города, где я бывал глава 4-2

ОДЕССА
Покупателям из Одессы требовался всего один выпускник. Я попал в отдельный радиотехнический батальон, который обслуживал начальника ПВО(противовоздушной обороны) Одесского военного округа генерала Франчука. В задачу батальона входило оповещение генерала о воздушной обстановке в пределах видимости РЛС.
В часть я прибыл рядовым в радиолокационную роту. Командир роты – старший лейтенант Пилипчук. Звание мне должны были присвоить позже. В роте были две РЛС (радиолокационные станции) – восьмёрка и десятка, радиостанция на машине ГАЗ-69, пункт управления и две бортовые грузовые машины ГАЗ-63. Из офицеров в роте были два командира РЛС и один командир взвода связи. Меня определили командиром отделения управления, с прямым подчинением командиру роты. При передвижениях и боевой работе моё место было в пункте управления, который представлял собой КУНГ (кузов унифицированный герметизированный) – просторную утеплённую будку на шасси грузового трёхосного автомобиля марки ЗИЛ. Я всегда следовал непосредственно за машиной командира роты.
В КУНГе располагались два планшетиста и связист. Оператор РЛС по проводной связи передавал сведения о целях планшетисту. Тот наносил обстановку на планшет. Другой планшетист, сидящий за обратной стороной прозрачного планшета, считывал координаты целей связисту, а тот морзянкой передавал их на пункт управления. Уважаемый читатель,теперь, когда ты познакомился вкратце с будущим местом и задачей моей службы, пора переходить к личному составу.
Мои будущие подчинённые восприняли меня сложно. С одной стороны, в батальоне было правило: все вновь прибывшие «принимают присягу». Это – "ложки". К ложке привязывали платок и с размаху наносили три мощных удара по заднице. С другой стороны, я был их будущий командир, и портить со мной отношения никто не хотел. Меня помиловали, правда, не без моего сопротивления. Присвоения звания я дожидался недолго. Младший сержант. А это значило, что моё денежное довольствие с трёх солдатских рублей повысилось до десяти сержантских. После сержантской школы я столкнулся с тем, что некоторые солдаты не могли подтянуться на турнике даже один раз. Бегали они тоже погано. И тут я с благодарностью вспомнил сержанта Пронькина. Физподготовкой мне пришлось заняться сразу и всерьёз.
Состав роты был интернациональным: русские, украинцы, армяне, один узбек и один молдаванин. А по месту жительства – Москва, Донецк, Ереван, Ашхабад и пр. И по времени прохождения службы была разница: строслужащие, так называемые«старики», и первогодки, так называемые «салаги». Но ни при моём появлении, ни во всю мою службу у нас не случалось неуставных отношений, унижающих достоинство человека.
Между собой ребята перешучивались. Ашхабадцы – с москвичами: Кремль – позор! За столько лет ни поштукатурить, ни побелить не удосужились. Чтобы в туалет сходить, деньги платить надо!.. Запомнился молдаванин – Леонид Цибульский. Он всегда начинал свою речь фразой:
– Я маю пидозренья.....
Вначале мы располагались недалеко от вокзала весте со спортротой, что создавало неудобства, так как интересы были разные. И через некоторое время нас переселили в Сабанские казармы. Рядом, метрах в пятидесяти, был центральный вход в парк им. Шевченко, а также – одесская мореходка. Автопарк, где «квартировала» вся наша техника, находился над центральным пляжем города- Лонжероном. Проходить туда нужно было через парк. Когда кончался парк, поворот направо – автопарк, вниз по ступеням лестницы – пляж. От КПП (контрольно пропускной пункт) – до пляжа минут пятнадцать ходьбы. Я выпросил разрешение и на зарядку рота бегала к берегу моря.
Одесса. Чудо-город. Красоты необыкновенной. Не зря Одесса в Советском Союзе занимала особое место. И мне повезло служить в этом городе. Кто бывал в Одессе, тому не надо рассказывать об оперном театре, о Дюке, о Потёмкинской лестнице, о памятнике Пушкину, о Пушкинской улице, Приморском бульваре. Да в Одессе что ни дом, то произведение искусства. Жемчужина у моря. Точнее не скажешь. А история Одессы? Сколько посвящено ей в литературе, в искусстве. Ни один город не сравнится с таким вниманием к себе. И вмоей коллекции городов Одесса тоже занимает особое место.
