Туфелька

Т У Ф Е Л Ь К А

Федырыч смотрелся в ярко-зеленый май, поделенный окном на четыре прямо-угольника. Через одного из них, приоткрытого наполовину, он вдыхал цве-точный коктейль, в трех других, а вернее, во всех четырех, энергич-ные листочки дробили лучи в солнечную пыль, оседающую на его затыл-ке. Федырыч сидел на стуле и смотрел в зеркало. А когда он опускал глаза, то видел две целующиеся левые коленки. Это было чудом. Нет, он мог, как инженер, ко-нечно, объяснить, каким образом левое в отображении превращалось в правое, и в то-же время оставалось до мелочей левым,- но это было тайной, это явля-лось чудом.
Весной Федырыча мучил ревматизм, весной у него распухала коленка: становилась округлой, белой, с розовым отливом. "С такой не стыдно и замуж выходить!"- шутил врач в районной поликлинике, но был у него и другой врач, - настоящий и верный... Федырыч приобрел его еще прошлым летом: легкого, голу-бого, с блестящими крыльями, с крутыми, как у матерого барана, рогами, трех-скоростного, с серебряными, на солнечном ветру, спицами...
Сбоку, у стены, натужно заворчали пружины, глухо прозвучал слабый голос. Федырыч оттолкнулся от зеркала.
- Мама!.. Тебе чего-нибудь надо?
Прислушался. Вернулся к обнаженной ноге. Из нездоровой коленки тянулась книзу тонкая, прогнутая кость, обернутая в бледную, дряблую ко-жу, увитую неприятным фиолетовым плющом из сосудов больших и маленьких, затем - корявая ступня с желтыми, "прокуренными" ногтями. Он грустно усмехнулся: он мысленно представил сигарету, зажатую между пальцами ног, мысленно потянул ступню кверху, к губам, - не мысленно, - а наяву, ощу-тил ноющую боль... Завтра, в одиннадцать ноль- ноль, ему исполнялось ровно пятьдесят лет.
Осторожно ступая, Федырыч вышел в коридор. Тщательно зашнуровал крос-совки, оттянув пальцем левую штанину, зацепил снизу пластмассовую прищепку, то же самое проделал с правой. Надел куртку, застегнул ее на все пуговицы, под-нял воротник, кепку с длинным козырьком закрепил на голове основательно, по самые уши. Проверил вздутость шин: любил свою, особенную, комфортабельную упругость. Снял друга с металлических крюков на стене, бесшумно выкатил его за дверь.
На улице тщательно установил левую ногу на педали, правой долго от-талкивался от асфальта, достигая необходимой скорости, затем широким движением перекинул ее через сидение, руками уперся в еще необогретые рога, основательно закрепил тело над движущимся механизмом.
С этого момента у Федырыча начиналась необычная, определяемая неконкретными ощущениями, жизнь: он летел над землей,- над асфальтовыми дорож-ками, над лесными тропинками; на него опускалось шепотливое, ласковое небо; внутри себя он слышал музыку, его губы подбирали под нее новые слова. Огор-чали изредка шагающие люди, вернее их тени, но чем быстрее он крутил педали, тем их становилось все меньше и меньше.
Федырыч периодически прислушивался к оздоравливающей работе мышц в левом колене.
Вдруг, рыже-зеленую ленту под колесом пересек ослепительно белый предмет, при чем такой, наехать на который было бы равносильно (так ему показалось) наезду на живое существо. На рассуждения времени не оставалось, - он крутанул ру-лем влево, вправо, - переднее колесо зацепилось за, торчащий из земли, корень, зад-нее сделало попытку забежать вперед, и, Федырыч вместе с велосипедом за-валился (к счастью!) на правый бок.
Виновницей оказалась обыкновенная, белая туфелька.
Нет! Не обыкновенная!.. Беленькая, аккуратненькая, с острым носиком, с голу-бым бантиком, - на невысоком каблучке. И почти новенькая. Ее подошва напоми-нала слегка оцарапанную щечку: на внутренней ее стороне еще угадывались золотые латинские буквы.
