Adagio

Три молодые женщины на девятом этаже одного из самых больших в Советском Союзе микрорайонов, в здании, которое называется студенческое общежитие, блок, где проживают студенты харьковского государственного художественного училища, точное время двадцать тридцать пять по местному, точная дата одиннадцатое декабря, всё ещё тысяча девятьсот восемьдесят второй год.



Если мы добровольно утратили невинность, уйдя добровольцами на поля любовной брани, как герои, которые приписав себе годы, в атаку водили пайки, то имя ли вам девы?



С наблюдаемой стороны поведения в обществе мы придерживаемся комсомольского образа жизни, в распитии не замечены, не курим, мальчиков в комнату не пускаем. За красным закатом розовый рассвет.



В установленное время возвращаемся в блок, не портим казённую мебель и соблюдаем противопожарную безопасность, за исключением электрочайника. Но его мы не оставляем под присмотром.



Мы не целуемся и не обнимаемся и не ходим за руки прилюдно. Не приносим в подоле, не приходим в состояние «мэйби бэби». Мы почти не красимся и не отращиваем длинные острые ногти.



Намечается день, который похож на другие дни, пожалуй, отсутствием значимых событий.

Приёмник «ВЭФ 205», который мы по очереди крутим в поисках музыки, сообщил, что по области обильные снегопады, в Республиках Советской Прибалтики сильные морозы, в Калининградской области без осадков.

Юля принесла банку индийского растворимого кофе, который не всегда бывает в магазинах, но она стояла в очереди. Перед новым годом, нет, скорее в дальнем преддверии нового года выбросили кофе и индийский чай со слоном. Чай и кофе –основа студенческого рациона.



Это можно было назвать событием, но бывают ситуации, когда события ещё нет, но в них, ситуациях, зреет зародыш события, которое, может быть, изменит судьбу, и если не изменит, в допустимости, что если высказывание ложно и судьбу нельзя изменить, то происходящее несёт в себе предпосылку, того что с героинями случится то, что изменит их жизнь, до сей поры достаточно размеренную, где действия повторяют друг друга в определённой логике - утренний чай, заваренный в эмалированном ковшике, потому, что заварочный чайник разбит от того, что эти две дуры бесились в комнате, ну и если они не дуры, то всё равно устраивать в комнате среди подрамников, этюдников и расставленной гладильной доски какую –то непонятную борьбу, напоминавшую дзю-до не стоило, а ещё называются девочки!



Утренний чай сопровождается поеданием печенья или булок, а потом едем в училище. На трамвае. По улице Гвардейцев –Широнинцев. Как обычно. Район многоэтажный и безликий. Если бы Женя Лукашин прилетел бы сюда, а не в Ленинград, то случилась бы та же история. Салтовка большая, может быть Третья улица Строителей есть и тут.



Сегодня композиция, задерживаюсь после занятий и пишу, при искусственном освещении получается не совсем то, чего я хочу по цвету, но в целом работа, которую я делаю, мне нравится. Она гладкая, и знаток бы сказал, что несёт лёгкий флёр эротизма.

На моём полотне очень натуралистично, изображены три совсем молодые девушки, борющиеся за баскетбольный мяч. Работа не стандартная, выполняется на приобретенном за личные средства профессионально натянутом и загрунтованном холсте и с разрешения преподавателя размер в три раза превышает стандартный размер загрунтованного картона для масляной живописи, выдаваемого училищем.

Я нарисовала довольно много- около сотни набросков. Прорисовываю кисти рук, икроножные мышцы. Я рисую как и все с детского сада, но с одиннадцати лет всё время рисую, с одиннадцати лет я уже художник. Мои работы двенадцатилетнего возраста не смотрятся как передача: «В каждом рисунке солнца». Они очень взрослые. Как про это принято говорить - набитая рука.





Я попросила, чтобы выключили свет, потому, что устали глаза, остаюсь в классе дописывать композицию на тему «жизнь молодёжи при социализме», задачи - не меньше четырёх фигур на переднем плане, Пётр Антонович сказал мне «работай, пока дают возможность делать то, что как то связано с искусством, ты сама выбрала театрально - декорационное отделение и сама ушла с художественно-педагогического. Я понимаю: ты нацелилась на художественный ВУЗ, ты - работяга, у тебя получится. Пётр Антонович – мой любимый преподаватель по живописи.



Я лежу в темноте и рассказываю, как дома мой парень погружал меня в сомнамбулизм. Подруги делают вид, что слушают, я представляю себе, как в темноте моя Ната зажимает себе рот, чтобы не засмеяться, я же, помня всё достаточно хорошо, продолжаю рассказывать.



Мой парень видит привидения также чётко, как я вижу предметный столик в классе живописи и утверждает, что в раннем детстве их очень многие видят, а потом перестают.