В роте и я занимал особое положение. Всего у нас было три отделения. Одно – моё. В двух других отделениях командирами– младший сержант Николашин (в обращении – Никанорыч) и ефрейтор Степанищев. Оба они в отсутствии офицеров подчинялись мне. Таким образом, я являлся нештатным старшиной роты. Кроме того, взамен офицеров я ходил дежурным по кухне и начальником караула. Когда офицеры возвращались домой, я оставался за командира роты. Так как меня призвали в двадцать лет, то офицеры, только что окончившие училища, были моими ровесниками. Как всегда, самыми говнистыми оказываются самые мелковатые люди. Вот таким был лейтенант Габов. Он из штанов выпрыгивал, чтобы доказать мне, что он – главнее. Однажды завалился в мой пункт управления и начал «качать правоту». Я «убедительно» попросил его выйти. Он побежал к командиру роты с жалобой. На что командир сказал:
– А ты выйди.
– Но я ведь офицер.
– А если ты офицер, тогда уходи домой не в 5, а в 9, ходи дежурить на кухню и в караул. Больше этот «офицер» ко мне не прискубывался. А вот лейтенант Хмельниченко – совсем другое дело: рослый, физически развитый, спокойный – никогда не покушался на мою независимость. Даже оружие контролировал я и выдавал его только при необходимости по распоряжению командира роты.
В армии самое необходимое свойство – мгновенно оценивать обстановку и принимать правильное решение. Однажды я был в самоволке, шёл по Красноармейской улице. И вдруг за поворотом вижу – идёт комбат (командир батальона). Бежать поздно. Я подхожу к нему, отдаю честь и спрашиваю:
– Товарищ полковник, где здесь военторг?
Хотя знаю, что он в пяти метрах отсюда. Комбат доводит меня, показывает, и я растворяюсь в магазине. Всё, теперь он не будет интересоваться, что я делал в городе.
В Одессе кроме увольнительных у нас была культурная программа. Однажды нас коллективно повели в оперный театр на «Лебединое озеро». Мне, зрителю Большого театра, пялиться на довольно посредственных исполнителей? Я нашёл объект достойнее: две девушки моего возраста. Одна – скромная, маленькая, беленькая. А вот вторая – фигура, бюст и остальное – всё при ней. Вера Петровна Ерёмина – студентка Одесского государственного художественного училища.Так я познакомился со своей будущей женой, с которой на сегодняшний день прожил почти 60 лет.
В увольнения нас пускали часто. Меня командир роты мог пустить по моей просьбе в любой день. Но ходить по Одессе нам, «сухопутным крысам», нужно было осторожно: в городе, кроме нашего, был ещё и морской патруль. А так как у патрулей были свои планы, то каждый старался выполнять их за счёт «конкурирующей фирмы». Моя новая подруга жила в общежитии училища, которое я часто посещал. Когда летом я приобрёл брюки и рубашку, то приходил в общагу, переодевался, и мы гуляли по Одессе. Ходили в филармонию, на различные концерты на открытых площадках. Однажды по приходе в общежитие я встретился там с сестрой Веры – Надей, которая тоже училась в Одессе, в театральном училище – на костюмера. Дело было на Пасху. Надя поинтересовалась:
– А вам в части яйца красили?
И первая мысль – блин, куда я попал?
Но Вера была девушкой строгой: жила она в Гудауте, а там воспитание женского пола – будь здоров. Её сестра оказалась просто с придурью.
Было и ещё одно место возможных свиданий – пляж Лонжерон. Как я уже говорил, наш автопарк размещался над пляжем. Чтобы попасть туда, нужно было спуститься вниз по довольно обрывистому склону. И мы, конечно, проложили там удобную дорожку. Технология была проста: приходим в автопарк, раздеваемся, оставляем форму в машинах, надеваем плавки и спускаемся на пляж. Плавки нам шил из портянок (летних или зимних) служивший у нас портной. Летние – полотно, зимние – байка. Так что, отдыхающих из личного состава батальона легко можно было отличить от простых штатских. Конечно, не весь батальон находился на пляже, а два-три человека, свободные после дежурств. Причём при шляпе и очках. Но когда батальон приходил на помывку в гарнизонную баню, он выгодно отличался от прочей пехоты. Кирилловцы (это мы) – загорелые и подтянутые ребята. Со своей подругой можно было встречаться на Лонжероне. Солдат – всегда солдат, и смекалка у него – солдатская.