Федырыч пошарил вокруг глазами, - второй такой больше не было; взвесил на руке, - она была невесомой; от нее пахло ландышами... Он вытянул ее на ладони, прищурился, представил ее на юной, точеной ножке набоковской ним-фетки, проскользил взглядом, по нежной, шоколадной от загара, коже, к ямочке под коленкой, - выше! поднырнул под сиреневую (да-да! .. именно сирене-вую!) мини юбочку к белым, шелковым трусикам, сглотнул слюну... По тропинке надвигалась влюбленная парочка.
Сунув туфельку за пазуху, он с места вскочил в седло добро-го коня, резво закрутил педалями навстречу своему счастью.
Когда сгустятся сумерки, когда утихомирится шустрый сынок Верочки, когда мать заговорит на спящем языке, к нему придет она - нимфеточка без одной туфельки, он подарит ей вторую, и только им двоим, будет принадлежать голубая ночь.
Удача бежала впереди велосипеда: Верочки не оказалось дома, и Федырыч, наполнив ванну голубой водой, и превратив в пену полный флакон шампуня, плюх-нулся в нее по самую шею и затих, прислушиваясь к загадочному шепоту схло-пывающих пузырей.
Пришла Верочка, поругивая отсутствующего сына, прошлепала на кухню.
Верочка обожала постирушки; ее фигура постоянно торчала в ванной комнате, и все места общего пользования коммунальной квартиры были вечно обвеше-ны влажным бельем. И Федырыч терпел, потому что она, в свою очередь, мирилась с постоянным присутствием на стене его металлического друга.
Года два назад, поздним вечером, Федырыч пил чай на кухне и о чем-то серь-езном думал. Тогда Верочка отвозила сына в деревню, к бабушке на молочко. Верну-лась на последнем автобусе, на цыпочках прошла в свою комнату. Вскоре выплыла оттуда в любимом красном халате, поманила его пальцем. Он сразу прихватил с собой отвертку, так как речь должна была пойти (в который раз!) о капризной ро-зетке для настольной лампы, (мебель Верочка передвигала только в светлое вре-мя суток), но ошибся.
Верочка прикрыла за ним дверь, одной рукой выключила свет, другой распахнула полы халата.
Она любила страстные поцелуи, но от нее пахло перебродившим спиртным, квашеной капустой, ее тело щедро вырабатывало горько-соленую жидкость, и все же он справился. Он хорошо помнил, что справился. Утром поста-вил на ее кухонный стол цветы, - а вечером нашел их в мусорном ведре...
Этот роман, к сожалению, - а теперь, - к счастью! - не имел продолжения.
Федырыч тщательно растерся, какое блаженство!.. махровым полотен-цем, в одних трусах, не стесняясь, - Верочка позволяла себе и не такое, - переместился в свою комнату, к зеркалу.
Природа, создавая существо, которому завтра исполнялось пятьдесят лет, яв-но экономила необходимые средства, за исключением единственной детали, - в ней она проявила необыкновенную щедрость.
Парикмахеры с удовольствием работали над его шевелюрой: сильные, густые, с мимолетной проседью, черные волосы держали форму при любом температурно-влажностном режиме, не боялись подушек, шапок, кепок, быстро за-лечивали изъяны после неуверенных ножниц. Расческой он пользовался только для того, что бы лишний раз почувствовать их уверенную упругость, или, как сейчас, ощутить нарастающую волну, и разбить ее о замеревшее в ожи-дании зеркало. Брызги! и сладостный пробег мурашек по затылку.
Федырыч парашютом опустил на себя майку, в последний раз, критиче-ски, осмотрел фигуру, и вдруг, подчиняясь внезапно рожденной мысли, бро-сился к шкафу. Быстро надел белую рубашку, синий, в красную полоску, гал-стук, светло-серые брюки, и такого же цвета пиджак, повернулся вокруг оси, не от-рывая глаз от зеркала, увидел мать, внимательно наблюдающую за ним из крова-ти.
- Ну, как? На юбилей придут гости, ты слышишь? Это ведь и твой праздник, и мы будем вместе. Ты не возражаешь?..
