Я-Король!

Я—Король!

Книга знакомств


I. Гордый 2
II. Елизавета Ленская 13
III. Ремонт клапанов 24
IV. Пьяный вечер 31
V. Падение Анны Марковны 40
VI. Вечер Сан Саныча 47
VII. Левитация 54
VIII. Лизавета хочет удавиться 70
IX. В притоне 78
X. Разгром 85
XI. Король жив 93
XII. Кука ходит по домам 100
XIII. Секрет завещания 108
XIV. Экспертиза 118
XV. Грибанал 124
XVI. Сквозное 136
XVII. Никуда 148
XVIII. Преображение 158




обесчещенный и разорённый храм
Карел Чапек





I
Гордый
Эта балансирующая между возрастами газетная фурия даже не ответила на утреннее здрасте, а вскользь резанула:
—Вы знаете, что Пал Палыча убили?
—Чивилевского?—вяло откликнулся ещё рассеянный Король, но, стягивая плащ, метнул глазом по столу Чивилевского—там мирно стояли все три стопки бумаг. Он озлился—Что за пеночки с утра в пятницу!—развернулся к ней и гавкнул:
—Какого чёрта!—а редактриса ахнула:
—Так вы ничего не знаете!—и замахала крючками накладных ресниц.—Час как позвонили—убийство, прямо на квартире.
—Чивиле?..—Король, до которого стал доходить страшный смысл сказанного, неловко запутался в рукавах и развернулся к редактрисе, взъерошенный, и снова ему встретился вычищенный стол коммерческого директора.—Убили? Что вы говорите, Анна Марковна, за что?
—Можно подумать, что его не за что и убивать!—она поджалась губами, словно её уличили во лжи.—Утром нашли в собственной ванне, в одежде, мёртвым.
—И что, убили—это смешно? розыгрыш?
Анна Марковна зло скосилась; её подведённый сиренью глаз сверкнул, но тотчас утонул в горести, она взвыла:
—Сан Саныч поехал на квартиру, точнее в милицию, а потом наверно и на квартиру. Я с Мариной Аркадьевной созвонилась, она подтвердила, что убили Пал Палыча, у-би-ли! Там-то его и обнаружила. Николай Викторович, вы могли поверить хотя бы жене! Утопили в ванне живьём прямо в одежде, а ещё проломили голову.
—О ужас!
Король выдернулся наконец из плаща; редакторская размылась мутной дрянью и смазались стены; потерявший опору, он слепо добрался до своего угла. Сзади шумно сердилась Анна Марковна. Он со скрежетом выдвинул стул, обвалился куда-то и оборвалось сердце. В глаза воткнулись нервные пальцы, и до боли, маревом, встал комариный звон, а издали досадно валил треск Анны Марковны, уверявшей, что Пал Палыч Чивилевский убит, жестоко, ситуация станет яснее, когда приедет генеральный Сан Саныч, но не раньше обеда, обязанности коммерческого ещё никому не переданы, рекламу возьмёт Паша, но он странно молчит и явно что-то задумал…—она обматывала Короля новостями, коими извечно набита как ватой, и неизменно вытягивает из себя как вату же, жидкими распушенными нитками, назло врагам.
Убит Чивилевский. Как же так... Здесь что-то неправильное. Так не бывает. Ведь ещё в среду вечером—его поздний звонок, и вдруг в трубке этот уютный баритон:
—Здравствуйте, Николай Викторович! Это Пал Палыч...
Король болезненно вспомнил, как тогда удивился и заторопился:
—Д-да, да, здрась…—он смешался, ведь Чивилевский по вечерам никогда не звонил,—ведь что-то его насторожило, но значения не придал, а Чивилевский густо замурчал в трубку, и настороженность рассеялась.
—Николай Викторович, у меня сейчас срочное дело, очень срочное, вы не могли бы меня выручить?
—Да, конечно! Заказ на макет?
—Нет, заказы я передам послезавтра, как обычно. У меня другое... ну по тем закупкам. Мои знакомые опять едут в Турцию, уже практически на самолёте, и у них выгодная партия товара...
—Товара?
—Да, кожаные куртки, за бесценок. Как раз послезавтра и вернутся, и сразу будет расчёт. У вас там остались две тысячи, если бы вы мне их дали, то я вернул бы вам не две триста, а две пятьсот, в пятницу или субботу. Извините, Николай Викторович, это так неожиданно,—его сильный и мягкий голос неумолимо рокотал упорным речным потоком,—я даже не знаю, у кого сейчас и спросить кроме вас. Сделка-то очень выгодная, и деньги сразу...
