Приговоренная к жизни (одинокий голос человека)

ПРИГОВОРЕННАЯ К ЖИЗНИ
(Одинокий голос человека)
«Да будет воля Твоя»

В яркое весеннее солнце стояло высоко в небе, щедро светя всему и всем и вселяя в сердца людей, облепивших горный склон, такую же радость и счастье, какими было наполнено оно само. Милана, возбужденная и ликующая, стояла на вершине горы, опершись на лыжные палки, и улыбалась своей потрясающей светящейся улыбкой, чувствуя себя самой счастливой на всем белом свете. Рядом с ней стоял ее Тони, такой же молодой и красивый, бесконечно влюбленный в нее и бесконечно любимый ею.
– Ну, что, еще раз?! – азартно и восторженно утверждающе спросил Тони, обращаясь к ней.
– Да! И на этот раз, будь уверен, я не уступлю тебе, – столь же восторженно и утверждающе ответила она ему.
– Раз, два… Три! – скомандовал он и, оттолкнувшись палками и сделав три больших толчка лыжами, бросился в крутизну спуска.
Отстав на мгновение, за ним последовала и Милана. Ветер засвистел в ушах, перед глазами быстро замелькал белый склон, она сжалась в комок, став единым существом с лыжами. Все внимание, все ее существо, отстранив все человеческое, все то счастливое, что еще мгновение назад переполняло ее на вершине горы, ушло прочь, сменившись единством цели: достижением скорости и победы. И все же Тони неудержимо ускользал от нее. Он и не думал играть в поддавки, да и она не любила этого, и потому оба они совершали свой спуск всерьез и по-настоящему. Это там, на горе, они были просто влюбленными, но здесь, на трассе, они были соперниками, оказавшимися наедине со скоростью и риском.
Тони мчался вниз изо всех сил не только ради победы, но и для того, чтобы там, внизу, встретить свою любимую Милану и расцеловать ее миллионами поцелуев, потому что любовь для того, чтобы гореть, для того, чтобы пылать, для того, чтобы быть, должна побеждать. Любовь – удел победителей и она же, любовь, – лучшее утешение проигравшему. Когда есть любовь, то нет и поражений.
Трасса, по которой пролетел Тони и все лыжники сегодняшнего дня, проходила по основному склону горы. Помимо него здесь были и другие трассы, но теперь, в начале весны, они уже были закрыты для прохождения. Хотя стоило всего лишь чуть повернуть лыжи – и ты оказывался на самом скоростном и коротком спуске, по которому, если пуститься, то в два счета можно будет обогнать и Тони, и многих других, кто начал спуск даже раньше их.
Милана неслась вниз, но эта мысль о возможной победе над Тони коварным жалом вонзилась в ее сознание. Она бросила мгновенный взгляд на тот лог, где был возможный поворот в этот короткий коридор к победе. «Вот Тони будет удивлен! – подумала она. – Целовать его буду я, а не он меня». И, словно искушение, она увидела несколько одиноких следов лыжников, уже проскочивших по этому логу, невзирая на запрет горных служб, и в ее мозгу пронеслась мысль, что если и она сейчас повернет туда, то тоже ничего не случится. Конечно, если бы сотни лыжников стали спускаться здесь, то это могло вызвать нечто нежелательное, а тут всего-то она – одна-единственная. Неужели ее лыжи могут потрясти эту снежную громаду горы?!
И в этот момент ноги, словно сами собой, сделали маленький наклон, а тело накренилось в сторону, и она вошла в красивый вираж, подняв ослепительный снежный фонтан над собой.
Да, этот склон был совсем не чета тому, по которому они спускались прежде. Ей показалось, что она не катится, а падает в бездну. Если там она думала о том, как бы прибавить скорость, то теперь она думала только о том, как бы не разогнаться до пределов невозможного. Ей казалось, что она не скользит, а падает, единственное, в чем состояла ее цель, – сделать это падение управляемым. Если это ей удастся, то она точно расцелует своего Тони!
И в этот момент она услышала сухой треск за ее спиной и через мгновение тишины – нарастающий, неведомый гул. Оглянуться назад просто не было возможности, потому как все ее внимание было обращено к трассе, оказавшейся достаточно сложной для нее. И все же ее сердце затрепетало от предчувствия чего-то непредсказуемо нехорошего. Шестым чувством она поняла, что не имеет права на ошибку, что этот гул за ее спиной стремится догнать ее и только ее одну, а следовательно она должна изо всех сил отдаться этой сумасшедшей скорости спуска, той скорости, с которой она еще не была знакома. Ей стало страшно и, как никогда еще прежде (ведь ей было всего лишь восемнадцать лет!), она поняла, как мало подчас в этой жизни зависит от нас самих. И почему-то она прошептала: «Тони…».
В этот момент она почувствовала, как снежный наст под ее лыжами начинает проседать и двигаться вместе с ней, постепенно и даже очень быстро обгоняя ее, потом… Потом в один миг она провалилась, и огромная, неведомая сила, совершенно не терпящая ни ее, ни чьих-то других возражений, подхватила ее, швырнула вниз и в следующее мгновение, вновь налетев на нее, уже сброшенную с лыжни и падающую вниз на боку, закрутила в сумасшедшем водовороте снежной пыли, снега и льда. Ее глаза залепила белая мутная пелена, нос и рот оказались забитыми снегом, руки, ноги, тело скованы, словно стальными доспехами средневекового рыцаря. Эти доспехи вроде бы были мягки и в то же время не было никакой возможности пошевелить ими или придать им импульс движения. Но ощущать эти доспехи ей пришлось всего лишь одно мгновение, ну, пусть три, ведь в стрессовые, критические моменты сознание работает со скоростью чуть ли не всей жизни. Потом она почувствовала, как ее, точнее то, внутри чего она теперь была, подбросило высоко-высоко и… Это была ее последняя мысль, она подумала о том, что «сейчас упаду…» и попыталась хоть как-то собраться. Но это, конечно же, было невозможно, потому как не она управляла своим телом, а этот большой снежно-ледяной ком, внутри которого она теперь была, руководил ею. Она летела в своем снежном плену всего лишь секунду, возможно, всего лишь мгновение, но ей показалось, что целую вечность. За эту вечность она ни о чем не думала, ничего не вспоминала, эта вечность была полна ожидания.
И вот мгновение удара! Он жесток и одновременно мягок, словно воздушная подушка автомобиля, смягчающая его жесткость и фатальность. Она чувствует, как стремительно плотнеет снег вокруг нее, как замедляется его движение, как… И тут что-то более сильное, чем движение снега, словно каменная стена, словно некий предел, останавливает ее. Она понимает все, что произошло, понимает, что не в силах что-то изменить, исправить, понимает, что от нее не зависит ровным счетом ничего. Она понимает… И последнее, что проносится в ее сознании, это: «Тони…». И далее – белая пустота.
* * *
А Тони мчался вниз, совершенно не думая поддаваться своей любимой. Во-первых, он был опьянен скоростью, ее безудержной радостью и мощью, а во-вторых, он так хотел встретить свою Милану там, внизу, с ликующей улыбкой и расцеловать ее миллионом поцелуев. Миновав середину дистанции, он услышал за своей спиной резкий хлопок, словно сухой звук выстрела, и заметил, как отдельно стоящие вдоль трассы люди показывают куда-то руками и смотрят назад, туда, в сторону вершины горы. Опьяненный азартом скорости, он поначалу не придал этому значения, но, спустя секунду, вспомнил о Милане: ведь она была где-то там, позади. Совершая резкий поворот вправо, он увидел краем глаза снежный столб лавины, катящейся вниз вдоль соседнего лога, и в этот момент он подумал о Милане. Но лавина неслась в том месте, где никто сегодня не катался, Милана просто спускается позади него. Возможно, она даже остановилась и смотрит, как и многие отдыхающие, на безудержный спуск этой лавины. И все же острая, непонятная боль тревоги защемила его сердце. Тони вошел в вираж и резко остановился, выбросив снежную волну из-под лыж и окатив ею стоящих в стороне лыжников. Он посмотрел назад, но не увидел никого, спускающегося за ним вслед. А люди, оказавшиеся рядом, вдруг что-то закричали на непонятном ему языке, и женщина, стоявшая рядом с мужчиной, инстинктивно прижалась к тому, в то же время неотрывно глядя в сторону мчащейся лавины. Тони вновь посмотрел туда и… остолбенел. Он увидел, как вслед за маленькой красной фигуркой лыжника словно могучий, разъяренный зверь мчится, сметая все на своем пути, белая, дымящаяся клубами снежной пыли, лавина. «Милана!!!...» – выкрикнул он и бросился наперерез снежному буйству. Он видел, как огромный вал в три секунды догнал красную фигурку и скрыл ее в белых клубах снежной пыли, словно могучий монстр поглотил свою жертву. Лавина пронеслась мимо Тони в каких-то десяти метрах, едва не увлекши и его самого вслед за собой, обдав тугой волной сжатого воздуха и снега. Снежная пыль обволокла Тони, сделав его совсем слепым и затрудняя дыхание. Он стоял с бешено колотящимся сердцем и с единственной надеждой на чудо. Прозрение наступало медленно. Снежная завеса оседала не спеша, словно не желая раскрывать человеку совершенное ею. Словно не отпуская его из своего плена.
«Милана!..» – шептал Тони.
Перед ним лежала снежная целина, грубо вспаханная лавиной. От той точки, где стоял он, до противоположного склона было не менее километра снежного месива. Он растерянно смотрел вниз, словно пытаясь понять – где она, куда ему броситься, в каком месте копать снежную бесконечность. Рядом появились люди, видевшие произошедшее, но все они так же, как и он, были в нерешительности – где и как определить место поиска? Все же они спустились к самому языку лавины и наугад пытались определить хоть что-то. Минут через десять снизу послышался звук горного тягача – это команда спасателей выдвинулась к месту схода лавины.
Тони стоял посреди молчащего, мертвого языка лавины и растерянно смотрел на то, как подъехал тягач, как из него вышли спасатели с собаками и как они принялись, как ему казалось, не торопясь, осматривать место трагедии.
На самом деле спасатели действовали быстро и слаженно. Они определили размер лавины, выяснили место, где пропала Милана, и возможное ее нахождение. Затем пустили собак. Те шли сверху вниз, по пути лавины, внимательно изучая всякий возможный знак о человеке.
Вот в снегу мелькнуло что-то черное. Тони бросился к этому предмету – это были солнечные очки Миланы. Две собаки продолжили путь вниз, а одна из них обследовала место находки. Спасатели проверили место щупами и каким-то прибором. Ничего. Они вновь пошли вниз.
Вдруг обе собаки, идущие впереди, одновременно бросились к одному месту и, тревожно скуля, стали копать снег. Все, кто был на склоне, бросились к ним. Снег был плотный и мокрый – настоящий весенний. Спасатели копали и откидывали его лопатами, быстро и сноровисто, а Тони судорожно и отчаянно помогал им руками. Во всяком случае пытался помогать. Вместе с ними были еще несколько лыжников, спустившихся на помощь. Руки Тони уже замерзли (он где-то потерял одну перчатку), но он не чувствовал ничего и продолжал что было сил копать снег.
Вот появился запятник лыжного ботинка, он потянул за него, и в его руках оказался весь ботинок. По всей видимости, он слетел с ноги девушки при этом жутком падении. Тони отбросил его и вновь принялся за поиски.
– Нашел! – раздался громкий крик одного из спасателей, копавшего снег в двух метрах от Тони. Он обернулся и бросился к этому месту.
– Осторожно, парень, – сказал ему спасатель, – Здесь надо быстро, но не спеша. Дай-ка, мы это сами сделаем, – и он тихо, но мощно, как это делает сильный телом и духом человек, отстранил Тони в сторону.
Через пять минут тело девушки было извлечено из снежного плена. Ее тут же положили на теплый, мягкий и плотный спасательный коврик и сделали первый, беглый осмотр. Самое главное – установили, что она жива.
Милана лежала на спине, не открывая глаз, на ее щеке поблескивала примерзшая к выбившимся из-под шапочки волосам льдинка и совсем не таяла. Тони смотрел на любимую и не знал, что ему делать. Он был само отчаяние. Как жутко заканчивался такой замечательный день!
Вот Милану подтащили к вездеходу и повезли вниз, туда, где можно было оказать необходимую помощь. Оторопевший и онемевший Тони смотрел вослед вездеходу и не мог выйти из ступора, охватившего его.
– Эй, парень, – сказал, обратившись к нему, мужчина лет сорока: – Ты давай-ка не раскисай, а то так и тебя спасать придется. На-ка, хлебни коньяка, – и он протянул Тони маленькую фляжку.
Тони взял ее из рук мужчины и молча сделал несколько глотков. Коньяк подействовал отрезвляюще. Он почувствовал, что жутко замерз – во всяком случае его била мелкая дрожь, явившаяся следствием толи переохлаждения, толи нервного срыва. Он поднялся по склону, где метрах в двадцати от него стояли оставленные им лыжи и, надев их, стал спускаться вниз.
* * *
Спасательный вертолет, набирая обороты, быстро оторвался от заснеженной земли и растаял в небе. Тони судорожно смотрел ему вслед, даже тогда, когда маленькая точка вертолета скрылась за ближайшей горой. Он смотрел не на вертолет, он смотрел на Милану. Его любимую Милану.
Врач в синем костюме спасательной службы, склонившись над лежащей в салоне вертолета девушкой, поправлял капельницу и вводил ей какой-то раствор. За его, не столь уж короткую, работу в спасательной службе это был один из самых сложных случаев травмы. Он понял это, едва сделав самый беглый осмотр, еще там, внизу, на языке лавины. Потому-то и было принято решение о немедленной госпитализации девушки в стационарный медицинский центр, для чего был вызван вертолет. Ведь всякое промедление грозило необратимыми процессами.
– Такая молодая… – сказал он неопределенно не то медсестре, находящейся рядом, не то самому себе, не то в неведомую пустоту. – Ну, теперь мы сделали все, что можно в условиях полета, будем надеяться, что степень травм не превышает возможностей медицины.
Он смотрел на юное, такое красивое и вместе с тем такое беззащитное лицо девушки и думал о случайности человеческой судьбы, о том, как в один миг эта судьба, еще минуту назад казавшаяся бесконечно счастливой и благосклонной к человеку, вдруг по неведомому произволению, неожиданно и непредсказуемо меняет свое лицо. Почему все происходит так, а не иначе, почему то, что случается, случается именно с теми, а не с другими, почему этот снег, камень, эта сила обрушивается, встает на пути именно этого человека, а не какого-то другого? Вот и эта девушка… Это лицо достойно кисти Рафаэля или Микеланджело. Как должно быть счастлив был тот молодой человек, который обладал ею!
Доктор улыбнулся этой своей мысли и посмотрел в иллюминатор на проплывающие внизу горные и лесные массивы.
Есть люди, от рождения приуготовленные для счастья, кажется, они купаются в нем: у них прекрасные родители, беззаботное детство, успехи в школе, множество даров и способностей, они наделены красотой и обаянием – кажется, сама жизнь приветствует их появление всюду и всегда. И вдруг совершенно непредсказуемо и непонятно в их жизни встает преграда, миновать которую и преодолеть нет никакой возможности. Что это – испытание, фатум, порча, действие неведомых черных сил? А может расплата за грехи родителей или свои собственные? Но зачем для возмездия избирать самых юных и прекрасных? Почему… И как всегда – нет ответа. Нет.
А Милана лежала в салоне вертолета и … Точнее, в вертолете лежало только ее тело. Сама же она была…
Есть не только вещи, но и места, определить которые едва ли возможно.
В тот самый миг, когда ее подхватила неудержимая сила, она словно перенеслась в иную реальность. Ей ни на одно мгновение не было страшно или больно. Она словно впала в состояние оцепенения и полной отдачи себя тому большому и могучему, что всецело распоряжалось ее жизнью. Это была совсем не лавина, во всяком случае не тот бесформенный и беспощадный снежный поток, не имеющий души и сознания. А это было огромное белое существо, наполненное не только холодом, но и каким-то странным теплом, точнее какой-то неопределенной пустотой и… полнотой, в которой было так много всего, что перевести все это на человеческий язык не представляется возможным. Понять это может лишь тот, кто испытал нечто подобное.
В мире гораздо больше вещей неопределимых, чем ясных и оформленных.
Ей казалось, что подхватившая ее сила несет и мнет ее не случайно, не хаотично, а словно с какой-то заранее известной только ей одной целью. Возможно именно так огромный лев бросается из засады на трепетную лань и в мгновение, подмяв ее под себя, сдавливает свою жертву в своих могучих объятиях. Именно так вело себя с Миланой огромное сверхсущество этой снежной лавины. Оно в мгновение догнало девушку, подмяло, вобрало в себя и, уже не отпуская, совершало с ее телом такие акробатические кульбиты, что не снились и прославленным циркачам. Оно подбрасывало ее тело вверх и швыряло его вниз, выламывая суставы и изгибая позвоночник так, как хотелось ему и совсем не считаясь с физиологическими возможностями своей жертвы.
Но странное дело, чувствуя все то немыслимое, что совершалось с ее телом, Милана совершенно не ощущала боли и страха. Ее сознание словно оказалось отторгнутым от нее самой, словно отделилось от нее и жило своей обособленной жизнью. Она словно смотрела, переживала все происходящее с ней не изнутри себя, а откуда-то извне, становясь все более и более отрешенной по отношению к происходящему. Она одновременно была объектом действия и в то же время наблюдателем происходящего. Она чувствовала, как эта огромная сила, так безжалостно мнущая ее плоть, совершенно не в силах причинить вред ее внутреннему «я», ее подлинной сути, ее душе. Более того, она впервые в жизни ясно почувствовала, насколько различны душа и тело человека. Насколько они, находясь в одной материальной оболочке, между тем бесконечно не совпадают друг с другом. Она чувствовала, что по мере того, как ее тело все более и более подвергается жуткой ломке в белой пасти лавины – этого дикого снежного зверя, – тем все более и более явно пролегает грань между ее телом и новообретенной душой. Новообретенной в том смысле, что она впервые в жизни ясно чувствовала ее истинное бытие. Душа, которая, по сути, и была ею – Миланой, будто бы поднималась вверх, туда, откуда ей светил неведомый ранее и никогда прежде не ощущаемый дивный Свет, и оттуда спокойно и бесстрастно смотрела на все происходящее. А Свет лился и словно звал ее за собой, и она, сама того не осознавая, тянулась к Нему. И чем ближе она становилась по отношению к этому Свету, тем все теплее, спокойнее ей становилось. И в тот момент, когда в очередной раз высоко подлетев вверх, ее тело упало вниз и жестко остановилось, наткнувшись на непреодолимую силу скрытого в снегу скального выступа, она увидела высоко над собой большой светлый коридор, из которого и лился этот Свет и в который неведомая, но благая Сила, звала ее за собой. Словно в замедленном, нереальном кино, посмотрев на свое тело, скрытое в гуще лавины, и попрощавшись с ним, она начала свой подъем к этому Свету.
Подъем прекратился, когда ее откопали и поставили первый укол. Тогда появилась и первая боль. Несильная, но ноющая и … противная. Она шла откуда-то издалека, словно из некоей нереальности. Видимо, это было потому, что ее душа по-прежнему была вне ее тела. Она была рядом, потому что действия людей по реанимации ее тела прервали ее восхождение в область Света и в то же время она не могла вернуться в тело, соединиться с ним, стать полным человеком, потому что Свет и Сила, льющиеся к ней свыше, явно и однозначно звали ее за Собой. Душа была еще очень близко к телу. Несколько раз она как будто услышала отдельные слова, донесшиеся до ее сознания, на пару минут физически почувствовала свое тело и боль. Потом, уже в вертолете, до ее слуха донесся ровный, но бесконечно далекий рокот винтов… Это было последнее ее воспоминание о земле.
* * *
Прохладный и в то же время теплый весенний дождик монотонно бил по крышам домов, по асфальту городских улиц, навевая одновременно и радость весны и в то же время тихую печаль.
Джованни Мальдини и его жена Тереза сидели в глубоких креслах в зале своего загородного дома. Вот уже неделю как радость покинула их еще недавно такой светлый и счастливый мир. Неделю назад их юная дочь Милана, находясь в горном местечке и катаясь на лыжах, попала под снежную лавину и теперь (вот уже целую неделю!) находится в местной клинике в состоянии комы. Врачи говорят, что делают все возможное, что в их силах, но пока все безрезультатно. Вообще-то в таких случаях много важнее время. Милана лежит и не реагирует ни на какие действия врачей.
Джованни Мальдини, крупный адвокат, имеющий свою небольшую, но весьма респектабельную юридическую фирму, за эту неделю обзвонил все возможные клиники севера Италии. Сегодня, по его настоянию, должен состояться консилиум о путях лечения его дочери. Врачи просили не беспокоиться и по возможности не волноваться, просто когда обследование будет завершено и сформулировано общее мнение о травмах и лечении, им позвонят и пригласят в клинику. Вот теперь они с самого утра сидят дома и, делая по возможности безучастный вид, оберегая друг друга, ждут, нервно реагируя на каждый звонок телефона.
– Да, слушаю, – негромко сказал Джованни, взяв трубку телефонного аппарата. – Нет, ничего еще не известно, вот сидим с Терезой и тихо ждем независящего от нас. … Да, я хотел бы не волноваться, но это плохо получается. …Спасибо тебе за беспокойство и участие, действительно есть вещи, которые не зависят от нас. …До свидания.
– Эмили искренне переживает о нас, – сказала Тереза после звонка.
– Она заказала службы о нашей дочери через своих знакомых, у падре Пио и в Лурде.
– Господи, помоги, – со вздохом ответила Тереза.
В комнате наступило тяжелое молчание, которое прервал Джованни:
– Мне жалко Тони, мальчик совсем извелся. Он так корит себя за случившееся, что я даже немного переживаю и за него.
– Да, Тони хороший мальчик. Из них вышла бы хорошая пара. Хотя они еще так молоды, – ответила мужу Тереза и, мягко улыбнувшись, сказала: – Я сварю кофе. Тебе тоже?
– Да, пожалуй, не откажусь, – ответил Джованни.
Тереза поднялась и прошла на кухню, где сварила свежий кофе по своему собственному рецепту. В домашних условиях, когда жена была дома, Джованни не терпел никакого иного кофе, кроме приготовленного ею. Это на работе, в гостях, или просто когда ее не было дома, он мог пить кофе, приготовленное по другим рецептам и другими людьми, но дома, когда рядом была Тереза, только она обладала правом приготовления этого напитка для ее супруга. Это было ее царственное право!
Чашечка горячего кофе внесла мягкое расслабление в сознание Джованни и чуть отвлекла его от печальных и бессмысленных переживаний в постоянном ожидании звонка.
– Сколько живем с тобой, а я никак не пойму, как ты готовишь этот кофе. Вроде бы не скрываешь рецепта, и другие делают то же самое, но ни у кого не получается то, что получается у тебя. Все-таки во всем должно быть призвание, – и улыбнувшись, добавил: – Даже в приготовлении кофе.
Тереза хотела что-то ответить супругу, но в этот момент зазвонил телефон. Оба вздрогнули, внутренним чутьем уловив, что это тот самый звонок, который они ждут целый день, и оттого в некоторой нерешительности замерли, не спеша поднять трубку телефонного аппарата. И все же, преодолев волнение, Джованни взял трубку.
– Да, это Джованни Мальдини. …Да, доктор Съерри… да, хорошо. Через полчаса мы будем в клинике. До свидания.
Он положил трубку и молча посмотрел в глаза Терезы. Преодолев волнение, он негромко сказал:
– Ну, что же, консилиум проведен. Нас ждут в клинике. Будем мужественны, дорогая.
В клинике их провели в просторный кабинет главного врача, где, помимо знакомого им доктора Съерри, присутствовали еще три светила медицины, приглашенные из других клиник.
– Итак, уважаемые сеньор Джованни и синьора Тереза, мы провели серьезное и полное обследование состояния вашей дочери и пришли к такому вот заключению… – далее доктор Съерри, взяв в руки несколько листов бумаги с какими-то записями, результатами анализов, проб крови и тканей, вооружившись рентгеновскими снимками и энцефалограммой, дал полный анализ состояния их дочери. Затем для окончательного вывода он передал слово доктору Виртуччи. Доктор Виртуччи поднялся и, оперируя научными терминами, столь же обстоятельно и полно поведал о перспективах лечения Миланы. Правда, в этой научности очень мало было понятного. Чувствовалось, что им всем очень непросто говорить правду. Чувствовалось, что они не договаривают основного и за этой научностью инстинктивно пытаются скрыть простую истину.
– Сейчас, если вам будет угодно, мы можем пройти к вашей дочери, – сказал в заключение доктор Съерри.
Милана лежала в одиночной реанимационной палате и отрешенно смотрела в потолок или даже куда-то далее, вверх. От ее головы шло несколько проводов к аппарату, стоящему рядом с кроватью, на небольшом экране которого вспыхивали и гасли какие-то неведомые синусоиды, сопровождаемые тонким попискиванием бездушного монитора. На глазах Джованни и Терезы выступили слезы. Они дали обещание друг другу, что не будут плакать и вообще давать волю боли и эмоциям в палате дочери, но сдержать одинокую слезинку каждый из них был не в силах.
– Ну, вот, – сказал доктор Съерри, – состояние Миланы стабильно. Можно утверждать, что опасности для жизни нет. Будем проводить курс интенсивной терапии и, конечно же, ждать.
– Для жизни?.. – переспросила доктора Тереза: – Вы хотите сказать, что наша дочь может не умереть, но … – она сделала глубокий глоток воздуха и продолжила: – Доктор, она будет… – и мать, не находя слов, способных выразить то, о чем все подумали в данный момент, просто посмотрела в глаза доктору Съерри с такой глубиной и мерой надежды, что все поняли, о чем она спрашивала.
– В мире гораздо больше вещей неопределимых, чем ясных и оформленных. … Есть не только вещи, но и места, и состояния, определить которые едва ли возможно. Ваша дочь испытала такое падение, такое насилие над своим телом, что можно только удивляться, как она выжила. Это общее мнение всех специалистов, осматривавших Милану. Увы, никто из нас не Бог. Есть вещи, превышающие возможности человека. Видимой угрозы для жизни действительно нет никакой, а вот вопрос о том, сможет ли Милана вернуться в мир людей, остается пока без ответа. Нам остается только наблюдать и надеяться… ну и, конечно же, делать все возможное на сегодня. Медицина развивается, совершая подчас целые скачки в своем развитии и, кто знает, возможно, уже завтра у нас появится метод вывода людей из коматозного состояния.
– Появится… – сдерживая слезы и боль, тихо повторила Тереза: – А что нам делать сегодня, скажите мне, доктор?
– Только ждать. Мужественно и терпеливо ждать, исполняя свой долг, даря свою любовь и… Продолжать жить, – ответил доктор Съерри.
– Жить… Но, как теперь нам жить!..
– Дорогая, доктор сказал и сделал все, что мог. Мы действительно будем ждать, жить и любить. И не забывай, завтра прилетает Ливия с внуками. У нас по-прежнему есть для кого жить. Есть.
– Я оставлю вас одних, – сказал доктор Съерри: – Побудьте с дочкой, поговорите с ней, подарите ей любовь. Поверьте моему опыту, при всем внешнем спокойствии такие больные подчас крайне чувствительны к эмоциям и чувствам близких. Поэтому постарайтесь никогда не плакать здесь, а делитесь с ней, ну, если не радостью, то теплотой и любовью. Да поможет нам Бог.
Доктор Съерри вышел, оставив Джованни и Терезу наедине с дочерью. Тереза подошла к постели, на которой лежала Милана, и осторожно присела скраешку. Отец, пододвинув стул, сел рядом с ними. Тереза осторожно взяла расслабленную руку дочери и нежно сжала ее, надеясь ощутить ответную реакцию. Но рука была мягка, легка, расслабленна и безответна. Она погладила ее другой рукой и что-то беззвучно прошептала. По ее щеке скользнула одинокая слеза. Она смахнула ее и тихо сказала:
– Прости, доченька, я больше не буду плакать. Это так… случайно… Прости, – и она, вздохнув, продолжила: – Завтра прилетает твоя сестра Ливия, вместе с детьми. Так что дом наш будет наполнен шумом и гамом. Только вот жалко, что пока там не будет и твоего голоска. Но он обязательно будет, будет… Тони любит тебя и переживает все случившееся. Ты ведь это сама знаешь, он же бывает у тебя каждый день. Твои друзья по университету также шлют тебе привет и желают скорого выздоровления. Погода у нас весенняя, с раннего утра сегодня льет дождик. После долгой зимы он в радость, хотя все-таки хочется солнца. Милана, солнышко мое золотое, как же нам без тебя…
Джованни, почувствовав критическую нотку в голосе супруги, положил руку на ее плечо и продолжил разговор:
– Сегодня светила медицины осмотрели тебя и сказали, что все в общем нормально. Просто нужно некоторое время, чтобы организм окреп и справился с болезнью. Мы все очень любим тебя и ждем дома. Очень ждем.
Затем, немного помолчав, он погладил супругу по голове и сделал знак одними глазами, что им пора. Едва найдя силы, чтобы выпустить руку дочери из своих ладоней, Тереза поднялась и, не отрывая взгляда от Миланы, вышла вслед за мужем.
Частная клиника, в которой лежала Милана, находилась на окраине городка, в чудесной предгорной зоне, и дорога от нее до их дома занимала не более двадцати минут. Дождик моросил не переставая, автомобильные дворники бегали по стеклу, в салоне тихо играла скрипка.
– Дорогая, давай с тобой договоримся, без свидетелей, что как бы нам ни было тяжело, но Милана не должна почувствовать ни одной нашей слезинки. Если мы плачем, мы делаем этим тяжелее не только самим себе, но и нашей девочке. Доктор прав, сказав, что в таком состоянии человек подчас гораздо чутче реагирует на мир эмоций, а не на громкость наших слов. У меня самого сердце готово разорваться, но… Милана жива. У нас есть Ливия и два чудесных внука.
– Хорошо, – тихо ответила Тереза.
– Ну, тогда давай пожмем друг другу руки в знак нашего общего решения, – и они протянули навстречу друг другу руки, словно заключив завет мужества, преданности и любви.
***
На следующий день Тереза с самого утра пошла к Милане в клинику, а Джованни поехал в аэропорт, встречать их старшую дочь Ливию. Самолет прилетел, как и положено по расписанию, в десять часов и уже через полчаса все они быстро катили по шоссе по направлению к дому.
– Папа, ты извини, что я так долго собиралась, но пойми: я была в археологической экспедиции и потому ваше сообщение три дня ждало меня в пустой квартире, пока Джек, заехав на часок домой, не проверил автоответчик телефона и не вскрыл почтовый ящик. Когда мы в экспедиции, то начинаем жить словно в другом мире, отказываясь от цивилизации, забывая все привычки, обрывая все связи с миром. Ну, а потом, пока собралась, сдала дела, раскоп… Одним словом, так прошла неделя. Нил и Стив были рады поехать к вам. Я рассказала им, что их тетя Милана заболела, но в их возрасте это едва ли осознается. Впрочем, это даже и хорошо. Ну, а теперь рассказывай, как Милана, как ты, мама?
И Джованни рассказал обо всем произошедшем там, в горах, с ее сестрой, и все, что было потом.
Когда они подъехали к дому, Тереза уже вернулась из клиники и была готова к приему гостей. Дети выскочили из машины, наперегонки бросились во двор дома и, увидев бабушку, повисли на ее шее.
– Ах, вы, мои шалуны! – радостно воскликнула Тереза, наклоняясь к внукам и целуя их. – С приездом, Ливия.
– Здравствуй, мама, – ответила та и, обняв, нежно поцеловала мать в щеку. – Как вы тут без нас? Как Милана?
– Я думаю, тебе все рассказал папа. Я сейчас была у нее, но все без изменений. Она не реагирует на внешний мир, но мне кажется, что она чувствует меня.
– Когда можно будет навестить ее?
– Давайте-ка прежде осмотритесь, примите душ с дороги, отдохните и приведите себя в порядок, затем пообедаем все вместе, а потом мы съездим к ней в клинику.
– Кушать пока не особенно хочется, а вот душ приму с удовольствием, – ответила Ливия.
Когда они вошли в палату к Милане, Ливия оторопела от увиденного. Она никогда не видела свою сестру столь прекрасной и одновременно нереальной, отстраненной от всего. Сестры очень любили друг друга, хотя были абсолютными противоположностями. Ровная, спокойная, светловолосая Ливия и жгучая брюнетка с горячим характером и темпераментом Милана. Между ними была разница в восемь лет. Но, несмотря на все это, сестры очень любили друг друга и ценили общение. Последние два года Ливия жила в Америке, выйдя замуж за американца и занимаясь археологией. Ее муж Джек тоже был археологом. Два раза в год они приезжали в Италию: на летний период экспедиций, пока дети были совсем маленькими, они привозили их месяца на три к деду и бабушке. В этот год они впервые взяли малышей с собой в экспедицию, чему дети были только рады, хотя, когда они услышали, что полетят в Италию, то обрадовались не меньше.
Теперь, стоя у постели сестры, Ливия, смотрела на нее и удивлялась той разительной перемене, что произошла с сестрой. В облике Миланы оставалось что-то прежнее – горячее, озорное, открытое к жизни и в то же время появилось неуловимое присутствие чего-то нового, не доступного для ее сестренки, впрочем, как и для большинства людей. Ливии было больно смотреть на Милану и осознавать тяжелое положение, в котором оказалась ее сестра, а вместе с ней и их родители, но все-таки потрясение от изменения облика Миланы не покидало ее. Она всматривалась в ее лицо, глаза, руки… непроизвольно силясь уловить и осознать нечто явно присутствующее, но вместе с тем тонко ускользающее от нее.
– Здравствуй, доченька, – сказала, обращаясь к Милане Тереза и ставя на прикроватный столик букет больших красных пионов: – Вот к тебе приехала наша Ливия. Поговорите с ней.
Ливия сделала шаг вперед и присела на стул, рядом с лежащей Миланой. Она взяла ее руку в свои ладони и, пристально глядя в ее глаза, сказала:
– Привет, сестренка! Ну, как ты тут? – И с секундной паузой продолжила: – Понимаю, трудно. Но в мире нет ничего невозможного. Возможно все! Только надо очень захотеть. Иногда приложить много усилий – но возможно все! Мы все очень любим тебя и ждем твоего возвращения. Со мной приехали Нил и Стив, твои любимые племянники. Им еще не очень понятно, что произошло, но они очень хотят увидеть тебя, а еще больше хотят снова сходить с тобой в горы и устроить,какой-нибудь сногсшибательный праздник. Помнишь, какой праздничный переполох вы устроили в прошлом году на день рождения деда?! Они сейчас там, в коридоре, с папой. Мы с тобой поговорим, а потом войдут и они.
Ливия говорила что-то еще, потом что-то говорила Тереза, потом снова Ливия, потом… Потом дверь приоткрылась и в нее заглянула кудрявая головка одного из детей Ливии. За ней появилась и вторая. Тереза и Ливия оглянулись и, улыбнувшись одновременно, сказали:
– Ну, вот и они, – и весело рассмеялись от осознания невольного своего дуэта. – Нил, Стив, проходите к тете Милане. Смелее.
Дети подошли и встали между Ливией и Миланой, при этом прижимаясь к коленям матери. Они смотрели своими большими, круглыми глазами на неподвижно лежащую перед ними тетю Милану, столь не похожую на ту, что знали прежде, и не знали, как себя вести. Они помнили ее живой, радостной, брызжущей энергией и идеями приключений, а теперь перед ними лежала совсем иная тетя Милана – тихая, непонятная, совсем ирреальная. Правда, такого слова они еще не знали, но чувствовали именно это. Мальчики мялись, но все же, победив свою понятную нерешительность, сделали шаг вперед и один из них, протянув руку, коснулся руки Миланы.
– Милана, мы приехали к тебе. Ты болеешь, но это скоро пройдет.
– Мы были в настоящих прериях, где жили индейцы, и привезли много фотографий и покажем их тебе, – добавил другой.
– Да, Милана, они так много мечтали о встрече с тобой, что ты просто обязана как можно скорее поправиться, ведь у них нет другой тети, – поддержала сыновей Ливия и добавила: – А у меня сестры.
В эту минуту открылась дверь и вошел Джованни:
– Ах, вот они где! – нарочито строго и удивленно сказал он: – Стоило мне на секунду отлучиться, как они тут же убежали к своей любимой тете.
– Не ругай их, Джованни, – заступилась за внуков Тереза: – Они же убежали не куда-то, а к Милане.
Джованни ничего не ответил, а только нежно улыбнулся в ответ.
Пробыв около часа в клинике, они вышли на улицу.
– Мама, если вы не спешите, давайте немного прогуляемся по лесу, – предложила Ливия. – Здесь так хорошо!
Предложение было принято всеми, а особенно радостно Нилом и Стивом. Весенний лес был полон просыпающейся жизни. Воздух был свеж и влажен. То тут, то там пролетали какие-то птицы, в прошлогодней листве и траве шевелились жучки, пару раз мелькнули проснувшиеся от зимней спячки бурундуки.
– Никто не знает, сколько может продлиться это состояние комы, Ливия, – грустно заговорил Джованни. – Врачи уходят от ответа. Впрочем, это и понятно – они не боги и человек для них такая же тайна, как и две, и три тысячи лет тому назад.
– Да, это так. Мы делаем раскопы индейских культур, бытовавших на территории Америки порядка полутора-двух тысячелетий тому назад, и что удивительно, при всей внешней разности нас и их все-таки нельзя не заметить неуловимой схожести чего-то главного и общего для них и для нас.
– Чего же здесь удивительного: мы все люди, – ответил Джованни.
– Да, мы все люди и то, что составляет человека, а не оболочку, у нас общее и неизменное. Они так же любили, так же рожали детей, так же плакали, когда теряли их, они так же хоронили своих соплеменников, они умели лечить некоторые болезни, как и мы умеем лечить отдельные болезни, они так же чувствовали прекрасное, как и мы, и старались запечатлеть это в настенных росписях, или в глиняных фигурках, или в фигурках, вырезанных из кости. У них были свои хорошие и плохие люди, свои гении и злодеи. Иногда на них обрушивалось неведомое счастье, а иногда столь же неведомая беда. И в религии все точно так же: пусть у них не было высоких соборов с золотыми крестами, но они так же, а я думаю, что намного лучше и тоньше, чувствовали Небо и Бога в нем.
Они шли по влажной лесной тропинке, совершенно отрешенные от мирской суеты и даже, казалось, боль о Милане стала отходить куда-то в сторону. Они не забыли о ней, как уже не забудут о ней ни на один день своей земной жизни, но эту память о дочери и сестре покинула боль и растерянность. На их место вступило умиротворение.
– Вы знаете, мама, папа, я смотрела на Милану и меня поражала мысль о том, как изменилась моя сестра. Вроде бы ее лицо было абсолютно прежним, но вместе с тем в ее облике появилось нечто, совершенно не свойственное ей прежде. Я долго не могла понять что это. И вот теперь возможно я уловила это нечто. Вы помните картину Леонардо «Дама с горностаем»? Вот, по-моему, наша Милана стала неуловимо похожа на эту Даму. Этот тонкий профиль, тонкие руки, тонкая судьба…
– Возможно… Я не задумывалась об этом.
– А как Тони? Он бывает у Миланы?
– Он очень переживает случившееся. Они ведь так любили друг друга… То есть любят. Он и сегодня утром был здесь. Мы встретились, немного поговорили. Потом я оставила их одних. Мне жалко мальчика, я вижу, как нелегко ему приходится, как он мучается, страдает.
– Милане тяжелее. Впрочем, нельзя сравнивать. Мне тоже нравится их союз. Они удивительно похожи друг на друга, и если есть на свете идеальные половинки, то это Тони и Милана.
***
В твоих глазах застыло солнце,
Светлейший луч – алмазною звездой.
Перед тобою в восхищеньи
Я замираю, ангел мой.
Тони сидел в своей комнате, в кресле, на его коленях лежала розовая папка с белым листом бумаги, и его рука неторопливо выводила строки:
Мне без тебя столетья жизни – как мгновенья,
Секунды – вечности равны.
Разлука каменной скрижалью
Пространство разорвала изнутри.
Он отложил лист в сторону и откинулся в кресле. Уже прошло более недели с того дня, как случилось это страшное происшествие с его Миланой. Уже больше недели!.. И каждый день неотступно перед ним вставали и повторялись те глупые, несерьезные, радостные и… страшные моменты того дня. Сознание Тони было не в силах забыть произошедшее и ежеминутно восстанавливало перед ним события прошлого.
Вот его Милана с ним на вершине горы. Такая радостная, веселая, быстрая… Ее смех и искры, буквально брызжущие из ее глаз. Таких прекрасных глаз! …И зачем они тогда поехали вниз, зачем было это глупое соревнование наперегонки?... Зачем все это было?.. Можно же было просто скатиться вместе и это было бы ничуть не хуже – ведь ее глаза, губы, сердце принадлежали только ему одному! Зачем она побежала там, где бегать было запрещено? Оно просто хотела усмирить его гордыню – он привык быть первым, но она тоже не привыкла быть второй.
Перед глазами Тони встал образ той самой лавины, что подобно огромному зверю догоняла и поглотила Милану, ему казалось, он ощущает, как его самого ломает и мнет эта огромная, страшная белая сила. Белая и одновременно темная, точнее туманная, ведь снег хоть и белый, но Свет светлее снега. Он чувствовал все то, что чувствовала тогда Милана. Все… Только вот он был сейчас здесь, а она там, в клинике, на той самой кровати, без движения, без улыбки, без света в глазах. Милана…
Когда улетел спасательный вертолет, он долго смотрел ему вслед (хотя разве это долго – через пару минут тот уже скрылся за ближайшей вершиной) и ему казалось, что буквально летит вместе с ней. Но все же он был внизу. Потом он вернулся в гостиницу, собрал вещи и поехал вниз. Через два часа он уже был в доме Миланы. Он еще ничего не успел сказать, как Тереза (Джованни не было дома) поняла, что случилось нечто ужасное. Тони не мог ничего рассказать. Точнее он рассказал все, что случилось, но вместе с тем он был так обессилен, растерян, так одинок, что это его бессилие и одиночество придало силы Терезе и она в какой-то мере явилась спасением и утешением и для самого Тони. Она ничего пока не стала сообщать своему мужу, бывшему в деловой поездке на юге Италии, но вместе с Тони поехала в больницу, куда отвезли ее дочь. Тогда Тони первый раз в жизни почувствовал абсолютно сыновние чувства к Терезе. Он ощутил, что она не только мама Миланы, но и его собственная мать. Он почувствовал, что она одна из самых близких для него людей на этой земле.
Конечно же, их тогда не пустили к Милане. Врачи проводили курс самой неотложной терапии и им было просто не до них или каких-либо родственников и тяжелых разговоров с ними. Единственное, что они узнали тогда, это то, что Милана жива.
На другой день они встретились с Терезой в больнице, куда оба приехали рано утром. К ним вышел врач и вкратце рассказал, что произошло с их Миланой. Разговор был неутешителен. Правда, им дали две минуты постоять в палате Миланы. Тони навсегда запомнил это первое необычное свидание с любимой. Казалось, Милана спала. Впрочем, так оно и было. Милана спала.
А потом началась эта долгая, бесконечная неделя ожидания и неопределенности. Самая страшная неделя. На третий день трагедии он пошел в университет, но ни одно слово, формула, мысль не оставались в его сознании. Тогда он перестал ходить в университет. Друзья звонили ему и пытались утешить, но как можно утешить, когда нет выхода из создавшегося положения? Это были утешения друзей Иова.
Вчера он зашел в церковь. Как добрый католик (какой добрый католик может быть в 19 лет?), изучающий к тому же в университете историю мировой культуры, он бывал там достаточно часто, но при этом оставаясь отстраненным от подлинно глубокой веры в Иисуса. Вот и на этот раз он переступил порог храма больше не осознанно, а интуитивно, ища спасительную нить для себя и Миланы.
Старинная церковь была торжественно и величественно пуста. Как гора Синай, на которую не ступала нога человека и на которой царил только Бог, так и этот храм был лишен суетливого человеческого присутствия, и если в нем и был кто-либо, то это был только один Господь.
Бог был, как всегда, никем не видим. Тони переступил порог и вошел под древние своды храма. Звук его шагов эхом разлетелся по пространству церкви и ему стало немного не по себе от того, что он нарушил это величественное одиночество Бога. Он остановился и вслушался в тишину, окружавшую его. Единственное, что теперь нарушало покой Бога, это удары сердца Тони. Он явственно чувствовал его биение. Но это был тот самый «шум», против которого Бог не возражает. Напротив, Он ждет его. И все же Тони стало немного неудобно за такое громкое свое сердце, ему даже показалось, что само его дыхание непозволительно громко для незримого присутствия Бога. Постояв некоторое время, Тони прошел вперед и сел на скамью в центре храма. Здесь ему стало значительно спокойнее, словно он нашел укрытие на этой скамейке, хотя стоило ли прятаться от Бога, ведь он пришел сюда, чтобы найти Его. Впереди, над алтарной частью храма висело огромное распятие Иисуса, словно нависая не только над алтарем, но и над Тони, а возможно и над всем миром. В какой-то момент Тони стало даже страшно от этого. Он почувствовал себя таким маленьким и беспомощным, что от этого чувства его не могла уже спасти и скамейка. Ему захотелось упасть ниц в этом храме, растаять, испариться, стать ничем… но он по-прежнему был. Он по-прежнему существовал, его сердце по-прежнему горячо билось и его совесть и душа, полные любви, мучились в поиске ответа на боль и любовь.
В левой части храма он заметил блики света. Это горели свечи, поставленные кем-то до него. Он поднялся и подошел к возвышению, где горел огонь. С правой стороны лежали свежие свечи и Тони, взяв одну из них, зажег ее и поставил рядом с другими. Свеча вспыхнула мягким, ровным светом, и ему показалось, что этот огонь коснулся его души. Тони стоял, смотрел на огонь и ему казалось, что это не свечи, а кораблики, плывущие по бурному морю и от порывов ветра и шторма их огоньки-паруса то наполняются, то чуть гаснут, но, несмотря ни на что, корабли плывут в свои порты – туда, куда обозначили их курсы те, кто отправил их в плавание.
Глубоко вздохнув, Тони опустился на колени и застыл в молчании бессловесной молитвы. Незаметно к нему пришли и слова, и его губы чуть слышно начали что-то шептать. Затем совершенно неожиданно для себя он опустился, прижавшись лбом к холодному полу храма и… лег. Он лежал, раскинув руки крестом, ощущая всем телом и щекой холодное молчание бытия, но впервые понимая нечто, превосходящее это молчание. Это был Бог, до сей поры неведомый ему, но теперь ясно говоривший о Своем присутствии.
***
Через два дня он подошел в университете к Луиджи.
– Привет, Лу!
– Привет, Тони! – ответил тот.
– Скажи, когда вы собираетесь у вашего падре Джокомо? – задал ему вопрос Тони.
– Каждую среду, – ответил Луиджи, с интересом и пониманием глядя на Тони. – Я тоже думаю, что тебе стоит поговорить с падре Джокомо. Это мудрый и добрый человек. Завтра как раз среда, так что приходи к шести часам.
– Я думаю, что приду, – ответил Тони.
На другой день Луиджи, или как его называли друзья – Лу, с нетерпением ждал, придет ли Тони к ним на собрание общины или нет. Собрание проходило в маленьком домике на территории церкви, которой и принадлежал этот домик. В домике располагалась комната священника и довольно большой зал, используемый для собраний общины.
Было уже шесть часов пополудни, а Тони все не было.
– Ну что же, друзья мои, – раздался негромкий, но уверенный голос падре Джокомо, – уже шесть часов, но поскольку мы не в Германии и нам не присущ немецкие педантизм и точность, то ждем еще пять минут и тогда уже начинаем.
И ровно через пять минут вошел Тони.
– Друзья мои, начнем, как всегда, с молитвы. Прочитаем Святой Розарий, а потом обсудим наши планы.
И, повернувшись к иконе Божьей Матери, он прочитал начальную молитву. Остальные молитвы читали все желающие. Тони стоял чуть в сторонке и ощущал свою одновременно включенность в целое и в то же время свою чуждость. А молитвы, словно ангельские перышки, проносились мимо него, часть которых он успевал осознавать, а часть… Да разве в осознании слов дело, когда мы говорим с Богом!
– Во имя Отца и Сына и Святого Духа… Боже, спаси нас… Господь, приди на помощь мне.
Тони внутренне напрягся и тихо прошептал вслед услышанным словам молитвы:
– Господь, приди на помощь мне.
А священник и община читали:
– Отче наш, сущий на небесах! Да святится Имя Твое, да придет Царство Твое, да будет воля Твоя и на земле, как на небе…
Тони стоял и негромко повторял знакомую ему Молитву Господню, при этом впервые осознавая, что понимает ее смысл.
