РЯБИНА НА КОНЬЯКЕ

*А.Ермолинской в дар от автора. 23.10.04.
Из цикла ''Эпоха имени...''


Трубин Виктор Васильевич, 41 года от роду, кандидат технических наук, женатый 17 год и имеющий "в активе" дочь Василису 15 лет, ехал в командировку. Дело было непустячное. Главные распределительные щиты, спроектированные в его отделе, не прошли приемки и подлежали переделке. Некоторые узлы необходимо было кардинально переработать и теперь Трубин направлялся на завод-изготовитель на месте проверять ход дел.
Вместе с ним ехала Елизавета Сергеевна Пряхина, молодой специалист, два года как покинувшая ВУЗ и работавшая в отделе Трубина.
Город, куда они ехали с пересадкой через Москву, находился в Верхнем Поволжье. Город был так себе - ни большой, ни маленький, а областной.
В Москве пробыли день. Виктор Васильевич заехал к знакомым, а Елизавета Сергеевна гуляла по магазинам, то есть по женскому обыкновению - провела время с пользою.
В поезд сели вечером, ближе к полночи уже. В купе третьим был старичок, слегка пьяненький. Не раздеваясь и не приобретая постельного белья, он лег поверх полосатого эмпээсовского матраца и уснул.
Виктор Васильевич намерен был еще поработать с документацией. Сел к столику, достал чертежи. Елизавета Сергеевна сидела в уголке. Через полчаса она заерзала, завздыхала - Трубин покосился на нее и понял, что работать не получится - девица хотела спать.
Пробормотав: ''Пойду, покурю'' - он вышел в коридор. Черная апрельская ночь бежала за стеклом. Точнее, ничего за окном, кроме собственной трубинской физиономии и его же горящей сигареты, видно не было. А только можно было догадаться, какие родимые просторы пролетают вдоль вагона - девственные, без огня и живой души. Вагон покачивало, из-под дверей сортира поддувало и пованивало. Прошел мужик в красном спортивном костюме с белыми лампасами, от него резко разило водкой. Потом в дверь сортира пролезла тетка в мохнатой кофте с детским ночным горшком в руках.
Трубин вернулся в купе. Там уже горел только один ночник - Елизавета Сергеевна аккуратно лежала, отвернувшись к стенке, закутанная в одеяло, словно крупный младенец. Спала.
Трубин хмыкнул про себя и тоже произвел отбой.
В точку назначения приехали в одиннадцатом часу. В этих широтах весна уже набирала силу. Через привокзальную площадь текли жирные черные ручьи. Чернозем лепехами лип к подошвам. Зверели воробьи, на них наезжали закопченные голуби. Конкуренция в природе за жизненное пространство и пищу совершенно не учитывала, что на дворе эпоха развитого социализма. Плевала природа на Маркса и Энгельса вместе взятых!
Слева от вокзала, на желтом доме была зеленая крупная вывеска: ''Женская консультация''. Справа - продовольственный магазин с пустыми витринными очами. Прямо простиралась до самого ближайшего пригорка центральная улица с троллейбусным маршрутом посередине.
Виктор Васильевич, бывший в этом городе регулярно, закинул в нужный маршрут сумки, свою и напарницы, заплатил кондуктору за проезд. На заводе взяли направление в общежитие.
Общежитие представляло собою четырехкомнатную квартиру в обычном жилом доме. Из окна наблюдался живописный пейзаж в виде помойки и детской игральной постройки в виде полуразрушенного домика на курьих ножках с остатками песочницы.
Комендантша, бабища, размером с тяжеловозную лошадь, удавьим взором осмотрела командировочных, решая, любовники они, или еще нет. Вердикт вынесен не был и комендантша молча выдала из кладовки каждому по комплекту постельного белья и по два полотенца. По поводу жилья она заявила, что три комнаты забиты мужиками из пуско-наладочной бригады, осталась только одна, маленькая. Поселить вновь прибывших она может либо туда обоих, либо ''дамочке придется искать место в городской гостинице''. На вопрос Виктора Васильевича, когда наладчики съедут, комендантша махнула рукой и сказала, что живут эти паразиты по два-три месяца. Пока линию не запустят автоматизированную. Пожаловалась на их строптивый норов, на гадкое поведение, то есть регулярное пьянство (ежедневное) и привод девок из соседнего общежития.
Елизавета Сергеевна, впервые выезжавшая в командировку, слегка спала с лица и стала смотреть на Трубина уже совершенно по-другому, как на единственного знакомого, почти близкого человека в этой жути и глуши египетской.
Трубину тоже, конечно, не импонировала ситуация, но он решил, что время покажет, как быть далее.
На заводе зашли к заместителю директора по общим вопросам Карабанову. Петр Петрович на просьбу о помощи в дополнительной жилой площади для Елизаветы Сергеевны только развел руками и сказал, что не получится ничего ровным счетом, так как аккурат половина заводской гостиницы на ремонте. Да и командировка у приезжих всего-ничего: десять дней.
Пошли в конструкторское бюро, определились с графиком работы.
А вечером началось веселое житье-бытье в общежитии. Мужики-наладчики, общим счетом девять человек, уже сидели в ''большой комнате'', то есть в центральной и ''ужинали''. На столе стояла металлическая баклага емкостью в три литра со спиртом, несколько трехлитровых банок из-под огурцов с водой для запивки спирта, хлеб и консервы. Накурено было всерьез.
- О, соседи приехали! Милости просим к столу, надо за приезд выпить, тем более наше грубое мужское сообщество теперь разбавилось такой милою девушкой!
Кудрявый, цыганистый мужик по имени Корман Витя, сияя белыми зубами, потеснил соседей за столом.
Трубин был раздражен тем, что главный инженер проекта распределительных щитов Пуринский попал в больницу, а без него было разобраться в ситуации с приборами тяжко. И влезать в дело приходилось самому Трубину, помощи от Лизы ждать не приходилось.
Вдобавок, Трубин был банально голоден. В командировку собирался спешно, не до припасов было, а здесь в магазинах - идеально пустые полки. Так что он смог купить только батон да полкило плавленого сыра в желтой оболочке. Ни чаю ни сахару у Трубина не было. С женой перед самым отъездом разругались в очередной раз, не разговаривали и просить ее о помощи было глупо. Вот и уехал он гол как сокол.
Начальник отдела - мать твою, кормилец-поилец!
- Просим, просим! - присоединился к Корману еще один мужик, Петя, в черном свитере, плешивый, однако с моложавым лицом, - откуда пожаловали в наши палестины, девушка?
И тут, голодный и злобный Трубин, солидный человек и партиец, совершил абсолютно непредсказуемый даже для себя поступок:
- Мы из Ленинграда. Меня зовут Виктор Васильевич, это - моя жена, Лиза. Елизавета Сергеевна. Еще вопросы будут?
- Да ладно, командир. Какие проблемы! Мы-то откуда знали, что она твоя жена, - извиняющимся тоном, даже смущенно, сказал Корман.
-Мы все здесь женатые, кто дома, кто здесь, а кто и дома и здесь посменно - понимаем.
И действительно, нечаянные соседи не буянили, не сквернословили, не орали похабных пьяных песен. Говорили, конечно, громко, даже пару раз матюжок пролетал сквозняком, но не более. Трубина сразу зауважали. Точнее, установилось негласное соглашение об экстерриториальности и невмешательстве во внутренние дела суверенных сообществ.
Когда закрылась дверь в пиршественную залу, Елизавета Сергеевна спросила тихо:
- Зачем вы так сказали?
Трубин в сердцах шмякнул на стол свой убогий батон с сыром и едва сдержал себя, чтобы не нагрубить подчиненной малолетке:
- Для вашего же блага, чтоб не приставали, а впрочем, - Трубин махнул рукой и пошел на кухню ставить чайник.
Он сидел на кухне, курил, думал. Пришла Елизавета Сергеевна, спросила, есть ли у Трубина чашка или стакан. Он рассеянно ответил, что нет. Через минут пятнадцать вскипел чайник.
- Идемте, я уже приготовила ужин. В комнате, не в этом же гадючнике!
Кухня действительно была похожа на что угодно, только не на пищеблок. Пустые запыленные бутылки, измятые обрывки газет, унылая внутренность опорожненных консервных банок так же покрыта серой пылью. В углу - обломок швабры. Из крана над раковиной безостановочная струйка воды - прокладка умерла. На газовой плите на четыре конфорки и духовку - одна ручка, которую поочередно надо снимать и нанизывать на нужный кран, чтобы запалить вторую или третью конфорки. На самой плите - слой ископаемого жира в полпальца толщиной. Ничья, словом, была эта кухня.
Колченогий стол в их комнате оказался уже накрыт бумажными салфетками. Аккуратно порезаный батон - отдельно, дольки сыра - отдельно.