А вот он до сих пор видит. Называет их спектрами. Говорит, что настоящие ясновидящие это и есть те, кто видит спектры. Отсюда слово, ясновидение и происходит. То есть, человек ясно видит кляксы, белых морских коньков, смотрящих из темноты и сидящих за спиной, демонов, кикимор, стирающих дев, черных дырявоглазов, человекотелых спрутов, медуз и все другие прелести, которые незримо нас окружают. Один раз он сделал так, что и я увидела тоже. Особенно хороша была собака, у которой два хвоста и нет головы. Висящий на дереве серокоричневый шар был тоже интересный, необычный. Большой такой, висел на каштане возле парикмахерской «Чародейка». Помню лето было, как раз только что дождь прошёл. Собак, как оказалось, много среди привидений. А вот кошек я не видела, а может, не запомнила.



А ещё он обладает способностями телепата, и показывал мне такие трюки, что мне пришлось поверить. Его любимый трюк –обмен телами в состоянии глубокого гипнотического сна. Я была в его теле, ходила в ванную, смотрелась на себя в зеркале - была им и видела себя со стороны.

Говорила другим голосом, не совсем своим, а таким, как слышишь себя на магнитофонной записи. А когда зашла в туалет – не могла заставить себя сходить по нужде стоя, попросила вернуть всё назад. Ну не пользовалась сама никогда этим, смотрю сверху, а самой страшно, что если не попаду.

Я правдиво и бесхитростно всё это повествовала и так заболталась, что не заметила, как провалилась в сон.



Двенадцатое декабря, воскресенье.



Мы проводили Яну на автобус, а сами отправились в «диэтичну идальню» поесть чего-нибудь горяченького. И тут в центре города, глядя на проходящих людей, плывущих в своих пальто, куртках и шубах за окном и пускающих пар от дыханья, Наташа говорит как бы про между прочим:

-А познакомь меня с ним.

-С кем?

-Со своим гипнотизёром. Ты вчера сказала, а ещё он меня в «гипсе», так он называет глубокий гипнотический сон, на работу настроил. И я теперь рисую как одержимая, а им лень.

Я, действительно, не помню, что я там сболтнула перед сном. Ну да, что было, то было… Мой парень говорит, что многие великие люди окружали себя колдунами и гипнотизёрами.



Воскресенье. Всё тот же день.



Иногда роль хорошей подруги надоедает, но надо играть до конца, мир – театр, все люди актёры, нет непричастных к спектаклю, ибо так как все люди причастны к этому спектаклю под названием «жизнь». Поэтому если я всё же буду работать по специальности, то буду причастна ко всем спектаклям какого – нибудь отдельно взятого театра.



Мне не нравится такая роль, потому, что собираюсь быть великой. Я была лучшей в школе по настольному теннису, потом лучшая в городе в этом же виде спорта, лучше всех играла в бадминтон на улице, потом была она из лучших в детской художественной школе по рисунку и живописи, теперь у меня опять лучшие успехи в группе, потому, что моя лучшая подруга меня опекает, говорит, что я лучшая из лучших и это мелочи, что мне приходится с ней спать, я сначала видела, что мама спит с папой, но потом поняла, что с подругой спать безопаснее, ноль сплетен и максимум ухода с её стороны, а я занимаюсь творчеством.



Яну надо провожать на поезд. Кроме Наташи у Яны появился какой-то Сева. У них нежный период, у них страдания молодого Вертера или Вернера, я не знаю, что это за страдания, но училка по литературе говорит так, когда кто-то страдает неразделенной подростковой любовью, можно сказать ранимым отроческим сердцем.



В школьном учебнике есть картина Нисского «Над снегами».

Это не справедливо, что я могу написать такой же мотив на таком же холсте, но меня нет в учебнике. С этим надо что-то делать. Я тоже хочу свою фамилию в школьный учебник и репродукцию своего произведения, ставшего хрестоматийным.



Если я останусь с Наташей, то я стану. Дальше не хорошее слово. Я им не стану. Меня примут в Союз художников СССР.
Но для этого надо поступать в Москву или Ленинград, получать высшее художественное образование.

А папе ещё младшую сестру учить, так он загнётся на своём гидрометзаводе. Он не обязан. Сначала работал, чтобы мама закончила институт. Потом, чтобы мы закончили школу. Я раньше об этом не думала. Яр его жалеет.



Отец терпеть его не может, но вида не показывает. Он сделал вид, что ему всё нравится, а потом я подслушала, что он наговорил моей маме.



