Одинокий голос Бога

ОДИНОКИЙ ГОЛОС БОГА
Откровение Великой Пятницы

«О, человек, о, человек!.. Что же ты творишь, человек, что же ты делаешь?! Кто ты – ужасное животное, превзошедшее во зле своем всех других, подобных себе или цветок творения Божия? Ты всегда стремишься к Свету, во всяком случае, в мыслях, словах своих, но почти никогда его не обретаешь. Больше того, как только ты появляешься там, где был перед тем хотя бы отблеск Света, то с твоим появлением исчезает даже отблеск Света. Но, потеряв Его, ты вновь начинаешь искать Его. Ты существуешь без Света, но не можешь жить без Него. Беда твоя в том, что ты не можешь удержать, слиться со Светом. Но, твое счастье и спасение в том, что и Свет не может бросить тебя. И потому, быть может, не столько ты ищешь Свет, сколько Свет встает на твоем пути. Куда бы ты ни пошел, куда бы ни свернул, куда бы ни пал – Свет всегда будет на твоем пути.
В мире есть два Одиночества: Свет и человек. Свет одинок, в силу того, что никто и ничто не может сравниться с Ним ни в сиянии славы Его, ни в могуществе, ни в благодати любви Его. Человек одинок потому, что всякий, кто отделился от Света, кто потерял Его в душе своей – одинок. Одиночество Света, это Одиночество Абсолюта. Одиночество человека – одиночество безысходности. Свет, будучи по «природе» Своей одинок, превосходит его тем, что дарит себя всем. Просто хотя бы в силу того, что свет, не в состоянии замыкаться на себе самом. Свет всегда светит! Человек же, что бы преодолеть свое малое одиночество, должен открыться Свету, впустить его в себя, дозволить Ему войти под кров души своей, а через это стать частичкой Его Света. И тогда, став отчасти Светом, дарить Его другим…»
«Бом-м-м, бом-м-м, бом-м-м...» – донеслись до слуха отца Златана, прервав его размышления, звуки колокола, извещавшие братию монастыря о начале всенощного богослужения. Он перевел взгляд от лика Спасителя на иконе его келлии, в открытое окно, через которое проливался удивительный свет, теплого летнего дня и через которое доносился птичий щебет, говорящий о непрерывности жизни. Отец Златан глубоко вздохнул, словно еще раз заглянув в окно своих мыслей, поднялся, перекрестившись на лик Христа, и вышел из келлии.
Между келейным корпусом и храмом монастыря было метров сто. Когда-то путь в храм проходил по аккуратной дорожке проложенной трудолюбивыми иноками, среди зеленой лужайки с посаженными плодовыми деревьями по обеим сторонам ее. Камни, которыми была вымощена дорожка, насчитывали не менее восьмисот лет – они были уложены еще основателями монастыря и с тех пор не перекладывались, незримо храня поступь и присутствие всех поколений людей Божьих, преодолевающих свое одиночество в этой святой обители. Подобно этим камням, были и деревья окружавшие дорожку и сопровождавшие братию на молитву. Им, конечно же, было не так много лет, хотя бы потому, что деревья живут несколько меньше чем камни, но первые из них были посажены так же очень давно и с тех пор, даже когда одни из них умирали, то новые деревья садили, только из побегов их родителей. Таким образом, монахи с полным основанием считали, что деревья, посаженные святыми Саввой, Захарией и Спиридоном, знаменитыми старцами этой обители, растут и плодоносят до сих пор. Пусть и в правнуках своих. Полнокровная жизнь не может продолжаться без восприемства поколений. Жизнь, сама по себе и есть не что иное, как единство связи прежнего, настоящего и будущего.
Уже начавшие цвести вишни и яблони, распространяли тихое благоухание рая, чуть заметно покачиваясь в легких порывах легкого ветерка. Казалось, они тоже молятся, испуская аромат своего благоухания словно молитву, а в легком колыхании, отдавая поклоны Всевышнему Свету, к которому, так не остановимо тянулись их ветви и плоды. Отец Златан, словно услышав их зеленую молитву, остановился и протянув руку, погладил тоненькую веточку вишни с ее зелеными листочками и распустившимся цветком, так доверчиво и тихо опустившуюся в его ладонь. «Цвети моя милая, распускайся, Господь с тобою».
Вдруг до его слуха донеся совсем не молитвенный смех и чья-то чужая речь, на чуждом языке. Отец Златан отпустил из руки зеленую веточку вишенки и она, упруго качнувшись, закачалась в льющемся на нее Свете и словно бы прочертив в воздухе облик креста, по-своему благословляя его. Он же, уловив это, улыбнулся в ответ и ей, негромко прошептав: «Благослови тебя, Господь». А смех доносился от главных ворот в монастырскую обитель, возле которой стоял выкрашенный в камуфляж бронетранспортер, на броне которого, несколько одетых в военную, совсем не в божью форму людей, беспечно играли в карты и при этом весело и азартно смеялись. Отец Златан вздохнул, как вздыхал при виде этих солдат, каждый из монашеской братии, и прошел в храм. Это раньше, военному человеку не было места в монастыре, теперь же, этот небольшой гарнизон миротворческих сил, был единственной, после Бога, защитой и гарантией для обители и самих монахов. Раньше Божий человек, был уважаемый человек, теперь же, после того, как мир взорвала эта война, Божий человек, стал первейшей и самой легкой целью. Играющие в кары на броне броневика, по среди Божьей обители солдаты, вовсе не были виноваты в своем недостойном поведении. Они были молоды и потому божественно беспечны. Они были представителями другой культуры, пусть и тоже христианами, но другими. А иногда, лучше быть совсем иным, чем таким же, как ты по сути, но иным в образе жизни, молитвы, культуры. Недоразумений между христианами разных конфессий ничуть не меньше, чем между христианами и мусульманами или иными религиями. Древний принцип «свои-чужие», также естественно-природно свойственен человеку, как и любовь, ненависть, зависть - высокое и низкое. И эти молодые солдаты, приехавшие сюда из добропорядочной, сытой Европы, в эту, хоть и христианскую, но такую не понятную для них страну, естественно не могли понять всей той суммы хитросплетений, этнических, исторических, политических, кровных связей и разрывов, завязавших этот очередной тугой Балканский узел. Будучи христианами по факту своего рождения, они едва ли были таковыми по сознанию своему. Тем более они ничего не знали о этих странных, непонятных для них христианах монахах, упорно цепляющихся за свои древние традиции и не желающих бросать свою древнюю обитель. В их странах уже давно проживало много мусульман и потому, они гораздо лучше понимали их, нежели этих сербов. Европа в великом своем сострадании к угнетенным и слабым, совсем забыла о том, что незаметно сама становится слабой и угнетенной. Сама теряет те корни, которые и создали ее. Европа не заметила, что, помогая одним, сделала изгоями других. Причем именно тех, кто был исторически хозяином этого дома. Дома под названием – Косово.
Исстари, отсутствие чувства исторического родства, кровной связи рода, пренебрежение корнями, считалось высшим несчастьем для человека и народа. Когда это случалось – приходила смерть: человека, рода, народа. Сейчас болезнь беспамятства обрушилась на Европу. И здесь на Косовом Поле, как когда-то в глубокой уже древности, сошлись вновь две силы: сила любви к своему отечеству и сила иная, словно раковая опухоль, распространяющая свои метастазы не только на Косово, но и гораздо далее.
Но никто не хотел тогда видеть этого.
Была служба Великого Четверга. Тихое, протяжное пение не многочисленного хора наполнило древнюю обитель. Отец Златан стоял в полупустынном храме и перебирая четки, молился. И его молитва, вместе с молитвой немногочисленных отважившихся остаться в Косово и прийти сегодня в храм сербов, под звуки монашеского песнопения, незримо, но ощутимо, возносилась под самый купол храма, в луче яркого солнечного света, к Незримому Богу. Не смотря на то, что шла Страсная Седмица и наступали самые важные дни земной жизни Спасителя, сегодняшняя служба имела и радостный оттенок. Великий Четверг, предшествует непосредственным Страстям Христовым. В этот день Церковь вспоминает Тайную Вечерю Господню и в народе этот день называют «Чистым четвергом». В этот день принято наводить везде порядок и готовить свои дома к встрече Пасхи. Именно сегодня надо все убрать, вымыть, приготовить, потому, как завтра настанет Великая Пятница – день самых жутких страданий Христа, самого ужасного падения человека. В Великую Пятницу люди распнут Христа. Отвернутся от Него не только ждущие чуда, вера которых всегда поверхностна и мимолетна, как мимолетно и само чудо, но и те, кого Он призвал быть Своими свидетелями перед людьми, те, кого скоро назовут апостолами Христа. И потому, Великая Пятница это день, не терпящий никакой суеты человеческой, это день смиренного покаяния и слез. Покаяния не только за то, что произошло тогда, уже почти 2000 тысячи лет назад, но и за грехи отцов и матерей своих, за свои собственные неправды. Это день великой Правды, когда человек обязан взглянуть в глаза Христа висячего на кресте за вину и грехи людей и непосредственно каждого, кто смотрит в глаза Иисуса.
Но это будет завтра, а сегодня все-таки Великий Четверг, и помимо надвигающегося испытания, есть и радость. В этот день, верующие стоят с зажженными свечами, а по окончании службы, не гася огня, несут их в свои дома, где рисуют ими кресты на косяках дверей своих домов, на подобии того, как это делали, кровью жертвенных животных древние Израильтяне, при исходе своем из Египта. Раньше, когда сербы жили в Косово в большом количестве, эта удивительная процессия несения святого огня, привлекала множество паломников и просто наблюдавших за ней. Поднявшись на колокольню храма, Златан любил смотреть, как во все стороны от обители, словно ручейки, растекаются светлячки святого огня, который несут в свои дома, прихожане из соседних деревень. Это так захватывало дух, что хотелось петь, а глаза светились такой неподдельной радостью, что он каждый год с нетерпением ждал, когда снова увидит эти ручейки святого огня.
Но времена изменились. И теперь сербов в Косово почти не осталось, а те, что остались, не рисковали выходить из своих домов, ставших для них последними крепостями, хрупко хранящих невесомость их жизни. Тем более идти в такой большой праздник, да еще открыто нести огонь, значило тут же подписать себе приговор. В лучшем случае, вас тут же бы избили, а ночью подожгли бы ваш дом. В худшем же случае… о худшем в Косово сербы старались не говорить. Это «худшее» и так витало в воздухе, с каждым днем незримо приближаясь все ближе и ближе к оставшимся.
По окончании Всенощной, отец Златан, все же по обыкновению поднялся на колокольню. В глубине его души жила надежда увидеть, хотя бы… один светлячок огня. Но не было ничего. Быстро сгущающиеся сумерки захватывали округу и ни один отсвет света не сиял в дали.

***
Вечером, в его келью, постучался настоятель монастыря, отец Милослав.
-Благословение Божие тебе отец, Златан. Мир и молитвы душе твоей. –сказал игумен войдя в келию.
-Благодарствую отец Милослав. –ответил Златан, -Мир и молитвы и вашей душе.
-Спасибо и тебе, отец, – сказал старый монах и присел на край скамьи, служившей одновременно и постелью. – Ну, вот мы и почти дожили еще до одной Пасхи Христовой. И пусть не в великой славе мы ее встречаем, но ведь бывали времена и похуже. Так, что ничего особенного ныне не происходит. Просто второе османское нашествие. И опять на Косовом поле. Я не знаю как, но глубоко уверен, что Господь нас не оставит. Даже если в какой-то момент все почти рухнет, Он удержит остаток, из которого возродится новое семя Сербии. Душа серба, она ведь, как крапива: ее рвут, а она растет! Ее травят, а она растет! Ее распахивают, а она все равно – растет! Вопреки всем законам и вопреки всякой логике растет и множится. Растет не там, где ей отводят место, а там, где хочет она сама. Поближе к жилью человека, поближе к очагу. И листья ее полны зелени, сока и силы. И хоть не цветет, она красивыми цветами и не благоухает ароматами, но, сколько в ней целебной силы, сколько здоровья и добра для человека. Это изнеженному цивилизацией человеку, нужны цветы и благовония, а человеку, живущему в естественной среде, живущему пред Богом, нужна естественная сила жизни. Нужна крапива! И тому, кто знает о ее целебных свойствах и силе и умеет обращаться с ней, крапива дает то, что ему не хватает: здоровье, силу, долголетие. А тому, кто не знаком с ней, кто приходит с топором и косой, того она нещадно жалит, до последнего мига жизни своей и даже срубленная, не позволяет прикасаться к стволу своему. Вот так и серб: того, кто приходит к нему с добром он принимает и делится даже последним, а того, кто словно вор, крадется в его дом, стремясь разорить и сжечь его, не щадит и, как та крапива, до последнего дыхания, даже когда все кажется совсем уж безнадежным, не отступает, до конца защищая свой дом, свои Церкви, свои кладбища.
-Для серба есть понятие святости. – негромко ответил отец Златан.- Днем, идя на службу, видел, как солдаты из войск НАТО, играют в карты. Хорошие ребята, но им даже не в домек, что они ругают святыню. У людей Европы, другой частью которой являемся и мы, утрачено понятие святости. А, как быть без этого?
Их глаза встретились. Глаза старого монаха, много познавшего на своем веку, воспитавшего много душ в понятиях святости и совести и глаза молодого священника, так же уже успевшего испытать тернии земного пути к Богу. Глаза отца Милослава, не смотря на его возраст, светились тихим, светом прозрения чего-то не ведомого для большинства людей, некоей ему одному ведомой истины и правды. Глаза отца Златана, большие, почти черные, светились жизнью молодости, здоровьем, но и особой духовной чистотой и полнотой, готовой воспринять все, что открывает ему жизнь. Не в тех, ни в других глазах не было страха перед неизвестностью завтрашнего дня, разве что в глазах отца Златана, жила невысказанная грусть. Грусть невозвратимо утраченного и бесконечно дорогого.
-Что скажу тебе на это? Ну, вот послушай одну старю историю, ее мне рассказал мой духовник, когда я был еще моложе чем ты, а произошла она еще лет на сто до этого. Когда-то давно, давно, еще в начале, наверное, девятнадцатого века, один наш серб, как жаль не знаю его имени, поехал в Индию. Жажда странствий часто поселяется в душах благородных людей. И вот приехав туда, он оказался поражен красотой и культурой этого народа, но, вместе с тем и нищетой их. Он был поражен тем великим пренебрежением, каким награждали англичане, хозяйничающие в то время в Индии, этот народ. И тогда, этот наш серб, решил устроить в Индии театр. Да не какой ни будь европейский, а на основе народной традиции. У него было достаточно денег, что бы сделать это. Но дело в том, что театр там уже был. И это был европейский театр и для европейцев. А принадлежал он Ост-индской компании. Но, когда появился театр нашего серба, то он стал конкурентом англичан и чем дальше, тем большее число людей стало отдавать предпочтение его театру. Если, кто-то скажет, что это нормальная конкуренция, то пусть не очаровывается в наивности своей. Это говорится только на словах о равности конкуренции. В то время в действительности, царит закон волчьей стаи. Так вот, что произошло дальше: однажды, вечером, наш серб, возвращаясь домой, увидел, как четверо англичан, бьют одного человека. Естественно, будучи не слаб физически и духовно, он вступился за беднягу и отстоял его. Затем пригласил его к себе домой, омыл, одел, накормил – поступил, как тот самарянин из Евангелия. И тут за разговором выясняется, что этот человек, француз, является заядлым поклонником театра, отличным художником, довольно состоятельным человеком и, так же как и наш серб, очень любит народное искусство индусов. В наивности сердца своего, наш серб, не только приглашает его в свой театр в качестве художника, но и делает его соучредителем, то есть совладельцем. И вот тут-то и выясняется, вся подоплека и хитрость произошедшего. Этот «француз», оказывается агентом Ост-Индской компании! Естественно, что они прибирают театр к своим рукам. Наш серб в гневе! Он взывает к совести к благородству.., а они к закону. Это наш серб, представитель варварской страны, из отсталых Балкан, а они представители просвещенного Запада. Это для варваров важны честность, совесть, порядочность, доверие, благородство, а для цивилизованного Запада главное, что бы все было по закону. И если это по закону, то прочь и совесть и благородство.
-Благородство слов и не благородство поступков, - коротко заметил отец Златан.
-Что поделать: со времен Адама и Евы человек не сильно изменился. Закон, который понимается, как наилучшая целесообразность, заменил Истину.
Отец Златан поднялся и заменил догоревшую свечу на новую. В монастыре, уже давно не было электричества и потому, все приходилось делать естественным способом: вместо ламп пользоваться свечами, пищу готовить на дровах или привозить из города баллоны с газом. Хотя эти внешние не удобства, на самом деле приносили не малые духовные выгоды: жизнь становилась максимально естественной. При свете новой свечи, в наступившей уже ночи, по новому проступил лик Христа на стене келии отца Златана. Золотом по золоту! И эти огромные, печальные, все понимающие и все открывающие глаза Спасителя! Отец Златан, понял чувства игумена и понял его немой вопрос и потому, не дожидаясь вопрошания, ответил:
-Нет, отче, я больше не пишу. Не могу. От всего. Что происходит вокруг, что происходит с нашей Сербией, с нашим Косово, с душами людей, от всего этого, становится не в моготу писать. В мире так много несправедливости и зла, что рука немеет и не поднимается. И даже когда заставляешь себя взять кисть и краски, то мысль останавливается, словно бы в параличе и следом останавливается и кисть. Трудно, очень трудно писать глаза Бога в страшные времена. Хотя именно в такие времена, Бог особенно всматривается в душу человека, – он глубоко вздохнул, словно бы из самой сокровенной глубины своей и продолжил говорить: - У меня ощущение, что Провидение, готовит мне нечто особенное, нечто, что я, быть может, сумею сказать завтра, но сегодня моя рука не поднимает кисти. Моя душа переполняется чем-то, что я не могу изъяснить словами и пока не могу это выразить и красками. По опыту знаю, что Бог готовит меня к чему-то важному, к чему-то новому, к тому, что я пока еще не в силах выразить, то, что на сегодня превышает мои силы и понимание и потому, святой отец, я прошу ваших молитв о моей душе.
-Человек ищущий Бога всегда одинок. Только в одиночестве мы подходим к нему. И чем ближе мы подходим к Нему, тем больше наше одиночество. Потому, что встреча с Богом всегда происходит наедине. Даже молясь в церкви, на Божественной Литургии, вместе с братией, мы все-таки, один на один встречаемся с Ним и, у каждого из нас эта встреча имеет свой личный оттенок. Как мать, прежде чем родить, должна выносить своего ребенка, так и человек, должен выносить свою встречу с Богом. И потому, да благословит и сохранит тебя Господь. И даст тебе плод Свой. – и старец встав широко перекрестил отца Златана и положив на его голову свою руку, едва слышимым шепотом, прочитал над ним молитву Богу.
И словно тысячи мельчайших искорок, тысячи токов прошли через макушку головы отца Златана, а перед закрытыми глазами его, словно бы вспыхнул золотой, теплый Свет.
-Боже, Боже, мой, Боже… -лишь неслышно прошептала его душа, ощутившая молитву старца, ощутившая прикосновение Бога.
А старец, вновь опустившись на скамью, продолжил разговор, перейдя непосредственно к цели своего визита:
-Завтра Страстная Пятница. А через два дня и Пасха. И каково бы ни было наше сегодняшнее состояние, но мы должны встретить Пасху, так, как словно бы ничего плохого не случилось. У нас кончается газ и топливо. Помимо того, нужно привезти послание от Митрополита и отвезти ему наше поздравление с Воскресением Спасителя. Одним словом, вот тебе список необходимого и завтра, рано по утру, с рассветом, ты поедешь в город.
-Но, Отче, я хотел бы встретить Страстную Пятницу здесь в обители, с братией. – промолвил было отец Златан.
-Все уже решено. Кто-то же должен ехать. На этот раз едешь ты. Прими это, как волю Бога о себе. – и улыбнувшись, добавил: - Заодно помолишься с митрополитом о здравии и сохранении всех нас. – и поднявшись, уже в дверях, добавил: Завтра, в четыре часа утра, тебя разбудит, брат Савва. Ну, с Богом.

***
Старенький, маленький грузовичок, весело бежал по извилистой горной дороге, огибая вершины и стремясь вниз, на равнину Косова Поля. В высоком утреннем небе, мирно догорала последняя утренняя звезда. Легкий утренний туман, мирно расстилался по еще спящей долине. Отец Златан уверенно и легко вел видавший виды старенький монастырский грузовичок и помимо воли своей, любуясь просторами расстилавшимися перед ним, не громко напевал сто третий псалом: «Дивны дела Твои, Господи!»
«-Удивительная страна Сербия, удивительны Балканы. В них перемешаны все типы пространства: горы, равнины, острые скалы и пологие холмы, леса, поля и луга, реки, виноградники и поля крестьян. А какое небо над моей Сербией?! А какие песни у народа моего! Какая душа?! Прав отец Милослав, говоря, что душа серба подобна крапиве, все готовая отдать другу и остро жалящая врага. И ты Косово Поле, сердце всей Сербии, как прекрасно ты и как величаво! – отец Златан уверенно и радостно вел свой маленький грузовичок, среди равнины Косова поля и с горечью вспоминал не простые, а подчас кровавые страницы истории своей родной земли: - С тех пор, как предки современных жителей Балкан пришли сюда и заселили эти места прошла целая вечность. Точнее состоялась история. Племена пришедшие и осевшие в этих местах никогда не составляли единого государственного образования, но представляли из себя смешение разных племен, а в последствии и народов. К этой их естественной разности примешивалась и разность привнесенная: разделение на христиан и мусульман, а самих христиан на кафоликов, то есть православных и католиков, то есть приверженцев Рима. Кто раньше оказался здесь со своей проповедью своего Христа: Византия или Рим – теперь уже трудно утверждать абсолютно точно – на это есть совершенно противоположные исторические исследования. И все же точно известно, что проповедь католицизма, порой, имела чисто насильственный или «иезуитский» подход. Православные ставились на территориях подвластных Римскому престолу в условия, когда выжить можно было, только приняв католический обряд. Так закладывалось это трагическое разделение изначально единых народов. И вот этот спор вер: кафолической и католической, перерастал в спор народов за все и за вся! Неприятие иной религиозной культуры, с веками перерастало в неприятие вообще иной культуры отличной от Западной. Так состоялось глобальное неприятие Западом Сербии, как основополагающего остова православной веры на Балканах, да и на всем Западе. Психологи давно заметили, что в человеке всегда присутствует два пласта сознания: внешний и внутренние. Так на внешнем уровне, Запад всегда говорит о мире, о равноправии культур и народов, о не делимости границ и суверенететов, в то время, как подсознательно, не может вынести присутствия на «своей» территории присутствия иной культуры, иного мировоззрения, иной традиции. Это позволительно мусульманам, потому, что они совсем другие и их много и они очень нужны европейцам, как сырьевые источники, а вот сербы…Ну, что толку от них: их мало, они слабы, они... как они не понимали их в средние века, так не понимают и сегодня. Они вроде бы, как и мы христиане, но… именно этой похожести им и не могут простить, точнее принять в подсознании.
А потом пришли турки. И в 1389 году состоялась битва на равнине «Черных дроздов» на Косовом поле. Предводителем сербского войска был доблестный князь Лазарь. Жуткая была сеча, яростная и кто знает, как она завершилась, если бы не подлое предательство в стане сербов. Это, конечно же, не красит их истории. И все же! И доблестный подвиг славного Милоша Обилича, претворившегося, перешедшим на сторону турок и когда его представили самому султану, как знатного сербского война, перешедшего на их сторону, тот выхватил меч и заколол им султана Мурада. Но и это не спасло положения. Командование турецким войском, тотчас принял сын султана, ставший новым султаном. Битва на Косовом поле была проиграна и стала началом долгого, жестокого турецкого ига на Балканах, не менее яростного и отбрасывающего назад, чем монгольское иго над Русью. И долгие века Балканы, так же, как и Русь на Востоке, защищала Европу от нашествия варваров, сдерживая на себе их силы. Но никто не сказал ни им, ни нам благодарности за это. Никто!
Иго это длилось без малого 5 столетий. Пятьсот лет народы Балкан не знали свободы, были оторваны от своей культуры, своего языка, обычаев, норм общежития, своей веры. Пятьсот лет их насильственно, то кнутом, то пряником, переманивали и перенастраивали в иную веру, в иной народ, всеми силами стараясь сделать из единого этноса, разные народы и закладывая тем самым, бомбы будущего. Такая бомба взорвалась к примеру в 1914 году, вызвав Первую Мировую войну. Ее запал тлел постоянно, ни затухая ни на миг. К примеру, во вторую Мировую, о чем мало кто знает, это разделение, так же дало себя знать. Из двух миллионов сербов погибших в ее жерновах, всего только 200 тысяч погибло от немцев-оккупантов, примерно столько же погибло в титовских концлагерях и застенках, а 1,5 миллиона человек, погибло в жуткой славянской междоусобице. Полтора миллиона сербов были уничтожены теми же хорватами, мусульманами и албанцами. Естественно, сербы мстили соответственно. Но геноцид сербов был все же фантастическим и ужасным. Особенно здесь отличились хорваты, выступавшие на стороне фашистов: концлагеря созданные хорватами для сербов, были страшнее гитлеровских. Хорватами был даже специально придуман нож, для резки и убийства пленных сербов, который крепился на запястье руки, что бы рука не уставала, он так и назывался: «серборез». Говорят, что один лагерный охранник за ящик сливовицы, зарезал за одну ночь, три тысячи человек. (?!) В музее геноцида сербов в Белграде дежурила медсестра, так как многим из посетителей от увиденного становилось плохо.
…Но, как бы ни было, после войны, и сербы и хорваты и боснийцы вышли внешне единым государством, образовав единую Югославию. Но даже здесь, гордый и неудержимый характер народа, дал себя знать. Заявляя о социалистическом пути развития, Тито, будучи во главе Югославии, пошел своим путем, поругавшись с Москвой. Ничего хорошего это не принесло. Но сумбурность характера Тито проявилась не только в этом. Главная его «пакость», была в том, что он переселил огромное количество албанцев мусульман, на территорию Косова, к которому те не имели никакого отношения. Очень скоро те расплодились в огромном количестве и уже в семидесятые годы стала возникать напряженность, между сербами – исконными жителями Косова поля и новыми, стремительно размножающимися поселенцами – албанцами. Иногда эта напряженность выливалась в довольно крупные конфликты… Но пока, была Югославия все было в целом в порядке. Голос крови силен. Тито был хорватом по национальности и хотя сербы были наиболее национально цементирующим народом, Тито все же недолюбливал их. Этим возможно и объясняется не только авантюра с заселением Косова поля, но и то, что все экономические предприятия строились, прежде всего, в Хорватии, а Сербия оставалась на послед.
И вот грянули восьмидесятые, а с ними и конец социалистической системы. Не секрет, что социалистические режимы в странах народной демократии, держались за счет Советского Союза, в прочем точно так же, как и страны Запада, были и остаются зависимыми от своего старшего брата живущего за океаном. И вот падение Советского Союза, было сигналом для всевозможных центробежных сил внутри этих стран. И в первую очередь это коснулось Югославии. Первыми напряглись, пожалуй, боснийцы и хорваты. И тут свою роль сыграл Запад. Судорожно и с азартом охотника, они бросились признавать независимость всех кого ни попадя. Особенно старалась Германия, видя в хорватах своих близких союзников. Да, все народы имеют право на свое самоопределение, но и всякое государство имеет право на свою целостность. К тому же всякий сепаратист в мгновение ока приобретает значимость, когда его начинают поддерживать могучие соперники соседи. Все сепаратисты тут же получили политическое признание и помощь, от всех стран Европы и только само государство Югославия, член ООН и имеющее дипломатические и прочие отношения с теми же странами Европы, оказалась в полной изоляции. О такой помощи и признании мирового сообщества, только могут мечтать североирландцы, корсиканцы и баски и многие иные национальные меньшинства желающие выйти из подчинения стран Запада. Но: «То, что положено Юпитеру, не положено быку», как говорили еще римляне. «Разделяй и властвуй» - говорят англичане.
Но апогеем балканского конфликта, конечно же был конфликт на Косовом поле. Он был, как инерция распада Югославии. Югославии, как целостной страны, уже не было и потому, это выглядело, как добивание упавшего. Все понимали, что исторически албанцы не имеют прав на Косово, но алчность безопасно бить упавшего, сильнее разума. Обидно здесь еще и то, что даже сами хорваты, черногорцы, греки, болгары, македонцы, для которых Косово поле было столь же важной исторической территорией, как и для сербов, спокойно и равнодушно и даже со злорадством наблюдали, как десяток сильнейших стран мира, буквально разрывают маленькую Сербию и отторгают не только от Сербии, но и от них всех, их Косово Поле. А албанцы, чувствуя за собой силу Запада, наглели не знаю ограничения. Спросите любой народ Балкан о их мнении о албанцах. Мнение будет однозначно жестким и негативным: наркомафия, проституция, бандитизм. Мафия! Грозное и всепроникающее влияние албанцев знает и Италия, для которой, албанская мафия, становится вопросом, чуть ли не более серьезным, чем своя собственная печально знаменитая Козаностра.
А еще в этой поддержке албанцев, проступил отблеск знаменитого Заката Европы, на всякий лад предрекаемый многими европейскими же философами и мыслителями. Европа теряет свое европейское и христианское лицо. Она все более и более становится филиалом Арабских Эмиратов и стран Востока. Осталось совсем не много, каких-нибудь лет тридцать, сорок и солнце Европы закатится. Просто большинство ее жителей будут представителями Востока. А вместе с этим изменится и ее душа. Это будет уже не душа Европы. Это будет душа Востока. Но давно известно, что душа может быть самой собой, только живя в своей естественной культуре, а когда же она поселяется в чуждых областях, то она приобретает самые странные и подчас негативные импульсы своего проявления. Тщетно и наивно думать, что Восток, приходя в Европу – европеизируется. Нет! Он, конечно же, несколько теряет и свое Восточное лицо, но Европейцем не становится. А становится неким гибридом, манкуртом, обрубком своего исконного и чужого. Восток, станет ужасом! И внуки европейцев, уже очень скоро всецело ощутят это.
Когда же началась агрессия НАТО… Это была именно агрессия. Независимое государство, член ООН, защищавшее свою целостность, подверглось нападению стран НАТО. И все молчали! И ООН. И правозащитники. И братья славяне, соседи по полуострову. Все! Впрочем, так было всегда в истории.
Так не заметно, за размышлением и удивлением красоте Косова поля, автомобильчик отца Златана въехал в город.
***
Служба Великой Пятницы в главном Соборе епархии, прошла, как положено величественно и величаво. Множество золотых украшений и знатных священников, где нельзя было перепутать свой табель о рангах, резко контрастировала со службами святой обители. Издавна в ней было принято служить Богу не в богатых одеждах, расшитых золотом, а, как можно проще, максимально, на сколько то разумно возможно, приближаясь к Евангельскому первообразу. И если монахи монастыря и употребляли в своем одеянии богатые одежды, то это было очень скромно и так тонко, что цвет золота, никогда не заслонял собой истины евангельской простоты и естества, но на их фоне, проступая и обретая свой не земной смысл.
После службы, отец Златан, побывал на аудиенции у Владыки. Тот внимательно расспросил его о состоянии дел в монастыре и особенно о настроениях в окружающих, теперь уже албанских, деревнях. Видно было, что Митрополит в серьез обеспокоен происходящим. А как могло быть иначе, - ведь он тоже серб. В конце встречи митрополит сказал:
-Благодарю вас отец, Златан, что сослужили с нами утреннюю службу Великой Пятницы, приглашаю Вас, отслужить и Вечернее богослужение. Мы нуждаемся в ваших молитвах не меньше чем вы в наших. Здесь в Косово, мы сербы, истинные хозяева своей земли, стали, как изгои. К сожалению, так бывает: гостеприимный хозяин принимает у себя вора, принимая его за порядочного гостя, а вор, выждав момент и призвав на помощь других воров, изгоняет самого хозяина.
Отец Златан, хотел отпроситься, что бы успеть на вечернее богослужение в своей обители, но не многие слова митрополита, о необходимости совместной молитвы, дали ему понять, что это действительно так. Получив благословение митрополита, уехать домой, завтра по утру, он остался в городе. Златан редко оставлял свою обитель. Дело монаха молиться Богу о душе своей, а через это и о душах близких своих, коими является всякий человек, будь то серб или албанец, черногорец или босниец. Какая разница Богу до земной национальности человеков, когда у всех них одна небесная истина: все они дети Божии. И в равной степени все помнят об этом, как в равной степени все и забывают об этом. До вечернего богослужения было около четырех часов и отец Златан решил немного прогуляться по городу. Его влек не сам город, а ему было интересно почувствовать импульс жизни людей, почувствовать, чем живут они, как их дела, их настроение.
Город живущий внешне, казалось бы, своей обыденной, суетной жизнью, все-таки нес в себе незримое, но ощутимое напряжение. Прежде всего, хотя бы по тому, что он был, пока еще не зримо, разделен на две не равные части: сербскую и албанскую. Сербская было много больше, в нее входила, как старая часть города, так и новостройки, Албамцами же была заселена меньшая, промежуточная часть города. Это были конечно же не чисто сербские и албанские анклавы, но явное преимущества населяющего их этноса, делала их городами в городе или государствами в государстве. Сербская часть города, была достаточно спокойна и в ней гораздо меньше чувствовалось напряжение. Даже сами албанцы, довольно спокойно жили в этой части города, среди сербов, не чувствуя опасности для своих жизней, хотя то и дело ловили на себе не совсем добрый взгляд того или иного серба. Другое дело было в албанской части города. Сербам, кому не посчастливилось жить в этой части города, было уже очень не легко. Они не только ловили на себе не добрые взгляды албанского меньшинства, но и даже днем, рисковали встрясть в какой либо конфликт просто из-за того, что кому-либо из албанцев не понравился тот или иной серб. С наступлением же ночи жизнь здесь приобретала и вовсе криминальный оттенок. Сербу не возможно было выйти из дома с наступлением ночи, без риска встретив албанцев, не быть избитым или претерпеть надругательство, если это была девушка. Многие из сербов, срочно меняли свои квартиры и дома, в этой части города, на квартиры и дома в сербской части города или стремились уехать вообще в саму Сербию, понимая, что здесь все идет к неминуемому краху.
О, Сербия, моя, Сербия!.. О, Косово Поле, мое!..

***
На другой день, по утру, отец Златан, точно так же, как и день перед этим, ехал по извилистой горной дороге, любуясь прекрасными видами своей родины. Движок старенького грузовичка натружено, но уверенно гудел, бойко поднимаясь в горы и везя в своем кузовке, все необходимое для жизни монастыря на ближайшие недели две. Среди долин, между гор, все так же, как и день перед тем, лежал белый туман. Последняя звезда уже погасла, а утреннее весеннее солнце, тихо и не заметно преодолев линию горизонта, всходило над землей. Вырываясь из пелены тумана, Златан ловил его золотое свечение, его нестерпимый свет и радовался. Радовался этому удивительному светлому, доброму утру, радовался этому небу, полям, горам, этому туману и этому свету, так нестерпимо бьющему ему прямо в глаза. Он радовался самой жизни. В его душе, уже рождалась Пасха Господня. В ней уже пели ангелы. В ней уже царил Христос.
Вот сей час, машина поднимется на этот последний перевал и перед ним откроется их небольшая долина, зажатая между гор, в которой и расположился их монастырь. По обычаю, он остановил машину на вершине и вышел, что бы совершить молитву благодарения. Здесь на верху тумана уже не было, в то время, как сама долина и монастырь были закрыты пеленой тумана. «-Если бы не было тумана, то я сейчас бы увидел мой монастырь. А еще мог бы и услышать, в другое время, и звук колокола», – подумал он про себя. Он глубоко вздохнул, как бы вбирая в себя весь воздух своей родины и смотря на мир полными счастья глазами. Но, что это? В воздухе, помимо утренней свежести, явно присутствовал иной запах, - запах пожарища. Запах беды. Отец Златан быстро сев в машину, нажал на газ и поехал в низ, в долину. Машина юркнула в туман и помчалась вниз по склону.
У монастырской ограды, он увидел все тот же бронетранспортер, правда на этот раз их было несколько и все тех же (или таких же) солдат. Один из них четко показал ему, что он должен остановиться, в то время, как двое других молча навели на его автомобиль автоматы. Сердце отца Златана билось учащенно в предчувствии чего-то не доброго. Он остановил машину и вышел из нее. Увидев перед собой священника, солдаты ничего не стали спрашивать у него, видимо поняв, кто это. Со стороны к ним подошел офицер и представившись отцу Златану, спросил его, кто он такой:
-Я насельник этого монастыря священник Златан, уехал вчера утром в город, к митрополиту, за необходимым снаряжением для обители. А, что здесь произошло господин, капитан? – спросил отец Златан и хотел было пройти на территорию обители.
Капитан знал, что здесь произошло. Знал и кто сделал и кто виновен в этом, но сказать и показать все это просто так сразу, было не просто и даже не возможно. Когда человеку предстоит говорить, о чем-то страшном, то он всегда долго ищет слова, долго тянет время, буд-то бы от этого, что-то изменится.
-Говорите, капитан. Говорите – резко сказал Златан и хотел, было пройти во внутрь ограды, до которой было не более двадцати метров, но капитан удержал его:
-Вчера утром здесь побывала УЧК. Вам будет трудно смотреть на все это, потому наберитесь мужества и выдержки.
Душа Златана сжалась в комок, сердце, замерло, и он вошел в обитель.
Боже! То, что он увидел в следующее мгновение, - поразило, ужаснуло и обезоружило его. Их древняя, и еще вчера, такая красивая и ухоженная обитель, теперь не меньше прежнего поражала его, но уже не красотой, а пустыней разорения своего. Древний храм смотрел на него пустыми глазницами своих окон. Сорванная с петель дверь в него, висела на одном крюке, словно вырванный с корнем зуб в развороченных неведомой силой устах. Рядом со входом лежал большой крест, сорванный и сброшенный вниз с купола храма. Казалось, храм не просто смотрит на людей, но и плачет. Казалось, он молча взывает к людям, к их совести. Одиноким голосом поруганной совести, храм смотрел в сердца людей, надеясь найти в них сострадание, помощь, опору.
Келейный корпус, отстоящий в стороне, у дальней стены монастыря, так же смотрел пустыми глазницами выбитых окон на окружавший его мир и чернел черными пятнами копоти и дыма, неотвратимо свидетельствующих о произошедшем здесь совсем недавно. Из полуразрушенной и обгоревшей крыши, еще поднимались небольшие облачка дыма, подхватываемые легким утренним ветерком и разносившиеся по округе.
Ко всему в святой обители прикоснулась страшная сила разрушения. Черный ужас смерти, казалось, не пощадил ничего и никого. Все было выворочено, поругано, обезображено. Не святая сила зла, оставила свою не добрую печать на всем, что несло свет святости. Камни, вымостившие дорожку, правда, были еще на месте, а вот деревья… Деревья напоминали скелеты человеческих душ, словно бы восставшие из земли видения костей человеческих из страшных пророчеств Иезекииля. Словно незримая коса «нежити», прошлась по их кронам, стволам, основаниям. Одних из них не было совсем, и только торчали из земли жалкие обрубки их древних стволов, другие, словно в судороге последнего крика отчаяния, распростерли в синее небо свои израненные, изломанные иссеченные ветви, словно руки в бессловесной молитве о жизни. И немногочисленные зеленые листочки, чудом ожившие на израненных стволах и ветках, тихо трепетали в легких порывах теплого ветерка мая, по прежнему неся молитву всего живого, Тому Единому, Одинокому Свету, так ласково, даже сейчас, изливавшемуся на всех и на вся.
Во круг храма, суетились какие-то военные из сил НАТО. Капитан, сопровождавший его от того места, где он остановил машину, остановился у входа в храм и обратившись к отцу Златану тихо сказал:
-Падре… Здесь вчера побывали боевики УЧКА. Я бы не входил в храм сейчас… - и как бы поняв всю бессмысленность своих слов и стыдясь произошедшего, продолжил: - Будьте мужественны, падре. Там… Будьте мужественны.
В ужасе неизвестности, отец Златан, переступил порог храма.
То, что обрушилось на него, было действительно полно ужаса и дикости. Древний иконостас, был расстрелян из автоматов. В нижней его части были следы огня, видимо боевики хотели сжечь его, но, что-то у них не получилось – Бог не позволил. Великолепные древние росписи на стенах храма, так же были обезображены и унижены. У древней, чудотворной иконы Христа, были вколоты глаза, а в устах его, все еще торчал окурок сигареты, приставленный недоброй рукой безумного грешника. Храм был сумеречен, больше обычного. Отец Златан вошел в алтарь…
Он никогда не понимал, как рука психически здорового человека, может подняться на Святое, пусть даже и иной традиции. Ведь все это – БОГ! Ну, не из-за чувства святости, так хоть из-за чувства самосохранения. Как люди, на словах утверждавшие свою веру в Бога, могут творить попрание святыни?! Как Бог, живущий в сердцах их, мог внушать и допускать им творить такое?! И он всегда знал, что дело здесь не в Боге (каким бы именем Его не называли люди), а в самих людях. В том, что не было в их сердцах Бога, каким бы именем они не нарекали его.
Он вышел из алтаря и попал на клирос. Пол клироса был покрыт темной, липкой пленкой. Сердце его вздрогнуло. В сознании пронесся вопрос: «Что это?» и оно же, сознание, высказало страшную догадку. Отец Златан обвел мятущимся взглядом храм, словно ища незримой помощи. К нему вновь подошел капитан НАТО и молча, приподнял край покрывала… Иноки Савва, Зосима, Нектарий … все певчие монастыря лежали молча… навеки молча здесь на земле и уже навеки поющие там, в недоступной для земного сознания божественной выси.
Молча, с ничего не видящими вокруг глазами, с остановившимся сознание, вышел отец Златан из церкви и отойдя в сторону от суетящихся военных, сел на зеленую траву, у чудом уцелевшей яблоньки. По его щекам тихо катились слезы, ветер трепетал его распущенные волосы. Он беззвучно плакал и этот плач, был его поминальной молитвой. А над ним, все так же ласково и трепетно, колыхались в неслышной молитве цветы яблони.
Вечером, он похоронил убитых монахов у стены храма, отслужив по ним, как и положено, погребальную службу.

