Пушкин и Слово о полку Игореве

Пушкин и Слово о полку Игореве
Важным фактором в том, что Пушкин на закате своей земной жизни становился всё более чистым и точным «эхом русского народа», был его серьёзный интерес к Древнерусской культуре и в частности к «Слову о полку Игореве», которое по его словам «возвышается уединённым памятником в пустыне нашей древней словесности».
После того, как этот величественный памятник нашей исконной многотысячелетней Православной культуры и мысли был извлечён из небытия забвения, к его владельцу – А.И.Мусину-Пушкину, поставившему перед собой цель – понять, перевести с древнерусского и опубликовать «Слово о полку Игореве», явился английский посол с предложением за любые деньги (!) выкупить рукопись «Слова…». Владелец, проявив Русский дух, не стал продавать святыни. В результате же в 1812 году при пожаре оккупированной Наполеоном Москвы рукопись по официальной версии якобы сгорела, как говорится – «при невыясненных обстоятельствах» (так же, как загадочно исчезали в закрытых хранилищах папирусы и таблички при нашествии Наполеона на Египет).
В посланном в декабре 1836 года А.Н.Тургеневым письме своему брату говорится: «Я зашёл к Пушкину справиться о «Песне о полку Игореве» коей он приготовляет критическое издание… Он хочет сделать критическое издание сей Песни… и показать… ошибки в толках Шишкова и других переводчиков и толкователей… Три или четыре места в оригинале останутся неясными, но многое прояснится, особенно начало. Он прочёл несколько замечаний своих, весьма основательных и остроумных; всё основано на знании наречий и языка русского».
Один из знакомцев Поэта – М.А.Коркунов вскоре после гибели Александра Сергеевича писал: «С месяц тому назад Пушкин разговаривал со мной о русской истории. Его светлые объяснения древней «Песни о полку Игореве», если не сохранились в бумагах, – невозвратимая потеря для науки».
Таинственным образом исчезли многолетние материалы и замечания Пушкина к «Слову…», часть его архива, переданная умирающим Поэтом своему секунданту Данзасу…
В «Слове…», до сих пор не понятом во всей своей Духовной мощи произведении, Поэт черпал и вдохновение, и чувства, и мысли. Планы издать свой перевод Древнерусского шедевра были перечёркнуты его насильственной смертью.

Правящая на Земле третье тысячелетие искусственная духовная доктрина зорко следит за тем, чтобы исконно Русский Дух не вырвался из-под его контроля, а проявлялся только в форме искажённого и безопасного для его власти эрзац-заменителя: Монархия, Вера, Равенство, Свобода, Гражданственность, Законность, Плюрализм, Безнациональный патриотизм, Интернациональное самосознание, Цивилизованный космополитизм (Цивилизованность)…
Все, кто выходил за жёстко установленные мировой духовной кабалой рамки проявления Божественной Русскости преждевременно уходили из земной жизни: Аввакум, Александр Пушкин, Михаил Лермонтов, Сергей Есенин, Николай Рубцов, Константин Васильев, Цикунов (Кузьмич), Игорь Тальков… И место Александра Сергеевича в этом ряду особое.
Не имея чёткого представления о Системе Сокровенных Знаний, но опираясь только на свою прекрасную Интуицию, свой быстрый, поверхностный, но целостный Ум и пользуясь уже сформированным до него от времён Творения Бытия огромным Духовным потенциалом Божественного Русского Языка, Александр Сергеевич Пушкин сумел гениально выразить в изящной словесности характерные стороны Вечной Русской Души, искони Живущей в Родной стране, где необоримо и неугасимо горит «Русский Дух», где «Русью пахнет».

Русский Народ пребывает на Земле столько, сколько существует на нашей планете Земное человечество, состоящее из Коренных Народов, каждый из которых имеет в общем Жизненном процессе Земли, помимо Общепланетарного, своё Национальное Божественное предназначение, определяемое Небесным Археобразом, свой Национальный Духовный потенциал, заключённый в Родном Языке, святынях и реликвиях, которые накоплены всеми (без исключения и временных ограничений!) поколениями ПРЕДКОВ.
Именно этим ВЕЧНЫМ Русским Духом был вдохновляем Александр Сергеевич Пушкин в стихотворении:

Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу;
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века
По воле бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его.
Животворящие святыни!
Душа была б без них мертва,
Без них наш отчий край – пустыня,
Душа – алтарь без божества.
1830

Тремя годами раньше – в 1827 году – прежде чем придать такую изумительно-чеканную поэтическую форму своим размышлениям о Родине и в предчувствии этого своего великого стихотворения он писал: «Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие».
Воистину Стыдно знать родную историю всего на тысячу или полторы тысячи лет вглубь истории.

