КОМЕДИАНТЫ. ФРАГМЕНТ.

КОМЕДИАНТЫ

Ознакомительный фрагмент. Купить книгу можно в ряде сетевых магазинов. Самая низкая цена на сайте «Ридеро»: https://ridero.ru/books/komedianty/

Повесть первая

«…Что проку от остальных?..
Остальные – всего лишь человечество…»
Ф. Ницше «Антихристианин».

«Они здесь убивали друг друга в приступе неистовой ярости,
как взбесившиеся хищники, как остервеневшие тарантулы,
как обезумевшие от голода крысы.
Как люди».
А. и Б. Стругацкие «Град обреченный».


Глава 1

Когда это началось или произошло впервые? Возможно, уже с рождения я был отмечен ее проклятием или благословением, не знаю. По крайней мере, сколько я себя помню, она всегда была в моей жизни. Среднего роста, изящная, в длинном пальто темного цвета и ботиках на шнурках под цвет пальто, к которым не приставали ни пыль, ни грязь. Женщина-тайна, она превратилась сначала в тайну, а потом, по мере моего взросления, в роковую женщину моей жизни.
Она приходила во сне. Мы встречались с ней в Городе, именно в Городе с большой буквы, на центральных улицах в часы пик, или во время прилива человеческого моря. Обычно я куда-то спешил или опаздывал. Я шел, стараясь пробиться сквозь человеческий поток, или пытался взять штурмом автобус, в котором уже было в несколько раз больше людей, чем он мог вместить. Тогда-то и появлялась она. Среднего роста, всегда в длинном пальто темного цвета и шнурованных ботиках под цвет пальто. На голове всегда шляпка с вуалью, закрывающей лицо. Она шла сквозь людской поток, не замечая никого и ничего, словно никого больше не было. И людской поток расступался перед этой удивительной женщиной, словно она была единственным существом, имеющим лицо, истинное лицо, внутреннее лицо, среди лицеподобного ничто, безликой массы, которая, кроме того, чтобы удобрить собой почву, когда придет время, больше ни на что не годилась.
Она всегда проходила мимо, не замечая никого, в том числе и меня. Для нее я был одним из этих, одним из миллиардов этих, заполонивших собой планету, не достойных при этом даже одного ее взгляда.
Я с первой встречи навсегда попал в сети ее обаяния. Стоило ей появиться, и я застывал на месте, забывая обо всем. Была ли она красивой? Не знаю. Я даже не знаю, какая она, как она выглядит, какой у нее голос, в конце концов. Пальто, ботинки, шляпа с вуалью и нечеловеческий магнетизм, заставляющий забывать обо всем. Понимаю, это звучит нелепо, но я готов был на все, чтобы хоть на мгновение оказаться у ее ног.
Временами мы могли видеться чуть ли не каждую ночь, а временами она исчезала на месяцы. Тогда я впадал в особый вид анабиоза, сутками валяясь на диване без малейшего желания шевелиться или что-либо делать вообще. Я мог ни с кем не разговаривать, не отвечать на вопросы, не выходить к обеду…
Мама, думая, что у меня очередная детская болезнь (он такой болезненный мальчик), приглашала свою подругу – противную тетку, от которой несло резкими духами, потом и табаком, отчего становилось еще противней и обидней. Она подходила к моей постели, смотрела на меня в упор во все очки, после чего говорила:
– Нуте-с, молодой человек…
И мне приходилось вылезать из-под теплого одеяла, становиться босыми ногами на грязный пол (она никогда не вытирала ноги и умудрялась затаптывать пол почти мгновенно). Она подолгу ощупывала меня холодными руками и противно лазила во рту ручкой чайной ложечки, от чего меня тошнило и хотелось кашлять.
Обычно она приходила с дочкой примерно моего возраста, задавалой и врединой, которая залазила в грязных туфлях в мое любимое кресло и глупо хихикала, глядя, как измывается надо мной ее мать. Закончив осмотр, врачиха отправляла меня обратно в кровать и шла пить чай, оставляя со мной свою противную доченьку, которая тут же начинала хозяйничать в моих вещах (что я всегда ненавидел страшно) и ломать игрушки. Больше всего на свете в эти минуты мне хотелось засветить ей от всего сердца в глаз, что я и делал с завидной периодичностью. Тогда она поднимала крик на весь дом, будто ее как минимум режут, и бежала на кухню жаловаться мамочке.
– Какой же он у вас! – говорила недовольно врачиха и уводила свое всхлипывающее чадо домой.
– Игореша, нам надо серьезно поговорить… – начинала читать мне долгие нотации мать, от которых становилось совсем уже тошно и тоскливо.
Если отец был дома, он всегда за меня заступался:
– Молодец, сыночек, с бабами по-другому нельзя. Не заметишь, как на шею усядется, тогда ее оттуда не сгонишь.
– Чему ты ребенка учишь? – возмущалась врачиха.
– Чему надо, тому и учу. Он у меня казак.
После этого дочка отправлялась на кухню, к мамочке, которая еще долго о чем-то болтала с моей мамой, воняя на всю квартиру своими сигаретами, которые она курила одну за другой. Я заворачивался с головой в одеяло и лежал так по несколько дней, пока, наконец, не появлялась дама под вуалью, чтобы в очередной раз пройти совсем рядом, настолько близко, что я мог слышать легкий, почти незаметный аромат ее волшебных духов.
Я никогда не считал ее сном, наоборот, я всегда был уверен, что она настоящая, что она где-то рядом, где-то совсем близко, буквально на расстоянии вытянутой руки. Не даром же наши сны настолько соприкоснулись, что превратились в один единый сон, перевернувший полностью мою жизнь. Я рос, взрослел, формировался, становился личностью под влиянием этого сна. Дама под вуалью никогда не выходила у меня из головы. Более того, все свои мысли, все поступки я расценивал исключительно с позиции: а как это понравится ей, и вечером, перед сном, я мысленно просил у нее прощения, если что-то в моем поведении могло ее расстроить. Она была моим наваждением, паранойей, моим богом и дьяволом в одном лице, и в то же время она была моей самой страшной тайной, которую я никогда никому не рассказывал. Для всех остальных я был нормальным, правда, немного необщительным ребенком, что я постарался исправить, когда стал немного взрослей. Она была моим пропуском в тайную, известную только нам реальность, куда не было входа для посторонних.


Был один из тех удивительных дней, которые случаются обычно в апреле, иногда в марте, когда буквально во всем чувствуется наступление весны. Я медленно брел по какой-то из центральных улиц, стараясь не пропустить ни единого мгновения замечательного дня. Странно, но людей на улице было мало, гораздо меньше, чем обычно бывает в это время, что не могло меня не радовать. Люди тоже были весенними, словно бы оттаявшими от зимней стужи. Они были в плащах и куртках, а некоторые женщины даже в туфлях. Они больше не казались мне страшной, безликой, угрюмой массой. В них появилась индивидуальность, появилась жизнь. Я даже почувствовал искреннее любопытство. Впервые мне захотелось посмотреть на их лица, на одежду, на манеру поведения, попытаться понять, что происходит у них в душах.
Я настолько увлекся рассматриванием людей, что не сразу увидел ее. Она шла мне навстречу. Продолжай мы так идти, мы бы столкнулись лбами. Она тоже выглядела по-весеннему. Пальто сменил длинный плащ, на ножках у нее были легкие, осенние сапожки, идеально чистые, словно она не касалась ногами земли. Шляпка тоже была другой. Более легкой, весенней, с более короткой, закрывающей только верхнюю часть лица вуалью. На лице играла улыбка. Я никогда еще не видел такой улыбки, способной вместить в себя всю вселенную. Мои ноги стали ватными, а сердце бешено заколотилось. Я остолбенел. Я больше не мог идти. Я стоял посреди улицы и смотрел на нее во все глаза. И тогда она улыбнулась мне! Она посмотрела на меня и улыбнулась!
Я как ужаленный вскочил с постели. Она меня заметила! Она меня заметила и улыбнулась! Мне! Значит, я всегда был прав. Значит, она действительно существует, и не где-нибудь, а здесь, рядом, на расстоянии вытянутой руки, настолько близко, что наши сны слились в нечто единое, превратившись в одно общее пространство, где среди прочих кукол-статистов, которых рисует нам сон, мы были настоящими. Мы были настоящими!


Я был настолько счастлив, что мог бы все рассказать тебе, чтобы тут же услышать от тебя очередную колкость, ведь ты самая практичная, самая трезвая и самая умная на свете, тогда как я… Но сейчас не это было определяющим, и даже не наш с тобой последний разговор, не твой любитель Толстого, не Мага, которая тоже ничегошеньки не знала, определяющим был тот раскол, который начался, когда наши пальцы сковали золотые обручи из чистой лжи, тоже, наверно, 523 пробы.
– Ты не мужик! – крикнула ты мне, давясь злобой и сигаретным дымом во время нашего последнего разговора. – Ты не мужик! Ты даже для приличия не хочешь сделать вид...
– А зачем? Мне плевать на приличия, ты же знаешь. К тому же факт – это факт, и теперь уже поздно что-либо делать, и я не хочу что-либо делать, и я не буду что-либо делать, делай сама, все, что считаешь нужным.
Ты разрыдалась, а я отправился на кухню ставить чайник, но ты прибежала ко мне с сигаретами. Ты курила и говорила, курила и говорила, курила и говорила…
– Тебе плевать! Тебе всегда было плевать! Тебя это даже не волнует. Не скажи я, ты бы даже не заметил, а если бы и заметил, продолжал бы и дальше делать вид, что у нас все нормально, что ничего этого нет и никогда не было.
– Ты выговариваешь мне, словно не ты, а я пришел с чистосердечным признанием в измене. Ты хотела, чтобы я тебя вздул? Хлопнул дверью? Ушел из дома? Набил бы лица вам обоим? Но зачем? Зачем устраивать сцены, если мы с тобой давно уже не муж и жена, а черти кто с черти кем. Ты мне изменила, когда променяла меня на своего боженьку. Ты ушла от меня к нему, так что теперь проси прощение у него, а меня во все это не путай.
– Ты… ты… ты…
Ты схватила уже изрядно помятую пачку, как кошка неосторожную птичку, и, конечно же, сломала последнюю сигарету, твой последний спасательный круг. Ты выругалась, как обычно ругаются вульгарные молодые девицы, когда хотят выглядеть крутыми, и пулей выскочила в прихожую, где принялась нервно натягивать сапоги и плащ.
В таком состоянии ты могла собираться куда угодно. Ты могла пойти в магазин, уйти навсегда, уйти из жизни… Перед тобой лежал миллион дорог. Но капля никотина иногда имеет свойство спасать, и в кармане плаща у тебя обнаружилась почти что еще полная пачка сигарет, и ты, бросив плащ на пол в прихожей и не снимая сапог, которые оставляли следы в виде сухой, отскакивающей от подошвы грязи, вернулась на кухню. Твое гипертрофированное чувство вины, пропущенное, наконец, через нужное давление и температуру и еще бог весть что, обратилось в ярость.
Я никогда не был ревнивым. Ревновать, когда все нормально, глупо, а когда это произошло – поздно. К тому же у меня была Лариска (она же Мага), и это уравнивало нас с тобой. Да, я сторонник равноправия, плюс я всегда исповедовал следующий принцип: если ты что-то не позволяешь кому-то, не позволяй это и себе. К тому же мое поклонение даме по вуалью научило меня уважать в женщине женщину, воспринимать ее как объект или самоцель. Я никогда не рассматривал женщин как средство или вещь, или нечто принадлежащее… Никто никому не принадлежит, и если уж что-то и должно регламентировать отношения, так это равноправный договор двух сторон. И то, что ты не знала ничего о Маге, не делало ее существование менее важным фактором.
Ты осыпала меня отборнейшей бранью, отскакивающей от моего равнодушного спокойствия. Ты не могла пробиться сквозь стену или пропасть, которая давно уже была между нами, и от этого распалялась еще сильнее. Ситуация зашла в тупик. Ситуация требовала разрешения.
Я убрал с огня чайник и приготовил нам кофе. По чашке очень крепкого кофе.
– На, выпей, а то из тебя уже песок сыпется.
Ты опешила и даже посмотрела на грязный твоими стараниями пол…
– Какая же ты скотина! – сказала ты, но кофе выпила, и эта чашка кофе стала неким началом перемирия.
– Так что мы будем делать? – спросил я тебя так, словно бы речь шла о том, как занять вечер.
– Делай, что хочешь. Ты не представляешь, как я устала.
Ты затушила, практически полностью уничтожив, едва прикуренную сигарету и, шатаясь, медленно ушла в спальню. Не раздеваясь, не снимая сапог, ты рухнула на кровать. Я открыл окно, оделся и вышел из дома.


Глава 2

– Господин Дюльсендорф?
– Вы?!
– Не ожидали?
– Но как?
– Вы что, действительно думали, что, кроме вас, я имею в виду вашу компанию, никто не сможет сюда проникнуть?
– Но как? Мы же закрыли ворота.
– Кому как не вам, господин Дюльсендорф, знать, что любой забор – это не более чем рамка для множества лазеек. Я могу войти?
Он произносил слово «господин» с четко отмеренной порцией иронии.
– Не думал, что вам потребуется приглашение.
– Вы слишком плохо обо мне думаете. Вы всегда плохо обо мне думаете, что, кстати, не делает вас умней.
– А вы считаете…
– О, нет, господин Дюльсендорф, я совершенно не требую от вас таких банальностей, как любовь и уважение. Мне это не нужно. А вот то, что мне действительно бывает нужно, я научился брать. Надеюсь, вы не забыли?
– По-вашему, это возможно забыть?
– В таком случае вы должны к тому же помнить, что я редко бываю невежлив, а если точнее, то только в тех случаях, когда меня не хотят понимать. Есть люди, которые могут понять только грубую силу, и это уже не моя вина, как любят говорить в плохом кино.
– Что вам угодно на этот раз?
– Для начала чашечку кофе. У вас, знаете ли, холодно.
– Да, климат здесь значительно хуже.
– Тогда почему бы вам не перебраться в более удобоваримое место, где солнце поярче, а воздух почище.
– Мне нравится здесь. Подобные места отпугивают молодчиков типа вашего Клауса.
– Вы хотели сказать, типа меня.
– Вас ничто не может отпугнуть. Доказательством тому служит то, что вы здесь. Ваш кофе.
– Спасибо, Дюльсендорф.
– И так, что вам угодно на этот раз?
– Вы прекрасно знаете, что мне угодно.
– Скоро, господин Каменев, уже скоро.
– Вы уверены?
– Я более чем уверен. Я знаю это наверняка.
– Что вы понимаете под «знаю наверняка»?
– Некоторые технические детали вам лучше не знать, господин Каменев.
Произнося «господин Каменев», Дюльсендорф морщился, как от зубной боли. Он ненавидел своего собеседника ненавистью слабого, и даже не пытался скрывать своих чувств. С Каменевым это было пустой тратой энергии, лишним, совершенно не нужным шагом к инфаркту, которого у Дюльсендорфа, слава богу, быть не могло.
– Давайте только без этого.
– Вас удивляет, что у нас есть секреты?
– Давайте без этого, Дюльсендорф. Зачем оскорблять интеллект.
– Какие могут быть оскорбления после того, что произошло между нами…
– Только не надо строить из себя жертву – это ведь не я тогда, а вы… Помните?
– Я делаю то, что требует он. Думаю, как и вы.
– Давайте не будем. Кофе, кстати, у вас замечательный. Так вот, господин Дюльсендорф… Они уже встретились?
– Еще нет, господин Каменев, не так сразу, но они встретятся, можете мне поверить.
– Вам опасно верить.
– Вам ведь больше ничего не остается, если я не ошибаюсь?
– Да. Вы правы.
– Тогда верьте, что они встретятся.
– Где и когда?
– Я буду держать вас в курсе.
– Это в ваших же интересах.
– Я помню.
– Ладно. Руки я вам не подаю, как, собственно, и вы мне.
– Прощайте.
– Нет-нет, господин Дюсельдорф, до свидания, и я надеюсь, до скорого свидания.


Глава 3

Не помню, с кем ты пришла тогда на мои посиделки, похожие на сборища кортасаровских персонажей. Вино, папиросы (тогда еще холостые), литература, музыка. Только вместо джаза андеграунд. Мы собирались каждый раз, когда родители (как это было давно) ездили по выходным на дачу. Иногда набивалось столько людей, что поздним гостям приходилось сидеть прямо на полу в коридоре между прихожей и кухней. Кто-то оставался до утра, кто-то занимал очередь в комнату для любви. В свою спальню я не пускал никого.
– Лет в 16 мне приснилась свадьба, – рассказывал я тебе, – женихом был я. Мы уже обвенчались или зарегистрировались, неважно. Все это осталось за кадром. В кадре тяжелая дверь или даже двери. Ну да, две двери, которые на удивление открываются легко. Мы, вокруг меня какие-то люди, мы входим в эти двери и оказываемся в удивительно красивой комнате. Свечи, музыка, хрустальные люстры, опять-таки с настоящими свечами, и она в белом платье. Невеста, или, вернее, уже жена. Я понимаю, что это смерть, но я ее не боюсь. Скорее, я влюблен. Влюблен безумно. Она красивая, необычайно красивая. Я смотрю ей в глаза и тону, растворяюсь в них, исчезаю, перестаю быть собой и в то же время обретаю себя, понимаю, что только здесь, в ее глазах, происходит рождение меня, тогда как раньше… Ты знаешь, часть меня осталась там, с ней, в этом сне. Как и потом, в другом.
Этот другой сон мне снится часто. Я в лесу. Вокруг какие-то люди, но я их не вижу. Я вижу лес, и этот лес со мной. Понимаешь, мы вместе, как… как любовники, но не в смысле секса, а… Абсолютное единение душ.
Я в лесу. Один. Исполняю очень древний языческий обряд единения. И вдруг лес начинает меняться, он превращается в Город, живой, чувствующий, дышащий Город, Город-личность, Город-дух. Я на одной из главных улиц. Вокруг толпы серых, безликих людей. Они вызывают во мне брезгливое отвращение, как те бабки, которые, чтобы получить свою бутылку, стоят у тебя над душой, еще и недовольные тем, что ты якобы медленно пьешь. Люди, люди, люди, они кишат вокруг, они воняют страшной, абсолютно лишенной запаха вонью, они толкаются, пачкают меня своей человечностью. На меня нападает ужас отвращения, я начинаю задыхаться, паниковать… Но вот появляется она, моя женщина-нагваль, моя всемирная тоска по несбыточному, невозможному, невыполнимому…
Ты была совсем еще девочкой. Детская стрижка, слегка пухленькие щечки, футболка, джинсы, сандалии почти без каблучков. Ты забавно держала папиросу в руке и совсем еще по-детски щурилась, когда дым попадал в глаза.
Тогда у нас ничего не получилось. Мы были слишком пьяны, слишком возбуждены… Мы пили крепчайший (по столовой ложке с горкой на чашку) вареный кофе (другой я не признаю), закусывая его «White-see-channel», или, говоря проще, «Беломорканалом». Ты читала «Соловья и розу», а я любовался тобой. Ты осталась до утра, несмотря на то, что мама строгая, но мама – это только завтра, тогда как сейчас… Сейчас было нашим, и ты позволила себя раздеть до трусиков, чтобы, юркнув под одеяло, снять последнее вето на любовь, которое тут же было отправлено под подушку…
Меня трясло тогда мелкой дрожью от страсти, которая, о злой рок, сделала меня ни на что не способным. И только утром, после короткого тревожного сна, я смог тебя взять, сонную, очень похожую на ребенка.


Наша свадебная фотография. Ты, милая… Строгий классический костюм (практичная, ты предпочла его подвенечному платью – куда я его еще надену), туфли на высоких каблуках (настоящая пытка для тебя, привыкшей к легкой, практичной обуви). На твоем полностью соответствующем протоколу лице улыбка победительницы. Ты выиграла эту партию. А я… Я никогда не умел, вернее, не хотел проигрывать с хорошим лицом… На моем лице траур.
Дяди, тети, бабушки, дедушки… Толпа родственников саранчой облепила свадебный стол. Идиотские тосты, тошнотворные традиции. Массовик-затейник, не дающий ни пожрать толком, ни покурить… Покупка невесты, машины, загс… Обряд, сценарий которого написан выпускником школы для умалишенных, фотографирование у памятника (что мы, хуже других?). Комсомольское собрание в самом кошмарном его проявлении. Моей же мечтой была свадьба о четырех головах – я, ты и два свидетеля…
Выиграв бой, ты проиграла войну. Конечно, ты теперь взрослая замужняя женщина. Детские забавы, как и детские болезни… Все как надо, все как у людей. Ты и меня пыталась сделать рабом протокола.
Одни воскресные обеды у твоих родителей чего стоили. Они повторялись практически слово в слово, превратив воскресные дни в пытку пошлостью. Твой подвыпивший папик комментировал события в мире, до которых мне не было никакого дела, или делился жизненным опытом. Он учил нас жить, а сам продолжал класть деньги на книжку. Твоя мама вечно рассуждала о нравах и о том, какой должна быть семья. За столом все сосредоточенно пытались есть ножом и вилкой (что вам давалось с большим трудом) и мешать сахар без малейшего звука. Однажды у меня зачесался нос…


Наши ссоры начались из-за денег. Я слишком мало для тебя получал и слишком легко зарабатывал. Сознаюсь, я работал не более 4 часов в день, но мне этого хватало. К тому же бизнесменом мне было не стать - характер не тот, да и не хотел я. Тем более что от голода никто не умирал и голышом не ходил. Твоей же маме хотелось иметь зятя-труженика, зятя при карьере и положении, в то время как моя официальная служба не давала мне ровным счетом ничего кроме стажа в трудовой книжке, честной уплаты налогов и возможности работать не более двух часов в день. Воздав Кесарю Кесарево, я отправлялся домой, где меня ждало хобби, которое как раз и приносило те самые средства к существованию. Хобби тоже отнимало часа по два в день. Оставшееся активное время суток уходило на восхищение древними греками, больше всего на свете ценившими досуг. Твоя мамочка досуг совсем не ценила, определяя его как леность и тунеядство. И каждый раз после обеда, когда вы уединялись у нее в комнате (ну, не будем мешать мужчинам), ты получала очередное вливание на тему: каким должен быть зять. Она заводила тебя на все сто, и по возвращении домой ты, как хорошо выдрессированная собака выполняла команду «фас», омрачая тем самым не только не испорченный твоими родственниками остаток выходного, но и пару-тройку последующих дней.
Наши «серьезные разговоры» выглядели примерно так:
– Опять ты целый день торчишь за компьютером! – набрасывалась ты на меня. – Лучше бы работать пошел, как все нормальные люди.
– Я работаю.
– Ты называешь это работой?!
– Я называю это работой.
– Ни хрена не делаешь, целыми днями сидишь за компьютером.
– Что тебе надо?
– Чтобы ты работал, как все нормальные люди.
– Тебе надо, чтобы я где-то шлялся целый день?
– Мне надо, чтобы ты деньги зарабатывал.
– На тех работах, какие ты мне сватаешь, я буду получать еще меньше.
– По крайней мере, будешь меньше торчать в Интернете.
– Ты предлагаешь мне торчать где-нибудь в бане с телками и пивом?
– Ты на самом деле такой дурак или специально надо мной издеваешься?
– Это ты надо мной издеваешься. Хочешь сделать из меня приличного человека, загнать в гроб, а вдобавок заставить целый день ишачить ради таких же денег, которые у нас есть сейчас.
– Я хочу, чтобы ты стал нормальным.
– Как ты? Или как твои папочка с мамочкой?
– А чем тебе не нравятся мои родители?
– Мне всем нравятся твои родители. Это я вам никому не нравлюсь.
– Потому что ты ни хрена не делаешь, чтобы понравиться.
– Если я смогу когда-нибудь понравиться твоей мамаше, то перестану нравиться себе.
– Вот именно. Ты никого не любишь, кроме себя.
– Я люблю тебя.
– Да? И что же ты такого сделал из любви ко мне?
– Сходил на воскресный обед. И даже был немного вежливым.
– Ну, знаешь…
Ты нервно закуривала сигарету. Ты всегда хваталась за сигарету, когда у тебя по какой-либо причине не было нужных слов. Иногда мне казалось, что ты и начала-то курить только ради того, чтобы было чем латать лингвистические дыры в твоем миропорядке.
Такие разговоры, повторяющиеся с регулярностью размеренных сексуальных актов, не могли привести ни к чему хорошему. Мы понимали, что это начало конца, но ничего не могли с собой поделать. По большому счету мы и не пытались ничего поделать с собой, избрав друг друга точками приложения сил, что воистину было сизифовым трудом.


Отчаявшись сотворить из меня человека, ты повернулась к богу. Сначала это была дань моде, превратившаяся со временем в навязчивую идею замолить грехи. Бедняжка, ты решила, что твоя несчастливая жизнь, непутевый муж и полное отсутствие перспективы есть ни что иное, как наказание за грехи, которые ты теперь пыталась замаливать. Ты расписалась в нашей несостоятельности, решив получить все то, о чем так долго мечтала, непосредственно из первоисточника.
Я оказался не у дел. Я почти физически ощущал его присутствие даже в нашей постели, что делало меня совершенно несостоятельным как мужчину. Я не мог, не хотел тебя делить ни с кем, даже с богом. Все или ничего! Первое время меня это бесило, вгоняло в уныние, лишало сна. Я ревновал, ревновал тебя страшно, при этом я никому не мог пожаловаться на свою ревность. Разве можно ревновать к самому богу!
Тогда-то и появилась Мага. Милая, нежная Мага, расставившая все по своим местам. Я начал «много работать», иногда даже по выходным. Я перестал ходить к твоей родне обедать, а ты нашла для этого благовидный предлог. Приличия вроде как были соблюдены, а больше тебя, если честно, ничего и не волновало. К тому же я так сильно уставал на работе, что это вполне извиняло мою ночную холодность, которая тебя вполне устраивала. Я все чаще ночевал в другой комнате, оставляя тебя наедине с твоим богом. Каждому свое.
Так мы и жили вполне счастливо, пока, дурочка, ты не испортила все.
Он был высоким, стройным, красивым, хорошо одевался, умел себя вести, хорошо зарабатывал, читал Толстого и Крейна… Он свободно владел ножом и вилкой, не ковырялся в носу, не ходил в дырявых от времени джинсах, был приличным, вежливым, обходительным, терпеливым. Другими словами, полная моя противоположность, хотя я тоже совсем не урод, не дурак, Толстому предпочитаю Басе, но Крейна люблю, знаю, как разделаться с бифштексом, чтобы гарнир не попал на штаны… Но, увы, я ненавижу условности и приличия, мне плевать на общественное мнение (остальные – это всего лишь человечество), и, что самое страшное, я частенько самозабвенно ковыряюсь пальцем в носу, получая от этого чуть ли не эротическое наслаждение.
Он работал на твоем этаже в соседней конторе. Вы часто встречались на лестнице по утрам, выходили одновременно покурить, возвращались с работы сначала в одном автобусе, а позже, когда у него появился шикарный автомобиль, он часто подвозил тебя домой. Я знаю, милая, ты совсем не думала об измене. Твой бог (моя скромная особа здесь совершенно ни при чем) не допускал измен. Вы были друзьями, хорошими близкими друзьями. Домой ты его, правда, не приглашала. Ты стеснялась показать ему меня, мою комнату с плакатом «СЕКС – НЕ ДАЙ ЕМУ ОТСОХНУТЬ!» на самом видном месте, мою небритую (в дни, когда я не виделся с Магой) физиономию, мое наплевательское отношение к светскому чесу, который я мог воспринимать исключительно в изложении Уайльда. В общем, я был не тем мужем, которого ты могла гордо демонстрировать гостям.
Вы предпочитали уютные бары, куда заглядывали практически каждый день после работы, посидеть, покурить, выпить кофе или что-нибудь покрепче. Меня вполне устраивали ваши отношения. С одной стороны, у меня была Мага, с другой, - сложившийся жизненный уклад, который я меньше всего на свете хотел менять. Хозяйкой ты была неплохой, а больше мне от тебя ничего не было нужно. Твой роман, как мне казалось, должен был принести нам еще больше свободы.
Увы, такое положение вещей совсем не устраивало твоего бога, который требовал искупления греха, а ты согрешила, ты сама не поняла, как согрешила, как согласилась заехать к нему домой. Вы говорили о Толстом, о роли судьбы в жизни человека, о любви, верности, вере и целомудрии…
– Игорь… нам…
Красные пятна на белом лице, трясущийся подбородок. Ты с трудом подбирала слова, делая поистине ельцинские паузы.
– Игорь, нам надо поговорить.
Я посмотрел на тебя непонимающими глазами. Конечно, я сразу все понял. На твоем некрасивом в эти минуты лице было написано не только что, но и почему. Ты говорила не со мной, а со своим богом, ты искупала грех, а я был всего лишь частью твоего искупления. Я был статистом, декорацией, японской куклой начальника. И я сыграл свою роль как смог.
– Игорь, дело в том, что… понимаешь… так получилось, что… в общем, я и…
Я стал участником очередного мексиканского сериала с идиотическими до неприличия диалогами. Подобно бесчисленным Мариям и Марианнам, ты долго ходила вокруг да около, прятала голову в песок слов, зарывалась с головой, но так и не решалась произнести это слово. Тебя терзали стыд, раскаяние, злость. Ты злилась на себя, на него, на Толстого с Крейном, на меня за то, что я такой непонятливый, что заставляю тебя глотать раскаленные угли слов вместо того, чтобы мановением руки, кивком головы или движением глаз показать, что я все понял, что дальнейшие объяснения не нужны, что теперь настало время моей реакции и явка с повинной, конечно же, учтена.
Я смотрел на тебя непонимающими глазами, радуясь в душе твоему состоянию. Это была не ревность, а старая, выдержанная в дубовых бочках души обида. Я злился на тебя за другую измену, за твою единственную измену (измена бывает только одна, все остальное уже не в счет) с богом, который даже трахнуть тебя не мог, как следует. Я смотрел на тебя и чувствовал, что даже здесь или там, разговаривая со мной об этом, ты была с ним. Я же просто для тебя ничего не значил.
– Ну, и? – совершенно спокойно спросил я, когда ты выдавила из себя признание.
Теперь остолбенела ты. Бурная сцена, оскорбления, рукопашное выяснение отношений, ты готова была ко всему, кроме совершенно будничного «ну, и?»…
Глупая, ты принялась повторять свое признание, теперь уже, как хорошо выученный урок, теперь уже слова вновь стали словами, произнесенные один раз, они потеряли свою магическую силу.
Как? Вот что меня интересовало в этот момент. Как он тебя взял? Как заставил пойти против воли твоего боженьки, в чьи уста кто-то вложил: не прелюбодействуй? Чем он тебя взял? Такую набожную и такую правильную? Хотя – какого черта! Твоя набожность была ни чем иным, как флиртом с господом, разрешенным моралью романом на стороне с весьма своеобразной сексуальной подоплекой. Конечно, твоя новая пассия не бог, зато вместо слова у него есть весьма конкретный предмет для благословений, которым он и не преминул воспользоваться. К тому же господь далеко, и таких, как ты, у него миллиарды, а этот с тобой, всегда рядом, всегда вежливый, воспитанный, предупредительный, в меру религиозный. Настоящий, приличный человек, как в женских романах о высшем свете.
Он читал тебе Крейна, любил для тебя Толстого, смотрел влюбленными глазами, не позволяя себе ничего лишнего. Есть такая игра в соблазнение. Вовик рядится в педика, а этот в не целованного ангела. Нет, дорогая, я не ревную. Разве только чуть-чуть. Ревновать вообще глупо. Если она или он хранит верность, ревность может сама спровоцировать измену, ну, а если тебе уже изменили, то ревновать поздно. Ревновать же, когда собственное рыльце покрыто толстым слоем пуха, по моему разумению, вообще недопустимо.
Соблазнение через Толстого. Я пытался представить себе эту сцену. Романтическая обстановка в духе историй «Плейбоя», свечи или звездное небо. Он говорит о судьбе, иногда называя ее роком. «Война и мир»… Человек не волен… Мы должны покориться своей судьбе, такова воля… Как только увидел Вас (они и в постели были на вы)…
– Ну, и? – повторил я вопрос.
– Как!… Ты!… Ты…
Ты хватала воздух ртом, не находя слов.
– Ну, изменила, дальше что? Чего ты хочешь?
Тогда ты и бросила мне оскорбление, достойное голливудской мелодрамы середины шестидесятых:
– Ты не мужик!


Глава 4

– А вы хитрая лиса, Дюльсендорф.
– Это, надо полагать, комплимент?
– Все свернули, закрыли лаборатории, спрятались в этой дыре. Кого вы пытаетесь обмануть?
– Не знаю, скорее всего, себя. Больше всего на свете мы любим обманывать себя. Так уж сложилось.
– Поэтому вы сделали вид, что все свернули?
– Есть время собирать…
– Я это где-то уже читал. Но почему именно здесь, в этой дыре, почему он?
– Вы слишком наблюдательны для…
– Для дилетанта, вы хотели сказать?
– Вас трудно назвать дилетантом.
– Бог с ним, не в названии дело. Скажите лучше, как успехи?
– Еще не знаю.
– Не скромничайте.
– Я не скромничаю. Если вы достаточно в курсе, то понимаете или должны понимать, что так называемый результат имеет внезапный, квантовый характер, поэтому говорить о чем-либо в процессе, по меньшей мере…
– Успокойтесь, Дюльсендорф, не надо изливать на меня свою желчь. К тому же я, скорее, жертва, нежели...
– Вы жертва?! Не смешите.
– А ведь это действительно так.
– Еще кофе?
– Не откажусь. Сегодня вы очень любезны.
– Это потому, что я смирился с вашим существованием. Я слишком стар, чтобы тратить силы на ненужные сантименты.
– Это точно. Вы намного старше, чем можно предположить. Сколько вам лет, Дюльсендорф?
– Это к делу не относится.
– Относится, мой друг, еще как относится. Столько же не живут? Я прав?
– Ну, я живой. Значит, живут.
– Чем вы там занимались у себя в лаборатории?
– Проблема взаимоотношения человека и власти в условиях…
– Только не говорите, что вы действительно занимались этой ерундой.
– Ерундой? Любовь к вождям, энтузиазм, всенародное счастье, причем, заметьте, без лагерей и аппарата насилия. Вся страна, весь мир, все человечество дружными рядами, все как один… Любое правительство…
– И вы действительно работали в этом направлении?
– Несомненно. И долгие годы только над этим.
– Тогда почему же ваш эксперимент провалился?
– Я бы не стал говорить о провале. Большевизм, Третий Рейх… Конечно, пытаться объяснить поведение народных масс исключительно влиянием результатов эксперимента… но и не без того. Тогда мы достигли больших результатов, и массовая апробация была просто необходима, но выявленные в связи с этим недостатки… Кстати, полностью никто не отказывался от технологий. День десантника еще никто не отменял. Масса людей оббивает пороги военкоматов, чтобы быть полезными Родине. Кто надо покаялся, кто надо покончил с собой. К тому же всеобщий пароксизм – это не совсем то, чего мы хотели. Слишком уж бросается в глаза.
– К тому же вы не были единственным человеком, для кого путь к власти…
– Здесь я с вами не соглашусь. Власть меня никогда не интересовала. Власть – это хлопотно. К тому же надо быть пешкой, чтобы стремиться стать королем, да простят меня шахматисты. Я стремился к контролю и независимости. Я чужд тщеславия и роскоши – за все в этой жизни приходится платить. Если продолжить шахматную аналогию, меня больше интересовало то, что находится за пределами доски.
– Так что же случилось, Дюльсендорф?
– Побочные эффекты. Эксперимент стал давать побочные эффекты, и некоторые из них по своему значению были намного важней, нежели эксперимент как таковой.
– Например, бессмертие?
– Ну, о бессмертии говорить еще рано. Я бы назвал это долголетием.
– Деньги?
– Вы пошлы и мелочны.
– Только не говорите, что вас все еще интересовал вопрос лояльности.
– Меня интересовали новые горизонты. К тому же у меня были благоприятные условия для работы. Мне даже не приходилось ничего скрывать. Достаточно было не обращать на некоторые аспекты их внимания. Проблемы появились с вашим исчезновением. Они так и не смогли понять, как вам удалось скрыться в предельно охраняемом месте.
– Не смешите меня, Дюльсендорф, из этого клоповника мог удрать любой.
– Это была только видимость. Одно из условий эксперимента. Но вы действительно ушли помимо нашей воли.
– И как вы это им объяснили?
– Безопасность – не мое дело.
– Вы не стали оправдываться? Умно.
– Я начал шуметь. Потерять такой ценный экземпляр, как вы…
– Поэтому вы охотились за ней?
– Ее способности намного сильнее ваших. Этим и объясняется успех…
– Я бы не стал называть это успехом.
– Почему?
– Учитывая ее нынешнее положение.
– Ее нынешнее положение намного завидней, чем наше с вами, просто вы не хотите этого признавать.
– Знаете, Дюльсендорф, а ведь я собирался вас уничтожить.
– Да? И что вас остановило?
– Я вдруг понял, к чему вы действительно стремитесь. Вы правы, власть или бессмертие – слишком мелкие для этого цели.
– Не стоит об этом вслух.
– Как скажете.
– Это в наших общих интересах. Я ведь тоже кое-что о вас понял.
– Когда?
– Когда вы позволили мне уйти. Вы пытались воссоздать…
– Об этом тоже не будем вслух.
– Хорошо. Не будем, так не будем. Знаете, в чем вы просчитались? Вы думали, что я тоже способен… На самом деле это не так. Мне нужен поводырь. Как, собственно, и вам.
– Мне нужна она.
– Мне тоже. Думаете, она была жертвой?


