бедного поверженного пьянчужки, при этом он несколько раз отбегал и для чего-то с силой пинал ногами, уже лежавщего на утоптанной пыльной грязи, мужчина пытался встать, но удары ногой сыпались именно при попытке встать, мужчина падал, было страшно, но длилось, Данька безотчётно тряс пятнистй от крон деревьев и солнца гривой, пропустил несколько ударов большого, его лицо было в крови, большой пытался его схватить, но Даня отбегал, останавливался и вновь разбегался и бил.

Всё было не похоже на индийский фильм «Месть и закон», всё было настоящим, мерзким и хотелось убежать, но отошла и смотрела.



Он оставил мужика, взял меня за руку и пятясь начал отступать, так что мне приходилось смотреть вперёд. Мужик пошёл на меня, я завизжала и стала убегать, Даня сзади подбежал, схватил за шею и свободной левой изо всех сил молотил, я увидела это каким-то боковым зрением и рванула по дачному проулку, заросшему травой, по узкой протоптанной тропочке, мимо сеток из рабицы и дачных домиков и домов.



Из дачного домика вышла старуха, и начала кричать. Данька схватил меня за руку и мы убежали , неслись до аэродрома, мимо прозрачной аэродромной изгороди и от той погони мне запомнилось, что там был белый гигантский сачок с красными полосками который красиво ловил ветер, поворачиваясь в сине зелёную даль за аэропортом.



Потом мы вышли к автовокзалу и Данька сказал мне «садись». Мы сели и поехали к нему. Он вытащил из холодильника-бара бутылку коньяка, две рюмки и спросил буду ли я, сказала что не буду, он выпил залпом свою рюмку, а потом мою.



Больше мы никогда не гуляли в районе дач, в моём районе тоже не гуляли.

Не думаю, что он боится, но он не изменил своему расписанию- на улицы или на мотоцикле или на отцовской машине, гулять только на своём районе и не в темноте, если я засиживалась допоздна у них в мансарде, которую они называют «библиотека», то отец, который почти всегда по вечерам дома отвозит нас до самого подъезда. Мне кажется, что Данька всем делится с отцом, а отец пытается выглядеть молодо и поэтому оба носят остроносые туфли на высоченном скошенном каблуке, что является как говорит Даня «новейшим веянием мужской моды этого сезона».



-Галя, а почему ты рассталась с Даней?

-Тебе то, что до этого, Юль?

-Мне кажется он положительный.

-Бывают мамины сынки, а этот папин.

-И всё же.

-Я не хочу остаться в Энске. А Данины родители окопались там, корнями вросли в город. Дом в центре, гараж, всё прочее. Я ему говорила, давай останемся в Харькове, когда диплом плучали. Можешь пока на стройке поработать.

-А он?

-А он завёл свой любимый долгоиграющий диск, где одна мелодия «Меня дома ждут. У нас в Энске есть где жить». И я поняла, что это приговор. Я не хочу в их убранный, набитый аппаратурой дом. Потому, что этот дом в Энске.

Вздыхаю: «Всё ясно, Галя, не заводись»

Галя смотрит на меня испытующе, а потом говорит: «Знаешь, сестра, наши мама с папой поженились по большой любви, и что в итоге?

Тесная квартира в пятиэтажке, неизвестно для чего проданные полдома, вредная работа у папы и никаких перспектив.

-А какие здесь перспективы?

-Здесь большой город и сплошные перспективы, которые ты по малолетству не понимаешь. Жить в большом городе, где метро, бары, рестораны, концерты. Ты осмотрись, потом поймёшь.



(Я смотрела на сестру, идущую по Сумской параллельным курсом, смотрела на автомат газированной воды и думала о том, что бы она сказала, если бы узнала, с кем я встречаюсь. Она неизбежно об этом пронюхает. Только пусть будет потом).

-Галь, у тебя есть три копейки?

Галя порылась в сумке, достала три копейки. Сироп был грушёвый, не люблю такой, допила до половины, вылила туда, где моют стакан, потом бросила копейку и автомат выдал газировку без сиропа. Так намного вкусней.



Время это утренний чай в общаге, где нет холодильника и есть только общая газовая плита на несколько комнат, время это видавшая виды деревянная койка и поезда, на которые смотрю в окна, поезда в скрещениях веток, проводов, асфальта, неба, серых с ультамарином силуэтов птиц, облака, разной степени размытости, поезда разной степени освещённости.



Понедельник. Вторник. Среда. Обед в диетической столовой в районе железнодорожного вокзала. Галя взяла два гуляша, сказала что в котлетах нет мяса.

Мы с Галкой питаемся в общепите, вечером у неё свидания и она уходит, можно бродить по городу и заявление в училище уже подано.



Во вторник первый вступительный экзамен – рисунок. Сказали, что будет натюрморт не сложный, Галя сказала, что будет гипсовая голова, чтобы преподаватели смогли посмотреть, кто что может.



У меня всё время ощущение, что я иду по её стопам, она поступает в «художку» и я туда же, она заканчивает харьковское художественное училище, и я еду сюда же. И теперь я люблю её парня. Нет, Данька ничей. Хочу чтобы он был моим, но у меня пока нет сил, я пока как астероид, попавший в поле гравитации другой планеты, кручусь, но пока не хочу вырваться, но я такой особенный астероид, я хочу стать планетой, хочу но у меня пока нет сил.



Энск зелёный город, там много деревьев, в Харькове деревьев меньше и пыль- песочный город.

Данька прокрался в мою память, я не хотела, но он заполнил все пустоты, полости. Последний год в восьмом классе я была для конспирации записана в различные секции от волейбола до настольного тенниса, но мои родители не знали, где я нахожусь. В Данькиной комнате стоял натюрморт, который я писала, книги, которые читала, слайды. Мне кажется, что Елена Владимировна, - его мама и Исай Рафаилович, его папа ото относились ко мне так, как будто я их дочка, но никак не девушка их сына. ( Если честно, мне кажется и Даня так ко мне относится.)

По Дане можно изучать генетику- мама естественная голубоглазая блондинка, а Данька чёрный, смуглый и рослый, похож на индуса из «Зиты и гиты», смуглый, кудрявый и похоже давным-давно забывший, как выглядит парикмахерская.

Хорошо и дорого одетый затворник своих девяти соток, потому, что родители купили у соседей половину участка под огород. Там возятся дедушка с бабушкой, дедушка какой –то большой милицейский чин в отставке, они живут в центре, где старая «художка» была, которая была раньше, в пятиэтажке.



Данька учил меня медитации. Не знаю, была ли это медитация- мы сидели в бывшем дедушкином кабинете в мансарде и через метроном смотрели на свечу, а в старинном магнитофоне играла какая-то инструментальная музыка.

Почему-то во всех подробностях вспоминается та поездка, когда мама ушла на работу, и папа тоже и младшую увели в садик, а я прыгнула на автобус и пошла к их дому на «Учительской», а его отец работал дома- рисовал под навесом «сухой» кистью большого Владимира Ильича Ленина- у них во двое за домом большое помещение из одних старых окон и не отапливаемое, там много света, зимой там холодно, но папа там выполняет оформителские работы, хотя в молодости окончил художественно –графический интститут.

Папа посадил нас в машину и отвёз в лес, сказал обратно сами доберётесь и Данька собирал облепиху, а я писала этюд маслом и я везла домой колючки и в автобусе все ругались, а я представляла себе метроном и горящую свечу, молчала, но облепиху пришлось оставить в Даниной комнате, потому, что дома и папа и мама будут спрашивать, откуда.



У Дани отец официально заведующий клубом «Курортпотребсоюза», а не официально много кто.

Мне нравится их большой дом, но больше всего нравится библиотека, которая в мансарде. Там много книг по искусству, тёмно синяя «Большая Советская Энциклопедия» все пятьдесят томов, альбомы Рубенса, Джотто, Тициана, там почти весь Ремарк. Я долго не хотела читать Ремарка. Но потом втянулась.

Мы в этой комнате медитируем под старый магнитофон.

Все свободные участки свободные участки стен, свободные от книжных полок занимают Данины работы из училища.

Однажды Исай Рафалович поднялся на мансарду за книгой, постучался в закрытую комнату, где я размазавшись в старом, громоздком кресле, казалось приросшим к своему месту возле окна с видом на соседские грядки и курятник рассматривала альбом Сальватора Дали и пыталась прочесть что-то по английски( и где они только всё это достают!), Исай Рафаилович посмотрел на Данькин натюрморт и сказал: «Какие бессмысленные и бездушные натюрморты в вашем училище. Вы не возражаете, молодые люди если я покурю, пока мать не видит.»

Я смотрела на паспарту с натюрмортом, дядя Исай стоял с неизменной сигаретой «Ту -134» возле форточки и слышала «натюрморт обязан быть симолом, маленьким рассказом, слепком настроения а не таким бессмысленным и бездушным нагромождением предметов..»



Я вышла из короткого транса в этом здании красного кирпича, где –то в центре незнакомого и большого города, в котором надо остаться, чтобы вырваться из Энска, и даже золотая клетка Даниного дома, где целая студия звукозаписи, видеомагнитофон, два цветных телевизора и всего, что наживают непосильным трудом его родители, доброго, добротного и большого дома, где все так любезны, а из меня по всей вероятности воспитывают его будущую молодую жену, чтобы оторваться от этого надо нарисовать этот натюрморт и первая мысль завалить рисунок и я нехотя рисую этой деревенской девочке, не умеющей рисовать все эти книжки, часики, статуэтку Будды, но потом в голове перемыкает, переключается, и работаю очень быстро уже со своим листом бумаги, я вижу только натюрморт, ощущаю воздух, пространство, стираю вспомогательные линии и просто отдаюсь рукам и мягкому карандашу, регулируя его касания, его дыхание, точу прямо на пол белым лезвием, мне мешает табурет и я стою и с моим ростом так удобнее и кажется время остановилось и какой –то полный мужик треплет за плечо. Стоп. А вот я чужой город.

Смотрю на то, что вокруг меня собрались люди и выхожу из транса.



Нет, это не моя работа. Если бы Дюрер в расцвете своих творческих возможностей стал бы рисовать этот натюрморт и вдохнуть в него смысл…



Когда я выхожу, мужчина подходит ко мне и говорит: «Девушка, постарайтесь не опоздать на живопись, потому, что нам надо сохранить работу для отчёта. Ну, вы понимаете. Вы зачислены.



Я не знаю, кто этот человек. Мне ещё нет шестнадцати, я пока ещё не разучилась доверять взрослым.



Когда был экзамен по живописи девушка, которой я помогла справиться с построениями по рисунку опять села рядом со мной. Из серого неба шёл медленный дождь и в классе дребезжали неоновые лампы. Освещение у натюрморта с крынкой, несколькими муляжными яблоками и медным узкогорлым кувшином было какое-то тоскливо неживописное и не предполагало каких –то особенных усилий от живописца, тем более, что всё это предполагалось писать быстро и на плохой казённой бумаге, без подрамника, просто присобаченной кнопками к листу фанеры на простейшем мольберте.

Мне стало скучно и в высшей степени всё равно поступлю я или нет, поэтому рисовать всё это карандашом я не стала, бодро перейдя к подмалёвку сильно разбеленной гуашью. Синяя однотонная драпировка смотрелась также уныло, я намешивала что – то напоминающее локальный цвет и пастозно, не жалея гуаши вываливала всё это на лист бумаги.

Я увлеклась этим ляпаньем красок так, что снова забыла о времени и пространстве, мне не особенно хотелось, чтобы было совсем по дилетантски, бумага мокла, я продолжала упорно работать а ля прима.

Когда я вышла из транса, мой лист был уже покрыт красками, в то время как другие только заканчивали рисовать карандашом, при этом все работали по одному шаблону, рисовали карандашом вот здесь тень, вот рефлекс, вот блик.

Всё, что было на листе ватмана должно было просохнуть и почти час я ничего не трогала, только тихо подсматривала, как рисуют другие, успела даже удивиться, что не умевшая рисовать девочка в целом довольно грамотно набирает цвет, хотя вот этим набором гуаши на шесть цветов, приобретённом в магазине возле общежития на Южном вокзале особенно не распишешься, будь ты хоть сто раз Тициан.

Когда слой гуаши подсох, стала прописывать какие –то мелочи, полоски на муляжных яблоках, подсиненный драпировкой блик на медном кувшине, затем от скуки стала до конца экзамена вырисовывать цветочки и листики на драпировке.



Когда пришла смотреть списки поступивших, сомнений, что увижу свою фамилию у меня не было и я её увидела.



На почтамте заказала переговоры, к телефону подошла его мама и не очень обрадованным голосом промямлила: «Дома, сейчас позову».



Поезд прибыл в Энск в десятом часу дня, в Харькове я обесцветила волосы в парикмахерской и стала блондинкой. Поезд тянулся уже по городу, а я докрашивала глаза тенями с блёстками.



Даня стоял возле своего мотоцикла, был одет в немыслимо широкие джинсы клёш и приталенную рубашку, на руках кожаные перчатки с обрезанными пальцами, но в глаза бросались туфли на немыслимо высоченной платформе. Рядом стоял их «Москвич», за рулём сидел его брат, не видела раньше, потому, что редко приезжал, брат сказал, что отвезёт сумки и чтобы не беспокоилась.



-Даня, а ты волшебник?

-Нет, но для тебя постараюсь, чего хочешь, мелкая?

-Добрый волшебник, а вы не могли превратить для меня воздух в камень?

-Нет, не мог бы, но я могу наглядно показать вам, что чувствует парусник, идущий под ураганным ветром.

-А в не могли бы приютить у себя дома маленькую, уставшую от скитания по чужим песочным городам художницу?

-Ну разве, что речь идёт о вас, маленькая принцесса.

-Ну так превращайте!

Даня сам застегнул на мне мотоциклетный шлем и нарочито степенно покатил по центральной улице, туда, где там, где должна быть точка схода горизонтальных линий, туда, где у зелёной горы виднелась стремительно приближающаяся телевизионная башня и белела не до конца обтаявшая, напоминающая белую палатку другая , далёкая гора.

В конце улицы, где поворот на подъёме мы остановились. Город лежал внизу, утопая в зелени под неестественно синим, как будто написанным кобальтом с берлинской лазурью небом.



Лишь небольшие мазочки размытых белил маленьких облаков, их клочков, фрагментов, пушинок. Даня заглушил мотор. Мы слезли, несколько минут слушали тишину, кузнечика, каких-то птиц, далёкие вибрации города жившего там внизу, чуть ощутимый гул, внятный лишь внимательно слушающему тишину.



« А теперь садись и держись за меня очень крепко.

Сейчас ты почувствуешь как это, когда ветер становится твердыней(слово то какое странное «твердыня», уместно ли оно здесь? «твердыня».



Мы не столкнулись с другой машиной, не разбились и не упали. Но я физически ощутила как это, когда скорость. Мотоцикл несся почти до «Культпросветучилища», которое на окраине города, выжимая по- видимому всё, на что был способен мотор летом на горячем асфальте . На несколько секунд я попала в другое измерение и, кажется увидела его, где только вибрации воздуха, трудно сделать вдох, ещё труднее сделать выдох, гул мотора отрывается и остаётся где-то позади и ты плывёшь в ласковом океане ничем не замутненного, без единой чревоточинки, без слов, без музыки, без эмоций и даже без слов от какого-то любого языка, абсолютного, безмерного всё же существующего здесь и сейчас ,в эти несколько секунд, спрессованных в вечности, эры, (тик так, Салватор Дали в альбоме, постоянство памяти тик так), да я знаю, что это, это да вот оно, Данька, я всё поняла! Я прижалась ладошкой, маленькой, почти детской(а может быть действительно всё ешё детской?) ладонью к заклёпке на планке застиранной джинсовой рубашки, прижалась белым мотоциклетным шлемом к твёрдой спине (Данька я космонавт!) и вот оно-счастье!





Глава вторая

Тяготение



…узкая улица, город где родился, облупившаяся краска на двери; обо мне, об ореховой роще, обо всех кого любили однажды.

Думаем, что не надолго уезжаем от родных очагов, а бывает, что навсегда. Кто, придя в этот мир увидел свет, тот не узрит ничего кроме света. Кто родился свободным, тот не подумает о мире, как о тюрьме. Кто из нас знал своих сестёр? Кто из нас заглядывал в сердце своей мамы? Кто из нас не видит, что все отходящие от дома направления принадлежат ему или ей? Кто из нас не хочет чистого тёплого и приветливого дома, семейного очага, приветливой встречи уюта родного гнезда? Радость творческих находок, сотканных из далёких зовущих солнц на этом быстром, радостном отрезке, именуемом жизнь, обретённая, сохраняй её, береги, сбереги! От первого крика при рождении постигаем новые языки, строим дома, садимся в новые поезда, где пункт назначенья - счастье.

От нас потребуют, чтобы мы стёрли память о тех, кто во многом нас создали, я сделаю вид, что им покорна, но они не увидят ту искру, что горит в самых тайных, потаённых, глубинах разума, в недрах срытых, переплетённых нейронов, знание ослепительной белой искрой посреди багрового, ультрамаринового и анилинового синего. Я заслоню это копной волос, стряхну морок, делая вид, что убираю с глаз чёлку. Это не ваше, оно принадлежит только мне…



Штирлиц всё же провалился, и провал приехал на синем горбатом Запорожце папиного друга – машиниста мостового крана Жорика, потому, что Даньфос решил купить две бутылки сладкой воды «Саяны», а ещё потому, что во дворе у его друга Илико под пластиковым навесом с зелёной ребристой крышей стоит стол для настольного тенниса, у меня детский разряд, и я играю лучше Даньфоса и Илико, а эти не могут понять, почему проигрывают, оба мокрые и разгорячённые.



Я- ворона, как всегда не ждала ничего подобного, глазела на улицу за телефонной будкой и пошла к дверям чёрного пластика с алюминивыми уголками.



Даня и Илико зашли в хозяйственный магазин, который в соседней двери, только почему-то из ядовито – синего как медный купорос пластика с такими же алюминивыми уголками и большими прямоугольными датчиками сигнализации, как и дверь соседнй части магазина, но эта дверь с окошками и в отличие от той, что на продовольственном магазине не двустворчатая а одностворчатая.



Я зашла за телефонную будку, пила из горлышка колючую лечебно-столовую воду «Боржоми», тёплую, потому, что с витрины, но полезную, потому, что так написано на этикетке, пила потому, что лето в разгаре и хочется пить.



Илико показав свои красивые зубы, промолвил: «Даньфос, пошли в хозмаг позырим, там офигенные ножички привезли», - а я стояла возле телефонной будки, из которой всё равно не позвонишь, так как там выбиты стёкла (давно), а микрофон в трубке раскурочен (не очень давно), знаю, что недавно по причине того, что из этой будки звонила Даньфосу и говорила «Струильчик, я на перекрёстке тебя жду», ненавидела вандалов, потому, что придётся звонить у калитки и ждать, до тех пор пока кто-нибудь выйдет, слушая, как разрывается в соседнем доме здоровенная шавка, рвёт цепь и гавкает с понтом я в их драгоценный дом лезу.



Я смотрела, как парни рассматривают ножички через окно, которое в двери хозмага , снаружи, так как мне не очень нравится осуждающий взгляд продавщицы, видевшей этих же парней в компании моей старшей сестры – их ровесницы, или её в их кампании, главное, что когда-то на протяжении длительного периода видела их вместе вместе. По жестам обоих я поняла, догадалась, что повторится сценарий, который уже бывал, сейчас оба пойдут по домам, возьмут у родителей денег и купят по премьерному, ещё отсутствующему в их коллекциях складному ножу с лезвиями, ножничками, шилом - чем бы дитя из обеспеченной семьи не тешилось… Думая, что если пойдут за деньгами домой, покупать ножи, попрошу, чтобы и мне купил, раз деньги всё равно некуда девать.



С этими мыслями я вышла из-за будки, где испорченный таксофон и остатки резинового коврика, а также стрёмный осколок недовыбитого стекла на самом нижнем сегменте железных рам для стекол( никому не мешает вот и не довыбьют никак), выходя из за вечно открытой двери серой телефонной будки столкнулась с отцом, роднее всех родных.



У папы в руках авоська, в которой три бутылки портвейна, две бутылки жигулёвского пива, консервная банка «Фарш колбасный любительский» и другая консервная банка «Камбала в томатном соусе», а также бутылка водки, в другой ситуации это говорило бы о том что у них на гидрометзаводе аванс, но в нашей ситуации говорило о том, что наплету что – нибудь, лишь бы парни не вышли. Я молчала и глазела на содержимое авоськи.



Илико держал в руках складной ножик, поблескивавший перламутровыми накладками, на Илико канареечного цвета футболка с белой полоской у шеи, русая чёлка и большие, принимавшие цвет окружающего мира серовато голубые глаза.



«Мелкая, пошли, я буду отыгрываться!».



От неожиданности папа застыл с авоськой в руках, мы оба были совершенно не рады внезапно наступившему случаю нашей спонтанной встречи, но каждый был не рад по - своему.



Если натюрморт под названием « послеавансовый отдых советского гидрометаллурга» по традиции будет уничтожаться у нас, потому, что наш папа в подпитии ездить по городу не будет, мама пить портвейн не станет, а к водке точно не прикоснётся, то дома меня ждёт втык по полной программе, втык сопровождаемый нотациями о девической чести, правдивый( это без иронии) рассказ о том, что наша мама его первая и последняя женщина ( они с ней сначала ходили в один и тот же класс, потом в ЗАГС, потом папа ездил к ней за Галей в роддом, потом отлучался в ряды советской армии, потом ездил за Леной в роддом, в тот самый роддом, который как раз в том больничном городке, в который упирается та улица, на которой я сейчас стою.



Тут вышел из магазина Даня, увидел сцену и опять зашёл в хозяйственный магазин.



Мой папа ходит в шахматный клуб, ум у него аналитический, выпивает он только в праздники (не во все), а ещё в аванс и получку, почти всегда или с журналистом Подъяпольским или с дядей Жорой- крановщиком и хозяином этого горбатого «запорожца». А так почти всегда трезв и ум у него аналитический, к тому же приходившего свататься к сестре Даню знает совсем хорошо. Женя Лукашин из фильма на новый год сбежал от невесты в Ленинград, а сестра сбежала от жениха в Харьков.



