Снегурочка или Она была актрисою

Люди любят рассуждать о сочувствии к ближнему, Божьих заповедях, казуистически принижая естественные «звериные» и необоснованно возвышая нравственно извращенные «человеческие» отношения. Призывы имеют скрытую цель: будь паинькой – дай фору, мне будет проще с тобой управиться, обойти тебя, залезть наверх! Даже похороны, если усопший не был близким или знаковым (после этого ломается жизненный уклад или туманятся перспективы), вызывают у нормального человека двоякое чувство: припрятанный триумф, что с дистанции сошел кто-то, а ты пока в строю, и грусть от того, что сам продвинулся в очереди на смерть. А когда край очевиден, глаза беспокойно бегают, ища искреннего сочувствия, недоумевая, почему оно отсутствует у окружающих. И забывая, что сам никогда не был им обременен.

Юрий Юлов

СНЕГУРОЧКА
или
ОНА БЫЛА АКТРИСОЮ…

ЖЕНСКАЯ ФАНТАЗИЯ

Да не была она актрисой, если не считать двух лет участия в студенческом фольклорном театре, которым славился истфак семидесятых! Правда, было пару подмен в ТЮЗе, где студенткой подрабатывала в костюмерной – Медвежонок, Зайчик и нечто подобное…
– Когда простым и нежным взором
Ласкаешь ты меня, мой друг…
Сорок лет на нашей территории не принято праздновать. Сорок лет – сорок дней, рок, «сурочыць», сорок сороков, сорока на хвосте…
Они и не праздновали, а отметили единственным тостом. Эдуард только вернулся из Польши, где последние полгода работал перекупщиком. Там в основном и жил, приблизительно раз в месяц наведываясь в семью. Когда он приезжал, становилось спокойно, суматошно, весело и денежно. Двенадцатилетняя Наташка получала подарки: куклу Барби, робота-трансформера (Эдуард всегда хотел мальчика, но и дочуру любил самозабвенно. И она старалась ему угодить). Еще Наташке доставалась броская бижутерия, по внешнему виду легко превосходящая советские драгоценные камушки.
Ей, законной супруге Алине Георгиевне, отдавал сотку долларов на подарок «по личному усмотрению».
В припеве к вкрадчивому баритону хозяина присоединялось лукавое меццо-сопрано хозяйки:
– Веселья час и боль разлуки
Хочу делить с тобой всегда…
Наташка смотрела на родителей восхищенными от любви глазами. И то устраивалась на колени к матери, то выныривала между левой рукой и грифом гитары у отца. И никогда не подпевала, хотя и с голосом, и со слухом было всё в порядке. Детской душой Наташка чувствовала, что эти два близких ей человека – одно, а она – от них, производное, как бы не совсем то… Но не желала смириться с этим пониманием и поэтому никак не могла разместиться так, чтобы одновременно прижаться к обоим. Нет, раствориться в обоих…
Идиллия заканчивалась, вернее, переходила в драматический всплеск, когда уставшая от папиной энергии Наташка укладывалась спать. Оставшись наедине с женой-ровесницей, Эдуард начинал пить больше, вкрапляя в речь польские словечки и мягкую ругань, – рассказывал об особенностях «командировки».
Говорил о полициантских рейдах, о меняющихся законах в разных поветах, о деликатных наездах польского и наглых русского рэкета, о не совсем обязательных партнерах, о поборщиках-мытниках, о туповатых и жадных торговцах-туристах… Не жаловался – он никогда не жаловался, не исповедовался – он никогда не исповедовался. Докладывал? – да нет, и не докладывал. Как-то так – рассказывал…
Алина слушала больше сердцем, глядя в любимые серо-зеленые лучистые глаза. Когда он умолкал, чтобы налить рюмку или прикурить, пыталась рассказать, что творится в школе, из которой она так и не ушла, как ушел муж из своего НИИ металлов и сплавов. И умолкала, когда он терпеливо и пусто начинал смотреть ей в глаза. Она знала, что он не пропустил ни единого сказанного ей словечка и даже оборванную фразу легко мысленно довел до конца. Однако эмоциями не воспринял, потому что в этом обезумевшем мире она с дочкой – в голодном обездоленном тылу, а он – на фронте, где может в любую минуту погибнуть. И гибнет уже… Но не забывает их.