– Радуйся, Мария, возлюбленная дочь Вечного Отца. Радуйся Мария, благодати полная…Святая Мария, Матерь Божья, молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей. Аминь…
– Помолимся о нуждах наших, – возгласил падре Джокомо: – Господи! О, мой Иисусе, прости нам наши прегрешения, избавь нас от адского огня и приведи на небо все души, помоги особенно тем из нас, о ком мы молимся, которые более всего нуждаются в Твоем милосердии. Господи, прими нашу молитву и ниспошли помощь детям Твоим…
И священник стал зачитывать имена тех, кто нуждался в помощи:
– Благослови, Господи, Марка, попавшего в зависимость от наркотиков, помоги ему избавиться от их пагубного действия… Благослови, Господи, дочь Твою Тулию, готовящуюся к родам, благослови ее дитя… Вразуми и помоги, Господи, рабу Твоему заблудшему сыну Тимоти, отказаться от пути в бездну зла и, познав прощение, вернуться на путь Истины и Добра…
Имен было много и священник читал их минут пятнадцать, так что Тони немного даже устал от этого длинного и столь далекого для него перечисления неизвестных и ничего не значащих для него имен. И вдруг он вздрогнул:
– О, Господи, молим Тебя еще об одной душе человеческой, о болящей и находящейся в коме возлюбленной дочери Твоей Милане…
Тони напрягся, ему показалось, будто его сердце и голову пронзили тысячи невидимых игл. Словно быстрый и неожиданный электрический разряд пронзил его тело и душу. «Милана…», – прошептал он.
А священник и вся община продолжали молитву:
– Господи, Матерь Божья, Силы Небесные, все святые и заступники Божьи, помогите Милане, снимите боль, болезнь, сон, помогите ей вернуться к жизни. А также просим Тебя, Господь, помоги и ее родителям – Джованни и Терезе, ее сестре Ливии, всем ее родным и ее любимому Тони понять высший промысел того, что произошло, а, поняв, преодолеть его. Слава Тебе, Господи, слава Тебе!
Тони стоял, растерянно вслушиваясь в молитву. В его сознании проносилось все услышанное, ища место своего уложения в клетках головного мозга и души. Особенно его поразило последнее прошение о том, чтобы «понять и осознать все произошедшее».
– Итак друзья, сегодня мы обсудим наши планы о помощи бездомным и находящимся в хосписе. Наша Марианна, ведущая работу в хосписе, расскажет о том, как идут там дела. С Богом, Марианна, прошу.
Вперед вышла Марианна, молодая женщина лет двадцати пяти, и начала рассказ о состоянии дел в хосписе, который опекала община падре Джокомо. Тони уже почти не слушал ее, и совсем не оттого, что был равнодушен к ее словам, а потому, что услышанная молитва наполнила его до отказа и воспринимать что-либо еще он был просто не в состоянии. Немного посидев, он тихонечко встал и вышел на улицу, а потом вошел в храм. Там было совсем немного людей, но главное – откуда-то сверху лились звуки органа, что создавало особую, духовную настроенность и одухотворенность. Он сел на скамью, и откинувшись на спинку, запрокинул голову устремив взгляд высоко вверх, под самый купол, туда, где в красках старинной росписи звездного неба плыл Бог. Негромко и величественно играл орган, сверху, из центра купола на него смотрели глаза Бога, и по щекам Тони катились несдерживаемые слезы. Он плакал и ему было хорошо. Он чувствовал, как с его души спадает некая, до сего мгновения непонятная тяжесть, словно снималась неведомая печать с души, она словно просыпалась после долгого забвения самой себя и безысходности. Сколько он просидел в храме, Тони не знал, он уже не плакал и не смотрел в небо, но просто сидел и размышлял, сидел оттого, что ему впервые за эти дни было просто очень хорошо здесь. Неожиданно он вздрогнул когда рядом с ним присел какой-то человек. Он повернул голову – это был падре Джокомо. Тот, присев рядом, ничего сначала не сказал, а просто присоединился к молчанию Тони и, только спустя некоторое время, произнес:
– Есть вещи, понять которые можно только в Боге,– и замолчал, как бы давая время на осмысление этих слов.
– Скажите, падре, Бог может все? – спросил священника Тони.
– Бог может все. Но Он и знает все. Он знает всю суть человека. Он знает все, что есть в человеке, все, что накоплено его предками и им самим, неважно, в этой жизни или в других жизнях, как утверждают некоторые. И именно потому, что Он знает о нас все, Он редко вмешивается в нашу судьбу, творя то, что мы называем чудом. Да и если бы Он вмешался, вопреки нашему желанию, то мы просто взбунтовались бы против Него. Не вмешиваясь в нашу жизнь, Он бережет нас от искушения.
– Но почему случается непоправимое? Почему случается ужасное, ломающее всю жизнь? Почему… – Тони не нашел слов, способных выразить ход его мысли, и только жестом показал нечто прочувствованное им.
– Я знаю, что случилось с Миланой, – сказал падре Джокомо и неспеша продолжил: – Я повторюсь: в мире гораздо больше вещей, понять которые можно только в Боге. Но от Бога нельзя требовать сиюминутного ответа, уже хотя бы потому, что у Него ответ всегда есть, но мы не слышим его. Бог разговаривает с человеком молчанием. Проблема не в Нем, а в нас. Чтобы услышать Его ответ, нужно умение слышать, а это совсем не то, что слышать гул товарного поезда или раскаты грома, и даже совсем не то же самое, что чувствовать свою собственную боль. Услышать Бога часто можно лишь услышав другого человека, почувствовав боль за другого, неважно, ближнего или дальнего. Иногда Бог выводит нас на путь такого служения, на который мы никогда не выйдем сами по себе, оставаясь в привычных рамках жизни. Для этого Он свергает нас с высоты спокойствия и счастья. Это всегда крайне больно. Но, еще раз, – Он знает нас лучше, чем мы. Он думает не только о тебе одном, но о сотнях и тысячах, миллионах людей. Он думает о всех людях. И Он знает, что все они нуждаются в Его помощи. Вот для этого Он и избирает тех, кто окажет другим людям Его помощь. В начале пути, в момент собственного испытания это не видно, но потом человек начинает понимать, что в его жизни присутствует Бог, который мудро, но осторожно направляет его пути на помощь другим, точно так же, как когда-то Он направил кого-то другого, кто помог этому человеку. Возможно, что и тебя избирает Бог.
– Для чего?
– Во-первых, для твоего собственного блага, духовного роста и спасения. Во-вторых, для блага и спасения всех тех, с кем ты будешь соприкасаться в жизни.
– Я хочу помочь только одному человеку, – горячо сказал Тони.
– Возможно для этого тебе придется помочь тысячам, – ответил священник.
– ?!
– Так бывает довольно часто. Даже всегда. К Богу нельзя прийти в одиночку, Он принимает только идущих вместе.
Они поговорили еще немного и расстались, но у Тони остался добрый след от этой встречи. Но самое главное, в течение нескольких дней он разгадывал этот ребус, невольно заданный ему падре Джокомо, а может Самим Богом: «К Богу нельзя прийти в одиночку. Он принимает только идущих вместе». И на следующий день, когда он после занятий в университете приехал к Милане, все уже обрело во многом иной смысл. Точнее, все стало обретать смысл. А ведь это так важно – обретение смысла.
– Здравствуй, Милана, – поздоровался с любимой Тони, войдя в палату. – Я рад видеть тебя. Сегодня солнечный день и вообще очень хорошая погода. Тебе передают большой привет все наши друзья по университету: Сильвия, Марианна, Луиджи… Ты знаешь, я вчера был на собрании общины падре Джокомо, а потом мы с ним немного поговорили. О чем? Ну, о чем можно говорить со священником? Конечно о Боге. Правда, потом я понял, что, говоря о Нем, мы говорим о себе, а, говоря о себе, мы часто говорим о Боге. Ты знаешь, мне теперь кое-что становится много яснее, чем раньше…
Лицо девушки оставалось неподвижно прекрасным, но Тони чувствовал, что Милана слышит его. Он не знал, как это происходит, но был уверен в этом.
– Я так мало ценил те минуты, что мы были вместе. Мне все хотелось куда-то лететь, бежать, мчаться… А ведь можно просто наслаждаться близостью любимого человека, просто быть счастливым от того, что мы вместе. Ты знаешь, когда ты поправишься, у нас многое будет по-другому. Во-первых, мы вместе сходим в тот храм, к Богу. Я познакомлю вас. А еще мы сходим к падре Джокомо и на собрание его общины. А может… А может быть, мы даже вступим в нее. Ведь действительно в мире так много людей, которые нуждаются в помощи. Возможно, я даже сам пойду к ним. Ты же знаешь нашего Луиджи, он активный член их общины, я хочу спросить у него, что я могу сделать для них. Не знаю, что у меня получится, но… Потом обязательно расскажу.
На другой день в университете Тони подошел к Луиджи.
– Привет, Лу!
– Привет, Тони!
– Скажи, пожалуйста, чем вы занимаетесь в своей общине? – немного нерешительно задал вопрос Тони.
– Чем? – переспросил Луиджи, внимательно глядя на Тони: – Да всем. Мы кормим бездомных, мы собираем одежду для них и для отправки в другие бедные страны, мы ходим в хоспис, мы даем концерты. Дел куча, людей не всегда хватает.
– Скажи мне, а если к вам придет еще один человек, ему найдется работа?
– Найдется, – и, смеясь, будто бы не понимая, что Тони имеет в виду себя самого, добавил: – Пусть не сомневается, для него работа всегда найдется.
Тони понял юмор друга и спросил:
– А когда можно прийти?
– Ну, вот в это воскресенье мы будем кормить наших бездомных. Приходи в храм. Месса в девять часов утра, а после нее, в час дня, само кормление. Когда прийти – выбирай сам, но я советую начать с мессы.
– Хорошо, посмотрим… – борясь с чувствами, ответил Тони.
В субботу он опять был у Миланы. К цветам, принесенным ее родителями, он добавил и свой букет – скромных голубых хризантем.
– Ты знаешь, я переговорил с Лу и завтра пойду помогать кормить бездомных. Совершенно не представляю, как это делается, но попробую, что-нибудь да получится. Потом все расскажу тебе.
На другой день, без двух минут десять, он вновь переступил порог храма. От той тишины, что окружала его в день первого посещения, не осталось и следа. Храм был почти полон. В нем чувствовалась особая торжественность предстоящего действа. Тони прошел вперед и присел на скамью где-то в середине храма. Месса началась. В этот раз он не испытывал того всепоглощающего чувства Присутствия, как это было несколько дней тому назад, в этот раз все было много проще. Так бывает часто, когда слишком много человеческого, тогда меньше становится Божественного. Хотя сегодня он особо остро чувствовал, возможно, уже не столь чисто божественное присутствие, сколько нашу общую человеческую общность, единство. Он чувствовал, что он не один. Он чувствовал и видел, что с ним не только Бог, но и множество людей, идущих кто быстрыми, кто медленными шагами, кто чуть прихрамывая, кто перепрыгивая через ступеньки, кто оступаясь, кто-то, быть может, даже ползком к Богу. Он впервые серьезно взглянул на человека. Месса стоила этого!
А потом, когда богослужение было окончено, к нему подошел Луиджи.
– Здравствуй, Тони! – приветствовал он друга. – Рад, что ты пришел на мессу. Думаю, ты не пожалел об этом. Ну, а кормить бездомных твой друг еще не передумал? – смеясь и чуть наигранно лукаво спросил он.
– Не передумал, – ответил Тони.
– Ну, тогда пошли, – и он повел Тони за собой, на ходу вводя его в курс дела: – Сейчас мы будем готовить пищу, а именно – варить суп и кашу на кухне. Продукты мы собираем как пожертвование от различных фирм. Всегда находится залежалый, нереализованный товар, к тому же люди, в принципе, готовы помогать другим, просто не задумываются об этом, вот мы и напоминаем им и они отдают нам старый, недорогой товар. Спасибо им и на этом. Ну, а остальное – чисто уже наше дело. Кстати, ты умеешь готовить суп?
– Честно? Не очень.
– Вот и прекрасно – сейчас научишься. А когда все будет готово, то мы все это расставим на столах и будем служить официантами. Представь себе: ты – официант бездомного! Классно?!
– Пока больше непонятно. А где будем ставить столы? – спросил Тони, явно не понимая, где это будет происходить. Потому как, кроме храма, рядом было лишь небольшое приходское помещение, совсем не приспособленное для этого, да открытое место перед храмом.
– Как где? – искренне удивился Луиджи,– там, где и положено, у Бога.
– ?!
– Прямо в Доме Господнем. В храме, – он смотрел в глаза Тони недоумевая – чего не понимал Тони.
– Не понял…
– Прекрасно, поясняю: мы просто раздвинем скамьи, на которых сидим во время молитвы, внесем раскладные столы и на них расставим то, что приготовим сейчас, а потом откроем двери церкви и пригласим всех желающих. Теперь ты понял?
– Но ведь это же храм…– хотел было пояснить свою позицию Тони, но Луиджи, не дав ему сказать и слова, перебил его:
– Именно потому, что это храм Божий, именно поэтому он и должен принимать всякого, кто нуждается в Боге. Пойми, что молитва – это не только месса или чтение Розария, молитва – это вся жизнь и все, чем она наполнена.
– Да-а… – неопределенно проговорил Тони.
Они вошли в маленькое подвальное помещение храма, где в уголочке расположилась их скромная кухня.
– Знакомьтесь, – сказал Лу, представляя Тони: – Это наш новый товарищ, Тони. Он сегодня впервые с нами, поэтому загрузите его какой-нибудь работой, желательно не требующей высокой квалификации.
– Меня зовут Анжела, – сказала девушка, стоящая у плиты, в большом синем фартуке, – Тони, нарежь пожалуйста лук и зелень для супа.
– Хорошо, – ответил Тони.
– Вот и прекрасно, – сказал Луиджи и добавил: – Загрузите и меня, пожалуйста.
– Вынеси-ка вот это ведро с мусором, дорогой Лу, – сказала ему Марианна, которую Тони уже видел в первый день посещения общины.
– Отлично! Самая грязная работа всегда достается самому скромному, то есть мне, – смеясь, сказал Луиджи. – А ведь когда я привел к вам Тони, я сказал, что загрузите его неквалифицированной работой, а вы сразу доверили ему такое сложное и тонкое дело, как нарезка лука, а меня выгоняете вон с этим ведром.
– Иди же, иди, разговорчивый ты наш! – воскликнула Марианна.
– Прекрасно, я ухожу. Но скоро вернусь и потому приготовьте мне что-нибудь еще. Но лучше не ведро.
Тони тут же почувствовал себя своим в этом небольшом коллективе. Он видел, что все здесь присутствуют без принуждения, но по зову совести и сердца. Он убедился, что эти люди способны понимать друг друга и его. Но вместе с тем он чувствовал, что еще очень далек от них, что он не то что не знал, но возможно даже не задумывался о многих из тех вещей и состояний, о которых задумались эти молодые и не очень молодые люди.
Время шло незаметно быстро. Он нарезал зелень, хлеб, почистил рыбу (что было не очень приятно для него), затем вместе с мужчинами, поднявшись наверх, в сам храм, раздвинули скамьи и расставили раскладные столы. Двери в церковь были закрыты на засов для того, чтобы раньше времени никто не вошел, для того, чтобы был порядок.
– Бездомный человек – он не только без дома и не только голоден, но он еще и недисциплинирован. С этим ничего не поделаешь. Их учит этому жизнь. Когда мы их кормим, они, кажется, искренне благодарны нам, но не стоит очаровываться этим. Это благодарность одного мгновенья. Очень скоро их «бог падения» вновь начинает проявлять свой ужасный и некрасивый лик. Двери церкви откроются ровно в час дня, а до этого времени они пусть ждут на улице. Запустить их раньше, когда еще не накрыты столы, все равно что впустить ораву разбойников. Они нуждаются не только в милосердии, но и в сильной руке, – так пояснила ему происходящее сестра Моника, член ордена Фокуляров – Светоносцев, приходящая помогать падре Джокомо.
И вот наконец настал час дня. Столы были расставлены и готова пища. Двери открылись и в церковь хлынула волна бездомных. Все расселись за столы, вперед вышла сестра Моника и, насколько могла, громко сказала:
– Дорогие мои, любимые дети Господни! Господь вновь собрал вас вместе в Доме Своем. Сейчас вы получите горячую пищу, которую некоторые из вас, может быть, не ели уже несколько дней. Но прежде всего помните, что эта пища есть дар для вас от Господа. Мы – только руки и ноги Его, но Истина – это Он. Если бы Его не было в сердцах тех, кто приготовил эти столы для Вас, то не было бы и столов этих. И потому вкушайте эту пищу с благодарением Господу. А сейчас, давайте, все вместе помолимся и попросим Его о самом сокровенном и нужном для нас, наших близких и всех, кто в чем-либо нуждается.
Она повернулась лицом к алтарю, над которым высилась громада распятия, и начала молитву:
– О, Господи Боже…
Началось кормление. Для членов общины наступила самая горячая пора. Сестра Моника и Марианна стояли на раздаче, а остальные члены общины разносили горячий, дымящийся суп по столам импровизированной столовой. Вслед за супом наступила очередь второго блюда. Затем – компот. Тони еле успевал то подавать, то уносить тарелки с едой. Вслед за первой партией наступила очередь второй партии бездомных и малоимущих. Многие из них, и даже большинство, были эмигрантами, недавно прибывшими в Италию. Здесь у них никто не спрашивал документов на право жительства и нахождения в Италии. Здесь они имели возможность вкусно и сытно поесть, отогреться, а то и взять с собой кое-что не только из пищи, но и из одежды, которую собрали для них прихожане церкви. Ведь какими бы они ни были, но это тоже были люди. Прежде всего люди. И без них прийти к Богу было невозможно.
… – Ну вот, кажется и все, – устало, но с чувством удовлетворения заметила Анжела, когда последний бездомный покинул храм. – Осталось пустяк – навести порядок и…
– Пообедать самим, – вставил свое словечко неутомимый Луиджи.
Они протерли начисто специальным обеззараживающим раствором столы и скамьи, убрали и расставили все по своим местам. Вымыли пол храма, затем перемыли всю гору посуды, навели порядок и лишь затем усталые, но счастливые и удивительно дружные от единства общего дела, сели внизу, на кухне, пообедать и сами.
Марианна достала бутылку красного виноградного вина и вылила его в одну общую, большую чашу. Все молчали, глубоко погрузившись в события прошедшего дня и своей жизни.
– О, Милостивый Господь, о, Пресвятая Дева Мария, Архангелы Михаил, Гавриил, Уриил и все Силы Небесные. Благодарим Вас за Вашу помощь и благословение сегодняшнего дня, за каждую душу человеческую, накормленную сегодня через наши руки, Твоею Милостью, Господи. Просим Тебя, Господь наш, не отступи от нас и далее, помогай нам во всех делах наших, которые Твои дела, не допусти, чтобы остыли сердца наши, не дай засохнуть совести нашей, не допусти безразличия души нашей. Аминь.
И все сидящие за столом дружно повторили это краткое но столь многозначительное: «Аминь!». А Марианна взяла чашу с вином и, сделав один глоток из нее, передала ее рядом сидящей Веронике, женщине лет шестидесяти, живущей неподалеку и всегда, несмотря на возраст, активно участвующей во всех делах общины. Та поднялась, взяла чашу с вином и тихо сказав: «Аминь!», – сделала свой глоток. Так чаша святой Агапе побывала в руках каждого общинника. Когда же она оказалась в руках Тони, то он, взяв ее и посмотрев в ее темное зеркало, увидел там себя. Это вроде бы просто и естественно было, но сейчас это пробудило в нем нечто особенное. «Агапе – это трапеза, чаша Божественной Любви. По древней традиции мы всегда заканчиваем наши встречи этой Чашей Любви как символом нашего единства и верности друг другу и Творцу. В этой Чаше не только мы, но и Он», – вспомнил он слова Лу, которые тот успел шепнуть ему, поясняя смысл этого обряда. «…В этой чаше не только мы, но и Он, – пронеслось в сознании Тони. – Значит и Милана?! Господи…».
И он сделал свой глоток.
А потом все просто ели и весело и непринужденно разговаривали.
***
Ливия сидела и рассматривала лежавшую на ее коленях большую, богато украшенную книгу.
– Что мы смотрим? – спросила только что вернувшаяся Тереза.
Ливия, ничего не ответив, сделала жест рукой, говорящий о том, что она очень занята и не хочет потерять основную мысль, найденную ею. Тереза поняла дочь и, ничуть не обидевшись, присела на диван напротив. Джованни вновь не было дома: адвокатские дела требуют большой отдачи, времени, несмотря ни на что.
– А вот что! – оторвавшись от книги, сказала Ливия и пересела на диван, рядом с матерью. – «Леонардо и художники Возрождения». Сегодня зашла в книжный магазин Паолине и там увидела эту книгу. Помнишь, я говорила, что Милана напомнила мне «Даму с горностаем» Леонардо? Я открыла эту книгу там и не смогла расстаться с ней.
– Ну-ка, покажи, – потянулась Тереза, с интересом раскрывая книгу.
– Вот, смотри, – они обе углубились в ее страницы. – Здесь есть все: и жизнеописание самой судьбы Леонардо, и описание той исторической эпохи и феномена Возрождения, повествование о том, как создавались те или иные шедевры Мастера и его великих последователей. Ну и, конечно же, здесь прекрасные иллюстрации.
– Да, интересная книга и действительно прекрасное издание, – сказала Тереза, бегло, но со вниманием осматривая страницы. – А где та самая «Дама с горностаем»?
– Вот она, мамочка, – и Ливия открыла перед матерью страницу, где была эта картина.
Тереза, замерев, вглядывалась в удивительно тонкие и прекрасные черты молодой женщины, глядевшей на нее со страницы книги, а Ливия читала вслух пояснение в картине Леонардо: «Портрет дамы с горностаем» написан Леонардо да Винчи около 1485 года, вскоре после его приезда в Милан на службу к герцогу Людовико Сфорца по прозвищу «Моро», что значит «мавр». Так его прозвали его же подданные из-за темного цвета кожи. Наряду с «Моной Лизой», «Портретом Джиневры де Бенчи» и «Прекрасной Ферроньерой» он принадлежит к числу четырех женских портретов кисти Леонардо. Принято считать, что здесь изображена Цецилия Галлерани, юная любовница Сфорца. Горностай был геральдической эмблемой герцога, а греческое название этого зверька («гален») позволяет обыграть фамилию Цецилии. Подобный прием был весьма распространен среди художников эпохи Ренессанса. О том, что Леонардо написал портрет Цецилии, нам известно из поэмы придворного поэта Бернардино Беллинчиони (умер в 1492 г.) и из письма самой девушки, датированного 1498 годом. Она пишет, что запечатлена на картине «совсем незрелой». Цецилия родилась около 1465 года, уже в юном возрасте прославилась своими умом и красотой. Леонардо сумел очень живо передать оба этих качества.
По словам К. Педретти, «яркая выразительность портрета как бы устанавливает символические отношения между аристократическим лицом женщины и геральдическим знаком зверька. Этой картиной Леонардо да Винчи начинает традицию портретов пятнадцатого века: дается уже не профиль модели, как на медали, а трехчетвертное изображение, типичное для бюстов». Использованная символика позволяет также придать работе яркий сексуальный оттенок: мускулистая лапа горностая упирается в рукав с алым разрезом (вагинальный символ).
Горностай (Mustela erminea) – ценный пушной зверек семейства куньих. Летом мех буровато-рыжий, зимой снежно-белый, кончик хвоста черный в течение всего года. Горностай – весьма подвижное животное, плавает, лазает по деревьям. Полезен уничтожением мышевидных грызунов. Горностай считался символом чистоты и целомудренности и, по легенде, умирал, если его шкура пачкалась».
– Да, возможно ты права, это Милана, – задумчиво сказала Тереза, глядя куда-то за окно, в вечернюю даль.
***
А через неделю, во вторник, Тони с группой Марианны оказался в хосписе. На этот раз с ними был и падре Джокомо.
– Это служение будет гораздо сложнее, чем кормление бездомных, – предупредил Тони Луиджи. – Когда я пришел туда в первый раз, то ничего не смог сделать. Так и ходил, как тень отца Гамлета, неприкаянным за падре Джокомо. Потом долго, наверное, полгода не решался повторить этот поход. Но потом как-то само собой позвало что-то внутри, я пришел вновь и… ничего, получилось. Правда, если бы ты знал, как я поначалу при всем том нос воротил!
В фойе хосписа их встретил доктор Кальви и провел в отдельное помещение, где все они переоделись в розовые халаты, которые носили добровольные помощники в этом хосписе.
– Мы очень рады вновь видеть вашу общину, падре Джокомо и сестра Марианна, в нашем хосписе. У нас вроде бы все хорошо, но наши пациенты не из самых легких, часто капризничают и вообще нуждаются в свежих лицах. Новый человек для них зачастую как свежие новости для нас. Сейчас медсестра Жанна проведет с вами инструктаж и разведет по палатам. Падре Джокомо, вы сегодня…
– Я буду сегодня как и все, – ответил священник.
– Хорошо, – кивнул доктор Кальви. – Но потом, если можно, зайдите ко мне.
Медсестра Жанна провела небольшой инструктаж и развела добровольцев по палатам.
– Тони, ты ведь впервые здесь, если не против, то идем вместе, – обратился падре Джокомо к Тони.
– С удовольствием, – не скрывая радости, ответил тот.
Палата, в которую они вошли, была рассчитана на трех человек. Здесь лежали трое взрослых и даже, пожалуй, уже старых мужчин. Так случилось, что все трое были бездомны и не имели родственников, а если и имели таковых, то те давно забыли об их существовании. Когда падре Джокомо и Тони в сопровождении медсестры вошли к ним в палату, двое из них только чуть подняли голову и лишь третий повернулся. Явно узнав падре, он с радостной, но измученной улыбкой покачал им головой и едва махнул рукой. Но каким светом горели его глаза!
Тони стоял за спиной падре и пытался справиться с отвращением, вызванным неприятным запахом, стоявшим в палате. А падре Джокомо уже разговаривал с ее жильцами:
– А, дон Пьетро, да благословит вас Господь! Как ваше самочувствие, как здоровье?
– Спасибо-о-о, – хрипло, почти простонав, ответил тот. – Вашими молитвами.
– А как ваши стихи?
– Вот, – и он, приподняв подушку, протянул падре Джокомо слегка помятый блокнот.
Тот взял и, раскрыв его, углубился в чтение написанных строк.
– Да, вам надо было писать стихи, а не рубить лес, дорогой дон Пьетро. У вас несомненный дар слова. Если вы не возражаете, мы поместим ваши стихи в нашей газете. А также я думаю показать их одному моему хорошему знакомому литератору и издателю. Кто знает, возможно, он издаст их. По моему мнению, они заслуживают этого.
Вошедшая медсестра прервала их беседу:
– Падре Джокомо, нам надо сменить белье у пациентов.
– Да, хорошо, для этого мы и пришли сюда, – ответил священник. – Тони, давай поможем нашим друзьям подняться и сменить простыни.
Тони внутренне напрягся и… Он вспомнил и осознал признание Луиджи о его первом посещении хосписа. Теперь этот же экзамен держал и он. А падре Джокомо нагнулся к дону Пьетро и, взяв его легкое, голое тело, перенес в кресло, накрыв простыней. Тони стоял за его спиной точно так же, как когда-то стоял Луиджи и, не прячась, все-таки хотел бы оказаться сейчас в шапке-невидимке, чтобы никто не видел ни его смущения, ни невольной и естественной для первого раза брезгливости, ни нерешительности. Тем временем медсестра убрала грязные простыни и постелила чистые. Падре Джокомо вновь поднял на руки дона Пьетро и перенес его уже в обратном порядке – из кресла на кровать.
– Тони, накрой его, пожалуйста, одеялом, – обратился он к Тони, мягко включая его в работу и выводя из маленького стресса. – Человек рождается для того, чтобы помогать другим.
Тони взял одеяло, подошел к кровати и, нагнувшись, накрыл тело старика. Потом как бы стесняясь этой малости своего участия, нагнувшись, тихо сказал ему: «Простите», – и несколько нарочито внимательно поправил одеяло со стороны стенки.
– Дон Пьетро, я пришел к Вам, чтобы помочь не только физически, но, по возможности, и духовно. Вы просили о Причастии, и вот мы – у вас. Вы согласны принять Таинство?
– Да, падре, – тихо ответил тот.
– Хорошо, тогда сейчас Тони поможет мне приготовить все необходимое и мы приступим.
Тони был доволен своим участием, к тому же ему стало легче от сознания того, что он будет помогать отцу Джокомо в Таинстве, а не возиться в грязи мокрых и плохо пахнущих пеленок и тел больных. В этой естественной брезгливости не было ничего предосудительного – всякий здоровый человек, впервые сталкиваясь с подобным, испытывает примерно такое же чувство отвращения, равное чувству самосохранения. Давно замечено, что старый, больной человек тянется к молодым и здоровым, словно желая напитаться от них энергии молодости, здоровья и радости жизни. И, естественно, молодой и здоровый организм в большинстве случаев испытывает естественное чувство самосохранения и оберегания самого себя, что внешне выражается в брезгливости и старании обойти стороной эту «опасность».
Падре Джокомо тем временем приготовил все необходимое для Причастия, надел епитрахиль и обратился к больному старику:
– Дон Пьетро, сейчас я буду читать исповедальные молитвы и молитвы перед Причастием, поэтому прошу вас, обратитесь в чистоте совести своей к Господу Богу, попросите прощения за все, что было плохого в вашей жизни, примиритесь со всеми и всем, простите и отпустите всем, всех и все, – он внимательно посмотрел в глаза старика и, поняв, что тот готов, начал чтение молитв.
Дон Пьетро лежал в своей кровати – скрюченный и немощный старец – и, беззвучно шевеля губами, смотрел куда-то в даль. Физически эта «даль» была ограничена противоположной стеной небольшой палаты, но «даль» духовная, непростой и большой жизни его, терялась в бесконечности его воспоминаний. О, куда улетали они?..
Падре Джокомо нагнулся к старцу и негромко сказал:
– Сейчас я прочитаю над вами молитву отпущения грехов, поэтому особенно попросите Господа, – и он, накрыв его голову епитрахилью, прочитал молитву отпущения грехов.
Затем, взяв в руки Тело Христово, он торжественно, провозгласил:
– Святого Тела Господа и Бога нашего Иисуса Христа причащается раб Божий Пьетро.
Это Причастие и служение для Тони стало самым запоминающимся событием этого дня. Потом они с падре Джокомо прошли еще ряд палат, в которых находились совсем немощные больные, просившие об исповеди и Причастии.
– Вообще-то здесь, в хосписе, у нас есть маленькое молитвенное помещение, куда раз в неделю приходит священник – либо я, либо священник Таврион из церкви св. Франциска, и там проводим службу, исповедь, просто беседуем. Но сейчас мы навещаем тех больных, кто уже не в силах передвигаться и посещать молельню. Таких здесь немало и они всегда бывают, – пояснил он Тони смысл их сегодняшнего служения. – Но нельзя оказать духовную помощь, не оказав помощь физическую. Поэтому, как бы ни было трудно и неприятно, но протяни руку и коснись мокрой от мочи простыни, коснись их трясущейся руки, утри им мокрый, слюнявый рот, помоги встать. Это трудно, но это нужно. Не столько им, как, прежде всего, тебе самому. Им и без тебя кто-то да поможет, а вот себе поможешь только ты сам. И не жди благодарности на земле, твоя благодарность – в небе. Когда, побеждая себя, делаешь доброе дело другому, то чувствуешь освобождение и ликование небес. Возможно, каждое доброе дело равно новому ангелу за твоим плечом. Сейчас мы поднимемся на третий этаж, там есть один новый постоялец, его зовут дон Фернандо. Ему всего лишь сорок пять лет. Недавно он перенес обширный инсульт, в результате – парализация. Работают лишь голова и правая рука. Он достаточно известный в прошлом музыкант и тяжело переживает случившееся. Общается с помощью компьютера. Впрочем, сам сейчас все увидишь.
Они поднялись на третий этаж и, постучавшись, вошли в палату. Эта палата была более похожа на хорошо оформленную жилую комнату, чем на больничное помещение. Чувствовалось, что ее жилец занимает особое положение среди пациентов хосписа. Впрочем, это как и везде: есть общий уровень, а есть уровень для людей, способных платить за себя. Поэтому не должно быть никаких претензий и, слава Богу, что у кого-то есть возможность жить лучше.
– Здравствуйте, Фернандо, – сказал, войдя в комнату, падре Джокомо. – Как вы чувствуете себя?
На лице Фернандо расцвела улыбка и губы беззвучно прошептали приветствие, а затем, поняв свою бессловесность, он махнул им рукой, показал на стоявший рядом с креслом, в котором он находился, раскрытый ноутбук. Падре Джокомо и Тони подошли ближе и увидели на экране компьютера слова: «Здравствуйте, друзья!». И затем он одной рукой быстро набрал: «Говорите, я вас хорошо слышу, только говорить не могу. Буду писать».
– Хорошо, Фернандо, – ответил падре Джокомо, – будем общаться. Вы просили меня прийти к вам, и вот я здесь. А это Тони, мой юный друг. Если он не помешает, то пусть будет рядом с нами. У него тоже непростая страница жизни.
Фернандо энергично закивал головой в знак согласия на присутствие Тони.
– Вы, наверное, хотели бы исповедоваться? – спросил его падре Джокомо.
– !!! – вновь закивал головой Фернандо и показал на ноутбук.
Падре Джокомо вновь придвинулся к экрану ноутбука и прочитал написанное:
«Дорогой падре, я давно не исповедовался, наверное, с самого детства. И теперь здесь, лишенный так дорогой для меня свободы, я вновь понимаю, что должен посмотреть в глаза Господу моему. Вот моя исповедь…» – и далее был заранее составленный перечень непростых грехов Фернандо.
Тони не видел их, потому как тайна исповеди есть тайна, но со стороны смотрел на все происходящее и, конечно же, по-новому осознавал себя. Он по-новому осознавал сегодня очень многое: «Даже те самые пеленки и простыни… Ведь кто-то же их меняет и у Миланы. Кто?! Да будут благословенны руки эти! Господи… дай сил, пошли к ней людей добрых, светлых, бескорыстных… Милана!..» Он почувствовал ее тело, лишенное сил, мягкое и податливое, которое так нуждается сейчас в чьей-то заботе. «Милана…» – еще раз пронеслось в его сознании.
Падре Джокомо прочитал написанное Фернандо. По выражению его лица было видно, что он глубоко проник в его тайну. И все-таки, улыбнувшись, он обратился к нему:
– Нет человека, который бы избежал греха, вольного или невольного, делом или словом. Но дело не в согрешении. В конце концов, такое может случиться с каждым. Дело в том, поднимаемся ли мы после этого или нет. Вообще, близость к Богу чаще осознается и достигается не через сознание праведности, а через сознание своего недостоинства. Бог всегда пишет кривыми линиями... но прямо! Это мы, люди, любим писать прямо… да только получается, как правило, криво. Он лучше знает, что нам нужно более всего, а что совсем не нужно и потому ведет нас, огибая ненужное, а мы – бунтуем и пишем «прямо», и несемся через грех, через беды, через тщеславие, через суету. И все для того, чтобы в конце пути, наконец прозрев, сказать: «Господи, прости».
В этот момент через приоткрытое окно в комнату влетела какая-то маленькая птичка и молча села на абажур лампы. И, казалось, внимательно глядя на людей, она стала вслушиваться в их разговор.
– Главное, что мы можем принести Господу – это наше покаяние, и неважно когда, главное – успеть сделать это. К сожалению, не все и не всегда успевают. Исповедь принимает Бог, человек, священник – всего лишь помощник в этом деле. Он тот, кто напоминает людям о совести. Иногда подсказывает слова. Всего лишь суфлер. Поэтому не мне судить о вашей жизни, но я вижу, что вы глубоко переосознали все, что случилось с вами. Точнее то, что вы сделали в ней. Потому что все, что случается с нами, на самом деле создано нами самими. Если вам будет необходимо, то вы можете написать мне письмо по электронной почте на адрес нашей общины. Адрес я вам оставлю. Возможно, мы чем-то поможем вам. А вы поможете нам. Ведь мы все нуждаемся друг в друге. Ну, а сейчас приготовьтесь к молитве отпущения грехов и Причастию.
Тони смотрел на происходящее и открывал для себя еще что-то более новое, чем в палате дона Пьетро. Он видел здесь совсем не старца, действительно заглянувшего в Вечность, а еще молодого человека, полного сил и замыслов и неожиданно для самого себя оказавшегося прикованным к инвалидному креслу и лишенного дара общения. Мир открывался для Тони совсем с другой стороны. Он чувствовал, что в его жизнь входит нечто новое и глубинное – то, о чем ранее он и не задумывался, но без чего теперь едва ли удастся жить.
Домой он вернулся только к вечеру.
***
Незаметно прошла весна, за ней лето. Казалось еще совсем недавно они с Миланой имели столько планов на это лето и вот теперь все это пошло прахом. Пропала поездка в Испанию, в музей Прадо, пропал парижский Лувр, остались скучающие без них Альпы, куда они хотели обязательно съездить и походить по горным тропам. Время остановилось. Биологически, физически оно, конечно же, шло, но нравственно, эмоционально оно исчезло. Да, он съездил в Испанию и посетил музей Прадо, но на посещение Лувра сил не оставалось. И возвращаться домой он не хотел, потому как быть там было огромной мукой для него. Но быть далеко от дома – мука неменьшая. И потому, несмотря на отсутствие сил, он все же посетил и Лувр.
Вернувшись домой, он стал вести жизнь отчасти затворника. Нет, он бывал и в городе, и от случая к случаю встречался с друзьями, но все же в сравнении с той кипучей праздничной жизнью, что была прежде, когда рядом была Милана, эта жизнь была лишь тенью. Казалось, жизнь закончилась, началась неопределенность. К тому же и община отца Джокомо летом почти заканчивала свое существование. Кто-то, как и Тони, уезжал на каникулы, кто-то в отпуск, кто-то еще куда-то. Бездомные летом тоже уже не толпились у дверей церкви в поисках пищи, так как они перебирались в курортные зоны, где гораздо легче было найти не только пищу, но и возможный заработок.
Наконец наступила осень и вместе с отступившей жарой легче стало дышаться Тони. К тому же начались занятия в университете, что внесло в его жизнь определенный распорядок. Ведь известно, что лучший лекарь – это дело. Община падре Джокомо вновь собралась вместе и вновь занималась тысячью малых добрых дел. Причем не только физической помощью и трудом, но и духовными практиками. Одним словом, неопределенность отступала, возвращалась жизнь. Тугая, жгучая, непредсказуемая и оттого еще более прекрасная. Жизнь, ведущая только к одному моменту, когда каждый из людей должен будет сказать: «Прости, Господи».
* * *
Луиджи и Тони сидели вместе и слушали лекцию преподавателя об арабском завоевании Европы.
– Слушай, Тони, давай-ка на выходные смотаемся с тобой в горы. Я все понимаю, но жизнь продолжается, и тебе совсем не повредит покататься на лыжах и немного отвлечься.
– Вообще-то я и сам думаю об этом, – неопределенно ответил он другу.
– Тогда, давай, в пятницу. Мы едем на машине Михаэля. Он, я, Винсент, Джонни, ну и у нас остается одно свободное место. Ты точно едешь?
– Точно, – словно решившись на что-то важное, ответил Тони.
– Ну, тогда все, я им скажу, что у нас полная машина, – сказал Лу.
В этом году снег выпал рано и, несмотря на теплую погоду, все горнолыжные трассы были уже готовы к сезону. Любители горных лыж вовсю катались по заснеженным склонам.
Уже к вечеру пятницы друзья были на лыжной базе и, устроившись в уютном кемпинге, в двух номерах, готовились к завтрашним спускам. Они разобрали снаряжение и, приготовив его, чтобы не тратить время в выходной, ждали вечера, так как хотели сходить на местную дискотеку и отдохнуть не только телом, но и душой. Когда стемнело, они пошли в местный бар, чтобы перекусить и там же дождаться начала ночного веселья. Вкусно дымилось и пахло жареное мясо, в бокалах цветом темного граната играло вино. Друзья ели заказанное мясо, запивая его красным вином, и свободно и расслабленно болтали.
– Все же ты, Винсент, зря не обращаешь внимания на Эрену. Такая девчонка! Не всякий раз встречаются такие, – дружески смеясь, говорил Михаэль.
– Кто тебе сказал, что я не обращаю на нее внимания? – вопросом на вопрос отвечал Винсент.
– А что, обращаешь? Что-то не замечал я этого. А вот она на тебя так смотрит… – не отставал Михаэль.
– Да откуда ты это знаешь? – весело заступался за Винсента Лу.
– Моя Катарина мне давно говорит об этом. Они же с Эрен подружки. Честное слово, не будь у меня Катарины, я бы ни за что не прошел мимо Эрен, – горячился Михаэль.
– Болтайте больше, а я, пока мясо горячее, есть его буду, – вставил нотку трезвости в разговор Джонни.
– Хотите анекдот? – спросил Михаэль и, не дожидаясь ответа, начал рассказывать: – И вот вошел мозг мужчины в мозг женщины. Ходит там, ходит и никого не видит. И вот тогда, уже в отчаянии, кричит в пустоту: «Эй, есть тут кто-нибудь или нет?!» Тут выходит из закутка одна извилинка, ну или одна молекулка серого вещества и говорит: «Вот я». Тогда мозг мужчины в удивлении спрашивает: «А где все?». А она и отвечает ему: «А там, внизу». Понятно?
Все дружно рассмеялись.
– Вот-вот, именно этим и отличаются мужчины от женщин, что у тех все внизу, а у нас все-таки кое-что есть и вверху, – не отрываясь от мяса, хохотнул Джонни. – Ох, и голоден я сегодня! Как же голоден я буду завтра, когда накатаюсь с гор?
– Боюсь, завтра тебе одного мяса не хватит, – усмехнулся Луиджи.
– Ты это о чем? – делая вид, что не догадывается, обернулся Джонни.
– Я это о том, что внизу, – отозвался Лу.
– Нет, это ты про то, что вверху, – подхватил Михаэль.
Тони не принимал особого участия в разговоре, хотя живо реагировал на шутки друзей. Он, сам того не желая, заметил, что девушки, сидящие за одним из столиков в противоположном конце зала, заинтересованно посматривают в их сторону, а одна – особенно на него. Но, заметив это, он не сделал никаких выводов. Если надо будет, то друзья заметят их внимание к себе и сделают выводы. Михаэль и Джонни едва ли пропустят случай познакомиться с молодыми девушками, тем более в столь свободном месте. Так и случилось.
– По моему, мы начинаем пользоваться успехом, – сказал Джонни, расправившийся к этому времени с мясом. – Я сыт и готов выйти на охоту. Где тут газели для тигра?
– Не забудь, что рядом с тобой и лев, – сказал Михаэль.
Джонни посмотрел на него и примирительно сказал:
– Ладно, тигр со львом найдут общий язык. Газелей хватит на всех.
С этими словами он поднялся и, оставив своих друзей, подошел к девушкам, что-то сказал им, присел за их столик. Немного погодя, к нему присоединились Михаэль и Винсент. Тони и Лу остались вдвоем.
– А почему ты не идешь с ними? – спросил друга Тони.
– Если все побегут топиться, то это не значит, что и ты должен бежать за всеми. Надо иметь свое достоинство, а не бежать как озабоченный на всякий зов рефлекса. Будет вечер, будут танцы, будет многое – там посмотрим. А пока мне лучше посидеть с тобой.
– Спасибо. Я вспоминаю, как в такой же обстановке мы сидели с Миланой… Помнишь, год назад на открытии зимнего сезона? Так же было много народа, был такой же зал кафе…
– Я был тогда с Лючией, – печально отозвался Лу. – Это был наш прощальный вечер, через неделю она уехала в Штаты. Почему-то ничто хорошее не длится вечно. Вот и твоя Милана… Ты прости, что я о ней, но я же знаю, что ты только о ней и думаешь.
– Да. Иногда хочется подумать о другом или начать жить как все, но это удается от силы только полдня и то если активно занят чем-то.
– Тони, жизнь не останавливается с потерей одного человека, жизнь продолжается! Не перебивай меня сейчас, дай я скажу тебе то, что давно хотел сказать. Представь себя на месте Миланы. Ты, что – хотел бы, чтобы она похоронила себя, привязав себя к тебе? Уверен, что ты, любя ее, благословил бы на жизнь. Наша верность друг другу заключена не в отказе от другой жизни, а в чем-то другом. Быть может именно в жизни. Только жить надо за двоих.
– Я понимаю это. Отец Джокомо говорил примерно то же самое. И Тереза, мама Миланы, тоже подводила к этому. Очень много хороших людей так говорят. Я согласен с ними, но как начать жить заново?
– Очень просто – просто начни! – ответил Луиджи.
– Это значит – сейчас надо встать и подсесть к Михаэлю и девочкам? – спросил Тони.
– Возможно именно это, – ответил Луиджи.
– Хм-м. Нет, вот если одна из них подойдет сейчас ко мне, тогда…
И в этот момент, словно услышав его слова, одна из девушек, сидевших за столиком, к которому ушли Михаэль, Джонни и Винсент, встала и подошла к столику Тони и Луиджи.
– Здравствуйте, можно присесть за ваш столик? – спросила она.
– Хм. По-моему, здесь действуют высшие силы, – не то шутя, не то серьезно сказал Лу, озорно посмотрев на своего друга. – Вы ко мне или к Тони? – спросил он девушку.
– Я к Тони, – тихо ответила та.
Тони не удивился этому, но несомненно это ему было приятно. Он почувствовал легкое волнение, уже чуть позабытое им, к тому же девушка была весьма приятной наружности. Она присела к их столику и заказала апельсиновый сок.
– Меня зовут Кристина, – представилась она обоим молодым людям. – Мы с девочками приехали сюда уже в третий раз, на открытие сезона. А вы бывали здесь раньше?
– Конечно, – коротко ответил Тони. Ему хотелось разговаривать с девушкой и в то же время его душа уже привыкла к одиночеству.
– Скоро в соседнем зале будет хорошая вечеринка с музыкой, танцами, вы пойдете на нее? – спросила она друзей.
– Да как-то не очень хочется сходить с ума… – начал было Тони, но Луиджи остановил его бодрым и точным ответом:
– Мы пойдем на нее. Обязательно пойдем, Кристина. Не обращайте внимание на сумрачное настроение моего друга. Он совсем не такой бука, как кажется. Просто у него сейчас такая полоса в жизни. Ему надо немного помочь и, я думаю, вы, Кристина, поможете ему в этом.
– Если Тони не будет возражать, то я попытаюсь помочь ему в этом, – улыбнулась девушка.
– Я не возражаю, – ответил Тони и, приподняв стакан с соком, символично чокнулся с Кристиной.
– Тогда мы сейчас расстанемся, нам с девочками надо кое-что еще сделать, а через час встретимся в зале. Окей?
– Окей! – ответили друзья.
Громко играла музыка, ярко сверкали огни подсветки, жар разгоряченных эмоциями тел переполнял зал. Тони и его компания вот уже часа три как находились здесь, в этом бушующем море развлечения. Они танцевали, подходили к бару, заказывали коктейль или иной напиток и вновь шли танцевать. Кристина все время была рядом с Тони. В этом не было и не могло быть ничего предосудительного: молодость – она нуждается в чьей-либо близости. Даже если эта близость изначально не может быть долгой.
Тони не забыл Милану, но, благодаря Кристине, он впервые за эти восемь месяцев почувствовал себя живым человеком. Они танцевали, Тони видел прекрасные глаза Кристины и… хотел бы утонуть в них. Точнее он чувствовал, что девушка хочет, чтобы он именно утонул в них, но всякий раз, как только он начинал растворяться в них, его сознание вспоминало глаза Миланы, сравниться с которыми не могли ничьи глаза.
И все-таки Тони заставлял себя быть веселым. Это уже был огромный шаг вперед, потому как за эти восемь месяцев он ни разу даже не пытался быть таковым. Иногда он чувствовал запах волос Кристины и их прикосновение, щекотавшее щеки, иногда он чувствовал прикосновение ее тела: плеч, грудей, бедер… В этот момент он закрывал глаза и готов был броситься в омут с именем Кристина, стать прежним, быть как все: легким, расторможенным, авантюрным, ведь внешняя шалость не перечеркивает внутреннюю верность. Во всяком случае именно это шептал ему маленький бесенок в левое ухо, когда он, обняв Кристину и ощущая щекотание ее волос, горячее тепло ее тела, прикосновение ее грудей, плеч, движение ее стройных бедер, танцевал с ней старое танго.