Папа сказал, чтобы я ехала домой.



Я сказала, чтобы меня отвезли домой.



Меня посадили на чехословацкий мотоцикл «Чезет», надели шлем.



Мотоцикл медленно доехал до площади с постаментом, где танк, вырулил на прямую линию шоссе и повёз меня в направлении моего дома.

-Пока, мелкая. Приходи завтра, в пинг-понг погоняем. Я часиков в шесть буду дома. Может я пойду, объясню твоим предкам, что ничего нет, никаких шуры-муры.

-Сама справлюсь. Я с завтрашнего дня на Чернышевского буду в старом доме. Придёшь с работы, позвонишь в калитку.



Мой мир разделился на два периода- до поступления в училище и после поступления. Там, в Харькове, я почувствовала почву под ногами, осознала, что не надо во всём слушать родителей, что свободна как никогда.



Мой адрес – не дом и не улица. Это не совсем точно, мои адреса всегда будут дом и улица, просто я точно не знаю, какие дом и улица.



Меня высадили возле парикмахерской и теперь надо идти между детским садиком и котельной, в этот детский садик ходит моя маленькая сестра, которая выходит во двор пятиэтажки и направляется в свою подготовительную группу, забор в детский сад выходит во двор нашей пятиэтажки, панельной и серой, где возле нашей двери выцарапано разное, это не мой мир, мой мир- старый дом, двор с грушами, абрикосами и черешней, где я пришла в себя, где я поняла, что я - Юля и, что есть Юля и весь остальной мир.



Наша квартира – на первом этаже и все окна выходят на всегда полную машин улицу Гагарина. В первой комнате папа спит после ночной смены. Из этой комнаты попадаешь в нашу, там жили мы втроём, когда я уеду, она скорее всего превратится в папину и мамину спальню, а сестру выселят в проходную комнату, у нас в доме сто процентная слышимость.



Я знаю, что по ночам люди занимаются этим. Потому, что сплю чутко и у меня сто процентный слух, хотя может и не очень музыкальный, мы с сестрой художницы, а не музыкантши.



Я захожу в квартиру, смотрю на дулёвский сервиз, смотрю на блюдо на стене, расписанное Галей, смотрю на свою картину «Боярыня Морозова»( не путать с классической), моя первая большая работа маслом, когда Даня был к нам вхож на правах жениха сестры и при этом ещё однокурсника, он над этой работой издевался.



Работа на подрамнике висит на стене, хотя и никому в том числе мне уже не нравится, на синей двери в нашу комнату, прямо по курсу магнитола «Урал», возле окна телевизор новый но черно белый, мама в очках, словно приросшая к швейной машинке, во всём замедленная статика.



Я сыграла на опережение, приехала раньше папы, скушала на кухне тарелку маминого борща и пошла в свою комнату нянчить младшую сестру, я примерная девочка, такая девочка не позволит себе гонять по городу на мотоцикле и играть в теннис со взрослыми парнями, (хотя собственно почему бы и нет?



В нашей с сестрой комнате нет радио, нет телевизора и магнитофона, нет даже радиоточки, поэтому слышно, как гудят на Гагарина моторы, сигналят клаксоны, чирикают воробьи, как отец снимает обувь, как вкидывает меня маме, как они обсуждают сложившуюся ситуацию.



В этой ситуации у Гали испорчена жизнь, а у меня только начинает портится, но она будет испорчена, вся судьба исковеркана и конечно –же Даня( жду, когда же он меня поцелует, но видимо не дождусь), Даня конечно же виноват.



Папа собрался идти и разговаривать с Даниными родителями.

Я знаю, что будет дальше, что скажет Данин отец.



В тот вечер папа и мама долго ещё всё это обсуждали, у меня сложилось впечатление, что их всё это волнует гораздо больше, чем может волновать меня.



Мне надоело подслушивать их голоса за дверью и я уснула.



Утро полное пения птиц и машин ещё мало, значит рано.



У папы снова первая смена, у мамы в статистическом управлении всегда первая смена, мама пошла сидеть в кабинете, переписывать кулинарные рецепты и работать прочую статистическую работу.



Я делаю наброски на бумаге, которую она приносит из статистического управления.



Перед уходом мама зашла в комнату, попросила, чтобы когда я высплюсь, я зашла к ней на работу.



Я конечно же зайду, а теперь надо спать.



Одна в квартире, «Боярыня Морозова» в шубе, которую я лепила массивными мазками, потому, что был период в моём творчестве, когда мне очень нравились такие мазки, что весь тюбик уходил на один – два мазка и я лепила шубу боярыни из сажи газовой, подмешивая то желтый, то синий, такой период прошёл, боярыня в утреннем освещении оказалась действительно «стрёмной».



То, что боярыня была «стрёмная» прозвучала от Дани в конфетно-букетный период его отношений с сестрой, полагаю, что такого периода у меня не будет.



Я прошлёпала босая по полосатому коврику, по жёлтому паркету, увидела дерево возле ограды детского сада, увидела штору, в комнате было светло и штора прозрачная, взобралась на диван кровать и сняла «Боярыню Морозову», сначала хотела выбросить в мусорку, но потом подумала, что исходя из моей гениальности и одарённости, начитанности и целеустремлённости со временем, если успевать по расписанью трудов праведных, то я стану великой как Андре Дерен и продаваемой как Пабло Пикассо, а тогда мне будет не хватать денег на покупку дома, ну хотя бы такого как у Дани, вот тогда «Боярыня Морозова» и будет продана какому –нибудь профану только потому, что это моя работа и из подобного рассуждения следовало, что работу не следует выбрасывать, а наоборот следует сохранять и беречь, хотя временно она вызывает у меня не желательные и болезненные комплексы, подарить картину никому нельзя, а то она будет утрачена, поэтому она временно будет перенесена для начала вечного хранения в запасник на Чернышевского.



В тумбочке справа от радиолы «Урал 112» стоявшего справа от стоявшей на собственных черных ножках устройства, которое хрипло и потрескиванием воспроизводило какую –нибудь одну из стопки запиленных пластинок студии граммофонной записи «Мелодия» апрелевского завода граммофонных пластинок находилась «Эстрадная орбита» в незапамятные времена привезённая сестрой первокурсницей из Харькова, поставила песню наугад, в комнату брызнуло «бэйби, бэйби, шуга ми», посмотрела на будущего гения, отразившегося в зеркале серванта, гениальную художницу заслонённой наборами запылённого хрусталя, осталась вполне довольной внешним видом художницы ибо Даня всё время говорит, что маленький рост не препятствует большому шарму и проследовала в маленькую кухню с окном, где в стационарной видимости детский сад, котельная из кирпича с трубой их кирпича(виден только фрагмент трубы так как котельная близко и начало частного сектора или конец короткой улицы имени пионера –героя Павлика Морозова, так как в природе есть различные точки зрения на конец, который может быть чьим –то началом.



В холодильнике «Орск» была пачка маргарина «Солнечный» начатая и завёрнутая, пачка масла сливочного масла под названьем «Крестьянское», начатая и почти до конца допитая бутылка водки и кусок ветчинорубленой колбасы не развёрнутый и оставшийся в серой бумаге, котрая бывает в магазине, которую продавщица отрывает и кладёт на весы перед тем, как написать карандашом какую сумму ты должна выбить в кассе.



В железной хлебнице на холодильнике была половина батона, там же на холодильнике лежали помидоры и огурцы, порезала помидор, для того чтобы завершить им бутерброд, залила кипяток во вчерашнюю заварку.



Предвкушение свободы, может быть ощущение свободы, может радость от свободы, удовлетворение от того, что вчера не было разговора с мамой и папой, из зала тянет «дерис де хас ин ню один» лайтиджи соул, «Дом стоящий там». Даня переводил, что дом в Новом Орлеане и что там во что –то играют и ещё что-то про джинсы, но у меня нет джинсов и денег на джинсы тоже нет.



Даньфос убеждает, что человек должен быть элегантен и красив сам по себе, а не тряпками, которые на него одеты и даже не надевает джинсы в последнее время из-за меня, хотя у него есть и коттоновые и вельветовые.



Вышла к гастроному, который возле большого памятника с человеком в бурке и папахе, ведущим коня, вытащила из дамской сумочки кошелёк, достала двушку, голос Даниной мамы в трубке сказал, что он помогает отцу что-то оформлять.





Рисовать не хотелось, поставила «Тич –ин» на проигрователь радиолы и уселась читать «Мастер и маргариту» с трудом раздобытую Даней.



Этой зимой в моё поле зрения попал журнал с графикой Нади Рушевой. Автор статьи писал, что девочка рано ушла из жизни а была в области графики гений.



Меня всегда хвалили ещё в подготовительной группе художки за рисунок, но я не замечала, что так привязана к натуре.

Про Надю Рушеву писали, что она рисовала, когда включалось бившее через край воображение.

Я попыталась рисовать как она, но выяснилось, что я почти не читала книг, кроме тех, что были по школьной программе.

Оказалось, у меня почти совсем нет воображения, а как же стать гениальной художницей и продавать как Пикассо каждый рисунок за большие деньги, если нет воображения.

Я решила прочитать роман «Мастер и маргарита», который был проиллюстрирован Надей, но выяснилось, что его совсем не легко достать. Даня сказал, что страстно хочет самообразовываться отцу, дядя Исай в своей книголюбской среде, в которой вращается стал спрашивать и вот наконец нашёл «Москва. «Художественная литература». Книга толстая с портретом автора, синими полосками и на обложке «Михаил Булгаков» романы».

Книга принадлежит какому –то человеку с польской фамилией Стампинский, её дали на десять дней, читать её следует быстро и очень бережно, она в очень хорошем состоянии и обёрнута калькой.



Полоски из под кальки напоминают тельняшку.



Ставлю на радиолу пластинку Булата Окуджавы, зачем-то мою руки, хотя они опять чистые, убираю постельное бельё с диван кровати,(мама уходит на работу после папы, часто не успевает, складываю постельное в тумбочку, отработанный ритуал.



Я так бы и просидела до вечера с книгой, а потом просмотр телевизора, вынужденный, потому, что как минимум обязательна «Вечерняя сказка» младшей сестре, я помнила, что надо заехать к маме в статистическое управление для неприятного (знала что неприятный, знала на какую тему, предвидела, как морщины у маминых губ станут ещё глубже, предвидела как смотрю на её платье а ля семидесятые, на химическую завивку, на внимательные карие глаза.



Я не могла знать, что моя мама вышла из своего статистического управления, позвонила Даниной матери, что они пообщались, что его мама сказала, что у них нормальный сын, порядочный ( это было верно в части меня касающейся), но его мама дала моей маме уверения, что с ним поговорит и что «наш сын ничего лишнего себе не позволит, ну ведь вы же понимаете, что мы почти породнились, но тут их досадная ссора, а девочку он просто не хочет обижать.







В холодильнике был купленный вчера квас в эмалированном бидоне и несколько отварных картофелин, я отварила яйца, сделала себе тарелку окрошки со сладко-солёным вкусом и читала «Мастер и маргарита»



В дверь позвонили, эта была соседка тётя Роза из обитой синим дермантином, подъездной на первом этаже, если выходить из нашего коридора, то она окажется справа, сказала, что позвонила моя мама и спросила передать мне , что мне не надо ехать к ней на работу.



Вечером за столом собрались все, папа, мама и сестра из детского садика.

Ужин в большой комнате –обязательный вечерний ритуал, про Даню не было сказано ни слова.



Я спросила, могу ли я взять ключи от старого дома, потому, что хочу там порисовать, мне сказали, что безусловно могу и что в другом городе они меня контролировать всё равно не смогут.



Я посмотрела с сестрой вечернюю сказку и легла пытаться уснуть, потому, что свет мешает сестре и у неё режим, а в другой комнате папа и мама.



До моего отъезда оставалось семнадцать дней.







Я засыпала на своей деревянной, типовой, вполне приличной деревянной кровати с полированной коричневой спинкой, в комнате с расписанным сестрой блюдом на стене, блюдом под Гжель с озером, домиком у пруда и лодками у причала, в комнате с вьетнамской соломкой на светло синей двери, в комнате со светло-сиреневыми обоями, в то время как в другом конце города было сказано : «Мама, мне Мелкая очень нравится, но, папамоно, не трону её до совершеннолетия и свадьбы. И ещё тёлка у меня есть, только с вами не знакомлю потому, что женится на ней не собираюсь. А вот на мелкой женюсь, но когда время придёт. Мама, я отца её знаю, мать её знаю, сестру старшую, (ой мама лучше бы мне её не знать, тоже знаю!) . Пока она не закончит своё училище, пока восемнадцать не станет, клянусь, пальцем не коснусь».



И сказал ему отец его: «Верю, тебе сынок. Видать в прадеда ты пошёл, в Ефрема. О его порядочности весь колонтай знал, ему любую сумму на слово в долг давали люди, какую могли, если надо. Знали его. Ты машину на завтра хотел? Возьми, конечно, поеду завтра с друзьями пивка выпью, а то вечно за рулём да за рулём…»



В конце той самой июльской субботы до моего отъезда мне оставалось двадцать дней.



Я немного офигела, когда увидела Струилов силуэт в солнечном из за хорошей погоды подъезде, все были дома и папа,(меня это почти насторожило), сказал : «Заходи, чего стоишь.»



Даня сказал, что в воскресенье он собирается отметить поступление в университет, что берёт на себя ответственность, что пить не даст, разве что глоток шампанского, что доставит до подъезда, да что вы, какой мотоцикл, на такси конечно же. Да нет, тёть Лара, не поздно.



Пойду я или нет, у меня не спросили. Я понимала, что надо идти, потому, что они с Галей поссорились из за того, что он считал, что ей по протоколу надо идти на какое-то мероприятие, где будут все друзья с девушками, а она не хочет.



Кроме того в музыкальном театре, который на площади Марии концерт «Савояров» и он взял мне билет.



После «Савояров» такси с трудом, но поймали.



Засыпала и в ушах «Кто-то тихо -тихо плачет, за стеною тихо плачет, и желает мне удачи кто-то».



Мне больше всего понравилась песня со словами : «Будь моей дорогой, тихой и забытой, той что вывести может из лесной глуши».



Мне снится лесная глушь, папоротники как первобытном лесу, мы с папой собираем грибы и входим на поляну, поляна с ярко жёлтыми цветами, а впереди город.

Мы едем в трамвае, я вижу трамвай сверху, но ощущаю, что внутри, трамвай врезается в стог сена и я вижу сверху, что трамвай похож на человека в сенном парике, смотрит на город удивлёнными глазками фар, а я всё ещё внутри, трамвай проезжает мимо прудов заросших ряской, прудов с водорослями, лягушками, змеями, змеи прыгают в воду и плывут как лохнесские чудища, но я таращусь в ветровое стекло трамвая, впереди переливается огромная янтарная лужа и пахнет подсолнечным маслом.



В луже плавает человек в пиджаке, он нарисован проволочной линией, трамвай переезжает его, а я говорю «папа не дрейфь, он нарисованный», а Струил такой говорит, что слово не литературное, а я отвечаю, не литературное, но пусть не дрейфит, человек нарисованный».



Трамвай врезается в лужу, как струилов «Москвич» прошлой осенью, когда ехали с концерта ансамбля «Флуераш» где были цимбалы, обожаю цимбалы и клавесин.

С ветрового стекла трамвая под «дзинь-дзинь» осыпается солома, капли масла и капли алого, но я не боюсь, нарисованному литератору не больно, просто комсомолка разлила, поэтому такой цвет…



Просыпаюсь от летнего ливня среди ночи, и гром, но маленькая сестра спит, ей хоть бы что.



Июль 1982 год. Воскресенье. До моего отъезда шестнадцать дней.



Это не хорошо, когда двухкомнатная квартира так перенаселена. У меня есть модная черная сумка с ремнём через плечо, со многочисленными отсеками и застёжками молниями- Даня отдал. Я просто сказала, какая у него сумка прикольная, а когда ехать домой собиралась, он опустошил её от предметов в ней находившихся и повесил мне на плечо. Это было на зимних каникулах, достаточно давно, сумка казалась мне слишком мальчуковой и я её не таскала.



Я отпросилась у мамы ещё вчера. Не хотела их будить, идти через проходную комнату, где мама спит с папой на диван-кровати.

Сестра младшая проснулась, я сказала, что еду н Чернышевского, взяла сумку, в которой были три рубля, набор косметики старшей сестры и книжка автобусных талонов.



В автобусе цвета охры с коричневым пробила компостером дырки в талоне, автобус полупустой –воскресенье и этот один из первых.



Погода была такая, про какую сообщают по радио : «Переменная облачность временами возможны осадки. Ветер слабый до умеренного.»



На мне зелёные брюки, застиранная синяя куртка с большим, представляющимся мне нелепым воротником, но я сама её когда-то выбрала, и пенять не на кого.



Вышла на Головко, посмотрела на странный дом на перекрёстке, вроде обычный частный дом, состоящий из двух домов пристроенных друг другу- их крыши стыкуются как – то не обычно, на мой взгляд довольно не красиво, поэтому я окрестила этот дом «странным», хотя может быть он вовсе и не странный.



Две остановки одиннадцатого отсюда до моего дома я никогда не пробиваю талон, потому, что никогда не видела, чтобы в этом месте заходили контролёры. Можно было бы пройти пешком, но автобус виднеется и он бесплатный по факту.



Выхожу возле дома моего детства. Здесь тени дедушки и бабушки, здесь пыль, деревянные зелёные полы, ковровые дорожки, фарфоровые слоники, строем стоящие на подоконники, книжный шкаф, где раньше были книги, а теперь те которые можно было сдали в букинистический магазин, а теперь остались только те, которые в букинистический магазин не приняли.



Отодвигаю тяжёлые шторы, комната наполняется светом. Не могу понять, почему мы не живём здесь, ютимся в этой двушке на «Стрелке», а сюда мама с папой периодически ходят ночевать. Зачем по дешёвке продали старый холодильник?



Я сижу в пустом доме и думаю, что удеру от мамы и папы, думаю, что не буду жить, как они и меня пронзает мысль: «Если я останусь здесь, в этом городе, то мне придётся жить как они. Или как живёт Даня. И мне придётся всю жизнь залазить по канату на мансарду, разучивать стойки каратэ, потом кричать «ккиии-а», вбивать ногу на растяжке в грушу, гонять на мотоцикле и втыкать ножи из коллекции в деревянный щит в сарае, это лучше, чем ютится в квартире с кухней, где и вдвоём не развернуться, знаю, что мама (это дом её родителей, что кто-то из нас, кто-то из трёх сестёр останется в этом доме, и ей подарят его в качестве приданного.



В пятнадцать лет осознаёшь всё это точно так, как осознаёшь в других возрастах, более зрелых, но это не правда, эти возрасты не более зрелые, они просто более продвинуты вперёд по времени.



Я осознала, что меня ждёт. Есть люди, которые похожи на планеты-гиганты, которые не сходят со своих орбит. Как дядя Исай-Данин отец. Гонял в молодости на мотоцикле «Москва», именуемом в народе «макака», слушал джаз на ламповом магнитофоне, поднимал самодельную штангу и крутил «солнышко» на турнике. А потом пришло время думать о деньгах для семьи и вот они сыном берутся за одну работу, за другую.



За меня всё распланировано. Я получаю диплом в училище, потом мне предложат поступить в какой-нибудь институт, потому, что в наше время никак не прожить без высшего образования.



С этими мыслями я вошла в свой дом, подумала «взгляни на дом свой, ангел», взглянула на дом свой.



Дом надо обживать, интересно если его будут продавать, то спросят ли тебя об этом, ангел, взгляни на свой дом.



И сколько мне отпущено, а вдруг завтра что-нибудь случится, Надя Рушева ушла из жизни, когда ей было больше чем мне всего на каких –то два года, а она оставила такой след, какой оставляет звезда, которая погасла, но для того чтобы оставить след погасшей звезды, нужно вначале стать просто звездой, потому, что если ты родилась планетой, то от тебя не будет звёздного света, а если ты родилась девочкой, то что ты сделала для того, чтобы стать суппердевочкой?



Поехала в магазин на пятачок перед университетом, вновь не прокомпостировала талон. Купила колбасу по два двадцать, половину хлебной буханки пачку чая и бумажный пакет сахара, сложила всё это в холщовую сумку с набитым через трафарет портретом Дина Рида, сумку, с которой отдавая дань тогдашней моде, ходила в школу старшая сестра.



Зажгла газ на кухне, поставила чайник. Колонка в ванной зажглась на удивление легко, почистила ванну.



До трёх дня оставалось ещё время и я усела прочесть ещё несколько глав «Мастера и Маргариты».



Около двенадцати пришёл Даниэль. Мне не хотелось идти на бал, мне не хотелось, но мы шли, Даниэль весь такой похожий на Криса Норманна и я вероятно похожая на Сюзи Кватро, только ростом ниже. Я знаю, что я лицом похожа на Веру Спинарову со старой пластинки, хотелось убрать это сходство, накрасила губы помадой с блёстками синими под цвет рубашки тенями с блёстками.



Мы сели в РАФик, в маршрутку и я поплелась за Даней на это самое мероприятие.



Квартира с армянской побелкой на третьем этаже пятиэтажки на самой окраине микрорайона Горный, дальше сад за забором из рабицы.



Людей на мероприятии было не много, кроме нас с Даней ещё три пары.



Сразу бросилось в глаза изобилие спиртного самого разного.



Мне хотелось уйти сразу. Сразу уйти нельзя. Магнитофон «Маяк», проигрыватель «Вега» к которому этот магнитофон подключён, мигающая в такт ритмам из динамиков цветомузыка.



Восемь человек за столом. Стала осматриваться.



В квартире на стенах висели натюрморты маслом в количестве двух и две китайские репродукции большие, в рамах с багетом.



Меня понемногу стало охватывать желание вырваться из предначертанного сценария.



