КУРОЧКУ В ПОСТЕЛЬ!,,

Курочку в постель!..

Ох!..
Танечку Чичерину, девушку, женщину с такой знаменитой, исторической фамилией ограбили, и так запросто - можно сказать провели на мякине.
"На всякого мудреца довольно простоты..."
Как она плакала, - сидела на краешке стульчика, на кухне, положив локотки на стол - точнее на передовицу в местной газете, где в половину роста, в кресле он - грабитель, щурится в своей обворожительной, а по существу - в сытой, змеи-ной, гадюшной улыбке, скрестив свои зенки на мишени: на ее лбу, потому, что знает, что попал, и убил; а она, она несчастная, доверчивая жертва. И еще дура!..
"Дура я, дура я, дура я - проклятая, у него четыре дуры, а я дура пята-а-а-я!..."
Пока открыли киоск, пока привезли прессу, пока добежала до учительской, пока переупрямила сгиб газеты наоборот, чтобы, чтобы все, наконец, увидели его, пока... пока ее взгляд не упал на первую, самую жирную строчку под фото-графией... Она опоздала на урок, провела его сухо, вяло, - прошмыгнула пер-воклашкой мимо учительской двери (дожила!), а дальше залилась горючими сле-зами, не заметила набегающего на нее автомобиля, но почувствовала на своем локте пальцы молодого сильного мужчины, который уже на другой стороне ули-цы, что-то сказал и очаровательно улыбнулся, - сегодня бы она доверилась ему на все сто, - но он спешил, - он уходил подтянутый, стройный, сильный, моло-дой... Она поднялась на лифте на пятый этаж; вот так, не разуваясь, бросилась на кухне на стульчик, локотками на стол, - локотками - прямо в ненавистные зенки.
На посиделках коллеги частенько восторгались ее умением жить в совре-менных условиях, - одинокая, молодая женщина, с двенадцатилетним сыном на руках, имела такую шикарную, двухкомнатную квартиру; учитель физкультуры, без стеснения приударявший за ней по праздникам, замирал с рюмкой в руке. "Это не кухня, - еще, и еще раз, восклицал он, - это реанимационный кабинет! где я вновь и вновь обретаю смысл жизни!.." - болтун и бессовестный, подаривший ей на новоселье школьный, фарфоровый кубок с заретушированной надписью под специфический, венково - буквенный орнамент, - но на словах он был не так уж и далек от истины. Она обожала белый цвет, - белый гарнитур, белая плита, белый холодильник, белые линолеумные квадраты на полу, - и только два черных пят-на: маленький телевизор и кофеварка, призваны были подчеркнуть, оттенить, ее мраморный изыск. И прихожая под стать - березовая, аркой сомкнувшая веточки над головой, поддерживающая под оригинальным сводом невесомый, мерцаю-щий, "пушкинский" фонарик - эффект "натурально-санкт-петербуржский".
Нет, сквозь слезы, его самодовольная рожа выглядела еще более ненавист-ной; она переобулась в тапочки и прошмыгала в них и носиком в свою, большую комнату, задуманную осенним, ярким листочком, но только задуманную... А по-ка в ней (теперь уже навечно?) - обыкновенная стенка, обыкновенный раскладной диван, обыкновенный столик, обыкновенная настольная лампа, и... ненавистная, стеклянная люстра: кривым подносом, с тремя, включая одну перегоревшую, грушами, - вот эту-то комнату он полностью и обокрал, - если не считать трех "Панасоников": телевизора с приличным экраном (какового ни у кого больше не было), видеомагнитофона, телефона, - и еще другую, полностью, комнату сына, в которой не на чем было задержаться взгляду, даже мысленно.
Танечка снова разрыдалась; крупные слезы не могли упасть мимо ее высо-кой груди под тонкой блузкой, проявляя на свет два зрелых, вишневых плода, - которые он тоже обокрал... А так хотелось радости, - обыкновенной, теплой жен-ской радости. Чтобы - рядом настоящий мужчина, - надежный, ухаживающий, прилично зарабатывающий, а она при нем... беременная его сыном, или дочкой, потребляющая только фрукты - она их страсть, как обожала. Ну что, так уж мно-го она требовала от сегодняшней жизни?..