Глава 5

Лариска. Ее появление было столь же закономерным (если, конечно, можно говорить о закономерности в подобных вещах), как доказательство школьной теоремы или результат классически разыгранного гамбита, не говоря уже о законах жанра, которые настойчиво требовали…
Мы расходились с тобой, как солнечные лучи, как непараллельные прямые или лучи угла. Наша точка пересечения, о как давно это было, наш незначительный угол расхождения какое-то время еще создавал иллюзию параллельности, но чем дальше…
Ты все больше уходила в так называемую приличную жизнь; жизнь, как у всех, тогда как для меня это было хуже смерти. Социальная тюрьма, конечно, не столь страшное явление, как тюрьма государственная или армия, или… Никто тебя не пытается бить, насиловать в задний проход, никто не изобретает изощренные дембельские шутки, но довлеющая паутина «так принято», ницшеанский дракон «ты должен», тонкая форма рабства с лоботомией в виде традиций и приличий. Кастрированный серый мирок, в который ко всему прочему вторгся твой бог, оттеснив меня на задний план.
Религия затягивала тебя с фатальностью трясины, с обреченностью большого наркоманического синдрома, запечатывая глаза и уши, лишая разума, воли и понимания. Ты могла воспринимать реальность только через призму религиозной дозы, через паутину писания, теряя последнюю критичность и способность мыслить. Первостепенными стали давно уже вымершие слова твоего древнего бога и зажатый в корсет благообличия образ еврейского парня, которому, кстати, ничто человеческое было не чуждо.
Твою жизнь полностью заполняли работа и бог. Твой босс, обнаружив в тебе ценного сотрудника, решил поднять тебя до нужного уровня при помощи бесчисленного количества учебных семинаров, на которые я отпускал тебя с радостью. Я сажал тебя в самолет, после чего буквально из аэропорта звонил Ларисе, и мы отправлялись на дачу. Дачу ты не любила. Скорее всего, тебя перекормили в детстве огородами, на которых твоя семейка пыталась выращивать картошку. Для тебя до сих пор дача – это пыль, тяпка и зной. Я же обожал дачу как возможность побыть наедине с природой, отдохнуть от всех этих рож, а в последнее время и как возможность побыть с Ларисой наедине. Она вообще была дитем природы и могла часами гоняться за бабочками. Стоило ей выехать за пределы города, как она тут же превращалась в ребенка.
Иногда на дачу приезжала и ты. Это случалось, когда тебе надо было кого-то угостить, какого-нибудь важного столичного гостя, которому опостылели рестораны и прочие атрибуты городской жизни. Уха, шашлыки, домашние пирожки, свежий воздух… Эти люди умели ценить изысканность простоты. Не все, но весьма и весьма многие. Ты отправляла меня организовывать праздник, а сама появлялась уже потом, практически перед приездом гостей, когда надо было накрывать на стол (ты мне этого не доверяла). Протокол требовал присутствие мужа за столом, и тут я не пытался выделываться. Для тебя это была карьера, твоя жизнь, то, к чему ты стремилась, и я не хотел портить тебе все. Более того, я всегда поддерживал тебя в твоих начинаниях. Перестав быть супругами, мы остались неплохими друзьями, к тому же я был далек от того, чтобы валить на тебя все шишки. Просто мы не сошлись характерами, что ли, но это совсем не значило, что ты или я были плохими. К тому же мы все еще оставались мужем и женой.
Тем летним днем мы грелись с Лариской на солнышке на безлюдном участке песка, окруженном с трех сторон лесом. С четвертой путь воображаемым супостатам преграждала река. Деревня в пятнадцати минутах от города. Музей-заповедник со своими заповедными алкоголиками, разграбленными музеями и действующим монастырем. Здесь не бывало практически никого. Туристы целлюлитной грудой громоздились на так называемом пляже, местные сюда тоже не заходили – далеко от пивных точек. Да к тому же надо было немного пройти по колено в грязи. Но игра стоила свеч.
Лариска, это дитя урбанизации, отправилась бороздить неизвестность в босоножках на высоких каблуках, но держала себя молодцом и даже не хныкала. Вскоре, правда, она вспомнила о пользе ходьбы босиком. Босоножки оказались у меня в руках, а она умилялась всему, как маленькая, гонялась за ящерицами, визжала при виде ужа и махала руками, глядя на цаплю. Вылитая кортасаровская Мага. Поэтому я так ее и называл.
– А что бы ты мог сделать ради любви? – спросила Мага, сладко потягиваясь.
– Любить.
– Нет, я серьезно. Чем бы ты мог пожертвовать ради любви? Ради меня, например?
– Не знаю, милая, – я не люблю разговоры о любви в духе женских романов, – сейчас очень легко говорить о том, что сделал бы в какой-нибудь ситуации. Очень легко быть на чужом месте. Гораздо легче, чем на своем.
– А я для тебя готова на все.
– Ты серьезно?
– Серьезней не бывает.
– То есть, ты со всей ответственностью заявляешь, что готова ради меня на все. Я правильно тебя понял?
– Да, – согласилась она, готовясь к подвоху с моей стороны.
– Тогда брось курить.
– Что?
– Брось курить.
– Что за глупости?!
– А как ты хотела. Сделаю все – это далеко не всегда означает дам денег или брошусь в воображаемые огонь и воду, тем более что мне от тебя нужно не это. А здесь маленький каждодневный подвиг, причем, заметь, кроме пользы, от него ничего не будет.
– У тебя детство в жопе не отыграло?
– Я тебя за язык не тянул.
– Да, но…
– Хорошо, дорогая, ты можешь курить сколько угодно, но тогда ты должна признать, что все твои слова о любви – пустая болтовня.
– Но я люблю тебя!
– Я верю каждому твоему слову до первой затяжки.
– Ты серьезно? – Она пристально посмотрела мне в глаза.
– Серьезней не бывает. Ты же знаешь, я не шучу в подобных вопросах.
– Хорошо. Я больше не курю. Но и ты должен бросить.
– Почему?
– Потому, что это провокация, потому что, когда бросаешь курить, курение близкого человека вызывает отвращение. К тому же раз ты требуешь от меня этой жертвы, значит, ты сам должен быть к ней готов. Я так это понимаю.
– Согласен.
Мага скомкала пачку с оставшимися сигаретами и выбросила в воду.
Домой возвращались молча. Сказывалось никотинное голодание.
– Ты чего такой? – спросила ты прямо с порога.
– Курить бросаю.
– И как?
– Херовей некуда.
– А зачем?
– Хватит. В моем возрасте пора уже начинать думать о здоровье.
– Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет, – сказала ты, закуривая сигарету.
– Наверно, – буркнул я и ушел к себе в комнату.
Следующие две недели прошли просто ужасно. Я не находил себе места. Мало того, что хотелось курить со страшной силой, у меня чесались зубы, раздражало буквально все, меня трясло. Я не мог спать. При этом мне постоянно надо было что-то жевать. Жвачки уходили тоннами, я опустошал холодильник с бешеной скоростью. К концу недели я понял, что, если ничего не предприму, сойду с ума. К тому же ты продолжала курить в квартире, доставляя тем самым мне дополнительные мучения. Маге, наверно, тоже было несладко, но она держалась молодцом и даже звонила мне иногда по телефону. Я же только и делал, что ел и валялся на диване.
Тогда мы и начали спать раздельно. Ты продолжала дымить, как паровоз, а для меня запах табака стал невыносимым. Если вначале он хоть немного снимал состояние абстиненции, то потом у меня возникло стойкое к нему отвращение. Когда же после долгих и упорных боев я выгнал тебя курить на балкон, между нами окончательно опустился железный занавес. С Магой…


Мага старше меня на пять лет, и это во многом определяет наши взаимоотношения. Ее любовь сопровождалась положенными по штату страхами, истериками и сомнениями. Она боялась каждой молодой ссыкухи, стоило той на меня посмотреть чуть внимательней. Нет, она не устраивала мне совсем уж бурных сцен, ведь она достаточно умна. Она нервничала, переживала в себе, становилась грустной. Мага нервничала еще и от отсутствия сигарет. Она не курила, не курил и я. Это словно контракт, подписанный кровью. Тогда, на пляже, мы словно бы совершили магический ритуал, отступление от которого подобно смерти. К тому же, только бросив курить, начинаешь понимать, как убивала тебя эта гадость.
Я тоже люблю Магу. Люблю безумно, люблю как никого на свете. Мага для меня все. Даже дама под вуалью стала меня интересовать постольку поскольку. Одно только присутствие Маги действует, как достаточно крутой кайф, даже зрачки становятся другими.
Я был нянькой, любовником и папочкой в одном флаконе. На конспиративной квартире (мы снимали квартиру) я появлялся несколько раньше ее, наводил при необходимости порядок, готовил еду, если мы никуда не шли, перестилал постель. К приходу Маги все уже было готово. Когда она появлялась, я раздевал ее, разувал, надевал ей носочки и тапочки, целовал ножки. Я купал ее в ванной, кормил в постели, приводил в порядок вещи.
Я получал огромное удовольствие от всех наших маленьких штучек. К тому же Мага… Она капризничала, вредничала, устраивала показательные шоу в присутствии редких посвященных, но никогда не пыталась трактовать мое поведение как проявление слабости, хотя любая другая на ее месте…
С Магой никогда нельзя было угадать ничего заранее, она была непредсказуемой, загадочной, Сфинксом в человеческом обличии. Бывало, мы накидывались друг на друга уже с порога и занимались любовью, как будто делали это в первый и последний раз в жизни. Иногда она была холодная, как полярные льды, и мы могли все свидание смотреть телевизор, пить чай или просто спать в самом буквальном смысле слова.
Временами Мага срывалась, и тогда на меня сыпались угрозы, подарки, обещания вечной любви. У самой Маги денег нет, но ее папочка занимает слишком серьезное положение, чтобы отказать ей в маленькой просьбе тысяч так на несколько.
Тогда я в миллионный раз пытался ей объяснить:
– Пойми, глупыш, мне ничего этого не надо. Я не гожусь на роль Барби или альфонса. К тому же в этом случае в наши отношения должен вмешиваться твой папочка, а я этого не хочу. Не спорь, пусть наши отношения остаются нашими отношениями или отношениями между нами. Я люблю тебя, ты любишь меня. Все. Мне больше ничего не нужно.
– Ты так говоришь, потому что пока не встретил какую-нибудь молодую…
– Ты что, думаешь, я с тобой потому, что никого нет рядом получше? Думаешь, я себе бабу не могу найти?
– Вот видишь…
– Что видишь? Я с тобой потому, что мне нужна ты, только ты и никто, кроме тебя. Понятно? Я люблю тебя, дуреха ты моя.
Такие разговоры могли длиться до бесконечности, и когда мне надоедало спорить, я брал ее практически силой, ей это нравилось, и только в моих объятьях, уже после излияния страсти, она успокаивалась и засыпала. Я засыпал следом.


И вдруг, словно гром среди ясного неба, совершенно неожиданный, странный, нелепый звонок от Маги.
– Выслушай меня внимательно. Только не перебивай. Хорошо? – ее голос дрожал и срывался.
– Что… Что случилось, милая?
– Я… я люблю тебя больше жизни, но я должна… Не приходи ко мне больше… и не звони…
– Да что случилось, Мага?!
– Я буду любить тебя всегда…
Короткие гудки срезали меня, как автоматная очередь. Как был в тапочках, я выбежал из дома.
– Такси!
На мой призыв откликнулся старичок в прогнившей и перекошенной «копейке».
– Жми, – я назвал адрес. – За скорость плачу отдельно.
– Понял. – Он рванул с места.
То ли мужик был неразговорчивым, то ли он по моему виду понял, что меня сейчас лучше не трогать, но ехали мы молча, а самое главное, быстро.
Я затарабанил что есть силы в ворота. Я совсем забыл про домофон. Дверь открыла зареванная Мага.
– Я же просила тебя не приходить…
– Что случилось?
– Я не могу тебе этого объяснить…
– Что случилось, Мага?
– Нам надо расстаться…
– Вы что, сговорились? Вчера жена, сегодня ты?
Мага не обратила на мои слова ровным счетом никакого внимания. Она толком ничего не могла объяснить. Да, она меня любит больше всего на свете, но она должна уехать, надолго. Нет, мы не можем уехать вместе. Все это она говорила, ревя навзрыд, и вообще она была в истерике. Сказать честно, я был не лучше. Я тоже ревел вовсю, совершенно не скрывая своих слез. Я любил Магу. Она любила меня, я это видел. Я представить себе не мог, что могло случиться. Она же наотрез отказывалась мне говорить.
– Когда ты уезжаешь?
– Завтра.
– Во сколько?
– В полдень. У нас еще есть время.
Я был на грани сумасшествия. Наверно так чувствует себя человек, обреченный на смерть. В моем мозгу работал секундомер, отсчитывая последние наши с Магой секунды. Говорят, что, когда человек пребывает в состоянии аффекта, он ничего позже не помнит. У меня совсем стерлись из памяти эти несколько часов с Магой.
Я пришел в себя, когда ее самолет взлетел в небо. Я вдруг очнулся в аэропорту посреди зала ожидания. Я был без сил. Если бы сейчас не нашлось сиденья, я бы упал замертво на грязный пол. Как я не попал в милицию? Небритый, всклокоченный, с глазами маньяка, в комнатных тапочках на босу ногу – я так и не обулся. Я вдруг почувствовал глубокую апатию ко всему, словно вместе с Магой меня покинула сама жизнь.
Немного подумав, я взял такси. Дома я слегка переоделся, надел носки и туфли и отправился к Вовику. В тот момент это была единственная альтернатива петле.


Глава 6

У Вовика была пьянка. По крайней мере, во всех окнах горел свет, громыхала музыка, а на балконе курили заметно подвыпившие девицы. «Тем лучше», – подумал я. К тому же, влекомый желанием излить душу, я прихватил с собой бутылку водки. – «Тем лучше. Будем пить, а не разговоры разговаривать».
В подъезде было как всегда темно. Воняло котами и чем-то кислым. Наверняка опять сосед Вовика сверху или кто-то из его друзей. Повадились, уроды, в подъезде гадить. То обоссут все, то обрыгают, а один раз даже насрали посреди лестничной площадки. Уже все уборщицы от них поотказывались. Вовик алкашей терпеть не может. Ненавидит их лютой ненавистью. Соседа своего мордует каждый раз при встрече. Хорошо мордует, основательно. Как он его еще не прибил? А ведь за такую мразь и посадить могут. Нет, чтобы их отстреливать вместо бродячих собак.
Дождавшись паузы между песнями, я забарабанил ногами в дверь (звонка у него не было).
– А, это ты? – Вовик был заметно пьян. – Заходи. Пить будешь?
– Буду. Держи, – я протянул ему бутылку.
Немного подумав, или, как любят говорить военные, оценив обстановку, я решил не разуваться. Погода была сухой, а на полу у Вовика был давно мечтающий о мытье линолеум со следами пепла, вина, пива, салата и еще черти чего.
Как всегда у Вовика был фуршет. Жил Вовик один, готовить терпеть не мог, питался в забегаловках или у друзей. Иногда ходил к матери… Все давно уже поняли, что к нему надо приходить, предварительно плотно покушав, потому что кроме орешков, чипсов, бутербродов с подозрительной колбасой и иной малосъедобной ерундой, у него ничего не было. Зато выпивки всегда было море.
Я навел себе водки с тоником, предварительно вымыв стакан. Теперь надо было где-то устроиться так, чтобы меньше бросаться в глаза. Словно бы специально для меня в укромном уголке пустовало вполне подходящее кресло, где я и разместился, прихватив с собой нужные бутылки.
Публика была разношерстной. Несколько подростков, одетых, как пародия на бруклинских негров, изрядно пьяный субъект в костюме и при галстуке, пара наших общих приятелей и, конечно же, девочки наилегчайшего поведения, но бесплатные. Вовик предпочитал блядей.
– Ты чего такой? – спросил Вовик.
– Меня Мага бросила.
– Как?
– Вот так.
– Ни хрена себе! Чего это она?
– Понятия не имею. Она так и не смогла толком ничего объяснить.
– У вас же вроде любовь была?
– Почему была?
– Так какого…
– Не знаю. Я ничего не знаю. Сначала жена, теперь Мага…
– Может, это у тебя кармическое?
– Хуическое! – выругался я.
– Я сейчас, – сказал Вовик и исчез в туалете, оставив мне внушительную пятку.
Меня как-то сразу прибило к земле. Я хотел умереть, покончить с собой, если не взаправду, то хотя бы полностью заглушить себя алкоголем.
С Вовиком мы дружили с детства. У нас была общая страсть, а именно тяжелый рок. Это было еще в эпоху бобинных магнитофонов и студий звукозаписи. У Вовика был тогда бобинный «Акай» – мечта любого меломана, а у меня шкаф пленок и доступ к первым копиям с новых забугорных пластов, совсем еще без «песка», не говоря уже о более крупных дефектах. Фактически мы были обречены на знакомство. Потом были девочки (обычно его подруги, но на моей квартире), выпивка, рок-концерты. Нам даже комсомольские билеты вручали в один день, на открытии памятнику Ленину на главной площади города как лучшим из лучших.
Вовик был единственным из моих друзей, кто знал о Маге.


– Обобщения, – вспомнил я вдруг наш разговор во время прогулки. Мы часто гуляли с Вовиком по вечернему городу, спускались к реке, забредали в дебри частного сектора, в район трущоб и заброшенных фабрик. Особенно мы любили небольшой райончик, который практически не изменился со времен советской власти. Такие же улицы, дома, магазины. Все тот же кинотеатр, который когда-то считался очень даже крутым, и куда мы ходили в холодные дни пить вино или пиво. Попадая в этот райончик, я вновь оказывался в середине восьмидесятых… Мы садились на любимую лавочку у вечного огня, который заменял нам камин, и открывали дверь в чулан с воспоминаниями. Когда-то один из городских хулиганов попытался жарить на вечном огне курицу, которую он где-то умудрился поймать и разделать. Его тогда забрали в милицию и избили до такой степени…
– Обобщения, – говорил я, скорее себе, чем Вовику, который думал о чем-то своем, позволяя мне умничать в свое удовольствие, – половина наших проблем существует в результате обобщений. Мир – бардак, бабы – суки, мужики – козлы, молодежь – тупая… и так далее. Мы смотрим друг на друга сквозь прицел-перекрестие осей координат, дающих точное местоположение объекта в бесчисленном множестве классификационных таблиц. А каждая тварь является уникальным, единственным в своем роде творением, каждый камень, каждая частица… Я, например, знаю одного мужика, бывшего начальника ГАИ. Очень обязательный, порядочный человек, и так далее. Взять хотя бы Лариску. Умная баба, насквозь меня видит, книжки читает, а иногда такое сморозит. А все почему? Она меня классифицирует, а потом начинает просчитывать мое поведение на основании своей классификации. Я пытаюсь вести себя иначе, но она вбила себе в голову... Она все время ждет, что я ее брошу, найду себе молодую дуру и брошу. Или пакость сделаю в самый неподходящий момент. Тут еще наши отношения с женой… Лариска ревнует к каждой юбке, боится, что загуляю.
– А ты от нее не гуляешь?
– От Лариски? Ни разу. Даже и не пытался. Не хочу никого больше, даже думать не хочу. К тому же у нас никаких с этим проблем.
– Не гони.
– Да не гоню я! Чего мне перед тобой рисоваться?
– Я такого не понимаю, – Вовик воспринимает личную жизнь, как нечто среднее между спортом и охотой. – Мне всегда хочется чего-то нового.
– Ты баб за людей не считаешь, для тебя они не более чем средство для получения удовольствия.
– Они не люди.
– Для меня же Лариска важна сама по себе. Она не средство, а цель.
– По мне, так все одинаковые.
– Поэтому ты меня никогда не поймешь. Мне в первую очередь нужны личные отношения, а потом уже секс, хотя трахаться я обожаю. Личные отношения – это отношения между личностями. Поэтому я никогда не пойду на сторону… при таких, конечно, отношениях, как с Лариской. И это не вопрос нравственности или морали.
– Зря. В этом есть свой кайф, когда чисто животные отношения. Встретились, спарились, разбежались. Ни ухаживать не надо, ничего.
– Ночь, проведенная вместе, еще не повод для знакомства?
– Вроде того.
– Я вообще все воспринимаю лично. Бабу же я должен любить хотя бы те пару часов, что мы вместе, к тому же я должен знать, что ей в данный момент нужен я и только я. Потом она может меня вообще забыть, но только потом. Иначе это скотство. Я всегда люблю своих баб. Иногда недолго, иногда как Лариску, несколько лет, но пока я люблю, я не изменяю.
– Ты заметил, о чем бы мы ни говорили, в конце концов, все сводится к разговорам о бабах.
– Мы говорили о жизни и жизненном опыте в частности. Все логично и взаимосвязано.
– Жизненный опыт. Это как уважение к старшим. Скорее даже не уважение, а послушание. Еще лет сто назад это было оправданно. Жизнь изменялась медленно, а до старости еще надо было суметь дожить. Тогда жизненный опыт имел огромное значение, как, собственно, и традиции. Опыт помогал выжить. Сейчас каждое следующее поколение живет в принципиально новой реальности. Мой брат вон на пять лет моложе, а у них совсем другие приколы. Мне нечему его научить. Слишком мы разные.
– Все равно какой-то опыт…
– Несомненно, но только как информация. Если я начну от него требовать, чтобы он жил по моим понятиям… Скорее, мне надо у него учиться жизни.
– А я вот недавно пил коньяк и думал. Смотри, масса людей пытается представить себе наши взаимоотношения в виде шахматной игры. А если наоборот? Если взять любую, наобум, шахматную партию и расписать ее как какое-нибудь противостояние. Политический кризис, война, разборка. Ходы – это действия основных героев, но каждый ход должна окружать обычная в таких случаях светская шумиха: бабы, водка, газеты, сплетни. Каждая фигура должна иметь свой ранг и социальный статус, иначе это уже не шахматы. И тут меня осенило. Никакие мы не шахматы. Скорее, карты. Причем не благородные игры, вроде преферанса. Даже не «дурак», а «верю – не верю» или какая-нибудь другая фигня. Может, даже не игра, а просто кто-то тасует от нечего делать колоду. Мы встречаемся, расстаемся, вступаем во взаимодействия, ищем объяснения, пренебрегаем несущественным, чтобы хоть как-то втиснуть реальность в корсет математики. Ищем предназначение, высший смысл бытия, а если два и два не срастаются в четыре, начинаем пить, перестаем бриться, обвиняем во всем дьявола или правительство и ничего не понимаем. Ради чего господь сотворил нас такими? Ради какой великой цели? А если нет? Если мы – результат вековой скуки создателя, который от нечего делать просто мешает карты? Или, еще лучше, побочный продукт, отходы, мусор, не переваренные остатки бытия? А мы надеемся, молимся, наделяем его понятными, льстящими нам качествами, ищем порядок и справедливость, а когда не находим, пытаемся объяснить царящий в этом мире бардак испытанием божьим или грехами прошлой жизни, тогда как…
– Я тут как-то смотрел целый день сериалы, – перебил меня уставший от проповедей Вовик. – Удовольствие получил неимоверное. Они там десятилетиями не могут друг другу отдаться, сохраняя девственность и целомудрие. Я все время думаю о тех, кто снимает эту фигню. Какими же надо быть циниками, чтобы так ненавидеть людей?
– Вряд ли они ненавидят людей. Они их просто не уважают. Хотя тоже вряд ли. Они их просчитывают, как лабораторных крыс, причем достаточно точно. Так, например, Леня Голубков – это собирательный образ вкладчиков «МММ», и так далее.
– Вообще, если подумать, нам жилось лучше. Вспомни, какой у нас был Винни-Пух.
– Умный, а у них красочный и пустой. Но у них есть выбор: как ты дураков ни науськивай, кроме тошноты и ненависти к настоящей культуре ничего у них не воспитаешь. У дурака сам организм отвергает культуру. А умные мальчики и девочки будут рыться на книжных полках и в видеоархиве.
– А, по-моему, они сейчас все уткнулись в компьютеры.
– Опять обобщение. Компьютер компьютеру рознь. Для одних – это игры, порно, чаты. Для других – способ что-либо узнать или познакомиться с себе подобными. Представь: сидишь ты в каком-нибудь Урюпинске и в 16 лет читаешь Маркеса, а с Маркесом… Как без компьютера?
– Думаешь, в Москве они умнее?
– В процентном соотношении нет. Но если сравнивать численность населения какого-нибудь поселка Мирный в районе Земли Франца Иосифа и Москвы, то, сам понимаешь.


– Потанцуем? – Она стояла напротив меня. Молодая, стройная, слегка пьяная и слегка, надо думать, развратная. Короткая юбка и облегающие ногу легкие сапожки подчеркивали привлекательность ее красивых ног – она тоже не стала разуваться.
– Давай, – согласился я, подчиняясь чужой воле, так как собственной у меня больше не было. По крайней мере, тогда.
Мы составили компанию одной молодой паре. Они были сильно пьяны. Девочка была раздета по пояс и хотела продолжить раздевание и не только, она готова была сделать это буквально здесь же, на диване, с которого нужно было предварительно согнать перепившихся подростков, тупо смотревших в пустой экран телевизора. Кассета давно уже кончилась. Она была готова, но парень был слишком пьян, чтобы это понять. Он вряд ли вообще мог понять хоть что-то после наслоения алкоголя, анаши и, наверно, таблеток или еще какой новомодной гадости.
– Только не это! – сказала она, когда поняла всю двойственность приглашения танцевать в подобной обстановке.
– Не это так не это, – согласился я. Наверно, я бы согласился, если бы она предложила мне выпрыгнуть из окна.
– Давай сначала выпьем.
– Давай. Хотя я и так уже пьян.
– А мы много не будем.
– Почему?
– Почему? – мой вопрос застал ее врасплох.
– Ты же уже пьян.
– Слишком пьян, но еще недостаточно, чтобы… – я потерял мысль.
И мы выпили и еще выпили, а потом и еще, чего делать совсем уже было не надо, учитывая даже мое желание напиться до коматозного состояния. Но мы уже выпили, а выпитого не вернешь, при хорошем, конечно, раскладе, и наши губы нашли друг друга как бы помимо нашей воли, а найдя, уже не захотели расставаться. Когда она опомнилась, было уже поздно, мы уже целовались, и я прижимал к себе ее жаркое (это чувствовалось даже через одежду) тело, и, поняв, что уже слишком поздно, она еще сильней прижалась ко мне…
– Может, пройдемся? – поспешил предложить ей я, видя, что Вовик собирается разгонять народ.
– Куда?
– Куда хочешь. Земля огромная.
– Тогда пойдем на речку.
Ночная река. Темная (она только в книжках бывает гладью) постоянно меняющаяся поверхность с танцующей на волнах лунной дорожкой; всплески, будто она шепчет или мурлычет себе под нос… Запах воды.
– Знаешь, здесь я становлюсь язычником. Здесь все живое… небо, звезды, река, деревья… они думают, чувствуют, разговаривают… раньше люди это чувствовали… Знаешь, как древние колдуны открывали тайны трав? Они погружались в транс и разговаривали с растениями.
– А ты что чувствуешь?
– Мне кажется, что я их понимаю. Иногда смотрю вот так на здание или просто куда-нибудь между деревьями, и мне кажется, что это дверь в иной мир.
– Правда? – как-то слишком уж серьезно спросила она. – И давно это у тебя?
– Почти с детства. А еще я лечить умею. Не сильно, но немного могу.
Мы расстались, когда уже было светло, и дома тошнило заспанными, с недовольными лицами людьми. Ей на работу, мне... Мне в самую отвратительную из действительностей, в действительность без Маги.
– Я позвоню, – сказала она у подъезда.


Глава 7

На следующий день мы сидели в кафе «У Лысого» (так мы называли кафе возле памятника Ленину), пили коньяк. Светлана (так звали мою новую знакомую) рассказывала о своем детстве, а я бежал от одиночества. Наверно, вчерашний алкоголь еще не успел окончательно выветриться из организма, потому что я пьянел со страшной силой. Светлана тоже пьянела. Плюс ко всему она курила одну сигарету за другой, что, конечно же, не могло не сказаться на ее состоянии.
– Дай затянуться.
– Возьми целую.
– Я не хочу целую. Просто дай затянуться, если тебя это не напрягает.
– Меня это совсем не напрягает. – Она протянула мне сигарету.
– Я из твоих рук. Можно?
– Сколько угодно. Еще?
– Нет, пожалуй, хватит.
– Мы закрываемся, – официантка выросла словно из-под земли.
– Что, уже?
– Да. Уже время.
– Хорошо. Сколько с нас?.. Нет, дайте нам еще две коньяка с собой.
– Сейчас принесу.
– Сдачи не надо.
– Спасибо.
– Ты всегда такой добрый? – спросила меня Светлана, когда мы вышли из кафе.
– Они здесь не избалованные. К тому же я дал ей не так уж и много.
– Куда пойдем?
– Не знаю. Перед нами весь мир.
– А давай я покажу тебе одно интересное место?
– Далеко?
– Возле железной дороги.
– Пойдем.


– Куда ты меня привела? – спросил я.
С пьяну я не сразу понял, что мы находимся в совершенно незнакомом мне районе, хотя мы с Вовиком облазили город вдоль и поперек.
– Помнишь, ты вчера мне рассказывал, что видишь как бы ворота в иную реальность.
– Ну…
– Так вот, у меня от них есть ключ.
– И где мы? – спросил я, не осознавая до конца, что происходит.
– Это город, но такой город, куда обычным людям дороги нет. Это город-сон или сон города.
– Какой же я… Ты, наверно, в душе смеялась, когда я тебе рассказывал вчера о своих чувствах.
– Ничего я вчера не смеялась. Я еще у Вовика поняла, что ты один из нас.
– Один из кого?
– Один из тех, кто может сюда войти.
– А это сложно?
– И да, и нет. Это должно быть в тебе от природы. А иначе…
– Это сон?
– Совершенно верно. Сны существуют параллельно с нами. Большинство из нас могут с ними взаимодействовать исключительно в особом состоянии сознания или во сне, другие же, и таких немного, способны сознательно перемещаться из одной реальности в другую.
– Ничего не понимаю.
Мы пришли в заброшенный железнодорожный тупик. Рельсы, покрытые толстым слоем ржавчины, лежали среди густой травы. Кое-где между шпал росли молодые деревья. Вокруг без всякой системы стояли железнодорожные вагоны. Некоторые были разрушены почти до основания, другие - совсем как новые, а некоторые из них были даже подключены к линиям электропередач.
– Милое местечко, ничего не скажешь.
– Это сон города, а у городов особые сны. К тому же здесь живет замечательный человек, с которым я хочу тебя познакомить.
– Здесь, по идее, полно всякого сброда.
– Здесь никого нет, кроме него. Иногда сюда, правда, заходят гости, но это бывает крайне редко.
– Странно…
– Ты еще не понял? Это сон, настоящий городской сон. Этого места нет и никогда не было в том мире, – она говорила со мной тоном учителя начальных классов, объясняющего нечто очевидное непонятливому ученику.
– Можно подумать, я каждый день по снам шляюсь, – огрызнулся я.
Она ничего на это не ответила.
– Здесь живет очень замечательный человек, – сказала она, когда мы подошли к одному из вагонов.
– А мы не поздно? Уже глубокая ночь на дворе.
– Мы никогда не поздно. К тому же дверь открывается только в определенное время.
– В полночь?
– Необязательно.
– Я это так, шучу. Честно говоря, в голове не укладывается.
– Ничего, уложится. Для меня, например, это стало более привычным, чем метро или самолеты.
Светлана без стука вошла в вагон и включила свет, быстро найдя выключатель.
– Входи. Карл! Ты дома?
– Для тебя, Светланка, я всегда дома.
– Карл, я не одна.
– Ты не одна?
– Я с другом.
– Что?
– Подожди здесь, – сказала она мне, уходя в глубь вагона.
– Входи, – она вынырнула из купе буквально через пару секунд.
Внутри вагон был перестроен в некое подобие двухкомнатной квартиры со всеми удобствами. Сначала шли туалет и душевая, затем кухня, следом зал-гостиная и, наконец, спальня. Ванную хозяин этого дома на колесах решил не ставить – все равно он в ванной не парится, для стирки у него была машина-автомат. Вагон был подключен к горячей и холодной воде и канализации.
Зал был достаточно большим и широким. Он включал в себя не только несколько купе, но и коридор вагона. В зале были складные кресла, стол, небольшой диванчик, книжная полка… и даже печка-буржуйка, превращенная в некое подобие камина. Также возле стола, на полу, стоял настоящий медный самовар, почти как новый, начищенный до блеска.
У двери в зал нас и встретил хозяин - еще крепкий, стареющий мужчина небольшого роста. Он был похож на Зиновия Гердта, причем не только внешне, но и манерой… или нет, не манерой… что-то в его голосе тоже было созвучно с Зиновием Гердтом. Лет ему было около шестидесяти. Его можно было бы вполне назвать милым, если бы в нем не было чего-то отталкивающего. Возможно, мне не понравились его бегающие глаза. Он весь как-то засуетился, застеснялся, покраснел, как девица, впервые увидевшая жениха.
– Знакомьтесь, – сказала Света.
– Игорь, – представился я.
– Карл Дюльсендорф, – сообщил он, протягивая руку для рукопожатия. Разумеется, я ее пожал.
– Проходите, молодой человек, присаживайтесь, – пригласил он.