Назавтра у Эдуарда был пеший день: он оплачивал коммунальные расходы, покупал что-то из бытовой техники, ворча, что «у людей» это дешевле, красивее и надежнее.
Когда Наташка возвращалась из школы, все вместе шли на рынок: женщины выбирали себе что-нибудь из одежды, мужчина – рассчитывался, предварительно уверенно и весело сбив цену.
Иногда ходили в парк Горького, где Эдуард с Алиной сидели в кафе, а Наташка, получив от папы карт-бланш, вволю каталась на всерьез сдавших с застойных времен аттракционах.
Ужинали вместе и с тортиком. А потом была ночь любви. Не той любви, что начиналась чуть ли не с порога по возвращении, а глубокой, творческой, нежной.
Утром опять были песни.
– Лепестками белых роз
Я наше ложе застелю…
И слезы в глазах Эдуарда…
Алина не подпевала, потому что эта песня была чисто мужская.
Наташку Эдуард шлепком по попе уже с полчаса назад отправил в школу.
Через пару часов отец шел в школу сам, чтоб «козырно урегулировать вопросы». Прямым ходом заходил к директору, вручал что-нибудь из оргтехники и канцпринадлежностей и спрашивал, что нужно еще. Проблемки с учителями решались автоматически. Тем более Наташка была умницей и примерной ученицей.
Хоть Алина Георгиевна и сама держала под контролем все школьные вопросы, она никогда не отговаривала мужа: хотелось, чтобы коллеги из традиционно женского коллектива фрагментарно позавидовали ее счастью. Знал это и Эдуард. И задачу свою в основном видел, чтобы визитом в школу отметить, что и у Алины есть защитник.
Вечером был обзвон приятелей-соратников. Всё больше – о месте и времени выезда в очередную ходку. Женщины в это время ходили и говорили тихо. Эдуард разговаривал в прихожей, а они только шмыгали – на кухню или в туалет.
«Херня, перетрём! Пускай Пархом порожняк не гонит, жук навозный! Не будь лошарой последней, я те говорю, Миха! Кипятком побрызгает и успокоится, чмошник, раз облажался! …Димон! Эту сука драную давно на пику ставить пора, понял, да?! И поставим!! Кого он строить собрался, приёбыш, тем более в Польше – лагодном краю?! Он не в своей Вологде! Срал я на его отсидки, понты и тусовки – разбросаем вместе с эспандерами на семь километров в радиусе! …Пану Збышеку обещали стартер для моторки привезти. Ну, это мы и на границе у оптовиков поищем. …Короче, завтра на кольцевой по Брестскому – в семь двадцать–семь сорок. Уважительной причиной может быть только смерть».
Лексика была не от кандидата технических наук, а из мира менее подлого и скользкого, но более конкретного и жестокого.
Алина ничего не объясняла Наташе. Девочка понимала – так надо: папа знает, что делать.
После перезвона, вернее, после улыбчивой отшутки Эдуарда «Аж ухо от трубки расплавилось!», под телевизор, икающий о компроментации Манделы и свержении Наджибуллы, Эдуард делал какие-то расчеты на листках прошлогодних Наташкиных тетрадок, которые затем, мелко изорвав, выбрасывал в урну. Основное записывал в блокнот, который держал в поясном кошельке.
Ночью был обычный акт, ибо Алина к тому времени уже спала, и полностью ее будить Эдуард не хотел – подкрадывался.
Утром Алина и Наташка, не увидев в прихожей ботинок с высокими каблуками и черной куртки, пару секунд нарочито непонимающе смотрели друг на друга, затем синхронно разводили руками и хлопали ими по бедрам: «Опять проспали!» Затем смеялись, обнимались (клали руки друг другу на плечи) и опять начинали долго ждать папу.

