Свинцовая страсть Казановы

СВИНЦОВАЯ СТРАСТЬ КАЗАНОВЫ

Ранним утром 25 июля 1755 года Джакомо Казанова был разбужен громкими ударами в дверь своей квартиры.
«Какого черта!»- подумал он с досадой, что сон его прерван так беспардонно. Он вовсе не собирался сегодня так рано вставать, тем более что накануне с очередного свидания вернулся почти ни свет ни заря. Но удары в дверь становились всё громче и настойчивее.
Казанова поднялся и как был в нижнем белье пошел открывать. Ворвавшимся самым бесцеремонным образом солдатам во главе с «великим господином», как именовался тогда шеф жандармов в Венецианской республике, он, однако, не удивился. Даже в какой-то степени был готов к встрече с ними. О том, что его могут в любой момент за многие безрассудства арестовать, его предупреждали и друзья, и добрый давний покровитель сенатор Брагадин. Причем, не далее, как вчера.
- Уезжай, пока не поздно во Флоренцию!- слезно просил старик, давно считавший Казанову сыном.- Тут тебе не дадут покоя!
Но Казанова заупрямился, полагая, что ни в чем не повинен; и если теперь уйдет, то этим постыдным поступком только докажет свою вину.
Обычно в предчувствии несчастья, как это было, скажем, на Корфу, когда за избиение самозваного принца ему грозило заключение в бастарду, или чуть позже в родной Венеции, когда его обвиняли в кощунственном осквернении могилы, нисколько не дожидаясь исхода, он бежал, куда глаза глядят. Но теперь, когда в нем прочно засела уверенность, что нет даже повода в его задержании, повел себя крайне неосмотрительно, ослушался умудренного опытом Брагадина и беспечно отправился на очередное любовное свидание.
«Я был глуп,- напишет он впоследствии в своих мемуарах,- и рассуждал, как свободный человек».
Однако ни Венецианское правительство, ни тем более святая инквизиция шутки с Казановой шутить не собиралась, давно и пристально следя за похождениями своего своенравного гражданина. Только мощное заступничество влиятельного Брагадина на время оттягивало момент неминуемой развязки; и шумные кутежи, интриги с женщинами, картежные игры и, наконец, волхвование, благодаря этому заступничеству, сходили Казанове с рук. Но недолго веревочке виться, наступил и час расплаты.
Шеф жандармов приказал Казанове одеться и беспрекословно следовать за ним.
- По чьему приказу я подвергнут аресту?- спросил Казанова, все еще уверенный, что всё это несерьезно, формально, но шеф жандармов своим ответом поверг Казанову в ужас:
- По приказу Верховного суда.
С этой минуты Казанова словно впал в транс. Ничего вокруг сознательно не воспринимая, машинально оделся, побрился, зачем-то надел свой лучший костюм, роскошный шелковый плащ и шляпу, отделанную испанскими кружевами и белыми страусовыми перьями. Расфрантился, точно ехал на бал, а не в тюрьму.
Сели в гондолу. Он, начальник и еще человека четыре, хотя в его квартире солдат было не менее сорока. Они, как хищники, рылись в каждой комнате, просмотрели все его бумаги и вещи, свернули в узлы все «подозрительные» книги, как будто Казанова являлся каким-то махровым преступником.
В канцелярии начальника его продержали в отдельной комнате часа четыре, затем шеф жандармов объявил ему, что, согласно полученному приказу, он должен препроводить его в свинцовую тюрьму. Этот приказ вызвал у Казановы не меньший шок, чем слова «Верховный суд», произнесенные чуть ранее: в свинцовую тюрьму так просто не сажали; и многие, он знал, оттуда не возвращались вовсе. Значит, настал и его черед прощаться с волей. А ведь только совсем недавно он отметил свое тридцатилетие. Вся жизнь, можно сказать, была впереди…
За всю дорогу по пути в тюрьму Казанова не проронил ни слова. У канцелярии начальника они сели в гондолу, проплыли по сети малых каналов, вошли в Канал Гранде и высадились на Тюремной набережной. Далее прошли по нескольким лестницам, перешли через крытый мост, Мост Вздохов и оказались в здании пресловутой тюрьмы «Piombi», составляющей верхний этаж или чердак знаменитого Дворца Дожей.