– У вас неприятности? – спросил меня Дюльсендорф, когда с первой бутылкой коньяка было покончено.
– С чего вы взяли?
– У вас потерянный вид.
– Вы правы, господин Дюльсендорф…
– Не называйте меня так!
– Простите, не буду.
– Так меня называл один страшный человек.
– Да?
– Так что с вами стряслось? – вернулся он к теме разговора.
– От меня ушла жена, а потом и любовница, – признался я.
– Вы их любили?
– Жену… Не знаю. Когда-то любил, раз женился.
– Люди женятся по разным причинам.
– Я, наверное, по любви. Потом любовь кончилась.
– Быт?
– Хуже. Быт особо нам не мешал. Она вдруг стала после свадьбы серьезной, а я как был шалопаем, так и остался. Ненавижу дешевую провинциальную светскость. Слишком это все выглядит пошло.
– Поэтому вы расстались с женой?
– Мы не расстались. Мы живем под одной крышей. Иногда даже спим в одной постели, спим в буквальном смысле слова. Два совершенно чужих человека в одной постели.
– Что-то произошло?
– Она променяла меня на другого.
– И вы не вынесли обиды…
– Если честно, мне было уже все равно. Мне даже нравилось, что у нее появился он. На самом деле, она меня предала намного раньше. Она изменяла, не таясь, изменяла каждый день, рядом со мной, в одной со мной постели. У меня на глазах.
– Вы не похожи на…
– Она изменяла мне с богом, а это многое меняет. Изменять с богом – это прилично, это морально, а сейчас, когда все вдруг стали жутко религиозными, – это модно и почетно. А я даже пожаловаться никому не мог.
– Вы держали все это в себе?
– Я завел любовницу.
– Вы сделали это назло жене?
– Нельзя так с людьми. Нельзя использовать кого-то вот так. Любовница-то при чем? Она же не виновата, что у тебя с женой не все в порядке. Ей за что мстить?
– Вы влюбились?
– Сначала я думал, что это так, ничего серьезного. Потом понял, что не могу без нее.
– И она ушла? Я вам сочувствую.
– Все было хорошо, все было замечательно. И как гром среди ясного неба. Не понимаю…
Меня прорвало. Я говорил и не мог остановиться. Я рассказал этому странному человеку все или почти все. Нет, про даму под вуалью я ничего ему не сказал. Что-то во мне заставило меня молчать. Какие-то внутренние инстинкты сигнализировали об опасности. Иначе я, наверно, рассказал бы и про нее. Со мной случилось то, что в гуманистической психологии называется катарсис. Вся та боль, которую я пытался глушить в последние дни, вылилась, превратилась в слова, которые текли из меня сплошным потоком.
Дюльсендорф, надо отдать ему должное, слушал (или делал вид, что слушает) с тем сочувствующим вниманием, которое заставляет продолжать говорить еще и еще. Светлана во время моего монолога стояла за моей спиной и гладила мои волосы. Она тоже поддерживала меня, как могла, за что я был ей искренне благодарен. Она была моим врачом реаниматором, ангелом–хранителем, спасением. Она прекрасно понимала свою роль и не претендовала на большее. Вот только для чего ей был я? Но тогда я не хотел об этом думать. Тогда я вообще не хотел ни о чем думать.
– А я потерял все, что можно было потерять, – Дюльсендорф совсем опьянел и теперь он делился со мной наболевшим. – Ко мне пришел очень страшный человек с двумя не менее страшными друзьями…


«О, тогда я жил не в этой дыре, да и был совсем другим, преуспевающим человеком в полном расцвете сил. Я был счастлив. У меня была любимая жена. Мы ждали ребенка. Все было хорошо, пока в мой дом не ворвались они. Их было трое. Три страшных человека: Ганс – вылитый эсесовец. Знаете таких, чистая нация, голубая кровь и любовь к утонченному унижению второсортных людей. Я для них был второсортным. Второй был похож на гориллу, его звали Генрихом. Не знаю, зачем они взяли себе немецкие имена. В том, что это не настоящие имена, я уверен на все сто. Третий, главный, назвал себя Каменевым, что тоже вряд ли было его настоящим именем. Он был похож на следователя ГПУ, расследующего дело о врагах народа. У него были страшные глаза ненависти.
– Здравствуйте, господин Дюльсендорф, не ожидали? – Каменев был сама любезность, но от этого мне было еще страшней.
– Я не понимаю…
– Сейчас вы все поймете. Мне нужно от вас одно одолжение.
– Какое?
– Профессор Цветиков, кажется… Знаете такого?
Мои волосы поднялись дыбом.
– Вижу, знаете.
Я знал Цветикова. Противоречивая фигура, словно бы вышедшая из-под пера Федора Михайловича. Он был руководителем бесчеловечных экспериментов над людьми. Мы познакомились, когда я оказался жертвой одного из таких. Не знаю, чем я ему так понравился, но он вытащил меня оттуда, спас мне жизнь. Это был визит из страшного бесчеловечного прошлого. И вот это прошлое вернулось в лице жаждущей мести троицы. У них были свои счеты с Цветиковым. Какие? – я не хотел этого знать.
– Так же как и вы, – я понял, что Каменев тоже был жертвой эксперимента.
– О нет, Дюльсендорф, не так же. Совсем не так же.
Я не стал с ним спорить.
– Что вы хотите?
– Мы хотим с ним встретиться. Надеюсь, вы нам поможете?
– Неужели вы думаете, что я могу знать что-либо о таком человеке, как Цветиков, и оставаться в живых?
– Что ж, Дюльсендорф. Придется разговаривать в другом месте.
Они надели мне мешок на голову, вывели из дома, посадили в машину. Когда с меня его сняли, мои ноги подкосились от страха. Меня привезли в одну из бывших лабораторий Цветикова. Это не предвещало ничего хорошего. Меня бросили в комнату, полностью обитую поролоном. Вы должны были видеть такие в кино. Так обычно показывают палаты для буйных душевнобольных. Меня закрыли там и выключили свет.
Когда ко мне пришел Каменев (прошла целая вечность), я был на грани нервного срыва.
– Здравствуйте, господин Дюльсендорф. Как спалось на новом месте? Сон загадывали?
– Где моя жена? – спросил его я.
– О, за нее не волнуйтесь. Она в полном порядке.
– Я хочу ее видеть.
– Нет ничего проще. Помогите мне найти Цветикова, и мы отвезем вас обратно домой.
– Я не знаю, где он.
– Вы не знаете… я вам верю. Вы действительно не знаете наверняка, где он, но вы можете знать, где он может быть, его привычки, интересы. Вы могли совершенно случайно узнать о нем нечто важное, некую зацепку. Пожалуйста, вспомните, помогите нам…
– Я ничего не знаю.
– Я совершенно не вижу у вас желания с нами сотрудничать.
– Поймите, я с радостью бы вам помог, но я не знаю, где он. Мы не виделись несколько лет.
– Я вам верю, господин Дюльсендорф, верю всему, кроме слов «с радостью». Но я прошу вас помочь нам. Напрячь память, воображение, интеллект. Вы же умный человек, Дюльсендорф.
– Но я действительно ничего не знаю.
– Послушайте, Дюльсендорф… Я попытаюсь догадаться… Я, кажется, понял, вам недостаточно того, что я вас прошу об одолжении. Но, может быть, другая просьба заставит вас быть более сговорчивым. Я попрошу вас пройти со мной.
Меня привели в одно из рабочих помещений лаборатории и усадили в особое кресло – детище профессора Цветикова. Это кресло позволяло фиксировать пациента, полностью лишая его возможности двигаться.
– Может, вы избавите нас от всего этого? А, Дюльсендорф? – спросил меня Каменев.
– Я уже сказал вам, что ничего не знаю.
– Ну что ж, Дюльсендорф, это ваш выбор. Генрих.
Генрих принялся, не торопясь, фиксировать меня в кресле.
– Ганс, – сказал Каменев, когда я был прочно прикручен к креслу.
Я приготовился к боли, но они придумали для меня нечто более изощренное, чем физическая боль. Ганс вышел из комнаты. Буквально через минуту он вернулся с сыном моего хорошего друга. Его рот был заклеен скотчем.
– Итак, господин Дюльсендорф, надеюсь, просьба этого человека значит для вас несколько больше, чем моя. Не заставляйте его умалять вас проявить благоразумие.
– Но я действительно ничего не знаю.
– Хорошо. Ганс, Генрих. Прошу вас, джентльмены.
Они медленно, нарочито медленно связали ему ноги, перекинули веревку через блок, прикрепленный к потолку. Они подвесили его за ноги метра на полтора над полом.
– Одно ваше слово, Дюльсендорф, и все тут же закончится.
– Я ничего не знаю.
– Джентльмены.
Ганс и Генрих взяли по бейсбольной бите и принялись медленно избивать ни в чем не повинного парня. Они били его медленно, нанося не более двух-трех ударов в минуту, ломали ему ребра, руки, ноги… Я что-то кричал, молил о пощаде, рыдал, угрожал, умалял вновь. Я был на грани сумасшествия…
Они кинули труп парня в мою комнату. На этот раз они оставили включенным свет.
– Ну, как ваши дела, Дюльсендорф? – спросил меня Каменев тоном доброго доктора во время следующего своего визита. – О, нельзя же так. На вас лица нет. Сегодня вы плохо выглядите, мой друг. Бессонница? Я понимаю, вы, наверно, пытались вспомнить, ведь правда? Надеюсь, вы мне скажете, шепнете на ушко одно или несколько слов. И мы расстанемся, так сказать, друзьями, хотя нет. Я бы не хотел быть вашим другом после того, как вы мне продемонстрировали вчера свое отношение к друзьям. А вот я готов пойти вам навстречу. Вчера вы сказали, что хотите встретиться с женой, и вот сейчас вы ее увидите. Вы не хотите в благодарность мне что-то сказать? Нет? Вы неблагодарный человек, Дюльсендорф. Пойдемте.
Меня привели в ту же комнату, что и вчера, усадили на стул, зафиксировали. Затем Ганс привел жену.
– Ну что, Дюльсендорф, ваше слово.
– Я вам сказал.
– Что ж, вы сами во всем виноваты.
В комнату вошли какие-то грязные отвратительные бродяги и принялись насиловать мою беременную жену у меня на глазах.
– Дочь! У него есть дочь! – закричал я.
– Где? Говорите, Дюльсендор.
– Остановите их, я все скажу!
Ганс и Генрих оттащили бродяг от жены, а я рассказал им, где живет его девочка. Я понимал, что они с ней сделают. Фактически я выносил ей смертный приговор, но я не мог… был не в состоянии смотреть, как…
– Вот видите, Дюльсендорф, при желании вы оказали нам очень большую услугу, и мы отпустим вас и вашу жену. Хотя нет, она перенесла невыносимые страдания, к тому же наверняка ребенок уже не будет здоровым. Или будет? Ганс?
– Не знаю. Я думаю, лучше проверить, - совершенно буднично ответил он.
– Ну так проверьте.
Ганс ударил ее ножом в живот. Она медленно опускалась вниз, а нож продолжал резать ее тело. Она рухнула на пол, но перед этим… из нее выпало все… и… клянусь богом… я видел… это невозможно, но я видел… я видел, как на пол упал наш не родившийся ребенок…»


Глава 8

Я никогда не был слишком впечатлительным, но рассказ Дюльсендорфа подействовал на меня так, словно все это произошло не с ним, а со мной. Я был убит, уничтожен, размазан, как кусок масла по булке. Это было словно в кошмарном сне. Конечно, если верить Светлане, которой, кстати, совсем не было смысла меня обманывать, это и был сон, самый настоящий сон объевшегося на ночь Города. Бред, Тарковщина или «Пикник на обочине» со своим сталкером в мини-юбке. Или, что уже более правдоподобно, алкогольный делирий во всей своей красе. Я вдруг ощутил себя героем фильма ужасов, пытающегося при помощи своего жалкого умишки втиснуть необъяснимое в рамки патентованного здравого смысла. С одной стороны, это было весьма забавно, с другой… Подобные скептики обычно погибали в первую очередь, и это совсем не внушало мне оптимистичного взгляда на жизнь. Шестое чувство уверенно твердило мне, что это далеко не плод подогретого лошадиной дозой (лошади столько не пьют) алкоголя воображения, а самая что ни на есть не прикрытая ничем реальность. В такую реальность я меньше всего хотел верить. Хотя, с другой стороны, не так важно, в какую реальность веришь ты, намного важнее, какая реальность верит в тебя.
Рассудок напрочь отказывался принимать то, что говорил странный человек с экзотической фамилией Дюльсендорф. Его рассказ был невероятным, невозможным, неправдоподобным, в конце концов, но у меня в ушах все еще стоял его крик, обрушивший на меня безграничность человеческого горя. Он рассказывал совершенно спокойно, я бы даже сказал, безучастно, как на его глазах погибали любимая жена и не родившийся ребенок. Он говорил, словно речь шла о погоде на завтра или иных совершенно несущественных мелочах. Он закончил рассказ, сделал большой глоток прямо из бутылки и зарыдал или зарычал, я даже не знаю, как назвать его полный отчаянья вопль. Он рыдал без слез, он кричал, закрыв руками лицо, ничего не видя и не слыша. Для него ничего больше не было во всем мире, кроме горя, вечного, бесконечного горя, над которым...
– Помоги. Не сиди как пень, – вывела меня из ступора Света.
– Что?
– Давай его переложим на диван. Ты в состоянии?
– У меня весь хмель прошел.
– Вот и хорошо. Бери его… Не урони только.
Ее предупреждение было более чем уместным. Дюльсендорф, несмотря на свою тщедушную внешность, оказался достаточно тяжелым. Его тело было жилистым, мускулистым и совсем не дряблым. Мне бы такое тело. Он был словно боец ушу или ниндзя, «переодетый» в старика. Так в старых китайских фильмах про единоборства молодых актеров гримировали под стариков. Будь я в другом состоянии или расположении духа, меня наверняка бы насторожило подобное несоответствие формы и содержания, но тогда я хотел как можно быстрее убраться из этого чертового тупика. В общем, думать я начал только после того, как свершилось непоправимое, и мне пришлось, что называется, в принудительном порядке срочно анализировать ситуацию. Тогда же я только матерился и тащил тяжелое тело молодого старика на диван, который был, слава богу, в двух шагах от стола.
– Давай быстрее, – поторопил я Светлану.
Меня терзал страх вперемешку с тем отвращением, которое возникает у людей при виде змей или некоторых насекомых. Я боялся Дюльсендорфа, как прокаженного или больного чумой. Едва я выбрался из вагончика, меня вырвало прямо на ступеньки.
– Зашибись, – услышал я почему-то далекий голос Светы, – Карл будет доволен.
– Да пошла ты со своим Карлом!
– Пошли уже.
Она взяла меня за руку чуть повыше локтя и потащила за собой. Как маленького.
Дома я первым делом скинул с себя всю одежду и отправил в корзину для грязного белья, словно боялся, что на ней остались испарения или, лучше сказать, миазмы Дюльсендорфа со всей его отвратительной реальностью, способные проникнуть каким-то образом в меня и отравить мою и без того не очень счастливую жизнь, и принял душ. Никогда еще я не мылся с таким остервенением. Если бы было можно, я бы, наверно, содрал с себя всю кожу, вырвал бы желудок и легкие, чтобы только окончательно избавиться от всего, что хоть как-то соприкасалось с Дюльсендорфом. Я извел на себя целый кусок мыла, стараясь смыть малейшие воспоминания. Я вернулся домой из чумного района и теперь проходил санобработку.
Супруга моя была на очередном семинаре, и это меня радовало. Не надо было придумывать объяснения своему поведению. Правду я ей все равно не смог бы сказать. Во-первых, она бы не поверила. Слишком уж взрослый и здравый у нее рассудок. Во-вторых… Во-вторых, вполне достаточно и во-первых.
Надо было исчезнуть, спрятаться, скрыться от всех и вся. Я никого не хотел видеть, а уж тем более Светлану или Дюльсендорфа. Я был настолько возбужден, что до самого утра ходил по квартире из комнаты в комнату, оставляя какое-то время мокрые следы. Я даже не подумал о том, чтобы одеться или вытереться. Утром я позвонил на работу, сказал, что заболел (нет, ничего серьезного, возможно, грипп), затем переключил телефон на автоответчик, принял сразу две таблетки феназепама и забрался с головой под одеяло.


Я провалялся в постели больше суток, но чувствовал себя полностью разбитым. Тело болело и совсем не хотело двигаться, как обычно, когда слишком долго валяешься в постели. Крепкий кофе, душ… к зарядке тело отнеслось с нескрываемой враждебностью, и, махнув пару раз руками, я решил заменить ее прогулкой. Почему бы не посидеть на лавочке в парке со стаканчиком мороженого? Весна, птички, девочки… банально, но мило.
– Игорь! Привет!
Дима собственной персоной. Как обычно немного пьяный и слегка неряшливый. Мы не виделись… Сколько же мы не виделись? С тех пор, как он вообразил себя гением литературы, Дима редко показывался на людях, предпочитая сидеть дома за машинкой образца тридцатых или сороковых годов. Машинку он нашел на чердаке у деда, экспроприировавшего ее в одном из немецких штабов во время войны. Принес он ее с войны в качестве контрибуции и положил на чердак. Дима привел все в порядок, почистил, смазал, кое-что заменил, и стала машинка вполне сносно печатать. Писать он начал еще в школе и начал, как это водится, со стихов. Вполне, кстати, приличные были стихи. А буквально с год назад переключился вдруг на прозу. После нескольких неудачных рассказов (Дима их порвал, так и не дав никому прочесть), позволивших ему набить немного руку, он переключился на роман о себе, отвлекаясь иногда на небольшие рассказы. Рассказы он писал разные, от экстремально–бредовых до романтических, в духе Куприна, частенько очень даже приличных. Телевизор он не смотрел, только видак, радио не слушал, газет не читал. При этом он всегда был в курсе и всегда оказывался в нужных местах.
– Пойдем куда-нибудь посидим? – предложил он.
– Мне лучше лишний раз не светиться, – признался я.
– Теряешься?
Я кивнул.
– От кого?
– Да есть тут...
– Обещал жениться?
Я скривился.
– Должен денег?
Я скривился еще сильней.
– Не знаешь, как от нее отвязаться?
– Я вообще ничего не знаю.
– Ну, это излечимо. Берем пиво, и ко мне.
– Тапочки? Хотя можешь не разуваться. Я еще не убирал.
Дима жил в однокомнатной квартире «хрущевского» типа. Он убрал все перегородки, оставив разве что стены ванной и туалета (совмещенных). Кухня отделялась от жилой части квартиры исключительно цветом отделки. Такими вещами как уборка или приготовление пищи он занимался исключительно по вдохновению. Он мог не браться за веник неделями, что не мешало ему принимать гостей, среди которых нередко попадались и весьма симпатичные девочки.
– Садись на диван. Сейчас все приготовлю.
Дима брезгливо сложил грязную посуду в и без того полную мойку, смахнул крошки прямо на пол, протер стол отбивающей своим видом аппетит тряпкой. Немного подумав, он помыл стаканы.
– Курить будешь? – Он кинул на стол пакет анаши и пачку папирос.
– Меня и без этого глючит.
– Жизнь кипит?
– Кипит, чтоб ее.
– Рассказывай.
– Чего рассказывать: жена ушла, любовница тоже. Познакомился с бабой…


– А ты уверен, что тебе это не приснилось? – спросил он, когда я пересказал ему историю Дюльсендорфа.
– Иди ты…
– Подожди. Это, конечно, мистично, увлекательно, стильно, но ты бы поверил, если бы тебе кто-нибудь рассказал что-нибудь похожее?
– Наверно, нет. Зря я тебе рассказал, проехали.
– Подожди. Давай плясать от фактов.
– Какие тебе еще факты?
– Хреново тебе. Это факт? Факт. Далее… ну, с женой все понятно, тебя это не беспокоит. Любовница, говоришь, так толком ничего и не смогла тебе объяснить, ну да тоже бывает, потом эта у Вовика, и сразу к своему Будапешту…
– Дюльсендорфу.
– Один хрен. Послушай, а что тебе здесь не нравится? Ну, напились где-то у черта на рогах, ну, услышал сентиментальный бред старого мудака. Ну и что?
– Не знаю. Это как боязнь тараканов. Глупо и в то же время ничего с собой не можешь сделать.
– Жрать будешь? – спросил вдруг Дима.
– Нет.
– А я пожру. Мне после пива всегда есть хочется.
– У тебя ж наверняка ни хрена нет.
– У меня есть макароны и тяй.
– Тяй с макаронами?
– Ты предлагаешь есть его без макарон?
– Не знаю, тяй с макаронами…
– Ты буржуазен, и это когда-нибудь тебя погубит. Сходи лучше еще за пивом.
В ларьке юная особа увлеченно читала «Мастера и Маргариту». «Какие продвинутые у нас продавцы», - подумал я, но не стал обыгрывать эту тему. Не сейчас, хотя, наверное, это было бы интересно. К пиву я взял чипсы (не травиться же голыми макаронами).
Пока я ходил, Дима успел приготовиться к трапезе. Он бухнул хорошую порцию тяя прямо в кастрюлю с макаронами (воду он слил) и разделся до пояса, чтобы не заляпать рубашку. Адепт неаккуратности, он предпочитал есть раздетым, обильно роняя еду на покрытый густой шерстью живот, а потом, вылитая обезьяна, выбирал все руками, отправляя самые аппетитные крошки в рот.
– А это здесь зачем? – спросил я, увидев мелкий гребень, который Дима положил рядом с тарелкой.
– Это для чистки животика. Думаешь, наука стоит на месте?
– Ты вычесываешь этим?!
– А почему бы и нет? Что тебе не нравится?
Я представил себе Диму, вычесывающего макароны из растительности на животе, и мне стало вдруг весело. Теория Дарвина, фильм первый. Превращение обезьяны в человека! Наверно, это была разрядка, катарсис или истерика. Я смеялся, как ненормальный, смеялся до слез, сначала над Димой, потом над собой, над своими страхами, бедами, проблемами. Я вдруг представил все это со стороны…
– Ты чего? – спросил Дима, когда я, наконец, остановился.
– Ничего… это от нервов.
– Лечились бы вы, барин.
– Так наливай лекарство.
– Может, папироску?
– Можно и папироску, – я был смел и весел, как заяц во хмелю.
– Слушай, а как ты умудряешься сюда баб водить? – спросил вдруг я, выпустив дым изо рта.
– Я никого не вожу. Ко мне все приходят сами.
– Тем более. Тут вертишься, стараешься, все для нее делаешь…
– Это от незнания элементарных основ.
– Чего?
– Основ. Вселенная основана на вращениях, и ты либо в центре, либо нет.
– Это как-то и без соплей…
– Без соплей, – передразнил меня Дима. – Я стараюсь быть центром.
– Все стараются быть центрами.
– Чушь. Все стараются вертеться, я же, наоборот, стремлюсь к полной неподвижности.
– Под лежачий камень…
– Это такая же чушь, как уборка листьев в саду. У нас сосед по даче во время субботников, наоборот, загонял к себе на дачу несколько машин с листьями. Так у него груши были… Одной хватало, чтобы наесться. Так вот. Стоит тебе обрести неподвижность, как вокруг тебя тут же начинается движение. Ты становишься центром маленькой вселенной. Ты, как паук сидишь в центре паутины, а вокруг происходит жизнь. Мир начинает вращаться вокруг тебя.
Я представил себе Диму в центре патины, держащего лапки на пульсе событий и чешущего свой лохматый, обильно сдобренный макаронами и пивом живот, и мне стало совсем спокойно. Захотелось даже новых приключений.
– Пойдем, может, правда, куда-нибудь посидим? – предложил я.
– Куда пойдем?
– К Лысому.
– К Лысому так к Лысому.
Едва мы устроились за столом кафе, как перед нами появилась Светлана собственной персоной.
– Привет, – сказала она.
– Здравствуйте. Вы Светлана? – Дима посмотрел на нее так, что только двойного лорнета ему не хватало. – Мне Игорь о вас много рассказывал.
– Садись, – я пододвинул стул, – что будешь?
– Кофе. Кофе и мороженое.
– Может…
– Нет, – отрезала она. Светлана была злой.
Над столом повисла пауза.
– Ладно, пойду, – засобирался Дима.
– Кто я, по-твоему? – спросила Света, и этот ее вопрос не предвещал ничего хорошего.
– Что?
– По-твоему, со мной можно вот так?
– Как?
– Ты знаешь как. Если не хочешь меня видеть, так и скажи, но зачем прятаться по углам?
– Ты не так поняла…
– Не зли меня!
– Нет, правда. После истории твоего сумасшедшего друга…
– Он не сумасшедший!
– Хорошо… Мне надо было побыть наедине. Слишком уж как-то было муторно.
– Наедине. Ну и торчи наедине! Надумаешь – звони. Только не опоздай. – Она бросила на стол бумажку с номером и быстро вышла из кафе.


Глава 9

Постепенно моя жизнь начала обустраиваться на новом квантовом уровне. Похоже, не только элементарные частицы имеют двойственную природу. Частица-волна или человек-квант. Мы тоже, подобно электронам, существуем на своего рода стационарных орбитах. Любое изменение орбиты вызывает у нас чувство дискомфорта, независимо от того, повышается квантовое число, а следовательно, социально-личностный статус, или наоборот, понижается. И только заново утвердившись на новой стационарной орбите, мы говорим себе «фух», переводим дыхание и начинаем новую жизнь.
Дима по-своему прав. Перестав вертеться, уйдя с квантовых орбит, можно стать ядром или центром вселенной, вокруг которого будут плясать новые электроны. Надо только обладать массой покоя, что, увы, дано далеко не каждому. У меня, судя по всему, массы покоя не было, и мне, словно мотыльку, чья лампочка перегорела, необходимо было лететь во тьме в поисках новой пустой орбиты соответствующей величины, чтобы вновь обрести себя или хотя бы иллюзию себя, что меня вполне устраивало.
Таким центром был Дюльсендорф. Светланка не была, да и не могла стать центром в силу своей природной слабости или отсутствия массы покоя. Она была транспортом или той силой, что, придав правильное ускорение, вывела меня на новую орбиту вокруг Дюльсендорфа.
Наталья для меня тоже никогда не была центром, да и вращались мы в несколько иных плоскостях, которые, не спорю, пересекались, после чего расходились вновь.
Настоящим центром стала для меня милая Мага, поэтому ее потеря и явилась потерей всего. Я потерял свой центр, свое вращение, свое квантовое число. Я готов был вращаться вокруг чего угодно, даже вокруг Светланы, для которой при других обстоятельствах сам мог бы стать иллюзией центра.
Что же касательно Дюльсендорфа, он был не просто центром, а центрищем, некоей черной дырой, пожирающей все, что приближалось к нему достаточно близко. Я был слишком слаб, слишком инертен, слишком поглощен своими проблемами, чтобы не то что попытаться вырваться из-под его влияния, а даже заметить, что несусь с бешеным ускорением по уменьшающейся спирали.
Мы бежали к нему со всех ног, стоило калитке между мирами образовать достаточную щель, чтобы можно было протиснуться. Это была зависимость, которая мною не осознавалась. Я просыпался утром, выпивал кофе, после чего сразу же звонил Светлане. Она назначала мне встречу у Лысого, и мы шли к Дюльсендорфу, или приглашала к себе в однокомнатную квартиру, слишком нежилую для настоящего дома. Скорее всего, квартира появилась специально для наших встреч, и будь я хоть чуть-чуть повнимательней… но, кроме постели, меня тогда мало что волновало. Я спешил слиться с ней в любовных объятиях, иногда не удосужившись даже как следует раздеться. Стоило ей оказаться в пределе досягаемости, я буквально взрывался страстью, хотя на расстоянии мог о ней даже не вспомнить ни разу за весь день. О Маге я почти что не думал, за исключением приступов сожаления, когда в очередной раз остро осознавал, что ничего подобного в моей жизни больше не будет, а будет лишь стихающая боль утраты. Зато дама под вуалью вновь заняла первое место в моем сознании. Я буквально осязал связь между Дюльсендорфом, экспериментом и ей.
Я прочно осваивал свою новую орбиту. Наталья меня покинула окончательно и бесповоротно. Она съехала к родителям, оставив мне старую квартиру, кстати, мою. Себе она купила новую, улучшенной планировки, которую теперь приводила в божеский вид бригада строителей. Она сама занималась разводом, который был нужен ей, чтобы выйти замуж за своего принца на белом «Мерседесе». Я был за нее искренне рад. На работе меня отправили в отпуск за свой счет, что тоже не могло не радовать. Работал я исключительно ради стажа: на то, что они называли зарплатой, можно было скромно существовать дней пять, если не платить за коммуналку. Шабашек у меня хватало, к тому же они отнимали не так много времени. В общем, я был совершенно свободен.
Я начал привыкать к Дюльсендорфу, к его квартирке, к манере поведения, манере говорить. Он больше не вызывал во мне брезгливого отвращения, перестал быть неким запредельным тараканом в супе, превратившись в пришельца из других миров. Он рассказывал удивительную, невероятную, страшную историю, в реальность которой я не мог поверить. Слишком уж была она невероятна для нашей реальности, хотя в нашей реальности, а особенно в той ее части, что носила название СССР, возможна любая мерзость со стороны правительства, включая всевозможные эксперименты над своим народом.


«Тогда я вел свободный образ жизни или попросту бродяжничал, – рассказывал Дюльсендорф. – Иногда устраивался на работу, иногда занимался шабашками, не без того, но большей частью старался не утруждать себя заботой о хлебе насущном. Я был бродягой-романтиком, таким, какими в свое время были Горький, Шаляпин и многие другие. Я упивался свободой духа, предпочитая ее благополучию тела. Выглядел я всегда прилично, более того, всегда имел чистую рубашку в запасе и новые носки. Пить я почти не пил, вернее, пил, но как любой нормальный человек.
Не помню, куда мы тогда шли. Нас было человек пять веселых парней. Шли мы, скорее всего, на юг, туда, где светит солнце, где плещется море, и где можно было иногда закосить под отдыхающих в столовой одного из бесчисленных санаториев или домов отдыха.
Застряли мы в каком-то зачуханном городишке с незапоминающимся названием. С электрички нас сняли, пообещав отправить в милицию, на автобус денег не было, автостопом ехать в ночь было гиблым делом. Решили переночевать в городе, утром провести операцию «Пушнина» – собрать и сдать бутылки, если ничего иного не подвернется под руку, и разделиться. Место следующей встречи решили обсудить утром. Немного поблукав, мы обнаружили подходящий дом под снос, куда было не так уж и трудно проникнуть.
Едва мы закончили ужин: хлеб, кильки, дешевое вино, одна бутылка на всех, чисто для аппетита, – как к нам нагрянули гости. Их было человек пять в милицейской форме, но без оружия и знаков отличия.
– Всем оставаться на местах!
Какой там на местах. Руки в ноги, и кто куда – к этой братии лучше не попадаться. Я, естественно, попытался вскочить на ноги, но не тут-то было. Меня словно парализовало. Я не то что бежать – пошевелиться не мог. Я был словно во сне, когда все движения либо нарочито замедленные, либо совсем замираешь на месте, а надо срочно что-то делать. Потеряв равновесие, мы, как кули с дерьмом повалились на землю, а они, не торопясь, взяли нас под руки, вывели из здания и погрузили в машину, такую же, как пьяноуборочный комбайн, но без окон. И только после того, как за нами захлопнулась дверь, и защелкнулся замок, в жаркой, воняющей пылью и бензином темноте будки к нам пришел мучительный страх неизвестности и чувство абсолютной беспомощности. В тот момент я бы с радостью сдался в руки настоящей советской милиции с настоящим советским правосудием. То, что они были кем угодно, но только не ментами, было понятно даже дошкольнику. Менты так не умеют. Менты сначала всей толпой тебя ловят, потом бьют, потом… ГБ-шники? Возможно, и они, но зачем мы им сдались, и откуда у них такая сила?
Неизвестность пугала, и чем больше я об этом думал, тем сильнее меня охватывал страх. Боялся не только я. Мы все сидели тихо в темной будке, боясь даже громко дышать, словно невидимость в этой темноте нам могла хоть как-то помочь. А может, мы были там все еще под воздействием силы? По крайней мере, мы сидели тихо и не мешали процессу транспортировки.
Нас везли долго. Очень долго. Конечно, темнота и страх превращали каждое мгновение в вечность, но даже с учетом этого нас везли как минимум день. Целый день без остановки, без воды, без пищи, не выпуская даже в туалет. Скорее всего, мы делали под себя, не замечая этого, потому что к концу поездки запахи были невыносимыми.
Наконец, машина остановилась, с лязгом открылась дверь. Яркий свет заставил закрыть глаза.
– Выходи.
Инстинктивно, прячась от света, мы забились в самый дальний конец будки, сжались в комочки и закрыли глаза, точно слепые котята. Кто-то запрыгнул в будку. Меня без церемоний, но и без лишней жестокости извлекли из машины. Тело было ватным и совсем не слушалось. Ноги подкосились и я сел на землю. Глаза все еще оставались закрытыми. Через несколько секунд покоя я смог открыть их и осмотреться:
Мы находились на сравнительно большой ровной асфальтированной площадке размером с теннисный корт. Скорее всего, это и был корт, только без сетки и разметки, или разметка была, я уже сейчас не помню. Корт был огорожен мелкой рабицей. Вокруг были деревья. Огромные липы, березы, сосны. И цветы. Здесь было море цветов. Воздух благоухал.
– Стройся, – приказал человек в милицейской форме.
Мы кое-как построились.
– Направо. За мной, шагом марш.
Шагом марш у нас, конечно, не получилось, но мы покорно шли за ним. По бокам от нас и сзади шли конвоиры, настроенные совсем не дружелюбно.
Нас вывели из корта и по выложенной плиткой дорожке привели в небольшое здание, стоящее особняком. Это была баня. Не настоящая баня со всеми ее атрибутами, а, скорее, душевая на несколько кабинок. Там нам приказали раздеться. Все наши вещи сразу же сгребли в большой контейнер для мусора. Потом под присмотром милиционеров мы долго мылись с мылом. Душевые были чистыми и просторными, вода самой приятной температуры, мыло и шампунь из дорогих. Затем, уже в другом предбаннике, нас встретили люди в белых халатах. Передав нас, менты удалились. Нам выдали пижаму, новенькую и по размеру, привели в порядок волосы (там был и парикмахер) и запустили в соседнюю комнату, где нас посадили в удобные кресла возле журнальных столиков, на которых лежали журналы, газеты, брошюры и прочая подобная дребедень.
Примерно через равные промежутки времени, достаточно большие, чтобы устать от ожидания, один из нас скрывался за единственной, кроме входной, массивной дверью, откуда никто не возвращался назад.
– Ты, – сказал мне санитар, говоря тем самым, что теперь моя очередь.
Я, не спеша, поднялся с кресла.
– Быстрее! – Он подтолкнул меня к двери.
Я оказался в большом, просторном кабинете, больше напоминающем ангар, битком набитом оборудованием, вокруг которого с деловым видом сновали люди в белых халатах. «Вот тебе и поликлиника для опытов», – подумал я, но улыбаться даже в душе мне совсем не захотелось.
Медосмотр. Меня крутили, вертели, сажали на тренажеры, обвешивали проводами, просвечивали, выкачивали кровь, мочу, выдавливали из меня дерьмо… О подобном осмотре мне даже читать не приходилось. Космонавтов, скорее всего, и тех так не осматривают. Затем, когда я уже был готов отдать богу душу, меня усадили за стол, вручили карандаш и бесконечное количество анкетных бланков с бесконечным количеством дурацких вопросов типа: «Что Вы предпочитаете: гольф или теннис?»
Наконец, весь измочаленный, я предстал перед очами председателя комиссии, который, бегло глянув на меня и даже не глядя в мое дело, нехотя бросил:
– Дверь № 1. Смотри, не перепутай.
Из этого кабинета действительно было два выхода или две двери. Дверь №1 и №2. Что было за второй дверью, я, слава богу, так и не узнал. А за первой дверью находилась еще одна приемная, где меня угостили бутербродами и кофе, а потом позволили подремать в кресле. Оттуда я отправился не в кабинет, меня так никто и не принял, а в большую просторную столовую, где уже был накрыт стол на троих. Двое отсеялись в процессе отбора.
– Не повезло ребятам, – сказал кто-то из нас, глядя на великолепие в тарелках.
Не повезло. Нам всем не повезло, и неизвестно, кому не повезло сильнее: нам, оставшимся в живых, или им. Хотя я до сих пор не знаю, что с ними стало. То, что они погибли, – это факт, но убили ли их сразу или пустили на иной, не менее безжалостный эксперимент...
После ужина, это был ужин – медосмотр продолжался целый день, – нас поместили в большую больничную палату, где мы вырубились, едва добрались до чистейших постелей на удобных больших кроватях.
Подняли нас в 8 часов утра. Полчаса на умывание и одевание (нам выдали спортивные костюмы и кеды) и построение у главного входа. Всего нас было человек сто – сто пятьдесят, мужчины, женщины, дети. Минут пять на построение, затем бегом, но не быстро (мы не в армии), а трусцой, не торопясь, для поднятия настроения. Затем зарядка на живописной лесной поляне, за которой кроме санитаров наблюдали пара белок, заяц и еще один небольшой потешный зверек. Звери здесь были ручными.
После зарядки душ и завтрак – овсянка, бутерброд с джемом и чашка горячего крепкого чая. Столовая поразила меня чистотой, уютом и комфортом. Вечером мне было уже не до подробностей. Удобные мягкие кресла, белоснежные скатерти, стерильный, чище, чем в операционной, пол, вымытая до блеска посуда. И цветы. Море цветов в причудливых горшках и кадках. Даже на каждом столе стоял цветок в красивом горшке. Рвать цветы, как нам сказали позже, было запрещено.
После зарядки мы вернулись, до следующих распоряжений, в палаты. Делать было нечего, и я, вспомнив, как Карлсон жаловался Малышу на бессонницу (ночью я сплю, до обеда тоже, а вот после обеда не могу глаз сомкнуть), лег вздремнуть до этих самых следующих распоряжений. Сквозь сон я слышал, как санитары выкрикивали фамилии.
– Дюльсендорф!
– Что?
– Дюльсендорф! Тебе особое приглашение надо? – услышал я над собой недовольный мужской голос.
– Извините, я задремал.
– Поднимайся.
– Куда?
– К главному.
Я быстро поднялся на ноги.
– Я готов.
– Пошли.
Санитар провел меня через весь корпус и оставил в огромной приемной, где в неприступной крепости из техники и телефонов сидела строгого вида молодая тощая особа.
– Дюльсендорф, – сказал ей санитар и вышел.
– Садитесь, – сказала она, так и не взглянув в мою сторону.
Я сел в мягкое удобное кресло и уставился в никуда.
– Дюльсендорф!
От неожиданности я подпрыгнул.
– Вас ждут, – сказала она, также глядя куда-то в сторону.
Я для приличия постучал и, не дожидаясь приглашения, вошел внутрь.
Кабинет был огромным, просторным, выполненным в мягких тонах большей частью серого цвета. Возле огромного окна стоял большой стол с мягким удобным креслом, стоившим, наверно, целое состояние. Рядом со столом стояли тоже удобные, дорогие кресла, но попроще. Вдоль стен были стеллажи с книгами, папками, кассетами и прочей ерундой. Излишеств в кабинете не было. Все было выполнено в стиле изысканной простоты.
За столом сидел мужчина в белом халате, удивительно похожий на доктора Айболита из черно-белого детского фильма. Он что-то сосредоточенно писал.
– Здравствуйте, – сказал я нерешительно.
– Здравствуйте. Проходите, присаживайтесь, – он показал рукой на кресло сбоку стола.
– Папироску? – Он протянул мне пачку «Герцеговины флор» – точь-в-точь такие курил Сталин.
– Не откажусь.
Он дал мне прикурить, и я затянулся дымом дорогого хорошего табака.
– Как вам тут у нас? Нравится? – он улыбнулся обворожительной улыбкой и посмотрел на меня добрыми, удивительно добрыми, проницательными глазами.
Он смотрел на меня, и я полностью терял контроль… нет, не контроль… ладно, пусть будет контроль. Он смотрел на меня, и я чувствовал, что меня накрывает волна неведомого мне ранее экстаза. Этот человек, совершенно незнакомый, чужой человек с добрыми глазами становился для меня самым родным, самым близким существом на всем белом свете. Он был моим богом, этот человек с внешностью доброго доктора. Прикажи он, и я, не раздумывая, покончил бы с собой или убил бы кого угодно, даже родную мать. Он же улыбнулся мне еще раз своей обворожительной улыбкой и совершенно спокойно, без грома и молний или неземного света, который обычно сопровождает явления бога, спросил:
– Как устроились?
– Замечательно, – ответил я, – лучше, чем в раю.
– Лучше, чем в раю? – Он еще раз улыбнулся. – Что ж, рад, что вам здесь понравилось, м…
– Дюльсендорф, Карл Дюльсендорф.
– А я профессор Цветиков, или Марк Израилевич Цветиков, если вам так удобней.
Если мне так удобней! Мне! Я чувствовал себя… пылинка на его туфлях по сравнению со мной казалась мне целой вселенной! Этот человек покорил меня, уничтожил, сделал фанатичным почитателем себя. Даже сейчас, спустя много лет, спустя годы и годы анализирования тех событий, я чувствую в душе трепет и благоговение, когда говорю о нем. И это несмотря на то, что именно он обрек меня на бесчеловечные мучения эксперимента, к тому же из-за него погибли моя беременная жена и не родившийся ребенок.
– Нас ждет большое будущее, Дюльсендорф, – сказал он мне, давая понять, что наш разговор окончен, – помните об этом.
Обед прошел в неестественной тишине. Все переживали встречу с Цветиковым, по крайней мере, так мне тогда казалось. Нас стало значительно меньше. Человек двадцать так и не попали на обед, царствие им небесное. Возможно, их расстреляли тут же, в лесу, или прокатили на спецмашине, которые частенько применялись у нас в эпоху построения большевизма. Этакая душегубка на колесах, когда выхлопные газы подаются прямо в будку. Хотя вряд ли. Скорее всего, они тоже пошли как материал для какого-то эксперимента.
После обеда было кино. Показывали один из тех фильмов, где о развитии сюжета и финале можно узнать уже буквально с первых титров. Я сыто дремал в мягком кресле кинотеатра, изредка обращая внимание на экран. Я был счастлив. Почти. Что-то в глубине души не давало мне покоя. Какая-то тревога прочно удерживала мое сердце.