Кстати, о банном дне. У меня осталось два воспоминания о нём. Первое – приятное. Помывка всегда проводилась до завтрака. Я всегда заканчивал мыться пораньше. Закончишь пораньше – раньше выйдешь на улицу. А на улице –
ларёк, в котором продают сухое вино почти задаром – 3 рубля стакан. Рядом с гарнизонной баней, чуть за углом. Удобно.
А второе – неприятное. Банный день всегда был постным и на завтрак варили пшённую кашу. И вот, однажды я заступил дежурным по кухне. Обычно в обязанности дежурного входила проверка правильности закладки продуктов по прилагаемой описи. Это, как правило, происходило ночью. Когда готовилось мясное – это понятно. Ну а пшёнка? Чего там проверять. Поэтому дежурный ночью спал. Так и я – спал. Вдруг в каморку, где я кемарил, – сильный стук. Открываю. На пороге – офицер, дежурный по части, с алюминиевой тарелкой в руках:
– Троицкий, ты что приготовил?
Он перевернул тарелку. Густая каша с тарелки не падала.
– Беги отсюда, пока тебя не побили!
Я, конечно, каши не готовил, но, на всякий случай, слинял через окно из полуподвального помещения: случаи ведь всякие бывают.
Моя хроническая ангина донимала меня и в Одессе. А здесь это было совсем ни к чему. Мне предложили, и я согласился – удалить гланды в окружном госпитале. Очень правильное решение: во-первых – время, во-вторых – место. Положили, удалили безо всяких приключений.
А ещё один дефект – искривление перегородок в носу. В Мукачево у меня был гайморит. Я его вылечил, но сопли у в искривлениях накапливались постоянно. Носом я фактически дышать не мог. Через некоторое время я и этот дефект решил исправить операбильным путём – в том же месте: надо же было извлечь максимум выгод. Эта операция была сложнее предыдущей. Искривления срубали долотом. Наставляли долото и били по нему молотком. В ноздри после этого запихивали марлевые тампоны в таком количестве, что нос расплющивался на ширину ладони. Всех прооперированных помещали в одну палату, чтобы легче было обслуживать.
Лежал в госпитале один индивидуум – матрос Дратчук. Талант необыкновенный. До службы он окончил какое-то театральное училище. Анекдоты рассказывал классно. Пошлейший и банальный в его исполнении казался шедевром. До операции мы покатывались со смеху. Но этот садист намеренно заходил к прооперированным в палату и начинал рассказывать очередной анекдот. Но поскольку смех и тампонированные носы были несовместимы, мы кнопкой вызывали сестру и просили её сквозь неестественный сдавленный смех:
– Уберите его отсюда.
Был ещё один оригинальный больной – любимец всех сестёр. Тоже матрос. Он вернулся из долгого плавания, попользовался услугам женщины, и его заклинило. Долго колдовали над ним врачи госпиталя, пока его не отпустило. А медсёстры бегали смотреть на этот уникум.
Но вернёмся к нашим раздутым носам. Пришло время извлекать. И это оказалось ничуть не проще операции. Меня на кушетку положила женщина и аккуратно пыталась вытащить тампон. Но когда она начинала тащить, я стонал от боли. Это продолжалось долго, пока не подошёл подполковник. Он отодвинул женщину, положил мне на грудь медицинскую клеёнку и пинцетом рывком вырвал сначала один, а потом второй тампон. Кровь хлынула на клеёнку и через некоторое время остановилась. Боль ушла. Мы с Дратчуком подружились. Но когда я выписывался, он вышел меня провожать и изумился:
– Так ты не моряк?
Мне показалось, что я что-то потерял в его глазах.