Тут же, на ходу, Федырыч изменял свой тщательно разработанный план: на работу он пойдет в обыкновенной одежде, а когда гости сядут за стол, тайком вынесет костюм в ванную комнату, переоденется, и явится в нем под восторженные возгласы. Это для них будет неожиданным сюрпризом!
Ночью лунный ветер тихонечко пробрался в комнату, перекрасил обои, переставил мебель, перемешал звуки, оставив нетронутым только, спрятанный под туфелькой, стук собственного сердца Федырыча. Но вместо нимфетки заявилась Маринка-сослуживица, зачем-то в кирзовых сапогах, которые никак не хотела сни-мать.
На уговоры Федырыч потратил не менее шести часов, пока его не разбудил гимн Советского Союза.
Наверное, черт принес ему эту Маринку; и все-таки впереди катилось молодое, энергичное солнце, звенела зеленая улица, позади, - вместе с ко-фе и бутербродом с маслом, - оставались пятьдесят лет... Целых полстолетия!
- Не киснуть! - крикнул себе Федырыч. - Держать хвост пистолетом!
Бабуля с метлой, на всякий случай, сделала несколько шагов в сторону. Он под-мигнул ей и внес в юбилейный план еще одну корректировку: ровно в одиннадцать часов, он уберет чертежи, расстелет газету, взберется с ногами на стол, и, во весь рост, в полный голос, сообщит всем, что он родился, и пригласит всех на праздник, - весь отдел: вместе с ним их будет, девять человек...
В конструкторском отделе, - в этой прямоугольной селедочной бочке, - Ма-ринкин стол отделялся от стола Федырыча двумя тумбочками, неизвестным гор-шечным растением, липкими, навязчивыми духами.
Маринка, под воробьиной челкой, водила воробьиным носом по черте-жам, но сопела тяжело, совсем не по-воробьиному, - может быть, поэтому и явилась к нему в тяжелых, кирзовых сапогах? "Бессмысленно предлагать ей туфельку для примерки, - рассуждал он, - и как этого я ночью не понимал". Федырыч откинулся на спинку стула, задрал голову назад и вправо, максимально скосил глаза, - ме-шала тумбочка. Тогда он, вместе со стулом, отодвинулся от стола подальше,- еще, еще, и еще, пока не увидел босоножки...
Далее произошло самое непредвиденное: Маринка вдруг выскочила из-за стола и заорала на весь отдел (до одиннадцати оставался еще целый час!): - Нет! Я так больше не могу! Я не могу работать! Он целыми днями загля-дывает мне под юбку. Или его отсадят от меня, или я не знаю, что сде-лаю!..
Она расплакалась и выбежала из отдела.
С чертежных досок вспорхнули смешки, но Федырыч спокойно отнесся к ее выходке, решив, что, по-видимому, она тоже видела его во сне, а там то уж, надо признать, он вел себя сверх хамски, и что она еще не до конца успела выйти из сомнабуллистического состояния. За столом, когда он будет объяснять проис-шедшее, всем будет очень весело,- программа вечера вырисовывалась еще более интересной.
В дверях появился главный конструктор.
- Федор Федорович! Ваше рабочее место пока будет в лаборато-рии, а там посмотрим. Давайте переезжайте с вещичками.
- Зачем переезжать? - Он, улыбаясь, с раскинутыми в стороны руками двигался навстречу начальнику. - Смешное недоразумение, а всему виной туфелька, я объяс-ню... Но начальник был настроен категорически.
- Ничего не надо объяснять! Вещички и в лабораторию. Иначе...
Это - "иначе"- было знакомо каждому в отделе, и за его пределами, но сегодня, в такой день, терпеть такого примитива Федырыч не собирался.
- Ну и что, иначе?..
Карандаш в его пальцах переломился надвое.
- Иначе, идите домой!
Федырыч, не останавливаясь, обошел начальника, спустился по лестнице, пере-сек территорию, проходную... "И никто! Никто не догнал, не остановил, не уговорил, не посочувствовал. В день рождения! В пятьдесят лет! Какой-то маль-чишка, изобретающий никому не нужный металлолом, оскорбил, а челядь! че-лядь! предусмотрительно отгородилась равнодушными затылками. Эх!.."