—Но вы понимаете...—Король замялся.—У меня это последние деньги, они отложены...—он почувствовал, что Чивилевский улыбнулся в мягкие пшеничные усы:
—Николай Викторович, совершенно безопасно. Через две недели выплата по каталогу, и проект на подходе,—вы понимаете, хочется добавить денег на первых порах… а упускать такие возможности...
—Да, конечно, понимаю...—согласился Король и спешно прибавил:—Пожалуй, что и кстати...
—Ну так я сейчас подъеду?—скорее утверждал, чем спрашивал Чивилевский...
Это было рукой подать, ещё в среду, но пришла пятница, а компьютерный дизайнер Николай Викторович Король проваливался вместе со стулом, редакторской, газетой, осенью и всем несчастным девяносто третьим годом в пугающую бездну и вместо лихих денег рассматривал растущие и лопающиеся в глазах круги, пятна с мириадами синих и жёлтых звёзд, а его самого продирал забирающий снизу и охватывающий до макушки озноб.
—О ужас!—выдавил он.—И что деньги? Деньги нашли?
—Пока неизвестно, но дома всё перерыто. А вы ему много заняли?—деловито спросила Анна Марковна.—Нет, я так, я же знаю, вы ему тоже занимали, как все...
Король снял пальцы с лица и, напрягаясь, ловил её расплывшийся контур.
—Всё, что получил за басенин дом.
Он выдохнул это самым ужасным выдохом, и сразу заныло под языком и в глотке раздулась пробка. Король рвано потянул воздуху, словно на всхлипе.
—Ах, как же вы неосторожны!—Анна Марковна тотчас обнадежила:—А может и обойдётся. Вдруг деньги не похищены, а спрятаны? Хотя бы часть, но хоть что-то вернёте, почему бы и нет!—Она вынула из бумаг изрисованный листок и зачем-то посмотрела на просвет.—Что ж вы думаете, Пал Палыч их дома хранил? Наверняка деньги в банке лежат, Марина Аркадьевна должна знать и, конечно, долги вернёт, и вам...
—Да он позавчера две тысячи занимал, говорил срочно и взять негде!—закричал Король, обрывая её вздор, и сразу отвернулся. От неуместного сострадания душа облилась досадой; он закусил губу, не зная как подавить заскоблившее в глотке отчаянье, и подкатили сволочные слёзы; он закинул голову. Анна Марковна нахмурилась и сурово спросила:
—Две тысячи долларов? И вы дали?
—Да не в том дело! Да что вы ко мне… мне надо идти…—Король бросился к выходу, чтобы не разрыдаться на глазах у этой женщины, но Анна Марковна грозно прикрикнула:
—Николай Викторович, а вёрстка? Сегодня пятница!
—К чёртовой…—он почти выскочил, но вдруг передумал.—Или даже…—он подбежал к столу Чивилевского и схватил было папку с подписью «Номер», но редактриса подпрыгнула над своим столом с окриком:
—Что вы надумали?
—Анна Марковна!—Король завис над папкой, сдерживая голос и страшась сорваться, и, ненавидя эту женщину, вытаскивал ненужные слова:—Сами знаете! Я заберу заказы, я—домой работать.
—Как понимать—заберу?! Что вы себе позволяете! Вы кто такой!
Король вздрогнул, и день раскололся. Загрохотала редактриса, зазвенели рюмки в тумбочке, и Король заорал, больше не сдерживаясь:
—А—что—я—такого—себе—позволяю!! Я каждую пятницу это делаю!—а Анна Марковна вся перекосилась и взорвалась кошмарным раскатом:
—А сегодня особая пятница! Да, особая, и нечего на меня выпучиваться! Что вы тут разорались! Что вы думаете, Король, так всё можно? О чём вы думаете?—Король схватился за голову, а Анна Марковна перевела голос на оркестровую медь.—Подумаешь трагедия—убит: держите себя в руках! Соображать надо—там могут лежать улики! Следствие идёт, Николай Викторович. Пал Палыча убили! Пал Палыча—вы понимаете это слово? Я вам запрещаю—приедет Сан Саныч и…
—Это же невожмож…
—Сан Саныч!