Трубин подумал, что он без Елизаветы бы поужинал прямо так, откусывая от целого батона и от сырного куска попеременно. И запивая холодной водой из-под крана.
Две банки консервов, аккуратно открытых, две прозрачные кружки с цветочками, пластмассовые вилки с ложками. И были готовы бутерброды, с маслиной поверх кружков колбасы.
Трубину стало смешно.
- Это вы сами консервы открывали? - задал он далеко не самый удачный вопрос, только что возникший в голове.
- Конечно сама. У меня нож консервный хороший, папа выдал из своего тревожного чемодана. Мне наши девчонки сказали, чтоб консервы брала, чай, колбасу, масло. Вот я и запаслась всем, инструментарием тоже.
- Садитесь, Виктор Васильевич! Вам чай крепкий заваривать, или как?
- Да, пожалуйста, покрепче.
Трубин с интересом смотрел, как Елизавета Сергеевна очень сосредоточенно и даже важно, не забывая, впрочем, искоса поглядывать на начальника, насыпала чай из милой расписной коробочки в круглую, надвое развинчивающуюся бомбошку с дырочками, собрала ее, опустила в кружку с кипятком, затем в другую. Ту, где чай был темно-рубинового цвета, подвинула Трубину.
- Цвет лица боитесь испортить?- плоско пошутил Трубин.
- Нет, всего-то не люблю крепкого, - просто ответила она.
- Спасибо, - поблагодарил ее Трубин.
Поедая бутерброды, ловко состряпанные Елизаветой Сергеевной, ее тушенку и сардины, Трубин с горечью вспомнил, что когда-то, ужасно давно, чуть не двадцать лет назад, поехали они с женою Машей в свой первый семейный отпуск. Ленки еще не намечалось, она только через полтора года появилась.
Прибыли в Лазаревское, по адресу, полученному от Машкиной подруги, та отдыхала здесь в предшествующем году.
Хозяева поселили их в помещении типа курятника, жилой площадью четыре квадратных метра. Помещались в нем две койки и узенький самодельный столик у окна. Хозяйский дом под завязку был нашпигован отдыхающими. Гул в доме стоял до утра, как на производстве непрерывного цикла. Хозяйка особо веселию не препятствовала. Удобств чрезмерных не предоставляла, но и цены за койко-место были умеренными.
Море, лето, июль, двадцать три года, свобода!
Через две недели кончились деньги. И Мария впервые устроила мужу гадкую сцену, когда он принес на ужин из магазина две банки консервов, буханку хлеба и три помидора. На неё накатывало, особенно в предкризисные дни. Словом, весь дом узнал, сколько Трубин зарабатывает, что его родители не помогают им, а могли бы - люди не бедные, что свекровь обещала Марии перед свадьбой подарить серьги Трубинской бабки, однако до сих пор этого не сделала, что пусть он сам жрет свои консервы, что она сыта по уши этим идиотским морем и уродским отпуском. Трубин не выдержал, заорал, понёс, ужасаясь, но не в силах остановиться, что-то аналогичное про её родителей.
Наутро помирились.
Вот поди ж, через восемнадцать лет вспомнилось не счастливое событие, а скандал. Почему? Ах, да - он принес тогда банку точно таких же сардин. Впрочем, мало ли отчего выплывает вдруг тайное и древнее - от сущей мелочи, попавшейся на глаза, от мелодии, частицы запаха, звона сосульки об осколок стекла на весенней помойке.
Елизавета Сергеевна собою была весьма недурна. Тёмно-карие глаза, махровые ресницы темны и густы, прямой нос с малым числом еле заметных в апреле конопушек, красиво очерченный рот, высокие длительные брови. Лицо слегка удлиненное, скулы - славянские, подбородок волевой. Румянец и ямочки на щеках.
- Сколько мы здесь пробудем, Виктор Васильевич,- спросила она, аккуратно обкусывая бутерброд. ''Мышка-норушка'', подумал Трубин.
- Как всё закончим, документацию подпишем , так и домой! - ответил он вслух.
- Ой, как плохо! - совершенно искренне и очень непосредственно огорчилась Елизавета Сергеевна, - а я думала, что успею к сестре на день рождения. У меня и подарок уже есть, - гордо сообщила она.
- Хороший подарок то? - поднял глаза от документов Трубин.
- Ага, здоровый такой медведь. Знаете, он такой белый, уши и нос коричневые и в красном комбинезоне. И часы на руке. В полиэтилене.
- Часы в полиэтилене?
- Нет, это медведь в полиэтиленовом мешке, чтоб не испачкался.
- А сестре сколько будет?
- Шесть.
- Хороший возраст - шесть лет.
- Правда? А хотите еще чаю? Я чайник поставлю подогреться!
Трубин посмотрел в незанавешанное голое окно. Почти ночь. Напротив горели окна такого же дома, только окна были за шторами. Трубину вдруг пришло в голову, что во времена его детства ещё можно было увидеть на окнах занавесочки на веревочках или на леске. Разные были такие, по доходу ответственного квартиросъёмщика. И ситцевые в цветочек и вышитые вручную, с претензией. Даже шёлковые попадались.
Такие были у людей солидных, состоятельных. Как телевизоры ''Ленинград-2''. А теперь везде, даже в провинциальных городах, только шторы. И герани с подоконников исчезли напрочь. Вместо них везде - кактусы. Жизнь стала колючая, вот кактусы и под стать ей. Подсознательно. Без умысла. Колючая жизни - колючие окна: не заглядывай к нам - уколешься!
Елизавета Сергеевна вернулась минут через пять несколько взволнованная. Без чайника.
- Виктор Васильевич, там пьяный сидит на кухне. Пришёл, сел и сидит. Курит. А я - боюсь. Заберите, пожалуйста, чайник сами. Хорошо?
На кухне сидел лысый, с молодым лицом. Только в куртке - с улицы вернулся.
Трубин спросил его строго: - Вы что-нибудь забыли, товарищ?
- Не-а, прикурить зашёл. Спички кончились, а народ - разошёлся. Вот покурю - и пойду к Катьке. Она со второй смены за ребёнком на продлёнку пошла.
- Это жена, что ли?
- Ну да, татарина одного жена. Татарин в тюрьме сидит, а я у неё живу. Мы сюда с бригадой часто приезжаем: раза по четыре за год. Техника на заводе - говно, а мы - шеф-монтаж. Поэтому и живу у Катьки с Катькой.
- А жена?
- Чего жена? Чья жена?
- Ваша.
- Моя жена дома, в Оренбурге. Это я здесь. У нас с ней мир и дружба. Я ей зарплату обеспечиваю такую, как шесть инженеров шести своим бабам. Вот она и любит меня. И сыновей выращивает. И потом, я что ей, докладываю про Катьку? Женщинам ведь что надо - чтоб не знала. А то, что догадывается - так ведь не знает! Пока ты прокурору не признался - прокурор тоже про тебя только догадывается. А догадки к делу не подошьешь! Верно говорю? А ты сам-то начальник?
- Ну да, начальник отдела, сорок семь человек инженеров да кандидатов наук. Коллектив.
- Вот, вот! А я без нервотрёпки и ученых степеней как шестеро твоих гавриков зарабатываю. И Катьку имею - здесь. А в городе Горьком (мужик поднял палец) - у меня Элеонора есть. Она замужем, но муж слабоват '' на передок'' в смысле работоспособности. А может она ещё и полюбила меня к тому же. Не знаю. Баба она хорошая. А у тебя, слышь, жена молоденькая. Красивая. Небось, не первая? - и мужик хитро и пьяно подмигнул Трубину.
Трубин смешался, сломал недокуренную сигарету и вышел из кухни.
Елизавета Сергеевна стразу спросила:
- Что с вами, Виктор Васильевич? Он вам нагрубил? Какой ужас! И это всё из-за меня? Я так и поняла, что он - грубый человек, когда он вошёл на кухню.
Трубин оборвал её:
- Да, из-за вас. То есть - нет, - щёлкнул с досады пальцами, проговорившись. Этот трубинский жест был знаком сильного раздражения, - ладно, всё нормально, давайте чай дальше пить!
- Виктор Васильевич, миленький, да вы не расстраивайтесь! Хотите, я сейчас к нему пойду и всё ему скажу!
- Что ты скажешь ему?
- Что он грубый и плохой человек. И пусть убирается вон! Я, знаете ли, такая страшная в гневе!
Елизавета Сергеевна вспыхнула боевым румянцем, глаза засветились, Трубин невольно залюбовался ею.
- Сядь, Лизавета! - и осёкся, сообразив, что перешёл с подчинённой малолеткой на "ты". Но Лизавета этого не зафиксировала.
- Сядьте, Елизавета Сергеевна, остыньте, - исправился Трубин.
- Ой, Виктор Васильевич, - махнула она рукой, - называйте меня Лизаветой, мне так это нравится. Меня один знакомый так называл. Он уехал. На Север.
- Военный знакомый то?