Когда я в первый раз была в Богодухове, там было написано на вывеске. «Чайна». Мой Яр воспринял бы это как Китай. Он думает по- английски, читает по -английски, учится на преподавателя английского, он бы подумал, что это слово Китай, написанный нашими буквами. Яр говорит, что это болгарские буквы. Болгарским бывает только персиковый нектар с надписью «Булгарконсерв». Это наши советские буквы, пусть не врёт.



Я хочу нарисовать метро изнутри. Из вагона. Яну в черной шубе из каракуля на перроне. Мадам Гартенгель в японской куртке. Себя в пальто от сестрицы, расклешеное, клетчатое вышедшее из моды. Мне чуть не достался её парень, как в мультфильме про Карлсона.

На вокзале пахнет сигаретным дымом, рельсами или шпалами, чем-то таким, очень вокзальным. Я не знаю, как точно называется запах, которым пахнут железнодорожные узлы.

Утоптанный снег, подаренные Наташей кожаные сапоги чуть велики, но теплые и не скользят. В моду входят «дутики». Важно не то, из какого материала сделано твоё пальто, не важно, тёплое или нет. Важно, чтобы модное оно было, а там хоть из кремплена.

Мимо прошкандыбал какой- то деревенский парубок. Теперь перегаром пахнет. Делаю шаг в сторону. Опять пахнет вокзалом.



Ненавижу носить часы. Они и так повсюду. Мы идём во всю ту же диетическую столовую в районе вокзала. Мы там едим всегда, когда провожаем Яну. Яну мы провожаем всегда. Мне нравится, что круг замкнут. Летом я поеду в Подмосковье по путёвке. Со мной будет Наташа. Она обещает.



А теперь культурная программа, ставшая тоже почти, что ритуалом следующим по повторяемости после проводов Яны домой и диетической столовой. На этот раз это выставочный зал на Сумской. Работы Мыльникова, Ситникова, Нестеровой, Нечитайло, Лопатникова и Анманиса.

Мне понравился Анманис. Умной четверокурснице Гартенгель тоже. Красивой первокурснице Яне понравилась Нестерова. Она сказала: « Тю, я даже лучше смогу!»

Со стороны всё выглядит красиво. Две совсем молодые женщины. Вполне прилично одеты и очень умеренно накрашены. Смотрела на нас в зеркало в вестибюле. Вполне комильфо.

Говорю Наталье: « В Анманисе есть что-то от органа».

А она отвечает  : «От какого органа, от электро что-ли? Что-то не замечала, что ты слушаешь орган».

-Один раз слышала.

-В органном зале?

-В магнитофоне.

-И что слушала?

-Хоральную прелюдию Иоганна Себастьяна Баха к фильму «Солярис».

-А сам фильм видела?

-Да.

-Где?

-Да что ты прицепилась как комендантша, где когда, с кем?

Есть такое устройство. «Панасоник» называется. Не путай с патиссоном. У отца моего бывшего парня. Он общался с отцом того Тарковского, который фильм поставил. Отец- поэт Арсений Тарковский. Кассеты для видеомагнитофонов большой дефицит. У них это чуть ли не единственный наш советский фильм. Все остальные про каратэ.

-Странно, даже у нас видеомагнитофона нет.

-Почему это даже у нас?

-Потому, что…

Я разворачиваюсь и ухожу со словами  : « Даже не думай идти за мной», к остановке трамвая. Прыгаю, и дверь закрывается. Невдолбенная аристократка остаётся где-то в городе. Я не собираюсь общаться с ней на темы, у кого что есть, откуда достал, и почему у нас нет. Если мне что-то не нравится, то я рву отношения. Я знаю программу на вечер. Сейчас будет вечное  : «Прости !» слёзы и размазанная тушь для ресниц. Она хорошая девочка, просто она не знает, как это не получить то, что она хочет. Ей обидно то, что она просто не успела захотеть, что нашёлся тот, кто занёс дорогую вещь в своё жильё, дефицитную, импортную, такую, какой у неё нет. Она не поедет к моему телепату. Он мой. Должно быть что-то, чего она не получит. Папа в предержащих ленинградских верхах, а у неё видите ли видеомагнитофона нет. И ей это кажется странным. А у меня даже приёмника «Альпинист» нет, и не жужжу.



Я не расстроена, просто злюсь.

Не знаю даже где вышла, я и в родном –то городе не сильно ориентируюсь. Иду вдоль набережной, река обмелела, замёрзшая, обмелевшая река. Спрашиваю, как пройти на автовокзал.



Покупаю билет до Богодухова. Яна меня точно не прогонит. Сажусь в «ЛАЗ» на указанное в билетике место, зная по не большому, но всё -же опыту, что людей будет много. В салоне холодно и сиденья совсем простые, с железными дужками.