—О бож-же мой!—Короля вынесло из редакторской, и дверь за ним треснула, но он ещё словил в спину—«Ну знаете ли, с такими нервами надо не в редакции работать, а…»
«К чёрту, к чёрту!»—бредил он, скатываясь по маршам лестницы и перебегая на солнечный звучный Невский. Последние слова редактрисы, в сотый раз слышанные в сотой их стычке, они наводили на мысль, наводили… и в горячечной голове в сотый же раз скрипел совет того старинного человечка, бессмертного своим римским скрипом.
—Николай Викторович,—внушал он, шаркая ботинками и щурясь в длинный просвет аллеи,—ничего не делайте! Ни-че-го! Утром сделайте, послезавтра сделайте, а сразу—ничего! И доживёте до моих лет.
Дожить до его лет: вот этого-то Король уже отчаянно не желал. Квартира, сын… разграблено, уничтожено!—в горле вновь вздулась пробка, и он порывами втягивал в себя воздух, в предчувствии, что начнёт выть на удивленье зевакам. Он наугад огляделся—вдаль по отвалившемуся бульвару манила мутными глазницами запылённых окон громада расселённого дома, и побежал к нему… а пожалуй, лучше бы ему тогда разреветься хоть и посреди Невского.
Дом был свеж, и лишь редкая чернота вынутых рам подсказывала, что пустой. Король набежал на едва прикрытую дверь, но, заваленная изнутри, она не поддалась; он даванул крепче, упираясь ногами, расширил проём, уже матерясь и кляня, обдирая пуговицы и роняя выкатившиеся дурные слёзы, вдавился внутрь. Парадная, облицованная багровым гранитом до потолка, встретила его холодом. Заваленная битым стеклом, досками, тряпками, искорёженной кухонной утварью она показалась по-человечески душевной в своём смертном разрушении. Ужасы, рвавшие на Невском, оставили Короля, едва он провалился в этот городской склеп. Неведомо далеко звенело обрезаемое железо; он уцепился за этот звук, пронзительный, долгий, и приходил в чувство. «А домик импер¬ский,—машинально отметил он.—Коммуналки на пятнадцать комнат. Съезжали с радостными лицами, придурки, круша посуду. Отдельная ванна и можно по кухне в трусах ходить». Из глубины парадной веяло тленом; дом к осени отсырел и упростился, в его глубинах слышалась гулкая пустота. Король медленно прошёл вперёд, терзаясь треском лопающихся под ботинками стёкол. За ржавой сеткой лифта открылась разгромленная квартира. Пол уже взломали и частично растащили, между прогнившими лагами плотно лежала вековая пыль; он свернул туда. «Дворницкая была»,—определил Король, прыгая по лагам, чтоб не ткнуться в дерьмо. Сквозь пробоины заколоченных кровельным железом окон бились солнечные фонарики.
—Дворницкая…
Здесь жил дворник, татарин в белом фартуке. С утра он скрипел по двору, полируя метлой булыжники.
—Вашбродь, добрыя утрещка!—он гнул спину вальяжному и щедрому господину жильцу, а тот небрежно ронял, щурясь на утреннее солнце:
—А, Алим, тоже будь здрав. Кто нонче во дворе шумел?
—Купчиские, Фидоры Пракопавны, прикащики, именины-с. Очин громка празнали… За борода дёргал…
—Ну ты, это, Алим, того…
—Слушаюсь, вашбродь…
Наскребясь вволю, он возвращался в свой угол града, где за загородкой, как земные луковицы, торчали радостные головёнки, а толстая татарка в розовых шароварах резала молочно белый хлеб.
—Вашсясь, ради светлага празнищика, пажалте-с…
—Э… нехристь басурманская! Ну получи.
Сгибнул татарин вместе с фартуком, и разбросало-рассеяло луковицы по белу свету, а розовые тонкие шаровары располосовались на форсовые портянки. И вселил вихрь в разгромленную квартирёнку боевую подругу и прачку комиссара П. Её распаренные белые руки были прекрасны, чайками летая над пеной вздыбленных облаков.
А к ночи высыхали и покрывались сеткой коричневых ниточек-морщин. И раскисшие синие страшные вены…
—Всё стираешь, душечка, стираешь…
—А что сделать?