– Идем, выпьем еще что-нибудь, – предложила Кристина, когда танец окончился.
Они подошли к стойке бара и заказали себе немного бренди. Оба были молоды, разгорячены танцами, близостью и вином. Несомненно, они желали и большего. Во всяком случае этого желали их тела. С этим не мог спорить и Тони. Это совестью, памятью, душой своей он был с Миланой, но телом, здесь и сейчас, он был с Кристиной, и с этим невозможно было спорить.
– Идем отсюда куда-нибудь. Мне просто хочется побыть с тобой наедине, – сказала Кристина, глубоко заглядывая в глаза Тони.
Они оделись и вышли на улицу. В высоком ночном небе ярко сияли миллиарды звезд. Ночной воздух был холоден и чист. Они остановились, и Кристина, запрокинув голову к небу, засмотрелась в Неведомое.
– Смотри, вон спутник летит, – сказала она Тони.
В высоком черном небе, пересекая неподвижность отдельных звезд и звездных систем, медленно, но отчетливо плыла маленькая, яркая светящаяся точка.
– Да… И летит там какой-нибудь Шатл, и сидят в нем какие-нибудь астронавты, и, припав к иллюминаторам, смотрят сейчас на землю, на нас, и думают примерно то же самое, вот, мол, стоят там, на земле, какие-нибудь два человека и смотрят сейчас на наш корабль, и думают о нас…
Они помолчали. А потом Кристина, прижавшись к Тони, тихо сказала:
– Я замерзла. Идем ко мне в номер. Там хоть нет спутника, но зато там тепло.
В номере было действительно тепло и уютно. Кристина налила в бокалы красного вина, разрезала яблоко и, подняв бокал, глядя пристально и весело в глаза Тони, сказала:
– За нас. За эту ночь. За тот корабль и тех космонавтов. Впрочем, за них пусть пьют другие. За нас. Только за нас, – и соприкоснувшись бокалами, они выпили вино.
Кристина придвинулась к Тони и, обняв его, жарко прильнула к его губам. Тони не отстранился. Он столь же страстно откликнулся на ее зов. Молодость и жизнь брали свое.
– А где твоя соседка? – спросил Тони, не отрывая губ от губ Кристины.
– Она сегодня не придет, – так же, не отрывая губ, ответила Кристина.
Их тела, руки, ноги переплелись в одном экстатическом стремлении, забыв все, что было прежде и с кем-то другим. Страсть, как дикий, разъяренный бык, всецело пожирала обоих. Тони не сопротивлялся, он плыл по течению страсти, но не как неумелый утопающий, а как опытный пловец, всецело испытывая наслаждение от своих движений и соединяясь со стихией воды, постепенно и неумолимо становясь ее победителем. В эту ночь он забыл все, что было прежде. Он забыл… хотя там, в глубине души, он помнил все. Но теперь здесь, с Кристиной, он отдавал все, не отданное за эти восемь месяцев, что накопилось в его душе и плоти. Он был с ней не только плотью, но и душой. Искренне и по-честному, понимая, что за этим не последует ничего большего, он все же отдавал и душу, соединяясь с девушкой и ею. И она, Кристина, чувствовала эту его искренность и потому с еще большей энергией и страстью отдавала себя и вбирала в себя его. Они были двумя ненасытными побегами бамбука, готовыми пить и пить воду, столь необходимую для их роста.
Отдав себя всецело друг другу, они долго лежали без движения и только вслушивались в окружающую их тишину и собственное горячее дыхание. Потом они о чем-то говорили и их слова таинственно таяли в темноте ночи. А потом, отдохнув и набравшись сил и страсти, они вновь отдались друг другу и вновь слились в одно нерасторжимое целое до утра. И так прошла почти вся ночь. Лишь под самое утро они наконец сомкнули глаза.
Тони проснулся на миг раньше Кристины. В первое мгновение он даже немного удивился обнаруженному им: он спал, прильнув всем своим телом к прекрасной молодой девушке, обняв ее руками, а она столь же страстно обвила его плечи и шею своими руками, обхватив его торс ногами, прижалась телом к его телу, лицом уткнулась в его грудь и безмятежно спала рядом с ним. Во второе мгновение в его еще не проснувшемся сознании пронеслось: «Милана…», – но уже в следующий миг он вспомнил все. Это «вспомнил все!» вызвало тягучую волну тошноты и стыда перед Миланой… И все же… девушка была прекрасна, и ночь, проведенная вместе с нею, была столь же прекрасна и восхитительна. И потому совсем не было причин для тягостного чувства вины. Но Милана… Нет, нет и нет – никто и никогда не сможет вычеркнуть из его памяти его Милану. Примерно такая гамма мыслей и эмоций пронеслась в считанные мгновенья в сознании Тони.
А девушка, не открывая глаз, томно повела головкой, еще крепче прижалась к его груди и нежно поцеловала его плечо:
– Доброе утро, Тони, – не открывая глаз, прошептала она.
– Доброе утро, – ответил он.
– Боже мой, как не хочется просыпаться и вставать, – сказала она, сладко потягиваясь и сдерживая зевоту. – Давай, полежим еще?
– Давай, – согласился Тони.
Они молча лежали в постели, думая, возможно, об одном и том же. Они думали о прошедшей ночи, о том, как им было хорошо и уютно вместе.
– Спасибо тебе за эту ночь, – сказал Тони. – Ты очень помогла мне, Кристина.
– И тебе спасибо, – ответила она. – А чем я помогла тебе?
– Чем?.. Ты помогла мне снова почувствовать себя... жизнь. Не спрашивай меня об этом, просто прими мою благодарность, – и Тони, посмотрев в глаза девушки, обнял и поцеловал ее в горячие, жаждущие любви и страсти губы. Он и сам жаждал этого.
Так в огне страсти, в близости душ, в катании с гор пролетели эти два дня.
Но уже по дороге домой Тони стал все острее и острее чувствовать свою вину перед Миланой. Умом он понимал: то, что произошло с ним, все равно должно было произойти. Оказавшись близок с Кристиной, он между тем не забыл Миланы. Он знал, что у него не будет ничего серьезного с этой девушкой из предгорьев Альп, он знал, что по-прежнему внутренне верен лишь одной Милане. И все же совесть странным образом начинала говорить в нем и ее разговор был очень неприятен для Тони.
Машина катила вниз, быстро спускаясь с альпийских отрогов в долину, друзья по-прежнему вели веселую оживленную беседу, а Тони, лишь иногда коротко отвечая им, был погружен в ход своих мыслей. «Милана… Кристина… Как они непохожи. И как я мог? Но жизнь же не остановилась, она продолжается. И вообще не все, что мы делаем внешне, соответствует нашему внутреннему, нашему настоящему. В конце концов, это не я избрал Кристину, а она выбрала меня, а я только ответил ей. И вообще, как может нормальный мужчина не ответить на ласки прекрасной женщины? А ведь Кристина прекрасна! – Тони сладостно вспомнил дни, проведенные с Кристиной. – Прекрасна… но таких, как она, он видел и раньше, еще до встречи с Миланой. По сути, любая женщина, если провести с ней несколько дней, оставит добрый след в душе. Но сделать то, что сделала с ним Милана, может только единственная женщина в жизни. Ну, или таких женщин может оказаться не более трех в жизни любого мужчины. «Милана пришла ко мне от Бога», – так думал Тони, пока их машина возвращала домой.
***
В зеленом больничном халате он переступил порог палаты, в которой лежала Милана. Войдя, он, как это и делал обычно, поздоровался с ней и, поставив на ее прикроватный столик цветы, сел рядом.
– Здравствуй, солнышко, – сказал он и тут же почувствовал лживость своих слов. Точнее в них не было лжи, потому что Милана действительно была его солнышком и никто и никогда не сможет занять ее место в его сердце, но вместе с тем он чувствовал, что на этот раз за его словами была какая-то недосказанность, в которой ему было трудно признаться самому себе, а тем более невозможно, было сознаться в этом Милане. Даже сам его голос показался ему неискренним и что-то скрывающим. Тони по природе своей не умел и не любил врать, а тем более врать любимому человеку, но и сознаться было невозможно и от этой необходимости лжи ему становилось еще более противно. Он сидел и боялся посмотреть в глаза Милане, словно она могла увидеть его и догадаться о его поступке. Он чувствовал себя предателем. Он и был таковым.
– Вот, Милана, и наступает зима. Мы тут на три дня ездили в горы, катались на лыжах. Было здорово… только не хватало тебя. Мне очень не хватало тебя! – искренне, с нотой отчаяния сказал он. Милана ничего не ответила, она уже восемь месяцев продолжала спокойно лежать и смотреть куда-то в высь. – В университете все нормально, правда появился новый преподаватель по истории Средних веков, очень интересный субъект, лекции ведет – заслушаешься, ощущение такое, что он сам там жил. А может и живет? Представь себе, он приходит домой, залазит в домашнюю машину времени, нажимает кнопку и – вот он уже у себя, в Средних веках, в каком-нибудь королевстве Меровингов. Только интересно знать, кто он там такой: простой рыцарь, алхимик, король Артур, его рыцарь Ланцелот или, быть может, сам Карл Великий?
В иное время Тони и самому понравилось бы то, что он говорил сейчас. В иное время Милана с интересом подхватила бы его рассказ и они вместе, обгоняя друг друга в фантазии, сочинили бы интереснейшую историю этого преподавателя в образе рыцаря короля Артура. Но теперь… Только легкое пиканье бездушного аппарата, контролирующего жизнедеятельность организма Миланы, было ему ответом. Это был ответ вечности. Вечной безысходности.
***
Тони перешагнул порог и вошел под свод храма. Тишина была абсолютная. Только удары его сердца, слышимые им одним, нарушали ее власть. Он прошел вперед, поклонился невидимому Богу и сел на скамью. Он пришел к Богу, но не к Тому, который молчит, а к Тому, который дает ответ.
«Я очень согрешил, Господи, но скажи только слово – и будет спасена душа моя…», – повторял Тони слова молитвы, словно в них одних было единственное спасение его. Словно утопающий в бушующем океане, он судорожно искал ту спасительную соломинку, ухватившись за которую он мог найти спасение себе. И как это все происходило – он не понимал, но он чувствовал, что Бог дает ему ответ.
В мире гораздо больше вещей необъяснимых, и язык Бога относится именно к этим необъяснимым категориям.
Тони сидел, вслушивался в себя и в то огромное молчащее пространство, что окружало его и одновременно проникало внутрь его самого, и ждал. Он ждал чуда, пусть и невидимого и неслышимого, но чуда! Если то, что случилось с Миланой, было «античудом», то есть тем, что не должно было случиться, то теперь он ждал чуда. Для этого ему не нужен был никто, кроме него самого.
Отворилась боковая дверь и появился падре Джокомо. Он улыбнулся Тони и, чуть поклонившись, благословил его легким крестным знамением. Он не стал подходить к молодому человеку, верным чутьем мудрого священника, привыкшего уважать внутреннюю свободу другого, поняв, что тому надо побыть одному, что ему необходимо самому решить то, что он решает сейчас. В свою очередь Тони, увидев падре Джокомо, встрепенулся и непроизвольно потянулся к нему, но тут же остановил себя и еще раз погрузился в ход своих мыслей: «Итак, сейчас я должен подойти и все рассказать падре Джокомо. Все. Иначе… все это несерьезно: и это сидение в храме, и кормление бездомных, и хоспис. И даже любовь к Милане».
Он вздохнул и, поднявшись, направился к падре Джокомо.
– Падре, я хочу исповедоваться, – сказал он, обращаясь к священнику.
Падре Джокомо посмотрел на Тони внимательным взглядом и ответил:
– Что же, идем.
Они отошли в боковую нишу храма, где падре Джокомо прочитал несколько молитв перед исповедью, а затем, обратившись к Тони, сказал:
– Ну, что же, Господь внимает тебе. Я слушаю. Но при этом помни, что на самом деле для исповеди тебе не нужен никто, кроме тебя самого. Для исповеди нужна пробудившаяся совесть и чувство Бога, Который всегда рядом с тобой. Священник же всего лишь свидетель, помощник, наставник, если хочешь – «палочка-выручалочка» в нашей безысходности. Поэтому главное – раскрыть душу, снять тяжесть греха, ну, а если нужно будет тебе мое мнение, совет человека, то, как могу, отвечу.
Трудно, очень трудно Тони было начать свою исповедь, но все пути к отступлению были отрезаны.
– Господи, я согрешил. Я… предал самого любимого, дорогого мне человека. Тем более человека, находящегося сейчас в состоянии болезни. Я предал мою Милану, – он остановился, сделал глубокий глоток воздуха и продолжил: – Мы с друзьями ездили в горы кататься на лыжах. Там все и произошло. Вроде бы я и не был инициатором всего, но и не сделал ничего, чтобы этого не произошло. Главное, я ни на минуту не забывал о Милане и все же я изменил ей. И оттого, что я не забывал ее, оттого-то мне мой грех кажется еще более мерзким и подлым. Я был у нее в больнице после этого и мне было очень неловко, мне казалось, что я лгу, разговаривая с ней после всего случившегося. Я просто не знал, как вести себя, как говорить, как дышать в ее присутствии. Я люблю Милану и сейчас, когда она прикована к постели. Мне никто не нужен по-настоящему, кроме нее. Но как мне быть теперь, я не знаю. Да, конечно же, время лечит, да и вообще, как сказал один мой друг, не стоит заострять внимание на пустяках: «Ну случилось, ну и что?! Ты же все равно в душе был верен ей. Нельзя же совершенно исключать свою физиологию!» Одним словом: я согрешил, предал Любовь и мне очень плохо сейчас.
Тони закончил свою исповедь. Ему было тяжело, хотя он чувствовал, как некий невидимый камень упал с его плеч, но в душе остался еще груз какой-то недосказанности, который был столь огромен, что Тони не чувствовал облегчения.
– Что же я скажу тебе, Тони? – неторопливо начал падре Джокомо. – Что скажет человек, когда говорит Совесть?! Ты прав – предавать нельзя, и то, что с тобой произошло, – предательство. Но прав и твой друг: раз Бог дал человеку жизнь, то человек должен жить. Другое дело: как жить? В отношениях между мужчиной и женщиной есть два момента: Любовь и вожделение. И то и другое обладают огромной энергией. И то и другое могут в одно мгновение расплавить человека, как оловянного солдатика из сказки Андерсена. Поэтому и к тому, и к другому надо быть готовым. Ты оказался еще просто не готов к этому. Ты оказался не готов ни к любви, ни к вожделению. Это не значит, что ты не любишь, нет, ты любишь Милану, но любовь требует зрелости, а зрелость достигается через испытания. Вот то, что произошло с тобой, и было испытанием верности. Ты не очень его выдержал, но это не значит, что ты не выдержишь его в целом. Если ты впадешь в отчаяние и самобичевание, то ты проиграешь. Если же ты, все осознав и поняв, сделаешь правильные выводы – ты приблизишься к зрелости. Падают все, но не все поднимаются после падения. В этом отличие праведника от грешника: один, упав, лежит, другой, упав, поднимается и идет дальше. Так что у тебя нет выбора: вставай и иди дальше. Это первая часть моего ответа тебе.
Теперь выслушай вторую часть, если угодно, совета.
Падре Джокомо, на минуту замолчал, посмотрел куда-то в глубину храма, словно выискивая там кого-то взглядом, и продолжил:
– Твой друг тоже по-своему прав. В этой двойной правоте нет никакого лукавства. Просто есть правда небесная, а есть земная. Иногда они враждуют друг с другом, иногда толкаются, не зная, как примириться, а иногда соединяются, обретая мир. Есть любовь души, духа человеческого – это самая высокая любовь, точнее, это и есть любовь. А есть то, что называется физиологией. И человеку не дано избежать ни того, ни другого. При этом физиология само по себе – это не грех, это то, что дано от Бога. Но именно она может в одно мгновение стать и грехом. И все-таки, помнишь, как Бог говорит Каину после его согрешения и убийства брата: «У порога твоего грех лежит, но ты господствуй над ним». И потому то, что произошло с тобой, – обыкновенное дело, ты просто не смог стать выше желания своей плоти. И дальше ты можешь либо целиком отдаться ей, потому как всякое приобщение ко греху открывает свой ящик Пандоры, а можешь и должен противостоять ему. Помимо этого, жизнь – вещь очень прагматичная. Романтику очень трудно выжить в ней. Другое дело – человек духовный. Духовный человек соединяет в себе чувство Неба и в то же время реальную жизнь.
Падре Джакомо сделал паузу и, посмотрев в глаза Тони, как бы проверяя, все ли он понимает, продолжил:
– Так вот, тебе едва ли удастся нарушить волю Бога о человеке и остаться на всю жизнь одному. Это возможно лишь если человек отдает себя всецело на волю Божью, непосредственному служению Ему в его Церкви. Если же человек остается в миру, то ему не избежать плотской близости. Более того, он и не должен избегать ее.
Падре Джокомо вновь пристально заглянул в глаза Тони, который, слушая слова священника, старался осознать их, постичь глубинный смысл.
– Просто отношения между мужчиной и женщиной должны быть такими же, как и с любым ближним нашим: честны и открыты. Соединение тел не греховно, когда освящено любовью, и греховно, если любви нет, а есть лишь страсть. Я верю в вашу любовь с Миланой. Верю не только потому, что я священник и потому обязан верить, а верю потому, что я знаю и чувствую тебя, Тони. И все-таки ты стоишь перед очень непростым выбором в своей жизни, который сделать придется тебе самому.
Падре Джокомо вновь сделал небольшую паузу и размеренно, акцентируя слова, продолжил:
– Все, что я скажу далее, прими спокойно и разумно. Милана в коме и неизвестно, что с ней будет далее. Ты здоров и готов к жизни. Как совместить такие разности? Они несовместимы. Поэтому ты должен жить честно и ровно, не отказываясь от жизни и не загоняя себя в тупик. Представь на секунду: то, что произошло с твоей любимой – случилось бы с тобой? Почувствовал? Неужели ты, несмотря на всю свою любовь, стал бы таким деспотом по отношению к Милане, что приковал бы ее к своей кровати? Я думаю, что ты пожелал бы ей счастья! А еще я думаю и уверен в этом, что она навсегда сохранила бы духовную верность и память о тебе. Она всегда была бы рядом. Ты не запретил бы ей жить, но ты благословил бы ее на жизнь. Вот так теперь и она. Я уверен, что ты создан для жизни. Правда и Милана тоже создана для жизни, но почему-то произошло то, что произошло. Этого не должно было произойти! – эти слова он произнес с особым выражением, почти отчаяния. Чувствовалось, что ему очень непросто говорить это. – У Бога и человека разные задачи: человек стремится счастливо прожить свою земную жизнь, а Бог хочет раскрыть, очистить душу для Вечности. И вот для очищения Он иногда допускает страдания. В страдании раскрывается любовь Бога к человеку и ответная душа. Это больно, но это так. Для страдания избираются лучшие, потому что только лучшие могут ответить любовью на боль. Научись четко отделять низкое от высокого и, если в твою дверь стучится низость – не открывая, поганой метлой гони ее вон! Если же ты встретишь любовь, а ты, несомненно, встретишь ее, то не пройди мимо. Высокая любовь дается нечасто. Но не единожды. Она требует готовности души человека, зрелости его духа. И возможно еще одним следствием случившегося является то, что теперь ты должен прожить свою оставшуюся немаленькую жизнь за двоих. И радость, которую ты обретешь для себя и подаришь другим, и добрые дела, и любовь – все, что будет у тебя в жизни, ты должен иметь в двойной степени. Теперь ты живешь за двоих.
* * *
Тони брел по вечереющим улочкам городка и все думал над словами, сказанными ему падре Джокомо. «Действительно, как все непросто. Милана создана для жизни, в ней всегда было столько энергии, столько радости, чистоты и света, что хватило бы и на десятерых человек, она была похожа на цветок Божий. И вот эта лавина… Необъяснимость произошедшего больше всего мучает близких. Этого не в силах понять и объяснить никто. Милана всегда ассоциировалась со счастьем, со Светом и вот… Эта бездна темноты и неподвижности. Причем в эту бездну погружаются все: и Тереза, и Джованни, и я… Страшно признаться в безысходности произошедшего – это кажется предательством. Ведь бывают же чудеса! И все-таки есть жизнь. Милана, милая Милана, как же я люблю тебя, как мне одиноко без тебя!.. Прожить жизнь за двоих… Да. Я буду жить за двоих и все хорошее я буду посвящать тебе. Мы все будем делить на двоих. И даже любовь, которая возможно когда-нибудь встретится мне. Но, если только это возможно, Господи, соверши чудо: подари мне мою Милану».

ТОНИ
Ï
рошло два года. У Миланы все было без изменений. Теперь уже никто не питал никаких иллюзий.
Жизнь текла своим размеренным потоком, и каждый был занят собственными повседневными делами. Отец Миланы, Джованни, по-прежнему всецело занимался юридической деятельностью, Тереза управляла домом и медицинским фондом, соучредителем которого она являлась и который был создан после произошедшего с ее дочерью во многом благодаря ей и Джованни. Для них оказалось неожиданностью, что далеко не малое число людей попало в подобные ситуации. Фонд занимался не только проблемой людей, находящихся в коме, но и в целом людьми, имеющими серьезные проблемы со здоровьем. Идея фонда возникла благодаря падре Джокомо, когда Тони познакомил его с Терезой. Их встреча состоялась у постели Миланы, а потом сама Тереза пришла к падре и там-то зашел разговор о создании такого вот благотворительного фонда.
– В мире так много людей, которые нуждаются в нашей помощи, и никто, кроме нас, не в силах оказать им эту помощь, – эти простые слова глубоко запали в душу Терезы и, вернувшись домой, она дня три все раздумывала об их смысле, а потом неожиданно для себя пришла к мысли о необходимости создания фонда помощи. Она проконсультировалась с мужем и, получив от него необходимые юридические советы, пришла к падре Джокомо. Того уговаривать на доброе дело не пришлось.
– Вы знаете, Тереза, мне почему-то сразу показалось, что у нас с вами что-то получится. Что наша встреча не случайна, – сказал он потом Терезе.
К этому времени Тони окончил университет и уехал в Венецию, где стал работать сотрудником Венецианского музея. Работа ему нравилась, хотя… Он часто вспоминал другую работу – там, в хосписе. Ему остро не хватало падре Джокомо, его общины и бескорыстного служения людям. Если бы он мог, то несомненно стал бы врачом. Культурой и искусством все-таки можно заниматься и на досуге, как хобби, а вот лечить людей – этому надо учиться и посвящать всю жизнь.
Он ходил в местные храмы, но не находил в них той тишины, успокоения и главное – применения своим силам, как в общине падре Джокомо, в их тихом, небольшом городке, там, на севере Италии. Венеция была огромным культурно-музейным мегаполисом. Не в смысле масштабов города, а в смысле ее музейного значения. И, возможно потому-то где бы ни был Тони, он всегда и всюду ощущал веяние этого музейного духа. Ему не хватало чего-то… настоящего. Ему казалось , что даже любовь, которой вокруг было так много, не может быть здесь настоящей.
И вот однажды она обрушилась на него.
Тони сопровождал группу туристов из Франции по каналам Венеции. Все шло как обычно: его рассказ, сменялся громкими восклицаниями и фотографированием на память, но среди этой обыденности Тони вдруг почувствовал пристальный взгляд молодой девушки, которая смотрела на него с особым интересом. Вообще-то он часто ловил на себе заинтересованные женские взгляды, но в этот раз обнаружил, что в нем пробуждается ответный интерес. К концу экскурсии они уже в открытую смотрели друг на друга и даже улыбались. Один канал сменял другой, соборы, площади, памятники проплывали мимо, а он чувствовал, что испытывает все большее и большее влечение к этой неизвестной для него девушке. Когда же экскурсия окончилась и автобус привез их в отель, Тони, ступив на тротуар, тихо и нежно взял девушку за локоть, отвел ее на два шага в сторону и, прямо глядя в ее синие глаза, сказал:
– Меня зовут Тони. И я хочу пригласить вас сегодня в кафе, ну или просто провести приятно вечер.
Девушка не отдернула руку, не воспротивилась, но как-то озорно и в то же время глубоко заглянула в его глаза и Тони показалось, что он начинает тонуть в пронзительной синеве ее глаз.
– С удовольствием, – ответила она. – Меня зовут Софи. – И, протянув ему свою руку, весело, по-доброму улыбнулась.
Они встретились вечером и прогуляли чуть ли не до самого утра. Ночная Венеция открывалась совсем иначе, чем днем. Именно вечером, в лучах заходящего солнца и ночью, в мерцании звезд и молчаливом свете луны Старая Синьора открывала свои настоящие тайны. Они гуляли, иногда заходя в многочисленные ночные кафе, и снова гуляли и наслаждались не только красотой и тайной города, но и общением друг с другом. У них оказалось на удивление много общего. Софи по образованию была переводчиком и работала в небольшом городке, на севере Франции, в туристической фирме. Помимо языков, ей по-настоящему было интересно то, что люди называют искусством и культурой. Она обладала обширными знаниями о мировой культуре и о различных течениях в разных ее областях. Потому-то она не просто слушала то, что рассказывал ей Тони, но со знанием дела добавляла, а то и поправляла его, и даже почти спорила, когда ей казалось, что тот не совсем прав или не совсем справедлив в своей оценке того или иного культурного феномена.
Они шли по ночным улочкам древнего города и говорили, говорили...
– Интересно, как в давние времена люди обходились без уличного освещения? – произнес он вопрос, едва ли требующий ответа. – Ну-ка, посмотрим, как далеко я смогу пройти с закрытыми глазами.
Он зажмурился и сделал несколько шагов вперед. Ему тотчас же захотелось открыть глаза и посмотреть, куда он идет. Желание было столь велико, что он едва не поддался ему. Но, победив соблазн, он сделал еще шаг и еще...
– Софи, ты здесь? – не выдержав гнета тишины и темноты, спросил он.
– Здесь. Ты делаешь заметные успехи, – с юмором отвечала она.
– Я же талантливый!
В ответ он услышал веселый смех девушки.
– Зря смеешься, вот попробуй-ка сама так погулять по Венеции.
– Что же, можно и попробовать. Только мы одновременно будем пробовать или по очереди? Если одновременно, то давай сначала обменяемся телефонами и адресами и договоримся, где встретимся завтра, а то, боюсь, разойдемся в разные стороны и потеряем друг друга.
– Нет, я больше никого не хочу терять, – запротестовал Тони. – Сейчас, еще три шага. Раз, два, три! – сказал он и открыл глаза.
Вокруг была все та же дремлющая в ночи Венеция, но одновременно что-то новое возникло в ощущении им этого древнего города. Если раньше темнота была его противником, вызывавшим чувство напряженности, то теперь он почувствовал ее родство. Словно невидимая ниточка соединила его и ночную реальность.
– Ну, синьора, вы готовы повторить мой подвиг? – спросил он Софи. – Вообще-то это здорово. Появляется какое-то новое чувство причастности к миру невидимого. Я начинаю понимать, как возник сюрреализм.
– И как же?
– Он возник из ночных видений, вызванных глубокой бессонницей Дали, Бретона и тех, кто был заражен этим необыкновенным вирусом.
– Ты меня по-настоящему заинтересовал! – сказала Софи. – Я закрываю глаза и иду. Я хочу стать сюрреалистом!
Она закрыла глаза и сделала несколько шагов вперед, чуть помедлила и прошла еще немного.
– Ой, как тут интересно! – поделилась она своим ощущением темноты и неизвестности.
Тони шел рядом и молчал. Он смотрел в прекрасное лицо девушки, чуть освещенное светом луны, и любовался ею. Она была прекрасна: полная противоположность Миланы – светловолосая, с синими глазами, высоким голосом, чуть пониже ростом и не такая спортивная, но, тем не менее, стройная. А главное, удивительно привлекательная. Ее очарование шло не столько от внешней ее привлекательности, сколько из ее внутренних миров, которых было совсем не мало. Так бывает, когда в одном человеке сокрыта, подчас, целая вселенная. Вот Софи и обладала такой вселенной духа.
Тони шел рядом, смотрел на нее и видел эти огромные ресницы прикрытых глаз, этот маленький носик, эти волосы, щеки, губы… В какой-то момент ему нестерпимо захотелось поцеловать эти губы, обнять эти плечи, окунуться в волны этих расплескавшихся по плечам волос. Он тихо обогнал ее и, чуть приостановившись и пригнувшись, так, чтобы его губы оказались на одном уровне с ее губами, остановился. Софи сделала шаг, еще и еще шаг и… Она почувствовала прикосновение его губ. Она почувствовала, что буквально тонет в его объятиях. Она почувствовала, что не в силах сопротивляться тому огромному ощущению, которое всецело охватило ее. Она расслабилась, обняла в ответ Тони и ответила на его поцелуй не менее горячим огнем страсти и желания.
Они расстались под утро, пройдя пешком всю старую часть Венеции. Он проводил ее в отель. Софи, пьяная не от вина, а от счастья любви, долго еще не могла уснуть. Ей виделись прекрасные глаза Тони, слышался его голос, чудились жар его поцелуя и сила его объятий. То же самое испытывал и Тони, когда, час спустя, оказался у себя дома. Он так же, далеко не сразу уснув, отдал должное мечтам. Ах, молодость! Она не замечает ни часов, ни мимолетности счастья.
А на следующий день выпадала суббота, и потому у Тони было два выходных дня. Они встретились в двенадцать часов на площади Сан Марко. Они увидели друг друга еще издали и чуть ли не бегом бросились навстречу друг другу.
– Софи!
– Тони!
Они заключили друг друга в горячие объятия, не стесняясь никого. Это во времена молодости их родителей существовали нормы поведения, этикета, но теперь все было по-другому. Но главное все же было в том, что они действительно искренне и совершенно чисто открывали свои объятия, ведомые тем великим чувством, которое люди называют любовью. Они вновь прогуляли вместе весь день и весь вечер. И только когда на небе стали появляться первые признаки сумерек, Тони пригласил Софи к себе домой. Он пригласил ее и больше не отпустил, да и она, придя к нему, вовсе не собиралась куда-то исчезать. Любовь молодости полна сил и требует выхода той энергии, что объединяет людей. Тем более, когда это действительно любовь.
Следующий день прошел так же прекрасно, наполненный любовью, разговорами и счастьем. Потом для Тони наступили рабочие дни, но каждый вечер они встречались с Софи и расставались, только утром. Для Тони это были самые счастливые дни с тех пор как он потерял свою Милану.
Да, с тех пор у него были отдельные встречи с девушками, иногда продолжавшиеся относительно длительное время, но ни одну из них он не мог поставить рядом с Миланой. Тони хорошо помнил слова падре Джокомо о том, что у него, несомненно, будет еще настоящая любовь и, несомненно, ждал ее. Он ждал ее и при этом не забывал Милану. Он ждал ее, как ждет путник в знойной пустыне появления нового оазиса с холодным источником, при этом помня тот, что утолил его жажду прежде. Софи и оказалась для него таким оазисом, и он окунулся в него всей полнотой своей души и всем существом своим. Он пил его живую воду и чувствовал как мир, окружавший его и уже много лет не дававший настоящей радости, начинал оживать и озаряться светом. Имя этому свету была любовь, а имя любви – Софи.
Но все прекрасное, увы, столь же и кратковременно. На четвертый день Софи уехала, увезя с собой частичку счастья Тони. Вместе с ее отъездом он почувствовал, как его покинуло нечто очень важное – то, что он искал и чего ждал последние несколько лет, то, что теперь он обрел и не имел права вновь потерять. Они обменялись адресами и (о, благо современной цивилизации!) теперь могли спокойно разговаривать посредством электронной почты и прочих достоинств современной техники. Физическое расстояние уже не стало преградой для людей конца двадцатого века. Это раньше людям приходилось писать письма, относить их на почту, надеяться на их своевременную доставку, ждать ответа… Теперь все было много проще и быстрее.
Тони и Софи практически ежедневно говорили друг с другом. Их переписка и разговоры были не просто общением двух любовников, но общением двух по-настоящему родственных душ. Тогда, еще в Венеции, Тони так и не успел рассказать Софи о его любви к Милане – ведь когда тебя охватывает первый порыв страсти, любви, не стоит ворошить старое, пусть и дорогое для тебя и тем самым омрачать радость нового счастья. Теперь же, когда первый порыв прямого общения прошел, Тони рассказал Софи историю своей любви к Милане. Софи все поняла. И даже не просто поняла, но и помогла Тони лучше осознать происходящее. Он искренне удивлялся той степени глубины понимания и созвучия их душ, которые он открывал в Софи.
«Дорогой, Тони! – писала Софи в одном из электронных писем ему. – То, что связывало и связывает вас с Миланой – это не просто то, что люди называют «первая любовь», но настоящее, подлинное, высокое чувство, которое будет жить в тебе всю твою жизнь. При этом, несомненно, ты обретешь и новую, настоящую Любовь. Возможно (я очень хочу этого!) ты уже нашел ее. Новая, настоящая любовь определяется тем, что она не испытывает ревности или иных негативных чувств к тому, что было прежде. Наоборот, она должна быть благодарна судьбе и Богу за то высокое и прекрасное, что было прежде. Во всяком случае я – благодарна. И отсюда, с севера Франции, я шлю свое благословение и благодарность Милане за то, что она была когда-то рядом с тобой. Я посылаю ей и свою помощь. В жизни так много необъяснимого с нашей, земной точки зрения! Для того, чтобы понять хоть что-то, надо уметь взглянуть на действительность как бы сверху. Оттуда, откуда смотрит Бог. Его глазами. Без этого жизнь оказывается необъяснима. Но путь в небо (туда, откуда смотрит Бог) часто занимает существенную часть жизни, а это требует, помимо мудрости, умения вслушиваться в себя, а еще терпения. Я не могу требовать или даже просить, чтобы ты когда-нибудь познакомил меня с Миланой, это область твоего самого сокровенного, в которую я не имею права вмешиваться. Но вот твой падре Джокомо меня заинтересовал и с ним, по возможности, ты меня познакомишь. Здесь у нас есть одна протестантская миссия, занимающаяся подобными делами, но, во-первых, я католичка, во-вторых, мне трудно присутствовать на этих сеансах психических взрывов, которые они называют молитвами. А католики в нашем городке заняты, увы, лишь одним богослужением. Поэтому мое общение с Богом – это мое личное дело, слава Богу, через то, что называют мировой культурой. У каждого свой путь…»
Так в судьбе Тони возникло то новое, настоящее чувство, о возможности которого когда-то говорил ему падре Джокомо.
Месяца через три они вновь встретились с Софи. Молодые люди искали возможность для встречи и такая возможность представилась. Софи через свою фирму организовала туристическую, паломническую поездку итальянцев во Францию, к Лурдской Богоматери, в которую на правах организатора вошла и сама. Так им удалось совместить и их встречу, и в то же время не нарушить свои рабочие обязанности.
Они встретились уже на территории Франции, где Софи присоединилась к их группе. Они не скрывали своих чувств и отношения друг к другу, при этом, конечно же, не выставляя их на всеобщее обозрение, как глупую провокацию.
Автобус весело бежал по шоссе, пересекая и оставляя позади чудесные виды южной Франции. Тони и Софи сидели вместе, взяв друг друга за руки и, оживленно беседуя, совершенно не замечали дороги.
– На-ка вот, прочитай, – подал Тони краткий путеводитель, напечатанный на красивой бумаге и снабженный несколькими статьями об истории Лурда, о жизни Бернадетты Субиру, о случаях исцелений, произошедших здесь. – Я тоже почитаю.
«МНЕ БЫЛО ДАНО ЗДОРОВЬЕ, ЧТОБЫ ПОМОГАТЬ ДРУГИМ»
16 августа 1952 года Богоматерь Лурдская чудесным образом исцелила Анну Сантаньелло. 53 года спустя чудо было официально признано. Это история о важности молитвы и доверчивой беседы с Богом и Божьей Матерью. С Анной Сантаньелло беседует Микелла Джанфранчески.
История Анны Марии Сантаньелло, с которой произошел последний из официально признанных случаев исцеления в Лурде – это чудесная история о силе веры и молитвы.
Благодаря любезной помощи салернского отделения UNITALSI*, мне была предоставлена возможность побеседовать по телефону лично с синьориной Сантаньелло (она не замужем и настаивает, чтоб ее звали «синьориной»!) – энергичной, веселой старушкой девяносто пяти лет.
Я волнуюсь, поскольку тема разговора деликатная, и я немного опасаюсь докучать своими, возможно, банальными вопросами человеку, который имеет особый мистический опыт.
Но едва я представляюсь и спрашиваю, могу ли услышать историю, рассказанную моей собеседницей уже столько раз, как мои страхи исчезают: я понимаю, что в подобном случае именно простые вопросы достойны ответов и что опыт синьорины Сантаньелло не остался для нее в прошлом, но живет в ней и углубляется изо дня в день, и особенно – когда появляется возможность поделиться с миром своей верой. Итак, мои страхи исчезли, но волнение осталось.
Синьорина Анна милая и живая. Пока мы беседуем, она что-то вяжет. Она рассказывает мне о своем детстве, которое прошло в деревне Роккапьемонте, о слабом здоровье – после обострения у нее развился ревматизм, который привел к серьезной болезни сердца. Девочке было всего десять лет. Мать так боялась за жизнь дочери, что забрала ее из школы и отдала в обучение монахиням, жившим по соседству. Позже Анна получила профессию медсестры и сиделки, чтобы ухаживать за детьми.
В 1930 году семья переехала в Салерно, где Анна Сантаньелло живет до сих пор и делится своим необычайным опытом.
– Почему летом 1952 года Вы решили совершить паломничество в Лурд?
– Я очень сильно болела и уже не могла работать. Меня перевезли в дом брата. В подарок от подруги я получила статуэтку Лурдской Богоматери, и Она словно обращалась ко мне. Я все время молилась и чувствовала, что Она зовет меня.
Анна почти не могла говорить, кожа у нее посинела, ноги опухли. Кардиологи, постоянно наблюдавшие за ее состоянием, советовали родственникам готовиться к худшему и решительно возражали против поездки, но она не отступала.
Близкие Анны попросили исповедника, который навещал ее каждый день («все думали, что мне недолго осталось»), отговорить ее от дальнего путешествия. «Прошу тебя, Анна, послушайся твоего духовного наставника», – говорил он мне, но я отвечала едва слышным голосом: нет, я должна послушаться Того, Кто важней всех на свете – Того, Кто меня зовет.
– Итак, лишь молитва и голос Богородицы, Которая обращалась к Вам, дали Вам силы пережить путешествие и страдания...
– Да, я все время молилась. И Божья Матерь мне отвечала, успокаивала меня. После нескольких часов путешествия мы прибыли на вокзал в Риме, но мое состояние настолько ухудшилось, что врачи хотели снять меня с поезда и положить в больницу. Я посмотрела в окошко и словно увидела тень и услышала голос, который меня успокаивал и говорил: «Не отчаивайся, ты доберешься туда». Так и вышло.
Но когда Анна приехала наконец в Лурд, она была настолько истощена, что ее пришлось сразу же везти в больницу.
– Из окна моей палаты была видна статуя Бернадетты, стоявшая внизу во дворике. Я сочла это добрым знаком и успокоилась. Затем, два дня спустя, ко мне пришел врач и сказал, что через день мы уедем, но сестра милосердия, которая все время была со мной и которая так сердечно ко мне относилась, ответила ему: «Уедете вы один, а мы никуда не поедем, пока моя подопечная не окунется в купель».
И вот в дождливый день санитары понесли Анну к купелям, возле которых в очередях стояли толпы людей. Сестра милосердия настояла, чтобы Анну целиком погрузили в купель, а не просто окропили водой, хотя, с точки зрения рассудка, ввиду ее состояния этого делать не следовало.
– Вы помните, как погрузились в купель?
– Вода была ледяная, дух перехватывало, но немного погодя я ощутила сильный жар в груди, закричала и попыталась подняться. Помню ясно, что подняла ногу из воды и увидела, что синяки и отеки прошли. «Я здорова!» – прокричала я санитарам, которые пытались поддержать меня, и сама встала, потому что чувствовала, что Божья Матерь мне помогает, а им сказала: «Идите, вы нужны другим». Я сама в тот день отправилась помогать больным, которые были в очереди, утешала их, а потом пошла на мессу и пела, что было сил, и все с изумлением смотрели на меня...
Врачи, которые впоследствии ее посетили, не нашли никакой болезни сердца. Недуг исчез бесследно. В Турине по просьбе своей близкой подруги Анна еще раз обратилась к врачу – известному профессору Дольотти, который, ничего не зная о случившемся, сказал: «Зачем вы пришли ко мне? С вашим сердцем еще сто лет проживете».
В 1964 году исцеление было признано «необъяснимым» с точки зрения науки. Но только 11 ноября 2005 года архиепископ Салерно монсеньор Пьерро, получив одобрение Международной коллегии врачей, официально объявил происшедшее «чудом».
– Остается важный вопрос, который, наверное, Вы уже столько раз себе задавали: «Почему именно я»?
– Этот вопрос я без конца задавала себе с того момента, как меня понесли к купели с водой из источника. Рядом со мной был слепой ребенок лет десяти и молодая девушка, которая сильно страдала. Я спрашивала себя: почему именно мои, а не их молитвы услышаны? Я просила о чуде, об исцелении, о благодати, чтобы я могла работать. Мои молитвы были полностью услышаны.
Действительно, с того самого дня Анна Сантаньелло трудится на благо ближних – больных, и особенно бедных детей. Когда она вернулась в Салерно, директор Института охраны материнства и детства предложил ей работать сиделкой с детьми, и с тех пор Анна посвящает себя ближним и делится своей чудесной историей о вере и надежде.
«Сегодня, когда я спрашиваю себя: почему я? – отвечаю сама себе, что, наверное, мне было дано здоровье, чтобы помогать другим».
Я потрясена. Она говорит, что нам следует горячо, с верой молиться. Видно, что она этим живет. И сегодня Анна много молится. Выслушав ее историю, я поняла, что на всю жизнь Анна получила прекрасный дар постоянного общения с Божьей Матерью. Анна говорит, что это действительно так: она получила этот дар, но не потому, что она какой-то особенный человек, а лишь потому, что у нее всегда была большая вера и потому, что она полностью доверилась Богу.
НЕПОРОЧНАЯ ДЕВА В ЛУРДЕ
Лурдское послание
150-летие явлений Богоматери
За 150 лет, прошедших с момента явлений Божией Матери маленькой Бернадетте Субиру, о лурдском святилище написано немало. Однако в преддверии намеченного на сентябрь этого года визита в Лурд Святого Отца Бенедикта XVI стоит еще раз вспомнить об этих исторических явлениях, произошедших в эпоху, когда западное общество начало стремительно удаляться от своих христианских корней, и заново осознать смысл этого послания, столь актуального сегодня
Значение лурдских явлений невозможно понять иначе, как в контексте судьбы самой Бернадетты – деревенской девочки из бедной семьи, чья история на протяжении полутора столетий продолжает волновать сердца многих людей. В личном опыте Бернадетты воплотился опыт всего народа Божьего – тех «бедных Израиля», которым Бог посредством знамений на протяжении тысячелетий являл Свое присутствие, через которых Он обращался к миру.
Мария-Бернарда Субиру родилась 7 января 1844 года. В доме ее ласково называли Бернадеттой, и это имя закрепилось за ней навсегда. Она была старшей дочерью в семье Франсуа Субиру и Луизы Кастеро, где кроме нее было еще восемь детей, пятеро из которых умерли в младенчестве. Родители Бернадетты любили друг друга и были счастливы, невзирая на все жизненные невзгоды. А их было немало. Как и многие крестьянские семьи в этой французской провинции у подножия Пиренеев, семья Субиру жила на доходы от водяной мельницы, доставшейся в наследство от родителей Луизы. Позже родительский дом с мельницей на Лапакке Бернадетта романтично назовет «Мельницей счастья» – десять лет ее детства прошли здесь в атмосфере родительской любви. По свидетельствам родственников и знакомых, Бернадетта росла уравновешенным, ласковым ребенком, и все окружающие относились к ней с симпатией.
В 1857 году дела семьи расстраиваются: с трудом поддерживаемое в течение нескольких лет мукомольное производство окончательно приходит в упадок, и чета Субиру с детьми вынуждена переехать в маленькое, темное помещение при городской тюрьме. Вшестером они ютятся в бывшем карцере размером 3,7 на 4,4 метра. Родители Бернадетты настолько бедны, что вынуждены отдать старшую дочь в дом тетки, где та выполняет обязанности прислуги. Бернадетта, страдающая приступами астмы и перенесшая холеру, в свои четырнадцать лет выглядит не старше двенадцати и не умеет ни читать, ни писать. Она не училась в школе и не знает основ веры, а потому, вопреки своему горячему желанию, не может приступить к первому причастию. Из молитв ей известен только Розарий Пресвятой Девы Марии, и Бернадетта не выпускает из рук четки. Позже ей станет ясно, что именно из-за своего «полного невежества» она и сподобилась увидеть Пресвятую Деву.
На берег Гавы Бернадетта пришла зимним утром с сестрой и ее подругой в поисках хвороста, ибо в доме не на чем было приготовить обед. Она уже собиралась разуться и вслед за девочками перейти реку вброд, как внезапный, будто в начале грозы, порыв ветра заставил ее оцепенеть. За раздвинувшимися от ветра ветвями куста в гроте прибрежной скалы перед ней предстала женская фигура. «Я видела женщину в белом, – рассказывала Бернадетта, – на ней было белое платье, белая вуаль и голубой пояс…» Впрочем, поначалу она даже не может объяснить толком, что это было. В своих описаниях Бернадетта отдает предпочтение слову «это» и колеблется между «что-то ослепительно белое» и «девушка» или «дама». Во всяком случае, она не утверждает, что видела Богородицу!
Священник и жители городка скептически отнеслись к рассказам ребенка, а местный судья даже пригрозил посадить ее под замок, если она и впредь будет морочить людям голову своими невероятными баснями. Родители запрещают ей ходить к гроту, однако настойчивость маленькой Бернадетты берет верх. Заинтригованный видениями юной крестьянки, народ сотнями, а потом и тысячами сопровождает ее всякий раз, когда она идет к заветному месту.
Во время семи первых явлений Бернадетта ведет себя как обычно – она спокойна и радостна. Но постепенно в ней что-то меняется – девочка становится грустной, подавленной. Всех изумляет ее поведение: путь до пещеры она проделывает на коленях, целует и раскапывает руками землю, вымазывает лицо глиной, срывает и ест траву… Окружающие убеждены в ее безумии. «Это за грешников», – кротко отвечает она. Как не вспомнить здесь многочисленных юродивых, которые, подобно пророкам Ветхого Завета, переводили язык божественных откровений на странные, непонятные внешнему миру, требующие расшифровки жесты! Тем не менее, Бернадетту подвергают медицинскому обследованию. Его результаты показывают, что «религиозному чувству девушки не свойственна экзальтация; у нее не обнаружено ни беспорядочного мышления и умственных отклонений, ни странностей характера или навязчивых идей, предрасполагающих к фантазиям».
Наконец 25 марта «Дама» открывает Бернадетте Свое имя. Оно звучит тем более странно, что произнесено на родном для девочки гасконском наречии: «Я есть Непорочное Зачатие». Местный кюре ошеломлен – откуда безграмотная крестьянская девушка может знать о догмате, четырьмя годами раньше провозглашенном Папой Пием IX?..
С февраля по июль 1858 года Бернадетта восемнадцать раз видит Пресвятую Деву, Которая, являясь, учит ее молитве, призывает к покаянию за грешников и просит сообщить местным властям, что на этом месте должна быть построена церковь. Во время одного из явлений Божия Матерь указывает Бернадетте чудотворный источник, к которому впоследствии будут стекаться миллионы людей. Только в год явлений у этого источника совершилось пять официально удостоверенных исцелений.
Но церковные власти не спешат с признанием свидетельств Бернадетты. Ее подвергают многократным допросам, всячески стараются сбить с толку и вынудить противоречить самой себе. Только через четыре года специально назначенная комиссия, основываясь на фактах исцелений, опросах очевидцев и рассказах Бернадетты, которые, по всеобщему мнению, она не была способна выдумать, признала подлинность и божественный характер явлений.
Тем временем к лурдскому гроту стекаются тысячи людей. Они окружают почитанием не только само место явлений, но и маленькую визионерку. Ее хотят видеть, с ней хотят говорить; фотографии Бернадетты продаются на каждом углу, о ней пишут в газетах. Для бедной семьи это становится настоящим искушением – такая слава, почет, столько возможностей благополучного существования… По мере разрастания «культа» девушки церковные власти принимают решение удалить Бернадетту из Лурда и предоставить событиям идти своим чередом. Но она и сама уже думает уйти в какой-нибудь монастырь, чтобы проводить жизнь в посте и молитве. Однако семья Бернадетты бедна – им нечего пожертвовать монастырю, да и слабое здоровье девочки едва ли позволит ей вынести суровую затворническую жизнь.