***
В то утро, когда отец Златан, уехал из обители в город, произошло следующее.
Как только его автомобильчик выехал за ворота обители и скрылся за поворотом, из окрестного леса, с албанской стороны, вышло несколько десятков хорошо вооруженных боевиков и направились к воротам монастыря. Монахи еще только проснулись и готовились к ранней службе, а солдаты НАТО, еще не заступили в свой дозор по охране святыни. Они несли службу преимущественно днем, потому, как их было совсем не много и нести серьезное охранение обители, в течении всех суток, было проблематично. Поэтому, днем, они, как могли, и на сколько позволяла их численность, охраняли монастырь, а ночью охраняли лишь самих себя, выставляя ночной патруль из двух человек, сменяющийся каждые три часа. И в тот момент, когда в храме раздался первый возглас богослужения Великой Пятницы, на территорию монастыря вошли боевики. Они, сразу же разделившись на три части, из которых одна вошла в храм, вторая в келейный корпус, а третья, осталась на улице, нейтрализовав НАТОвцев и осуществляя наблюдение за территорией в целом.
Солдаты НАТО не стали вмешиваться в происходящее, молча наблюдая за всем, что происходит, как бы собирая свидетельства для будущего разбирательства. Если бы они и хотели вмешаться, то это у них не получилось бы, - слишком не равными были силы. Но помимо этого, солдаты имели четкий приказ не вмешиваться в опасных ситуациях в разборки между сербами и албанцами и охранять, прежде всего, себя, и просто наблюдать за происходящим, а в случае действительного обострения обстановки, покинуть опасный район. Поняв, в данном случае, что обстановка действительно накалена, они вскоре, согласно устава, покинули монастырь, отправившись в город за подкреплением.
А боевики, поняв полную свободу своих действий, согнали всю братию в церкви, и на глазах их начали глумиться над святыней. Они били топорами по иконам и кивотам икон, ножами выкалывали глаза ликам святых, разорили алтарь Божий, попытались поджечь древний иконостас… В конце же концов, приступили к допросу, а точнее к издевательству над людьми Божьими. Они дергали им бороды и палили их огнем, кололи ножами, просто избивали. И словно насытившись зверствами, решили ублажить свой слух церковной красотой. Они поставили певчих монахов на клирос, заставили их взять ноты и приказали петь.
Пятеро певчих, робко став на привычных им местах клироса, не смело взяли: «Царю Небесный…», потом «Святый Боже…» и все крепче и крепче становились их голоса и вскоре, казалось, что сами святые со стен храма и ангелы Божьи стали петь вместе с ними. И уже не робко жались они друг ко дружке, а смело и широко расправив плечи, несли слово Божие, Его Истину, Его Волю. И уже боевикам становилось немного не по себе от этого могучего не большого хора, от всепобеждающей славы Божьего слова, и уже они стали ежиться и меняться в лицах своих.
И вот грянуло «Отче наш…» Истиной души понимали иноки, что поют они, пожалуй, в последний раз, а в последний раз петь нужно, словно за всю свою жизнь поешь, словно на суду Божьем ответ за жизнь держишь, словно от того, как ты споешь, такова и судьба твоя определена будет и потому, неслась под сводами древней обители Господня Молитва, так, как не пелась она еще никогда. И слыша ее слова, ее токи, ее вибрации, ее полноту, трепетали души боевиков, менялись их лица, рвалась на ружу их злоба. И в один из моментов, один из них, вдруг, вскинул автомат и с диким воплем сумасшедшего, обезумевшего человека, нажал на спусковой крючок, как на единственное средство способное прервать голос Божий.
А потом они вывели настоятеля монастыря, отца Милослава на монастырский погост и привязав его к большому каменному кресту над могилой основателей обители и вдоволь поиздевавшись над ним, облили бензином и подожгли. Ярко вспыхнул факел человеческой плоти. Огненно вознеслась душа праведника в обитель Божию. Словно на огненной колеснице, вознесся отец Милослав в вечность.



…Остальную не многочисленную братию монастыря, всего десять человек, боевики увели с собой. Всего они пробыли в обители не более двух часов. Когда же в монастырь прибыли большие силы солдат НАТО, в сопровождении бронетехники, то в монастыре уже никого не было. Только горел братский келейный корпус, да тихо скулил раненый монастырский пес, по кличке «Монашек», да плакали порубленные деревья, да… уже окоченели тела мучеников людей Божьих в храме святой обители. Так, что единственно, что осталось делать военным, так это проводить следствие о случившемся, просто констатировать сам факт. Описание случившегося заняло несколько страниц бумаги и было отправлено в центр миротворческих сил, где и спокойно затерялось, среди десятков, а может и сотен, подобных документов. В конце, концов, по всей Сербии, было уничтожено подобным или иным образом по некоторым данным, порядка двухсот древних Православных обителей.
Боевики же, разорив святыню, ушли в горы, уведя с собой оставшихся монахов, но вскоре поняли, что с таким количеством пленников, идти довольно сложно, да и ни к чему им столько. Они не очень-то опасались преследования со стороны военных сил НАТО, потому, как те практически никогда не вмешивались активно в дела, происходящие между враждующими сторонами. К тому же, при всей заявляемой объективностью, европейцы, все же, отдавали непонятное предпочтение именно албанцам. Это происходило не столько на уровне сознания, сколько более, на подсознательном уровне, как продолжение «холодной войны», как продолжение исторического не восприятия Западом Востока. И хоть подлинным Востоком здесь были скорее албанцы, с их восточным этносом и менталитетом, но именно сербы, принадлежавшие к европейской цивилизации, представлялись «европейским Востоком», европейской «инаковостью». А инаковость всегда вызывает непонимание и, в конечном счете, – непринятие. И вот поняв, что пленники являются бессмысленной обузой для них, боевики, «отпустили» пленников, предварительно избив и унизив их.
***
Отец Златан, одиноко сидел у братской могилы. В очередной раз его судьба, казалось, рухнула и не видно было смысла и пути выхода из происходящего. Братскую могилу он стал сам, в одиночестве, копать, как только немного пришел в себя. Как только прошла оторопь ужаса от увиденного. Солдаты миротворческих сил, вскоре, поняв, что делает этот странный, одинокий монах, помогли ему. Без их помощи ему было бы очень трудно сделать этот так, как-то положено. Потом они помогли ему принести тела братии к могиле и аккуратно положили их на землю. Отец Златан, обрядил тела, согласно устава и отслужил погребальную службу. Военные, с непокрытыми головами, стояли подле него, отдавая последний долг памяти усопшим… Убиенным. Словно извиняясь перед ними, за все, что произошло и за свое бездействие. Потом, они опустили тела в могилу и засыпали их землей. А отец Златан, молча и уже без слез, молился о них, кадя кадилом и негромко напевая молитву.
Было часов около девяти вечера, когда он понял, что приближается Пасха. «-Боль болью, смерть смертью, а жизнь продолжается. Пасха идет. Я…мы должны встретить ее», – подумал он про себя, думая не просто в единственном лице, а от имени всей обители. «Да, я должен встретить Пасху, встретить Господа моего. За всю обитель встретить. Я на земле, они на небесах – и все вместе. Всему вопреки, мы встретим Пасху. Нет силы кроме силы Бога. Если с нами Бог, то кто против нас?» Он прикинул, что ему необходимо для этого и где он будет служить службу. В принципе все самое необходимое у него было. Боевики разорив святыню, все же не уничтожили ее: оставались и сосуды и хлеба и одежды… Пусть все это было и разбросано, изломано, порвано, но ведь здесь не перед митрополитом служить ему, а перед Богом и перед самим собой. В конце концов, эта его службе Святой Пасхи, будет подобна службе первых христиан в катакомбах, во времена языческих гонений. В конце концов, это даже честь, отслужить Литургию, так словно сейчас не конец двадцатого века, а времена, скажем, Веспассиана или Нерона. В конце, концов, для Литургии, для Бога, нужна лишь искренность человека. А из земных вещей: кусочек хлеба и глоток вина».
Так он и сделал. Просто навел относительный порядок в алтаре. Нашел сохранившиеся просфоры, вино, служебник с чинопоследованием пасхальной службы, ладан, одеяние священника… Отец Златан, найдя того самого капитана, говорившего по сербски, пригласил и солдат НАТО, на свою Божью службу. Они пришли. И ровно в полночь, пройдя крестным ходом вкруг храма, и поклонившись свежей могиле новомученников, они вошли в храм и под его древними сводами, вновь, как и много сотен лет подряд, раздалось ликующее, хоть и одинокое – Христос воскресе!!!
Причащались все. Для отца Златана, здесь уже не было своих и чужих, потому, что отныне для него все были людьми Божьими. И пусть это было не совсем канонически, но, что есть Восресение Христово, как не упразднение канона. Канона смерти. Пасха – это превышение, преодоление земных норм, правил, стереотипов. В мире так много разделений, что кто-то должен и объединять. В конце, концов, и все произошедшее имеет свой смысл, только тогда, если кто-то преодолеет разделение, боль, обиду и соединит, казалось бы не соединимое – души человеческие.
Бог принимает всех!

А на другой день, то есть в воскресенье, в самый день Святой Пасхи, в монастырь вернулись уведенные боевиками монахи. Не радостное это было возвращение. Скорбное. Радость выживших, целиком перекрывалась горечью разорения обители. Но, как бы то ни было, жизнь требует действий и потому, уже на следующий день, монахи начали восстанавливать поруганную обитель. Они навели порядок в храме, и первым делом приступили к ремонту братского корпуса. В течении всей Светлой Седмицы, монахи не только вели службы Пасхи и занимались ремонтом, но и вынуждены были давать многочисленные свидетельства о произошедшем, так, как представители ОБСЕ и сил НАТО, проводили свое расследование имевшему место инценденту.
Так прошло около двух недель. За это время многое изменилось. Прежде всего, довольно ясно определилось будущее обители. Ее судьбу решал сам митрополит. Решение это далось ему очень не легко, но в сложившихся и еще более и более осложняющихся обстоятельствах, нет и не могло, быть большей ценности, чем жизни людские и потому, через примерно месяц, митрополит принял, очень не простое для него решение, о том, что все монахи должны покинуть древнюю обитель. Это не простое решение, вынесенное митрополитом, на самом деле было единственно возможным решением в виду тех больших политических игр, решений, предательств и интриг, которые происходили в Белграде и в большой европейской политике. НАТОвцы, решили снять охрану, пусть и символическую, с монастыря, внеся его в список уничтоженных пунктов, а так же мотивируя это тем, что они не имеют возможности безопасно для своих солдат, нести охрану обители. Вот почему, митрополиту не оставалось ничего другого, как только, спасая сами жизни иноков, издать указ о оставлении обители. Монастырь не упразднялся, но живые люди должны были покинуть его в течении двух недель, так как ровно две недели, миротворческие силы, номинально соглашались продолжить охрану обители.
Когда решение митрополита стало известно братии монастыря, оно повергло всех в шок. То, что витало в воздухе, наконец, начало воплощаться в реальность. Указ прочитал отец Зотик, заменивший убиенного мученика отца Милослава, прямо в старинном храме, по окончании Божественной Литургии. А за два дня перед этим, он был вызван в город, к митрополиту, куда он ездил в сопровождении военных. Разговор был не простой, но неизбежный. Войдя в кабинет Владыки, отец Зотик, взял благословение:
-Благослови святой, Владыко. – смиренно сказал он.
-Господь Бог наш, Единый над всеми живыми и усопшими, да благословит вас дорогой отец Зотик.
Разговор начался, как бы из далека. Владыко расспросил настоятеля о делах в обители: о проведении восстановительных работ, о богослужении, о отношениях с миротворцами, о хозяйственном обеспечении, о окружающей обстановке, о настроении самой братии. Отец Зотик чувствовал, что задавая все эти вопросы, митрополит подводит их к самому главному вопросу, о котором уже где-то пол года до этих событий начали говорить многие политики, потихонечку подталкивая к нему и церковную власть. Этого же добивались и албанцы.
-Отец, Зотик, сколько прихожан побывало у вас на пасхальных службах? – спросил митрополит.
-Очень мало, Владыко. Честно сказать хватит пальцев одной руки, что бы сосчитать всех. Прошли времена, когда обитель была полна людей. Теперь время скорби и страха. – ответил настоятель.
-А, как окружающие деревни, как их население?
-Окружающие деревни, это албанские деревни. Сербов там нет. Поэтому наш монастырь, как всеми забытый великан, в окружении чуждых народов…
-…И которому нет места в этом сборище. – продолжил его слова митрополит.
Их глаза молчаливо встретились, как бы бессловесно говоря то, что было ясно обоим, и, что никто из них так долго не хотел признавать, но теперь это признание стало неотвратимым. Но, словно хватаясь за соломинку, отец Зотик все же возразил:
-Бывали времена и похуже наших, Владыко и ничего – церковь выстояла.
-Бывали времена и похуже и вы правы – Церковь выстояла, а для этого, иногда, люди жертвовали второстепенным, сохраняя главное. И в те времена, о которых вы говорите, монахи были вынуждены покидать святые обители, переходя в места, где можно было не просто выживать, но и жить – славя Бога и создавая семя жизни. И это вовсе не было предательством – это было необходимостью. Не место создает связь с Богом, а человек. Не место, а душа человеческая ценна для Бога. И потому… вы сами упомянули «иные времена», когда бывало подобное, и потому, как и тогда, нам предстоит уйти из вашей обители, что бы сохранить тот дух, который создавали наши великие предшественники. Что бы ни прервалась молитва.
Эти слова, словно стопудовая гиря обрушились на отца Зотика, лишив его дара речи. Он ждал их, но все равно, когда услышал, когда столкнулся с реальностью принятого решения, оказался не готов к этому и словно парализованный сидел перед митрополитом, понимая одновременно и духовную не высоту и неизбежность произошедшего. Казалось, рушится вся жизнь. Все его устои, принципы, все те слова, что говорил он раньше, показались ему ложными. Не уже ли он обманывался сам и обманывал других, с самого начала гражданской войны на Балканах, говоря о нерушимости Сербии и веры Православной?! Митрополит же, видя растерянность настоятеля, продолжил:
-Это не мое решение. И я рад, что принял его не я, а лишь выполняю неизбежное и надеюсь, что и вы выполните его. Это решение принято в Белграде. Через две недели, миротворцы, снимают охрану вашего монастыря, а без их присутствия, пусть даже подчас и номинального, обитель оказывается абсолютно беззащитной перед боевиками УЧКА. Что тогда ждет оставшихся, думаю, вы знаете. Поэтому, вот вам указ, который снимает с вас груз совести и вам предстоит только исполнить его. А совесть… -митрополит глубоко вздохнул, словно заглянул в некую глубину души и окончил: -А совесть остается со мной, как и моя подпись под указом.

И вот теперь, ему предстояло, как недавно митрополиту, объяснить и убедить братию обители в неизбежном.
Молча внимали его словам древние лики со стен храма. Молчали иконы, молчал алтарь, молчал воздух… Все молчало, только среди братии прошла волна ропота, но и та, словно волна морская – накатила и прошла и осталось только напряженное молчание и ожидание решения, когда каждый смотрел прежде всего в свою душу. Если бы такой указ монахи услышали до произошедшего разорения обители, то они без сомнения не приняли бы его, но теперь, видя разорение монастыря, потеряв убиенными часть братии и сами, заглянув в глаза смерти, они понимали единственность, пусть и такого не желанного, решения. Но каждый из них, внутри себя, вел молчаливый разговор, с самим собой, о предстоящем.
В течении этих двух недель, братия монастыря, готовилась к эвакуации, собирая и демонтируя все самое ценное и святое. Что бы, когда в обитель войдут изуверы, а в том, что они войдут, ни кто не сомневался, что бы ни чего святого не было перед ними. Что бы ничто святое не явилось объектом их варварства, насилия, зла. Но, снимая все святое: иконы, оклады, паникадила, подсвечники,.. иноки поддерживали все-таки и чистоту обители. Они вновь побелили и покрасили обгоревшие стены храма и келейного корпусов, подлечили порубленные деревца и посадили новые, что бы росли, что бы не прерывалась традиция. Что бы свеча духа не погасла.
И вот наступил последний день перед тем, как последняя служба отзвучит в древней обители. Всю ночь никто из братии не сомкнул глаз. Все они, были в молитвах и размышлениях о прошедшем, о настоящем, о будущем. Все бодрствовали.

Отец Златан, давно решил для себя, что он останется в обители. Он никому не говорил об этом своем решении, храня его в тайне, что бы не вызвать в братии всеобщего неповиновения воле митрополита. Есть моменты, когда каждый ответствен только за себя. И вот теперь, в последнюю их ночь в обители, он постучал в дверь отца Зотика, что бы получить благословение настоятеля своему решению.
Войдя в келию настоятеля, он по обычаю благословившись, неторопливо, взвешивая каждое слово свое, сказал:
-Отче, я решил остаться. Остаться в монастыре. – и предупреждая слова возражения и удивления настоятеля пояснил, - Я решил остаться, потому, как кто-то должен остаться. В этом моя судьба. Только моя и это только мое решение. Я никому не говорил об этом из братии, что бы не вызвать и в других подобных мыслей. Ведь подлинной мыслью может быть только та мысль, которую ты выносил сам, словно своего ребенка. И потому я прошу вашего благословения своему решению. Я не прошу его во всеуслышание, пусть оно будет известно, только нам двоим на земле и Богу в небе.
Отец Зотик молчал и не спешил давать свой ответ. Так они довольно долгое время сидели молча, при свете свечи у святых икон, не то молясь, не то уйдя в какую-то иную реальность своих размышлений. Неизбежность завтрашнего исхода, перед всеми ставило не мало вопросов.
-Завтра начинается наш исход, – не громко, задумчиво проговорил отец Зотик, - Завтра кончается огромный пласт истории и начинается новый. Мы знаем, какой кончается, но не знаем, какой начинается. И от этого не знания, мы все немного в смятении. Я хочу, что бы ты очень хорошо понял бы это. Что бы очень серьезно всмотрелся в свою душу: не в смятении ли ты? - и он, отведя взгляд от икон, внимательно посмотрел в глаза отцу Златану. – Я не хочу и не спорю с тобой, я просто хочу, что бы твое решение, каким бы оно ни было, было Божьим решением. Так же, как и наш исход, был бы не нашим бегством, а, пусть и карой, но Божьей. Ибо если это Божье, то оно устоит и, даже погибнув, неизбежно даст плод. Пусть в новом месте, в новых обстоятельствах, в новых людях – но ниточка связи человека и Бога, ради которой мы все и пришли в обитель, не прервется. Ведь наша задача не в том, что бы сохранить монастырь, когда это не возможно, а что бы ниточка не прервалась. Живя в древних стенах, мы должны думать не о стенах, а о душе. К сожалению многие путают это. И тогда происходит то, что произошло. И мы сербы, и албанцы, и боснийцы и все мы, больше думаем о камнях традиций своих и очень мало о душах, - потому-то и случилась эта война. Человек, привязанный к вещественному, всегда готов делить мир на свое и чужое и лишь тот, кто действительно чувствует душу, не делит мир ни по какому признаку, потому, что весь мир, для него, - одна Единая Душа. Весь мир – Божий мир.
Он замолчал, и они некоторое время молча сидели в келии, освящаемые тихим светом свечи.
-Если ты все же решишь остаться, - прервал молчание отец Зотик, - то я хочу, что бы ты остался не как патриот Великой Сербии, не как герой, а как человек Божий. И даже в миг смертельной опасности, ты не изменил этому призванию человека Божия. В этом не только долг твой, но и залог единственной безопасности твоей. Больше я тебе ничего не скажу сегодня. Иди и молись. Завтра наша последняя Литургия. Завтра и будет слово Божие.

Всю ночь провел отец Златан в молитве о решении судьбы свей, что бы это была действительно Его воля, чтобы он действительно остался, как человек Божий. Только под самое утро, он все же прилег и немного поспал. Ведь человек не робот, и ему нужен отдых. Хотя отдых нужен и роботу, - иначе сгорит он просто.
И снилось ему, что-то доброе и хорошее, только, что он не помнил, потому, как сны, в большинстве своем, вещь не долговечная и не очень хорошо удерживаются памятью сознания. И когда он проснулся, то ему было легко и свободно и даже оставшееся чувство тревоги, теперь было не господствующим чувством его души, а занимало лишь второй, глубинный план его сознания. Возможно, он был единственный из братии монастыря, в ком сегодня, помимо скорби и печали, присутствовала и непонятная уверенность в будущем. Возможно, даже, радость.
Он сам удивился этому чувству радости и облегчения, так неожиданно воцарившемуся в его душе. «Что это?» - спрашивал он себя и прислушивался к внутреннему своему человеку. «-Это радость Божия, так не понятная для мира и так неожиданно всегда появляющаяся, когда человек переступает некий предел отделяющий плоть от духа. Бог это радость! А, как же иначе? И не случайно в Евангелии, Христос говорит своим ученикам: «-Радуйтесь!», а затем эту же божественную радость понесут и Его апостолы в своих посланиях:: «-Радуйтесь!» Тот, кто умеет радоваться истиной радостью, тот умеет слышать Бога и наоборот, кто слышит Бога, тот радуется. Бог это не горе, не безысходнось, не твердолобая упертость в чем-то тяжелом, заземленном, пусть и называемом гордым словом «традиции», Бог это радость! Даже говоря о «традиции», осознавая ее как традицию пения, канонических молитв, послушания и т.д., мы совсем забыли, что главная традиция, - это традиция радости! Там где радость, там отступает печаль, уныние, безысходность, поражение и начинается день Новый. Будущее возможно лишь в состоянии радости…»

И вот окончилась последняя Божественная Литургия в древней обители. Отзвучали все молитвы, все пение, родился Христос на престоле алтаря, монахи приняли последнее Причастие, отслужили последнюю панихиду на монастырском кладбище и у могилы новомученников и в последний раз вошли в храм, что бы в последний раз получить благословение настоятеля здесь, под этими древними сводами. Отец Зотик, стоял на амвоне, в середине храма с большим крестом в руках. В его глазах была печаль… мудрая печаль решимости и уверенности в воле Божьей.
-Как когда-то на народ Божий Израильский, был послан бич Божий в лице вавилонского нашествия, так и нам, за наше несовершенство послан наш бич. И потому, некого винить и нечего роптать. Как когда-то, на один народ Божий Израиля, ополчилось множество племен и народов, так и на нас сегодня ополчились множество народов. И, что мог поделать один Израиль с этим великим нашествием? Ничего. Так и мы. Но, есть воля Божия, до времени сокрытая от людей. И только благодаря ей, возродился Израиль и вернулся на свою, казалось бы навсегда утраченную родину. Вот так и нам, предстоит до конца принять и познать волю Божию о нас, о нашей Сербии, о нашем Косово. Только в этом наше завтра. Только в этом должны быть мы».
Закончив говорить, он широко перекрестил в благословении всю братию крестом и после этого, монахи, стали по одному подходить под личное благословение. Отец Зотик, благословляя каждого из братии, возлагал свою руку ему на голову и читал краткую молитву. Когда же подошел отец Златан, он посмотрев ему в глаза, ни задал ему, ни малейшего вопроса, словно и не было вчерашнего ночного разговора, но положив руку ему на голову и прочитав молитву, негромко, со всей серьезностью добавил:
-Как бы ты не поступил, какое бы решение не принял, какой бы путь не избрал, но да будет это путь Божий, но да будет с тобой всегда и всюду Святая Троица, Господь Иисус Христос, Дух Святой, заступничество Царицы Небесной, помощь Ангельская и всех святых, – и, сделав не большую паузу, окончил: - Благословение Божие с тобой.
Отец Златан понял все.
Потом была молчаливая, последняя братская трапеза. Никто ничего не говорил. Каждый вел свой внутренний разговор и Бог знает о чем были эти монологи. Он все знает. А потом…. А потом, просто все вышли, собрали остатки своих личных вещей и колонна, состоящая из одного автобуса, в сопровождении военных сил НАТО, выехала за ворота монастыря.
Правда, перед самым отъездом, монахам разрешили, в последний раз, ударить в колокол. Это было сделано в виде исключения, по договоренности между военными и албанцами. Те, понимая свою силу и, как бы делая снисхождение к побежденным, позволили, перед отъездом, сербам позвонить в их колокола. Колокола же оставили на колокольне, просто в силу того, что из города так и не пришел большегрузный кран, для их снятия. Так колокола и остались на колокольне, на милость Божию и на милость новым хозяевам Поля Косова. Как жертва за грехи или как пророчество о будущем?
И далеко летел этот звон над древней долиной, тихо прощаясь с прошедшим и мужественно встречая неизвестное новое.
Для того же, что бы не смутить братию тем фактом, что один из них решил остаться, отец Зотик, посадив всех в автобус и отправив их во главе колонны, под хозяйственным предлогом, задержался на полчаса в монастыре, вместе с отцом Златом и офицером НАТО, ответственным за эвакуацию. Когда автобус и сопровождение скрылось за поворотом, настоятель, обратившись к тому самому капитану НАТО, сказал следующее:
- Господин, капитан, эвакуация монастыря окончена. Мы выполнили наши обязанности. Но… Вот этот человек, отец Злато, решил остаться в обители.
Глаза капитана выказали искреннее удивление и не понимание:
-То есть, как остаться? Вы, что не понимаете, чем это грозит?
-И он и я, все прекрасно понимаем, как и вы, но у каждого свое понимание долга и своей жизни. Ее ценности. Поверьте мне, что я имел серьезный разговор с отцом Злато и я свидетельствую, что его решение это зрелое решение человека избравшего волю Божию, а не свою. Это осмысленное решение здравого, человека. Я приготовил для Вас заранее бумагу, где изложил суть произошедшего. Вот она, возьмите и отдайте ее туда, куда положено и ни в коем случае постарайтесь не переживать. Каждый из нас делает в жизни свой выбор, и отец Злато сделал его. – и помолчав, пока капитан читал поданную ему бумагу, добавил: - Это не самый плохой выбор в жизни.

Что происходило в момент отъезда братии из монастыря, в душе отца Златана, едва ли возможно описать на листе бумаги. В мире и жизни человека, есть не так мало не передаваемых моментов. Одинокое предстояние перед неизвестностью, стало перед ним словно Великая Китайская Стена, перед одиноким кочевником, затерявшимся в бескрайней степи. Одиночество и хрупкость своего бытия, вошли в его плоть, растворившись в каждом атоме его тела, в каждой частичке его воли, его сознания.
Когда, автомобили с уехавшими скрылись из вида и затих звук их двигателей, на отца Златана обрушилась такая тишина, какой он и не мог себе представить. Это не была тишина, вызванная отсутствием звуков. Это было нечто иное. Это была тишина одиночества. Казалось,.. да нет, это было на самом деле, одиночество и тишина, пронизали все его тело, все его сознание, вытеснив от туда все другое, то, что еще недавно наполняло его жизнь. Это абсолютное одиночество, пронзило каждый атом его души, словно вырвав его из большой жизни, еще совсем недавно, каких-то пол часа назад, ставившей перед ним свои вопросы, посылая ему свои звуки, образы, ожидая от него, каких-то действий, решений, поступков. Теперь же он погрузился в какой-то вакуум бессознательности, бездейственности, где не чувствовал не только окружающую действительность, но и самого себя. Теперь было только две реальности: тишина и одиночество. Где тишина это звук шагов одиночества. Но странное дело, став одиночеством, душа отца Златана, так остро почувствовала и одиночество всего мира, как никогда и никому не удастся этого, пока он сам не станет одиночеством. Ему казалось, что он уже не одна человеческая личность с именем Златан, а миллиарды миллиардов отдельных атомов, затерянных в этом одиночестве бытия. Но именно только претерпев этот великий распад своей целостности, на отдельные атомы, он сумел понять их вселенскую взаимосвязь. Он почувствовал, как каждый отдельный атом, остро нуждается в другом атоме. Он стал понимать, что только в их единстве, в преодолении их разобщенности, проявляется целое. Он понял, что человек, живя полной, тем более сытой жизнью, утрачивает истинное понимание ее, он утрачивает чувство ее атомарности, чувство единства со всем сущим, с такими же маленькими атомами, находящимися по соседству. Он понял, что для осознания целостности жизни, человек должен погружаться в одиночество, должен претерпеть распад до состояния атома, потому, как только это может спасти его от анимии души.
Одиночество это шанс реанимации души.
Отец Златан, одиноко сидел на одинокой лавочке, посреди опустевшей обители. Все вокруг было пронизано одиночеством. Одинок был храм, одинок братский корпус, одиноки порубленные деревья, одинока древняя тропинка, одинок он сам, как одинока и лавочка, на которой он сидел. А над всем этим сияло одинокое синее небо и одинокий ветерок ласково лобызал одинокие частички единого целого. Он сидел и ему совсем ничего не хотелось делать. Да и делать-то, как бы теперь было и нечего. Это раньше (теперь уже «раньше, то есть когда-то в другой жизни), когда был монастырь, у каждого из них было свое послушание на каждый день, свой круг обязанностей, забот, дел. Теперь же ничего этого не было: ни забот, ни обязанности, ни дел. Он был один и единственно, что ему хотелось сейчас, так это, что бы это чувство своего одиночества, чувство своей атомарности, стало не только чувством, но и реальностью. Ему захотелось, что бы он, его тело действительно сейчас же распалось на миллиарды атомов, что бы в один миг прекратилась эта бессмысленная борьба за выживание, это выматывающее напряжение сил, силящееся доказать недоказуемое и едва ли кому-то нужное. Это не было желанием суицида, это было желанием выйти из этого нескончаемого колеса испытаний, стремление слиться со всеми другими атомами, со всем миром, со… Уйти к Богу. И это желание соединения с Абсолютом, так остро подступило к душе отца Златана, словно не евший три дня путник, вспоминает о вкусной пище ждущей его в конце трудного пути.
Отец Златан не спеша поднялся и пошел по тропинке к зеленеющим сохранившимся деревьям вокруг тропинки.
-Милые мои, добрые, хорошие. Красавицы вы мои. Вот мы с вами и остались одни и некому за нами ухаживать и нет никого, кому и нам помогать, кого-то, радовать. Одни мы на белом свете, совсем одни. Милые добрые… Вы не одни, я с вами… - и, улыбнувшись, с неожиданным открытием для самого себя, сказал: не один и я – вы со мной.
Он тихо опустился на теплую, мягкую зелень травы, облокотившись о ствол вишни и запрокинув голову, устремил свой взгляд в небо. В это синее, бездонное и бесконечное небо, равно раскрытое над всеми…

***


Глава 2.

…Тогда, уже много лет тому назад, он только, что вернулся на родину из-за границы. Точнее вернулся не столько он, сколько его родители, бывшие дипломатами и много лет проработавшие за пределами Югославии. В их семье высоко чтились национальные традиции, но все-таки жизнь в дали от родины, налагала свои отпечатки на мышление и сознание юного Златана. Хотя каждый год, в период отпуска родителей, он приезжал домой, все же эти прикосновения к истокам, были именно «прикосновениями», но не настоящей жизнью. Это было подобно посещению музея. Да и дома, это время в основном проходило в городских, светских условиях, не опускаясь до уровня подлинной народной жизни.
И вот в этот раз, когда, наконец, их «скитания» по заграницам подошли к концу, Златан впервые увидел реальность жизни на родине. Не в городе, который все-таки всегда является неким искусственным, выдуманным образованием, некоей опухолью на естественном теле, а он впервые оказался в простой югославской деревне. Его пригласил к себе в гости брат его деда, по отцовской линии дед Милош, много лет, живущий на родине своих предков, в сердце Сербии, на Косовом Поле. К этому времени, Златан, был уже совершенно взрослым, самостоятельным человеком. Позади был университет, по специальности истории, позади была довольно многообразная жизнь молодого, обеспеченного человека, большую часть жизни прожившего за границей. Был естественно и опыт различных пристрастий… небольшой, но именно, как опыт. Златан никогда не любил ни травку, ни иные способы иллюзий или низости. Он был действительно хорошим молодым человеком, ищущим и думающим о многом и, несмотря на хорошее образование и опору в лице родителей, продолжающему искать и не осознанно, быть может, для самого себя, прислушиваться к голосу своей души к голосу окружающего мира. Помимо истории, Златана безумно интересовала история искусства. Он часами мог проводить время в Лувре (он трижды бывал во Франции), весь день провести в музее Прадо (он побывал и в Испании), бесконечно ездить и бродить по Италии, которая сама является одним большим музеем. Он с детства хорошо рисовал, и учился в художественной школе и с течением времени стал осознавать, что в этом его умении рисовать, и есть его подлинное призвание. Это, конечно же, входило в некое противоречие с тем, чего ожидали от него его родители, но они, доверяя своему сыну, не вмешивались жестко в его выбор места в жизни. Они вели себя мудро. Они сделали все, что бы их сын имел хорошее образование, как основу жизни, а дальнейшее было его выбором. И вот теперь, вернувшись на родину, Златан, целиком занялся живописью. Родители, конечно, желали бы и чего-либо более серьезного, но они видели, что у их сына, кое-что получается. Они доверяли ему в выборе его пути.
№ Но не только открытие в себе дара художника произошло в Златане с его возвращением на родину. Еще, чем больше он жил в Югославии, тем глубже и все с большим интересом открывал он для себя богатство и колорит культуры своего народа: будь то сербы, албанцы, боснийцы, черногорцы или кто-то другой. Ему было интересно буквально все. Но, он чувствовал, что ему не хватает взгляда из нутрии. Он понимал, что для того, что бы непросто понять, но и донести до других характер своего народа, мало говорить о нем, но, прежде всего, надо стать частичкой своего народа, надо стать югославом, надо стать сербом. Он чувствовал, что необходимо прикосновение к подлинности народной жизни. Но найти эту подлинность в миллионном городе, было едва ли возможно. Подлинность города, его колорит, скорее в наркотиках, в развращенности и распущенности нравов, снобизме и приукрашенной гордыне, в то время, как подлинность, о которой тосковала его душа, была иного рода. Это была тоска по той Сербии, той Югославии, которая была воспета в народных песнях, сказаниях, в красоте народного характера разных народов живущих бок о бок на этой территории. Село, где жил дядя Златана, было сербским селом. В нем процентов восемьдесят жителей были этническими сербами, жившими здесь не одно поколение и уже не одну сотню лет. Древние города, как правило, имеют дату своего основания. Хотя бы, приблизительную, от которой и ведут свое летоисчисление. Села редко имеют дату своего возникновения. Их история, зачастую, не столько документальна, сколько более содержится в народном предании: в названии самого села, в названии местности, в названии рек, иногда в памяти произошедших событий. Это же сербское село имело все метрики своего рождения. Впервые оно было упомянуто в летописи 13 века, затем упоминалось в связи с турецким нашествием и битвой при Косовом Поле. Даже имена или фамилии летописных свидетелей летописи, во многом совпадали с ныне живущими в нем сербами. Поэтому, хоть и не было оно велико и знатно, как иная европейская столица, но по древности своей, по знатности, не уступало многим из них. Здесь-то, Златан и увидел впервые истинную Сербию. Не забывающую свои корни и стыдливо и подчас не умело, надевшую на себя европейское платье, к которому она, конечно же, имела прямое отношение, но которое, все же, было ей не совсем впору, не по размеру, точнее не по фасону, не по душе. Конечно, он наблюдал эту тихую сельскую жизнь со стороны и едва ли испытал ее замкнутость и тяжесть, но он почувствовал ее красоту, силу и высокую простоту. Простоту естественности. Ему понравилось рано вставать и при первых лучах рассвета, гнать коров в общее деревенское стадо, на околицу села. Ему нравилось на целый день уходить в окрестные горы и равнины и бродить там до самого вечера, вдыхая чистый воздух родины и ощущая себя сербом. Часто он брал с собой этюдник и найдя потрясавший его пейзаж, зарисовывал его. Особо ему нравились пейзажи древних христианских обителей, столь обильно разбросанных по всей Сербии. Эти древние обители, словно сказочные великаны, словно свидетели нерушимой истины молчаливо и величаво стояли в жизни и проступали на его полотнах.
Так прошло более месяца. Наступил месяц август, а вместе с ним и праздник Преображения Господня. Раньше, он почти не бывал в своих христианских церквях. Когда учился и жил за границей, во-первых, потому, что родители его были членами партии, во-вторых, потому, что за границей, почти нет Православных, а тем более сербских церквей, в третьих, просто потому, что как-то не очень задумывался об этом. Просто жил себе хороший мальчик, а потом молодой человек Златан и не думал о чем-то Высшем, просто, как бы, не было причины, не было случая, не было толчка, способного его заставить подумать об этом.
Дед Милош, был коренным сербом, свято чтущим традиции своего народа. Такие люди кремень всякой нации. И потому, уже за день до праздника, он призвал своего двоюродного внука и строго сказал ему:
-Послушай, Златан, ты хороший парень и картины твои мне нравятся, но есть вещи настоящие, а есть лишь копии, – для любителя ничем не отличимые от оригинала, но для знатока, всего лишь тени подлинников. Тебе пора становиться настоящим сербом. Художество твое от этого ничуть не пострадает и образованность европейская не уменьшится, а вот душа… только от этого и пробудится. Завтра праздник Преображения Господня, - будь готов, завтра мы идем в монастырь на службу. Запомни навсегда, наши церкви это наша сербская душа. Пока стоят наши святыни, - будет и Сербия. И потому, что бы не случилось в наше сложное время, мы не можем отказаться от наших святынь. Для американца его святыня – деньги. Святыня серба – его вера, церкви, святые обители.
И вот наступил праздник. До старинного монастыря, было километров пять по извилистой проселочной дороге, петляющей по долине между гор. Дед Милош, завел свой старенький автомобильчик, посадил в него свою супругу, троих внучат и Златана. Мотор заурчал и автомобиль тронулся в свой не долгий путь.
-Раньше, в старину, ну или, когда я помоложе был, так мы обязательно на службу пешком ходили. Как в паломничество. – выезжая за околицу села на проселочную дорогу, вспомнил былое дед Милош, - Теперь вот ездим на машинах. Время свое, конечно же, берет и на машине оно, конечно, легче, но пешком, оно, ароматнее. Пока идешь, столько передумаешь, столько увидишь, столько раз вздохнешь красотой Божьей! На машине этого не испытать. Но возраст есть возраст, и управлять автомобилем я еще могу, а вот управлять своими ногами, все труднее и труднее. А была бы возможность, так непременно пешком пошел бы.
Свежий ветер Косова Поля, влетал в полуоткрытое окно автомобиля, свободно и гордо целуя лицо Златана. Он представил молодого деда Милоша, идущего ранним утром среди этого древнего поля, легкими широкими шагами мерящего проселочный путь. И тут ему самому так захотелось пройти этой древней дорогой своих предков! К тому же бабушка ………. закрыла окно, что бы ни простудить своих внуков и в автомобиле, тотчас, стало душно.
Дед, Милош, останови, пожалуйста, – неожиданно для самого себя, сказал Златан, - Я пешком пойду.
-Пешком? – немного удивившись переспросил дед Милош, - Это дело хорошее.
Словно высказав и свое одобрение, автомобиль слегка чихнув, скрылся за изгибом дороги, оставив Златана одного, средь поля, наедине с дорогой, наедине с самим собой.
Златан, за этот месяц уже привыкший к своим путешествиям, сейчас все же почувствовал нечто новое, непривычное для него состояние души. Почему это произошло, было немного удивительно и ему самому. Казалось бы вокруг него все тоже, что и обычно поле, такая же дорога, небо, свежесть утра… Казалось ничего не изменилось, но… Теперь он шел тропою сербов, тропою своих предков, тропою Бога. Он отчетливо вспомнил кадру фильма Пъера Паоло Пазолини «Евангелие от Матфея» и Христос идущий по хлебному полю и могучая песня, кажется русская песня, звучащая за кадром этого фильма. Это был его любимый фильм, самое для него близкое понимание Христа. Без ужаса, без надрыва, но со светом Истины. Златан шел обыкновенной сельской дорогой, среди хлебного поля и его душа пела и трепетала от необыкновенного чувства свободы. Он чувствовал, не просто знал, а чувствовал свою свободу. Он чувствовал свою свободу от всего, что обычно тяготит человека. Он чувствовал свободу даже от творчества. Он чувствовал свою свободу, осознав свое одиночество. Ведь свобода, в чем-то сродни одиночеству. Просто есть одиночество тюрьмы, и есть одиночество свободы. Одиночество тюрьмы это насильственное одиночество человека против воли отторгнутого от желанного. Одиночество же свободы, это одиночество человека добровольно освободившего себя от привязанности к чему-то земному. За игрой этих смыслов, скрыта истинная свобода человека, его состояние радости. Златан шел полем и чувствовал свою свободу, так же как он чувствовал свободу этой дороги, свободу этого поля, этих гор, этого неба. Он шел дорогой пересекавшей поле, но не сливавшейся с ним. Он шел среди поля, разрезанного дорогой, но не слившимся с ней. Он шел среди гор, нависающих над полем, но не принадлежавших полю и не покорявших этого поля. Он шел под небом, равно раскрытым и над дорогой и над полем и над горами и над ним и над всем миром, но никому не принадлежавшем в отдельности, будучи свободно ото всех. И только тогда, в пределе своей свободы, и поле и дорога и горы и небо, соединялись в одно целое. Это было соединение свобод. «-Единство достигается только в свободе. Что бы обрести единство надо стать свободным. Что бы стать свободным, нужно одиночество»- размышлял идя по дороге Златан.
Не столь длинная дорога незаметно подола к концу. И вот, словно древний былинный богатырь, показался в дали, на взгорке, старинный монастырь, с невысокой, крепко сложенной церковью. Сердце Златана волнительно забилось. Он словно, библейский блудный сын, вернулся на родину. Все вокруг него было иным и совсем не привычным для него. Но интересное дело, не смотря на это он не испытывал отторжения к незнакомой для него обстановке. Скорее наоборот, он чувствовал нечто родное, природно близкое для него. Служба уже началась и потому, войдя в храм, он застыл у входа в него, с интересом и трепетом ощущая происходящее. Приежде всего его поразили лица людские. Это были совсем иные лица, к которым он привык, живя в высшем обществе детей дипломатов и ответственных государственных чиновников. Это были лица несущие на себе след реальной земной жизни, но с какой-то непонятной для него печатью правды на них. Особенно его потряс какой-то мужчина, стоящий в правой части храма. От его не высокой фигуры веяло такой силой духа и благородства, а когда он запел… Златан не слышал, таких голосов и в оперных театрах. Следующим открытием Златана было то, что в храме присутствуют, как бы два рода людей: верующие и «туристы». Автомобили туристов и три экскурсионных автобуса стояли на стоянке при въезде в обитель. Верующие стояли где-то впереди, а туристы, толпились с любопытством не понимающих сути происходящего у входа в храм. Златан инстинктивно почувствовал свою двоякость: с одной стороны он еще не принадлежал к верующим, но он четко почувствовал пустоту и никчемность «туристов». А служба шла. Незаметно в храме стало тесно. Незаметно Златан оказывался все ближе и ближе к алтарю. Толи двигался он сам, толи пространство храма само «втягивало» его в себя. И вдруг, в какой то момент произошло следующее: на амвон вышел диакон, взмахнул рукой и… весь народ, точнее его верующая часть, запел. Златан не знал слов и не понимал ничего. Он чувствовал, что попал туда, где его не ждали, где он оказался чужим, совсем не знающим и азов того, что знали и понимали эти люди. От осознания этой своей чуждости, он растерялся и даже немного испугался. В трепете он оглянулся назад, как бы ища опору среди тех, кем он еще недавно был сам, среди «туристов», и увидел, что они стоят очень далеко от него, а он уже стоит далеко впереди, среди верующего народа. И тогда он четко понял, что отныне он уже не принадлежит к этим «туристам», хотя, еще и не вошел в сообщество верующих. А потом было Причастие. И он так остро претерпел свою непричастность к этому Таинству… Обиды не было. Да и на кого обижаться, что он шел пешком и опоздал на исповедь, к началу службы. Но наоборот, именно то, что ему не пришлось принять Причастие, стало тем импульсом познать непознанное им, а только увиденное издалека. Так бывает: иногда важнее не сразу вкусить, а испытать чувство голода, что бы уже приложив усилия добиться желаемого единства.
Был еще один момент на службе, который он запомнил на всю свою жизнь. Это случилось тогда, когда он вошел в храм и когда еще стоял среди туристов, постепенно втягиваясь в середину храма. Он стоял, рассматривая сам храм и лица людей наполнявших его. Кто-то держал в руках зажженные свечи, кто-то просил передать свою свечу к той или иной иконе, из-за скопления людей не имея возможности подойти к ним самим. В основном в храме были люди старшего возраста, и именно сельчане. Хотя он приметил и несколько молодых людей, так же, как и он, втянувшихся в круг верующих. Он слушал, смотрел, дышал, осознавал… И вдруг, его внимание, его взгляд упал на двух женщин, удивительной красоты. Одна была постарше, лет сорока, вторая – девушка лет… ну, двадцати. Видимо это были мать и дочь. Они были прекрасно и даже богато одеты и держались со столь высоким благородством и аристократизмом, что сразу была видна их принадлежность к высшему обществу. Причем это был тот высший аристократизм, который, сознавая свою высоту, не заносится и перед высотой других. Но не только удивительная красота, и благородство, но и явная печать веры, выделяла их из общего числа людей в храме. По своему статусу, они скорее принадлежали к «туристам» стоявшим в отдалении, при входе в храм, но именно по явному начертанию печати веры, они уже были едины со своим народом. Златан, словно очарованный, смотрел на этих женщин. Нигде в мире, он не видел такой красоты. О, как бы он хотел, хотя бы случайно прикоснуться к руке этой девушки! О, как бы он хотел посмотреть в ее глаза! О, как бы он хотел обмолвиться с ней хотя бы одним словом! И какое же опустошение и смятение ощутил он, когда потерял ее. Она исчезла, словно растаяла в воздухе, так же внезапно, как и появилась и только в памяти Златана остался навсегда ее светлый, удивительный образ.
Весь этот день он провел в обители. А вечером, так же пешим ходом, вернулся домой. Но это было возвращение уже совсем другого человека. Человека, открывшего для себя совсем иную реальность.
На следующий день, он по утру, вместо обычного путешествия по окрестностям, отправился в обитель. Проведя в ней весь день, он остался там и ночевать. Помимо него, в монастыре были еще несколько паломников, пришедших в обитель не на один день. Для таких посетителей, в обители была выделено отдельное помещение, где они могли ночевать и отдыхать. Днем же паломники, проводили время в посильной молитве, размышлениях, просто в «духовном безделье», а так же, те, кто изъявлял желание, в работе на нужды монастыря. Настоящий паломник, никогда не пренебрегает трудом в святой обители. Через труд, подчас, гораздо более сходит благодати, чем через иную молитву, тем более чем через «духовное безделье». И так он провел последние две недели своей жизни в деревне, рано утром уходя в монастырь и возвращаясь оттуда вечером, а зачастую и ночуя там. За это время, Златан имел множество разговоров с братией о Боге, о духовности, о положении в Югославии, о душе человека. Это были очень разные разговоры. От одних веяло сознанием века семнадцатого, во главе которого была длинная борода, отрощенные волосы и полное отрицание реальности современной жизни. В одних он явно видел обыденное бескультурье, человека, не имеющего какого либо образования и понимания истории мира и культуры. Эти люди много говорили о начертании числа 666, о масонском заговоре, о происках темных сил, о святых чудесах, но только в православном мире, потому, как чудеса в иной духовной традиции объявлялись искушениями дьявола. Но при этом и это было главным, о чем бы они не говорили, с ними было так тепло и спокойно, что это перечеркивало все, казалось бы разумные недостатки их мысли. Такой теплоты духа, Златан не испытывал никогда. Вскоре, он стал своим среди братии монастыря. Монахи очень тепло относились к нему. Особенно его поразила иконописная мастерская обители. Здесь он увидел не только другие краски, созданные на основе древних рецептов, но, главное, совсем иную манеру, стиль, образ и отношение к работе. Его покорила молитвенность труда иконописца. Его покорил тот образ, который проступал под кистью художника. Его покорил образ Бога. Но вместе с тем он понимал свою несостоятельность, что бы самому преступить к написанию икон. Он понимал, что он ничего еще не знает, что он еще почти пустое место, потому, как для того, что бы написать образ Бога, мало одного желания и умения рисовать, нужно благословение Бога, а это надо заслужить.
Особенно он сдружился с послушником Иваном. Иван был человеком лет сорока, уже многое пережившим в своей жизни. Главной его особенностью было то, что называется, особой народной мудростью, мудростью идущей от земли. Он не оканчивал никакого высшего учебного заведения, всю жизнь, работая то простым рабочим, то мастером народных промыслов, но богатству и своеобразию его мысли, могли бы позавидовать и многие ученые мужи. Его мысль блистала не столько научностью формулировок, сколько блистала сочностью народной мудрости, народной искренностью и стремлением к правде. Он не читал ни Гегеля, ни Фейербаха, но, несомненно, им, если бы их встреча могла быть возможной, было бы много интереснее с ним, чем со многими дипломированными философами. Так бывает, причем не так уж и редко. Хотя вместе с сочностью и парадоксальностью его суждений, в них чувствовалась и его ограниченность. Основой его философии был Бог и Его духовность. Вера Ивана была столь искренна и столь радостна, что не поддаться ее влиянию, хотя бы на малое время, было почти невозможно. Хотя сам он никому не навязывал ни своих мыслей, ни себя самого. В обязанности брата Ивана входило изготовление досок, основ и окладов икон, а так же все тонкие ремонтно-восстановительные работы в монастыре. Помимо этого брат Иван был и звонарем обители. В свою колокольню, он был просто влюблен. Он любил подниматься на нее, поздним вечером, при закате солнца и долго молиться там и размышлять наедине с Богом. Более того, он с благословения отца настоятеля, практически переселился на колокольню. На верхнем лестничном переходе, под самой верхней площадкой, он устроил себе келию: узкую скамью для сна и рядом маленький столик-тумбочку, где лежала Библия и две-три книги. В этой своей келии, он прожил почти два года, только в самую зиму, переселяясь в теплый братских корпус. Именно он оказался тем первым человеком, кто стал маленькой тропиночкой и для Златана в его пути к Богу. Они соединились, как-то само собой. Однажды вечером, Златан, после службы, стоял внизу и, задрав голову, смотрел на колокольню, в лучах заката, свободно распростершуюся высоко над ним. Тут-то он и услышал негромкий, глуховатый и вместе с тем удивительно глубокий голос:
-Ну, что, брате, смотришь в глаза Бога? Если хочешь, идем, поговорим с Ним.
Так Златан, впервые оказался на колокольне обители. Они стояли вдвоем с братом Иваном, на маленьком островке площадки колокольни, на высоте, под самыми колоколами, ближе всех к заходящему солнцу, к его багровому закату, обдуваемые легким ветерком, над готовящейся ко сну землей древнего Косова Поля. Иван ничего не говорил, а Златан ничего не спрашивал. Они просто молча стояли на колокольне, вдыхая воздух Истины. Когда люди понимают друг дуга посредством слов, это, конечно же, хорошо, но если они понимают друг друга без слов, - то это е есть высшее соитие душ. Слова вообще нужны тогда, когда есть некая степень не понимания, когда же меж людьми полное понимание, то слова просто не нужны. Они становятся атавизмом. Когда же последние лучи заката, готовы были полностью исчезнуть за порогом горизонта, Иван, взял припасенную им за ранее свечу и укрепив ее в подсвечнике, установленном им в специальном ковчежце, защищавшем ее огонь от ветра, зажег ее. Подстелив под ноги коврик и молча, постелив такой же и для Златана, он опустился на колени. Златан последовал его примеру. А Иван, при свете свечи, взяв в руки молитвослов, начал читать Акафист Иисусу Сладчайшему. Златан, совсем не имея молитвенного опыта, не совсем понимая отдельные слова… не понимая и не зная очень многого – почти ничего, каким-то внутренним, самым главным чувством своим, чувствовал и понимал, что происходит. Ему было удивительно хорошо и уютно здесь. И совсем не важно, что не привычные ноги, довольно быстро затекли и устали, что его мысль не столько молилась, как мог бы сказать иной любитель устава, сколько просто свободно плавала, летала, парила в неведомом еще ему пространстве духа, который только, только открывался его душе и сознанию. А брат Иван, окончив читать акафист, замолчал и погрузился в безмолвие созерцания. Только не громко сказав, обращаясь к Златану:
-Молись сейчас душой своей: о себе, что бы открыл Бог тебе Его волю о тебе, молись о ближних, о дальних, о Югославии и Сербии, о всем мире… Только не умом, а душой – если дашь ей свободу, она подскажет как.
Златан не знал этого, но понял все. Его молитва, конечно, не была совершенной, но… он уже никогда не мог забыть этого сладостного тепла и спокойствия, охватившего его и прочувствованного им в эту его первую ночь молитвы. Так они провели в молчании минут пятнадцать. Затем, так же молча и ничего не горя, Иван встал и подойдя к ограждению колокольни, засмотрелся в даль, туда где зашло солнце. Яркие, звезды ночного неба, густо высыпали в черном небе. Златан, подошел и встал рядом.
-Сейчас август: время звездопада. Когда упадет звезда, можешь загадать желание. –не громко сказал Иван.
-А разве гадать по звездам это не суеверие: - спросил Златан, уже немного наслышавшись монастырской ортодоксии.
-Суеверие, это бояться чего-либо. - твердо ответил Иван. –Весь мир создан Богом, весь мир полон Его, весь мир служит и славит Его. Это же так просто, не ужели ты не чувствуешь свое родство с этим миром перед Богом?
-Чувствую, - ответил Златан.
-Я люблю подниматься сюда и проводить здесь время в молитве или просто в созерцании красоты. Я очень жалею, что не имею дара писать стихов. Душа чувствует такое! А вот высказать, описать не может.
-Мне тоже знакомо это. К сожалению не все чувства передаются телесно.
Они еще довольно долго стояли на вершине колокольни, любовались красотой неба, спящего и не спящего мира и негромко разговаривали. В конце разговора, Иван сказал:
-Очень советую тебе в жизни твоей приобрести такую вот колокольню. Ну, пусть это будет пещерка, пустынька, но пусть что-то будет.
Эти простые слова, произнесенные совсем, как бы случайно, как бы сами собою, глубоко запали в сознание Златана. С тех пор, где бы он ни был, они часто звучали в его душе.