Король сбил ботинком тряпичный завал в углу. Радостные когда-то жильцам вещи умирали общей судьбой. Он поднял надорванную фотокарточку—девушка в бальном шедевре, кудряшки, ножки, туфли-лодочки, на обороте печатью кроссовочный рубчик и косая надпись: «Дорогому Сергею Каретному на долгую вечную память от Екатерины Плоткиной. 22 июня 1959 г.». Память… он бросил пустую надежду Екатерины Плоткиной, и фотка, кружась, слетела к стене, где между драными обоями кривой рукой расцарапан вечный женский контур с намазанным треугольником, а ниже жирно пачкало женское имя, заколоченное гвоздём.
—Бомжи.
Прощаясь, он оглянул умершее жилище. Над иссохшим кренделем нервно крутилась последняя перламутровая муха. Он прохрустел стеклом и взбежал наверх гранитной лестницей, лишённой перил, затоптанной тысячами подошв. На огромной как танцевальный зал площадке мёртво стыла тишина; он вдруг остро почувствовал, что это поминки по господину Дому, и справляют их мародёры. Картина гибели этажа рисовалась гневной зелёной краской изрисованных стен с иссохшими потёками пивной камеди, сором и духом плесени; серые разбитые полуколонны и ободранный камин в торце смотрелись вселенским разломом, с тоской разбитого гранита по полу и жёлто-гадкого от многих протечек потолка; он подумал, что так выглядели византийские покои после варваров.
—Имперский домик…—процедил Король, оскорбившись ободранным великолепием. Тяжёлые двери квартир были жалки в своих старомодных мундирах, дырявых от выдранных замков, а по потолку насмешкой крутила узор старинная лепка, угадываемая под толстым мелом, бессмысленная в споре с этой жуткой зелёной краской и тянущимися по верху верёвками закрашенных проводов. Он прошёл вглубь и растерялся; из дальней квартиры, где дверь изрубили в щепу и выдрали так, что она косо висела на выгнутой петле, блистал медовой матовостью паркет.
Король недоверчиво потрогал эту странную квартиру. Прихожая светилась едва ли не вчера наложенным дорогим лаком; грязная тропка, раздваивавшаяся от двери виватом, лишь отчёркивала её лаковую новизну. Он вошёл, невольно следуя тропке, в большую комнату на шесть окон, всю светившуюся солнцем. У старого нежно-голубого мраморного камина была брошена разодранная замызганная тахта, своей убогостью немыслимо резко вписанная в это лаковое великолепие. Пыльные следы плутали вокруг тахты и камина, здесь валялись папиросные окурки, чужие на этом лаке, как иноземные монетки: квартира словно смеялась над плебсом, гордая, аристократ на плахе—над окурками палача, их сор проигрывал той лаковой чистоте. Король кружился; сумасшедший белый потолок и новёхонькие обои убеждали: да, здесь всё новое, чистое… насвистывая, он следовал в иную комнату, и тоже свежайшую; кто-то в огромных ботинках или кирзачах подходил к окну и топтался; Король посмотрел: внизу, волнуясь, облетал палисадник. Следующая комната оказалась проходной, тёмная и без окон, откуда была дверь направо, в проходной же коридорчик, и тропка опять разошлась двухвосткой. Он хмыкнул и выбрал следы направо, там нашёл кухню, обмазанную той же жуткой зелёной краской, что и на площадке, но отдраенную до дыр… не выкрашенную, а с усердием отмытую. Здесь сохранилась мебель, фанерный буфет, стол, табурет на трех ножках, плита… бутылки в углу и всё в отмытости, кроме посуды… шалея, Король прошел в правую дверь, которая вывела его снова в прихожую; поражённый, он насвистывал песенку, не зная, что и подумать.
—Девка на выданье!—сказал он и зачем-то позвал:—Хозяин! почём фатерка?!
Фатерка оказалась исключительно хороша. От вернулся в залу, через шесть окон залитую солнцем, и потрогал нежно-голубой и весьма приличный мрамор, чему-то улыбаясь, потом заглянул в топку, полную пепла от выгоревших бумаг. «Тут сидели и несколько дней сжигали,—решил он.—Для того тахта и брошена. За ради раза бы эту гадость не тащили». Он поискал кочергу, чтобы разгрести нагоревшее, пробежал комнаты вновь до кухни к стоявшему инвалидом трехногому табурету. «Странная квартирка»—Король саданул табурет об пол, выламывая живую ножку, разодрал его и с трофеем вернулся к камину. Рухлядная тахта на этом нестерпимо лаковом полу смотрелась как неуместная шутка от друзей. Тихо улыбаясь, он вдруг решил, что здесь снимали фантастическое кино. Присев перед камином, он пошуровал своей палкой, отыскивая следы этих странных людей, бросивших мародёрам свою выстиранную квартиру. Под чешуёй прокалённых сыпавшихся пластин мелькали конверты, где уголок и где часть со вложенной внутри бумагой. «Наверное, бросали кучей и долго дожигали».