В возрасте 22 лет Бернадетта поступает в общину Сестер Божественного Милосердия и навсегда уезжает из родного городка. «Моя миссия окончена», – скажет она. В Невере она проживет еще тринадцать лет, стараясь – насколько это в ее силах – служить таким же больным, как она сама. Впрочем, уединения, о котором она когда-то мечтала, Бернадетта не нашла: даже в монастыре она вынуждена отвечать на расспросы посетителей.
Незадолго до смерти, уже будучи прикованной к постели, она долгими бессонными ночами неотрывно всматривается в картинку с изображением Евхаристической службы, мысленно соединяясь со Христом, страждущим и приносимым в эту минуту в жертву на алтарях в разных уголках земли. Так, устремив взор в вечность, Бернадетта Субиру покинула этот мир в пасхальную среду 16 апреля 1879 года, в возрасте 35 лет. При ее беатификации 18 ноября 1923 года Папа Пий XI скажет: «Ее жизнь можно описать в трех словах: она была верна своей миссии, смиренна во славе и тверда в испытании». Еще через десять лет Бернадетту причислят к лику святых. Ее обретенное нетленным тело покоится в стеклянном саркофаге в монастыре, где она провела остаток своей земной жизни.
Но история Лурда на этом не заканчивается. За 150 лет этот провинциальный городок превратился в один из наиболее посещаемых христианских центров не только Франции, но и всей Европы. Ежегодно сюда стекается более пяти миллионов паломников. В их числе – около 100 тысяч тех, кто надеется найти здесь исцеление от недугов. Каждый вечер на площади перед базиликой Святого Розария можно наблюдать удивительное по красоте зрелище: поток людей со свечами в руках, как некогда маленькая Бернадетта, движется по направлению к гроту.
Вера в чудо – вот что сегодня привлекает сюда людей. Этой человеческой надеждой живет Лурд. За исцелением сюда приезжают не только католики, но и мусульмане, индуисты, и неверующие. Со времени явлений в городе действует медицинский комитет, регистрирующий и изучающий случаи чудесных исцелений. За 150 лет их насчитали более семи тысяч, из них лишь 67 были официально признаны Церковью. В 1952 году итальянка Анна Сантаньелло исцелилась здесь от тяжелой формы сердечной недостаточности: она не могла ни ходить, ни говорить, ни даже нормально дышать. На носилках ее опустили в источник, и она вышла из него сама и в тот же вечер шла два часа в процессии паломников. Дело об этом исцелении рассматривалось более полувека и было признано Церковью только в 2005 году.
«Чудо – не нарушение законов природы, оно – высшее исполнение этих законов», – уверен доктор Телье, руководитель медицинского центра. «Чудо не противоестественно, а сверхъестественно. Оно – знак того, что на самом деле излечение возможно. Бог творит чудеса не для того, чтобы сделать за врачей их работу, главное – это надежда».
Чудо – часть христианского откровения, в Евангелиях ему уделяется много места. Но не затем, чтобы пробудить в человеке веру, а чтобы ее утвердить. Чудесное – это вторжение в нашу жизнь Царствия Божьего, присутствие Бога среди нас. В таком контексте лурдское святилище остается источником надежды для многих, ищущих опоры в этом быстро теряющем ориентиры мире. По мнению архиепископа Бруно Форте, высказанному им в интервью газете LaCroix в связи с юбилеем, сегодня эта безыскусная народная вера нуждается в новом осмыслении. «Нельзя из рационалистических предубеждений исключать того, что Бог может открыться нам через наши чувства, как это было в случае явлений. Бог свободен коснуться нас так, как Он того хочет».
Пожалуй, самой яркой иллюстрацией к этим словам может послужить установленный на территории святилища памятник слепцу. На его постаменте выбита надпись: «Здесь я надеялся найти исцеление, но обрел веру».
Так, читая эти страницы, они въехали в небольшой городок Лурд, место их паломничества. Разместившись в гостинице, они пошли немного погулять по городу и осмотреть окрестности.
– Софи, идем, немного прогуляемся, посмотрим городок, а то завтра на это у нас, боюсь, не останется времени. Экскурсии – это хорошо, но в них не хватает свободы, – предложил Тони.
– С удовольствием, – ответила Софи.
Они шли по красивым улочкам Лурда, где на каждом шагу их встречало и сопровождало изображение Пресвятой Девы Марии.
– Да, все-таки Богоматерь, явившись когда-то здесь людям, говорила о чем-то другом, не о том, что говорят эти Ее изображения. Если не ошибаюсь, то на 20.000 населения городка в год приходится 4 миллиона посетителей. Так что, не знаю как духовно, но материально люди, живущие здесь, не знают проблем. Каждое такое изображение стоит вполне определенную сумму, – заметил Тони, глядя на это обилие изображений Пресвятой Девы.
– Что же делать, людям надо кушать, – ответила Софи.
– А вообще-то, это ведь удивительное событие, что произошло здесь, – сказал Тони, глядя в направлении к тому месту, где произошло явление Богородицы.
– Да, конечно. Года три тому назад я прочитала книгу Франца Веффеля «Песнь Бернадетте» и она меня так поразила, что я дала себе слово – обязательно побывать там. Правда, на это потребовалось три года. Это долго, учитывая то, что Лурд находится в моей родной Франции, но возможно Всеблагая хотела, чтобы мы здесь оказались вместе с тобой?
– У тебя есть какая-нибудь мечта, желание, о которых ты попросишь Богородицу? – спросил Тони.
– Конечно есть. Может это и не совсем серьезно, но на этот час таковы мои желания.
– А мне как-то и неудобно просить о себе, таком благополучном и здоровом, когда рядом столько по-настоящему несчастных людей. Хотя, конечно же, я знаю о ком я попрошу, – сказал Тони.
– Да, я понимаю о ком, – ответила Софи, догадавшись, что просьба Тони будет о Милане.
– Я попрошу… да я уже прошу, много лет прошу, – с нотой отчаяния произнес Тони.
– Да будет воля Твоя, – ответила Софи. – «Я пришел за чудом, но получил веру», – более сильных слов трудно подобрать.
– Я представляю маленькую девочку Бернадетту, которая, сама не понимая ничего, идет на тот Зов, Который идет к ней из Неведомости, раскрывающейся пред ней. Это сейчас все легко и ясно, а каково было ей тогда, когда никто не понимал ее и не верил ее «сказкам»?! Вот она переходит речку, вот смотрит в Неведомое, вот опускается на колени, целует землю, ест траву… Я представляю и не могу представить ее внутренний мир, состояние, смятение и восторг, когда она изо дня в день видит Ту, Которую не видит никто, кроме нее.
– И это неприятие ее со стороны церковников…. Ведь действительно, как принять то, что совершенно расходится с общепринятым мнением? Это сегодня Церковь полна социальных проектов, а тогда жизнь Церкви всецело была сосредоточена только внутри собственной ограды.
Они молча прошли некоторое время и Софи вновь сказала:
– Меня потрясла еще история этой синьориты-старушки Анны Марии Сантаньелло. Вот– она и ее спасение, а рядом – слепой мальчик и больная девушка. Радость за себя – и смущение, стыд, немой вопрос: «Почему я»?
– Не знаю почему, но Бог часто избирает лучших из нас, как то случилось с Миланой. Это необъяснимо. Можно только принять. Так же и здесь. Хотя, видимо, та старушка… она права: Бог знает – кому надо помочь и кто, обретя силу, поможет другим. Это, как те разбойники на кресте, рядом с Богом. Дай спасение тому, что по левую руку, так он и в раю разбой учинит, а если простить другого, того, что справа, то устраняется сама возможность зла. Я вспоминаю один случай, что произошел с одним русским мальчиком в начале девятнадцатого века. Когда мальчику было годика три, он тяжело и вроде бы беспричинно заболел. Ну, пришли доктора, светила науки того времени (мальчик был аристократических кровей), но ничего не смогли сделать и только констатировали: скоротечная горячка. Проходит трое суток, в течение которых мать его не смыкает глаз, и на четвертую ночь она проваливается в глубокий, хотя и кратковременный сон, а во сне видит… Она видит явление Богородицы, которая говорит ей: «Ты печалишься о сыне своем? Не печалься о нем. Бог любит его и тебя и дает вам лучшее из возможного». Но она все равно плачет и просит о милости и выздоровлении мальчика. Тогда Матерь Божия говорит ей: «Смотри!». И перед ее взором проходит то, что непременно случится в будущем. Она видит серое морозное утро некоего зимнего дня, она видит столицу России – Санкт-Петербург и Сенатскую площадь, она видит солдат и пушки, нацеленные на них, и видит своего сына, уже ставшего взрослым, в офицерских эполетах на плечах… И вдруг она понимает, что сын ее хочет убить государя и ввергнуть свою Родину в страшную бездну ужаса и гибели. А потом она видит, как стреляют пушки, как падают люди, как они бегут, как… И в заключение она видит в холодном, сером, безмолвном северном небе пять одиноких виселиц, на которых висят, чуть раскачиваясь, пять тел. И тогда она слышит голос: «Что же ты изберешь сыну своему и Родине своей?» Конечно же мать не смогла преодолеть свое материнство и попросила сыну жизнь. И когда наутро она проснулась и бросилась к еще ночью умирающему сыну своему, то обнаружила его совершенно здоровым и веселым. А потом прошли годы. Сын ее стал полковником, вступил в тайное общество, замыслил государственный переворот и все, что она видела, исполнилось в точности: и площадь, и восстание, и пушки, и солдаты, и виселица. А звали этого мальчика Пестель, это что-то вроде вашего Марата, Робеспьера и якобинцев. Смысл сна очень прост: умри мальчик в детстве – и не пролилось бы море крови, и он сам стал бы, возможно, праведником, мучеником, а так, вернувшись и прожив жизнь, стал преступником. Вот так и тот слепой мальчик… Кто знает, кем он мог бы стать? А Анна Мария, получив исцеление, всю жизнь помогала людям. Бог знал это.
На следующий день их экскурсионная группа тронулась в свое паломничество по стопам святой девочки Бернадетты. Они прошли тем же путем, которым до них прошли миллионы людей, а не только одна Бернадетта, но, помимо общего пути, у каждого человека есть свой индивидуальный путь, состоящий не из обычных чувств, проявлений восторга и прочих эмоций, а из глубинных сопереживаний Высшему.
Софи и Тони шли рядом друг с другом, почти не разговаривая, но всецело погружаясь в реальность бывшего некогда прежде и в реальность их собственного пути. То, что происходило в их внутреннем мире, едва ли передаваемо на листе бумаги, но это поймет и почувствует всякая высокая душа, причастная к Тайне Откровения. Они шли и у них в сознании в одно и то же время, в одних и тех же образах и словах проносилось: «Вот здесь, на этом берегу, Бернадетта впервые увидела Пресвятую Деву», «Вот здесь она опустилась на колени», «Вот здесь она ела траву и молилась о грехах людей, стоящих за ее спиной», «Вот здесь она прикоснулась к животворящему источнику», «Вот здесь она плакала и смеялась, радовалась и молилась». Когда люди едины, им не нужны слова. Слова могут и мешать.
Так прошла неделя. Неделя радости и общения, неделя прикосновения к святости и тайне, неделя любви и единения. Они расстались. Обратный путь в туристском автобусе Тони проделал в одиночестве. Это было тягостное возвращение. С одной стороны его переполняла радость этих дней, с другой стороны его угнетала потеря этой радости. Он уже давно знал, что любит, но теперь доподлинно знал, что Софи – это его человек, его вторая половинка, которую он, конечно же, ни за что не потеряет.
* * *
Так случилось, что и Тони, и Софи не могли раньше чем через год освободиться от своих служебных обязанностей и потому в течение года они не могли и думать о соединении своих судеб. Или, точнее, они могли только думать и мечтать об этом.
Но однажды, это было зимой, Софи неожиданно замолчала. Она не отвечала ни по электронной почте, ни на звонки телефона. Тони не знал, что и думать и что делать. Молчание это продлилось недели три. Потом так же неожиданно Софи написала письмо Тони. Письмо было доброе и хорошее, в нем представала прежняя Софи, но все-таки Тони почувствовал что-то неуловимое, недоговариваемое, что осталось за строками письма.
«Здравствуй, мой милый и дорогой Тони. У меня, слава Богу, все хорошо. Ты прости, что я так неожиданно пропала на эти три недели… Так случилось. Иногда с нами случается то, о чем мы и не думаем. Случается… Ну, да ладно! Только ты не спрашивай о причине моего молчания. Это совсем не имеет никакого отношения к нашим взаимоотношениям. Я люблю тебя – очень, очень!» – и дальше шел обычный текст обычного письма молодой девушки к своему любимому молодому человеку.
Тони несколько раз прочитал его и не смог отделаться от ощущения недосказанности, скрытой за этими строками. Но проникнуть в зону умолчания Софи он так и не смог. Они продолжили общение так, как будто бы ничего и не произошло. Ну, все бывает, может уезжала куда-то, может… Тони чувствовал, что Софи любит его и знал, что он сам бесконечно любит ее.
Так прошло полгода их ежедневной и горячей переписки. И вдруг Софи вновь исчезла. Тони пытался искать ее в Интернете, звонил ей, но все было напрасно. Он порывался съездить к ней во Францию, но в течение двух месяцев было так много работы, что у него ничего не получилось с поездкой. А еще через полтора месяца он получил наконец электронное письмо от Софи, но с совершенно другого электронного адреса.
«Здравствуй, мой дорогой и единственный Тони! Здравствуй! Я целую миллионом поцелуев твои горячие губы, твои лучезарные глаза, твои руки, волосы… Любимый мой, почему же в жизни так много несправедливости? ПОЧЕМУ?! За время моего сознательного молчания у меня произошло очень много событий. Правда, не внешнего, а внутреннего плана. Их так много, что я теряюсь – с чего же мне начать?.. Главное, это то, что передо мной встал вопрос: почему с нами происходит то, что происходит? Почему на самом высоком подъеме счастья происходит нечто ужасное и непоправимое? И, конечно же, понять это или даже спросить об этом я могла только у того, кто сам находится в подобной ситуации.
Я побывала у Миланы. Прости, что я сделала это без твоего ведома, но иначе я не могла. Она действительно прекрасна. Даже во время болезни. Я вошла, представившись ее старой подругой, приехавшей специально для того, чтобы навестить ее. Милана лежала спокойная и прекрасная, напоминая мне чем-то неуловимым знатную донну с картин художников Возрождения. Я вошла и принесла ей цветы. Медсестра поставила их в графин, рядом с другими цветами и оставила нас одних. Я присела рядом с ней, взяла за руку и мы очень хорошо почувствовали друг друга. Я уверена в этом, ведь между нами, точнее с нами, был – ты. Я рассказала, кто я такая, рассказала, что хорошо знаю ее по твоим рассказам о ней и еще сказала, что ты любишь ее так же сильно и преданно, как и раньше. Я сказала правду, потому что ты любишь ее, как любят все настоящее и истинное. Надеюсь, что ты всегда будешь любить и меня. Еще я попросила прощения… А еще я спросила у нее, почему происходит все так, как происходит? Почему на самом высоком взлете счастья перед человеком разверзается бездна? На этот вопрос могла ответить только она. Она ответила мне. Я думаю, мы стали подругами. Когда я уже собралась уходить, вошла ее мама, Тереза, мы совсем немного поговорили, буквально несколько слов, но я почувствовала, какой это хороший человек.
А потом я была в той самой церкви, где служит твой, а теперь и наш падре Джокомо. Я исповедовалась у него Богу. Я не назвала твоего имени, а просто рассказала все то, что было между нами и с нами. Как мы встретились, как взлетели в небо на крыльях нашей любви, как были в Лурде, как… и то, что произошло со мной тогда… когда я молчала три недели. Я рассказала и о том, какой диагноз я получила совсем недавно… Из-за этого диагноза я и поехала к Милане и падре Джокомо, потому что теперь мы с тобой уже никогда не будем вместе. Случилось то, что случилось. У меня СПИД.
Я пишу это слово с огромным чувством отчаяния, боли и все-таки непонимания: ЗА ЧТО?! Это случилось тогда, когда я молчала три недели… Прости, но я никогда не расскажу тебе, что случилось тогда. Думай так, как хочешь, но, пожалуйста, знай: я всегда любила и люблю тебя!»
Тони читал письмо и чувствовал, как в его горле стоит ком неотвратимости случившегося.
«Теперь ты понимаешь, почему я молчала почти три месяца, ты понимаешь, почему я поехала к Милане… Ты все понимаешь. Когда человек понимает, что между ним и его настоящим, с одной стороны, и его мечтами, планами, с другой, лежит непреодолимое – он пересматривает жизнь, подводит итоги. Я поехала к Милане для того, чтобы подвести итог, чтобы лучше понять то, чем я буду заниматься оставшееся мне время. Сколько – я не знаю. Боюсь, что в моем случае совсем не много. С моим диагнозом не может быть речи о создании семьи, о рождении детей, о счастье. Но я могу принести пользу другим людям. Помнишь в Лурде ту надпись на памятнике слепцу: «Здесь я искал исцеление, но обрел веру». Это оказалось – обо мне. Я чувствую рождение веры. Потеряв тебя и наше счастье, я обрела Нечто новое. Если бы я не обрела это Нечто, то, возможно, я просто уже не жила бы. Пути Господни, действительно, неисповедимы и Он, лишая нас чего-то земного, призывает нас к чему-то более серьезному и необходимому. Возможно, как в случае с Анной Марией Сантаньелло, Он, зная меня лучше, чем я, избрал меня для чего-то более важного. Возможно, для помощи другим людям. Таким, как Милана, как я, только более слабым и нерешительным.
Вот, пожалуй, и все, что я могу тебе рассказать о себе. Да, ты не волнуйся, у тебя нет той болезни, что у меня. Это чисто мое несчастье, в котором (я хочу, чтобы ты это четко знал), я не виновата. Так бывает с девушками… Так случилось со мной.
Скоро я должна буду поставить последнюю букву, точку моего письма к тебе. И после этого мой голос будет совершенно одинок, как одинок голос человека, оказавшегося в пустыне, оторванного от всего, родного и близкого душе его. Это одиночество не в силах будет нарушить уже никто, разве что Сам Господь. Втайне я надеюсь на это, но как это может быть – я даже не представляю, при этом понимая, что «то, что невозможно человеку, возможно Богу». Я пишу строки последнего письма, после которого я буду разговаривать с тобой только в сокровенной глубине своего сердца и души. Там будет звучать мой одинокий голос. Если бы ты знал, как мне не хочется этого делать?! Знаю, что ты тоже этого не хочешь! Но обстоятельства сильнее нас. Я прошу тебя, Тони, не ищи меня, я пропадаю, точнее уже пропала для всех моих родных и знакомых, я ушла в новую жизнь, в новую реальность, сменив не только место жительства, но и все, все, все, чем и кем я была прежде. Я хочу, как этого хочет и твоя Милана, чтобы ты был счастлив, чтобы ты нашел силы не замкнуться, не отгородиться от мира счастья и любви. Хотя для этого нужно приложить немало усилий, потому как все, что бы ни происходило с нами, оставляет следы в нашей судьбе, душе. Иногда жестокие следы. Но ты – сильный, к тому же у тебя есть два таких помощника, как Милана и я. Мы очень верим в тебя и просим Высшее Провидение о тебе. Мы просим о тебе как любящие тебя люди, а Бог может отказать в любви человеку, но не может отказать мольбе любящего за другого. Я уверена в этом.
Ну вот, сейчас я поставлю последнюю точку письма. Я плачу. Как жаль или к счастью, что электронное письмо не передает отпечатки слез, что экран дисплея твоего компьютера, останется слеп к ним. Жаль… В жизни очень много о чем остается только жалеть. Но будем сильными и мудрыми. Будем, несмотря ни на что – светить! И не потому, что нам ничего иного не дано, а потому… Впрочем, нам действительно ничего другого и не дано – это наша святая обязанность. И совсем последнее: я хочу, чтобы ты всегда помнил обо мне, как всегда бы помнил и Милану. Я хочу, чтобы ты знал, что я бесконечно любила тебя и люблю! Я хочу, чтобы ты был счастлив!
Прощай, мой любимый Тони.
Твоя Софи.»
Тони сидел перед светящимся экраном дисплея и по его щекам текли слезы. Это были слезы не о себе. Он понимал, что с его Софи произошло нечто страшное и непоправимое, он понимал, что ее жизнь, прервалась. Он плакал не о себе. Он вновь почувствовал разверзшуюся перед собой пропасть, в которую упала его Софи. Он протягивал туда руку, но … Он готов был броситься и сам в нее, только бы спасти любимую, но… И это бессилие совершенно лишало его всякой возможности жизни и веры. «Господи, за что? Почему Ты так? Зачем? – шептал он, словно в бреду, пытаясь найти хоть какой-нибудь ответ и объяснение случившемуся. – Почему Ты разрушаешь все светлое, что есть у меня? Почему Ты позволил уйти Милане, а теперь забираешь и Софи? Почему ты молчишь? Почему?..»
Но Бог молчал. Он молчал, как всегда предоставляя человеку самому находить ответы на поставленные Им вопросы.
Тони уснул далеко за полночь и сон его был ужасен и неровен. Ему казалось, что он стоит у края глубокой и бездонной пропасти. Причем сначала он шел по звездному небу и вдруг оказался у этой пропасти. Пропасть разверзлась прямо посреди звезд. При этом само звездное пространство не имело никакой тверди и все же пропасть разверзлась прямо среди него. «Бездна бездну открывает», – донеслось до него воспоминание какого-то библейского изречения. Он шагнул и стал падать в эту бездну. Падение, которое должно было быть стремительным, оказалось медленным, словно в замедленном кино, и оттого еще более мучительным и непредсказуемым. Он медленно летел вниз и в ушах его так же медленно и протяжно звенел набатный колокол, от гула которого, казалось, разламываются голова и все его существо. Он летел вниз и судорожно искал зацепочку спасения, но все было тщетно. И тут вдруг неведомая сила, мягко подхватив его, словно на мягкую воздушную подушку, остановила его падение вниз, ему стало легко и тепло. Он чувствовал, что теперь он уже не падает, но так же медленно поднимается вверх. Только теперь его не переворачивает, не корежит, а мягко поднимает вверх. Уже не было этого ужасного набата, ломающего его голову и выворачивающего душу, но вокруг была Величественная Тишина. Именно Величественная! Потому что ее беззвучие странным образом оказывалось Звуком – Звуком Тишины! Этот подъем происходил очень долго и плавно – так, что Тони совершенно успокоился и ему даже стало хорошо и уютно во власти этой неведомой ему благой Силы. Но все же в конце концов он вновь оказался на краю пропасти, в которую он когда-то сорвался. Он оглянулся назад, посмотрел в стороны, но не увидел ничего, кроме бескрайности звездной вселенной. Пропасти не было. Он почувствовал, как даже память о ней исчезает из его сознания. Он посмотрел вдаль и увидел, как где-то в звездной дали ему светит одинокая маленькая яркая звездочка. Она словно улыбается ему и зовет к себе. Он улыбнулся ей в ответ и сделал шаг навстречу. А потом еще и еще. И чем ближе он подходил к ней, тем теплее и уютнее становилось ему. Он шел, а звездочка светила и светила ему, постепенно превращаясь в прекрасную, яркую звезду, сияющую удивительным светом. Он не знал, как ее имя, но постепенно в нем стала звучать музыка ее имени, словно подсказывая, как ее зовут. Он сделал шаг, еще тысячу шагов и почувствовал, что еще немного – и ее имя полностью прояснится, выстроившись в стройное музыкальное звучание. Еще…
Но тут он проснулся. Первые минуты три он всецело был под властью сна, но затем как бы нехотя его сознание восстановило письмо Софи. Казалось, тяжелая завеса упала на Тони, в одно мгновение мир померк и стал пуст, словно исчезла не только та звезда, но и все звезды вселенной. Казалось, он упал на дно той самой пропасти из сна.
***
Тони с большим трудом проработал еще год в Венеции и вернулся на свою родину. Он сильно изменился. С возрастом меняется, конечно же, большинство людей, просто одни быстрее и более, другие медленнее и не так заметно. Тони изменился внутренне. Внешне он по-прежнему был молодым, красивым человеком, открытым к жизни и счастью, но внутренне он полюбил уединение и тишину покоя. Главной его потребностью стала поэзия – он начал писать стихи. Тони и раньше чувствовал некую способность к стихосложению, но никогда не относился к этому всерьез, теперь же, после потери Софи, он незаметно для себя стал относиться к этому дару серьезно и даже трепетно. Вдохновение приходило к нему вечерами, когда, оставив всю суету дня, он оставался один. В этом одиночестве стихи и приходили к нему, словно на цыпочках, тихо и таинственно входя в его сознание. За последний год он исписал целую тетрадь.
По возвращении на родину Тони стал одним из главных помощников падре Джокомо. Их по-прежнему небольшая община занималась все теми же делами благотворительности, помощью в хосписе, а также организацией паломнических экскурсий по святым местам Италии и Европы. Здесь-то образование Тони как специалиста по истории европейской культуры оказалось как нельзя более востребовано. Тони стал кем-то вроде «генерального» директора их бюро по паломническим экскурсиям. За год он объездил множество святынь христианского мира, прочитал и узнал много такого, о чем обычный человек не узнает, прожив целую жизнь. Но все-таки Тони испытывал не отпускающую его тяжесть в душе и ощущение готовности сделать нечто бесконечно большее, чем он мог делать здесь. Ему все чаще и чаще приходила в голову мысль – уехать, но не в другой город Италии и даже не в другое место Европы, а уехать туда, где очень нуждаются в нем. Туда, где он будет по-настоящему нужен. Особенно его поразила статья в одном из журналов о том, как английский принц Вилли ездил обыкновенным паломником с группой христиан в Чили и в маленькой, убогой, заброшенной горной деревушке помогал простым крестьянам и жителям. Причем, по распоряжению главы их миссии, некоей женщины, имени которой Тони не запомнил, он был приставлен, пусть и по очереди, мыть туалет. Представить только: английский принц – и туалеты в горной деревне?!
Неудивительно, что однажды в тетрадке у Тони появились такие строки:
Я хочу поехать в Чили…
Побродить по причалам Вальпараисо
И, как чистокровный Принц Английский,
Мыть сортиры в деревне горной.
Заглянуть в глаза Сант Яго,
Шляпу снять пред дворцом Ля Монедо,
Тихо плюнуть в лицо тирану,
Просидеть до утра в таверне.
Я хочу раскурить трубку мира
На краю самом Света,
Затеряться в клубах дымных
Огненной земли у пролива Дрейка.
Я хочу оборвать связи,
Цепи земных приличий –
Пусть несет меня океан странствий
Магеллановой тропой бурной.
Словно айсберг в открытом море,
Ослепительной белизной Духа,
Неразбавленной водой жизни
Принесу с собой Весть Благую.
И пустую суповую миску,
Словно рыцарский шлем, водрузив на темя,
Дон Кихотом 21 века,
Как Франциск, воспою песнь Солнцу.
Барельефы моих мыслей,
Слов не спетых, аккордов забытых
Парусами святой Надежды
Унесут меня в беспредельность.
Ни Кортесом, ни Пиночетом,
Ни жрецом древнеиндейских культов (где благословение завтрашнего дня, требует принесения в жертву 20-ти лучших мужчин, а благословение праздника – 40-ка лучших женщин)
Ветерком тихим-тихим
Растворюсь в снегах пиков горных.
И очнувшись от гитары звуков,
От песен Хары, стихов Неруды,
Ощущу себя настоящим креолом,
В этой странной стране, с гордым именем – Чили.
А рядом со стихами он нарисовал странного субъекта в рыцарском шлеме, больше напоминающем опрокинутую суповую миску, с копьем, щитом и гитарой, на фоне снежных гор. Он назвал его Доном Кихотом. Собой.
Однажды Тони в разговоре с падре Джокомо признался, что чувствует желание применить свои силы в чем-то более серьезном, чем работа в Италии. Они тогда поговорили откровенно. Падре Джокомо совсем не отговаривал Тони от его желания и не высказал даже тени сомнения в серьезности его намерения, но сразу сказал, что настоящий человек, подлинный христианин должен попробовать разок в жизни свои силы в настоящем деле, и если Тони действительно желает этого, то на днях он едет в Милан, где должен встретиться со своим старинным другом, отцом Витторио, занимающимся уже много лет именно тем делом, к которому чувствует свое призвание и Тони. Падре Джакомо предложил познакомить Тони с отцом Витторио.
– С Витторио мы когда-то учились в одной семинарии, потом поступили в один монашеский орден, потом… Я знаю немногих людей, готовых без раздумья и без оглядки отдать ближнему то, что имеют сами. Витторио всегда отличался этим своим качеством от всех нас. Он всегда был первым там, где нужна была какая-то помощь. Ему бы лучше было родиться не сейчас, а во времена святого Франциска Ассизского – тогда он нашел бы гораздо больше понимания своему бессребреничеству и правдоискательству. Правду он готов был искать везде и всюду, даже там, где этого делать не следовало. Все-таки надо понимать и признавать, что этот Божий мир далек от идеала. Надо понимать, что на земле все, храня память Истины, все же существует по законам чисто материальным. Он это вроде бы и понимал, но поступал всегда по совести. Так, будто перед ним в данный момент предстоял Сам Христос. Окончив семинарию, он получил приход в маленькой альпийской деревушке. Ему там было поначалу жутко скучно. Но вскоре он стал ездить в город и организовал там центр помощи наркоманам, а у себя в горной деревне – центр реабилитации. Это, конечно, дело хорошее, но в городе были свои священники, и даже епископ и потому деятельность какого-то приезжего священника, да еще не отмеченного ни званиями, ни наградами, по сути, в их глазах, деревенщины, очень скоро вызвала открытую неприязнь собратьев по служению. Не стоит думать, что мы, священники, – ангелы Божьи. Мы тоже люди и ничто человеческое нам не чуждо. В том числе и подлость. Его несколько раз предупреждали, наказывали, унижали, но он, будто ничего не понимая, продолжал спасать наркоманов. Кончилось тем, что его отстранили от службы, запретив ему служение, и тогда он, что бывает редко, не пал ниц, не стал испрашивать прощения, а отложив епитрахиль в сторону, продолжил делать то, к чему призвал его Бог. Спустя три года, когда его реабилитационный центр набрал силу, у него появились спонсоры, покровители, ему стало тесно и здесь. Оставив вместо себя хорошего человека, он уехал в Африку спасать голодающих и ВИЧ инфицированных. Иногда он приезжает в Италию – то в поисках спонсоров, то за медикаментами, то за новыми помощниками. Вот и сейчас он здесь, так что смотри, но, возможно, ты последуешь за ним. Я этому нисколько не удивлюсь, потому что не единожды приходилось видеть то, чего, казалось бы, не может быть.
Встреча с Виторио состоялась четыре дня спустя. Тот встретил их радостно и, буквально сбив с ног напором своего жизнелюбия и энергии, радости, лучащейся из его глаз, пригласил к столу, где стояли его любимые спагетти и морепродукты, а также бутылочка хорошего красного вина.
– Говорят, что спагетти не очень хорошо сочетаются с морепродуктами, но рыбу я все же там, где живу большую часть года, ем, а вот настоящих спагетти там не найти. Там легче найти самородок золота или алмаз, чем настоящие спагетти.
Падре Джокомо представил Тони отцу Витторио и рассказал о желании юноши.
– Хорошо, Тони, очень хорошо, – сказал тот и искренность его слов красноречиво подтвердил особый блеск, тут же появившийся в его глазах. – Мы обязательно поговорим с тобой об этом. Я дам тебе все адреса… Да зачем все?! Я дам тебе адрес моей миссии и все пути связи с нами. Я пробуду здесь, в Европе, еще около месяца, так что это вполне достаточное время для окончательного решения. Ну, а сейчас, давайте, не о делах, а о … прелести жизни. Потому как жизнь прекрасна! – и чуть помедлив, добавил: – Когда побываешь там, где бываю я, ты это очень хорошо поймешь.
В тот день Тони много узнал о той жизни, которую вел отец Витторио. Она так отличалась от их жизни! Если раньше жизнь падре Джокомо представлялась ему чуть ли не подвигом, то теперь, после услышанного от отца Витторио, она казалась ему тихим и блаженным раем. Часа через два, когда была выпита первая бутылка и друзья открыли вторую, Тони ушел домой, оставив священников вдвоем вспоминать минувшее и разговаривать о настоящем.
***
Маленький, старенький самолетик громко тарахтел своим мотором и скрипел всеми суставами, как старый калека, которому, несмотря на возраст, приходится самому ходить в магазин и в аптеку. Временами, словно обессилев от долгого пути и испытав приступ слабости, самолетик проваливался в воздушную яму, и тогда казалось, что он уже никогда не обретет твердую, надежную опору своим крыльям и винту.
Тони сидел на узком боковом сиденье и смотрел вниз. Под ним проплывала Африка.
Она была точно такая же, как ее показывают по телевидению и в кино. Такие же зеленые джунгли, такая же выжженная солнцем саванна, белая пустыня…
– Минут через десять–пятнадцать мы будем на месте, Тони. Приготовься, нас ждут великие дела! О которых мы даже и не догадываемся, – добавил Витторио, громко крича, но даже в крике едва продираясь до слуха Тони.
Одного месяца Тони вполне хватило, чтобы закончить все свои дела и сказать решительное «да» Витторио. Он никогда не думал раньше, что это будет так легко сделать, но ведь не зря же говорится, что людям, встающим на путь Божий, помогают Бог и ангелы. На шикарном Боинге он с Витторио и еще двумя его сотрудниками перелетели Средиземное море, пересели в Каире на небольшой двухмоторный, хотя и не новый, но еще вполне сносный самолет и добрались до одного из городов Эфиопии. Отсюда они ехали два дня в колонне из четырех грузовиков еще до одного, совсем уж маленького городка, по сути деревни, где пересели на этот старый самолетик, который и должен был доставить их до лагеря беженцев очередной войны в череде бесконечных африканских войн.
Самолет резко накренился, делая глубокий разворот, и пошел на посадку. Сердце Тони часто забилось от предчувствия нового и еще неизведанного. Выжженное поле импровизированного аэродрома быстро приближалось в иллюминаторе, стремительно набегая на Тони, словно желая поглотить и его, и сам самолетик. Резкий толчок – и вот самолет уже бежит по земле, взметая за собой тучу пыли. Тони смотрит в иллюминатор и видит, как к самолету бежит множество народа. Открылась дверь, и свежий, горячий воздух равнины, ворвавшись внутрь, ударил его в лицо и грудь.
– Здравствуй, Африка! – негромко произнес Тони.
– Привет, Витторио! – неслось со всех сторон от окруживших самолет людей.
– Долго же тебя не было, приятель.
– Ты выполнил мою просьбу?
– У нас тут затишье, какого давно не было.
– А-а, затишье перед бурей.
– Привет, Витторио! – из толпы народа выскочил черный мальчуган с прекрасными, огромными глазами, какие бывают только у негритянских детей и, прижавшись к нему, добавил: – Я так соскучился по тебе!
– Здравствуй, Джордж! – радостно ответил Витторио и, схватив мальчика, высоко подбросил его вверх, – Я тоже рад видеть тебя! Скажи мне, ты не против когда-нибудь поехать со мной туда, откуда приехал я?
– Не против! – весело и абсолютно доверчиво ответил мальчик, глядя влюбленными глазами на своего кумира.
Витторио жал руки и обнимал людей, с которыми был давно знаком и которые пришли встречать его. Наконец, перездоровавшись со всеми, оглянулся на Тони и представил его:
– Знакомьтесь, это Тони. А это мои друзья, ну и по совместительству – члены нашей миссии. Остальное о себе ты расскажешь сам, когда и кому пожелаешь. Такое у нас правило: о себе – только сам. Ну, а это наш лагерь Магулага. Сейчас здесь довольно-таки тихо и спокойно. Сегодня здесь около трех тысяч человек. Но когда начнется очередная война, то в три дня численность достигнет и пятидесяти тысяч человек. Понятно, что если сейчас относительно хватает всего, то тогда все будет на вес золота, а точнее на вес жизни. И хлеб, и крупа, и вода. Вода здесь вообще подчас самое главное.
– И часто здесь воюют? – наивно спросил Тони.
– А постоянно. Просто иногда случается большая война и тогда беженцы исчисляются сотнями тысяч, а то и миллионами, а иногда, как сейчас, – стычки местного значения. Просто террор отдельных банд и бандитов. Здесь, в Эфиопии, у нас есть несколько лагерей-баз помощи. Магулага – это всего лишь один из них.
Они прошли в большую, просторную палатку синего цвета, в которой была столовая для сотрудников миссии.
– Ну, что у нас сегодня? – спросил Витторио, азартно потирая руки.
– Сегодня твои любимые африканские сомы в двух видах: уха и жаркое. Льюис ездил в лагерь к Себастьяну, а они стоят у реки, ну и привез оттуда нам для разнообразия немного рыбки, – ответила высокая, с большими, как две миндалины, глазами негритянка, работавшая на кухне.
– Ну, слава Богу, наконец я поем рыбки, а то ведь там, в Италии, все пицца и пицца, все спагетти да спагетти, – не то шутя, не то серьезно ответил Витторио.
Они сели обедать. Витторио все говорил и говорил и это было не столь оттого, что он был разговорчив, сколько оттого, что ему многое надо было успеть сказать и сделать. Очень многие люди нуждались в его помощи. Он сам нуждался в них.
– Тони, познакомься с Карлом. Он будет твоим наставником. Пока ты будешь работать с ним. Он введет тебя в курс дела: что, где, когда и как, ну, а там будет видно. Возражений нет?
– Возражений нет, – ответил Тони.
– Тогда прямо сейчас, после обеда, займитесь делом. Самое лучшее вхождение в жизнь на новом месте – это работа.
После обеда, уделив минут пятнадцать своему устройству в одной из палаток, где помимо него жило трое работников миссии, Тони уже шел вместе с Карлом на первую экскурсию по лагерю.
Здесь, как ты уже понял, находится «городок» миссии, – рассказывал Карл. – Здесь и жилые палатки, и медпункт, и столовая. Здесь же размещаются и силы охраны порядка. Кстати, очень важные силы, потому что если начнутся определенные события, то, подчас, надеяться можно только на них. А сейчас идем, я проведу тебя по городку беженцев.
Городок показался Тони совсем не маленьким. «Каким же он будет, если сюда придут, как говорит Витторио, пятьдесят тысяч человек?» – подумал Тони, идя по ровным палаточным улочкам. Всюду были порядок и спокойствие: на улице играли дети, в жилищах сидели женщины, делая какую-то домашнюю работу. Мужчин почти не было видно.
– А где мужчины? – спросил Тони.
– Мужчин либо уже совсем нет, либо они в городе на заработках, – ответил Карл.
– Как так совсем нет? – переспросил Тони.
– А вот так: война. Их просто убили. – И видя восприятие этого сообщения со стороны Тони, добавил: – Возможно из русского «Калашникова», а может просто мотыгой или мачете – по голове или шее. Оп-па! – и образно показал, как это делается, резко взмахнув рукой.
Тони вздрогнул и замолчал. Карл был немного грубоват и резковат. Но это не было выражением его неприятия Тони, просто он был таким, каким был: немного резким, прямым и жестким. Люди бывают разными.
Они зашли в госпиталь для беженцев. На легких койках лежало несколько десятков человек: взрослых и детей.
– Это наш госпиталь. Сейчас нет никого «тяжелых». У этих только так, легкое недомогание. А вот когда было… Впрочем, еще увидишь.
– Скажи, Карл, а что это за мальчик встретил Витторио и все время кружился вокруг него? – спросил Тони.
– Это не просто мальчик, это Джордж! Его семью убили: и отца, и мать, и всех его семерых братьев и сестер, и всех родственников… А мальчишка славный и очень открытый. Вот он как-то само собой и прибился к нам, а особенно к Витторио. Он стал почти как наш общий сын. Вообще-то ему нельзя оставаться в этой стране, ему надо уезжать отсюда, но законы эмиграции, особенно для детей, очень строги, и просто так его не посадишь в самолет и не вывезешь. Возможно, ты слышал, как одна из миссий решила помочь таким же маленьким детям, и около двадцати детей посадили в самолет, вывезли в Европу. Так потом этих миссионеров арестовали, посадили в тюрьму, – а африканская тюрьма для европейца хуже ада, – и два года держали там, грозя смертной казнью.
И вдруг Карл резко сменил тему:
– А вот здесь наша школа. Учим не только детей, но и взрослых. Учим всему.
Незаметно прошел час.
– Ну вот, мы и провели экскурсию. А теперь идем работать. У каждого из нас есть основные обязанности, но, помимо этого, все работаем на общих работах и помогаем там, где это необходимо.
Так начался для Тони его новый этап жизни. Этот этап был совершенно не похож на прежний: размеренный и плавный и оттого вызывавший столько недовольства изнеженного человеческого существа. Человеку всегда хочется бури! Пока штиль. Но когда приходит буря, то он понимает – как прекрасен штиль! И все же он жаждет бури!
По штатному расписанию Тони, как специалист по культуре, а заодно и истории, был определен в школу. О, как эта школа была не похожа на ту, что была там, в Европе. Эти жадные до всего глаза негритят, их абсолютная доверчивость и отстраненность от мира поражали Тони. Не меньшее удивление с его стороны вызывали и взрослые ученики. Здесь не было малолетних вундеркиндов, прочитавших к десяти–пятнадцати годам кучу книг и побывавших в десятке государств мира, разбросанных по разным континентам. Но здесь была непонятная для мира цивилизации чистота и непосредственность прикосновения к тайне знания.
Тони ничуть не смущало, что его ученики понимают сообщаемое им совсем не так, как хотел бы он. Ему было интересно и самому приобщаться к новому для него уровню знания и понимания. Там, в сытой Европе, знание подобно механической машине, здесь же знание уподоблялось колдовской мистике. Именно потому-то и горели глаза его учеников, они горели странным и удивительным огнем жажды Таинства. Таинство знания для них равнялось Таинству колдуна.
Конечно, поначалу для Тони все здесь было не просто в диковинку, но и достаточно тяжело. Однако когда ты работаешь, когда чувствуешь свою востребованность, тогда все быстро приходит в норму. И уже недели через две он полностью обжился в миссии.
Однажды к ним прилетел небольшой самолет. Из него вышли трое. Они о чем-то долго разговаривали с Витторио. Затем гости улетели, оставив большую партию продуктов. Этой «большой» партией можно было либо досыта накормить раза два лагерь, либо растянуть это удовольствие на недельку, выдавая понемногу к ужину или обеду. Секрет подарка объяснялся просто.
– Послезавтра к нам прилетит большая комиссия чиновников из Евросоюза и из местных. Они будут проверять, как мы тут расходуем их помощь.
– Вот эти три мешка? – удивился Карл.
– Из содержимого этих мешков мы приготовим красивый фальшь-банкет для них, чтобы они видели и рассказали потом там, в Евросоюзе, как хорошо они помогают обездоленным. Они посмотрят, покушают и улетят. Одним словом – все как всегда.
– Чиновник не делает, чиновник проверяет, – заметил кто-то.
– Мы не чиновники и потому мы будем делать, – коротко подвел черту Витторио.
Через два дня на аэродроме лагеря, действительно, приземлились два небольших самолета. Из них вышли люди в черных костюмах, галстуках и в сопровождении Витторио и Джульетты – заместителя Витторио, прошли экскурсией по лагерю. Они зашли на урок в школу к Тони. Едва ли что-либо поняв, они прошли дальше, в лагерный госпиталь. Они привезли с собой ящик конфет для детей, три футбольных мяча, несколько ракеток бадминтона, да три упаковки аспирина. После этого их отвели на кухню, где предложили пообедать, но гости вежливо отказались. Они не стали даже пить приготовленные для них чай и компот, используя для этого привезенную с собой воду в бутылках. Через два часа они улетели обратно.
– И чего же они тут узнали? – спросил в раздумье Карл.
– Да не ругай ты их, у них просто такая работа в этой жизни, – ответил ему Сэм, врач миссии. Сэм увлекался йогой, верил в реинкарнацию и потому философски спокойно относился ко всему. – Вот пройдет пара столетий и мы вновь воплотимся в этом мире. Кто знает, быть может мы с вами будем вот этими беженцами, а они будут лечить и спасать нас.
– Или те, из Евросоюза, будут нами, а мы ими, – весело заметила Джульетта.
– Едва ли они пытались что-то узнать, – серьезно сказал Витторио. – Их задачей было просто написать отчет, а для правдоподобности им нужно было хотя бы краткое, одноразовое посещение одного из лагерей. – И мгновенно сменив серьезность тона на веселый настрой, он громко сказал: – Ну, нет худа без добра: зато мы можем сегодня пообедать деликатесами, которыми побрезговали наши гости. Созывайте всех миссионеров и – за стол.
Через пятнадцать минут все работники миссии сидели за длинным, общим обеденным столом.
– Друзья мои! Сегодня нас посетили «свыше», – торжественно, но с юмором начал Витторио. – Нас посетили почти что боги. Их посещение оказалось на удивление кратким и мимолетным… о чем никто из нас и не сожалеет. Да и зачем нам «боги» когда с нами – Бог?! Но, как бы там ни было, улетевшие «боги», оставили нам немного своих божественных даров, которые мы сегодня, к радости наших неизбалованных желудков, и употребим. – По застолью прошла негромкая, но искренняя волна смеха. – Спасибо, друзья, спасибо, – сказал Витторио, реагируя на веселье собравшихся. – Но теперь от смешного перейдем к серьезному. На этой неделе у нас три именинника. Посещение «богов» оказалось как нельзя кстати, хотя «боги» и не знали об этом. Прошу встать нашу добрую Джульетту, Николя и Марка. Не боги, но Бог энное количество лет тому назад, в этот день, даровал им жизнь и это рождение на нашей земле. Бог благословил их родителей зачатием и рождением детей, которым они дали эти красивые имена: Джульетта, Николя и Марк. Дальше была ваша жизнь, у каждого своя, но в конце концов приведшая вас сюда и сделавшая вас нашими друзьями. У каждого из вас свое понимание Бога, вечности и смысла жизни, но все вы, как и мы, знаем, что без помощи другому человеку, без любви к ближнему все и даже сама эта жизнь теряет смысл. Вот это оправдание своей жизни и привело нас сюда и сделало нас вашими друзьями. Я и все мы искренне поздравляем вас с днем рождения и желаем всего самого наилучшего. А я лично – еще и молитву: «Господи, да не оскудеет сердце ваше». – И улыбнувшись, закончил: – Ну, а сейчас, краткая молитва и – к столу.
– Отче наш, и мой отец, сущий на небесах! Да святится имя Твое, да придет Царствие Твое, да будет воля Твоя, и на земле, как на небе…
Витторио читал эту молитву, известную всему человечеству, иначе, чем это принято всеми. Он вроде бы и не выходил из канонического ее текста, но в то же время рефреном добавлял единственное число, личное местоимение в обращении, и тем настолько глубоко обращал ее к душе человека, что едва ли кто-либо мог оставаться простым слушателем ее. Она пробирала.
– Хлеб наш, и мой хлеб, насущный, дай нам, и мне, на сей день. И прости нам, и мне, долги наши, как и мы, и как я, прощаю должникам моим. И не введи нас, и меня, во искушение, но избавь нас, и меня, избавь, Господи, от лукавого. Аминь.
– Аминь, – дружно пронеслось над праздничным столом, оставленным улетевшими «богами».
***
Тони подружился с Джорджем. Этот маленький человечек был на удивление смышлен и открыт к жизни. Тони часто задумывался о том, какую любовь к жизни, какой положительный заряд надо иметь, чтобы после всего, что с ним произошло, остаться таким же жизнерадостным и открытым?! В Джордже не было и следа замкнутости и недоверия к людям. У него была черная кожа, но такое светлое сердце!
Джордж в числе первых приходил на уроки и последним уходил с занятий. Ему было интересно буквально все. Родись такой мальчик в Европе, он мог бы сделать удивительные успехи не только в учебе, но и в жизни. Он все схватывал на лету, правда, при этом создавая несколько мифологическое, сказочное представление об услышанном им. Это едва ли было удивительным, ведь Джордж не был нигде, кроме того места, где он был рожден, и этого лагеря миссии. Европа представлялась ему некоей сказочной страной, полной диковин и чудес, ну, точно так же, как и Африка представляется среднестатистическому европейцу одной страной сказок, крокодилов, носорогов, львов, слонов и жирафов.
– Ему обязательно надо побывать в Европе, посмотреть мир, получить хорошее образование. Именно такие дети Африки сделают эту древнюю землю действительно землей радости и красоты, – частенько говаривал Витторио о Джордже, делясь своими планами и мечтами с кем-либо из миссионеров.