Своё название – «свинцовая» - тюрьма получила потому, что располагалась непосредственно под крышей Дворца, который был покрыт свинцовыми листами. Отсюда появились и ходовые выражения венецианцев: «сидеть под свинцами», «попасть под свинчатки».
В одной из комнат, куда привели Казанову, его встретил секретарь инквизиции и тут же передал арестанта в руки тюремщика. Пройдя с конвоирами ряд разделенных надежными дверьми коридоров, Казанова в конце концов очутился у какой-то двери, за которой скрывалась грязная, скверная каморка, длиною в шесть и шириною в два шага, едва освещенная высоко пробитым узким окном.
Казанова решил, что это и будет его камера, однако тюремщик громадным ключом отпер находящуюся в каморке незаметную сразу низенькую (чуть больше метра) массивную, окованную железом дверь с окном посредине и велел Казанове пройти в неё.
Как только Казанова прошел в дверь, тюремщик захлопнул её за ним и запер на ключ. Казанова остался один на один с мрачным зловонным помещением и сворой огромных крыс в соседней камере. Он так боялся этих мерзких тварей, что сразу плотно закрыл окошко своей двери на внутренний ставень.
Положение своё он находил ужасным. Камера, в которую он попал, оказалась всего полтора метра высотой, так что рослому Казанове стоять пришлось, низко наклонив голову. Забранное железной решеткой в шестнадцать клеток окно здесь было чуть больше полуметра в квадрате. Однако достаточного освещения практически не давало, так как перед самым окном торчал конец громадной деревянной балки, выходившей из стены здания и не пропускающей свет. Из-за свинцовой кровли в камере стояла невыносимая жара. Треть площади камеры занимала ниша вроде алькова, но ни кровати, ни стола, ни стула нигде не было видно. Один грязный горшок на полу для отправления естественных надобностей да небольшая деревянная полка у стены, на которую Казанова и положил свой богатый плащ и роскошную шляпу со страусовыми перьями. Затем он облокотился на решетку своего окна и так простоял часов восемь.
Только теперь он начинал понимать, как опрометчиво поступил, не воспользовавшись советом своего благодетеля Брагадина, ведь его, Казанову, скорее всего, давно негласно осудили, и только случай не давал осуществиться исполнению наказания.
Теперь ему стала понятна и та настойчивость, с которой один из его последних знакомых, некто Манудзи, ювелир и, как оказалось, доносчик, просил Казанову дать ему для оценки свои книги, особенно трактаты по белой и черной магии, для которых он, якобы, нашел выгодного покупателя.
Наверняка подействовал и донос одной полоумной, с сыновьями которой он дружил, обвинившей Казанову в совращении их в атеизм. К тому же, как хорошо знал Казанова, сам Государственный инквизитор того времени Антоний Кондульмер имел на Казанову зуб. Да и мелких, мало значащих для обывателя, зато достаточных для священной инквизиции, эпизодов и поступков в бесшабашной жизни Казановы венецианского периода скопилось достаточно, чтобы быть обвиненным по всей строгости тогдашних законов. Так, из того, что при неудаче в игре Казанова вместо того, чтобы, как всякий добрый христианин, бранить Провидение, поносил дьявола, следовало, что Казанова не верит в Бога, а верит в Сатану. С достоверностью было установлено, что в постные дни негодник Казанова употребляет скоромное, не посещает церковь, входит, кажется, в одну из масонских лож. Подозрительны и его приятельские отношения с некоторыми иностранцами, которым он мог выказать государственные тайны, так как водил тесную дружбу в то время с тремя венецианскими сенаторами… Однако всё это были лишь домыслы. А постоянные кутежи, разврат, картежные игры вряд ли тянули на смертный приговор. Выходит, он страдает невинно и всё, происходящее с ним, не более, чем ошибка. Не далее, как завтра, священное судилище рассмотрит его положение, и он вновь окажется на свободе.