Он уселся на тахту и, вытянув ноги, рассеянно ворошил палкой по выгоревшему нутру; но как от толчка всей тяжестью провалился в своё страшное утро, в накатившем отчаянье он откинулся и застонал открыто, в голос, ничуть не пугаясь бегущего по безлюдному зданию эха, и едва не завыл, но сдержался. «Куда идти, куда же идти теперь?—пришёптывал Король, закрывшись ладонями.—Кто я теперь, кто я? Как жить?». Он с силой растёр раскрасневшееся лицо, гоня прочь поедавшие глаза, зависшие перед ним, суровые, осуждающие, трагические, глупо вопрошающие, глаза уничтожающие. «Ну что, полная финита?»—точил его мозг женский голос, высокий, нервный, родной и пугающий.
—Не хочу! Не хочу…—он вновь стонал—и пробыл в столь горестном виде с четверть часа, а может и час, слившись с пространством дома и растворяясь в нём, а потом сильно и глухо громыхнуло с улицы. Он очнулся; тело прознобило дыханием раннего октября. За окном полыхали клёны, заголившиеся, прозрачные сквозь золото и пожар. Затекли ноги; он потянулся и долго смотрел на разорённую кучу пепла. «Почему они сожгли письма? Почему люди так уходят?»—он откинулся на тахту, оставив вопрос без ответа, и не тревожась собрать пыль; впрочем, в чистой комнате, сырой по-осеннему, сей дым жилища улёгся и был тяжёл: ничто не вилось в прозрачных его просторах. Глядя в потолок и рассматривая лепнину, он пытался собрать расползающиеся мысли, но бросил эту затею и лишь бездумно созерцал и впитывал покойную залу, торжественную и безмолвную, рассеиваясь в её тишине. Город едва сочился через наглухо закрытые окна, в его далёких рваных аккордах была другая—и чужая—посторонняя—жизнь; как мертвец из склепа или тонущей с кораблём каюты, Король слепо рассматривал выбеленный потолок и засыпал, невольно отворачиваясь от бьющего через задраенные окна холодного и резкого солнца. «Даже полы вымыли...—тосковал он.—Что за люди? жили, сожгли письма. Куда уехали? И ведь любили свой дом. Полы вымыли, окна... И вдруг—письма...»
—Письма…
Он поднялся и тупо смотрел на камин, потом пошарил свою нечаянную кочергу и, скребя кривым гвоздём по железу, потащил на медный лист ломкий каминный прах. Он выхватывал калёные уголки, листки, обломки писем, но бумажки пачкались и сыпались в руках, не разрешая загадки. Изничтоженная жизнь вываливалась хлопьями исчернённых льдинок, а сырость, высвободившись, вилась по зале почти видимая, как дым. Он отбросил палку. Ограбленный камин равнодушно щерился перепачканным ртом, а в глубине из колосников пружинила выставившаяся бумажная полоска. Король недоверчиво смотрел на неё, потом осторожно, ногтями, зацепил и вытянул наполовину выгоревший конверт, изрядно попорченный жаром. Конверт оказался довольно крепким; он оборвал его по краям, и, раскрыв, неровно пробормотал найденные строчки, спотыкаясь на обгорелом.
«Милый, бесконечно любим
рей Петрович!
Сегодня ровно год, как ты по
на минуточку, бросая мне св
ющийся взгляд. А я всё пом
ния. Я чувствую на себе твоё
нежные ладони, гладящие мо
моё разгорячённое лицо. Как
иссушаю своих глаз, чтобы т
прежде, когда мы соединим
Сегодня я устроила наш тих
твой портрет, весь в цвета
Прости!! Совершенно невоз
Алёша. Представляешь, он
ши там совсем не нуждают
встречах—достаточно им,
го не говорили. Я даже рас
сти. Вечером пришли оба Ж
ящее рейнское вино—и где о
были племянница Анна и Ста
вая, Татьяна Алексеевна, Вит
да с ненаглядной Юлечкой С
твой верный друг Кирилл Ни
пяти часов. Витюша сыграл н
Много пели и шутили, так, ка
вилов рассказал чудесный ане
как сумасшедшие. Но переска
му что там должны быть особ
чем, ты и сам всё слышал.