– Сразу после еды построение возле столовой! – прокричал дежурный санитар и закашлялся.
Шел пятый день нашего заточения, пятый день жесточайшего отбора. Каждый день отсеивалось по несколько человек, и к этому дню нас осталось: 20 мужчин, 20 женщин и 10 детей возрастом от 8 до 14 лет.
В столовой все только и говорили о предстоящем построении, означающем наступление перемен. Одни их ждали, другие боялись, третьи старались ни о чем не думать, четвертые…
До меня долетали отдельные фразы из всеобщего гула голосов.
– Настало время, – произнес напыщенно толстячок с багровой лысиной.
– А что вы такой торжественный? – вступила в разговор бесцветная дама средних лет в больших, портящих ее очках.
– Ну как же? Время миссии наступило, – ответил мужичок и посмотрел на даму так, словно она одна не знала о миссии.
– Какой миссии? Вы о чем? – не унималась дама.
– Ну как же… Нас собрали, выбрали лучших…
– Вот-вот, – перебил его молодой парень спортивного вида, – отобрали, весь вопрос в том, для чего?
– А, может, нас все-таки отпустят? – заметила девица лет 16 с прыщавым лицом.
– Щас, догонят и еще отпустят, – оборвала ее дама в очках. – Так бы тебя тут кормили, чтобы отпустить.
– Все ж лучше, чем неизвестность, – вздохнул старичок с семитским лицом.
Все верно, неизвестность была хуже всего. С самого утра у меня болела душа, ныло сердце и было повышенное желание сбежать, спрятаться, забраться под кровать. Это была паника соло, паника одного человека.
На построении санитары провели перекличку, потом пересчитали нас, словно мы могли куда-нибудь деться с этой подлодки, и только после этого повели в кинотеатр.
На сцену по случаю водрузили небольшую трибуну, возле которой стояли рослые санитары. Нас разместили в передних рядах. Через несколько минут на трибуну быстрой походкой взошел Цветиков.
– Товарищи! – начал он свою речь. – Вас отобрали для добровольного участия в социально-психологическом эксперименте. Вам предстоит провести здесь какое-то время, строго выполняя все наши требования. Требований или правил будет немного, но каждое из них, я повторяю, каждое обязательно для исполнения. Иногда правила будут меняться…
– Вы говорите, добровольного. А если я захочу отказаться? – перебил Цветикова здоровый битюг.
– Вы можете уйти.
– Что, просто встать и уйти?
– Сначала вам надо будет подписать некоторые бумаги, и все, собственно. Хотите выйти из эксперимента?
– Да нет, я просто так, – смутился битюг и поспешно сел на место.
– Еще вопросы есть?
Больше вопросов не было.
– Тогда я продолжу. Причиной проведения эксперимента стал рост преступности как у нас в стране, так и во всем мире. До сегодняшнего дня не было придумано ни одного более или менее удачного способа борьбы с преступлениями. Все усилия общества направлены на наказание лиц, уже совершивших преступление, или на жалкие потуги профилактики преступности. В результате даже в идеальном случае мы имеем уже факт совершенного преступления, то есть урон уже нанесен и теперь общество вынуждено тратить значительные средства на поимку, суд и содержание преступника в течение срока, предусмотренного законом, после чего он выходит на свободу еще более матерым преступником.
Мы решили принципиально иначе обозначить проблему. Для нас преступник – это больной человек, неспособный адаптироваться в существующих условиях обитания. Следовательно, преступность, как и любую другую болезнь следует диагностировать и лечить. Никаких судов, никаких сложных доказательств виновности. Выявление на самой ранней стадии развития симптомов болезни и лечение в специальных медицинских учреждениях. Вот цель нашей с вами работы. В чем же состоит суть данного конкретного эксперимента, я, увы, не вправе вам сообщить.
После этих слов профессор быстрым шагом вышел из зала.
– А теперь, – прокричал дежурный санитар, – вы должны заполнить анкету и подписать кое-какие бумаги. Те, кто не желает участвовать в эксперименте, могут подойти ко мне.
Говорят, что человек, как и любая другая скотина способен чувствовать приближение опасности. Наверно, это так, потому что никто из нас не отказался от эксперимента, ибо это была бы неминуемая смерть.
Вечером нам устроили небольшую вечеринку с пивом и танцами. Эксперимент начинался утром.
Нас разбудила веселая музыка. Радиоприемники были установлены в каждой комнате, включая ванную и туалет, да и на улице почти на каждом столбе висел репродуктор. Это был не то марш, не то фокстрот, я сейчас уже и не помню.
– Доброе утро, дорогие участники эксперимента! Поздравляем вас с первым днем этого великого события нашей жизни, – говорил веселый мужской голос, как в радиопередачах для пионеров. – Сегодня суббота, день первый. Теперь каждое утро мы будем называть день недели и число, показывающее количество дней от начала эксперимента. С новой эрой – эрой эксперимента!
Итак, повторяю, сегодня суббота, первое число. У вас есть тридцать минут на зарядку и столько же на утренний туалет. Да, чуть не забыл, начиная с сегодняшнего дня, зарядка является добровольной и становится личным делом каждого из вас. После зарядки праздничный завтрак с шампанским, но не злоупотребляйте. Впереди у вас тяжелый организационный день. По окончании завтрака всем необходимо собраться в кинотеатре для получения дальнейших инструкций. Удачи.
Радио замолчало. В груди вновь проснулось то неприятное чувство, которое не покидало меня с момента ареста. Оно засыпало, просыпалось, превращалось в панический страх, утихало до еле ощутимой тревоги, но бесследно не исчезало никогда. Чтобы как-то развеяться, я умылся холодной водой (ненавижу эту процедуру), быстро собрался и вышел из дома. У входа в нерешительности толпились почти все. Народ по инерции вышел на зарядку, но, не увидев дежурного санитара, командующего построением, люди, словно стадо баранов, оставшихся без вожака, сбились в кучу, не зная, что им теперь делать. Они жалобно блеяли и жались плотнее друг к другу.
Я сделал несколько взмахов руками и побежал. Стадное чувство мне было незнакомо.
– Карл, ты куда? – услышал я удивленный голос.
Ко мне подбежал Жора Михеев, неплохой, но совершенно безвольный тип.
– На зарядку, – спокойно ответил я.
– Но… – он не знал даже, что сказать, бедняга.
– С сегодняшнего дня зарядка является личным делом каждого, – передразнил я голос диктора и, видя его непонимание, добавил, – каждый делает зарядку, когда хочет, как хочет и если хочет.
– Это точно?
– Точнее не уточнишь.
– Так можно того, вообще ничего не делать?
– Сколько угодно.
– Отлично! – сказал он, остановился и тут же закурил.
Завтрак действительно был великолепным. Особенно удивило меня шампанское. Согласно этикетке, это было самое обычное «Советское шампанское», но вкус… Я вспомнил, как когда-то давно меня угостили правительственной, из обкомовских, колбасой. Там тоже кроме названия не было ничего общего с народным прототипом.
Сразу после еды нас собрали в кинотеатре. На этот раз говорил дежурный врач:
– Дорогие друзья! Разрешите вас поздравить с началом эксперимента и пожелать успехов, успехов и еще раз успехов. Сегодня наш с вами первый день. Сразу отсюда вы пойдете в соседнее здание, которое с завтрашнего дня будет играть роль поликлиники. Там вы пройдете регистрацию, получите свой первый аванс, запишетесь на работу, получите адрес и ключи от квартиры.
Далее, сегодня для вас открываются и будут работать все магазины. Вы сможете купить в рамках своего аванса, что пожелаете. Жить сначала вы будете по двое. Ключи и адреса выбираются в случайном порядке. Потом сможете все это сами изменить. Единственно что, вам придется после каждой перемены места жительства сообщать свой новый адрес дежурному врачу или санитару. Работа, как и зарядка, теперь являются добровольными, но отныне вы будете проживать здесь за свой счет. Также вы сможете покупать каждый раз обеды или заказать оптом комплексное питание, гарантировав себе регулярную еду и отсутствие головной боли по поводу пропитания. Ваши комнаты оснащены по минимуму всем необходимым, включая минимум одежды. Остальное вы сможете докупить в магазине.
Так же, как и везде у нас есть свои законы. Для вас это инструкции. Их надо соблюдать неукоснительно. Нарушение инструкции – это особо тяжкое преступление, которое будет караться достаточно серьезно. Также обязательным для вас будет посещение терапии или особых киносеансов. Пропуск терапии, наверно, самое тяжкое нарушение распорядка. Со временем инструкции будут изменяться, о чем мы будем вас информировать заранее по радио. Также на территории эксперимента будут работать круглосуточные кафе и рестораны. На этом все. Можете быть свободны.
Все вскочили, как угорелые и побежали занимать места в очереди. Я решил не спешить. Я был уверен, что здесь давно уже все распределено, включая квартиры и рабочие места, так что спешить было нечего. Я, не торопясь, вышел на улицу, сел на лавочку и закурил.
– Вы позволите? – это был Цветиков.
– Конечно, садитесь. Здравствуйте.
– Здравствуйте.
Мы обменялись рукопожатиями.
– Ничего, если я вас буду звать Дюльсендорфом? Нравится мне ваша фамилия. Звучная и необычная. Как и вы сами.
Я не знал, что во мне показалось ему звучным и необычным, но решил ничего об этом не говорить. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы денег не просило.
– Хотите чаю? Настоящего хорошего чаю?
– Индийский?
– Зачем. Грузинский, но собранный вручную, когда надо, как надо, кем надо и где надо.
– Не откажусь.
Он махнул рукой, и перед нами возник небольшой стол с чаем и пирожками.
Чай был действительно замечательный. Свежий, горячий, крепкий. С богатой вкусовой гаммой. Он был приготовлен по всем правилам, так как мне объяснял когда-то один бродяга. Не люблю слово бомж. Бомж – это как-то унизительно. А бродяга… Джек Лондон, Шаляпин, Горький были бродягами. Так вот, чай надо заваривать крепким и пить крепким и свежим, не разбавляя водой. Если от чая вдруг затошнит, значит, все, норма. Тогда надо взять хлебную корку, макнуть ее в соль и съесть. Тошнота пройдет.
Цветиков пил именно такой чай. Нам подали его в дорогих чашках тонкой работы. Цветиков ненавидел стаканы. Он всегда говорил, что чай из стаканов пьют только комиссары и пассажиры поездов. Приличные люди пьют чай или из чашек, или из пиал.
– Мы на вас возлагаем большие надежды, – сказал мне за чаем Цветиков.
Я внимательно на него посмотрел.
– Я не могу сказать вам больше, тогда эксперимент потеряет свою чистоту. Единственно, о чем бы я хотел вас попросить, – это отнестись со всей серьезностью к происходящему. Конечно, многое вы не будете понимать, многое покажется вам неприемлемым, но вы не должны забывать, что это эксперимент, направленный на благо человечества, и если некоторые моменты способны приносить боль, то скальпель хирурга тоже приносит боль, однако, это боль во благо. Помните это, Дюльснендорф.
Разговор был окончен. Я еще выкурил сигарету и отправился на регистрацию. Передо мной ждала своей очереди пара неудачников, торчащих все это время в душном коридоре. Эти тоже спешили получить свою похлебку первыми, но волею судьбы оказались разве что впереди меня – человека, который никуда не спешит. Я не участник собачьих бегов. Пусть другие носятся за пластиковой костью на потеху зевакам, я же давно потерял интерес к этим химерам.
Регистрация напоминала медкомиссию в военкомате. Та же очередь, те же сквозные кабинеты, из одного попадаешь в следующий, и т. д. Я получил свой расчетный номер, получил ключи, получил аванс – тетрадный лист, на котором прописью было написано «сто рублей» и стояла печать. Получил разнарядку на работу. Мне надлежало работать по улучшению территории. Замечательно. Ничего не имею против труда по силам на свежем воздухе. Перетруждаться, естественно, никто не собирался.
Уладив формальности, я отправился домой. Мне досталась маленькая однокомнатная квартирка на третьем этаже с крохотной кухонькой, маленьким балкончиком, совмещенным санузлом и небольшой комнатой на все случаи жизни. Квартирка была недавно отремонтирована, и в ней еще пахло краской. Не понимаю, по какому принципу подбираются и вообще производятся все эти отвратительного цвета обои, линолеумы, краски…
В квартире было все необходимое. Даже посуда и постельное белье. Можно было вполне отказаться от бега с препятствиями по магазинам, толкотни с согражданами и прочей общественной жизни.
Соседа моего еще не было, и я решил его подождать. Я лег на кровать, закурил и уставился в потолок. Все вроде бы складывалось хорошо. Эксперимент мне начинал даже нравиться, но что-то продолжало сосать у меня под ложечкой.
Вскоре, пыхтя и отдуваясь, в квартиру ввалился сосед. Это был лысеющий мужчина лет пятидесяти в метровой толщины очках. Не то чтобы мы с ним не были знакомы – в наших условиях это было практически невозможно, - но, если я не ошибаюсь, мы ни разу не обмолвились словом. Я не особо лез со знакомствами, да и он держался большей частью в стороне. Он, словно муравей дохлую гусеницу тащил невообразимых размеров и формы сверток с покупками: в основном всякие причиндалы для дома, которыми обычно занимается хозяйка, пирожные к чаю и фарфоровую кису, которую мы тут же окрестили Буденным. Сразу было видно, что он домашний, хозяйственный человек, представитель одной из ныне современных семей, где муж и жена незаметно поменялись ролями.
– Подождите, я помогу.
– Валентин. – Он протянул мне руку, когда куль (единственное пришедшее на ум определение его свертка) был втащен в квартиру, а его содержимое благополучно разложено по полкам.
– Дюльсендорф, – почему-то назвал я фамилию, – вообще-то меня зовут Карл, но Дюльсендорф мне нравится больше. – Я пожал его руку.
– Будем знакомы.
Я что-то похожее пробурчал в ответ. Ненавижу фразы типа «очень приятно» или «рад был познакомиться». Пошлятина, но в подобных ситуациях лично мне ничего оригинального в голову не приходит.
– Давай, может, по пиву? – предложил я.
– Пойдем, – охотно согласился он.
Кафе было несколько. Маленькие, на четыре-пять столиков, они казались естественным элементом ландшафта среди цветов и деревьев. Уютные столики идеальной чистоты, мягкие удобные кресла, приятные официантки. И пиво, настоящее вкусное пиво. Такое пиво я пил только один раз, когда попал на день рожденья к дочке директора пивкомбината.
Мы заказали пиво и сосиски. Сосед попытался, было, сам за себя заплатить, но я пресек эту его попытку на корню.
– Вы и так, наверно, потратили весь аванс на благоустройство жилья. Я же не догадался даже бутылку взять, так что угостить – это моя почетная обязанность, и не возражайте.
Он не возражал.
– Честно говоря, я думал, что будет хуже, – разговорился сосед за второй кружкой пива, – после того, что мне наговорили, здесь просто рай.
– Вам говорили об эксперименте? – чуть не подпрыгнул я.
– Да нет. Я понятия не имел об эксперименте, а когда меня взяли, думал, все, конец. Там бы я не выжил.
– Влипли куда-то?
– Именно влип, как кур в ощип. У меня жена, дочки. Надя и Галя. Замечательные, умные девочки. Работал я на заводе технологом. Зарплата, сами понимаете, какая. Звезд с неба не хватал, пресмыкаться не пресмыкался. В партию вовремя не вступил. Семью же содержать надо, вот я и подрабатывал, печатая на печатной машинке. Деньги небольшие, но вместе с зарплатой уже что-то. Однажды мне принесли какую-то книгу, затертую третью или четвертую машинописную копию, настолько неразборчивую, что о многих словах приходилось догадываться. Деньги пообещали хорошие. За это меня и взяли. Оказывается, мне подсунули запрещенный самиздат, который, получилось, я распространял. Следователю я рассказал все сразу, не дожидаясь, когда начнут обрабатывать. Он выслушал меня внимательно, потом предложил на выбор: добровольное участие в эксперименте или пребывание в местах заключения по всей строгости закона. Здесь на меня не то, что судимость… здесь я вроде как герой.
Мы выпили еще, и его окончательно развезло. Он принялся рассказывать мне о жене. Жену он любил до обожания и в то же время боялся. Дома все делал сам, не представляя себе жизни вдали от обожаемого каблука. К тому же по его словам она была красавица, а он никакими такими достоинствами не отличался. В общем, она могла бы найти себе другого, но выбрала его, за что он и был ей несказанно благодарен.


Самое главное и самое неоцененное человеческое благо – это стабильность. Мы способны привыкнуть к любой жизни, к любым мало-мальски подходящим условиям для существования, если у нас для этого есть необходимое количество времени. Можно жить в богатстве, в нищете, прикованным к инвалидному креслу или постели. Люди умудрялись жить даже в лагерях смерти, и некоторые из них живы до сих пор. Нас угнетают бедность, одиночество, отсутствие любви или здоровья? Нет и еще раз нет! Нас угнетает потеря, реальная или вымышленная, когда мы в мечтах имеем то, что приходится терять по возвращении в реальность. Но дайте немного времени, и мы уже не помним имена любимых, без которых не могли прожить и минуты. Конечно, есть любители перемен, но их перемены не более чем стабильное изменение условий бытия, и стоит нарушиться этой текучей стабильности, как весь мир для них превращается в хаос.
Постепенно жизнь входила в свое русло. Работа была совсем не пыльной, правда, творческой ее тоже трудно было назвать. Обычно приходилось выполнять задания, требующие однообразного, монотонного труда. Это с лихвой компенсировалось зарплатой, которой хватало за глаза. Шмотки меня не интересовали, выпивка и дорогая жратва требовались не часто, а больше тратить было не на что. Я выкупил отдельную комнату и был сам себе хозяином.
Каждый обустраивался, как мог. Многие брали на воспитание детей, увеличивая за счет этого жилплощадь, да и пополнение в семейный бюджет было немаленьким – детям платили приличное пособие. Некоторые из нас поженились, разменялись и жили семьями. Были дамочки, открывшие бордель. Брали они по-божески, да и дело свое любили, так что популярность их быстро достигла максимального значения. Захаживал к ним и я, если не мог найти какую-нибудь бесплатную блядь. Таких у нас, как, собственно, и везде было достаточно. Были у нас и откровенные алкаши, которые нигде не работали, жили скопом в самой отвратительной квартире, сдавая в наем остальное жилье, за что и пили.
Главным недостатком нашего бытия были махровое однообразие и мертвая скука. Дни протекали как один бесконечный день. Работа, терапия, кино, кафе, секс… мы медленно двигались по кольцевой, наматывая оборот за оборотом. Я чувствовал, как мозги заплывают жиром. Я тупел день ото дня. Я даже начал получать удовольствие от дурацких фильмов, которые нам показывали каждый вечер. Казалось, что скука была одним из условий эксперимента. У нас не было ни газет, ни журналов, ни телевидения, не говоря уже о книгах. Радио транслировало только местные новости и дурацкую, лишенную всякого эстетизма музыку, от которой начинало сводить зубы уже с утра. От скуки мы попытались заняться художественной самодеятельностью и даже выпустили один номер стенгазеты, но нам это тут же запретили:
– Эксперимент не предусматривает подобной активности с вашей стороны, – такими были их объяснения.
Чтобы совсем не свихнуться от скуки, я занялся спортом. Кроме зарядки, которой я занимался в любую погоду и с любым настроением, я каждый вечер ходил на спортивную площадку. Я занимался йогой, бегал, отжимался от пола, подтягивался на ветках, качал пресс. Из нескольких простыней я соорудил что-то вроде каната, привязал его к дереву и лазил по нему каждое утро. Я выпахивался на износ, до появления того кайфа, который приносит только регулярный спорт. Я приходил с тренировки, принимал душ, выпивал в кафе чашечку кофе с пирожным, выкуривал сигарету и отправлялся спать, если, конечно, в мои планы не входила личная жизнь. Тогда я либо снимал скучающую дамочку и вел ее к себе, либо шел в бордель. После секса я мгновенно проваливался в сон - очередной кошмар, которые меня преследовали с начала эксперимента.
То я уходил настолько глубоко под землю, что у меня закладывало уши. Я блуждал по подземным коридорам, тщетно ища выход и все больше увязая в этой подземной паутине. То я от кого-то убегал, и мои движения были слишком медленными, чтобы спастись. Почти каждую ночь я продирался сквозь колючие заросли или пытался преодолеть огромные старые заборы, готовые вот-вот упасть. Я начал кричать по ночам. Я не понимал, что со мной. До поры до времени.


– Уважаемые участники эксперимента! Всем приготовиться к проверке. Вам надлежит в течение трех секунд подняться с кровати, отойти от нее на два шага и ждать комиссию. Члены комиссии откроют дверь своим ключом, так что беспокоиться не надо. Не надо волноваться. Это обычная проверка. Выполняйте все требования членов комиссии, и все будет нормально, – выдало радио равнодушным мужским голосом.
Было раннее утро – до официального подъема оставался час-полтора.
Минут через пять ко мне в комнату вошли три санитара.
– Карл Дюльсендорф? – спросил один из них, наверно, старший.
– Да.
– Предъявите, пожалуйста, свои деньги.
– Минуточку.
Я открыл ящик стола и достал несколько листов бумаги.
– Вот.
–Больше нет?
–Больше нет.
Они направили на мои деньги специальный фонарик, и на обычной с виду тетрадной бумаге появились водяные знаки и моя фамилия. Изучив деньги, они прошлись с каким-то прибором по квартире.
– Большое спасибо, гражданин Дюльсендорф, – сказал мне старший, отдавая деньги, – извините за беспокойство.
– А что произошло? – спросил я, понимая, что обычной проверкой это быть совсем не могло.
– Это не в нашей компетенции, – сказал старший и вышел вместе с остальными из квартиры.
Я сел на постель и закурил.
– А теперь, уважаемые участники эксперимента, можете собираться на завтрак. Спасибо за сотрудничество. После завтрака общее собрание в кинотеатре. Спасибо за внимание, – произнесло радио и замолчало.
Столовая гудела. Все только и говорили, что о сегодняшнем происшествии. В центре внимания был мой бывший сосед. Пользуясь случаем, он рассказывал всем и каждому о причине сегодняшней проверки. Вот уж действительно пятнадцать минут славы.
Выпивали они с девочками. Два на два. Он как хозяин, уединился на кухне, предоставив в расположение гостей свою комнату. Ночью они разошлись, и дерни его черт полезть за чем-то в шкаф с чистым бельем. Белье он нашел, а вот денег недосчитался. Ушел целый непочатый лист. Аванс или получка. Он, недолго думая, к санитарам. Они его успокоили, приказали сидеть тихо и помалкивать, а сегодня утром во время проверки взяли вора, что называется, с поличным.
Народ негодовал. Украсть деньги! И это возмущались люди, далеко не чистые на руку в прошлой, свободной жизни, люди, для которых обчистить ближнего все равно что сказать «здрасьте». Здесь же это было ЧП. У нас не было криминала. Даже бытового хулиганства не было. Мы настолько отвыкли от этих обыденных атрибутов той, прежней жизни, что находились в состоянии шока еще несколько дней.
Конечно, всем нам приходилось слушать истории про «те времена», когда дома не запирались, а если хозяева уходили из дома, то закрывали дверь на крючок. Честность? А что было красть, если ни у кого ничего не было, а если и было, то в одном экземпляре на всю деревню – попробуй потом покажи. Конечно, были и чужаки, которые часто ходили по тем дорогам, но стоило кому-нибудь обнаружить пропажу, как чужак навсегда исчезал среди бескрайних просторов «тех времен». Поэтому чужаки тоже не особо крали. У нас не крали по тем же соображениям, а вот, поди ж ты, нашелся умник, устроил нам почин. И вроде бы приличный был мужик.
Цветиков, выслушав все за и против, приговорил вора к пятнадцати суткам карцера.
Все пятнадцать суток мы сетовали на то, что наказание слишком мягкое и теперь пойдет-поедет, но когда мы увидели вора…
Мы его не узнали. Он превратился в седого, трясущегося и совершенно сумасшедшего старика. Тогда мы ужаснулись самой возможности попасть в карцер.
Это происшествие на какое-то время вырвало нас из мертвого оцепенения скуки, но, поднявшаяся было пыль времени, осела на свои места, и мы вновь погрузились в тихую, полужвачную жизнь.


Проснулся я совершенно разбитым. До подъема было еще полчаса. Всю ночь меня терзали кошмары. Как я уже говорил, они изводили меня с самого первого дня эксперимента. Со временем я немного привык к ним, и хоть сценарии сновидений продолжали приходить ко мне из фильмотеки фильмов ужасов, сам элемент ужаса или кошмара из них исчез. Той же ночью волна непреодолимого страха накрыла меня вновь.
Мне снилась глубокая яма в рыхлой жирной земле, даже, скорее, не яма, а зыбучий чернозем. Я целую вечность проваливался сквозь мягкую, рыхлую черную землю. Наконец, движение прекратилось. Я оказался у входа в небольшой грот, в который можно было протиснуться только на четвереньках. Я полз, чувствуя всю тяжесть нависающей надо мной земли. Не помню как, скорее всего, внезапно, как это часто бывает во сне, я очутился в бесконечно огромной пещере. Раздался писк миллиона глоток, и на меня накинулось полчище летучих мышей. Я пытался отбиться, но это было все равно, что отбиваться от снежной лавины. Тогда я лег на пол пещеры и закрыл руками лицо. Я лежал, а мерзкие твари больно ранили меня своими когтями и зубами.
Я уже начал прощаться с жизнью, когда они вдруг исчезли так же внезапно, как и появились. Я стоял на полу из белого мрамора, а мои руки раздулись от гноя до неимоверных размеров. Пальцы шевелились, но были как бы не моими. Тогда я крепко сжал палец, чтобы выдавить гной. Ноготь поднялся шубой. Из-под него хлынул поток гноя. Тогда я начал нервно выдавливать гной из всех пальцев обеих рук…
Я лежал на спине, тяжело дышал и смотрел в потолок. Страшно хотелось курить, но сил на то, чтобы взять сигарету, у меня не было. Я был полностью раздавлен и выпит сном. Наконец, пересилив себя, я поднялся, на ощупь, не включая света, нашел брюки и достал пачку сигарет. Глоток дыма принес облегчение. Я жадно, большими частыми затяжками выкурил сигарету и закурил еще. Вторую сигарету я курил уже медленно, наслаждаясь вкусом табака и наблюдая, как в мое тело возвращается жизнь.
«Обойдусь сегодня без зарядки», – решил я, – «лучше лишние полчаса поваляться в постельке». Я никогда не насиловал тело. Конечно, лень приходилось преодолевать частенько, но с голосом плоти я старался не спорить. Тело умней головы. Для меня эта мыль всегда была аксиомой. Я не признаю ни диеты, ни режимы питания, ни, упаси боже, режим дня. Все это ни что иное, как навязывание воли глупого ума разумному своим генетическим разумом телу. Вместо того чтобы учиться различать малейшие голоса тела, мы заковываем его в кандалы распорядка, разрушая мост к самому себе еще с раннего детства.
– Внимание всем! – рявкнуло радио громче обычного. – После завтрака всем собраться в кинотеатре. Повторяю, всем собраться в кинотеатре. Неявка… – но тут что-то щелкнуло, и радио замолчало.
– Вот тебе, батенька, и сон в руку, – сказал я себе и начал собираться на завтрак.
Мое предчувствие разыгралось с новой силой. Душа выла, как собака на луну в долгую холодную ночь.
Народ, а что, собственно, с народа взять, гудел, как потревоженный улей. Мнения разделились. Одни решили, что нам объявят об окончании эксперимента и отправят по домам – счастье не вечно. Другие готовились к приятному сюрпризу, конфетке за хорошее поведение. Третьи воспринимали ситуацию как контрольный промежуточный замер, точно мы свиньи на ферме.
Я сидел, механически ковырялся вилкой в тарелке и пытался побороть страх, готовый перерасти в неконтролируемый панический ужас. Я боялся, сам не зная чего. Я чувствовал себя беспомощным существом перед невидимым и оттого еще более страшным врагом.
В кинотеатре энтузиазм трудящихся заметно поугас. И было от чего. В зале было полно санитаров, вооруженных дубинками с электрошокером. Подобные декорации совсем не способствовали распространению оптимистичных настроений. Все сразу как-то поутихли, расселись по местам и стали ждать новостей.
Наконец на трибуну взошел профессор Цветиков.
– Здравствуйте, товарищи, – начал он свою речь. В зале прошел гул облегчения. Все сразу решили, что это что-то вроде комсомольского собрания. Сначала слушаем докладчика, потом преем в прениях, потом домой, так как какая может быть работа после собрания.
– Дорогие товарищи, – продолжил Цветиков, хлебнув воды из чистейшего стакана, – разрешите поздравить вас с окончанием первой фазы эксперимента.
Снова прошел шумок, дескать, все правильно, первая фаза закончена, а, следовательно, будет как минимум еще и вторая, а если повезет, то третья, четвертая и так до бесконечности.
– Что я могу сказать? Конечно, до того момента, когда я смогу обнародовать результаты эксперимента, еще далеко. Но я вами доволен. По большей части вы были молодцами. И я за вас рад. Более подробно, к сожалению, я не могу вам ничего рассказать. Увы, таковы требования эксперимента. Итак, первая часть эксперимента подошла к концу. Сегодня начинается вторая часть. Под кодовым названием «Лазарет». Сразу отсюда вы переходите в медпункт, проходите медкомиссию и поступаете в стационар. Там вы и будете проходить вторую фазу эксперимента. Там же вас ознакомят с новыми правилами. У меня все.
Нас вновь крутили и вертели на всех мыслимых и немыслимых тренажерах, вновь брали кровь, откуда только можно, вновь задавали сотни вопросов. К концу экзекуции я уже с трудом мог вспомнить свое имя и год рождения. Я был олицетворением усталости и страха. Казалось бы, медосмотр – вторая фаза эксперимента, но с каждой минутой, с каждой галочкой и неразборчивой подписью в моем деле страх становился все сильнее и сильнее. Даже усталость на него не действовала.
В стационаре, который находился здесь же, на втором этаже, нас переодели в больничные пижамы, отобрав все, включая зубные щетки и запасные трусы.
– Вам выдадут все, что нужно, – только и сказал угрюмый санитар с огромным животом.
В его глазах не было и следа дружелюбия, а если взять во внимание увесистую дубинку, которой он недвусмысленно поигрывал… В общем, охотников задавать дополнительные вопросы не было.
Нас построили вдоль угнетающе зеленой стены. Все тот же угрюмый санитар называл фамилии и номера палат, после чего учтенный счастливчик получал салфетку с порядковым номером, которую надо было пришить сзади к пижамной куртке. Затем санитар зачитал нам новые правила, которые сводились к одному пункту: «Вождь всегда прав». В расшифровке это выглядело примерно так:
Нам надлежало строго подчиняться санитарам и выполнять любое их распоряжение; надлежало выполнять все предписания врача; запрещалось без особых распоряжений покидать палату; также нам запрещалось говорить.
За малейшее нарушение правил – карцер.
После того как мы подписали бумагу, в которой говорилось, что мы ознакомлены с правилами эксперимента и добровольно (попробовал бы кто отказаться) обязуемся выполнять их, нас развели по палатам – одиночным камерам два на два с голым антисанитарного вида матрасом на полу. Окон в палате не было, электричества тем более. Единственным источником света было небольшое оконце в двери, куда проникали жалкие остатки тусклого света из коридора. Зато обед подали в номер. Приоткрылась дверь, и мне в комнату всунули миску без ложки с жуткой кашей на воде.
Страх мой, как это ни странно, после такого поворота событий исчез. Конечно, настроение подобное положение вещей вряд ли кому могло улучшить, но теперь я знал врага в лицо, а это что-то да значило.
Ночью меня разбудил крик. Кто-то истошно кричал и бился в истерике. Не выдержали нервы у бедолаги. Раздался выстрел, оборвавший крик, затем второй, контрольный.
Еще через минуту лязгнул дверной замок.
– Встать!
Я поднялся на ноги.
– Выходи.
Я повиновался.
– Стой, – приказал санитар, когда я вышел из палаты, – шаг вправо и замер.
Я встал справа от двери, прижавшись спиной к стене. Точно также стояли и все остальные. На лицах был испуг.
Двое добровольных участников протащили за ноги труп, оставляющий следы крови на полу. Их сопровождал санитар с дубиной.
Другой, с пистолетом в руках, нервно ходил перед строем, зло глядя в наши лица, словно хотел еще на ком-то продемонстрировать действие оружия.
– Бешенство – болезнь заразная, – прошипел он. – Мы будем отстреливать любого, кто проявит симптомы болезни. Всем понятно?
Нам было понятно всем, поэтому мы стояли, не шелохнувшись, боясь отвести глаза от страшного оружия.
– Ты и ты, – ткнул он, не глядя, пистолетом в строй, – убрать здесь все. Остальные по камерам.
«Конечно, многое вы не будете понимать, многое покажется вам неприемлемым, но вы не должны забывать, что это эксперимент, направленный на благо человечества, и если некоторые моменты способны приносить боль, то скальпель хирурга тоже приносит боль, однако же, это боль во благо. Помните это, Дюльснендорф», – звучали в моей голове слова Цветикова. Я повторял их мысленно вновь и вновь, словно в этих словах была разгадка, способная подарить мне жизнь. А еще я думал, что люди переживали гестапо, да что там гестапо, НКВД с нашими советскими лагерями, а там было страшней.
По утрам, накормив какой-то баландой, нас выводили на работу. Нам надлежало вычерпывать воду ведрами из одного колодца и выливать ее в другой. И так целый день с коротким перерывом на скудный обед. Наиглупейшая, надо сказать, работа, к тому же колодцы были сообщающимися, что делало наше занятие еще более тупым и бессмысленным. И никакой остановки. Стоило кому-нибудь замедлить работу, как санитары тут же набрасывались на него с дубинками, избивая до полусмерти, а если это не помогало, а это никогда не помогало, отправляли в карцер. Тогда-то мы узнали, что это такое, от редких вернувшихся оттуда вменяемыми счастливчиков. Карцером были небольшие ниши, в которых можно было только лежать. Человек замуровывался там, в абсолютной темноте и тишине. Не знаю, какую надо иметь психику, чтобы выйти оттуда нормальным. Представьте себе: страх, голод, жажда, полное отсутствие времени, отвращение оттого, что надо ходить под себя и во всем этом лежать до бесконечности. К тому же я не уверен, что после того, как на свет божий извлекался очередной клиент, это заведение чистилось.
Увеличилось время терапии. Теперь мы по несколько часов подряд смотрели на экран, на котором в совершенно странном порядке мелькали вспышки, фигурки, надписи. После сеанса терапии многих из нас приходилось вести под руки. Многие стали писаться и кричать по ночам. Мы медленно теряли человеческий облик, превращаясь, нет, не в животных – тварей, в которых превращались мы, могли породить только люди.
Тем же, кто мог сопротивляться давлению, в ком еще оставалось хоть что-то от человека, вводили внутривенно какую-то дрянь, от которой хотелось сразу все: сидеть, лежать, бежать, молчать, говорить, спать, бодрствовать… ты пытаешься делать сразу все, при этом зависаешь, как компьютер. Ты застываешь без движения в какой-нибудь жуткой позе, пока тебя не отпустит. Такие уколы делали перед сном, чтобы «счастливчиков» утром уже можно было вновь гнать на работу.
Я был на грани срыва, а если вернее, то далеко уже за той гранью, которая отделяет человека от… Как человек, как личность я перестал существовать. Все во мне было уничтожено, оставались только инстинкты, и эти инстинкты не хотели умирать, не хотели сдаваться.
Инстинкты решили пойти по пути лояльности. Они поняли, что я должен стать идиотом с патриотических плакатов. Я преданно смотрел в глаза санитарам, благодарил за те жалкие крохи, что нам давали на обед, проявлял энтузиазм. Да, я устал и вымотан, говорил я всем своим существом, но я понимаю, что все это во благо эксперименту и человечеству, и пока я живой, я буду выполнять свой долг.
А тут и облегчение свалилось. Нас перевели на другую работу. Теперь надо было сидеть за столом и сортировать цветной рис, каким обычно пользуются тибетские монахи для создания своих мозаик. Целый день мы сортировали этот чертов рис, рисинка к рисинке, чтобы в конце рабочего дня санитар, оценив нашу работу, высыпал все на наших глазах обратно в общую кучу.
Несмотря на весь идиотизм такой работы, я старался, как мог. Рисинка к рисинке, рисинка к рисинке… и вскоре санитары перестали следить за моей работой. Я не пытался лебезить или подхалимничать, не пытался просить пощады или выклянчивать более человеческие для себя условия существования. Я всеми силами старался выполнять свой долг. Все для эксперимента!