Сейчас Даня скажет «Девочка со мной, ей только чуть - чуть шампанского.



Парень в вельветовой рубашке и вельветовых брюках разливал водку и коньяк по хрустальным рюмкам.



Я услышала голос Даниэля:



«Девушка со мной и поэтому ей шампанского. Но чуть - чуть.»

Мне пожалуйста коньяка, вон того с пятью звёздочками пожалуйста.

Парень стоял в замешательстве, смотрел на Даню.

-Мне пожалуйста вот этот фужер коньяка и пожалуйста полный, решительно сказала я и показала на бокал, в который наливали шампанское.



Парень, стоявший на разливе, налил.

-Ну, тогда первый до дна,- с издёвкой произнёс Даня.

Я взяла в вазе апельсин с черным ромбиком на боку, стала чистить.

«Дитя во времени» из динамиков, а мои пальцы, чистят апельсин. Всё под контролем, Юля, помни, как занималась медитацией, ты сделаешь это.



Рыжеволосая и худая девица, которую все звали Мона, долго желала поступившим в институт парням дальнейших больших успехов в учёбе , потом все сдвинули рюмки, я задержала дыхание, влила в себя несколькими глотками коньяк и закусила апельсиновой долькой.



Меня донесут до дома в любом состоянии.



Теперь пить больше не надо. Главное, что больше никто не сможет навязать свою волю и я сильная. Я так думала, думала ещё полчаса. Потому, что находясь в этой комнате, почувствовала притяжение.



Ярослав –парень в вельветовом пиджаке и рубашке. Это было здесь и сейчас. Я не знаю до сих пор, как это называется. Это была гравитация. Может быть, есть девочки, которые стали старухами, побыв между этим всем мамами, студентками, работницами, но не каждая испытала гравитацию.



От парня в зелёной вельветовой куртке, в такой же вельветовой рубашке и таким же зелёным галстуком – селёдкой, узким, задуманным как аксессуар.



Парень вероятно чувствовал тоже самое, гравитация имеет свойство равновлекомости, взаимности и противоречит законам логики и здравого смысла.



Я мечтаю стать астрономом, и если бы не то, что я уже почти стала художником, то я стала бы астрономом.

-Эй ты, черная дыра, а ну встань, перемотай бобину, найди медленную и главное длинную музыку и пригласи меня танцевать.



Я говорила это так, как будто парень, к которому я обратилась, был мне знаком уже очень давно. Меня не поймут те, которые не знают, как работает гравитация.

-Ты завтра работаешь.

-Нет.

-Я хочу на озеро.

-Пошли.

Ты не боишься моего парня, он каратист.

-Ну и что?

-Мы пойдём завтра на озеро?

-Да прямо с утра.

-Тогда ты сейчас поднимешься и пойдёшь нас провожать.

-Вы уже уходите.

-Я да.

Никто ничего не понял, кроме меня и парня испытавшего гравитацию.



Был ещё день. Мы вышли к магазину «Орбита», где продают радиоаппаратуру, юноша -Чёрная Дыра, я , Даня и синеглазая брюнетка с парнем –Черная Дыра.

-Со мной едет Чёрная Дыра. А вы все остаётесь.



Даня ничего не мог понять, он ничего не знает о гравитации.

-Ярик, проводи мелкую, потом на этом же моторе вернёшься, - сказал Даня, ничего не знавший о гравитации, черных, дырах и обо мне и возможности жизни в космосе.



Таксомотор доехал до подъезда.

-Выходи из машины, Космический Объект,- это был не мой голос, а голос гравитации.

Черная дыра дошёл со мной до синей с потёками двери, с надписью 31, М-31 это наша галактика.



Парень вышел из машины, пошёл за мной, он видимо впервые под гравитацией, как и я.

-Заходи. Не дрейфь мои предки ещё не пришли.



Я знала, что в холодильнике стоит начатая водка.

Взяла бутылку, налила в синий фужер на высокой ножке.

-Пей.

-За что?

-За гравитацию!

Ярослав выпил холодную водку, закусил фаршем сосисочным любительским.

-А теперь уходи, я буду пугать унитаз, а потом рисовать. Завтра в девять ноль- ноль ты здесь.

-А вдруг завтра будет дождь и вода холодная.

-Значит, будешь купаться со мной под дождём. Значит, будешь купаться со мной в бурю и землетрясенье, если на курортном озере случится цунами тоже будешь.

-Замётано

-Да подожди, не уходи. Погодь.



Я взяла лист бумаги из статистического управления, взяла черную шариковую ручку и написала: Даня прости меня и спасибо за всё. Больше не возвращайся. Ещё раз прости. Юля.



Когда Ярослав ушёл, взяла папку художника с нарезанными большими кусками хорошего ватмана, которые берегла до особого случая, колонковые кисти, флакон туши и начала рисовать разложив листы на пол.



Я провалилась в черный, без сновидений сон.



Настало утро, было солнечно и ни облачка.



Мы лежали на пляже и слушали магнитофон «Весна», понедельник и людей было мало.

Мы смотрели на канатную дорогу, кабинки на двоих медленно двигались.

-Юля, почему ты зовёшь меня Гравитация?

-Потому, что ты- Гравитация.

-Давай поедем на канатке.

-Откуда ты знаешь что я этого хочу?

Потому, что я Гравитация.



Мы ехали над озером, над большой Кизиловкой, над кузнечиками и птицами, даже над маленьким облачком, Гравитация привлёк мою голову к своей и поцеловал в губы.



Мы целовались до самозабвения на площадке, где заканчивается канатная дорога, а когда я открыла глаза и посмотрела вниз, канатной дороги не было, хотя местность оставалась такой же. Были только бетонные кубы, на которых когда-то стояли опоры канатки.



-Гравитация, а что у тебя в руке? Ну вот это, то что светится.

-Это телефон Юлька.

-Покажи.



Я смотрела на свои руки, в них въелась краска, руки в морщинах.

-Гравитация, у тебя есть зеркало?

-Сейчас скачаю, здесь МТС хорошо ловит.

-А что эта за женщина в этом маленьком цветном телевизоре? МТС это моторно –тракторная станция?



Гравитация, а почему эта женщина седая?



Глава третья





Диалектика луговых трав

Мой отъезд на учёбу больше напоминал бегство. В нашем городе только один поезд, он следует до Москвы, поэтому на вокзале людно только в часы его убытия или прибытия. Боковая полка в плацкарте, из багажа только спортивная сумка. Мой парень всё же пришёл постоять возле родителей, купить младшей сестре мороженное «Ореховый батон» и помахать мне рукой.



Поезд уходил в закат, уже за Докшукино начинало темнеть.

Проводник выдал бельё и я улеглась на боковой полке пытаться уснуть, если не уснуть, то просто лежать с закрытыми глазами.



Одно и то же навязчивое воспоминание, ветер, я в лёгком платье, небо быстро становится тёмным, полдень, гремит гром и пахнет намокающим асфальтом.



Мы пешком пришли на «Богданку» туда где граница между пятиэтажками и более старыми двухэтажными домиками.



Забегаем в подъезд. Мой парень напоминает Гойко Митича лицом, сходство усиливается из-за длинных чёрных волос.

Поднимаемся на лестничную площадку между вторым и третьим этажом.



Я маленькая и комплексую из-за этого, смотрю на него снизу вверх.

Не могу себе это объяснить, может это магнетизм, может магия, от его прикосновений мир исчезает.



Вздрагиваю, от того, что кто-то спускается вниз, отстраняюсь, время уходить от объятий.



Через тучи пробивается свет и бликует на мокром асфальте и шоссе, превратившемуся в реку.



До самого конца шоссе на разделительной полосе между сторонами движения автомобилей лежат вывороченные с корнем голубые ели, посаженные когда-то давно и набравшие до бури одинаковую высоту. Возле остановки повален тополь.



Меня пугает, что во время контакта с ним мы ничего не ощущали.



Он мне сказал однажды: «Моя маленькая Данаида монарх».



Мысли похожи на поезд, они идут в сцепке.



Я думаю, что он плохой парень, он стирает прошлое до этих нескольких дней, которые мы знакомы.



Я не знаю, каков механизм, как именно это бывает, но когда я на расстоянии одного города, я его ощущаю, как будто моё сознание и его сознание объединяются. Теперь на вопросы верю ли я в телепатию, буду отвечать, вопрос глупый, знаю что это. Просто вам не дано. Не всем дано. У меня было. Хорошо, что было.



Картинка повторяется, я уже не борюсь с ней- лицо как у Гойко Митича, провал, шаги и голоса над нами, очнулась, свет сквозь синее, баклажанного цвета только по тону светлее и с примесью синего небо, желто белое отражение тысячи рябинок на чёрной воде по асфальту и сосны как в картине «Утро в сосновом лесу на разделительной полосе между двумя сторонами улицы, только медведицы и медвежат не хватает.



За немногие дни нашего знакомства в моей жизни произошло столько событий, что перевешивает всю остальную жизнь.



В поезде легла головой по движению поезда и мне кажется я медленно парю над землёй.



Я не смогу этим поделиться ни с мамой, ни с сестрой, потому, что под этим его гипнозом ничем приличным мы не занимались. На неприличное уходило много времени, но всё- же оставалось и на обычную жизнь.



Неприличное будет навеки моим и его. Неприличное оказалось интересным, но о нём точно не стоит говорить.



Он сказал, что меня надо познакомить с Виктором Петровичем. Виктор Петрович живёт на Горной, это микрорайон такой. Обычный человек, на вид старше моего отца. Виктор Петрович встречался с инопланетянами. Он не носит часов и почти всегда может сказать, сколько сейчас время и без них. И на сумасшедшего не похож.



В его комнате были общие тетради, разного цвета, они стояли на полке.



Я спросила : «Ты ведёшь дневники?».

Он сказал: «Это не совсем дневники».

Я спросила : «Можно посмотреть».

Он ответил: «Теперь да».



Одна тетрадь называлась : «Сны».

Другая называлась «Те, которых я ощущаю».

Другая называлась: «Те, у кого сильный эфир».

И ещё одна, с синей обложкой : « их нужно подавлять».



Тетрадь с надписью «их нужно подавлять» содержала многочисленные фотографии.

Среди фотографий много учительниц- фотографии были явно предназначены для памяти о светлых школьных годах.

У людей были нарисованы фломастером какие-то шары вокруг голов, мне было объяснено, что это видимый спектр биополя.

Я спросила: « А почему я не вижу»

Он ответил: «Хорошо, что мало кто видит».

Я спросила «Почему хорошо, что не видят»

Он сказал : «Твоё поле закрыто. Очень сильное. Я еле –еле нащупал чревоточину».

Я спросила: «Какую чревоточину?».

Он сказал: «Ту, через которую произошло слияние. Слияние наших полей. Я не смогу удерживать канал на расстоянии. Тофик Дадашев смог бы. И Мессинг. А у меня дар в разы слабее».

Я спросила: «Как меня угораздило с тобой связаться?»

Он сказал: « Ты бы не смогла сопротивляться, у тебя чревоточина».

Я спросила: « Почему я?».

Он ответил : «Эффект Данаиды»

-Какой Даниды?

-Такая бабочка из семейства нимфалид.

-Почему я ничего не вижу?

-Контакт недостаточно чёткий. Ты очень закрыта. Постоянно пытаешься закрыть чревоточину.

Из –за этого сложно показать.

-Можешь попробовать.

-Да, но нужно где много людей.



Мы пришли в центр, на Республиканскую. Был август. Только что прошёл дождь. Он сказал -повернись к мне спиной и прижмись своим затылком к моему затылку, постарайся, чтобы наши волосы переплелись.



Я потом этого уже не видела. Чёрные кляксы, плывущие по воздуху( это сгустки очень опасной энергии, от них надо уходить. И спектры над людьми, а также существ- животных, только причудливых- например собак у которых нет головы, а там где голова ещё один хвост. Молчащие голоса.



Я отдёрнула голову. Морок ушёл.



Мой парень стоял как вкопанный. Глаза его смотрели в улицу. Я взяла его за локоть, стала тормошить.

-Ты видел то –же что и я?

-Нет, гораздо хуже.

-Что ты видел.

-Тебе не надо об этом знать.

-Что именно?

-Он приближается.

-Кто?

-Тот, кого не смогу остановить.

-Он страшный.

-Нет. И у меня ещё много времени.



Когда параллельно стоят два поезда, а один из них начинает двигаться, то это вовсе не обязательно тот поезд, в котором ты находишься, мы всегда в плену иллюзий, мы никогда не знаем, какой медиум на нас сейчас воздействует, уезжаю и иллюзия постепенно стирается, чужой эфир становится всё слабее, люди похожи на радиостанции, только у одних волны слабые, у других сильнее, одних размытые и с помехами, а у некоторых направлены на тебя острыми иглами, присосались к твоей душе, к мозгу, ауре, энергии: ты не знаешь, отдаёшь или наоборот забираешь, позабытое знание, очевидная истина внятная для одних и неприемлемая для других, тем не менее, существующая, осязаемая, вот она, пришла, а твою волю подавили, в тебя вошли липкими щупальцами чужой воли, может с добром, может с деструкцией, разрушением и гибелью, и всё это называется рок, рок не в том смысле в каком «Битлз» и «Дип Пепл», рок в понимании Виктора Гюго.



То, что впервые –приключение, во второй раз повтор, в третий обыденность, далее рутина, только приходит грань, когда дальше и рутины нет, нет будней, всё попало в сети времени, ловчую паутину Хроноса, всё что дыбилось, грохотало колёсами, встречало на вокзале, дарило цветы, задыхалось от счастья –всё стало песком, переплетением веток, безжизненными камнями Марса, мёртвой гравитацией Юпитера, сломанным кольцом Сатурна, время бросать дома и строить новые, объединено одним – временем жить, жить, жить.





Тот же вокзал, ночёвка у сестры в общаге на полу а утром идти снимать квартиру, потому, что потеряли в училище заявление на общежитие, жить где-то надо.



Мне сняли квартиру и сестра ушла. У неё своя жизнь. У нас одни и те же родители, похожий набор генов и хромосом, но мы разные, у нас разный эфир, разные биополя, разные дороги и разные тайны.



Пришла Светлана Константиновна- хозяйка квартиры- она похожа на Мальвину, а может на группу «Кисс» в мансарде моего друга, преданного и брошенного, оставшегося в городе, связанном железным проводником рельс, но коммутатор уже отключен.



«Рисовать красками здесь нельзя, девочка моя ( я не твоя девочка, даже не мамина девочка, я знаю чья теперь девочка и мне страшно, вспомнила брошенного парня, он бы мог защитить, он –воин, мог бы но остался на другом конце двух проволочек на поверхности шарика, девочка плачет, а шарик, кажется, улетел) потому, что беру с вас не много, а вы можете испортить ковровые дорожки. Но купаться можете каждый день, только очень осторожно, чтобы не протечь на соседей сверху».



Погода стоит жаркая, в этом городе мало деревьев. Вспоминала последний день перед отъездом, когда мы пошли в лес с моим новым парнем.

Мы вышли из троллейбуса в «Дубках» и двинули в сторону гор. На нём была рубашка с длинным рукавом в клетку и горные ботинки из спорттоваров, на мне кеды, мы долго шли по пыльной дороге через дачи, потом он нашёл тропинку, ведущую в чащу вдоль ручья и мы опять шли несколько километров.

Круча, песчаный крутой склон, горная речушка намыла здесь яму, в которой можно плавать, достаточно большую.



Он снял с себя абсолютно всё, сказал, давай купаться. Сказал, ты же художница, привыкай к обнажённой натуре.

Я увидела себя впервые вот так, без ничего, только он вода и небо.

Он был равномерно загорелым, видать не в первый раз тут купается.

Вода сначала казалась холодной, было не очень глубоко.

Чувствовала, что чувствую ветер, смотрела на водомерок, на упавший с дерева уже пожелтевший листик и было такое чувство, что купаться вот так вполне себе нормально.



А потом мы лежали на спинах, моя мокрая голова капала с волос ему на плечо, смотрели на песок с торчащими из него булыжниками, видели небо, я лежала и думала о космосе.



Если бы он повернулся, чтобы поцеловать, он бы всё испортил.

Но он просто лежал с закрытыми глазами.

Я тоже закрыла глаза, слушала шелест ручья, вибрации листьев, нашла его ладонь, скрестила его пальцы с моими.



На пути домой почувствовала, что кожа слегка обгорела на солнце и поспешила намазаться сметаной, чтобы мама не увидела, в каких непозволительных местах обгорела.



Новое ощущение дежа-вю, тоннель от поезда, на этот раз сразу метро, ночёвка на полу на матрасе, квартира в районе Южного вокзала, старые домишки вперемежку с пятиэтажками, вид из окна на какие-то декоративные столбики над башнями Южного вокзала и наконец Светлана Константиновна, которую я про себя назвала Мальвиной из за неестественной чёрно –белой гримировки лица ушла и одна в её чудных апартаментах, снятых на две недели, потому, что бывшая ученица и выпускница этого училища, она же моя сестра обещает всё уладить и поселить меня на какой-то Салтовке.



Я взяла общую тетрадь и новую наливную ручку, купленную ещё в прошлый приезд, залила в неё черных чернил, купленных уже в этот приезд и вспомнив, что мой позабытый и позаброшенный друг когда-то советовал мне начать вести дневники( одно дело -начать вести дневник, а другое –куда его прятать, чтобы мама не прочла), я решила повести дневник две недели, пока сестра уладит вопрос с общежитием, а потом куда-нибудь его спрятать.



У моего нового парня комната, где он живёт, закрывается на ключ и туда никто кроме него не заходит. Через две недели я отошлю ему дневник на хранение, да и пусть хоть и прочтёт, у меня всё равно пока нет никаких тайн, сокровеннее тех, что связаны с ним.



Для начала я написала:

«25 августа 1982 года. Харьков.



Первый день самостоятельной жизни. В первый раз одна в чужой квартире в другом городе. Прямо роман Осеевой «Динка прощается с детством». Юлька прощается с детством.



Мой новый парень сказал, что перевёл бы книгу, которую мне подарил мой бывший друг не «Над пропастью во ржи», а «ловец во ржи», потому, что это единственный роман, который он прочёл со словарём в оригинале. Сказал, что начал читать на зимних каникулах и только к весне закончил, потому, что читал со словарём.



Что мы имеем на сейчас? Пятьдесят рублей, которые надо растягивать неизвестно на сколько. Старшую сестру, которая собирается использовать свою красоту по максимуму, у неё очередная большая любовь и ей не до меня.



Сестра говорит, что нужно искать москвича, потому, что в Москве больше перспектив. Мне же кажется, что я зря привязываюсь к этому пацану так сильно. Когда я у него спросила, а будет ли он мне верен, он ответил, пойдём ко мне в кабинет( так он зовёт свою комнату, в которой я не была, в которой крепкая дверь и которая закрывается на ключ, так вот он сначала сделает то, в чём он должен быть мне верен, а потом подумает надо ли. А потом сказал, что до ближайших каникул не женится. Железная логика, купание в речке нагишом это вовсе и не секс, а так обнажённая натура. На сегодня достаточно».



Самое ужасное в чужом городе это то, что пока в нем не ориентируешься. Пошла в ближайший гастроном, за сосисками стояла небольшая очередь. Купила грузинский чай в железной коробочке, чтобы насыпать туда потом заварку для чая, батон, бутылку молока и бумажный пакетик сахара с розовой надписью «Сахар песок». Решила, что утром запишу сон, если он мне приснится. Завтра не надо вставать, поэтому нет необходимости заводить будильник. Вынесла его на кухню, чтобы не слушать «тик –так».





Здание училища старинное, ещё дореволюционная. Первого сентября увидела нашу группу- в ней одиннадцать человек, включая девочку Яну, которой я помогла с рисунком на вступительных экзаменах. Яна села за стол возле меня, она рисовала в общей тетради мотоциклистов и почти не слушала, что говорит преподавательница по живописи.



Нам сказали, что про акварель и гуашь мы можем забыть, в лучшем случае темпера, что грунтованные холсты и подрамники училище не предоставляет, но при желании мы можем это всё или купить здесь или доставать, где хотим.

Я вспомнила постоянно спящего после третьей смены отца, подумала, что лучше бы нас с сестрой отдали в музыкальную школу, потому, что скрипку купила один раз и можно играть на ней до скончания веков.



Мольберты здесь так устроены, что работать за ними приходится стоя. Наш преподаватель по рисунку и классный руководитель по совместительству говорит, что когда вступим в союз художников, тогда можно будет рисовать в своей мастерской хоть лёжа, а пока надо трепеть.



Мальчиков здесь пять, один из них Юрась за мной явно ухаживает, это заключается в том, что провожает меня до дома. Я ему сказала, что в Энске у меня парень, чтобы он ни на что не надеялся. Юрась из города Люботин, он хорошо знает город, не распускает руки, даже прикоснуться ко мне не пытается. Он кудрявый, русоволосый и невысокого роста, хотя всё же выше меня. Он ходил в украинскую школу, путает украинские слова с русскими, но я его понимаю. Люботин это по его словам совсем близко.



« 20 сентября 1982 года.



Город Богодухов.



Я в гостях у своей новой подруги Яны. У них свой двор. Яна старше меня на два года, она поступила в училище на базе десяти классов и ей не надо ходить на общеобразовательные. Ей сразу предоставили общежитие, мне сказали, что смогу заселиться с первого октября.



Она –единственная дочь у папы с мамой, папа хотел мальчика. У Яны есть мотоцикл «Ява».



Когда я попросила, чтобы она дала проехать, она очень удивилась и с недоверием посмотрев на меня сказала;

«А ты сможешь? Не надо дразнить девочек маленького роста, которая была влюблена в парня на «Чезете».

Я ответила, что в юбке и босоножках конечно не смогу.



Она повела меня в свою комнату и открыла шифоньер, сказав : «выбирай».

Я надела её джинсы, они были мне в обтяжку и длинные, но я подвернула и я надела её кеды. Она предложила мне ещё и свой шлем, но я ответила, что гонять не буду и отказалась.

Мы выволокли мотоцикл со двора и я стала заводить, завела на удивление быстро.