Прости, что опять утруждаю т
письмом. Ведь ты знаешь каж
каждый вздох, каждый взгляд
перевожу на бумагу. Но я и за
Отказаться от этого—выше м
С глубокой любовью, вечно т»
Он перевернул листок: на обороте зеленел фрагмент недурственной акварели, ивы над пенистой речкой. Король вспомнил, что отлетел, обломившись, кусок письма, когда он раскрывал конверт—там могла стоять подпись и, возможно, дата. Он стал искать его и в азарте смешал кучу, бросил кочегарить и осмотрел конверт, но не нашёл ни штемпеля и ни адреса, а лишь неполное Андре и строкой ниже Стахо. «Ну хоть что-то!»,—удовлетворённо решил он и принялся отбирать чёрные хлопья, раскапывая отломившийся уголок. Он было уже отчаялся и выругался в сердцах—Куда ж ты, зараза, улетел!—как зацепил глазом рыжую бумажку со знакомыми кручёными вензелями. На ржавом куске темнело «Ве» и ниже «Ан».
Король растянулся на тахте, с блуждающей улыбкой созерцая потолок. Странный день. Сегодня он лишился всего: друга, денег, жилья, мечты, почти будущего. И вот эта выскобленная квартира, кем-то сознательно выскобленная, отмытая перед разрушением, и с камином, полным сгоревших писем. Она легла перед ним, как деревянный причал детства, на который ступаешь, живо ощущая под собой бездну. Каравелла его жизни разворачивала и уходила в неясную испанскую даль; он совсем не хотел думать о том, что ждёт его в новых землях, и валялся на тахте, наслаждаясь минутами беспристрастности. Кому-то ведь важно было—сжечь—бессмысленно, без пользы и цели, когда уже съехал, жизнь здесь кончилась—нет, вернуться, повыбрасывать мусор, отмыть… даже противные зелёные стены отмыть—дичь! дичь! Зачем сжёг письма? Почему не взял с собой, если так дорога проскочившая здесь жизнь, ну так не жёг бы насмерть, а читал зимними вечерами, привалившись спиной к ласковой батарее. Где-то прячется смысл: убрать квартиру, сжечь письма, покинуть дом, не оставив в нём ничего...
—Ничего дурного?—бормотал Король.—Пепел, оставил пепел…—за собой оставил лишь пепел: он погрузился в найденную загадку. Кто этот человек? Скорее женщина, сожгла бездарных своих писателей. Или мужчина? Он пытался представить: вот жиличка бросила в печь их любовь; глядя на сверкающую квартиру, уже холодную, чужую, ушла от дотлевающего камина, простившись навсегда. Так уходят от покойника, его любя: оставив гробу прощальный взгляд, не вымучиваясь до минуты, когда заколотятся гулкие молотки, и пьянка, поминки, надрывные речи и милосердное враньё, закопанный труп покойника, фотка его живого, улыбающегося из-под траурной полосы беспечному фотографу…
В тягучем предчувствии сжалось... и отпустило сердце: его словно одарили желанной телеграммой; радостный догадке, он бегло перечитал оборванные жжёной бахромой строки. Ну же… ведь как божий день ясно, что письмо написано... Он недоверчиво оглядел письмо: а точно ли покойнику, и медленно заскользил по строчкам, угадывая, вот: «Сегодня ровно год, как ты по».—Что «по», помер?—Он задумался и снова скользнул—«чувствую на себе твоё»—«разгорячённое», «иссушаю своих глаз, чтобы т...»—блуждая по письму, он быстро нашёл подсказку и схватился за неё: «Сегодня я устроила наш ти... твой портрет, весь в цвета...»—что в цветах? Что же в цвета... цветастом—вряд ли в цветастом, если он не индус. Король усмехнулся: право, какой же индус Андрей, понятное дело, Петрович! Или Алёша! Портрет по живым цветами не украшают—покойничек! Он вдруг воткнулся в барьер—«Прости, что опять утруждаю т… письмом», и бросился вверх, где встал, наткнувшись на «ши там совсем не нуждают… встречах», но усмехнулся: души, ну не вирши же, там именно и не нуждаются. Ну не в рейнском же вине души нуждаются! Вот и друзья на годовщину собрались, пили-шутили, каждый вздох-взгляд, вечно твоя:
—Покойник!—изумлённо объявил Король и—
—Мамма-миа...—он заворожённо всмотрелся в нижние строки и шептал:—Она же ему каждый день пишет, вот: «прости, что опять утруждаю... письмом...», «но я и за...»: и что же за… завтра? Ещё напишет?! Отказаться выше сил, и нахлынуло сумасшествие, любит до сумасшествия и тронулась, бомбит душу письмами, или за...—забыть? но это дело надо бы прояснить!