С вдохновением Толстого, творящего «Войну и мир», я собирал возле лавочки шелуху от семечек по одной, как и было приказано, и относил их в урну, где они должны были лежать наружной стороной вверх. За мной никто не наблюдал, по крайней мере, визуально, но я все равно старался до мельчайших деталей следовать приказу. В поле зрения появились два санитара. Определенно, они шли ко мне.
– Дюльсендорф!
Я встал по стойке смирно.
– Пойдем.
Они повернулись и пошли, а я засеменил следом. Санитары ни разу не оглянулись, чтобы удостовериться, что я за ними иду. В последнее время они доверяли мне на все сто.
Меня привели в баню. Надо сказать, что со времени перехода в стационар нас ни разу не купали и не меняли нам белье, а в последнее время запретили пользоваться туалетом. Приходилось все делать у себя в палате, но это уже не вызывало никаких чувств. Мы были настолько грязными, что даже вши бежали от нас.
– Вымойся, как следует, – приказал мне санитар.
«Неужели расстрел?», – промелькнуло у меня в голове. Мне было уже все равно.
После бани была парикмахерская.
– Сделай с ним что-нибудь, – ответил санитар на вопросительный взгляд парикмахера.
– Я могу только наголо. Такое…
А после парикмахерской меня привели к самому Цветикову, один взгляд которого вернул меня к жизни.
– Здравствуйте, Дюльсендорф, заходите, присаживайтесь. – Он вышел мне навстречу и протянул руку, которую я уважительно, но без подобострастия пожал. – Как настроение?
Я вопросительно кивнул, дескать, мне никто не разрешал говорить.
– Ах да, инструкция, – вспомнил Цветиков. – Какой же вы у нас, право, дисциплинированный, Дюльсендорф. Я отменяю инструкцию, запрещающую вам говорить. Трудно было?
– Очень, – признался я.
– Вы, наверно, на нас злитесь.
– Сначала злился, а потом вспомнил ваши слова о том, что в любом случае это эксперимент, направленный на благо людей, и что я сам согласился в нем участвовать, добровольно, я понял, что, хоть я и не понимаю, почему нас поставили в такие условия, я должен знать, что это продиктовано необходимостью эксперимента, пусть даже не сознаваемой мной необходимостью.
– И что потом?
– Потом я решил быть полезным в меру своих сил.
Главное было не врать. Я не мог врать под его пристальным взглядом. Правда, только правда и ничего, кроме правды!
– Поздравляю, Дюльсендорф. Вы достойно выдержали все испытания. Для вас вторая фаза эксперимента закончена. Как вам это удалось?
– Не знаю, – честно признался я.
– Ваш опыт очень важен для нас. Поэтому…
– Я действительно не знаю. Это произошло как бы само собой.
– Все верно. Как бы само собой. Сознательно вы бы не смогли просчитать правильную стратегию. Только само собой, только инстинкты и подсознание. Что ж, добро пожаловать, коллега».


Глава 10

Мы обожали гулять со Светой по малоизвестным улицам частного сектора, где, казалось, возможным было все. Иногда мы останавливались, иногда замедляли шаг, но обычно наши прогулки проходили в быстром темпе. Достаточно было немного перетерпеть усталость, и открывающееся второе дыхание приносило непередаваемое ощущение легкости. Казалось, еще чуть-чуть, и ты взлетишь, вопреки законам тяготения и прочей трихомундии физико-математического мира, за пределы которого ты только что вырвался. Мы прибавляли шаг и устремлялись в вечность уже на всех парусах. Мы настолько полюбили эти прогулки, что старались не пропускать ни единого дня. Мы выползали из дома, когда на улице начинало темнеть, иногда отправлялись к Лысому поесть мороженого и выпить чашечку кофе, который там начали вполне прилично варить. Заправившись, а иногда и сразу выйдя из дома, мы устремлялись вперед по одному из бесчисленных маршрутов, которые Светлана прокладывала с той гениальностью, что свойственна исключительно женщинам. Она умудрялась выбирать маршрут таким образом, что, гармонируя с нашим настроением на старте, по мере продвижения он конструировал наше состояние, доводя нас до мистического экстаза. Мы пели, танцевали, занимались любовью, иногда прямо на улице, прислонившись к дереву или устроившись на лавочке. Чаще мы все-таки возвращались домой, чтобы пустить нашу страсть вскачь по бесконечным, как сама вселенная, просторам любовного наслаждения.
Периодически мы наносили визиты Дюльсендорфу, чтобы за чашкой душистого чая послушать очередное продолжение его рассказа.
Мы стали адептами трезвости, не давая алкоголю мешать нам врываться в струю Города, осязать его душу, его призрачный мир. Мы почти ничего не пили, разве что иногда вино или пиво, когда встречали кого-нибудь из друзей.
Мои чувства обострились настолько, что я буквально по запаху мог угадывать желания Светланы, сливаясь с ней в любовном экстазе в единое целое. Во время прогулок я все больше чувствовал себя приобщенным к древнему пониманию мира, к некоему тайному, эзотерическому знанию, к языческой магии. Я словно бы впервые ступал по улицам Города, и Город открывал мне свои тайны. Имеющий уши…


– Глянь, какой! – мне под ноги попался спичечный коробок, пузатый, с деревянным каркасом, какие делали в эпоху моего детства. Он лежал на самом виду на тропинке в паре сотен шагов от жилища Дюльсендорфа.
– Ты, как ребенок.
– Да нет, смотри, сейчас такие не делают. Я даже забыл, как они выглядели. А как классно их было пинать! Главное, чтобы коробок не ушел за пределы поля. Примерно так, – с этими словами я загнал коробок в кусты.
– Примерно так ты все и делаешь.
– Ты начинаешь разговаривать, как жена со стажем.
Я двинул ногой по кустам, и вместе с коробком на дорожку вылетел небольшой лоскут вуали. Той самой вуали! У меня от волнения подкосились ноги, но запрятанный глубоко в подсознании инстинкт самосохранения запретил мне проявлять свои чувства. Внутренний голос говорил: «Нельзя!» Собравшись с мыслями, я запустил коробок, на этот раз окончательно за пределы досягаемости.
– Давно бы так, – пробурчала Светлана.
Лоскут вуали! Это был ключ, формула, недостающее звено! Все встало на свои места. Эксперимент! Чертов эксперимент, который не закончился, нет. Он подобен гидре, только каждая новая голова вырастает совершенно непохожей на предыдущую. Светлана, Мага, Дюльсендорф, моя бывшая жена… Все мы не более, чем ингредиенты, карты, кубики, фишки… А над нами мощной колонной возвышается эксперимент! И следующая стадия…
– Что? – Светлана прервала свою бесконечную тираду об очередной ерунде и уставилась на меня.
– А что?
– Ты что-то сказал.
– Я?
– Я понимаю, что тебе это неинтересно, но зачем так демонстративно храпеть на концерте?
– Тебе показалось.
– Ну вот, теперь ты хочешь из меня сделать дуру.
Я ничего не ответил. Светлана была не в настроении, а если точнее, то в таком ужасном настроении я не видел ее еще никогда.
В тот же день Дюльсендорф подтвердил мои догадки:


«Меня перевели в лаборанты.
– Поздравляю, Карл, – сказал мне Цветиков, – теперь ты один из нас.
Меня поприветствовали жидкими аплодисментами (это было на утреннем совещании в кабинете Цветикова), после чего старшая сестра – бесцветная грымза неопределенного возраста, обиженная на весь свет по причине отсутствия мужика, проводила меня в мои апартаменты. Это была небольшая комната на втором этаже, в конце коридора. Ничего особенного: стол, кровать, шкаф, радио, старый магнитофон. Туалет и душ были общими, по два на этаж. Корпус для персонала, где мы жили и работали, прямо как на памятных табличках, был неприметным, огороженным высоким забором зданием. Со стороны «свободы» ограды не было. То есть, были забор, ворота, колючая проволока и электрический ток, но лишь как защита от вторжения извне. Мы могли выходить беспрепятственно. Возможно, попытайся я бежать, меня никто бы не остановил, но я, словно волк, оказавшийся перед флажками, не мог сделать ни шагу за пределы территории. Третья стадия эксперимента. Это звучало как предупреждение, и хоть меня и признали своим, все равно я был чужаком с той стороны эксперимента со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Работа… Сутки через сутки (таков был график наших дежурств) я наблюдал за аппаратурой слежения. Обеспечение бесперебойной работы оборудования и наблюдение за соблюдением порядка на территории базы… Кажется так определялись мои обязанности. Другими словами, в случае сбоя камеры слежения или записывающего устройства я должен был вызвать механика. В случае обнаружения какой-либо внештатной ситуации мне надлежало поставить в известность дежурного врача.
Для меня это был возвращенный рай с видом на преисподнюю. Я наблюдал, как прибывают новые люди, как они обживаются, как привыкают к спокойной сытой жизни, как попадают в стационар, как погибают в мучениях, так и не понимая, что с ними происходит. Пройдя через ад, я не мог не сочувствовать этим беднягам. К тому же я все еще был там, внутри эксперимента. Третья стадия… За ней ведь могла быть четвертая, пятая, шестая… Откуда мне было знать, что еще для меня приготовил эксперимент?
Цветиков, с которым мы виделись довольно-таки регулярно, старательно избегал темы эксперимента. Он заходил ко мне или приглашал к себе на чашку чая с чем-нибудь покрепче. Мы играли в шахматы, смотрели видео (телевидение было запрещено, и даже у него не было антенны), разговаривали о пустяках. Казалось, мы жили сами по себе, отдельно от эксперимента, который развивался, следуя только ему одному ведомым законам.
– Я вижу, Дюльсендорф, тебя что-то гложет, – сказал вдруг Цветиков, после того как я глупейшим образом подставил под удар ферзя.
– Сострадание, Марк Израилевич, сострадание. Каждый раз, когда прибывает новая партия материала, я вместе с ними как бы вновь прохожу через весь этот кошмар. Не понимаю…
– Чего ты не понимаешь?
– Не могу понять, почему никто из них до сих пор так и не смог выжить?
– Они не понимают, с чем имеют дело.
– Я тоже этого не понимаю.
– Не скажи, ты до последнего момента понимал, что это эксперимент, а не благотворительная компания, не лагерь смерти и совсем не тюрьма. Ты искал выход, и ты его нашел.
– Это инстинкты. Я до сих пор не знаю, какими судьбами остался жив.
– Ты и не можешь знать. Для этого надо понимать суть эксперимента.
– Но я как участник…
– Отчего же. Кое-что я могу тебе сказать. Мы ищем человека.
– Какого человека?
– Настоящего человека. Человека, который необходим.
– Кому?
– Если хочешь, господу богу.
– Наверно, каждый человек необходим богу.
– Отнюдь нет. До большинства из нас ему нет дела. Мы есть навоз. Много званых, но мало избранных.
– Странный способ…
– Отнюдь нет. Если до нас с вами ему дела нет, то избранного он будет беречь, как зеницу ока.
– То есть вы пытаетесь определить степень важности того или иного человека по степени вмешательства бога в его судьбу?
– Что-то вроде того.
– А вы уверены, что господь не вмешается еще до того, как вы обратите внимание на этого человека?
– О чем ты?
– Вы уверены, что господь допустит, что нужный человек попадет сюда?
– Мы об этом тоже думали.
– Ну и?
– Мы стараемся это учитывать.
– Каким образом?
– А вот это я уже не могу тебе сказать.


Ей было лет двадцать. Средний рост, тонкие благородные черты лица, изящные руки и ноги, идеальная фигура. Она была совершенством. Казалось, сам бог спустился на землю, приняв ее обличие. Но больше всего мне запомнились ее глаза. Это были глаза маленького морского котика или глаза бога. Они всегда были немного удивленными, всегда свежими, как у пророков или детей. Они светились ведомым только ей пониманием, мудростью и первичной силой женского начала.
Это была любовь с первого взгляда, отчаянная любовь без будущего, которая продолжает расти по мере понимания того, что ей никогда не суждено исполниться, любовь, порождающая отчаяние и боль. Я любовался ей, ни на мгновение не отрываясь от экрана. Я смотрел, как она ходит, как спит, как ест, как о чем-нибудь думает. Я смотрел на нее, а потом, по окончании смены, возвращался к себе в комнату, выключал свет, зарывался лицом в подушку, чтобы, ни дай бог, камера, а я был уверен, что за мной продолжается наблюдение, не могла зафиксировать беззвучный крик немого отчаяния. Я буквально сходил с ума от понимания того, что ее ожидало, и от своей неспособности что-либо сделать.
Все верно, она оказалась слишком твердым орешком для гниющих зубов эксперимента. Она вступила с ними в борьбу. Она не пыталась с ними спорить или отлынивать от работы. Это было бы слишком просто, слишком примитивно. К этому они были готовы. К чему они не были готовы, так это к встрече с сильным сверхчеловеческим духом. Она сразу поняла своим исключительно женским чутьем, что вторая фаза есть не что иное, как уничтожение в человеке всего человеческого, и она приняла вызов системы – бесчеловечного чудовища с миллионами щупальцев.
Она выполняла все требования, но делала это с грацией королевы. Она оставалась богиней даже там, в условиях, когда и человеком-то невозможно быть. Ни карцер, откуда она не вылезала, ни лошадиные дозы адских лекарств, ни побои не были властны над ее духом. Она продолжала оставаться собой, точно такой же, как и в первый день появления. Казалось, она не замечала своего внешнего вида, не замечала плачевного состояния, истощения и постоянной боли. Она словно бы жила в раю своего внутреннего богатства, которое было сильней любых их усилий.
Тогда-то и произошло то, что должно было произойти. Расписавшись в собственном бессилии, а это был акт злобного бессилия, они пошли на крайний шаг. Ночью после изнурительного рабочего дня к ней в камеру ворвались санитары, вооруженные фонарями и дубинками, человек пять или шесть. Они били ее бесконечно долго с особой жестокостью. Они били так, чтобы навсегда поломать, искалечить ее прекрасные черты, они ломали ей кость за костью, пытаясь через тело уничтожить нечеловеческий дух. Избиение продолжалось более часа. За это время ее не один раз можно было забить до смерти, но над ней работали настоящие профессионалы. Они умудрялись причинять нечеловеческие страдания, но так, что она продолжала оставаться в сознании. Она ни разу не закричала и даже не застонала. Ее лицо продолжало оставаться совершенно спокойным. Тогда они накинулись на нее, все вместе, сразу. Они насиловали ее самым отвратительным образом. Все ее тело было сплошной кровавой раной, и в эту рану они сплевывали свое тупое бессилие. Когда и эта часть процедуры была позади, один из санитаров помочился ей прямо на лицо. Вряд ли он собирался останавливаться, но тут она открыла глаза. Она посмотрела ему в глаза… она только посмотрела ему в глаза, и он рухнул к ее ногам. Он рыдал, целовал ее изувеченные ноги, умаляя о прощении. Он рыдал так, словно это над ним только что совершили все эти зверства.
Он покончил с собой той же ночью. Другие насильники кто сошел с ума, кто спился, а кто умер при странных обстоятельствах.
Ее бросили в карцер, умирать.
Когда же похоронная компания открыла склеп, чтобы выбросить гниющие останки, камера была пуста».


– Тот человек, что искал Цветикова, он приходил из-за нее? – спросил я Дюльсендорфа, стараясь изо всех сил держать себя в руках. В том, что речь шла о даме под вуалью, я не сомневался. Кажется, я начинал понимать … Конечно! Она вырвалась и теперь пытается как-то связаться с реальностью, хоть с кем-то, кто мог бы ей помочь! Все эти годы…
– Это был ее отец.
– И вы хотите, чтобы после всего этого он отнесся к вам по-другому? Вам и вашему Цветикову, которого вы покрывали? – Я был готов убить Дюльсендорфа.
– Ты забываешь о том влиянии, которое оказал на меня Цветиков. Я был запрограммирован на верность и покорность.
– Поэтому он вас и не убил?
– Цветиков?
– Нет, отец этой женщины.
– Смерть – это слишком легкое наказание. Есть вещи значительно сильней.
– Убийство близких?
– Нет, это был всего лишь аргумент в нашем споре, и аргумент не в мою пользу. Этот человек знает, как получить свое.
– Если это всего лишь аргумент, то каково должно быть наказание.
– Прекрати! – вмешалась Светлана. – Ты разве не видишь…
– Заткнись! – оборвал ее я.
Я был полон ненависти ко всем вокруг, особенно к Дюльсендорфу, которого я бил прицельно своими вопросами, каждый раз под ватерлинию. Он прекрасно понимал, что я делаю, но даже не пытался защититься или оказать сопротивление. Он покорно принимал каждый удар, словно причиняемая мною боль освобождала его от другой, несоизмеримой по силе боли.
– Моим наказанием была совесть. Она разбудила во мне совесть. Самое невыносимое наказание – это ощущение своего предательства по отношению к ней. Я словно Иуда, предавший Христа.
– Однако вы не повесились.
– Я слишком слаб. К тому же мне очень дорога моя шкура, моя, может быть, не самая лучшая, но именно моя шкура.
А она… Она была Человеком! Она была именно тем Человеком, Человеком, избранным богом. Это было видно невооруженным глазом, с самого начала… Как они могли этого не понять! Я все больше и больше об этом думал, и чем больше я думал, тем больше понимал, что они не слепцы. Они искали ее, чтобы уничтожить, и когда бог наконец-таки вмешался… он просто ее забрал. Они искали Человека избранного, чтобы уничтожить его божественную искру, а уже потом… Тогда-то я и понял, что живым оттуда не уйдет никто. Надо было бежать. Мои хозяева совершили недопустимый поступок. Они позволили флажкам потерять цвет. Флажки выцвели, и теперь я мог выбежать на свободу. Не надо, думаю, говорить, что я был наивен и глуп.
Меня взяли через десять минут после побега. Ко мне подсоединили десятки электродов и пустили электрический ток. Ток был разной мощности, частоты и силы. Я потерял сознание, а когда очнулся, то был уже далеко. Я был на железнодорожной станции, возле пустых вагонов. Сначала я подумал, что меня выкинули, решив, что я уже мертв, но вокруг не было тел, как если бы это было захоронение. В любом случае надо было скорее уходить. Каково же было мое удивление, когда я понял, что не могу выбраться. Я доходил до определенного места, и как ни пытался, дальше не мог сделать ни шагу. Нет, я мог идти сколько угодно, но при этом оставался на месте. Тогда-то я понял… Я был там, куда исчезла она! Я был Робинзоном, попавшим на свой необитаемый остров! К счастью, недалеко от вагонов находился ручей, а вокруг было полно змей, лягушек и крыс. Голодная смерть мне не грозила, правда, жрать их мне приходилось сырыми. Целыми днями я пытался найти лазейку, пытался выбраться из своей тюрьмы… Случайно я набрел на открывшееся окно… Я уехал на север. Несколько лет работал на стройках века… Вернулся, устроился здесь на завод, женился…
– Нам пора, – прервала его Света. – Скоро закроется дверь.


Глава 11

– Не желаешь прогуляться в горы? – спросила меня Светлана, словно речь шла об очередной прогулке по городу.
– Смотря когда и на чем туда ехать, – ответил я. Перспектива тащиться в плацкартном вагоне или в автобусе меня не прельщала.
– Ехать никуда не надо. Через пару дней откроется окно.
– Очередной кошмар урбанизированного чудовища?
– Лес. Настоящий мистический лес. Ты же давно мечтал в таком побывать.
– Джунгли?
– Зачем сразу джунгли. Скорее, один из лесов средней полосы.
– Да я это так. Все равно ничего не понимаю в лесах.
– Так пойдешь?
– Смотря куда и зачем.
– Помнишь, ты говорил, что чувствуешь древнее язычество.
– Ну?
– У тебя есть хороший шанс это проверить.
– А кто идет?
– Я, ты, Карл и еще одна девушка.
– Надолго?
– Два дня туда, два обратно.
– Спать в палатках? Ненавижу палатки. У меня был один печальный опыт…
– Никаких палаток.
– Это уже радует. А что с собой брать?
– Ничего. Вещи укомплектуют без тебя.
– Что требуется от меня?
– Съездить со мной в магазин, подобрать кое-что из одежды.
– В последнее время я финансово похудел.
– Карл за тебя заплатит.
– Вот как?
– Ты нам нужен.
– Ладно, раз нужен.
В магазине все было как в кино про туристов-неумех. От этого закоса под классность мне захотелось похулиганить. Поэтому, когда Света выложила за меня кучу денег, я спросил:
– И это все? А пробковый шлем?
– Что? – не поняла Света.
– Ты собираешься отправить меня в лапы диких зверей без пробкового шлема?
– Какого рода шлем вы бы хотели? – вмешались продавцы.
– Настоящий пробковый шлем, как у всех настоящих путешественников.
Они мне стали предлагать разное спортивное оборудование, но истинно английских колониальных пробковых шлемов у них не было.
– Нет, – капризничал я, отвергая очередную вариацию каски, – в этом я буду выглядеть туристом, а не путешественником. Ни один порядочный путешественник никогда не выходил в джунгли без пробкового шлема.
И только когда Светлана уже готова была забить меня до смерти очередным головным убором, я капитулировал:
– Хорошо, дорогая, – сказал я ангельским голосом, – я пойду с тобой даже без шлема, что является верхом неприличия.
После этого мы покинули магазин под пристальными взглядами продавцов.


Галюсик (так звали нашу четвертую спутницу) оказалась глуповатой, вечно чем-то недовольной и некрасивой. Вылитый Иа в пятницу. Как я понял, ей пообещали что-то вроде прогулки в спортивный парк с увеселениями, рестораном и богатыми мальчиками в новых «Мерседесах». Вместо этого был настоящий, дремучий лес с рубленой раной просеки, по которой мы шли. Вдоль просеки лес выстроил великолепную линию обороны: непроходимые кусты, поваленные деревья, за которыми периодически слышалось чье-то злобное урчание.
– Пока светло, они не опасны, – вот и все, что сказала Света относительно хозяев недружелюбных голосов.
Пару часов Галюся, видно, решив, что так и должен выглядеть туристический парк для богатых сынков, гордо несла свой рюкзак и даже не задавала вопросов. Она была мила эти пару часов, по крайней мере, не мешала наслаждаться птичками, кустами, травой, деревьями, комарами, клещами, мошками… Всем тем, что в совокупности и было лесом. К тому же лес издавал тысячи запахов, объединявшихся в букет, выступающих соло, пьянящих, кружащих голову, бодрящих и освежающих… Только ради этого запаха уже стоило согласиться идти.
Часа через полтора полоса леса справа резко сменилась наполненной туманом пустотой.
– Осторожно с обрывом, – предупредил Карл.
Еще минут через тридцать, когда до Галюси, наконец, дошло, что «Мерседес» тут не проедет, она подняла восстание.
– Я больше не пойду, у меня ноги болят, и вообще… – заныла она голосом капризного дитяти.
– Заткнись! – оборвала ее Света.
– Сама заткнись! Ты мне не… – огрызнулась та, но тут вмешался Дюльсендорф.
– Прирежь эту суку, – приказал он.
Светлана, ни слова не говоря, достала длинный охотничий нож. Они не шутили.
– Вы чего? Я… я…– прошептала белая, как мел Галюся.
– Покажи ей, – распорядился Карл.
– Пошли! – Света схватила обалдевшую Галину за волосы и потащила к обрыву.
– Тебе тоже стоит туда взглянуть. Тогда не будет вопросов, – сказал мне Дюльсендорф.
Осторожно приблизившись к краю обрыва, я посмотрел вниз.
Там текла молочная река густого тумана. Иногда туман рассеивался, и тогда из него, словно тридцать три богатыря из моря, появлялись вершины деревьев, на каждой ветке которых белело что-то округлое.
– Смотри, сука, они тоже любили пиздеть, – прошипела Света, тыча Галину лицом в обрыв, как нашкодившего кота в свежую лужу.
Черепа! Это были человеческие черепа! Тысячи, десятки тысяч черепов на ветках!
– А теперь слушайте меня внимательно. Это священный лес-прародитель. Если мы будем шуметь – это смерть, если кинем хоть одну бумажку или сорвем хоть один листок – смерть, если остановимся не там где надо – смерть, и если не доберемся до места ночевки до заката – смерть. Все понятно? – Дюльсендорф посмотрел на нас, ожидая ответа. – Ну, раз понятно, пошли.
Как все-таки смена роли меняет человека. Еще пять минут назад жертва обстоятельств и маленький человек Дюльсендорф превратился в полевого командира, героя спецназа, стремящегося выполнить задание любой ценой. Да и Светлана вела себя не лучше, чем сука-сержант из блокбастера.


Дело было к обеду, когда дорога уперлась в правильный круг метров пяти в диаметре, выложенный одинаковыми круглыми камнями.
– Привал, – сказал Карл, – за пределы круга не выходить.
– А мне в туалет, – чуть не плача пошептала Галя.
– За пределы круга не выходить.
– Но как…
– Ты совсем дура неумная? Русский язык понимаешь? За круг не выходить.
– Но в туалет?
– Поссать, что ли, приспичило?
Она закивала головой.
– Ну так садись и ссы.
– Где?
– Здесь.
– Здесь?!
– Мы с Карлом отвернемся, а вы со Светланой сделаете свое дело, потом наоборот, – вмешался я.
– Что за детский сад?
– Карл.
– Что Карл!
– Иди ты нахуй! Тебе что, отвернуться влом?
Дюльсендорф окинул меня взглядом, полным ненависти, и, ни слова не говоря, отвернулся.
Я почему-то был уверен, что мне он не сможет возразить.


– Пора, – решил Дюльсендорф.
Галина с трудом надела рюкзак, но не удержалась на ногах и упала на спину.
– Ничего не сломала? – ехидно спросил Карл.
– Нет, кажется, – она с трудом сдерживала слезы.
– Бросай рюкзак и пошли.
– Но…
– Тебе жизнь дороже или рюкзак?
Галина освободилась от лямок и поднялась на ноги.
– Ты тоже можешь оставить рюкзак, – сказал он мне.
– Я потерплю.
– Смотри, в следующий раз ты сможешь избавиться от рюкзака только на стоянке.
– Ничего, я справлюсь.
– Тогда пошли.
К месту стоянки мы прибыли тютелька в тютельку перед закатом. Больше всего оно напоминало развалины древнего храма. Повсюду были странные письмена и картины – порождения больного воображения художника-сюрреалиста. Дюльсендорф достал из ниши в стене фляжку с бесцветной жидкостью, налил по несколько капель в специальные углубления в стенах и зажег огонь.
– Это нас будет охранять, – сказал он, пряча флягу обратно в нишу.
– А не мало? – поинтересовался я.
– Это масло горит, не сгорая.
– Дорогая, должно быть, штука, – уважительно заметила Галя.
– Бесценная.
– А что если ее забрать с собой?
– Ты деревья внизу видела? – ехидно спросила Светлана.
Галина сразу поникла и замолчала.
– Пора спать. Завтра встаем на рассвете. К полудню мы должны быть на мете, – распорядился Дюльсендорф.
Не успел я лечь, как странная, вязкая дрема обрушилась на меня. Сквозь сон я слышал топот ног, хруст разгрызаемых костей, крики жертв, а еще какая-то безликая тварь внимательно изучала меня, запуская свои бесплотные щупальца в мое подсознание.


Пунктом назначения была вершина невысокой горы – гладко выбритая тонзура католического священника. Она была метров десять в диаметре, а метрах в пяти от центра напротив друг друга стояли две каменных колонны около полуметра в диаметре и высотой метра по три. Не успел я сбросить рюкзак, как сильный удар по затылку сбил меня с ног. Я потерял сознание.
Очнулся я оттого, что кто-то щекотал меня волосами.
– Прекрати. – Я пытался отмахнуться, но не смог даже пошевелиться.
Тогда я открыл глаза.
Я был совершенно голым. Я стоял на куче сухих веток, крепко привязанный к столбу, а напротив… Напротив было тело Галины, лишенное головы! От ужаса мои волосы поднялись дыбом.
– Извини, но так получилось, – Светлана рисовала на мне кровью какие-то знаки, используя вместо кисточки волосы Галюсика, – ничего личного. Мне так ты даже нравишься, но они требуют тебя. Твоя смерть откроет ворота в святая святых. После этого мы будем на ты с самим богом. Ты даже представить себе не можешь, что это значит.
Я молчал. Это только в фильмах, попав в подобное положение, герои ведут светские беседы со своими палачами. Мне же было не до разговоров. Я буквально умирал от страха.
– Ты особенный, – продолжала Света. – Ты не то, что она. Ее мы взяли в подарок Хранителям. Они ведь тоже не против покушать свежатинки.
– Ты закончила? – услышал я голос Дюльсендорфа.
– Последняя буква. Все, можешь поджигать.
Запахло дымом. Затрещали разгорающиеся дрова. Дюльсендорф со Светланой затянули заунывную песню…
– Когда-то давно в одном городе жил судья, – услышал я вдруг шепот дамы под вуалью. – Он судил так, что не только выигравшая, но и проигравшая сторона покидала суд с благодарностью, и за многие годы службы не вынес ни одного несправедливого приговора. Казалось, что своим невидящим наш бренный мир взором, он проникал в суть вопроса, легко распутывая самые запутанные дела. Многие спрашивали его с почтением, из каких глубин черпает он мудрость. «Я ее слышу, - отвечал он. - Истина похожа на кружева», - а кружева были его страстью. Он мог дни напролет сидеть с кружевами в руках, мысленно распутывая их орнамент.
Людям свойственно жить глазами, поэтому мы с таким состраданием смотрим на слепых. «Слепой - это почти что мертвый», - думают зрячие. Судья не нуждался в зрении. Остальные его чувства были настолько тонкими, что он замечал даже то, что ускользало от других. Этим и объяснялся его успех. По дыханию, по шороху, по запаху пота, по запаху самих мыслей он определял меру вины и степень наказания. Слепой от рождения, он был более зрячим, чем многие другие.
Одно только было ему не подвластно - тишина. Его мир всегда наполняли звуки, и там, где для других была тишина, для него был стук сердца, звук движения крови, роста волос, шорох мыслей. Тишина для него была только словом, таким же неведомым, как цвет или пейзаж. Он же мечтал хоть на мгновение ее услышать. И однажды тишина предстала перед ним в виде кружева, которое плелось у него в душе. «Все есть тишина!» - словно молния сверкнула у него в сознании. С тех пор он ничего не слышал кроме тишины. Он стал другим человеком. Его больше не заботили закон, порядок, справедливость. Только кружево тишины, в которое вплеталась вся вселенная.
Само его присутствие превратилось в суд без суда. «Нас судил сам господь», - говорили люди, и были в чем-то правы, ибо если где-то и есть бог, то имя ему тишина. Судья больше не вел процессы. Он тихо жил, практически не покидая своей комнаты, но люди постоянно ощущали его присутствие, и никто не решался на преступление.
Однажды люди не выдержали. Они пришли к нему, не сговариваясь. Весь город пришел, чтобы убить его. «Выходи!» - кричали они. Когда же он вышел из дома, наступила гробовая тишина. Еще минуту назад желавшая крови толпа превратилась в ручного зверушку. «Я вышел», - сказал он спокойно людям. Тогда они бросились перед ним на колени, умоляя его о прощении. «Глупые, это не вы… Это тишина… Так что делайте свое дело». Но люди только громче завопили о прощении. «Делайте!» - приказал он, и словно неведомая сила подняла людей с колен.
Говорят, он умер с улыбкой на лице.
Она говорила, и ко мне возвращалось спокойствие. Я слушал ее с закрытыми глазами и видел огромные белые кружева, в которые превратился мир. Я был тоненькой нитью, которая, однако, тоже вносила свою лепту в непередаваемый по своей красоте узор.
– Продолжи рисунок, – прошептала она, и я увидел, куда должна пойти нить.
В то же мгновение я очутился возле своего дома. Я все еще был в крови и голым. Домой идти было страшно. Я был один во всем мире, и это одиночество ввергло меня в отчаяние.


Глава 12

– Как рыбалка, Дюльсендорф?
– Не жалуюсь.
– Я слышал, у вас рыбка сорвалась?
– У меня не срывается.
– Да? А как же форсирование событий?
– Вы что-то имеете против форсирования событий?
– Ничего, если, конечно, не считать такой мелочи как результат.
– О каком результате вы говорите?
– А у вас их несколько?
– Лично у меня еще ни одного. Форсирование намечено на следующий месяц.
– А как же ваша удивительная прогулка?
– И вы называете это форсированием?
– А вы?
– Я называю это стимуляцией.
– В любом случае вы его потеряли.
– Жизнь – сложная штука.
– Что вы хотите этим сказать?
– Только то, что не все лежит на поверхности. Иногда трудно сказать заранее, где найдешь, а где потеряешь.
– Вот вы его и потеряли.
– Не знаю. Может быть, потерял, а может, и нашел. Время покажет.
– Время покажет, но сейчас оно работает против вас.
– А вот здесь вы ошибаетесь в корне. Время не работает ни за, ни против. Время нейтрально, как и все вокруг.
– Вы так считаете?
– Намного важнее, как считает время, вы не находите?
– Ну, это нам, как говорится, не дано.
– А раз не дано....
– Ладно, Дюльсендорф, до встречи.


Глава 13

Материализовавшись у своего подъезда, голый и окровавленный, я по какой-то неведомой мне причине бросился к Диме. Как я не попал в милицию?
– Нихуя себе! – вырвалось у Димы, когда он увидел меня во всей моей красе.
Я пулей влетел в квартиру и запер дверь на все замки.
– Ты откуда такой? – спросил Дима, глядя на меня глазами того самого рака, из анекдота, который увидел любовь кита и камбалы.
– У тебя водка есть? – спросил я, проходя на кухню.
– Есть.
– Давай.
Я вырвал у него из рук бутылку и сделал несколько больших глотков.
– Так откуда ты такой взялся?
– Может, я сначала приму душ?
– Прими. Полотенце сейчас принесу.
Водка и душ подействовали на меня благотворно. Вместе с кровью я смыл с себя шок последних событий. Не то чтобы я успокоился, об этом не могло быть и речи, но, по крайней мере, ко мне вернулась способность мыслить, чувствовать, воспринимать…
– Дима, у тебя нет чего-нибудь надеть? – спросил я, выходя из душа.
– Сейчас.
Порывшись в шакфу, он достал спортивные штаны и футболку. Затем мы сели за стол, где уже ждала водка и простая закуска: хлеб, аджика, сало, квашеная капута.
– Давай выпьем, и ты расскажешь, в честь чего ты в таком виде, – предложил Дима.
– Кажется, я влип в историю.
– Кажется?
– Да, дерьмо полное, – решил Дима, когда я закончил рассказ.
– Что мне делать?
– Что делать? Вот тут дерьмо и начинается. Можно, конечно, обратиться в милицию, но что ты им скажешь? Что был участником ритуального убийства в мистическом лесу в параллельном или перпендикулярном, хрен разберешь, мире? Что убил некто по имени Дюльсендорф, человек, которого в нашей реальности просто не существует. Да они в лучшем случае вызовут психбригаду.
– Но если они меня найдут…
– Тогда тебе пиздец по полной программе.
– Так что мне делать?
– Что бы ты ни делал, все равно тебя поимеют. Как в том анекдоте. Ладно, пару дней можешь побыть у меня, а потом бери деньги, документы и дуй туда, где тебя никто не знает.
– Спасибо.
– Я бы тебя подержал и дольше, но я представлен твоей даме, так что ко мне они придут.
– Нет, на самом деле, спасибо.
– Тогда давай еще выпьем.


В квартире было стерильно чисто. Раньше у нас никогда не было такой чистоты. Каждая вещь, каждая мелочь лежала на своем месте. Ни пылинки, ни соринки. Квартира образцового порядка. И среди этого порядка, в спальне, в еще недавно нашей спальне на застеленной чистейшим бельем кровати лежала ты в дорогом костюме и новых туфлях, подошвы которых еще не успели поцарапаться.
Ты была спокойной, с легким налетом одухотворения, и если бы не рана на шее с орхидеей кровавого пятна вокруг, можно было бы подумать, что ты примирилась со всем на свете, включая так любимого тобой бога. Все это было настолько абсурдно, что казалось экспозицией музея или панорамой в какой-нибудь комнате страха. Не хватало только таблички с разъясняющей надписью.
О ходе времени, о так любимых философами здесь и сейчас напоминал дым, поднимающийся из пепельницы, где мирно и совсем уж обыденно тлела твоя сигарета. Чтобы как-то прийти в себя, воспринять, переварить и отреагировать, замкнуть тем самым пресловутую нервную дугу, я взял твою сигарету и втянул в себя ставший отвратительным (я не курил уже целую вечность) дым. Моя затяжка была неким ритуалом, нелепой попыткой хоть что-то сделать, пусть даже обронить дурацкое прощай.
– Прощай… – прошептал я, положил сигарету на место и, пятясь, вышел из комнаты.
Нервно и совсем уже неуместно засвистел поставленный на огонь тобой или убийцами чайник, требуя безотлагательного вмешательства в свои внутренние дела. Вот кому действительно не было никакого дела… По дороге на кухню я зашел в ванную, где все тоже сияло чистотой. Умывшись и почистив зубы, я пустил изо рта белую от зубной пасты струю воды прямо в зеркало, чтобы хоть как-то избавить себя от этой довлеющей чистоты.
– Да заткнись ты! – крикнул я чайнику, но ему было наплевать на мои слова.
Войдя на кухню, я выключил газ, и чайник в последний раз недовольно свистнул и затих, немного потрескивая. Он всегда немного потрескивал, когда остывал. Я механически заварил чай и выпил чашку с сыром без хлеба, макая сыр в мед. Поев, я принял душ, словно ничего такого не произошло.
Я оделся, взял документы, деньги… Я словно бы собирался на работу, в гости или в очередной ежедневный поход, так неуместный в подобных обстоятельствах. Я чувствовал себя одновременно актером и зрителем плохого кино или, скорее, плохого спектакля с плохими актерами, по крайней мере, я был плохим актером, которого вытащили на сцену из зала и заставили что-то делать. Не зная, куда деваться, я побрел на автобусную остановку.