Глазею на город, машины, голые деревья, как у Питера Брйгеля, представляя себя совсем маленькой девочкой, но парень намного старше, понимает, что маленькая девочка и никогда меня трогает даже пальцем, нигде и ни в каком месте. Он просто меня не прогоняет. Его отец любит этот «Солярис», он каким-то образом знаком с отцом режиссёра. Мало ли кто, с кем знаком. Мне нравится костюм у артистки, не помню как её зовут. Такое средневековое платье и шнуровка сзади. Когда начну работать, куплю такой же материал и сошью себе такое- же. Парень, у которого был видеомагнитофон, говорил, что надо следовать своим желаниям, а не моде.

Моя джинсовая юбка, тёплые штаники, бежевая шапочка, вязаные носочки, слой розовой помады на полных губах, сумка и кофточка в лоскутном стиле едут в Богодухов. Не знаю, где сейчас моё тело, оно немного мёрзнет и дышит. Моё лицо с загнутыми ресницами рефлектирует в стекле, в стекле движутся назад деревья и машины, а ещё снежинки и солнечные зайчики, еду и вспоминаю, одно и тоже.



Мы в комнате у Струила, из окна видны голые, то есть с облетевшими листьями дерева грецких орехов, чьи серовато белёсые стволы видны снизу, улица, фонарь, полдень, его комната, куда так хорошо убегать по воскресеньям, книги и ещё и ещё раз прошу перемотать, а потом завистливое лицо этой Наташи, надо же – «даже у нас нет видеомагнитофона».



У принцессы видите ли нет икры заморской, баклажанной. В ленинградском обкоме неурожай баклажанов и поэтому, настроение у дочери истерическое, а яйцо диетическое не помогает и кушать его принцесса не желает. А Струил перематывает ещё и ещё раз сцену, где Харри и Крис Кельми парят в невесомости. Представляю, как кто-то за кадром тянет подсвечник, шевелит люстрой с подвесками, думаю, зачем на звездолёте люстра с подвесками. Питер Брейгель- мой любимый художник. « Я Питера Брейгеля буду злосчастная ученица». Крис и Харри парят а на заднем плане его картина.



Когда я выхожу из автобуса в Богодухове, мне кажется, что я дома. Ощущение дома от того, что автовокзал такой же как и в нашем городе. Это убежище, как когда-то давно, кажется этим летом.

Город пахнет углём от печей. Город полный снега. Чужой город. Я смотрю, как мои замшевые сапоги оставляют следы, а снег идёт. Снежинки броуновское движение от снежинок, а день мрачный, тучи, не видно солнца, в городе почти нет автобусов, и снег никто не убирает, значит идти через весь город. Стою перед железными воротами, смотрю на их фонари под старину, мимо проходят парни, смотрят на меня и здороваются, как будто старые знакомые.

Яна рада. Мы пьём чай, и горит печка, от печки тянутся батареи, но греет их от печки , Яна учит, как правильно бросать в неё уголь.

Яна моет для меня ванну, наполняет её, в их доме какая-то система, греющая воду в баках . У них даже душевая кабина отдельно, со стеклянной дверью, туалет в доме, все удобства, только газа нет, но в комнату, где хранится уголь, можно попасть из дома. В доме всё продумано, уютно, большой серый кот смотрит зелёными глазами.

Сушу голову феном со шлангом, как хобот у робота в детской книжке. Надо просто отвлечься от всего. Идём на дискотеку в клуб с её Севой. Севе между двадцатью и двадцати ну может трёх. Он широкоплечий, кудрявый и синеглазый, с лицом, как будто наскоро вырезанным из дерева, вроде пропорции соблюдены, но все углы острые. Мне он напоминает повзрослевшего Буратино. Он пытается разговаривать с нами на украинском, но Яна говорит, что мы не дойдя до клуба пойдём домой, и Севино знание великого и могучего усиливается вплоть до полного перехода к общению на оном. В клубе играет местный вокально- инструментальный ансамбль. Мы танцуем быстрые и медленные танцы, пьём лимонад, опять танцуем.

Нас провожают Сева и какой-то Мыкола, просто идём пешком по городу, смотрим на фонари и снег и дома, приходим в хату, стряхиваем снег с обуви, падаем на Янкину кровать, непонятно от чего ржём, что твои лошади и засыпаем. Мыкола красивый и сильный, но я не знаю, о чём с ним говорить, я не разбираюсь в грузовых машинах, а он работает водителем. Мне снится Мыкола в берете и с кисточкой в руке, а рядом я играю на лютне.