Вырулила на пустую улицу, у них в городе очень мало машин. Вначале ехала очень медленно, вспоминала о своём парне, которого предала перед самым отъездом.

Я не знаю, что в меня вселилось. Я вспомнила, как мы с ним мчались от телебашни, перекдючилась на максимум и выжала из «Явы» на прямой всё, что она могла, а она могла ехать очень быстро.



Показался их по видимому центр города с домом культуры и стеклянным кафе «Чебурашка». Медленно развернулась и поехала обратно уже медленнее, но не удержалась и обогнала еле плетущиеся «Жигули».

Подумала по дороге, что это в рифму, Яна и «Ява», теперь будет Юля и «Явуля».



Яна смотрела на меня как вероятно мой новый парень смотрел бы на пришельцев, про которых он собирает всё, что находит.



Вечером подкатил её парень на «Восходе», но кататься мне уже не хотелось и мы пошли во дворец молодёжи на дискотеку. Какой-то знакомый её парня со странной фамилией Леденёв угощал нас мороженным и шампанским. Зато в ресторане. Её знакомые – нормальные ребята. Если бы мой бывший парень увидел бы, что я вытворяю, он бы с ума сошёл! Но, собственно говоря я ничего плохого и не вытворяю. Мне кажется, что «Чезет» немного легче в управлении, но трудно судить, пока не поездишь.



На поезд до Харькова пришлось вставать ни свет ни заря, и я собираюсь проспать всё воскресенье. Домашнее задание по физике и математике делать нет никого желания, но придётся. Когда же уже закончатся эти общеобразовательные».





В начале был лес, но лес вырубили, потому, что надо было сеять рожь или пшеницу, а также сажать картофель.

Но потом город стал наступать и тут стал луг. На лугу росли разные травы среди которых иссоп меловой, волосатик красивейший, козлобородник донецкий, солнцеворот седой, ситнег сосочковый и двурядка меловая, а также венерин башмачок настоящий и кокушник длиннорогий.



Среди трав стрекотали кузнечики, жужжали пчёлы, кусались слепни и совали в цветы свои длинные носы неугомонные бабочки бражники.



А потом в этом месте люди стали стрелять в других людей, несколько человек уронило оружие и осталось тут лежать до поры.



Оружие забрали, остались только осколки, и стреляные гильзы, а пуль почти не осталось, потому, что пули унесли вместе с телами.



Несколько лет подряд сюда приходили коровы, козы и бараны и ели травы, а собаки лаяли на них, а ещё приезжал пастух на лошади, у лошади была железка в пасти, прикрученная ремешками к лошадиной голове, поэтому лошадь отщипывала кусочек какого – либо растенья, при этом в основном доставалось клеверу.



А потом пришли люди, установили рельсы и поставили подъёмный кран.



Землю, где росли травы, выкопал экскаватор и сделал котлован, а подъёмный кран поставил в котлован стену их железобетонных блоков, а люди стали жирно мазать эти блоки чёрной смолой и смола блестела на солнце, было похоже на галоши.



А потом сюда привезли бетонные стены, бетонные потолки и бетонные перекрытия, люди стали зажигать электросварку и с её помощью соединять кусочки арматуры, которые торчали из бетонных плит.



Люди построили девятиэтажное строение, назвали это строение общежитием и в этом строении стали жить люди.



Некоторые травы здесь тоже остались, но их стало значительно меньше.



Города это камни, а люди это капли воды в человеческих реках, люди носят ботинки и это не даёт им пустить корни.



Маме совсем не понравилось то, что надо платить за квартиру, она взяла на работе неделю в счёт не использованного отпуска и билет в купе, потому, что не любила ездить плацкарте, приехала и договорилась с администрацией училища, чтобы меня поселили в общежитии.



Мама несла сумки, я большой этюдник(если я не высокого роста, это не значит маленький этюдник), набитый красками, на которые я успела потратить почти все деньги в художественном салоне. Я не Пабло Пикассо и в своём творчестве голубой период не планировала, мне нравился только Леонардо да Винчи, и я всё время думаю, что если стремиться стать таким как он, то может быть станешь хотя бы таким, как Дейнека иди Моисеенко, а если не стремиться и малевать то, что заблагорассудится и когда есть настроение, то станешь такой как Маттис, при этом даже если твои «Красные рыбки» будут в престижном музее, то почти любой современный человек скажет, что у Маттиса хромает рисунок, а его работа покажет, что он не знаком с пластической анатомией.

По дороге я рассказывала маме, как в последний день августа у нас было посвящение в студенты, нас вымазывали и разрисовывали красками.



Первого сентября было очень торжественно, потому, что нашему училищу именно в этом году исполняется семьдесят лет, в актовом зале, годе большой чеканный профиль Ленина, в училище есть уголок славы, где портреты выпускников, ставших художниками и художницами, великими и не очень. Однажды здесь будет им моё имя и мой портрет. Осталось только выдавить несколько десятков тысяч раз масляные краски из нескольких тысяч тюбиков, покрыть ими несколько квадратных километров загрунтованных полотен на подрамниках и подождать.



Из личного дневника. 3 ноября 1982 года. Среда.

Улица Гвардейцев – 43 Б, общежитие номер девять.

Юстас - Алексу. Перед прочтением сжечь.

Совершено секретно.



«Учитывая, что когда-то мой дневник может быть опубликован, в случае если к моему имени когда-то будет проявлен интерес, то ничего страшного в этом нет, потому, что есть люди которые не стремятся к известности, я - же наоборот к ней стремлюсь, потому, что публичность это воздух для художника. Во всяком случае, так говорит мой друг. Сейчас у меня общеобразовательные, и я сижу на уроке военного дела. Военрук сам знает, что нам –девочкам из художественного училища, этот предмет не пригодится. Но он должен быть. Военрук у нас хороший и третьекурсницы говорят, что он не будет заставлять нас надевать противогаз.

Я уселась на заднюю парту, меня хотели согнать мальчики, но Нестор за меня заступился. У Нестора фамилия Сахно. Он мой одногодка, местный из городских.

Носит черную шляпу. Выходит во двор училища и курит на баскетбольной площадке. Беспощаден к другим одногруппникам, если они проявляют ко мне интерес. Я к нему ничего не проявляю, то есть абсолютно. У него непропорционально большой рот с вздёрнутыми как у Гуинплена уголками и слишком полные губы, но он всё равно милый. То, что я к нему не проявляю интереса, его не смущает, за это ему разрешается провожать меня до общаги, но не более.

Он по – своему, очень милый, мы с ним хорошо общаемся, но не более. Девизом моей сестры всегда было «если в кампании есть самый сильный и волевой парень, то он должен быть моим. В чём – то она права.





У меня уже есть друг, уже второй по счёту, в которого влюбилась, сама не знаю почему, мы целовались уже в первый день нашего знакомства, теперь скучаю о нём. Мама сказала, чтобы приехала домой на осенние каникулы, но я уеду раньше, хочу пожить с ним под одной крышей. Он давно живёт один-с девятого класса. Родители его не трогают, он уже два раза убегал из дома. Он учится на факультете английского в Энске. Мама думает, что я явлюсь шестого ноября, а я уеду завтра, если сегодня достану билет. У меня из вещей только этюдник и спортивная сумка».



Когда исполнится восемнадцать я уже стану профессиональной учительницей по рисованию. Так говорят наши педагоги. Представляете, вам только восемнадцать, а вы уже приходите в школу и учите других детей.



Взяла в библиотеке книгу Анри Перрюшо «Жизнь Ван Гога» читать на общеобразовательных. Представила себе, как отрезаю себе ухо и забинтовываю голову. Стало смешно, потому, что ни разу не видела учительницы по рисованию с одним ухом. Мне не нравится Ван Гог. Мне нравится Мурашко. Когда меня примут в союз художников Советского Союза, буду получать большие холсты на комбинате союза художников и рисовать советских людей в ночных кафе в стиле Мурашко.



Финансы поют романсы - большой город буквально высасывает деньги. В общежитии меня научили восстанавливать талоны на автобус при помощи казеинового клея, воды и утюга. После первого восстановления талон уже не восстанавливается, большой экономии это не даёт, тем не менее, сам процесс весьма интересен.

Самое печальное свойство любого человека состоит в том, что он должен чего-нибудь есть, краски имеют свойство кончаться, холсты на подрамниках стоят дорого.



Студенческая общага это место, где с голоду в принципе не помрёшь: я здесь залётная птичка из очень неблизкого далека, в основном здесь учатся те, кто из городов поближе, кто-нибудь чем -нибудь да накомит.

Меня поселили с двумя третьекурсницами.



Аня Ревцова из Белгорода привезла с выходных старый журнал «Юность».

Она валялась на своей койке и читала, а я зубрила английский про «комсомол мэмба» и «коллектив фам». Говорят, что «коллектив фам» нам всем ещё предстоит.





Ещё я представила себя девятнадцатилетней девицей, которая заходит в класс, дети бесятся и шумят, а я ничего с этим поделать не могу.

С ростом сто пятьдесят восемь, впалыми щёчками и большими глазками, хлоп-хлоп такая ресницами.

И стало печально, на душе стало пусто.

Другая соседка по комнате – Викуся из Лозовой приедет утренней электричкой, и сразу пойдёт в училище.

С моего восьмого этажа красивый вид на закат. Мы обе вышли и полюбовались.



В комнату постучал Юра с оформительского отделения, – он Анин парень, и у них всё очень серьёзно. Она пошла с ним курить, а потом есть жареную картошку, но может быть вариация - сначала есть жареную картошку, а потом курить. Есть ещё одна пошлая вариация, о которой мне по моему малолетству не докладывают.



Она вернётся поздно, и от неё будет пахнуть вином и сигаретами. От неё будет исходить ощущение наступившей и заразной взрослости, не в смысле, что все взрослые обязательно чем-то болеют, но у них уже нет мечты, их мироощущение и есть то, что ты хочешь максимально оттянуть, но это прилипчивое чувство.



Богатенький скульптор Юра, получив перевод от родителей, снимает квартиру посуточно и тогда Аня не приходит в блок. Они ждут, когда получат дипломы, создадут ячейку общества и будут вступать в жилищно-строительный кооператив. Так все делают или почти все.



Английский в виде серой книжицы Старкова и Диксон опостылел, поэтому стала читать Анин журнал «Юность» с богатырём на обложке и графической девушкой у которой волосы превращаются в листья какого-то растения. У девочки очевидно – невероятное перекрёстное опыление и сбой в молекуле дезоксирибонуклеиновой кислоты, подсмотренный замечательным графиком Стасисом Красаускасом, художником –графиком, автором серии гравюр, которая мне нравится. Видела в альбоме в библиотеке.







Повесть Феликса Ветрова была печальной . Аня скорее всего не вернётся, успею прочесть до конца. В журнале «Юность» в середине бывают несколько глянцевых репродукций молодых художников. Работы молодых художников мне понравились ещё меньше, дочитала до конца и заснула, положив журнал на пол.



Я собираюсь удрать на осенние каникулы досрочно. В училище хорошо, но дома лучше. У меня есть билет, три рубля за душой и книжка проездных талонов, которые и в нашем городе сойдут. Три рубля на питание в дороге и непредвиденные расходы.



Вот он и Южный Вокзал. Здравствуйте Владимир Ильич, здравствуйте, Карл Генрихович, здравствуйте тётенька с вкуснейшими пончиками с мясом. Вот вам два рубля на десять штук, пожалуйста. Вот их - то я и буду кушать всю дорогу с чаем от проводницы. Я домой еду к своему мальчику, а к маме с папой и сестре только чуть-чуть, но и к ним тоже.



Я вернулась в свой город знакомый до слёз, что имел в виду Мандельштам под «детскими припухшими желёзами» не знаю. У меня всегда всё было нормально со всеми желёзами. Ни одной припухшей.



Есть такой закон ожидания, когда получаешь то, чего ждёшь, всё оказывается не так.



Его не было дома, об этом сообщил его дед, нарисовавшийся в калитке.

Он же, то есть его дед, сообщил, что « а он на «Горной» в квартире. Там и живёт».



Теперь надо садится в «Икарус» -гармошку и плестись до конечной. Я думала о нём, а автобус вёз, а потом я шла вдоль узкой улицы, где на другой стороне сад за железной сеткой из рабицы. Его этаж третий.



Мне открыли и я вошла. В квартире накурено, прибрано и пусто. Те же китайские литографии на стенах.



У него во встроенном шкафчике бутылка с чехословацким ликёром «Бехер», а в холодильнике магазинные котлеты. Начинающий семнадцатилетний алкоголик. Катится по наклонной плоскости. Сейчас будем пить эту сладкую, с мятным запахом жидкость и катится по наклонной плоскости вместе.



- Хочу у тебя остаться до утра.

-Оставайся.

-Папа с мамой не знают, что я приехала.

-Чудесно.

-Кто это играет?

-Манфред ман.

-Ты меня любишь?

-Очень.



(Из лоджии виден соседский дом. Я смотрю на него через гардины. Суть цивилизации в одном виде-в том доме тоже не видно ничего, кроме фрагмента неба и продырявленной желтыми прямоугольничками стены).

-Я хочу стать взрослой.

-Ты и так взрослая.

-Отведи меня в спальню.



Это юное дарование отнесло меня в свою спальню и уложило на широченную двуспальную кровать чистыми накрахмаленными простынями, а само ушло спать в другую комнату. Меня это возмутило, потому, что я ехала к нему.

Он курил, был в синем трико и клетчатой фланелевой рубашке, сидел на диван кровати в другой комнате с жёлтыми шторами и дверью на лоджию.



Я пришлёпала туда босиком, из вещей на мне была рубашка в клеточку, которую не застегнула и джинсы на голое тело, чтобы если дарование всё же образумится и наберётся смелости, ему было бы меньше возиться.



Уселась на край дивана, на тёмном паркете хрустальная пепельница, содержала окурки сигарет и отражала свет ночных огней . Он курил, прикуривая сигарету от предыдущей, за короткое время после моего отнесения или отношения, или переноса, а может лучше перемещения на руках, одна сигарета успела сгореть до фильтра или почти до фильтра.



Он наиграно промямлил что –то невразумительное и отмазочное вроде : « Я тебя очень люблю. Ты сама не знаешь насколько сильно. Но то, что ты хочешь это Рубикон. Прошу твоей руки и сердца, но отдай их мне через два года. У тебя даже паспорта ещё нет».

-Какие же вы все трусы!

-Кто?

-Парни, которые мне попадаются.

Он распрямился, снова поднял и поволок меня в спальню, уложив, как укладывают детей. Укрыл ватным одеялом в накрахмаленном пододеяльнике.

-Если ты станешь моей женой, то я буду об этом жалеть. Если ты не станешь моей женой, то жалеть будешь ты.

ЗАГС, кольца и автомобиль «Чайка» с куклой на капоте.

Совершеннолетие и моральный кодекс.



Однажды я уже это слышала, не от него, но тот - же мотив.



На подоконнике сидел старый плюшевый медведь, судя по виду старше каждого из нас. Он положил его рядом на подушку и сказал: «Умка будет тебя охранять». Умка, когда ложился на спину всё ещё издавал какие-то звуки. Мишка был твёрдый и в катышках.



-Умка белый, а этот коричневый. Он бурый медведь - не Умка.

-Это мой медведь, его зовут Умка.



Проваливалась в сон и понимала, что люблю (может влюблена, может, влюбляюсь и просто хочу здесь и сейчас оставаться) скорее всего, именно этого правильного мальчика из семьдесят седьмой квартиры с дверью, обитой дермантином, конечно запертой изнутри на английский замок, конечно давно ( с шестнадцати лет, а это в семнадцать уже давно) то есть всё относительно, и то что взрослым недавно ему- давно уже не мальчиком, ему уже скоро восемнадцать, и он- прокуренная, добродушная, начитанная дылда, дверь на его флэту ядовито-зелёного цвета, но, тем не менее, догадываюсь об истоках такого благородства и сдержанности: у него кто-то есть, а это делает всё, то, что происходит пошлой имитацией фильма «Вам и не снилось» или доверительный разговор о половом воспитании в книжке «Девочка становится женщиной», не ведая, что ещё позавчера в этой спальне, на самом деле, ночевала некая Лена, провалившая вступительный экзамен по английскому в инъяз родного Пятигорска и со второго раза поступившая уже в соседнем Энске, мой Ромео всегда западает на большие глаза – у него такой пунктик, хотя, в его оправдание, можно было бы присовокупить то, что поначалу они действительно делали домашнее задание по английскому, потом читали Бальтазара Грасиана, «Карманный оракул» и лишь затем соприкасались со взрослым миром до утра, а утром заварили кофе, а потом, выпив по ребристой прозрачной фарфоровой чашке из «дулёвского» сервиза кофе, вновь соприкасались, а ближе к десяти она уехала домой, и он махал ей рукой, когда красного цвета «Икарус -250» отъезжал от автовокзала, не думая при этом обо мне и лелея в глубинах своей комсомольской психики черно –голубые, красиво посаженные глаза с поволокой, вовсе не мои- очень светло карие, хотя тоже большие с такими ресницами, что все думают, что приклеила.



В тот день я сделала много больших рисунков с натуры.

Он позировал сидя, стоя, лёжа, я читала, где какая мышца, смотрела советы, как прорисовывать вспомогательные линии.

-Ты сохранишь эти рисунки для меня.

-Обязательно, - ответил он и спрятал «папку художника» на антресоли, над кухонной дверью.

-Я тебя даже нагую действием не оскорблю - дай я тебя нарисую или из глины слеплю -процитировала песню, которая иногда доносилась из мальчишеской комнаты в нашем блоке.

Каникулы заканчиваются девятого ноября. Сегодня только шестое.

Наличие квартиры, которую можно на все каникулы превратить в художественную мастерскую предоставлялось мне перспективным делом.

-У тебя есть в университете дела до девятого?

-До девятого все дела могут подождать?

-И что, твоих родителей не будет интересовать, чем ты тут занимаешься?

-Я с сентября тут живу, домой хожу редко. Они подкидывают денег периодически, но я стараюсь особо не шиковать. Ты же знаешь, я - лесной человек. В сентябре почти на одних грибах прожил с картошкой. Мне мало надо, чтобы выживать. Не перевожусь на заочное только потому, что со второго курса военная кафедра. А то, глядишь, забреют. Мне эти «аты – баты» как-то не очень.

- Не хочешь Родину защищать?

-Скорее пытаюсь от неё защититься.

-А мой папа был в армии.

-А я – пацифист.

-Кто это?

- Любитель тепла и уюта, по душе мне лишь тихие зори.



Здесь дома были другие напряжения. Весь мир делится на здесь и там. Там свобода, но она временна, всё зависит от того, что происходит здесь. Некоторые хотят родительской опеки достаточно долго, некоторые мечтают о ней.

Каждый человек неповторим, как и ситуация вокруг него. Что толку человеку от картин, которые он пишет, если на них никто не смотрит?

-Давай я тебя познакомлю с родителями. Ты не против?

Я думала, что он не захочет, но вопреки моим ожиданиям он сказал, что только «за».

Чуть подумав, добавил:

«А можно я тебя не буду знакомить со своими. У меня семья не благополучная. Не хочу, чтобы кто-то мне советовал, где, с кем, когда. Я звоню домой, сообщаю, что жив и здоров. Ничего особенно предосудительного не делаю. Если бы не военная кафедра, которая даёт шанс не надевать кирзовых сапог, то пошёл бы на заочное.

У меня бывает репетиторство, всё же спецшкола за плечами. Я почти, что не доставляю маме хлопот. Но она может. Начнёт лезть во всё, вмешиваться. А ты если хочешь, знакомь.



Из личного дневника.



«Восьмое ноября 1982 года. Энск.



Я привела Яра в дом и сказала маме, познакомься, это мой парень и его зовут Яр. Мама восприняла его совершенно спокойно, папа был на работе. По его поведенью я поняла, что он просто не доверяет старшим.

При маме он молчал, рассматривал тарелки расписанные сестрой. Сказал, что у него есть двоюродный брат, его зовут Алекс и что Алекс его друг, а не только двоюродный брат. Мы отпросились у мамы, я хотела пописать этюды, а одна не хотела идти. Взяла свой этюдник, который всегда вожу с собой, а ему дала Галин.

Он сказал, что рисовать не умеет, а я сказала, что пусть учится, потому, что рисование этюда - дело долгое и ему надо будет чем-то заниматься.

Он сказал, что в таком случае ему надо домой, мы поехали с этюдником к нему домой, он помимо всего взял две бутылки домашнего вина. Мне тоже мама положила какие-то бутерброды, и мы поехали в Долинск.



День был солнечный, не очень холодный, мы сели на большую канатку, ту, что над курортным озером и поехали на Кизиловку.



Я наблюдала, как он ставит этюдник и мне казалось, что он делал это когда-то. Я стала наблюдать, как он делает подмалёвок. Он всё врал, он умел что-то. Просто он вообще не писал с натуры. Стоял и создавал что – то своё по впечатлению от того, что видел. У него получилась скорее графика, но вполне интересная графика. Я стала допытываться. Он ответил, что ходил на изокружок в дом пионеров, занимался там три года, а потом бросил, потому, что никаким художником в будущем себя не видит. У него получилась интересная работа, даже не жаль синий, худфондовский, грунтованный картон из моих старых запасов. Мы выпили вино, съели бутерброды. Мама бы меня убила, сказала бы, что мне только пятнадцать, а я уже спиваюсь. А потом шли через парк, потому что решили оставить в квартире, где он обитает картон сушиться. Он предложил высушить масляный слой феном, но я запретила ему это делать. Яр вёл себя очень тихо, даже целоваться не лез. Он славный и очень одинокий, но, по - моему, ему хорошо в этой скорлупе. Рассказал, что каждое утро встаёт на зарядку, бежит к озёрам, потом купается и идёт в универ на занятия. Питается килькой за тридцать три копейки, луком и картошкой. Картошки у него много, он её натырил на каких-то дачах. И ещё у него много яблок, принесённых из убранных не до конца садов. Со своей мамой он общается только на тему «у меня всё хорошо, сказал, что убегал из дома в девятом классе и добрался до Свердловска. Добавил, что его дома не трогают, что поставил в одной из двух комнат замок, и его мама не может проникнуть в его комнату. И ещё добавил, что предпочитает любить родителей заочно. Сказал, что у него есть очень интересный друг - мой ровесник, что он нас познакомит, только чур не влюбляться. И не очень то и надо было».