Путь Федырыча к дому пересекался железной дорогой; по двум, натянутым до блеска струнам громыхало зеленое чудище, с члененным, под бочки на круг-лых ножках, бесконечным телом. В левом глазу чудища светился молодой, белозу-бый на чумазом лице, оптимизм, готовый запросто, вот так с улыбкой! пере-ехать его, как в свое время Анну Каренину. Федырыч представил себя шагнув-шим навстречу электровозу, зажмурил глаза, напрягся, предчувствуя возможные по-следние ощущения, и... вспомнил о матери. " Что сказать ей? Что не поняли, что оскорбили, что выгнали с работы?.. Только этого ей и не хватало..."
На помощь, в таких случаях, призывалась ложь во имя спасения, и он, Федырыч, воспользуется ее услугой: он до позднего вечера будет бродить по городу, потом притворится пьяным, сядет перед ней на краешек кровати и до мельчайших подробностей расскажет о том, как сотрудники сбросились, вероят-но, по очень большой сумме, заказали в ресторане два столика, как долго его че-ствовали тостами и поцелуями, как подарили ему, например, хрустальную вазу с гравировкой, и которую он пока оставил на работе.
А ночью, теперь уже, без всякого сомнения, к нему явится очарова-тельная нимфетка, и он с завтрашнего дня начнет совсем новую жизнь...

К четырехэтажному, старому, обрюзгшему дому, приклеился, пришиб-ленный с рождения, металлический ларек, с лихо заломленным кверху козырьком: "Кафе - Встреча". Из его беззубого рта истекала вспененная жидкость, - пиво продавали только на вынос.
Кто-то нервно задергал его за рукав рубашки; небритая, помятая лич-ность уперлась в живот литровой банкой.
- Деньги ваши, посуда наши, а? Сговорилися-я?
Не зная почему, Федырыч пива не хотел, - "сговорилися", - и, личность, зажав пятерку в руке и прикрывая хрупкий сосуд, истертым до ниточной арматуры, пи-джачком кинулась в изнывающую от жажды и клокочущую ругательствами, массу.
Довольно скоро она вернулась с полной банкой.
- На! Пей!
- Вначале вы...
Федырыч диву давался метаморфозам, происходящим с этим человеком: куда только подевались побитость, услужливость, готовность к унизительному тер-пению. Заскорузлым пальцем, оригинальный, но уже, господин, отыскал на банке положенную середину, задрал кверху подбородок, не спеша, заработал емким кадыком.
- Все пейте...
Все, все, - без единой передышки, - и было выпито.
По мере того, как уровень жидкости в банке уменьшался, в сознании Феды-рыча зрела неординарная идея, позволяющая привести себя, так ему казалось, к неко-торому моральному равновесию.
Юродивые, слабые, нищие, издревле на Руси пользовались значительной поддержкой. Любовь к Богу, желание искупить вину, грех перед Ним, делали людей добрыми и отзывчивыми. И Федырычу предоставлялась сейчас возможность поддержать исконно русскую традицию: накормить голодного, напоить жаждущего, обогреть страдающего...
- Вас как зовут? - он старался придать голосу ненавязчивую участливость.
- А ты чо, - господин не останавливался в динамичном перевоплощении, - еврей? - его глаза... не глаза, а две морские мины, готовились к взрыву, - фамилию за-чем? легавый?
Федырыч от неожиданности растерялся.
- П-почему еврей?..
- Волосатый, нос баклажаном...
Федырыч невольно схватился за нос.
- Это не имеет значения, но я правда не еврей, тем более не легавый, - и тут же, чтобы не нарваться на вполне вероятную грубость, заторопился, исключая все знаки препинания, - юбилей у меня полста так сказать хочу могу конечно очень могу вас пригласить если не возражаете как положено Шампанское закуска как положено отсюда недалеко совсем рядом...
Господин недоверчиво сдвинул брови к переносице, образовав между ними одну глубокую, угрожающую расщелину.
- А ты не пи...?