…Господи, как давно это было…
Эдуард не приехал из очередной командировки. Единственное, что удалось узнать: он нарушил основное правило, принятое среди перекупщиков и перегонщиков, – не передвигаться на большие расстояния в одиночку. Базарный день перед католическими праздниками, который Эдуард пожертвовал ради дня рождения Наташки – ее тринадцатилетия… Для людей, которые заправлялись ровно на рабочий день, чтоб не увеличивать расход топлива лишним весом автомобиля, которые объезжали несколько обменников, чтобы выиграть пару долларов, которые заправляли водку вместо стеклоочистителя, потому что это было дешевле, подобное считалось дурачеством. Можно было заснуть за рулем и разбить машину, можно было накуролесить по пьянке, чтобы полугодовым доходом отмазаться от срока, можно было залететь на таможне, ибо правила были суровые и постоянно менялись… Но если ты работаешь – работай.
Хорошо, что не появились какие-нибудь кредиторы. Алина не знала раскладов Эдуарда, который время от времени сообщал, что он «почти» никому ничего не должен. Зато слышала о случаях, когда вдовам с детьми приходилось продавать квартиру, чтобы рассчитаться за долги погибшего хозяина и сберечь жизнь свою и своих детей… Правда, никто ничего не вернул и ничем не помог – братство было условным и паритетным: только на время совместной работы. Все более-менее знали друг друга, но пары-тройки-четверки часто менялись. И главной причиной было то, что когда дело доходило до денег, всегда находились такие, кто считал личный вклад более весомым, а положение своей семьи – более критичным.

Алина Георгиевна прошла на кухню. Глянула на недопитый портвейн – и ее передернуло. Подалась в ванную комнату приводить себя в порядок.
Затем в замызганной турочке вскипятила молотый кофе. За сахаром нужно было идти. Точнее, за сахаром нужно было идти еще позавчера – забылось как-то.

Семь лет вдовьего одиночества. Три тысячи долларов, которые Эдуард помимо текущих расходов успел отложить в томик Булгакова, помогали Алине и Наташке выживать, пока в стране не провели деноминацию, после которой доллар стал резко терять покупательский вес.
Школа не отпускала – не давала ни жить, ни умереть. Пару раз наведывались бывшие ученики, в основном – мальчики. Поседевшие, полысевшие, располневшие… Обычно чего-то (по их словам) достигшие. Она выпивала с ними по паре рюмочек, а на намеки об изменившейся за последние годы истории, уклончиво отвечала ироничной репликой-цитатой технаря Эдуарда, с которым согласилась только через десять лет после его смерти: «По Ожегову история – действительность в ее движении, а уж остальное – навороты». И от себя с улыбкой добавляла: «Учителя – люди подневольные. У нас инструкции, методички и инспекторы». Смешно было видеть, как взрослые серьезные мужики, иногда всего на пять–десять лет младше ее, по-прежнему говорили с ней, как неуверенные в себе ученики с непогрешимой всезнающей учительницей.

Наталья через полгода после дефолта приневестилась к красноярскому буржуину, волей случая посетившему международную выставку «Пластик нового тысячелетия», где она участвовала в качестве переводчицы. Алина сразу поняла, что зять, который был на пару лет моложе тещи и которого она видела только дважды, напоминал дочке отца: криминальным слэнгом, которым Эдуард был вынужден пользоваться и который стал сейчас нормой в литературе и в обществе, и ответственностью за сказанное слово и семью.
Внука, названного Глебом, Алина не видела никогда. Перезвоны с дочкой поздним вечером в последнее воскресенье месяца, присылаемые семейные фотки успокаивали и грели. Невидимое глазу и неслышное уху дорисовывали память и телесериалы.