Этот маленький гений жил в самой миссии, среди ее сотрудников и, по сути, числился внештатным ее членом. А коль это было так, то у него были и свои обязанности. Он помогал на кухне, в наведении порядка возле палаток, а также помогал поливать и ухаживать за цветами, посаженными Джульеттой у входа в главную палатку миссии. Он был столь любопытен, что, помимо этого, успевал ежедневно заглядывать и в госпиталь, поговорить с Витторио и, конечно же, поиграть с местными мальчишками в футбол и еще в сотню других забав детства.
Но любимым делом Джорджа были все-таки те моменты, когда Витторио брал его с собой в какую-либо поездку по соседним лагерям их миссии, разбросанным в этом регионе. Сама поездка на автомобиле по раскаленным пескам Африки, где временами можно было встретить диких животных, была бы наградой любому мальчишке. Джордж не был исключением из них. И потому он с нетерпением ждал, когда наконец Витторио вновь соберется в очередную поездку и обязательно возьмет его с собой.
В целом жизнь в миссии текла ровно и размеренно. И со стороны, стороннему наблюдателю, она могла бы показаться даже скучной, неинтересной. Каждый день был похож на предыдущий. Но разве там, в больших городах, жизнь проходит не столь же однообразно и даже тупо? Просто за внешними действиями и событиями есть еще и то, что называется смыслом. О смысле жизни европейцев, работающих в банках, магазинах, разного рода фирмах, пусть догадываются сами европейцы, а вот в работе этих миссионеров, столь невзрачной на первый взгляд и однообразной, был огромный смысл. Хотя не так заметный. К тому же периоды спокойствия сменялись периодами интенсивного труда, потому что вот уже много лет в этом регионе Африки свирепствовала засуха, которой не было видно ни конца, ни края. Но самое страшное случалось тогда, когда возникал очередной военный конфликт, который не знал ни удержу, ни меры, что так свойственно африканскому характеру. В такие периоды лагерь переходил на военное положение, а цена жизни самих миссионеров была не очень высокой. Хотя, это опять же как сказать, ведь в том случае, если какие-нибудь повстанцы, а зачастую просто бандиты брали кого-либо из европейцев в плен, то они требовали немалый выкуп за него. И получали. Жизнь в миссии, несмотря на ее внешнее спокойствие и размеренность, всегда была похожа на жизнь на склоне вулкана, в ожидании непременного его пробуждения. И когда это случалось, то этот вулкан человеческой стихии грозил снести все и вся, не считаясь ни с чем.
***
Так прошло месяцев восемь. За это время Тони дважды ездил вместе с Витторио в соседние лагеря, так что его сведения об устройстве миссии значительно пополнились. В миссию входило пять лагерей, разбросанных по довольно обширной территории. Каждый из них был устроен по одному и тому же принципу и каждый подвергался одним и тем же опасностям и проблемам. Хотя между лагерями была и разница. Магулага, где работал Тони, был центральным, своеобразным штабом миссии. Он находился в граничащей с пустыней саванне и, несмотря на жару и сухость климата, все-таки был достаточно комфортным для обитания. Лагерь Годжа, откуда привезли рыбу в день приезда Тони, был наиболее комфортным: он находился рядом с рекой и потому в сезон дождей там можно было пользоваться довольно разнообразными разносолами местной кухни. Наиболее сложным и удаленным от центра был Лога. Это был не лагерь в обычном смысле, это была как бы резервация. Лагерь Лога находился в районе наибольшего распространения СПИДа. Эта болезнь, как и ряд других заболеваний, – настоящий бич Африки. Но даже этот бич имеет свои особые области, где он с особым удовольствием бьет по человеку.
В лагере Магулага была взлетная полоса и сюда обычно доставляли все необходимое, если оно шло по воздуху. В тех же случаях, когда гуманитарный груз доставлялся грузовиками, то они все равно в первую очередь приезжали в Магулагу и тут уже их распределяли по лагерям миссии. Миновать Магулагу по земле было почти невозможно. Самая короткая дорога к лагерям миссии шла через Магулагу. Вот потому-то он и был избран их центром.
Четыре дня назад колонна из четырех грузовиков вышла из Магулаги и, спустя сутки, была в одном из лагерей миссии, где пробыв двое суток и разгрузив два грузовика, продолжила свой путь уже в меньшем составе, дальше, в лагерь Лога. Поднимая огромную стену пыли за собой, грузовики медленно продвигались по пыльной дороге африканской полупустыни.
– Ну вот, теперь ты побываешь и в Лога, – говорил Витторио, обращаясь к Тони. – Это особое место. Там всегда не хватает ни воды, ни пищи. Наши миссионеры работают и живут там на пределе, и если случается какая-нибудь задержка с доставкой новой партии гуманитарного груза – там наступает период выживания. Но самое главное – это то, что там опасная зона из-за болезней. В Лога много беженцев из других государств и, естественно, что наши власти не желают их проникновения вглубь своей территории. У них хватает своих проблем, а впустить чужаков – это значит заиметь еще сотню проблем. Поэтому они позволили организовать для них лагерь в самой отдаленной зоне, почти пустыне, но, естественно, всецело предоставив решать проблему выживания самим беженцам и миссии. Можно сказать, что Лога – это немного незаконный, самоорганизованный лагерь. Он не входит в официальный реестр, но и запретить его у местных властей не хватило наглости – иначе могла бы уменьшиться помощь Евросоюза. А это большой хлеб для многих из них.
Грузовик опустился в какую-то ложбину, наполненную песком, и тяжело заревел мотором, словно говоря о том, что вот-вот сдастся и откажется двигаться дальше. Витторио в мгновение открыл дверь и, вытолкнув Тони, прыгнул вниз сам.
– А ну, навались, – крикнул он и уперся в заднюю часть кабины, помогая грузовику пройти трудное место. Медленно, но верно, взметая шлейфы песка, машина выбралась на ровную дорогу.
– Ну, так вот, – продолжил Витторио свой рассказ, как только они вновь уселись в кабине. – У нас там работают самые отчаянные и замечательные люди. Хотя, говоря «самые», я говорю это слово в кавычках. У нас тут все лучшие. И все-таки… Четыре года там работал Петр, удивительный человек!.. – Витторио на минуту замолчал, словно что-то переживая. – А потом его убили. Здесь от этого никто не застрахован. Сначала этого немного, может, и боишься, но потом как-то привыкаешь. Жизнь начинаешь воспринимать как некую фатальность исхода: будет только то, что будет. То, что определено свыше. Жить для других становится непреодолимой потребностью, своеобразным наркотиком. В этом смысле самопожертвование не очень здоровая вещь. Но необходимая. А потом… Уже наверное года три, или около этого, как там появился новый человек. Молодая девушка, Софи. Просто приехала сюда и осталась. Обычно мы ищем добровольцев на большой земле, подбираем, отбираем, а эта просто прилетела – и все. Однажды прилетел самолетик, тот самый, на котором прилетел и ты, и из него вышла она. Это был тот нечастый случай, когда я по-настоящему удивился. Приятно все-таки знать, что в этом мире еще есть «сумасшедшие» люди. Что ты не один такой. А месяца через два она категорически попросилась именно в Лога. Ну, что же мне было делать: есть люди, спорить с которыми – дело безнадежное. Теперь это – прекрасный руководитель лагеря и очередной незаменимый человек.
В этот момент машина остановилась и вышедший из нее водитель, с раздражением сплюнув не столько слюну, сколько набежавшую злость, сказал:
– А, будь оно неладно! Говорил же я, что надо было менять подшипник еще до выезда. А теперь придется заниматься этим прямо здесь. Хорошо еще, что я взял запасной с собой.
– Что случилось, Дин? – спросил, высовываясь из окна, Витторио.
– То, что и должно было случиться. Говорил же я этому Большому Биллу, что у меня болтается подшипник. Так нет же, у него, видите ли, заявка на машину. Вот его бы сюда, в эту пустыню, да под машину!
Тут подошел второй грузовик, и водители с озабоченным видом, какой всегда бывает у водителей всех стран и всех рас в безвыходных положениях, обошли вокруг сломавшегося автомобиля.
– Что же, будем ремонтироваться, ничего другого нам не светит. Будем надеяться что завтра к обеду справимся, – сказал Дин другому водителю.
– Не загадывай, Дин, – ответил тот.
– Значит до Лого мы доберемся только завтра к вечеру, – заключил Витторио. – Здесь ходу еще часа четыре, ну, шесть, – сказал он Тони с видом знатока.
Водители вынули инструмент и занялись ремонтом, а Витторио, Тони и Сэм, ехавший во второй машине, решили соорудить временный лагерь. Солнце палило нещадно, иссушая не только землю, которая и без того была уже высушена почти до предела, но и сами души человеческие. Они натянули тент и стали готовить обед.
– Так, обед – это, конечно, замечательно, – сказал подошедший к ним Дин. – Но придется потерпеть. Машина слишком тяжела и домкрат не выдерживает ее веса, да и грунт тоже слаб. Так что давайте разгрузим машину хотя бы наполовину.
Водители, как квалифицированная в данном случае прослойка экспедиции, продолжили заниматься ремонтом, а миссионеры, как горные шерпы, стали разгружать кузов машины, таская на своих плечах мешки с продовольствием и складывая их рядом с автомобилем. Так им пришлось снять с автомобиля около восьми тонн груза из двенадцати.
Наступила ночь. Жгучая ночь Центральной Африки. В высочайшем небе светили миллиарды звезд. Давно закончился ужин и угас деловой разговор, который всегда бывает в подобных ситуациях. Водители уже спали в своих кабинах, и только трое миссионеров еще смотрели в это вечное небо и тихо беседовали, лежа на мешках, в своих импровизированных постелях.
– Сколько лет уже смотрю в это африканское небо, а не могу насмотреться! – сказал Витторио, лежа на спине и влюбленно глядя в мерцающую бездну.
– Я ощущаю себя неандертальцем, – сказал Тони. – Интересно, что чувствовал он, когда сто тысяч лет тому назад вот так же лежал на этом же самом месте и смотрел на это же небо?
– Небо было немного другое, – с педантичностью эскулапа, привыкшего к точности диагноза, отозвался Сэм. – За сто тысяч лет карта звездного неба весьма изменилась.
– И все же оно осталось таким же. Просто, если смотреть на него с логарифмической линейкой, то действительно, расстояние между звездами и углы смещений изменились. А если смотреть как поэт, то оно все так же прекрасно, как и сто, и пятьсот, и двести миллионов лет назад, – сказал Тони.
– Вот наступит утро и настанет проза дня. И не дай Бог, если мы затянем с ремонтом, вот тогда будет тебе поэзия! – отозвался Сэм.
– А потом снова будет ночь и снова будет поэзия.
– Не спорьте. У меня мысль поинтереснее вашей будет. А что, если, как вы сейчас, думаете о предке неандертальце, что если и он сто тысяч лет тому назад лежал здесь и думал о вас? – сказал Витторио и улыбнулся своей мысли.
– Да, интересно, как он себе нас представлял? – заключил Тони.
Он лежал на спине и смотрел в это бесконечное звездное небо, в эту черную пустоту. Все уже давно спали и только он один все смотрел и смотрел, все разговаривал с этой удивительно наполненной пустотой. Он буквально чувствовал ее наполненность. Более того, он ясно чувствовал, что и она, эта бездна космоса, так же чувствует его. Как это было – он едва ли мог объяснить даже самому себе, но он и не пытался этого сделать. Зачем объяснять что-то, когда оно есть?! Он видел миллиарды звезд и звездных систем, смотрящих на него точно так же, как и он смотрел на них. Он чувствовал необъяснимость их связи. Он чувствовал, что все это проникнуто невыразимым смыслом. Он чувствовал (да, да, именно чувствовал, а не слышал) неслышимые голоса вселенной, распростершейся над ним в этой бескрайней ночи. Он чувствовал голос звезд, голос Неба, голос Бездны, голоса космических стихий… и среди этого бесчисленного многоголосия высших сфер он ясно почувствовал и свой одинокий голос. Это был одинокий голос человека, звучащий и отдававшийся тоненьким эхом в бескрайнем просторе божественного космоса. Одинокий голос человека, идущего тропой своей судьбы и сверяющего свой путь с таким же Одиноким Голосом Бога. Эти два одиночества так нуждались друг в друге, так искали один другого, так тянулись через всю вселенную один к другому! А еще он почувствовал одинокий голос Миланы, а следом и одинокий голос Софи и, мгновение спустя, ощутил, что весь космос наполнен звучанием множества одиноких голосов людей, которые все вместе, причем сохраняя свою индивидуальность, создают великую симфонию духа. В следующее мгновение ему показалось, что он уже не лежит, а летит среди этих звездных миров, плавно качаясь в звуках этой грандиозной симфонии. Он летит от звезды к звезде, от созвездия к созвездию, от мира к миру и всюду слышит одинокий голос человека, соединенный с Одиноким Голосом Бога.
Проснулись они рано поутру. Солнце стремительно поднималось к зениту и вместе с ним все жарче и жарче становилось вокруг. Ремонт явно затягивался. Это выяснилось еще вчера. Перегретый подшипник прикипел к ступице и его накрепко заклинило. Водители бились с ним все утро и день до обеда, но он не двигался с места.
– Ну, все, еще раз и… – сказал почти в отчаянии Дин. – Сюда бы еще один домкрат десятитонник, чтобы им в упор попробовать, – и смахнув пот с лица, вновь полез под кузов грузовика. – И-ах! – выдохнул он со всей оставшейся силой отчаяния, опуская огромную кувалду на проклятый подшипник.
– Пошел, пошел! – радостно закричал Саранга, водитель второго грузовика, родом из местных. – Давай еще, еще.
Обессиленный, но обрадованный Дин ударил еще и еще. Подшипник нехотя и понемногу стал поддаваться вперед, освобождая ступицу автомобиля. Наконец он сдался окончательно.
– Ну, теперь давайте обедать. Теперь все должно быть нормально. Часа четыре – и мы поедем, – заключил Дин.
Да, ремонт занял еще четыре часа, ну и парочку часов ушло на погрузку. Солнце стояло еще высоко, когда караван тронулся в дальнейший путь.
Уже почти наступила ночь, когда запыленные машины въехали на территорию лагеря Лога. В сете фар проскочили палатки, изгородь и одинокие фигурки людей.
– Все, конец, – сказал Дин, резко остановив грузовик, в последний раз глубоко нажав на педаль газа и отпустив ее. – Путь окончен. Все остальное – завтра.
Последний час дороги Тони уже не боролся с одолевавшим его сном, а, отдавшись в его власть, дремал, откинувшись на сиденье. На неровностях дороги его голова болталась из стороны в сторону, но это ничего для него не значило. Теперь, когда грузовик остановился, ему так не хотелось просыпаться и вылезать из этого, хоть и неудобного, но обжитого местечка! И все же ему пришлось это сделать. Прохлада вечера приятно взбодрила его и привела в чувство. Он нехотя осматривался по сторонам и мечтал о том, когда ему укажут то место, где он сможет продолжить свой сон. И в этот момент…
– Здравствуй, Витторио! – услышал он бесконечно знакомый для него голос. Голос, который он узнал бы из миллиона других голосов мира. Он вздрогнул и вгляделся в окружавшую его тьму.
– Здравствуй, Софи! – ответил Витторио.
Тони увидел как тот крепко обнимает кого-то.
– Да включит кто-нибудь свет или нет?! – раздался чей-то громкий голос. И словно подчиняясь этой команде, тут же вспыхнули немногочисленные фонари освещения миссии.
Тони замер. Перед ним стояла его Софи.
Нет смысла пытаться описать и передать ту бурю чувств и мыслей, которые захлестнули его душу словно девятый грозный вал, вставший, посреди равнины моря жизни. Софи, еще не видя его, машинально сделала шаг в его сторону и, протянув руку, сказала:
– Софи.
– А это Тони, – опережая события, представил его Витторио.
– Тони, – чуть помедлив, ответил он, с трудом выходя из стресса и протянул в ответ руку. Их руки встретились… И встретились глаза.
Все-таки как хорошо, что свет был очень слабый и потому никто не заметил их мгновенной паузы от растерянности, когда они, протянув навстречу друг другу руки, замерли. Эта пауза длилась всего лишь секунды три, но в сознании Тони, да и Софи, в эти три секунды пролетело столько всего, что иному человеку могло хватить на всю жизнь. Коснувшись ее руки, Тони почувствовал ее тепло и нежность – все то, что он чувствовал и ранее. Он почувствовал точно такой же ответный трепет и с ее стороны.
– Ох, ребята, какая дорога до вас длинная в этот раз оказалась, – говорил Витторио. – Вы нас покормите чуток, если есть чем, и поспать дайте, а уж грузом займемся завтра.
Они прошли на кухню и им налили горячего чая. Тони пил горячий напиток и украдкой смотрел на Софи, пытаясь поймать ускользающий от него взгляд девушки.
– Ну, вы как хотите, а я иду спать, – сказал Сэм, выпив свой чай и вставая со скамьи. – Завтра много дел в госпитале, нужна трезвая голова и отдохнувшие руки. Тони, ты идешь?
Тони напрягся, не зная что ответить ему. Сон давно прошел, и ему хотелось побыть здесь еще, всмотреться в Софи и поймать ее ответный взгляд, постоянно ускользающий от него. При этом он чувствовал, что ей не менее, чем ему, хочется посмотреть на него, что-то сказать...
– А где Анжелло? – спросил Витторио Софи.
– Ты знаешь, он не спал уже две ночи. Тяжелая была неделя, так что он просто спит. Завтра у них с Сэмом будет много работы в госпитале.
– Понятно. Ну, а ты тоже две ночи не спала? А перед этим трудная неделя была, или как? – спросил Витторио.
– Я спала. Я понимаю, на что ты намекаешь, Витторио. Как нормальный трудоголик ты не хочешь терять времени и готов приступить к делу прямо сейчас.
– В принципе, ты правильно меня поняла.
– Ну, тогда я в твоем распоряжении. Итак, обстановка в лагере следующая… – и она рассказала, как обстоят дела в Лога. – Но тревожит еще и то, что приходящие к нам за помощью люди из пограничной зоны говорят, что там очень сложная межплеменная обстановка. Старый конфликт между гурдзу и керси может снова вспыхнуть с новой силой и тогда никому мало не покажется.
– Да, я пытаюсь объяснить это чиновникам, но они и так это знают, и им это едва ли интересно. Они живут своими интересами, совсем не глядя в день завтрашний. Здесь, в Африке, ценность жизни человека очень мала. Здесь с радостью встречают рождение человека и с такой же радостью, с песнями и плясками принимают его смерть. Это глубинное отношение к смерти, как всего лишь к некоему «переходу», в соединении с абсолютной нищетой и традициями, пусть и не явно, но внутренне живущими в африканцах, и приводят к ужасам войны и бунта. Здесь всякая война грозит перерасти в настоящий геноцид. Старая традиция поедания своих врагов, живущая в их генной памяти, коде, теперь, при таком населении, становится геноцидом. Я высказал почти расистскую теорию, но я не расист и делаю все возможное, чтобы изменить этот древний код и спасти как можно больше из них.
– Не стоит оправдываться в том, к чему не причастен, – ответила Софи. – Это быть может для Тони удивительно, но мы-то знаем что к чему.
Тони немного вздрогнул при упоминании его имени. Ему было приятно и радостно услышать свое имя из уст Софи. Он видел, что Софи очень спокойно чувствует себя в его присутствии и все же помнит о нем.
– Возможно тебе предстоит увидеть и другую Африку, – сказала она, повернувшись к Тони. – Этого не хочется, но, как всегда, будет то, что будет.
– Расскажи-ка, как у вас с эпидемией? – спросил Витторио.
– Пока справляемся, но… порог может быть мгновенно превышен. Причем многократно. Я думаю, об этом ты лучше поговоришь завтра с Анжелло. Да и Сэм составит свое мнение.
Витторио и Софи еще довольно долго сидели за столом и говорили о ситуации в Лого. Тони же, вновь почувствовав тяжесть одолевающего сна, сопротивляться которому он был уже не в силах, поднялся и, как ему казалось, незаметно отправился спать.
Утро началось с завтрака и разгрузочных работ. Для разгрузки машин были привлечены жители Лого. Тони был поставлен руководителем разгрузки. Но, занимаясь делом, он все же ждал появления Софи, потому что прекрасно понимал, что их встреча совсем не случайна и их ждет серьезный разговор. Но Софи нигде не было. Она была где-то с Витторио и у них было столько дел! И, быть может, главным делом было предупреждение эпидемии СПИДа. Именно это больше всего интересовало и европейских спонсоров миссии. Ведь СПИД является жутким бичом и для Европы. Для Европы даже более, чем для Африки, потому что именно в Европе человеческая жизнь имеет абсолютную ценность.
Они увиделись только вечером, за ужином, когда усталые миссионеры собрались все вместе. Тони заметил, что Софи была не одна. Рядом с ней сидел молодой мужчина в очках и явно это было не случайно. Во всяком случае их взгляды, движения, то, как она обращалась к нему, а он к ней – все говорило об их особых отношениях. После ужина, минут через пятнадцать, Софи сама подошла к Тони и сказала:
– Здравствуй, Тони. Давай немного погуляем, поговорим.
Они свернули в сторону, за территорию лагеря, шли по пыльной земле Африки и неспешно разговаривали.
– Вот ведь где довелось увидеться, – сказал Тони.
– Да… Никогда бы не подумала, что такое может случиться, – ответила Софи.
– Земля очень маленькая.
– Особенно если люди действительно связаны невидимыми нитями судьбы.
– Когда ты так неожиданно исчезла, мне было очень тяжело, – сказал Тони.
– Поверь, мне тоже было очень нелегко.
– А я, проработав еще с год в Венеции, вернулся домой, на свой север Италии, к падре Джокомо. Он-то и познакомил меня с Витторио. Ну, а там… Меня как-то ничто особенно не держало, так что отъезд был очень прост. С собой я взял только документы, одежду, да одну тетрадку, которую, возможно, я покажу тебе.
– Когда мне поставили этот диагноз, для меня весь мир перевернулся, рухнул в бездну. Я полностью рассыпалась, полностью растаяла, как тает снежинка на ладони. Это потом я поняла, что это была ладонь Бога, – Софи сделала паузу и смахнула одинокую слезинку, сбежавшую по ее щеке. – Я готова была тогда кричать, биться о стену, броситься с моста, потому что потерять тебя для меня было равно потере жизни. Я действительно больше думала не о невозможности моей полноценной жизни, а о тебе. Я понимала, что навечно потеряла тебя, потому что теперь между нами – бездна. Это было ужасно. А потом меня познакомили с Нэлли, это замечательный психолог из центра «АнтиСПИД». Она-то и помогла мне найти опору в этой жизни. Тогда, по мере выхода из кризиса, я поняла, что должна перестать существовать для тебя. И лучшим средством исчезновения была смена места жительства. Сначала я совсем не думала о таком экстриме, как Африка и наш Лого. Я просто думала уехать в другой город Франции, ну или Европы. Но затем через ту же Нэлли я нашла информацию о миссиях помощи людям в разных уголках мира. Так начался мой путь Исхода. Моего Исхода. Но, как известно, книга Исхода – это всего лишь начальная книга Библии. Теперь у меня написано еще несколько книг библии моей судьбы. Сегодня я очень отчетливо понимаю, как важно писать книгу своей жизни.
– Для меня тоже твое исчезновение и все, что случилось с тобой, то, что я знаю и о чем могу только догадываться, было как удар грома. Потеряв Милану и потеряв тебя, я потерял веру в жизнь, в счастье, в радость. Теперь, когда все позади и когда я знаю, что есть вещи более значимые, чем то, что случается с тобой, я… улыбаюсь. Ты очень хорошо сказала про ладонь Бога.
Они влезли на огромный каменный выступ посреди равнины и теперь сидели на нем, продолжая свой разговор и глядя вдаль.
– Я правильно понял, что ты не одна? – спросил Тони.
– Ты имеешь в виду Анжелло? – спросила Софи. – Да, я не одна. Ведь несмотря на мой диагноз, я все же молодая женщина. Ну, а диагноз… У Анжелло точно такой же. Мы оба ВИЧ инфицированы. Здесь, в Лого, все работники миссии с диагнозом ВИЧ. Ты этого не знал?
– Я не знал этого, – искренне удивившись, ответил Тони.
– Здесь постоянный очаг эпидемии этой заразы, и потому мы решили, что лучше будет, если все, ну или по возможности большинство сотрудников лагеря будут с таким диагнозом. Здесь я и встретила Анжелло. Он очень добрый человек, искренний и открытый. Он знает о тебе. Когда у человека такой диагноз, то совершенно нет смысла что-либо утаивать из своей прошлой жизни. СПИД ставит человека перед высшей степенью откровенности. Только при таком условии возможно еще существование.
– Когда ты исчезла, я стал писать стихи. Это было мое откровение. Я не стал Петраркой или Данте, но… Это просто была потребность души.
– Прочитай мне что-нибудь, – попросила Софи.
Тони, мечтательно всмотревшись в чуть вечереющую даль горизонта, негромко, словно улетая в прошлое, прочитал:
Как тот цветок, забытый на окне,
Без влаги и без солнца,
Я погибаю от любви к тебе,
Без света глаз твоих и сердца солнца.

А где-то там идут дожди.
А где-то там, вдали, бушует солнце.
И где-то там, проходишь ты.
И где-то голос твой, и смех, и слезы.

А тут у нас царит зима.
Зима пустынная и злая,
В которой заблудиться, знаю,
Мне суждено без света твоего.
И я кричу в застывшее окно,
Кричу призывно, одиноко:
«Остановись и посмотри в окно:
Там ангел розу для тебя оберегает».
– Здорово, – сказала Софи, так же зачарованно и мечтательно вглядываясь в горизонт, словно силясь рассмотреть там что-то очень важное и дорогое для себя. – Тони, я еще раз хочу сказать тебе, хотя ты это и так знаешь, что я очень любила тебя и ты был самым большим счастьем для меня. Я благодарна тебе за все то счастье, которое ты подарил мне. А еще, что я всегда буду помнить тебя. Правда, правда. Только без надрыва, а просто и спокойно помнить тебя, как что-то очень важное и светлое для меня. Мне бы хотелось, чтобы и ты так же помнил обо мне.
– Я помню и буду помнить тебя, – ответил ей Тони и, взяв ее руку, нежно поцеловал ее и прижал к своей щеке.
Пробыв двое суток в лагере Лого, отряд Витторио возвращался домой. Поднявшись поутру и позавтракав со всеми вместе, они стали прощаться. Софи подошла к Тони.
– Ну, что же, прощай, Тони, – сказала она, вглядываясь в его глаза.
– Лучше – до свидания, – ответил Тони.
– Согласна. До свидания, – согласилась Софи.
Они сказали еще несколько незначащих слов. Их глаза говорили о большем. Но озвучивать это не имело смысла.
– Желаю вам хорошей дороги обратно, – сказала Софи.
– Да, это важно… – ответил Тони, и в этот момент над лагерем громко прозвучал автомобильный сигнал, говоривший, что надо спешить.
Витторио уже сидел в кабине, и все ждали только Тони. Чуть смущаясь от невольного всеобщего внимания к себе, Тони быстро и неловко протянул Софи какую-то тетрадку:
– Вот, возьми. Это тебе. Это твое.
И уже не медля, подошел к грузовику, занял свое место в кабине, рядом с Витторио.
Выбросив огромный залп дыма, грузовики тронулись в обратный путь.
– До свидания! Пока! Удачи вам!... – раздались им вслед возгласы обитателей Лого.
Среди них был и голос Софи.
Вечером, когда окончены были все дела, Софи открыла тетрадку, оставленную ей Тони. Там были стихи. Стихи, посвященные ей.
***
Сгоревшие в раю…
Два мотылька в огне любви и страсти.
Как две сверхновые звезды,
Случайно вспыхнувшие и неожиданно погасшие,
Летим и мечемся, любя,
Сжигая души, жизни, судьбы
У погребального костра
Языческого осознанья жизни.
***
Чернокнижные знаки… Белой листы бумаги…
Ночь опахалом мрака меня за собою манит.
Уводит за грань познанья, где Тайна тихонько дышит,
Где лишь светотень нагая, где лишь одиночества вечность.
И песня межзвездного света над спящей землей струится,
Флюидами неземными, строками стихов на сердце.
Предела не зная страсти – прикосновения к чуду,
Застыв на коленях сердца, – шепчу Твою Весть Всеблагую.
И из непроглядной дали, где нет ни звезд, ни света –
Неосязаемой вестью в душу любовь струится:
Голубкой, небесной, звездной посланницей иномирья –
Наивной дудочкой Божьей, неслышимой в осуетеньи.
***
Еще мои руки не связаны,
И кляп не заткнул мне рот,
И сердце в груди отчаянно
Словом Твоим живет.
И мысль кометой огненной
Пронзает простор души.
И на листе пронзительно-девственном
Рука выводит слова Твои.
И знойный песок Иудеи
Бьется в лицо мое –
Как плач Марии о Сыне
Там, на горе, под Крестом.
***
О, пройду я, как Данте, сквозь ад
И увижу свою Беатриче.
И пророчества тонкую сеть
Разбросаю над миром по небу.
Сумасшедшим изгоем людей,
С тростниковой дудочкой Леля,
Дон Кихотом последних времен
Я пройду от земли к созвездьям.
И усмешками выстланный путь,
И холодная снежная зависть,
Но устами пророков Господь
Возвещает Свою Благодарность.
Как ничтожно мгновенье судьбы,
Не родившее строчки иль слова?!
Как молитвою дышит поэт,
Призывая с небес вдохновенье.
Светлый рыцарь не наших времен,
Он из времени в вечность странник:
В ветхом рубище, словно Иов,
Ищет Истины Неба – КАСАНЬЕ!
***
И звездной музыки не высказанный круг
На миг проглянет сквозь туман и вновь погаснет, –
Кто разберет таинственные знаки?
Кто объяснит таинственность времен?
Иова воплем разорвав
Безмолвный круг извечного исхода,
Молитвою стиха прервав
Печаль на полувздохе.
***
Мы разбились о Твое молчанье,
Белой кляксою горит в ночи луна,
Одиночеством, как будто бы проклятьем,
Неприкаянная скована душа.
В неподвижной пелене тумана
Притаилась, спряталась земля
И густой, глубинный звук органа
Как виденье Истины возник.
И молчанье, словно океан безбрежный,
Нас качает на волнах своих…
Мы разбились о Твое молчанье –
Став Тобою в этот миг.
***
Как много я прожил на свете,
Которую тысячу лет?
И ад я прошел, поднебесье,
Спускался в морскую зыбь.
И где бы я ни был, повсюду,
Мне слышался голос Твой
И виделись очи живые,
Карие… до синевы.
И голос звучал вдохновенный,
И тихо так было вокруг,
И ладана запах священный
Кружил, наполняя дух.
И вечность незримой тенью,
Как птица, крылья раскрыв,
Таинственным вдохновеньем
Касалась меня в ночи.
***
За моим окном – ночь и звезды.
Черное море печали набегает в мое окно.
Волнами тишины врывается в душу.
Смычком таинственным и легким,
Как волшебная палочка,
Касается струны,
натянутой в самой сокровенной
глубине моего духа.
И от этого касания рождается звук,
Объяснить который не в силах
ни один музыкальный инструмент.
Кроме того, который называется Душа.
И вот невидимый смычок касается души и…
Происходит волшебство.
Да нет, собственно говоря, происходит
самая обычная вещь –
Душа начинает плакать.
Плакать точно так же,
как она плакала и 10.000 лет назад,
И во времена Ромео и Джульетты,
И во времена Лейлы и Меджнуна,
И во времена Мастера и Маргариты,
И во времена отца Ральфа и Мегги!!!
И все же!
Ведь теперь этот смычок касается моей души! –
И это одновременно так прекрасно!
Но и так больно!!!
Это могло бы быть прекрасно,
Если бы кто-то разделил со мной
касание этого смычка.
Но нет другой души,
открытой этому смычку.
И потому есть только БОЛЬ.
Где властвует такая тишина,
Что оглушает, словно гром набата,
И нежной флейтою любви,
Души касается молитвою Причастья.
Где властвует такая тишина!..
Там в изумленьи замирает слово.
И Истина, рожденная от Бога,
Нисходит в персть иссохшую земли.
Где властвует такая тишина,
Там отступают прочь слова и междометья
И только в уголочках сердца
Ее расслышишь бытие.
Где властвует такая тишина,
Там невесома нить сознанья…
И только в восхожденьи духа
Ее познать нам суждено.
***
На маленьком пространстве тишины…
Есть дом и комната с цветами,
Там женщина с прекрасными глазами,
Горячими и алыми губами
Живет в передчувствии любви.
Там музыка неспешная звучит,
Все наполняя трепетным сияньем
И ангела чуть слышное дыханье,
Как духа Божье излиянье,
Все наполняет смыслом неземным.
На маленьком пространстве тишины…
Среди зимы, среди снегов, метелей,
Одна, как мимолетное виденье,
Как неземное откровенье,
Она идет тропинкою судьбы.
Она идет… И звук шагов несмелых,
И оттого так бесконечно нежных
Звучит в ночи космической души –
Как приближенье ангела любви.
На маленьком пространстве тишины…
Два чистых сердца, две судьбы
Слились в одном порыве,
одном дыханье и надрыве,
Аккордом, создающим связь времен,
Прорвавшим времени покров.
На маленьком пространстве тишины…
Смычок любви коснулся струн… и скрипка,
Разбив хрусталь о тишину,
Запела тоненько и нежно
О вечном таинстве любви.
На маленьком пространстве тишины…
Есть дом и комната с цветами,
Там женщина с прекрасными глазами,
Горячими и алыми губами,
С нежнейшими и добрыми руками…
Которой посвящаю я стихи
На маленьком пространстве тишины.
***
Прошло два года в общем-то ровной и спокойной жизни Тони в миссии. Он по-прежнему занимался работой в школе, целиком взяв на себя и функции директора. Маленький Джордж стал уже юным тинэйджером, во всяком случае, живи он в Европе, то именно так назывался бы его возраст. Он великолепно успевал в школе, пусть то и не была полноценная школа в европейском смысле, но все же его успехи были достойны похвалы. Возможности его ума, а главное – запросы много превышали возможности миссии. Но Тони, посоветовавшись с Витторио и Сэмом, решил не распылять сил, ведь их все равно не хватило бы на качественное полное образование, а сконцентрироваться на той области знаний, которые, во-первых, он мог дать ему, а во-вторых, к которым он видел склонность мальчика. Из того, что было в лагере, он видел, что Джорджу особенно интересны медицина, география и история. Вот на них он и построил основу его образования.
Понятия «мир» и «мир» имеют два значения во многих языках: мир как пространство и мир как состояние общества. «Миру – мир» – одно из самых замечательных тавтологических высказываний человека. Но как хрупок этот мир! Как неустойчив! Как мимолетен и случаен! В последний год в миссии ощущалось почти постоянное напряжение с продуктами питания и медикаментами. Внутригосударственная и пограничная обстановка в стране также была напряжена и непредсказуема. Частенько в лагерь приходили довольно большие группы беженцев или просто голодающих людей, ищущих здесь спасения, хлеба и воды.
Стоял жестокий сезон засухи. И вот однажды откуда-то из центрального района континента до Магулаги донесся терпкий запах гари, а чуть позже по небу поползли серые тучи пожарища. Должно быть точно так же древние римляне узнавали о нашествии орд варваров. Да только ли римляне?! У зла всегда одна и та же природа.
В стране вспыхнул очередной пограничный конфликт, жертвами которого становились обыкновенные люди. В любом конфликте, если и есть выигравшие, то это ни в коем случае не большинство народа, а всего лишь маленькая кучка элиты. Элиты, которая на самом деле всего лишь пронырливое дерьмо, что, согласно законам физики, не тонет. Так было и в древнем Риме, и во Франции времен Великой революции, и в России времен Ельцина – так было, есть и будет всюду. Законы физики неумолимы.
Уже спустя два дня в Магулагу пришла первая партия беженцев. За более чем два года, проведенных в миссии, Тони видел всяких беженцев, но эти люди поразили его особенно. Их глаза были наполнены такой бездной страха и желания спасения, что он точно понял – то, о чем только говорили старожилы миссии, случилось. Война жуткой, нечеловеческой болью, бедой, испытанием ворвалась в их жизнь. Школьные дела были свернуты, и Тони занялся, как мобилизованный солдат, делами сугубо прозаическими. Своим обычным делом занимались только доктор Сэм да Витторио, как организатор жизни всей миссии. Все остальные занимались чем придется.
Прошел месяц, потом еще один… Правительственные войска отступали, а на их место приходили другие. Обстановка осложнялась тем, что конфликт был не просто государственный, но и этнический. В Африке всегда было так. Сицилианская вендетта имеет свои правила и нормы, нарушать которые не вправе никто, но она всего лишь маленькая сказочка на фоне того, что происходит в Африке. Здесь принцип «око за око, зуб за зуб» растет в геометрической прогрессии и становится: «Всех за око и всех за зуб». Здесь нет меры отмщения. Отмщение по-африкански не имеет границ.
Вместе с войсками правительства уходили и обитатели миссии, так как оставаться здесь – значило умереть. Витторио прекрасно сознавал это, но ничего не мог поделать. Лагерь стремительно пустел. Пеший исход десятков тысяч человек начался. Оставались только больные, старые, то есть те, кто не мог идти. Для самих миссионеров явной опасности не было по ряду причин. Во-первых, та сторона, что приходила, была известна им, а миссия была известна ей. Захватчики, кем бы они ни были, расправлялись со своими соотечественниками из других племен, но, как правило, не трогали европейцев, потому как никто не хотел портить отношения с Евросоюзом, стараясь использовать его как щедрую экономическую подпитку для своих интересов. Поэтому миссионеры никогда не сворачивали свои лагеря, во всяком случае Магулагу. И все же никто не мог дать абсолютной гарантии, что в очередной раз все обойдется.
Лагерь опустел. Только в госпитале осталось человек пятьдесят – больных и стариков. Тони было очень тяжело смотреть в их глаза, полные страха и отчаяния перед неминуемой встречей с пришельцами. Миссионеры отдали большую часть своего продуктового запаса ушедшим и жили в ожидании неизвестного. Сейчас им нечего было делать, хотя места ушедших в один момент могли занять вновь прибывшие беженцы и малоимущие, уже с другой стороны. Тогда вновь, в первую очередь для Витторио, должна была настать пора активных переговоров и поисков спонсоров по оказанию помощи.
Но, помимо всего прочего, у Витторио, была одна давняя боль или желание, а может даже долг: он хотел вывезти маленького Джорджа в Европу. Да, он мог бы отправить его в город, но этого было мало, потому как там Джордж мог оказаться совсем один. Витторио не особенно доверял местным домам приюта, тем более в определении судьбы самого дорогого для него человека – Джорджа. Настоящей его мечтой было вывезти мальчика в Европу, где тот сможет получить хорошее образование и прививку к современной жизни. Но преодолеть чиновничий барьер было очень не просто. Местные чиновники ни за что не давали согласия на вывоз ребенка за пределы страны без разрешения его родителей и родственников. И никакие объяснения о том, что ребенок круглый сирота, не могли пробить эту жестокую и равнодушную к судьбе одинокой детской души и судьбы стену. И все-таки Витторио не прекращал усилий осуществить свой долг.
– Значит так, – сказал он, обращаясь к Тони. – Дела наши неважнецкие. Возможно, уже через пару дней здесь окажутся новые хозяева территории. Судьба тех, кто остался в госпитале, будет очень хрупкой. Но меня особенно тревожит будущее Джорджа. Он и так многое пережил, и я совсем не хочу нагружать его психику новыми испытаниями.
– Да, конечно, но что мы можем предпринять?
– Я переговорил вчера по телефону с одним человеком в столице, он дал слово, что поможет. Во всяком случае, не бросит мальчика на произвол судьбы. Ему я верю. Поэтому завтра поутру ты берешь госпитальный джип и едешь в город с Джорджем. Все необходимое я тебе предоставлю: и деньги, и документы, и адреса.
– Хорошо. Но как я вернусь? – спросил Тони.
– Возможно, твое возвращение будет не очень скорым. Во всяком случае сломя голову не пускайся в обратный путь. Узнай обстановку, состояние дел и дождись моего звонка. А там либо с моим человеком договоришься, либо в Красном Кресте найдешь себе занятие, похожее на наше. – И, улыбнувшись, добавил: – Я прошу тебя сделать это потому, что Джордж любит тебя, а это очень важно – в последний день быть с близким человеком. Знаю, ты позаботишься о мальчике.
На другой день рано утром, быстро позавтракав, Тони, Джордж и еще пять человек из госпиталя выехали по направлению к городу. Ехать им предстояло два дня. Первый день – по проселочной дороге, которая отнимала львиную часть времени, а на второй день они должны были выехать на шоссе и там уже все должно было быть много проще.
Джип резво бежал по проселку, обильно пыля и оставляя за собой долго не оседающее облако бурой пыли. Тони уверенно вел автомобиль по знакомой дороге. Они уже ехали часов пять и ничто не предвещало никаких осложнений. «Так, вот сейчас эта ложбинка, русло высохшей реки и за ним крутой подъем на взгорок, а потом вновь ровная дорога по полупустынной равнине», – думал Тони. Да, он был прав. Так оно все и было: ложбинка, русло реки, взгорок…
«Что это?» – настороженно подумал он, вслушиваясь в изменившийся голос двигателя. Звук двигателя действительно изменился, став глуше, и в нем появился какой-то трудноопределимый подголосок.
Тони хотел остановиться и посмотреть двигатель, но автомобиль как раз стал взбираться по крутому откосу, останавливаться на котором при нормальных условиях никак не стоило. Тони нажал сцепление и, переключив пониженную передачу, продолжил подъем на вершину, наметив там обязательную остановку. Вообще-то чистого подъема здесь было метров двести и им осталось всего какой-то десяток, когда мотор, вдруг чихнув и дернувшись, в мгновение заглох, словно его заклинило. Поставив автомобиль на ручник и подложив под колеса джипа большой домкрат, Тони вышел и открыл капот двигателя. Не нужно было быть большим знатоком техники, чтобы понять, что дальше их джип не пойдет.
– Да… приехали, – в сердцах высказал он свое раздражение, а про себя подумал: «Что же я буду делать здесь с этими больными людьми?»
А задуматься действительно было над чем. Ну, ладно, сломалась машина. Будь они вдвоем с Джорджем, они бы и пешком дошли до шоссе, а там их кто-нибудь да подобрал бы. Но как быть и что делать с этими больными, плохо передвигающимися людьми, – он и вправду не знал. Из пяти человек, вверенных ему, одна была роженица, на днях тяжело родившая ребенка и ехавшая с ним в надежде на спасение. Двое были выздоравливающими от малярии. Чем болели еще двое – Тони не знал. Сегодня к вечеру они рассчитывали доехать до шоссе, там переночевать и утром быстро, с ветерком добраться до города. Это были планы, а теперь была реальность. Ночевка в поле им была гарантирована, а вот быстрая поездка по шоссе – едва ли. Люди сидели в автомобиле и с надеждой, вопросительно смотрели на Тони, словно на бога, единственного, способного совершить чудо для них. Лишь один вездесущий Джордж стоял подле него и, отчасти понимая суть случившегося, сопереживал Тони.
– Ну, что будем делать, Джордж? – спросил Тони, не столько ожидая серьезного ответа, сколько просто чтобы поговорить с кем-то. – Ладно. Давайте, вылезайте и немного перекусим. Заодно обмозгуем нашу ситуацию, которая не очень весела, – добавил он себе под нос.
Они открыли три банки рыбных консервов и аккуратно налили каждому по пластиковому стакану воды, в которую был добавлен витаминный порошок. Потом Тони вытащил все содержимое джипа: продукты, документы, медицинскую аптечку, спички, сухое горючее, походный примус, кое что по мелочи и уложил все это в два небольших рюкзака. До шоссе они решили добираться пешком.
– Господи, благослови, – сказал Тони, при этом отчаянно вспомнив Витторио. Их маленький отряд тронулся в нелегкий путь.
Несмотря на то, что члены группы были больны, часа через два выяснилось, что Тони не очень сильно отличается от них. Все-таки люди, рожденные в джунглях, в саванне или пустыне, всегда естественным образом более приспособлены к жизни в этих условиях. Это как в Гималаях: хоть на вершину Джомолунгмы восходят европейцы, но затаскивают их груз, а порой и их самих наверх шерпы.
Солнце палило нещадно, рюкзак тянул плечи, хотелось пить и полежать в тени. Тони передал свой рюкзак одному из мужчин: «Пусть хоть немного пронесет», – подумал он.
Они шли, делая примерно через каждые два часа небольшие остановки. Так они шли до вечера. Это в обычной жизни люди идут до материального объекта, здесь же материальность была заменена временным ориентиром.
Они разожгли костер, поели и, во всяком случае Тони, провалились в глубокий сон.
Они спали непробудным сном, а над ними немым звездным письмом в бескрайней дали бархатного неба было разбросано письмо их судьбы.
Тони проснулся рано утром от холода и непонятной тревоги. Мать с младенцем уже не спала. Она качала его на своих руках и что-то тихо напевала. Тони негромко дал команду, что пора просыпаться. Все встали и, не завтракая, пустились вперед. Завтракать они стали часа через два, когда ходьба пробудила аппетит. Потом немного отдохнули, мать покормила грудью младенца, и отряд вновь тронулся в свой путь.
В целом за этот день они преодолели еще шестьдесят километров, но это было бесконечно мало от того, что им предстояло пройти.
Отойдя в сторону от дороги, они расположились лагерем на ночлег. Все повторилось в точности так же, как и в прошлую ночевку. И снова наступило утро, и снова – раннее пробуждение и путь в неизвестность.
Они уже прошли половину дневного пути и солнце было в самом зените своего небесного пути, когда заметили откуда-то слева взвившийся столбик пыли. Еще немного – и столбик стал весьма большим облаком пыли. А через некоторое время они ясно увидели мчащиеся по этой пыльной дороге военные джипы и грузовики. «Кто это»? – мелькнуло в утомленном сознании уставших путников. Если это были правительственные войска, то это могло стать их спасением, но если это были повстанцы, то это столь же очевидно могло оказаться их концом. Как удары невидимого молота стучало в напряженном сознании Тони: «Кто это»?
А машины тем временем прошли впереди них и, свернув на их дорогу, ушли вперед. Это значило, что если это были повстанцы, то движение по дороге грозило столкновением с ними. Тони чувствовал, что они попали в безвыходное положение.
– Значит так, наше положение очень сложное. Впереди нас, возможно, повстанцы. Идти по дороге очень опасно. Поэтому предлагаю двигаться вдоль дороги и при опасности уходить в сторону. Дня за два–три мы дойдем до шоссе, а там будет видно, что делать.
Но, сказав это, он понял глупость выдвинутого им плана, ведь если они выйдут на шоссе через три дня, то есть когда оно будет под контролем повстанцев, то их поход потеряет всякий смысл. Им надо было найти иной путь. Но есть ли он, иной путь в этой полупустыне?
Тони посмотрел в небо.
– Эх, вертолет бы сейчас, – негромко произнес он.
– Если пойти тропой пастухов, то можно в четыре раза сократить путь, – вдруг неожиданно сказал один из малярийщиков, худой с изможденным лицом человек, до этого не произнесший, казалось, ни единого слова. Тони вообще думал, что тот не умеет и говорить.
– Ты откуда знаешь это? – удивленно и с неожиданно проснувшейся надеждой спросил он его.
– Я пастух и эти места знаю с детства, – отвечал тот. – Завтра – там будет небольшой родник в скалах. Он не пересыхает даже в засуху.
Тони понял, что довериться этому пастуху – их единственный шанс на спасение. Хотя гарантии никто дать не мог.
…Они шли уже второй день кряду, тем же неторопливым ровным шагом людей, чувствующих свой весьма хрупкий предел. Их маленький запас воды уже закончился и теперь главным было, чтобы не кончился запас их сил. Пастух вот уже часа четыре говорил, что скоро будет тот самый родник у скал, но его все не было. Абсолютно пустынная местность сменилась отдельными скальными выступами, но это были такие же безводные, а значит и безжизненные скалы, как и пустыня. Пересохшие губы потрескались, а горло было неспособно сделать и глотка слюны. Казалось, что стенки горла намертво ссохлись одна с другой и уже не разойдутся.
Тони чувствовал безвыходность их положения, которое больше зависело от чуда, от их упорства, от их физических возможностей. И вот наконец в момент, когда уже казалось, что нет никакой надежды, что пастух ошибся или сбился с пути, – они нашли этот родник. Огромным усилием воли Тони удержал себя и Джорджа от естественного желания тут же упасть и выпить чуть ли не всю воду. Он, сначала набрал воду в пластиковую бутыль и, разведя там дезинфицирующий порошок, дал пить Джорджу, напился сам и дал другим. Хотя другие все-таки были местными жителями и потому относились пренебрежительно к мерам санитарии.