Федырыч, конечно, не делал этого самого, но и желание видеть такого госпо-дина у себя в гостях исчезло, испарилось; но и господин не был лишен психо-логических способностей.
- Я чо про еврея то, думал, сдачу будешь требовать, а юбилей святое дело, только чо вдвоем то, того как-то ...
Федырыч насильно подгонял разочарование под прежнее настроение.
- Мать у меня, дома, без мата, пожалуйста, можно и третьего и четвертого, как скажете...
Но и господин благодарно откатывался на позиции той личности, ко-торой еще предстояло заполучить пятирублевую бумажку.
- Понимаю, мать святое дело, я, понимашь, ментов ненавижу!
Четвертый лишним будет, а третьего можно... Ванька! - он гаркнул так, что оцепеневшая на мгновение толпа, уже в следующее, вытолкнула из себя Ваньку, - его Ванькой зовут, - пояснил он, - а меня Таляном, по отцу Савели-чем...
Если Талян Савелич, с большим напряжением воображения, тянул внешностью на Дон Кихота, то Ваня определенно представлялся, переодетым в спортивный, изряд-но поношенный, костюм, Санчо.
Ваня протянул влажную, липкую от пива, ладонь, подставил маленькие, блудливые глазки под отеческое воркование патрона.
- Шасташь ты Ваня там, где не положено, едрит тебя в коляску, - фразу после запятой Талян Савелич, прищуренным глазом, примерил на Федырыче, - у товарища юбилей, а ты, устрица лохмоногая, опаздывашь.
Ласковое звучание в "устрице лохмоногой" окончательно примирило Феды-рыча с... Таляном Савеличем.

Сдвинутые столы, в центре комнаты, оказались уже сервированными по белоснежной скатерти. Федырыч склонился над кроватью матери.
- Верочку упросила... Зачем? Я бы сам справился...
Поздравляю тебя, и желаю скорейшего выздоровления. Мы тебе не помешаем. - И получив согласие одобрительным покачиванием головы, пригласил гостей за стол. - Садитесь! Не стесняйтесь! А я, один момент!
В соответствии с намеченной программой, он вынул из шкафа вешалку с одеж-дой, вышел в ванную комнату, а когда вернулся, то с огорчением обнаружил под сто-лом уже опорожненную бутылку водки. Талян Савелич непослушными руками ри-совал в воздухе затейливые орнаменты.
- Думали, пропал, искать хотели, вот и тяпнули по маленькой за здоровье ново-рожденного.
Какая-то, особенная глупость, тяжело навалилась на плечи Федырыча; глупость, которую он создавал сам, своими поступками, поэтому и Шампанское вскрывал без выстрела, с медленным, неприятным шипением, и фужеры наполнял скупо, без искр и праздничного многоцветья...
Ваня опорожнил фужер одним махом, всей пятерней ухватился за огурец. Талян Савелич же медленно обмакивал усовый куст в дрожащую в ознобе жидкость.
- Тебе, Ваня, мочу пить, вместо, Советское, Шампанское, полусладкое...
Шампанского он не допил, потянулся за коньяком, но по пути, видимо, наткнул-ся на обязательную, по такому поводу, мысль, замер, - чтобы снова вернуться за Шам-панским.
- З-за! Хозяйку! Г-где она?! - вопрос адресовался Ване, отвечать же предстояло Федырычу.
- Хозяйки нет, - и что бы сразу отсечь, эту опостылевшую, и почему-то штатную в любом застолье, тему, быстро разлил коньяк по рюмкам, - не было, нет, и не будет, мама у меня хозяйка, вот за нее и выпьем!
Ваня на заключительном этапе сумел опередить Федырыча, но Талян Саве-лич, выстроив взглядом вокруг своей рюмки предупредительное ограждение, замер над очередной мыслью. Его поза не предвещала ничего хо-рошего, и Федырыч залился искусственным, каким-то чужим и мел-ким, смешком.
- Зато у меня вот! что есть! - он вышел из-за стола, вынул из-под подушки ту-фельку. - Вот! - Повертел перед носом Таляна Савелича. - Если у вас есть жен-щина с такой ножкой, могу подарить!