Александр появился, можно сказать, внезапно. Она готовилась перейти с двумя сумками на зеленый свет, как вдруг рукам стало как-то пусто. Легкий страх и замешательство…
– Позвольте помочь…
Ситуация, как говорится, не для беременных. Когда сзади пристраивается незнакомый мужлан, выхватывает сумки и через секунду идет рядом шаг в шаг, мило беседуя… А направление и темп диктует обратным отсчетом светофор.
– О, спасибо, сударушка! Доброе дело сделал – небеса один грех спишут!
Сударушкой ее пока никто не называл.
– Спасибо и вам. До свиданья. Пакет и сумку вернете?
– А через катакомбы сами перейдете? – он показал взглядом на монтируемую наружную теплотрассу, изрытый воронками и огороженный пластиковыми сетками бульвар.
Алина взглянула на узкую петляющую тропиночку, сложенные кубы плитки…
– Катакомбы – это под землей. Из них камни для города доставали. У нас – лабиринты. Пройду без вас, извините.

«Свидание» наступило через два месяца. На этот раз мужчина сидел на скамеечке только что благоустроенного бульвара.
– Помощь не предлагаю – сегодня затарились значительно меньше. Но если начнете совершать прогулки на велосипеде, фигура и походка, несомненно, станут еще лучше. Уточню: еще более совершенными…
Ловелас! …Узнавать – не узнавать? Ну не дурак же он последний!
– Простите…
– Саша я, Александр.
Узнавать не то чтобы не хотелось – нельзя было, не положено, не по-женски.
– Вот и хорошо, что Александр, – она кивнула и двинулась дальше.
– Харэ прессовать-то нормальных людей, а?
Алина остановилась и улыбнулась. Мужчина разглядел в этой улыбке то, что хотел видеть.

Александр был фрезеровщиком автоагрегатного. Интеллект и легкость общения его происходили из славных застойных и лихих перестроечных: телевизионщик, а затем – журналист.
Пятьдесят два года для мужика, который не спился в часы беспредела, не схватил инфаркт-инсульт, не отчаялся в жизни, держит себя в хорошей физической форме…
Да, с женой разведен. И высылает или привозит семье четверть дохода, хотя дети давно выросли.
Но десятилетняя вдовья тоска и незащищенность, идеализация мужского наличия и присутствия не оставили Алине Георгиевне шансов. Крепость пала в тот же вечер.

Она как-то обмолвилась Александру, что некогда играла в фольклорном театре.
– Она была актрисою
И даже за кулисою…
Он, как и Эдуард, тоже владел гитарой.
– «За кулисами», Саша!
– Тебе видней, Алинёнок, как и что там было… Но «за кулисою» – складней. Не правь фрезеровщика – мы вворачиваемся и рвем края… Стружка у нас – обрывками и в обувь впивается.
И немного похабно подмигивал.
А еще в припеве вместо «а в душе моей все по-прежнему» перефразировал «по Брежневу», скоморох придурошный!

Он не вворачивался и не рвал края. Он оттягивался. Предупреждал, а потом оттягивался. Нежности и участия не наблюдалось, да и разнообразия особого не было. Ну и не очень-то нужно! А мужлан-таки, хоть и из журналистов! Он не искал подхода, как Эдуард, а соблюдал своё.
Временами Александр, предварительно выпив и заранее извинившись, «размазывал слюни по стеклу»: про лидера эфира суку Карасёва, который вынудил членский билет на стол кинуть и сам через полгода «сел наглухо». Затем про мастера Корнеенко, у которого таблица умножения в мозгах с трудом улеглась, а он командует, хоть и отчество все время путает. Про Витька из соседнего подъезда, который вместо пятерки получил в хлебальник за «неделикатно обозначенную» просьбу…
К редким намекам как-то узаконить отношения относился незатейливо и обстоятельно:
– Расписаться-прописаться… Ну зачем тебе нужно, Алинёнок, чтоб мои детишки на твою жилплощадь претендовали? Мы друг дружкой довольны, детей рожать не собираемся, внукам рады. Вдруг меня парализует – с чистой совестью выбросишь на хер чужого человека! И с «бабосами» более-менее пока укладывается. Хотя от «них» чего угодно ожидать можно…
Мужчины-мужчины… Все время вы глядите в какую-то далекую перспективу! И беситесь, а затем отчаиваетесь, когда внезапно удается там что-то разглядеть…