В роте я блюл дисциплину. Особенно это надо было делать на праздники. В это время случалось очень много самоволок, задержаний в городе патрулями. За всё это виновным подразделениям приходилось расплачиваться месяцами неувольнений. Я увольнений рядовым в эти дни избегал, а чтобы не было самоволок, объявлял построение через час. Зато после праздников – гуляй не хочу.
Уход за машинами проводился постоянно. Но особенно тщательным он был весной. Ржавые места зачищались, машины красились. На всё выдавалось ограниченное количество краски. Был у меня в отделении рядовой Вася Дуров, призванный из Липецка. Однажды зимой, когда он стоял в карауле у вещевого склада, то вызвал меня на пост. Оказалось, высмотрел в стене склада дыру, в которую можно пролезть. А там – банки с краской. И если позаимствовать, можно машины хорошо покрасить. Благое дело, блин. Я постоял на карауле, а Вася заимствовал. Мы тут же сложили всё в КУНГ, благо склад был в автопарке. Весной мы так вылизали свои машины, что Пилипчук объявил нам – мне и Николашину – трое суток увольнений. На седьмое ноября командир – полковник Кирилов, перед выстроенным батальоном объявил, что за какую-то провинность увольнений не будет. Наш Никанорыч вышел из строя, прошёл через КПП и ушёл в город. На КПП младшего сержанта, естественно, не задержали. У комбата отвисла челюсть. Он вызвал меня и приказал, чтобы я нашёл Никанорыча и вернул. В противном случае – а вы знаете, какими противными бывают случаи – увольнений не будет никогда. И я пошёл.
Единственно, что я знал - Никанорыч поехал куда-то по трамвайной линии. Это всё равно, что он где-то в Ростове на Большой Садовой. Я сел в первый попавшийся трамвай и наугад вышел на какой-то промежуточной станции, вошёл в первый попавшийся двор и постучал в первую попавшуюся дверь. В жизни не поверите – мне открыл Николашин. Что это было? Такое – уму непостижимо. На все мои увещевания он заявил, что увольнение ему давал командир роты и по уставу может отменить только он. И догулял, а через три дня явился в часть. Что интересно, никакого наказания он не получил. А когда я вернулся, оказалось, что Кирилов разрешил увольнения.
Занимались мы самодеятельностью. Это давало некоторую свободу, так как мы иногда выезжали в деревни района. Я читал стихи Солоухина:

«Я тебе и верю и не верю.
Ты сама мне верить помоги.
За широкой кожаною дверью
Пропадают лёгкие шаги.
Ты снимаешь варежки и боты.
Над тобою сонный абажур.
Я иду в позёмку за ворота,
В улицы пустые выхожу.
Ветер вслед последнему трамваю
Свищет, рельсы снегом пороша.
Ты садишься, ноты раскрываешь,
В маленькие ручки подышав.
Проведёшь по клавишам рукою.
Потихоньку струны зазвенят.
Вспомнишь что-то очень дорогое,
Улыбнёшься, вспомнив про меня.
Звук родится, медленно остынет.
Ты умеешь это. Подожди.
Ты умеешь делать золотыми
Скучные осенние дожди.
Но в суровый выветренный вечер,
Не спросясь, на горе иль беду,
Ты сумеешь выбежать навстречу,
Только шаль накинув на ходу.
Или будешь всё сидеть и слушать
У окошка поздно по ночам,
Как февраль всё яростней и глуше
Гонит снег по голым кирпичам».

Могло ли такое стихотворение не иметь успеха? Это же веление того времени, когда молодёжь должна была принимать самостоятельные решения, чтобы двигать на комсомольские стройки, на целину.
Ещё у нас был один номер. Но давать его мы могли только при отсутствии в зале замполита части, приглядывавшегоза нами во всех наших поездках. Что там было неблагонадёжного– не знаю. Материал из журнала, вполне критический. Наверное, нам достался такой замполит. Этот номер назывался «Американская реклама». На листе склеенного ватмана размером метр на полтора в центре – вырезанный телевизионный экран. Вокруг него вразброс рекламные надписи на английском языке и рекламные рисунки женщин, автомобилей, оружия. Сопровождение на аккордеоне обеспечивал Александр Светлов из другой роты. Частенько в поездках он при мне с нескрываемым удовольствием потреблял дешёвый одеколон, вероятно для поднятия творческого духа. Обходили замполита мы так: кто-то следил за тем, когда он выйдет, и давал нам команду. Тогда мгновенно помощники разворачивали ватман, Саша врубал «Гольфстрим» Глена Миллера, а появлявшиеся в вырезанное окно телевизора «рекламирующие» в быстром темпевещали:
- Фирма обеспечит вас спасательными поясами. Если вы утонете, и они вас не спасут, фирма возвратит вам деньги обратно
. Этот номер тоже имел большой успех.