Дня за три до возвращения в Белград, к Златану подошел Иван и сказал:
-Идем-ка дорогой мой в иконописную мастерскую. Сам игумен, отец Милослав дал благословение показать тебе, как пишутся иконы.
Сердце Златана радостно забилось - побывать там, где происходит чудо рождения образов, было его мечтой с первого дня пребывания в обители. Переступив порог мастерской, ему приятно ударил в нос запах свежеструганного дерева, красок и многих иных специальных составов употребляемых при письме икон. В мастерской сидели четыре монаха иконописца, согнувшиеся над выводимыми ими будущими святыми образами. В стороне, у окна, рассматривая новые образы, стоял отец Милослав.
-Подойди к игумену под благословение. – шепнул растерявшемуся Златану, Иван. – Ну, смелее.
Златан не решительно, обогнув стол, подошел к игумену, но, не решаясь прервать его внимательное рассматривание новых икон, остановился рядом. А игумен, словно и не видел его, все всматривался в свеженаписанные образы.
-Дивны дела Твои, Господи! – с негромким удивлением и одновременно восхищением, проговорил он, не отрывая взгляда от рассматриваемых рисунков. – Сколько лет смотрю на эту красоту и ни как не налюбуюсь и не разучусь удивляться, тому, что выходит из под кисти мастера. Ведь, казалось бы: всего-то на всего доска, да краски, а подиж ты, что получается. И ведь никто из них не учился в академиях, все больше самоучки, просто по дару Божьему. –тут отец Милослав, так же не отрывая взгляда от икон, чуть наклонил голову к Златану, давая понять, что хоть он и рассматривает иконы, но разговаривает с ним. – Вот этот Дар, и есть самое главное в художнике, как впрочем и в любом деле человеческом. Можно окончить хоть десять академий и иметь самые хорошие материалы и возможности, но без Дара, получится в лучшем случае, просто хороший мастер-ремесленик. А вот, когда есть Дар, то тут, происходит чудо, когда человек становится действительно Мастером из под кисти которого выходит то, что заставляет замирать и трепетать сердца и души. Ты знаешь, что здесь изображено? Здесь изображено Преображение Господне. «По прошествии шести дней, взял Иисус с собою Петра, Иакова и Иоанна и возвел их на гору высокую одних, и преобразился перед ними: и просияло лице Его, как солнце, одежды же Его сделались белыми, как свет. И вот явились им Моисей и Илия с Ним беседующие. И сказал Петр: Господи, как хорошо нам здесь быть… И вот облака светлое осенило их и был глас из облака глаголющий: Сей есть Сын Мой Возлюбленный, в Котором Мое благоволение. Его слушайте. И услышавши ученики пали на лица свои и очень испугались»- так написано в Евангелии об этом событии. И вот здесь все это и отображено. Все от первой буквы до последней. Но главное не в этом, хотя в иконе очень важна евангельская подлинность. Главное в том, как это сделано. Если художник пишет по воображению своему и на это обращают внимание уже тогда, когда учат, то иконописец, должен совсем не воображать, а доверяться невидимому и не слышимому голосу Бога. Воображать он не имеет права, иначе такое на воображает, что!.. Рукой художника движет его мастерство и его воображение. Рукой иконописца движет Бог. Так должно быть. На этой иконе изображено не то, что придумал иконописец, а то, что подсказал Ему Бог, ПОТОМУ, ЧТО ИЗОБРАЖЕНО ЗДЕСЬ ТО, ЧТО ДОПОДЛИННО ЗНАЕТ ЛИШЬ Он. И потому, настоящая икона пишется не столько кистью, сколько молитвой, потому, что только через молитву можно соединиться с Богом. Так, что дорогой мой, иконопись это занятие не земное.
Златан слушал слова старого игумена и чувствовал, что они отзываются в нем благодатным эхом его души. Он не пропускал их, но впитывал.
-Ты вот, на сколько я знаю, художник. – спросил его отец Милослав.
-Ну, да. Немного, – ответил Златан.
-Ну, тогда, вот тебе лист бумаги, вот кисть и вот краски. Через пол часа покажешь, что у тебя получится.
-Отче, а, что я должен писать? - спросил было Златан.
-Что выберешь. – ответил отец Милослав и отошел прочь.
Златан остался один на один с листом белой бумаги. Что делать с ним он не знал. Он понимал, что от него ждут чего-то необычного. Точнее от него ждут не просто хорошего рисунка, а именно неизвестного ему еще выражения чувства. Но, что он нарисует? Писать церковные образы, он совершенно не умел, просто не знал как это делается, рисовать, что-то обычное, было явно не тем, чего от него ожидали. Так, что же написать ему? Он быстро пролистал перед глазами все, что произошло с ним за эти дни: и туман утра и впечатления первой службы и глаза той удивительной девушки и молитву на колокольне… Да, молитва на колокольне – вот, что он нарисует. Рука взяла кисть и на листе белой бумаги не спеша появились руки сложенные лодочкой, в которых ласково горела свеча молитвы. А за свечой, виднелись перила колокольни, ее правая и левая колонны и за ними чудо заходящего солнца. Златан рисовал, забыв о времени. Сначала он сдерживал себя, думая, как много времени отвел ему отец Милослав, но затем мысли о времени ушли прочь и остался лишь азарт художника.
-У тебя хорошее художественное воображение, - услышал он за своей спиной голос, незаметно подошедшего к нему отца Милослава. – Я так понимаю, ты побывал на нашей колокольне и видимо с братом Иваном?
-Да, отче. Он взял меня с собой и показал то, за что я благодарен ему без мерно.- ответил Златан.
-Иван интересный человек. У него необычная душа: широкая, свободная и красивая. Это хорошо, что ты побывал там с ним. И уж раз именно это ты изобразил в своем рисунке, то значит, ты понял главное из урока колокольни – ты запомнил сам урок. А теперь посмотрим внимательнее на твой рисунок. У тебя хорошее воображение. Из этого рисунка выйдет очень не плохая картина. Духовная картина. Но, все же это не то, что делает иконописец. Это только невеже кажется, что мы тут из года в год, из века в век повторяем одни и те же образы и сюжеты. Это не так. Во-первых, при всей кажущейся одинаковости рисунков, в них столько особенностей и тонкостей, не позволяющих им быть одним и тем же повторением прежнего. Поверь, каждая настоящая икона - индивидуальна. Во-вторых, иконописец воплощает не свое воображение, в котором совсем нет греха, а воплощает Истину. В самом по себе воображении нет греха, но если плод воображения выдавать за истину, то вот тогда это будет грехом, потому, как воображение, в большинстве случаев является все-таки воображением, а труд иконописца, это явление Правды.
-Так мой рисунок, не в технике, а в идее своей, он истинен или…? – Златан внимательно посмотрел в глаза игумна.
-Твой рисунок хорош, но ты пойми, что он хорош именно как рисунок, как плод твоей души, твоего воображения, твоего личного опыта, бесценного опыта, но, как только ты станешь молиться на этот свой опыт, на это свое воображение, так тотчас, твой опыт станет ложью. В этом отличие иконы от духовного творчества. В центре сюжета иконы опыт Церкви, Истина Евангелия, Бог. В центре своего творчества - личный опыт, высота воображения, и часто вместо истины не менее внешне прекрасная прелесть. –отец Милослав внимательно и испытующе смотрел в глаза Златана и от этого взгляда, Златану совсем не хотелось спорить, а хотелось принять и главное понять, все, что говорил ему седой игумен. –У тебя хорошая рука, ровная линия, хорошее воображение и одновременно чувство меры. Если бы ты был у нас в монастыре, то возможно ты писал бы иконы. Ты еще не решил принять монашество?
От этого странного вопроса, Златан вздрогнул и удивленно поднял глаза на игумена:
- Я… Нет. Я совсем не думал об этом. – удивленно и растерянно ответил он.
-А… Ну, ладно. Знать не время еще. – ответил отец Милослав и, куда-то заторопившись сказал: - Ну, да ладно, Бог усмотрит. А теперь уж не обессудь, я оставлю тебя, на попечение брата Ивана. У меня дела.
И только потом, поздно вечером на колокольне, после молитвы, Златан спросил Ивана о странном вопросе отца Милослава о монашестве:
-Брат, Иван, а, что это отец Милослав спросил меня о монашестве? Я об этом никогда не думал и сейчас не думаю. Отчего он спросил меня?
-Ты бы об этом его самого спросил, а еще лучше Господа Бога. – ответил Иван, - А вообще отец Милослав человек весьма прозорливый, Божий он человек и потому, кто знает, почему он спросил тебя об этом и он ли спросил тебя? Придет время, и ты все узнаешь.


***

В Белград он вернулся во многом другим человеком. Он по-прежнему рисовал, но это были уже иные темы. В каждом новом рисунке, так или иначе, присутствовал след прикосновения Высшего, след его летнего пребывания в обители и открытия им своей Родины. Лето, проведенное на Косовом Поле, дало множество тем к будущим работам. Это были и пейзажи Косова поля, его обители и портреты тех людей Косова Поля, которые встретились на его пути. Помимо этого он нарисовал ряд рисунков воображения, на подобии того, что он нарисовал тогда в иконописной мастерской отцу Милославу. Главное же его достояние, которое приобрел он за прошедшее лето, было то, что теперь он стал настоящим сербом. Сербом не просто по паспорту, по факту рождения, по факту отца и матери, но по единственно настоящему факту своей духовной принадлежности. Перенося на холст то, что теперь было в его душе, он чувствовал не ведомое для него ранее чувство гордости за свою землю, за свою родину, за свою национальную принадлежность. Но помимо этого, ему подсознательно хотелось создать икону. Такую же икону, которые он видел в обители. Не привнося ничего нового, а только повторить то, что было создано до него. Ему хотелось прикоснуться к истине.
А еще, в его сознании жил, не покидая ни на минуту, образ той потрясающе красивой девушки, которую он видел в святой обители в первый день своего посещения монастыря. Он жил, разговаривал, светил и однажды, выплеснулся в красках, на холсте. Этот портрет стал его «Моной Лизой». Не потому, что он был похож на шедевр Леонардо, а оттого, что, как Леонардо, никогда не расставался с написанным им портретом, так и Златан, чувствовал, что и для него этот портрет станет чем-то бесконечно важным и определяющим в его жизни. Помимо этого, портрет действительно нравился ему. Он был написан в мягких, пастельных тонах, вея на того, кто смотрит мягким теплом, тишиной, нежностью, тайной и духовной силой. Все то, что испытала душа Златана, от той «встречи» с девушкой, Златан постарался воплотить и в этот портрет. Это ему удалось, во всяком случае, в своей собственной оценке своей работы, он чувствовал именно это, глядя на написанный им портрет. Рисовал он его совсем не для выставки или общественного показа, он рисовал его для себя. Словно самое дорогое сокровище души, он тонко и нежно, клал маски краски и выводил изводы лица. Он писал его почти, как икону, стараясь полностью отстранить свое воображение, а лишь воплотить ту память сердца, которая с тех пор жила в его сердце.
От времени его пребывания в обители, прошло месяца три. Было начало зимы. Однажды родители Златана, были приглашены на день рождения дочери их старых друзей, так же ответственных работников государства, с которыми они не виделись лет около десяти. С ними был приглашен и Златан. Помимо них, были приглашены и несколько других семей их круга. Предполагалось, что взрослые люди будут общаться друг с другом, а молодые люди, пусть знакомятся и общаются отдельно, что бы ни было никому скучно. Сначала Златан воспринял это приглашение совсем без интереса, но узнав, что там будет его хороший друг Веселин, согласился.
В назначенный день и час, они подъехали к дому, где жили их друзья. Войдя за оградку их коттеджа, где их встретили хозяева, родители Златана передали родителям виновницы торжества цветы, а Златан остался стоять со своим букетом, который он должен был вручить имениннице, словно с веником в руках.
-Простите, но ….. все еще наводит красоту. Она сейчас выйдет. Если хотите, то пока, Златан, можешь положить твой букет вот сюда, - сказали, извиняясь за дочь родители именинницы, указав ему на небольшой журнальный столик. Но Златан не положил букет, а оставил его в руках, хотя это несколько и тяготило его.
А гости уже собрались. Все приглашенные находились в большом зале и вели свободный разговор: взрослые друг с другом, а молодые люди образовали свой круг.
-Слушай, Златан, куда ты подевался? Ни позвонишь, не дашь знать о себе.-дружески выговривал ему Веселин, - С тех пор, как ты приехал из Косово, с тобой, что то происходит.
-Все нормально, Веселин. Хотя конечно, то, что я увидел в Косово, это очень серьезно. –отвечал другу Златан.
-Я знаю, ты рассказывал. В следующий раз, когда поедешь туда, обязательно возьми и меня с собой. Кстати, твоими новыми работами заинтересовался один важный человек. Он имеет выставочные залы в Белграде и в Сараево и имеет вес в художественных кругах. Я рассказал ему о тебе и показал несколько твоих новых рисунков, которые ты дал мне. Ему они понравились и он, в ближайшее время, возможно, пригласит тебя на разговор.
-Ну, спасибо, друже, спасибо. –ответил Златан, но Веселин, как бы подтверждая свое имя, весело перебил его:
-Спасибо не отделаешься, - с тебя причитается. Кстати, на следующей неделе, состоится потрясающий концерт… - но Златан, уже ничего не слышал и не видел вокруг себя. Он видел только… ее. Она спустилась со второго этажа их дома и стояла на предпоследней ступеньке лестницы, ведущей на второй этаж и, никем еще не замеченная, смотрела на гостей.
-Ну, вот наконец и сама виновница торжества, - громко возгласил ее отец, увидев наконец свою дочь. – Дорогие гости, друзья, позвольте вам представить мою дочь ….. , которой сегодня исполняется ровно двадцать лет.
Сердце Златана билось горячо и часто. Казалось, оно готово было выскочить вон. Он стоял, словно охваченный столбняком, ничего не видя и не слыша и только смотрел и смотрел на стоявшую в дали от него девушку. Он видел, как к ней, вместе с другими молодыми людьми, подошел Веселин, который оказывается уже давно был знаком с ней и, поздравив ее с днем ее рождения, оглянувшись на стоявшего и застывшего в стороне Златана, чуть улыбнувшись, громко сказал, обращаясь к ней:
- А сейчас я познакомлю тебя с моим другом, знаменитым в будущем сербским художником и моим другом, Златаном. –и видя его смущение и растерянность, все с той же улыбкой добавил: -Кстати, этот букет, который у него в руках, я думаю предназначен тебе, ….
……… посмотрела на Златана – их глаза встретились, словно встретились четыре звезды. Они встретились и словно соединились, словно вспыхнули в тайном единстве чувств их душ. Это мгновенное замешательствостало заметно всем. Златан, наконец преодолев оцепенение, сделал шаг на встречу .. и протянул букет цветов:
-С Днем рождения, ……. Желаю счастья и … - он ничего не смог более сказать и смутившись своей неловкости, замолчав отошел в сторону.
С начала все гости сели за один общий стол. Выпив за здоровье именинницы, за здоровье родителей и всего рода, отведав приготовленных кушаний, одним словом отдав должное этикету, общество разделилось на две части: взрослые остались в большом зале, а молодые поднялись на второй этаж. Златан же был словно в какой-то прострации, некой невесомости, непонятной неосознанности. Его сердце горячо билось готовое выскочить вон из тесной грудной клети, слова застывали в горле, глаза горели и неотрывно следили за хозяйкой праздника. Но в момент, когда она смотрела на него и их глаза встречались, он трепетно отводил свой взгляд, словно боясь выдать, что-то очень дорогое для него. Вечер шел своим чередом. Молодые люди общались, что-то обсуждали, о чем-то спорили, немного пили – одним словом вели себя так, как и положено вести молодым людям. Веселин, прекрасно владевший гитарой и сочинявший свои собственные песни, взяв гитару, стал центром компании. Его игра и песни очень нравились всем и потому, все просили его спеть еще и еще. Честно говоря, это нравилось и ему самому и потому, он пел и пел - самозабвенно отдавая всю душу песне. Но в один момент, между песнями, …. , обратившись к нему сказала:
-Веселин, а, что твой друг, такой серьезный и не разговорчивый? Весь вечер все молчит и молчит.
-Да я и сам не узнаю его сегодня. Златан компанейский человек, но после того, как он летом побывал в Косов, с ним, что-то произошло. Даже его картины стали другими. Мне они и раньше нравились,но то, что он рисует сейчас, на мой вкус- шедевры. Вот поверьте, он станет знаменитым художником.
-Златан, -обратилась к нему, ……….., - а ты можешь написать мой портрет?
-Портрет?.. растерянно произнес Златан, вспомнив портрет находившийся у него дома, - Могу.
-Ну тогда, вот тебе бумага и карандаш. Только можно я не буду позировать, а буду просто, вести себя, как придется. Хорошо?
-Хорошо, -ответил Златан, трепетно расправляя белый лист и готовясь рисовать.
Прошло минут десять. Веселин пел песни, молодые люди непринужденно общались между собой, ….. была непринужденно свободна и раскована. Златан смотрел и следил за ее двежениями, открывая все новые и новые черты ее характера. Первоначальый набросок, он заменил вторым, второй третьим, но уже через триминуты, открыл еще одну черту характера …… и открыв это, вновь понял, что рисует не то, что хочет. Он мог бы нарисовать вполне классный портрет молодой девушки, но в том то и дело, что это не была обыкновенная девушка. Это была …….. И вот в какой-то момент, он отложил в сторону листы бумаги, с так и не нарисованным портретом, извинившись встал и сказал:
-…….. , можно я… Можно я исчезну на часок. – и не дождавшись ответа, четко сказал: -Я скоро вернусь. Портрет будет. –и улыбнувшись вышел.
Поймав такси, он быстро доехал до своего дома. Там он пробыл совсем не долго и через пятнадцать минут, уже ехал в обратном направлении, везя с собой что-то большое, завернутое в плед. Войдя в комнату, где в это время молодежь, просматривала любительский фильм о какой-то экзотической стране, он тихо присел на край кресла, но его возвращение стало заметно всем.
-Ага, вот и Златан! Ну, куда это ты ездил, давай-ка рассказывай. –громко сказал Веселин своему другу, - Хотя я уже догадался где ты был и даже догадываюсь, что ты привез. Друзья, сейчас вы все убедитесь, что в этом человеке сокрыт подлинный талант. Сейчас он покажет нам одну из своих работ и возможно это будет ода из последних на наши сербские мотивы.
Все зашумели и с интересом приготовились смотреть работу Златана. Но тот встал и взяв в руки завернутое полотно, не раскрывая его, подошел к ………..
-Вот. Это тебе. – и улыбнувшись от смущения, добавил: -С днем рождения.
…… приняла завернутое полотно, при этом внимательно смотря в глаза Златану. От этого взгляда, он совсем потерял дар речи и, казалось, потеряет и способность дышать. Она отошла чуть в сторону, к противоположной стене и поставив полотно на журнальный столик, развернула плед… Глубокий общий вздох удивления и восхищения, раздался в комнате и наступила тишина. Все были восхищены и удивлены увиденным. Восхищены от того, что портрет действительно был великолепен, а удивление было вызвано тем, что это был действительно лучший из подарков, который только может желать для себя всякая женщина. Все молча и с удивлением смотрели на портрет, на Златана, на …….
-Выходит вы давно уже знакомы. Только для чего нужно было претворяться, будто впервые встретились? – наигранно обидчиво заметил Веселин.
-А портрет замечателен. …….я поздравляю тебя, такой подарок дорогого стоит. – сказала одна из подруг девушек.
-И все-таки, - не упускал своего вопроса Веселин, - когда же вы познакомились?
Но ни Златан, ни ….. не ответили на вопрос Веселина, словно бы его и не было. Они целиком были заняты друг другом. ….. смотрела на себе на портрете и восхищаясь увиденным, не могла понять, как Златан мог нарисовать ее, если они совсем не знакомы. И только в сознании ее, как удары сердца, звучала теперь уже не надежда, а твердая уверенность: «Значит и он помнит… Помнит…» И она вспоминала древнюю обитель, Божественную Литургию, и молодого человека, стоящего в стороне и, внимательно глядящего на нее своими удивительными, карими глазами. Это было так не долго, но она почему-то запомнила очень хорошо эти глаза и этого молодого человека. И даже вернувшись в Белград, и забыв прошедшее, она все же временами вспоминала его глаза. И сегодня, только увидев его, она вспомнила все до мельчайших подробностей и весь вечер, хотя и не подавая никакого вида, думала только о нем. И когда он стал рисовать ее портрет, ей было так приятно это. Но когда он ушел, ей стало отчаянно одиноко. Она общалась с молодыми людьми, но все ждала, когда же он вернется. Ей уже не нужен был этот рисунок, который придумал Веселин, он даже вызвал у нее раздражение, ведь именно из-за этого рисунка он ушел. «Ну, не получился рисунок, ну и, что ! Златан, ты где? Вернись, пожалуйста, вернись» - думала она про себя, пока Веселин пел свои песни и пока, все смотрели любительский фильм о далекой, неизвестной и непонятной экзотической стране. И когда, наконец, Златан вернулся, ее душа воспряла, она еле сдержала выражение своей радости, готовой выплеснуться через край. Но когда она увидела свой настоящий портрет, вот тогда она испытала настоящий шок. Ей уже не надо было никаких слов, никаких объяснений, ей уже не надо было ничего. Она все уже знала. И хотела только одного, - что бы и Златан знал о ней то же, что она знает о нем.
-Спасибо тебе, Златан, - произнесла спустя несколько минут и преодолев растерянность восхищения от портрета, Мария – Это настоящий подарок. Спасибо! – и с этими словами, она подошла к Златану и, нежно обняв его, поцеловала. В этот не долгий миг тихого поцелуя благодарности и признания, он почувствовал прикосновение и запах ее волос. Он готов был задохнуться в них, только бы никогда не прерывалось это столь краткое мгновение тихого поцелуя. Это признание в любви.
А, что это именно признание в любви, было ясно всем.
Но вот праздничный вечер подошел к концу. Гости, их старшая часть стали расходиться по домам, а молодежь, решила сходить на дискотеку. Выйдя на улицу, прохладный, ночной, зимний воздух, охладил их разгоряченные лица. Златан и Мария шли рядом, взявшись за руки и, почти, ничего не говорили. Зачем слова, когда едины сердца?! Через минут двадцать, они уже были в теплом танцзале. Гром музыки, вспышки света и общая обстановка танцзала охватили молодых людей всецело. Немного потанцевав, Златан и Мария сели за столик, взяв себе по коктейлю. Им совсем не обязательно было танцевать, им хотелось, прежде всего, насмотреться друг на друга, сказать и узнать самое главное.
-Я ведь тогда, в обители, увидел тебя и, мне показалось, что сейчас подо мной разверзнется земля. Я стоял, смотрел на тебя и… Я не могу выразить, что происходило со мной. Мне хотелось оказаться с тобой на не обитаемом острове, совсем одним, где бы были только ты и я.
-И, что бы мы там делали? –улыбаясь спрашивала Мария.
-Жили! Просто жили. Ведь это так прекрасно – просто жить.
-А как бы назывался наш остров? – спрашивала Мария.
-Рай! Даже если бы он уже и имел другое название, то он все равно стал бы раем. Мы превратили бы его в рай.
-Да, это было бы здорово. – отвечала улыбаясь Мария. – Слушай, Златан, давай убежим отсюда?! –в ее удивительных глазах отражались вспышки света и горел огонек озорства.
-Давай. – тут же согласился Златан. – Я и сам хотел тебе предложить тоже самое. Наши друзья, по-моему, совсем забыли о нашем существовании и увлечены танцами и общением. К тому же говорить при этом шуме невозможно. Я уже голос почти сорвал.
-Тогда бежим! – протянув руку сказала Мария и поднявшись они ушли туда, где кроме них было лишь высокое ночное небо, да свежий, прохладный воздух начала зимы.
Они шли по спящему ночному городу, взявшись под руки и говорили и говорили.
-Смотри, какие сегодня звезды? – сказал Златан, высоко запрокинув голову к небу. – Какие они яркие и такие сегодня близкие.
-Почти, как мы с тобой – отвечала счастливая Мария.
-Мне кажется, вон те две это мы с тобой. – сказал Златан, всматриваясь в звездное небо.
-Какие, какие? – нетерпеливо спросила его Мария.
-Вон те, видишь? Вон, одна синяя, а другая красная. Самые яркие. – сказал Златан и посмотрев на Марию, протянул в небо руку – Смотри по направлению руки.
-Да не надо руки, я их и так уже вижу. Они действительно самые яркие. А еще они самые прекрасные и действительно, будто связаны вместе. Будто горят друг для друга.
-Интересно, как они называются? –спросил Златан, не столько Марию, сколь просто бросив вопрос в пространство и вдруг сказал, - Давай назовем их звездой Марии и звездой Златана.
-Согласна! И давай никогда их не забудем. Будем каждый день смотреть на них, что бы никогда они не затерялись в этой звездной карусели.
Они шли по ночному, залитому яркими огнями городу, обгоняемые ночными машинами и редкими прохожими, тесно прижавшись, друг к другу. Они шли и говорили и говорили, открывая и открываясь друг другу и, казалось, их ненасытная жажда общения не имеет ни каких человеческих границ. Незаметно они дошли до …… моста. Этот старинный мост был построен в…….. Он был гордостью Белграда и всей Сербии. Стоя на его середине и смотря то в даль, то в светящийся огнями город, то в черную гладь воды, они все говорили и говорили. Нет, они не болтали, а именно говорили, потому, как оба были отмечены звездами в небе, а звезды не болтают, а говорят и светят.
-Солнышко, а как ты оказалась там, в обители? – спросил Златан.
-Во-первых, спасибо за Солнышко. Меня так еще никто не называл. – сказала Мария.- а в обители мы с мамой бываем часто. Просто дело в том, что настоятель монастыря, отец Милослав, брат моего отца, а значит мой дядя.
-Вот это да? – удивлено воскликнул Златан.
-Да, представь себе, это мой дядя. Причем любимый дядя. Хотя конечно между нами и им лежит определенная стена, ведь все-таки ответственному работнику государства, не совсем хорошо иметь, а тем более общаться с братом священником. Честно сказать, отношения отца и дяди Милослава не самые хорошие. Отец любит брата, но не совсем понимает его выбор. Поначалу, он даже хотел запретить нам с мамой частые посещения монастыря. Но отец Милослав, сумел это как-то уладить. Не знаю, что он сказал отцу, но когда он вернулся из обители, куда ездил к брату, что бы убедить его запретить нам частые посещения обители, то сказал нам только одно короткое: «Можете ездить туда, сколько вам будет угодно». И немного помолчав, добавил: «Только молитесь по настоящему, но без крайностей». Мы бываем там несколько раз в году. Часто приезжаем на два три дня. А, как ты оказался там? – в свою очередь спросила Мария.
-А у меня тоже там дядя. – загадочно ответил Златан.
-Дядя? В монастыре? – удивлено переспросила Мария и глаза ее вспыхнули еще ярче обычного.
Выждав минуту, для придания большей таинственности, Златан ответил:
-Дед. Брат отца моего отца, значит мой двоюродный дед. Но мой родной дед, умер, когда я был еще маленьким и потому, дед Милош мой настоящий дед. Он живет в деревне у монастыря.
-Я знаю твоего деда. Он друг отца Милослава. – восторженно сказала Мария. –Я несколько раз видела их вместе, кроме этого мы несколько раз вместе обедали, после службы.
-Ты смотри, какие ниточки связывают нас, даже помимо нашей воли.
-Такие ниточки есть в судьбе каждого человека. Просто надо уметь чувствовать, понимать их. Как вот эти звезды в небе светят всем и друг, другу и убери одну из них, то сразу изменится вся картина неба. Для большинства людей потеря одной звезды незаметна, но картина-то все равно изменится. А те звезды, которые близки друг к другу, как наши звезды, так они и вовсе связаны крепко, крепко. – Мария еще крепче прижалась к плечу Златана, словно показывая, как связаны звезды в небе и судьбы людей на земле. – Расскажи мне, как ты написал мой портрет?
Златан улыбнулся приятным воспоминаниям, вновь ожившим в его душе:
-Я ведь тогда, когда увидел вас с мамой в монастыре, сразу был околдован тобой. Нет, это не колдовство, это промысел Божий. Это какое-то соединение ниточек судьбы. Это обретение Бога. А когда ты исчезла, так же неожиданно, как и появилась, я не мог найти себе места. Иногда мне даже казалось, не пригрезилась ли ты мне, как чудесное видение? Ты понимаешь, я ведь открыл для себя там и настоящую Сербию и Бога. А когда человек открывает для себя, что-то очень важное, то его сознание уже не мучается чем-то абстрактным. Это не лучшее слово, но пусть будет так: «абстрактным». Так, вот я каждый день открывал для себя все новое и новое о своей родине и о себе. Я ведь большую часть жизни провел вместе с родителями за границей, живя там, где работал отец. И все же, как бы мне не было интересно и сколько бы новых открытий для себя я не делал, я помнил те твои глаза, которые я видел тогда в церкви. Они горели в глубине моей памяти, не на минуту не покидая меня. И каждый день, а тем более воскресный день, я надеялся вновь увидеть тебя.
-И, что бы ты тогда сделал? – Мария с озорством посмотрела в глаза Златана.
-Не знаю. Я ведь просто хотел увидеть тебя, хотя бы для того, что бы убедиться, что это не сон, что ты есть на самом деле. Поверь, твои глаза в храме, твой облик, все это было одновременно абсолютно реально и в тоже время словно сон, словно видение. – Златан замолчал. Они прошли молча несколько десятков метров, прежде чем он вновь продолжил говорить. – Но если бы я все-таки увидел тебя вновь, то что бы я сделал? Во-первых, я бы онемел. Я бы смотрел на тебя, не отрывая взгляда. Я бы… Не знаю, как, но я бы обязательно заговорил с тобой. Быть может, я подарил бы тебе мои наброски твоих глаз. Ведь уже тогда, я сделал несколько твоих рисунков. Но тогда мне просто некогда было писать серьезные работы. Каждый день я открывал столько нового длясебя, что это просто переполняло меня. Авот когда я вернулся в Белград, вот тогда, когда все успокоилось и устоялось, вот тогда я понял, что ты, все-таки была. Даже если ты мне приснилась, то все равно – ты была! Со временем/ я понял/ что ты так дорога мне не только из-за внешней красоты, но, прежде всего, по какой-то внутренней близости. При мысли о тебе мне становится так тепло, спокойно и уверенно. И вот тогда-то я и взялся за твой портрет. Я писал тебя и словно говорил с тобой. Не знаю, слышала ли ты мои слова, но я ощущал тебя, словно живую, словно настоящую. Твое лицо, твой облик, не столько писалось, сколько, словно проступало из-под наслоения красок. Такое со мной было впервые.
Мария прижалась к Златану, уткнувшись лицом в распахнутый отворот его куртки, словно ища тепла, ища защиты от холодного зимнего ветра, и одновременно с огромной искренней благодарностью, словно маленький котенок, прижимается к человеку или матери, одновременно ища и защиты и благодаря за все. Они еще гуляли по городу, потом зашли в тихое ночное кафе, где за чашечкой кофе, проговорили далеко за полночь. Они говорили и говорили, смотрели в глаза друг друга и все не могли ни наговориться, не насмотреться друг на друга. Домой Мария вернулась, лишь под самое утро.
Так расцвела их любовь.