В октябре этого же 1827 года произошла случайная, но знаменательная встреча Поэта со своим лицейским приятелем, которого он поначалу даже не узнал: «Подъехали четыре тройки с фельдъегерем. Один из арестантов стоял, опершись у колонны. К нему подошёл высокий, бледный и худой молодой человек с чёрной бородою, в фризовой шинели, и с виду настоящий жид – я принял его за жида, и неразлучные понятия жида и шпиона произвели во мне обыкновенное действие, я поворотился им спиною. …Увидев меня, он с живостью на меня взглянул. Я невольно обратился к нему. Мы пристально смотрели друг на друга – и я узнаю Кюхельбекера. На следующей станции узнал я, что их везут из Шлиссельбурга».
Так в прямом и переносном смысле разошлись пути Пушкина, сумевшего преодолеть в себе тлетворный дух демократии1, и его лицейского приятеля – Кюхли, от которого юному Александру было «и кюхельбекерно и тошно».
Именно о нём писал ещё в 1820 году только лишь вступающий во взрослую, самостоятельную жизнь Александр Сергеевич: «Читал стихи и прозу Кюхельбекера. Что за чудак! Только в его голову могла войти жидовская мысль воспевать Грецию, великолепную, классическую, поэтическую Грецию, Грецию, где всё дышит мифологией и героизмом, славяно-русскими стихами, целиком взятыми из Иеремии». Известны и такие слова Пушкина, обращённые к Кюхельбекеру: «Да полно тебе, Кюхля, воспевать жидовствующую ересь!».
Набравший с грехом пополам силу процесс грековосхищения, достигший апогея у классиков марксизма-ленинизма и внедрённый уже в качестве догмы в наше сознание, был чужд Русскому Духу, ещё тлеющему в Умах и Сердцах людей с неиспорченной интуицией и незамороченными окончательно мозгами.

Были ещё и в пушкинское время те, кто понимал, что никакой Древней античной Греции не было по одной простой причине – не было в Древности ни греков, ни Греции, а были эллины и Эллада.
Презрительная же кличка – греки (грехи) – была дана им позже за их духопадение, за грех предательства своих Святынь, своей Народной Религии, и лишь потом закрепилась как название страны и её населения.
Сохранялось ещё во времена Пушкина понимание вторичности и заимствованности основ так называемых Древнегреческой и Древнеримской культур, у истоков формирования которых стояли замечательные отпрыски Великого Древа Русов – Пеласги и Этруски.
Частично зная, частично догадываясь об этом, Пушкин дал настоящую отповедь кумиру своих юных лет П.Я.Чаадаеву, который писал в своём первом «Философическом письме»:
«Иностранцы… не заметили, что свойство, делающее нас столь безразличными к случайностям жизни, вызывает в нас также равнодушие к добру и злу, ко всякой истине, ко всякой лжи и что именно это и лишает нас тех сильных побуждений, которые направляют людей на путях к совершенствованию… Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, ни в чём не содействовали движению вперед человеческого разума, а всё, что досталось нам от этого движения, исказили».
В ответ на это зрелый Пушкин в октябре 1836 года (за четыре месяца до приведения в исполнение смертного приговора его Русскому Духу) писал:
«Вы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство, был нечист, что Византия была достойна презрения и презираема и т.п. Ах, мой друг… у греков мы взяли Евангелие и предание, но не дух ребяческой мелочности и словопрений. Нравы Византии никогда не были нравами Киева. …Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться».

Из этих слов Поэта рождается вопрос, на который он не знал и не мог дать ответа:
Как мог презренный, растленный, подлый и низконравственный народ породить, оформить в Писания и предания считающееся высоконравственным Вероучение, а затем экспортировать его в разные страны и различным народам?..

И если Нравственная основа составляет Духовную суть любого Вероучения, то возникает резонный вопрос: что могла подарить миру презренно-растленная (даже по Чаадаеву) Византия?… Откуда же и с какой целью это Вероучение пришло в саму Византию?
Знакомый с историей церкви, Александр Сергеевич критически воспринимал и современное ему духовенство (причём отнюдь не только в силу своего вольнодумства):
«Наше духовенство, до Феофана, было достойно уважения, оно никогда не пятнало себя низостями папизма и, конечно, никогда не вызывало бы реформации в тот момент, когда человечество больше всего нуждалось в единстве. Согласен, что нынешнее наше духовенство отстало. Хотите знать причину? Оно носит бороду, вот и всё. Оно не принадлежит к хорошему обществу».
И в конце этого страстно-возмущённого за свою державу письма Чаадаеву Пушкин показал себя уже не как умеющего виртуозно витать в поэтических эмпиреях стихотворца, но как трезво и критически воспринимающего, понимающего и оценивающего всё происходящее вокруг человека, как глубоко Русскую натуру:
«Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь – грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству – поистине могут привести в отчаяние.
…Я далеко не в восторге всем, что вижу вокруг себя…, но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал».

Вот он истинно Русский взгляд на себя и свою историю – историю без изъятий и временных ограничений. Да, к XIX веку в сознании русских людей уже был возведён железный занавес, почти полностью закрывающий нашу подлинную историю за пределами разрешённых 1000 лет, но элементы этой истории в виде отдельных фактов, реликвий, письменных источников, а главное – в виде интуитивного ощущения Величия неистребимого Русского Духа всё ещё оставалось в сознании и подсознании наиболее чутких и одарённых Русских Людей и Человеков.

Крепнущий Русский Дух у зрелого Пушкина отмечал даже известный польский поэт Адам Мицкевич:
«Ему было 30 лет, когда я его встретил. Те, кто его знал в то время, замечали в нём значительную перемену. Он любил вслушиваться в народные песни и былины, углубляться в изучение отечественной истории. Казалось, что он окончательно покидал чужие области и пускал корни в родную почву. Его разговор, в котором прорывались зачатки будущих творений, становился обдуманнее и серьёзнее. Он любил обращать рассуждение на высокие вопросы, религиозные и общественные».