« Девятого ноября 1982 года. Энск.

Похоже, это было большая стратегическая ошибка знакомить Яра и маму. Потому, что они удивительно быстро спелись, даже удивительно, что у него с его собственной мамой проблемы.

У него просто дар слушать мою маму и во всём соглашаться. А ещё он с таким блеском в глазах говорил моей маме, что я гений, что даже я сама чуть не поверила.

С папой он тоже познакомился и поразил его именно знанием грибов и где их собирать, потому, что папа – заядлый грибник. Зато превратился в какой-то образчик целомудрия, аж до противного!

Мы ходили с ним к его другу Василию за свежими кассетами. Вася живёт в Долинске, зашли в его прокуренную комнату, и я с удивлением узнала, что бывают мамы, которые курят со своими сыновьями.

То, что Вася курит как вулкан в мультике, не помешало ему закончить школу с золотой медалью, теперь он учится на милиционера, но собирается бросать. Вася очень обаятельный. У них во дворе есть ресторан с алкогольным баром. Боюсь, что сопьюсь в этой кампании».



Я уезжала, зная, что будут пропуски и, зная, что всё равно не отчислят. Чувствую, что стала уставать от этой дороги в одном и том же направлении, от плацкартного вагона, стука колёс.



На вокзале никто не встречает и надо трястись на трамвае до этой общаги на Гвардейцев-Широнинцев.

Тот же блок, тот же лифт, та же картина в вестибюле, тот же запах сигарет, хотя формально, «курить строго воспрещено», но все только и делают, что делают то, что «строго воспрещено».



Сама удивляюсь, как ещё не закурила.



20 ноября 1982 года.



Нарисовала карты Зенера, мне Яр подарил свои, но они потрепались. Я сказала Оле-третьекурснице, для чего они нужны. Яр говорит, что они могут дать только представления о даре. У нас с ним было совпадение приблизительно восемьдесят процентов, он говорит, что это очень и очень много. Я нарисовала их тушью и покрыла бумагу лаком для волос, а потом вырезала». Девочки из блока тоже сделали такие. Яр говорит, что с их помощью выявляют, кто что может. Он у меня один раз угадал все пять раз подряд, это было в первые дни нашего недавнего знакомства. Потом сказал, что очень устает и ему становится больно и плохо в процессе, чтобы я его больше не просила. И ещё сказал, что когда мысленно входил в моё тело очень многое чего там увидел. Я возразила, что в моё тело ещё никто не входил. Он серьёзно ответил, что это легко считывается и ничего не сказал пошлого. И ещё предупредил , что после его вмешательства у меня могут быть плохие сны и что в период слияния ему передаётся часть его воспоминаний. И ещё сказал, что в Свердловске живёт женщина, которая помогла ему это осознать».





В декабре я пропустила почти месяц по общеобразовательным, потому, что мне до слёз обидно, что кто-то обладает сверхспособностями, а я обыкновенная, просто трудолюбивая. А началось всё со злополучных карт Зенера. Мой парень сказал, что увлёкся гипнозом и телепатией ещё в седьмом классе, когда в город приехал гипнотизёр Феликс Зах, к тому же его бабушка была на представлении у самого Мкссинга и с детства ему только и говорила, как она эти Мессингом восторгается. А он принял это за чистую монету и стал читать всё, что находил в этой области и тренироваться.

Когда он угадал пять раз подряд карты Зенера с первого раза и я была в другой комнате, я сказала, что и я смогу. Но он сказал, что будет специально думать неправильно, и я не смогу ни одной. Я с пяти раз не угадала ни разу. Яр сказал, что если с пяти раз кто нибудь угадает пять с первого раза, то это точно «ридер» и он приедет посмотреть.

И вот Оля Неберикуття из города Змиёв, (очень неплохо рисует) с четвёртого курса из нашего блока умудрилась это сделать. Я не пишу этому Ярославу, но тут решила испытать его на прочность, пошла на переговорный пункт и позвонила ему, а он говорит, нарисуй новые карты, ещё раз проверь, а ещё прямо сейчас сосредоточься и представь её себе.

Начинает её описывать прямо по телефону - волос тёмно русый, широкий, прямой высокий лоб, зелёные почти прозрачные глаза, толстые пальцы рук, любит тёплые тона в палитре, на руках какие-то железяки, которые ей мешают,( перекос энергии), возраст двадцать лет сейчас беременна.

Всё вроде совпадало по части внешности. Мы с ним поболтали о том ,о сём, ну как продвигается изучение английского и так далее, сказал, что записывает занятия на магнитофон, а сам отжимается от пола и слушает, я подумала, что везёт кому-то, один на флэту.



А потом прихожу в блок и говорю, что мол звонила своему другу, он называет себя «ридер» и он «наридил»,

что ты, мол, в положении, а сама ем яблоко и ржу.



Тут я смотрю, она перепугалась, стала белее цинковых белил и говорит мне «смотри, ни кому ни говори».

Я спрашиваю, чего не говорить-то что таскаю с собой карты Зенера, а она мне, смотри, дура, не проболтайся, что я в интересном положении, а потом спросила, ты чего следишь за мной, что –ли? Поведала , что забеременела от своего жениха, но всё дело происходило в Змиёве и я никак не могу знать, потому, что срок маленький.



Я хочу быть не только художником, но ещё и телепатом, но если в области искусства все говорят, что я способная, то насчёт другого, все говорят, что это ерунда, но Неберикуття в это уверовала. Я ещё раз переговорила с Яром по этому поводу, а он объяснил, что есть телепаты передатчики, есть телепаты- приёмники, как эта Оля, есть телепаты высокого уровня, те которые видят спектры, привидения, духов и сущности, а есть высшего уровня, которые полностью считывают мысли и навязывают свою волю. Высокого уровня очень мало, но они есть, хотя может и не каждой области нашей страны. А вот высшего уровня - те бывают ну очень редко, но он просто уверен, что бывают. На сегодня всё, никогда раньше столько не писала».



В конце ноября наша комендант Эмилия Антоновна от которой всегда пахнет духами и табачным дымом, пожилая, довольно полная, морщинистая и с массивными золотыми серьгами с каким-то полудрагоценным камнем рубинного цвета( будь он драгоценный, на него можно было купить флэт в центре этого города и «Волгу» в придачу) подходит и говорит, что с послезавтра в связи с окончанием ремонта будут расселять по двое, а я как девочка с примерным поведением, с курением и распитием не замеченная, могу выбрать с кем я хочу жить. Мои бывшие соседки по комнате –хорошие, но их парни, которые тоже живут в этом же блоке, надоели своими поздними появлениями, неуместным стуком в дверь.

Я возьми и скажи: « Хочу, чтобы соседка по комнате курила, не хороводилась с мальчишками, соблюдала чистоту, а так мне всё равно с кем».

Эмилия Антоновна сказала: «Есть у нас в общежитии девушка, которая полностью отвечает твоим требованиям, и меня пересели в восемьсот пятую комнату к четверокурснице Наташе Гартенгель.

По началу, всё казалось было хорошо. Но потом началось такое. В дневник то, что потом началось лучше не писать.

Мне нравятся мальчики, а я девочка, мальчики мне нравятся давно, непозволительно рано быть может, тем не менее, я пока ещё ходячий моральный кодекс. Берегу нечто для будущего мужа, потому, что сама так хочу. И парни, которые дружили со мной, ничего не пытались форсировать, может быть, судьба меня бережёт.



Я в начале, не поняла, почему Наташа так горячо сочувствовала мне, что женихи моих соседок по очереди приходили к нам в комнату и надоедали пустопорожними разговорами.

У нас в комнате стерильная чистота, потому, что пол моется с утра и до вечера. Прикроватные коврики ежедневно вытрясаются, чтобы не было не пылинки.

Никелированный электрический кофейник, который используется только для кипячения воды и приготовления травяного чая из местных трав разной степени полезности, стоит на Наташиной тумбочке на специальной подставочке, а подставочка на «жостовском» подносе. У Наташи белая кожа, карие глаза и тонкая талия при довольно широких бёдрах и она напоминает сильно похудевшую и помолодевшую Данаю Рембрандта.

Всё было хорошо, если бы не её Хэлен из Ленинграда не выпустилась в этом году и не уехала бы, предварительно склонив Наташу к таким вот отношениям, а потом не исчезла бы, не оставив ни адреса, ни телефонного номера.

Наташа заводит по вечерам перед сном разговоры про это, я ей возьми да и скажи, «попробуй с мальчиком, если тебе так не ймётся».

А она мне «Ты, небось, парня никогда голым не видела».

А я возьми да и скажи, что ещё как видела.

-И, что он ничего с тобой не сделал?

-Представь себе, он даже не пытался.

-Он что, импотент?

-Нет, телепат.

Не знаю, что я такого сказала, но она ржала так, как раньше никогда её не видела. А потом плакала и размазала тушь по щекам. Потом спросила, может ли она ходить голая по комнате и не покажется ли мне это странным, на что я ответила, что это прекрасно, и я буду рисовать её маслом и делать наброски.

-Юля, а если я всё же кого –нибудь сниму, ты не возражаешь, если она будет ночевать у нас, а они будут делать всё по возможности тише. Я вздохнула и сказала, что если по возможности тише, то я не возражаю при единственном условии, что если та не пообещает, что я не могу её рисовать, когда хочу, рассматривать как хочу и когда хочу, то соглашение автоматически отменяется.

Наташа покрылась румянцем, как сказали бы в старой книжке, зарделась, словечко – то, какое « зарделась»!

Через три дня после нашего разговора в нашу комнату вошла девочка ( если это явление можно назвать таким словом), зашла женщина комсомольского возраста и с надувным матрасом, на каких море уносит задремавших купальщиков. Это была моя мотоциклистка Яна.



Матрас для плавания был в употреблении недолго, вскоре он лопнул от перегрузок, но комендантша, получив от Яны сумку с мясом и салом, переселила нас троих на девятый этаж.



Девочки перестали обращать внимания на меня, даже свет уже не гасят, зовут и меня присоединиться к ним.



Я смотрю на них и рисую. Так продолжалось до середины декабря. Была среда и день рождения Наташи. По этому поводу в магазине «Ведмедик» был куплен торт, привезена бутылка богодуховской зубровки, открыта стоявшая неприкосновенной керамическая бутылка рижского бальзама. Мерцали и пахли свечи, купленные в художественном салоне на Сумской. Наташа сделала коктейль из шампанского, добавив немного зубровки и рижского бальзама.

Ананасы в шампанском –удивительно вкусно, искристо и остро и положила в каждый бокал по кусочку ананасовой дольки из банки с консервированными ананасами.

Почистила мне мандарин.

Девочки лежали на большом лоскутном одеяле, постеленном на пол. Из Наташиной кассетной магнитолы играл «Сан прё». Мне надоело рисовать, положила под свою койку планшет и легла между ними.

Дальше не стоит описывать… Девочки были нежны и очень осторожны. Было скорее хорошо, да было хорошо, кроме осознания, что это не совсем правильно. Я не перестала думать о своём парне, не перестала ждать зимние каникулы. Просто стала одной из них. Теперь, слыша словосочетание «любовный треугольник» я понимаю, что он всегда равнобедренный и с розовыми линиями.





«Личный дневник.



23 декабря 1982 года. Салтовка.



Теперь я знаю, откуда берутся примерные, тихие и умные девочки, которые не доставляют никому хлопот, радуют родителей и педагогов хорошей успеваемостью и активной комсомольской работой. Мы не сплетничаем. Ничего не афишируем. Не ходим на дискотеки, где на «пионерском» расстоянии «топчатся» наши соученики.

Я перестала таскать «обнаженку» в класс и показывать её педагогам, хотя не перестала её рисовать.



Билеты уже куплены, про способы предохранения всё прочитано, осталось пройти один не пройденный Рубикон.



Мне не досталось билета до Энска, и меня встречают в Пятигорске. На Ярославе демисезонное пальто и длинный белый шарф, на голове коричневая шапка из нутрии. Весь такой солидный, говорит, что у школьников входит в моду английский язык, а он берёт чуть меньше, чем опытный репетитор с законченным высшим образованием.

Если посмотреть со стороны - мы обычная советская молодая парочка- он в серо-коричневом пальто, а полусапожках на резиновой подошве, не модных, модные в этом сезоне остроносые.

Я в пальто в крупную клетку, на мне югославские кожаные сапоги, немного великоватые, но кто же это замечает, от щедрот девочки из «зажиточной» ленинградской семьи Наташи Гартенталь. В спортивной сумке кассеты «сейко», Наташа говорит, что они не портят головку, их «Весна» конечно же «зажуёт», но ничего, придёт время, куплю японский магнитофон.

Я предполагаю слушать Поля Мориа, «Сан –Прё» и «Спейс», а также вырваться на денёк в Приэльбрусье и написать там большой этюд с натуры.

Я почти не тратила денег- продуктами и готовкой в основном занималась Яна, краски закупала Наташа, при этом если мне хотелось, чтобы был большой тюбик берлинской лазури, то привозилась и дарилась именно берлинская лазурь.



На мне горнолыжная шапочка с надписью «Соломон», она не очень вяжется с советским клетчатым пальто, но для провинции пойдёт, это Наташин подарок и он мне дорог.



Никаких автобусов, садимся на «частника», до его дома выбивает семьдесят копеек по счётчику, значит надо отдать рубль. Я плачу, и не возражай.



Официально я выезжаю послезавтра, по легенде, радистка Кэт в гостях у лучшей подруги в городе Змиёв.

Для пущей убедительности студентка из Змиёва, которую уже тянет то на солёное, то на сладкое, которая уже во всём призналась папе и маме и уже пригласила на свадьбу весь свой курс и меня после нового года, забирает меня к себе погостить, а вот через Змиёв как раз таки проходит мой поезд. Оля не поленилась съездить в район трамвайного депо и наплести всё это моей проницательной сестрице, но той лишь бы меня с глаз долой. У неё своя личная и весьма сложная жизнь.



Мы положили вещи и гуляем по «Горняку».Идём к Китайской Стене -так называется в народе большой тёмно сине серый дом. Перед домом детская горка в форме каблучка, несколько сосен.



Мы идём на базарчик на площади перед «Китайской стеной», покупаем курицу «табака» и корейскую морковку. Проходим мимо аптеки. Я говорю, чтобы он купил то, что проверено электроникой. Он не сопротивляется. Может потому, что телепат, а может, просто не сопротивляется.

У Ярослава за плечами синяя теннисная сумка, туда складываются наши покупки.



Заходим в магазин «Орбита», потому, что Ярослав любит туда ходить как в музей. Смотрим на достижения советской радиотехнической промышленности - они громоздкие, дорогие, но их много.



В его квартире появился телевизор, очень старый, с небольшим очень выпуклым экраном, но что-то показывающий, телевизор подключён через черный эбонитовый трансформатор, чтобы не перегорел и занимает журнальный столик.



В так называемом «зале» четыре больших зеркала, повешенных так, что стена становится зеркальной, на стенах в красивых рамах с багетами два наших этюда из того дня, «ну ты помнишь?».



От этого всего веет чем-то смешанным, то ли настигшей взрослостью, то ли взрослым детством.



Это очень странно, когда знаешь всё об одной стороне посвящённости, почти ничего не знаешь о другой стороне.

-У тебя есть вино?

-Нет. Я попрошу у дедушки, надо ехать туда.



В городе вечереет, и нет снега. Конечная остановка «двойки» это прямо по -прямой.

Водитель не открывает самую переднюю дверь, там у него расширенное за счёт открытой из кабины, рассчитанной на одного человека двери личное пространство.



Я жду на узкой улице частного сектора, и грусть усиливается, сквозь эту грусть проглядывает радость, но это всё-таки грусть. Выходим на проспекте, потому, что договорились, что он возьмёт ещё водку и шампанское.

Мама, твоя дочь не катится по наклонной плоскости, просто эту неловкость надо как-то преодолевать.



Перед его подъездом вечереет. Он принимает пальто. Я хочу, чтобы он снял сапоги. Так делает Наташа, снимает сапоги.

-Ты не мог бы снять мои сапоги.

Он относит меня в спальню, кладёт на зелёное покрывало, расстегивает, молнию на одном сапоге, потом на другом.

Сквозь желтую штору зажигаются огни соседнего дома, они разноцветные, но всё равно с желтизной.

Нахожу двойной альбом «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты» на полке над комодом, на котором его простенький, но стереофонический граммофонный проигрыватель «аккорд».

-Это хорошая музыка?

-Мне не нравится, но если хочешь, поставь, послушай, выключишь, когда надоест.

«Там крыши и груши мокры от дождя и по склонам бредут виноградники». В моём убежище тоже были груши и мокрая черепичная крыша, а в бочке для полива, поставленной уже не живым дедкшкой, заводился мотыль и появлялись комары, а мне нравилось зырить, как личинка выползала на листик, сбрасывала лишнее, освобождалась от оков, которые не давали взлететь, стряхивала её белую целлофановую фату и улетала в свежее, пахнущее только что прошедшим дождём анилиново –серое небо.

Глава четвертая



Небо



Из личного дневника. 3 ноября 1982 года. Среда.

Улица Гвардейцев – 43 Б, общежитие номер девять.

Юстас - Алексу. Перед прочтением сжечь.

Совершено секретно.



«Учитывая, что когда-то мой дневник может быть опубликован, в случае если к моему имени когда-то будет проявлен интерес, то ничего страшного в этом нет, потому, что есть люди которые не стремятся к известности, я - же наоборот к ней стремлюсь, потому, что публичность это воздух для художника. Во всяком случае, так говорит мой друг. Сейчас у меня общеобразовательные, и я сижу на уроке военного дела. Военрук сам знает, что нам –девочкам из художественного училища, этот предмет не пригодится. Но он должен быть. Военрук у нас хороший и третьекурсницы говорят, что он не будет заставлять нас надевать противогаз.

Я уселась на заднюю парту, меня хотели согнать мальчики, но Нестор за меня заступился. У Нестора фамилия Сахно. Он мой одногодка, местный из городских.

Носит черную шляпу. Выходит во двор училища и курит на баскетбольной площадке. Беспощаден к другим одногруппникам, если они проявляют ко мне интерес. Я к нему ничего не проявляю, то есть абсолютно. У него непропорционально большой рот с вздёрнутыми как у Гуинплена уголками и слишком полные губы, но он всё равно милый. То, что я к нему не проявляю интереса, его не смущает, за это ему разрешается провожать меня до общаги, но не более.

Он по – своему, очень милый, мы с ним хорошо общаемся, но не более. Девизом моей сестры всегда было «если в кампании есть самый сильный и волевой парень, то он должен быть моим. В чём – то она права.





У меня уже есть друг, уже второй по счёту, в которого влюбилась, сама не знаю почему, мы целовались уже в первый день нашего знакомства, теперь скучаю о нём. Мама сказала, чтобы приехала домой на осенние каникулы, но я уеду раньше, хочу пожить с ним под одной крышей. Он давно живёт один-с девятого класса. Родители его не трогают, он уже два раза убегал из дома. Он учится на факультете английского в Энске. Мама думает, что я явлюсь шестого ноября, а я уеду завтра, если сегодня достану билет. У меня из вещей только этюдник и спортивная сумка».



Когда исполнится восемнадцать я уже стану профессиональной учительницей по рисованию. Так говорят наши педагоги. Представляете, вам только восемнадцать, а вы уже приходите в школу и учите других детей.



Взяла в библиотеке книгу Анри Перрюшо «Жизнь Ван Гога» читать на общеобразовательных. Представила себе, как отрезаю себе ухо и забинтовываю голову. Стало смешно, потому, что ни разу не видела учительницы по рисованию с одним ухом. Мне не нравится Ван Гог. Мне нравится Мурашко. Когда меня примут в союз художников Советского Союза, буду получать большие холсты на комбинате союза художников и рисовать советских людей в ночных кафе в стиле Мурашко.



Финансы поют романсы - большой город буквально высасывает деньги. В общежитии меня научили восстанавливать талоны на автобус при помощи казеинового клея, воды и утюга. После первого восстановления талон уже не восстанавливается, большой экономии это не даёт, тем не менее, сам процесс весьма интересен.

Самое печальное свойство любого человека состоит в том, что он должен чего-нибудь есть, краски имеют свойство кончаться, холсты на подрамниках стоят дорого.



Студенческая общага это место, где с голоду в принципе не помрёшь: я здесь залётная птичка из очень неблизкого далека, в основном здесь учатся те, кто из городов поближе, кто-нибудь чем -нибудь да накомит.

Меня поселили с двумя третьекурсницами.



Аня Ревцова из Белгорода привезла с выходных старый журнал «Юность».

Она валялась на своей койке и читала, а я зубрила английский про «комсомол мэмба» и «коллектив фам». Говорят, что «коллектив фам» нам всем ещё предстоит.





Ещё я представила себя девятнадцатилетней девицей, которая заходит в класс, дети бесятся и шумят, а я ничего с этим поделать не могу.

С ростом сто пятьдесят восемь, впалыми щёчками и большими глазками, хлоп-хлоп такая ресницами.

И стало печально, на душе стало пусто.

Другая соседка по комнате – Викуся из Лозовой приедет утренней электричкой, и сразу пойдёт в училище.

С моего восьмого этажа красивый вид на закат. Мы обе вышли и полюбовались.



В комнату постучал Юра с оформительского отделения, – он Анин парень, и у них всё очень серьёзно. Она пошла с ним курить, а потом есть жареную картошку, но может быть вариация - сначала есть жареную картошку, а потом курить. Есть ещё одна пошлая вариация, о которой мне по моему малолетству не докладывают.



Она вернётся поздно, и от неё будет пахнуть вином и сигаретами. От неё будет исходить ощущение наступившей и заразной взрослости, не в смысле, что все взрослые обязательно чем-то болеют, но у них уже нет мечты, их мироощущение и есть то, что ты хочешь максимально оттянуть, но это прилипчивое чувство.