Голова Казановы шла кругом. К тому же голод раздирал внутренности. Он теперь пожалел о том, что отказался от завтрака в канцелярии шефа жандармов и не заказал себе обед в «свинцах». Ужина, как видно, здесь не бывает вовсе. От этого удручающего состояния Казанова стал впадать в бешенство, клял на чем свет стоит своих мучителей, стучал, кричал, пытаясь произвести как можно больше шума, но все его усилия были напрасны: устройство тюрьмы позволяло глушить все шумы и поглощать все звуки. Утомленный и обессиленный, Казанова медленно опустился на горячий пол камеры и тут же уснул.
Проснулся глухой ночью. Жуткая кромешная тишина окружала его. Он зачем-то потянулся правой рукой за платком, оставленным где-то рядом, и ужаснулся: рука наткнулась на чье-то мертвое тело, на чью-то неподвижную мертвую руку. Казанова от страха даже вскрикнуть не мог. Казалось, даже его способность мыслить парализовало. Когда, наконец, шок немного прошел, он попытался разобраться во всем происходящем. Но не находил никакого логического объяснения появлению здесь трупа. Накануне, он точно знал, никакого трупа в камере не было. Выходит, его подбросили к нему тайно, пока он спал?
Опять мертвая рука. Однажды Казанове представился случай иметь дело с мертвой рукой в Падуе. Не символично ли появление новой мертвой руки? И потом, этот труп… Не подлый ли намек Казанове на его жалкий конец?
Приступ бешенства овладел Казановой от этой мысли. Он в ярости схватил холодную руку трупа и вдруг понял, что это была его собственная, только онемевшая до полного бесчувствия, левая рука. Вместо радости от открытия, на него, наоборот, накатило горькое уныние: онемевшая рука всё-таки доказывала, какой страшной участи его подвергли. И только стоическая выдержка позволила ему не впасть в горькое уныние. Казанова поднялся, приблизился к решетке, низко наклонив голову, и замер у окна в задумчивости.
Вскоре забрезжил рассвет, первые рассеянные облаками лучи начали пробиваться на землю. С ними в душе Казановы родилась надежда, что сегодня днем его обязательно выпустят. Не могут не выпустить. Он же ни в чем не виноват. Он не совершил никакого преступления!
С каждым новым лучом, с каждой новой прогалиной в утренней пелене ночи уверенность крепла в нем. И с нею возникла и быстро стала расти жажда мщения. Уж кем только он себя не представлял в эту минуту. И руководителем народного восстания, свергавшего ненавистное ему правительство, и правителем новой республики, перекраивающим всё государственное правление во имя добра и справедливости. В своих фантазиях без всякой жалости он избивал заносчивых венецианских аристократов, без малейшего сожаления мстил каждому обидчику и недоброжелателю.
Почему бы нет? Он ведь сегодня будет отпущен, оправдан, гнусные козни и злые проделки его врагов будут раскрыты и посрамлены. Справедливость восстановится, и он получит удовлетворение. Сладкая месть Казановы…
Однако прибывший утром тюремщик больно разочаровал его, по-обыденному выразив свое удивление тем, что Казанова не удосужился до сих пор заказать себе ни кровати, ни стола, ни стула.
- Если вы воображаете,- сказал он,- что вас заточили сюда только на одну ночь, то очень заблуждаетесь.
Но заблуждения Казановы на этом не закончились. Он всё еще продолжал жить верой в свою невиновность и в скорейшее окончание мрачного заточения. Сначала срок приходился на сентябрь, потом на первое октября.
Слепая уверенность, что именно первого октября его отпустят, не покидала Казанову ни на день. Но вот прошел август, за ним сентябрь, минуло и первое октября, а он всё сидел в крохотной тюремной камере, и положение его не улучшилось. Тогда же у него и возник план побега. Или он убежит отсюда, или принудит своих палачей убить его, но здесь он сидеть до скончания века не намерен.