Летом, отправляясь в лагеря в район Первомайска, оказались мы в колхозе Героя Социалистического Труда – Посмитного. Тогда этот колхоз гремел. Мы только приехали на место и даже не успели устроиться, как на ЗИСе к нам подрулил председатель. Сразу взял быка за рога и начал договариваться с Пилипчуком. Он просил одну бортовую машину, а взамен обещал кое в чём помочь. Его шофёр уже выгружал из багажника четыре здоровенных арбуза. Пилипчук разрешил, и одна бортовая ушла на уборку. Кое-что колхоз нам подбрасывал, но негусто.
Мы и сами добывали приварок – охотой на дроф. Два стрелка с автоматами (офицеры) садились на бортовую машину и, с упором на кабину, изготавливались к стрельбе. Водитель ехал по дороге, а сидящие наверху высматривали дроф. Дрофы – пугливы, ближе ста метров к себе не подпускали. Обнаружив птиц, охотники стучали по крыше кабины, водитель резко сворачивал на целину и гнал вовсю. Птицы тоже пускались наутёк, а стрелки автоматными очередями поливали удирающую стаю. Иногда удавалось подстрелить. Но это было не часто. Мясо у дрофы жёсткое. Варить его нужно было долго.
Располагались мы в лесополосе. Спали в палатках. Матрасы и подушки набивали соломой. Лежали они на земле, и ночью по нам – по одеялам сверху – бегали мыши. Но воля – она и есть воля. Недалеко от нашего лагеря было село. Мы наладили с ним связи. Там мы втихоря от офицеров покупали домашнее вино. Вечером заводили силовую, включали свет и врубали музыку. У нас был проигрыватель с приёмником, купленный сержантами в складчину. «Вещали» мы в мощные репродукторы, и к нам сбегалось население женского полу из соседнего села на танцы. Поскольку офицеры народ интеллигентный, они ходили в село в гости к местным учительницам. Как говорится – каждому своё.
А наши офицеры вне части расшалились. Однажды, после охоты на дроф, они высадили водителя и укатили с оружием неизвестно куда. Поздно вечером в наше расположение подъехал на легковой машине офицер внутренних войск с двумя автоматчиками и спросил – нет ли у нас такой машины. Я ответил, что у нас бортовые машины, а такой – нет. На мой вопрос – что случилось, офицер ответил, что к ним в лагерь ворвались неизвестные на ГАЗ-69, обстреляли палатки и скрылись. Когда они уехали, Витя Чаплик – водитель отсутствующей машины, сказал:
– Это наши. Я на своей машине поставил дополнительную фару, как на ГАЗ-69. В темноте они могли перепутать. Поехали, я знаю, где надо искать.
Мы поехали, благо была машина, которая после уборки возвращалась домой. Посреди деревни стояла наша бортовая. На руках представителей офицерского корпуса СССР сидели сеющие мудрое, доброе, вечное все в стельку пьяные. Рядом на сидении лежали автоматы со снятыми предохранителями и патронами в патронниках. Моё предложение было встречено решительным отказом. В армии я убедился в сообразительности нашего народа. Вите Чаплику не надо было ничего говорить. Пока я разговорами отвлекал развлекающихся, он слил с помощью шланга бензин из бака рядом с машиной. После нескольких неудачных попыток завестись, друзья подались в гости к своим подругам. Витя тут же снял лишнюю фару, и мы с автоматами уехали «домой». Доступ офицерам к оружию был ограничен.