Богатенький скульптор Юра, получив перевод от родителей, снимает квартиру посуточно и тогда Аня не приходит в блок. Они ждут, когда получат дипломы, создадут ячейку общества и будут вступать в жилищно-строительный кооператив. Так все делают или почти все.



Английский в виде серой книжицы Старкова и Диксон опостылел, поэтому стала читать Анин журнал «Юность» с богатырём на обложке и графической девушкой у которой волосы превращаются в листья какого-то растения. У девочки очевидно – невероятное перекрёстное опыление и сбой в молекуле дезоксирибонуклеиновой кислоты, подсмотренный замечательным графиком Стасисом Красаускасом, художником –графиком, автором серии гравюр, которая мне нравится. Видела в альбоме в библиотеке.







Повесть Феликса Ветрова была печальной . Аня скорее всего не вернётся, успею прочесть до конца. В журнале «Юность» в середине бывают несколько глянцевых репродукций молодых художников. Работы молодых художников мне понравились ещё меньше, дочитала до конца и заснула, положив журнал на пол.



Я собираюсь удрать на осенние каникулы досрочно. В училище хорошо, но дома лучше. У меня есть билет, три рубля за душой и книжка проездных талонов, которые и в нашем городе сойдут. Три рубля на питание в дороге и непредвиденные расходы.



Вот он и Южный Вокзал. Здравствуйте Владимир Ильич, здравствуйте, Карл Генрихович, здравствуйте тётенька с вкуснейшими пончиками с мясом. Вот вам два рубля на десять штук, пожалуйста. Вот их - то я и буду кушать всю дорогу с чаем от проводницы. Я домой еду к своему мальчику, а к маме с папой и сестре только чуть-чуть, но и к ним тоже.



Я вернулась в свой город знакомый до слёз, что имел в виду Мандельштам под «детскими припухшими желёзами» не знаю. У меня всегда всё было нормально со всеми желёзами. Ни одной припухшей.



Есть такой закон ожидания, когда получаешь то, чего ждёшь, всё оказывается не так.



Его не было дома, об этом сообщил его дед, нарисовавшийся в калитке.

Он же, то есть его дед, сообщил, что « а он на «Горной» в квартире. Там и живёт».



Теперь надо садится в «Икарус» -гармошку и плестись до конечной. Я думала о нём, а автобус вёз, а потом я шла вдоль узкой улицы, где на другой стороне сад за железной сеткой из рабицы. Его этаж третий.



Мне открыли и я вошла. В квартире накурено, прибрано и пусто. Те же китайские литографии на стенах.



У него во встроенном шкафчике бутылка с чехословацким ликёром «Бехер», а в холодильнике магазинные котлеты. Начинающий семнадцатилетний алкоголик. Катится по наклонной плоскости. Сейчас будем пить эту сладкую, с мятным запахом жидкость и катится по наклонной плоскости вместе.



- Хочу у тебя остаться до утра.

-Оставайся.

-Папа с мамой не знают, что я приехала.

-Чудесно.

-Кто это играет?

-Манфред ман.

-Ты меня любишь?

-Очень.



(Из лоджии виден соседский дом. Я смотрю на него через гардины. Суть цивилизации в одном виде-в том доме тоже не видно ничего, кроме фрагмента неба и продырявленной желтыми прямоугольничками стены).

-Я хочу стать взрослой.

-Ты и так взрослая.

-Отведи меня в спальню.



Это юное дарование отнесло меня в свою спальню и уложило на широченную двуспальную кровать чистыми накрахмаленными простынями, а само ушло спать в другую комнату. Меня это возмутило, потому, что я ехала к нему.

Он курил, был в синем трико и клетчатой фланелевой рубашке, сидел на диван кровати в другой комнате с жёлтыми шторами и дверью на лоджию.



Я пришлёпала туда босиком, из вещей на мне была рубашка в клеточку, которую не застегнула и джинсы на голое тело, чтобы если дарование всё же образумится и наберётся смелости, ему было бы меньше возиться.



Уселась на край дивана, на тёмном паркете хрустальная пепельница, содержала окурки сигарет и отражала свет ночных огней . Он курил, прикуривая сигарету от предыдущей, за короткое время после моего отнесения или отношения, или переноса, а может лучше перемещения на руках, одна сигарета успела сгореть до фильтра или почти до фильтра.



Он наиграно промямлил что –то невразумительное и отмазочное вроде : « Я тебя очень люблю. Ты сама не знаешь насколько сильно. Но то, что ты хочешь это Рубикон. Прошу твоей руки и сердца, но отдай их мне через два года. У тебя даже паспорта ещё нет».

-Какие же вы все трусы!

-Кто?

-Парни, которые мне попадаются.

Он распрямился, снова поднял и поволок меня в спальню, уложив, как укладывают детей. Укрыл ватным одеялом в накрахмаленном пододеяльнике.

-Если ты станешь моей женой, то я буду об этом жалеть. Если ты не станешь моей женой, то жалеть будешь ты.

ЗАГС, кольца и автомобиль «Чайка» с куклой на капоте.

Совершеннолетие и моральный кодекс.



Однажды я уже это слышала, не от него, но тот - же мотив.



На подоконнике сидел старый плюшевый медведь, судя по виду старше каждого из нас. Он положил его рядом на подушку и сказал: «Умка будет тебя охранять». Умка, когда ложился на спину всё ещё издавал какие-то звуки. Мишка был твёрдый и в катышках.



-Умка белый, а этот коричневый. Он бурый медведь - не Умка.

-Это мой медведь, его зовут Умка.



Проваливалась в сон и понимала, что люблю (может влюблена, может, влюбляюсь и просто хочу здесь и сейчас оставаться) скорее всего, именно этого правильного мальчика из семьдесят седьмой квартиры с дверью, обитой дермантином, конечно запертой изнутри на английский замок, конечно давно ( с шестнадцати лет, а это в семнадцать уже давно) то есть всё относительно, и то что взрослым недавно ему- давно уже не мальчиком, ему уже скоро восемнадцать, и он- прокуренная, добродушная, начитанная дылда, дверь на его флэту ядовито-зелёного цвета, но, тем не менее, догадываюсь об истоках такого благородства и сдержанности: у него кто-то есть, а это делает всё, то, что происходит пошлой имитацией фильма «Вам и не снилось» или доверительный разговор о половом воспитании в книжке «Девочка становится женщиной», не ведая, что ещё позавчера в этой спальне, на самом деле, ночевала некая Лена, провалившая вступительный экзамен по английскому в инъяз родного Пятигорска и со второго раза поступившая уже в соседнем Энске, мой Ромео всегда западает на большие глаза – у него такой пунктик, хотя, в его оправдание, можно было бы присовокупить то, что поначалу они действительно делали домашнее задание по английскому, потом читали Бальтазара Грасиана, «Карманный оракул» и лишь затем соприкасались со взрослым миром до утра, а утром заварили кофе, а потом, выпив по ребристой прозрачной фарфоровой чашке из «дулёвского» сервиза кофе, вновь соприкасались, а ближе к десяти она уехала домой, и он махал ей рукой, когда красного цвета «Икарус -250» отъезжал от автовокзала, не думая при этом обо мне и лелея в глубинах своей комсомольской психики черно –голубые, красиво посаженные глаза с поволокой, вовсе не мои- очень светло карие, хотя тоже большие с такими ресницами, что все думают, что приклеила.



В тот день я сделала много больших рисунков с натуры.

Он позировал сидя, стоя, лёжа, я читала, где какая мышца, смотрела советы, как прорисовывать вспомогательные линии.

-Ты сохранишь эти рисунки для меня.

-Обязательно, - ответил он и спрятал «папку художника» на антресоли, над кухонной дверью.

-Я тебя даже нагую действием не оскорблю - дай я тебя нарисую или из глины слеплю -процитировала песню, которая иногда доносилась из мальчишеской комнаты в нашем блоке.

Каникулы заканчиваются девятого ноября. Сегодня только шестое.

Наличие квартиры, которую можно на все каникулы превратить в художественную мастерскую предоставлялось мне перспективным делом.

-У тебя есть в университете дела до девятого?

-До девятого все дела могут подождать?

-И что, твоих родителей не будет интересовать, чем ты тут занимаешься?

-Я с сентября тут живу, домой хожу редко. Они подкидывают денег периодически, но я стараюсь особо не шиковать. Ты же знаешь, я - лесной человек. В сентябре почти на одних грибах прожил с картошкой. Мне мало надо, чтобы выживать. Не перевожусь на заочное только потому, что со второго курса военная кафедра. А то, глядишь, забреют. Мне эти «аты – баты» как-то не очень.

- Не хочешь Родину защищать?

-Скорее пытаюсь от неё защититься.

-А мой папа был в армии.

-А я – пацифист.

-Кто это?

- Любитель тепла и уюта, по душе мне лишь тихие зори.



Здесь дома были другие напряжения. Весь мир делится на здесь и там. Там свобода, но она временна, всё зависит от того, что происходит здесь. Некоторые хотят родительской опеки достаточно долго, некоторые мечтают о ней.

Каждый человек неповторим, как и ситуация вокруг него. Что толку человеку от картин, которые он пишет, если на них никто не смотрит?

-Давай я тебя познакомлю с родителями. Ты не против?

Я думала, что он не захочет, но вопреки моим ожиданиям он сказал, что только «за».

Чуть подумав, добавил:

«А можно я тебя не буду знакомить со своими. У меня семья не благополучная. Не хочу, чтобы кто-то мне советовал, где, с кем, когда. Я звоню домой, сообщаю, что жив и здоров. Ничего особенно предосудительного не делаю. Если бы не военная кафедра, которая даёт шанс не надевать кирзовых сапог, то пошёл бы на заочное.

У меня бывает репетиторство, всё же спецшкола за плечами. Я почти, что не доставляю маме хлопот. Но она может. Начнёт лезть во всё, вмешиваться. А ты если хочешь, знакомь.



Из личного дневника.



«Восьмое ноября 1982 года. Энск.



Я привела Яра в дом и сказала маме, познакомься, это мой парень и его зовут Яр. Мама восприняла его совершенно спокойно, папа был на работе. По его поведенью я поняла, что он просто не доверяет старшим.

При маме он молчал, рассматривал тарелки расписанные сестрой. Сказал, что у него есть двоюродный брат, его зовут Алекс и что Алекс его друг, а не только двоюродный брат. Мы отпросились у мамы, я хотела пописать этюды, а одна не хотела идти. Взяла свой этюдник, который всегда вожу с собой, а ему дала Галин.

Он сказал, что рисовать не умеет, а я сказала, что пусть учится, потому, что рисование этюда - дело долгое и ему надо будет чем-то заниматься.

Он сказал, что в таком случае ему надо домой, мы поехали с этюдником к нему домой, он помимо всего взял две бутылки домашнего вина. Мне тоже мама положила какие-то бутерброды, и мы поехали в Долинск.



День был солнечный, не очень холодный, мы сели на большую канатку, ту, что над курортным озером и поехали на Кизиловку.



Я наблюдала, как он ставит этюдник и мне казалось, что он делал это когда-то. Я стала наблюдать, как он делает подмалёвок. Он всё врал, он умел что-то. Просто он вообще не писал с натуры. Стоял и создавал что – то своё по впечатлению от того, что видел. У него получилась скорее графика, но вполне интересная графика. Я стала допытываться. Он ответил, что ходил на изокружок в дом пионеров, занимался там три года, а потом бросил, потому, что никаким художником в будущем себя не видит. У него получилась интересная работа, даже не жаль синий, худфондовский, грунтованный картон из моих старых запасов. Мы выпили вино, съели бутерброды. Мама бы меня убила, сказала бы, что мне только пятнадцать, а я уже спиваюсь. А потом шли через парк, потому что решили оставить в квартире, где он обитает картон сушиться. Он предложил высушить масляный слой феном, но я запретила ему это делать. Яр вёл себя очень тихо, даже целоваться не лез. Он славный и очень одинокий, но, по - моему, ему хорошо в этой скорлупе. Рассказал, что каждое утро встаёт на зарядку, бежит к озёрам, потом купается и идёт в универ на занятия. Питается килькой за тридцать три копейки, луком и картошкой. Картошки у него много, он её натырил на каких-то дачах. И ещё у него много яблок, принесённых из убранных не до конца садов. Со своей мамой он общается только на тему «у меня всё хорошо, сказал, что убегал из дома в девятом классе и добрался до Свердловска. Добавил, что его дома не трогают, что поставил в одной из двух комнат замок, и его мама не может проникнуть в его комнату. И ещё добавил, что предпочитает любить родителей заочно. Сказал, что у него есть очень интересный друг - мой ровесник, что он нас познакомит, только чур не влюбляться. И не очень то и надо было».





« Девятого ноября 1982 года. Энск.

Похоже, это было большая стратегическая ошибка знакомить Яра и маму. Потому, что они удивительно быстро спелись, даже удивительно, что у него с его собственной мамой проблемы.

У него просто дар слушать мою маму и во всём соглашаться. А ещё он с таким блеском в глазах говорил моей маме, что я гений, что даже я сама чуть не поверила.

С папой он тоже познакомился и поразил его именно знанием грибов и где их собирать, потому, что папа – заядлый грибник. Зато превратился в какой-то образчик целомудрия, аж до противного!

Мы ходили с ним к его другу Василию за свежими кассетами. Вася живёт в Долинске, зашли в его прокуренную комнату, и я с удивлением узнала, что бывают мамы, которые курят со своими сыновьями.

То, что Вася курит как вулкан в мультике, не помешало ему закончить школу с золотой медалью, теперь он учится на милиционера, но собирается бросать. Вася очень обаятельный. У них во дворе есть ресторан с алкогольным баром. Боюсь, что сопьюсь в этой кампании».



Я уезжала, зная, что будут пропуски и, зная, что всё равно не отчислят. Чувствую, что стала уставать от этой дороги в одном и том же направлении, от плацкартного вагона, стука колёс.



На вокзале никто не встречает и надо трястись на трамвае до этой общаги на Гвардейцев-Широнинцев.

Тот же блок, тот же лифт, та же картина в вестибюле, тот же запах сигарет, хотя формально, «курить строго воспрещено», но все только и делают, что делают то, что «строго воспрещено».



Сама удивляюсь, как ещё не закурила.



20 ноября 1982 года.



Нарисовала карты Зенера, мне Яр подарил свои, но они потрепались. Я сказала Оле-третьекурснице, для чего они нужны. Яр говорит, что они могут дать только представления о даре. У нас с ним было совпадение приблизительно восемьдесят процентов, он говорит, что это очень и очень много. Я нарисовала их тушью и покрыла бумагу лаком для волос, а потом вырезала». Девочки из блока тоже сделали такие. Яр говорит, что с их помощью выявляют, кто что может. Он у меня один раз угадал все пять раз подряд, это было в первые дни нашего недавнего знакомства. Потом сказал, что очень устает и ему становится больно и плохо в процессе, чтобы я его больше не просила. И ещё сказал, что когда мысленно входил в моё тело очень многое чего там увидел. Я возразила, что в моё тело ещё никто не входил. Он серьёзно ответил, что это легко считывается и ничего не сказал пошлого. И ещё предупредил , что после его вмешательства у меня могут быть плохие сны и что в период слияния ему передаётся часть его воспоминаний. И ещё сказал, что в Свердловске живёт женщина, которая помогла ему это осознать».





В декабре я пропустила почти месяц по общеобразовательным, потому, что мне до слёз обидно, что кто-то обладает сверхспособностями, а я обыкновенная, просто трудолюбивая. А началось всё со злополучных карт Зенера. Мой парень сказал, что увлёкся гипнозом и телепатией ещё в седьмом классе, когда в город приехал гипнотизёр Феликс Зах, к тому же его бабушка была на представлении у самого Мкссинга и с детства ему только и говорила, как она эти Мессингом восторгается. А он принял это за чистую монету и стал читать всё, что находил в этой области и тренироваться.

Когда он угадал пять раз подряд карты Зенера с первого раза и я была в другой комнате, я сказала, что и я смогу. Но он сказал, что будет специально думать неправильно, и я не смогу ни одной. Я с пяти раз не угадала ни разу. Яр сказал, что если с пяти раз кто нибудь угадает пять с первого раза, то это точно «ридер» и он приедет посмотреть.

И вот Оля Неберикуття из города Змиёв, (очень неплохо рисует) с четвёртого курса из нашего блока умудрилась это сделать. Я не пишу этому Ярославу, но тут решила испытать его на прочность, пошла на переговорный пункт и позвонила ему, а он говорит, нарисуй новые карты, ещё раз проверь, а ещё прямо сейчас сосредоточься и представь её себе.

Начинает её описывать прямо по телефону - волос тёмно русый, широкий, прямой высокий лоб, зелёные почти прозрачные глаза, толстые пальцы рук, любит тёплые тона в палитре, на руках какие-то железяки, которые ей мешают,( перекос энергии), возраст двадцать лет сейчас беременна.

Всё вроде совпадало по части внешности. Мы с ним поболтали о том ,о сём, ну как продвигается изучение английского и так далее, сказал, что записывает занятия на магнитофон, а сам отжимается от пола и слушает, я подумала, что везёт кому-то, один на флэту.



А потом прихожу в блок и говорю, что мол звонила своему другу, он называет себя «ридер» и он «наридил»,

что ты, мол, в положении, а сама ем яблоко и ржу.



Тут я смотрю, она перепугалась, стала белее цинковых белил и говорит мне «смотри, ни кому ни говори».

Я спрашиваю, чего не говорить-то что таскаю с собой карты Зенера, а она мне, смотри, дура, не проболтайся, что я в интересном положении, а потом спросила, ты чего следишь за мной, что –ли? Поведала , что забеременела от своего жениха, но всё дело происходило в Змиёве и я никак не могу знать, потому, что срок маленький.



Я хочу быть не только художником, но ещё и телепатом, но если в области искусства все говорят, что я способная, то насчёт другого, все говорят, что это ерунда, но Неберикуття в это уверовала. Я ещё раз переговорила с Яром по этому поводу, а он объяснил, что есть телепаты передатчики, есть телепаты- приёмники, как эта Оля, есть телепаты высокого уровня, те которые видят спектры, привидения, духов и сущности, а есть высшего уровня, которые полностью считывают мысли и навязывают свою волю. Высокого уровня очень мало, но они есть, хотя может и не каждой области нашей страны. А вот высшего уровня - те бывают ну очень редко, но он просто уверен, что бывают. На сегодня всё, никогда раньше столько не писала».



В конце ноября наша комендант Эмилия Антоновна от которой всегда пахнет духами и табачным дымом, пожилая, довольно полная, морщинистая и с массивными золотыми серьгами с каким-то полудрагоценным камнем рубинного цвета( будь он драгоценный, на него можно было купить флэт в центре этого города и «Волгу» в придачу) подходит и говорит, что с послезавтра в связи с окончанием ремонта будут расселять по двое, а я как девочка с примерным поведением, с курением и распитием не замеченная, могу выбрать с кем я хочу жить. Мои бывшие соседки по комнате –хорошие, но их парни, которые тоже живут в этом же блоке, надоели своими поздними появлениями, неуместным стуком в дверь.

Я возьми и скажи: « Хочу, чтобы соседка по комнате курила, не хороводилась с мальчишками, соблюдала чистоту, а так мне всё равно с кем».

Эмилия Антоновна сказала: «Есть у нас в общежитии девушка, которая полностью отвечает твоим требованиям, и меня пересели в восемьсот пятую комнату к четверокурснице Наташе Гартенгель.

По началу, всё казалось было хорошо. Но потом началось такое. В дневник то, что потом началось лучше не писать.

Мне нравятся мальчики, а я девочка, мальчики мне нравятся давно, непозволительно рано быть может, тем не менее, я пока ещё ходячий моральный кодекс. Берегу нечто для будущего мужа, потому, что сама так хочу. И парни, которые дружили со мной, ничего не пытались форсировать, может быть, судьба меня бережёт.



Я в начале, не поняла, почему Наташа так горячо сочувствовала мне, что женихи моих соседок по очереди приходили к нам в комнату и надоедали пустопорожними разговорами.

У нас в комнате стерильная чистота, потому, что пол моется с утра и до вечера. Прикроватные коврики ежедневно вытрясаются, чтобы не было не пылинки.

Никелированный электрический кофейник, который используется только для кипячения воды и приготовления травяного чая из местных трав разной степени полезности, стоит на Наташиной тумбочке на специальной подставочке, а подставочка на «жостовском» подносе. У Наташи белая кожа, карие глаза и тонкая талия при довольно широких бёдрах и она напоминает сильно похудевшую и помолодевшую Данаю Рембрандта.

Всё было хорошо, если бы не её Хэлен из Ленинграда не выпустилась в этом году и не уехала бы, предварительно склонив Наташу к таким вот отношениям, а потом не исчезла бы, не оставив ни адреса, ни телефонного номера.

Наташа заводит по вечерам перед сном разговоры про это, я ей возьми да и скажи, «попробуй с мальчиком, если тебе так не ймётся».

А она мне «Ты, небось, парня никогда голым не видела».

А я возьми да и скажи, что ещё как видела.

-И, что он ничего с тобой не сделал?

-Представь себе, он даже не пытался.

-Он что, импотент?

-Нет, телепат.

Не знаю, что я такого сказала, но она ржала так, как раньше никогда её не видела. А потом плакала и размазала тушь по щекам. Потом спросила, может ли она ходить голая по комнате и не покажется ли мне это странным, на что я ответила, что это прекрасно, и я буду рисовать её маслом и делать наброски.

-Юля, а если я всё же кого –нибудь сниму, ты не возражаешь, если она будет ночевать у нас, а они будут делать всё по возможности тише. Я вздохнула и сказала, что если по возможности тише, то я не возражаю при единственном условии, что если та не пообещает, что я не могу её рисовать, когда хочу, рассматривать как хочу и когда хочу, то соглашение автоматически отменяется.

Наташа покрылась румянцем, как сказали бы в старой книжке, зарделась, словечко – то, какое « зарделась»!