А в это время, вопреки всякому здравому смыслу, вокруг них и вокруг миллионов других людей, запутывался тугой Югославский узел, в котором многим из них суждено было задохнуться. С распадом Советского Союза, страны, которая действительно была основополагающей державой социалистической системы, вирусы сепаратизма проникли и в другие страны народной демократии. Явление сепаратизма обыкновенное свойство всякого организма, как живого, так и социального. Всему и всем хочется быть независимым, будь то ирландцы Англии, баски Испании, чеченцы России, боснийцы, черногорцы, албанцы Югославии. Точно так же и гиенам, живущим в строго иерархическом клановом обществе, хочется быть не зависимыми и львам и леопардам, и приматам… Другое дело на сколько это желание обосновано и чем мотивируется. Зачастую такое желание сепаратизма, отделения от целого не имеет в себе сколько ни будь значимых экономических и социальных обоснований. В бо… льшинстве случаев это происки национальных элит, ничуть не считающихся с подлинными интересами своего народа, но движимые своим личным эгоцентризмом, четко подсказывающим им, что пришло время возможности взлета к самым вершинам власти и богатства. Живя в единой, большой стране, ни хорваты, ни сербы, ни черногорцы не были национальными меньшинствами, что бы там ни говорили их теперешние национальные лидеры и теперешние учебники истории. Это были единые члены, единого большого государства, крепко переплетенные общими историческими, экономическими, социальными, культурными, межродственными связями. Но Балканы извечно были главным нервным узлом Европы. Именно на них обрушилось и остановилось османское нашествие длившееся сотни лет, именно здесь вспыхнула искра, переросшая в огонь Первой мировой войны и вот теперь именно здесь на Балканах, разгорался новый, еще не ведомый пожар. Балканы населенные по сути своей в большинстве одним народом – славянами, в течении веков, были объектом экспансии то католицизма, то ислама. Те же хорваты, по сути это некогда Православные сербы, но из-за угроз со стороны могущественных соседей, вынужденные принять католическую веру. Во вторую Мировую войну, искусственное напряжение между сербами и хорватами, приняло размеры, чуть ли не геноцида, когда хорватские «устоши» не просто воевали на стороне гитлеровцев, а планомерно вели борьбу на уничтожение против сербов. Так некогда единый народ становился разобщенным. Так создавалось этно-религиозное напряжение Балкан. Так ткался и затягивался тугой Балканский узел.
Теперь же в наше новейшее время, чувствуя и жажда победы в холодной войне, страны Запада готовы были поддержать всякого, кто выдвигал идеи распада целого. Одной из первых таких стран, стала Германия, признавшая суверенитет Боснии (Хорватии)?)………… Это признание, стало прецедентом, знаком для всякого рода сепартизма, по которому, во всех концах страны стали вспыхивать очаги напряженности, в которых выигрывали только не многочисленные члены кланов элит, а проигрывал всегда народ. Простой народ. А Запад всегда и во всех случаях поддерживал только сепаратистов, будто бы и не было международно-признанной целостности Югославии, будто бы и не было истины и правды, словно бы и не было простых людей, хотящих просто жить, просто любить, просто растить детей.
Так не заметно, как бы сама собой, будто бы никто и не подкладывал в нее дрова и не поджигал огонь, вспыхнула Балканская война.

Златан и Мария встречались уже около двух лет. Их любовь, вспыхнув в одночасье, разгорелась в огромный, светлый костер. Им было тепло и уютно в огне этого костра. Они были счастливы. Наступил 199… год. Время начала Балканской войны. Бабушка Марии, по матери, была ……….. и жила в Сараево. Ей было уже далеко за восемьдесят лет, и Бог определил ей последние дни жизни на этой земле. Естественно, что мать и дочь поехали к ней, что бы побыть с ней в ее последние дни и проводить в последний путь. Поездка эта с самого начала не предвещала ничего хорошего – костер национальной вражды, зажженный жаждущим власти меньшинством, поглощал все большее число простых людей, составляющих большинство, готовя их к жертве во имя интересов немногочисленных элит и по сути бандитствующих элементов, для которых самая хорошая вода это мутная вода и самая хорошая погода это ночь.
Бабушка ….. умирала в больнице. Она лежала в двухместной палате, с подвешааной капельницей и, слушая щебет птиц за окном, тихо ждала смерти. Она прекрасно понимала, что ее земная жизнь подошла к концу и единственное, что ей осталось, это попрощаться со своими родными и встретить свой переход в другую, не земную жизнь.
-Мама! – тихо, но взволнованно, произнесла Елена, войдя в палату и подойдя к кровати матери, -Вот и мы с Марией к тебе приехали. Здравствуй, дорогая моя, милая мамочка.- и она, опустившись на колени, припала к руке матери, неподвижно лежащей на больничной койке вдоль тела.
-Елена… - тихо произнесла бабушка и по ее морщинистой щеке скатилась одинокая слеза, -Доченька, ты приехала…
-Да, мама, мы приехали к тебе. Я и Мария, мы обе тут. Вот она, посмотри, на свою любимую внучку.
-Здравствуй бабушка, - сказала Мария, с трудом сдерживая слезы и подавляя волнение голоса, - Как ты здесь, как твои дела? – задала она совсем не нужный вопрос, на который отвечать было совсем не обязательно, потому, как все все понимали и без этого вопроса и без ответа на него.
Бабушка, не спеша перевела взгляд на внучку, улыбнулась ей одними лишь глазами, потому, как само лицо давно уже не выражало каких либо эмоций и тихо и умиротворенно ответила:
-Мои дела уже принадлежат не мне, а Богу. Это у вас еще свои дела, а я уже передала их на рассмотрение в небесную канцелярию. – она замолчала, словно борясь с некой тяжестью в нутрии нее самой и спросила: - Расскажите, как вы, как Борис?
-Слава Богу, мамочка, у нас все хорошо. Борис работает на том же месте в Белграде. Я занимаюсь историей искусства ренессанса и заведую в нашем музее отделом средневекового искусства. Мария окончила в этом году университет и теперь определяется в своем будущем. Я бы хотела, что бы она была рядом со мной, но наше время такое не спокойное, что может лучше ей пока уехать за границу, хотя она сама этого не хочет… - Елена, рассказала матери все новости о своих близких о их семьях, о радостях и волнениях. Бабушка слушала ее не перебивая, молча и, казалось, почти не слыша, но на самом деле не пропуская ни одного слова.
-Спасибо тебе дочка, что ты приехала, что внучку привезла с собой, что рассказала мне все новости. Спасибо… - она глубоко вздохнула и, переведя взгляд на Марию, сказала: -А теперь расскажи ты мне о себе.
-Во-первых, бабушка, мама меня не привезла, а я сама настояла, что поеду с ней к тебе. Хотя папа был не очень рад нашей поездке, из-за этого сумасшествия людей жаждущих свободы, будто кто-то их лишает ее. В стране действительно происходит много не хорошего, но разве это повод, чтобы нам не увидеться с тобой? И потому, хоть он и поворчал, но, конечно же, отпустил и просил передать тебе его добрые слова и извинения, что сам не может приехать и надеется, что ты поймешь его, - ведь у него так много работы. Тем боле сейчас, когда все начинают делить общее достояние, общую историю, общую землю, общее небо.
-Да, людям свойственно делить то, что принадлежит не им, а Богу, а им только дано, что бы жить и радоваться. Люди совсем забыли, что все они родственники, что все они от одного человека, одного отца, одной матери произошли. Люди забыли, что все они приходят в этот мир от одного Бога и уходят тоже к одному Богу, как бы они Его не называли. И сербы и хорваты и боснийцы… Все! В нашем мире очень трудно жить человеку, но Богу жить в мире людей еще сложнее. Бог, Он ведь любовь! А, как может жить любовь, рядом с такой грязью, как: ненависть, злоба, зависть, жадность, насилие? Потому-то люди и распяли Бога, что просто не смогли осилить Его любовь и милость. Бог, среди людей, всегда обречен. Я теперь знаю это точно и мне стыдно и больно за свою жизнь, но изменить, что-то для меня уже поздно, я надеюсь только на своего адвоката, - она тихо улыбнулась и пояснила: - на своего Ангела хранителя, что он убережет мою душу в ее мытарствах Страшного Суда Божия. Для меня все кончено, а вот для вас все продолжается, а может только начинается. Я тревожусь о вас. Если мне разрешат там – широко открыв глаза, она указала ими в небо, - я буду молиться о вас. Впрочем, если даже не разрешат, я все равно буду молиться… Я оставляю здесь на земле свою молитву о вас. – Ее горло пересохло и она, прервав свою речь, пересилив усталость и сухость в горле, сказала: - дайте мне воды.
Елена и Мария, приподняв голову матери и бабушки, поднесли стакан с водой к ее пересохшим губам:
-Пей, мама. – сказала Елена, - пей и успокойся. Тебе нужен покой.
Сделав несколько глотков и переведя дух, бабушка ответила:
-Мне нужно сказать вам самые важные последние слова мои, а покой меня непременно ждет там. Вечный покой. – и она вновь указала своими глазами в небо. – Я в последний раз вижу вас здесь на земле, потом буду видеть только оттуда. Это немного дальше, но надеюсь гораздо действеннее. Я хочу попросить у вас и всех людей прощения за свою жизнь. За все, что я могла, но не дала вам, за все, чем обидела, чем ранила. Простите меня…
-Бабушка, что ты говоришь, это мы виноваты перед тобой! - не выдержала Мария.
-Я прощаю вас. – ответила бабушка глядя на дочь и внучку, -Я прощаю вас, но хочу, что бы и вы простили меня. Что бы все простили меня.
Елена склонилась над лицам матери и горячо поцеловав ее, тихо и глубоко сказала:
-Я прощаю тебя, мама, прощаю… Не переживай, я прощаю тебя за все.
Следом за матерью, подошла и Мария и так же, обняв свою бабушку, прижавшись к ней щекой она тихо, но глубоко сказала: -И я прощаю. За все, все прощаю. – По щекам Марии текли слезы. Она понимала, что видит свою бабушку, возможно, в последний раз. Она понимала, что жизнь имеет свои пределы, что там, за гранью невидимого, тоже жизнь, но понимание не устраняет чувств и потому, как всякий человек, при потере близкого неизбежно переживает эту потерю, словно утрату частички самого себя, она плакала.
-Не плачьте. А впрочем, если так легче… Я хочу, что бы вы были счастливы, что бы вы жили долго, долго. И что бы совесть и душа ваши были чисты. Что бы… Что бы вы никогда не распинали Бога. Это мое главное завещание вам. Все остальное у нотариуса. И еще помните, что Бог не только там, в небе, но и внутри вас и в душе каждого ближнего человека, кем бы он ни был. Любите всех…
Вечером, бабушка умерла.
А на другой день в городе начались беспорядки. Сначала, кто-то неизвестный взорвал бомбу у одного из городских рынков. Потом, кто-то открыл стрельбу по людям. Потом… Потом все покатилось, как снежный ком ломающий не только устои государства, но и судьбы и жизни людей. На арену выходил библейский Хам в обнимку с Каином.
Златан узнав о событиях в Сараево из передач телевидения, тут же позвонил Марии.
-Алло, Мария?! Здравствуй, радость моя. Как твои дела? Как бабушка?
-Бабушки уже нет. Мы приехали вовремя и успели проститься. Она такая хорошая была… Похороны должны состояться завтра.
-Мария, как у вас там дела в городе? По телевидению передают беспорядки.
-Да есть, что-то, но ты не волнуйся, у нас все будет хорошо. Златан, мы с мамой останемся здесь на девять дней, просто потому, что нужно уладить некоторые дела и провести панихиду девяти дней, а потом вернемся. Поэтому не переживай там очень сильно за нас. Все будет хорошо.
-Мария, может мне стоит приехать к вам?
-Да нет, не волнуйся, все в порядке. Ты просто жди. И знай, что я очень скучаю без тебя. Мне действительно не хватает тебя рядом, особенно сейчас. Очень!
-И мне тебя тоже очень, очень!
Телефонный разговор, такой короткий и мгновенный, разбередил душу Златана. А спустя пару часов, он увидел по телевидению настоящие боевые действия в …….(Босния?) Он вновь набрал номер телефона Марии. Она взяла трубку:
-Алло.
-Мария это я. Я еду к тебе. Ничего не говори. Я просто еду к тебе. Думаю, успею на похороны. Жди. Береги себя. Я люблю тебя. Люблю!
Он действительно успел. Он появился буквально за пятнадцать минут перед выносом тела из дома. Тихо подойдя к Марии, он обнял ее за плечо и молча застыл, выражая ей свою поддержку. Потом он подошел к Елене и выразив и ей свое участие, вновь вернулся к Марии. Мария, чувствуя в нем свое самое теперь родное существо, доверительно прижалась к нему плечом.
-Вот, бабушка, это Златан. Ты спрашивала о том, есть ли, кто у меня и теперь я вас знакомлю. – Златан сильно и бережно сжал руку Марии в своей руке. – Все хорошо, Златан, все хорошо. Просто мы с бабушкой были очень близки и я действительно хотела, что бы вы познакомились. Теперь я делаю это. Ведь у Бога все живы и она тоже жива, только знакомится с тобой не из этого, а из другого мира.
Златан нежно сжал руку Марии, давая понять, что понимает ее и тихо сказал:
-Здравствуйте бабушка. Я Златан и я очень люблю вашу внучку. Я обещаю вам, что бы ни было, быть с ней до конца и любить ее всю свою жизнь и даже больше. – Теперь уже Златан почувствовал тихое движение руки Марии, так же выражавшее понимание сказанного им и искреннюю благодарность за эти слова.
Путь от дома до кладбища, занял около получаса. Всю дорогу ехали молча. Город, раньше такой радостный и оживленный, теперь выглядел жестким и настороженным, словно в предчувствии новых, совсем не радостных и даже ужасных событий. Даже небо, было не просто пасмурным, а как бы, подчеркивало собой всю ту негативную тяжесть предстоящего, всего, что неопровержимо предстоит перенести на себе всем людям, живущим в этом городе, на этой земле. Дождя не было, просто было не по времени холодно и одиноко. Гнетущая тяжесть грядущего разлилась всюду. И только на самом кладбище, во время проведения церковной службы, вдруг неожиданно высветилось солнце. Его яркий и жаркий луч, прорвав облака и тучи, упал на землю, словно божье благословение, согревая собой все живое и давая ясный знак незримой Вечности.

Поминки девятого дня, прошли скромно и тихо. Боль утраты утихла, как утихает внезапный порыв ветра, сменившись ясной очевидностью прошедшего и будущего единой реки жизни. В городе было очень не спокойно. Люди разделились по национально-этническому признаку, подчас словно забыв, что еще вчера все они составляли одно целое, что все они ходили в одни школы, на одну работу, в одни и те же заведения, что все у них было общее. Что не было ничего разного! Конечно же, далеко не все были настроены столь радикально, но то, пусть и меньшинство, которое жаждало «свободы», «независимости», «отмщения», как всегда в эпоху перемен, было гораздо активнее и главное радикальнее в своих действиях. Пробудить низкие чувства в человеке очень легко, подчас хватает одной искры, одного слуха, одной провокации. Нормальное, здравомыслящее большинство, как правило, оказывается жертвой гораздо меньшего, но более активного, беспринципного и радикально настроенного меньшинства. Воду мутит всегда кто-то один, а все остальные, сбившись с пути и потеряв ориентир в этой мути, уже кружат, плутают, блуждают и гибнут в круговороте стихии, вызванной этой мутью. Особенно страшно и почти безнадежно, когда есть «кто-то» сильный, находящийся вне зоны событий, но мощно поддерживающий радикальнее меньшинство. А дальше происходит эффект эпидемии: зараза сепаратизма множится и передается, словно бациллы чумы. И нет от них спасения всему здравому и здоровому. «- Все обречено стать этой чумой» - такие слова, скоро услышит Златан, о происходящем с его Родиной. Но это будет потом, уже в другой его жизни, а пока еще шла эта, самая счастливая его жизнь. Пока еще шла…

Сегодня вечером, они должны были покинуть Сараево. Златан и Мария шли по городу, взявшись за руки. Им было одновременно немного грустно и радостно. Грустно, оттого, что они похоронили бабушку, радостно оттого, что они были вместе. Грустно оттого, что вместе со смертью бабушки уходило в прошлое, что-то прошедшее, радостно оттого, что продолжалось главное: жизнь. Город и люди, населявшие его, изо всех сил старались сохранить непринужденность и то, неуловимо ускользающее ощущение спокойствия и мира, добра и сердечности, которые еще совсем недавно наполняли этот город, эти улицы, эти дома, сердца этих людей, но это плохо им удавалось. Надо всем висело гнетущее ожидание чего-то ужасного и неизбежного. Слухи о происходящем в разных концах города и Боснии, передавались и множились, незаметно распаляя рвущийся наружу огонь. И все-таки жизнь и мир еще не покинули этого города, словно бы Лот и его семейство были еще в нем и еще не вышли за его пределы.
-Ты знаешь, я все жду и никак не дождусь, когда мы наконец уедем отсюда. – сказала Мария обращаясь к Златану. – Сараево раньше никогда не было таким холодным и неуютным, как сейчас. Мне кажется, здесь все пронизано каким-то электричеством, которое ждет своего выхода.
-Или своего электрика, который устроит короткое замыкание. – не весело отозвался Златан.
-Я благодарно тебе, что ты приехал. Без тебя мне было бы очень одиноко и холодно здесь, а с тобой мне просто тихо и спокойно.
-Солнышко! –Златан тихо улыбнулся на слова Марии, - Что ты говоришь, разве я мог не быть рядом с тобой, когда тебе тяжело? –Мария в ответ прижалась к его плечу, - Давай-ка лучше о чем-то другом. То, что было ушло и добрая память прошедшему, даже если оно немного и печально. Давай в эти последние часы в Сараево, пожелаем этому городу, этой земле, нашей земле, этим людям мира, добра и радости. Я думаю, этого желает и твоя, нет наша бабушка, оттуда, с небес.
-Давай! Кстати вот и храм Божий. И совсем не важно, что он католический, а не православный, как говорила бабушка: и там и тут – единый Христос.
Они зашли в церковь. Она была пуста. Только они и Бог. А вокруг божественная тишина Его незримого присутствия. В глубине храма, с левой стороны, мирно горели свечи, зажженные немногочисленными служителями мира, ранее зашедшими церковь. Златан и Мария, подошли и, взяв тут же лежавшие жертвенные свечи, и опустив в денежный ящичек свою денежную жертву, тихо и трепетно зажгли свои свечи. Свечи горели, и казалось, напоминают плывущие по морю кораблики, несущие спасение всему живому. Так это и было в действительности, ведь всякая свеча, это действительно корабль, это действительно спасение, это действительно действие. Другое дело, что против одной или десятка или сотни зажженных свечей, всегда находится миллион не зажженных. В этом разгадка, почему зло, так часто одерживает здесь на земле свое кровавое торжество. Но, если бы не было этих столь малых десятков свечей, то мир совсем бы погиб, как погиб ли Содом и Гоморра от переполнившего их беззакония и тьмы. Эти десять одиноких свечей, подобны тем десяти праведникам, ради которых молился Лот своему Богу. И не важно, что тогда не нашлось и десяти праведников и десяти зажженных свечей, это совсем не важно. Важно, что бы они нашлись сегодня. Важно, что бы ты стал праведником.
Златан и Мария стояли в сумерках тихого, старинного католического костела, перед зажженными свечами и почти беззвучно шептали свои молитвы. «-Боже, Отче Вседержителю, да святится имя Твое, среди всех людей и племен, да хвалит Тебя всякое дыхание, да познает тебя всяческая душа человеческая. Боже, сохрани город сей и всех людей живущих в нем от безумия, от затмения разума и тьмы духовной. Защити малых и старых, благослови взрослых и сильных. Если то надо для мира и спасения, то прими жертву малую и светлую, но сохрани слабое и немощное…» Они молились и в такт их молитвам колыхались огоньки-паруса их свечей-корабликов, неся по неведомому духовному морю их молитвы, претворяя их из слов в истину.
Выйдя из храма, им в глаза ударило яркое солнце, словно радостно приветствуя и благодаря их за их молитвы.
-Как удивительно изменилась погода, Златан, словно бы Бог действительно услышал наши молитвы, - удивлено и радостно воскликнула Мария. Молодые люди полные радости и любви вышли на городскую площадь. Солнце светило и грело, словно бы и не было прежней пасмурности и хмурости, внушая надежду, что вместе с облаками и тучами неба, разошлись и тучи духовные. Тучи зла. Молодые люди, продолжая радостно разговаривать, сели на одну из скамеек, рядом с какой-то скульптурой, стоящей на большом квадратном постаменте. Все, что произошло в дальнейшем, разом и навсегда перевернуло их судьбы.
-Интересно получается, вот мы православные сербы, а в тот момент, когда нам было необходимо обратиться к Богу, Он ввел нас в католический храм, – удивленно заметил Златан.
-Ничего удивительного. Еще раз, как говорила моя бабушка: Христос везде один и тот же. А еще я думаю, что в эту минуту, где-то нашлись таких же два католика, которые в своей молитве о мире, оказались в православном храме.
-Когда дело касается любви, это значит, там дышит Бог.
Вдруг, в десятке метров от них, молодой мужчина, так же сидевший на лавочке, негромко вскрикнув, откинулся на ее спинку. Поначалу никто не обратил на это серьезного внимания и только спустя несколько минут, когда на груди человека проступило, темное красное пятно, встрепенулись и кинулись к нему с помощью. Златан и Мария, так же как и все, сначала ровно ничего не заметили, но когда вокруг мужчины собралась толпа, тоже встрепенулись:
-Там, что-то случилось, - сказал Златан, напряжено прислушиваясь к словам и выкрикам доносившимся до них: «-Стреляли… -Надо скорую… -Перевяжите его кто-нибудь…» - Идем, может чем-то поможем.
И в тот момент, когда он уже напрягся, что бы подняться с места, где он сидел, еще один мужчина, стоявший среди людей пытавшихся помочь раненому человеку, неожиданно для всех вскрикнул и откинувшись назад, широко откинув одну из рук, упал на спину. Через мгновение, до слуха людей, долетел негромкий хлопок одиночного выстрела. Люди на мгновение застыли в оцепенении, а затем бросились в рассыпную, кто куда. А за вторым выстрелом послышался третий, за ним четвертый, пятый… Причем стреляли с разных сторон, так, что люди просто растерялись в инстинктивной попытке бежать туда, откуда не стреляют. Мария и Златан, поддавшись общему чувству опасности, вскочили с лавочки и укрылись, как они надеялись, за гранитной тумбой памятника. Они сидели на корточках, держась за руки и пытались понять для себя, откуда стреляют и где лучше и надежнее укрыться. Мощная и древняя сила инстинкта самосохранения пробудилась в их сознании, вселяя почти первобытный страх и готовность к любому действию. Вдруг, над головой Марии, чирикнула пуля, отколов кусочек бетона от основания памятника. Мария вздрогнула и инстинктивно сжавшись в комок, прижалась к Златану, словно к единственной своей защите. Златан же, инстинктивно поняв, что эта пуля не была случайной, что они попали в поле стрельбы неизвестного снайпера и, что тот, промахнувшись раз, сделает все, что бы не промахнуться вторично, четко осознал, что находиться здесь далее равносильно смерти. Он, быстро и крепко обнял Марию, видя ее смятение, и четко скомандовал ей: - Мария, быстро бежим, за мной! – и поднявшись бросился в лево, как ему казалось увлекая за собой и ее. Но Мария, вместо того, что бы бежать за Златаном, почему-то поднялась и бросилась совсем в другую сторону. В следующее мгновение раздался очередной хлопок и пуля снайпера пошла искать свою жертву.
Мария, как бы ничего и не почувствовала. Просто сделав три шага в сторону, она ощутила, как чужая, неведомая ей сила, ударившись в ее спину, толкнула ее вниз. По инерции, сделав еще два шага, она просто упала. Боли не было. Было простое бессилие. Лежа лицом вниз, она ощущала жесткое прикосновение асфальта к своему лицу и широко открытыми глазами она видела помимо этого асфальта и зелени деревьев, и высокое голубое небо с белым, ласковым облаком в его высокой синеве. А еще она увидела муравья, весело и беспечно, словно ничего и не происходило, бегущего по своим очень важным муравьиным делам. Время, исчисляемое секундами, летело стремительно. И вот уже она почувствовала, острую боль внутри своего тела. Боль возникла неожиданно, словно тоненькая иголочка вошла в ее тело и очень быстро стала доминирующей в ее сознании. «-Златан…», - еле слышно прошептала она имя своего любимого,: «-Златан…»
Сделав несколько шагов, Златан на ходу обернулся, почувствовав, что Марии нет рядом с ним. «-Мария!» - вырвалось из его груди, когда он увидел, как она, словно подстреленная чайка в море, беспомощно и одиноко падает на асфальт. Он резко остановился и было рванулся, что есть сил, к своей любимой. «-Мария!» - кричала его душа, сердце, разум и все, что было им. «-Мария!» И тут, все та же чужая, неведомая и совсем недобрая, холодно-безжалостная сила, ударив ему в спину, так же, как и секундами, ранее ударив в Марию, бросила и его на жесткий асфальт площади. И так же как и она он не почувствовал сначала ничего, и точно как и она, он увидел и ощутил упрямую жесткость серого асфальта площади, как и она он увидел зелень деревьев и удивительно чистую синь высокого неба, с белым, словно огромный парусный корабль, облаком по середине. «-Мария!» - еле слышно прошептали его непослушные губы: «-Мария!». Приподняв голову, он увидел ее, лежащую в нескольких метрах от себя. Так близко и одновременно так бесконечно далеко! «-Мария!» - прошептал он, «-Мария…» Сделав усилие, он приподнял плечи и сделал одно движение на встречу к ней. Острая боль, словно гигантская игла, пронзила грудь, уйдя куда-то в область лопаток. «-Мария…» Переведя дыхание и набрав в грудь воздуха, он сделал еще одно движение на встречу к ней. «-Мария!..» - стучало в его мозгу и душе не давая боли взять вверх над ним. Сжав волю, он продвинулся еще на одно движение. Он никогда не думал ранее, что каких-то десять метров, могут оказаться столь бесконечно огромными и не преодолимыми. Приподняв голову, Златан, увидел лежавшую, совсем близко от него, его Марию. Легкий, беспечный ветерок, совсем не замечавший происходящего, слегка трепетал прядью ее волос. «-Мария!..» - попытался крикнуть он, но вместо крика, раздалось лишь хриплое и совсем негромкое произнесение ее имени. И все-таки она услышала его зов. А может, просто так совпало, но именно сейчас, Мария тоже приподняла голову, ища Златана. И вот их глаза встретились. «-Златан!..», «-Мария!..» - еле слышно прошептали они и одновременно сделали движения на встречу друг ко другу. Златан полз, превозмогая боль, не слыша и не видя ничего, кроме своей Марии. С каждым движением, соединявшим их, он чувствовал, как уходят его силы. Ну, вот осталось, каких-то три метра. Потом два. Метр!.. Мария уже не двигалась, а просто лежала, протянув вперед свою руку, словно желая скорее соединиться со Златаном. «-Мария!..» - и вот, сделав еще одно усилие, их руки соединились! «-Мария!..» - шептал сквозь слезы Златан, сжимая руку своей возлюбленной: «-Мария!..» Мария же, лишь в начале слегка пошевелив пальцами, больше не отвечала ему ни голосом, ни движением руки. Ее душа начинала свой иной путь. Она уже, частично, смотрела на этот мир, откуда-то сверху, где нет угрозы снайпера и никакой другой угрозы. Ей уже было хорошо и спокойно. Ей уже почти не было больно. И только разлука со своим любимым, причиняла ей тихое беспокойство. Она уже поняла, что Златан не уйдет с ней туда, где ей будет так хорошо. Она уже знала, что он остается на земле. Что он будет жить!
Обстрел длился около часа. Кто его начал, так и осталось навсегда не выясненным. Когда он окончился, площадь заполнили несколько санитарных машин, в которые погрузили раненых и тех, кто навсегда покинул этот мир. Златан до конца не отпускал руку Марии. Когда к ним подошли санитары, Мария была еще жива. Златан, в последнем усилии воли, потребовал, что бы их повезли в одной машине. Он еще помнил, как его укладывали на носилки, как вместо неба, над ним возникла обшивка крыши санитарного автомобиля, он помнил, как рядом положили его Марию, как, качнувшись, тронулся в путь этот передвижной «корабль спасения». Качаясь на неровностях асфальта, Златан, уснул, а может, потерял сознание, но, как бы то ни было, больше он ничего не помнил.

Очнувшись на вторые сутки в больничной палате, он сначала не понял, где он находится. Память неохотно возвращала ему произошедшее. И первым его словом, еле слышимым и совсем беспомощным, было: «-Мария…». Но никто не услышал его. Когда же к нему подошла медсестра, он повторил: «-Мария…», но та строго и по доброму сказала: «-Ну вот ты и глаза открыл, значит все хорошо будет. Сейчас позову доктора, он осмотрит тебя» - сказала она и выпорхнула за дверь. Через несколько минут в палату вошел доктор. Большой и широкий, с округлым животом, он занял, как показалось тогда Златану, всю палату. Он так же осмотрел Златана и так же сказал, в общем-то, ничего не значащие слова: «- Все будет хорошо». Еле слышный шепот Златана: «- Мария…», со стороны доктора, так же остался без ответа. Слабость организма от ранения и потери крови, давала себя знать и Златан, вновь провалился в глубокий сон.
Очнулся он уже вечером, с тревожным ощущением, что его кто-то зовет, что он кому-то нужен. Открыв глаза, он увидел сидящую рядом с ним Елену. Она сидела рядом с ним с опустошенным, ничего невидящим взглядом и лишь автоматически перебирала в руках измятый и мокрый платок. Увидев рядом с собой близкого человека, Златану, стало немного теплее и он почувствовал теплую волну близости родной души. Он еле заметно улыбнулся и произнес единственное слово, которое он повторял в течение этих дней, даже когда был без сознания «- Мария?..» Это слово, сорвавшись с уст Златана, повисло в воздухе, словно тихий удар колокола, когда сам удар уже совершен и даже прошел, но звук, его раскаты все идут и идут и даже ширятся и медленно, медленно затихают в отдалении и лишь когда оно окончательно затихло и казалось исчезло, когда Златан готов был повторить его, Елена, чуть вздрогнув, словно очнувшись ото сна и прогоняя его, медленно переведя взгляд со стены на Златана, хотела что-то ответить ему, но вместо этого, лишь задрожала всем телом, а из глаз полились потоки слез и она, просто упала лицом в подушку рядом с головой Златана. Страшное осознание возможно произошедшего пронзило Златана. Мир рухнул в одночасье. Жизнь окончилась утратив всякий смысл.

Очнувшись ночью ото сна, Златан лежал с широко открытыми глазами и слушал эту мертвую ночную тишину. Он ни о чем не думал. Он просто был неспособен о чем-то думать. Он, словно прикованный, смотрел в одну невидимую во тьме точку находящуюся где-то высоко над ним и точно так же приковано-неподвижна была и его мысль, его сознание. Вообще он, даже ни куда и не смотрел. Просто его глаза, видимо устав от закрытости, непроизвольно открылись и, так и замерли в этом положении, ожидая того момента, когда в свою очередь они устанут от этой немигающей открытости и сами собою закроются на столь же неопределенное время. Он лежал и ни о чем не думал: безвольный и опустошенный, утративший всякий смысл своего существования. Вообще, на этой кровати, лежало лишь его тело, потому, как душа, была где-то там, далеко и высоко, в той области, которая не доступна человеку в обычном состоянии. Его душа была далеко и там ей было гораздо, чем здесь в этом израненном и опустошенном теле и сознании. Если бы была на то ее воля, то она навсегда осталась бы там, где была сейчас. А еще, если бы сейчас, в это время, кто либо зашел в его палату, то несомненно спугнул бы ее о тем самым безвозвратно оборвал хрупкую ниточку все еще связывавшую душу и тело Златана. Тогда-то, в ту первую ночь своей безысходности, он, а точнее его душа, впервые увидела Свет.
Этот Свет лился из неведомой области, откуда-то сверху, из одновременно непреодолимой бесконечности и в то же время самой близкой близости. Одновременно казалось, что этот Свет бесконечно далек и одновременно, слишком близок: протяни руку, и ты коснешься Его. Причем то, что мы называем «верхом», было чем-то иным, потому, как душа Златана была не стабильна, а плавала, колыхалась, словно в порывах тихого, самого мягкого ветерка и какое бы положение она ни занимала, но Свет всегда был «над» ней, хотя с земной точки зрения это мог быть и низ. Потому, он и сохранил в памяти своей то, что Свет всегда во «вне». А Свет светил и манил его за Собой. И душа его легко следовала за Ним, словно за самым бесконечно близким существом. Они ни о чем не говорили и между тем, между Светом и душой Златана, создавался ясный контакт и взаимопонимание. Неведомым образом его душа приобщалась чему-то бесконечно большему, чем все то, о чем может догадываться человек, пребывая здесь на земле. «- Мария!..» - прошептала душа Златана заветное имя. Но на этот раз это не было надрывным стоном и нескончаемой мукой, теперь, здесь, в этом странном мире, оно прозвучало удивительно светлой музыкой. В этой музыке, было столько тепла, благородства, и радости, что его душу охватила волна удивительной радости. «- Мария!..» - вновь произнесла душа ее имя: «-Мария…». Ответа не было. Была лишь удивительная музыка, которой тоже вроде бы и не было, но которая все-таки была. Душа чувствовала, что окружена потрясающе чистой тишиной и именно потому, что здесь такая чистая тишина, именно потому, она и ощущает эту удивительную музыку. Это была музыка Света. А Свет, постепенно обволакивал всю его душу. Он уже не был где-то «вверху», а наполнил Собой все пространство вокруг души, проникнув даже в внутрь нее. И она совсем не сопротивлялась этому, а наоборот, все открывалась Ему и открывалась, стараясь вместить Его каждой своей частичкой, каждым атомом. И помимо того, как Свет входил в нее, так открывалось душе и нечто бесконечно большее, чем эта земная жизнь. Без слов и образов, душа Злата набиралась не земной мудрости и знания. Словно из развязанного шарика из нее стремительно выходила неопределенность и пустота жизни, тут же наполняясь новым, необъяснимым чувством высшего понимания и смысла. И когда душа достигла самой высокой точки своего блаженства, в тот момент, когда еще миг, и она ни за что не вернется назад, Свет, вдруг неожиданно и печально для нее, стал отдаляться и таять. Вместе с Ним, отдалялись и таяли и звуки неземной музыки. И в этом затухании замирании, словно тоненький зеленый листочек, кружась в духовных токах, паря и опускаясь, возвращалась в свое земное тело, бессмертная душа Златана.
Он проснулся во время утреннего обхода больных. Во всем теле была огромная слабость, а в душе опустошенность, но вместе с тем, ясное понимание всего произошедшего. Отчаяния не было совсем. Было простое и трезвое понимание своего земного одиночества. Душа была пуста, словно бы ее и не было вовсе. Доктор, осмотрев Златана, дал какие-то указания медсестре и прошел дальше. Златан, спокойно дал делать с собой все, что считал нужным доктор. Он лежал под капельницей ни о чем не думая, раздавленный обрушившейся на него пустотой. Он не помнил ночного полета к Свету. Люди редко помнят путешествия ночи. Он лежал с ничего не видевшими глазами, упертыми в потолок, безучастный и равнодушный ко всему происходящему вокруг и вдруг… Он вспомнил Свет! Это воспоминание было одновременно столь тихим и столь ясным и мгновенным, что он растерялся. Но память Света неопровержимо наполнила его сознание. И с этой памятью Света, жизнь обрела смысл. Он еще не знал, какой именно, но он четко понял, что все имеет свой смысл. Все!