Тони испытывал такое счастье от находки этого маленького родника, что ему казалось – он ни за что не уйдет отсюда.
Но уходить надо было. Отдохнув здесь около часа и набрав воды, они тронулись дальше.
А потом была еще одна ночевка, еще одно утро и еще один поход…
К середине дня они наконец увидели вдали шоссе. Оно было полно идущих людей и машин, до отказа заполненных людьми, военных джипов с крупнокалиберными пулеметами на задних платформах. Через час они достигли его.
Они вышли к шоссе прямо у того места, где стояли два военных джипа и явно был организован какой-то наблюдательный или командный пост. Их тут же заметили, и военный – огромного роста, черный негр, сделал им знак рукой, чтобы они подошли к нему. Тони совершенно не знал, как ему относиться к этому: толи радоваться, толи нет. Он понимал, что ввергнут в это море идущих вдоль дороги черных людей и становится такой же маленькой песчинкой, как они, но в то же время он понимал, что цвет его кожи отчетливо выделяет его из этого черного моря. Вот и этот военный… Кто знает, что у него на уме, чем он одержим, о чем думает?
А военный величественно, чувствуя и сознавая свое всесилие, обведя взглядом всю их группу, что-то сказал на неизвестном Тони языке. Потом они с африканцами о чем-то говорили еще на том же непонятном местном наречии. Наконец очередь дошла и до Тони.
– Вы из Магулаги? Что вас заставило идти? В такое время лучше оставаться там. Там вас знают и нуждаются в вас, так что это довольно безопасное место.
– Да, но нам надо добраться в город. Там нас ждет очень важный человек, от которого многое зависит. Мы ехали на джипе, и тогда у нас не возникало никаких проблем, но машина сломалась…
– Я это уже знаю, – прервал его военный. – А как там дела у Витторио, как здоровье этого человека?
– Спасибо, у Витторио все хорошо. Вот его-то поручение мы и выполняем. – Тони на мгновение удивился тому, что этот огромный вояка знает Витторио, но тут же ухватился за это, как за шанс спасения. – Если мы не успеем свидеться с этим человеком, то может оказаться, что будет свернута и помощь миссии, а значит не будет денег, не будет и миссии. Помогите нам добраться в город.
Тони смотрел в глаза военному с такой жаждой и страстью, что тот не мог не почувствовать этого.
– А мальчик? – коротко спросил тот.
– Это Джордж. Он у нас уже четыре года живет, после событий в Веньессу. Он полный сирота. Я везу его в Красный Крест.
Военный ничего не ответил и, молча отойдя от них, занялся своими делами, которые, конечно же, были много важнее судьбы Тони и Джорджа.
Тони и Джордж сидели на обочине дороги в полном одиночестве. Их попутчики уже шли где-то впереди в общем море беженцев, и им не суждено было встретиться на этой земле. Да в том и не было нужды. Они были теперь совершенно не нужны друг другу. Прошло около получаса, когда неожиданно (или, наоборот, ожидаемо) к ним подошел солдат и сказал, указывая на джип, в котором уже сидел тот самый, огромного роста, командир:
– Садитесь. Сэр Самуэль берет вас с собой.
Тони не заставил ждать себя и тут же, поднявшись, подошел к джипу. Сэр Самуэль взглядом показал им, чтобы они садились в самый зад джипа, на откидные сиденья. Как только они сели, шофер дал газ и машина, сорвавшись с места, пустилась в путь.
Джип быстро бежал вдоль дороги, обгоняя бесчисленные группки и одиночные фигурки беженцев, ищущих спасения в городе. Тони явно почувствовал, что такое вкус жизни. Они сидели вместе с Джорджем в джипе на жестких сиденьях, на случайных основаниях, но им обоим казалось, что они словно короли, словно знатные люди, словно небожители, словно избранные! Они ощущали себя самыми счастливыми людьми, ну если не во всем мире, то во всей Африке – это уж точно.
«Сэр Самуэль! Это надо же: сэр Самуэль! – думал про себя Тони, удивляясь имени военного и всему, что происходило вокруг. – Кожа черная, а имя европейское, и погоны, замашки. Интересно – он полковник или генерал? Здесь, в Африке, в один миг сержант, захвативший власть, становится полковником или генералом. Люди, люди… Все смешалось в мире. Ладно, пусть он Самуэль, а не какой-нибудь Лу, и пусть он полковник или генерал, а не вчерашний сержант, какая в конце концов мне разница, главное то, что он оказался неплохим малым и мы едем, сопровождаемые им, в город. Под его покровительством мы в безопасности. Главное, чтобы он довез нас до конца».
На подъезде к городу количество беженцев превратилось в сплошной поток, так напоминающий поток муравьев, стремящихся к им одним ведомой цели. Была уже ночь, когда джип сэра Самуэля прибыл в город. Они подъехали к какому-то зданию и джип остановился.
– Выходите. Переночуете здесь, у нас, а завтра вас проводят в Красный Крест, – сказал сэр Самуэль, обращаясь к Тони.
Их провели в какую-то комнату, где уже находилось несколько спящих военных и, указав свободную циновку, оставили одних. Едва Тони и Джордж легли, как крепкий, глубокий сон захватил над ними всю власть. Они спали, не слыша ничего, что происходило ночью и, даже когда вскочившие солдаты пару раз прошлись в ночной темноте по их спящим телам, они только, поджали ноги, да крепче прижались к друг другу, продолжая спать, совершенно не реагируя на происходящее.
Когда поутру Тони проснулся, то обнаружил себя лежащим в большой комнате, где валялось лишь с десяток пустых циновок. Джордж еще спал, и Тони, выйдя во двор, почувствовал в воздухе едкий запах гари и непонятное, необъяснимое чувство тревоги. Из-за забора дома, где они переночевали, доносились какие-то разрозненные, хаотические крики, говорящие о каком-то волнении. Спросить, что происходит, было не у кого.
Тони подошел к калитке и посмотрел сквозь решетку на улицу. Он увидел несколько людей, одетых в разномастные гражданские одежды, с длинными мачете и заостренными арматурными прутьями в руках, что-то громко кричащих и размахивающих своим оружием. Он увидел, как они ворвались в соседний дом и, пробыв в нем несколько минут, вышли. Он увидел, как у одного из них блестящее мачете стало темно-красным. Это было ужасно. Тони понял, что случилось внутри этого дома. Он судорожно отпрянул от калитки и бросился к Джорджу. Дом, который еще недавно казался ему надежным убежищем, в одно мгновение предстал перед ним как гигантская, ужасная ловушка. Теперь крики, раздававшиеся снаружи, были слышны и внутри дома.
Тони осторожно разбудил Джорджа и, стараясь не испугать мальчика, объяснил ему, что к чему. Они перешли из нижней комнаты на чердак и, наблюдая за происходящим на улице с высоты своего убежища, ждали своей участи. Улица бурлила вооруженными мачете и заточками людьми, что делало невозможным для Тони выход на улицу. Он был белый среди моря черных, а значит, он был чужой и потому никто не знал, что могло ждать его, решись он выйти на улицу.
Так прошло часа три.
Вдруг в дальнем конце улицы показались три военных джипа. Они ехали, не обращая внимания на людей вокруг, но те прижимались к стенам домов при их приближении и переставали размахивать оружием и кричать. Чувствовалось, что джипы производят сдерживающий эффект на буйствующую толпу. Подъехав к дому, джипы остановились, выскочившие солдаты встали у дома, а трое вошли внутрь и, быстро проверив его безопасность, что-то сказали командиру, которым оказался сэр Самуэль. Он вышел из джипа и прошел в дом.
– Сэр Самуэль! – радостно выкрикнул Тони, спускаясь вниз. – Что случилось в городе? Помогите нам.
– Вы еще здесь? – удивленно и в то же время невозмутимо ответил сэр Самуэль. – Все, город готовится к сдаче. И естественно начинается выяснение личных и племенных обид. Даю вам три минуты на сборы. Джипы – у ворот.
Военные взяли с собой три каких-то сейфа, вынесли их и погрузили в джип. Тони и Джордж сели на задние места, и колонна резко с места, словно на гонках, не столько тронулась, а скорее бросилась вперед.
– Так, решайте быстро: я могу вас завезти в местный Красный Крест и оставить там, но предупреждаю, что город сдан. А могу взять с собой на аэродром и там, возможно, вы сумеете улететь в столицу. Там крепкая власть и много ваших миссий и организаций. На решение у вас три минуты. А может даже две.
Тони был, как и любой нормальный человек, напуган безудержным африканским бунтом. Пока они ехали с сэром Самуэлем и пока тот говорил, он успел увидеть с десяток окровавленных, изуродованных трупов, валяющихся на улицах города. А ведь бунт еще только начинался. Тони понимал, что оставаться здесь – равно самоубийству, но и ехать в аэропорт – тоже лотерея. И все же выбор был всецело за ним.
– В порт, – коротко сказал он.
Спустя минут сорок, они были уже в аэропорту. Пока они ехали сэр Самуэль громко разговаривал с кем-то по сотовому телефону и, ругаясь, погонял водителя, чтобы тот ехал как можно быстрее. Как понял Тони, кто-то другой, какой-то другой «сэр», хотел занять его вертолеты.
Въехав на территорию аэродрома, они остановились на КПП, но, увидев сэра Самуэля, солдаты отдали честь и подняли шлагбаум, пропуская их на взлетное поле. На полном ходу джипы подъехали к двум вертолетам, стоявшим на краю поля под вооруженной охраной.
– Быстро – в вертушку, – не сказал, а скомандовал Тони сэр Самуэль.
…Тони сидел у иллюминатора и смотрел на стремительно уменьшающуюся внизу землю. На его коленях сидел Джордж и, прижавшись к нему, тоже смотрел в окно. Это был его первый полет в жизни.
Оказавшись в столице государства, Тони расстался с сэром Самуэлем, искренне поблагодарив его за все. Тот молча и спокойно выслушав слова благодарности, четко, по-военному сказал всего лишь:
– Удачи!
И, отдав честь, уехал на новеньком джипе.
Тони и Джордж добрались до миссии Красного Креста, где нашли все самое необходимое для себя. Человек, к которому Витторио послал Тони, был пока в отъезде и приехал только через два дня.
– Сержио, – представился он Тони и Джорджу. И, обратившись к Джорджу, спросил его: – Ты хочешь поехать в Европу, Джордж?
– Хочу, – с бесхитростной искренностью ответил мальчик.
– Тогда, думаю, твоя мечта исполнится. Только для этого тебе надо будет запомнить некоторую «легенду», ну, твою новую историю жизни. Документы для тебя готовы, осталось выучить кое-что на память для того, чтобы, когда миграционные чиновники будут спрашивать тебя о чем-нибудь, ты отвечал им то, что требуется. Ты понимаешь меня?
– Я понимаю тебя, Сержио, – отвечал Джордж.
– Замечательно. Будем надеяться, что через неделю мы сможем осуществить нашу операцию, – хитро улыбаясь, заключил Сержио.
Через десять дней наступил час «икс» Джорджа. По условиям, выдвинутым Сержио, Тони не мог сопровождать Джорджа до самолета, чтобы не выдать его «контрабандное» расставание с родиной, и поэтому они распрощались с ним в миссии Красного Креста. Мальчишка очень привязался к Тони еще там, в Магулаге, а за время их странствий они вообще стали родными друг для друга. Тони еле сдержал подступившие к глазам слезы, а Джордж, конечно же, расплакался. Его немного пугало не только расставание с Тони, но и вступление в совершенно новую для него жизнь.
…Так Тони остался один в столице республики. Не было Магулаги, Витторио, Джорджа… Конечно же, была новая работа в обществе Красного Креста, но… Ему предложили вернуться в Европу, но он отказался. Во-первых, это выглядело бы как бегство, как предательство Витторио и друзей, а во-вторых, он еще не хотел возвращаться. Он понимал, что когда-нибудь обязательно вернется домой, когда-нибудь… Но не сейчас.
Так он провел три долгих и одновременно быстрых месяца в столице, работая в миссии Красного Креста.
Когда же военные действия были окончены и мятежники отброшены правительственными войсками, он смог вернуться в Магулагу. В его родной Магулагу. Слава Богу, там все были живы и целы. Все было нормально и в других лагерях миссии.
После этого Тони еще полтора года проработал в Африке, прежде чем почувствовал зов родины. Каждый проходит свой круг. Он прошел свой.
***
Не бывавшему там, где был Тони, не пережившему то, что пережил он, ни за что не понять ту гамму до крика противоречивых эмоций и чувств, которые теснились и рвались наружу из его души и сердца. Когда он садился в ставшем родным Магулаге в маленький самолетик, уже не тот, прежний, который когда-то привез его сюда, а другой, хотя такой же старенький, и прощался с Витторио, Карлом, Джульеттой, Сэмом и со всеми другими работниками миссии, когда шел по пыльной сухой земле Африки, когда в последний раз вдыхал этот обжигающе горячий воздух, в его сердце плакали и пели ангелы. Это была песня одновременно и радости, и печали, но главное – выполненного долга, песня жизни, судьбы, предназначения. Не каждому удается выполнить свое предназначение. Большинство даже не прикасается к этому, проживая всю жизнь для себя самого и ни разу не выходя за рамки своего эго.
И когда он с высоты птичьего полета (эти маленькие самолетики выше просто не летают) смотрел на проплывавшую внизу выжженную, красную землю Африки, по лицу его тихо и незаметно текли одинокие слезинки благодарности. Благодарности за испытания, за тепло, за радость, за встречу стольких великих, хоть и незаметных людей.
И когда он уже на борту большого межконтинентального лайнера пересекал голубую гладь Средиземного моря и, сидя в комфортабельном кресле, пил свежий, прохладный апельсиновый сок, его сердце трепетало и рвалось назад, туда, где он был нужен, где нужно было его чистое сердце и его руки, где не надо было притворяться, где можно и нужно было жить для других. Он понимал, что летит в цивилизованный мир, где большинство живет для самих себя и ему нужно будет привыкать к этому. Привыкать, потому что душа уже прочно привыкла к другому. Душа привыкла отдавать.
Вот самолет, коснувшись бетона посадочной полосы, весело побежал по ней, а затем стал усиленно тормозить. Тони, откинувшись в кресле, еще раз на мгновение вспомнил все, закрыл глаза с желанием – открыв их, оказаться снова там, в Магулаге. Столь же теперь далеком, как на протяжении нескольких лет была далека для него родная Европа.
Когда он вышел из самолета и с вершины трапа оглядел территорию аэропорта, до отказа наполненную технократической суетой, когда, спустившись на жесткий бетон, сделал глубокий вдох и не ощутил ни единого природного запаха, вот тогда-то он окончательно понял и принял свое возвращение.
Через два часа езды в комфортабельном автобусе по современному скоростному шоссе он был уже дома. Его приезд, или точнее, возвращение было большой радостью для родителей. Побыв с ними, он до наступления вечера, на который было назначено семейное торжество по случаю его возвращения, решил сходить в дом Миланы, повидаться с ее родителями.
Их небольшой особняк находился на противоположной стороне городка, но на машине он добрался туда буквально через десять коротких минут. Снаружи все было точно так же, как и тогда: зеленая лужайка, могучие сосны и небольшой, уютный, сразу располагающий к себе дом.
– Здравствуйте, Тереза, – сказал Тони, войдя в дом и увидев мать Миланы.
– Тони?! – удивленно-восторженно воскликнула Тереза, шагнув ему навстречу. – Ты приехал! Сколько же мы не виделись с тобой, сколько ты отсутствовал?
– Немного. Года четыре, не больше, – негромко ответил он.
– Ну, иди же сюда, я обниму тебя, поцелую, – и она по-матерински нежно обняла его и поцеловала. – Ну, рассказывай, где ты был, что видел, испытал?
– Я был в Африке, работал в миссии, помогал голодающим. Работа, как работа, хотя, конечно же, отличается от здешней.
– Так, подожди, пожалуйста, – чуть остановила она его. – Сейчас я приготовлю тебе горячего кофе и тогда мы сядем и ты самым подробным образом расскажешь мне все.
Тереза вышла приготовить кофе. Тони на несколько коротких минут остался один. Он окинул комнату взглядом, находя знакомые предметы в ней, и вдруг остановился на портрете, висевшем на стене на фоне гранатовых обоев. Это был портрет «Дамы с горностаем» работы великого Леонардо. Но на Тони с картины смотрела вовсе не средневековая дама, а его Милана. Тони смотрел на портрет и не мог отвести взгляда. Он встал и подошел ближе.
– Это работа Леонардо да Винчи – «Портрет дамы с горностаем», – услышал он за своей спиной голос вошедшей Терезы. – Когда-то давно, когда только-только случилось несчастье с нашей Миланой, мне его показала Ливия. А потом я не смогла жить без него. Правда, она неуловимо похожа на нашу девочку?
– Да, – негромко ответил Тони. – Она действительно удивительно похожа на нее.
Они немного помолчали, оба глядя на портрет и думая о чем-то своем.
– Ну, а теперь садись, пей мой кофе и рассказывай о себе. Если, конечно, хочешь рассказывать, – прервала это молчаливое созерцание Тереза.
– Спасибо. Но что рассказывать? Хотя, конечно, ведь я был в совершенно ином мире. Возможно, в таком же ином, как и мир, в котором находится Милана. Простите, я сказал бестактность. Но… Одним словом, слушайте, донна Тереза…
И он рассказал историю своей жизни.
– Да, Тони, ты стал взрослым мужчиной, – вздохнула Тереза после того, как он окончил свой рассказ. – А у нас все без изменений. Я дома, Джованни по-прежнему занимается своей юриспруденцией. Милана…– Тереза не договорила и, чуть глотнув воздуха и не поддавшись нахлынувшему чувству боли и безнадежности, продолжила: – В общем, у нас все, как прежде. Без изменений.
И лишь одинокая, случайная слезинка, неслышно сбежавшая по ее щеке, была свидетельницей ее боли и тоски о дочери.
На следующее утро Тони был у Миланы. Она лежала как и тогда, бездвижная, без эмоций, без света глаз, без… Любое человеческое определение по отношению к ней требовало приставку «без». Тони, как и тогда, принес ей букет роз и, войдя в палату, сказал:
– Здравствуй, Милана.
В ответ он услышал лишь вселенскую тишину и одинокое попискивание аппарата искусственного дыхания.
Он присел рядом на легкое кресло и посмотрел в открытые глаза любимой. Они смотрели куда-то вверх, совершенно равнодушные к окружающей действительности. Казалось, если они что-то и видят, то видят то, что не видят все остальные люди. То, что не дано видеть всем остальным. Возможно, это был Бог или ангелы?
– Я приехал. Где я был? Далеко, в Африке. Нет, не туристом, а в миссии помощи голодающим. Просто когда потерял тебя, я потерял многое, и жизнь потеряла смысл… Тогда-то как-то само собой я почувствовал свое полное одиночество в жизни. Или, как сказала одна хорошая девушка, я осознал свой одинокий голос человека! А осознав это, сделал следующий шаг – я осознал, как много в мире одиноких голосов человеческих, так нуждающихся в моем голосе. В моих руках, знаниях, сердце. Осознать все это мне помогла и ты. Ты была первая, кто помог мне в этом. Хотя понял это я много позже. Там, в Африке, люди живут совершенно иной жизнью, не лучше и не хуже, но совершенно иной, и нам, европейцам, нужно прикасаться к ней, чтобы осознать самих себя, чтобы услышать свой голос. Чтобы не остаться одинокими.
Он замолчал и так просидел рядом с ней около часа, глядя на нее и разговаривая с ней молча. Ему хотелось заглянуть в ее глаза, но они смотрели в иной мир. Ему хотелось услышать ее голос, но он слышал только бездушное попискивание аппарата. Ему хотелось ощутить запах ее волос, но он чувствовал запах умирающего и не могущего умереть тела. Ему хотелось… И вот тут-то к нему впервые пришла эта мысль.
«Да… этот запах... нежизни. В чем смысл этой бесконечной нежизни? В чем смысл этого «благодеяния» нежизни? Зачем тебя привязали к этой койке, к этому аппарату, к нам? То, что случилось тогда, возможно, не зависело от нас, от людей, но теперь это ведь мы держим тебя здесь, держим это тело, эту душу. Мучим! Ведь душа человека приходит в этот земной мир по промыслу Бога, с Его заданием, и когда задание выполнено, душа должна возвращаться к Отцу. Но что же происходит здесь? Душа готова и должна улететь, а ее не пускают. Не пускают этот бездушный аппарат, эти капельницы, эти люди. Мы! Мы суетимся и совершенно не слышим одинокого голоса человека, шепчущего из последних сил: «Господи, прими!». Мы словно те сущности из ада изо всех сил удерживаем чистую и готовую к переходу душу в аду муки земной».
Тони почувствовал огромный соблазн встать и нажать какую-нибудь кнопку на этом пикающем аппарате, чтобы он наконец замолчал, и душа Миланы обрела искомую ею свободу. Ему показалось, что он даже услышал ее просьбу об этом. Он даже поднял руку и возможно…
– Извините, но у нас процедуры, – услышал он негромкий голос за своей спиной. Это была медсестра, осторожно вошедшая в палату и стоявшая за его спиной.
– До свидания, Милана, извини… Я еще приду, – сказал он и, чуть помедля, вышел.
***
Где-то через полгода после возвращения у него состоялся непростой, но очень важный разговор с Джованни, отцом Миланы. Разговор происходил в офисе адвокатской конторы, в рабочем кабинете Джованни.
– Здравствуй, Тони, – поздоровался Джованни с Тони и протянул ему руку. – Присаживайся. Кофе?
– Не откажусь, – ответил Тони. – На улице сегодня слякоть и пронизывающий ветер, так что согреться не помешает.
– Да, не помешает, – ответил Джованни, приготовляя кофе. – Я рад, что ты зашел, ведь то, о чем я хочу поговорить с тобой или, даже, посоветоваться, очень важно. Я много думал об этом и пришел к твердому решению, пониманию, что у всего есть предел, переступать который нельзя. Возможно, это будет трудно для тебя, но я прошу все же выслушать меня и подумать о том, о чем я думал много лет, – он поставил на столик рядом с Тони горячий кофе и маленькую свежую булочку:
– Угощайся.
Тони взял булочку и отхлебнул кофе:
– Чудесный кофе, дон Джованни. Рецепт Терезы?
– Ну, что ты! Это только малая копия ее кофе, – с улыбкой ответил Джованни, – Но, давай о главном, – он на минуту замолчал, глядя куда-то вдаль через окно, и продолжил: – Человек приходит в мир для жизни. Ну или для смерти, когда она настает. Она наступает по-разному: у кого-то справедливо, в преклонных годах, у кого-то «несправедливо», как нам кажется, в детстве, в молодости, в расцвете сил и таланта. Несмотря на все зло, творимое человеком, человек все же существо сентиментальное и ему после содеянного зла часто становится очень жалко тех, кого он обидел или причинил зло. И тогда он придумывает что-то такое, что вроде бы помогает уменьшить силу его зла, но… иногда становится еще большим злом. Я имею в виду нашу Милану и то, что делает с ней наша медицина. Только не перебивай меня, пожалуйста! – остановил он Тони, уже готового вставить свое слово. – Я много думал об этом. Это только кажется, что я весь в делах и не помню о дочери! Просто кто-то должен и делом заниматься. Так вот, я думаю начать процесс об отключении тела моей дочери Миланы от аппарата искусственного дыхания. Это будет длительный и непростой процесс, который, видимо, растянется на несколько лет уже хотя бы потому, что у нас в законодательстве не прописана даже сама возможность этого. Но перед этим я должен узнать мнение самых близких людей. И не только для закона, но и… Я же верующий католик и понимаю, в какие глубины духа я вхожу. Но реанимация должна иметь свои разумные границы, и когда разумность исчерпана, нужно находить силу принимать неизбежное.
– Это только ваше мнение, или мнение и Терезы? – спросил Тони.
– Я говорил ей об этом, но она мать и ей гораздо сложнее согласиться с поражением, хотя она и сознает его неизбежность. Она не сказала «да» вслух, но не сказала и «нет». Пройдет еще какое-то время, и она согласится. Хотя в глубине души она уже согласна. Я говорил и с Ливией, она умная девочка и, хотя бесконечно любит свою сестру, но понимает границы вмешательства человека. Она сказала, что не будет против. Теперь мне нужно знать твое мнение и лучше – согласие. Согласие и понимание.
Тони молчаливо вертел в своих руках наполовину пустую чашечку кофе, еще хранящую тепло кипятка, и думал о словах Джованни. Во многом это были и его мысли и слова.
– Вы правы, дон Джованни, – наконец вымолвил он, словно отваливая огромный камень, много лет преграждавший путь к истине. Именно потому, что мы католики, именно потому, что знаем о воле Божьей и смысле жизни человека, сознаем границы своей воли. Мы должны сказать: «Да будет воля Твоя». И сказав, смириться и отпустить ту, что уже давно принадлежит не земле, а небу.
Джованни сидел напротив Тони и смотрел ему в глаза, а по щекам его текли слезы.
– Спасибо тебе, мой мальчик. Спасибо, – проговорил он и обнял Тони, словно своего родного сына, выражая ему самую глубокую, подлинную признательность за понимание. – Спасибо тебе, что ты не оставил меня одного в этом решении. Спасибо за понимание. Спасибо за Милану. Спасибо.
***
Прошло еще четыре года. Тони работал в одной довольно крупной туристической фирме. В его личной жизни мало что изменилось. Он по-прежнему был одинок. Найти женщину, подобную Милане или Софи, он не мог, а связывать себя серьезными узами с теми, кого он не любил, ему казалось нечестным и бессмысленным делом. Жизнь текла своим чередом: работа в офисе, довольно частые поездки по всему миру, в том числе и экзотические туры – с рюкзаками за спиной, равные настоящим путешествиям, небольшой круг верных друзей, книги по истории и искусству, стихи, музыка и некоторые хобби, в числе которых были горные лыжи.
Было самое начало марта. Горы сверкали ослепительной красотой свежего белого снега, еще совсем не тронутого жаркими лучами солнца, и яростно слепили глаза всякому, кто дерзал смотреть на их безмолвное величие, не надев солнцезащитных очков. Тони стоял на самой вершине, готовясь к спуску. В трех метрах ниже его стояла одетая в красный горнолыжный костюм лыжница и, опершись на лыжные палки, смотрела вниз. Потом, повернувшись к Тони, совершенно неожиданно для него обратилась к нему:
– Предлагаю наперегонки, – и вопросительно замолчала.
Тони не удивился – здесь, на горном курорте, все с кем-нибудь разговаривают и знакомятся.
– О кей, сеньорита, – ответил он и, чувствуя привлекательность женщины, сказал: – Не покажете ли свое личико, чтобы я мог узнать вас внизу?
Она ничего не ответила, только молча, легко и грациозно сняла очки и шлем. Прекрасные темно-каштановые волосы рассыпались по плечам и светлая, умная, озорная улыбка, озарила ее лицо. Тони почувствовал, что он уже проиграл. Но близок к выигрышу.
А потом был быстрый, яростный спуск вниз, в который Тони вложил все свое умение и мастерство. Он выиграл совсем немного. Едва он затормозил внизу, как тут же рядом оказалась и его незнакомка. Она подняла очки и, светясь радостью и восторгом спуска, представилась:
– Вероника.
– Тони, – ошеломленно ответил он.

МИЛАНА
Î
на летела между прекрасных белоснежных облаков, гораздо более прекрасных и несравнимо белейших, чем те, которые она видела живя там, на земле. Она летала между ними, словно грациозная бабочка, величественно плавным полетом своим наполняя их присутствием жизни. Облаков было очень много, так много, что не было никакой возможности даже за целую вечность облететь их все. Да облетать их и не нужно было. Ее задачей было – как можно быстрее и правильнее пройти сквозь них, чтобы попасть туда, куда, она это ясно чувствовала, звало ее Нечто Великое и Всеобъемлющее. И тогда она вдруг меняла неспешное движение бабочки на стремительный полет ласточки и, словно вспомнив о чем-то важном, взлетала вверх, пересекая один пояс облаков за другим. Когда она это делала, то облака, словно живая стая, начинали сами нестись ей навстречу, словно пытались ускорить ее полет и прохождение сквозь них. И чем выше она поднималась, тем более менялся свет, окружавший ее. Если в царстве облаков он был ослепительно белый и шел не столько от самих облаков, сколько от невидимого Источника, свет Которого всего лишь отражали эти прекрасные облака, то здесь, в высших облачных слоях, этот Свет уже прорывался в Своей неземной и непредставимой сути. Он еще не был видим, но он уже угадывался. Казалось, он был совсем рядом. Вот еще один взмах ее невидимых крыл, еще одно усилие, еще один вздох – и Он откроется ей во всем своем великолепии, красоте и сиянии, но…
Словно непонятная сила огромной, чудовищной тяжестью, столь чуждой и враждебной и этим облакам, и этому Свету, звавшему ее вверх, наваливалась всей своей невидимой, но ясно ощущаемой массой на нее, сковывая крылья, лишая ее полета и, чуть ли не камнем, в одно мгновение сбрасывая в самый низ, в серую область муки и безысходности.
Это был ад. Нет, не тот, который уготован грешникам, но тот ад, что как предбанник в бане, который не улица, но и не баня, который манит запахом, памятью, красками, звуками полета в Высшее пространство, но в то же время словно плесенью покрывает все серостью и затхлостью безысходности.
Она падала и тут же начинала чувствовать какое-то странное ощущение, будто бы у нее болело что-то такое, чего у нее не было. Так бывает у людей, когда солдату в бою отрывает ногу или руку, а он, даже спустя десятилетия, чувствует ее боль, ее движения, ее бытие. Она начинала чувствовать свое тело, которого у нее уже давно не было и не могло больше быть. Черта возврата ее в тело была давно пройдена, и ей было уготовано нечто вверху, в той области бытия, о которой люди могут только догадываться благодаря отрывочным строчкам в их Священных Книгах, да редкому и неполному опыту лишь некоторых из людей.
Она чувствовала, как наполняется тяжестью, совсем не принадлежащей ей, не свойственной легкости и светлости ее естества. Она чувствовала, как ее насильно, вопреки ее желанию, напитывают чем-то лишним и совсем ненужным ни ей самой, ни той оболочке, что когда-то была ее телом. Она чувствовала и ощущала некие невидимые, но ясно ею осязаемые цепи, связи, крепко опутывавшие ее естество, лишая ее полета туда, где ее так давно ждали и ждут. Но главное, она почти переставала слышать тот неземной Зов, Который слышала и Которым жила, летая там, в белой высоте облаков, обласканная ими и Этим Зовом.
Она делала неимоверные, но напрасные усилия освободиться от этих ненужных пут серости, она пыталась кричать и плакать. Но… Ничто не проходит из этого мира в тот мир, в котором ее насильственно удерживали. Беззвучно и никому не видимо текли ее слезы, орошая эту безысходность серого пространства, этого серого мира. От этих слез серость только еще более разрасталась и становилась объемной, грузной, и тогда ей казалось, что она уже не в силах сделать даже вдох, что навсегда останется светлой пленницей этой серости.
Но когда она уже почти отчаивалась, не надеясь на спасение, вдруг невидимая Святая Сила приходила ей на помощь. Откуда-то издалека, откуда-то свыше – из такого далекого далека и высокого Свыше, что невозможно не то что объяснить, но даже помыслить об этой дали и высоте – она вдруг начинала слышать Зов. Зов сначала был еле слышим, еле различим, почти как мираж, как наваждение, как песня Орфея из загробного мира. Несомненно, именно так Эвридика впервые услышала песнь Орфея, зовущего ее и идущего ей навстречу сквозь мрачные коридоры Аида. Все Божественное начинается «из далека». И тогда она начинала поначалу еле-еле, чуть ощутимо шевелить своими крылышками, своими перышками, пытаясь приблизиться к своей мечте. И с каждым слабеньким ее движением все яснее, мощнее, осязаемее становился этот Зов, призывающий ее к полету, к разрыву этих серых пут. И когда они – Зов и ее усилия – соединялись, тогда она чувствовала начало ее подъема вверх, начало ее полета. И она начинала трепетать и подниматься ввысь. И тогда таяла эта серость и оставалась где-то далеко внизу, далеко, в чуждом мире, и она оказывалась в мире облаков и начинала, словно бабочка или ласточка, летать между ними, а потом, словно обретя силы и проверив надежность своих крыльев, делала отчаянную попытку подъема в ту область, где ее ждал Некто Зовущий, туда, где была Любовь, туда, где ее уже так давно ждали. Она была душой.
***
Впервые она ощутила этот полет тогда, на лыжах, когда ее сбило существо лавины. Оно в мгновение нагнало и поглотило ее в себе, замесив в своей страшной круговерти, словно маленькую песчинку, и похоронив в толще снега. Вот тогда-то она впервые почувствовала начало этого полета. Она совсем не думала уходить куда бы то ни было из земного бытия, она не думала о другом мире, более высоком и прекрасном, она не думала ни о чем, кроме двух вещей: большой и маленькой. Большая была – любовь. Маленькая – победа в этом спуске. И все же когда она почувствовала себя в огромных лапах этой безумной лавины и, на мгновение вдруг потеряв сознание, неожиданно услышала Зов, она тут же испытала чувство этого сладостного полета ввысь, чувство неземного счастья. Впервые в жизни она почувствовала неземную логику сверхбытия. Ей было легко, свободно и совсем не больно – ну, ни капельки!
Она в одно мгновение взлетела вверх и остановилась на некотором возвышении над всем, что было прежде ее миром, и оттуда с удивлением наблюдала за всем, что происходит вокруг. Она видела Тони, людей и снежный занос, который те раскапывали. Она еще подумала тогда: «Странно, они, должно быть, ищут меня, но я же здесь, зачем они копают снег?» Ей не было жалко Тони, она как бы и сама не понимала произошедшего, еще только начинала осознавать себя, а реальность казалась ей кратким и совсем не страшным сном.
Но потом на нее словно налетел некий могучий, теплый вихрь и, потоком своим подхватив ее, закружил в круговерти некоего танца. Она почувствовала себя маленькой, но находящейся в полной безопасности, и отдалась этому восходящему потоку всецело. Она оказалась в каком-то тоннеле, но стенки его были не жесткими, то есть не жестко-материальными, а… как бы из некоей облачной субстанции, спиралевидной формы. И вот она стремительно летит по нему и при этом вспоминает всю свою жизнь, но без сожаления, без страха, без тревоги, жизнь просто проходит перед нею, как немое цветное кино. И вот она уже начинает видеть… или, нет, сначала она начинает догадываться о Свете, Который присутствует и ждет ее там, в конце тоннеля. От Него веет такой теплотой, спокойствием и уверенностью, что она начинает сама стремиться к Нему, желая ускорить этот пленительный полет. Она уже почти видит Его!
И в этот миг словно кто-то оборвал канал этого полета, словно кто-то разорвал этот светлый тоннель, словно кто-то резко и грубо прервал ее сон, разбудив рано утром. Она тут же почувствовала острую, непереносимую боль во всем теле и увидела каких-то людей, странных и незнакомых ей. Ей стало страшно. Она неслышно прошептала: «Тони!..» И появился он. Он смотрел на нее, но как бы не видел ее. Странное это было видение. Они впервые не слышали и не понимали друг друга. Хотя она была в теле, ну или почти в теле. С момента поглощения ее лавиной она с трудом понимала, где и в какой области единого бытия она была. Возможно, даже она не была нигде.
***
В первые дни она довольно часто меняла место своего пребывания – то улетала ввысь и проваливалась в тот самый тоннель, в который ее звало Нечто Неопределяемое, но Свято Благое, а то возвращалась в естество бытия. В первом случае она была счастлива и испытывала чувство наивысшего блаженства, во втором ощущала боль, свою ущербность и безысходность. Она никогда не слышала того, что говорят люди, окружавшие ее, равно как и не видела никого из них. Просто иногда ей становилось несколько теплее от их присутствия. Это было тогда, когда рядом находились родные и самые дорогие для нее люди.
Но все же самое радостное ощущение она испытывала в минуты подъема ввысь, в те моменты, когда она покидала тело и стремилась навсегда покинуть его. И чем дальше ей удавалось отдалиться от него, тем радостнее она чувствовала себя.
Но медицина делала свое дело – и она вновь падала вниз. Где-то через полгода она перестала возвращаться в свое тело и чувствовать кого бы то ни было, даже родных. Она навечно осталась в состоянии подъема ввысь, в мир Света и в серости и затхлости «междумирия». И это было самым тяжелым ее состоянием. Невидимые ангелы ее души летали вокруг нее и пытались хоть как-то помочь ей, хоть как-то докричаться до людей, окружавших ее и подключивших ее к аппарату искусственного дыхания, тем самым обрекая ее на пытку, которой она не заслужила. Но никто не слышал их. Она была одинока как в своем полете к Свету, так и в муке мира серости.
***
Единственное, что менялось когда к ней приходили близкие и друзья, было то, что с их приходом начинался ее подъем из серого мира и полет к Свету. Поэтому и только поэтому она ждала их прихода, точнее начала полета. Иногда эти полеты длились по нескольку дней. Но сколько бы они ни длились, она никогда не уставала от них. Как можно устать от Бога и Его Света?! Другое дело – падение в мир серости и затхлости. Эти падения так же, как и полеты к Свету, могли быть краткими, как вспышка молнии, или горение спички, а могли длиться по нескольку дней и даже целыми месяцами. Целые месяцы ужаса – что может быть ужаснее для тонкой и чистой души?!
***
Потом, когда уже прошло много времени ее болезни, ее полетов и падений, она стала видеть сущности, наполнявшие эти миры. Мир Света, облака, тоннель были наполнены ангелами и существами, которым она не могла дать определения. Точнее она дала им свое название, хотя не знала, как их зовут на самом деле. Она назвала их «шустриками». Они были маленькими, неопределенной формы проблесками света и быстро-быстро перемещались вокруг нее, вселяя в нее радость и уверенность. Ангелы были иными. Они перемещались так же быстро, но вместе с тем их полет был величественен и грациозен. Они не были «шустриками», они были величественны и прекрасны! И когда они были рядом, то мир наполнялся такой удивительной гармонией и светлостью, что захватывало дух и так хотелось наконец-то преодолеть этот коридор, этот мир облаков, соединиться со Светом! С Богом. Найти, наконец, свое определение. Свой причал, свою пристань.
Ангелы и «шустрики» никогда не покидали ее. Даже когда она на целые месяцы проваливалась в серую плесень «предбанника», междумирия, она чувствовала, что они, не будучи рядом с ней, не покидают ее, а где-то над ней, но недалеко, молятся о ней, ведут огромную, неизвестную ни ей и никому другому работу по ее высвобождению из этого плена. Свет никогда не покидает человека, это человек забывает о Свете, но Свет –всегда рядом с нами.
Помимо ангелов, она чувствовала и жутких обитателей серого мира. Они обступали ее и пытались коснуться ее, завладеть ею, стать ею, сделать ее вечной узницей, а еще хуже – сделать ее своей. Она, не видя их, ощущала их липкое, мокрое, зловонное дыхание, почти чувствовала их прикосновения, хотя они и не касались ее, потому что ничто нечистое не может коснуться чистой души, даже если она и падает в мир серости. Обитатели этого мирка были гнусными созданиями, по определению своему не способными ни к чему доброму, но и бессильными на большое зло. Они обступали ее, ворчали, мычали, шамкали невидимыми губами своих мерзких ртов, протягивали свои конечности, но не в силах были преодолеть невидимую границу оберега, творимую ангелами и силами Света.
***
Она не чувствовала ни пролежней, ни ран, ни язв, постепенно покрывавших ее некогда прекрасное тело, она не чувствовала ничего, кроме радости полета, Зова Света и безысходной серости, как и никого не видела и не ощущала, кроме ангелов, и «шустриков», сил Света, Мира Горнего, а также мрачных созданий мира серого.
***
Так прошло… пять лет
Так прошло шесть лет.
Так прошло семь лет.
Так прошло восемь лет.
Так прошло девять лет.
Так прошло десять лет.
Так прошло одиннадцать лет.
Так прошло двенадцать лет.
Так прошло тринадцать лет.
Так прошло четырнадцать лет.
Так прошло пятнадцать лет.
Так прошло шестнадцать лет.

ВОЛКИ И ОВЦЫ
Ò
ы знаешь, дорогая, за десятилетия своей юридической практики, казалось бы, я должен привыкнуть к человеческому эгоизму и подлости, но оказывается, я так же беззащитен против него, как и любой другой, – Джованни нежно обнял Терезу за плечи и привлек к себе. – Десять лет тому назад, когда мы начали этот процесс, я не был столь наивен, чтобы думать, что путь обретения свободы для нашей дочери будет легок, но я даже представить не мог, что это превратится в такой бесконечный марафон. Подумать только: десять лет ожидания, подачи прошений, составление актов медицинских освидетельств, юридических премудростей и хитростей, газетных и телевизионных сплетен, косых взглядов окружающих… и, главное, бесконечного внутреннего напряжения и разговора со своей совестью.
– Что поделаешь, Джованни, таков наш крест и никуда от него не уйти, – мудро и спокойно ответила Тереза, прижимаясь щекой к плечу мужа. – Люди редко понимают других людей.
– Но не до такой же степени! Ведь каждый из них понимает, что случись лично с ним подобное, то он меньше всего на свете хотел бы оказаться прикованным к койке на десятилетия, бессмысленной куклой, безмолвным растением, цветком, пьющим только воду и физраствор. У всех у них есть либо родственники, либо знакомые, оказавшиеся в подобной ситуации, и они прекрасно знают, как мучается человек и его душа в этом состоянии. Более того, в глубине души они точно знают – что лучше. Но говорят и делают иначе! О, подлые деньги и общественно-политическое значение!
– Ты же сам юрист и знаешь, что все виды услуг предоставляются только за деньги. Если к тебе приходит голодный и просит помощи, ты дашь ему на хлеб пять евро, но процесс благотворительности затягивать не будешь. И будешь в чем-то прав. Так же и они: газетчикам нужны сенсации – чтобы заработать, политикам – власть, чтобы удовлетворить свое честолюбие, всем другим – хлеб и зрелища. Все, как в древнем Риме.
– Да, в этом смысле мы римляне! – горько усмехнулся Джованни. – И все-таки сколько разной мути поднимается со дна! А ведь вопрос всего лишь о счастье одного-единственного человека, который не в силах сам высказать свою просьбу, но сколько же всевозможных проходимцев ловит свою рыбку в этой воде! Сколько Дуремаров мутит воду!
– За все спросится, дорогой. Милана и все, что вокруг нее, – это как лакмусовая бумажка, на фоне которой определяются души человеческие. Просто многие не понимают, что Бог смотрит! Вот и ведут себя не в соответствии с высшей истиной, а сообразно своим интересам и интрижкам. Кто-то стоит на своих догматах, ради крепости которых не в силах спуститься до нужды другого человека, кто-то создает себе собственный пиар, кто-то на этом проходит в политику, в парламент, кто-то просто делает деньги, печатая сотни статей и создавая телешоу. Мир – это большой базар, где очень мало совести. На рынок и приходят за товаром, а совесть, направляясь туда, лучше оставлять дома.
– Ты как всегда права. Я вспоминаю как все начиналось. Помнишь? Пять лет мы надеялись и даже в кругу семьи не поднимали этого вопроса. Но потом… Да, Бог смотрит!
***
– Итак, я еще раз говорю о том, что нам нужны новые, интригующие читателя материалы. Войной в «Заливе», афганскими моджахедами, спекуляцией политиков, интервью с девочками на панели тираж газеты не поднять. Нужны совершенно новые темы, способные вызвать настоящий интерес читателей. Нужна тема, причастным к которой может оказаться всякий итальянец, и не только. Направьте свои мозги на это, полейте их горячим капучино или апельсиновым соком, но найдите нечто, что может стать, если хотите, бомбой или эпидемией, но только бы это работало. В конце концов вы получаете неплохие деньги…
– Наш Гугу, как всегда, ораторствует, но лучше бы он предложил что-нибудь конкретное. Я подкинул ему идею о каморре, но он тут же замахал руками и сказал, что только проблем с мафией ему не хватало, – негромко, вполголоса проговорил журналист Марцелло своему другу Марио, сидя на летучке в штаб-квартире одной из центральных газет Италии.
– Работа у него такая, – ответил, усмехаясь тот. – Хотя, возможно, у меня есть кое-что, что может оказаться бомбой, ну или бациллой быстрого размножения, как сказал Гугу.
– Не поделишься с другом? – оживился Марцелло.
– Прочитаешь в газете, – ответил Марио.
***
Спустя три дня, владелец юридической фирмы Джованни Мальдини в своем рабочем кабинете принимал молодого журналиста, напросившегося к нему для интервью.
– Здравствуйте, дон Джованни, – поздоровался вошедший. – Позвольте представиться: Марио, журналист столичной газеты.
– Очень приятно, молодой человек. Присаживайтесь. Чем могу служить вам и вашей газете? – спросил дон Джованни.
– Иногда нужно, чтобы, не только человек служил обществу, но и общество хоть чем-то служило человеку, – уклончиво ответил Марио, заглядывая в глаза дона Джованни.
– Это так. Но, что вы имеете в виду? Нельзя ли конкретнее? – начиная догадываться о цели визита, нахмурил брови дон Джованни.
– Я глубоко уверен, что смысл нашей жизни далеко не исчерпывается чисто земным смыслом. Есть высший смысл и предназначение. Я знаю, что несколько лет назад с вашей дочерью Миланой произошла трагедия и с тех самых пор она прикована к больничной койке, причем она не просто лишена движения, но находится в состоянии комы, не реагируя ни на какие формы контактов. Помимо этого, я совершенно случайно, только не будем уточнять где и от кого, узнал, что вы недавно подали прошение об отключении аппарата искусственного дыхания, благодаря которому вот уже семь лет поддерживается жизнь вашей дочери. Мне стало известно, что уже два ваших прошения были отклонены судебно-медицинской комиссией, но вы подали третье, которое теперь находится в судебных инстанциях страны. Вы – опытный юрист и прекрасно понимаете, что и это прошение будет отклонено – в нашем «гуманном» государстве просто нет такой нормы как эвтаназия! – журналист Марио сделал особое ударение на слове «гуманном», что не осталось не замеченным доном Джованни. – Вам и вашей дочери придется пройти очень длинную дорогу до победы, в которой вам обязательно нужны будут союзники. Наша правовая система основана не только на праве, как то декларируется в конституции, но и на политическом чувстве выгоды. Причем право начинает действовать только тогда, когда это кому-то становится выгодным. А выгодным в политике становится только то, что становится общественным достоянием и это общественное достояние имеет четко проявленное мнение. Если политик не слушает глас народа, то это может повредить его политической карьере. Может, я это сказал слишком длинно, но вы меня, несомненно, поняли. Одним словом, нам необходимо составить общественное мнение, к которому вынуждены будут прислушаться и политики. Вот, пожалуй, главное, о чем я хотел с вами поговорить и что я хочу предложить вам. Отнеситесь ко мне не как к «хитрому журналюге», а как к человеку, у которого хоть и есть свой интерес, но который все же понимает ваше положение и вас.
В кабинете дона Джованни повисло тягостное молчание.
– Вы будете кофе? – неожиданно для Марио спросил дон Джованни.
– Если я правильно понял, что вы не против обсудить со мной предложенное мной, то я не откажусь и от кофе, – ответил журналист.
Джованни приготовил кофе и поставил чашечку с напитком перед гостем.
– Вы хорошо подготовились к этой встрече. Политика, действительно, насквозь пронизана цинизмом, как и законодательство. Но ничего лучшего у нас нет. Надо жить в условиях предлагаемых обстоятельств. Я не буду выпытывать у вас, от кого вы узнали о моем деле. Это не имеет никакого значения. Но вот о чем я вас спрошу: как вы видите наше сотрудничество, что вы можете предложить?
– Я – журналист и при этом не самый плохой. Во-вторых, я понимаю вас. При этом я не могу сказать, что я целиком на вашей стороне, но я понимаю вашу ситуацию. Третье – я не собираюсь делать абсолютный пиар в СМИ. И последнее – я имею достаточно знакомств и в других средствах информации, в том числе и на телевидении.
Дон Джованни внимательно слушал гостя и смотрел на него, словно желая убедиться, стоит ли тот его доверия, или нет.
– Хорошо, сеньор Марио. Я доверяю вам. В конце концов все равно когда-нибудь история выльется на страницы прессы, и лучше, если мы сами начнем все это. К тому же я уже и сам думал найти кого-нибудь из вашей братии, кто сумеет правильно подать нашу точку зрения на ситуацию.
– Будем считать, что Провидение услышало вас? – чуть лукаво спросил Марио.