Утро такое же тёмное, как и ночь, потому, что нам надо успеть на утренний поезд. Мы тащим вдвоём хозяйственную сумку из кожзаменителя белого цвета с едой- там говядина домашнего тушения в семьсот граммовых банках, копчёная колбаса, сыр, варёные яйца и банка мёда. Мы не пропадём с голода до следующего воскресенья. И скоро надо брать билеты домой. На Яне полушубок из чёрного каракуля и цветной мохеровый шарф вместо шапки. В поезде холодно и деревянные скамейки, как в электричке, только это не электричка, потому, что в этом направлении нет электричества, приводящего в движения поезда.



Поезд идёт сквозь полумглу, его качает и в окне тёмно-серые заснеженные поля. Люди говорят по - украински и я не всё понимаю, но мне и не надо. Люди едут на работу в большой советский город. Поезд выходит рано, чтобы они успели.

Мы приехали так рано, что город ещё только оживает. Я не хочу на занятия, но пойду, потому, что не хочу пропусков перед отъездом домой.

Лифт. Сумка с продуктами. Комната.

Наташи нет, может с утра пораньше отправилась в училище.

В училище её тоже нет. Художник тоже человек и должен есть.

Мы с Яной обедаем в кафе, потом она уезжает в общежитие, а я покупаю в магазине пакет молока и пачку печенья и возвращаюсь работать над композицией.

Большой холст. Хочу сделать гладкую не пастозную работу, работаю с растворителем, как будто пишу мокрую акварель. Если начинаю творить, то меня уже трудно остановить. Город на втором плане будет как сказочный, а три баскетболистки на открытой спортплощадке перед училищем будем мы.

Я подпрыгиваю, чтобы забросить мяч, Наташа тянется ко мне рукой, чтобы отнять, там же Яна только уже в другой майке и дальше на втором плане опять Яна, но я намеренно пишу совсем другое лицо, очень условно.

Вахтёрша тётя Надя заходит в класс, намекает, что пора домой. Еду на Салтовку. В городе темно и снегопад кончился.



Яна говорит, что Наташа пропала. Мы съедаем по бутерброду, выпиваем по чашке не крепкого чая. Мне жаль. Я не знаю, где она. Никуда не денется. Придёт. Я слишком устала, чтобы думать.

Пропадает колбаса без холодильника. Люди теряются.



Говорят, что за границей можно продать хорошую живописную работу. Я вспоминаю, что у меня получается, корявая фраза, правильней я вспоминаю пошагово процесс работы над живописным полотном. Получается вполне грамотно по композиции и по цвету. И по технологии живопись почти на уровне, но качество холста оставляет желать лучшего и качество красок тоже. Про приготовление красок в училище не говорят. Я понимаю, что у меня по рисунку и работе с цветом уже сейчас уровень четвёртого курса. Только этого мало.



Я лежу в темноте и смотрю на блики на потолке, они жёлтые, синие и движутся. Яр не говорил, что если хочешь узнать, что с человеком, то надо представить себе, что ты это тот человек. Он даже обрисовал последовательность- мысленно освобождаешься от одежды, колец, часов, сам раздеваешься, чтобы ничего не мешало циркуляции энергии, ложишься раскинув руки и закрываешь глаза.



Яна спит глубоко и спокойно, подложив обе ладони под щёку, так спят в детском саду.



Я расстилаю на пол одеяло, снимаю ночную рубашку и ложусь обнажённая под бликами на потолке, под казённым светильником и закрываю глаза, раскинув руки. Я представлю себя ей. Пытаюсь представить себе её родителей и думаю, что я ни разу не попросила её показать их фотографию. Пытаюсь представить себя в месте, где она. В голову лезет белоснежное пространство, обложенное кафельной плиткой.



Яр говорил, что надо увидеть свой спектр и, кажется, у меня получается, у меня в глазах каие-то яркие пятна и внутри музыка, но не могу разобрать музыкальных инструментов, просто инструментальная, скорее фортепиано и шумы дождя.



Яр говорил, что надо слушать эфир и доверять своим чувствам, но главное при этом контролировать себя, так чтобы ничего не вызывало тревогу. Просто видеть. С ней всё хорошо. Я впервые заснула в такой странной позе и проснулась утром, когда не Яна ушла на занятия решив, не будить.



Наташа не появилась и на следующий день. Я по законам жанра, должна была бы переживать, но я не переживала. Моё «я» только крепло и усиливалось. Преподаватели хвалили «баскетболисток», у Антона Петровича какой-то член Союза художников он же его близкий друг, заглянув на занятие занять три рубля спросил Антона Петровича  : « С какого океанского дна вы подняли эту жемчужину?» и я понимала, что это обо мне.



14 декабря 1982 года. Наталья не появилась. Яна ходила на главпочтамт и заказывала переговоры. Мама Наташи по телефону сказала, что она жива, здорова и в Ленинграде. Бывают дни, когда не происходит ничего нового, хотя что-то внешне происходит, то есть происходит нечто похожее на то, что происходит каждый день.