Талян Савелич, грубо, оттолкнул от себя руку Федырыча.
- Вань! Чо, он пристал?
Ваня впервые подал голос.
- Туфлю Нюрке предлагает...
- А сам то чо! - Талян Савелич перевел взгляд на японский календарь с об-наженной женщиной, ткнул в нее пальцем, - это того, как его? - он с напряжением подтянул кожу на лице под нечесаную растительность, - ну который х... дрочит?
Ваня с еще большим ускорением заработал челюстями.
- Ну, как его?! - возмущенный равнодушием напарника Талян Савелич заорал до набухших сосудов на вишневой шее, - хватит жрать! а то, как е...!
Ваня поднял невозмутимые глазки к потолку.
- Боцман!
- Ты чо?! Совсем, дурак! - Талян, Савелич, не мог в сидячем положении осво-бодиться от гнева, вскочил, расталкивая стулья, двинулся вокруг стола, - ну гниды! ну гниды! Ско-ты! - у кровати неожиданно остановился, протянул противным, сладким голоском.
- Маманька! Ты скажи, ты з-знаешь. Сама делала. А может того, а? Вставим тебе назад, на переделку, а? Зачем тебе такой онанист? Во! Во! Вспомнил!..
Федырыч, сколько в нем было сил, - удвоенных, утроенных, удесятеренных, - уложенных в одну руку, рванул на себя костлявое плечо, услышал треск обреченной ткани, увидел загоревший лоскут кожи с синей наколкой, - ощутил жестокий удар в переносицу. Взлетел..., но сразу же, перехваченный не-сущимся навстречу собственным телом, взорвался и осыпался вместе с зеркальными осколками на пол...

В правом, верхнем углу аквамаринового неба горело оранжевое, круглое солн-це; снежные сугробы облаков начинали движение далеко слева, по мере прибли-жения к солнцу они уменьшались и исчезали вовсе - испарялись. Из такого облака средней величины и выкатился к ногам Федырыча велосипедист с быстрыми педа-лями и золотыми спицами. Черные, хромовые сапоги прожигали небо солнеч-ными зайчиками, широкий, красный кушак одним концом преданно обнимал усатого седока в розовой косоворотке, вторым - изображал стремительность пере-мещения в пространстве.
Внезапно велосипедист остановился... Его глаза хитровато щурились и каза-лись Федырычу уже однажды виденными. Царственным движением тонкой кисти руки седок отбросил длинную, смоляную прядь за ухо.
- Грустишь?.. До первого удара колокола на рассвете еще есть время, - он вынул из своеобразного колчана на бедре ватманский лист, карандаш, - все, что успе-ешь нарисовать, обязательно исполнится, так что поторапливайся...
Сказал и лихо побежал педалями по крутой дуге наверх, растворился в об-лаке...
Федырыч взглянул на часы, развернул лист, прицелился карандашом. О! Он многое успеет нарисовать: он нарисует нимфетку, - очаровательную, добрую, в самой модной одежде, он нарисует двух симпатичных детишек - мальчика и девочку постарше, он нарисует большой, удобный дом на берегу пруда, с ками-ном и гаражом. В гараже разместит новенький автомобиль, а велосипед поставит обязательно в дом как свидетеля прошедшего, но не такого уж и плохого, време-ни. И когда это он все нарисует, то оставшееся время использует на всякие приятные мелочи: мебель, посуду, книги... Он поймал себя на мысли, что, оказывается, человеку, обыкновенному, многого то, по существу, и не требовалось.
Чуть ниже центра листа Федырыч нарисовал точную копию туфельки, из нее, из-под бантика, вытянул с уклоном кверху упругую линию, - пологой дугой, - другую... Задумался.
Непременно Нимфетка должна быть легкой и тонкой, но не на столько, чтобы костлявость лишала ее необходимой женственности, и в то же время, толщина икр должна заранее определять остальную, большую часть конституции: упругие бедра, высокую грудь, гордо посаженную головку... Было над чем поразмыслить...
Федырыч переключился на вторую туфельку, но она получилась некоторым сатирическим изыском на первую... Толстой и тупой. Он сместился на правую сторону листа, и снова не продвинулся дальше первой туфельки... От попытки начать с головки отказался после первого же локона...