Он вернулся в Белград, только спустя три недели. Первым делом, что он сделал, отдохнув с дороги часа полтора, это позвонил маме Марии и сказал, что хочет побывать на кладбище у могилы Марии. Елена заехала за ним часа через два.
Легкий дождик, то накрапывал, то переставал, под хаотичными порывами ветра. Раскрыв зонтики, они шли по старой аллее кладбища. Шли почти молча. Рана потери была непереносима для всех.
- Мы похоронили дочку, на нашем семейном участке. Там еще осталось немного места, как раз для меня и мужа. Так, что на том свете мы будем вместе, – скорбно сказала Елена и вытерла платочком слезу в глазах. – Вот мы и подошли. Вот тут спит наша дочь. Твоя Мария, – она подошла к новому надгробью, стоявшему рядом со старинными плитами давних времен и, опустившись на колени, трепетно погладила холодный гранит памятника, там, где было написано имя: МАРИЯ. Постояв некоторое время вместе со Златаном, Елена сказала: - Я отойду в сторонку, вам надо поговорить одним, – и, вздохнув, добавила: - У меня ведь здесь еще и родственники, и друзья есть. Навещу пока их.
Златан молча стоял у могилы своей возлюбленной и беззвучно плакал. Слезы катились по его щекам, смешиваясь с каплями дождя. «-Мария!.. Мария!... – беззвучно шептали его губы его сердце и душа. – Вот и я пришел к тебе. Вот мы и вновь вместе, вновь рядом. Мария… Солнышко мое светлое, ты слышишь меня? Слышишь. Я знаю ты слышишь меня. – внезапно налетевший порыв ветра, закрутившись словно маленький смерч, словно дал ответ, что она слышит его. Златан улыбнулся и утвердительно сказал: – Слышишь. Любимая моя… прости меня… Боже прости меня и Ты! - он глубоко и тяжело вздохнул, - Мария, мне так одиноко здесь без тебя, я не знаю для чего мне теперь жить, для кого жить? Я не знаю… Я ничего теперь не знаю. – Из его глаз лился поток слез и точно так же лился поток дождя с неба. Смешиваясь, они соединялись в одну реку, как соединяется божье и человеческое. В какой-то момент, ему стало стыдно за то, что он так нагружает ее своим отчаянием. В конце концов, он стремился сюда не за этим. – Любимая моя, прости меня за эти слезы, я ведь хотел просто побыть здесь рядом с тобой. Просто сказать тебе, что я жив и, что люблю тебя. И, что люблю еще сильнее, чем прежде. Так бывает. Ненаглядная моя, я прошу Бога, что бы Он принял тебя и отвел тебе самую лучшую долю. А еще я прошу тебя помочь мне найти себя здесь без тебя. Это теперь так трудно… Когда тебя нет… Милая моя, любимая, единственная, желанная… спи спокойно. Спи… а мы будем всегда помнить о тебе. Всегда помнить… Ты всегда будешь со мной. Ты теперь мой заветный ангел. Светлый и желанный…
***
А еще через месяц, когда ранение уже зажило и он смог передвигаться самостоятельно и обходиться без особой медицинской помощи, он уехал к деду Милошу. Ехал он туда без особой цели, просто хотелось побыть в месте, где нет особой суеты, где можно забыться и на свежем воздухе поправить свое здоровье, ведь для здоровья нужна не только медицина, но, прежде всего, здоровая окружающая среда и покой. Ему отвели отдельную комнату и, как всегда было заведено у деда Милоша, предоставили полную свободу. Вечером, за ужином, говорили о местных деревенских новостях, не касаясь тем нарывающего балканского узла, что бы случайно не причинить боль Златану. Златан ел молча, не угрюмо, а просто потому, что тема разговора не имела отношения к нему. Но вот, когда разговор коснулся монастыря, он оживился.
- Так вот, отец Милослав, три дня, как приехал со Святой Земли, привез оттуда интересную икону Богоматери Иерусалимской. Это действительно интереснейшая икона. – рассказывал дед Милош за ужином. В ближайшее воскресенье обязательно поедем в обитель, и, Бог даст, вы ее увидите.
- Дед, а как там дела в обители? – услышав родную, знакомую и внутренне близкую тему, спросил Златан.
- Да, как там дела, слава Богу все, как обычно. У монаха жизнь размеренная и не суетливая. Это нам надо сделать сто дел, а мы успеваем сделать только тридцать из ста, да и то не самых главных. А монах делает именно эти тридцать, причем самых главных, а в конце получается, что в эти тридцать вошли еще и все сто, что не сделал я. Слава Богу, обитель стоит и молитва льется и ничего не поколебалось. Вот, как ты слышал, три дня, как отец Милослав с группой монахов, вернулся из Иерусалима. На обратном пути они еще заехали на Афон. Но это целый рассказ, причем не мне его рассказывать надо, а тому, кто сам там был. Кстати, отец ….. спрашивал о тебе.
-Обо мне? – Златан искренне удивился.
- О тебе. – подтвердил свои слова дед Милош. – Он и раньше спрашивал, а теперь, вернувшись из паломничества, чуть ли не первым делом спросил, как дела у тебя и каковы твои планы?
-Планы… какие у меня планы? Никаких пока планов у меня нет. Просто живу. Просто… - Златан на мгновение замолчал, словно, что-то обдумывая или поймав какую-то мысль, а потом сказал: - Дедушка, вообще-то я и сам хотел этого, только думал попозже, но теперь… Я завтра, наверное, схожу в монастырь.
-Доброе дело. – одобрительно сказал дед Милош, - Если захочешь, то я подвезу тебя.
-Вообще-то, в старые времена, в обитель пешком ходили, как в паломничество. – с улыбкой заметил Златан, вспоминая слова, сказанные ему дедом Милошем два года тому назад.
На другой день, встав не очень рано, позавтракав и подождав пока дед Милош сделает, каких-то своих тридцать дел, Златан и его дед поехали в обитель. Златану хотелось пройти этот путь пешком, но ранение все-таки, еще давало себя знать и потому, он решил поберечь силы, согласившись на предложение деда. И все-таки, когда до обители осталось не более двух километров, Златан попросил деда остановиться.
-Останови, пожалуйста, здесь. Дальше я пройду пешком. Хочется немного поразмышлять. Не пустым войти к Богу.
Дед Милош, без слов остановил свой видавший виды автомобильчик и попрощался с внуком. Развернувшись, его автомобиль скрылся за изгибом дороги, уходящей за холм. Абсолютная тишина и покой захватили Златана, унося за собой и вызывая томительные воспоминания прошедшего. Он глубоко вздохнул и тронулся известным ему путем. Знакомы были не только изгибы дороги, не только окрестные холмы и перелески, но даже пение птиц казалось ему до боли знакомым. Ему казалось, что это те самые птицы, что видели его раньше идущим этой же дорогой и теперь, после столь долгой разлуки, именно те птицы приветствуют его в его возвращении домой. «-Домой.. – подумалось ему, - А ведь действительно я возвращаюсь домой. Для настоящего серба его дом, это его церковь». И ему припомнилось все светлое и хорошее, что произошло тогда с ним в этой обители, в этом его Доме: и открытие своей души и новые темы рисунков и молитвы колокольни и, конечно же, его Мария. И воспоминания эти не были тягостными, но наоборот, они были полы очищающего света и тепла. И когда в дали, показалась древняя обитель, он уже не был пуст. И когда он вошел в ее древнюю ограду, он уже был готов.
За прошедшие два года, он не заметил никаких видимых изменений в ее стенах. Все те же камни древней мостовой, те же деревья, тот же и того же цвета храм, купол… Все то же. У Златана тоненько заныло сердце, нет, не от боли физической, с этим, слава Богу, все было нормально, а от нахлынувших в его душу воспоминаний, счастливых мгновений двухлетней давности. Он остановился по среди древней дорожки, с растущими по обеим ее сторонам деревьями и задумался. Потом протянул руку и робко потрогал нежную зелень листьев. « - Зелененькие, мои, здравствуйте. Как поживаете?» - молча поздоровался он с ними. Деревья, конечно же, ничего не ответили… только в такт с порывом налетевшего ветерка, затрепетали своей зеленой листвой, будто в свою очередь говоря и ему свое: «-Здравствуй! Как поживаешь?» И Златан, словно поняв или угадав это, тихо ответил: « - Узнали, дорогие мои, узнали. Спасибо, хорошо. Хорошо». Затем он прошел в храм. Там было тихо и божественно одиноко. В окружении тишины и тайны он прошел в центр храма и остановился там. Он зал к Кому он пришел. Запрокинув голову, так, что трудно было даже смотреть и, испытав легкое головокружение, он увидел Его. Высоко, высоко, из под самого свода купола древнего храма, на него смотрел Христос Вседержитель. Их глаза встретились, и ему показалось, что это встретились две воли: его человеческая и Его Божественная. Он почувствовал себя маленьким, маленьким, почти ничтожным созданием, посреди бескрайней вселенной, потерянным и одиноким, словно заблудившийся атом одного большого Целого. Но, вслед за этим ощущением своего умаления, своего ничтожества и почти распада, он почувствовал и нечто совсем противоположное. Он почувствовал, как он начинает расти. Как расправляются его плечи, его спина, грудь, как изменяется его дыхание, как мощно начинает биться его сердце и главное, он почувствовал, как расправляется его, так долго спавшая и столько пережившая душа. « - Боже… Будь милостив ко мне, Боже… Ты все можешь, помоги мне найти теперь путь мой. Помоги мне определиться в жизни моей, которую Ты даешь и направляешь. Боже, излечи душу мою… Мне так больно, так одиноко, так пустынно… Дай, Господи, Твой знак и укажи куда мне идти. Боже, сделай так, что бы моя, Твоя Мария была в раю. Что бы она была с Тобой. Прошу Тебя, Господи, сделай так… Сделай». Запрокинутая голова и мышцы шеи затекли, так, что Златан, даже, несколько потерял способность контролировать их, а в его глазницах, скопились капельки слез, будто два соленых озерца, ждущих момента, когда его голова примет естественное положение, что бы обретя, наконец, свободу, сбежать по щекам вниз.
Наконец Златан поднял свою голову в обычное положение. Голова кружилась и тянуло затекшие мышцы шеи. Два соленых озерца, стремительно скатились вниз, оставив на щеках, две тоненькие полосочки, словно высохшие русла рек. Златан испытал сильный озноб, словно бы на дворе была середина зимы. Он повернулся и хотел выйти из храма, но тут на его пути возник отец Милослав. Невидимый, он, оказывается, давно стоял в затемненной глубине храма, не мешая Златану открывая свою душу, общаться с Неземным Владыкой. И только теперь, когда Златан окончил свой разговор с Богом и хотел выйти, отец Милослав, выйдя из тени, подошел к нему. Увидев настоятеля монастыря, о котором Златан хранил самые добрые воспоминания и который, к тому же был дядей его Марии и который все знал о их трагедии, он испытал сложные, одновременно теплые, радостные и горькие чувства.
- Здравствуй дорогой, Златан. С приездом в обитель тебя, – первым сказал отец Милослав.
- Благодарю, отче. Благословите, – ответил Златан и попросил благословения.
- Христос Истинный Бог наш, да благословит тебя, дорогой Златан. – ответил отец Милослав, благословляя Златана широким крестным знамением. И чуть выждав паузу, спросил: - Ты на долго к нам?
- Я к деду Милошу приехал немного подлечиться, а к вам пришел потому, что просто неожиданно потянуло и потому, что… - он немного замялся и продолжил: - Потому, что Мария любила бывать здесь.
-Да, Мария… - повторил в след за ним отец Милослав и помолчав и заметив, как Златана бьет жестокий озноб, предложил: - Что это тебя так колотит? Давай-ка выйдем на солнышко.
Солнце яростно ударило им в глаза, сразу согрев их своим живительным теплом, хотя Златан еще некоторое время и вздрагивал от пережитого в храме.
- Это не болезнь. Это, что-то от молитвы. Просто стоял там, под куполом и вот вдруг, дрожь проняла всего, – объяснил Златан причину своего неожиданного состояния.
-Да, на молитве так бывает. Это только говорится, что молитва благодатна, но вот как сходит и как проявляется эта благодать, у каждого по-разному, – по-своему пояснил отец настоятель состояние Златана. –Бывает холод, бывает жар, бывают слезы, бывает смех, бывают языки… Тот, кто слышал Бога, точно знает, что бывает все. Ну, а тот, кто не слышал, для того существует только тупик устава. Скажи, Златан, - при этих словах отец Милослав внимательно посмотрел в глаза Златана, - как ты думаешь, что самое главное, когда с тобой говорит Бог?
- Когда с тобой говорит Бог? – не спеша, словно вслушиваясь в них, повторил слова настоятеля Златан. – Когда говорит Бог? Наверное, понять о чем Он говорит с тобой?
- Да, ты прав, главное понять Его ответ. Ну, а раз так, то, позволь я спрошу тебя: ты понял Его ответ?
Вопрос отца Милослава, пронзил душу Златана, словно точно выпущенная стрела, попавшая без промаха, в самый центр мишени, которой была его душа. Действительно, о чем говорил ему Бог? И не только сейчас, не только здесь в храме, но и тогда, два года тому назад, когда он впервые переступил порог древней обители и тогда, когда он почувствовал тягу рисовать иконы и вообще все святое и тогда, когда одарил его любовью и тогда, когда… От этого последнего воспоминания, Златан закусил губы, так ему стало больно и, в тоже время томительно напряженно, от усилия вспомнить и понять, о чем с ним говорил Бог.
- Теперь ты знаешь свою главную задачу: понять, о чем с тобой говорил Бог. Люди мало молятся Богу, некоторые все-таки молятся и уж совсем немногие много молятся Богу. Но лишь единицы, вслушиваются в Его ответы. А без этого вслушивания, молитва становится своеобразным духовным спортом или развлечением, когда одни ходят на стадионы или в клубы, а другие в церковь, но ни те ни другие не получают настоящего духовного ответа на запросы души. Это, как солнышко: можно совсем не обращать на него внимания, лишая организм его лучей и энергии, можно, как перегоревший на пляже фанат загара, довести себя до состояния ожога, а можно взять от него лишь то, что действительно полезно. Для этого надо понимать и солнце и себя. А понимание, всегда подразумевает осознание законов. И потому, - отец Милослав говорил со Златаном, уже совсем иной интонацией голоса, уже не как тихий, добрый друг, а как власть имеющий, как знающий причину и путь исцеления болезни врач, - Я советую тебе не спешить возвращаться домой, а побыть некоторое время здесь, у нас в монастыре, немного подумать, переосмыслить, помолиться и понять: о чем с тобой говорит Бог, - и выждав небольшую паузу, окончил: - Не спеши с ответом, впереди еще целый день. Как решишь, так и будет. На все твоя воля. Кстати, скоро обед, милости прошу к нашему столу.
-Хорошо, отче, я подумаю. – тихо ответил Златан, хотя в душе его расцвела тихая радость. – Отче, я хотел спросить, а где брат Иван?
-Брат Иван ездил с нами на Святую Землю, а на обратном пути, когда мы заехали на Афон, остался там. Он давно рвался именно на Афон и много писал прошений и в этот раз получил такое разрешение. Я думаю, из него выйдет хороший монах, молящийся и за Сербию и за весь мир. Мне немного жаль было, отпускать его, но на все «не моя воля».
-Да, действительно и жаль и радостно за него одновременно. Отче Милослав, можно будет мне вечером подняться на колокольню? – спросил Златан.
- Хочешь повторить путь брата Ивана? Не советую ничего в жизни повторять, только потому, что хочется. Но советую, все запоминать и во все вслушиваться. Надо искать и торить свой путь. Брат Иван интересен именно тем, что проторил свой путь. Его многие не понимали у нас, считали странным выдумщиком и мечтателем, а он просто торил свой путь. Хотя я хотел бы, что бы у нас появился еще один Иван, но при этом, который пойдет своим путем. Ну, а на колокольню, я тебя благословляю, раз тянет, то не мне запрещать это.
Весь оставшийся день, Златан провел в монастыре, не занимаясь ни чем особенным, а просто размышляя и отдыхая душой. Вечером же, после вечерней службы, ужина и вечерней молитвы, он поднялся на колокольню храма. Колокольня встретила его, как и тогда, особенной своей благодатью, тишиной и возвышенностью. Осторожно, поскольку за целый день на ногах, немного стало давать себя знать его ранение, поднявшись по лестнице, Златан с трепетом вступил на площадку колокольни. Все было, на первый взгляд, как и тогда: тот же открывающийся простор вида с высоты, тот же воздух, та же площадка,.. но чего-то все-таки явно не доставало. Он обвел взглядом пустынную площадку и увидел, чуть в сторонку, у одной из опор купола, одиноко лежащий, свернутый молитвенный коврик. Он лежал явно забытый всеми, ожидая того часа, когда чья либо рука, спокойно возьмет его и, если не сбросит вниз, то просто снесет с колокольни и положит, где-либо, при дверях, для вытирания ног. И от этого сиротливо лежащего и всеми забытого коврика, он почувствовал, как все пространство колокольни тоскует по человеку. По тому человеку, который полюбит ее. Который, откроет ей свою душу, поскольку, только открыв свою душу, можно понять и душу другую. Златан подошел к краю колокольни и опершись а перила посмотрел вниз. Далеко внизу, прошел одинокий незнакомый монах, далеко внизу горели окна братского корпуса, далеко, далеко, в дали, за самым горизонтом, садилось огромное красное солнце. Все было проникнуто тишиной и величием присутствия. Златан повернулся и нагнувшись взяв из угла свернутый коврик, расправил его и постелил по средине колокольни, в том месте, где его расстилал брат Иван. «В этот час брат Иван, наверное, так же молится на своем Афоне?» - подумалось ему. Опустившись на колени, он начал молиться. И главное о чем он просил в этот вечер Бога, было то, что бы он сумел понять, то, что Он ему говорит.
Так Златан остался в монастыре на эту ночь, потом до воскресенья, то есть до того дня, когда в монастырь на службу приехал дед Милош, а потом он остался еще на несколько дней и так, незаметно для самого себя, он остался в нем на неопределенное время. Сначала он просто жил в монастыре не имея своего послушания, но добровольно помогая там, где мог. Хотя, конечно же, его всегда тянуло к краскам и кисти, но об этом он и не заикался. Так прошло около месяца. Рана его практически полностью затянулась, хотя поднимать, что-либо тяжелое он уже не мог. Он жил в монастыре, регулярно исповедуясь и причащаясь и потихоньку втягиваясь и приобщаясь монашескому житию и мироощущению. В этот раз, он вновь остался после вечерней службы на исповедь отцу Милославу. Подойдя к священнику, он перекрестился и поклонился.
- Господи и ты, честный отче, вот я весь здесь перед вами. И тело мое и душа, весь я тут. Я говорю с Тобой и чувствую, что Ты слышишь меня и чувствую, как Ты отвечаешь мне, вот только не уверен, правильно ли понимаю ли я тебя? Мне хорошо с Тобой, мне хорошо здесь, но толи это, что нужно мне, я не знаю?
- Человек сомневающийся, никогда не решит своих проблем и никогда не исполнит волю Бога. Если ты готов, но не можешь принять последнего решения, то доверь это решение мне, как твоему духовнику, - отец Милослав, на этот раз разговаривал со Златаном, совсем не как добрый и мудрый духовник, а, как человек, готовый переменить судьбу молодого человека, помочь ему отсечь сомнения и не решительность. – Я не буду давать тебе сейчас советов, их потихонечку я давал тебе в течении месяца. Сейчас я спрашиваю твоего согласия на исполнение того, что я считаю нужным для тебя. Но скажу я это только в том случае, если ты, выполнишь мои слова. И так, ты говоришь «да», я говорю тебе свое решение и ты исполняешь его. Принимай решение здесь и сейчас, не сходя с места, помятуя, что Бог ждет от нас не только молитвенности, но и решительности, - и он вновь внимательно посмотрел в глаза Златана.
В один миг, почувствовав себя перед Рубиконом, перейдя который ему уже не будет возврата назад, перед Златаном проскочила вся его жизнь, его мечты, страхи, желания… И словно набат колокола прозвучало слово: «Решительность!..»
-Да, - твердо сказал Златан. И чуть помолчав, повторил: - Да.
-Ну, тогда, с сегодняшнего дня ты, хоть и не монах, но и не гость наш, а наш брат, пусть и младший. И в таком случае с завтрашнего дня несешь конкретное послушание, то которое я тебе укажу. А сейчас, молись, что бы действительно в тебе была Божья воля, но не твоя. Молись. – Златан нагнувшись, положил голову на аналой, а отец Милослав, покрыв его голову епитрахилью, прочитал молитвы на отпущение грехов. Так Златан перешел свой Рубикон.
Если бы он знал, как он широк?!

***

На другой день, после Божественной литургии, отец Милослав, взяв с собой Златана, прошел с ним в иконописную мастерскую.
- Вот место твоего послушания, - глаза Златана вспыхнули неподдельной и неожиданной радостью. - Есть, конечно же, традиция, новоначальным начинать с кочегарки, но я не сторонник экзекуций. К тому же, все это от тебя никуда не денется, а вот то, что каждый должен проявлять и познавать себя там и в том, что Бог ему определил, вот это важно. Но запомни, что прежде чем ты сам начнешь писать образы, ты должен стать учеником. И потому, всецело вверяю тебя отцу Зотику. Отныне он твой наставник, руководитель, отец и мать. Благослови вас Господь. Отец, Зотик, принимай послушника, - и с этими словами отец Милослав вышел из мастерской.
Так Златан целиком окунулся в жизнь монастыря. С отцом Зотиком, они уже были неплохо знакомы и по памяти его прошлого двухлетнего пребывания в обители и за время этого его приезда и потому, это было не столько знакомство, сколько вхождением в быт и жизнь иконописца. Отец Зотик, был, если так можно сказать, потомственным монахом. Еще его отец был иноком в одном из монастырей Сербии. Случилось так, что когда юному Семиону, будущему отцу Зотику, было всего лишь семь лет от роду, умерла его мама, жена его отца. Отец очень переживал эту смерть и потому, будучи глубоко верующим человеком, с горя, ушел в ближайший монастырь, что был подле их села. Семион остался у родственников в селе, там он ходил в школу, а когда окончил ее, то, как-то само собою, пришел к отцу в обитель. Все эти годы, пока Семион учился в школе и взрослел, а отец был в монастыре, их связь не прерывалась: Семион, чуть ли не каждый день, бегал к отцу в обитель, по детски впитывая мир Божий. Помимо школы, он нигде более не учился, но от Бога имея дар наблюдательности, крепкую память и сметливый ум, со временем сумел все это преобразовать и в мудрость, что для монаха, гораздо важнее просто холодной, а подчас и пустой суммы образования. « - Монах не мешок знаний. Монах источник духа», - любил он повторять молодым инокам, слова, которые передал ему еще его учитель. Но помимо этого, еще у юного Семиона, определился дар рисовальщика. Он рисовал всюду, на чем и чем угодно. И потому, придя в обитель, сразу же был приставлен учеником иконописцев. Так легко и стройно определилась его жизнь и судьба. За эти годы, он написал столько икон, что, наверное ими можно было украсить все храмы Сербии, но среди этих сотен написанных им образов, он ценил лишь те, которые были написаны не просто по заказу, а те, в которые ему удалось вложить нечто свое, выстраданное, вымоленное, то есть, которые являлись действительным его словом в красках. Отец Зотик был одним из лучших иконописцев Сербии. За многие годы, он воспитал несколько учеников, которых было не так много, но не потому, что он плохо учил, а оттого, что учил только тех, кто способен был учиться и у кого был действительный дар, а не просто способности. Хотя и никогда не закрывал дверей не перед кем. Просто те, кому это было не очень надо и те, чья планка иконописца была не на высоком уровне, сами очень скоро отходили от него. И потому, когда он говорил о своих учениках, то говорил о них с особой любовью и уважением, будучи точно уверенным, что это настоящие мастера Божьего дела.
Начал Златан, как то и подобает ученику, с вещей простых и обыденных: с подготовки красок, досок, кистей и прочих, казалось бы, простых вещей, но без которых никогда не создастся истинный образ и не появится настоящий мастер. И только потихоньку отец Зотик, давал Златану попробовать и свою руку в прикосновении к высшему. Однажды, отец Зотик показал Златану, старинную небольшую доску, все черную от наслоений времени, сквозь которые, еле проступал древний лик Спасителя.
- Вот, посмотри, Златан, какую вещь принесли нам. Я думаю, этой вещи лет пятьсот будет. По стилю письма, она где-то здесь, у нас написана была. Ты только представь себе, пять столетий назад, кругом турки свирепствуют, а неизвестный мастер иконописец, в одинокой, возможно тайной келлии, создает этот образ. Для этого не только мастерство, но и мужество нужно. И вера не малая. А наша задача теперь, сделать все, что бы этот образ засиял словно только, что написанный, но при этом, что бы сохранить и печать времени на нем, потому, что следы времени, это следы святости и их не всегда стоит убирать до конца. Это в музее, вещь должна выглядеть, как новая, как только, что написанная, а икона, должна иметь следы всех тех людей, которые обращались через нее к Создателю, потому, как эти следы это молитвы поколений, и их ни в коем случае нельзя нарушать. Этот черный слой, совсем не грязь, а следы и хороший реставратор, должен отделить святой след от не святого и удаляя грязь, ни в коем случае не удалить святость. Это, когда даже самый лучший мастер, напишет даже самую лучшую свою икону, должно пройти время, что бы икона приобрела намоленность и только тогда, она становится действительно связующим элементом между Богом и человеком. Вот мы и должны, убрав грязь, сохранить намоленность образа. - Златан смотрел на древний образ и, ему казалось, он ощущает того древнего мастера, который писал его, что он ощущает ту непростую эпоху, когда, как и в настоящее время, проверялись на прочность характер и душа сербов, их твердость в вере, их любовь к Родине. Ему казалось, он ощущает и все эти вековые наслоения, все эти молитвы, покрывшие лик своим наслоением, и которые теперь им предстояло бережно «подвинуть», что бы ярче просиял сам подлинный лик Спасителя, что бы вновь, новые молитвы, постепенно стали покрывать обновленный лик, что бы вновь, лет через, ну не пятьсот, а через двести, кто-то другой, вновь принес эту икону новым инокам и они вновь проявили подлинный лик, так же осторожно, ничего не потеряв и не добавив, обновив его. Что бы свеча не погасла. – Работы здесь немало, только эти наслоения придется снимать не один раз. А потом, когда образ очистится и проступит, будет непосредственно сама реставрация. Ну, а теперь давай-ка приступим к составу того вещества, с помощью которого мы будем снимать то, что нам мешает.
Вместе со Златаном, отец Зотик, составил лишь ему ведомый, особый состав, призванный специально для снятия наслоений на древних иконах. Это заняло все время до обеда, потом, они нанесли этот состав на икону и, подождав некоторое время, протерли им ее поверхность. К сожалению, изменилось не многое, только сама черная доска стала блестящей и будто новой. В дальнейшем только очистка доски, заняла у них неделю. Отец Зотик работал не спеша, но споро, четко зная, что Божье дело спешки не приемлет, к тому же помимо работы по реставрации этого образа, у него было еще несколько иконописных заказов. И вот спустя неделю, он подозвал к себе Златана и, явно волнуясь, сказал: « - Ну, вот и настал момент, когда мы увидим Истину. Сколько не смотрю на это, а не могу привыкнуть, - и тут же добавил: - И слава Богу, что не могу привыкнуть, потому, что как только привыкну, тот час умру, как мастер». С этими словами, он погрузил мягкую губку в неведомый раствор и осторожно, еле дыша и чуть касаясь образа, стал снимать с него последние наслоения времени. На глазах Златана, происходило чудо: из под черноты времени, стал проступать удивительно светлый, сияющий лик Христа. В какой-то момент, Златану показалось, что Он живой, настолько естественно, или наоборот не естественно, было проступавшее изображение. Когда очистка была завершена, отец Зотик поставил икону на рядом стоящий аналой и замер. Вместе с ним замер и Златан. Они смотрели на лик Спасителя и ощущали, как их взгляды встречаются. Отец Зотик испытывал это, едва ли не в сотый раз, Златан впервые. Он смотрел и чувствовал, как в его душе рождается молитва. В ней не участвовал ни его ум, ни уста, ничто, а только одна душа, не ведомо, как и ни для кого, славословила своего Господа.

Шло время, как полноводная река стирая и унося прочь все не нужное и одновременно унося и самого Златана к новым, до сей поры не ведомым ему берегам. Постепенно Златан и сам стал рисовать иконы. Сначала лишь отдельные детали, затем… ведь у него все-таки был несомненный дар рисовальщика. Он совсем свыкся с жизнь в монастыре и совсем не тяготился воспоминаниями о прошлой вольной жизни. Только память о его Марии, постоянно жила в его душе, но и она уже не болела незаживающим нарывом, а свято теплилась в его душе, сердце, молитве. Он ясно чувствовал, что именно здесь, в монастыре, она реально близка к нему. Так прошло пол года. И когда однажды, так же на исповеди, мудрый отец Милослав, спросил Златана о том, что, не желает ли он вернуться в мир, так, как оговоренные ими пол года испытания прошли, Златан четко ответил, что не желает. Так прошли пол года, затем год, а затем и два года его пребывания в монастыре. Все это время, он плотно общался с настоятелем обители, отцом Милославом, в отличие от отца Зотика, человеком образованным и мудрым не только той мудростью, что называется от земли, но и мудростью включающей в себя весь опыт человеческой истории и культуры. И как бы то ни было, но через два года Златан принял монашеский постриг, а еще через некоторое время, и сан священника. Так определилась его новая жизнь, более похожая на житие.

*** гл 3 ***

Отец Златан, сидел на теплой, мягкой зелени травы, облокотившись о ствол вишни и запрокинув голову, устремив свой взгляд в небо. В это синее, бездонное и бесконечное небо, равно раскрытое над всеми… Теперь он был один, совсем один, на много километров вокруг, один православный серб священник, а напротив него было враждебное море, людской ненависти и стихии. Что-то надо было начинать делать. С чего-то надо было начинать жить. « - Господи, благослови!..» - выдохнул он молитвенный вздох и, поднявшись с земли, пошел налаживать свое житие.
Это только в книжках жизнь монаха представляется, как сплошная молитва. На самом деле, молитва занимает в ней очень не большое место, просто потому, что монаху, как человеку, надо есть, спать, одеваться, а все это требует не малого труда и времени. И потому, перед Златаном встали, в первую очередь, жестокие вопросы его выживания и само обеспечения. Прежде всего, он занялся обустройством своего жизненного пространства. В его келлии все было в порядке, просто потому, что из нее он ничего и не выносил, а вот вопросами кухни стоило заняться всерьез. И потому, Златан первым делом занялся тем, что собрал в своей келье все запасы пищи, которые остались после отъезда братии. Одним словом, он провел, по возможности, полную ревизию монастыского хозяйства, собрав все возможное в своей келье или припрятав в укромном месте, в надежде, что это не будет унесено мародерами. А то, что таковые скоро должны будут появиться он не сомневался. Вести в округе передавались почти со скоростью телеграфа. Но все же, этот день и вечер прошли для него спокойно. Едва ли албанцы тотчас не узнали, что православный монастырь покинут монахами, скорее они просто не спешили, ясно понимая, что теперь все, что осталось – это их собственность, а раз так, то нечего спешить на ночь глядя, а уж завтренько, по холодку, не спеша, имея в запасе целый день, можно будет нагрянуть в опустевшую обитель, что бы собрать там оставшийся скарб, какие-то вещи, что-то брошенное или забытое в спешке уехавшими монахами. Конечно, он чувствовал себя очень тревожно, понимая, на сколь тоненькую ниточку он подвесил свою судьбу. Это волнение он гасил только работой, потому, как только работа есть единственное противоядие от всяких мыслей и страхов с лукавым упорством лезущих в незанятый делом ум. Он всякий раз вздрагивал, когда вдруг неожиданно вороны на деревьях, не весть по какой причине, поднимали свой вороний грай. Он вздрагивал, когда сорванная с петли и еле державшаяся на другой петле, калитка, вдруг неожиданно издавала противный, царапающий душу скрип. Он вздрагивал, когда упали перенесенные им вещи и неловко сложенные им в своей келье. Весь вечер напряжение ожидания не покидало его и лишь, когда наступил поздний вечер, он немного успокоился, понимая умом, что теперь, сегодня никто к нему не придет. Когда последние лучи заката, покидали землю, он поднялся на свою колокольню. Все та же земля, то же Косово Поле, лежало под ним, но теперь, оно было проникнуто столь ясно ощутимым одиночеством и тоской, что он просто заплакал. Теперь он был один… Совсем один и потому ему некого было ни стесняться ни… «- О, Косово Поле мое!.. О, милая моя Сербия!..» - плакало его сердце.
Проснувшись рано утром на другой день, он первым делом подумал о гостях, которые должны будут непременно пожаловать к нему в гости. Он не знал, как он их встретит и чем закончится эта встреча, но он знал, что в жизни очень много вещей и ситуаций, превышающих человеческое понимание и логику. И потому он, как мог, всецело доверил себя Богу. Первым делом он прошел в храм, где, войдя в алтарь, совершил утренние молитвы. Затем, еще раз осмотрел, все ли необходимое он собрал вчера и после этого вернулся в свою келью, собираясь здесь дождаться развития событий. Взяв руки Библию, он погрузился в чтение.
Было около девяти часов утра, когда его слух расслышал звук въезжающего на территорию обители трактора. Вслед за звуком трактора, он расслышал звук подъехавшей машины и громкие, кричащие голоса. «- Началось», - подумалось ему. Осторожно взглянув в окно, он увидел во дворе обители стоящий трактор, словно лошадь, запряженный большой телегой, а в стороне два автомобиля и суетящихся вокруг людей. Они входили в оставленный и осиротевший храм, заходили в другие постройки монастыря, бродили по территории. Так продолжалось минут пятнадцать. Златан понимал, что скоро он непременно будет обнаружен, хотя он не от кого и не прятался, ведь прятаться не имело никакого смысла, коль он собрался здесь жить, а не просто повести один день жизни. Сидение в келье, стало для него невыносимым, словно бы он пытался оттянуть что-то должное и тогда, он вышел на улицу. Его появление для всех, было подобно удару молнии. Все словно замерли увидев этого сумасшедшего монаха серба, решившего испытать судьбу. Албанцы смотрели на него, словно львы смотрят на газель, случайно зашедшую на территорию львиного прайда и дело здесь может решить лишь одна малая случайность, а именно: сыты или голодны львы сегодня?! А Златан, справившись с естественным волнением охватившим его, в пол корпуса поклонился непрошеным гостями, словно само собою, словно ничего и не происходило, подняв несколько поленьев дров, отнес их в келью. Сердце его бешено колотилось. Он понимал, что сейчас происходит один из моментов истины, которых теперь будет очень немало, в его житии. Положив дрова, и переведя дыхание, он вновь вышел на улицу. Албанцы уже не столь с удивлением, а скорее с интересом, наблюдали за ним. А Златан, стараясь не показать охватившего его волнения, принялся собирать дрова и складывать их в аккуратную поленницу, рядом со своей кельей.
-Ты, что остался? – услышал он вопрос, обращенный к нему, - Места, что ли не хватило? – дружный смех огласил территорию монастыря.
Положив поленья в поленницу, Златан, распрямился и, как мог спокойно, ответил:
-Не хватило. Здесь моя родина, как и ваша и другая земля мне не нужна. Я думаю от одного серба, никому не станет теснее на ней?
Албанцы ничего не ответили ему, а просто махнули рукой: мол, остался, ну так это твое дело. Потом приезжали и уезжали другие албанцы и все немного удивлялись толь смелости, толи глупости и безрассудности Златана, но никто ни чего не сделал плохого против него. Златан не особенно очаровывался этим, ясно понимая, что это были простые местные жители, простые крестьяне, а вот когда пожалуют те, кто руководит ими, вот тогда для него будет настоящий экзамен на мужество. И этот экзамен настал этим же днем.
Часа в три по полудню, на территорию опустевшей обители, въехал большой черный джип и легковая машина. Из них вышли вооруженные люди, одетые в камуфляж. Не выражая никакого почтения ни к обители, ни к Златану, ни к другим простым албанцам, как абсолютные хозяева, они громко крикнули:
- Эй, серб, выходи!
Мурашки пробежали по телу Златана, но деваться ему было некуда. Он понял, что эти люди в камуфляже приехали именно за ним. Он не сомневался, что албанцы, бывшие здесь утром, рассказали, что монастырь пуст и, что только непонятный одинокий монах, непонятно чего желающий, остался в нем. Златан вышел на улицу. Свежий ветерок, словно желая подкрепить его душу, коснулся его лица. Перед ним стояли семеро вооруженных людей. Он, буквально физически, почувствовал напряженное сверление их глаз, с отнюдь не добрым намерением в упор смотрящих на него.
- Тебя, что, забыли здесь, что ли? – враждебно спросил один из боевиков.
-Я сам остался, - стараясь сохранять спокойствие, ответил Златан. – На Божьей земле всем людям места хватит. Он меня привел сюда и вот я остался здесь.
- И что же ты теперь будешь здесь делать, один оставшийся? – спросил, с нескрываемой издевкой и, делая ударение именно на слова «один оставшийся», вновь спросил его боевик.
- То, что делал всегда: молиться.
- За кого? За сбежавших сербов?
- За людей Божьих. Ведь все мы – люди Божьи. И сербы и албанцы и хорваты… Все! Только иногда забываем это или не понимаем. А так все мы Божьи. Вот Ему-то, истинного имени Которого я не знаю, потому, что он настолько превосходит всякое мое понимание, что я не в силах вместить и частичку Его Истины, кроме той, что есть любовь и молитва, вот Ему-то я и буду молиться. И о сербах и об албанцах и только, об одном: что бы простили и, что бы наступил мир. Потому, что люди и земля устали от творимого зла. Потому, что Бог устал от этого.
Один из боевиков, по видимому главный из них, что-то хмыкнул себе под нос и, что-то сказал на своем албанском языке другим боевикам. Те, что-то ответили ему, он вновь, что-то сказал им, а потом, обратившись к Златану, произнес, одновременно с нескрываемым пренебрежением, издевкой и высокомерием сильного:
-Ну, вот, что, молитвенник, ты наш, ладно живи тут, молись, попробуй выжить. В конце концов, один ты погоды не сделаешь, а если, что, так ты и перед западными представителями будешь свидетельством, что мы никого не выгоняем, а, что сербы сами уходят.
-Благослови вас, Господь, - негромко произнес Златан, испытывая одновременно облегчение от явного разрешения ситуации и, в то же время, ясно понимая, что его хождение по лезвию ножа, будет продолжаться еще очень долго. – Спасибо.
Так началось его истинное иноческое житие, буквально по образу и подобию отцов древности, когда ритм и стиль жизни задавало не стремление к стилизации под старину, под отцов основателей, а самая настоящая, жесткая, а подчас жестокая реальность. Простая, размеренная жизнь монаха осталась далеко в прошлом, - начиналось житие. Вечером этого дня, когда монастырь опустел от незваных гостей, он прошел в храм. То, что открылось его взору, поразило его. Конечно же, он предполагал, что новые хозяева, на подобие библейского Хама, обязательно надсмеются над своим Отцом, но, одно дело предполагать и совсем иное дело, столкнуться воочию со следами посещения Хама. Он впервые увидел святую обитель, обезображенную до безобразия. Он увидел старинную роспись церкви, занесенную в анналы Юнеско, как памятник старины, общемирового значения, исписанную разными нехорошими и бранными словами и разрисованную знаками и рисунками низкого смысла. Он увидел настенные иконы Христа, Богородицы, ангелов и святых с выколотыми глазами и окурками в устах. Он увидел… Он видел!!!
Посещения албанцев, продолжались еще неделю. Они приезжали и забирали то, что им было нужно. Когда же «нужного» не осталось, они просто забыли про обитель. Вера учит человека, в том числе и тому, что, как бы плохи не были внешние обстоятельства, всегда остается Божья ниточка спасения. Так и здесь, посреди разнузданного погрома обители, для Златана, само собою определилось занятие, которым он теперь будет заниматься все время своего пребывания здесь. Теперь он не просто молитвенник, не просто хранитель, но теперь на его плечи ложится груз ответственности за реставрацию росписей храма. Именно этим, спустя неделю, он и занялся, восприняв это, как первоочередную свою задачу.
В тот день, он проснулся очень рано. Так рано, что бы никто из непрошеных гостей не мог ему помешать. Он заранее выкопал, из тайного места, бутылку церковного вина, свечи, богослужебные принадлежности, достал спрятанную простенькую фелонь, епитрахиль, в общем, все, что нужно для совершения Таинства Литургии и … Его не смущало полное отсутствие хора и клироса – в Литургии абсолютным является лишь Таинство Тела Христова, лишь те несколько главных священнических молитв, лишь Хлеб Причастия, лишь вера в то, что ты служишь Ему. Он вспомнил, как отец Милослав рассказывал ему, как в России, во времена революции, содержащиеся в тюрьме священники, совершали Божественную Литургию прямо в тюрьме, используя тюремный хлеб, то есть хлеб, абсолютно не приспособленный для Таинства, не имея ни облачения, ни сосудов – НИЧЕГО! И между тем, Христос, несомненно, был с ними. Потом, они свидетельствовали, что именно там, в неканонических условиях тюрьмы, они переживали Его близость, гораздо явственнее, чем при самых значимых богослужениях в самых великих соборах. Теперь и Златану, приходилось повторять нечто подобное. Для престола, он соорудил маленький высокий столик, со сторонами в пол метра и расположил на нем, все необходимое для Литургии. Возгласив: «-Благословен Бог наш», он начал свою первую службу. Служилось ему легко и, как то ни странно – радостно. Видимо в силу того, что рядом не было никого из людей, ведь человек так устроен, что стесняется именно мнения, взгляда себе подобных, таких же людей, а Бога… Он же все принимает. Златан словно перенесся в какое-то иное измерение, в мир о котором пишут только в житиях, он явственно испытал ощущение, переноса в иное временное измерение, будто бы сами Савва и ……….. основатели этой обители, служили вместе с ним. И когда он поднимал чашу и возглашал: « - Святая святым! », и, когда он разламывал Святой Хлеб Тела Христова и клал Его в свой рот, ощущая всю его силу и вкус, каждую крупинку и каждый атом Причастия, и, когда он припадал губами к холодному краю потира с Кровью Христовой и совершая три маленьких глотка, впитывал ее в себя, соединяясь со Христом не только духовно, но и на физическом уровне становясь одной с Ним плоти! – все это было столь огромно и значимо для Златана, что он никогда потом не мог найти какого либо сравнения с чем-либо, для этого неповторимого в обычных условиях опыта.
Вся Литургия заняла всего лишь около получаса времени. Разоблачившись от богослужебных одежд, убрав и спрятав все предметы, Златан, позавтракал, вчерашними макаронами, а затем прошел в церковь. Весь ужас Хама смотрел на него торжествуя и злорадствуя, словно говоря, что и с ним может произойти подобное. Первым делом Златан принес ведро воды и принялся спокойно мыть и вытирать грязь, убирать следы Хама от лица Бога. Теперь это было главное его занятие. Уборка храма, заняла у него три дня. Затем, он застеклил по-новому окна церкви, а где не хватило стекла, которое он снял из сохранившихся окон братского и иных корпусов, вставил фанерные листы. Это была совсем не простая работа, хотя теперь ничего не было простого, ведь для того, что бы застеклить окна, находящиеся на достаточной высоте, да еще в одиночку, пришлось делать новую лестницу и, проявляя чуть ли не чудеса эквилибристики, взбираться по ней к окну с листом стекла в руках и вставлять его. На это тоже ушло несколько дней. Кроме этого, на Златане целиком лежали проблемы и его личного бытоустройства. Для этого, он соорудил в своей кельи небольшую кирпичную печь, на которой он мог готовить себе пищу и которая поможет ему преодолеть зимние морозы. Он обошел весь монастырь и постарался собрать все, что осталось от набега мародеров и, что может, хоть как-то быть пригодным ему в его житии. Из всего этого он собрал небольшой склад, который устроил в соседней, пустующей келье. И вот, когда быт был как-то устроен, он приступил к восстановлению росписей. Благодаря отцу Зотику, у него было достаточное количество красок, кистей и самого необходимого для этого дела. Первым делом он замазал те места, где имелись следы от пуль или от ударов тяжелыми предметами, а так же «залечил» глаза и уста святых образов. Сделав это, он приступил непосредственно к реставрации. Сознавая, что, прежде всего, это должна быть не простая механика наложения красок, а именно духовное делание, он так же рано утром, совершил Божественную Литургию и лишь совершив Таинство и причастившись Его, он прошел в храм с красками и кистями. Войдя в него, он почувствовал удивительное чувство чистоты и причастности к чему-то высшему, нечеловечески святому и доброму. Оно вливалось и изливалось в него, словно река чистейшей воды, которая, вливаясь, очищает его душу, а, изливаясь из него, несет эту чистоту всему окружающему пространству. Он был взволнован, но это было не то, обычное, чисто человеческое волнение, от которого дрожат руки и проступает пот на лице, это было волнение причастности к Свету. Он еще не видел Его, но ясно ощущал Его незримое присутствие. Свет касался его, нежно, как любящий Отец, лаская и согревая его, давая ему уверенность в его силах, в том, что он не один. Это чувство присутствия кого-то еще рядом с собой, пусть и Незримого, было чрезвычайно важно для него сейчас. Первым образом, к которому он приступил, был образ Иисуса Христа, расположенный в правой части храма. Златан поднялся по приставленной самодельной стремянке к лику Христа и почему-то подумал, что люди выкололи глаза Богу, для того, что бы Он не видел, что они сделали с Ним и с Его домом. Златану подумалось, что вот сейчас он прикоснется этой кистью, этими красками к пустым глазницам и Бог прозреет и Он увидит все это торжество Хама и Ему станет бесконечно больно от увиденного. Златану показалось, что сейчас он сделает очень больно своему Богу. И между тем, он поднял руку с кистью в руке и наложил первый мазок краски…
Спустя некоторое время, Христос смотрел на него своими новыми, вечными глазами. Златан убрал в сторону ненужную стремянку и застыл в созерцании глаз Божьих. « - Что Ты видишь сейчас, Боже? Как не легко смотреть Тебе на все это? – размышлял он сам в себе, - Иногда лучше оставаться слепым и глухим. От дара видения можно сойти с ума. Но жить надо, надо продолжать быть, так же как продолжаешь быть Ты. Ведь сколько Ты видел подобных ужасов от человека? Наверное, гораздо более, чем радости и благодарности, и все-таки Ты смотришь на нас с такой же любовью, как смотрел в первый день творения. Ведь разве неверность человеческая упразднит Твою верность, Господи? Если Ты полюбил однажды человека, если Ты вдохнул в него дыхание жизни, то несмотря ни на, что Ты остаешься, верен Своей любви и никогда не отнимешь Своего благословения жизни. И в какое бы безумие не впадал человек, Ты все так же ровно и величественно смотришь на него и все так же, даешь ему спасительную ниточку из самых, казалось бы, безвыходных ситуаций, в которые вгоняет себя сам человек. Ты смотришь на нас, Господи и через Твой взгляд в мир приходит любовь. А взгляд Твой, он всюду: он и в этой иконе и в цветке, что расцветает в поле и в камнях этой древней тропинки посреди твоей обители и в небе и в земле и в море и в каждом человеке, будь он добр или, как нам кажется, не добр. Человеку вообще очень много кажется. Иногда нам кажется, что Ты ровно такой, как нам «кажется». И тогда, из этой узости понимания Тебя и происходит религия. Не Твоя религия, а чисто человеческая, ущербная, узкая, оскопленная, стремящаяся не поднять человека до Твоего безграничия, а свести Тебя до узости рамок человеческого понимания. И потому, даже сейчас, видя все это, Ты не перестаешь радоваться, потому, что только в радости жизнь. И потому и я, глядя на Тебя, радуюсь. Я радуюсь, Господи!..»