- Да, окончил училище подводного плавания, получил звездочки - и уехал. Пишет. Замуж меня зовет.
- Так выходите.
- Виктор Васильевич, зовите меня на ''ты'' ради бога. Я же младше вас вдвое.
Тут Лизавета поняла, что сморозила неловкую глупость.
- Ой, извините, я не то же хотела сказать. Я хотела...
- Да ладно, я же не курсистка. И не дама стареющая. Чего мне возраст скрывать, да кокетничать. Хорошо, коли так: буду на ''ты''. Договорились.
- Нет, я замуж за него не пойду. Хотя... Нет, все-таки не пойду, у меня папа - военный, полковник, так что я все прелести этой профессии на себе испробовала. Север, юг, переезды, шесть школ, гарнизоны, квартиры казённые. Отцу ещё повезло, что он после академии остался в адъюнктуре и теперь в той же академии преподает. Ленинград это не Кудымкар. А с Мишкой что будет - неведомо, он ещё и подводник. Да и насчёт чувств у нас с ним проблематично.
И она посмотрела на Трубина из-под длинных своих ресниц тёмно-карими горячими глазами.
''А у тебя, девочка, жгучие глаза. Интересно, знаешь ли ты об этом, что Мишка твой не от балды замуж тебя зовёт.'' - подумал Трубин.
- А Мишка мне говорил, что у меня - ведьмины глаза. Врал, поди, Мишка? Как вы считаете, Виктор Васильевич? - вдруг задала лукавый вопрос Лизавета.
Трубин кашлянул. В горле запершило. ''Мысли ты читаешь, что ли?''
- Я специалист в области электротехники, а не в области женских чар, - пробурчал он, вставая, - чашки давай, помою.
Трубин по выработавшейся за долгие годы привычке указательным пальцем правой руки периодически поглаживал свои усы. Уже лет двадцать он их носил. Сначала, в юности, чтобы казаться старше, а потом усы стали неотъемлемой частью трубинской натуры и внешнего с внутренним состояния.
Никто и никогда не видел Трубина безусым. Разве что институтские друзья и подруги. Лизавета тем более не представляла строгого своего начальника с ''голым лицом''.
И усы сыграли в дальнейшей судьбе Трубина можно сказать, роковую роль.
- Не надо, Виктор Васильевич, я сама помою посуду. А вот водогрей вы включите, там старый он, я пробовала - не зажечь. Вам постель застелить?
- Нет-нет! - испугался Трубин, - я сам!
На кухне уже никого не было. Трубин закурил, открыл расшатанную форточку и повернул газовый кран в водогрее, горящую спичку сунул в горелку, но спичка потухла.
Взял другую, чиркнул - сломалась. Третья не загорелась. Только четвертая зажглась. И тут случилась драма.
То ли неисправной была горелка водогрея, то ли газа в горелке скопилось слишком много, пока Трубин со спичками возился, но как только поднёс он спичечный огонёк к жерлу горелки - рвануло оттуда желто-голубым пламенем - да Трубину в лицо! Трубин вмиг остался без растительности на лице и без ''чубчика кучерявого'', да ещё и в саже весь! От неожиданности даже в затылке у него заломило. Мгновенно крутнул он кран горелки и закрыл газ. Сквозь зубы выматерился. Провёл рукой по физиономии: морда гладкая, а рука - чёрная!
А тут Елизавета Сергеевна вошла с посудой. Лизавета ойкнула от испуга, однако посуду не уронила, а в щербатую раковину поставила. И только после этого позволила себе испугаться серьёзно: вытаращила свои и без того немелкие глазищи, ладошки к щекам прижала и рот алый приоткрыла.
- Тихо, - скомандовал Трубин, ожидавший воплей - тихо. Глаза в порядке, принеси зеркало, если есть.
И Лизавета выметнулась из кухни, через миг возвратившись с зеркалом.
Картинка была что надо: голая незнакомая и даже стыдная физиономия, опаленный зачес, жалкие оплавленные до корней пеньки усов на загвазданной сажей роже. ''Завтрак после боя'' - подумалось Трубину.
И тут Лизавета прыснула, зажала рукой рот, поняв, что смеется над начальством, однако удержаться от хохота не смогла и убежала в комнату.
Трубин, матерясь про себя, открутил кран, намылил засохшим обмылком хозяйственного мыла руки и с ожесточением вымылся. Потом сходил в комнату за бритвой (Лизавета, прыская со смеху себе в плечо), стелила постель и побрился в ванной. Лицо своё собственное было обезображенным и дико-голым. Вернулся в комнату. Лизавета уже лежала в кровати.
- Ой, какой вы молодой без усов, Виктор Васильевич! Вам без усов так здорово, так здорово, честное слово! - тараторила она, выглядывая из-под одеяла.
- Я рад, - буркнул Трубин,- будь любезна, отвернись, я раздеваться буду.
- Пожалуйста, спокойной ночи!- хихикнула напоследок Лизавета.
- Спокойной ночи, - ответил безусый Трубин, коммунист, кандидат технических наук, начальник отдела, муж и отец, 41 года от роду.

Утром Трубин не узнал себя в зеркале. Без усов был он не привычный всему НИИ начальник одного из важнейших отделов, а так - особь мужского пола. Вахтер на заводской проходной тоже не сразу идентифицировал лицо на пропуске и лицо физическое, иноземное. Вахтер вызвал даже начальника охраны, на всякий случай, впрок.
Трубин усадил Лизавету за корректировку схем, привычно провел рукой по месту, где были усы, вздохнул и углубился в нормативную документацию. День прошёл. В 17 часов трудовая интеллигенция порулила по домам, а Трубин с Лизаветою остались еще часа на три.
''Домой'' вернулись затемно. Народ опять ''разговлялся шильцем''. Трубин с Лизаветой попили чаю. Сели за стол. Трубин - с техническим отчетом, Лизавета с толстеньким томом в коричневом дерматиновом переплете.
Хорошее зрение позволило Трубину искоса прочесть ''К.Н. Батюшков. ОПЫТЫ в стихах и прозе''.
''Однако!'' - хмыкнул он про себя, - ''грамотная барышня''. Но промолчал - чего придираться, глупо.
Около одиннадцати вечера соседи-автоматчики успокоились. Сегодняшнюю ночь они ночевали на данной территории.
Видимо, у здешних семей были дни отдыха от ''дублёров''.
Зазевала в кулачок и Лизавета. Трубин пошёл курить на кухню. Легли спать.
Трубин уже практически уснул, когда услышал Лизаветин вопрос:
- Виктор Васильевич, а вы опять выращивать усы будете? Да?
- Не выращивать, а отпускать. Не знаю, не решил. Давай спать. Спокойной ночи еще раз.
- Извините, спокойной ночи!
Так, в трудах и заботах, дни командировки пролетали один за другим. На шестой день Лизавета сообщила, ложась спать:
- Виктор Васильевич, а меня сегодня одна женщина, она в правом углу сидит, в красном платье, полная такая, блондинка крашеная, спросила, почему мы на разных фамилиях? А разговор начала с вполне невинного вопроса: давно ли мы поженились с вами, - и Лизавета опять не смогла сдержать смеха.
Трубину поплохело. Враз расхотелось спать и стало тоскливо на душе. Разумеется, начальство заводское, особенно охрана, видевшие трубинский и лизаветин паспорта, знали об истинном положении дел. Но и слухов о глупости, смороженной Трубиным , тоже не ведали.
- И что же ты ответила?
- Я предложила обратиться с этим вопросом к вам.
- Спокойной ночи! - пожелал Лизавете Трубин , повернулся на скрипучей кровати лицом к стене. Крашеная серо-голубой краской стена, а сейчас в темноте невидимая, перед носом Трубина пахла жареным.

А вот действительно запахло жареным, причем весьма активно, когда на восьмой день их командировки им на смену приехали два ведущих специалиста трубинского отдела Марья Даниловна и Элеонора Георгиевна. Две одинокие, а поэтому неразлучные дамы под пятьдесят знали про всё и всех в институте. Правда, они при всём при том хорошо разбирались в профессиональных вопросах, особенно в бумажно-оформительских и нормативных. Но основная их специализация на работе была ''сбор и обработка информации''. Если вы хотели бы узнать, у кого из сотрудников двухтысячного коллектива института проблемы с женой или мужем, кто приобретает или намерен продавать дачу или машину, у кого дочь вышла замуж или пьет сын - следует обратиться к этим дамам. Впрочем, таковые есть в любом коллективе: большом, малом или временном.
До сих пор Трубин относился к их хобби индифферентно, то есть никак. Свою работу они выполняли хорошо, а чем занимались в свободное время - их дела. Но теперь появление этих ''сорок-белобок'' могло быть неприятным. И с последствиями.