Глава 14

– … в какой-то степени побочный эффект эксперимента. Первоначально перед нами стояла задача создания человека лояльного, любящего власть и свою работу, непримиримого к нарушениям закона и норм морали, а также готового ценой жизни защищать существующий порядок вещей. Любая система насилия порождает мучеников и героев, рождает недовольство и оппозицию. Мы же работали над тем, чтобы исключить саму возможность существования оппозиции, причем без видимого давления на человека. Все как бы само собой и как бы добровольно.
– Простите, вы сказали первоначально, следовательно, в настоящее время исследования в этом направлении остановлены?
– Отнюдь нет. Исследования продолжаются в полной мере, разве что немного смещен акцент на побочные эффекты эксперимента.
– Такие как ваше рекордное долголетие?
– Это не самый значимый результат.
– Тогда поведайте нам о главных, на ваш взгляд, результатах.
– Первым и, пожалуй, наименее изученным явлением было исчезновение испытуемого во время одной из начальных фаз эксперимента.
– Вы о параллельных реальностях?
– Отнюдь нет. Испытуемый исчез, или, попросту говоря, сбежал с охраняемого объекта без перемещения в бета-реальность.
– И каким же способом ему это удалось?
– Нам это неизвестно.
– Почему?
– Объект вне предела досягаемости.
– Насколько нам известно, в последнее время вы неоднократно вступали с ним в контакт.
– Это он вступал со мной в контакт, причем инициатива и параметры контакта определялись исключительно им. Я так и не смог найти ошибку в его действиях.
– Насколько это проблематично?
– Думаю, на сегодняшний день наши с ним интересы в принципе совпадают.
– На сегодняшний день?
– До тех пор, пока его поиск не увенчается успехом.
– И что тогда? Нам не нужны непредвиденные осложнения.
– Тогда он станет для нас уязвимым.
– Продолжайте.
– Следующим эффектом было перемещение нескольких объектов в бета-реальность.
– Одним из таких объектов были вы сами.
– Я подробно изложил все в отчете.
– Ваш отчет мы читали. Очень подробный и очень необходимый труд.
– Благодарю вас.
– Над чем вы работаете сейчас?
– В настоящий момент мы работаем над выявлением необходимых людей и критериев необходимости.
– Необходимых кому?
– Господу богу.
– Что за мистификация?
– Отнюдь нет. Назовите это природой, движущими силами бытия, как угодно.
– Остановитесь на этом, пожалуйста, подробней.
– Во время наших экспериментов мы столкнулись с ситуациями, когда для защиты испытуемых возникали определенные силы или обстоятельства, нарушающие ход эксперимента. На основании этого мы предположили, что, подобно биологической значимости, есть и значимость личностная.
– Поясните.
– Природа основана на принципе изначальной избыточности. Так, для того чтобы существовали бабочки, природа создает на несколько порядков больше зародышей, чем необходимо для существования данного вида бабочек, но большинство из них погибает, в результате чего только необходимые особи дают потомство.
– Это, кажется, называется естественным отбором.
– Не совсем. Как мы поняли, среди общего поголовья организмов возникают так называемые необходимые. Эти просто обязаны выжить и оставить после себя потомство. Остальные просто статисты, пригодные разве что для поддержания пищевой цепи.
– Но сейчас большинство людей выживают и дают потомство. Не слишком ли натянуто ваше предположение?
– В случае с человеком мы выходим за рамки биологического выживания. В человеке должно выжить нечто человеческое, и это человеческое должно породить нечто следующее.
– Вы говорите загадками.
– Это потому, что мы до сих пор не знаем критериев отбора. Мы не знаем, что необходимо существованию.
– А какие прикладные выгоды принесет ваше исследование?
– Зная критерии отбора, мы, во-первых, сможем сами стать необходимыми, во-вторых, мы сможем огородить себя от опасности столкновения с необходимыми людьми, тем самым обезопасить себя от гибели. Ну, и, в-третьих, мы сможем вступить в диалог с самим богом, что тоже нельзя сбрасывать со счетов.
– Хорошо. Теперь расскажите нам о ЧП с испытуемым…


– Плебеи, жалкие плебеи, – ругался он, садясь в машину, за рулем которой сидела высокая властная женщина лет сорока пяти, не растерявшая, надо сказать, былую привлекательность.
– Успокойся, Карл. Таковы издержи нашего дела.
– Тебе легко говорить.
– Мне? – Она удивленно посмотрела на собеседника.
– Извини. Меня всегда бесит, когда эти убожества пытаются указывать. Тоже мне хозяева.
– Они так считают. И это хорошо, ты сам знаешь.
– Наверно, я все-таки старею.
– Ты? Не смеши.

Глава 15

– Молодой человек! – окликнул меня тощий мужичок маленького роста и азиатской наружности. На нем была легкая куртка на все случаи жизни и старые спецовочные брюки, заправленные в резиновые сапоги.
– Молодой человек, – повторил он.
– Да.
– Извините, молодой человек, у вас закурить не найдется?
Я хотел, было, сказать, что не курю, но обнаружил в кармане папиросы. Случайно увел у Димы.
– Папиросу будете?
– Еще лучше. Люблю настоящий табачок, а то сейчас делают…
Он взял папиросу, смял мундштук, сунул в уголок рта. Он ждал, что я тоже закурю, чтобы прикурить от одной спички.
– Я не курю.
– А…?
– Случайно у друга увел. Так что вам повезло.
– Домой возвращаетесь? – спросил он, все еще не решаясь сказать мне «ты».
– Да я так… – промямлил я, не зная, что ответить.
– А я вот из командировки. Целину опускаем. Читал «Поднятую целину»? Вот ее мы и опускаем. Разбираем сооружения. Что можно продаем, что нельзя – в утиль. Сейчас много чего в утиль принимают… – сообщил он, обрадовавшись свободным ушам.
– Пионером работаете? – пошутил я.
– И пионером, и комсомольцем… Кем только я не работал…
– Большие командировки?
– Да полгода уже там. Домой только раз в месяц. Зато жена родная… Родней не бывает… А там. Жил у мужика… ну и народ… С голодухи пух. Хлебную корочку в рот засунет и сосет. Неделями с дивана не встает, энергию экономит. Купался в последний раз года два назад. Пропил все. Они там все пьют и нихрена не хотят делать. Мы с трудом рабочих себе нашли. И деньги ведь хорошие платили. Все равно. Голы-босы, жрать нечего, все равно. А один раз просыпаемся, а у нас мент бензин сливает. Зашел во двор… канистра, шланг. Мы ему: «Нахрена так делать? Трудно попросить по-хорошему?» А он глаза вылупил, оскорбился, блин, мудак, да как заорет: «Нахуя мне ваш бензин! Хоть залейтесь!» Орет, а сам на ногах еле стоит…
– Автобус.
Кроме нас и кондуктора в автобусе было человек пять. Такие же, как и мы – помятые, небритые, одетые кое-как.
– Оплачиваем проезд, – произнесла механическим голосом сонная кондукторша.
– Я заплачу! – засуетился мужичок, видя, что я полез в карман.
– Да у меня есть.
– Ничего. Вот, возьмите за двоих…
– Спасибо.
– Далеко едешь?
– Еще не знаю, – честно признался я.
– А поехали ко мне.
– Да ну, у тебя там жена, не виделись сколько.
– Ушла она, – грустно сказал он. – К другу ушла… бывшему. Не выдержала такой жизни. Поехали. Тебе все равно деваться, смотрю, некуда, а мне все ж не одному.
– Тогда поехали.
– Ты какую водку предпочитаешь? – спросил он меня в магазине, куда мы зашли за продуктами по дороге к нему домой.
– Не знаю. Я вообще ее нечасто пью.
– Понятно. Тогда вот эту. Она хоть и неказистая, а настоящая, фирменная.
– Ты уверен?
– Я точно знаю.
– Тогда ее.
Я попытался, было, заплатить за часть припасов, но он резко воспротивился.
– Сегодня ты мой гость. Я угощаю.
Возражать я сильно не стал. В моем неопределенном положении деньги лучше было экономить.
Дом у него оказался ухоженным, хоть и было видно, что здесь какое-то время никто не жил (не было в нем жилого запаха), все было чисто и в полном порядке.
– Проходи. Сейчас будем есть.
Он открыл воду, проверил газ… Минут через тридцать на столе стояла жаренная на двух жирах (сливочном и растительном масле) картошка, огурчики, помидорчики, грибочки, аджика и свежий хлеб. Рюмки были чистыми и удобными, а водка холодной.
– Ну, за знакомство, – сказал он, поднимая рюмку, – меня, кстати, Геннадием зовут, а то мы не познакомились…
– Игорь.
– Вот теперь можно и за знакомство… Ты хлеб в аджику макай. Нет ничего лучше для водки, чем хлеб с аджикой. Ты ешь. По глазам вижу, голодный.
Я приготовился к куче вопросов, но вместо этого он показал рукой на старые часы, шумно отсчитывающие секунды.
– Присмотрись внимательно. Ничего не находишь в них необычного.
– Странные они какие-то.
– А точней?
– Точней не скажу.
– Это ошибка часовщика. В этих часах стрелки останавливаются не 60, а 61 раз. 61 минута, состоящая из 61 секунды. Но идут точно. Месяцами можно не подводить.
– Странная штуковина.
– Странная и символичная. Я когда их в карты выиграл, долго не мог поверить. Специально считал раз за разом… Они изменили мое представление о жизни и о времени. Двадцать пятый кадр, шестьдесят первая секунда… Скрытая секунда. Одна на час. За годы жизни, знаешь, сколько их таких набегает. Если собрать все секунды, которые от нас убежали… Знаешь, сколько в среднем живет человек?
– Сложный вопрос.
– Несколько минут. Всего каких-то несколько минут. Все остальное время он занимается черти чем. Всю жизнь мы носимся в поисках черти чего, замечая лишь на мгновения жизнь. И таких мгновений всего на несколько минут. А некоторые так и умирают лет в восемьдесят, не прожив и секунды…
– За это можно и выпить.
– За это необходимо выпить!
– А ты знаешь, – заговорил он, закусив водку капусткой, – что в астрологии один градус земной орбиты соответствует одному дню.
– Не стыкуется. Триста шестьдесят и триста шестьдесят пять.
– Это дань принципу неопределенности.
Он разлил остатки водки по рюмкам.
– А теперь спать.
– Может, останешься? – спросил он, накормив меня на следующий день завтраком.
– Да нет, я пойду. Спасибо.
– А то оставайся. Место есть, да и мне веселее.
– Нет, спасибо. Мне действительно надо.
– Ну, надо, так иди.
Мы крепко пожали руки.
– Ты это… Я завтра уезжаю. Ключ будет вот здесь, – он показал мне малозаметный гвоздь, – если надо… ты не стесняйся.
– Спасибо.
Я хотел еще что-то сказать этому, по сути, совсем чужому мне человеку, как-то выразить нахлынувшую на меня волну сыновней нежности, но в голову лезли только банальные глупости, и я решил ничего не говорить. Только спасибо, и все.
Я повернулся и быстрым шагом пошел прочь от приютившего меня странного человека. Я вновь был бездомным беглецом, бойцом с тенью, параноиком. Впереди был весь мир, страшный, организованный в борьбе со мной, с такими, как я, мир. В кармане было чуть больше двух тысяч рублей, в голове самый насущный в мире вопрос: Куда? И откуда-то из глубины подсознания ко мне пробился тихий, спокойный ответ: Вовик.
Конечно же, Вовик! Как я мог о нем забыть! Позвонить? Или лучше нагрянуть незваным гостем? Немного подумав, я решил обойтись без звонка. Не до церемоний.
– А я о тебе только что вспоминал, – сказал мне Вовик, открывая дверь.
– Я не помешал?
– Заходи. Чай будешь?
–Буду. Ты точно не занят?
– Заходи.
Не успел я войти, как в дверь позвонил кто-то еще.
– Чайковского трахаете? – на пороге был улыбающийся Дима. – Я тоже хочу.
– Кстати, я кое-что принес, – сообщил Дима, садясь за стол. – Специально для вас. Только послушайте, – он развернул пожелтевшую методичку и начал читать: – «Лягушка кладется на стол под стеклянный колпак. Через одну-две минуты производят постукивание по крышке стола, при этом отмечают реакцию животного на стук. Затем подкожно в брюшной области вводят 1 мл 0,02%-го раствора стрихнина. Через каждые 2-3 минуты повторяют стук по столу. Отмечают постепенное усиление реакции на раздражение. Наконец, наступает время, когда в ответ на звук возникают генерализованные судороги в виде гипертонуса мышц-разгибателей…».
Или вот: «Готовят спинальную лягушку, т. е. лягушку с удалением головных частей центральной нервной системы, кроме спинного мозга. Затем лягушку подвешивают на штативе за нижнюю челюсть. Выжидают несколько минут, пока не пройдут явления шока. Раздражение кожных рецепторов задней лапки производят растворами серной или соляной кислоты возрастающей крепости, каждый раз изменяя время рефлекса. Погружаются только кончики длинного пальца и всегда на одинаковую глубину. Перед каждым новым раздражением остатки кислоты от предыдущего раздражения тщательно смывают погружением лапки в стакан с водой…». Этот опыт, помнится, нам рекомендовали проделывать в школе.
А вот еще: «Лягушку заворачивают в салфетку так, чтобы голова ее осталась открытой. Ножницами делают поперечный разрез кожи позади ноздрей, от краев которого проводят два длинных косых разреза до туловища лягушки. Образовавшийся трапециевидный лоскут кожи отгибают вниз. Срезают верхнюю часть черепной коробки. Для этого делают небольшой поперечный разрез кости по краю переднего разреза кожи, а затем осторожно (чтобы не повредить мозг), прижимая брашну ножниц к крышке черепа, срезают ее с двух сторон и обнажают головной мозг. После вскрытия черепной коробки головной мозг перерезается по заднему краю больших полушарий. Удаляют из полости черепа части мозга, лежащие кпереди от разреза. Лягушку подвешивают за нижнюю челюсть на штативе и через пять минут определяют время сгибательного рефлекса задних конечностей, пользуясь 0,5%-ым раствором кислоты. Пробу повторяют три раза с интервалом 1-2 минуты. После каждого определения тщательно обмывают лапку водой. После определения времени рефлекса разрез просушивают ватным тампоном и накладывают на него небольшой кристаллик поваренной соли. Через одну минуту измеряют значение рефлекса. Пробы повторяют через каждые 3 минуты. Примечание. Если после наложения кристаллика соли наступают конвульсии, значит, соль затекла в нижележащие отделы мозга. Мозг следует промыть, осторожно просушить ваткой и опыт повторить снова». А вот как рекомендуется делать ЭКГ: «Лягушку обездвиживают разрушением спинного мозга, прикалывают к дощечке спиной вниз, вскрывают грудную клетку. В области сердца вскрывают сердечную сумку, перевязывают уздечку и перерезают. К верхушке сердца прикрепляют специальный зажим – серфин. Нитку, идущую от серфина, соединяют с тензометрическим датчиком…»
– Перестань! – не выдержал я.
– Что, нервишки?
– Тут и без того хреново…
– Уроды, – поморщился Вовик.
– Великая наука требует великих жертв, и несколько миллионов лягушек по сравнению с… – Дима замялся. – В принципе неважно.
– Лучше бы они друг другу так ЭКГ измеряли, сволочи, – выдал Вовик.
– Измеряли. Все это было. Потом, правда, это назвали преступлением против человечества и долго обсуждали в Нюрнберге.
– А лягушек резать нормально?
– Кого-то же надо резать. Нам без этого нельзя. Евреев нельзя, негров нельзя, индейцев нельзя. Гомосексуалистов, и тех нельзя… Если еще лягушек запретить…
– Ну ладно, когда это действительно необходимо, например, поиск нового лекарства или еще… но вот так, рекомендовать проворачивать подобные вещи на уроках…
– Воспитание необходимой доли исследовательского садизма у учащихся.
– Тогда почему все так вопят о насилии на экране?
– На экране – это аморально.
– А на уроке морально.
– На уроке морально. И после уроков, например, с соседскими кошками тоже морально.
– Мораль, нравственность… Она как презерватив – куда хочешь, туда и растягиваешь, лишь бы не лопнул.
– А потом и с соседскими детками, – продолжил свою мысль Дима.
– Не понимаю, почему для этого не воспользоваться рецидивистами и прочей дрянью?
– Ну как же. Какими бы они ни были, они представители человечества, или высшей формы жизни. Точно так же в свое время нигде в мире не казнили особ королевской крови.
– Господа, а вы обратили внимание на мой букет? – спросил Вовик.
– Нет.
– В вазе на телевизоре…
В вазе на телевизоре стояли пять представителей искусственной флоры. На тридцати пяти – сорокамиллиметровых стеблях из алюминиевой проволоки распустились цветы-тампаксы с цветоложем и чашелистиками из укороченных (обрезал ножницами) аппликаторов. Листья, по два у каждого растения, были выполнены из прокладок на каждый день для трусиков танга. Получилось очень даже ничего.
– Красавец, – выдавил из себя Дима после приступа смеха, – после такого и покурить не грех. Пойдем? – предложил он мне.
– Покурим или курнем?
– И курнем, и покурим.
– На балкон, – милостиво разрешил Вовик, но с нами не пошел.
– Как у тебя, кстати, дела? – спросил Дима, протягивая мне дымящуюся папиросу.
– Запарился. Если бы не факты, можно было бы подумать, что это паранойя. Я постоянно чувствую на себе их взгляд.
– Может, это эксперимент?
– Что ты хочешь этим сказать?
– Ничего, кроме того, что это подходит под понятие эксперимента, а именно доведение человека до крайнего состояния.
– Ты хочешь сказать, что они пустили меня по лабиринту?
– А ты думаешь, что ты их дурачишь? Посмотри на себя. Ты от пьяного участкового сбежать не сможешь, не говоря уже о сверхмогущественной, как ты их описал, организации.
– Тогда что мне делать?
– Что бы ты ни сделал, все равно тебя отымеют. Так что расслабься и попробуй получить удовольствие.
– Насколько ты уверен, что это эксперимент?
– А что, не эксперимент? В каком-то смысле все эксперимент. Огромный, широкомасштабный эксперимент непонятно кого непонятно зачем. бог, инопланетяне, случай, причуды материи… Какая в принципе разница?
Что-то Дима был слишком нервный для доморощенного философа. Он нервничал и нервничал сильно, пытаясь спрятать за философствованием свою нервозность.
– Что-то не так? – спросил я и внимательно посмотрел Диме в глаза.
– Не знаю. Предчувствие у меня нехорошее. Болит душа, хоть ты ее выверни… Знаешь, я начинаю верить в твои бредни…


Глава 16

– А тебе не кажется, Карл, что он становится опасным? – спросила она, садясь на манер психоаналитиков на стул у изголовья его кровати.
– Они все либо опасны, либо бесполезны, и тут мы с тобой ничего не можем поделать.
– И все же он становится опасным, – она закурила сигарету, и выпустила вверх струю дыма, – у него открываются глаза.
– Вот именно.
– Ты не боишься создать себе второго врага?
– Таковы правила этой игры, милая. Шаг вправо, шаг влево, а иначе и не стоило вообще ничего затевать.
– Знаешь, иногда мне кажется, что это не мы проводим эксперимент, а наоборот, эксперимент создал нас, чтобы мы его проводили.
– Скорее всего, так и есть на самом деле. По крайней мере, мне ни разу не удалось навязать ему свою волю.
– Так навяжи ее сейчас, возьми его, арестуй, закрой, изолируй.
– А если он тот, кого мы ищем?
– Тем более, Карл.
– Я слышу страх, или мне кажется?
– Ты прав, я боюсь, и с каждым днем боюсь все сильней. У меня предчувствие, а ты знаешь, что это не просто так.
– Кому как не мне знать силу твоих предчувствий. Но пойми, это самая козырная карта в колоде… И потом, как ты себе это представляешь?
– Что?
– Ну то, на чем ты настаиваешь.
– Хочешь, я его уберу?
– Боюсь, ты не справишься. Он уже не тот, и потом, как ты объяснишь там свое поведение?
– Но я могу просто исчезнуть.
– Еще никто не исчезал, чтобы уйти от них.
– А этот твой…?
– Ты не он. И потом, они сразу поймут, что это с моей подачи.
– А если вызвать группу?
– И расписаться в собственном бессилии?
– Мы проиграем, Карл, я чувствую, мы проиграем.
– С таким настроем, да.
– Мы упускаем время.
– Пойми, девочка моя, мы не готовы, мы совсем не готовы…
– К чему?
– Вот именно, к чему? Все говорит о том, что он – это он, а, следовательно…
– Ты боишься вмешательства?
– Я боюсь сверхсильного вмешательства, и я не хочу брать ответственность на себя. К тому же для равновесия не хватает еще нескольких сил.
– Ты о чем?
– Скоро узнаешь.
– Ты говоришь загадками.
– Так в свое время открыли несколько планет. Высчитали, что на данных орбитах должны быть планеты, иначе…
– Ты чувствуешь еще чье-то влияние?
– Я чувствую, что оно должно быть, но я его не вижу, и это меня настораживает. Невидимый враг – самый страшный.
– В таком случае…
– В таком случае, мы будем ждать. Свари, пожалуйста, кофе.
– Но, Карл!
– Не спеши. В свое время мы подключим к нему всех, кого надо. В свое время, когда это будет продиктовано экспериментом.
– Давай сделаем это сейчас?
– Для того чтобы вызвать Редактора, нужен веский мотив.
– Редактора?! Неужели все так серьезно?
– Это серьезней, чем ты думаешь. Ты не представляешь себе всего масштаба происходящего, поэтому…
– Я, кажется, поняла! Ты боишься, что результат кардинального решения…
– Вот именно, результат кардинального решения. Мы абсолютно не понимаем, с чем приходится иметь дело.
– По-твоему, он еще опасней?
– Я этого не знаю, и это неприятней всего.
– Так что же нам делать?
– Ждать.
– Ждать чего?
– Ждать, когда сдадут нервы у кого-то еще.


Глава 17

– Игорек, – услышал я знакомый женский голос сквозь сон, – Игорек.
Она сидела на стуле, где до этого лежала моя одежда. Я отчетливо видел ее силуэт на фоне окна. Это была Она! Дама под вуалью! В моей спальне! Первым моим чувством был шок, настоящий, вышибающий последние остатки мозгов шок. Я готов был, как юный пес, которого берут на прогулку, носиться по комнате и лаять в потолок. Это была она! Я хотел вскочить на ноги, кинуться к ней, к ее ногам, кричать о своем обожании, но внутреннее чутье, которое с каждым днем становилось все более опытным, да и сама дама остановили меня.
– Тише, глупыш, тише. Постарайся не двигаться.
– Это ты? – прошептал я идиотский вопрос, все еще не веря в свое счастье.
– Я это, я, – она говорила со мной, как с маленьким ребенком.
– Я всю жизнь мечтал об этом.
Странно, но я совсем не стеснялся говорить ей подобные вещи.
– Я знаю… – мне показалось, она улыбнулась.
– Ты мне снишься?
– Не совсем. Скорее, я как видение.
– Я когда-нибудь увижу тебя? По-настоящему?
– Если будешь вести себя правильно, да.
– Что я должен делать?
– Для начала выслушай меня внимательно. У нас не так много времени.
– Говори.
– На тебе ставят эксперимент.
– Я понял.
– Они считают, что ты тот, кого они ищут.
– А кого они ищут?
– Они, похоже, и сами затрудняются сформулировать. Сейчас тебя временно оставили в покое. Пользуйся этим, набирайся сил. Они скоро тебе понадобятся. Убегать бесполезно. Они найдут тебя везде. Даже из-под земли вытащат, так что готовься к бою.
– Из меня плохой боец.
– С закрытыми глазами да. Но если они успеют открыться…
– Что для этого надо сделать?
– Ничего. Все что нужно они уже сделали за тебя. Тебе остается ждать.
– И все?
– Используй каждое мгновение. Соберись, расслабься и позволь этому в тебе происходить.
– Чему?
– Сначала это будет легкое недомогание. Как при гриппе. Потом появятся притчи.
– Как та?
– Как та.
– Я еще не отблагодарил тебя.
– У тебя еще будет возможность не только отблагодарить, но и отплатить.
– В чем сила этих историй?
– Каждая притча – это вход.
– Любая?
– Любая. Всех времен и народов. А иначе это не притча, а всего лишь сказка. В каждой притче содержится мистический ключ.
– Но что надо делать, чтобы его понять?
– Ничего. Впусти в себя притчу, и она сделает все сама. Впрочем, твои тело, подсознание и инстинкты и так уже все знают.
– Кто такой Дюльсендорф?
– Дюльсендорф, наверно, самая загадочная фигура своего круга.
– Какого круга?
– Эксперимент многогранен. Он как матрешка - каждый новый уровень включает в себя предыдущий и добавляет что-то свое.
– Сколько всего уровней?
– Не знаю, но ты вряд ли когда-нибудь столкнешься с кем-то из более высокого круга.
– Тогда расскажи мне о нем.
– Я это и пытаюсь сделать. Дюльсендорф опасен. К тому же ему уже много лет. По крайней мере, несколько сотен. Как я понимаю, когда-то давно эксперимент позволил ему открыть секрет долголетия. Опасайся его больше всего. У него всегда есть туз в рукаве. К тому же это он организатор и вдохновитель данного этапа эксперимента.
– А Цветиков?
– Цветиков – технический директор, он разговаривал с властями, добивался финансирования, создавал отчеты. В самом же эксперименте он не понимал ничего, как, собственно, и все они. Даже Дюльсендорф, хотя он больше других понимает, с чем имеет дело. Именно он решает, какой аспект эксперимента требует наибольшего внимания и участия.
– А мне он рассказывал, что стал жертвой эксперимента.
– Когда эксперимент стал давать поразительные результаты, Дюльсендорф решил рискнуть. С его стороны это был отчаянный, безрассудный поступок. Он настоял на том, чтобы все было по-настоящему, к тому же он разработал для себя отдельную подготовительную программу, позволившую ему перестать быть организатором и стать только жертвой эксперимента. Он там был на общих основаниях, и если бы он не открыл ворота, его ждала бы смерть.
– Но зачем? Ради какой цели?
– Ради знания. Дюльсендорф фанатик. Ему не нужны ни деньги, ни власть. Он обожает вспоминать историю похорон Александра Великого. Когда его хоронили, руки свободно свисали из гроба. Этим он хотел показать, что как пришел сюда с пустыми руками, так и ушел. Дюльсендорфу нужны полные руки, он хочет во всем разобраться, понять то, что является непознаваемым по своей природе, и ради этого он готов на все.
– А Света?
– Она никто. Одна из бесчисленных ассистенток. Правда, она предана ему, как собака, да и он относится к ней с несвойственной ему нежностью, но, если вдруг потребуется для эксперимента, он, не задумываясь, пустит в нее пулю или всадит нож.
– Скажи… – я не знал, как задать ей этот вопрос, – а то, что он рассказывал о тебе…
– Не совсем. Он всегда берет что-то реальное за основу, но так все перевирает… В какой-то степени в происшедшем был виноват мой отец. Когда-то в детстве он тоже стал жертвой эксперимента, правда, проходившего немного в другой форме. Ему тогда удалось от них бежать. Он бежал, и бежал в реале, что было единственным случаем в истории эксперимента. Со временем он решил, что о нем забыли. Он обзавелся семьей… Они решили, что мне мог передаться его дар.
– И ты прошла через этот ад?
– Дар открывается только как третье дыхание. Ты либо просыпаешься. Либо погибаешь. Третьего не дано.
– Почему ты не можешь вернуться?
– Я слишком далеко ушла, и теперь я не могу самостоятельно открыть ворота. Для этого мне нужен ты.
– Но ведь ты смогла помочь мне тогда, на костре, да и сейчас…
– Я использую твою силу. Ты еще не умеешь ей управлять, но у тебя она уже есть.
– Твой отец…
– Он тогда с ними со всеми обошелся круто.
– Они этого заслужили.
– Отец ищет тебя. Он хочет помочь. Ты его последняя надежда.
– Значит, и твоя тоже?
– Ты, главное, доживи до того момента, когда у тебя откроются глаза.
– А как я об этом узнаю?
– Не беспокойся, ты об этом узнаешь. А теперь мне пора. Извини.
Она встала со стула, а я провалился в сон.


Глава 18

– Не помешал? – На губах вошедшего играла не предвещающая ничего хорошего улыбка.
– Да теперь уж… – пробормотал Дюльсендорф и опустил глаза.
Стучаться надо, хотела, было, сказать Света, но вместо этого молча забилась в угол, откуда смотрела на гостя исподлобья.
– Можно? – спросил гость, садясь на диван. – Я принес к чаю пирожные. – Он протянул коробку, в каких обычно продают торты.
– Поставь, пожалуйста, чайник, – попросил Дюльсендорф, и Света удалилась на кухню.
– Как поживаете? Я вижу, у вас тут идиллия.
– Какая тут может быть идиллия… – вздохнул Дюльсендорф.
– Когда шляются всякие, – подхватил вошедший.
– Вы придаете своей персоне слишком большое значение.
– Как и все мы. Хотя, впрочем… но это неважно.
– А что в таком случае важно?
– Важно? Важно… Наверно, вам будет важно узнать, что я иду на «вы».
– Вы объявляете мне войну?
– Что-то вроде того.
– И пришли вы, чтобы сказать мне об этом?
– Да, Дюльсендорф. А еще чтобы попить с вами чаю и поболтать ни о чем. Вы любите болтать ни о чем?
– В зависимости от обстоятельств.
– Вот именно, в зависимости от обстоятельств.
– Скажите, а зачем вы это делаете?
– Начинаю войну?
– Нет, зачем вы мне об этом говорите?
– Это утонченная месть, Дюльсендорф. Я совсем не получу удовольствия, уничтожив вас внезапно. Это слишком безболезненно. Теперь же вы будете мучиться, делать поправки, совершать движения, и кто знает…
– Не сделаю ли я роковую глупость?
– Вы ее уже сделали. Вы упустили сначала меня, потом ее, а теперь и его. Вы теряете все значимые фигуры, Дюльсендорф, и начальство, я имею в виду ваше настоящее начальство, вынуждено будет принять меры.
– Я им нужен. Без меня…
– Им от вас никакой пользы. Вы же скрываете всю более или менее важную информацию.
– Ну, это недоказуемо.
– Отнюдь нет.
– Хотите сказать…
– Нет, Дюльсндорф, это будет опять слишком мелко.
– А что же тогда не мелко? Привязать меня к столбу и кидать томагавки?
– Нет, Дюльсендорф. Индейцы пытали свои жертвы из уважения. Если вы помните, способность переносить пытки считалась у них хорошим тоном. Пытая, они тем самым признавали в противнике достойного человека. Я же обрекаю вас на совершенно иные пытки, пытки презрением. Знаете, какое самое изощренное наказание для изменившей тебе супруги? Равнодушие. Полное равнодушие. Это ничего не значит! А, следовательно, она тоже ничего не значит. Совсем ничего. Ни одна женщина не согласится быть никем… Ладно, Дюльсендорф, мне пора. Попью с вами чаю как-нибудь в другой раз. Пирожные кушайте смело, они не отравленные.
Сказав это, гость поднялся и вышел из вагона.
– Карл, это он? – спросила встревоженная Света.
Дюльсендорф утвердительно кивнул.
– Почему ты позволяешь ему так себя вести?
– Потому что он вне досягаемости.
– Но ты бы мог…
– Если бы я мог, он бы не пришел. Он очень осторожен, несмотря на видимую бесшабашную наглость.
– Что ему надо?
– Он хочет меня уничтожить.
– Убить?
– Это было бы слишком просто.
– Тогда…
– Тогда ты сейчас соберешь свои вещи и уедешь отсюда на край света. И лучше всего, если никто, ни одна живая душа не будет знать, куда ты делась.
– Я не брошу тебя.
– А чем ты мне сможешь помочь? Пойми, в таких делах ты балласт, а мне надо быть налегке. Ты – уязвимое место.
– Не прогоняй меня…
– Это решенный вопрос. Собирайся.
– А что будешь делать ты?
– Воевать. И в первую очередь, я навещу объект. Но это немного погодя.


Глава 19

Часы показывали что-то около четырех ночи. Странный, удивительно яркий сон потряс меня до глубины души. Я вышел на кухню и жадно осушил полчайника воды. Немного полегчало. Можно было возвращаться в постель, хотя вряд ли я смог бы быстро заснуть. Я принес себе еще одну подушку и устроил высокое ложе, с которого удобно наблюдать за игрой теней на тюлевой занавеске.
Сначала не было ничего интересного, но потом, после того, как в окно ворвался свет фар проезжающей мимо машины, я отчетливо увидел забавную физиономию коровы, которая ловко ела что-то похожее на лапшу китайскими палочками.
– Привет, – сказала она, видя, что я на нее смотрю.
– Привет.
– Как дела?
– Ничего.
– Что-то приснилось?
– Да. Странный такой сон.
– Расскажи.
– Была бесконечная абсолютная тьма. И был ровный круг света метра два в диаметре. В центре этого круга сидел я, как обычно сидят японцы. Сколько я там сидел, не знаю. Похоже, само понятие времени было чуждо этому месту. И вот в круге появилась девушка. Она была совсем еще юной, обнаженной и удивительно красивой. Она держала в руке цветок лотоса, а на губах у нее играла улыбка. И было что-то дьявольское в этой улыбке. «Убирайся прочь!», – крикнул я ей. «Это тебе». – Она положила цветок возле меня на пол. «Убирайся!», – крикнул я снова и выбросил цветок за круг.
Корова почесала нос палочкой и чихнула.
– Должна заметить, хреновый сон.
– Ты трактуешь сны?
– Берусь иногда, когда сон мне понятен.
– А мой сон тебе понятен?
– Твой сон проще простого. Тьма – это мир во всем его многообразии.
– Никогда не думал, что мы живем во тьме.
– Круг света символизирует ту часть бытия, что ты познал на сегодняшний день.
– Негусто.
– Я бы даже сказала, ничто.
– А девушка?
– Девушка – это жизнь или природа. С одной стороны, она юная и красивая, с другой, у нее улыбка дьявола. Лотос символизирует высший мистицизм бытия. Рожденный в грязи, он проходит сквозь воду и расцветает, поднявшись над всем. Цветок лотоса – это наивысший момент мистицизма. Но ты отбросил цветок. Ты испугался и все испортил. Ты испугался ее улыбки и совсем не уделил внимания ее красоте. Такова твоя роковая ошибка.
– А у тебя есть сны?
– Не знаю.
– Что значит, не знаю?
– Я сама сон. Или ты думаешь, что умеешь разговаривать с тенями наяву?
– Так ты сон?
– Не совсем. Есть тонкая грань между сном и смертью, и ты сейчас на ней, поэтому можешь управлять сном.
– Но почему раньше ничего такого не было?
– Раньше в тебе это спало, а теперь просыпается. Раньше ты мог только мельком видеть свою незнакомку, а совсем недавно ты разговаривал с ней почти до утра.
– Но как?!
– Тише, не кричи. Не я одна умею входить в чужие сны. Нас много, и не всем ты по нраву.
– Ты с ней знакома?
– Я о ней слышала, как и все мы.
– А вы – это кто?
– Мы – это мы, зачем тебе это?
– Ну, знаешь, говорящие коровы – это все-таки чудо.
– Ты дурак. Ты всю жизнь живешь среди настоящих чудес, которых ты не замечаешь. Чудесно все: трава, деревья, вода, время. Ты думаешь, ты смог хоть что-то в этом понять? Ты просто привык и перестал видеть. Тебя удивляет говорящая корова? Но все на свете имеет свой язык, надо только уметь его понимать.
– И раз я с тобой разговариваю...
– Это я разговариваю с тобой. Так что особо не обольщайся на этот счет. У тебя только немного приоткрылись веки, на какие-то доли миллиметра, ровно настолько, чтобы уловить существование света. Даже не свет, а только сам факт его существования.
– И что, это безнадежно?
– Если бы это было безнадежно, я бы с тобой не разговаривала. У тебя открываются глаза, и это важно. На сегодняшний день это самое важное, что могло с тобой произойти. С одной стороны, это величайшее благо, с другой – величайшая опасность. Для кое-кого ты начинаешь представлять опасность.
– Для кого? Для Дюльсендорфа?
– Давай обойдемся без имен.
– Но…
– Если я тебя не переоценила, и ты не болван, ты сам во всем разберешься. Ну а если ты болван, все равно ничего не поймешь.
– Я ничего не знаю о них.
– А тебе и не надо знать о них ничего. Для тебя важнее совсем не это.
– Тогда что?
– Помнишь Борхеса?
– Что именно?
– «Молитву».
– Я когда-то ее читал, и она произвела на меня неизгладимое впечатление, но сейчас я ее почти не помню.
– Сейчас для тебя важна последняя строка: «Хочу умереть раз и навсегда, умереть вместе со своим всегдашним спутником – собственным телом».