Со штабом части в Одессе мы общались телеграфной связью. Существовала специальная таблица связи у связиста, который отстукивал только цифры, предусматривавшие различные донесения и команды. Её отлично знали турки и играли с нами. Очень часто мы получали кодированный сигнал: свернуться и прибыть в Одессу. Запросив повтор у своих, мы получали ответ и понимали – это турки. В таблице нельзя было всё предусмотреть. А открытым текстом передавать было строжайше запрещено. Однажды рота ушла на помывку в село, где для нас специально топили баню. А руководству в Одессе срочно понадобился доклад командира. Ничего подходящегов таблице я не нашёл и старался выкрутиться и так и сяк. Не получалось. А Одесса требовала. Потеряв терпение, я приказал радисту: шуруй открытым текстом. В эфир ушло: «Все ушли в баню». Долго аукалась мне эта баня в Одессе.
В последнем году моей службы на территории части был размещён главный пост ПВО округа. Мне приходилось там дежурить. На посту фиксировалась воздушная обстановка вплоть до Италии. Фиксировались все цели в этом пространстве. Проводился анализ, обстановка сверялась с расписанием гражданских полётов стран. Сутки дежуришь, сутки отдыхаешь, и у меня появился свободный день, первую часть которого я проводил на Лонжероне. Спал под солнцем 2-3 часа. И ничего.
Довелось за время службы участвовать в больших учениях штабов стран Варшавского договора. Досрочно о проведении учений никто не сообщал. Всё было сделано так: тревога, приказы, выезд. Для командиров это испытание. В нашей роте случился казус. Комбат стоял у ворот, из которых выезжали машины. И когда выезжала моя машина, у неё отвалилось колесо и аккурат подкатилось и упало у ног Кирилова. Мой вездесущий Вася Дуров выскочил из КУНГа и кинул его в машину. Перед тем как выехать, мой Вася загрузил в ящик пару подушек и несколько одеял. Дрова для буржуйки были запасены заранее. Стояла осень, и было уже довольно холодно. Перед отъездом надо было загрузить радиостанции – большие тяжёлые ящики. Я приказал Яше Языеву, узбеку – загрузить. Обычно исполнительный, он вдруг заартачился:
- Не знаю, как это сделать.
Я погрузил радиостанции и спросил:
- Понятно?
Языев расплылся в улыбке. Тогда я пинком выбросил станции из машины и сказал:
- Загружай.
Загрузил. Так приходилось воспитывать подчинённых.
На марше порядок поддерживался образцовый. Должен был соблюдаться положенный интервал между машинами, а самовольные остановки категорически запрещались. Это в то время, когда проходила уборка винограда, а мы должны были покорно следовать мимо? Наш дотошный замполит при следовании на подъёмах становился на самой высокой точке и следил оттуда за порядком.
Но есть же какое-то решение. И я его нашёл. Моя машина следовала второй, следом за командиром роты. Водителям следующих машин я дал приказ – растягивать интервалы. На моей машине ехал Вася. Когда мы проезжали мимо виноградников, где люди занимались уборкой, моя машина замедляла ход, Вася спрыгивал и с двумя вёдрами стремглав бросался к сборщикам. Те с энтузиазмом наполняли вёдра. А колонна-то продолжала движение, не останавливаясь. Последняя машина притормаживала, и Василий садился в неё. На остановке он разносил виноград по машинам.
Надо сказать, что наши большие командиры схитрили. Батальон они расположили в тылу противника, чтобы наверняка контролировать обстановку. Мы прибыли на место вечером, а начало- утром. Было довольно прохладно, и мы затопили буржуйку, которой был оборудован наш КУНГ. Вывесили рукомойник на машине снаружи. Утром встали бодрые, выспавшиеся, голые по пояс, чтобы умыться. Рядом – окоп, а в окопе – пехотинец. Когда я глянул в окоп, где он в одной шинельке провёл всю ночь, я понял, как мне повезло, что я служу в ПВО.
На боевой работе мы управлялись хорошо. В ответственные моменты я садился за планшет и считывал координаты целей, положение которых по данным операторов РЛС наносил планшетист с другой стороны планшета. Так и в этот раз. Работа шла напряжённая. Оператор передавал и количество самолётов, определяя его по ширине дужки на индикаторе кругового обзора. И вот он передаёт, что цель состоит из пятидесяти самолётов. Обычно в составе цели было не более двух самолётов. А тут вдруг – 50. Ну, думаю, оператор сбрендил. Я и скорректировал до десяти. Буквально через несколько минут к радио меня вызывает комбат:
– Троицкий,
(дальше следует непереводимая игра слов),
- выгляни из машины, посмотри, сколько самолётов.