Основная часть работы была выполнена непосредственно Трубиным и Лизаветой. Осталось на несколько дней чисто бумажное творчество: правка, переиздание нескольких документов, второстепенные подписи местных вождей. Самые главные ''одобрямсы'' Трубин получил сам.
Завтра утром они с Лизаветой улетали самолётом в Ленинград. Уезжать в аэропорт следовало первым автобусом, ещё затемно. Поэтому последний рабочий день у Трубина затянулся до 21 часа.
Сидели в КБ втроём. Лизавета ушла укладывать вещи. Инструктаж и объяснения по поводу остававшихся дел Трубин уже закончил. Марья Даниловна и Элеонора Георгиевна сообщали последние новости из дирекции: какая намечается премия, какие должны произойти перемены в руководстве, кто плетёт интриги и кто в них вязнет, словом, светские новости родной организации.
Под конец разговора, когда Трубин собрался прощаться, Элеонора Георгиевна сказала:
- Вы знаете, Виктор Васильевич, это какое-то чудо: вам с Лизонькой пришлось в этой кошмарной квартире в тесноте, в одной комнате ютиться, а мы с Марией Даниловной прямо с вокзала зашли в гостиницу - и вы представляете, нас заселили тут же! Это просто невероятно! Оказывается, уже больше недели можно вполне свободно было снять номер. Вот что значит отсутствие рекламы! Это вам не заграница! Правда, очень интересно, Виктор Васильевич?
И ''сорока-белобока'' пронзительным взглядом следователя вперилась поверх сидящих на кончике носа очков в лицо Трубина.
- Да, интересно, получается, что даже заместитель директора об этом не был в курсе.
- Вот и я говорю! Ну что ж, всего хорошего, Виктор Васильевич, мы вас не можем задерживать - вам с Лизонькой вставать завтра рано, - со змеиной доброжелательностью стала прощаться Марья Даниловна.
- Интересно, кто это вас заставил усы сбрить? - кокетливо засмеялась Элеонора Георгиевна, - что-то жена скажет? Машенька, поди, вас и не признает. Мы ведь тоже вас не сразу идентифицировали - сколько помним вас, ещё с молодого специалиста, всё-то вы с усами, дорогой Виктор Васильевич! А тут приезжаем - а усов и нет! Сюрприз...
- Несчастный случай, водогрей едва не взорвался на кухне.
- Конечно, конечно, несчастные случаи с мужчинами в командировке случаются, известное дело, - лукаво и ''с пониманием'' ухмыльнулась Элеонора.
- До свидания, - попрощался Трубин.
- Всего хорошего, до встречи дома. От нас Машеньке большой привет. Супруге вашей!
- Непременно передам! - скрипнул зубами Трубин.

Долетели нормально. Прямиком на работу, благо лёту всего два часа. Оформить документы, отчитаться, чтобы не откладывать на выходные, так как была пятница. Лизавета радовалась, что так быстро окончилась её первая в жизни командировка и она вкусила впервые прелесть возвращения после разлуки. Неважно, что разлука была всего-ничего, полторы недели. Но её сердце сладко ёкало, когда она вышла из здания аэропорта и увидела, что ставший ей родным Ленинград изменился за эти дни - весна чувствовалась по-настоящему. И одновременно она узнавала с радостным волнением запахи, присущие только этому городу; и серое небо, которое совершенно особенное, даже грачи на ближайших берёзах орали как-то ''не так'', хоть и были просто грачами. И с новым, незнакомым ей дотоле предвкушением счастья ожидала она встречи с папой, мамой и сестрой.
Сладкие часы ожидания...
На проходной Лизавета и Трубин попрощались. Трубину надо было на троллейбус, а Лизавете - на метро ехать на южную окраину.
Жена Маша немного удивилась отсутствию мужниных усов. На объяснения по поводу несчастного случая с газовой горелкой отреагировала по-своему:
- Пили, поди! Рассказывай про горелку! Лучше про горИлку говори - так поверю!
Дочь, придя из музыкальной школы, холодно, уже не по-детски чмокнула отца в щеку.
- Без усов, папа, тебя не узнать. Ты на Джо Дассена стал похож,- и убежала к подруге.
Прошло две недели нормальной рутинной рабочей жизни. Наступали майские праздники. Вернулись из командировки всезнающие ''сороки-белобоки''. Откровенно говоря, их приезда Трубин опасался и даже слегка побаивался. Не то, чтобы очень, но было, было...
Самое противное, когда приходится опасаться за несовершенное деяние. Не содеянное, а надуманное кем-то, а не тобою. И последствия от этого мнимого деяния, приписываемого молвой тебе, могут стать как минимум, очень проблематичными. Но это уж как карта ляжет, как боги чихнут!
А что проблемы будут - Трубин не сомневался. Впрочем, как в любой организации, занятой в основном, трудом умственным, сплетен о сотрудниках ходило великое множество. Основная часть витала в воздухе бесполезно, то есть так, в виде развлекательных баек. А некоторые сплетни имели свойство материализоваться и терроризировать объекты, против коих были направлены и рождены.
Если верить этим слухам, так самые верные жёны и мужья были коварными изменщиками, что ни начальник - то соблазнитель не ниже Мефисто, а если выдвигалась какая-либо дама или барышня, так ''источник карьеры'' находился у неё известно где. И почему-то всегда в одном и том же месте. Удивительное единодушие творцов!
Причём, львиная доля слухов и сплетен основана всегда на сексуальной почве. Судя по всему, у ''народных акынов'' наблюдались явные проблемы в этой сфере. Кто о чем, а ....
В том году первое мая выдалось на диво тёплым и солнечным. Трубин вместе с дочерью (Маша демонстрации презирала), ''влился в ликующие колонны трудящихся''. Пока шли до Дворцовой площади - с кем только не встретились и не переговорили. Трубин работал на фирме давно, знал многих и его знали тоже. Подходили, здоровались, друг-друга поздравляли. Удивлялись, как дочь выросла. Встретили и Лизавету. Трубин познакомил их. Лизавета с Ленкой очень оживленно болтали. Потом Лизавету отозвал кто-то из соседней колонны. Лизавета Ленке понравилась, о чём, в частности, и было рассказано матери - Марии на кухне вечером.

Говорить и шептаться о моральном разложении Трубина В.В. начали после Дня Победы. Об этом Трубина известил член партийного комитета Киселёв Павел Игнатьевич, бывший дружбан трубинский, а теперь - так... В коридоре, в конце разговора о житье-бытье, как бы между прочим Кисель обронил:
- Ты что это, Витёк, разрезвился? Седина в бороду, бес - в ребро? Ты знаешь, я тебя уважаю, но не пойму, как ты святую заповедь нарушил, а может и забыл: не заводить шашни на службе. Тебе что, спокойно жить остопи...ло?
- Значит, эти старые сучки уже везде разнесли-растрезвонили! - взвился Трубин.
- Не знаю, о ком ты, Витёк, но слухами земля полнится. Чего тебе припёрло заводить пассию в собственном коллективе? Это не шутка: молодого специалиста склонить к сожительству, пользуясь служебным положением! Витя, ведь можно тебе навесить и такую темку! Ну что, если не втерпёж, да и Машка надоела - завёл бы на стороне - и никаких проблем! Скажу тебе по секрету на основании собственного опыта: я тебя, как мужик, очень понимаю, жена после сорока надоедает как старый галош, а вокруг столько дам и барышень... - и Кисель сладостно, словно кот в период гона, зажмурил глаза.
Трубину было очень противен Киселёв и с его сальными приколами и с фальшивым морализаторством. Ни для кого секретом не было, что он большой любитель ''сходить налево''. Однако тут уж - не пойман, так и не вор! А партиец должен быть очень морально устойчивым на виду. В свободное время и вне доступа посторонних - так хоть с козой. А прилюдно - ни-ни!
- Эх, Павлуша, никого я не заводил. Глупость раз сморозил - было. Так ведь без последствий. Глупость, Паша, это не измена Родине или жене или партии.
- Смотри, Витя, дело твоё. Только я бумаги опасаюсь.
- От моей Машки, что ли?
- А от кого ж ещё?
- Ну, она баба умная.
- Все они умные...до поры.
- Извини, я тороплюсь.
- Беги, Витёк, беги...
Через несколько дней к Трубину подошла Лизавета. Был обеденный перерыв. Лизавет постучалась, вошла в небольшой трубинский кабинет.
- Здравствуйте, Виктор Васильевич, я по личному делу.
- Слушаю.
- Вы не могли бы мне помочь перейти на работу к Посадскому?
- Не понял. Ты что, уйти от нас хочешь?
- Да.
- А что приключилось?
- Вы сами знаете, - Лизавета покраснела и опустила глаза.
- Стоп! Ты что краснеешь? Ты эти сплетни всерьез приняла? А ну-ка выкладывай!
- Виктор Васильевич, - глаза у Лизаветы подозрительно блеснули, - на меня искоса смотрят, дурацкие вопросы задают. Недавно одна тут подозвала меня и говорит: ты подумай, девочка, у него же дочка тебе чуть ли не ровесница.