Когда –то у меня были просто феноменальные успехи по настольному теннису и меня хотели взять в школу олимпийского резерва. А потом я заболела, была ангина и температура, это всё сопровождалось воспалением лёгких. Я осталась дома одна, мне было одиннадцать лет и нельзя было ходить на секцию. Мы жили ещё в старом доме, на Чернышевского и бабушка была ещё жива, а дедушки уже не было. Я очень хотела теннисный стол и снова бегать вокруг него, почти всех выигрывать и слушать от взрослых  : «какая феноменальная реакция», « какая потрясающая ловкость», «какой мощный удар».



Если у тебя нет, того что ты очень хочешь, то это надо нарисовать и оно появится, я думала, что если я нарисую себя и теннис, то поправлюсь и смогу играть. Мои рисунки понравились только маме. Мамам нравятся рисунки их дочерей.



После болезни реакция стала уже не такой. Я всё ещё хорошо играла, но уже не феноменально. «Сик транзит глория мунди».



Сестра училась в художественной школе, вот я и попросилась туда-же. Меня отдали потому, что это недалеко от дома и через большую дорогу, на которой много машин переходить не надо.



Сказали, что туда можно на автобусе, а оттуда будь добра пешком. Пешком было далеко. Далековато даже для «сейчас» а тогда было совсем далеко. Возвращалась закоулками, мио какого-то ОДС, мимо дома быта, выходила на тротуар по Чернышевского и шла домой.

У меня была японская ракетка «лич», она была ещё в очень хорошем состоянии, удар она принимала не так как советская, била тоже не так. От дедушки остался сарай, где был верстак и большие слесарные тиски. Я вынесла ракетку, с ненавистью посмотрела на неё, потому, что заболела вскоре после того, как папа мне её привёз, из Ленинграда, да, да всё из того же Ленинграда. Я зажала её ручку, с силой наваливаясь на большой блестящий рычаг от тисков с холодным набалдашником и полоской посредине, посмотрела на надпись «метиз» на боковине тисков и давила на ручку от ракетки до тех пор, пока она хрустнула. А теперь надо взять молоток. Я ударила молотком так, как бьют по волейбольному мячу. Ракетка сломалась и улетела в угол мастерской. Теперь остались шарики, я их по очереди плющила тисками.



Кукол у меня не было, потому что мне их не дарили. Не дарили потому, что я их ломала. Ломала кукол, потому, что не хотела быть как все.



В детском садике я дралась со всеми. Про меня говорили, что «такая маленькая, а такая агрессивная» и со мной никто не хотел дружить. Никто кроме Толика. Он сказал, что я его жена. Мне это не понравилось, и я его ударила, а он убежал и сказал, что папа говорит, что жену нельзя ударять.



Мы с ним играли в доктора. Потом играли в мужа и жену на тихом часе. Он сказал, что муж и жена спят на одной кровати, и я залезла к нему под одеяло. Воспитательница увидела и наябедничала маме. Мама наябедничала папе, а папа расстроился.



Меня забрали из детского садика, где парк с качелями, каруселями и пони. Я не люблю пони, потому что у пони как у Толика, только страшное. Я рассказала маме про то, за что я не люблю пони. У мамы на глаза навернулись слёзы, и тут я поняла, что мама тоже до слёз не любит пони.



Потом я боялась, что у Яра будет как у пони. Страхи оказались напрасными. Я больше ничего не боюсь.



Из своих игрушек я любила только обезьянку, которую звали Чита. Папа рассказывал про Тарзана, и говорил, что в детстве это было его любимое кино. Про Тарзана сейчас не показывают. Я попросила у Струила, найти кассету про Тарзана, но Струил не знал, у кого в городе ещё есть видеомагнитофон. Видеомагнитофон подарил его папе его папы брат, который работает на таможне.



Среда.



К Петру Антоновичу- нашему преподавателю по живописи пришёл его товарищ, который просматривал наши работы. Пётр Антонович сказал, что товарищ работает в министерстве культуры в Киеве. Мой мольберт стоял близко к преподавательскому столу, и я услышала шёпот: «Петя, какой притягательный эротизм в этой работе. Я бы право слово купил и повесил бы в своём кабинете на даче. Я знаешь ли, любил в молодости играть в баскетбол. А тут столько экспрессии, ну просто шармант».

- И много бы дали за работу? - очевидно без задней мысли, спросил Пётр Антонович.

- Ну, рублей сто бы отдал хоть прямо сейчас, работа стоит дороже, но я знаешь ли Петя больше ста не ношу, у вас хорошая кухня в ресторанах, а жена вечно ворчит, что мот, - товарищ из министерства культуры очевидно подражал дворянам из фильмов про белогвардейцев.