Радуясь догадке, он рассмотрел конверт. И куда же ей, в рай писать, в ад? и кто штемпель поставит на эдакий адресок! Нет, светлые, это история из любовных, и ещё каких любовных! Отпылавшая мечта, стареет в одиночестве и изо дня в ночь строчит покойничку, как живому, свои новости. Больно нужно ему Там знать, чего натворил Алёша! Небось своих забот до очков, тем паче как у чертей квартирует! Он захлестнулся находкой, как удачей, жмурясь и пришептывая:
—Вот это Шекспир!
Он расшвырял пепел, вырвал поддувало и лентой рассыпал по паркету комковатую золу, но ничего ценного не нашлось. Впрочем, неудача его не расстроила, и раскидывал пепел он уже машинально, как сытый человек жуёт для чего-то оставшуюся котлету. Король пошарил по карманам, надеясь найти пакетик от дискеты, и не нашёл ничего. Тогда он уложил ли¬сток между обрывками конверта, а в парадной сокрушительно загрохотала выбиваемая дверь.
Он вздрогнул от раскатившегося по мёртвому и гулкому дому эха, и ёкнуло в груди: «Сейчас не надо бы»—он тоскливо посмотрел на дверь в прихожую. Безмолвие золотой осени распечатали бесцеремонные вопли внизу. Король поспешил спрятать письмо в карман пиджака (он был в тёмно-вишнёвом английском клетчатом пиджаке, приталенном и совсем не новом, чёрных мелкого вельвета джинсах и чёрной же рубашке—его всегдашний костюм, при жёлтых с острыми носами ботинках). Потом невозмутимо уселся на кушетку, что, впрочем, безусловное враньё: его сердце колотилось с той же пугающей гулкостью, что и минуту назад страшные удары там, в парадной.
Вошедшие подымались. Он понял, что идут разбирать камин, один из них так и заорал радостно: «Такой камин, Лыся—на неделю ужрёмся!» Король схватил брошенную палку и сунулся царапать в закопчённом каминном чреве, но бросил: они уже вошли в прихожую и направлялись в залу, и следовало уйти через проходную комнату, миновать лишней встречи—это не стыдно: миновать встречи с грубыми людьми, которые правы в своей простоте. Король было дёрнулся, но осадил себя: и поздно и похоже на бегство, а в залу, бренча железом, вошли двое, и сразу стало плохо.
—Эй, ты, педрила!—заревели они, а Король понял, что придётся биться, и он, возможно, умрёт. «Какой же скотина!—уже измученный этими двумя, он отвернулся.—Ну зачем же так!»
Один из вошедших оказался гигантский, едва не под два метра амбал с рожей пропитого дебила, а другой низкий, нервный, весь прищуренный дохлячок с едким высоким голосом, он казался при амбале как привязанный терьер.
—Чухан бля!—заорал амбал, подходя к тахте.—Те чё, уши оглохли? к те, каз-зёл, хря здесь грабли раскидал?—а подельник залился гадким смешком:
—Чушок, Лыс, нас не чу-ует! Нах крутой! га-га!—он весь рассыпался в смешках, а названный Лысом взревел:
—Не! ты чё, ваще сдох?—и Королю в бедро ударили сапогом.
Он свалился на пол.
—Лежать!—загремело в зале, но Король вскочил и отпрыгнул: повторный удар сокрушил тахту. Ошеломлённый, Король закрылся палкой и сорванно вскрикнул:
—Это же опасно!
—Лыс, нах чухан нах на шпагах!—прыгал подельник, но Лыс отмахнулся от него, а Короля поразил огромный, буграми вспухший свороченный набок нос амбала.
—Чушка!—страшно закричал тот,—на лом!—и вывернул монтировкой, запустив Королю в голову—Король вновь отпрыгнул.