– Будем считать так, – тонко подыгрывая ему, ответил Джованни.
– Ну, а коль так, то давайте перейдем к нашему делу и начнем с интервью, – предложил Марио, не привыкший разбрасываться временем и словами.
– Давайте, – согласился дон Джованни.
– Сеньор Джованни, расскажите о вашей дочери, Милане, какая она была в детстве, что любила, какое-то особенное событие, увлечение ее в той жизни, – задал свой первый вопрос Марио.
– Это очень не просто – рассказывать о своем ребенке, – неторопливо начал беседу Джованни. – Милана у нас второй ребенок, старшая дочь, Ливия, живет в Штатах, она археолог…
И Джованни кратко рассказал историю своей семьи и Миланы.
– А теперь расскажите то, что произошло тогда с Миланой, – попросил Марио.
– Это было шесть лет назад. В начале весны она поехала со своим женихом Тони в горы…
Марио все записывал на диктофон и делал небольшие заметки в блокноте. Одна из них была: «Найти Тони и поговорить с ним».
– Расскажите о тех чувствах, которые испытываете вы, как отец, и ваша супруга Тереза по отношению к дочери. Их, если можно так сказать, эволюцию от первого дня, года, до момента, когда вы решились на подачу прошения об эвтаназии.
– Всякий нормальный человек в первый момент думает только об одном – о спасении жизни, причем любой ценой…
Джованни подробно рассказал о том, как они боролись за жизнь и здоровье дочери в первые дни, месяцы, годы после трагедии. О том, сколько людей, какими способами пытались помочь им в этом.
– А теперь расскажите, что вы думаете о самой жизни и проблеме эвтаназии, – попросил Марио.
– Жизнь – это дар Божий, и человек не может без Его благословения создать ее. Со смертью иначе. Смерть – это, вообще, не просто смерть, как небытие, но смерть – это «ПЕРЕХОД» из мира в мир. В этом смысле смерти, как небытия, нет, есть лишь «переход». Все вечно. Человек может и без Божьего благословения прервать жизнь. И тогда это становится грехом. Убийством. Но человек смертен, и у каждого из нас свой срок перехода к смерти. Проблема во многом состоит в том, что человек научился задерживать этот переход из мира в мир. С одной стороны, человек не в силах создать новую жизнь, но он может задержать переход. Это в чем-то подделка под Бога. Или противление Его воле. Он определил человеку вернуться к Нему, а человек не пускает душу и держит ее здесь.
– Понятно, дон Джованни, – внимательно слушая рассуждения визави, промолвил Марио. – То есть вы рассматриваете эвтаназию как возвращение души к Богу. Как исполнение Его воли. Я правильно вас понял?
– Да. Ведь сейчас довольно много говорят о проблеме эвтаназии, но никто не задумывается о проблеме реанимации. – Джованни внимательно смотрел в глаза журналиста, пытаясь вложить в него все то, что он хотел сказать через него всем людям. – Я просто хочу отпустить мою доченьку туда, где ее ждут. Туда, где она не будет больше мучиться.
***
Через неделю вся Италия читала статью журналиста Марио о судьбе молодой девушки – Миланы и о решении ее семьи об отключении аппарата искусственного дыхания. Все тиражи газеты с этой статьей расходились вмиг… Люди читали, спорили, звонили в редакцию. Эта тема оказалась много горячее проблем Ирака, Ирана, банковских и политических скандалов и афер. Она всколыхнула общество, разделив его на три части: согласных, несогласных и не определившихся. Тему, поднятую Марио, спешно подхватили и многие другие издания и СМИ. Так что все были довольны: новая тема – об эвтаназии – обещала не только всколыхнуть общество, но и долго не сходить со страниц газет и телеэкранов и, как следствие, приносить много дивидендов, как материальных, так и политических.
Марио оказался в роли человека, давшего старт всеобщему бегу за сенсацией. Он предполагал, что будет нечто подобное, но все же не ожидал, что произойдет такой фурор. Он, как классный журналист, подготовил и сделал все, чтобы остаться не только первым, но и в последующем не упустить первенства в этом деле. Он понимал, что эта тема может кормить его, возможно, даже не один год.
За эти две недели он переговорил не только с Джованни, но и, с его согласия, с Терезой, Ливией, доктором Сьерри, падре Джокомо и заручился их согласием, что в течение хотя бы двух месяцев они воздержатся от дачи интервью на эту тему кому-либо иному. Марио объяснял это интересами самой Миланы и семьи, чтобы никто другой не смог испортить их план, который, якобы, был у него и Джованни. Конечно, он блефовал, никакого плана у него не было, он даже не определился полностью в своем отношении к самому феномену эвтаназии, но ему надо было любыми путями вытеснить из этой темы своих соперников, журналистов других изданий.
Он совсем не думал о себе как о некоем ангеле-хранителе, прибывшем помочь семье в ее борьбе за судьбу Миланы, он понимал, что он нормальный, здоровый эгоист, который почувствовал сенсационную тему. В течение последующих двух недель он выпустил на страницах своей газеты целый ряд бесед и интервью с членами семьи Мальдини, а также с некоторыми официальными лицами. Помимо газеты, Марио предложил свои услуги в качестве ведущего теле-шоу, где можно было бы обсудить данный вопрос. Особым чутьем хорошего профессионала он чувствовал, что угадал и с темой, и с тем объемом работы, которую он уже начал и будет проводить в дальнейшем. Но теперь ему хотелось взять еще одно интервью. Такое, которое может взять только он. Он хотел взять интервью… у Миланы.
Марио с позволения ее родителей и в их сопровождении пришел в госпиталь. Надев положенные зеленые халаты, они прошли в палату. Перед Марио предстало ровно лежащее тело девушки – еще молодой и, казалось бы, полной сил, но между тем совершенно бездвижное, полное лунной бледности и немоты. Ему даже стало немного холодно от этого лунного образа. Впервые ему предстояло записать немое интервью. Не рассказ умирающей, а именно интервью с ней. Он понял это, но еще не знал, как все будет выглядеть. Чутье никогда не подводило его и потому он доверился ему и на этот раз. Марио просто сделает рассказ души о тех муках, переживаниях, ожиданиях и мольбах, которые, несомненно, она испытывает. Да, возможно это близко к фантазии, ну и что с того? Кто сможет опровергнуть то, что не испытывал ни один человек?
Марио стоял и смотрел, как Тереза опустилась рядом с кроватью дочери на маленькое креслице, пододвинутое Джованни, и взяла руку Миланы. Он видел, как по ее лицу скатилась и застыла, не докатившись до уголков губ, одинокая, горестная материнская слеза. Он видел, как беззвучно, но трепетно, одними глазами и прикосновением руки разговаривала мать со своей дочерью. И столько теплоты, нежности было в этом разговоре! «Как жаль, что этого нельзя показать по телевидению!» – подумал Марио.
Он посмотрел на Милану, на ее открытые, неподвижно застывшие и глядящие куда-то вверх, глаза. Он провел невидимую прямую по направлению ее взгляда и понял, что она смотрит не столько в потолок, сколько куда-то «за». «Куда же это «за»? – подумал он. – «За» – это «туда»? А что там? Нет, там – Кто!».
Марио стоял и уже видел свою новую статью под названием «Молчаливое интервью», которая еще более подогреет общественный интерес к этой теме. Ему это было особенно приятно, потому что он в душе видел себя скорее писателем, чем журналистом, он чувствовал, что нашел новый жанр, никем не описанный и неиспробованный. Быть первооткрывателем приятно любому человеку. Да, он, именно он, проведет читателя через путешествие души, через ее страдание, ее радость, ее стремление, ее зов, ее путь, ее слезы, ее песни и ее плач. Он откроет ее Исход.
Марио совсем не сострадал Милане. Он не сострадал ни Терезе, ни Джованни, он просто выполнял свою работу, честно и добросовестно отрабатывал их соглашение с Джованни. Ему хотелось скорее прервать все это, скорее добраться до дома, чтобы там спокойно и всецело отдаться во власть клавиатуры компьютера и дисплея. Он понял, что ничего нового он здесь уже не почерпнет, он чувствовал, что он уже все знает. И еще он чувствовал острое желание воплотить все свои чувства в Слово.
***
Машина неслась по мокрому шоссе, отмеряя километр за километром. Стрелка спидометра плавала от ста до ста тридцати. Для дороги, идущей в предгорной местности, да в дождь, это было очень даже не мало.
Марио мчался домой, где его ждал компьютер и его «Молчаливое интервью». Вдруг его «Ланзу» обогнала красная «БМВ». «Ух ты, наглец какой. В такую погоду так летать!»
«БМВ», обогнав его, немного сбавила скорость и стала чуть притормаживать «Ланзу» Марио. Тогда Марио, прибавив газ, обогнал «БМВ». Теперь они поменялись местами и теперь Марио невольно стал маячить перед «БМВ». И тогда ситуация повторилась. Так они поменялись местами еще дважды.
Дворники весело и безотказно бегали по лобовому стеклу, усердно разгоняя потоки воды, в салоне звучала музыка, в голове Марио уже складывалась та самая статья… как вдруг он увидел, что на очередном повороте красную «БМВ» неожиданно стало заносить, и в следующий миг почувствовал, что и его «Ланзу» тоже начинает затягивать куда-то в сторону, а впереди навстречу им с включенными фарами движется серебристый легковой автомобиль. В такие мгновенья мозг начинает работать с бешеной силой, и Марио понял, что сейчас произойдет нечто непоправимое. Он вжался в спинку кресла, вцепился в руль, перебросил педали газа и сцепления, перейдя на пониженную передачу, – сделав все возможное, чтобы не сорваться с полотна шоссе. Он увидел, как впереди идущая «БМВ», словно наскочившая на покрытый льдом асфальт, соскользнула со своей полосы и ее бросило вправо – как раз туда, где шла серебристая машина навстречу им. Он увидел, как произошел удар, как взлетели вверх какие-то части кузова одного из автомобилей, он увидел, как взмыла куда-то вверх красная «БМВ» и сорвалась вниз с откоса и как на него, потеряв всякое управление, чертя круги по асфальту, летит серебристая машина. «“Ауди”! Э…», – пронеслось в его голове, он еще сильнее вжался в сиденье и уперся в руль. Все было определено.
Удар! Его «Ланзу» откидывает в сторону и она замирает в неподвижности. На мгновение он теряет ориентацию, возможно даже сознание. Потом сидит в машине и, ничего не понимая в состоянии стресса, смотрит, как бешено хлопают дворники по стеклу автомобиля. Постепенно он выходит из этого ступора и начинает осмысливать произошедшее. В этот момент к его машине кто-то подходит и начинает стучать в боковое стекло. Он поворачивает голову и полностью приходит в себя. «Все хорошо, все хорошо. Я в порядке», – говорит он и выходит на улицу. Да, с ним вроде бы все в порядке. Только немного побаливает грудь, которую он ушиб о рулевое колесо, да саднит бровь.
Дождь льет, как из ведра, и он моментально становится мокрым с головы до ног, но, не замечая этого, осматривается вокруг. За ним стоят две машины, вышедшие из них люди что-то говорят и куда-то показывают. Он не видит красной «БМВ». Как он узнает потом, «БМВ» улетела вниз по склону и лежала метрах в двадцати ниже. Но видит серебристую «Ауди». Он подходит к ней и видит в салоне машины удивительную девушку. Она лежит, привязанная ремнем безопасности к креслу, откинувшись на его спинку. Подушка безопасности спущена и лежит на руле. Кто-то уже опустил спинку кресла и пытается оказать первую посильную помощь, хотя бы осмотреть состояние пострадавшей и вывести ее из состояния возможного шока.
Девушка лежит, не реагируя ни на что. Марио потрясен ее спокойной красотой при всем ужасе произошедшего.
Вскоре приезжает машина скорой помощи, и Марио оказывают первую помощь, а другой автомобиль увозит девушку. Марио видит, что почему-то никто не спешит оказывать помощь или увозить водителя «БМВ». Приезжает полиция. Допрос… Поздно вечером его отпускают домой.
Его разбудил долгий и противный телефонный звонок.
– Привет, Марио, ты где пропал? Мы же договорились, что ты сегодня приносишь свой материал из больницы! – громко говорил в трубку Гугу, шеф-редактор выпуска газеты. Кроме того, тебя искали телевизионщики по поводу теле-шоу.
– Я… Гугу, я … В общем, здесь такая история… – в голове Марио все смешалось: и пережитое, и травмы, и допрос в полиции. – Я попал вчера в автоаварию.
– Иди ты?! – раздалось в трубке.
– Я серьезно. Машина – вдрызг. Возможно, там пострадавшие есть. Так что сегодня я, ну, никак не смогу быть на работе.
– Да, приятель, с тобой не соскучишься. Ну и когда ты думаешь принести все-таки свой материал?
– Ну, учитывая то, что я жив и вроде бы здрав рассудком, то, думаю, завтра ты получишь то, что ждешь, – ответил Марио.
– Хорошо. Но завтра, будь добр, не подведи. И не попади, пожалуйста, еще и под трамвай, – засмеялся Гугу.
Марио положил трубку телефона и откинулся на подушку. Что же произошло вчера? В его сознании возникли Милана и ее родители, сюжет его статьи, но вдруг в это стройное видение вмешалась красная «БМВ» и серебристое «Ауди». Бледное лицо Миланы заслонило прекрасное в своем спокойствии лицо девушки, лежащей на откинутом сиденье «Ауди». Он словно вновь почувствовал холодные струи дождя, барабанящие по стеклу автомобиля и проникающие ему за шиворот. «Черт дернул меня гоняться с этой «БМВ»», – подумал он. Он явно чувствовал свою причастность к случившемуся вчера. Но времени предаваться релаксации совести у него просто не было. Он поднялся, подошел к зеркалу, осмотрел себя. Над левой бровью краснела ссадина и небольшой синяк виднелся с левой стороны груди.
Он принял душ и привел себя в порядок. Позавтракал и сел писать «Молчаливое интервью».
К вечеру интервью было готово. Хотя он не был удовлетворен им. Если вначале он задумывал его как нейтральное свидетельство души о самой себе, то теперь, под воздействием произошедшего с ним вчера, интервью потеряло свой первоначально плавный вид и приобрело несколько саркастический и даже лицемерный оттенок. Он пытался изменить его, сгладить, но выходило еще более неуклюже и зло. В конце концов он плюнул на него и попытался забыть о его существовании.
На следующий день, поутру, он заехал в редакцию, сдал материал, получил немало похвалы именно за необычный стиль изложения и жанр. Потом, сославшись на необходимость уделить внимание своему здоровью и страховым делам по поводу разбитого автомобиля, ушел с работы. Он не любил больницы и врачей и старался поступать более мудро, чем те, кто постоянно лечится. Он старался просто не болеть. Но миновать комиссариата полиции было невозможно. Зайдя туда и еще раз дав показания как свидетель аварии, он хотел уйти, но его не покидал образ той девушки в салоне «Ауди».
– Извините, комиссар, а нельзя ли узнать имя, адрес, ну и где находится сейчас та девушка из «Ауди», – спросил он полицейского, бравшего у него свидетельские показания.
– Адрес вам я дать не могу, это конфиденциальная информация, а вот имя и где она сейчас – это пожалуйста. Кетрин Девисси, она находится в госпитале святого Бернара. Если вы хотите навестить ее, то, как я понимаю, у вас сейчас трудности с транспортом, я и могу вас подвезти. Сейчас еду как раз туда.
Через полчаса Марио уже был в госпитале святого Бернара.
– Подождите немного, я задам несколько вопросов лечащему врачу, а потом мы вместе пройдем в палату.
Марио стоял в двух метрах от полицейского и лечащего врача и невольно слышал их краткий разговор.
– Состояние пациентки стабильное, опасность для жизни едва ли существует, а вот для здоровья – вопрос другой. В принципе она не получила почти никаких увечий, которых можно было ожидать, глядя на то, что стало с ее машиной, если не считать удара в височную часть и смещения основания черепа, вызванное, видимо, резким ударом. Целы все кости, все внутренние органы, то есть еще раз скажу – для жизни нет опасений. Но вот травмы головы и спровоцировали сегодняшнее состояние комы. И, уж простите меня, но сказать о том, сколько человек пробудет в этом состоянии, сегодня медицина не может. Может быть, она выйдет из него уже сегодня, и это было бы благо, может через месяц, полгода, А может… никогда.
Это слово «никогда» откликнулось в сознании Марио, словно удар большого, набатного колокола, несущего в старые времена страшную весть о чем-то непоправимом и ужасном. «Никогда?!.. Такая молодая, красивая, ей бы жить, любить, детей зачинать, рожать… Боже, а ведь это я… Ведь это я виновник того, что она здесь… Я!..»
Ему стало страшно. Он почему-то подумал, что полицейский догадывается об этом. Ему захотелось на мгновение стать маленьким-маленьким, совсем незаметным, исчезнуть, испариться, чтобы не слышать, не знать ничего этого. И вообще, чтобы все это был всего лишь длинный, ужасный, кошмарный сон. Не более. Но это не было сном.
– А что там произошло, кто виновник? – спросил врач полицейского.
– Водитель «БМВ» превысил скорость, а в такую слякоть нужно быть особенно осторожным. Вообще, водители трех автомобилей, которых он обгонял и которые подъехали следом к месту аварии, в один голос говорили, что он несся, как сумасшедший, обгоняя их словно стоящих на обочине. Увы, куда и зачем он так гнал, спросить у него уже невозможно. Все ужасное происходит нелепо. А девушку жалко. Такая молодая!.
– Будем надеяться, что все обойдется. Ну, а сейчас, коль это необходимо, вы можете ненадолго пройти в палату и посмотреть на нее.
Марио стоял за спиной полицейского и смотрел на молодую девушку, неподвижно лежавшую перед ним. Одиноко пикал какой-то электронный, мудреный аппарат у ее изголовья, а она лежала с закрытыми глазами и только чуть трепещущие крылышки носа свидетельствовали о ее дыхании. Казалось она спала. Марио тут же провел черту между ней и Миланой. «Как странно, – подумал он, – вот я пишу материал о девушке в состоянии комы и становлюсь сам свидетелем такого же происшествия. Как странно… Только свидетель ли я? А может виновник? Нет, нет, виновник – водитель «БМВ»… А я?»
Марио захотелось не просто стоять за спиной полицейского, но спрятаться за него. Ему показалось, что девушка обличает его. Он опустил глаза и вышел из палаты. Следом вышел и полицейский.
– Вам тяжело, – не то спрашивая, не то констатируя сказал полицейский, обращаясь к нему. – Я понимаю. Ведь на ее месте могли оказаться и вы. Я еду в город. Вас подвезти?
– Нет, спасибо. Мне в другую сторону. Я возьму такси, – вежливо отказался Марио. Ему было трудно справиться со своей совестью, а полицейский, сам того не желая, непонятным образом пробуждал и ворошил ее.
Вернувшись домой, Марио никак не мог отделаться от навязчивых размышлений о девушке. Он включил телевизор, музыку, чуть ли не на полную громкость, но ничто не могло заслонить его от этих мыслей. И тогда он сдался.
«Милана… Кэтрин… Лыжи и дорога. Дорога для лыж и дорога для автомобилей. Всюду есть правила, которые надо соблюдать. Все ужасное происходит нелепо. И какова моя роль во всем этом? Ощущение, что Провидение избрало меня для какой-то своей цели. Но для чего? Сначала я сам назначил себя поверенным в деле Миланы, а теперь я становлюсь причастным и к судьбе Кэтрин. Становлюсь причастным… Господи, только не делай меня виновным в этом! Не для полиции – для совести, для Тебя, – такие отрывочные, но ясные мысли проносились в голове Марио, подводя его к чему-то определенному и новому. – Да… Еще и это телешоу. Идея, конечно же, прекрасная, но как мне теперь там вести себя? Я же отныне как бы лицо заинтересованное. Причастное. Милана… «Молчаливое интервью»… Что я там понаписал? Идиот! Нельзя было этого делать. Написано хорошо, но концовка, где я делаю вывод... Зачем я это сделал? Нет, нет, там я слишком циничен, нельзя так, нельзя!..» – Он попытался набрать номер редакции, но в ответ были только длинные гудки. – Уже поздно, все разошлись. Ладно, завтра же с утра еду в редакцию и обязательно изменю концовку, ведь весь смысл в ней».
Утром он был в редакции.
– Привет, Гугу! – сказал он, входя в кабинет редактора. – Я хочу изменить свою статью.
– Ты что, каждый день новыми идеями переполнен? – ответил тот. – Твоя статья уже с раннего утра в киосках и перед глазами читателей, а ты – «переделать хочу».
– Как?! – с яростью воскликнул Марио.
– А вот так. Ты же задержал ее немного, а она была уже анонсирована и потому мы ее сразу же отдали в набор. А что случилось? – спросил Гугу, видя искреннее переживание Марио.
– Да знаешь, эта авария со мной… и там девушка, она тоже в кому впала, ну прямо наваждение какое-то, я был у нее и теперь многое начинаю понимать иначе, чем раньше.
– Понимаю. Но поделать ничего не могу. Извини. Свою точку зрения выскажешь в следующей статье, – сказал Гугу, разводя руками и приторно улыбаясь.
***
Тереза и Джованни сидели в зале своего дома и разговаривали. На журнальном столике лежала свежая газета с «Молчаливым интервью».
– У меня осталось тяжелое, двойственное впечатление от прочитанного, – сказала Тереза. – Сначала он потрясающе описывает путешествие души Миланы. Мне и самой это представляется именно так. Но когда переходит к рассуждениям, то открывается такой цинизм, что без содрогания не могу читать.
– Ну да, а главное – он подводит под мысль: «А имеем ли мы право прекращать этот счастливый полет во снах? А чем отличается ее состояние от состояния обездоленных, бедняков, больных, нищих, потерявших близких, просто несчастных людей? Что же, всем, у кого есть проблемы, надо уходить? Она летает и ей хорошо! А быть может нам просто не хочется связывать самих себя с ней? Быть может нам просто хочется быть свободными? Но раз Бог связал нас, то имеем ли мы право отказываться от этого? Представьте себе, что было бы, если бы Христос отказался от Креста?! Если бы я мог, то я бы с удовольствием полетел вместе с ней в ее полет. Это должно быть так интересно и возвышенно!». Я смотрю на эту статью, как адвокат, и понимаю, что она скорее минус, чем плюс в нашем деле.
– Я хотела бы посмотреть в глаза этому Марио, хотела бы спросить его о том, переживал ли он что-либо подобное, чтобы так писать?
– Вообще он показался мне более порядочным, чем в этой статье, хотя искать агнца в этой журналистской братии – дело напрасное. Завтра у нас с ним запланированная встреча перед шоу, которое он организовал на телевидении, и я поговорю с ним на эту тему. Хотя каждый свободен в своем мнении.
***
– Да, дон Джованни, я понимаю все, что вы говорите мне, – объяснял Марио свою позицию, сидя в кабинете сеньора Джованни. – Но я не собираюсь оправдываться перед вами. Когда я вам предложил свои услуги, если вы помните, я сразу сказал, что это будет подчас и больно, но все же это необходимо. Вот это как раз такой случай. Мы никогда не знаем, как отзовется наше слово. Тем более в этом случае.
– Мы разговаривали с моей супругой об этой статье и она даже предложила мне разорвать с вами отношения, но я все же попробую продолжить их. Однако хочу еще раз спросить вас о вашей позиции: вы помогаете нам или вы ловите свою рыбку в этой воде? – дон Джованни в упор смотрел в глаза Марио – так, что тому некуда было деться.
– Моя позиция… Если бы вы спросили меня о ней три дня тому назад, возможно она была бы иной, чем теперь. Видите ли, сеньор Джованни, здесь какая-то мистика, какой-то Промысел и высший Смысл, понять Который теперь, я подчеркиваю – именно теперь, я почти не в силах. Но именно теперь я знаю о Нем. Четыре дня назад, когда я ехал из госпиталя после интервью с вашей дочерью, я уже мысленно написал всю эту статью. Но я не знал, что мне готовит судьба. Дорога была мокрая и…
Марио кратко рассказал Джованни то, что случилось с ним тогда, на том мокром асфальте.
– И вот теперь я многое понимаю иначе. Теперь я не сторонний наблюдатель, теперь я сам вовлечен во все это.
– Да, теперь, возможно, еще одна душа будет балансировать между небом и землей. И еще для одних родителей наступят годы испытаний, – грустно констатировал дон Джованни. – Теперь ваша позиция будет отношением к этой девушке, возможно, вашим ответом перед Всевышним.
***
В просторной телевизионной студии сидели Марио в роли ведущего телешоу, сеньор Джованни, падре Джокомо, светило науки и политический деятель. Напротив них полукругом расположились человек пятьдесят зрителей и участников шоу. Режиссер дал знак, и передача началась.
– Здравствуйте, дорогие зрители нашего канала! Перед вами – новое ток-шоу под названием «Жизнь после жизни», в котором мы будем вместе с мировыми светилами науки, вместе с вами и с непосредственными участниками нашего проекта пытаться понять смысл нашего прихода в этот мир, осмыслить сроки и призвание человека, ответить на вопросы: что же происходит с душой после того, что мы называем смертью, и что она, собственно говоря, есть такое и многие другие вопросы. Позвольте, я представлю вам наших гостей… – и Марио представил всех сидящих за центральным столом. Ну, а сегодняшняя наша передача имеет следующее название: «Приговоренная к…». Поставить нужное слово я предоставляю каждому из вас в отдельности. Итак, посмотрим наш сюжет.
На экране возник образ Миланы, еще молодой и полной сил, а потом был рассказ о том, что случилось с ней, и в конце была вновь показана она – бездвижно и безжизненно лежащая в госпитальной кровати.
– Итак, высказаться по существу данного вопроса я прошу светило медицинской науки доктора Бекетти.
– Ну, что тут сказать, – начал доктор Бекетти, – Официальная медицина – наука точная, она в чем-то сродни математике, где два плюс два равно только четырем и больше ничему. Вопросы о душе – это область религии, а не медицины. Мы занимаемся телом. И раз перед нами есть пациент, сердце которого бьется и работают все органы, то мы не можем ничего другого, как относиться к этому человеку как к живому. Есть древняя заповедь: «Не убий!», и я не думаю, чтобы кто-нибудь из здесь сидящих сознательно мог бы переступить ее. Вот перед нами живой человек и кто отключит аппарат, помогающий ему жить, тот лишит его жизни. И я хочу спросить всех вас: кто из вас сделает это?
В студии повисла тишина, которую нарушил Марио:
– Да, доктор Бекетти поставил очень острый вопрос перед каждым из нас. Кто? И я, не спрашивая зал, уверен, что никто из вас не ответит на него. Но все же среди нас, людей отстраненных от происходящего, есть по крайней мере один человек, который имеет совершенно конкретное отношение к данному вопросу. Это сеньор Джованни, отец Миланы.
– Да, я, возможно, единственный здесь человек, которого привело сюда совсем не праздное любопытство. Возможно, в этом мое оправдание перед Богом. Зачем человек приходит в этот мир? В чем смысл его существования? Куда уходит душа после смерти и что такое сама смерть? Эти и еще множество вопросов, над смыслом которых я, верующий католик, вовсе и не задумывался всерьез. Я не задумывался, пока в нашу семью не ворвалось это горе. Один из смыслов горестных посещений нас Господом в том, чтобы мы задумались. Я не знаю почему Он избрал для этого нашу семью и нашу дочь Милану, но это случилось. Пять лет мы боролись и нас не покидала надежда. Но постепенно в сознании зрело понимание чего-то более важного, чем слепое желание невозможного. У всех нас есть свои сроки. У всех нас есть высший смысл. Это как приход человека в мир – он менее всего связан с желанием человека. И его уход также подвластен этому закону. Мы – люди взрослые и прекрасно знаем, что можно сто раз быть близким со своей женщиной и – ничего, и вдруг в сто первый раз неожиданно ваша женщина чувствует, что она уже не одна. Что внутри ее чрева есть кто-то третий. Почему так? Да потому, что сто раз Он не говорил Своего слова, а в этот раз – сказал. О причинах молчания Бога и о Его слове говорить бессмысленно. Есть вещи, которые навсегда останутся тайной для человека. Вот так же, как и зарождение жизни, так и неизбежный уход в иной мир не зависят от человека. Человек почему-то может убивать зарождающуюся жизнь, делая аборт, а «отпустить» душу, уже призванную Богом в небо, не может. Здесь какое-то противоречие, которого я никак не пойму.
– Благодарю, вас дон Джованни. А теперь, давайте, выслушаем мнение церкви, но сначала на нашем канале – реклама! Не переключайтесь пожалуйста, вас ждет еще очень много интересного.
– … Ну вот, мы снова с вами в эфире, – сказал Марио, – и теперь, давайте, выслушаем мнение Церкви по данному вопросу. Слово предоставляется падре Джокомо, священнику и близкому семье Миланы человеку.
– Здравствуйте, люди добрые, – начал падре Джокомо. – Во-первых, несмотря на то, что по жанру эта передача относится к разряду шоу, мне хочется, чтобы она не превратилась в полное шоу. Я хочу призвать всех нас к совести и к глубинному пониманию всего обсуждаемого нами. Ведь все – Бог. Вопросы Жизни и Смерти – самые глубинные и таинственные религиозные вопросы. Нет ни одной религии в мире, которая обходила бы их своим молчанием, но также нет такой религии, которая давала бы исчерпывающий ответ на них. Жизнь и Смерть – это область Таинства. Человек не имеет права вторгаться туда, но должен лишь смиренно принимать ниспосланное ему, понимая, что за всем видимым и осязаемым есть Нечто невидимое и неосязаемое, бесконечно превосходящее то, что он ощущает своими органами восприятия. Проблема человека зачастую в том, что человек именно вторгается! Дон Джованни правильно заметил, что мы спокойно убиваем зарождающуюся жизнь и стоим на пути Бога, но совершенно не можем допустить обратного – чтобы Бог призвал душу к себе. В нашем обществе довольно широко обсуждается проблема эвтаназии, но совершенно не рассматривается проблема реанимации. А ведь и то, и другое – вторжение. Я не хочу предстать здесь в роли мракобеса, инквизитора, но, давно занимаясь этими вопросами в силу своего пастырского служения, я осознанно несу всю ответственность за то, о чем я говорю. Есть случаи, когда реанимация нужна, но иногда успехи медицины оборачиваются полной безысходностью для больного. Я тоже, как, надеюсь, и вы, не отвечу на вопрос: «КТО?» Но я понимаю проблему «перехода границ» человеком. А еще я знаю, что когда нас зовут Туда, в наш дом Господень, то там для нас все приготовлено самое чистое и хорошее, и в этот момент человек должен уходить. Удерживать его мы не имеем права. И последнее: я высказал свое личное мнение, а не мнение Церкви. Мнение Церкви должен и может выражать либо Первосвященник, либо Собор, а я простой приходской священник. Я всего лишь тростинка Божья, ветром колеблемая.
– Благодарю вас, падре Джокомо, – заключил выступление священника Марио. – Да, Вы подняли очень важный вопрос о границах дозволенного человеку. И теперь позвольте обратиться с этим вопросом о «границах дозволенного» к члену Итальянского парламента Сильвио Боскони.
Приятный и блистательный во всех отношениях этого слова член парламента, магнат и миллиардер Сильвио Боскони – любимец женщин и активный пиартехнолог Сильвио Боскони залил весь зал и экраны телевизоров своей ослепительной, белозубой улыбкой, казалось, желающей заслонить и свет самого солнца.
– Приветствую всех вас, синьоры и синьорины, пришедшие в эту студию. Приветствую всех вас, граждан нашего государства, сидящих сейчас, в эти минуты, у голубых экранов ваших телевизоров. Приветствую вас, верных сынов и дочерей нашей святой Католической Церкви, чьим смиренным членом являюсь и я, ваш депутат… – говоря это, Сильвио широко и красиво перекрестился, показывая свое отношение к Церкви.
«Ох, ты и прохвост, ваше депутатское величество», – подумал Марио.
А Сильвио продолжал:
– Приветствую вас, сторонники и противники того или иного мнения, приветствую вас, синьор Марио, и желаю вам хорошего шоу, приветствую вас, падре Джокомо, доктор Бекетти и особо – с принесением соболезнований, вас, дон Джованни. Сегодня мы собрались в этой прекрасной студии, любезно предоставленной нам телевещательной корпорацией, для глубокого обсуждения очень важного вопроса, столкнуться с которым может каждый из нас. Мы очень много говорим на темы абстрактного порядка, но когда мы сталкиваемся лицом к лицу с несчастьем или бедой сами, то теряемся. Мы остаемся в одиночестве, один на один с бедой. И это бывает крайне обидно и тяжело. Душа кричит: «За что, Господи!» И мы обращаемся к медицине, но она так же ничего не в силах сделать. Мы идем в храм, но и там мы обнаруживаем лишь пугающую нас тишину и молчание Неба. Так что же делать? А что бы ни пришлось – это лично наше дело, наш крест. В отличие от падре Джокомо я не могу высказывать свое личное мнение, но – лишь мнение общества, государства, закона. Представьте, что будет, если все мы будем руководствоваться своим личным мнением. Это же будет анархия… – Слово «анархия» Сильвио буквально выкрикнул в зал. – Закон сегодняшнего дня, а следовательно итальянское общество говорит четкое «нет» эвтаназии. И это надо принять. Хотя я вполне допускаю, что когда-нибудь общество изменит свои взгляды на эту проблему. Так бывало уже не единожды в истории. Ведь когда-то за утверждение, что не Земля, а Солнце – центр мира, вселенной, жгли на кострах. Теперь это нормальное знание. Возможно, так будет и с эвтаназией. Но я, как политик, должен прежде всего быть верен закону. Закон – пастырь мой!
Шоу продолжалось. Микрофон брали зрители, сидевшие в студии, высказывали свое мнение, спорили, горячились. В общем, все было как и на любом шоу. В заключение слово, как ведущий программы, взял Марио:
– Вот и промчались наши полтора часа эфира, такие быстрые и незаметные. К чему же мы пришли, что поняли и поняли ли вообще хоть что-то? Согласно электронному голосованию, проведенному в студии, мы имеем сорок пять процентов против эвтаназии, тридцать «за» и двадцать пять процентов – это не определившие своего отношения. Что же, возможно от вас, не определивших своего отношения людей, будет зависеть судьба Миланы. Встретит она Бога или нет. Войдет в приготовленную для нее обитель или нет. Говоря это, я не хочу быть заподозренным в принадлежности и симпатии к одной из сторон, но еще неделю назад все обсуждаемое здесь было для меня сторонним делом, просто моей работой. Но вот прошла неделя и я оказался частичкой обсуждаемой сегодня проблемы. Теперь я чувствую, что я не сторонний наблюдатель. Я чувствую и свою ответственность. До свидания. До новой встречи.
***
Прошло чуть более полгода, как Марио стал участником той злополучной аварии. Все эти полгода он время от времени навещал ту самую молодую девушку Кэтрин Дэвисси, что оказалась, не без его участия, как он считал в глубине своей совести, прикована к постели. Он не был частым гостем, но раз в месяц обязательно заходил к ней и просто приносил небольшой букет цветов. Постояв минуты три, выходил из палаты. Вот и в этот раз он подъехал к госпиталю, чтобы поднести очередной букет цветов этой девушке. Но, подойдя к палате, он заметил некоторое оживление у ее дверей.
– Да, это случилось! – услышал он радостную фразу доктора.
– Доктор Франкези, мы будем сообщать это ее родным? – спросила медсестра.
– Да, конечно! Для них это будет большой радостью.
Марио, не поняв точно, о ком и о чем идет речь, все же почувствовал легкое волнение и смятение от предчувствия, что это имеет отношение и к нему.
– Простите, я могу навестить Кэтрин Девисси? – спросил он медсестру.
– Кэтрин? Нет, нет, только не сейчас! – быстрой скороговоркой ответила та: – Вы знаете, у нас чудо – она ожила, то есть вышла из комы!
– Вышла?! – не веря услышанному и чувствуя распирающую его радость, чуть не воскликнул Марио.
– Да не кричите вы так. Ну, вышла, такое бывает, если не затронут мозг.
– ?! – Марио глубоко вздохнул и присел на стоящий рядом небольшой диванчик. Он был счастлив. Он чувствовал, как с его души свалился огромный камень.
Между тем в суете госпиталя он заметил, что рядом с палатой нет никого, и тогда он встал и приоткрыл дверь палаты. Она была пуста. Он вошел и осторожно прикрыл за собой дверь. Перед ним лежала та самая девушка, но теперь ее глаза были открыты. В них еще не было той активной жизни, которая свойственна этому возрасту, но они явно выражали стремление к жизни. Ее веки чуть дрогнули и она осторожно перевела взгляд на него. Он улыбнулся и, прижав палец к губам, как бы говоря, что он все понимает и не надо лишних слов, сделал шаг вперед, нагнулся и положил цветы на подушку, рядом с ее лицом, так, чтобы девушка могла почувствовать их аромат и свежесть. И улыбнувшись еще раз, так же осторожно вышел.
– Значит не все так уж безысходно, – думал он по дороге в машине. – Значит и кома имеет свои пределы. Но какие они? Да, если болезнь не затронула мозг, то тогда действительно надо бороться за возвращение к жизни. Теперь я это знаю точно. И в любом случае никогда нельзя отчаиваться.
***
– Больная двенадцать лет находится в состоянии комы. За это время наблюдалась полная… – доктор Съерри делал доклад о состоянии необычной пациентки.
– Да диагноз не утешителен, – заметил профессор Франкмайер, возглавлявший специальную комиссию министерства юстиции по освидетельствованию больной Миланы Мальдини, по прошению ее родителей на отключение аппарата искусственной вентиляции легких и по принудительной эвтаназии. – Даже если произойдет чудо и она очнется, все органы просто уже не смогут начать полноценную жизнь.
– Вот именно. И я, как врач, дававший клятву Гиппократа, все же понимаю, что перед нами простое растение, а не человек. Чудо воскрешения Лазаря не происходит в наши времена.
– Ну, это вы скажите нашим депутатам и общественным деятелям. Их хлебом не корми, только дай какую-нибудь тему для спекуляции и раскручивания собственного имиджа.
– Но оставим наших депутатов – у них жизнь небожителей. Какое заключение мы дадим – вот единственное, что я хочу услышать от вас, коллеги, – строго прервав рассуждения, сказал профессор Франкмайер.
В кабинете главного врача клиники повисло тягостное молчание.
– Во-первых, мы прилагаем историю болезни пациентки со всеми пояснениями, справками и анализами, а также выводы, дававшиеся на протяжении всех этих лет различными специалистами, наблюдавшими больную в течение двенадцати лет. И я думаю, тут нечего мудрить и тем более бояться, что кто-то нас не так поймет. Я не сторонник эвтаназии, но и не сторонник вечной жизни в виде растения. Человек с отмершим мозгом едва ли может считаться человеком. В конце концов мы просто отключаем аппаратуру, а дальше человек сам доказывает – в состоянии он жить или нет.
– Дорогой доктор Съерри, как только вы скажете об этом вслух – вас тут же обвинят в смерти пациентки и обзовут как-то вроде: «доктор смерть». Это очень невыгодно будет вашей клинике и, боюсь, вам придется подыскать себе новое место работы. Только недобрая слава о вас будет бежать впереди вас. Поверьте. Наше общество настолько гуманно, что не знает милости к тем, кто поступает вопреки его мнению.
– Так что же, из-за этого мнения толпы надо вечно лгать, недоговаривать, вечно прятаться?
– Нужно быть дипломатом и говорить истину, но в такой форме, чтобы не разбередить улей непредсказуемых пчел.
– Таким образом это ожидание неизбежного может продлиться еще двенадцать лет!
– История медицины знает случаи, когда состояние комы длилось по сорок лет и более того.
***
Познакомившись с Вероникой, Тони обнаружил, что это очень интересный человек, со своим мнением, со своей историей жизни, человек весьма эрудированный и разносторонний. Тогда, в горах, они провели три дня вместе, которые Тони запомнил очень хорошо. Они не были похожи на дни, проведенные с Миланой или Софи, все-таки Тони с тех пор стал совершенно взрослым человеком, с немалым опытом жизни, да и Вероника совсем не была юной девушкой. И именно эта их схожесть взрослых, состоявшихся в жизни людей сделала их близкими с первых дней знакомства.
Но была и страсть. Была, конечно же была, ибо не может быть любви без страсти. Вероника осыпала Тони настоящим звездопадом страсти и Тони ответил тем же. Три дня пролетели, как миг, но они сделали главное – оба поняли, что они не имеют права потерять друг друга.
Разъехавшись после гор по разным провинциям Италии, они не потеряли связь друг с другом и каждый день по нескольку раз связывались по сотовым телефонам. Очень скоро они ясно поняли, что их связывает нечто большее, нежели простое чувство мужчины и женщины. Они встречались не менее двух раз в месяц, используя для этого каждую возможность, благо, расстояние, отделяющее их друг от друга, исчислялось семью часами езды на автомобиле.
В своем отношении к Веронике Тони чувствовал, что Бог вновь даровал ему его половинку. Она была не похожа ни на Милану, ни на Софи, хотя бы уже потому, что это была Вероника. И все же она удивительно подходила ему, они оба подходили друг другу. Год, который они были в разлуке, пролетел словно один миг. Жизнь вообще с возрастом начинает лететь все быстрее и быстрее, в конце переходя просто в стремительное пикирование. Через год Тони ясно понял, что жить без Вероники он больше не может. Это поняла и Вероника. Их частые встречи, «наездами», казались столь краткими и редкими, и так выматывали душу и рвали сердца, что превращались в сущую пытку для обоих. Поэтому, спустя год, Тони уехал в Неаполь, к Веронике, и они стали жить вместе. Еще через полгода они стали мужем и женой. А еще через полгода у них родился сын, которого они назвали Сержио.
Еще в самом начале их встреч Тони рассказал Веронике историю своей жизни, в том числе и историю Миланы. Вероника очень сочувственно восприняла случившееся и сказала:
– Ты знаешь, быть может, я скажу что-то неожиданное, но мне хочется увидеть твою Милану. Ведь она хоть и осталась где-то в твоем прошлом, но все же присутствует и в настоящем и, наверное, всегда будет присутствовать.
– Это так, – ответил Тони, крепко и нежно сжимая руку Вероники.
– В таком случае, если это можно и если считаешь это правильным, то познакомь нас.
Была весна, когда Тони приехал вместе с Вероникой в свой родной городок и пришел в гости к Джованни и Терезе. Те приняли Тони как родного, без тени ревности или обиды восприняв Веронику.
– Познакомьтесь, – произнес Тони, представляя их друг другу: – Это Джованни и Тереза, ну, а это – Вероника.
– Очень приятно видеть вас, – внимательно глядя на Веронику и, как бы оценивая ее, сказала Тереза.
– Мы догадывались, что Тони нашел кого-то, а теперь я вижу, что этот «кто-то» – его половинка, – улыбаясь сказал Джованни.
Они поговорили о разных пустяках и сели за стол, где продолжили обычный в таких случаях разговор. После ужина они еще долго говорили обо всем, и вот тут-то Вероника, почувствовав их расположение к себе, то, что они приняли ее, как любимую их Тони, сказала:
– Дорогие Джованни, Тереза, я хочу попросить вас или даже взять ваше благословение, если только это возможно… – Вероника волновалась, понимая, что сейчас она вторгается в самое святое для них. – Я хочу встретиться с Миланой.
Тереза и Джованни внимательно посмотрели на девушку, словно решая, что руководит ею: любопытство или высокое чувство соучастия.
– Когда Тони рассказал историю своей жизни и историю их любви, я поняла, что не могу просто так войти в его и вашу жизнь. Я поняла, что должно быть что-то свыше. И это свыше должно быть через Милану. Быть может я путано объяснила свое желание, но прошу, поймите меня.
Джованни и Тереза сидели на диване, взявшись за руки, и думали об одном и том же. Чуть помолчав, Тереза ответила:
– Да, конечно, Вероника. Раз ты чувствуешь такой призыв своего сердца и Тони не против, то не против и мы. Познакомься с нашей Миланой.
…Она вошла в ее палату, словно в священную сокровищницу, почти на цыпочках, почти не дыша, почти невесомо. Все, что она хотела сказать раньше: «Здравствуй Милана! Я Вероника, я люблю Тони, мы хотим быть вместе. Если можешь, то пойми и прими. Тони всегда помнит о тебе. Я тоже очень ценю тебя…», – ушло куда-то в неизвестность. Она осталась одна, с оголенной душой перед неподвижно лежащей Миланой. Она стояла и не могла сказать ни слова. Так прошла минута, другая, семь минут… Вероника понимала: что она сейчас ни скажи – все будет только словами, здесь нужно было нечто иное, духовное, подлинное. Только подлинность может разрушить тот камень, который разрушил прежнюю любовь Тони.
Но ни слова не сказала Вероника. Она так и просидела молча рядом с Миланой около двадцати минут. Но за эти двадцать минут в ее бессловесном сознании произошло нечто очень важное. Ведь Милана также была бессловесна, и потому общение между ними могло быть только на этом уровне бессловесности, на уровне, не подвластном обычному человеку. О чем они молчали – навсегда останется их тайной, как и все самое высокое и подлинное. Главным же для Вероники было то, что она поняла, что она… Она поняла, что Провидение Судьбы благословило ее. Как это произошло – она не могла бы объяснить никому, но тот, кто испытывал подобное, без труда поймет это.
Потом она вышла из палаты Миланы в холл, где ее ждал Тони. Он молча, одними глазами спросил ее: «Ну, как вы?», – и она так же молча, так же одними глазами ответила ему: «Все хорошо. Все очень хорошо!». И они задохнулись в объятиях.
***
В просторном кабинете епископа Кальтуне сидели трое: он, его секретарь дон Тимони и падре Джокомо. Шла добрая, непринужденная беседа людей, очень хорошо понимающих друг друга и тот вопрос, который они обсуждали.
– Я пригласил вас, брат Джокомо, для того, чтобы лучше уяснить себе ту ситуацию, которая возникает вокруг некоей Миланы, вот уже тринадцать лет прикованной к больничной койке в состоянии комы.
– Извините, монсеньёр, четырнадцать лет, – поправил епископа падре Джокомо, – Так случилось, что я близок к этой семье, и практически все события, связанные с их делом, происходили на моих глазах.
– Вот поэтому-то я и пригласил вас, чтобы от вас, как от человека, который пользуется непререкаемым авторитетом не только у нас в епархии, но и близок к семье Мальдини, узнать все об этом деле.
– Буду рад служить вам, святой отец.
– Синьор Джованни вот уже несколько лет борется за применение эвтаназии по отношению к своей дочери. Он подавал несколько прошений в различные инстанции и теперь дошел уже до международного суда. Это, конечно же, его право. Ну, а к нам из Верховного суда республики пришел запрос о нашем мнении по этому вопросу. Мне хотелось бы дать не просто Евангельское истолкование этого вопроса, но и все-таки для самого себя уяснить все нюансы дела. Прошу вас, расскажите относительно подробно все известное вам.
– Мое знакомство с Миланой и ее семьей началось четырнадцать лет назад, как раз тогда, когда случилось это несчастье. Ко мне на исповедь пришел ее любимый человек Тони и исповедовался о случившемся. В том не было его вины, но ему было крайне тяжело от потери любимой и потому-то в поиске утешения и опоры он пришел в церковь. А случилось с Миланой обычное и банальное: катаясь в горах на лыжах, она попала под лавину. После этого она тут же впала в коматозное состояние и уже никогда не приходила в себя. Все эти годы рядом с ней была ее семья: отец, мать, сестра, любимый человек Тони. Со временем я оказался близок всей семье Мальдини, став в какой-то степени их духовником. Я с чистой совестью свидетельствую о том, как они любят свою дочь и сколько сил они отдали и отдают для того, чтобы спасти ее. Я подчеркиваю, что не только отдали, но и отдают сейчас и именно чтобы спасти. Когда изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год, а счет идет уже на десятилетия, видишь своего ребенка в состоянии полной беспомощности, то начинаешь понимать несколько больше о смысле жизни и смерти, чем обычный человек. И сегодняшнее их решение и просьба к властям всех уровней – это просьба о спасении их дочери. Да, именно, как то ни странно, – просьба о спасении. Я простой приходской священник, я не богослов, не представитель голоса Церкви на международных симпозиумах и конференциях, и потому мое мнение и слово свободно от излишней витиеватости и неопределенности. Я всего лишь священник, изо дня в день занимающийся тем, что смотрю в глаза людей, слушаю пульс их жизни и души. Я часто вижу кривые линии Бога в судьбах людей. Они так кривы, что сам человек не смог бы настолько их запутать. Человек старается все сделать прямо… да только получается у него криво, а Бог, наоборот, вроде бы пишет криво, путано, да в конце получается прямо. Семья Мальдини и Милана прошли свой кривой путь, свой Путь Бога и вышли к моменту истины. Их решение и просьба взвешены не только на весах времени, но и на весах любви.