***

Так незаметно, в трудах, испытаниях, страхе и радости прошло несколько месяцев одинокого жития отца Златана. Страх, который в начале был едва ли не главным, пусть и инстинктивным, почти животным чувством, отступил в сторону и главным стали трудности чисто бытового плана. Страх, конечно же, не исчез, просто, как-то само собою, албанцы, как бы забыли о существовании обители и если и появлялись в ней или рядом, то это были простые мирные люди, такие же простые, как и жившие здесь ранее сербы и как сам Златан. Создавалось естественное течение жизни, когда местные албанцы стали потихоньку привыкать к одинокому сербскому монаху, жившему в разоренной обители, а Златан, в свою очередь, стал привыкать видеть в албанцах не угрозу, а просто людей. Как бы это ни было трудно. Прошел, пожалуй, целый месяц, когда у Златана подошли к концу, его скудные запасы пищи. Непосредственно макароны, главная его пища, были еще в достаточном количестве, но ведь человеку рубежа 21 века, хоть он и монах, нужно много больше чем одни макароны. Нужно: масло, спички, хлеб, соль, сахар, крупы, а помимо этого, нужно множество предметов, что бы поддерживать свое существование: одежда, обувь, гвозди, инструменты, топливо… И вот однажды утром, он водрузив на свои плечи большой рюкзак, испросив благословения и защиты у Бога, отправился в ближайшую албанскую деревню. Идти было совсем не просто. Златану подумалось, что вот так же, только не с рюкзаком, а с крестом на плечах, шел на свою Гологофу Сам Спаситель Христос. Эта мысль о сопричастности пути Господа, придала ему силы и решимости, хотя он и понимал, что его путь это всего лишь его путь и все-таки, эта мысль явно придала ему силы и мужества. Как тогда на пути Христовом, появился человек по имени Симон Кириниянин, так и на его пути, в самый нужный момент, обязательно появится Христос. А раз так, то все будет хорошо.
Вот и околица албанского села. Он вошел в него, стараясь быть готовым к любой неожиданности. Он шел и не столько видел, сколько чувствовал на себе враждебность чужих не добрых глаз и взглядов. Казалось, что даже сами дома выражали ему свое не одобрение. Ему и самому, в этот момент, отчаянно хотелось оказаться далеко отсюда, ну хотя бы под хрупкой защитой своей обители, но необходимость, приведшая его сюда, вела его далее. К тому же, рано или поздно, но ему все равно бы пришлось делать этот первый шаг навстречу окружающей его действительности. И потому он шел и шел, молчаливо преодолевая пространство, разделяющее его и албанцев. За все время его присутствия в селе никто не сказал ему ни слова, только тяжелые, сумрачные, удивленные взгляды молча сопровождали его в пути. Войдя в магазин, Златан, купил там все самое необходимое: гвозди, шурупы, масло, немного крупы, спички и кое-чего еще, по мелочи. Явно удивленный его визиту продавец, почти молча отпустил ему товар и так же удивленно смотрел, как Златан укладывает свои покупки в рюкзак, стараясь уложить его, как можно плотнее, что бы насколько можно дальше оттянуть тот момент, когда ему вновь придется появиться здесь. Уложив рюкзак и водрузив его на плечи, Златан, начал свой обратный путь. Этот путь был, как две капли похож, на предыдущий. Он так же шел молча и так же молча на него смотрели немногочисленные албанцы попадавшиеся ему на его пути и все так же не по доброму смотрели на него их черные, южные глаза, удивленные появлением этого странного и не понятного им одинокого сербского монаха.
Так прошло еще некоторое время иноческого жития отца Златана. Он по прежнему практически ежедневно, занимался посильной реставрацией обители, хотя прекрасно понимая, что ему одному это не по силам. Одному человеку не по силам не только восстановление обезображенного, но и само поддержание порядка обители. Ведь давно известно, что при нерадивом хозяине дом стоит, предположим, десять лет, но совсем без человека, то есть без живой души, оживляющей и наполняющей его, дом стоит в два раза меньше. Иногда, Златану казалось, что обитель просто плачет от своего одиночества. Но, как утешить ее, как успокоить он не знал и потому, иногда плакал вместе с нею. Молитва, именно теперь, открылась для него, всей своей сокровенной полнотой, тайной и высотой. Он ощущал ее, как великий плач и одновременно, как обретение великой силы, как единственное подкрепление и поддержание жизни, как единственную ниточку, как столп, связующий его с Абсолютом, дающим ему силу жить, творить, плакать и радоваться. Он, каждый день поднимался на свою, теперь уже в полном смысле его колокольню, потому, как теперь, она по праву принадлежала только ему одному, а он ей, потому, как на много десятков километров, не было ни единого человека, желающего подняться под ее купол, что бы ударить в колокол или совершить молитву, и, поднявшись на верх долгое время, проводил в молитве и в размышлении. Вт и теперь, он поднялся на ее верхнюю площадку, где одинок и молчаливо висели древние колокола. Теплый, летний ветерок, коснулся его лица, словно нежно поцеловав его в щеки. Златан, раскованно опустился на разостланный мягкий коврик, откинувшись спиной на белую колонну, поддерживающую купол колокольни. Он ясно понимал, что сегодня сделал очень важный шаг, включающий его в новую жизнь Косова. От того насколько успешно или не успешно прошел его поход в албанское село, зависело очень многое. То, как все произошло, Златан был в целом доволен. Хоть он и испытал в полноте настороженность взглядов косоваров, но все же никто из них не сделал ничего плохого ему, и это давало, пусть пока и хрупкую надежду, что со временем, их взаимопонимание возможно. Он вспоминал, свои ощущения по дороге в село, вспоминал про крестный путь Спасителя, про то, как вошел в село, как ловил и чувствовал на себе настороженные взгляды, казалось бы врагов, но которых ему надо было воспринять просто, как людей, в общем-то точно таких же людей Бжьих, как и он сам. Это было одновременно и легко и трудно. Но ему все-таки удалось воспринять их, как людей… Им тоже. Он ясно вспомнил, большие черные глаза, удивленно уставившиеся на него из под мохнатых черных бровей владельца магазина, в котором он совершал свои покупки. В этом взгляде, простого албанца, не было зла, в нем была растерянность, удивление, настороженность, вполне нормальная реакция на нежданного гостя. Конечно же, если заглянуть по глубже, то, кто знает, что в действительности скрывалось за внешней благополучностью владельца магазина?! Но Златан, просто не позволял себе заглядывать в негатив души. Только если он сумеет видеть в людях лишь лучи и сияние Света, только если сам он будет хоть немного светиться и дарить людям Свет, только тогда он сумеет здесь выжить. Тогда же, когда Златан переступил порог магазина, его владелец, что-то записывал в толстую тетрадь и не сразу, медленно оторвав взгляд от записей, так и замер удивленно и из подлобъя глядя на вошедшего. Эта молчаливая сцена длилась на самом деле всего лишь несколько кратких секунд, но для Златана они показались много длиннее действительности.
- Хм-м… - прервал тишину владелец магазина, ничего не говоря, но между тем ясно давая понять и свое удивление и вопрошание, что здесь делает Златан.
- Мне немного продуктов: крупы, чая, сахара, - ответил Златан, чуть, как ему показалось, неловко стоя при входе в магазин. А хозяин, все также из подлобъя глядя на него, казалось, взвешивал то, как ему следует поступить с этим странным и уж совсем нежданным гостем, из прошлого. Так прошло еще несколько секунд, в которые он дважды смерил Златана своим взглядом сверху вниз, вдоль и поперек, а затем, молча, одними лишь глазами и легким движением руки указал на полки с товаром, как бы дозволяя ему сделать свои покупки. Большего Златану и не нужно было. Быстро набрав все необходимое, он подошел к прилавку. Положив весовой товар на весы, а маркированный пропустив через счетчик чипов, тот, ничего не говоря, толи от неразговорчивости своей, то ли показывая свое пренебрежение перед одиноким сербом, молча показал глазами на весы, на электронном табло, которого ярко засветились цифры показывающие цену покупок. Отдав положенную сумму, Златан, сложил все в рюкзак, забросил его за плечи и, уже сделав шаг к выходу, радуясь окончанию своего похода, услышал за спиной голос хозяина магазина: « - Нужда будет, заходи еще». Он остановился, обернулся и с не меньшим удивлением, чем это было в начале у албанца, ответил: « - Спасибо. Зайду. Храни тебя, Бог».
***
Тихо и не заметно текло время и в незаметности своей, оно было стремительно и неудержимо. Так не заметно и стремительно подошло к концу лето, пора простой, почти беззаботной жизни, когда не стоит больших усилий заботиться о самом необходимом. Хотя сказать о беззаботности лета, значит сказать не правду, ведь, как говорит народная мудрость: летний день год кормит. Каждый день Златана был занят с утра до вечера. Вставал он рано, с первыми лучами солнца и вставал на тихую молитву созерцания Света. Затем завтракал, а помимо того, он завел за правило обливаться каждое уторо холодной водой. Это давало, вместе с молитвой, удивительный заряд на весь день. Окончив молитву и созерцание Света, Златан полностью раздевался и подняв над головой ведро воды, замерев на мгновение в созерцании все того же Света, выливал воду на голову. И так трижды. Затем… Либо шел реставрировать иконы, либо налаживать свой не хитрый одиночный уклад жития, либо занимался своим огородом. Этот огород, совсем не малый, остался ему от того времени, когда обитель была полна братии. На огороде росло все необходимое для жизни монастыря, Там росли все необходимые злаки, от простого укропа и сельдерея, до редких растений, способных дать человеческому организму нужную энергию и витамины, а так же придать, в общем-то простой пище необычный вкус и пикантность. Хотя при нашествии албанцев огород и сильно пострадал, он все таки сохранил небольшое, но достаточное количество растений, для одного человека. Возделыванием этого огорода и был занят Златан каждый день. Пи всей кажущейся простоте этого дела, оно требовало не мало усилий. Воду, для поливки грядок, приходилось брать из старого колодца, который почти не использовался прежде, но который теперь стал единственным источником воду. Златан опускал ведро, привязанное на крепкую капроновую веревку в черное и холодное чрево колодца и достав его, выливал в лейку и из нее уже поливал грядки. Это была очень не простая и очень медленная работа, но отказаться от которой было нельзя, потому, как она обеспечивала его питание витаминами, а значит, только она давала ему шанс жить. Златан, пусть и не умело, но с необыкновенным для самого себя трепетом, ухаживал за растениями своего небольшого огорода. Он вообще все стал делать с трепетом, словно все, что окружало его было наполнено жизнью. Если раньше он говорил только с иконами, что совершенно совпадало с канонами веры, то теперь, оставшись в одиночестве перед реальностью выживания, он обнаружил, что начинает относиться словно к живым существам абсолютно ко всему, что окружает его. Прежде всего, это были растения его огорода. Он чувствовал, как они зависят от его внимания к ним, он чувствовал свою ответственность за них и перед ними. Он чувствовал их искреннюю зеленеющую благодарность ему, за каждую каплю влаги, которую он дарит им. Он чувствовал, что растения нуждаются не просто в воде, но и в его любви к ним, в его общении с ними. И потому, он часто беседовал с ними, словно с живыми душами. Когда однажды, в начале своего общения с растениями, он спросил сам себя, не впадает ли он в языческую ересь, разговаривая с растениями и наделяя их прообразом души, он дал себе неожиданный ответ, который опять же расходился с догматами веры, но который теперь он ясно чувствовал в своем совсем не книжном, а реальном опыте. « - Господи, не схожу ли я с ума, не предаю ли я Тебя, не творю ли иных богов разговаривая с этими цветами, травами, деревьями, с этой красотой? – он замолчал и глубоко заглянул в себя, пытаясь понять, увидеть, что преобладает в нем в данный момент: краски Света или Тьмы, а потом посмотрел в Него. – Господи, все это создал Ты, а значит все созданное Тобой наделено и частичкой Тебя, все содержит Тебя, Ты находишься во всем и потому – все едино, как Един и Ты. Все причастно Тебе. И радуясь распустившемуся цветку, на самом деле, я радуюсь Тебе. Потому, что я понимаю, что это на самом деле Ты. Только человек не способный видеть Тебя, может отрицать радость к цветам и вообще природе. Я вижу Тебя, Господи и благодарю Тебя за этот дар видения. Я благодарю эти цветы, эти растения, этих птиц, это небо и всю природу, что они помогли мне увидеть Тебя, мой, Господь». Но помимо растений, он очень нежно стал относиться и к печи, сложенной им самим и на удивление получившейся ладной и доброй. Еще в той, другой, светской жизни, он заметил, что многие художники относятся к краскам и холсту, как к живым вещам, эту же жизненную веру он обнаружил и в монахах иконописцах, с не меньшим трепетом относящимся к краскам, считая их почти живыми, а когда сам стал писать иконы, то обнаружил это стремление одушевлять, казалось бы, не живое и в себе.
Не смотря ни на, что, Златан иногда выходил за пределы обители, неудержимое стремление к открытости и любовь к красоте, влекла его за пределы любой ограды, пусть то ограда души или ограда монастыря. Он любил, отойдя не далеко от обители, подняться на соседнюю гору и с нее осматривать открывающийся простор. С ее вершины он видел, теперь уже албанские села, от чего, конечно же, ему становилось больно, ведь голос крови, голос принадлежности своему народу, человек едва ли властен преодолеть, но главное едва ли имеет на то право. Каждый из людей обязан свято хранить ту культуру и традицию, в которой он рожден, но все приносить к стопам Господа. « - Все от Тебя, Господи, все для нас, все ради нас», - любил повторять Златан, слова, сказанные ему когда-то, отцом Милославом.
Наступила осень - теплая, ранняя, красивая, чуть печальная. Златан уже собрал урожай своего огорода, и во всю готовился к предстоящей зиме. Он был уверен, что зима не готовит ему больших невзгод: дрова он заготовил, пищи ему должно хватить, к тому же он рассчитывал еще разок, ближе к Рождеству, посетить магазин в албанском селе, печь в его келье топилась хорошо и давала много тепла. Единственное, что немного беспокоило его, так это, что бы в естественный порядок жизни не вторгнулся человек. Но отношения с албанцами, как-то улаживались, во всяком случае, они ему не докучали, хотя при этом, он и не благодушествовал, прекрасно понимая нрав этого народа. Все, что с ним происходит, он всецело связывал с божественным покровительством, потому, как за это время столько раз был свидетелем малых, но реальных чудес, которые могли случиться только при условии несомненной близости Его, Невидимого, который скрывался за сиянием неприступного Света. Это видение Неприступного Света, стало для него почти постоянным ощущением, каждого дня. Иногда этот Свет просто ощущался, но иногда, он проступал во всей своей яви, наполняя собой все пространство перед Златаном. Это не доказуем, как всякий духовный опыт, но то, что это было именно так, Златан знал доподлинно. Он совсем не мнил себя великим отшельником прошлого, но все, что с ним происходит, он целиком связывал с открытостью своего сердца. Он точно знал, что только чистому сердцу открывается Бог. Только чистое сердце видит, чувствует Его незримое присутствие.
И вот однажды, в начале октября, на территорию монастыря, въехал легковой автомобиль, из которого вышел человек. Человек обвел обитель настороженным и рассеянным взглядом, снял с головы шапку, сильно сжав ее в руках и остался стоять в ожидании. Златан, увидев его в окно своей кельи, попросив благословения и защиты Бога, вышел на встречу. Глянув исподлобья, настороженным и растерянным взглядом на Златана, человек, сделав шаг на встречу и произнес:
- Здравствуй божий, человек.
- Здравствуй и да благословит тебя Единый Бог, - ответил незнакомцу Златан. – Чем могу служить вам? – спросил он незнакомца.
Тот, не переставая крепко сжимать и теребить в руках шапку, ответил:
- У нас беда, святой человек - внук болеет. Завтра ему должны делать операцию. Сложную, – незнакомец замолчал, явно не зная, как сказать главное.
- Я помолюсь о нем, - ответил Златан, догадавшись о цели посещения незнакомого албанца, - Как зовут внука?
- Амир – ответил незнакомец и, словно решившись, словно преодолев стену нерешительности, сказал: - Мой отец дружил с сербами. Если бы он был жив, то едва ли бы участвовал в происходящем. Он и меня научил уважать вас. Хотя среди всего, что мы вместе натворили, трудно сохранить это уважение друг ко другу. И все же я помню, чему учил меня отец. Он говорил, что Бог Един, а все эти человеческие установления, они не идут дальше земли, они не поднимаются до небес. Он говорил, что, несомненно, есть святые сербы, как есть грешные албанцы и наоборот, есть святые албанцы и грешные сербы. Очень важно, кто ты?! Все остальное совсем не имеет значения.
- Аминь, - негромко проговорил отец Златан.
- Мой отец немного даже дружил с отцом Милославом. Не так, что б уж очень, но всегда хорошо отзывался о нем. Несколько раз, он даже принимал его у себя в доме. Чем-то помогал ему. Отец всегда говорил, что молитва всякого святого человека доходит к Богу и, что надо смотреть не столько на веру, сколько на самого человека, на его чистоту и устремленность к Богу. Он высоко чтил молитвы сербских монахов, - человек на минуту замолчал и, наконец, справившись с волнением, продолжил: - Я приехал, что бы попросить твоих молитв о моем внуке, божий человек. На завтра, на десять часов назначена его операция. – и он вопрошающе и умоляюще, с верой последней искренней надежды посмотрел на отца Златана, словно от него, что-то зависело. Что-то зависело?..
- Хорошо, добрый человек, я помолюсь о твоем внуке. А еще, если не возражаешь и о твоем отце и о тебе и об отце и матери твоего внука. Помолюсь… Бог, Он ведь и в правду Един и с этим ничего не поделаешь. Жаль только, что мы так плохо это понимаем.
- Но приехал я к тебе не только по тому, что меня так учил мой отец. Есть еще одна причина почему я здесь. – гость внимательно посмотрел в глаза отца Златана. Их глаза встретились. Такие одинаковые и похожие: черные, глубокие, внимательные, любящие, молящие, надеющиеся!, - Сегодня ночью ко мне приходил отец Милослав. Не удивляйся, я все знаю, что произошло с ним, но у Бога все живы и потому, он пришел ко мне. Он пришел и взяв на руки моего внука, сказал, что бы я приехал в его обитель и попросил молитв. Когда речь идет о детях, то нет места сомнениям и не решительности и потому, встав утром, я приехал сюда и вот теперь разговариваю с тобой. - Албанец молчал. Он сказал все, что хотел и, что должен был сказать. Все остальное было бы лишним. Отец Златан стоял напротив него, ощущая новую ступеньку своего пути, на которую ему совсем неожиданно для него самого ему теперь предстояло взойти. Теперь он уже становился не только хранителем стен, не только реставратором икон, не только отшельником, но теперь, он поднимался, на ступеньку молитвы. И помогал ему в этом этот албанец. – Вот, возьми, здесь то, что обычно приносили сербы в ваш монастырь, - и с этими словами, он, взяв из машины плетеную сумку, передал ее отцу Златану.
- Спасибо тебе, - ответил ему он, мельком, невольно взглянув в ее содержимое и увидев свежий хлеб, фрукты и темную бутылку. – Я обязатально буду молиться о твоем внуке и сегодня и завтра во время операции, но знаешь, я хочу, что бы и ты помолился о своем внуке. Я знаю, что ты молишься, но уж, коль ты приехал сюда и коль твой отец так хорошо понимал, что есть вера, то помолись о внуке сам здесь. Если хочешь в храме, если хочешь здесь на улице. Помолись. И спасибо тебе и за дар твой и за просьбу твою. Спасибо, - и Златан тихо поклонился гостю.
А албанец прошел в храм и долго не выходил от туда. Златан не нарушал его уединения – зачем мешать человеку, когда он говорит с Богом? Он вернулся в свою келью и, зажегши свечу, стал молиться. Спустя какое-то время, он услышал, как за стеной завелся мотор, и автомобиль с албанцем выехал за ворота обители. Уже потом, закончив молитву, он раскрыл переданную ему албанцем сумку и обнаружил в ней свежий хлеб, зелень, овощи, фрукты, две бутылки растительного масла и бутылку хорошего красного вина. Достав хлеб, отец Златан уткнулся в него лицом и буквально задохнулся в бесконечности и умопомрачительности хлебного запаха. Он был пьян от хлеба. Пьян счастьем.
В этот день он совсем не трудился. Окончив молитву и вдохнув запах хлеба, он не удержался, в чем совсем не было греха, и просто съел чуть не целую булку хлеба, закусывая ее принесенными фруктами. Ему стало легко и радостно, так как было легко и радостно лишь в далеком детстве. И все же, как бы хорошо ему не было, он не забыл о просьбе албанца и о своем долге. Вечером, поднявшись на свою колокольню, он молился. Он молился, как всегда, чисто и глубоко, и все же в этот раз, его молитва была особенной. Впервые он молился не потому, что так подсказывала его душа, а потому, что его просили об этом. Его просили! И Свет вновь был с ним. Он посвятил этого мальчика этому Свету, всецело растворив его в Нем.
А на другой день, он служил Божественную Литургию, за которой молился, в том числе и за маленького албанского мальчика, внука вчерашнего, неожиданного посетителя, и за отца Милослава и за многих и многих, перед кем он теперь был ответственен. Литургию он служил на вине, принесенном вчерашним албанцем. Ровно в десять часов, он провозгласил начальный возглас и начал служение. Не имея под рукой клироса, отец Златан был избавлен от торопливости произнесения молитв и поспешности совершения действий Литургии. Каждую молитву он читал вслух, негромко, но четко, лишь для Бога и для себя, и при произнесении каждого имени, четко представляя и ощущая этих людей здесь и сейчас, подле себя, невидимо наполняя ими храм. Он молился, о тех не ведомых для него врачах, которые, в эти минуты, делали маленькому албанскому мальчику сложную операцию, он молился, что бы их мысль, разум были чисты и ясны, что бы их руки и действия были точны и правильны, что бы все их мысли, действия, устремления, были полны Бога, были ведомы Им. Ему совсем не важно было, что имя этого мальчика, его деда, отца и матери, были не христианскими именами, ему было достаточно того, что это были люди! Люди Божьи, потому, как всякий человек есть человек Божий, просто многие забывают об этом. Но это ничего не меняет. Потому, что Свет светит во тьме и тьма, никогда, не обымет Его.
Прошла неделя. Златан трудился в храме, устанавливая в иконостас новую икону, написанную им взамен тех, что увезли монахи, уезжая из обители. Он совсем не услышал, рокота автомобильного двигателя и только когда услышал за своей спиной, не громкое: « - Здравствуй святой, отец», вздрогнул от неожиданности и оглянулсяю Перед ним стоял улыбающийся тот самый албанец, который приезжал к нему за молитвой о своем внуке, неделю тому назад.
-Здравствуй святой, отче, - вновь повторил албанец: - Слава Всевышнему, у моего внука все хорошо. Операция прошла на удивление хорошо и даже сами врачи удивлялись потом, как все ладно и хорошо окончилось. Они, конечно же, не знают, но мы то с тобой знаем, что это все благодаря Богу и твоим молитвам. Амир уже дома. Идет на поправку. И я и вся моя семья благодарим тебя и просим принять от нас подарок для тебя. Он там в машине.
- Я очень рад за твоего внука, - сказал Златан, действительно испытывая не малую радость от этой вести. – И если в этом есть и моя заслуга, то это и есть лучший подарок для меня. Ведь раз это так, то значит я действительно не зря здесь.
- Ты не зря здесь, - утвердительно сказал албанец. – Не зря! - Потом они прошли к машине, и албанец вытащил из нее два мешка продуктов, помимо бутылок с маслом и теплой одежды. – Вот бери. Думаю этого тебе должно хватить на зиму. И если можешь то молись о моем внуке и дальше, а я буду благодарить Всевышнего о тебе, что бы Он помог тебе, защитил и благословил.
Златан был растроган услышанным о малыше, да и продуктовые подарки, были не малой радостью для него в жестких условиях его жизни. И потому, он пригласил албанца пообедать тем, что послал им Бог. Стол был прост, но удивительно благодатен: свежий хлеб, консервы, которых Златан давно уже не видел, ветчина, фрукты и, конечно же, хорошее домашнее вино, без которого, просто не может быть хорошего праздничного стола.

***

С тех пор прошло уже два месяца, но никто больше не приходил к Златану. Но это его ничуть не смущало: во-первых, он и остался здесь вовсе не для того, что бы стать центром внимания, а лишь для того, что бы «быть», ведь до тех пор, пока, кто-либо есть в этой обители, до тех пор и жива сама обитель, до тех пор она «есть». Во-вторых, ему было достаточно этого единственного случая необходимости своего пребывания в обители, ведь теперь он доподлинно знал, что его желание остаться здесь было не его блажью, а неким, пусть и малым, промыслом Божьим. Произошедшее было крайне важно для него, потому, как молитва без реального знания, без реального объекта молитвы, все-таки, как бы «устает, ослабевает. Для ее подкрепления нужен реальный опыт действенности твоих молитв. Высока ответственность молитвы за все и за вся, но, когда ты вынужден молиться за конкретного человека, которого ты знаешь лично или, когда тебя просит об этом близкий человек, то есть, когда молитва становится не обязанностью, не долгом, а единственной реальностью поддержания жизни и равновесия в мире и душе, вот тогда ты испытываешь всем естеством своим ее великий груз, тяжесть, преодолев которые, ты обретаешь благость и соединяешься со Светом. С тем Светом, ради близости с Которым, он и остался здесь. И еще, теперь он доподлинно знал, что пройдет какое-то время, и он вновь понадобится кому-либо. И это вновь будет неожиданно и ново. И в этом вновь будет – БОГ.

***

Наступила зима. Первый снег, тонким ковром, застелил землю, словно приготовив ее к мягкому, теплому зимнему сну, словно давая ей, возможность хорошенько отдохнуть, набраться сил, желания, полноты, из которых весной, как только сойдет снег, проявится тоненькая и могучая, вечная жизнь.
Ранний зимний вечер, почти мгновенно окутал мир черной пеленой темноты. Отец Златан, готовил свой не хитрый ужин. На печи, варилась картошка, рядом дымился только, что вскипевший и заваривавшийся чай, в блюдце лежал, распространяя свой острый запах, тонко нарезанный лук, с монастырского огорода. Отец Златан, вытер набежавшую слезу вызванную резким запахом лука и отодвинув блюдце с луком в сторону, подумал про себя: « - Надо было нарезать другого лука, того, что принес албанец, у него лук красный, мягкий, а наш монастырский крепкий, злой». Лук и слезы вызвали в нем воспоминание о том совместном с албанцем обеде за здравие его внука. Обед был не долог и не красочен по мирным меркам, но для Златана, уже отвыкшего от людского общения и даже изголодавшемуся по таковому, это был настоящий пир и настоящее общение. Впервые, за месяца четыре, он сидел и разговаривал с человеком совсем не опасаясь его и не чувствуя ни в голосе, ни в словах им произносимых никакой вражды, злобы, ненависти и непредсказуемости. «Ничего, придет время, и Бог пошлет мне нового человека, которому я буду, нужен, - подумал про себя отец Златан – придет время…» Дзинь!... – звонко и требовательно звякнула крышка кастрюли, в которой варилась картошка. Отец Златан протянул руку и, отодвинув крышку, заглянул в кастрюлю. Горячий, влажный, запашистый и вкусный пар окутал его лицо клубами картофельного духа: еще немного и ужин будет готов. « - Как все-таки мало нужно человеку для счастья! – удивленно, в который раз подумал отец Златан, простую и банальную мысль, к которой приходит всякий человек, когда сталкивается с Истиной, в Ее самом простом, житейском воплощении. – Вот рождается человек и единственное, что ему необходимо для жизни, так это тепло матери, дыхание воздуха, и естество пищи. Но человек растет, и вместе с ростом его начинают расти и его запросы: ему уже не просто пища нужна, а вкусная, изысканная, пусть и не здоровая, но изысканная. Ему нужна не просто одежда, а такая, которой нет ни у кого, или наоборот такая, как у «всех», но не в смысле простоты и естественности, а в смысле, необычности своей. А потом,ему нужно передвигаться и он придумывает автомобиь, причем стремится иметь не один, а два, три ибольших автомобилей и в конце концов, автомобилей становится так много, сто они оставляют очень мало места самому человеку. Человеку становится опасным ходить по улицам, наводненным автомобилями. А еще, в конце концов, человеку становится катострофически мало того, чем он обладал при своем рождении, катострофически мало естественных вещей: мало человеческого тепла, мало естественной пищи, совсем мало чистого воздуха и воды. Стремясь обладать всем, человек стремительно теряет самое необходимое».
Картошка сварилась и отец Златан, отодвинув кастрюлю в сторону от огня, хотел, было уже выложить ее в тарелку и приступить к своему ужину, как вдруг, (или ему это показалось?) за окном, мелькнула какая-то неясная тень. Он остановился, присмотрелся к окну, но нет: ничего особого там не было. Вздохнул, как бы отгоняя сомнение и тревогу, и повернувшись лицом к святым иконам, он совершил молитву перед принятие пищи. Читая «Отче наш», при словах: «…и избави нас от лукавого..», в окне, справа от него, вновь, на этот раз уже явно, мелькнула, чья-то тень и раздался тихий, но ясный стук. По спине и сквозь все естество отца Златана пробежали быстрые, мелкие мурашки: это не был сознанный испуг, но естественная реакция подсознания, живущего в постоянном понимании хрупкости жизни. Ему показалось, что даже волосы на голове, приподнялись и, как говорится, встали дыбом. Он закончил молитву, перекрестил в благословении стол и приготовился к теперь уже явной встрече с кем-то неизвестным. А негромкий стук повторился вновь. Отец Златан подошел к двери и отодвинул задвижку, раскрыл дверь… На пороге стоял, ежась и дрожа от холода, мальчик.
Ему было на вид лет одиннадцать. Хотя тогда Златан не давал никаких оценок его возраста, он просто был поражен явлением этого мальчика. Он ожидал увидеть там либо человека, либо… даже тех же боевиков, но увидеть на своем пороге, среди уже почти ночи, маленького мальчика, он не ожидал ни как. В дрожащем существе, пытавшемся справиться с охватившей его дрожью, единственно человеческими, были лишь глаза. Большие, жгуче карие, они смотрели на Златана с надеждой, болью и силой и словно прожигали его огнем своей невыразимости. Так они и стояли несколько секунд друг напротив друга: большой сербский монах и маленький неизвестный мальчик, с большими, карими глазами, горящими, словно огонь и смотрящими снизу в верх в глаза отца Златана. « - Господи!» - произнес отец Златан и выйдя из оцепенения распахнув настежь двери, схватив мальчика на руки занес его в тепло кельи.
- Боже! Ты кто такой? Откуда? - поставив его у печи и физически чувствуя пронизавший мальчика холод, спрашивал его отец Златан. Задавая ему свои вопросы, он совсем не ожидал от него ответа, а скорее просто рефлекторно спрашивая его об этом. Он четко понимал, что единственное, что нужно сейчас ребенку, это тепло и горячая пища, а не расспросы: кто он и откуда? Чуть обогрев мальчика у горячей печи, отец Златан наложил ему полную тарелку горячей картошки, посыпал ее зеленью, и поставил перед мальчиком: - Ешь, дорой, ешь. – Мальчик, так же не говоря ни слова, буквально набросился на горячую пищу, совсем не обращая внимания на обжигающую рот картошку. Он ел, буквально проглатывая, одну за одной, горячие, душистые картофелины, не обращая никакого внимания ни на отца Златана, ни на что вокруг и только его потрясающие глаза, светились светом уходящей безысходности заменяясь светом радости, тепла и надежды. Пока мальчик ел, отец Златан налил ему горячего чая, настоянного на целебных травах, положив в него большую ложку меда и придвинув банку меда к чашке. Съев картошку, мальчик выпил чая и, так же ничего не говоря, внимательно посмотрел на Златана, а потом переведя взгляд своих удивительных глаз, на кастрюлю с остатками картошки. Отец Златан все понял без слов. – На, бери, ешь еще, - сказал он накладывая остатки картошки в тарелку, - Ешь и пей чай.
Доев картошку и выпив еще кружку горячего чая с медом, мальчик явно отошел от пронизавшего его холода. Ему стало жарко и уютно. Он откинулся на спинку стула, прислонившись к теплой стенке печки и сладко зевнул, - его явно клонило в сон. Что бы не пережил этот мальчик, но пережитого им явно хватило бы с лихвой не на одного его. Расспрашивать же мальчика обо всем случившимся с ним, отец Златан не спешил: он видел, как устал мальчик и понимал, что главное это согреть ребенка, накормить, дать отдых и защиту, а уж расспрашивать кто он и откуда, это можно будет и потом: завтра или когда Бог даст. Глаза мальчика почти закрывались, он сколько было сил пытался справиться с ними, голова клонилась и падала то на грудь, то в бок: крепкий, властный сон требовал своего – сил противостоять ему у мальчика не было. Отец Златан, наклонился над малышом, поднял его на руки и тот, словно почувствовав защиту и надежность этих рук, в абсолютном доверии несущему его на своих руках человеку, прижался к нему, обняв своими ручонками его за шею, еще раз сладко зевнув, провалился в крепкий, блаженный сон. Тихо, тихо, нежно и почти не дыша, отец Златан положил мальчика на свою кровать, нежно сняв с него его ботинки, и застыл над ним, внимательно глядя на своего ночного гостя. Затем он погасив свечу, повернулся лицом к святым иконам, у которых мягко горела неугасимая лампадка, нежно освящая келью и приступил к молитвенному правилу. Отец Златан тихо молился, а на его кровати, мирно спал маленький мальчик, совсем не ведомо, как оказавшийся среди зимней ночи посреди Косова Поля. Он спал и видел сон: добрый, теплый и светлый. Ему снилось лето, река, зеленое поле полное цветов и много, много солнца! А посреди всего этого блаженства – он сам. А еще ему снилась его мама и его папа. Такие живые и близкие! По щеке спящего маленького мальчика, тихо и одиноко катились слезы.

…Проснувшись, как всегда довольно рано, Златан поднялся, разминая затекшие плечи и спину: спать на лавке, все-таки не так удобно, как на кровати. Тихо, что бы не поднять не нужный шум, он зажег свечу и подошел к спящему мальчику. Тот спал, с головой завернувшись в теплое ватное одеяло, высунув из под него только один нос, тихо и ровно посапывая им. Отец Златан вынул из печи свежую золу, а затем, так же по возможности тихо и осторожно, подложил в печь свежих дров и зажег их. Огонек, маленьким, светлым зайчиком, заплясал меж чурок в печи. Все так же, не создавая шума, он набрал в кастрюлю воды и бросил туда, еще вчера начищенную картошку. « - Ну, вот, минут через сорок, будет готов завтрак», - подумал про себя отец Златан, думая при этом о маленьком своем госте. И вновь, по своему обычаю, он вновь повернулся к Богу лицом и зашептал молитвы: «Благословен, Бог, наш…», «Царю Небесный…», «Отче наш…», псалом пятидесятый и другие.
Мальчик спал много дольше, чем изначально рассчитывал отец Златан. Он проснулся только, когда день был уже в полном разгаре. За это время, отец Златан, приготовил для мальчика кое-что из одежды, потому, как было видно, что одежда, имеющаяся на нем, не самая теплая. Было около часа дня, когда, наконец, клубок одеяла зашевелился и из под него показалась голова маленького мальчика с горящими и не понимающими где он и что с ним глазами.
- Ну, здравствуй, малыш, - заметив пробуждение мальчика, сказал отец Златан, обращаясь к нему. – Давай знакомиться. Меня зовут отец Златан. – и чуть помолчав, словно давая мальчику осмыслить услышанное им, спросил: - А, как твое имя? - Мальчик не спешил с ответом. Он вжался в теплое одеяло, словно маленький беспомощный котенок, боясь, что сейчас вновь окажется на морозе, и внимательно рассматривая при этом отца Златана и его келью. – Ну, не хочешь разговаривать сейчас, поговорим позже, а сейчас, коль уж ты проснулся, вставай, умывайся и прошу за стол. Картошка давно уже сварилась и остыла, но мы ее поджарим на сковородке, и это будет ничуть не хуже чем, если бы она была вареная. Я вот тут тебе немного из одежды кое-что подобрал. Может не идеально, но должно сносно подойти. Туалет на улице, но если холодно, то ведро в коридоре. Ну, подъем! – ласково, но бодро скомандовал отец Златан. Мальчик вылез из-под одеяла, встал, одел ботинки и вышел в коридор.
Когда он вернулся, картошка уже весело и жизнеутверждающе, шипела и фыркала на горячей сковороде, показывая всем свои поджаристые бока и наполняя келью удивительно вкусным запахом торжества жизни. Отец Златан поставил горячую сковороду на стол, на котором уже стоял горячий чай с чашечкой меда. Улыбнувшись вошедшему мальчику и обняв его, отец Златан сказал:
- Помолимся, брате, - и встав перед иконами совершил молитву перед принятием пищи. Мальчик стоял рядом, молчаливо внимательно слушая слова молитвы. – Ну, а теперь прошу за стол.
Ели с удовольствием и радостью. Отец Златан не ел со вчерашнего дня, так как ужин целиком отдал ночному гостю, а утром, в одиночку, он не мог, просто потому, что теперь он был не один, и теперь, в первую очередь, на нем лежала ответственность за этого, пока еще ему не ведомого мальчика. Потому-то, приготовив картошку, он не притронулся к ней и ни к чему другому, ровно и спокойно ожидая пробуждения мальчика. Это утро, как и вчерашний вечер, теперь был посвящен не ему самому, а этому маленькому человеку. Теперь он был ответственен не за себя, а за другого, за ближнего своего. А мальчик ел, и с благодарностью поглядывал на отца Златана и в этом взгляде, чувствовалась благодарность за то внимание и тепло, которое подарил ему этот не знакомый ему сербский монах. Златан ел, точнее, делал вид, что ест, взяв всего лишь одну картошину и внимательно следя за тем, как ест его маленький друг. А мальчик ел, и по всему чувствовалось, что он потихоньку отходит от ночного страха перед неизвестностью, перед прошедшим через него и перед неизвестностью будущего, что он проникается доверием к этому столь же по видимому одинокому монаху, затерянному в добровольном одиночестве, среди зимних просторов Косова поля.
Они поели. Мальчик съел почти всю картошку, оставив все-таки немного хозяину дома, напился горячего чая с медом и теперь, явно хотел поспать еще. В его раскрасневшемся личике и немного учащенном дыхании, угадывалась небольшая степень недомогания. У мальчика, видимо, была небольшая простуда. Заметив это, отец Златан достал с полки какую-то целебную мазь и сказал, обращаясь к малышу:
- Теперь , давай-ка, ложись, а я тебе сделаю хороший массаж с втиранием, так, что бы когда проснешся, был здоров и крепок.
Мальчик послушно лег на кровать и подставил отцу Златану свою худенькую спину. По комнате распространился крепкий запах целебной мази. Она жгла спину малыша, неся ему горячее тепло, проникая в глубину его тела и неся ему выздоровление выгоняла прочь нездоровье. Окончив массаж и втирание, отец Злаан плотно закутал мальчика в теплое одеяло и тот крепко и блаженно заснул.
…Отец Златан сидел в стареньком мягком кресле и пил горячий чай с медом. Мед был именно тот, который принес ему в благодарность за выздоровление внука тот самый албанец. Златан берег его и открывал банку с медом только несколько раз, решив использовать его только зимой, в случае недомогания, как лекарство. Теперь был тот самый случай и потому, он щедро накладывал мед в чай для мальчика. Сейчас же, он позволил и себе немного отдохнуть и испытать удовольствие от горячего чая с медом и просто молча посидеть в мягком кресле, не о чем, не думая, забыться, предавшись свободному течению жизни и мыслей. Он сидел в мягком кресле, пил горячий, целебный чай, смотрел то на спящего мальчика, то просто в даль, глядящую на него из окна и свободно думал, вроде бы ни о чем и одновременно, обо всем:
- …много ли надо человеку для счастья? Я что-то часто стал задавать себе этот вопрос. – он улыбнулся сам своим мыслям. - Немного. Совсем немного. Но понимаешь это только тогда, когда ты лишаешься всего лишнего. И даже больше чем лишнего. Когда ты живешь в мире, то ты становишься рабом мира вещей и даже самый свободный от привязанности вещей человек, живущий в мире, все-таки такой же раб вещей, как и всякий другой. Только когда ты уходишь из мира, ты понимаешь что есть настоящая свобода и сколь мало нужно человеку для подлинного счастья. … и все-таки человек не медведь и не кузнечик, он не может уснуть на полгода в зимней спячке и потому ему надо многое, к примеру, для того, что бы пережить зиму. Вот и Веселин… - отец Златан ясно вспомнил своего доброго друга Веселина и улыбнулся, как бы посылая эту улыбку именно ему.