Танечка толкнула в магнитофон первую попавшуюся под руку кассету.
Новый год; компания; она в зеленом, легком, свободном платье (тогда та-ких еще ни у кого не было); страшно весело; она на стуле декламирует Пушкина - проиграла в фантики; горлышко бутылки останавливается на ней, она замирает в восторге... дальше камера раскачивается, бегает по потолку, а когда успокаивает-ся, то оказывается, оказывается, в ее руках, а на экране телевизора - улыбающий-ся "козел" - это тот, которому и принадлежал поцелуй, не заснятый на пленку, - и хорошо! - потому что от него только и остались, что эта пленка, да неприятные воспоминания о его патологической жадности. Но были же в ее жизни и приятные моменты, ведь были же, были... Ее взгляд соскальзывает с экрана телевизора на фотографию на стене, где она в пол-оборота, в полуулыбке, с полуоткрытым ртом. Фотография совсем свежая, и она бы не сказала, что похужела, что выгля-дит старше той, что только что исчезла с экрана.
Ей тогда немногим больше двадцати, сын в проекте, еще бывший муж в торговом флоте, о котором и вспоминать - то теперь не очень хочется. Какая же она была дура!.. "Какая ты любящая, преданная жена! Каких поискать только!" - восторгались подружки. А она собиралась в дальнюю дорогу, в порт, где ему предстояла загрузка, очень кратковременная. Как она тогда собиралась! И не важно, что так и не выехала по причине, пустяковой, в смысле - мелкой, - значи-тельные же она все! преодолела, включая финансовые...
Перевела взгляд на другую фотографию, поменьше, за стеклом, наклонную к полному собранию сочинений (тоже свежую), но с грустинкой, далее к зеркалу, на себя, вымазанную тушью, - ужаснулась...
Но, были в ее жизни и приятные моменты, были!..
Изумрудная волна всколыхнулась от погружения ее тела в "парную" воду, ударилась о снега импортной, американской, ванны, слизнула треугольным язычком розовую губку, и... приноровилась к сердечному ритму волнующейся груди. "Как две подводные лодки при всплытии!" - припомнила она слова обык-новенного слесаря Вани с золотыми, хотя и шершавыми, как наждачная бумага, руками. Ваня - это бело-розовое облачко в ее жизни; все, что сделано в ее доме, сделано его сильными, и очень точными руками, а что касается ее любимейшего уголка в квартире: ванной комнаты, то она, Танечка, не потратила на нее ни еди-ной копеечки, - Ваня что-то там скомбинировал на своей работе. Познакомились они на родительском собрании, - его сыну грозила тройка по-русскому языку.
Танечка рассмеялась...
Ваня заявился к ней на весь отпуск, в экипировке рыбака, не высовывал но-са на улицу пока не выполнил последнего ее пожелания, и она не была неблаго-дарной: по вечерам поила его молочком, и доверчиво полагалась на его руки в прямом и переносном смысле. Она плавала в воздухе, плавала корабликом под схлопывающей пенкой шампуня, в белоснежных простынях - как в облаках, и к тому моменту, когда начала тяготиться его постоянным присутствием, ремонт во-время закончился, сын получил аттестат зрелости; Ваня исчез с ее горизонта, как настоящий мужчина, джентльмен, от легкого дуновения, - изредка маячил где-нибудь в городе, но никогда не укорачивался сверх традиционного "здрасьте!" Как настоящий мужчина!.. И надо сказать он не единственный: Федор Палыч, ко-нечно, совсем другого плана человек, но так же оставил о себе самые добрые воспоминания, - несмотря на то, что с ним и пришлось ей повозиться.
Из кухни - как бы со своими противоположными достоинствами, как бы по-тянулся, запахом что ли? из газеты ненавистный грабитель. Танечка не полени-лась, - босиком прошлепала на кухню, изорвала на мелкие кусочки передовицу, а в части с фотографией - разве что не в пыль, выбросила полученную массу в ведро, и сверху, вдобавок, нажала пакетом из-под кефира, с остатком на два-три глотка, вернулась, и нырнула с головкой, как бы смывая остатки неприятного со-прикосновения, - получилось.
