Кузя

Новые жители нашего дачного, а когда-то воинского поселка, звали этого бездомного песика всяк по-своему: Дружок, Пушок, Тишка. И лишь старожилы знали его настоящую кличку – Кузя.
Старожилы сказывают, что жена замполита увидела как-то свою любимую сучку пуделька, спаривающуюся с кобельком лайкой зампотеха. Скандал важная дама закатила грандиозный. До того заела майора, что перевелся он в другую часть. Хотя, как бает молва, главная причина скандала в том, что оказался зампотех менее сообразительным, чем его кобелёк. Может, от той вольной случки и появился Кузя. От родителей унаследовал песик белую кучерявую шерсть, острую хитрую мордочку, уголками торчащие черные ушки и завитой крутым колечком хвост. А главное, он не только на доброту отзывчивый, словно комнатная болонка, но и как охотничья лайка шустрый, добычливый.
Куда делся и как выжил при расформировании воинской части никому не нужный щенок, никто из вольнонаемных не знал. Появился он уже взрослой собакой у старого и одинокого, неизвестно с каких пор живущего в поселке, деда Ильи. Дед Илья, сухонький старичок невысокого роста, с вечно слезящимися круглыми глазками без ресниц, мясистым, нависшим над верхней губой носом и обращенной в никуда тихой улыбкой, постоянно ходил в старой заношенной форме работников речного флота. Его избушка стояла на берегу реки за бывшими офицерскими двухквартирными домиками.
Флотскую фуражку с треснутым козырьком и вшитым «крабом», китель с намертво прикрученными проволокой желтыми пуговицами и форменные брюки дед Илья носил и летом, и зимой. В морозы надевал солдатскую шинель, туго подпоясывая ее веревкой, и повязывал поверх фуражки старую женскую шаль. Ноги обувал в валенки «сорок последнего» размера с резиновыми калошами, подвязывая их за пятки. В таком одеянии становился он похож на пленного немца, какими их показывают в кинохрониках военных лет. Жалея деда, жители и дачники отдавали ему старую, но еще добротную зимнюю одежду. Но она через некоторое время куда-то исчезала.
Дед Илья каждое утро ездил на работу электричкой. Трудился в интернате для инвалидов на должности, как он говорил, всеобязанного. Помогал на кухне, прибирал территорию, выполнял мелкие ремонтные работы и поручения типа «туда отнести, сюда принести». Мало ли дел найдется в хозяйстве для человека от работы не отлынивающего. За это деда кормили в подсобке при кухне и кое-что давали с собой. Наверное, и какую-никакую зарплату платили. В общем, заработанного хватало на прожитье и ему и Кузе.
Возвращался дед Илья, как правило, одной и той же электричкой во втором вагоне, который останавливался как раз возле его проулка. Кузя встречал хозяина всегда. Прибегал сразу же, как только электричка прогрохочет по железнодорожному мосту через реку, и авторитетно усаживался на пригорке, что отделял последний дом улицы от платформы. Чинно ждал, когда дед сойдет с насыпи и поравняется с ним. Тут же, забыв про степенность, срывался Кузя с места и, крутнувшись несколько раз в ногах у деда, следовал уже позади хозяина.
Полученные на кухне продукты, дед носил домой в авоське, завернутыми в газету. И Кузя, следуя за хозяином на определенном расстоянии, перебегал с одной стороны на другую, в зависимости от того, в какую руку тот перекидывал сетку. Когда из авоськи пахло особенно вкусно, Кузин хвостик трепетал, словно вымпел на мачте корабля.
Но бывали дни, когда дед Илья задерживался. Убедившись, что хозяин не приехал, Кузя бегал неподалеку, дожидаясь следующей электрички. Случая, чтобы дед не приехал совсем, не было. Причину опозданий Кузя, видимо, понимал, потому что встречал деда уже на платформе.
Дождавшись, когда дед Илья, двигаясь медленно и неуверенно, слезет с подножки вагона, Кузя брал инициативу на себя. Пока хозяин с минуту стоял, покачиваясь на нетвердых ногах, глядя вслед удаляющейся электричке, он кружил вокруг, стараясь обратить на себя внимание негромким лаем. Это удавалось сделать быстро, так как дед никогда не пренебрегал вниманием друга. Добившись своего, Кузя тихо семенил впереди хозяина, мерцая в сумерках белым пятном, словно фонарь навигационного створа. Постоянно оглядывался, дабы убедиться, что хозяин не сбился с курса. И если тот пытался куда-то свернуть, призывным лаем, как морской маяк-ревун, возвращал деда на дорогу.
Дедова авоська в такие дни была пуста, поэтому хвост колечком не выражал никаких эмоций. Летом с пропитанием проблем не было. Зимой же забегал к соседям, которые его в такие дни подкармливали. Да и деда не бросали, приносили чего-нибудь от своего ужина.
Умер дед Илья зимой. Исчез и Кузя. Появился вновь поздней весной. Худой, с серой свалявшейся шерстью и повисшим хвостом. Он не задирал забавно мордочку, как раньше, а бегал по улицам, опустив нос, словно искал чего или кого-то.
Жить Кузя ни к кому не пошел. Да и идти было уже не к кому. Поселок все больше пустел. Коренных жителей оставалось совсем мало. Опустевшие дома скупали дачники, селясь здесь на лето, или приезжая на выходные. В их отсутствие в поселке хозяйничали бомжи и бездомные собаки.
Горожане привозили на дачи своих четвероногих любимцев. Породистые холеные псы, одуревшие от вагонной толчеи и освобожденные от поводков, метались по улочкам поселка как простые дворняги, пугая своим видом и громким лаем людей и местных собак. Кузя к их шальной радости относился спокойно, участия в суете не принимал, держался в стороне.