Веселин был ровесником Златана, они дружили с детства и были очень похожи друг на друга не просто внешне, но и кругом своих интересов и мировоззрением. Потом Златан уехал с родителями за границу и они виделись лишь изредка, когда родители Златана приезжали в отпуск на родину и привозили с собой сына. Их родители тоже были дружны. Веселин, так же, как и Златан, был хорошим художником, хотя помимо этого, он крайне увлекался фотографией. Когда же Златан окончательно вернулся в Югославию, они сблизились, как никто другой и дружба их стала особенно доверительной. Обамолодых человека были удивительно чисты своими душами и потому, у них было много общего и потому их неудержимо влекло к себе все чистое, светлое, возвышенное. В это время Веселин увлекся идеями новоявленного «Мессии» из далекой России, некоего Виссариона живущего в далекой сибирской тайге. Этот «Мессия» объявлял сбывшимся Второе Пришествие и построение новой общности людей, основанной на общежитии, всеобщей любви и признании его авторитета, как Сына Божия. Для этого, в глухой тайге, в центре Сибири, на горе, на берегу горного озера Тиберкуль, им было объявлено построение Города Солнца. На этот зов, откликнулось множество разного рода людей, в основном с чистой душой, не находящим в мире отклика своим чистым помыслам. Люди продавали свои квартиры и приезжая в Сибирь, сдавали деньги в общую кассу и как-то пытались устроиться в непривычных и жестких условиях. Учитель, как любил называть себя «миссия», ввел жесточайший пост, отказался от всякой медицинской помощи, ввел свой род одежды, создал свою церковь, своих священников… Порвал, казалось бы все связи с миром…во всяком случае для простых общинников. Люди жили, рожали детей, трудились, женились в самых естественных условиях. Помимо этого было разрешено многоженство, то есть один мужчина имел несколько жен. При этом люди действительно очищались. Только для чего? И вот его друг Веселин прожил там, в России, в сибирской тайге три года, а потом приезжал еще дважды, так, что в целом он провел там около пяти лет. Когда он вернулся окончательно, или точнее в последний раз, Златан был уже священником в монастыре. Веселин часто приезжал к нему. Он не скрывал кто он такой и какой веры, но, как и принято у них вел себя открыто и радостно, с вечной улыбкой на лице смотря в каждое лицо ближнего своего. Такая открытость не всегда легко воспринимается окружающими и потому, не смотря на благословение отца настоятеля, братия довольно сложно относилась к этому еретику и сектанту. Это не довольство, за общение с Веселином, испытывал на себе и Златан. « - Как ты можешь общаться с ним? Он же проклятый, он Христа предал!» - возмущались братья монахи. « - Не предал он, а не нашел еще быть может. Главное он ищет!» - отвечал им Златан. А рассказы Веселина были столь радостны и восхитительны своим учителем, что не влюбиться и не очароваться ими, было не просто. Златан почти не спорил с ним, но только всегда говорил, что бы тот никогда не забывал Христа. Они так и условились: « - Я прошу тебя, Веселин, где бы ты ни был и какие бы откровения тебя не посещали, обещай мне всегда хранить в сердце своем образ Иисуса. Не того, что там, на вашей горе, а Того, Который здесь. Сделай это ради любви ко Христу, о которой ты говоришь и ради уважения ко мне, как и я уважаю тебя». « - Хорошо, Златан, я обещаю тебе это, тем более, что я всегда помню нашего сербского Иисуса. – и улыбнувшись добавил: - Вот то, что тебя отличает от большинства из братии, так это то, что ты умеешь слушать и никогда не осуждаешь ближнего, при этом, не изменяя своим убеждениям. Я открою тебе одну тайну: если бы все монахи и наши служители Церкви были столь же открыты, как ты и отец Милослав, то никто бы никуда и не поехал бы: ни в Россию, ни в Америку. Никуда!» В последний же его приезд в обитель, Златан заметил какую-то перемену в духовном состоянии Веселина. Он старался улыбаться, как и прежде, но чувствовалось, что эта улыбка не столь естественна, как ранее. Златан, понимая, что Веселин приехал в духовном поиске ответа, на мучающий его вопрос, попытался понять, что мучает его друга, но тот так до конца и не раскрылся. И все же, из косвенных ответов и вопросов, Златан понял, что Веселин переживает кризис доверия к своему многолетнему увлечению сибирским мессией. Веселин хотел все той же чистоты и естественности, которая была при образовании общины, но видел, что в их быт потихоньку, но неотъемлемо входит все то, что окружало его в миру. Вот эта-то память о том с чего все начиналось и что происходит в действительности, разница между началом и концом и не давала покоя Веселину. Главное, что решил для себя отец Златан во время встречи с другом, это то, что в его друге, возможно, происходит возвращение к Истине. После этого, он имел разговор с отцом Милославом. Умудренный опытом духовник сказал ему тогда следующее: «Спешить осуждать, когда мы сталкиваемся, с чем-либо не понятным для нас или отличным от нашего опыта, есть естественнее стремление души. Но это не есть Бог. Бог в нас тогда, когда столкнувшись с непонятным для нас и даже вопиющей «инаковостью», мы будем не осуждать, то есть впадать в гнев и в немирное состояние души и духа, и провоцируя и в другом такую же не мирность, а будем вслушиваться в эту «инаковость» в стремлении понять, потому, как только поняв, можно и помочь. А помочь, подчас значит спасти». В конце того большого и доверительного разговора, он сказал следующее: « - Если бы мы, служители Божьи, всегда могли больше слушать и не спешить осуждать, то тогда бы в мире было гораздо больше добра и собственно мира. И твой друг прав, тогда бы никто не уходил в поисках ответов на вопросы души, ко всякого рода сомнительным учителям. И еще, что бы ни происходило, и с кем бы ты не встретился в жизни, всегда помни, знай и утверждай: Бог есть любовь».

А мальчуган спал завернутый в мягкое одеяло, в тепле и покое, под охраной и заботой отца Златана и возможно видел какие-то сны. Только теперь это были явно другие сны, потому, как по его щекам совсем не текли слезы, а наоборот, если присмотреться, то можно было заметить, что его лицо озаряла тихая, мягкая улыбка. И это значило, что его коснулось счастье. Отец Златан смотрел на улыбающееся лицо мальчика и невольно улыбался и сам. Вдруг, неожиданно для самого себя, он поднялся и подошел к стене, у которой, на специальной подставке, занавешенная чистой тканью, стояло нечто до сей поры сокрытое от глаз. Он снял покрывало, и взору открылась недописанная икона. Это была не совсем икона, скорее, если подходить к ней догматически, это был некий сюжет, называемый в Западной традиции, как «ПИЕТА», или «Моление, Плачь Матери о Сыне». Он несколько раз пытался нарисовать эту свою ПИЕТУ, но всякий раз откладывал, чувствуя не соответствие задуманного и реализуемого на холсте. Он не выдумывал, в общем-то, ничего нового в этом сюжете. Сюжет был древним и потому, казалось бы, много раз передаваем, но в том-то и дело, что все настоящее бесконечно и потому, всякая высокая душа, обращаясь к вечным, и потому много раз проговоренным истинам, все таки слышит, изрекает, воплощает их по своему: согласно своему видению, своему слышанию, своему чувствованию. Отца Златана давно влек к себе этот сюжет и он несколько раз пытался его воплотить, но всякий раз ему не удавалось самое главное: лица и пластика Сына и Матери. Причем всякий раз, перед тем, как приступать к работе, он ясно чувствовал этот позыв, и даже, почти видел то, что должен был воплотить на холсте, но, как только кисть касалась главных образов, так, что-то невидимое и неосязаемое ускользало прочь. И вот теперь, глядя на спящего мальчика, он вновь почувствовал эту могучую, мучительную и желанную волю взять кисть и продолжить рисовать свою ПИЕТУ. На этот раз, все шло споро и, как бы само собою. Линии, краски, мазки – все ложилось, проявлялось четко и в тех местах, где это и было нужно. Отец Златан чувствовал, что его ПИЕТА, наконец обретает задуманное воплощение. Прошло уже часа, наверное, три, как он рисовал, когда одеяло зашевелилось и из под него вылез и сел на кровати мальчик. Отец Златан, чуть-чуть в сердцах вздохнул (еще бы немного и можно было бы считать работу почти законченной, сюжет почти законченным!), но тут же преодолев в себе художника, обратился к мальчику:
- Ну, как спалось: Как ты себя чувствуешь?
- Спасибо, - проговорил еще сонным голосом мальчик, едва ли не первое свое слово и вдруг неожиданно спросил: - А, что это вы делаете?
- Пишу икону. Иди, посмотри. А впрочем, сиди там, я ее поверну к тебе, – и он повернул ПИЕТУ к мальчику.
Тот внимательно и довольно долго рассматривал написанный сюжет, а потом, что было полной неожиданностью для отца Златана, вдруг откинулся назад, уткнувшись в подушку, и расплакался. Отец Златан понял, что он невольно причинил мальчику боль, и причиной тому стала ПИЕТА. Он понял, что нарисованная им ПИТА, была на самом деле, плачем и мольбой, мальчика. Он беспомощно стоял по среди кельи, с кистью в руке и не знал, что делать. Растерянный и обезоруженный, он подошел к мальчику и сел рядом с ним на кровать:
- Ну, ну же… Не плачь… Все будет хорошо… Все будет хорошо…
А мальчик, почувствовав рядом с собой надежного и доброго человека, прижался к нему всем телом и всем существом своим и тихо всхлипывая, промолвил:
- Они… Они убили … маму…

***

История мальчика была необычной и, в то же время, очень похожей на тысячи других историй, других мальчиков и взрослых людей. ……., так звали мальчика, жил со своей семьей: матерью, отцом, бабушкой, дедом, двумя старшими сестрами, в селе на юге Косова Поля. Жили они, как и их предки, мирно и дружно: возделывая землю, не желая чужого, оказывая милость слабым и нуждающимся. Все было хорошо и спокойно. Ну, если не совсем, то в целом. Все переменилось в начале девяностых. Албанцы, словно взбесились, словно им кто скипидара под зад насыпал. Правда, слушая новости, они понимали, что подобное происходит по всей Югославии. Все: и хорваты и боснийцы и черногорцы – все!, в один миг, захотели независимости. Отношения с албанцами и раньше, честно говоря, были не простыми. Но это была обычная психологическая разность характеров этносов, теперь же, все это стало перерастать в явное действенное, прямо говоря, уголовное русло. Первым звонком стало странное исчезновение отдельных людей. Очень скоро стало ясно, что это дело рук албанцев и их военизированной организации УЧК. А потом… А потом все рухнуло! Началась настоящая война, жестокая и беспощадная с обеих сторон, где одни старались сохранить законность целостности Югославии и Сербии, другие, провозглашая право наций на самоопределение, стремились добиться независимости. И главную роль здесь сыграл Европейский Союз, прямо принявший сторону сепаратистов. Интересно, почему тот же Европейский Союз не принимает столь же рьяно сторону, к примеру, испанских басков, североирландцев, корсиканцев?.. Да, мало ли, сколько можно разжечь пожаров, если только поддержать искорку гордыни и самостийности национальных элит?! Вина Югославии и Сербии заключается всего лишь в том, что они не западники. Что они другие европейцы. Другие по вере своей, причем не коренным образом, а родственным. Были бы они действительно иноверцами, предположим мусульманами или буддистами, Запад встал бы на их защиту, закрыв глаза на все и вся. Но они не были народом иной веры, они были, так же, как и англичане, как немцы, как французы и, как бельгийцы – христианами. Но при этом они были другими христианами – Православными христианами, а вот этого Запад простить им не мог. Запад очень не охотно прощает непохожую на себя инаковость. Сербы, - с одной стороны европейцы, с другой стороны, - они восточные христиане. И вот этой их одновременно родственности и инаковости и не может простить им Запад. Западу нет дела до национальной самобытности сербов, когда стоит вопрос о самобытности хорватов или албанцев. Древний инстинкт: «свой – чужой», странным образом, мимикрируя под права человека, живет в душе Запада.
…Все случилось неделю назад. За три дня перед этим, из-за лесочка, стал подниматься черный густой дым, вечный предвестник беды. Скоро стало известно, что в соседнем селе, албанцы грабят и жгут сербские дома. Спустя некоторое время в их село прибежали уцелевшие сербские жители сожженного села. Смотреть на них было больно и жалко и одновременно вскипала кровь, в справедливом желании защитить слабых. Но, что они могли? Их самих судьба висела на волоске. Звонки в Белград, и наблюдателям из ОБСЕ, о бесчинстве албанцев, не имели никакого значения. Об этом знали и сами сербы и албанцы. И потому, через два дня, первая партия беженцев, на свой страх и риск, пустилась в нелегкий и опасный путь в Сербию. Правда, в тот же день прилетел вертолет с наблюдателем от Европейского Союза, который, бегло посмотрев на село и выслушав только албанцев, (потому, как в селе остались только албанцы) сел вновь в вертолет и улетел. Оставшиеся жители родного села Стойко, понимали, что им тоже не дадут жить нормальной жизнью. Часть из них готовилась к переезду, хотя это было и очень не просто, другая часть решила остаться на Косовом Поле, веруя, что центральная власть не оставит их в беде. Из мужчин они создали небольшой отряд самообороны, на случай нападения албанцев. Но, что могли несколько мужчин с охотничьими ружьями, против автоматов и безжалостности УЧКА? Ничего.
На третий день, где-то около четырех часов, в их село нагрянули боевики. Они просто заходили в сербские дома и выгоняли из них их хозяев. Когда они зашли в один из домов, грянул выстрел, за ним еще и еще. Это сербские ополченцы, видя, что терять им нечего, решили дать отпор боевикам. Завязался недолгий бой, в результате которого албанцы ушли. Но радость была преждевременной. На другой день, гораздо большим числом, боевики, окружив село, вошли в него с разных сторон. Расправа была жестокой. Всех мужчин вывели за околицу села и просто убили. Всех остальных… Тогда же убили и маму Стойко. Прямо на глазах у него.
Так он стал сиротой. В тот день он убежал в горы. А потом… А потом было недельное скитание, по полям, горам, случайные ночлеги и случайная еда, голод и холод, пока он не набрел на стены древней обители и не заметил слабенький огонечек в одном из окон пустого здания. В этом огоньке, он и встретил отца Злата.

***

-Не плачь, все будет хорошо. Все будет хорошо, - повторял отец Златан, прижимая к себе мальчика, - Все будет хорошо, милый, мой, дорогой, - Стойко, уже не плакал, а просто беззвучно вздрагивал, доверительно и спасительно прижимаясь к отцу Златану, как к единственной своей защите и спасению, словно и вправду веря, что теперь все будет хорошо. – Теперь все будет по-другому. – повторял отец Златан и плакал сердцем.
Так у отца Златана появился маленький друг. Конечно же, перед ним встал вопрос: что делать с мальчиком? По настоящему, его надо было бы отправить туда, где ему могли бы создать нормальные условия жизни, то есть его надо отправить к людям. Но, к каким людям? Кругом были албанские села и албанская власть. Из этого, конечно же, не вытекало автоматически, что все албанцы боевики, но все-таки тревога не покидала отца Златана, да и сам Стойко, ни за что не хотел ни на день попадать в руки людей убивших его отца и мать. Была мысль, ему самому, связаться с ОБСЕ и пригласив их, передать им мальчика, но это требовало некоторого времени и не обещало удачи. К тому же, отец Златан видел, как крепко мальчик привязывается к нему. Он и сам чувствовал, что так же крепко привязывается к этому мальчику. И потому понимал, что, как бы это не показалось странным, но наилучшим образом будет если мальчик пока поживет у него. Слава Богу, продуктов им хватит на двоих до весны без сомнения, а уж там, когда раны души Стойко подживут, когда, что-то определится, когда, Златан был в этом уверен, когда сами наблюдатели или миротворцы навестят его, он и передаст им мальчика. А в том, что кто-либо из наблюдателей навестит его, он был уверен абсолютно. Точнее должны были навестить не его, а древнюю обитель, потому, как международные организации ведут мониторинг древностей и, не ради него, но из-за наблюдения за памятником старины, они должны будут появиться здесь. К тому же, они договорились с отцом Зотиком, что он приложит все силы, что бы весной, обязательно проведать отца Златана. До весны оставалось три месяца.
И так, отец Златан решил не торопить события и довериться естественному ходу вещей во времени и пространстве и если ситуация сложится так, что у него будет возможность передать Стойко в надежные руки еще зимой, то он сделает это, а если нет, то Стойко останется с ним до весны, а уж там он несомненно отправит его в Сербию. Ведь мальчику надо не просто жить, а ему надо и учиться и вообще быть человеком, а это возможно только находясь среди людей. Отец Златан размышлял обо всем этом три дня и приняв решение, сказал об этом Стойко. Тот, как не странно для отца Златана, дико обрадовался. Это удивило, но и обрадовало его. Обрадовало тем, что это означало, что он будет все-таки не один в эти долгие зимние месяцы, что рядом будет живая душа, что будет с кем обмолвиться словом, о ком заботиться, для кого жить.
Единственным «неудобством» для отца Златана, теперь, было то обстоятельство, что с появлением в его жизни и в его келье Стойко, ему труднее стало исполнять свое молитвенное правило. Во-первых, становиться на глубокую молитву, когда рядом ребенок, требующий к себе внимания, было довольно сложно и едва ли правильно и потому, он стал становиться на молитву лишь тогда, когда Стойко засыпал. Это отодвинуло его молитву несколько на более позднее время. Во-вторых, маленькому мальчику, явно не хватало родительского, человеческого тепла и потому, отец Златан, как мог, старался согреть и обласкать мальчика. Когда они ложились спать, отец Златан всегда делал небольшой массаж для Стойко, а потом обязательно рассказывал сказку. Причем сказки были собственного сочинения, что ничуть не уменьшало их ценности и красоты, а наоборот делало их еще более интересными и не предсказуемыми. Они вместе так увлеклись сочинением, рассказом и слушанием этих сказок, что с наступлением сумерек, каждый вечер с нетерпением ждали времени, начала повествования нового сказания. Главными героями сказок отца Златана, были маленькие звери, живущие на зеленом берегу, чистой, сверкающей реки, которые каждый раз отправлялись в какое либо путешествие, становившееся занимательным приключением. Они уходили то в горы, то в пустыни, то улетали на воздушном шаре в Африку, а то уплывали на плоту вниз по их реке, то спускались на подводной лодке в глубины океана, а то улетали на ракете на одну из планет или прямо к звездам. И в каждой сказке были добро и зло и в каждой сказке, добро побеждало зло. Потому, что добро было – Бог.
-«…И вот тогда, в самый последний, в самый критический момент, когда, казалось бы, силы зла вот-вот одержат победу, доблестный рыцарь Арко, поднял высоко, высоко над своей головой золотой волшебный рог и громко и величественно затрубил в него. И задрожали от звука этого рога все окрестные горы и скалы, зашумели зеленой кроной вековые деревья, задрожала земля, взметнулись волнами воды в быстрой реке. Но главное, услышали звук этого рога доблестные рыцари живущие за высокими горами в сказочной стране Смелландии (она называется так, потому, что там живут лишь смелые люди), и, услышав, сели на своих великолепных, смелых боевых коней и поскакали на помощь доблестному рыцарю Арко и его друзьям. И топот копыт их коней, был, как землетрясение и услышали его злые силы и испугались. И задрожали их души, а вслед за душами, задрожали и их руки, потому, что сначала пугается душа, а за ней и сам человек и наоборот, если крепка душа, то крепок и сам человек. И дрогнуло вражеское войско и выронили они из рук своих, свои ржавые мечи и бросились они бежать не разбирая дороги, куда глаза глядят, а доблестный рыцарь Арко, вместе со своими верными друзьями и смелыми рыцарями из Смелландии, преследовали их до самой вершины высокого, скалистого утеса, круто обрывающегося в синее море. И когда вбежали в страхе спасения враги на этот утес, то бросились они с его вершины в синее море, и поглотило оно всех их, так, что не осталось на земле ни одного злого война, служителя черной колдуньи Черченьи. И одержав эту великую победу, устроили доблестный рыцарь Арко и его друзья великий пир, на весь мир и пригласили на него всех добрых, светлых и славных людей. И праздновали они победу сил Света, три дня и три ночи, а потом еще три дня и еще три ночи. И никогда, с тех самых пор, в этой стране не было ни войн, ни какой иной беды, потому, что всегда, когда грозила какая-либо опасность, все жители этой страны, вставали, как один на защиту своей родины. А еще потому, что у них было очень много друзей во всем мире, готовых прийти им на помощь». Ну, вот я и рассказал тебе еще одну нашу сказку, - устало, сказал отец Златан, борясь с одолевающим его сном, обращаясь к Стойко. – Пора спать.
- Отец Златан, а почему в сказках добро всегда побеждает зло, а в жизни не всегда? – задал свой вопрос Стойко.
- В жизни добро тоже всегда побеждает зло. Просто мы не терпеливы и нам хочется, что бы это произошло сразу, но мы забываем, что зло это испытание, а испытание это время, время это терпение, а терпение это принятие воли Бога. Человек не научившийся принимать волю Бога, не научившийся терпению, едва ли дождется торжества добра. А еще надо уметь видеть добро.
- Как это: видеть добро? – удивленно спросил Стойко.
- А вот послушай еще одну, если хочешь, сказку. Правда, на самом деле, это притча. Жил был один хороший человек, и он верил в Бога, и все в жизни делал только с Богом в сердце. Но вот наступили в его жизни и судьбе испытания и пришлось ему отправиться в дальний путь, за тридевять земель, в дальнюю страну, за высокие горы, за синие моря, за дремучие леса. И помолившись Богу, отправился он в не легкий путь. И когда шел он через леса, то чувствовал, что Бог с ним. И когда плыл через синие моря, то вновь чувствовал, что Бог с ним. И когда шел через высокие, заснеженные горы, то тоже знал, что Бог с ним. Но вот однажды, когда поднимался он на самую высокую гору, он упал. И вдруг почувствовал, что он один. И взмолился он своему Богу, но не услышал в ответ ничего. Вокруг был бескрайний белый снег и бескрайняя тишина. И вновь взмолился он своему Богу и вновь не почувствовал ответа. И тогда, напряг он все свои оставшиеся силы, всю волю и жажду к жизни и поднялся и взошел на гору и преодолел ее и вышел в цветущую долину и здесь почувствовал своего Бога. И спросил он тогда Его: « - Господи, почему Ты не был со мной, когда я замерзал в снегах, среди высоких гор? Почему Ты не пришел мне на помощь? Почему Ты не откликнулся на зов мой?» И улыбнулся человеку Бог и сказал: « - Посмотри». И увидел человек белый снег, а на нем две пары следов. И сказал Бог: « - Чьи это следы? Это следы твои и Мои. Я всегда был рядом с тобой. Ты шел и Я шел рядом с тобой ни на шаг не покидая тебя». А потом увидел человек другую картинку: среди бескрайних белых снегов и остроконечных гор, тоненькая, петляющая, прерывистая и одинокая тропинка одиноких следов человека, и он сам, выбившийся из сил. И сказал он Богу: « - Господи, почему же Ты бросил меня, почему не был рядом?!» И улыбнулся Бог и ответил: « - Посмотри. Ты думаешь это твои следы? Нет, это Мои следы. Когда ты упал и у тебя больше не было сил подняться и идти дальше, Я поднял тебя на руки Свои и перенес тебя через снега и высокие горы и обогрел тебя, и наполнил волю твою и дал тебе жизнь. И те следы, что видишь ты, на самом деле не твои следы, а Мои следы». И понял человек все.
Отец Златан внимательно смотрел в глаза Стойко, словно пытаясь вложить в него смысл рассказанной им сказки-притчи.
- Я понял тебя, отец Златан, - сказал Стойко, преодолевая, уже одолевавший его сон. – Это Бог привел меня к тебе. Спасибо Ему за это.
Глаза мальчика в последний раз дрогнули и сомкнулись. Тихий, глубокий сон унес его на пути Божьи. Отец Златан, склонился над спящим Стойко и поцеловал его в лоб. Затем, укрыв его хорошенько одеялом, встал на главное свое дело, - дело молитвы.

***

Когда Сойко немного окреп и восстановился от перенесенного стресса и испытаний, отец Златан, взял его на «экскурсию» по обители. Честно говоря он немного переживал, что следы разрушений могут вызвать в памяти Стойко не желательные ассоциации, но раз уж он оказался здесь, то ему все равно нужно было ознакомиться с местом его пристанища.
- Ну, дорогой, одевайся потеплее, сегодня я покажу тебе нашу обитель и расскажу ее историю, - сказал отец Златан обращаясь к Стойко.
Они вышли из кельи и прошли к главному храму обители. Древняя церковь, в величественном одиночестве стояла посреди пустынного монастыря. Отец Златан шел и рассказывал Стойко о храме, о отцах основателях, о Боге, о испытаниях о мужестве о любви и о прощении. Подойдя к главному входу в храм, отец Златан, отпер замок с двери храма и вошел внутрь. Величественная тишина, скованная холодом и пустотой, окутала Стойко. Он почувствовал себя маленьким-маленьким, еще меньшим чем он был на самом деле, но одновременно с этим, он почувствовал себя на руках Божьих. Он почувствовал это так, как это может почувствовать лишь чистый сердцем человек, лишь ребенок. Спустя много-много лет, он будет вспоминать тот миг, как рождение в себе своей веры.
Отец Златан рассказал мальчику устройство храма, ввел его в алтарь, рассказал о богослужении. Затем стал рассказывать ему о великолепных старинных росписях стен храма.
- Отче, а почему у Иисуса, здесь такие чистые глаза? – спросил Стойко, указав на один из образов Спасителя, который самым первым, еще летом, реставрировал отец Златан.
- У Бога всегда чистые глаза. Просто человек не всегда может это передать. А здесь, видишь ли… Посмотри на верх. Видишь святого Моисея, с пробитой рукой. Ну, вот так же было и с образом Иисуса. Мне пришлось нарисовать новые глаза Богу, потому, что прежние были выколоты людьми.
-Разве можно выколоть глаза Богу? – удивленно мудро спросил Стойко. Отца Златан потрясла глубина вопроса мальчика:
- Нельзя, – ответил он. – Но человек делает многое из того чего делать нельзя.
Потом они поднялись на колокольню. С ее высоты, Стойко впервые обозрел не только лежавшую под ногами обитель, но и ближайшую округу, укутанную белым саваном безмолвия.
- Вот наша колокольня. Я люблю молиться на ней летом, когда тепло, тогда здесь бывают удивительные откровения души. А до меня здесь молился брат Иван, он сейчас на Афоне. Это такая святыня наша, православная, она почти в море, на полуострове. Там множество больших и малых монастырей и все монахи в них – молитвенники. Ими и такими, как они мир держится. Такие люди – соль земли.
- Отче, а такие люди только православные? - спросил Стойко.
- Конечно не только. Во всяком народе есть хорошие и плохие люди. И вообще, людей надо делить не по принципу нации, а по тому хороший он или плохой человек. Я убежден, что все хорошие люди, из любого народа, составляют один Народ Божий. Бог несет на руках всех людей, потому, что все мы – Его люди.
- А можно позвонить в колокола? - спросил Стойко, гладя с интересом на колокола, величественно и молчаливо висевшие над ним.
- Вот этого, к сожалению, нельзя. Это можно только представлять и вспоминать. Только желать, - ответил с печалью в голосе отец Златан.

А вскоре, у Стойко проявилось одно важное дарование. Отец Златан понимал, что ребенка надо чем-то занять. Это летом найти дело, проще простого, а вот зимой в этом бывает проблема. Гулять в одиночестве по территории монастыря не очень весело, сидеть в тесноте кельи и вовсе. Что бы не заскучать, отец Златан решил относиться к Стойко, как к «взрослому» человечку. Он учил его молитве, богослужению, занимался им математикой, историей, письмом, чтением, стараясь развить в ребенке тягу к знаниям и не дать погаснуть душе и разуму, делая все возможное, что бы через два, три месяца, когда Стойко все же вернется к людям, он не чувствовал себя отставшим от своих сверстников. Все эти заботы о мальчике, почти целиком оторвали отца Златана от его уже, казалось, привычного для него распорядка жизни. Он очень мало теперь рисовал, что конечно же тяготило его. Краски и кисти, одиноко и почти забыто, лежали на своем месте, прикрытые покрывалом, терпеливо ожидая, когда их коснется рука и душа человека.
В этот день, отец Златан был в храме, проводя там осмотр росписей и составляя план на будущий объем работ по реставрации храма. Он отсутствовал часа три. Каково же было его удивление, когда, вернувшись, он обнаружил Стойко, склонившегося над листом белой бумаги, с кистью и красками в руках. Но главное, чему удивился отец Златан, это рисункам Стойко. Их было несколько: лик Иисуса (явное подражание иконам), рисунок храма и ангела над ним и просто рисунки на разные темы. Удивление отца Златана было вызвано не самим фактом рисования мальчик (ну, кто в детстве не рисует?), а манерой рисунка Стойко. Художник Златан, четко определил явную одаренность мальчика. Одаренность была во всем: и в тематике рисунка и в композиции и в самих линиях и в наложении красок. С этого времени, Златан стал уделять особое внимание умению рисовать Стойко. Он воспринял его теперь не просто, как мальчика, не просто, как испытание, не, как-то там еще, а, как ниспослание себе ученика, которого он должен научить тому, что умеет и, что чувствует сам.

***

Приближалось Рождество. Златан долго думал, что он подарит Стойко. Выбор его был не богат, и потому-то в этом «небогатстве» выбора и требовалось придумать нечто, что понравится мальчику. Но сколько ни бился отец Златан над этим, у него не многое получалось. И тогда, отец Златан решился сходить вновь в албанское село, что бы там, присмотреть для Сойко, какой-либо подарок, да и купить, что-нибудь для праздничного стола. Самому Стойко он сказал, что собирается сходить в лес, присмотреть Рождественскую елку и потому вернется не скоро. Путь в албанское село в этот раз был не похож на прошлый. Он шел спокойно и, как-то обыденно, не особенно волнуясь о том, что будет. В этот раз он четко был уверен, что с ним не произойдет никаких происшествий. И его предчувствие не обмануло его. Добравшись до села, он спокойно вошел в магазин и поздоровавшись с тем же хозяином, купил то, что считал необходимым: новый свитер, теплые штаны, носки и подарок сладостей для Стойко. Помимо этого, он купил еще некоторое количество продуктов и самых необходимых вещей. Уходя, он поблагодарил, от всего сердца, хозяина магазина, и пожелал ему и его дому мира и благоденствия.
А, за два дня до праздника, они вместе со Стойко, сходили в лес, за елкой. Для мальчика, это была целая экспедиция. Вернувшись, они установили одну из них в пустынном храме, другую у входа в келью на улице и третью, совсем маленькую, внесли в свое тесное жилище. Украшение елок, было возложено на Стойко. Конечно, отец Златан был рядом, подсказывая и направляя, но все же ответственность за украшение елок была возложена на Стойко, и мальчик, оценив доверие, самоотверженно трудился над этим в течении нескольких дней. За неделю до Рождества, они начали готовить различные игрушки для зеленых красавиц. Часть игрушек была сделана из бумаги, часть из проволоки, часть из всего, что было под рукой и, что хоть отчасти могло напоминать игрушку. Как бы то ни было, но елочки были украшены с верху до низу. И хоть кому-то эти игрушки показались бы совсем примитивными (что так и было по факту), но то, что сделаны они были своими руками и в таких условиях, делало их для Сойко и отца Златана не менее ценными и прекрасными, чем игрушки купленные в магазине.
И вот наступило само Рождество. Поднявшись рано утром, отец Златан, затопил печку и помолился. Молитва его была тиха, светла и радостна. Светлая радость Рождественского чуда, тихо вливалась в его душу, и ему хотелось, что бы и весть мир сейчас проникнулся этой радостью. Мирно светилась в неясном зимнем, утреннем свете лампадка перед иконами, потрескивали дрова в горячей печи, от которой шло горячее, почти живое тепло, мирно спал в кровати маленький мальчик Стойко. « - Почти, как Христос, - подумал про себя отец Златан, глядя на спящего мальчика. – Вот так же мирно спал и Иисус, когда был таким же маленьким, как и мой Стойко, - он улыбнулся, от этой мысли ему стало еще теплее, спокойнее и радостнее и от этой радости родилось жизнеутверждающее: - Все-таки жизнь не остановима! »
Вскоре проснулся и Стойко.
- Доброе утро, отче, - сказал он сладко потягиваясь в теплой постели еще находясь во власти уходящего сна.
- Доброе утро, Стойко. С наступающим Рождеством тебя. Вставай, умывайся, Младенец Христос ждет тебя, - бодро сказал отец Затан.
Мальчик поднялся, заправил постель, выбежал на двор.
-Ух, ты, какой снег выпал на улице, - восторженно воскликнул он, вернувшись в келью: - Настоящее Рождество!
-Конечно же, настоящее. Разве Рождество может быть не настоящим? – утвердительно вопрошающе отозвался отец Златан. А Стойко, между тем, подойдя к печи, заглянул в кастрюлю. Она была пуста. Отец Златан заметив это, сказал: - Терпи, сегодня в Рождественский сочельник, строгий пост. До первой звезды ничего не вкушаем. Ну, а у нас с тобой праздничный стол будет только после Рождественской Литургии.
Как не хотелось Стойко покушать, но делать было нечего, раз сказал отец Златан ждать первой звезды, значит так тому и быть. День прошел быстро и незаметно в предпраздничной суете и трепете. Удивительно, но даже в их одиночестве, им не удалось полностью отрешиться от суеты и подобных вещей. Литургию отец Златан решил провести в храме. Для этого, он еще ранее притащил туда, старую железную печку, установив ее в алтаре, вывел ее трубу через окно на улицу и таким образом в алтаре, если ее топить, создавалась, пусть и не теплая, но все-таки терпимая температура. Вот эту-то печку и топил в этот день Стойко, в то время, как отец Златан занимался вопросами подготовки к Литургии. А вопросов было совсем не мало. Ведь хоть он и служил Литургию очень простым чином, но все-таки в такой праздник, требовалось максимальная полнота службы. Он вновь достал из тайного места, в котором по-прежнему хранил все самое ценное, богослужебные предметы и отнес их в алтарь храма. Он приготовил все богослужебные тексты и песнопения, почистил светильники и заправил их маслом и, конечно же, приготовил праздничный подарок для Стойко, спрятав его под елочкой стоящей в храме. А еще, перед самым началом богослужения, отец Златан подарил Стойко, сшитый им для него стихарь. Теперь Стойко, мог помогать в службе, будучи так же, одет в подобающую богослужебную одежду. Отец Златан, сшил этот стихарь в тайне от мальчика, специально, как один из подарков к Рождеству Христову. Надо было видеть переполненные счастьем глаза Стойко, когда он, надев этот новый стихарь, с полным чувством достоинства, стоял теперь в алтаре.
И вот, когда первые сумерки стали сгущаться над землей, в пустом храме Божьем, раздалось: « -Благословен Бог наш!..» Величие вечного Рождества Христова наполнило древнюю церковь. Гулко возносилось эхо в темноте пустого храма, таинственно горели несколько свечей, лишь чуть разрывая темноту ночи, мягко клубился пар от дыхания и при произнесении слов славословия Господу… « - Все будто, как тогда, - подумалось отцу Златану. Да, да, все точно, как тогда, как в той неизвестной никому пещере, где в таком же полумраке, при таком же паре от дыхания, в такой же простоте родился младенец Иисус. Только там были еще волы, овцы, наверное, собаки, ведь, какой пастух без пастушьего пса? Все, как тогда». Стойко, служил и помогал отцу Златану не просто подавая, тот или иной предмет, но и читал некоторые из небольших текстов и молитв. Служба шла удивительно ровно и … Они оба явно чувствовали рождение Христа.
В конце Литургии они оба причастились Тела и Крови Христовых и отец Златан, вышел на проповедь. В храме стоял один только Стойко. Ну и что из этого, ведь когда родился Христос, то у его яслей стояло так же совсем не много людей, однако же сколько людей теперь слышат весть Того Самого Младенца?!
- Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! Дорогие мои, сегодня Рождество Христово, рождество Бога пришедшего на землю, к людям, что бы отереть каждую слезинку с сердец, душ, лиц наших. Пришедшего, что бы упразднить зло и его следствие – смерть. Сегодня рождается Христос, причем рождается Он, как здесь, в нашем древнем храме, так и в каждом храме и в каждом сердце человеческом по всей земле. Это Его повсеместное и одномоментное присутствие, есть так же одно из Его чудес. Все зависит не от Него, все зависит от нас – от чистоты и устремленности наших сердец. Если мы веруем и открываем свое сердце Богу, то Он рождается в нас и тогда, мы становимся другими, и мир вокруг нас становится другим и люди окружающие нас, так же становятся другими. Главное сделать первый шаг на встречу Богу. Один единственный. Дело в том, что в ответ на один шаг человека, Бог делает два шага. Присмотрись внимательно к своей жизни, и ты увидишь подтверждение моих слов. Бог никогда не бросает человека, Он всегда рядом с нами, Он всегда несет нас на Своих руках. Хотя при этом, хочет, что бы мы ходили своими ногами. Всегда помни, что Бог есть любовь. И потому, быть с Богом, это значит быть с любовью, самому быть любовью, дарить всем любовь. Ничего другого Бог и не ждет от человека. Просто потому, что ничего другого божественного, человек и не в состоянии совершить. Мы не можем создать не то, что вселенную, но не можем сотворить и малую песчинку этого мира. Мы можем только любить. И потому: да откроемся сердцами нашими Его божественной любви, льющейся на нас изо всех краев вселенной и мироздания. И потому – будем любовью. Его Любовью. Будем - Им».
Сказав эти простые слова, отец Златан взяв за руку Стойко и спустившись с амвона, подошел к елочке. Они обошли трижды вокруг нее с пением рождественского тропаря и, отец Златан, хитро улыбнувшись, сказал, обращаясь к Стойко: « - С Рождеством тебя. Ну, ищи свой подарок от Иисуса!» и показал глазами на елку. Стойко, быстро обойдя вокруг нее, юркнул к ее подножию и извлек оттуда пакет с подарком. Он не удержался и тут же развернул его. Сверкание разноцветных оберток конфет, яркая «оранжевость» мандаринов и их запаха, охватили Стойко, сделав его полностью по детски счастливым.
- Ну, а теперь, идем скорее на улицу, искать первую звезду, - сказал тец Златан: - Кто увидит первым, тот счастливый.
Они вышли на улицу, где уже полностью и безраздельно властвовала ночь. В черном, бездонном и вечном небе, ярко горели звезды. Они видели все. Они видели Рождество Христа, они видели Голгофу, они видели Стойко и отца Златана. Они видели всю землю и всю вселенную. Казалось, они видели Бога.
- Вижу, вижу, - закричал Стойко, весело и азартно указывая в небо, где горели изумрудными огнями бесчисленные миллиарды звезд. – Вон они, вон они. Я счастливый!
И отцу Златану показалось, что это «счастливый-й-й-й!», тысячекратным звездным эхом, разнеслось по всей вселенной, материализуя и одухотворяя эти слова Стойко в реальность его судьбы. « - Счастливый… Ты счастливый, Стойко», - негромко, словно молитву благословения, произнес он.
Вернувшись в келью, замерзшие, но счастливые, они приготовили праздничный рождественский стол, по-прежнему не богатый, но удивительно радостный и теплый. А потом, они гуляли по территории обители и смотрели на звезды, луну, небо и много говорили обо всем, что приходило им в голову. А когда ложились спать, то отец Златан вновь рассказывал Стойко, свою новую сказку и… все повторялось вновь.

На другой день, они спали долго. Точнее спал Стойко, а отец Златан, просто долго лежал в своей постели, не вставая, а, просто дав себе немного расслабиться. Было часов около десяти, когда за порогом скрипнул снег и раздался негромкий, но четкий стук в дверь. Отец Златан встрепенулся и быстро поднявшись спросил:
- Кто там?
- Это я, Эмир – раздался ответ с той стороны двери. – С Рождеством тебя отец Златан.
Отец Златан распахнул дверь. На пороге действительно стоял Эмир Настоящие люди есть в любом народе. Настоящий человек всегда помнит добро. Эмир был настоящим человеком. Вот и теперь, с наступлением Рождества, он не забыл о своем друге, одиноком сербском монахе Златане и пришел к нему.
-Эмир! – удивлено и восхищенно воскликнул отец Златан. – Какими судьбами?
-У всех людей одна судьба – Божья. Ты мне помог, и я никогда не забуду твоей помощи. Твоя радость да будет моей радостью, твоя печаль да не пройдет не замеченной мною. Сегодня у вас Праздник, а я знаю, что мой друг встречает этот праздник в одиночестве и, возможно, ему даже нечем накрыть праздничный стол, так, что же, не уже ли я не навещу его и не помогу ему украсить стол? В конце, концов, ваш Иисус - это наш Исса и пусть мы по-разному понимаем Его, но ведь в этот день, родился именно Исса, кем бы Он ни был. А раз так, то я имею полное право навестить своего друга и поздравить его с рождением пророка.
- Я рад твоему приходу, Эмир. Спасибо тебе и с праздником тебя. Я не могу тебя угостить чем-то особенным, но все, что есть у нас, принадлежит и тебе, - Златан широко раскрыл руки, как показывая открытость своей души.
- Я же знал, куда и к кому я иду. Я не ищу у тебя того, чем владею сам, я ищу и прошу у тебя молитв к Всевышнему. А стол… - Эмир на мгновение замолчал и хитро улыбнувшись, продолжил: - А стол у нас будет не хуже чем в прошлый раз, - и с этими словами он встал и вышел за дверь. Через минуту он вернулся с большим мешком и сумкой в руках. – Вот. Это тебе на зиму, - сказал он, указывая на мешок, - а это на сегодняшний праздник. Там за дверью лежит еще мешок, скажи, куда его убрать?
И тут, к удивлению Эмира, зашевелилось одеяло, на кровати отца Златана. Он вопросительно посмотрел на друга, как бы спрашивая: « - Кто там?»
- Тс-с-с. – приложив палец к губам, сказал отец Златан и тихим голосом пояснил: - Теперь я не один. Это мой друг, Стойко. У него не простая история. В двух словах с ним произошло… - и он кратко рассказал Эмиру историю жизни и появления у него мальчика.
- Да… - произнес со вздохом Эмир. – Война, в первую очередь, проходится по детским душам.
- И остается в них очень на долго, – заключил отец Златан.
Эмир чувствовал свою невольную причастность к произошедшему с маленьким другом отца Златана. Более того, он не знал, уместно ли его пребывание здесь теперь, потому, как кто знает, какую реакцию вызовет он в сознании мальчика. Отец Златан угадав эти мысли друга, успокоил его:
- Нет, не волнуйся, раз уж ты пришел к нам, то останься хоть ненадолго, какой праздник без гостей? К тому же мальчику будет полезно увидеть людей. Ведь ему все равно предстоит жить в обществе.
- Ты прав. Ну, а пока, давай к его пробуждению накроем стол, пусть это будет, для него, как подарок волшебника.
Когда, минут через пятнадцать, Стойко открыл заспанные глаза, на столе уже стоял прекрасный обжаренный рождественский гусь и много разных вкусных вещей. Он потянулся и… его взгляд увидел Эмира. При виде чужого человека, в котором, через секунду он узнал албанца, мальчик встрепенулся, напрягся, словно дикий котенок, приготовившийся к прыжку.
- Доброе утро, Стойко! С Рождеством Христовым тебя, - по доброму сказал Эмир, приветствуя мальчика.
-Доброе утро, - насторожено ответил Стойко, тревожно переводя взгляд с Эмира на отца Златана, словно ища защиты и спрашивая о том, что происходит здесь.
- С пробуждением, Стойко, - весело приветствовал отец Златан мальчика. – Познакомься, это наш друг, Эмир, о котором я рассказывал тебе раньше. Помнишь, я вчера говорил, что в ответ на один шаг человека, Бог делает два шага на встречу ему? Вот подтверждение моих слов: у нас гость- это первое. А второе: у нас, благодаря гостю, чудесный Рождественский стол, о котором вчера мы могли только мечтать, - и он широким жестом руки обвел праздничный стол, так нежданно украшенный и наполненный разного рода кушаниями. – Ну, поднимайся, умывайся и за стол, а то, может ты-то и не хочешь есть, а мы с Эмиром ой, как проголодались, - добавил он улыбаясь.
Они сели за стол. Эмир и отец Златан налили себе хорошего вина, принесенного Эмиром, чуть налив и Стойко.
- По праву гостя, скажи, Эмир, слово, - сказал, обращаясь к другу, отец Златан.
Эмир поднялся с места. В его руках был небольшая чашка с вином. Чуть помолчав, он сказал:
- Во-первых, с Рождеством вас и божественным праздником, - и чуть помолчав, добавил: - А во-вторых, я хочу, что бы люди, живущие на этой древней земле, обрели мир. Что бы не было больше ни страха, ни ненависти, ни войны. Что бы мирно цвели наши сады, мирно играли наши дети, что бы всюду был Бог! Аминь.
Мягкое, терпкое вино, приятно разлилось по телу. Они сели за стол.
- Вообще-то монах мяса не ест. Но в таком случае, как у нас, я думаю, Господь простит меня. В конце, концов, Бог не в этом, - сказал отец Златан, отламывая поджаристое крыло, но, сделав паузу, добавил: - Но и не без этого!
Это крыло, он положил Стойко. Дети любят, почему-то, особенно птичьи крылышки.
- Я люблю слушать притчи. - сказал Эмир, наливая вино, - Вот расскажу одну из услышанных мною еще от моего деда. В некоей стране жил один царь. И услышал он, что где-то есть Истина и послал разыскать Ее своих сыновей. Долго ли, коротко ли искали Ее его сыновья, но в конце концов каждый из них пришел к Ней. Но пришел со своей стороны. И потому одному Она открылась сияющей снежной вершиной, другому, зеленой равниной, третьему рекой с молочными берегами, четвертому зеленым лесом полным медом и силой. И вот вернулись они домой и рассказали царю каждый ту свою истину, что открылась лично ему. И удивился царь, как одна Истина, может быть такой разной? А сами сыновья вскоре перессорились друг с другом в попытках доказать свою правоту и исключительность. И стали они ругаться и браниться, а вскоре вышли на жестокий бой. И вскоре рухнуло царство и пали тысячи войнов, а сыновья все воюют и доказывают недоказуемое. И дети их воюют и внуки и правнуки… И нет мира среди людей, потому, как надо видеть не свое, а общее, целое. Потому, как частное принадлежит человеку, а Целое – Истине. Истина, Она и есть Целое.
Часа через два, отобедав и поговорив с отцом Златаном, Эмир уехал. Они вновь стались одни.