Федор Палыч...
В первый вечер он, ну никак! не мог состояться как мужчина. Потел, крас-нел, смущался, и под конец совсем расстроился, - он работал начальником сель-скохозяйственного управления всего района, и не был моложе этого растреклято-го грабителя из газеты; Танечка снова нырнула с головкой.
Она снова позвонила ему, как ни в чем не бывало, несколькими днями поз-же, вооружившись сметаной, протертыми грецкими орехами, телятиной, женьше-нем, французскими таблетками и обволакивающей лаской - чтобы он мог как сле-дует раскрепоститься, - и при третьей встрече ее усилия дали положительный ре-зультат. Федор Палыч воспарил, и благодарно насытил кухню мраморным со-держанием, и японской, электронной частью ее комнату, но, к сожалению - толь-ко частью, так как его неожиданно перевели управлять сельским хозяйством в Ленинградскую область. Обещался звонить... впрочем какие могут быть претен-зии к человеку, не экономившему на ее любви, - не то, что этот...
Она чуть не захлебнулась от негодования. Вылезла из ванны, накинула ха-латик: мягкий, теплый, полосатый, - поровну, - как и ее жизнь, жалеющий ее, по-тому и возвращающий к одной из светлых, и даже смешных, полосок, - она ма-шинально одернула занавеску на окне, - через нее, как бы из дали туманной пре-рии прорывался кактус - "многочлен", - она задумалась, зашагала довольными глазками - диагональю - по его мясистым ступеням - веточкам вверх, но на ма-кушке не удержалась, сорвалась глубоко вниз на асфальтовую бородавку у подъезда, - подъехал черный, как у грабителя, "Ауди", из кабины вылезла жена в зеленом костюме, как новогодняя елка в полиэтиленовых игрушках, под нелепым пучком, перетянутым цветной, "колхозной", бечевкой, - у них мальчик, ровесник ее сыну, долговязый и такой же "степной", как и мама. Муж тронулся, чтобы раз-вернуться в сторону гаража, пучок быстро завалился набок и назад так, что от-толкнул Танечку от окна в прихожую, где из сумки торчал последний экземпляр местной газеты. Она разложила его на том же столе, где бесславно скончался предыдущий, и вилкой, вилкой, вилкой вонзилась в его глаза. Не удовлетворен-ная результатом, подоткнула под газету вчетверо сложенное полотенце, и с наслаждением, наконец-то, не только увидела, но и услышала треск расчленен-ных зрачков.
Почему она это делала?..
Да потому, что ее ограбили, и так жестоко, что ни милиция, ни какой дру-гой государственный орган не могли вернуть ей двух с половиной, безвозвратно, так бездарно, потерянных лет.
Его, грабителя, зовут Александром Алексеевичем, живет он в нескольких кварталах от ее дома, - он холост... Он упакован до потолка, на три поколения вперед, и что ему еще надо - не известно. При первой встрече она откровенно спросила его: сколько ему лет, а он рассмеялся тогда своей, - теперь уже идиот-ской, - улыбкой. "У мужчин не справляются о возрасте, им столько, на сколько они выглядят. В молодости я воспринимался значительно старше своих лет". И она купилась... Она, просто рассудила, что если он выглядел на сорок пять, то на самом деле - сорок, и ее очень устраивала такая, физиологически оптимальная, разница, - ей стукнуло тридцать пять. Теперь же, когда она прочла передовицу, ее расчеты летели в тартарары!.. Ему аж! - пятьдесят пять! Страшно подумать!.. Стыдно перед подружками, и, главное, нереально. В лучшем случае произойдет чудо: они поженятся в течение года, и она сразу же родит ему сына, и когда ему исполнится столько же, сколько настоящему, который сейчас находится у роди-телей на даче, то очень может статься, что Александра Алексеевича уже не ста-нет... и родителей ее тоже, и она старенькая в том возрасте вряд ли будет кому-нибудь интересной. Еще раз остаться одной, с малолетним сыном на руках?.. Уму непостижимо!.. И что еще из старшего получится? Нет, нет, и еще раз - нет! И она, конечно же, порывает с ним всякие отношения, если бы, если бы - не поте-рянные впустую два с половиной года. Несколько букетиков цветов, и столько же паршивых коробок конфет за молодое, упругое, красивое тело - вот цена за все ее усилия: два раза в неделю - шейпинг, ежедневная аэробика, баня с парилкой на другом конце города, медовый массаж, диета при таких-то ценах на соки, соля-рий, и прочая, прочая... Обидная до слез - иллюзия.