- Это кто подозвал, Элеонора или Марья?
- Извините, я не скажу.
- Хорошо, - и Трубин закусил губу, - у тебя все? Если всё, тогда слушай: пора привыкать, уж скоро третий год, как ты в нашей синагоге трудишься. Извини, в коллективе. В этом социуме особи без аналогичных слухов жить не могут. Слухи частично компенсируют отсутствие интереса и стимулов к работе. Обычно такой дребеденью занимаются либо неудовлетворенные жизнью в чём-то, либо завистники с определённой целью, либо просто дураки. Думаю, что в нашем с тобой случае это дураки. Не переживай, будь умнее и ...выше этой глупости. И потом, я должен перед тобой извиниться за свой...за свою глупость. Вот уж факт: слово не воробей, вылетит - будешь всю жизнь жалеть.
Трубин закурил. Дверь отрылась, вошла Людмила, отдельская секретарь-письмоводитель.
- Виктор Васильевич, у заместителя директора по науке сегодня совещание в 17.30 и вас приглашают.
- Хорошо, Людмила, спасибо, я знаю.
Людмила, оглядев внимательно Лизавету с ног до головы, усмехнулась и шестипудовой павой выплыла за дверь.
- И кто тебе подкинул мысль об уходе?
- Папа с мамой. Я им всё рассказала. Они переживают, Виктор Васильевич, помогите. Меня не послушают, Посадский вас уважает и меня возьмёт, если вы попросите.
- А ты уверена, что уходить стоит?
- Да, я так решила.
- Ты или твои родители?
- Папа, мама и я.
- Ну что ж, тогда дело серьёзное, если вся семья. А сестра?
Лизавета улыбнулась.
- И сестра тоже. Она с медведем советовалась.
Трубин усмехнулся - барышня чувство юмора не потеряла и в трудный момент, молодец.
- Хорошо. Я переговорю с кадрами и с Посадским. С другой стороны, из тебя может специалист получится, не чета этим... - Трубин раздражённо мотнул головой.
- Спасибо, Виктор Васильевич.
- За что спасибо..- усмехнулся горько Трубин.

Уход Лизаветы только подстегнул производителей слухов. Дескать, вот и доказательство, что дело нечисто, Трубин следы заметает. Уже проскочил разговор, что он, якобы через знакомых, устраивает Лизавету в медицинскую академию (ни много, ни мало) на известную операцию. Лизавета как раз взяла четыре отгула за переработку в командировке. Трудящиеся пролетарии потому и решили, что аборт она делала в эти дни. После командировочки весёлой с начальником.
Марии сообщили о ''шашнях мужа'' в пятницу. Позвонили ей на работу. Женщина звонившая доверительно рассказала самую суть слухов, циркулировавших в институте по ''делу Трубина''.
Что произошло нехорошее, Трубин понял, открыв дверь квартиры. Маша явно его ждала. Губы поджаты, глаза прищурены: боевая готовность ''номер один''.
За последние два года её характер резко поменялся. Она и раньше не страдала чрезмерной уравновешенностью, а тут как прорвало: вспышки ревности, жестокие обиды по пустякам, бурные эмоциональные взрывы ни с того ни с сего.
Не так, по её мнению, поговорил Трубин с тёщей - скандал. Задержался на работе - крик и слёзы.
''С Ленкой ведешь себя как неродной отец''. ''Меня не любишь, я это давно знаю!'' ''Мы тебе не нужны''. И прочее и тому подобное. И слёзы, слёзы, слёзы...
Возраст? Но сорок один - ещё не возраст. ''Предчувствие возраста'' - это скорее.
Трубинский приятель, Василий Кондратьевич, врач из медицинской академии, уже доктор наук, в одну из встреч, своим зорким оком сразу заметив после годичного отсутствия перемены в Машином поведении, пояснил ситуацию так:
- Женщины в этом возрасте, Витя, особенно остро ощущают недостаток любви, внимания. Особенно, если шибко сильных чувств не было вовсе в прошлых временах. Раньше ситуацию можно было исправить, в принципе, я имею в виду, время было впереди. То есть возможность поиска нового, более подходящего партнёра, гипотетически существовала. Пусть даже в подкорке. Конечно, на девяносто процентов из ста женщин такой возможностью не пользуются. Но в ''затылке'' держат. А с возрастом, после сорока, становится ясно, что счастье, точнее его ожидание, оказалось химерой, пустым мифом и обманом себя самой. И впереди - конец. Тогда наступает кризис, отчаянье. Кризисных рубежей у всех людей бывает несколько. В один из них и вступили и она и ты, Витя. Через год-другой утрясётся-устаканится, до следующего порогового момента. А вот сейчас всё возможно. И лучше пережить этот рубеж мирно и тихо по возможности. Это не критический возраст, но это уже звоночек. У кого предпоследний, у кого - последний. Как ни грустно, но нам всем уже за сорок.
Грустным подполковника Василия Кондратьевича представить было сложно, тем более - жизнью недовольным. Васька - оптимист железобетонный. Поездил он, как военно-полевой хирург по стране и не только. Вот вернулся в январе, а загорелый. Откуда? Да из Средней Азии. По ту сторону Аму-Дарьи был наверняка, в Афганистане.
- Здравствуй, - ответила Мария. На попытку поцеловать - резко отшатнулась.
- Есть будешь, или тебя уже ТАМ покормили?- произнесла она классическую фразу для затравки скандала.
- Нет, Маша, кроме тебя меня кормить некому.
- Ну, так уж и некому! Не скромничай, Витюш, ты у нас молодой молодец - и усы, вон, сбрил. Молодухе усы не нравятся, да?
Мария саданула тарелку на стол. Брызнул суп. Трубин сжал зубы до боли, но промолчал. Стало ясно, что скандала не избежать и что будет он ''по-крупному''.
- Ленка на музыке?
- А какое тебе дело до дочери! Ты ей много времени уделяешь, или раньше уделял, папаша заботливый! У тебя новые заботы, не до дочери!
Мария открыла краны полностью, вода с шумом лилась в мойку.
- Я на работе ишачу, дома на него вкалываю: убери, подай, постирай, жрать подай - а ему только одно: книжечки, диванчики, передачи ''что-где-когда'', а теперь - девочки молоденькие! Кобель!
- Маша, что ты несёшь!
- Я? Несу? - Мария повернулась к Трубину лицом. В одной руке - картофелечистка, в другой - недочищенная картофелина, - это ты, милый мой, несёшь! Что, свеженького мясца захотелось на старости лет, да? Ну конечно, жена уже древняя, плохая, дочь взрослая, вместо того, чтобы дачу достраивать, да по дому жене помочь - он с молоденькими любовницами по командировкам ездит - резвится за казённый счет. Может теперь и по выходным будешь с нею на пленэр выкатываться, козёл паршивый?
Трубин сдерживался из последних сил. Попытался перевести дело в шутку:
- Ты меня, Маш, своей картофелечисткой сейчас зарежешь...
Но Мария уже завелась. Швырнула в мойку нож и картофелину, схватила зачем-то вымытую уже кастрюлю из сушилки, швырнула ее с грохотом обратно, закрутила и снова открутила оба крана.
- Молчи! Как ты смеешь со мной так разговаривать! Свинья, а не мужчина, ты не смеешь показываться в доме после своих мерзких похождений с похотливыми твоими девками! Я тебя теперь в кровать пущу только со справкой от венеролога, сволочь! У тебя же дочь, а ты что делаешь!
- Замолчи, дура! Что ты говоришь, - Трубин швырнул недоеденный хлеб и ложку, - что за ерунду ты несешь! Какие девки, какой кожный диспансер? Да ты совсем на почве ревности свихнулась!
- Это ты свихнулся. Мне сегодня позвонили на работу и всё рассказали досконально о твоих любовных шашнях. Это же надо было надумать: на восемнадцать лет моложе себя девку найти! Жена стара стала, любит плохо, да? Да ты сам на себя посмотри, ты ж меня никогда не удовлетворял полностью, свинья слабохарактерная! На молодых шлюх его потянуло!
- Она не шлюха! - совершил большую глупость Трубин.
- Ага, значит, было! Похотливая скотина, а ещё коммунист! Вон пошёл из моего дома, вон! Я не хочу, чтобы моя дочь видела такого подлеца, как её папочка! Папашка героический, гигант половой! Где ж ты был, когда у Ленки ангины да коклюши были, я ночами не спала, а он по командировочкам своим ездил. Оч-чень хорошо, Леночка, твой папочка устроился: жена с ребёнком, а он в командировку с бл...ми! Нет, милый, хватит! Теперь я сумею тебе напомнить обо всех твоих мерзостях и художества!
- Опомнись, Мария! Сейчас Ленка придёт! Я же диссертацию готовил и карьеру делал, чтобы вам жилось лучше..