***
«Одиночество. Вечная Сцилла и Харибда человечества. Двуликость бытия человеческого существа, зажатого между этими двумя древними скалами сознания: социума и одиночества. Человек рождается в одиночестве. До момента рождения ему ведом лишь Бог. Да еще та, которая вынашивает его эти долгие девять месяцев его таинственной жизни в глубине ее утробы. Правда при этом, он ясно чувствует, осознает многое из того, что происходит во вне его внутреннего мира. Прежде всего, он чувствует, любят или не любят его. Почему он чувствует это? Да видимо потому, что он связан с Богом. Потому, что там, внутри, он знает Бога. Ведь Бог есть любовь. А раз так, то он четко реагирует на излучения любви, на ее присутствие и отсутствие. И первое соприкосновение с радостью и страданием, происходит, видимо, еще там, внутри их, единого с матерью, мира. Когда он чувствует ответную любовь к себе, он радуется, когда же он не чувствует этой любви, а тем боле, не дай Бог, чувствует не любовь, он страдает. Так внутри еще той не проявленной жизни, о которой так любят спорить наши «ученые» и либералы, проявляется присутствие этих двух разностей: одиночества и общности. Когда человек, в животике у мамы, чувствует любовь, в нем развивается общность, потому, как, чувствуя любовь к себе, он тянется этой любовью и к другим, пытаясь преодолеть это постукиванием ножками или ручками по внутренней стенке животика мамы. Когда же, он не чувствует любви, он замыкается в своем мире, причем, часто теряя и свой мир, потому, как и его мир, в полной мере может проявляться, только в соприкосновении с миром тех, кто дарит ему свою любовь. Из этого видно, что люди призваны дарить друг другу свою любовь. Причем, для того, что бы любовь стала совершенной, необходимо почувствовать Божью любовь. А, что бы почувствовать ее, надо вспомнить то одиночество, которое окружало человека, когда он был один на один с нею, то есть остаться одному. Но, вспомнив любовь, человек должен раскрыть ее для всех других. Так соединяются две разности: одиночество и общность. Вот для того-то, во всех религиях, всех верованиях, во всех народах, во все времена, были, есть и будут, люди уходящие из мира в одиночество. Это люди пытающиеся услышать внутренний, первозданный, свой голос, если угодно крик. Люди, ищущие любовь Божью. Но, найдя ее, они обязаны подарить ее всем, тем самым, соединив вместе две древние скалы: Сциллу и Харибду. Упразднив древнее противоречие между: «я» и «мы», между «мое» и «немое», между «свой» и «чужой»». (Из дневника отца Златана).
Отец Златан сидел и записывал свои мысли в толстую тетрадь. Это был, если угодно, его дневник. В него он записывал свои размышления, ведя неслышимый диалог с самим собой, с миром, с Богом. Стойко сидел у окна и старательно рисовал, что-то на листе бумаги. Отец Златан раскрыл на угад тетрадь на странице ранее сделанных записей и прочитал:
«Сердце, сердце, сердце…
Бог всегда обращается к человеку, прежде всего через сердце, Божественное сердце, это тот таинственный центр жизни человека, в котором зарождаются все наши мысли, импульсы, чувства, стремления. В духовном сердце, все эти свойства еще не разделены, но составляют великое единство, целостность, и этим являют глубинную сущность человека. Сердце есть центр нашего сознания. В нем, как в материнском чреве, зарождаются поды добра и зла, происходит их встреча, борьба и победа одного из них. Там отворяются и затворяются врата в Рай.
Понятие «духовное сердце», для меня странно перекликается с вопросом «Где живет Бог?» и как ответ всегда звучат в сознании духа мои любимые стихи восточной мудрости:
«Я долго искал Бога у христиан, но Его не было на кресте.
Я бывал в индуистском храме и в древнем буддийском монастыре, но и там я не нашел даже следов Его.
Я дошел до Герата и Кандагара и искал Его повсюду,
Но Его не было ни внизу, ни вверху.
Решившись, я дошел до горы Каф,
Но и там я нашел только птицу Анка, а не Бога.
Я отправился к Каабе, но Бога не было и там.
Я спросил о Нем Ибн-Сину, но он был выше суждений философов…
Тогда я заглянул в свое сердце. И только там я узрел Бога,
Которого не было больше нигде…»
12\ июля. …


***
Сегодняшнее чтение Священного Писания: Заповеди Блаженсва.
« Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят». (Матфей. 5.8). Изо всех «блаженств» самое высокое для меня именно это – «блаженство сердца». Мы говорили уже о центральном положении сердца в человеке, здесь же это главенство сердечного органа подтверждается и возможностью видения Бога. Видение лица Божия, есть высшая трансцендентная реальность любого мистического опыта. «Бога не видел никто и никогда» - говорит нам Писание, но эта заповедь делает значимое добавление к этой невозможности – «чистые сердцем Бога узрят». Причем это относится не только ко времени жизни после жизни, но и к реальности уже этого бытия. Божественное видеть и общаться с ним можно, но для этого необходимо очистить свой сердечный центр.

***
У меня появилась Капелька сердечности!
Это случилось, как-то само собой. ……. Я взял хлебный мякиш, размочил его водой и сделал обыкновенную фигурку в виде капельки воды. Потом добавил ей ручки, скрестив их на животике, а в руки моей капельке, вложил сердце. Не знаю мое или чье-то еще, но сердце. Потом, раз уж у капельки появились ручки, то у нее появились и ножки. В конце, я нарисовал моей капельке веселое и доброе личико, покрасил ее в нежно оранжевый цвет счастья и посадил на поляночку в виде такой же лепешки хлебного мякиша, написав на нем: «Капелька сердечности». В целом моя Капелька сердечности сидела на солнечной поляночке, выставив вперед себя ножки и держа в руках маленькое сердечко, и радостно улыбалась солнечным, оранжевым светом радости и счастья. Я поставил ее к своим иконам, и теперь она улыбается мне вместе с моим Господом.
По-моему мы счастливы оба.

***

Душа… Что бы увидеть, а тем более понять душу, нужно научиться духовному вниманию. И тогда какую радость может открыть открывающееся нам лицо! Мы скупы на любовь. Для того, что бы одарить цветами ближнего нам нужно, что бы он умер. Подаим же сегодня ему цветы – слово, взгляд, улыбку. Дадим ему понять, как он нужен нам. Какая радость, что здесь с нами – другой человек, что он, другой, существует. Существует столь же реально, столь же внутренне, как и я сам. Ведь если существует Бог, существует и другой, и это – чудо Божие. Человеческий взгляд – это чудо. Какая радость погрузиться взглядом в глаза другому, во внутренний океан его глаз…
Но ведь я хотел говорить о душе, а говорю о лице! Но кто будет отрицать, что лицо есть зеркало души?! Быть может в этом умении видеть, реагировать на простое и немудреное и сокрыта истинная правда о душе. ВЫСОКАЯ ДУША – ЭТО ПРЕЖДЕ ВСЕГО ИСКРЕННОСТЬ.

***

Сегодня познакомился (хочется сказать подружился), с албанцем Эмиром. У него болел внук, и в канун сложной операции, ночью ему явился во сне, отец Милослав и сказал, что бы он, пришел в обитель и попросил Божьей помощи именно здесь. Именно это и сделал Эмир. Во всем произошедшем я вижу не только силу Божью, но и незримое присутствие со мной и отца Милослава и всех тех святых и простых монахов, что служили Богу и людям в нашей обители. Они по-прежнему незримо здесь. Значит я не один.
А операция прошла успешно и через неделю, Эмир вновь приехал в обитель, что бы поблагодарить Бога и меня, грешного. К тому же он привез для меня много продуктов, что очень важно для меня, за, что спасибо ему от сердца. Мы поблагодарили Бога, за его внука. А потом… мы немного пообедали вместе. Говорили мы не то, что бы много, но полно и откровенно. Я еще раз убедился, что Бог Един и, что во всех народах есть, как Его святые, так и грешные люди. Водораздел проходит в сердце человека.

***

Символ огня, есть один из высочайших символов Бога и всего божественного. «Бог наш есть огонь поядающий» (Евр. 12.29), - свидетельствуют строки Евангелия. «Бог есть свет и нет в Нем никакой тьмы» (1Иоан. 1.5). Свет не приходит Сам по Себе: что бы осветить тьму, нужен источник света – огонь. Конечно же, речь идет не об огне физическом, но об огне духовном, но от этого не менее реальном. Все высокие воплощения в мире материальном случались лишь благодаря перводействию огня духа человека, зажегшего свой духовный светильник от Бога. Как церковная лампада… либо горит, либо не горит (исполняет свое предназначение или нет), так и дух человека, либо наполнен Духовным Огнем, либо наполнен Тьмой. Либо светит себе и всему миру до самых дальних созвездий, либо, как черная дыра, захватывает в себя все и вся, ничего не рождая, а лишь уничтожая.
Свет и жар этого духовного огня действуют всюду, преображая в первую очередь душу самого человека, являющегося носителем этого дара. Очень жаль, что большинство священников слишком мало уделяет внимания этому дару Бога. Подчас они сами просто боятся этого огня и поиска его, предпочитая говорить о смирении, понимая его чисто поземному – как послушание. Всякий кого прикасался Огонь Духа, понимает, почему это происходит. Но тем более важно и необходимо поднимать вопрос об Огне Духа, о сиянии Духовного Огня, не смущаясь ничем: ни непониманием других – кем бы они ни были, ни клеветой – от кого бы она ни исходила, ни угрозами, ни гонениями, ни анафемой… Ничем! Ибо если Господь с нами, то кто против нас?
Человек! Зажги духовный огонь в сокровенности сердца своего. Пусть возгорится Он там Огнем Любви, Радости, Святости. Пусть изгонит всякую тьму из души твоей, всякую нечистоту и несовершенство. Гори сердце мое, гори, гори, гори! Это огонь восхождения, это огонь Синая, это огонь Купины Неопалимой. Это огонь Преображения!


***
Мой маленький друг, Стойко. Сколько же тебе пришлось вынести?! Я не знаю, есть ли мера безумию человека? Мера святости есть – Бог. А вот есть ли мера низости, - не знаю.
***
Сегодня я нарисовал свою ПИЕТУ. Я много бился над ней и все не мог схватить чего-то того, единственного, самого главного, Что искала моя душа, а руки, глаза, никак не могли передать в рисунке, в красках. И вот, наконец, это случилось. Помог в этом Стойко. Он спал и я вдруг, взглянув на него, понял, что то, что я ищу - в нем. Это было, как озарение свыше! Я тут же взял кисть и ПИЕТА, ожила. Как близка от нас Истина?!

***
Человек определяется тем, что можно у него отнять. Раньше у меня было много, что у меня можно было отнять. Я стремительно потерял все это. Теперь у меня нет ничего, что можно было бы у меня отнять. Разве, что жизнь? Но она принадлежит Богу, и потому она вечна и потому, у меня нечего отнимать. И потому я свободен.

***

Услышать правду побежденных. Суд над Сербией, Милошевичем, Караджичем… Придет время и Европа оценит непризнанную правду побежденной Сербии, но это будет очень поздно для самой Европы. Бедная Европа. Пропитавшись политикой и пресытясь благами и достатком, в Европе происходит изгнание культуры. Мы все погружаемся в новое варварство и при этом спорим, кто из нас более эллинизирован.

***
Из Косова Поля прогнали отнюдь не сербов. Косово Поле это всего лишь начало исхода всей Европы. Придет время и точно так же или несколько иным образом, изгонят из Франции французов (если французы, как нация, останутся к тому времени), немцев, англичан, итальянцев. Европейские нации исчезают. Здесь в нашей войне, два момента: война между славянами, которые исторически называются сербами, хорватами, боснийцами… Это можно допустить, как естественное внутри европейское движение к свободе. Второе же это агрессия чуждых, мусульманских, восточных народов, претендующих на новые земли. Вот именно это второе и есть Косово поле. Это и есть в лице албанцев, прообраз заката Европы.
По-моему единственно, кто чуть понимает это, - итальянцы, потому, как сами сталкиваются с албанской мафией.
Европейцы забыли свои корни, они обрубили их и почти забыли. Вот и в европейской конституции, совсем не упоминается о них, о корнях, о том главном корне, который и создал современную Европу, о ее христианских истоках. Попытка закрепления этих истоков, была признана, чуть ли не национализмом! И вот уже по всей Европе высятся мусульманские минареты и школы, развиваются хиджабы, восточные одежды и слышится восточная речь. Но главное, в том, что это перишествие Востока совсем не считается с нормами жизни европейцев. А как же иначе, если сами европейцы не чтут своих корней. Для европейца единственной ценностью являются только права человека, при этом забывается о том, что для того, что бы выжить, как человеку, так и нации, нужны четкие определяющие человека или этот народ, принципы. Эти же восточные люди, наводнившие Европу, едут тоже за свободой, но при этом очень четко блюдут, свои принципы, будь то ношение платка хиджаба, или постройка мечетей. А вот европейцам – все нипочем. Кто-то скажет, что это всего на всего очередное переселение людей, но это не совсем так. Это все-таки, прежде всего, ослабление воли народов Европы. Потеря ими жизненной силы. И выражается эта потеря, как в падении рождаемости, так и в отказе от своих культурных, национальных, исторических, религиозных корней. Все это отказ от жизни.
Что-то будет с тобой, Европа?!

***
Нам осталось только одно: доказать, что бывают поражения, славе которых завидуют победители. Это возможно только на высоте Духа. Иногда, я спрашиваю себя: почему я остался здесь? Трудно объяснить это и самому себе, не то, что другому или этому листу бумаги. Я остался просто потому, что должен же кто-то оставаться, когда уходят все. Должен же быть кто-то, идущий не в ногу?! Это мой личный выбор, причем я и сейчас не знаю, на сколько он правилен или нет. Я ничего не знаю, я просо пытаюсь быть. Остальное рассудит – Бог.

***
Сегодня ночью мне приснился страшный сон. Я иду. Поднимаюсь по лестнице на колокольню и вдруг понимаю (пока еще не вижу), что где-то впереди собака. Но мне надо подняться, что бы позвонить в колокол и потому я продолжаю подниматься. Вдруг, в какой-то момент, с верху сбегает маленькая собачонка, а следом за ней не спеша, бежит большая псина, типа черного дога. Она пробегает мимо, не выказывая агрессии, как вдруг, поравнявшись со мной, вдруг останавливается, и я чувствую, как в ее собачьем мозгу происходят неведомые мне переоценки ситуации и отношения ко мне. При этом я вижу, как дог увеличивается в размерах и становится раза в два больше обычного дога. Через минуту он бросается ко мне и берет меня в свою пасть. Именно не кусает, а берет в пасть, за левое плечо и шею и держит. Просто держит, как бы думая: кусать или не кусать? И так держит довольно долго. А я не жив, ни мертв. Дергаться бесполезно, к тому же, он надавил зубами такую точку, от которой все тело обмякло и расслабилось, словно … И единственное, что я могу – это молиться.
Я проснулся. Была ночь. Поднявшись, я зажег свечу и встал на молитву. Я давно привык серьезно относиться к разного рода знакам, будь они свыше или просто подсказками подсознания, теперь же, будучи здесь один, я просто обязан серьезно относиться ко всему происходящему. Я молился часа два, - это время горения одной свечи. В молитве я просил очищения, защиты, благословения. Конечно, молился не только о себе. Кажется, отмолил.
А Стойко спал, не ведая ни о чем плохом.

***
Молитва… Что она? Просто ли слово? А может всего лишь вздох? Откуда она исходит? Куда она стремится? Кто несет ее на крыльях? Кто слышит? И вновь, куда ни кинься, ответом будет присутствие Тайны, которую никто за нас для нас не объяснит и лишь собственный духовный опыт может стать ключиком для приобщения к Ней. В молитве важны не слова – важно состояние. И, прежде всего состояние полного покоя, полного мира со всем и вся. Вот почему молитве должно предшествовать некое «успокоение». Молитва не должна быть только о себе, - она не успокоение нашего «эго». Она должна быть о «всех и за вся» и лишь через других она становится и о нас. Я неотделим от Вас, Вы не отделимы от меня. Вы и я и этот мир - одно целое. Бог, пребывающий во всех нас в виде маленькой искры, в молитве разгорается как огромное пламя. Миссия молитвы пробудить эту искру, находящуюся в каждом человеке, до размеров божественного пламени. Молясь же о других, мы должны передать свой огонь тем о ком мы молимся. Когда это происходит, – это чувствуется. В этом действенность молитвы.
***

Сегодня выпал первый снег. Это так красиво! Хотя для меня это предвестник новых испытаний. И все-таки радость, охватившая меня, не уходит. Человек нуждается в обновлении своей жизни. А еще, этот снег для меня, словно явление Самого Бога. Словно его знак.
Взглянуть в глаза Бога – значит увидеть Любовь. Ту истинную Любовь, что превосходит всякое наше понимание. Взглянуть в глаза Бога, значит увидеть правду. Правду о себе. Правду о ближнем. Не нашу правду, а Правду Божию. И тогда, в один миг, все в нашем сознании приобретает иной, истинный свой смысл. И тогда мы воспринимаем себя не как центр земного существования, а как маленький атом, включенный в единое дыхание мира, в котором все взаимосвязано и сгармонизировано по закону любви. И тогда мы воспринимаем и ближнего своего, даже не любимого и вчера еще презираемого, как такую же, как и мы, самоценную душу Божию, - столь же ранимую, хрупкую и возлюбленную Создателем.
Мы понимаем, что все и тем боле каждый, имеет право быть. Тот, кто заглянул в глаза Бога – никогда уже не бросит камень осуждения в ближнего своего. Эта встреча взглядов не возможна без духовного труда человека.

***

Мы часто в своей проповеди ссылаемся на Евангелие и говорим то-то и то-то, утверждая, что так говорит Христос. Это, конечно же так, но мне слышится нечто иное – на первый взгляд парадоксальное. Христос не говорит нам ничего! Он ставит нас лицом к лицу перед Великой Тайной Творца и ждет, надеется, на то, что мы прикоснемся к Ней. Почувствуем Ее дыхание, веяние, трепетание – ибо это Его веяние, Его дыхание, Его трепетание. Бог есть не только величайшая Реальность, но и величайшая Тайна. Отрицать это значит впадать в религиозный материализм. (Да, есть и такой) И вот человек призван разгадывать эту Тайну. Всю свою жизнь, без остатка. Причастность к этой Тайне рождает в человеке духовные дары и в первую очередь дар веры. Не слепой книжной, знающей наизусть многие строки Евангелия (как это бывает у многих «проповедников» стучащихся в двери наших квартир), но подлинно духовной – способной слышать Неслышимое и видеть Незримое. В этом одна из тайн нашей веры. Моей веры.



***
Отец Златан раскрыл чистую страничку своего дневника. Не спеша, стараясь придавать буквам и словам красивую, стройную форму он начал писать:
« - Сегодня Рождество. Вчера вечером, провели со Стойко Божественную Литургию в храме обители. Для этого я еще раньше принес туда железную печку, благодаря которой, стало вполне возможным встретить Рождество в храме. Конечно, было все же холодно: шел пар, мерзли руки, головы, но все-таки мы провели Литургию именно в храме. Стойко помогал мне в новом (пусть и самодельном) стихаре и был чрезвычайно по детски, чисто горд этим обстоятельством. Потом у нас был праздничный ужин и подарки для Стойко. Потом, ночью, мы долго гуляли на улице, по территории монастыря, глядя на звезды, луну, небо. Мы смотрели в глаза Бога.
А сегодня утром к нам пришел гость. Это был – Эмир. Он не забыл меня и зная, что сегодня Рождество и переживая за меня, пришел в обитель и привез с собой на лошади два мешка продуктов и подарки. Естественно, мы устроили праздничный ужин. Я немного переживал за реакцию Стойко, но он все понял правильно. У мальчика хорошая, здоровая душа. Я бы сказал, даже – мудрая. Эмир постарается навестить нас еще раз в ближайшее время и привезти специально для Стойко: одежду, и главное, книжки, карандаши, фломастеры и краски. Написав это, я чуть не написал: Эмир – настоящий серб! - совсем забыв, что он албанец.
Живя здесь, я становлюсь экуменистом. Моя вера не замыкается, а наоборот – бесконечно расширяется. Это тоже ведение Божие. Я действительно чувствую, как Он несет меня на своих руках. Эмир смелее меня, он будучи албанцем и мусульманином, все-таки очень просто и мудро решил дилемму Иисуса-Иссы. «-Кто бы Он ни был, но для меня главное, что Он есть и у вас и у нас и то, что Он – человек Божий, что Он от Бога. А раз так, то я вместе с тобой славлю Его». Для меня Исса это все-таки Иисус, Сын Божий, непостижимый и невыразимый. Глубинная правда и прозрение души Эмира в том, что, что бы мы ни придумали для себя о Боге, Он всегда будет бесконечно больше, глубже и выше всех наших суждений. Эта истина упраздняет всякий догмат. Догмат это вообще костыль для хромого. Пока он не умеет ходить – костыль необходим ему, но когда, наступает пора делать самостоятельный шаг, то надо отбрасывать костыль, иначе никогда не научишься самостоятельному передвижению. Костыль может легко превратиться в цепи. Пусть и богато приукрашенные золотом земного, человеческого богословия. Бог действительно Един! Слава Богу, стены человеческих разделений не достигают до небес. И потому, там Истина и Она – Едина. Едина для всех и над всеми. Прежде всего – я человек Божий, христианин. И лишь потом – монах, православный, лишь потом серб, лишь потом художник… Все остальное потом.


*** *** ***
Гл 3.

Наступила весна. Сошел снег, проступила земля, трава, мир стал наполняться все большим и большим щебетом птиц, небо поголубело, воздух становился все более и более теплым. Жизнь возвращалась трепетно и стремительно. Приближалась Пасха. Отец Златан и Стойко перезимовали зиму своей дружной маленькой христианской комунной, не испытав больших сложностей. За этузиму, они стали не просто друзьями, а между ними появилась, почти родственная связь. Стойко принял отца Златана, как своего старшего брата или дядю, а Златан принял мальчика, как… почти сына. Недели две назад, к ним в обитель приезжали албанцы из местного самоуправления. Осмотрев монастырь, они сказали, что недели через две к ним приедут наблюдатели из ОБСЕ, так, что бы отец Златан был бы готов к их визиту. Это значило для отца Златана, что он не забыт, что о его существовании помнят. Это радовало. Но помимо этого, это значило, что приближается время расставания со Стойко. Мальчику нужно жить среди людей, для того, что бы быть похожим на людей. Ему надо учиться, радоваться, общаться, развиваться, расти. Разве мог, что-либо из всего этого предложить ему здесь отец Златан? Он сделал лишь то, что мог и должен был сделать – он помог Стойко выжить. Дальше у него должен был быть свой путь. Это одновременно и радовало и чуть печалило отца Златана. Расставание, даже, когда оно благо, - всегда немножечко печально.
Теперь они жили ожиданием Пасхи. До нее оставалось как раз две недели. Отцу Златану, хотелось встретить Светлое Воскресение Христова не в одиночестве, а вместе со своим маленьким другом, - Стойко. Если мальчика заберут перед Пасхой, это будет очень тяжело для него – остаться в канун такого события одному. Но, он понимал, что есть много вещей, не зависящих от его желаний. Правда при этом он знал, что есть воля Божия и его молитва. И поэтому, он просил Бога в своих молитвах, в частности о том, что бы, если это можно, то пусть Стойко встретит Пасху вместе с ним, здесь в этой древней обители. Если это возможно.
Бог услышал его молитвы и благословил. Хотя, быть может, это просто совпало с планами ОБСЕ, - отец Златан не хотел спорить об этом.
Пасха этого года была ранняя. Они вновь приготовились провести службу в главном храме обители, а как же иначе, - ведь это Пасха! К тому же уже было тепло и не было никаких причин ютиться в келье отца Златана. Они готовились к встрече Пасхи в течении месяца и не только потому, что это был пост, но именно потому, что хотели встретить этот Праздник, как можно более высоко и достойно. Для отца Златана было радостно и, вместе с тем несколько удивительно, как маленький мальчик удивительно правильно понимает все то, чему он его учил. Причем не только, понятия материального плана, типа: рисования, проведения службы и подобных конкретных вещей, а именно понятий подлинно духовных: молитве, отношения к событиям, людям, к душе… Он все схватывал и понимал на удивление быстро, легко и чисто. Душа мальчика, несмотря на пережитое, сохранила свою чистоту и жизнерадостность. Златан радовался этому, видя в том залог будущего Стойко.
Эта Пасха, для отца Златана, была не просто еще одной Пасхой его жизни, но и годом тех событий, так мгновенно и ужасно, перевернувших жизнь обители и его собственную. Ведь тогда, год назад, именно в Великую Пятницу боевики УЧКА, совершили тот самый налет на святой монастырь, убив иноков и разорив обитель. Именно год назад, в Великую Субботу, отцу Златану пришлось в одиночестве горя, неизвестности, бессилия и силы, хоронить убиенных, у стены древнего храма. Именно тогда, год назад, началось его одиночество. То одиночество, которое вело его к Богу. Он это знал доподлинно. Потому, как не велики богослужения в больших монастырях, как не красочны службы епископов и митрополитов, как не значимо богословие ученых мужей, все-таки подлинная встреча с Богом всегда происходит в неисследимых глубинах сердца человека. Там место их встречи! И этот год одиночества, дал Златану такую бездну богопознания, которую он не получил бы и за целую жизнь. Конечно, это кое-чего стоило.
Служба Великой Пятницы, была … Она была сплошной молитвой для отца Златана. Перед его глазами вновь и вновь проходило то, чего он не был свидетелем, но, страшные последствия чего он видел собственными глазами и ощутил собственными руками. Единственное, что или кто сдерживал его в его переживаниях, в его вольном и не вольном спуске во ад, это был его маленький друг, брат и почти сын, Стойко. Он понимал, что пережитое мальчиком, гораздо более страшно и ужасно, чем пережитое им. Он понимал, что, как бы ни было, но он не имеет права перегрузить сознание Стойко, что он должен сделать все, что бы пережитое им, не оставило своих страшных, не стираемых следов в душе мальчика. Поэтому, основную часть службы Великой Пятницы, он провел в одиночестве. А потом он поднялся на колокольню и там, по своему давнему обыкновению, молился, плакал, пел, страдал, - любил и прощал.
Великую Субботу, отец Златан провел в строгом посте и по возможности в сосредоточенном молчании. Они заранее договорились со Стойко, что этот день особенный и потому, он не должен ничем пустым отвлекать его от молитвы.
И вот приблизилась полночь. Храм был украшен по праздничному, пусть и в меру возможного. В алтаре горели светильники и свечи. За десять минут до полуночи, отец Златан и Стойко, несущий в руках, большой светильник, символизирующий свет Христов, вышли из храма на крестный ход вокруг него. Они шли и негромко, но стройно и ладно пели стихи Праздника. Над притихшей, опустевшей обителью, под черным, ночным небом, под миллиардами звезд горящих в вышине, тихо и величественно неслось: « - Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небесех, и нас на земли сподоби, чистым сердцем Тебя славити!» Они шли и в их одиноком шествии, была заключена необъяснимая сила и величие. Объяснение тому, было лишь в том, что в их шествии, пении, молитве, была – Правда. Истина! Бог!
Служба не была длинной, какой она бывает у епископов и митрополитов. Бог не изверг – Он не любит мучить людей. Богу вообще долго не служат, ему служат свято. А для этого нужно горение сердца. Но оно такое маленькое у человека и в нем так мало сил для Божия костра, что оно может лишь на краткое время вспыхивать огнем Бога. Но сгорая при этом без остатка.
Служба была радостна, проста и стремительна, как само явление Христа! Радостно освятив собой все вокруг и, прежде всего, сердца и души Златана и Стойко, Христос вошел в них Своим Причастием, став одним с ними Телом и Кровью. Одной Истиной! Тот, кто переживал подобное, поймет то, что пережили они.
А потом, они, конечно же, поднялись на колокольню. Весенняя прохлада ночи, ласково целовала их лица. Тьма спящей земли, звездное небо в вышине, радостное биение своих сердец – все говорило о возвышенном, неземном, о чем-то бесконечно превосходящем земное понимание. Хотелось молчать. Не оттого, что не было, что сказать, а потому, что переполнявшие их чувства едва ли были передаваемы человеческим языком, столь, все-таки, бедным и не совершенным, для передачи наивысших озарений и переживаний души и духа. Отец Златан почему-то именно сейчас, стоя здесь на колокольне, ясно почувствовал подступившее к нему одиночество. Где-то глубоко в груди, тоскливо, тягуче защемило чувство не то тревоги, не то печали. Он обнял одной рукой Стойко и прижал его к себе. Он понимал, что возможно буквально завтра приедут люди и заберут, столь дорогого для него человека с собой. Это будет равно, на сколько замечательно, на столько же и грустно. Он еще не говорил Стойко, что скоро за ним приедут, что бы ни обнадеживать мальчика и не превращать последние их совместные дни, в томительное и возможно разрушительное ожидание. Но теперь, когда они встретили Пасху, стоя здесь, под этим изумительным и вечным небом, он решил, что настала пора сказать все. Нежно обнимая мальчика и глядя в удивительное небо над головой, отец Златан сказал:
- Как удивительны эти звезды над нами. Сколько лет смотрю на них, а насмотреться все не могу и доже больше того: чем больше смотрю, тем большую красоту и очарование нахожу в них. Видимо всю свою жизнь я буду смотреть на них и никогда не насмотрюсь, - он замолчал, все так же смотря в звездное небо. Рядом с ним молчал Стойко. Спустя минуту он продолжил: - Вот все в мире меняется: и реки меняют свои русла, континенты переходят с места на место, рушатся и взрастают горы,.. а это небо неизменно. Представь только, что это небо видело Самого Христа! Только представь, что Сам Спаситель глядел на эти звезды и они помнят Его взгляд. Конечно, и звезды тоже меняются, в этом смысле вечен и неизменен только Бог, но все же! – он вновь замолчал, как бы силясь осознать переполнявший его восторг, а затем, изменив интонацию с восторженной, на душевно-серьезную, обратился к другу: - Все меняется Стойко, все меняется. Сегодня мы встретили Пасху Господню. А ведь мы, христиане, живем от Пасхи до Пасхи. Она наш духовный Новый год, она начало изменений. Я не знаю точно когда, но возможно уже завтра или на днях, к нам приедут люди. Это хорошие люди. Они приедут проверить нашу обитель, а заодно посмотреть и на нас. И вот я хочу, что бы ты уехал с ними. Туда, в нашу большую Сербию. Туда, где ты будешь не один, где… - Его голос дрогнул, и у него перехватило дыхание. Он и сам не ожидал, что эти слова вызовут в нем самом столь мощную эмоцию. А Стойко молча стоял, прижавшись к отцу Златану, и молча смотрел, куда-то в даль. Потом, словно из глубины сна, тихо сказал:
- Я не хочу уезжать от тебя. Я не один с тобой.
Эти простые, бесхитростные, полные искренности и признательности слова, захлестнули отца Златана своей чистотой и преданностью. На глаза навернулись слезы и одна из них, прозрачной, чистой росинкой, сбежала по его щеке:
- Милый, мой! Разве мы расстаемся с тобой? Разве теперь, после всего, что мы пережили вместе, есть такая сила на свете, способная разлучить нас? Поэтому, мы не расстаемся с тобой, а ты просто едешь в Сербию, где у тебя будет много друзей, где у тебя есть родственники, где ты сможешь ходить в школу. А прейдет время, и ты вернешься сюда. Ты вернешься на наше Косово Поле. Обязательно вернешься. А сейчас, давай помолчим, загадаем свои заветные желания и помолимся. В том числе и о том, что бы мы никогда не расставались, - в ту ночь, до самого рассвета, они пробыли на колокольне, под вечным, звездным небом, глядя в глаза Бога, слушая Его дыхание, доверяя Ему самое сокровенное.
А на другой день, около десяти часов утра, в обитель действительно приехали представители ОБСЕ, под охраной военных. Осмотрев обитель, они искренне были опечалены видом опустевшей святыни, этого памятника древности, как они называли этот древний монастырь. Глядя на Златана и в душе своей прекрасно понимая, риск его нахождения здесь без защиты, без связи, они удивленно разглядывали его с ног, до головы, пытаясь понять не понятное для них: « - Ну, что этот серб держится за эти камни? Какая сила и безумие, держат его и всех этих не понятных им людей, за мертвые камни прошлого?» Возможно, даже кто-то из них хотел бы показать его психиатру. Увидев же маленького Стойко, они зацокали языками и, шумно переговариваясь между собой, окружили его плотной стеной, задавая ему десятки вопросов. Но вскоре, так же неожиданно, как и возник, их интерес к мальчику исчез. Конечно же, они задавали несколько вопросов и отцу Златану. Что тот мог ответить? Несомненно, что им много раз все уже рассказывали и показывали. И от его слов едва ли, что-то могло измениться. Когда человек не хочет видеть и слышать, его не заставишь видеть и слышать. К тому же, отец Златан, гораздо лучше них понимал всю хрупкость своего существования на этой земле. Он понимал, что за его словами следит не одно внимательное ухо, приехавших с европейцами представителей албанской администрации. И потому, его будущее зависит не от этих европейских визитеров, а целиком от расположения албанцев. Не перед кем не заискивая, он отвечал просто и прямо:
- Я думаю, вы все прекрасно знаете и без меня. Просто хотите или нет видеть и слышать. Вот и здесь, весь монастырь перед вами. Его историю вы знаете или, во всяком случае, можете узнать из этих буклетов, что я вижу в ваших руках, - в руках у представителей ОБСЕ, действительно были цветные буклеты, выданные им сербской стороной, в которых рассказывалась история Косова Поля и ее древних монастырей. – Я отвечу лучше вам на вопрос, который вижу в ваших глазах, и на который вы никак не можете ответить сами себе: « - Что делает здесь этот одинокий сербский монах?», - отец Златан на мгновение замолчал и, обведя взглядом европейских представителей, заглянув каждому из них в глаза, продолжил: - Я делаю здесь то, что делали здесь почти тысячу лет многие поколения людей Божьих. Как и они, я здесь живу, я здесь молюсь Богу, как и они, возможно, здесь и умру. Больше здесь я ничего не делаю. И сегодня, когда вы уедете, я лишь сделаю только одно, что делаю здесь в одиночестве уже год, я помолюсь вам во след Богу, о ваших душах, о мыслях ваших и делах, что бы были они благими, мирными и чистыми. Что бы от ваших решений был мир. Потому, как мир, потому, как Бог устал от зла творимого нами всеми.
Отец Златан говорил эти свои слова, а юный мальчик Стойко, доверительно, как к самой настоящей и единственной своей защите, прижимался к нему, словно юный дубок, ища защиты и силы, жмется к своему могучему отцу.
-Единственное, о чем я действительно прошу вас, это побеспокоиться о судьбе этого мальчика. Его зовут Стойко. Он… В прочем это я вам расскажу отдельно.
Через два часа, окончив осмотр святыни, сделав десятки, если не сотни цифровых фотографий, европейцы уезжали дальше. Среди лиц, сопровождавших их, отец Златан с удивлением узнал того самого капитана, который год назад был свидетелем нападения боевиков и который помогал ему хоронить погибших иноков. Капитан, конечно же, так же узнал его. Они искренне поздоровались и, неведомо почему, но Златан проникся особенным доверием именно к этому капитану. Его-то он и попросил особо внимательно проследить за судьбой Стойко.
- Я прошу вас, капитан, отнеситесь к мальчику со вниманием и теплом. Он так много перенес за свою такую короткую жизнь. Вот сделанные мной записи о нем, его родных, месте, где он жил, словом все, что он рассказал мне о себе. В том числе здесь указаны родственники, возможно живущие в Сербии. И еще, вот это письмо, оно в чем-то личное. Это письмо моим родителям. Бросьте его в почтовый ящик непосредственно в Белграде, а если можете, то доставьте лично. Не скрою от вас, здесь идет речь о мальчике. Мои родители не последние люди в стране и могут помочь ему в его судьбе. Во всяком случае, помогут не затеряться, что так иногда легко случается.
-Я обещаю Вам, сделать все максимально так, как Вы просите меня об этом, - ответил по военному четко и лаконично капитан, но вместе с этой военной краткостью, в его голосе чувствовалась и немалая человечность. – Я обещаю. Все будет хорошо, - и улыбнувшись, добавил: -Ты только молись о нас, святой отец.
- Я буду молиться, – в свою очередь улыбнувшись ответил отец Златан. – Буду.
Через пять минут, кавалькада автомобилей, состоящая из джипов, покинула древнюю обитель, пыля по древней дороге Косова Поля, увозя на большую землю европейских наблюдателей, капитана миротворческих сил и юного мальчика Стойко. Оставшийся в своем одиночестве отец Златан проводил их и благословил их путь. Затем он поднялся на колокольню, откуда мог, довольно долго, видеть стремительно уменьшавшиеся в дали черные точки. Он глубоко вздохнул и посмотрел в верх над своей головой. Прямо над ним молчаливо весели колокола. « - Стойко так хотел услышать их звон!» - подумал он. Он постоял минуту, другую… а потом, молча сделал шаг к молчащим колоколам: « - Слушай, Стойко, слушай, как поют колокола Косова Поля. Слушай!»

***

Проселочная дорога петляла средь зеленеющих холмов Косова Поля, однозначно приближала их к большой земле. Вот проселок закончился и автомобили выехали на асфальт. Почувствовав хорошую дорогу, автомобили бросились вперед, словно дикие звери в решающую минуту атаки. Это еще одно, путешествие в непонятный мир сложных взаимоотношений албанцев и сербов, подходило к концу. Представители ОБСЕ, уже предвкушали восстанавливающий душ, уют и свободу, сытость большой земли. Материал командировки был собран вполне достаточный для отчета перед вышестоящей инстанцией. История Косова Поля должна была иметь свой логический конец. В чем была эта логика, понимали все.
Впереди колонны ехал джип капитана миротворцев, возглавлявшего охрану миссии. На заднем сиденье его автомобиля, сидел маленький мальчик Стойко и все время оглядывался назад, пытаясь сквозь запыленное заднее окно увидеть в последний раз обитель, а может и самого отца Златана. Моторы гудели поднимаясь в крутой подъем. Капитан знал, что сейчас, на вершине этого холма, будет последняя точка, откуда будет виден, если присмотреться в хорошую погоду, древний монастырь. Он не оглядываясь, посмотрел во внутреннее зеркало заднего вида на Стойко и встретился с ним взглядом.
- А ну-ка останови, - скомандовал он водителю и обратившись к Стойко, с улыбкой, сказал: - Идем-ка, пожелаем удачи святому отцу.
Машина прижалась к обочине и остановилась на самой вершине холма. Вслед за ней остановились и другие автомобили.
- Что случилось? – беспокойно спросили из остановившихся автомобилей представители ОБСЕ. – Скоро поедем?
- Ничего особенного, господа. Немного перегрелся мотор. Пять минут, и поедем дальше, - успокаивающе ответил им капитан и обратившись к Стойко, сказал: - Смотри вон туда. Видишь за леском, белую точку. Это твой святой отец. Он тоже смотрит на тебя.
Стойко вперился в бесконечную даль, по направлению руки капитана. Там, вдалеке, за зеленым массивом леса, среди гор, действительно виднелась маленькая, белая точка.
- Отец Златан,.. - еле слышно прошептали детские губы и через минуту, так же чуть слышно, добавили: - Я вернусь… Я обязательно вернусь.
И в этот момент, словно возвратившееся ответное эхо, этого «верну-ну-сь-сь…», откуда-то из далека, словно из некой не реальности, до слуха всех стоящих на перевале, донеслось мягкое, протяжное, неясное, но мощное: «Бом-м-м,.. Бом-м-м,..» Звук ширился и множился, словно тысячекратно усиливаясь, от окружавших его гор Косова Поля и плыл и летел над горами, над полями, над зеленеющей, пробуждающейся к жизни землею, в одиноком своем полете, на встречу людям. Взрослые и серьезные представители ОБСЕ, заволновались, видя в этом нарушение на запрет православным монахам звонить в колокола. И только маленький мальчик Стойко понимал, что эти колокола звонят для него. Он плакал и радовался, потому, что он услышал, как звонит колокол. Колокол звонит голосом Бога.
Через пять минут, все сели в автомобили и уехали прочь. И только одинокий голос колокола, еще некоторое время нарушал, освящая тишину Косова Поля.
ЗВУК ОДИНОКОГО КОЛОКОЛА, КАК ОДИНОКИЙ ГОЛОС БОГА.


СЛАВА БОГУ ЗА ВСЕ !