И тут я подхожу к столу и заявляю: « Если хотите купить работу, то я её продаю. За сто рублей».

У преподавателя было такое выражение лица, каким у меня было скорее всего тогда, когда я увидела пони, который должен был приносить детям радость с неожиданной стороны. С тем, что я испугалась глубоко пурпурного цвета ( мой телепат не мог понять почему я засмеялась тогда, когда он перевёл мне название своей любимой рок группы «глубоко пурпурные».



Не могу охватить разумом, почему я не могу продать то, что принадлежит мне. Одна третьекурсница ходит по общаге и продаёт джинсы по двести рублей. И берут. Другой ,с оформительского, по кличке Топор, потому, что Топоров продаёт импортные пластинки и просит по пятьдесят рублей и тоже находятся те, кто берёт.



При этом никто не обсуждает на комсомольских собраниях, почему одна продаёт джинсы, а другой пластинки. Моя мама шьёт нам платья. Я знаю, за какое время она его шьёт. Ну, джинсы предположим, если по лекалам шьют за несколько часов максимум. А тут несколько дней работы, плюс к тому, что если Антон Петрович попросит, чтобы ему молодые девушки попозировали в плавочках и маечках, то девочки могут и не согласиться.

Товарищ в синем пиджаке и галстуке говорит: «Восемьдесят».

Я не собираюсь продавать работу за восемьдесят, потому, что пятьдесят рублей ушло только на подрамник и холст.

-Сто и не копейкой меньше, извините. И то, потому, что сейчас очень нужны деньги.



Мне дали две купюры по двадцать пять, три красивых червонца с Лениным и остальную сумму трёшками и рублями.

-Так завтра же просмотр, уже с нотками интереса в голосе сказал Антон Петрович.

Я взяла из шкафа лист невзрачного казённого картона для масляной живописи и ответила то, что могла ответить в данной ситуации. «До просмотра ещё целая ночь».



Возле нашей общаги строится дом. Строители были удивлены, когда пятнадцатилетнее существо женского подвалило к ним и попросило до завтра мастерок. Мастерок мне дали.

Я поднялась в комнату, выбросила из этюдника тюбики с масляной краской, взяла коробку с набором темперы и вернулась на стройку. На стройке я бодро нарисовала углём абрисы железобетонных конструкций, а потом написала это всё широкими кистями. Мужики по очереди подходили, дымили табаком и уходили. Где-то наверху шипела, сыпала искрами и светилась как «суппернова» электросварка. Я вспомнила, что в шестом классе мечтала стать астрономом. Это было тогда, когда я ещё надеялась стать олимпийским чемпионом по большому теннису, на который собиралась переквалифицироваться из настольного тенниса, но помешало воспаление лёгких. И из за этого воспаленья накрылась медным тазом моя олимпийская карьера.

Поднявшись в общагу, стала сушить феном грунтованный картон, чтобы просох слой темперы.

-Яна у тебя здесь мотоциклетный шлем.

- Да.

-Зачем он тебе здесь, если мотоцикл там.

-Потому, что Сева подарил, а собираюсь набить бегущего мустанга через трафарет.

-Тогда надевай.

Теперь Яна стоит и позирует, а я пишу её темперой. Яна держит в руках мастерок, я рисую её в стройотрядовской форме и держащей в руке мастерок.

Потом сушу феном. Сказали не меньше трёх фигур, поэтому рисую ту же Яну, но уже сзади, как будто она кладёт кирпич.



В голове всплывает событие из далёкого, два года назад прошлого, когда я не справляюсь с гипсовой головой льва и лист ватмана уже затёрт. Я же гений, мне нельзя получить четыре балла. Поэтому один мальчик, который не скрывает, что я ему нравлюсь, держит лист ватмана прислонённым к стеклу. А я копирую изображенье на новый чистый лист.



Смотрю на будильник, и он показывает шесть вечера. Работа по стилистике напоминает работу Остапа Бендера, который сеет облигации внутреннего займа.



Вдруг понимаю, что хочу есть, почти, что чисто физически.

Мы с Яной идём в стеклянное кафе тут же на Гвардейцев-Широницев. Беру два шницеля с рисом, выбор в общепите не очень велик, ещё два «московских» салата. Естественно для себя по одной порции всего, Яна ведь тоже есть хочет.



Яна, тебе дадут шампанское в магазине?

Яна выглядит лет на восемнадцать - акселерация плюс самостоятельная жизнь.

-Попробую взять, не надут, ну и не надо

Протягиваю ей десять рублей. Этого хватает на бутылку полусладкого «Советского шампанского» и конфеты «Кит у чоботях».