Но Мария впала в истерический раж. Она не слышала ничего, кроме своей крови. Она вся звенела, как струна, которая вот-вот лопнет...
- Пошёл вон, подонок!
Машка развернулась и влепила Трубину по морде жирную пощёчину. Трубин схватил её за руки, она закричала, вырвалась, убежала в спальню и закрылась там, рыдая.
Трубин собрал дачную сумку, купил в магазине литр водки, хлеб, какую-то консерву. Первую бутылку выпил наполовину в сквере у гастронома, безо всякой закуски. Допил эту бутылку на перроне, Перед посадкой в электричку. Водка брала слабо - сказывалось чрезмерное возбуждение. В вагон Трубин не пошёл, стоял в тамбуре и курил. От курева вроде стал трезветь. Взял сумку, открыл дверь вагона, сел на первое свободное место, сумку ногой задвинул под скамью. Огляделся. Вагон на четверть был пуст. Хоть и май, а погода резко испортилась и похолодало, не в пример праздничным дням. И - (весёлые дела!) впереди, спиной к нему, сидела Лизавета собственной персоной. Она смотрела в окно, не обратив внимания, кто вошёл в вагон. Минут десять Трубин смотрел на пол, а она - в окно. Злость и водка бродили в организме начальника отдела, коммуниста, отца и мужа Трубина Виктора Васильевича. Увы, приятель Васька, подполковник Василий Кондратьевич, оказался стопудово прав. До поры только тлеет в женщине огонь ожиданья настоящих чувство. И если мечтам и ожиданьям не суждено сбыться - тогда это трагедия не только для неё, но и для всех окружающих. А в его, частном случае, в трубинском, в семейном его очаге, никогда чрезмерно сильной любви не наблюдалось. Так, ''семь-восемь''! Даже на ''заре туманной юности'', в первые годы жизни семьи. Ленка, дочь, конечно, здорово укрепила их брак, прочно связала обоих на столько уж лет. По мере Ленкиного подрастания противоречия и несходства характеров и малый накал чувств всё более оживали, бухли, расползались и заполняли дырки, где отсутствовали эти самые чувства. Трубин, как мужчина, всё это переживал проще. Работа, кандидатская, книги - времени для комплексов и размышлений на эти темы не было. Разве что лишь в ''лирическую минуту'', после очередного примирения, когда долгожданный мир сходил в их семью, терзала Трубина совесть, что чересчур мало даёт он жене и дочери. Ведь мог бы куда как больше. Но..
Утром лирика отступала перед прозой и казуистикой жизни. Утром властвовала сковородка, да скворчащая яичница, заваривающийся чай и работа. Вечером Трубин в знак примирения разрешал милостиво оставить Маше немытую посуду наутро - утром, де, он сам вымоет. Но утром - иные мысли, иное насторение. И раздражение, которое разрасталось пори виде граязных тарелок. Любовь пасовала перед немытой посудой. Виноваты и правы обе стороны в семейном конфликте. У каждого своя правда и своя ложь и хитрость и интересы. Мужчины и женщины. И грехи свои. Однако чужая правда всегда бледнее своей, а свои грехи - сущая мелочь в сравнении с грехами ближнего. Так человек устроен - природа так сочинила ''венца творения''.
Трубин встал, взял сумку, сделал три шага и сел рядом с Лизаветой.
- Здравствуй, Лизавета!
- Ой, Виктор Васильевич! Вы куда? А я - на дачу еду. Мама с папой раньше уехали, я задержалась.
- Я тоже на дачу еду. Надо вот ... кой-какое барахло отвезти. Ты до какой станции?
- У нас в Никольском дача.
- А я до Ульянки еду.
- Слушайте, совсем рядом! Мы в прошлом году купили дом и участок. У старушки, крепкий дом, уютный и клубники много. А у вас дача большая?
- Да так, достраиваю. Своими руками строю, второй этаж уже отделываю, а внизу всё уже жилое. Летом всей семьёй живём
Трубин старался дышать в сторону, но выпитая поллитровка водки - не игрушка, выхлоп не спрячешь, как ни дыши. В вагоне его подразвезло, кое-где в разговоре он сбивался даже, пришёптывал на шипящих. Лизавета, конечно, уже это заметила, Однако неадекватное поведение бывшего начальника деликатно не акцентировалось ею. Делала вид, что всё в порядке.
- Ну как на новом месте осваиваешся?
- Да, но если честно, у вас было поинтереснее.
- Разумеется, у Посадского всё больше работа бумажная, да и народ у него постарше. У нас сама видела, работа живая. Жаль, что ты ушла, Лизавета, жаль. Честное слово.
- Спасибо, Виктор Васильевич, за добрые слова. Вы понимаете, я бы никогда этого не сделала, если бы не...
- Что ''не''?
- Если бы это касалось только меня. Я боялась, что вам повредит, если я останусь.
- Брось, Лизавета, мне уже ничего повредить не может, судя по всему. Ты извини, я сегодня малость выпил. Настроение, знаешь, не очень А так - всё нормально...
Кажется, водка крепко прихватила Трубина. Мозги уже расплавились и мысли ошибочно попадали в не свои ячейки и случался полный раздрай в трубинских мозгах. Этакое дурное полуэйфорическое, даже частично восторженное настроение овладело им. Тот скандал с женой, который случился два неполных часа назад, уже показался мелким, а вот сейчас - сейчас самое главное.
Словом, начался пароксизм откровенности.
- Понимаешь, Лизавета, то, что ты ушла - уже ничего не меняло по сути. Злые языки страшнее пистолета, как говаривал поэт. Это неизбежное зло, я тебе уже говорил об этом. Хуже, когда жене позвонили сегодня. Порассказали всякой ерунды. Она, конечно, приступила ко мне, слово за слово, шум-гам, разговоры...
- Вы поругались?
- Не то слово - поругались. Впрочем, бог с ними, со всеми. Сам виноват, идиот.
Трубин скрипнул зубами. Мотнул головой.
- Ох и стервы эти бабы, ох и стервы! И комендантша там, в общежитии и наши две, Мария с Элеонорой. Ох и стервы! У нас с женой и так отношения гнусные, а тут вовсе всё под откос полетело... Пойду покурю.
Трубин вышел в тамбур, достал из внутреннего кармана куртки вторую бутылку. Карманы у куртки удобные, глубокие. Куртка свободная. Положишь туда бутылку - и незаметно. Откупорил Трубин бутылку, хлебнул с полстакана. Поднял с полу пробку пластмассовую, напялил на бутылку, чтоб водка не выливалась и бутылку назад во внутренний карман куртки упрятал. Закурил. Совсем хороша сделалось. Потёк, поплыл Трубин. На голодный-то желудок считай, когда вместо закуси - сигаретный дым. Пошатываясь, вернулся в вагон.
- Вам плохо, Виктор Васильевич? - забеспокоилась Лизавета, когда при повороте поезда Трубин повалился на неё.
- Мне не бывает плохо. Мне всегда хорошо, запомни! Ты, Лизавета, хороший человек, а меня - извини.
- Хорошо, хорошо, Виктор Васильевич! Вы не волнуйтесь только, - Лизавета, похоже, испугалась, даже пьяный Трубин это уловил.
- Боишься меня? Зря. Я не опасен. А что, когда в одной комнате спали, тоже боялась? А?
- Нет, не боялась. Но первую ночь - не спала.
- Значит, боялась.
- Да нет же. Вернее, боялась, но не вас, а тех, монтажников.
- Ну, они бы не полезли, я всё ж мужем представился. А меня все же не боялась почему, не мужик, что ли я?
- А чего мне вас бояться. У вас по глазам видно, что вы человек порядочный.
- Спасибо, Лиза, спасибо.
- Выходим скоро, Виктор Васильевич. Уже мост проехали.
- Тогда - встаем!
- Ой, а вы не упадете?
- Спокойно, Лизавета, давай и твою сумку.
- Нет, нет, я сама. Вы свою не забудьте!
- Хорошо. Свою не забуду, а твою вместе понесём.
На автобусной остановке у вокзала стояло человек пять. Трубин порывался ехать с Лизаветой до её дома, говорил, что не отпустит её одну, все же ночь на дворе и что должен сдать её в целости и сохранности с рук на руки её родителям. Но Лизавета отказалась наотрез. Добавила, что дом у них рядом с остановкой и что отец непременно её будет ждать.
Автобус ушёл. Трубин со своей сумкой, скользя и запинаясь ногами за дорогу, потащился по мокрым улицам от одного горящего фонаря до другого. С трудом открыл забухшую с зимы дверь, дверь из коридора в комнтату открылась на диво легко, будто зимы сырой и не было совершенно.
Включил свет, не задёргивая штор, достал бутылку, хлеб. Налил тёплой водки в Ленкину с цветочками, чайную чашку, выпил, куснул корку. Присел у камина на табурет, закурил.