Отец Джокомо окончил свой краткий монолог и молча ждал, что скажет епископ Кальтуне. Тот, внимательно выслушав его, не спешил с продолжением разговора, но вдумывался в услышанное.
– Понимаете, брат Джокомо, – наконец произнес он, – от нас требуют выработать свое отношение к данному вопросу. Раньше мы могли отмалчиваться, ну, не лицемерно конечно, а «свято», потому что это было совершенно новым вопросом, который требовал осмысления во времени. Но вот теперь пора дать полный ответ. И этот ответ должен соединить как Божественное, так и человеческое.
Епископ замолчал, и эта пауза была тонким знаком тому, чтобы его секретарь дон Тимони раскрыл Божественный аспект вопроса.
– Согласно воле Божьей жизнь человека принадлежит всецело Ему. Человек приходит в мир, лишь исполняя волю Бога, и живет всю свою жизнь с Его незримым присутствием. Отсюда, что бы ни происходило в судьбе человека: счастье ли несчастье, болезнь или пожар, богатство или бедность – все это Божественные посещения, данные человеку для того, чтобы он, очистившись и возмужав духовно, предстал в час смерти перед Господом, как очищенный алмаз.
Сказав последнюю фразу, дон Тимони сделал паузу, как бы вслушиваясь в свой словесный шедевр. Он был хорошим секретарем, умеющим прекрасно составлять правильные слова, подбирать документы, тактично заглядывать в глаза начальствующих, – одним словом все делать правильно. Это нешуточный дар. Падре Джокомо всегда удивлялся этой способности всех секретарей.
– Милана как раз и есть такой очищенный алмаз, – воспользовавшись паузой, вставил слово падре Джокомо.
– Ну, это достаточно субъективная точка зрения, – парировал секретарь.
– Бог тоже субъективен… потому что Он добрый, – ответил падре Джокомо.
– Возможно, – ответил дон Тимони и продолжил свою блистательную мысль: – И вот именно поэтому-то человек не имеет никакого права на то, чтобы становиться хозяином своей жизни. Представим только – что было бы, если бы Господь Иисус Христос отказался от Своего Креста? Возможно, тогда бы не было нас всех!
Сказав последнюю фразу, дон Тимони поднял палец вверх и многозначительно замолчал.
– Благодарю вас, дон Тимони, – сказал епископ, отдавая должное красноречию секретаря. – Но мы все-таки не на официальном приеме и потому, давайте, поговорим на простом языке, пусть даже высказывая несколько еретические мысли. – И, обращаясь к падре Джокомо, продолжил: – Именно потому, что вы – простой священник, как вы сказали, ежедневно смотрящий в глаза людям и видящий кривые линии Бога, именно потому вы имеете несколько иное мнение о многих вопросах, которые четко засвидетельствованы в официальных церковных документах. Скажу сразу: меня это ничуть не смущает. Это абсолютная норма. Уверен, что у дона Тимони тоже есть свое мнение о некоторых вопросах, но он, как человек смотрящий не только в глаза простых людей, а большей частью в глаза людей высокопоставленных, благоразумно молчит о том, – сказав это, епископ Кальтуне мудро улыбнулся своему секретарю, показывая всем своим видом, что он прекрасно понимает его. – Жизнь действительно – тайна. Ее смысл, начало, продолжение, конец… В этом вопросе эвтаназии сошлось столько всего! Это только кажется, что это проблема одного человека, но на самом деле это проблема цивилизации. Тысячу лет тому назад люди на уровне законодательства не имели понятия о милосердии, и человек в такой ситуации «благополучно» умирал. Тысячу лет назад медицина не имела того, что имеет и умеет сейчас, и потому человек вновь «благоразумно» умирал. Тысячу лет назад техническое, научное обеспечение не было на такой высоте, как сейчас, и вновь человек «благополучно» умирал. То есть именно благодаря развитию нашей цивилизации перед нами и встал вопрос эвтаназии. В этом смысле вопрос эвтаназии – искусственный вопрос.
– Но, простите монсеньёр, неужели из-за этого надо отказаться от достижений цивилизации? – вставил свое слово секретарь.
– Речь не о цивилизации, а о пути человека, – ответил епископ Кальтуне. – Я всегда помню слова из «Фауста» Гете: «Я часть той силы, что вечно хочет зла и совершает благо». В судьбах человечества все с точностью до наоборот: человек хочет блага, но получает зло. Что вы думаете об этом, падре Джокомо?
– Я думаю о том, что наши размышления очень близки. Человек, действительно, хочет блага, но получает совсем иное. Как минимум – проблемы. У нас много говорят об эвтаназии, но никто не говорит о проблеме реанимации. А ведь и то и другое – вторжение в судьбу человека. А быть может и в волю Бога. Реанимация покрыта ореолом благородства, за которым совершенно не заметна проблема мук человека, прикованного пожизненно к больничной кровати или креслу. Эвтаназия, напротив, видится как область смерти, насилия, зла, но никто не задумывается, что в ней, быть может (я имею в виду очень редкие, частные случаи) сокрыта встреча с Богом. В этом мире у любого вопроса две стороны. И наш путь цивилизационного развития человечества едва ли можно назвать идеальным. По-моему, это путь безудержной гордыни. Мы так славим реанимацию, что она создает иллюзию нашего бессмертия и всесилия. Мне так и вспоминается парафраз библейского текста: «Мы стали как боги!». Но в том-то и дело, что всякое достижение без Бога рождает множество новых проблем. Эвтаназия – это порождение цивилизации. Мы можем закрывать лицо, уши, глаза, зарывать голову в песок, как страусы, но нам не уйти от этой проблемы.
– Я согласен с вами, брат, – сказал епископ Кальтуне, внимательно слушая слова падре Джокомо. – Но каковы пути решения этого вопроса? Ведь давно известно, что ставить вопросы много легче, чем находить правильные ответы на них.
– Но правильный ответ все-таки начинается с правильного вопроса, – парировал падре Джокомо, – Ну, а ответ достаточно прост: эвтаназия – это просто отказ от реанимации.
– Да?.. Как оказывается все просто, – улыбнулся епископ. – А вы не задумывались, что получив внутреннее согласие на это, человечество очень скоро поставит эвтаназию на поток, превратив ее в убийство, ну, или наоборот, легализовав убийство в виде эвтаназии?
– Люди могут, увы, многое. Самым страшным будет то, что какой-нибудь местный царек или тиран возьмет ее как свою служанку для разговора с оппозицией и несогласными. Это будет действительно ужасно.
– А, помимо этого, с вопросом эвтаназии невидимо связан и вопрос абортов. Одна половина человечества – за, другая протестует против абортов, причем, говорящие «за» зачастую не понимают божественного смысла запрета. Ведь аборт – это та же эвтаназия.
– А можно сказать иначе, – падре Джокомо внимательно и пристально всмотрелся в глаза епископа Кальтуне. Ему очень хотелось, чтобы тот понял его: – Можно сказать, что эвтаназия – это реанимация души. Душа уходит из этого мира, но непродуманная реанимация – когда отмирает головной мозг, когда человек становится растением, непродуманная реанимация удерживает душу, не пуская ее в Небо. Душа и не в теле, поскольку человека практически нет, но и не уходит к Богу. В этом случае эвтаназия подобна реанимации души. Она открывает ей путь к Богу. Рвет невидимые нити, удерживающие ее тут.
– Я вспоминаю славных спартанцев, сбрасывающих со скалы в бездну всех, кого они считали не достойными жизни. Это ведь тоже был вариант эвтаназии, – саркастически вставил секретарь Тимони.
– Еще раз замечу вашему Преосвященству, что я простой приходской священник и потому буквально через день бываю в хосписе, который вот уже много лет обслуживает наша община. Я прекрасно вижу боль и страдание человеческие, беспомощность этих людей. И я бы не стал проводить параллель со спартанцами, – падре Джокомо, сохранив внешнее спокойствие, был задет этим тонким подвохом секретаря Тимони.
– Не обижайтесь, дорогой отец, на дона Тимони, – примирительно сказал епископ. – Простите ему его грехи, как прощаете их всем другим. Наш вид служения в верхах власти церкви лишил нас возможности смотреть в глаза простого человека и потому в какой-то степени мы гораздо обездоленнее вас. Простите нас.
Епископ Кальтуне обернулся к окну, посмотрел на столик у стены и сказал:
– Дон Тимони, налейте-ка нам, пожалуйста, кофе, – и чуть помедлив, добавил: – И, пожалуйста, без цианида.
– Да, монсеньёр, – ответил секретарь.
– Но, ваше Преосвященство, в данном случае перед нами стоит вопрос конкретного человека: Миланы Мальдини...
– Если не считать еще нескольких десятков подобных прошений, лежащих в наших судах, – перебил епископ.
– Да, возможно. Но я все-таки говорю о конкретном человеке, которого Бог дал мне наблюдать и знать в течение вот уже четырнадцати лет. За эти годы проведено несколько консилиумов, мнение участников которых всегда было практически однозначным: смерть головного мозга и нежизнеспособность организма. Я готов свидетельствовать перед Богом, что Милана чиста и чисты мысли и помыслы ее родителей. При этом я хочу четко сказать, что в целом я совсем не за эвтаназию, видя в ней очередное лукавство древнего духа отступления, но как пастырь, имеющий чувство ответственности за конкретного человека, я могу свидетельствовать о том, в чем уверен.
Они еще долго говорили, и не только на эту тему, но и касались ряда иных вопросов, запивая разговор горячим кофе, приготовленным секретарем Тимони. Кофе был без цианида.
«Этот падре Джокомо удивительный человек, – размышлял про себя епископ Кальтуне, ведя беседу и прихлебывая горячий кофе. – Мне бы такого секретаря, чтобы разговаривать с ним, а не с этим Тимони, который, прежде чем сказать что-либо, всякий раз заглянет в твои глаза, чтобы узнать твое мнение, и уже говорит не то, что думает, а то, что требуется. И эта его вечная услужливость, улыбочка… Когда он подает кофе, то всегда думается: а не подсыпал ли он туда цианистого калия? Если бы сейчас было Средневековье, то он, несомненно, отравил бы меня и занял мое место. Как хорошо, что сейчас не Средневековье, и у нас правовое государство. Но все же каждому – свое место, и в работе с высокими людьми государства этот Тимони незаменим. Он как хлыщ, как гибкая змея, пролезет во всякую щель и очарует любого человека. Так что каждый занимает свое место».
– Бог ждет от нас не только мудрости, но и честности, – вновь заговорил епископ. – Когда сталкиваешься с проблемой, которая может быть воспринята неоднозначно в обществе, то нужно мужество, чтобы честно высказать свое мнение. Как правило, это всегда одинокий голос одинокого человека. Это в точности так же, как и с Господом Иисусом Христом на Кресте. Вокруг было множество людей и даже учеников, но… Голос был только Его. Правда был еще взгляд Матери… Но больше не было никого. Расскажу-ка я вам одну историю своей жизни. Она на первый взгляд не имеет отношения к нашему делу, но между тем говорит, по-моему, о чем-то главном. О том, что за всем материальным надо видеть духовную первооснову. Так что потерпите мой рассказ. Это было много лет назад, я еще учился в Духовной академии. И вот однажды приехал в гости к моим друзьям в один из городков центральной Франции. И так случилось, что мне пришлось выступить в библиотеке их городка не то чтобы с лекцией, я и сегодня не очень люблю это слово, но с какой-то беседой. Помимо беседы, были еще стихи и гитара – вы же знаете, я немного пишу. Ну, встреча прошла, честно признаюсь, великолепно, так что и сегодня приятно вспомнить. Но во время встречи я заметил некую женщину, сидевшую с каменным лицом, с откровенным выражением какого-то внутреннего негодования и с осанкой непризнанного властителя. Ну, прямо папа римский в юбке! И вот в конце встречи, когда мы уже стали расходиться, она, все время стоявшая в стороне, но как бы не упускавшая меня из виду, словно агент секретной службы, подошла ко мне и спросила: «Кто вам разрешил говорить от имени Католической Церкви!?» Я опешил! Опешил не столько от вопроса, сколько от той интонации, внутреннего цинизма и менторского накала, которыми был наполнен ее голос. И этот вопрос... «Кто вам разрешил говорить от лица Католической Церкви!?» – вновь услышал я железный скрежет ее голоса. На меня смотрели немигающие, серые глаза стальной женщины, требующей немедленного ответа. «А кто мне может запретить? – вопросом на вопрос ответил я: – Христос живет в моем сердце и…» «Кто вам разрешил? – вновь прозвучал вопрос. – Я сегодня же позвоню вам в Духовную академию и выясню – имеете ли вы разрешение или нет». Я стоял в полной растерянности, словно мальчишка, получивший взбучку. Потом мне объяснили, кто она такая, и попросили не обращать на нее внимания. Что я и сделал. Но спустя две недели я снова вспомнил о ней. Оказалось, что эта женщина (не будем упоминать имен), хотя это было лет сорок тому назад, была ярой католичкой и особым доверенным лицом местного священника, в тот момент переведенного в другой приход, и потому очень ревностно относящаяся к любому другому, кто пытался говорить о Боге. Она считала, что абсолютно права в своем стремлении к правде. У женщин бывает такая «влюбленность» в пастырей. Ну, забыл я ее и, как мне казалось, вопрос исчерпан. Но я ошибся. По возвращении в Духовную академию я был вызван к декану и меня строго спросили, кто мне разрешил совершать богослужения в другой местности и вообще вести себя неподобающим образом. Мне был представлен целый список моих прегрешений. Что мне было делать? Я понимал глупость всего этого, но от полной бессмысленности обвинений у меня отнялся язык. Я стоял и ничего не мог сказать. И только одно звучало в голове: «Кто вам разрешил?!», да жгли эти серые, полные властолюбия и нетерпения иного мнения глаза и голос. Я мог бы спокойно объяснить, что никаких богослужений я не проводил, но меня покинул дар речи. Я вообще думаю, что оправдываться – дело неблагородное. Как возникло это обвинение в моих «богослужениях» – толи она так доложила по телефону, толи сработал принцип «глухого телеграфа», когда сказанное одним, передаваясь через третьи уши и уста, меняет свой смысл, – я не ведаю. Да это и не столь уж важно. А тогда я получил нешуточное наказание и попал в «черный список», да так, что чуть не был отчислен из академии. Так что я мог и не оказаться вашим епископом. В жизни так много случайностей! Дон Тимони, приготовьте нам еще кофе, – на минуту прервав рассказ, обратился он к секретарю. – Ну, а придя домой, я не спал тогда всю ночь и за ночь сочинил рассказ о Христе, пришедшем в город без разрешения властей земных и встретившемся с этой, точнее, с подобной женщиной. Ну, вкратце, если не возражаете, я расскажу его вам. Он, конечно же, не отличается оригинальностью, но, думается, что-то в нем есть.
Епископ Кальтуне поудобнее устроился в своем кожаном кресле и начал свое повествование.
– Было это… Там есть два варианта: согласно одному все происходит в то самое время, когда Спаситель приходил к людям в Иерусалиме, а во втором – дело происходит в наши дни, в нашем городе, среди нас, современных людей. Выбирайте то, что вам более по душе, но диалоги примерно одни и те же. Вариант древности в чем-то красивее, красочнее, колоритнее, там есть все библейские персонажи, там есть камни, костер инквизиции, но я, пожалуй, расскажу вам современный вариант, который не так красочен, но более приближен к реальности.
Кальтуне на минуту замолчал, всматриваясь куда-то вдаль, словно переносясь в реальность своего рассказа, и продолжил повествование:
– И вот – наш современный город, полный машин, дыма, гари, самолетов в небе и нашей с вами суеты. А в нем живут люди, большинство из которых, конечно же, очень не много думают о Боге, о вечном и лишь маленькая часть помнит о Нем. И среди них есть одна праведная, точнее «правильная» женщина, которая так привыкла к правильному течению жизни, что не терпит и малой «кривизны пространства». Ее идеал – это правило, закон. Все должно быть по закону. Она так привыкла от рождения и этому ее научил ее духовный отец, священник местной церкви. Она ходила каждый день в храм, помогала там в различных нуждах, ездила в паломничества ко всем святыням, внимательно слушала проповеди, причащалась и исповедовалась. Одним словом – идеальная овечка Бога. А еще она была одной из немногих, кто всерьез ждал и чаял пришествия Спасителя в этот мир. И вот однажды она ехала на своем автомобиле по загородной проселочной дороге и вдруг увидела впереди себя одинокую фигуру человека, одиноко идущего среди золота хлебных полей. Она привыкла делать милость, но только в тех случаях и тех местах, когда это было предписано правилами, и потому совсем не привыкла обращать внимание на каких-то случайных людей, попадавшихся на ее пути. А путник, идущий краем хлебного поля, отошел чуть в сторону и, уступая дорогу ее автомобилю, бросил тихий взгляд в ее сторону. Она не хотела смотреть на него, но удивительным образом их взгляды встретились. Это было всего лишь мгновенье, но иногда достаточно и мгновения. Она растерялась и, проехав десяток метров дальше, увидела в зеркале заднего вида как в клубах пыли растаяли глаза путника и его силуэт. Она остановила машину и, откинувшись на сиденье, вслушивалась в непонятное предчувствие в глубине своего сознания. В нем рождалось что-то теплое и удивительно благое, правда, при этом совершенно «неправильное», что конечно же смущало ее. В этот момент путник, поравнявшись с ее автомобилем, остановился и, улыбнувшись, чуть поклонился ей. Она посмотрела в его глаза и поняла, что где-то уже видела их. Но где?! А путник уже шел дальше, не сделав даже попытки попроситься в машину. Она удивилась этому необычному поведению путника и ей стало даже немного интересна его какая-то естественная независимость. Она нажала на педаль акселератора и, догнав его, остановилась рядом. Ничего не говоря ему, она легким, гордым и независимым кивком головы, словно делающим великое одолжение, пригласила, почти приказала ему сесть в автомобиль. Он, так же улыбнувшись, сел справа от нее на переднее сиденье. Она нажала педаль акселератора и машина тронулась в путь. Они проехали молча минут пятнадцать. Ей совершенно ни к чему было говорить с ним, но она все-таки подумала про себя: «Странно, он молчит и молчу я, но куда же ему надо ехать?».
– Извините, вам куда надо? – спросила она его.
– В Иерусалим! – одарив ее такой же удивительной улыбкой ответил он.
«Ну, что же, будем считать, что мы едем в Иерусалим», – подумала она.
Больше они не обмолвились ни единым словом. Впервые ей не нужны были слова, ей просто было хорошо молчать с этим путником. Удивительное дело, но его молчание открывало для нее нечто бесконечно большее, чем речь любого другого человека. Она даже испугалась, что путник начнет вдруг говорить.
Когда автомобиль достиг окраины города, он, так же ничего не говоря, а только взглянув на нее и сделав плавный жест рукой, дал понять, что уже добрался до своего Иерусалима. Она остановила машину и произнесла: «Пожалуйста, вот ваш Иерусалим». Он улыбнулся и, молча открыв дверь, вышел на улицу. Последнее, что она видела, это его светящиеся каким-то удивительно добрым светом глаза, улыбку и беззвучное движение губ, когда, закрыв дверь, он так же слегка поклонился ей и растаял в убегающей перспективе зеркала заднего вида.
Вот и все. И больше ничего.
Но почему же с тех пор вот уже неделю он стоит перед ее внутренним взором и, не отводя взгляда, смотрит на нее, словно хочет что-то сказать ей? А может наоборот хочет что-то услышать от нее? Странно это все было для нее и в диковинку. Она привыкла к правильной (в ее понимании) жизни, к правильным делам, мыслям, поступкам, словам, отношениям. А этот путник был полной противоположностью ее привычкам и правилам. Он был вне правил. И это его: «В Иерусалим», – без сомнения вывело бы ее в другой ситуации из себя, потому как, ну, какой Иерусалим здесь, у них, во Франции, но от него тогда она восприняла это как абсолютную норму. Более того, ей стало иногда казаться, что она тоже идет в Иерусалим. В том смысле, что с тех пор, с той самой встречи куда бы она ни шла, куда бы она ни ехала, чем бы ни занималась – все это был путь в Иерусалим. И когда она это чувствовала, то ей становилось легко и тепло. Тепло каким-то иным теплом и свободно каким-то иным образом, чем прежде, совсем иначе, чем когда она жила исполнением своих правил. Ей казалось, что какая-то иная, новая, неведомая сила охватывает ее и направляет, вознося ее душу куда-то вверх, вдаль – в Иерусалим.
Но когда она осознавала это и когда взлетала, и когда готова была сама стать путником в Иерусалим, в тот же момент в ней просыпалась она прежняя, привыкшая к жизни по своим правилам, когда все расписано по мелочам и даже чудо, и даже поход в Иерусалим имеет свои четко обозначенные направление, километраж и скорость. И тогда в один момент Иерусалим таял, словно был миражом в утреннем тумане, словно наваждение, призванное разрушить ее правильную жизнь праведного человека.
Она читала молитву Иисусу и возвращалась в привычный мир правил. Ну и что с того, что в нем не было полета, не было тепла и радости, в нем не было Иерусалима, зато в нем было все просто и ясно. В нем все было четко определено задолго до нее и ей оставалось только хорошо выполнять все установленное еще до ее рождения. Жизнь была похожа на школу, где она была, конечно же, первой ученицей. Но беда Первых учеников состоит в том, что несмотря на то, что они великолепно усваивают материал и отвечают на «отлично» в рамках школьного курса, они не могут летать. Ну, нет у них такого дара! Дар – он не достигается путем зубрежки и путем выполнения правила, дар – он всегда вне правила. Дар потому и называется даром, что дается даром и свыше. Два значения этого слова всегда присутствуют в данном понятии.
Помимо этого, ей стали сниться сны, каждую ночь в течение этих семи дней она видела сны. Это были разные сны: иногда понятные, иногда странные, иногда чудесные.
Однажды во сне она летала. … Она увидела себя едущей на автомобиле по сельской местности, по той самой, где она встретила того путника. Она вновь увидела его и вновь подобрала, и посадив в авто, поехала в город. Все было как тогда. Но в момент, когда он вышел и беззвучно что-то сказал ей и стал таять в зеркале заднего вида, – в этот момент она почувствовала странное ощущение в своем теле и душе. Она остановилась и вышла из машины. Новое чувство ощущения самой себя не покидало ее. Она сделала глубокий вдох, словно пытаясь сбросить с себя нечто находящееся за ее спиной, и почувствовала как именно за ее спиной… это было словно взмах крыльев! Вдохнув, она поднялась над землей и, покачавшись в воздухе, медленно и плавно опустилась на землю. «Ой! Я летаю?!» – удивленно и вместе с тем восторженно воскликнула она. Ей стало интересно, словно в ней проснулась маленькая девочка, спавшая много-много лет. Она улыбнулась и… глубоко вдохнув, оттолкнулась от земли. Нечто могучее, что находилось за ее спиной, мощно подхватило ее и понесло в синее небо. Она не видела это «нечто», находящееся за ее спиной, но догадалась, что это были невидимые крылья. Они, несомненно, были белые! А какие же крылья могут быть у ангелов? Она, конечно, не была ангелом, но незримую связь с миром этих бестелесных светоносных сущностей она ясно ощущала в себе, совершенно не пытаясь как-то это объяснить. Вообще это нежелание объяснять происходящее с ней было крайне не свойственно ее правильной натуре.
Раньше она жила согласно правилу, что все должно быть понятно и иметь свое объяснение, а что не поддается объяснению, того не может быть. Даже чудо было ею объяснено как исполнение какого-то мудреного правила и закона, которые здесь я не берусь повторить вслед за ней. Я конечно мог бы попробовать сделать это, но это будет бесконечно длинно и невозможно скучно.
Одним словом, она летала и это было главным. Для начала она взлетела вверх, над тем местом, где стояла ее машина, и оттуда посмотрела вниз. Машина казалась такой маленькой-маленькой, словно бы игрушечной, и такой несерьезной в сравнении с теми невидимыми, белоснежными крыльями, которые теперь были у нее за спиной. Та степень свободы, которой она теперь обладала, не шла ни в какое сравнение с тем, что могла дать пусть даже самая совершенная машина мира людей. А ведь она сделала еще только несколько первых взмахов крыльями и совсем не знала всех возможностей ее нового состояния.
Посмотрев по сторонам, она увидела впереди шумный город, прошитый, словно лоскут материи, островками зелени. Она взмахнула крылом, повернулась и направилась к одному из них. В парке, куда она прилетела, было много птиц, которые, заметив ее, стали о чем-то отчаянно щебетать. Она не понимала их языка, но знала, что скоро обязательно научится понимать их разговор. На малое время она присела на ветку одного из деревьев и плавно закачалась на ней. Странное дело, но вместе с умением летать ее тело потеряло и вес. Это было здорово, но все-таки просто сидеть и не летать, когда ты умеешь летать, ей показалось скучным делом и она, взмахнув крылами, вновь поднялась в небо. «Почему меня никто не видит?» – подумала она. Внизу было множество людей: кто-то шел на работу, кто-то гулял, кто-то влюблялся, кто-то играл с детьми… но никто из них не поднимал головы к небу. «Удивительно, как можно быть влюбленным и не смотреть в небо?» – подумала она, глядя на парочки влюбленных. И в этот момент один из маленьких детей, игравших в парке, вдруг неожиданно задрал к небу свою золотую курчавую головку и закричал: «Няня! Няня смотри, ангел летит!» «Ой, малыш, и правда ангел! – восхищенно ответила та. – Вот теперь ты знаешь какие они». «Красивые!» – восхищенно сказал малыш. «Божьи», – тихо подтвердила няня.
А она, улыбнувшись им с высоты своего полета, устремилась дальше, и только одинокое белое перышко, плавно покачиваясь в потоках воздуха, медленно и величественно опускалось на землю.
Теперь она полетела в город, в то самое заполненное людьми место, где она жила всю жизнь. Находясь на высоте, она впервые в жизни дышала таким чистым воздухом, о бытии которого даже и не догадывалась. Воздух был чист не просто химически, но прежде всего, обладал непонятной духовной чистотой. Каждый глоток этого воздуха проходил через каждую клеточку тела и очищал его, делая легче и светлее. Она кружила над городом, долго и безмятежно рассматривая с высоты все, что знала с детства, но совершенно по-новому начиная понимать и осознавать его. Здесь ее также никто не видел, но она не удивлялась этому, потому как в этом месте никто и никогда не поднимал головы к небу.
И вдруг она увидела свой храм, в который ходила уже много лет. Она опустилась чуть пониже и, покружив, присела на его крышу. Она почувствовала вибрацию оргáна, играющего в храме божественную музыку Баха. От этой музыки ее тело завибрировало в такт этим звукам и она, взлетев ввысь, почувствовала наконец всю мощь своего дара. Она почувствовала, что может взлететь не только над землей, но даже в космос! «Господи…», – прошептали ее губы. И в этот момент до нее донеслись слова священника, служившего в этом храме, ее духовника. Строгий, металлический голос земного праведника, словно неуловимого судья, фанатика, ментора, донесся до нее: «Берегитесь, дабы кто не прельстил вас… И нет хуже для человека, если он принесет вред душе своей… Испытывайте – какого вы духа…».
И в тот самый момент, как она услышала этот голос, доносившийся до нее с земли, в тот самый момент она вдруг задумалась о том, как она летает: «Как это я… Человек же не может летать… А как это я шевелю крыльями…» И в тот же момент включения ее земного сознания, земного осмысления бытия, возврата к земному мышлению, к тяге земной, к правилу и закону она почувствовала, как что-то случилось с ее крыльями. Они словно потеряли ритм, согласованность, легкость и невесомость. Она почувствовала себя той самой сороконожкой из детской поговорки, которая разучилась ходить как только задумалась о том, с какой из сорока ножек ей следует начать движение. Она почувствовала, как ее крылья судорожно сделали еще пару взмахов и… Она падала. Не стремительно, но как раненая чайка, совершая быстрые круги, беспомощно и несогласованно взмахивая крыльями, которые уже не могли остановить падение. Земля стремительно нарастала, приближаясь все ближе и ближе. Сто, пятьдесят, тридцать, двадцать метров…
И вдруг серый асфальт сменился зеленой лужайкой тихого парка. Она сидела на траве, вокруг играли дети и один из них спрашивал: «Няня, а куда улетел ангел?» «Ангел улетел к Богу и, я думаю, для того, чтобы рассказать о том, какой замечательный мальчик живет в этом городе, и затем, чтобы этот мальчик никогда не делал зла, чтобы он почаще смотрел в небо», – ответила няня.
Вот так изменилась ее жизнь и во сне, и наяву. С одной стороны она стала прекрасней, но с другой стороны, потеряв правило жизни, она стала чувствовать себя такой беззащитной и беспомощной, что это приносило ей немалые страдания. Она всю жизнь привыкла презирать разного толка созерцателей и поэтов, и вот теперь сама становилась таким созерцателем. «Не хватало еще, чтобы я стихи начала писать», – в сердцах думала она. Но она не написала стихов. Этот дар не был даден ей. Что еще интересного произошло с ней, так это то, что ее стали посещать галлюцинации. Ей виделись глаза того путника. Они и его одинокая скромная фигура виделись ей всюду: вот он переходит улицу, вот он заходит в магазин, вот он в парке… А еще она слышала его одинокий голос… одинокий голос человека, идущего в Иерусалим. И когда это случалось, она еще яростней читала молитвы к Иисусу, Богородице и ангелам. Странно, но они не очень помогали. Когда она рассказала это своему священнику, он сказал, что все это от ее малой веры. А еще он внимательно расспросил ее о том путнике. Ей даже показалось, что он тоже встречал его. Интересно, сейчас или когда-то в прошлом?
Так прошло семь дней. Семь дней ее душа пробуждалась к чему-то для нее новому и необычному. Семь дней ее душа смущалась потерей опоры в правиле и законе. Семь дней в ней шла борьба Неба и Земли. Семь дней она то взлетала, а то падала. И вот наконец наступило определение.
Это был воскресный день, и она по своему обычаю пришла в храм. И вот представьте себе ее чувства, когда она увидела его там. Он стоял прямой и стройный, в скромном пуловере бежевого цвета и… светился особой аурой, привлекая к себе внимание окружающих особой духовной теплотой, исходящей от него. Самое ужасное, что это чувствовали все, кто был в храме. В том числе и священник.
И вот идет служба, выносятся Святые Дары, говорятся молитвы, прошения, читается Евангелие, а он стоит спокойно, ничего не говоря, совершенно ни к кому не обращаясь. Но между тем все чувствуют его присутствие. Все чувствуют, что именно он сегодня – центр Литургии. И вот все стоят и вроде бы слушают службу, а украдкой нет-нет, да посмотрят на него.
И смотрит наша женщина, и то возрадуется тому, что вновь увидела его, а то вознегодует. А потом смотрит на священника и вдруг понимает, что тот тоже заметил его молчаливое присутствие и тоже смотрит на него, но каким-то странным взглядом, будто хочет обличить его в чем-то очень страшном. Но ведь служба идет и не может падре прервать положенный чин и наброситься на путника. А ему очень хочется это сделать.
И вот закончилась месса. И тут же вокруг путника образовалась толпа людская. И все молча смотрят на него, а он молчит. Но от этого молчания никому не тягостно, а наоборот – легко-легко и так светло, что просто петь хочется. И вдруг кто-то запел. А за ним еще и еще один. И вот поют уже все. А он молчит и только тихо, свято улыбается им всем и каждому в отдельности. А они поют, тут она понимает, что поют они не просто так, а поют именно ему. «Как так!» – вознегодовала ее праведная душа, ведомая заповедью закона «Не сотвори себе кумира».
Тут и падре подоспел. И вот растолкали они народ и – к нему с вопросом инквизитора: «Кто позволил тебе о Боге говорить в храме Божьем?!» А он стоит перед ними и ничего не отвечает. А те снова: «Да кто ты такой? Откуда и куда ты идешь»?
А он стоит и – ни слова, только улыбается. И понимает она, что в его улыбке скрыта такая Полнота, такое Откровение, которого она уже никогда не увидит в этой жизни своей. И понимает, что, несмотря на молчание свое, он понимает и наперед знает все мысли ее, все слова ее, все поступки ее, еще даже не сказанные и не осуществленные ею. И понимает она, что перед ним она словно малый ребенок, жалко и смешно сучащий ножками в детском, эгоистическом гневе своем, что обошел он ее вниманием своим, что не дал ей лучший кусок праздничного пирога, хотя все кусочки были одинаковы, ведь пирог был один на всех. И понимает она, что эта улыбка его и вообще посещение его – это дар ей, которого она ждала всю жизнь свою и, если упустит все это сейчас, то никогда уже не встретит его вновь. И радостно ей и в то же время горестно. Но улыбка его на нее и падре действует не так, как на всех. От нее – словно шило в одно место у них воткнулось. И вот обступили они его и… Ох, как они жалели, что теперь XXI век, а не то время, когда можно было побить этого смущающего покой путника камнями или сжечь в огне аутодафе. Ох, как им хотелось найти здесь пару десятков камней, раздать их людям и побить его! Ох, как им хотелось подложить хворост под его ноги и запалить очищающий огонь аутодафе! Как им хотелось, чтобы не было его здесь, чтобы не было этого смущения, чтобы незыблемо стояли закон и правило их веры!
А он ничего не говорит, только улыбается и в этом молчании и улыбке все неожиданно для себя слышат мягкое и тихое, но вместе с тем высокое: «Я иду в Иерусалим». И в следующее мгновение они и все в храме вдруг видят, как он начинает подниматься ввысь, под самый купол храма. Выше, выше… И вдруг ей самой захотелось тоже подняться вслед за ним и она начала подниматься. «Как это оказывается легко, надо только захотеть и – все», – подумала она, поднимаясь вслед за ним.
А он поднялся к самому куполу, который, как мы знаем, в храме символизирует небо, и легко прошел сквозь него, и стал растворяться в небе. И смотрит она, что рядом с ней, вслед за ним поднимаются многие другие люди, в том числе и священник. И вот подлетела она к куполу и… не может преодолеть его. Вправо, влево, ниже, выше, ну никак! Священник тоже не может. Бьется миленький, пыжится, а не может! Вот уже от натуги пар из ушей, носа, изо всех щелей повалил, а не может преодолеть купол, который всего лишь символ неба. Не может пройти в настоящее небо. И вдруг, словно перегретый, лопнувший чайник: «Пф-ф-ф!..» – упал вниз! А она – следом за ним. И вот стоят они уже внизу и нет у них сил, чтобы повторить попытку, и только видят, как некоторые из людей преодолевают рукотворную символику и улетают следом за Ним, за Путником в синее небо Настоящего. И тут слышит она внутренним чутьем Его голос: «О, Иерусалим, Иерусалим, как хотел бы я увидеть тебя, как хотел бы пройти по твоим пыльным улочкам, как хотел бы услышать твой торопливый говор южного народа, как хотел бы вдохнуть твой воздух!..» И ответ, сказанный Им же: «Так в чем же дело? Твой Иерусалим всегда рядом с тобой, он всегда внутри тебя, он в твоей душе. Это мы иногда покидаем его, забываем, где живем… Он никогда не покидает нас. И потому – входи в него и живи в нем. ДОСТОЙНО ЖИВИ!»
И тогда понимает она, что упустила что-то очень важное и бесценное. Что-то из того, что дается только один раз в жизни. И понимает она – Кто был Он, этот случайный Путник, встреченный ею среди золотых хлебных полей. Кто смотрел на нее такими удивительными глазами, полными такой невыразимой глубины и мудрости. И поняла она упущенный час посещения своего.


ЗДРАВСТВУЙ, ГОСПОДИ!
Ò
еплое летнее солнце ласково целовало лицо Миланы своим утренним лучом, словно свое любимое создание.
– Здравствуй, доченька! – сказала Тереза, входя вместе с Джованни и Ливией в палату госпиталя. – С Днем рождения тебя, милая!
– С Днем рождения! – хором сказали Джованни и Ливия.
– Вот мы вновь все вместе: ты, Ливия, папа и я. Вот тебе букет прекрасных роз, которые ты так любишь, и пусть они украсят твой неземной путь так красиво и счастливо, как это не случилось здесь, на земле.
Тереза поднесла букет красных роз к лицу дочери, чтобы та могла вдохнуть цветочный аромат, словно через них она могла вдохнуть и приобщиться к силе жизни, к празднику и торжеству ее.
– Да, доченька, тебе сегодня уже тридцать шесть лет. Ты совсем большая, – сказал Джованни, пододвигая кресло, стоящее у стены, к постели дочери. – Давайте, присядем все и посидим одной дружной семьей.
Они присели.
– Сегодня вечером, сестренка, мы вновь, как всегда это делаем, в честь твоего Дня рождения накроем праздничный стол и зажжем свечи на твоем именинном пироге, – сказала Ливия.
– Да, да… – подтвердил Джованни. – А потом долго будем сидеть и беседовать.
– Тони передает тебе привет. Сегодня его нет с нами, но он помнит о тебе. У него все хорошо и он замечательный человек, – сказала Тереза.
Они сидели у постели Миланы и говорили о различных пустяках, едва ли имеющих прямое отношение к ней. Но они не говорили о единственно главном, что касалось ее впрямую. Или, точнее, наконец могло и должно было коснуться ее.
***
– Ну, что же, мои дорогие, поднимем эти бокалы за нашу Милану. За то, чтобы на этот раз решилась ее судьба, чтобы свершилось то, что давно должно случиться.
– Но перед этим задуем свечи на торте, – радостно вставила Ливия. – Мама, папа, кто из вас задует свечи?
– Давайте, сделаем это все вместе, – предложила Тереза.
Они нагнулись над небольшим праздничным тортом с горящими тридцатью шестью свечами и дружно задули трепетные огоньки.
– Ура! – воскликнула Ливия.
Сегодня был День рождения Миланы. Они уже давно не печалились в этот день. Конечно же не было и радости, но все-таки уже давно не было и той убийственной, всепоглощающей печали, которая царила в этот день в первые годы ее болезни. Теперь все воспринималось как данность, как непреложная составляющая этого дня.
– Я очень рад, что ты сегодня с нами, дочка, – сказал Джованни, обращаясь к Ливии. – Буквально на днях наконец, возможно, решится судьба Миланы. Семнадцать лет быть прикованной к больничной койке – достаточная мука, даже для злодея, но несправедливая для такой чистой души, как наша малышка. И потому, давайте, поднимем бокалы за то, чтобы те, от кого зависит многое, на этот раз услышали волю Бога.
Они подняли бокалы и негромко соприкоснулись ими. Тихий, мелодичный звон наполнил зал.
– Папа, расскажи немного, что там с нашим прошением? – попросила Джованни Ливия.
– На этой неделе Верховный суд вынесет свое решение по нашему делу. Это наивысшая инстанция, в которой мы можем найти решение. Хочу верить, что на этот раз они будут руководствоваться реальным положением дел, а не политической конъюнктурой. Дело ведь в том, что если ты выступаешь против эвтаназии, то ты автоматически становишься как бы счастливым, гуманным, чуть ли не святым. А вот если ты выступаешь «за», то ты наоборот автоматически зачисляешь себя в число изуверов человечества. Да еще эти любители и поборники жизни, что целыми днями ходят с плакатами «ЖИЗНЬ – МИЛАНЕ!». В такие моменты мне от души хочется, чтобы они попробовали, хотя б отчасти, то, что испытывает наша дочь и мы вот уже семнадцать лет.
– За это время я научилась иначе относиться к жизни и спокойно воспринимать то, что случается, – сказала Тереза. – Каково бы ни было это решение, но мы примем его как данность.
– Хотя иногда я задумываюсь – где мера законности? Если дочь нам дал Бог, а не закон, то где мера, определяющая уход из жизни? Если любой здравый человек понимает, что это уже необратимо, то как можно упорствовать? И что будет, если я сам возьму и … – Джованни не договорил то, что он хотел сказать, но и Тереза и Ливия прекрасно поняли, что он хотел сказать. – Неужели они тогда будут преследовать меня так же, как, по сути, преследуют мою дочь?! Я юрист и прекрасно понимаю юридические казусы и подковерные интересы всех сторон, но я и отец, и в отличие от всех, знаю, чего хочет моя дочь.
– Папа, на этот раз все будет хорошо. Я почему-то твердо верю в это, – сказала Ливия, обняв отца и успокаивая его. – Почему-то у меня совершенно нет волнения. Раньше я думала, переживала о решениях судов, а теперь я спокойна и уверенна. Я жду не столько решения, сколько… просто ответа. Положительного ответа.
– Кстати, послезавтра приезжают Тони с Вероникой, они придут к нам в гости, – сказала новость Тереза.
– Тони… Я рад за него. Хороший парень, и я рад, что он, сохранив верность Милане, все-таки устроил свою жизнь. Вероника прекрасная девушка, – наливая бокал вина, сказал Джованни.
– У них прекрасный малыш, – добавила Тереза.
– У меня странное, почти родственное чувство и к Тони, и к Сержио, да и к Веронике. А Сержио мне вообще хочется называть внуком.
– Я не против, но помни, что у тебя есть еще двое внуков, – ответила Тереза, имея в виду детей Ливии.
– Ну, разве можно сомневаться в этом! – ответил Джованни. – Вот за них, за всех наших внуков, за всех наших детей и поднимем эти бокалы прекрасного вина.
***
Вдоль здания Верховного суда, где проходило очередное заседание, с плакатами на шеях и в руках ходило несколько десятков человек. На плакатах было написано: «Убийцы!», «Жизнь дана Богом!», «Руки прочь от Миланы!»… Они молча ходили взад и вперед, иногда распевая церковные псалмы или выкрикивали какие-то речевки. А в зале Верховного суда принималось судьбоносное решение.
– Итак, – устало говорил председатель, – какое решение мы вынесем по поводу прошения об эвтаназии Миланы Мальдини? Еще раз прошу всех вас отринуться от тех людей за окном и принять трезвое решение, руководствуясь совестью и реальностью произошедшего с человеком. Еще раз напомню: девятнадцатилетняя Милана получила травму и впала в состояние комы. С тех пор прошло семнадцать лет. За это время она перенесла все виды терапии и было проведено несколько консилиумов. Все признали необратимость произошедшего с ней. А именно – смерть мозга и полную самостоятельную нежизнеспособность организма. Ее «жизнь», если это можно назвать жизнью, поддерживается только аппаратом искусственного дыхания и мерами интенсивной терапии. Это жизнь растения, а не человека. За эти годы, вот уже в течение одиннадцати лет, ее семья и друзья просят государственные органы о ее эвтаназии. Это дело и наш суд рассматривал уже не один раз, и потому все вы прекрасно осведомлены о его деталях. Поэтому нет смысла обсуждать еще раз судьбу этого человека…– Председатель суда сделал небольшую паузу и, в нарушение общепринятой нейтральности мнения, сказал: – …которого давно ждет Бог.
Голосование окончилось.
***
Джованни и Тереза, их дочь Ливия, Тони и Вероника, журналист Марио и падре Джокомо собрались в доме Мальдини. Они не пошли на заседание суда. Сидеть в коридоре и ждать неизвестного, видеть этих людей с плакатами и слушать их выкрики – все это уже было в прошлом. Они ждали известия у себя дома в кругу самых близких людей, ставших таковыми за годы болезни Миланы. Они почти не разговаривали, а просто сидели, проникшись общим чувством ожидания исхода. Прошло уже два часа заседания суда, а известий все не было. Ожидание становилось невозможно тягостным. Капучино уже не манил своей тонкой пенкой и все возможные в данном случае темы разговора также иссякли. Гнетущая тяжесть ожидания нависла над домом.
И в этот момент раздался звонок. Все встрепенулись и тут же, как бы одернув себя, но уже не отводя взгляда от аппарата, спокойно ждали вести.
– Да, слушаю, – сказал в трубку Джованни.
Он слушал что-то, слышимое только им одним, и его лицо не выражало ничего. Все, словно солдаты перед боем, буквально впились своими взглядами в его лицо, стараясь первыми узнать или разгадать тайну слов, слышимых сейчас им одним.
– Благодарю, – устало и как-то обреченно сказал Джованни и, положив трубку, медленно опустился в кресло.
Тишина стояла такая, что казалось, было слышно не только как летит муха, но даже само движение электронов в воздухе, буквально наэлектризованном ожиданием. Джованни, прервав минутное молчание и, словно выходя из некоего транса, поднял голову, обвел всех взглядом, в котором застыли слезы, и тихо обронил:
– Все. Мы победили…
В первый момент не было никакой реакции. И лишь спустя какое-то время все собравшиеся в один момент поднялись со своих мест и одновременно обняли Терезу, Джованни, словно отдавая им частичку себя.
***
И вновь утреннее солнце ласковым, золотым своим лучиком целовало лицо Миланы, словно сообщая ей Благую Весть Неба. В палате находились Джованни, Тереза, Ливия, Тони и падре Джокомо. Они прощались с Миланой. Каждый по-своему и все вместе.
Тереза и Джованни прощались со своей доченькой, они держали ее на своих руках, маленькую, только что родившуюся… Такой почему-то она запечатлелась в их памяти.
Ливия прощалась со своей младшей сестренкой, которую она так любила, вместе с которой росла и с которой у них практически не было секретов.
Тони… прощался со своей Первой и Настоящей Любовью. Со своей (навечно его) Миланой…
Падре Джокомо… Он менее других прощался. Он скорее сопровождал Милану в этот день. Сопровождал в Неведомое.
Ровно в десять часов открылась дверь и в нее вошел судебный исполнитель, призванный наблюдать за процедурой исполнения постановления Верховного суда. Тони и Ливия вышли из палаты и остались в холле. Судебный исполнитель прочитал постановление суда и сказал, что можно приступать ... Не известный никому доктор, приехавший вместе с судебным исполнителем, подошел к аппарату и…
Тереза вжалась в плечо Джованни и тихо заплакала.
– Прощай, дочка… – прошептала она.
– Прости… – прошептал Джованни.
Тихое, мирное попискивание аппарата, в течение 17 лет поддерживающего жизнь Миланы, сменилось сплошным писком: «А-а-а…»
***
ЗДРАВСТВУЙ, ГОСПОДИ!
Милана летела в белоснежных облаках, таких белых, что самый чистый снег земли казался всего лишь слабой тенью их белизны и чистоты. Она летела в них точно так же, как совершала это тысячи, а быть может и миллионы раз за эти семнадцать лет своей болезни. Она взлетала, порхала, иногда проникая прямо в их белую, густую и мягкую плоть, а иногда облетая их стороной и разгадывая их строение, их архитектуру. Вот это, высокое, с уступами на самом верху, словно древняя башня сказочного замка, в котором, возможно, живет сказочный рыцарь, а может злой колдун, который держит в плену прекрасную принцессу, а сказочный и несомненно прекрасный рыцарь скачет вон на том облаке, чтобы освободить свою возлюбленную из тягостного плена несвободы. А вот это похоже на … ангела, распластавшего свои прекрасные белоснежные крылья над миром и охраняющего его от всякого дурного влияния.
Она подлетела к облаку и ей показалось, что крылья ангела сомкнулись над ней и словно бы обняли ее. Ей стало так хорошо и спокойно, как не бывало еще ни разу за время ее полетов. За все семнадцать лет! Она ощутила себя маленькой-маленькой девочкой… Даже не маленькой, а совсем грудничком, только-только родившейся на свет белый. И вот эти крылья ангела подхватили ее, совсем беспомощную и чистую и …
«Что это?» – удивилась она.
Она почувствовала, что впервые летит не сама, а ее несет некая невидимая, но ясно осознаваемая благая Сила. Ей было так хорошо в ее власти, что это напоминало руки матери, ласково и с единственной и неповторимой любовью ласкавшие ее в детстве.
«Кто это?» – вновь пронеслось в ее ожившем сознании. И тут не в словах, но в сознании возникло четкое понимание: «Это ангел из облака. Это ангел!».
И она заметила, что облака вокруг нее стали очень редкими и стремительно исчезали где-то внизу. Она подняла взгляд и увидела коридор, который стремительно завертелся вокруг нее (или она в нем – это не столь важно). И она поняла, что приближается что-то такое, чего никогда она еще не видела, ну, может быть до своего воплощения на земле, и почему-то этот Некто был так знаком и близок ей, что ей совершенно не было страшно. Она чувствовала, что возвращается домой. А возвращаться домой никогда не страшно. Это всегда радость! Вот еще вираж, еще миг, еще мгновенье и…
Белый, Белый, Белый, Белый, Белый Свет принял ее в Себя. Она широко открыла глаза, ничуть не боясь этой ослепительной белизны, вдохнула полной грудью прохладный, свежий воздух Жизни Неба, раскинула, словно ангельские крылья, руки и… сказала:
– ЗДРАВСТВУЙ, ГОСПОДИ, ВОТ И Я!
07.03.2009.