Я оборудовал на даче столярку и зимой на выходные приезжал ремонтировать рамы, теплички и другую огородную утварь. Таких как я дачников в поселке было немного, мы знали друг друга и общались между собой. Выявилось следующее: Кузя по каким-то неведомым нам критериям разделил нас на «ближних» и «дальних». К «ближним» он заходил каждый их приезд обязательно. «Дальних» же навещал по необходимости, когда был голоден или просто пробегал мимо.
Я состоял в разряде «дальних». Зная это, всегда оставлял калитку приоткрытой. Если Кузя решал навестить меня, он забегал в калитку, садился на деревянном крыльце, и начинал быстро перетаптываться передними лапками и стучать хвостом по полу. От промерзшего крыльца такой стук барабанной дробью разносился по всему дому. Лаем о себе напоминал редко, лишь когда я долго не появлялся. Я выносил ему заранее приготовленное угощение или отдавал часть своего обеда.
В феврале Кузя несколько раз приходил кормиться с приятелем - другой бездомной дворнягой. Серо-коричневый облезлый пес, в недалекой родословной которого явно угадывалась порода эрдельтерьера, был в полтора раза выше Кузи, но более худой. В такие дни Кузя не заходил на крыльцо, а коротким лаем извещал о своем приходе от калитки. Я делил угощение на двоих. Кузя брал свою порцию, уносил на крыльцо и там съедал. Другую оставлял у калитки, где ее проглатывал эрдельтерьеров отпрыск. Кузя никогда не претендовал на пайку попутчика, но дальше калитки, а тем более на крыльцо его не пускал.
Настоящая жизнь для Кузи начиналась с приходом весны. Шумно, беспокойно, зато тепло и сытно. Как правило, Кузя встречал городские электрички, сидя на том же пригорке, где когда-то дожидался деда Илью. Даже сложилась примета. Если Кузя на пригорке, то в поселке тихо. Если Кузи на пригорке нет, значит, где-то гуляют - на чьей-то даче семейный праздник. От «сытного» в этот день двора Кузю никогда не отгоняли. Даже хозяйские собаки относились к нему добродушно, разрешали заходить внутрь и не отбирали брошенное ему угощение.
Больше всего хлопот Кузе доставляли субботние и воскресные вечера. В эти часы железнодорожная платформа и прилегающая к ней поляна заполнялись дачниками с сумками, корзинами, цветами. Они сидели и стояли группами, тихо переговариваясь, подводя итоги прошедшим выходным. Даже дети, набегавшись за два дня, вели себя тихо и спокойно.
Кузя не спеша, оббегал каждую группу. Недолго стоял около, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону, словно интересовался, всё ли у людей в порядке, нет ли к нему, Кузе, претензий, и приедут ли они на следующие выходные. Одни давали ему что-нибудь из остатков дачной снеди, другие говорили несколько слов, третьи просто игнорировали его любопытство. Даже городские собаки, вальяжно развалившись у хозяйских ног, равнодушно относились к его визитам.
Такое умиротворенное состояние длилось лишь до появления электрички и вмиг улетучивалось, как только первый вагон показывался из-за поворота. Люди, подхватив поклажу, детей и собак бросались на штурм вагонов. Крики взрослых и детей, лай и визг собак рвали в клочья еще минуту назад царившую вокруг тишину. Кузя вносил в этот гвалт свою лепту. Отчаянно лая, он бегал от вагона к вагону, как бы ободряя лезущих на подножки людей. Но, в его, казалось бы, бестолковой суете наблюдались отдельные закономерности.
Общеизвестно, что в тамбурах людей набивается как селедки в бочке, а в середине вагонов довольно свободно. Кузя поочередно садился против середины таких вагонов и, подняв мордочку к окнам, громко отрывисто лаял, обращая свой голос к пассажирам, как бы призывая их подвинуться, сплотиться и дать возможность другим забраться в вагон. Но, люди друг друга то не всегда слышат и понимают, а тут какая-то бездомная дворняга...
Основная масса дачников, несмотря на протесты влезших раньше, все же втискивалась и вжималась в вагонный тамбур. Лишь у двух-трех вагонов кто-то, цепляясь за подножки и ноги счастливчиков, ставших пассажирами, упорно пытался уехать этой электричкой. Тогда Кузя срывался с места и с отчаянным лаем бежал к головному вагону, как бы пытаясь упросить машиниста подождать еще немного. Добежать до цели на своих коротких лапах он, как правило, не успевал. Машинист подавал сигнал, и электричка медленно трогалась с места, оставляя на платформе нескольких дачников-неудачников вместе с их детьми, собаками и урожаем.
Одни из оставшихся располагались тут же на траве дожидаться следующую электричку. Другие, живущие рядом, возвращались на дачи, срывая раздражение резким подергиванием поводков своих домашних любимцев, которые чаще всего и оказывались виновными в неудачном штурме вагонов. Те, в свою очередь, выражали недовольство хозяев, облаивая всех и вся.
От последних Кузя старался держаться подальше. Он ложился на пригорке, укладывал на вытянутые передние лапы голову и, изредка моргая, обводил оставшихся дачников грустным сочувствующим взглядом. Когда кто-то заговаривал с ним, начиная монолог дежурной фразой: «Ну что, Кузя…?», он чуть приподнимал голову, вострил уши и вилял хвостом
В сентябре Кузин пригорок опустел. Или от пинка какого-нибудь распсиховавшегося пассажира, не сумевшего залезть в вагон, или метнувшись от рассвирепевшего пса, он попал под колеса набиравшей ход электрички.