Пузырь

Сколько лет прошло… Не припомню… А всё преследует меня с той поры образ чего-то размытого, радужно-цветного. Был такой период в моей жизни, который поэт назвал бы «Годы странствий», если бы пришла охота у кого-то издать его биографию или просто спросить от нечего делать. Но поэтов полным-полно, а интересуются подробностями их существования у единиц единицы. Зачем же рассказываю? Да сам не знаю…
Вышел из дома колхозника, в котором коротал последние деньки уже ненавистной командировки, я не рано, как полагается делать в деревне, если хочешь в срок куда-то добраться, а в самое пекло, ближе к полудню. Понесло меня, будто с похмелья, хотя пил я тогда много, но в те дни трезв был до противного, даже пить тут не хотелось, до того уныло всё было вокруг, до того неприглядно. Отирая пот со лба моментально посеревшим от пыли платочком, вышел за околицу, миновал погост, заросший и наглухо примкнувший вьюнами и колючками к развалинам церквушки с печальной, объеденной со всех сторон ветрами и временами колоколенкой и направился было в лесок через хмурое жаркое поле, выцветшее и заросшее чахлыми кустиками.
Что-то остановило меня, и я обернулся. Уезжаешь, прощаешься навсегда – оборачивайся, не бойся, ведь ничего грешного и неправильного ты не делаешь, пытаясь запечатлеть прощальную картину в памяти, но я, шествующий без цели и без направления, обернувшийся без желания запомнить, явно совершал ошибку. Взгляд мой скользил лениво, небрежно, скользил назад и не искал тому причины, наскочил на кованые ворота, поднялся вверх, проследовал по кольцам и завиткам обвалившейся лепки, взошёл на вытянутый к небесам четверик и остановился, скованный взглядом встречным, осуждающим и в тоже время жалеющим. Заставил меня задуматься этот взгляд, но посчитал я это состояние вполне нормальным – святой образ на тебя смотрит, так и некоторая задумчивость к месту. Дальше пошёл…
Поле оказалось нескончаемым. Идёшь по нему – ровное, удобное для путника, но жаркое место, так сам виноват, никто не звал в такое время идти. Однако обманчиво удобство – одна прогалина в почве глинистая, другая песчаная, куст разлапистый. Идёшь вроде бы спокойно так, без напряжения, дышишь ароматом нагретой земли, буйных трав и резных листьев, на небо без единой тучки поглядываешь, но редко, лицо, спрятанное под панаму, бережёшь от жара, а идёшь-то не прямо. Так и крутишься, так и поворачиваешь – чуть не назад возвращаешься ежеминутно.
Остановишься, и голова начинает кружиться, словно беленой надышался. Ещё и звон в ушах стоит – насекомые разгулялись не на шутку, зудят, воют, кажется, прямо в ухе у тебя устроились, а потом и вовсе беда – кусаться начали, то стрелка на плечо опустится, то серый, лупоглазый слепень, то вовсе не пойми кто, но больно ужасно. Прикинул я дальнейший путь следования и решил подвигаться к речушке, по кустам, цепочкой виляющим вдалеке, её местонахождение определил.
Речушка поначалу не порадовала. Берег с моей стороны был крут, да так крут, что пришлось прыгать с верха обрыва на кучу высохших до белизны веток, занесённых сюда половодьями и спрессованных в подобие помоста. Быстро разделся и прыгнул уже в воду – она оказалась рыжезлатой как крылья Птаха Огнивака, я моментально покрылся весёлыми солнечными блёстками, и почувствовал себя не хуже, чем в раю. Квёлое настроение отступило, сменилось бодростью и даже нездоровой эйфорией.
Я не заметил, как речка подхватила меня, завертела, и начала затаскивать под берег. Сначала я ничуть об этом не переживал – ближе к берегу было глубже, а я любил поплавать вволю, не касаясь поминутно склизких камней, волнистых волосяных водорослей и жёсткого речного песка с осколками раковин. Радовался свободе недолго, уж слишком она контролировалась упорным течением – оглянуться не успел, как застрял под берегом. Попытался дёрнуться вперёд, и голову накрыла волна, будто я камень на мелкой быстрине. Попытался сплавиться по течению вниз, но не тут-то было – тело зажато, а волна уже вдогонку накрывает.
Не знаю, сколько так проторчал корягой или пнём под берегом, порождая бурун над головой, а только слышу, вроде бы гуси крякают или кряхтят – голоса у них ни на что не похожи, если наполовину из-под воды их слышишь. Проходит время и показалась стая, а впереди неё плывёт огромный гусак, шею вытянул в мою сторону и от скорого плавания даже из воды выскочил, будто бежит по воде, только оранжевые перепончатые ноги воду бороздят. Подплывает он ко мне и говорит ясным голосом, лишь чуть пришепётывает:
- Застрял, перо залётное, неумелое. Ничего, держись за меня, и полетели!