Через три дня после нашего разговора в нашу комнату вошла девочка ( если это явление можно назвать таким словом), зашла женщина комсомольского возраста и с надувным матрасом, на каких море уносит задремавших купальщиков. Это была моя мотоциклистка Яна.



Матрас для плавания был в употреблении недолго, вскоре он лопнул от перегрузок, но комендантша, получив от Яны сумку с мясом и салом, переселила нас троих на девятый этаж.



Девочки перестали обращать внимания на меня, даже свет уже не гасят, зовут и меня присоединиться к ним.



Я смотрю на них и рисую. Так продолжалось до середины декабря. Была среда и день рождения Наташи. По этому поводу в магазине «Ведмедик» был куплен торт, привезена бутылка богодуховской зубровки, открыта стоявшая неприкосновенной керамическая бутылка рижского бальзама. Мерцали и пахли свечи, купленные в художественном салоне на Сумской. Наташа сделала коктейль из шампанского, добавив немного зубровки и рижского бальзама.

Ананасы в шампанском –удивительно вкусно, искристо и остро и положила в каждый бокал по кусочку ананасовой дольки из банки с консервированными ананасами.

Почистила мне мандарин.

Девочки лежали на большом лоскутном одеяле, постеленном на пол. Из Наташиной кассетной магнитолы играл «Сан прё». Мне надоело рисовать, положила под свою койку планшет и легла между ними.

Дальше не стоит описывать… Девочки были нежны и очень осторожны. Было скорее хорошо, да было хорошо, кроме осознания, что это не совсем правильно. Я не перестала думать о своём парне, не перестала ждать зимние каникулы. Просто стала одной из них. Теперь, слыша словосочетание «любовный треугольник» я понимаю, что он всегда равнобедренный и с розовыми линиями.





«Личный дневник.



23 декабря 1982 года. Салтовка.



Теперь я знаю, откуда берутся примерные, тихие и умные девочки, которые не доставляют никому хлопот, радуют родителей и педагогов хорошей успеваемостью и активной комсомольской работой. Мы не сплетничаем. Ничего не афишируем. Не ходим на дискотеки, где на «пионерском» расстоянии «топчатся» наши соученики.

Я перестала таскать «обнаженку» в класс и показывать её педагогам, хотя не перестала её рисовать.



Билеты уже куплены, про способы предохранения всё прочитано, осталось пройти один не пройденный Рубикон.



Мне не досталось билета до Энска, и меня встречают в Пятигорске. На Ярославе демисезонное пальто и длинный белый шарф, на голове коричневая шапка из нутрии. Весь такой солидный, говорит, что у школьников входит в моду английский язык, а он берёт чуть меньше, чем опытный репетитор с законченным высшим образованием.

Если посмотреть со стороны - мы обычная советская молодая парочка- он в серо-коричневом пальто, а полусапожках на резиновой подошве, не модных, модные в этом сезоне остроносые.

Я в пальто в крупную клетку, на мне югославские кожаные сапоги, немного великоватые, но кто же это замечает, от щедрот девочки из «зажиточной» ленинградской семьи Наташи Гартенталь. В спортивной сумке кассеты «сейко», Наташа говорит, что они не портят головку, их «Весна» конечно же «зажуёт», но ничего, придёт время, куплю японский магнитофон.

Я предполагаю слушать Поля Мориа, «Сан –Прё» и «Спейс», а также вырваться на денёк в Приэльбрусье и написать там большой этюд с натуры.

Я почти не тратила денег- продуктами и готовкой в основном занималась Яна, краски закупала Наташа, при этом если мне хотелось, чтобы был большой тюбик берлинской лазури, то привозилась и дарилась именно берлинская лазурь.



На мне горнолыжная шапочка с надписью «Соломон», она не очень вяжется с советским клетчатым пальто, но для провинции пойдёт, это Наташин подарок и он мне дорог.



Никаких автобусов, садимся на «частника», до его дома выбивает семьдесят копеек по счётчику, значит надо отдать рубль. Я плачу, и не возражай.



Официально я выезжаю послезавтра, по легенде, радистка Кэт в гостях у лучшей подруги в городе Змиёв.

Для пущей убедительности студентка из Змиёва, которую уже тянет то на солёное, то на сладкое, которая уже во всём призналась папе и маме и уже пригласила на свадьбу весь свой курс и меня после нового года, забирает меня к себе погостить, а вот через Змиёв как раз таки проходит мой поезд. Оля не поленилась съездить в район трамвайного депо и наплести всё это моей проницательной сестрице, но той лишь бы меня с глаз долой. У неё своя личная и весьма сложная жизнь.



Мы положили вещи и гуляем по «Горняку».Идём к Китайской Стене -так называется в народе большой тёмно сине серый дом. Перед домом детская горка в форме каблучка, несколько сосен.



Мы идём на базарчик на площади перед «Китайской стеной», покупаем курицу «табака» и корейскую морковку. Проходим мимо аптеки. Я говорю, чтобы он купил то, что проверено электроникой. Он не сопротивляется. Может потому, что телепат, а может, просто не сопротивляется.

У Ярослава за плечами синяя теннисная сумка, туда складываются наши покупки.



Заходим в магазин «Орбита», потому, что Ярослав любит туда ходить как в музей. Смотрим на достижения советской радиотехнической промышленности - они громоздкие, дорогие, но их много.



В его квартире появился телевизор, очень старый, с небольшим очень выпуклым экраном, но что-то показывающий, телевизор подключён через черный эбонитовый трансформатор, чтобы не перегорел и занимает журнальный столик.



В так называемом «зале» четыре больших зеркала, повешенных так, что стена становится зеркальной, на стенах в красивых рамах с багетами два наших этюда из того дня, «ну ты помнишь?».



От этого всего веет чем-то смешанным, то ли настигшей взрослостью, то ли взрослым детством.



Это очень странно, когда знаешь всё об одной стороне посвящённости, почти ничего не знаешь о другой стороне.

-У тебя есть вино?

-Нет. Я попрошу у дедушки, надо ехать туда.



В городе вечереет, и нет снега. Конечная остановка «двойки» это прямо по -прямой.

Водитель не открывает самую переднюю дверь, там у него расширенное за счёт открытой из кабины, рассчитанной на одного человека двери личное пространство.



Я жду на узкой улице частного сектора, и грусть усиливается, сквозь эту грусть проглядывает радость, но это всё-таки грусть. Выходим на проспекте, потому, что договорились, что он возьмёт ещё водку и шампанское.

Мама, твоя дочь не катится по наклонной плоскости, просто эту неловкость надо как-то преодолевать.



Перед его подъездом вечереет. Он принимает пальто. Я хочу, чтобы он снял сапоги. Так делает Наташа, снимает сапоги.

-Ты не мог бы снять мои сапоги.

Он относит меня в спальню, кладёт на зелёное покрывало, расстегивает, молнию на одном сапоге, потом на другом.

Сквозь желтую штору зажигаются огни соседнего дома, они разноцветные, но всё равно с желтизной.

Нахожу двойной альбом «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты» на полке над комодом, на котором его простенький, но стереофонический граммофонный проигрыватель «аккорд».

-Это хорошая музыка?

-Мне не нравится, но если хочешь, поставь, послушай, выключишь, когда надоест.

«Там крыши и груши мокры от дождя и по склонам бредут виноградники». В моём убежище тоже были груши и мокрая черепичная крыша, а в бочке для полива, поставленной уже не живым дедкшкой, заводился мотыль и появлялись комары, а мне нравилось зырить, как личинка выползала на листик, сбрасывала лишнее, освобождалась от оков, которые не давали взлететь, стряхивала её белую целлофановую фату и улетала в свежее, пахнущее только что прошедшим дождём анилиново –серое небо.

Глава пятая



Адажио



Три молодые женщины на девятом этаже одного из самых больших в Советском Союзе микрорайонов, в здании, которое называется студенческое общежитие, блок, где проживают студенты харьковского государственного художественного училища, точное время двадцать тридцать пять по местному, точная дата одиннадцатое декабря, всё ещё тысяча девятьсот восемьдесят второй год.



Если мы добровольно утратили невинность, уйдя добровольцами на поля любовной брани, как герои, которые приписав себе годы, в атаку водили пайки, то имя ли вам девы?



С наблюдаемой стороны поведения в обществе мы придерживаемся комсомольского образа жизни, в распитии не замечены, не курим, мальчиков в комнату не пускаем. За красным закатом розовый рассвет.



В установленное время возвращаемся в блок, не портим казённую мебель и соблюдаем противопожарную безопасность, за исключением электрочайника. Но его мы не оставляем под присмотром.



Мы не целуемся и не обнимаемся и не ходим за руки прилюдно. Не приносим в подоле, не приходим в состояние «мэйби бэби». Мы почти не красимся и не отращиваем длинные острые ногти.



Намечается день, который похож на другие дни, пожалуй, отсутствием значимых событий.

Приёмник «ВЭФ 205», который мы по очереди крутим в поисках музыки, сообщил, что по области обильные снегопады, в Республиках Советской Прибалтики сильные морозы, в Калининградской области без осадков.

Юля принесла банку индийского растворимого кофе, который не всегда бывает в магазинах, но она стояла в очереди. Перед новым годом, нет, скорее в дальнем преддверии нового года выбросили кофе и индийский чай со слоном. Чай и кофе –основа студенческого рациона.



Это можно было назвать событием, но бывают ситуации, когда события ещё нет, но в них, ситуациях, зреет зародыш события, которое, может быть, изменит судьбу, и если не изменит, в допустимости, что если высказывание ложно и судьбу нельзя изменить, то происходящее несёт в себе предпосылку, того что с героинями случится то, что изменит их жизнь, до сей поры достаточно размеренную, где действия повторяют друг друга в определённой логике - утренний чай, заваренный в эмалированном ковшике, потому, что заварочный чайник разбит от того, что эти две дуры бесились в комнате, ну и если они не дуры, то всё равно устраивать в комнате среди подрамников, этюдников и расставленной гладильной доски какую –то непонятную борьбу, напоминавшую дзю-до не стоило, а ещё называются девочки!



Утренний чай сопровождается поеданием печенья или булок, а потом едем в училище. На трамвае. По улице Гвардейцев –Широнинцев. Как обычно. Район многоэтажный и безликий. Если бы Женя Лукашин прилетел бы сюда, а не в Ленинград, то случилась бы та же история. Салтовка большая, может быть Третья улица Строителей есть и тут.



Сегодня композиция, задерживаюсь после занятий и пишу, при искусственном освещении получается не совсем то, чего я хочу по цвету, но в целом работа, которую я делаю, мне нравится. Она гладкая, и знаток бы сказал, что несёт лёгкий флёр эротизма.

На моём полотне очень натуралистично, изображены три совсем молодые девушки, борющиеся за баскетбольный мяч. Работа не стандартная, выполняется на приобретенном за личные средства профессионально натянутом и загрунтованном холсте и с разрешения преподавателя размер в три раза превышает стандартный размер загрунтованного картона для масляной живописи, выдаваемого училищем.

Я нарисовала довольно много- около сотни набросков. Прорисовываю кисти рук, икроножные мышцы. Я рисую как и все с детского сада, но с одиннадцати лет всё время рисую, с одиннадцати лет я уже художник. Мои работы двенадцатилетнего возраста не смотрятся как передача: «В каждом рисунке солнца». Они очень взрослые. Как про это принято говорить - набитая рука.





Я попросила, чтобы выключили свет, потому, что устали глаза, остаюсь в классе дописывать композицию на тему «жизнь молодёжи при социализме», задачи - не меньше четырёх фигур на переднем плане, Пётр Антонович сказал мне «работай, пока дают возможность делать то, что как то связано с искусством, ты сама выбрала театрально - декорационное отделение и сама ушла с художественно-педагогического. Я понимаю: ты нацелилась на художественный ВУЗ, ты - работяга, у тебя получится. Пётр Антонович – мой любимый преподаватель по живописи.



Я лежу в темноте и рассказываю, как дома мой парень погружал меня в сомнамбулизм. Подруги делают вид, что слушают, я представляю себе, как в темноте моя Ната зажимает себе рот, чтобы не засмеяться, я же, помня всё достаточно хорошо, продолжаю рассказывать.



Мой парень видит привидения также чётко, как я вижу предметный столик в классе живописи и утверждает, что в раннем детстве их очень многие видят, а потом перестают.

А вот он до сих пор видит. Называет их спектрами. Говорит, что настоящие ясновидящие это и есть те, кто видит спектры. Отсюда слово, ясновидение и происходит. То есть, человек ясно видит кляксы, белых морских коньков, смотрящих из темноты и сидящих за спиной, демонов, кикимор, стирающих дев, черных дырявоглазов, человекотелых спрутов, медуз и все другие прелести, которые незримо нас окружают. Один раз он сделал так, что и я увидела тоже. Особенно хороша была собака, у которой два хвоста и нет головы. Висящий на дереве серокоричневый шар был тоже интересный, необычный. Большой такой, висел на каштане возле парикмахерской «Чародейка». Помню лето было, как раз только что дождь прошёл. Собак, как оказалось, много среди привидений. А вот кошек я не видела, а может, не запомнила.



А ещё он обладает способностями телепата, и показывал мне такие трюки, что мне пришлось поверить. Его любимый трюк –обмен телами в состоянии глубокого гипнотического сна. Я была в его теле, ходила в ванную, смотрелась на себя в зеркале - была им и видела себя со стороны.

Говорила другим голосом, не совсем своим, а таким, как слышишь себя на магнитофонной записи. А когда зашла в туалет – не могла заставить себя сходить по нужде стоя, попросила вернуть всё назад. Ну не пользовалась сама никогда этим, смотрю сверху, а самой страшно, что если не попаду.

Я правдиво и бесхитростно всё это повествовала и так заболталась, что не заметила, как провалилась в сон.



Двенадцатое декабря, воскресенье.



Мы проводили Яну на автобус, а сами отправились в «диэтичну идальню» поесть чего-нибудь горяченького. И тут в центре города, глядя на проходящих людей, плывущих в своих пальто, куртках и шубах за окном и пускающих пар от дыханья, Наташа говорит как бы про между прочим:

-А познакомь меня с ним.

-С кем?

-Со своим гипнотизёром. Ты вчера сказала, а ещё он меня в «гипсе», так он называет глубокий гипнотический сон, на работу настроил. И я теперь рисую как одержимая, а им лень.

Я, действительно, не помню, что я там сболтнула перед сном. Ну да, что было, то было… Мой парень говорит, что многие великие люди окружали себя колдунами и гипнотизёрами.



Воскресенье. Всё тот же день.



Иногда роль хорошей подруги надоедает, но надо играть до конца, мир – театр, все люди актёры, нет непричастных к спектаклю, ибо так как все люди причастны к этому спектаклю под названием «жизнь». Поэтому если я всё же буду работать по специальности, то буду причастна ко всем спектаклям какого – нибудь отдельно взятого театра.



Мне не нравится такая роль, потому, что собираюсь быть великой. Я была лучшей в школе по настольному теннису, потом лучшая в городе в этом же виде спорта, лучше всех играла в бадминтон на улице, потом была она из лучших в детской художественной школе по рисунку и живописи, теперь у меня опять лучшие успехи в группе, потому, что моя лучшая подруга меня опекает, говорит, что я лучшая из лучших и это мелочи, что мне приходится с ней спать, я сначала видела, что мама спит с папой, но потом поняла, что с подругой спать безопаснее, ноль сплетен и максимум ухода с её стороны, а я занимаюсь творчеством.



Яну надо провожать на поезд. Кроме Наташи у Яны появился какой-то Сева. У них нежный период, у них страдания молодого Вертера или Вернера, я не знаю, что это за страдания, но училка по литературе говорит так, когда кто-то страдает неразделенной подростковой любовью, можно сказать ранимым отроческим сердцем.



В школьном учебнике есть картина Нисского «Над снегами».

Это не справедливо, что я могу написать такой же мотив на таком же холсте, но меня нет в учебнике. С этим надо что-то делать. Я тоже хочу свою фамилию в школьный учебник и репродукцию своего произведения, ставшего хрестоматийным.



Если я останусь с Наташей, то я стану. Дальше не хорошее слово. Я им не стану. Меня примут в Союз художников СССР.
Но для этого надо поступать в Москву или Ленинград, получать высшее художественное образование.

А папе ещё младшую сестру учить, так он загнётся на своём гидрометзаводе. Он не обязан. Сначала работал, чтобы мама закончила институт. Потом, чтобы мы закончили школу. Я раньше об этом не думала. Яр его жалеет.



Отец терпеть его не может, но вида не показывает. Он сделал вид, что ему всё нравится, а потом я подслушала, что он наговорил моей маме.



Когда я в первый раз была в Богодухове, там было написано на вывеске. «Чайна». Мой Яр воспринял бы это как Китай. Он думает по- английски, читает по -английски, учится на преподавателя английского, он бы подумал, что это слово Китай, написанный нашими буквами. Яр говорит, что это болгарские буквы. Болгарским бывает только персиковый нектар с надписью «Булгарконсерв». Это наши советские буквы, пусть не врёт.



Я хочу нарисовать метро изнутри. Из вагона. Яну в черной шубе из каракуля на перроне. Мадам Гартенгель в японской куртке. Себя в пальто от сестрицы, расклешеное, клетчатое вышедшее из моды. Мне чуть не достался её парень, как в мультфильме про Карлсона.

На вокзале пахнет сигаретным дымом, рельсами или шпалами, чем-то таким, очень вокзальным. Я не знаю, как точно называется запах, которым пахнут железнодорожные узлы.

Утоптанный снег, подаренные Наташей кожаные сапоги чуть велики, но теплые и не скользят. В моду входят «дутики». Важно не то, из какого материала сделано твоё пальто, не важно, тёплое или нет. Важно, чтобы модное оно было, а там хоть из кремплена.

Мимо прошкандыбал какой- то деревенский парубок. Теперь перегаром пахнет. Делаю шаг в сторону. Опять пахнет вокзалом.



Ненавижу носить часы. Они и так повсюду. Мы идём во всю ту же диетическую столовую в районе вокзала. Мы там едим всегда, когда провожаем Яну. Яну мы провожаем всегда. Мне нравится, что круг замкнут. Летом я поеду в Подмосковье по путёвке. Со мной будет Наташа. Она обещает.



А теперь культурная программа, ставшая тоже почти, что ритуалом следующим по повторяемости после проводов Яны домой и диетической столовой. На этот раз это выставочный зал на Сумской. Работы Мыльникова, Ситникова, Нестеровой, Нечитайло, Лопатникова и Анманиса.

Мне понравился Анманис. Умной четверокурснице Гартенгель тоже. Красивой первокурснице Яне понравилась Нестерова. Она сказала: « Тю, я даже лучше смогу!»

Со стороны всё выглядит красиво. Две совсем молодые женщины. Вполне прилично одеты и очень умеренно накрашены. Смотрела на нас в зеркало в вестибюле. Вполне комильфо.

Говорю Наталье: « В Анманисе есть что-то от органа».

А она отвечает : «От какого органа, от электро что-ли? Что-то не замечала, что ты слушаешь орган».

-Один раз слышала.

-В органном зале?

-В магнитофоне.

-И что слушала?

-Хоральную прелюдию Иоганна Себастьяна Баха к фильму «Солярис».

-А сам фильм видела?

-Да.

-Где?

-Да что ты прицепилась как комендантша, где когда, с кем?

Есть такое устройство. «Панасоник» называется. Не путай с патиссоном. У отца моего бывшего парня. Он общался с отцом того Тарковского, который фильм поставил. Отец- поэт Арсений Тарковский. Кассеты для видеомагнитофонов большой дефицит. У них это чуть ли не единственный наш советский фильм. Все остальные про каратэ.

-Странно, даже у нас видеомагнитофона нет.

-Почему это даже у нас?

-Потому, что…

Я разворачиваюсь и ухожу со словами : « Даже не думай идти за мной», к остановке трамвая. Прыгаю, и дверь закрывается. Невдолбенная аристократка остаётся где-то в городе. Я не собираюсь общаться с ней на темы, у кого что есть, откуда достал, и почему у нас нет. Если мне что-то не нравится, то я рву отношения. Я знаю программу на вечер. Сейчас будет вечное : «Прости !» слёзы и размазанная тушь для ресниц. Она хорошая девочка, просто она не знает, как это не получить то, что она хочет. Ей обидно то, что она просто не успела захотеть, что нашёлся тот, кто занёс дорогую вещь в своё жильё, дефицитную, импортную, такую, какой у неё нет. Она не поедет к моему телепату. Он мой. Должно быть что-то, чего она не получит. Папа в предержащих ленинградских верхах, а у неё видите ли видеомагнитофона нет. И ей это кажется странным. А у меня даже приёмника «Альпинист» нет, и не жужжу.



Я не расстроена, просто злюсь.

Не знаю даже где вышла, я и в родном –то городе не сильно ориентируюсь. Иду вдоль набережной, река обмелела, замёрзшая, обмелевшая река. Спрашиваю, как пройти на автовокзал.



Покупаю билет до Богодухова. Яна меня точно не прогонит. Сажусь в «ЛАЗ» на указанное в билетике место, зная по не большому, но всё -же опыту, что людей будет много. В салоне холодно и сиденья совсем простые, с железными дужками.

Глазею на город, машины, голые деревья, как у Питера Брйгеля, представляя себя совсем маленькой девочкой, но парень намного старше, понимает, что маленькая девочка и никогда меня трогает даже пальцем, нигде и ни в каком месте. Он просто меня не прогоняет. Его отец любит этот «Солярис», он каким-то образом знаком с отцом режиссёра. Мало ли кто, с кем знаком. Мне нравится костюм у артистки, не помню как её зовут. Такое средневековое платье и шнуровка сзади. Когда начну работать, куплю такой же материал и сошью себе такое- же. Парень, у которого был видеомагнитофон, говорил, что надо следовать своим желаниям, а не моде.