Два года назад Александра уволили с автоагрегатного в связи со сменой собственника и реформированием предприятия. Не одного – семьсот человек, значительная часть из которых кроме школы, училища, армии и станка в жизни не видела ничего.
Алина Георгиевна год назад тоже стала пенсионеркой: поступило указание об «омоложении кадров» – и контракт с 55-летней учительницей не продлили. Молодежь так и не вдохновилась будущими перспективами и не пошла на учительские хлеба. Директор через восемь месяцев – перед началом четвертой четверти – позвонил, предложил вернуться, но она уже смирилась с положением. Тем более выигрыш по деньгам не компенсировал уроки, классное руководство и ежедневную нервотрепку. Да и внешний вид учителя должен быть безупречным, а это тоже требует денег и заботы. А если учесть, что с утра необходимо полтора часа для ванны и макияжа, а после работы – солевой раствор для утомленных ног…
Александр поначалу подался шабашничать с предпринимателями по многочисленным садовым товариществам – сателлитам большого города. Однако и рассчитывались по разным причинам не всегда нормально, и здоровье было уже не то, чтобы в любую погоду физически напряженно работать. К тому же однажды подвернул лодыжку и со сложным переломом проходил в гипсе почти три месяца.
Теперь он мрачно смотрел на бывших коллег, которые приезжали к нему за советом в их элитный район из своего трущобного. Обычно появлялись наиболее уверенные в себе или подтолкнутые семейством, внезапно оставшимся без… Не то чтобы без кормильца – без завтрашнего дня. Как правило, это были профессионалы, которые еще в конце застоя умудрились стать ударниками коммунистического труда, а то и орденоносцами. Они уже попытались приспособиться к новой жизни и теперь совершали последний рывок – поход к умному человеку, которого совсем недавно легко и аккуратно обходили в деньгах за счет большего стажа, высшего разряда и чисто пролетарским горлом. Как интеллигента – так им и положено!
Александр ранее никогда не выказывал недовольства цеховыми товарищами, если они не нарушали этику человеческих отношений. Наоборот, возвышал их: читал, предварительно подправив, чьи-то самопальные стишки, рассказывал о внучке с заплетенными косичками, которую спохмела и «на авторитете» приводил на завод дед, находящийся в отпуске…
Иногда появлялась выброшенная за ворота автоагрегатного молодежь – по словам Александра «выбитое поколение перестройки». Лет тридцати–сорока: вполне трудящиеся, но запойные, неженатые, щербозубые. Реакция та же, хоть и бесцеремоннее: Александр знал, что с пустыми руками или пустым карманом за советом не ходят. Поэтому или велел открывать, или посылал в гастроном. Выпивая, он не говорил своего обычного «Херня, прорвемся!» и ничего не обещал. Тем, кто постарше, рекомендовал найти приют в родимой деревне, если таковая есть, или спиваться по месту столичной прописки и освобождать квартиру детям. Тех, кто моложе, пытался натолкнуть на переквалификацию, а иногда даже давал адреса конторок, где «требовались», заведомо зная, что испытуемые, скорее всего, скосячат. Так обычно и было.
Регистрироваться на бирже отказался: «На транспорте больше проезжу, чем их пособие. У «них» даже минимальный прожиточный бюджет – на две бутылки «бырла» в день в позе трубадура! И без закуси… Не будем родному государству статистику портить – останемся официально благополучными!»
Через год поток посещений иссяк. Хоть как-то смогли устроиться единицы: в основном сторожами, лифтерами да слесарями при больницах и детских садиках. На похоронах сокращенных «неудачников» был только два раза:
– Ничем никому помочь не могу… Как им жить?! Кому рассказывать о станке-полуавтомате, наедине с которым провел большую и самую значимую часть жизни?! И мне самому скоро кранты! «Они» и затеяли этот бардак, чтобы избавиться от потенциональных пенсионеров. Государство поставило перед нами важную задачу – сдохнуть как можно скорее! А за нами идет поколение взрыва рождаемости – пенсионный возраст поднимут на то время, пока не вымрут они…
Он по-прежнему в душе оставался ярким представителем масс-медиа, который любую проблему и ситуацию рассматривал глобально. Алина подходила к Александру, прикладывала обеими руками его голову к своему животу и гладила, как маленького, по голове и плечам.