Возвращаемся в общагу, и Яна позирует, изображая строительницу, которая месит цементный раствор, только вместо лопаты Яна держит швабру. Пишу её, как есть, в синих вельветовых штанах, только пририсовываю по воображению кирзовые сапоги.

Преподаватели, конечно, скажут, всё что они думают об этом на просмотре, но в нашей группе шалтай-болтай это пройдёт. Это вам не академия художеств и речь не идёт о закупках для музея Лувр.



Наташи всё ещё нет. Вилкой выколачиваю из шампанского пузырьки. Пьём из чашек для чая – чай мы не в ресторане. Рестораны ещё впереди. У художников, которых заживо испепеляет талант, бывают и рестораны. Те, кто не имеет таланта и трудолюбия, редко продают работы. Я буду помнить этот праздник всю жизнь - ослепительно, невероятно приятное чувство, когда держишь деньги за проданную работу.



Я в пятнадцать лет поняла одну простую вещь, а именно, то, что если художник не сможет продать картину , то нечего и начинать её рисовать. Продаваемость творения- вот альфа и омега, мерило стоимости художественного произведения, шкала нетленности. Всю бутылку мы не допили, заткнула пробкой ,поставила под кровать.

Ночью мне ничего не снилось, от слова «совсем».



Четверг. 15 декабря 1982 года.



На просмотре работа смотрелась так, как должна выглядеть композиция выполненная поспешно, но рукой мастера. Нетленку после просушки феном пришлось покрыть бесцветным лаком и вновь сушить феном для имитации масляного письма.

Подмены масла на темперу никто не заметил, потому, что не захотел замечать. Мне поставили три балла, а это уже положительная отметка. Предновогоднее настроение уже вовсю ощущается, в магазинах продают ёлочные игрушки.

День солнечный и снежный одновременно. Люди спешат по своим делам, мамы везут малышей на санках, звенят трамваи, топорщат рога троллейбусы, по снегу бегают голуби и оставляют следы, Владимир Ильич смотрит с плакатов, красная краска на нарисованном за вождём фоне как-то согревает индустриальный, многоэтажный, конструктивистский и белостенный пейзаж, в кафе «Отдых» мигает цветомузыка и кавалеры за тридцать угощают коктейлем барышень, которым тоже за тридцать, воробьи дерутся за оброненную кем-то булочку, снегоуборочная грейдерная машина чистит проезжую часть, от дыхания в небе пар растворяется и сияет.

Лифт с остановками едет на девятый этаж, в коридоре висят студенческие работы, билет на поезд ещё не куплен.



В комнате сидит Наташа. Она встаёт и вешается мне на шею. Я тихо, но неумолимо убираю её руки с плеч.



Наташа протягивает мне большую коробку. Мне всё равно, что там внутри, судя по всему что-то тяжёлое. Коробка завёрнута в цветную бумагу и поверх бумаги бантик из нейлоновой красной ленты.

-Чтобы это не было я не возьму.

-Тогда я выпрыгну в окно.

-Прыгай!

Наташа идёт к окну и распахивает. Воздух, пропитанный запахом уйт-спирита становится свежим. По полу от стекла бегут солнечные зайчики. Эта пожалуй сейчас прыгнет, только этого ещё не хватало. Подхожу и обнимаю сзади, говорю, что не надо любимая.

-Тогда возьми подарок.

-Что там в коробке.

-Папина магнитола Грюндинг. Он почти не пользовался.

- Не возьму.

-Тогда открой окно. Буду прыгать.

Ладно, покажи, что там.

Наташа вытаскивает довольно странный аппарат. В коробке ещё инструкция, но она на немецком и английском.

А вот ещё. Бах. Та самая хоральная прелюдия из фильма «Солярис».

Магнитола почти что моя ровесница, у неё год выпуска 1969, а я родилась в 1967.



Наташа ставит кассету. Магнитола, несмотря на то, что ей уже четырнадцать лет выдаёт отличный звук. Орган и немного электроники. Я подхожу к окну и прислоняю голову к стеклу, чтобы они не видели, что я плачу. Чувствую, как глазам становится влажно, слезы капают, как будто тает сосулька. Ната прижимается к спине. Из душа является Яна, на ней спортивные штаны и крупно вязаный свитер с воротником как труба. Свитер сине зелёный. На голове полотенце и пахнет шампунем. Яна проникается торжественностью момента. Она кладёт свою тяжёлую руку с противоестественно длинными, выгнутыми назад пальцами мне на плечо.



Вот так втроём и смотрим на многоэтажные дома, на разрыв между ними, где виден горизонт, роща и далёкое, сияющее бело- жёлтым на фоне теней от зданий, заснеженное и изборождённое полосками нежно синего цвета поле.