- Нет уж! - она распрямляясь громко выкрикнула в сторону его дома, сжала кулачки, - я так просто не сдамся! Ты мне за все заплатишь!
Ей бы остыть, подумать, - она всегда и вовремя успевала посмотреть на се-бя со стороны, - но сегодня ее душа рвалась и требовала немедленной сатисфак-ции.
Набрала ненавистный номер. Он, не знающий, что разоблачен, (уже подвы-пивши?), откликнулся после общения с чем-то неодушевленным (на кухне?).
- ... опаздываешь!
- Ты знаешь, кто ты? - выкрикнула она, и почувствовала как телефонный кабель вздулся от несоизмеримости проглоченного собственному пищеводу, - в "мире животных" со змеей это впечатляло.
Но не с ним, грабителем, - тот, что-то с хрустом (огурец?) надкусил.
- ... знаю...
И... она сменила тактику, и она успокоилась.
- Когда я приду, ты меня сразу разденешь, уложишь в постель, - уточнила, - свежую, и сразу же принесешь кофе.
Александр Алексеевич продолжал жевать.
- ... ладно...
- Ах, ладно?! - не долго же она продержалась, - тогда! Тогда! Шампанское в постель! - спохватилась. - Нет! Вначале пенку в ванне, голубую или зеленую, а потом!.. Шампанское!
Тишина, тишина на другом конце трубки, призадумались там.
- А можно Шампанское заменить твоим любимым вином, его просто нет в наличии.
- Нет! - не только фраза, но и эхо ринулись по проводам через квартал.
- Ладно... Будешь идти мимо магазина, купи... я деньги отдам.
Она прямо таки прорвалась во второе его интонационное многоточие.
- Что-о-о?..
- Ладно... - он просто лениво повторился, - я сам сбегаю.
Он хотел положить трубку, но она успела остановить его очередным:
- Нет!
- Ну что там еще? - театрально - скучно заскулил он.
А она спешила, поэтому - ну! - ничего подходящего, - вот так чересчур быстро, - ей на ум и не приходило, а когда сорвалось с языка то, что сорвалось, - ("слово не воробей - вылетит не поймаешь!"), - то и отступать было уже поздно, да и непринципиально вообще.
- Курочку! - закричала она. - Курочку - в постель! Хочу! Прямо из духов-ки, горяченькую!..
Он долго молчал, слышно было, как он гремел мозгами? хлопал дверцами от каких частей тела? - но каких? ей на ум так и не пришло, - наконец тихонечко так, угрожающе, спросил:
- Ты хорошо подумала?
Наверное рассчитывал на мурашки по ее телу (дудки!), - она еще не расте-ряла всего запала.
- Да! Да! Да!
- А я думаю, что две таких курочки в одну постель - это извращение.
Он положил трубку, а ей, собственно говоря, было плевать на то, что он там думает, она набрала его еще раз, еще раз, и еще - в десятый раз, - но он от-ключился.
А она походила, походила по квартире, успокоилась, разложила диванчик, улеглась, - она постепенно принимала взвешенное решение. Вначале ей хотелось, после того, как стемнеет, подойти к его дому и бросить в окно кирпич, - но это было бы для учительницы по русскому языку и литературе опрометчиво, поэто-му она распорядится по-другому...
На нее давно положил глаз один новый русский на джипе, уродливый, и ему - она уступит, но только после того, как тот набьет морду Александру Алек-сеевичу, и она в этом, как бы случайно, удостоверится.
Теперь-то ее на мякине не проведешь... Она улыбнулась и... заснула.