Очнулся он в нетопленой холодной комнате, лёжа поверх одеяла на диване. В куртке. Правда, без ботинок.
Солнце било в глаза. День в разгаре наливался весной. Орали суматошно птицы и у соседа звонко и безостановочно лаял пёс Буян. Голова разламывалась. Сердце ёкало и ухало. Было отчего-то стыдно, скользко и гадко на душе. Причём, беспричинно. Трубин с трудом поднялся, вышел на улицу, огляделся. Стоял чудный майский день. Уже вовсю зеленела трава, мать-и-мачеха желтела у забора. Откуда-то порхнула черно-красная бабочка и уселась на рукав трубинской куртки.
- Здорово, сосед! - из-за забора поздоровался с Трубиным Лёша, местный житель, Вить, а у тебя похмелиться не будет, а то я вчера усугубил малость, плохо мне. Баба моя к родным уехала ещё в четверг, вот я на свободе и распоясался.
- Заходи, у самого голова, как котёл. Граммов триста должно было со вчерашнего оставаться.
Лёша принёс шмат солёного сала. Выпили по первой, водка пошла жутко тяжко. Но к концу бутылки некое облегчение всё-таки наступило. Покурили. Лёша с огорчением посмотрел на пустой сосуд.
- Хороша кашка, да мала чашка. Слышь. Вить, у тебя деньги есть? Я мигом обернусь. Ты ведь не против добавить?
Витёк добавить был не против. Через десять минут Лёша принес бутылку из-под шампанского, заткнутую бумажной пробкой.
- Вкуснота, Витёк! Градусов под семьдесят будет продукт! Счас сам удостоверишься!
Витёк удостоверился. За второй бутылкой ходили уже вдвоём. Вернулись с трудом, так как не могли найти почему-то собственного жилища. Трубин, проникшись необычайной нежностью к Лёше, рассказывал ему о своих злоключениях. Лёша пьяно кивал, куря свой ''Беломор''.
Воскресное пробуждение было ужасным. Лишь к концу дня Трубин кое-как оклемался. Истопил камин, печь в другой комнате. Вскипятил воду и заварил чай. До полуночи не мог уснуть - мучило беспричинное чувство тревоги, необычайной вины, накатывал размытый как-то страх, неуютность и тоска.
В понедельник на работе выглядел он по-просту хреново. Отёкшее лицо, тусклый взор. Вдобавок после двух ночей в нетопленой даче вздуло челюсть - флюс. После обеда позвонил Киселёв.
- Виктор Васильевич, зайди ко мне на минутку!
Трубин спустился этажом ниже в партком.
- Садись, Виктор свет Васильевич, садись-присаживайся..,- скорбно так протянул Кисель, - не хотел я быть пророком, а уж так вышло. Быстро твоя благоверная сработала. Сегодня в девять позвонила Татьяне, нашему секретарю парткомовскому, снизу с проходной и вручила запечатанный конверт. Между прочим, заставила Татьяну выдать ей входящий номер на эту бумагу. Вот, ознакомься.
Киселёв протянул Трубину большой конверт из хрустящей желтоватой бумаги. На нём четким почерком Маши значилось: ''Секретарю партийного комитета НИИ тов.М.С. Сигалёву (лично)''. Конверт был аккуратно обрезан ножницами сбоку.
- Читай, Витёк, читай, чего уж там. Бумага зарегистрирована, значит живая она теперь и ей нужен ход дела и жертва. Отмывайся, Витёк, если замарался.
- А если - нет? Тогда как?
- А так не бывает. Бумаги просто так жёны не пишут. Что у тебя с глазами-то, праздновал вчера?
- Плохой из тебя Папа Мюллер, Коля. Простудился я на даче. И зубы болят и конъюктивит. Первый раз после зимы сезон открывал, дача нетопленая.
- Ладно, читай.
'' В партийную организацию НИИ. От Трубиной Марии Алексеевны. Товарищи коммунисты! Прошу вашей помощи в деле исправления ошибок моего мужа и вашего товарища по партии Трубина Виктора Васильевича...''
У Трубина заломило в висках. Он читал строки, написанные округлым аккуратным почерком жены и никак не мог осознать, что писала именно она. Жена. Маша.
После выспренной преамбулы пошла грязь: семейные ссоры в живописных подробностях, обвинения мужа в укрытии доходов, невимание и полная незаинтересованность его в судьбе дочери Лены, даже была совершенно идиотическая фраза о том, что ''в течении длительного времени он отказывается вступать со мной, законной женой, в интимные отношения''. Похоже, что эта фраза была козырным доказательством супружеской неверности Трубина. Завершалось это послание просьбой провести разъяснительную работу не только с Трубиным В.В., но и с членом ВЛКСМ Пряхиной Елизаветой Сергеевной, с ''которой мой муж состоит в аморальной, противоречащей всем канонам нашего советского образа жизни, противоестественной связи''. Число и подпись. Число вчерашнее, воскресное. Значит, написано по горячим следам. Однако принесено сегодня. Значит, шаг обдуманный.
''А почему с Лизаветой связь противоестественная? Она же не мужик? Значит, связь естественная..''
Вот такая черного юмора мысль пришла в голову коммунисту, мужу и отцу Трубину В.В.
У него тяжко было на душе. И Трубин машинально крутил несуществующий ус и смотрел на письма.
- Что теперь скажешь, Витя? - подал голос Киселёв.
- Нормально... Хоть в конце нет могучей фразы ''мой муж свинья, верните мне его'' - и на том спасибо.
- Шутишь? Зря. Ты не только себе неприятности нажил, но и нам бездну хлопот принёс. Камиссию придётся собирать, бельё ваше грязное домашнее на обозрение прогрессивной и жутко любопытной до чужого общественности вывешивать.
- Готовь, Коля, куда ж теперь деваться. На то ты здесь поставлен. Вот только жену понять не могу. Ведь умная баба, знает, что сама себе в карман гадит, а не удержаться. И знает, что случись что, так ни профком, ни местком, ни бабком, ни, прости господи, ЦК КПСС ей мужа в постель не вернёт. На что надеется - не понимаю. Или просто охренела баба, закусила удила и по принципу ''назло бабушке отморожу свои уши'' действует? А надеется она на то, что ты меня, Коля, припугнёшь партийным взысканием да последующим должностным разбором полётов - я и вернусь в семью. Будет ли там, в ячейке, у нас тихо да любовно или биться будем смертным боем - никого это интересовать не станет, главное, что хлопот я приносить не буду. Ни тебе, ни жене, ни стране.
А я не хочу и не буду. И уж наверняка Машке вот этого письма не прощу никогда. У нас с Лизаветой не было ничего, об этом я Машке поклялся. Она не поверила. И не прощу ей эту вот глупость или подлость и неверие в меня, мужа, вот это самое главное.
Ленке будет хуже всех. Но, слава богу, она уже скоро шестнадцатый день рождения отметит. А это уже много, умная девочка. Потом поймёт. Или нет.
- Всё, Виктор Васильевич, оправдываться да философствовать будешь на комиссии. Будь здоров, готовь иди домашнее задание, оправдательные материалы собирай.
- Иди ты знаешь куда!
- Не шали, не надо!
После работы Трубин домой не поехал. Позвонил из автомата домой. Ленка обрадовалась, заверещала: когда, папа, приедешь, я без тебя скучаю! Позвала мать к телефону. Трубин как можно душевнее поздоровался с женой, спросил, не могли бы они поговорить на нейтральной территории и обсудить её поступок.
Встретились в скверике за гастрономом. В двух остановках от дома. На пересечении Ленинского и Московского проспектов. Светило майское сияло вовсю, родители выгуливали чад, хозяева - собак. И двуногие и четвероногие подопечные радовались весне и скорому уже лету. Родители и хозяева вели себя более сдержанно, состояние не позволяло визжать от восторгов. Или характер, или возраст - кто тут разберет!
- Зачем ты это сделала, Маша? Разве ты не понимаешь, что тебе сказали неправду? Что никаких измен и в помине не было?
- Нет, Витя, не понимаю И не верю. Ты давно стал чужим для меня. Далёким. У тебя на нас с Ленкой остаются только крохи твоего времени. А мы не собаки и не нищие, чтобы питаться объедками. И если ты муж и отец - изволь, согласно долга, общаться с нами как положено.
- А как и кем положено, Маша? Разве существует устав внутренней службы семьи? Или половой семейный, или устав караульной семейной службы? Где расписано и установлено, сколько времени и как должен отдавать муж или жена семье себя и своё время? Как его измерить, если есть ещё дела, карьера, родители?
- Не перегибай палку и не умничай! Ты прекрасно знаешь, что я всё своё время свободное отдаю семье, вам с Ленкой. Я уже ото всех своих подруг практически отказалась, не пошла в аспирантуру, книги только в отпуске да в метро читаю.
Трубин поморщился.