Глава 20

Было уже темно, когда вокзал вытолкнул меня из своего чрева в чужой, враждебный мне город. Несмотря на то, что все еще была первая половина осени, было ощутимо холодно. Город был чужим не только потому, что я был там впервые. Он был чужим по духу, по своей природе, по той атмосфере, которую смело можно назвать душой города.
«Когда отряд въехал в город»… Вовик по-своему воспринимал эту строчку. Любитель бродяжничать, он объездил всю округу. Приедет куда-нибудь и долго бродит по улицам, пока не начнет чувствовать настроение, – от дома к дому, от улицы к улице…
Возле меня остановился автобус, из открытых дверей которого повеяло теплом. Ехать мне было некуда, поэтому можно было ехать куда угодно. Кроме меня в салоне было еще несколько человек. Я выбрал себе место в самом конце автобуса. Наверно, работали доставшиеся по наследству инстинкты, заставляющие забиваться в самый дальний и темный угол.
– Оплачиваем проезд, – меланхолично произнесла уставшая кондукторша.
– Почем опиум?
– Четыре.
Отсчитав положенную сумму (у меня было полкармана мелочи), я вновь углубился в свои мысли.
Автобус остановился в очередной раз. Выплюнув пожилую супружескую пару, он принял на борт молодую, не старше двадцати пяти, красивую девушку. Длинные пушистые белые волосы, трогательное, немного детское лицо… Она подождала кондуктора, после чего села передо мной. Я закрыл глаза и вдохнул в себя ее приятный, слегка уловимый запах.
– Простите, мисс, где вы предпочитаете знакомиться? – решился спросить я.
– Уж точно не в автобусах, – ответила она, но без неприязни.
– Тогда, может быть, познакомимся где-нибудь в другой обстановке?
– Может быть, когда-нибудь…
– Когда-нибудь не получится. Я не местный и вряд ли когда-нибудь окажусь здесь вновь… Разве что вы меня пригласите.
– Не думаю.
Автобус остановился, скорее всего, возле какого-нибудь рынка, потому что в салон стали набиваться не очень опрятного вида люди с большими сумками.
– Сядьте рядом. – Она подвинулась к окну.
– Не хотите, чтобы кто-то из них сидел рядом с вами?
– Они вечно грязные, и вечно от них чем-то воняет, – брезгливо произнесла она.
– Значит, я сегодня работаю злом меньшим?
– Что-то вроде того. – Она улыбнулась.
– Тогда, может быть, познакомимся?
– В автобусе?
– Только имена.
– Ну ладно.
– Игорь.
– Даша.
– Мне действительно очень приятно. Без балды.
– Вы к нам по делам?
– Не знаю.
– Не знаете?
Я действительно не знал, что я здесь делаю.
– Это, наверное, странно?
– Как начало романа.
– А в каком бы жанре вы написали бы этот роман?
– Не знаю. Наверно, это был бы мистический детектив.
– Да? О чем?
– О человеке, который сам не знает, почему он что-то делает.
– А кто знает, почему он что-то делает и делает ли вообще?
– Вы так считаете?
– Это не я… Это… Есть такая гипотеза, что на самом деле мы ничего не делаем. Все происходит само. Мы не рождаемся – это происходит, мы не умираем, мы не влюбляемся, мы не хотим есть, и так далее. Так называемая свобода воли – это вымысел. Нам только кажется, что мы что-то делаем, что-то решаем, что-то выбираем. На самом деле, данный человек в данных условиях не может поступить по-другому…
– Ложись! – крикнула она.
Не успев ничего сообразить, я уже лежал на полу рядом с ней, а вокруг стреляли из автоматов, сыпались стекла, летели брызги крови, падали тела людей.
– Надо уходить. Ты можешь открыть люк?
Мы лежали как раз возле люка в днище автобуса.
– Я попробую, если он не закрыт.
– Попробуй, иначе нас изжарят живьем.
К счастью, люк оказался незапертым, и мы без особого труда перебрались под автобус.
– И что теперь? – спросил я Дашу, чувствующую себя совершенно спокойно в этой ситуации.
– Теперь люк. Не можем же мы просто так лежать и ждать под автобусом.
На этот раз мне пришлось изрядно повозиться, чтобы отодвинуть крышку люка, оказавшегося на наше счастье как раз под автобусом.
– Ты можешь быстрей! – торопила меня Даша.
– Лучше бы помогла, чем бурчать.
– По правилам, я не могу вмешиваться.
– Что?!
– Ничего!
Крышка люка, наконец, поддалась.
– Лезь давай.
– Даму вперед.
Дашу упрашивать не пришлось.
Люк, похожий сверху на обыкновенный канализационный, оказался входом в сложную сеть тоннелей и ходов. Наверно, это был один из тех «входов», которыми пользуются диггеры. Несмотря на полумрак (странно, но там не было темно), светлую курточку, обтягивающие джинсы и туфельки на высоких каблучках, Даша чувствовала себя в тоннеле, как дома. Я же постоянно обо что-то спотыкался, бился головой, натыкался на всевозможные выступы и коммуникационные системы.
– Осторожно, – сказала Даша, и я тут же шлепнулся в какой-то ров, по которому с бешеной скоростью текла вода.
«Словно какашка в канализации», – подумал я, когда меня понесло вместе с потоком. Через некоторое время поток настолько замедлился, что я смог выбраться на берег. Откуда-то слышались голоса. Медленно, чтобы не шуметь, я пошел на звук, который доносился из бокового коридора, освещенного отблесками пламени.
Коридор заканчивался огромной залой, выложенной белым мрамором. У дальней стены залы было небольшое возвышение, круглый бассейн радиусом метра полтора. Посреди бассейна «рос» грандиозный цветок лотоса, выполненный из прозрачного кристалла. Внутри лотоса горел огонь, заставляющий светиться и без того прекрасный цветок. Кроме лотоса помещение освещали факелы, горящие вдоль стен. В зале были люди. Человек пятьдесят. Одеты они были в длинные, как у кук-клукс-клановцев, белые балахоны. Люди читали хором молитву на каком-то непонятном мне языке. Никто не обращал на меня внимания, да я и старался не высовываться.
Молитва оборвалась на полуслове, и началась песня. Это была странная, магическая песня, перерождающая все внутри. Внезапно мной овладела неведомая доселе сила, и я твердым шагом направился к бассейну. Люди расступались, давая мне дорогу. Подойдя к бассейну, я сначала омыл водой руки, потом лицо, потом принялся жадно пить немного горчащую воду. Все это время люди продолжали петь.
Напившись, я повернулся к ним лицом и жестом приказал остановить пение.
– Моргана! Мне нужна Моргана! – трижды прокричал я в наступившей тишине.
Мои ноги подкосились, и я рухнул на мраморный пол. Люди запели вновь, и мне показалось, что в своей песне они почтительно обращаются ко мне. Я лежал, и мое тело быстро немело. Я больше не чувствовал ног, рук, спины, живота, груди, шеи, лица… Из меня, как из пробитой автомобильной камеры воздух, уходила жизнь. Сначала исчезли ощущения тела, потом я перестал дышать, потом медленно, как звезды на утреннем небе, начали затухать и исчезать мысли. Последними исчезли чувства.
Я был мертв, меня больше не было, и в то же время я продолжал быть. На самом деле умерло все лишнее, наносное, искусственное, и только теперь, после смерти, я впервые стал собой, настоящим собой, тем, кем не был ни разу со дня своего рождения.
Я был собой, и предельное, бескрайнее успокоение наполняло меня.


– Постой, тебе не сюда, не сейчас… – услышал я до боли знакомый голос.
Дама под вуалью. Она тормошила меня, била по щекам, трясла за грудки.
– Ты? – улыбнулся я.
– Вставай, нам надо идти, пока еще не поздно.
– Вставать? Но куда…
– Вставай!
Я открыл глаза и увидел над головой огромную полную луну, ярко освещающую все вокруг.
– Какого черта!
Я готов был поклясться, что не далее как вчера вечером благополучно лег спать в свою постельку у себя дома за несколько сот километров до ближайшего моря. Проснулся же я на берегу. Я лежал в одежде прямо на песке (пляж был песчаным), а метрах в двух от меня, было море.
– Какого черта!
– Вставай! Нам нельзя здесь оставаться. Пойдем. – Она схватила меня за руку и пыталась поднять на ноги.
На этот раз она была в джинсах, темных кроссовках и джинсовой курточке. На голове у нее была балаклава. Лицо было открыто, но как ни старался, я не мог его разглядеть.
– Пойдем! – она еще раз дернула меня за руку.
– Хорошо, пойдем, – я встал, – только ты мне скажи…
– Потом. Они уже близко. Ты сам все скоро увидишь. Пойдем.
Она потащила меня за руку в направлении груды камней, напротив которых из воды торчал одинокий деревянный столб.
Едва мы спрятались за камнями, как на берегу появилась группа людей. Они вели на веревке, как в фильмах обычно водят рабов, человека с мешком на голове. Они остановились буквально в нескольких метрах от нас. Я отчетливо слышал их голоса, но они говорили на незнакомом мне языке, так что я не понимал ни слова. Разглядеть я тоже никого не мог – их лица скрывали маски. Они начертили на песке круг, куда поставили на колени связанного человека. Сами же они стали за пределами круга, образовав собой сложный знак. Выстроившись, они застыли в абсолютной тишине. Казалось, само время остановилось вместе с этим живым изваянием. Они стояли так достаточно долго, наверно, несколько часов, после чего подняли на ноги пленника и сорвали мешок с его головы. Я с трудом сдержал крик. Это был отец Маги!
– Успокойся, – прошептала мне в ухо Дама с вуалью, – иначе они услышат твои мысли.
Меж тем действие продолжалось. Они привязали пленника к деревянному столбу, одиноко стоящему в море. Пленник был по пояс в воде. Его руки были связаны за спиной повыше локтей. Кисти рук были связаны другой веревкой, конец которой держал один из палачей. То, что это была казнь, я уже понял. Сам же пленник был крепко привязан к столбу в районе пояса. Рядом с жертвой, чуть сзади, стоял еще один палач. В руках у него был меч. Остальные расположились в одну шеренгу почти у самого берега. Они вновь застыли на неопределенное время.
Наконец, первый луч восходящего солнца окрасил горизонт как раз там, куда были обращены лица всех участников действа. Прозвучала короткая отрывистая команда. Палач, держащий веревку, натянул ее, что было силы, а его напарник уверенно взмахнул мечом. Веревки, связывавшие руки пленника повыше локтей, упали в воду. Снова команда, еще один взмах меча, и одновременно с криком боли в воду упали отрубленные кисти рук.
Жертва забилась в конвульсиях, разбрызгивая кровь во все стороны, а палачи затянули мрачную, заунывную песню. Море окрасилось кровью. Одновременно встающее солнце окрашивало небо багрянцем. Через несколько минут все было кончено.
– Ты видел все, что нужно, – прошептала мне Дама под вуалью.


Глава 21

Всеобщая нервозность бросалась в глаза. Несмотря на то, что каждый присутствующий старался вести себя как обычно, множество мелочей выдавало напряжение, которое господствовало в кабинете. Кто-то слишком старательно пытался спокойно курить, и это придавало ему свойственный плохому актеру чрезмерно театральный вид. Кто-то усиленно улыбался и неестественно глупо шутил. Кто-то терзал под столом руками платок, уподобляясь героине Акутагавы Рюноскэ. Нервозность обстановки усугублялась еще и тем, что человек, занимающий кресло председателя, опаздывал, чего раньше никогда не случалось. Опаздывал также и главный докладчик со своей ассистенткой, и это тоже не сулило ничего хорошего.
Наконец, у входа остановился хорошо известный всем собравшимся автомобиль, откуда вышли: высокая властная женщина лет сорока пяти, не растерявшая, надо сказать, былую привлекательность, и Карл Дюльсендорф. Ассистентки при нем не было. Они стремительным шагом проследовали в кабинет, где все остальные уже были на своих местах.
– Здравствуйте, – женщина взяла слово, – я созвала вас на внеочередное собрание по очень веской причине, а именно: эксперимент вышел из-под контроля. Конечно, в любой другой ситуации мы бы сначала выслушали докладчика, потом бы все высказались согласно протоколу, потом… – она так же стремительно, как ворвалась в кабинет, закурила сигарету. – Но сегодня нам рассусоливать некогда, поэтому перейдем сразу к делу. Всех присутствующих я попрошу говорить по возможности коротко и только в случае, если вам будет что сказать. Начнем.
– Если быть кратким, дело обстоит так, – слово перешло к Цветикову. – Он увидел нас во сне. Искаженно, в причудливой форме, но он дважды вступал с нами в контакт, и это еще не самое страшное. Абсолютно доказано, что ему оказывается серьезная помощь и поддержка с другой стороны, последствия чего на сегодняшний момент непредсказуемы.
– Дюльсендорф? – обратилась к Карлу женщина.
– Согласен, он получает о нас достаточно полную информацию. Также согласен с тем, что у него есть могущественные покровители с другой стороны, природа которых, как и их цели, нам неизвестны. С чем я никогда не соглашусь, так это с тем, что эксперимент вышел из-под контроля. Это невозможно в принципе, так как мы никогда, я повторяю, никогда не контролировали эксперимент. Мы могли только следовать его воле, расчищать ему путь, а он нам за это, в свою очередь, подкидывал некоторые, я бы сказал, бесценные подарки.
– Как вы считаете, мы можем повлиять на ход эксперимента? – спросил мужчина лет шестидесяти с семитским лицом.
– В каких-нибудь незначительных, непринципиальных вопросах, возможно. В случае, когда что-то является необходимым эксперименту, я бы никому не посоветовал вставать у него на пути.
– Не слишком ли вы мистифицируете эксперимент?
– Не забывайте, что это именно эксперимент создал и собрал нас вместе. Фактически мы вторичны по отношению к нему.
– Вы говорите о нем как о некоем всесильном марсианине, влиятельном демоне или божестве. Не слишком ли вы отдаляетесь от науки?
– Мне нет никакого дела до вашей науки. Я занимаюсь экспериментом дольше, чем кто-либо из вас, а все эти ваши утверждения есть ни что иное, как совершенно лишняя в подобной ситуации демагогия.
– Нам сейчас не до рассуждений, есть ли жизнь на Марсе. Если вам есть что сказать, говорите, а если нет, не отнимайте, пожалуйста, время.
– Я предлагаю нанести превентивный удар.
– Вы что скажете, Дюльсендорф? – спросила женщина.
– Милая Моргана и уважаемые члены совета. Господин Зильденштейн изволит предлагать очевидную чушь. Любое силовое воздействие на эксперимент чревато самыми непредсказуемыми и нежелательными последствиями. Скажу лишь одно: противодействие будет на порядок сильнее воздействия.
– Вы новый язычник, Дюльсендорф, – язвительно заметила скучающая до этого бесцветная тетка.
– Язычники были не так уж неправы.
– У нас не так много времени, чтобы… Какие будут предложения? – прервала их Моргана.
Ответа не последовало.
– В таком случае единственным прозвучавшим предложением было нанести превентивный удар, – подытожила она.
– Вы забыли о моем предложении, Моргана, – запротестовал Дюльсендорф.
– Вы забыли его сформулировать.
– Я предлагаю оставить все как есть.
– Вы уже имели неприятности с Каменевым благодаря подобной политике.
– Да, но никто не знает, какими были бы последствия, поступи я по-другому.
– Хватит! – Моргана стукнула рукой по столу. – Мы наносим удар.
– Это смертный приговор.
– Это только ваше мнение, Дюльсендорф. Не вы управляете советом. Все. Все свободны.


– Идиоты! Напыщенные идиоты! – кричал Дюльсендорф, мечась по вагону и собирая вещи в большую дорожную сумку. – Это же надо быть такими дураками! Они не поняли! Они ничего не поняли! История их ничему не научила! Никто из них так до сих пор ничего не понял! Почему я не ответил господину Каменеву? Посмотрел бы я на них на моем месте! Да кто они такие! Ну, ничего, пусть! Пусть порезвятся, пусть поиграют в экспериментаторов, пусть! Тоже мне венцы природы и образ создателя. Ничего, я посмотрю, что он с вами сделает, а он сделает, можете быть уверены! Эксперимент не шутит! Это вам не…! Ничего, давайте, наносите свой превентивный удар! Ничего! Я еще посмотрю, что от вас останется, я еще посмотрю!..


Глава 22

– Наконец, слава богу, а то я уже собирался дверь выламывать. Сорок минут звоню, – Дима облегченно вздохнул, – можно войти?
– Заходи, конечно.
– Ты не с бабой?
– Да нет, один. Сплю я. Целыми сутками сплю. Смотрю странные сны. Например, о том, как менты улетели на юг. Как птицы.
– Да хотя бы. С тобой все нормально?
– Не знаю. Вряд ли. Иногда мне кажется, что я схожу с ума, и если бы не эксперимент…
– А что эксперимент? – насторожился Дима.
– Не знаю я, что эксперимент. Если все правда, то ни о каком сумасшествии и речи быть не может. В этом случае мы имеем планомерное воздействие на человека. А если это все результат моих галлюцинаций?
– Ты не учитываешь, что галлюцинации вполне могут быть результатом воздействия на твою психику. Может, им достаточно того, что ты это видел, а на самом деле никто никого не убивал.
– Не верится мне в строго наведенные галлюцинации.
– А ты и не верь. Им нужен был кошмар, они его создали, а сюжет уже не имеет значения.
– Слишком как-то по-голливудски.
– Тогда не знаю.
– И я не знаю. Чай будешь?
– Я вообще-то тебя хотел на улицу вытащить.
– В парк?
– Можно и в парк, но мне сначала в аптеку надо.
– Чего так?
– Подруга за постинором отправила.
Вот уже несколько недель Дима жил с какой-то девчушкой.
– Эта дрянь, видишь ли, не захотела и сказала, что у нее месячные, – рассказывал Дима, – ну, я и кончил сегодня туда. А у нее, оказывается, опасный день. Ну не дура? Дура! Дура и сука! Теперь вместо того, чтобы спокойно лежать рядом с ней в кроватке, я вынужден, как дурак лететь в аптеку. И это еще может не помочь. Тогда придется аборт делать. Одни расходы.
– Теперь можно и в парк, – сказал Дима, кладя в карман таблетки, – нет, но какая сука! Надо же было додуматься… ты бы видел ее рожу сегодня, когда я ей туда нагадил. «Ты, кричит, чего делаешь?!» «Кончаю». «Туда!» «А куда?» «Идиот! Я же забеременею! Слазь нахер и дуй в аптеку за постинором!» «У тебя же месячные только прошли». «Какие, нахрен, месячные!». «Ты же сама говорила…» «Я просто трахаться не хотела. Слезай давай!» Я начал слазить, и меня как назло судорога хватила. Всю ногу. Я ору, матерюсь, а она ржет. Убил бы суку… А пойдем ко мне, предложил вдруг Дима. Скажем ей: пошла, залетная! Посидим, выпьем, покурим.
– Только без разборок.
– Какие еще разборки?
– Ну, там, взаимные убийства и выяснения отношений. С меня своих убийств хватает.
– Все будет в абажуре.
– Тогда пойдем.


На лестничной клетке воняло прогорклым маслом и давно уже потерявшей свежесть рыбой. Соседи Димы готовили еду. Интересно, как они это могут есть? И ведь богатые, черт возьми, люди. Могли бы… Запахи вызывали чувство глубокого отвращения, но возвращаться в квартиру мне почему-то не хотелось. Сначала неизвестно откуда взявшаяся тревога, заставившая меня искать убежище в вонючем подъезде, а теперь… Я был словно заперт между этажами в невидимой клетке, из которой не было выхода ни вверх, ни вниз. О том, чтобы вернуться к Диме, не могло быть и речи. Невидимый непреодолимый барьер зорко нес свою службу. Загадочный, надо сказать, барьер. Ни страха, ни боли, ни тревоги. Паралич воли. Я бы так назвал это состояние, когда просто не можешь сделать ни шага в заданном направлении. Я стоял, прислонившись к стене, дышал вонью и ничего не мог с собой поделать.
Включился лифт, и одновременно во мне включилось питание. Теперь я был словно хищник, готовящийся к прыжку. Послышался топот ног – снизу, одновременно с поднимающимся лифтом, бежали вверх люди. Тяжелые, массивные люди.
«Беги!» – вспыхнуло у меня в мозгу, и я, стараясь не шуметь, поднялся на площадку выше.
Из открывшегося лифта выбежали люди в масках и с автоматами в руках. Сомнений не было, это за мной. Беги! Но куда? Внизу меня наверняка ждали. Не прибегать же к услугам мусоропровода. Оставалось только подниматься вверх, до самой крыши, а потом… Всегда боялся высоты, и на тебе… О том, чтобы попасть к ним в руки живым, не могло быть и речи. Плохо, если чердак окажется закрытым. Но нет, пожалуй, мне сегодня везет.
Приятный свежий воздух! Я сделал несколько глубоких вдохов. Перед смертью не надышишься, – вспомнил я дурацкую в своей правоте присказку. Перед смертью… Теперь надо собрать всю волю в кулак, как следует разбежаться и представить себя птицей. Умирать было до отвращения страшно, но еще страшнее было попадать к ним в руки. Мои ноги подгибались, а руки тряслись. Послышались шаги. Дальше медлить было нельзя. Закрыв глаза, я начал разбег.
– Сюда! – Кто-то схватил меня за руку.


Глава 23

«Пиво было теплым, выдохшимся и слегка отдавало мылом. Эх, в другом бы месте, в другое время и при других обстоятельствах… Но только не сейчас. Сейчас надо молча глотать это жуткое пойло, следя за тем, чтобы лицо выражало усталость и тупое уныние. И никаких резких движений. Абсолютное слияние с ландшафтом, черт бы его побрал. Я сделал большой глоток. Возможно, на какое-то мгновение я потерял над собой контроль, потому что парень, сидящий рядом со мной за стойкой, как-то уж очень внимательно на меня посмотрел. Скорее всего, уловил что-то на уровне инстинктов. Это не страшно. К тому времени, как хоть что-то сможет достичь его полуразложившегося сознания, меня здесь уже не будет. Уже скоро. Еще пара минут, и откроется следующий карман, следующий квант безопасности.
Кто не играл в детстве в прятки? Для меня эта игра с самого начала стала философией жизни. Я не был ни сильным, ни смелым, ни быстрым, что в наших местах было подобно смерти, если ты не имел особого дара или таланта, способного сохранить тебе жизнь. Моим талантом было умение прятаться. Я не сидел целыми днями дома и не убегал от местных жлобов и хулиганов, наоборот, я всегда старался быть в гуще событий, находясь при этом в зоне безопасности.
Зоны безопасности. Они как мыльные пузыри: появляются, искрятся своими непроницаемыми для ищущего боками и исчезают, оставляя после себя мокрый след непонимания. Люди сталкиваются с ними буквально каждый день в своей повседневной жизни. Кто хоть раз не переворачивал вверх дном весь дом, чтобы найти какую-нибудь безделицу, которая, в конце концов, обнаруживалась чуть ли не на самом видном месте? И такие зоны есть всегда. Более того, между ними существуют мосты. На самом деле, они не исчезают, а перетекают с места на место. Зона рождается, растет, созревает, после чего перетекает в новое место, запуская туда щупальце-коридор. Можно всю жизнь прожить внутри такой зоны, и никто даже не вспомнит о тебе.
Игру в прятки вытеснило ужасное в своем идиотизме увлечение. Мы ходили играть с поездами. Дело было недалеко от железнодорожного моста через реку. Поезда там всегда замедляли ход. Мы поджидали поезд, чтобы, выбрав момент, прошмыгнуть между колесами на другую сторону рельсов. А чуть позже, когда эта забава нам надоела, мы прыгали с поездов в реку, что было значительно опасней, так как надо было рассчитать свой прыжок так, чтобы не столкнуться с одной из бесчисленных металлических опор моста. Увлечение, которое могло стоить жизни.
Тогда-то я и понял, что наша жизнь – это бесконечная вереница поездов, с которых рано или поздно приходится прыгать. Стоит ошибиться хоть на мгновение, и жизнь размажет тебя по одной из бесчисленных опор. Те же, кто так и не удосужился это понять, становились размазанными по железнодорожному полотну кусками мяса, а потом, когда наши забавы стали менее безопасными, натыкались на ножи и пули или навсегда исчезали за колючей проволокой, следуя по бесчисленным исправительным заведениям.
Не высовывайся! Будь внешне таким, как все! Старайся полностью слиться с ландшафтом! Этот закон я узнал слишком поздно. Я очутился в экспериментальном классе особой школы с практически свободным режимом. Можно было даже прогуливать занятия. Осознав ошибку, я сосредоточил все свои силы на том, чтобы полностью овладеть искусством «невидимости», как я окрестил этот принцип. Я старался быть невидимым всегда и везде, даже ночью во сне я не забывал об этом. Результат превзошел все мои ожидания. Буквально через год меня перестали замечать. Либо обо мне вообще ничего не говорили, либо меня воспринимали как нечто само собой разумеющееся, на что не стоит обращать внимания. А через три года я научился даже уклоняться от обязательной терапии. Нас сгоняли в большой актовый зал и заставляли смотреть специальные фильмы: яркое мерцание и совершенно неразборчивое бормотание. После таких сеансов мы буквально корчились от головной боли.
Не знаю, в кого нас хотели превратить, и никогда уже не узнаю. Нашей группе не повезло. Что-то в эксперименте пошло не так и его решили прикрыть, ликвидировав весь ненужный материал. Одним из пунктов ликвидации были мы: тридцать ничего не понимающих подростков. Мне тогда только исполнилось семнадцать.
Нас направили якобы на прививку… Двадцать пять человек так и не вышли из медпункта. Кроме меня избежать прививки смогли еще четверо, но их очень быстро нашли. Последнего из них пристрелили в школьном дворе при попытке оказать сопротивление. Нас обвинили в убийстве одноклассников, меня объявили в розыск. Любому узнавшему меня, надлежало немедленно связаться со службой безопасности.
Более трех месяцев я прятался в школе, постоянно кочуя по местам безопасности. Один раз даже ночевал под машиной моих преследователей. Я кружил по школе, ничем не выдавая своего присутствия, часто блуждая среди людей, – они все равно не могли бы обратить на меня внимания. Однажды, правда, меня узнали. Но это были люди, поставившие на меня деньги (в школе принимались ставки, когда меня возьмут), и, следовательно, они не имели права влиять на результат пари. Я поставил на то, что выйду сухим из воды. К тому времени, как они опомнились, меня уже и след простыл…
Пора.
– Простите, где тут у вас туалет? – спросил я бармена.
– Там. – Он махнул рукой.
– Возьмите. – Я протянул ему деньги.
Он начал нехотя копаться в кассе в поисках сдачи.
– Оставьте себе.
– Спасибо, если не шутишь.
Я быстро вошел в туалет, закрыл за собой дверь. Окно. У меня было время, чтобы убрать особо острые осколки стекла. Пора. Я выпрыгнул на улицу и медленно пошел в неизвестность, ведомый исключительно капризами зоны безопасности. Заворачивая за угол, я оглянулся. Возле бара, визжа тормозами, останавливались патрульные машины».


В ресторане было безлюдно. Почти. Обычно публика начинала собираться на пару часов позже, и если бы не один влиятельный посетитель, который, кстати, никогда не платил за обеды (на этом настоял хозяин заведения), в зале не было бы никого. Ресторан и не открывался бы в этот час, но посетитель всегда обедал за одним и тем же столом в одно и то же время, и это спасало хозяина заведения от ряда неприятностей. Конечно, посетитель не был филантропом, взявшим заведение под свою защиту. Скорее всего, ему вообще не было никакого дела ни до хозяина, ни до ресторана вообще, и взорви кто-нибудь ресторан, максимум, что он бы почувствовал, это небольшую досаду: нужно искать новое заведение, а он не любил отвлекаться на подобную ерунду. Он и не отвлекался, но стоило ему появиться, как вмиг исчезли все желающие предоставить «крышу», а редкие инспекторы, как бы извиняясь, находили самые незначительные нарушения, без чего, увы, ни одна проверка не может обойтись.
Посетитель приходил всегда один, в одно и то же время, садился за один и тот же столик. Всегда спокойный, приветливый, корректный. Ни охраны, ни сопровождения. Он заходил, садился за свой столик, и буквально в следующее мгновение появлялись еда и музыка. Меню он не читал, полагаясь на вкус официантов, а музыка… Сначала это были кассеты, предпочтительно со струнными квартетами, позже в зале появился живой квартет, играющий исключительно для исключительного посетителя.
На этот раз он пришел не один. С ним был молодой человек с необычайно волевым лицом, которое, казалось, светилось силой.
– Мне то же самое, – сказал гость подошедшему официанту.
– И что вы собираетесь предпринять, господин…? – начал разговор посетитель, когда они вновь были одни.
– Каменев, зовите меня просто Каменев, – назвался гость.
– Хорошо, Каменев, я повторю свой вопрос.
– Не стоит. Я его прекрасно помню.
– Так что же? Убьете? Сдадите в руки правосудия? Будете пытать?
– У вас слишком хорошо развито чутье, чтобы появиться там, где действительно опасно. К тому же отсутствие охраны – это не более чем видимость, и не успею я захотеть что-либо с вами сделать, как меня тут же продырявит какой-нибудь снайпер. Так что ни о какой личной расправе… пока что… не может быть и речи, – он сделал ударение на словах «пока что», явно демонстрируя, что в любой иной момент личная защищенность собеседника не является преградой для…
– Неужели вы надеетесь на правосудие?
– Не стоит меня оскорблять, Владимир Викторович.
– Это было бы слишком опасно. Я об оскорблении… Правосудие – это чисто теоретический вариант альтернативы.
– Хорошо, что вы это понимаете.
– Да, но я хочу понять кое-что другое, а именно для чего вы так настойчиво добивались встречи со мной?
– Всему свое время. К тому же жалко лишать себя удовольствия… – он показал на еду.
– Хорошо. Отложим это на послеобеденный сон. Тогда вот такой вопрос, из чистого любопытства: почему вас так оскорбила сама мысль о правосудии?
– Правосудие – это такая огромная туша… Как слон, возможно, даже больше. И этот слон сдох, и сдох достаточно давно, чтобы хорошенько так завонять, не к столу будет сказано. Теперь он свербит, а я, как человек с хорошим обонянием. Думаю, вы меня поняли.
– И отчего же он, по-вашему, почил в бозе?
– Его отравили гуманисты.
– Весьма интересно.
– Правосудие было таковым, когда оно руководствовалось принципом: око за око, зуб за зуб. Гуманисты, объявив, что правосудие не должно быть орудием мести, превратили его в фарс.
– Вы, как я понял, за правосудие как орудие мести?
– Правосудие и есть орудие возмездия. Изначально это было орудием слабого против сильного, так как сильный и сам мог за себя постоять.
– Да, но судьи и сами чаще всего служат сильным.
– Уже нет. Когда-то давно действительно суд был в руках сильнейшего, но потом, когда силу сменили хитрость, коварство, обман и лицемерие, именуемые властью, правосудие стало служить власти.
– Другими словами, ваш слон захромал на обе ноги. Гуманисты же попросту его пристрелили, как загнанную лошадь.
– О нет! Даже в таком состоянии слон был еще очень опасен. К тому же болезнь сделала его более раздражительным.
– Вы сами произнесли ключевое слово. Опасен! Вы никогда не думали, что правосудие очень часто бывает опасней преступления. Вспомните хотя бы суды инквизиции или большевистские процессы над врагами народа. Да и сейчас человек, наделенный властью, может сделать с ближним практически что угодно, и правосудие в этом играет далеко не второстепенную роль. Приговаривая злодея к изоляции, а не к возмездию, гуманисты тем самым защищают себя от рук правосудия, которые (руки) вблизи выглядят далеко не так приглядно, как издали. Возьмем хотя бы нас с вами. Что вы успели там натворить? Ерунду? Однако правосудие передает вас в мои руки для участия в общественно полезном государственном деле. Вы преступник, а я закон, правосудие.
– Я не говорю, что я не виновен. К тому же око за око в моем случае было бы намного более гуманным и справедливым наказанием, чем…
– Наказанием? Но ведь вас никто не наказывал. Вас, как заблудшую овечку чуть ли не с любовью передали мне на воспитание, и я всеми силами пытался сделать из вас настоящего человека, патриота и полноценного члена общества, вы же сбежали от нас самым неблагодарным образом.
– Вы называете убийство воспитанием?
– Убийство? О чем вы говорите? Авария на производстве, несчастный случай, результат стихии.
– Только не надо списывать на стихию…
– А я и не списываю. Это на самом деле стихия. Только стихия новая, ранее неизвестная и совсем еще неизученная. Когда впервые столкнулись с радиацией, тоже дров наломали. Так что вам надлежало бы стать героем, отдать жизнь ради будущих поколений, а вы в бега. Опять преступник вы.
– Если бы все было так, вы бы не заметали так тщательно следы.
– А в этом и есть парадокс правосудия: больше всего боится тот, кто ничего не сделал.
– Потому что это давно уже не правосудие, а всего лишь его тень, призрак, бездыханная нематериальная субстанция, способная напугать разве что ни в чем не повинного обывателя да поехавшую на мистической ерунде домохозяйку. Такие люди как вы, а в последнее время и я давно уже перестали бояться приведений и темноты под кроватью.
– А вот тут вы зря… Рычаги правосудия находятся в руках таких же людей, как и мы с вами. Людей, наделенных властью и возможностью ее применить. А это обычные люди со своими достоинствами и недостатками, плюс несовершенство системы, плюс личные неприятности, плюс безнаказанность… Он же может напакостить до того, как поймет, с кем имеет дело. К тому же что является мерилом правосудия? Это только у Фемиды в руках аптекарские весы, на практике все отмеряется на глаз, и искупают вину зачастую далеко не те, кто действительно виноват, а те, кому это уготовано богом. Вина есть явление общественное, и любой из нас может быть призван для ее искупления. В этом и состоит смысл христианского распятия. Они распяли Иисуса – человека, который должен был искупить вину, вмененную людям богом.
Фактически сами преступники наказали невиновного за собственную вину. Да и были ли виновны они? Не по вердикту господа, а вообще, на деле? На самом деле, так называемыми гуманистами руководит не любовь к ближнему, а страх повторить опыт Христа или пойти на крест за преступления другого. Общество зачастую страшится правосудия сильнее, чем преступника, отсюда все эти запреты и ограничения. И опасается, надо сказать, оно не напрасно. Слишком уж велик соблазн у исполнителя закона подкинуть наркотики либо оружие или применить допрос с пристрастием, после которого кто угодно признается в чем угодно. Так уж устроен человек. Общество защищается от правосудия, для этого оно сознательно идет на то, чтобы сделать это правосудие менее действенным и эффективным.
– В результате чего правосудие становится бессильным по отношению к таким, как вы.
– Укорачивая руки правосудию, люди делают его бессильным в первую очередь по отношению к преступнику. Я имею в виду большого, настоящего преступника. И свое бессилие правосудию приходится вымещать на тех самых обывателях и домохозяйках, которых оно призвано защищать. Честь мундира требует дел.
– Честь мундира. Она, как жертвенный алтарь, требующий все новой крови. И не важно, виновен человек в действительности или нет. Важно, кого правосудие признает таковым.
– Пора переходить к делу, – Владимир Викторович посмотрел на часы. – У меня лимит времени. И так, что у нас получается: казнить вы меня не намерены, а правосудие для меня недостаточно жестоко. Вы в нравственном тупике, господин Каменев. Не находите?
– Отнюдь нет. У меня было достаточно времени, чтобы решить, что с вами делать.
– Так не томите. Если честно, я даже рад нашей встрече. У меня словно камень с груди свалился. Ожидание имеет свойство тяготить.
– Поэтому я приговариваю вас к ожиданию. Вас и вашу семью. Сезон охоты открыт, и рано или поздно я за вами приду, и тогда никакая интуиция вам не поможет. Я начинаю охоту через пятнадцать минут после того, как вы покинете ресторан. Я приду за вами тогда, когда вы меньше всего будете этого хотеть, тогда я вас убью. Или не убью. Я приговариваю вас к страху.
Произнеся это, он поднялся и вышел из ресторана.