Десятки планов и проектов зароились в его воспаленном мозгу. Каждый из них он обдумывал до мельчайших подробностей, но потом с сожалением отбрасывал как неосуществимый, принимаясь выдумывать новый. Доходило до безумия. Раз даже отзвук катастрофического землетрясения, разрушившего Лиссабон, сотряс стены его камеры, и Казанова, как безумец, обрадовался, надеясь, что от следующего толчка здание тюрьмы рухнет, и он волею Судьбы окажется на свободе. Но и этому желанию не дано было осуществиться. Тогда, хорошо знавший расположение всех помещений дворца, Казанова остановился на единственном варианте: бежать через пол. Под ним находился зал заседаний Совета инквизиции. Нужно было только пробуравить или выдолбить чем-нибудь в полу отверстие, спуститься в зал, а там – вон из дворца! Но где раздобыть соответствующие инструменты, и как всё это действо сохранить в тайне? К тому же бедняге Казанове подселили еще одного узника, потом еще одного, когда первого перевели в другую тюрьму, и лишь с начала нового 1756-года, когда и второй сосед по камере был освобожден, Казанова смог смело приступить к осуществлению задуманного.
В соседнем помещении, куда Казанове разрешали прогуливаться на время уборки камеры, в куче старого хлама он обнаружил массивную металлическую полосу и небольшой кусок черного мрамора, послуживший ему в качестве великолепного точила. Целую неделю он потратил на то, чтобы эту полоску превратить в замечательный стилет с восьмигранным острием, который спрятал во внутреннюю обивку своего кресла (к тому времени, по просьбе, ему доставили кой-какую мебель). Оставалось только придумать, куда девать мусор, который неизбежно будет появляться, и как скрыть само отверстие от бдительных глаз надзирателей. Пришлось уговаривать тюремщика не убирать совсем его камеру, так как, якобы, у Казановы на пыль непереносимая аллергия.
Подозрения тюремщика были отвергнуты вызванным доктором, который принял уловку Казановы за правду, ибо в его врачебной практике был похожий случай, когда один молодой человек умер, надышавшись пыли(!). (Суеверия частенько помогали Казанове.) Однако начало работы Казанове пришлось все-таки отложить еще почти на полгода: сначала не давали покоя морозы, потом ему опять подсадили товарища, набитого дурака, плута и ужасного болтуна, который был способен по своей природной глупости завалить всё тайное мероприятие. Но вот и последнего, к вящей радости нашего героя, увезли в другую тюрьму. Казанова, наконец-то, смог приступить к осуществлению задуманного.
Под своей кроватью Казанова стал долбить стык половых досок. Пол был из лиственницы. Под первым настилом обнаружился второй, под вторым – третий, но, к счастью, доски между собой скреплены не были. Мусор пришлось скрытно выносить в соседнюю камеру в известную уже кучу хлама во время прогулки.
Три недели понадобилось Казанове, чтобы пробиться через все три ряда пола, но когда дерево было снято, оказалось, что под ним находится слой мраморного цемента, который тогда применяли при строительстве зданий в Венеции. Он был настолько тверд, что долото Казановы скользило по нему, не оставляя даже царапин. Другой бы в отчаянии опустил руки, но достаточно эрудированный по тому времени Казанова вспомнил, что Тит Ливий, описывая переход Ганнибала через Альпы, упоминал, как карфагеняне разбивали топорами скалы, предварительно поливая их уксусом. Уксус у него был. Он с жаром продолжил работу, убедившись, что тот на самом деле размягчает мрамор.
Вере Казановы в скорейшее освобождение не было предела. В конце концов был пробит и слой цемента, и в маленькое отверстие, проделанное в последнем деревянном настиле, Казанова увидел зал заседаний инквизиции и Совета Десяти. Выходит, он не ошибся и его труд не был напрасен.
К 23 августа всё было закончено. Оставалось бежать. Сроком исполнения побега Казанова назначил день святого Августина, 27 числа. В этот день наверняка зал заседаний будет пуст. Но в полдень 25 знакомый грохот замка страшно перепугал Казанову. Шли, очевидно, к нему. Вели нового узника? Значит, опять придется отложить побег на неопределенный срок? На какой? И что случится за это время?
Тюремщик Лоренцо вошел, однако, один. Его глупая физиономия сияла от радости:
- Вставайте и идите за мной,- сказал он восторженно. Казанова ничего не понимал.
- Вас переводят в новую камеру, более светлую и просторную, из окна которой вы сможете любоваться Венецией. Вы же этого хотели?
Казанова в отчаянии чуть не сошел с ума. Так неожиданно нелепо закончилась его первая неудачная попытка бежать из знаменитой «свинчатки». Но, как говорится, надежда умирает последней. Всё у него было еще впереди…