Я открыл и посмотрел. Над нами было заполонено всёнебо. Самолёты шли лавиной – звеньями по три. И мне кажется, что их было не 50, а за 100 и даже больше. Я понял, что никогда нельзя корректировать сведения от первоисточников и тем самым брать всю ответственность на себя. Так формируются принципы у каждого человека, если он делает правильные выводы.
Надо сказать, что мне не только подчинялись, но и уважали.«Стариков» я не возвеличивал, но и не прижимал, а относился к ним с подобающим почтением и опирался на них, когда это было необходимо. Молодых обучал, а не измывался и не позволял этого делать никому. «Старики» уходили, а им на смену приходили другие. Если появлялся «молодой» с претензиями, его приводили в порядок окружающие. Прибыл к нам из Москвы некий Поляков. И сразу заявил, что он – боксёр, и что к нему отношение должно быть особое. При каком-то его резком движении, превосходящем рамки дозволенного, была проведена «тёмная», и равенство – восстановлено.
Приходили замечательные ребята. Например – Раввин (это фамилия). Еврей. Его отец работал где-то в Госплане, причём далеко не на рядовой должности. После моей демобилизации Раввин занял моё место. Были ещё москвичи, которые после дембеля приглашали меня в гости и принимали меня как своего воинского руководителя. В своё время Пилипчук говорил нам:
– Ребята, вы сейчас мечтаете о дембеле, тяготитесь службой. Но придёт время, когда вы будете вспоминать о ней, како лучших годах своей жизни.
Сейчас, когда мне за 80, я вспоминаю эти слова и чувствую,что всей своей памятью согласен с ним. Царство тебе небесное, старший лейтенант.
В октябре батальон уехал на испытание новой системы от РЛС до главного поста ПВО. Часть нашей роты с офицерами уехала, а часть под моим началом осталась на месте – в основном, для несения караульной службы. Было уже холодно, а в нашем отсеке кто-то разбил окно. Вместо Кирилова остался начальник штаба – майор. Фамилии его не помню. Он выстроил нашу роту и заявил, что окно вставлять не будет, пока тот, кто это сделал, не сознается. Я был взбешён: у меня уже три человека лежало в санчасти. И я выразил ему соё отношение:
– Такое может сказать только безответственный человек.
Майор ушёл, но стекло немедленно вставили. Вечером ребята из канцелярии сообщили, что издан приказ о разжаловании меня в рядовые. Это была иезуитская месть. По представлениям майора, бывшие мои подчинённые должны были «скушать» меня. Я срезал с погон лычки, чтобы не доставить удовольствия этому придурку. На утреннем построении, в предвкушении удовольствия, он скомандовал:
– Младший сержант Троицкий, выйти из строя.
А когда я вышел, он искренне разочарованно сказал:
– Снял уже…
– Не вы давали, не вам и снимать.
Как он ошибся. Меня не только не съели, а освободили от всех повинностей. Время до дембеля я провёл как на курорте. В караул, как разжалованному, мне ходить было запрещено: нельзя давать оружие в руки. Заместившие меня (и воспитанные мною же) командиры ни в какие наряды меня не ставили. Майор удовлетворился сделанным. А я старался с ним не встречаться.
Когда я демобилизовался, в моём воинском удостоверении осталось звание младший сержант. Когда через год Раввин демобилизовался и я был у него в гостях, он рассказал, что майор, будучи в автомобиле, который сбил человека, скрылся, не оказав пострадавшему помощи. В результате, он был разжалован.
Как говорится на «фене» – Бог не фраер, он всё видит.
Подошёл дембель. Настал он, долгожданный. Покидаю своих воинских друзей. А как же моя подруга? С ней-то как?Для мужиков улизнуть от свадьбы в любом варианте – дело обычное. Но когда моя подруга со слезами упала ко мне на плечо, я понял: всё. Прощай, Одесса, прощайте друзья, и – до скорого свиданья, моя невеста!