Обнял меня гусь за шею крылом, поддёрнул, довольно сильно вверх из-под берега и мы полетели. Стая за нами не поднялась, осталась кормиться, смешно было наблюдать, как под «моим» берегом исчезли гусиные головы, только бело-серые хвостики над водой торчат. Испугаться я не мог – слишком рад был спасению, но и рад не очень был. Обидно! В кои веки пришлось полетать, да ещё с помощью гуся, а видно всё очень плохо, размыто изображение, словно я ещё под водою. Понял моё расстройство гусак.
- Не переживай! Пока так полетай, не глядя. Воздушную плотность почуй, привыкай. Когда в следующий раз на реку придёшь, я тебя без пузыря подыму, в первый раз нельзя без него.
Летали мы, летали, уставать я начал, а гусаку хоть бы хны, машет крылами как заведённый. Хотел уж просить его на землю меня спустить, но тут очи мои сомкнулись и не заметил, как опять на берегу оказался. Лежу на самой круче, смотрю вниз – вон моя одежда, вон стая гусей, а моего гусака не видать. Расстроился я – ведь не поблагодарил толком, не попрощался. Вдруг гуси загалдели, зашумели и торопливо устремились куда-то вверх по течению, минутка одна и нет их. Долго я лежал, пока решился слазать за одеждой, потом опять на берегу сидел и смотрел в том направлении, где гуси исчезли.
Вдруг вижу, идет моя знакомая стая по противоположному берегу, а сзади с хворостиной мальчишка плетётся, едва поспевает, будто не он гусей пасёт, а гуси его за собой тянут. Подошли уже близко, а я почему-то оробел, спрятался за берег, панаму даже снял, чтобы меня мальчишка не увидал. И тут разглядел – лицо у мальчишки немолодое, старческое, а попросту – старик настоящий, отнюдь не мальчик идёт. И не идёт вовсе, а ковыляет, ведь трудно ему идти – одна нога другой вдвое короче и более лапу птичью напоминает, чем человеческую ногу. Позади, за спиной пастушка, словно ещё один гусь, уставший и больной сел на плечи ребёнку – горб, жуткий размерами и страшной бычьей формы. Убежал я. Испугался. Не знаю, как так получилось, но домой пришёл очень быстро, упал на кровать, продавленную постояльцами чуть не до пола, и заснул мёртвым сном.
Наступило утро. Последнее утро моей затянувшейся командировки. Я наскоро брызнул на лицо водой, прогремев соском рукомойника, не жалея пасты почистил зубы, тщательно прополоскал рот, но странный запах тины, шедший из глубины моего организма никак не проходил. За завтраком я попросил набросать в салат побольше лука, на что моя повариха, по совместительству официантка и буфетчица, по-свойски улыбнулась.
- С начальством боишься встречаться, поди? Опосля-то вчерашнего.
Оправдываться в деревне бесполезно – не поверят, лишь занудой сочтут. Сейчас меня не волновала репутация, изрядно, кстати, подмоченная, но в результате только укрепившаяся за время тутошнего пребывания, а более волновало другое. Зрение моё как-то испортилось, точнее, стало совершенно другим. Яркие краски лета резали глаза, голубое небо, зелёная травка и иные природные и, конечно, все сплошь цветные, чудеса раздражали и теряли свою истинность. Мне отчаянно не хватало скрашивающей и проявляющей внутреннее значение вещей радужной плёнки, которая так мешала мне вчера обозреть землю. Мне желалось тумана, текучего и пятнистого, загадочного и одновременно понятного, такого ласкового и естественного.
- Танюха, а знаком ли тебе пастушок? Гусей за рекою пасёт, мальчишка…
- Ха, вот это да! Нашёл мальчонку! Ему лет больше чем нам вместе взятым. Конечно, знаком, а кто ж его убогого не знает. Он свой горб полётом с колокольни заработал, когда меня ещё на свете не было.
- Как полётом?
- Истинно, полётом! Вот что сказывают: однажды на первое мая или ещё какой такой праздник красный, собралась вся деревня на площади у церкви. Лозунги, речи, затем как положено гармошка и пляски – хватили все порядочно, хотя и скрывались пока, не в открытую дули до обеда. Оркестр пожарных у нас тогда был, здорово «Варшавянку» и «По долинам» выделывали. Ты, конечно, внимания не обращал, а над коваными вратами на церкви нашей Лик Святой – затёрт уже, обветшал, а тогда ещё ясно глядел, несмотря ни на что и на то, что глядеть было не на что! В разгар этих песен, вдруг наши бабки заголосили и на колени пали. Лик заплакал, заплакал горючими слезами. Партейные, зашумели, заорали на народ и, вообще, непотребно, а кто-то даже грязью швырнул. Тут-то пастушок наш и взлетел. Взлетел и Лик своим телом закрыл. Комья грязи в него летят, а он висит, будто крылья у него за спиной выросли. Кто-то из начальства за ружьём сбегал, да и пальнул сдуру мелкой дробью в пастушка. Упал он и долго не вставал, а Лик скрылся, будто не было его никогда над вратами.
Таня замолчала и рассеяно, заученным движением протёрла соседний стол, собрала в ладошку крошки, а я смотрел на тряпку и завидовал ей, ведь вокруг неё расплывался, волновался и дышал бело-голубой пузырь.