Были светлые моменты и в это гадостное время. Тем более Александр органически не мог пить все время: он отремонтировал квартиру на оставшиеся средства. Основную часть работы бывший журналист и бывший фрезеровщик взял на себя – и у него всё получилось.
Пару раз выходили статьи – некоторые связи сохранились. Хотя гонорары оказались мизерными, а то и вообще не выплачивались. Особенно его удручало, что кромсали, выбрасывая и приглаживая то, что проявлялось благодаря ценимым некогда журналистским качествам: честности, смелости, бойкому слогу.
А значительная часть материалов, по мнению Александра востребованных самой жизнью, отвергалась с туманными формулировками главных редакторов независимых казалось бы изданий: «Понимаешь, ситуация теперь не та… Не пройдет это! Цензуры у нас, конечно, нет, но это – по Конституции».
Всё, как прежде, получалось у него и в сексе. Конечно, реже, это понятно. Да и у Алины телесные потребности давно уступили первое место душевным. Изредка Александр брал гитару, предварительно жалуясь, что пальцы отвыкли:
– Главней всего – погода в доме,
А всё другое – суета!
Алина не обращала внимания на то, что Сашка по рабоче-крестьянски в слове «суета» меняет «с» на «х» (тем более он его прятал!) и подпевала нестареющим меццо-сопрано:
– Есть я и ты. А всё, что кроме
Легко уладить с помощью зонта!

От Александра осталась только короткая прощальная записка и небольшие деньги рядом с листком.
Алина и теперь не знает, где Сашка и правда ли, что его больше нет. Так же, как когда-то об Эдике. Только тогда ей говорили о государственных границах и отсутствии документов о правовой помощи, а теперь открытым текстом сказали, что ее второй и последний мужчина ей – никто.

– Так есть двадцать рублей?
– Ой, извините! – Алина Георгиевна стала копошиться в ветхом бумажнике из натуральной кожи, который некогда подарил ей Эдуард.
Светло-коричневая двадцатка обнаружилась, и кассирка по-домашнему выдернула ее из руки Алины, машинально передвигая на блестящий нержавейный скат за кассой килограм сахара, пачку макарон и бутылку вермута.
– Дисконтную карту приобрести не желаете?
– Да нет…
– Пакет не нужен?
– У меня есть, спасибо…

Если вы встретите Алину Георгиевну на улице, в подъезде, в парке или в магазине, не вздумайте весело подшутить над ее не очень уверенной походкой. Если в общественном транспорте решите, что вы – ароматны, а она – не совсем, воздержитесь от легкомысленных комментариев. А если увидите нелепую улыбку на ее лице, знайте: обращена она не к вам или кому-нибудь из этой суетной жизни.
Она вас все равно не услышит. А если услышит и поймет, ваши слова будут резать ее до тех пор, пока следующая боль не перекроет предыдущую. Вам это надо? Уж коль не верите в Бога, хоть и крестик нацепили, знайте, что и Сатана не любит тех, кто издевается над беззащитными. Он наотмашь бьет понтовых борцов «за чистоту рядов», которые возомнили себя его соперниками в сфере зла. Он-таки родом из ангелов…
Алина и в самом деле была актрисою: четыре раза играла в ТЮЗе Медвежонка, два раза – Зайчика, и один раз – самую настоящую Снегурочку!