Моя джинсовая юбка, тёплые штаники, бежевая шапочка, вязаные носочки, слой розовой помады на полных губах, сумка и кофточка в лоскутном стиле едут в Богодухов. Не знаю, где сейчас моё тело, оно немного мёрзнет и дышит. Моё лицо с загнутыми ресницами рефлектирует в стекле, в стекле движутся назад деревья и машины, а ещё снежинки и солнечные зайчики, еду и вспоминаю, одно и тоже.



Мы в комнате у Струила, из окна видны голые, то есть с облетевшими листьями дерева грецких орехов, чьи серовато белёсые стволы видны снизу, улица, фонарь, полдень, его комната, куда так хорошо убегать по воскресеньям, книги и ещё и ещё раз прошу перемотать, а потом завистливое лицо этой Наташи, надо же – «даже у нас нет видеомагнитофона».



У принцессы видите ли нет икры заморской, баклажанной. В ленинградском обкоме неурожай баклажанов и поэтому, настроение у дочери истерическое, а яйцо диетическое не помогает и кушать его принцесса не желает. А Струил перематывает ещё и ещё раз сцену, где Харри и Крис Кельми парят в невесомости. Представляю, как кто-то за кадром тянет подсвечник, шевелит люстрой с подвесками, думаю, зачем на звездолёте люстра с подвесками. Питер Брейгель- мой любимый художник. « Я Питера Брейгеля буду злосчастная ученица». Крис и Харри парят а на заднем плане его картина.



Когда я выхожу из автобуса в Богодухове, мне кажется, что я дома. Ощущение дома от того, что автовокзал такой же как и в нашем городе. Это убежище, как когда-то давно, кажется этим летом.

Город пахнет углём от печей. Город полный снега. Чужой город. Я смотрю, как мои замшевые сапоги оставляют следы, а снег идёт. Снежинки броуновское движение от снежинок, а день мрачный, тучи, не видно солнца, в городе почти нет автобусов, и снег никто не убирает, значит идти через весь город. Стою перед железными воротами, смотрю на их фонари под старину, мимо проходят парни, смотрят на меня и здороваются, как будто старые знакомые.

Яна рада. Мы пьём чай, и горит печка, от печки тянутся батареи, но греет их от печки , Яна учит, как правильно бросать в неё уголь.

Яна моет для меня ванну, наполняет её, в их доме какая-то система, греющая воду в баках . У них даже душевая кабина отдельно, со стеклянной дверью, туалет в доме, все удобства, только газа нет, но в комнату, где хранится уголь, можно попасть из дома. В доме всё продумано, уютно, большой серый кот смотрит зелёными глазами.

Сушу голову феном со шлангом, как хобот у робота в детской книжке. Надо просто отвлечься от всего. Идём на дискотеку в клуб с её Севой. Севе между двадцатью и двадцати ну может трёх. Он широкоплечий, кудрявый и синеглазый, с лицом, как будто наскоро вырезанным из дерева, вроде пропорции соблюдены, но все углы острые. Мне он напоминает повзрослевшего Буратино. Он пытается разговаривать с нами на украинском, но Яна говорит, что мы не дойдя до клуба пойдём домой, и Севино знание великого и могучего усиливается вплоть до полного перехода к общению на оном. В клубе играет местный вокально- инструментальный ансамбль. Мы танцуем быстрые и медленные танцы, пьём лимонад, опять танцуем.

Нас провожают Сева и какой-то Мыкола, просто идём пешком по городу, смотрим на фонари и снег и дома, приходим в хату, стряхиваем снег с обуви, падаем на Янкину кровать, непонятно от чего ржём, что твои лошади и засыпаем. Мыкола красивый и сильный, но я не знаю, о чём с ним говорить, я не разбираюсь в грузовых машинах, а он работает водителем. Мне снится Мыкола в берете и с кисточкой в руке, а рядом я играю на лютне.



Утро такое же тёмное, как и ночь, потому, что нам надо успеть на утренний поезд. Мы тащим вдвоём хозяйственную сумку из кожзаменителя белого цвета с едой- там говядина домашнего тушения в семьсот граммовых банках, копчёная колбаса, сыр, варёные яйца и банка мёда. Мы не пропадём с голода до следующего воскресенья. И скоро надо брать билеты домой. На Яне полушубок из чёрного каракуля и цветной мохеровый шарф вместо шапки. В поезде холодно и деревянные скамейки, как в электричке, только это не электричка, потому, что в этом направлении нет электричества, приводящего в движения поезда.



Поезд идёт сквозь полумглу, его качает и в окне тёмно-серые заснеженные поля. Люди говорят по - украински и я не всё понимаю, но мне и не надо. Люди едут на работу в большой советский город. Поезд выходит рано, чтобы они успели.

Мы приехали так рано, что город ещё только оживает. Я не хочу на занятия, но пойду, потому, что не хочу пропусков перед отъездом домой.

Лифт. Сумка с продуктами. Комната.

Наташи нет, может с утра пораньше отправилась в училище.

В училище её тоже нет. Художник тоже человек и должен есть.

Мы с Яной обедаем в кафе, потом она уезжает в общежитие, а я покупаю в магазине пакет молока и пачку печенья и возвращаюсь работать над композицией.

Большой холст. Хочу сделать гладкую не пастозную работу, работаю с растворителем, как будто пишу мокрую акварель. Если начинаю творить, то меня уже трудно остановить. Город на втором плане будет как сказочный, а три баскетболистки на открытой спортплощадке перед училищем будем мы.

Я подпрыгиваю, чтобы забросить мяч, Наташа тянется ко мне рукой, чтобы отнять, там же Яна только уже в другой майке и дальше на втором плане опять Яна, но я намеренно пишу совсем другое лицо, очень условно.

Вахтёрша тётя Надя заходит в класс, намекает, что пора домой. Еду на Салтовку. В городе темно и снегопад кончился.



Яна говорит, что Наташа пропала. Мы съедаем по бутерброду, выпиваем по чашке не крепкого чая. Мне жаль. Я не знаю, где она. Никуда не денется. Придёт. Я слишком устала, чтобы думать.

Пропадает колбаса без холодильника. Люди теряются.



Говорят, что за границей можно продать хорошую живописную работу. Я вспоминаю, что у меня получается, корявая фраза, правильней я вспоминаю пошагово процесс работы над живописным полотном. Получается вполне грамотно по композиции и по цвету. И по технологии живопись почти на уровне, но качество холста оставляет желать лучшего и качество красок тоже. Про приготовление красок в училище не говорят. Я понимаю, что у меня по рисунку и работе с цветом уже сейчас уровень четвёртого курса. Только этого мало.



Я лежу в темноте и смотрю на блики на потолке, они жёлтые, синие и движутся. Яр не говорил, что если хочешь узнать, что с человеком, то надо представить себе, что ты это тот человек. Он даже обрисовал последовательность- мысленно освобождаешься от одежды, колец, часов, сам раздеваешься, чтобы ничего не мешало циркуляции энергии, ложишься раскинув руки и закрываешь глаза.



Яна спит глубоко и спокойно, подложив обе ладони под щёку, так спят в детском саду.



Я расстилаю на пол одеяло, снимаю ночную рубашку и ложусь обнажённая под бликами на потолке, под казённым светильником и закрываю глаза, раскинув руки. Я представлю себя ей. Пытаюсь представить себе её родителей и думаю, что я ни разу не попросила её показать их фотографию. Пытаюсь представить себя в месте, где она. В голову лезет белоснежное пространство, обложенное кафельной плиткой.



Яр говорил, что надо увидеть свой спектр и, кажется, у меня получается, у меня в глазах каие-то яркие пятна и внутри музыка, но не могу разобрать музыкальных инструментов, просто инструментальная, скорее фортепиано и шумы дождя.



Яр говорил, что надо слушать эфир и доверять своим чувствам, но главное при этом контролировать себя, так чтобы ничего не вызывало тревогу. Просто видеть. С ней всё хорошо. Я впервые заснула в такой странной позе и проснулась утром, когда не Яна ушла на занятия решив, не будить.



Наташа не появилась и на следующий день. Я по законам жанра, должна была бы переживать, но я не переживала. Моё «я» только крепло и усиливалось. Преподаватели хвалили «баскетболисток», у Антона Петровича какой-то член Союза художников он же его близкий друг, заглянув на занятие занять три рубля спросил Антона Петровича : « С какого океанского дна вы подняли эту жемчужину?» и я понимала, что это обо мне.



14 декабря 1982 года. Наталья не появилась. Яна ходила на главпочтамт и заказывала переговоры. Мама Наташи по телефону сказала, что она жива, здорова и в Ленинграде. Бывают дни, когда не происходит ничего нового, хотя что-то внешне происходит, то есть происходит нечто похожее на то, что происходит каждый день.



Когда –то у меня были просто феноменальные успехи по настольному теннису и меня хотели взять в школу олимпийского резерва. А потом я заболела, была ангина и температура, это всё сопровождалось воспалением лёгких. Я осталась дома одна, мне было одиннадцать лет и нельзя было ходить на секцию. Мы жили ещё в старом доме, на Чернышевского и бабушка была ещё жива, а дедушки уже не было. Я очень хотела теннисный стол и снова бегать вокруг него, почти всех выигрывать и слушать от взрослых : «какая феноменальная реакция», « какая потрясающая ловкость», «какой мощный удар».



Если у тебя нет, того что ты очень хочешь, то это надо нарисовать и оно появится, я думала, что если я нарисую себя и теннис, то поправлюсь и смогу играть. Мои рисунки понравились только маме. Мамам нравятся рисунки их дочерей.



После болезни реакция стала уже не такой. Я всё ещё хорошо играла, но уже не феноменально. «Сик транзит глория мунди».



Сестра училась в художественной школе, вот я и попросилась туда-же. Меня отдали потому, что это недалеко от дома и через большую дорогу, на которой много машин переходить не надо.



Сказали, что туда можно на автобусе, а оттуда будь добра пешком. Пешком было далеко. Далековато даже для «сейчас» а тогда было совсем далеко. Возвращалась закоулками, мио какого-то ОДС, мимо дома быта, выходила на тротуар по Чернышевского и шла домой.

У меня была японская ракетка «лич», она была ещё в очень хорошем состоянии, удар она принимала не так как советская, била тоже не так. От дедушки остался сарай, где был верстак и большие слесарные тиски. Я вынесла ракетку, с ненавистью посмотрела на неё, потому, что заболела вскоре после того, как папа мне её привёз, из Ленинграда, да, да всё из того же Ленинграда. Я зажала её ручку, с силой наваливаясь на большой блестящий рычаг от тисков с холодным набалдашником и полоской посредине, посмотрела на надпись «метиз» на боковине тисков и давила на ручку от ракетки до тех пор, пока она хрустнула. А теперь надо взять молоток. Я ударила молотком так, как бьют по волейбольному мячу. Ракетка сломалась и улетела в угол мастерской. Теперь остались шарики, я их по очереди плющила тисками.



Кукол у меня не было, потому что мне их не дарили. Не дарили потому, что я их ломала. Ломала кукол, потому, что не хотела быть как все.



В детском садике я дралась со всеми. Про меня говорили, что «такая маленькая, а такая агрессивная» и со мной никто не хотел дружить. Никто кроме Толика. Он сказал, что я его жена. Мне это не понравилось, и я его ударила, а он убежал и сказал, что папа говорит, что жену нельзя ударять.



Мы с ним играли в доктора. Потом играли в мужа и жену на тихом часе. Он сказал, что муж и жена спят на одной кровати, и я залезла к нему под одеяло. Воспитательница увидела и наябедничала маме. Мама наябедничала папе, а папа расстроился.



Меня забрали из детского садика, где парк с качелями, каруселями и пони. Я не люблю пони, потому что у пони как у Толика, только страшное. Я рассказала маме про то, за что я не люблю пони. У мамы на глаза навернулись слёзы, и тут я поняла, что мама тоже до слёз не любит пони.



Потом я боялась, что у Яра будет как у пони. Страхи оказались напрасными. Я больше ничего не боюсь.



Из своих игрушек я любила только обезьянку, которую звали Чита. Папа рассказывал про Тарзана, и говорил, что в детстве это было его любимое кино. Про Тарзана сейчас не показывают. Я попросила у Струила, найти кассету про Тарзана, но Струил не знал, у кого в городе ещё есть видеомагнитофон. Видеомагнитофон подарил его папе его папы брат, который работает на таможне.



Среда.



К Петру Антоновичу- нашему преподавателю по живописи пришёл его товарищ, который просматривал наши работы. Пётр Антонович сказал, что товарищ работает в министерстве культуры в Киеве. Мой мольберт стоял близко к преподавательскому столу, и я услышала шёпот: «Петя, какой притягательный эротизм в этой работе. Я бы право слово купил и повесил бы в своём кабинете на даче. Я знаешь ли, любил в молодости играть в баскетбол. А тут столько экспрессии, ну просто шармант».

- И много бы дали за работу? - очевидно без задней мысли, спросил Пётр Антонович.

- Ну, рублей сто бы отдал хоть прямо сейчас, работа стоит дороже, но я знаешь ли Петя больше ста не ношу, у вас хорошая кухня в ресторанах, а жена вечно ворчит, что мот, - товарищ из министерства культуры очевидно подражал дворянам из фильмов про белогвардейцев.

И тут я подхожу к столу и заявляю: « Если хотите купить работу, то я её продаю. За сто рублей».

У преподавателя было такое выражение лица, каким у меня было скорее всего тогда, когда я увидела пони, который должен был приносить детям радость с неожиданной стороны. С тем, что я испугалась глубоко пурпурного цвета ( мой телепат не мог понять почему я засмеялась тогда, когда он перевёл мне название своей любимой рок группы «глубоко пурпурные».



Не могу охватить разумом, почему я не могу продать то, что принадлежит мне. Одна третьекурсница ходит по общаге и продаёт джинсы по двести рублей. И берут. Другой ,с оформительского, по кличке Топор, потому, что Топоров продаёт импортные пластинки и просит по пятьдесят рублей и тоже находятся те, кто берёт.



При этом никто не обсуждает на комсомольских собраниях, почему одна продаёт джинсы, а другой пластинки. Моя мама шьёт нам платья. Я знаю, за какое время она его шьёт. Ну, джинсы предположим, если по лекалам шьют за несколько часов максимум. А тут несколько дней работы, плюс к тому, что если Антон Петрович попросит, чтобы ему молодые девушки попозировали в плавочках и маечках, то девочки могут и не согласиться.

Товарищ в синем пиджаке и галстуке говорит: «Восемьдесят».

Я не собираюсь продавать работу за восемьдесят, потому, что пятьдесят рублей ушло только на подрамник и холст.

-Сто и не копейкой меньше, извините. И то, потому, что сейчас очень нужны деньги.



Мне дали две купюры по двадцать пять, три красивых червонца с Лениным и остальную сумму трёшками и рублями.

-Так завтра же просмотр, уже с нотками интереса в голосе сказал Антон Петрович.

Я взяла из шкафа лист невзрачного казённого картона для масляной живописи и ответила то, что могла ответить в данной ситуации. «До просмотра ещё целая ночь».



Возле нашей общаги строится дом. Строители были удивлены, когда пятнадцатилетнее существо женского подвалило к ним и попросило до завтра мастерок. Мастерок мне дали.

Я поднялась в комнату, выбросила из этюдника тюбики с масляной краской, взяла коробку с набором темперы и вернулась на стройку. На стройке я бодро нарисовала углём абрисы железобетонных конструкций, а потом написала это всё широкими кистями. Мужики по очереди подходили, дымили табаком и уходили. Где-то наверху шипела, сыпала искрами и светилась как «суппернова» электросварка. Я вспомнила, что в шестом классе мечтала стать астрономом. Это было тогда, когда я ещё надеялась стать олимпийским чемпионом по большому теннису, на который собиралась переквалифицироваться из настольного тенниса, но помешало воспаление лёгких. И из за этого воспаленья накрылась медным тазом моя олимпийская карьера.

Поднявшись в общагу, стала сушить феном грунтованный картон, чтобы просох слой темперы.

-Яна у тебя здесь мотоциклетный шлем.

- Да.

-Зачем он тебе здесь, если мотоцикл там.

-Потому, что Сева подарил, а собираюсь набить бегущего мустанга через трафарет.

-Тогда надевай.

Теперь Яна стоит и позирует, а я пишу её темперой. Яна держит в руках мастерок, я рисую её в стройотрядовской форме и держащей в руке мастерок.

Потом сушу феном. Сказали не меньше трёх фигур, поэтому рисую ту же Яну, но уже сзади, как будто она кладёт кирпич.



В голове всплывает событие из далёкого, два года назад прошлого, когда я не справляюсь с гипсовой головой льва и лист ватмана уже затёрт. Я же гений, мне нельзя получить четыре балла. Поэтому один мальчик, который не скрывает, что я ему нравлюсь, держит лист ватмана прислонённым к стеклу. А я копирую изображенье на новый чистый лист.



Смотрю на будильник, и он показывает шесть вечера. Работа по стилистике напоминает работу Остапа Бендера, который сеет облигации внутреннего займа.



Вдруг понимаю, что хочу есть, почти, что чисто физически.

Мы с Яной идём в стеклянное кафе тут же на Гвардейцев-Широницев. Беру два шницеля с рисом, выбор в общепите не очень велик, ещё два «московских» салата. Естественно для себя по одной порции всего, Яна ведь тоже есть хочет.



Яна, тебе дадут шампанское в магазине?

Яна выглядит лет на восемнадцать - акселерация плюс самостоятельная жизнь.

-Попробую взять, не надут, ну и не надо

Протягиваю ей десять рублей. Этого хватает на бутылку полусладкого «Советского шампанского» и конфеты «Кит у чоботях».



Возвращаемся в общагу, и Яна позирует, изображая строительницу, которая месит цементный раствор, только вместо лопаты Яна держит швабру. Пишу её, как есть, в синих вельветовых штанах, только пририсовываю по воображению кирзовые сапоги.

Преподаватели, конечно, скажут, всё что они думают об этом на просмотре, но в нашей группе шалтай-болтай это пройдёт. Это вам не академия художеств и речь не идёт о закупках для музея Лувр.



Наташи всё ещё нет. Вилкой выколачиваю из шампанского пузырьки. Пьём из чашек для чая – чай мы не в ресторане. Рестораны ещё впереди. У художников, которых заживо испепеляет талант, бывают и рестораны. Те, кто не имеет таланта и трудолюбия, редко продают работы. Я буду помнить этот праздник всю жизнь - ослепительно, невероятно приятное чувство, когда держишь деньги за проданную работу.



Я в пятнадцать лет поняла одну простую вещь, а именно, то, что если художник не сможет продать картину , то нечего и начинать её рисовать. Продаваемость творения- вот альфа и омега, мерило стоимости художественного произведения, шкала нетленности. Всю бутылку мы не допили, заткнула пробкой ,поставила под кровать.

Ночью мне ничего не снилось, от слова «совсем».



Четверг. 15 декабря 1982 года.



На просмотре работа смотрелась так, как должна выглядеть композиция выполненная поспешно, но рукой мастера. Нетленку после просушки феном пришлось покрыть бесцветным лаком и вновь сушить феном для имитации масляного письма.

Подмены масла на темперу никто не заметил, потому, что не захотел замечать. Мне поставили три балла, а это уже положительная отметка. Предновогоднее настроение уже вовсю ощущается, в магазинах продают ёлочные игрушки.

День солнечный и снежный одновременно. Люди спешат по своим делам, мамы везут малышей на санках, звенят трамваи, топорщат рога троллейбусы, по снегу бегают голуби и оставляют следы, Владимир Ильич смотрит с плакатов, красная краска на нарисованном за вождём фоне как-то согревает индустриальный, многоэтажный, конструктивистский и белостенный пейзаж, в кафе «Отдых» мигает цветомузыка и кавалеры за тридцать угощают коктейлем барышень, которым тоже за тридцать, воробьи дерутся за оброненную кем-то булочку, снегоуборочная грейдерная машина чистит проезжую часть, от дыхания в небе пар растворяется и сияет.

Лифт с остановками едет на девятый этаж, в коридоре висят студенческие работы, билет на поезд ещё не куплен.



В комнате сидит Наташа. Она встаёт и вешается мне на шею. Я тихо, но неумолимо убираю её руки с плеч.



Наташа протягивает мне большую коробку. Мне всё равно, что там внутри, судя по всему что-то тяжёлое. Коробка завёрнута в цветную бумагу и поверх бумаги бантик из нейлоновой красной ленты.

-Чтобы это не было я не возьму.

-Тогда я выпрыгну в окно.

-Прыгай!

Наташа идёт к окну и распахивает. Воздух, пропитанный запахом уйт-спирита становится свежим. По полу от стекла бегут солнечные зайчики. Эта пожалуй сейчас прыгнет, только этого ещё не хватало. Подхожу и обнимаю сзади, говорю, что не надо любимая.

-Тогда возьми подарок.

-Что там в коробке.

-Папина магнитола Грюндинг. Он почти не пользовался.

- Не возьму.

-Тогда открой окно. Буду прыгать.

Ладно, покажи, что там.

Наташа вытаскивает довольно странный аппарат. В коробке ещё инструкция, но она на немецком и английском.

А вот ещё. Бах. Та самая хоральная прелюдия из фильма «Солярис».

Магнитола почти что моя ровесница, у неё год выпуска 1969, а я родилась в 1967.



Наташа ставит кассету. Магнитола, несмотря на то, что ей уже четырнадцать лет выдаёт отличный звук. Орган и немного электроники. Я подхожу к окну и прислоняю голову к стеклу, чтобы они не видели, что я плачу. Чувствую, как глазам становится влажно, слезы капают, как будто тает сосулька. Ната прижимается к спине. Из душа является Яна, на ней спортивные штаны и крупно вязаный свитер с воротником как труба. Свитер сине зелёный. На голове полотенце и пахнет шампунем. Яна проникается торжественностью момента. Она кладёт свою тяжёлую руку с противоестественно длинными, выгнутыми назад пальцами мне на плечо.



Вот так втроём и смотрим на многоэтажные дома, на разрыв между ними, где виден горизонт, роща и далёкое, сияющее бело- жёлтым на фоне теней от зданий, заснеженное и изборождённое полосками нежно синего цвета поле.