- Маша, но ведь это же, мягко говоря, не так. Не надо юродствовать. На телефонные разговоры и встречи с подругами ты тратишь времени не меньше, чем я на свои статьи да командировки. Мне-то не сочиняй баек.
- Ага. Значит, ты уже все мои временные расходы посчитал, умник. А за счёт какого временного ресурса ты свою диссертацию кропал? Вместо того, чтобы с Ленкой да со мной вместе в музей или театр сходить лишний раз. Ты спокойно в библиотеках своих посиживал, когда я её на фигурное да в бассейн таскала.
- Маша, но ведь семью, то есть вас кормить надо. И кандидату платят куда больше, чем просто начальнику без степени, ерунду не говори.
- Хорошо, а скажи мне, Витя, почему я живу с тобой скоро уж как восемнадцать лет? Мужских качеств в тебе - по-среднему, не обижайся, денег до сих пор много у тебя нет, тоже по-среднему. Дачу ты достроить не можешь, машину купили недавно. Вот почему я, дура такая, так долго всё это терплю?
- Ну, Маш, ты так вопрос ставишь, что хоть стой, хоть на бок вались...
- Отвечаю: надеялась я, Витя, надеялась, то ты, наконец, полюбишь меня. Ведь мне вполне хватало твоей зарплаты. Тебя я вижу редко, но привыкла. И с отлучками твоими смирилась. А ведь все восемнадцать лет я голодала, да, Витя, без любви голодала. Ты же никогда меня по-настоящему и не любил. А я - любила тебя. Вначале, конечно, я тебе нравилась, ты даже наверняка нечто похожее испытывал и ко мне. А вот потом, после свадьбы, привык ты ко мне моментально. Как к мебели обыденной. Я всегда под боком. И в постели и на кухне и с Ленкой и так и сяк... Большинство так живут, по инерции. И я тоже думала, что обойдется. Но ведь я же женщина! Женщина, которой сорок один год в июле будет. Но скажи, Витя, многие в мои годы и с детьми взрослыми почти так выглядят и так за собой следят? Нет, таких немного, Витя. Просто ты очерствел, одеревенел, привык к шкафу, которого зовут Машей, Машкой, Маруськой - ежели Витюша не в духах или с бодуна. Вот ты думаешь всякий раз после нашей ругани: какая стерва жена тебе досталась. А я истерики сцены закатываю от невыносимости твоего равнодушия, от твоего невнимания ко мне. Тебе всегда всё равно, как я одета, накрашена или нет, какое на мне платье. Ты пофигистически принимаешь мои подарки и знаки внимания как что-то само собой разумеющееся. Вот ты помнишь, например, что я тебе подарила на день рождения? Нет, не помнишь. А как ты мне подарки даришь к нашим дням общим - за час до праздничного стола покупаешь любую безделицу, чтобы отметиться. Или я ошибаюсь? Витя, а ты помнишь, когда у нас день свадьбы? Cкажи вот, не задумываясь число и месяц.
Трубин задумался.
- Вот, вот! - не торжествующе, а печально воскликнула Маша. - то и есть, что не вспомнил.
- Ладно, хватит лирики, скажи лучше, зачем ты письмо в партийный комитет написала? Чтобы мне досадить и карьеру мне испортить из вредности? Мне ж до пенсии ещё двадцать лет трудиться, надо рост служебный продолжать.
- А мне? Тебе двадцать лет до пенсии, а мне сколько до климакса? Cколько мне, как женщине лет отведено да осталось? И быть при муже, которому наплевать, что я последние годы проведу как шкаф платяной, при нём, драгоценном, который меня, женщину замечает, только когда ему баба понадобиться! Хрен тебе, а не молодущка твоя, понял?
- То есть ты не пойдешь на мировую и заявление своё не заберёшь назад? Свои помои в мой адрес в письменном виде не заберёшь, да?
- Да не помои это, а горечь моя женская, которая гадами скапливалась от твоей грубости, невнимания да равнодушия. Конечно, я не святая, ко мне тоже массу претензий можно предъявить, но в одном я права на все сто процентов: я тебя любила, Витя. Любила, а потом вдруг усомнилась...
- И перестала, да?
- Как тебе сказать... просто я вдруг подумала, а зачем я всё это терплю? Для себя самой, или для дочери, или для святого причастия, когда помирать придётся и в рай проситься? Да ни за какие коврижки мне моё терпение в актив никто не поставит, ни бог, ни царь и не герой. И решила я делать так, как ты, Витя, делаешь, стать равнодушной.
- И что?
- А ничего. Я сижу и жду, когда ты сделку предложишь мне: я забираю письмо, а ты от своей поблядушки отказываешься.
- Так не было никакой по...- Трубин осёкся. Назвать Лизавету бранным словом он не смог. Жену бы смог. А Лизавету - нет...
- А звонок с работы, а твои командировки, а мечтательность во взоре, а отсутствие усов - это как? Это по-твоему, не доказательство твоего паскудства, дорогой муж?
- Звонок - грязь. Или кто-то решил меня подсидеть по работе. Схема известная. Насчёт усов - сжёг, ей богу, в водогрей сунул морду, а огонь и вспыхнул. Мечтательность, говоришь, так это скорее усталость, а не что иное. Скажу, покаюсь вернее в единственном грехе: Лизавету я женой назвал, когда в общежитие нас поселили с кучей мужиков. Бес за язык дёрнул. Вот единственное, в чём можешь меня упрекнуть. Не хотел, чтобы к девчонке приставали. Она в командировке впервые, из хорошей семьи, к грубости не привычна, жалобно смотрит на меня. Защиты ищет. Вот и ляпнул я это, что жена она мне. Теперь сильно жалею. А тебе сказал только как жене, правду.
- Герой нашего времени! В командировке он имеет новую жену согласно командировочному предписанию! Блеск! И что, все десять дней про "Капитал" вы с ней по ночам разговаривали, с женой-то командировочной? Во время войны начальники походно-полевых жен заводили из числа подчинённого персонала, а теперь командировочные жёны появились. Здорово!
- Нет, по ночам мы спали. Раздельно, между прочим.
- Не знаю. Года два, даже полтора назад, я бы тебе поверила. А сейчас, извини, не верю. Времени нет!
- У тебя что, любовник завелся?
- Я не хочу, чтобы ты от нас уходил. Но и не хочу жить с таким тобой. Ставить тебе ультиматумы -глупо. Ты ведь и задумался-то всерьёз о наших отношениях только сейчас. После моего письма. Скорбно это, Витя. Ты - мужчина. Тебе решать.
- Что?
- Всё. Решай.
- Так ты письмо заберёшь назад?
- Нет, не заберу. Тогда ты всё это забудешь и опять - как будто и не было ничего. Пройди через всё это, Витя, тебе лучше будет.
- Я правильно тебя понял, что это мне для науки и для очищения морального? Только я не Христос и не пацан малолетний, ясно? И что значит, лучше, после того, как ты всё семейное дерьмо на общее обозрение выволокла? На посмешище всем Элеонорам да Марьям, чтобы смеялись надо мной и над моей семьей! От этого уволь, Машенька! Через полгода мой начальник на пенсию уходит, в резерве я первый кандидат. В последний раз прошу - забери!
- Заберу, если ты шлюшку свою бросишь. По рукам?
- Сама ты ...
- Прощай, Витёк! Поговорили! Плохо, что ничего понять ты не захотел.
- Ну и чёрт с тобой, дура! В понедельник подаю заявление о разводе, уж не обессудь! Судебные издержки отношу на свой счёт. Квартиру тебе оставлю, только трусы свои заберу, дура! Будьте здоровы. Гражданка Трубина! Теперь уже бывшая! Какую фамилию возьмешь - девичью?
Мария с размаху ударила его по щеке. На звук пощечины оглянулись гуляющие. Багровый от ярости Трубин, сжимая кулаки, почти побежал из сквера. Весна свирепела и ярилась. Счастье к кому -то приходило вместе с романтичным временем года, а у кого-то случились поминки остаткам его.
Трубин вернулся на работу. Нашёл список сотрудников отдела с их паспортными данными и домашними телефонами. Был уже седьмой час вечера. Набрал номер Лизаветы. Трубку сняла она сама.
- Здравствуй, Лизавета! Трубин беспокоит. Ты что вечером делаешь?

В понедельник, часов в одиннадцать, зазвонил телефон.
- Трубин слушает.
- Здравствуй, Виктор Васильевич! Киселёв беспокоит.
- Здравствуй.
- Не будет твоего персонального дела, Витёк! Всё нормально. Жена твоя только что приходила и забрала заявление. Пока никто об этом не знает. Так что все путём, Витя! С тебя - причитается.
- Поздно, Коля, поздно.
- Что поздно?- не понял Киселёв.
- Всё. Спасибо за хорошие новости.

КОНЕЦ.

август 1989 - октябрь 2004.