—За что?!
—Мочи педрилу!—амбал вертел монтировкой как студент карандашом, отбросил её и бросился убивать руками, но напоролся на вздёрнутую Королём табуретову ножку. Король всей кистью прочувствовал, как гвоздь, порвав расщеренный рот, упруго проткнул горло и скользнул по кости; амбал тушей обвалился на него и сполз в корчах, хрипя и разбрасывая кровавые харчки.
Король оцепенело глядел, как под ним крутится человек. Лыс рычал от боли и ужаса, брызжа крупными слезами и пачкаясь кровью, а задохнувшийся подельник распялил рот, будто хотел заглотить всю каминную залу, а потом завопил во всю глотку:—Ты! Порезал!—и выхватил щёлкнувший нож. Король бросился бежать, через блестящие комнаты он проскочил на кухню, обвалившуюся зелёным потёком, и споткнулся об изломанный табурет; ломая ноги, он схватил обломки и наотмашь швырнул назад, куда вбегал дохляк, и табурет влепился в лопнувшие глаза. Король толкнулся и вылетел из квартиры; покрытый страшным воплем, он перемахнул пролёты гигантскими прыжками, пролетел и дворницкую и багровый холл, держась на солнечный проём распахнутой двери, и чёртом выскочил на горячий тротуар, едва не сбил кого-то, кто увернулся с проклятьями, сам свалился и услышал, как за спиной нарастает безумие его врага. Не дожидаясь, он наугад метнулся влево и в подворотню, проскочил двор вдоль помойки, откуда брызгами вылетели помоечные коты, и почти ушёл, но за ним увязалась дрянная болонка, цепляя за пятки. Он нагнулся за камнем и вздрогнул: в арке слепо озирался окровавленный враг. Болонка отскочила, мстя ябедой; дохляк повернул свой рассечённый лоб на собачий донос и завопил:
—Он убил! Держи суку!
Теперь Короля выручали лишь быстрые ноги. За второй подворотней оказался обнесённый оградой большой пустырь. Он прыжком перемахнул кованый заборчик и побежал по кочковатому дёрну, а дохляк не рассчитал, низко прыгнул и с маху сел на торчащий кол. Девочки с розовыми ранцами, которых Король едва не сшиб, обернулись на его звериный вопль и разахались: «Ах! Ах!».
Король наискось проскочил к темнеющей справа подворотне, рассчитывая, что здесь проходной двор, и угадал. Двор был пуст. Уже вдалеке смертно голосил дохляк. Король оскалился и едва не упал: что-то расклеилось у него в коленках, и потеряли упругость ноги; земля вкось отлетала из-под ботинок. Он сумел удержаться и не упасть; преследуемый визгами и проклятьями, он на отчаянных усилиях поплёлся прочь. Крики гнали его: он ждал близкой погони и страшился нелепого завершения—смерти—и волочил отказавшие ноги—прочь! прочь! прочь! и с содроганием увидел, что лацкан и полы пиджака заляпаны красным. «Когда ж ты успел!»,—затравленно зашипел он, а предательски трясущиеся руки уже шарили по карманам, перекидывая из пиджака любое добро. Он дважды хватался за письмо, не в силах сообразить—что это! «Следы, убийца оставляет следы»—звенело в ошеломлённой голове. Король проиграл по карманам гамму, содрал пиджак и, целясь в мусорный бак, швырнул проклятую тряпку.
—Эй, мужик, ты чё нахер?
Из-за бачка высунулся зажаренный грязью тип, видимо, разбиравший помойку.
—Тебе хотел подарить... не попал,—прорычал осипший Король и потянулся на гудящий свободой проспект.
—Каз-зёл!—Бомжик, разглядывая пиджак, довольно заскрипел сзади:—Импорт. На льдинку хватит! Эй, а кровь, кровь!..
На Короля налетела стена и отшвырнула обратно к помойке, он обвалился на землю.
Кровь—его прошибло её простым смыслом.
пиджак
следы
убийца
Он поднялся, держа за горло бутылку с острым венцом вместо снесённого дна. Ещё звенели по асфальту осколки, Король скалился, а бомжик выскулил:
—Да пшёл ты!—и кинул в него тряпкой пиджака.
Кровь напряжённо билась в глазах; Король исподлобья следил, как бомжик, припадая на ногу, пропадал в бездну тёмной как глотка подворотни.