А время, - неумолимое время, - уверенно прибавляя единички к цифрам на часах, спешило навстречу рассвету.
Через форточку влетел петушиный крик. "Откуда он мог взяться в городе?"
Федырыч напряг слух и, повинуясь внезапному чувству страха, срод-ни шахматному: в цейтноте он проигрывал всегда!.. дрожащей рукой на левой стороне листа нарисовал треугольник острым углом кверху, к нижней его стороне пристроил большой квадрат, внутри прорисовал маленький квадратик и прямоугольник, длин-ной стороной вверх, - окно с дверью, - и еще трубу с тоненьким дым-ком...
Ударил колокол. "Один раз, - два, три, четыре..." Федырыч схватился за голову, постепенно узнавая звонок над входной дверью; он решил, что Ве-рочка в очередной раз забыла ключи.
Хрустела челюсть, саднил затылок, пересохшие зубы неприятно царапали горький язык. Осторожно отталкиваясь от противного писка зеркальных оскол-ков, Федырыч выбрался в коридор, бесчувственным пальцем взвел замочную пружину. Но... в дверях оказалась совсем не Верочка, а высокая, худая женщи-на. Между ее соломинок вдруг выросла третья нога, которая выдвинулась вперед
поношенным мужским ботинком, клином надежно зафиксировала дверь в открытом по-ложении. За ее спиной раздался характерный сленг Таляна Савелича.
- Нюрка я! За туфлей пришла! О-о-о-бещанной...
Федырыча оставили последние силы; дальнейшее развитие событий вполне предугадывалась; он мог остановить их только слабым выдохом.
- Не дам туфельку! не дам...
- А банку, литр-ровую, дефицитную... Пиво сосал? Сосал! Гони банку! - Талян Савелич протолкнул Нюрку в квартиру, схватил Федырыча за ворот рубашки.- Ты! Сука! Гони туфлю, говорю! - Оттащил его к стене, пропуская вперед Ваньку. - Вань! В комнату, быстро! А мы тута пошукаем!..
Талян Савелич не знал, что в отличие от первого его захода, в соседней ком-нате, после смены, отдыхала ткачиха Верочка...
Швабра, острым концом, вонзилась в него между колен, и даже чуть-чуть повы-ше; Талян Савелич охнул, переломился пополам, подставляя жиденький чубчик под ее беленьки ручки. Круглая, ослепительная коленка выскочила из-под халатика, с хрустом поднырнула под этот чубчик, - тело Таляна Савелича сделало два неверных шага назад, и за порогом завалилось на бок. Нюрка, после двух оглушительных пощечин, - "чтоб не повадно было в следующий раз", - сама выскочила на лестничную площадку, вслед за ней, имитируя сирену спец. машины пронесся Ванька, пятерней держась за ягодицу, - за Ванькой, с вилкой наперевес, бежал Верочкин сын.
- Молодец! - Верочка ласково погладила сына по головке, к Фе-дырычу же обратилась с совсем другими словами. - Как же вы без меня то буде-те? пропадете совсем, а мы завтра съезжаем, отдельную получили...

Наконец-то! Осуществилась давнишняя мечта матери, да и самого Федырыча: пожить в отдельной квартире, чтобы ничего и никого... Седок в косоворотке из волшебного сна сдержал слово: нарисованный домик наяву превращался в отдель-ную, двухкомнатную квартиру. Федырыч на цыпочках подошел к кровати, наклонился над лицом матери, - "не спит ли?"- и медленно повалился к ее ногам.
- Мамочка! Мамочка! Я мог нарисовать тебя здоровой, молодой, красивой, но не сделал этого... Прости меня! Мамочка!..

***

- Бабушка умерла, да? - Верочкин сын забрался под одеяло.
- Умерла... - Верочка погасила свет.
- Хорошая была бабушка...- Сын закрывал глаза.
- Хорошая...- Верочка снимала халат.
- А зачем он не нарисовал? - спросил сын.
- Не знаю... Чудной он какой-то...- ответила Верочка.