«Этот разговор произошел уже значительно позже, после моего возвращения в родные места. Тогда же, вырвавшись из лап экспериментаторов, я решил свалить на Север, в Сибирь, за полярный круг, или в самое сердце тайги, туда, где, по моему мнению, можно было бы укрыться от эксперимента. Автостоп, открытые товарные вагоны, долгие переходы пешком, постоянные недоедание и недосыпание, не говоря уже об отсутствии элементарной гигиены… Таковы были прелести моего турпохода.
Я опасался появляться открыто в населенных местах, мало ли что могло быть на свете. Обычно я ждал где-нибудь в укромном уголке на краю селения, пока зона безопасности не позволяла мне совершать короткие вылазки в полузаброшенные огороды. На дома мне везло меньше.
Однажды, заблудившись окончательно в лесу, я вышел на одиноко стоящую бревенчатую избу, от которой так и веяло жизнью. По всем признакам она была пустой, но не заброшенной. Хозяева, скорее всего, были где-то недалеко, так что надо было спешить. Временами мне кажется, что к тому времени я уже научился немного воздействовать на зоны безопасности, слишком уж они для меня гладко ложились. Внутри было тепло и уютно. В настоящей русской печке горел огонь. На столе стояли молоко, хлеб, сало. В духовке грелся котелок с борщом. Как в старых добрых сказках. На меня вдруг накатили детские воспоминания, и мне с большим трудом удалось взять себя в руки. Расслабляться было нельзя. С минуты на минуту должны были вернуться хозяева.
Я заканчивал трапезу, когда в дом вошел здоровенный мужик с шикарной седой бородой. Настоящий лесовик. Пока он раздевался в сенях, я успел убрать следы своего пребывания и юркнул в зону безопасности. Как я и думал, он даже не заметил, что в доме побывал гость. Раздевшись, он сел за стол, достал из буфета бутылку с какой-то аппетитно пахнущей настойкой, выпил, крякнул от удовольствия, после чего принялся есть…
Очнулся я связанным на полу. Напротив меня сидел хозяин с ружьем в руках.
– А теперь говори, только не вздумай врать. Пусть я не Станиславский, но моим «не верю» будет залп из ружья, – приказал он.
Он не шутил, и усомнись он тогда хоть в одном моем слове, мне бы пришел конец. К тому же он мог видеть, несмотря на зоны безопасности, а, значит, я был у него как на ладони с самого начала.
– Если я расскажу вам правду, вы не поверите, – пролепетал я.
– А ты рассказывай так, чтобы я поверил.
И я рассказал ему все, с самого начала. Я рассказал ему о детстве, о своих проделках, о том, за что меня взяли и поместили в эту проклятую спецшколу, про эксперимент, про зоны безопасности, про свой побег и скитания. Я говорил, а он слушал и кивал головой, словно добрый дедушка Фрейд.
– Стало быть, это ты, – сказал он после моего рассказа. – Что ж, будем знакомы. Зови меня Федором.
– Алексей.
– Значит, Алешка, – он перерезал веревку. – Долго же ты шел. У меня и времени-то почти не осталось, чтобы научить тебя танцу по-настоящему...
– Вы будете со мной вальсировать? – спросил я, понимая, что убивать меня он уже точно не будет.
Это было похоже на бросок хищника. Одно мгновение, и ствол ружья направлен мне в голову, и из него рвется на волю смертоносный заряд. Моя голова каким-то чудом откинулась в сторону, и пуля только оцарапала мне лицо.
– Вот это, Алешка, и есть танец. Совместное движение с противником. Точное, быстрое, эффективное. Отклонись ты на мгновение раньше, и я бы успел отреагировать, запоздай, и пуля прошла бы сквозь твою голову. Ты танцуешь от природы. Правда, танцор из тебя хреновый, иначе пуля не повредила бы тебе лицо, да и в спецшколу ты бы не попал никогда. Ну да что было, то было.
– Но… – я боялся и хотел спросить.
– Почему я буду тебя учить?
Я согласно кивнул.
– Такие искусства, как танец, не должны исчезать из мира, а тебя прислала сама судьба. Нам суждено было встретиться. Более того, вся твоя предыдущая жизнь была не более чем подготовкой к нашей встрече.
– Хотите сказать, что я рожден для того, чтобы научиться у вас танцевать?
– Я не знаю твоего предназначения. Этого не знает никто. Танец же будет тебе служить на том пути, что уготовила тебе жизнь.
Так я остался жить у Федора.
Был он по-настоящему диким. Жил практически всю жизнь в лесу. В люди выбирался разве что за патронами, солью, крупой, спичками и керосином. Электричества у него не было. Выберется, закупится на весь год и обратно в лес. Как он только не потерял способность говорить! Еще меня поражала его эрудиция. Когда он успевал, только он был в курсе практически всего, что творилось в мире.
Целыми днями мы охотились, работали в огороде, ходили в лес по грибы и ягоды. Славные настойки делал Федор из тех ягод. Вечерами мы выходили на улицу слушать лес. И лес оживал, открывал перед нами душу. Каждая травинка шептала нам свою тайну, и от этого многоголосья сердце разбухало, как вата в воде, и превращалось в цветок.
Тогда только мы начинали танец. Сначала медленно, потом быстрей и быстрей. Со временем мы начинали двигаться, как великие мастера в кино, только у нас не было спецэффектов и отрепетированных движений. Мы превращались в тандем, становились единым существом, единым движением, осуществляемым по незыблемым законам боя, ибо это был настоящий смертельный бой с настоящим смертоносным оружием в руках. Мы могли танцевать часами, и если все проходило правильно, мы только становились сильней, впитывая в себя энергию окружающего бытия. В случае ошибки кого-то из нас ждала неминуемая смерть. Таковы были правила танца.
Прошло несколько лет. Я прижился, успокоился, почувствовал себя намного увереннее. За это время я научился танцевать достаточно сносно. Конечно, мастером танца я не стал, но любому непосвященному мог дать сто очков форы.
Однажды вечером Федор пригласил меня за стол. Было время тренировки, но вместо этого он налил нам одной из своих волшебных настоек.
– Послушай внимательно, что я скажу. Скоро меня не станет. Завтра утром начинай рыть могилу. Я покажу, где. Гроб не нужен. Всю жизнь я кого-то ел, так зачем же кому-то мешать съесть меня. Когда все будет кончено, убери в доме, принеси дрова, возьми все деньги и уходи домой, туда, откуда пришел. Твоя судьба там. Живи как все, но продолжай танцевать. Танцуй всегда и везде, тогда ты будешь готов к встрече с судьбой.
Я хотел начать возражать, но он меня остановил.
– Я знаю, что говорю, – сказал он резко, – и давай больше не будем об этом. У меня нет времени, чтобы спорить по пустякам.
Мы просидели за столом до самого утра. Когда рассвело, Федор выгнал меня из дома копать могилу возле любимого им куста сирени. Еще до того, как могила была готова, он умер.


Танец никогда не был боевым искусством как таковым, как не был он ни гимнастикой, ни любой другой формой совершенствования себя. Скорее, танец можно назвать пониманием и следованием. Прежде всего, это было пониманием того, что все вокруг в мире взаимосвязано, и нет ни малого, ни великого, ни хорошего, ни плохого. Есть постоянно меняющийся рисунок бытия, который по своей природе остается недвижимым. На словах это выглядит нелогично и противоречиво, согласен, но на деле все обстоит именно так. Танцевать можно с кем угодно и с чем угодно. Можно танцевать в бою, и тогда тебе не будет равных, можно танцевать с любимой, и тогда танец превратится в саму любовь, можно танцевать с пассажирами в общественном транспорте, с каплей дождя или сухим листом. Некоторым людям интуитивно удается танец с музыкальными инструментами, красками или словом. Таких людей называют гениями, и они действительно гениальны. В порыве танца они становятся подобными богу. Настоящий танцор танцует всегда и со всем, что его окружает. Такой танец превращается в следование. Познавший следование не оставляет следов и не дает ряби, ибо и то, и другое есть результат сопротивления. Во время следования сопротивление невозможно. Поэтому следующий неутомим и практически бессмертен. Следующий не умирает, он покидает тело и продолжает танцевать, уже свободный от любых ограничений.


Я сделал все, что сказал Федор. Я устроился на работу слесарем на завод, купил однокомнатную квартиру. Денег Федора хватило бы на хороший дом и еще бы осталось на безбедную жизнь, но я не хотел привлекать к себе внимания. Танец противился роскоши, и я уступил. Я старался быть таким как все, ничем не выделяться среди окружающих, не показывать своего отличия. Я танцевал каждое мгновение, даже во сне. Я был собран, но расслаблен. Танец научил меня быть расслабленным, напрягая только те группы мышц, которые непосредственно участвовали в работе тела, а движения вдоль силовых линий пространства позволяли мне получать энергию там, где другие ее растрачивали. Для меня родной город превратился в глубокий тыл врага, где я должен был исполнить предназначение, сущность которого продолжала оставаться для меня загадкой.
Однажды, месяцев через шесть после возвращения, произошел инцидент, ставший первой моей роковой ошибкой. Возвращаясь с работы, я обнаружил слежку. Это были профессионалы, которых я смог обнаружить только благодаря умению танцевать. Мне бы затаиться, сделать вид, что я ничего не знаю, выследить основного врага, чтобы быстрым ударом лишить его жизни, обезглавить, уничтожить в самом его логове. Во мне же взыграла молодая кровь. Три трупа. Вот и все, что я получил в результате.
Тогда-то я и нанес визит экспериментаторам, не понимая, что за личинами королей скрывались обычные пешки. Выпалив из орудия по воробьям, я успокоился, не понимая, что своей выходкой только разворошил осиное гнездо.


У меня подрастала дочь. Догадайся об этом они, и… Худшей ситуации даже представить себе невозможно. Я любил ее всей душой, но вынужден был держаться от девочки как можно дальше. Конечно, лучше всего было бросить все и уехать, но я не мог вот так уйти от ребенка. Я старался держать ее в поле зрения, старался быть в курсе, проклиная себя за малодушие. Я подвергал ее опасности, и понимание этого добавляло изрядную порцию горечи в мое и без того несладкое существование. Я все больше чувствовал себя уязвимым, беспомощным идиотом, неспособным на единственно правильное решение. Мне оставался только исполненный отчаяния танец одинокого хищника. Я усиленно готовился к бою с очень сильным противником, который я не имел права проиграть.
Ей тогда исполнилось 17. Был конец лета. В саду цвели розы. Она обожала розы, и розы обожали ее. Матери дома не было, она дежурила на сутках. Домашние дела были переделаны, и она устроилась с книжкой в небольшой, аккуратной беседке, увитой розами. Едва она прочитала пару страниц, как возле калитки остановилась новая белая «Волга», откуда вышел похожий на доктора Айболита мужчина и подошел к забору напротив беседки, где сидела она.
– Здравствуйте, – приветливо сказал он.
– Здравствуйте. – Она нехотя оторвалась от книги.
– Лидия Григорьевна Толстопятенко?
– Да.
– Разрешите представиться. Цветиков, профессор Цветиков.
– Слушаю вас.
– Могу я войти?
– Конечно, заходите. Сейчас я принесу чай.
– Спасибо большое. У вас красивые розы.
– Спасибо. Розы – это моя жизнь.
– Замечательное увлечение.
– Подождите немного здесь… Или, хотите, пойдемте в дом?
– Нет, лучше здесь. В такую погоду, знаете ли, преступление сидеть в помещении.
– Как хотите. Я сейчас.
– Можете не спешить. Я полностью в вашем распоряжении.
– Я сейчас. – Она скрылась в доме.
– Вы какой пьете?
– Крепкий. Только крепкий и самый крепкий. А вы?
– Я тоже люблю крепкий и без сахара. Странный вкус для девушки. Не находите?
– Отнюдь нет. Я вообще противник делить что-либо на мужское и женское, кроме, конечно, некоторых биологических особенностей, но их не так много. Можете мне поверить.
– Вы изучаете людей?
– В какой-то степени.
– Ой, вы, наверно, по делу пришли, а я вас болтовней отвлекаю.
– Да нет, знаете ли, но если вы настаиваете… Позвольте сначала задать вам один вопрос? – Цветиков словно бы заглянул к ней в душу своими проницательными, добрыми глазами.
– Я вас слушаю.
– Почему, как вы считаете, ваш отец так с вами поступил?
– Не знаю, – ее передернуло. – Я никогда не видела отца, да и стараюсь о нем не думать.
– В таком случае вас должно удивить то, что я сейчас скажу. Дело в том, что ваш отец любит вас всей душой.
– Странная, в таком случае, у него любовь.
– Он боится причинить вам зло. Подождите, не перебивайте, – не дал ей раскрыть рта Цветиков. – Он боится, что мы сможем вас выследить.
Страх начал вползать в ее сердце.
– Не стоит меня бояться. Я не маньяк, не злодей. Я ученый. Когда-то мы под эгидой правительства проводили серию экспериментов, участником одного из которых не посчастливилось стать вашему отцу. Так уж случилось, что ему удалось выйти из-под контроля, проявив некие сверхчеловеческие способности. Мы считаем, что они могли передаться вам по наследству.
– Чего вы хотите?
– Я хочу предложить вам добровольное участие в эксперименте.
– Добровольное – это значит, я могу отказаться?
– Вы совершенно правы.
– И что со мной тогда будет?
– Ничего. Останетесь жить, как живете, так и не узнав, какой потенциал прячется у вас внутри.
– Могу я спросить?
– Конечно. Спрашивайте, что угодно.
– Что это за эксперимент?
– Я не могу вам раскрывать слишком многое. Скажу лишь одно: это очень опасный, требующий мужества и выдержки эксперимент. Вам будет плохо, очень плохо.
– Зачем вы мне это рассказываете?
– Затем, что вы дочь своего отца.
– А если я все-таки не соглашусь?
– Значит, мы в вас ошиблись.
Минут через тридцать «Волга» увозила ее из города».


«Я опоздал. На мою беду, эти люди умели запутывать следы. Будь я более опытным танцором, возможно, я бы успел, но чего сейчас говорить об этом. Я опоздал. Она исчезла в бесчисленных коридорах непознанного, исчезла, не выдержав боли и унижений, исчезла, взяв слишком большое ускорение, чтобы когда-нибудь вернуться в наш ебаный мир, измышленный ополоумевшим садистом в семь дней. Она исчезла…
Ударный отряд из десяти человек, и лаборатория в наших руках. Пятнадцать минут, чтобы…
Боль отчаяния и бессилие злобы в совокупности с наукой убивать сделали свое дело. Мы вычистили всех, от охраны и санитаров до высшего персонала и руководства. Вернее, почти всех. Двое все же ушли: профессор Цветиков – непосредственный руководитель проекта (как нам тогда казалось), и Карл Дюльсендорф – ассистент и правая рука профессора. Дюльсендорф всегда был хитрой лисой.
К счастью, деньги и нужные друзья способны творить чудеса. Через полгода мы обнаружили Дюльсендорфа. Он даже не сменил фамилию.
На этот раз нас было трое. Нельзя было допустить, чтобы он почуял опасность. Все прошло гладко, даже слишком гладко. Несколько часов, и Карл с супругой оказались в одном из лабораторных модулей. Самого Дюльсендорфа трогать было нельзя: в любой момент он мог уйти из нашей реальности. Поэтому мы принялись за жену. Мы делали с ней все, на что была способна наша фантазия, но он держался. Только когда мы начали ее медленно убивать на его глазах, он признался, что у Цветикова есть дочь. Мы оставили Дюльсендорфа с трупами жены и не родившегося ребенка, решив, что смерть для него будет слишком гуманной.
Дочку Цветикова мы нашли уже мертвой. Кто-то разнес ей голову, выстрелив в затылок. Скорее всего, она так и не успела ничего почувствовать. Конечно, это мог сделать и Дюльсендорф, но, как мне кажется, это было делом рук самого Цветикова. Фактически он избавил ее от мучений.
Найти исполнителя было уже проще. Нам потребовалось не более месяца, чтобы выйти на Редактора – человека, редактировавшего оплошности экспериментаторов. Еще немного терпения, и…»


«Не зря ему приснилось целое полчище куриных тушек, которых все несли и несли ему в подарок незнакомые люди со странным выражением лиц. Не зря он не хотел ехать, а в самый последний момент, уже перед выходом, у него скрутило кишечник. Да и ребята, обычно веселые, сегодня были не в духе. Не зря…
Их ждали в самом стратегически невыгодном месте: узкая, только для одной машины дорога, проходящая между старыми, полузаброшенными строениями: то ли складами, то ли еще черти чем. Три километра петляющего бездорожья, по которому ни скорость набрать, ни развернуться.
Яркая вспышка, сопровождаемая оглушительным шумом. Ему как-то приходилось стрелять из гранатомета: два дня потом не мог толком слышать. Нарочито медленно летящая граната, достаточно медленно, чтобы понять, что сейчас будет, и слишком быстрая, чтобы что-либо предпринять. И вот джип сопровождения летит вверх тормашками, полыхая вместе со всеми пассажирами.
Еще два выстрела один за другим. На этот раз из какого-то ужасного стрелкового оружия: пули входили в бронированное стекло, как в промокашку: первая пробила два стекла, одно почти по касательной, разнесла в брызги голову водителя и оставила внушительный след на одной из стен. Вторая через заднее стекло разворотила грудь охранника и застряла где-то в двигателе лимузина.
А к машине уже бежали люди в камуфляже и черных масках. Его вытащили из машины, надели ему на голову мешок и засунули, скорее всего, в багажник.
– Вы! – удивился он, когда мешок был снят.
– Да, мой друг. – Дюльсендорф оскалился в не предвещающей ничего хорошего улыбке.
– Но ведь вы…
– А вот здесь вы ошибаетесь. Увы.
– Чего вы хотите?
– Отдайте ее нам.
– Нет! Только не это! Делайте со мной все что угодно, только ее не трогайте. – На его лице был ужас.
– Вы бесполезны, мой друг. С позиции эксперимента вы шлак или отработанный материал. Вы не более чем мусор, а мусор, знаете ли, надо выносить, иначе он начинает вонять и распространять заразу. Другое дело она. Во втором поколении они иногда способны творить чудеса.
– Что вы хотите с ней сделать?
– Ничего. Я хочу вернуть первую. Кому, как не вам, знать, что категория бонус – это не что иное, как результат ошибочного понимания неких пространственно-энергетических структур, если я, конечно, не ошибаюсь. Так что ничего плохого ее не ожидает, в отличие от вас, мой друг. – С этими словами Дюльсендорф выстрелил в своего собеседника.
– Обыщите его, – приказал он Редактору, вытирая платочком следы крови, попавшие на него при выстреле.
Все это происходило в одном из складов метров за двести от места нападения. Так нагло работали только Дюльсендорф и Редактор. Теперь я точно знал, кто стоит за этим проектом.
Редактор достал из внутреннего кармана убитого записную книжку и отдал ее Дюльсендорфу.
– Есть! – воскликнул Карл, найдя нужную запись. – Пошлите по этому адресу нашего златоуста. Мне нужно ее добровольное согласие.
– Вы так и будете прятаться, господин Каменев, или, может быть, все-таки соизволите показаться на глаза? – прокричал он, когда все ушли.
Прятаться больше не было смысла, и я вышел из своего укрытия.
– Как видите, господин Каменев, я тоже заинтересован в том, чтобы вернуть вашу дочь.
– Что вы собираетесь для этого делать?
– Открыть ворота. Что же еще?
– Что вам для этого нужно?
– Ключи. Только ключи открывают запоры, даже если в роли ключа выступает динамит. – Он довольно засмеялся.
В эту минуту я готов был его убить.
– Полно вам, господин Каменев, нельзя же так, в самом деле. Вы должны быть веселы и здоровы, иначе вы будете плохим ключом.
– Кого еще вы видите в роли ключей?
–Вторым ключом будет дочь вот этого мерзавца, ну, а третий ключ она обнаружит сама. И еще. Нашего Редактора в последнее время мучает один и тот же кошмар. Думаю, вам стоит этим заинтересоваться».


Глава 24

Маленький, изящный серебристый автомобиль прошуршал шинами по гравию и остановился возле красивого и одновременно простого крыльца небольшого, всего в три этажа, дома. Никакого бетона и, упаси бог, асфальта. Только гравий, только трава, только деревья. И, конечно, цветы. Моргана обожала цветы.
Войдя в дом, она скинула туфли, сбросила прямо на пол плащ и отправилась прямиком на просторную, уютную кухню. Кофе и сигарета, вернее, папироса (она предпочитала дорогие папиросы), были сейчас в самый раз. Сколько раз она пыталась бросить курить, сколько раз истязала себя никотиновой абстиненцией и все только ради того, чтобы в очередной раз вот так, придя домой, плюнуть на все и закрыться от мира чашкой кофе и папироской. Воистину у курильщика две дурные привычки: курить и бросать курить. Кофе. Она насыпала темно-коричневый душистый порошок в турку, залила водой, добавила немного меда и маленький кусочек чеснока (сегодня ей захотелось сварить его именно так), поставила турку на незажженную конфорку, но вместо того, чтобы зажечь газ, крикнула достаточно громко, чтобы было слышно в комнате:
– Делайте свое дело или убирайтесь! Я сегодня не в настроении и хочу спать.
В кухню вошли Редактор и Дюльсендорф.
– Извини, Моргана, за вторжение. Кофе не угостишь? – Дюльсендорф расцвел в улыбке.
– У вас что, новые завихрения? Вы теперь сначала просите кофе и только потом?..
– Боюсь, Моргана, ты нас не так поняла. Мы пришли не за этим.
– Не за этим? Не за этим приходят после звонка или, по крайней мере, поджидают хозяев на улице.
– Видишь ли, Моргана, нам не до церемоний.
– Что-то не так в Датском королевстве?
– Более чем.
– И чего вы хотите от меня?
– Благословения.
– Благословения на что?
– Видишь ли, Моргана, после того, как эти идиоты проголосовали за превентивный удар, эксперимент не может согласиться с их существованием.
– Кого ты хочешь убрать?
– Всех.
– И твою сучку?
– Ее нельзя. Она ключ.
– Один из трех? А как насчет двух других? Если я не ошибаюсь, ты их потерял.
– В том-то и дело, что ошибаешься. Если пользоваться иносказаниями, то я их отправил на место в багажном вагоне. Они будут там в нужное время.
– А с чего это ты вдруг решил сделать для меня исключение?
– Принцип субординации. По отношению к эксперименту ты находишься на более высоком уровне. Я не идиот.
– Да, Карл, ты не идиот. Хорошо. Я сварю кофе.
– Угощайтесь, господа. – Моргана поставила перед гостями чашки китайского фарфора времен труднопроизносимой династии, наполненные крепким ароматным напитком.
Пока она колдовала над кофе, все соблюдали тишину. Моргана не терпела разговоров и суеты, когда занималась чаем или кофе. И мешать ей в этом не стоило. Можно было остаться без головы в самом буквальном смысле этого слова. Зато результат превосходил все ожидания. Напиток всегда получался неповторимым.
Разлив кофе в чашки, Моргана забралась с ногами на удобный кухонный диванчик и закурила длинную тонкую папиросу с фильтром.
– Благодарю, – сказал Редактор, беря чашку. Это были его единственные слова у Морганы.
– Скажи, Моргана, а ты не пробовала, подобно лорду Генри, пропитывать папиросы опием? – спросил Дюльсендорф, делая маленький глоток.
– В отличие от меня, лорд Генри мог себе позволить такую роскошь, как беззаботность.
– Что ж, в таком случае, разговоры о погоде придется опустить.
– Что ты еще от меня хочешь? Не думаешь же ты, что я поверю в то, что ты пришел исключительно за благословением.
– Собери совет, Моргана.
– Ты хочешь запачкать и мои руки кровью?
– Они давно уже не в белых перчатках.
– Я не могу принимать такие решения.
– Не принимай. Ты посоветуйся, подумай. И если ты решишь, что я прав… Скажем, в следующую среду собери совет.
– Хорошо. Я сделаю, что ты просишь.
– Спасибо за кофе. Можешь не провожать.
– Собрание совета в любой другой день будет означать нет.
– Надеюсь, он будет в среду, иначе последствия могут быть…
– Только не надо меня пугать.
– Я не пугаю. Для этого ты слишком разумная. Но, с другой стороны, всю свою жизнь я служу эксперименту, и кое-какие прогнозы все же…
– Я сообщу решение, а теперь прошу меня извинить.
– Не смеем больше задерживать. Можешь не провожать.
Подождав, пока хлопнет входная дверь, Моргана закурила еще одну папиросу. Она курила медленно, в состоянии абсолютной задумчивости, затем, раздавив окурок в пепельнице, подошла к телефону.


– Алло! Это я. Срочно! – произнесла она в трубку. – Хорошо, – добавила она, внимательно выслушав инструкции.
Положив трубку, она закурила еще, затем надела туфли, плащ и кинулась к машине. Она выехала на дорогу, ведущую за город. Возле знака, обозначившего городскую черту, ее ждали два внедорожника с тонированными стеклами. Можно было перевести дух. Эти не устраняют. Заняв место между машинами, Моргана свободно откинулась на сиденье и закурила еще одну папиросу. «Многовато», - подумала она, - «даже для такого дня», - но папиросу не выбросила. Теперь можно было отдохнуть и собраться с мыслями.
Они остановились возле небольшой закусочной рядом с заправкой, где обычно обедали водители грузовиков. Моргана вышла из машины и уверенной походкой вошла в кафе. Сопровождение осталось сидеть в машинах. Осмотревшись, она направилась к человеку неопределенного возраста. Он пил сок и ел мороженое. Казалось, ничего, кроме этого, его не интересовало.
– Говори, – сказал он Моргане, когда она села к нему за столик.
– Они хотят пересдачу.
– Сколько карт?
– Все.
– Насколько это необходимо?
– После того как совет принял неправильное решение, эксперимент попытается исключить негативное влияние.
– Другими словами, если не мы…
– Именно.
– Что мы получаем, соглашаясь на предложение?
– Это своего рода демонстрация лояльности по отношению к эксперименту.
– Тогда в чем дело?
– Если его не остановить при открытии врат…
– Пусть это тебя не волнует.
– Значит, я созываю совет.
– Созывай.
Моргана встала из-за стола и вернулась в машину. Закурив еще одну папиросу, она почувствовала себя бесконечно усталой, как после долгого тяжелого дня. Пожалуй, этот разговор стоил ей слишком много сил. Благо, теперь можно было вернуться домой и открыть бутылку любимого вина.


– На пол! Суки! Лицом вниз! – рявкнул Дюльсендорф, врываясь с отрядом головорезов в комнату для совещаний. Головорезы были в камуфляже и масках, а в руках у каждого был автомат. Дюльсендорф был вооружен пистолетом. Несколько секунд, и головорезы профессионально уложили господ членов совета на пол вокруг стола, каждого у своего места.
– Всегда мечтал это сделать, – сказал Дюльсендорф, садясь за стол, – господа члены совета, прошу к столу.
Вооруженные люди, не церемонясь, водрузили членов совета в их кресла.
– Дело в том, господа, что мне нужно четверо желающих героически послужить делу эксперимента. Добровольцы есть? Нет? Я так и думал. Хорошо. Тогда сыграем в одну замечательную игру. Пусть эксперимент сам выберет себе достойных. Никто не против? Игра будет очень простой. Вас здесь 15 человек. Троих нет, и они автоматически переходят в категорию проигравших. У меня есть кости. Две штуки. Я кидаю. Выпадает число от двух до двенадцати. Начинаю считать с себя и далее по кругу. На кого выпадает число, тот выбывает. Дальше продолжаем счет уже со следующего. Всем понятно? Тогда начали.
Члены совета, обалдевшие от происходящего, сидели неподвижно, не решаясь даже вытирать кровь, которая у многих текла из разбитых носов или сочилась из рассеченных губ. До выбитых зубов дело не дошло.
Дюльсендорф кинул кости.
– Шесть три. Считаем. Раз, два, три… – он медленно считал, водя стволом пистолета, – девять.
Точный выстрел в голову, и жертва, интеллигентного вида представительный мужчина, рухнула на пол, оставив аляповатый кровавый след на стене.
– Как вы смеете! – завопила некрасивая бабища в слишком ярком для ее возраста и форм костюме.
– Джек-пот!
Выстрел заставил ее замолчать.
– Еще есть желающие заняться конструктивной критикой?
Ответом была тишина.
– Тогда продолжим. – Он снова кинул кости.
Примерно через четверть часа люди в масках увозили четверых счастливцев в неизвестном направлении, а Дюльсендорф с Редактором мчались по улицам города в поисках тех, кто избежал этой игры.
– Давно мечтал это сделать, – сказал Дюльсендорф, которого игра привела в состояние восторженного возбуждения.
– Ты маньяк.
– А ты скучный. Где поэзия? Где творчество? Что, по-твоему, отличает художника от ремесленника?
Развить эту мысль ему не дал телефонный звонок.
– Слушаю… Да… Хорошо… – и уже Редактору, который вел машину: – Знаешь парикмахерскую на углу Советской и Люксембург?
– Понял.
Редактор прибавил газу.
– Притормози здесь, – сказал Дюльсендорф, когда они проезжали мимо базарчика.
– Зачем?
– Скотч.
– Что ты задумал?
– Творчество, мой друг, настоящее творчество.
Парикмахерская. Не так давно это была однокомнатная квартира на первом этаже пятиэтажной «хрущевки», расположенной, правда, практически в центре города. Небольшой ремонт, отдельный вход, и квартира превратилась в достаточно дорогой по городским меркам салон, которым заправляла молодая и настолько же некрасивая, насколько предприимчивая хозяйка. Цветиков, любящий раз и навсегда установленный порядок вещей, регулярно посещал это заведение. Барышня закончила стрижку и готовилась перейти к бритью. Работала она исключительно опасной бритвой, и работала, надо сказать, виртуозно. Настолько это всегда было мягкое, чистое бритье без единого пореза, что Цветиков каждый раз удивлялся результату, как маленький.
Выстрел прогремел над самым ухом Цветикова, и парикмахерша рухнула мешком на пол. Он даже не успел ничего сообразить, когда Дюльсендорф и Редактор, предварительно двинув с хрустом по распаренному лицу, примотали его скотчем к креслу.
– Привет, Цветиков, – весело сказал Дюльсендорф, разворачивая кресло на 180 градусов, спиной к зеркалу. – Манкируешь обязанностями члена совета?
– На то была причина, Карл.
– Теперь это уже неважно. Извини, я, кажется, помешал тебе побриться. Сейчас мы это исправим.
Он взял из рук мертвой девушки бритву.
– Но, Карл!
– Помолчи! Я ведь могу и порезать.
Он густо намылил заранее приготовленной пеной лицо Цветикова и принялся аккуратно его брить.
– Извини, я, кажется, увлекся. Но без бороды тебе все же лучше. Вообще-то, мой друг, – он избегал обращаться к Цветикову по имени, – о мертвых плохо не говорят, но подстригли тебя ужасно. Придется исправлять.
– Карл, что ты задумал? – прошептал побелевший Цветиков.
– Ничего особенного. Хочу тебя подстричь.
– Не надо, Карл, мы же друзья.
– Друзья? Не смеши. Нельзя смешить человека с бритвой.
– Прошу тебя, Карл.
– По-моему, ты слишком много говоришь. Заклей ему рот, – последняя фраза была сказана Редактору, который молча наблюдал за происходящим.
Он так же молча оторвал кусок скотча и заклеил рот Цветикову, который теперь продолжал мычать на разные голоса.
– Во дает! Ему надо было в певцы идти, а не в экспериментаторы! – воскликнул Дюльсендорф. Затем он включил машинку для стрижки волос и аккуратно обстриг Цветикова.
– Уже лучше, – сказал он, отходя немного назад, – сейчас побреем, и будешь, как новенький.
Цветиков что-то промычал в ответ.
– Ничего. Потерпишь.
Дюльсендорф намылил ему голову и аккуратно, ни разу не порезав, побрил.
– Отлично, – сказал он, вновь отходя немного назад, – вот только чего-то не хватает. Или наоборот… Я понял! Уши! Тебе, старина, мешают уши. Сейчас исправим.
Цветиков весь затрясся мелкой дрожью и замычал.
– Потерпи, сейчас будет больно, – сказал Дюльсендорф, отрезая Цветикову ухо. – Нравится? – Он помахал отрезанным ухом перед лицом Цветикова, как гипнотизер часами. – Теперь второе.
– Совсем другое дело, – сказал он, глядя на окровавленного безухого Цветикова. – Теперь можно и освежить.
Дюльсендорф тщательно освежил кричащего от боли Цветикова одеколоном, затем, немного подумав, вылил на него все спиртосодержащие жидкости.
– А теперь, извини, у меня больше нет времени. Он зажег спичку и кинул ее в перекошенное от боли, увечий и страха лицо.


Зильденштейн собирался ужинать в семейном кругу с толстой, отвратительной женой и прыщавыми дочками четырнадцати и девятнадцати лет, когда к нему в дом ворвались так и не потрудившийся смыть с себя кровь Дюльсендорф и Редактор.
– Не вставайте, мы с неофициальным визитом, – радостно сообщил им Дюльсендорф.
Жена Зильденштейна хотела что-то сказать, но Редактор ее остановил.
– Один звук, сука, и я засуну ствол тебе в манду и выпущу всю обойму!
– Замечательно! Вот видишь, немного творчества, и жизнь становится веселей, – радостно сказал Дюльсендорф Редактору и, уже обращаясь к Зильденштейнам, – здесь принято кормить гостей? Я чертовски проголодался, беседуя с членами уважаемого совета.
Жена Зильденштейна часто-часто закивала головой.
– Отлично! Чего бы такого пожевать… Придумал! А свари-ка мне язык.
– Но у нас в доме нет языка, – пролепетала она.
–У вас в доме как минимум 4 языка, – зло крикнул Дюльсендорф. – Какой бы мне выбрать?
От этих слов Зильденштейны побелели еще сильней.
– Вырви язык у этого мудозвона, – приказал Дюльсендорф Редактору.
Тот ловко, но без удовольствия, предварительно хорошо засветив Зильденштейну в лоб, вырезал у него язык и протянул Дюльсендорфу.
– Зачем ты мне его даешь? Он еще не готов. Отдай этой суке.
Жену Зильденштейна стошнило прямо на стол.
– Тебя чего, не учили хорошим манерам?! – накинулся на нее Дюльсендорф. – Быстро убери здесь… Нет, пусть этим займутся твои сучата, а ты займись языком.
– Я не буду это готовить, – прошептала она.
– Что?
– Я не буду это готовить, не могу. – Она разрыдалась.
– Или ты заткнешься и сваришь мне язык, или я захочу грудей твоих ссыкух. Ты меня поняла?
Она сразу как-то затихла и принялась готовить язык. Дочки убирали со стола и мыли пол. Зильденштейн какое-то время еще хрипел на полу, захлебываясь кровью, но вскоре затих.
– Всегда ненавидел этого мерзавца. Если бы не он, эксперимент давно был бы уже в своей следующей фазе.
Наступила тишина. Жена Зильденштейна, что-то беззвучно шепча, готовила язык покойного мужа, девочки сидели, ни живые, ни мертвые, боясь пошевелиться, на своих местах за столом. Редактор стоял в дверях, держа в руках автомат, а Дюльсендорф нервно ходил по кухне.
– Вот скажи мне, – обратился он к Редактору, – откуда в нас эта скотская покорность? Стоит только навести оружие, а еще лучше кого-нибудь замочить, и люди превращаются в дрессированных баранов. Никто еще не устроил бунт в очереди в крематорий! Никто! Пойми, я не хочу сказать, что слеплен из другого теста. Я такое же дерьмо, как и все. Единственная разница в том, что оружие в данный момент находится у меня в руках. Отними у меня пистолет, и я буду такой же сволочью.
Редактор молчал.
Наконец мадам Зильденштейн трясущимися руками подала к столу язык мужа. Дюльсендорф тщательно вымыл руки, повязал салфетку, отрезал небольшой кусочек языка, подул и положил в рот.
– Чего это я тут один ем? – спохватился он. – Это неправильно. Садись! – приказал он жене Зильденштейна.
Та покорно села за стол.
– Чем бы таким тебя угостить?
Он взял нож и подошел к телу Зильденштейна.
– Вы же вроде как муж и жена? – лицо его скривилось в дьявольской улыбке. – Тогда и подарок тебе будет, как верной супруге.
Он нагнулся над Зильденштейном, нарочито медленно расстегнул ему штаны и отрезал член.
– Жри! – Он кинул окровавленный обрубок на стол перед мадам Зильденштейн.
– Я не могу! – вскричала она и заголосила совсем уже нечеловеческим голосом.
– Жри! – Дюльсендорф схватил член и принялся с силой запихивать его в глотку обезумевшей женщины. Когда она окончательно затихла, он повернулся к дочкам.
– Теперь ты, – выбрал он ту, что постарше, – скажи, ты хорошая девочка?
Она только еще сильнее сжалась в комочек.
– Говорят, эти сучки сейчас становятся развратными чуть ли не с пеленок. Раздевайся.
– Нет! – пискнула та.
– Раздевайся!
Дюльсендорф схватил ее за руку и выдернул из-за стола.
– Раздевайся!
Он грубо содрал с нее одежду.
Хочешь? – спросил он Редактора.
Редактор ответил взглядом, исполненным ненависти.
– Ну извини, не знал, что ты такой нежный. Придется все самому.
Два выстрпела, и дочери Зильденштейна рухнули на пол.
– Ты испортил мне праздник!
– Заткнись, или я пристрелю и тебя.
– Ладно, поехали.
Когда они вошли к Торопыге, тот висел в зале на люстре. Рядом на полу лежали его жена и сын, застреленные из охотничьего ружья.
– Умный был, сука, – сказал Дюльсендорф, не скрывая своего разочарования.


Глава 25

В просторном, дорого, но не кричаще отделанном, прекрасно оборудованном кабинете, где все под рукой, но в то же время ничто не мешает и не отвлекает, в удобных дорогих креслах сидели двое. Со стороны могло показаться, что это старые приятели, коротающие свободное время за чашкой кофе. Как уже было сказано, они пили кофе и непринужденно беседовали на, казалось бы, совершенно отвлеченную тему. Было время заката, и солнце окрашивало комнату в наиживописнейшие тона.
– Именно понимая все это, начинаешь особо остро чувствовать красоту таких вот моментов, – сказал хозяин кабинета.
– Вы еще можете все изменить. Уезжайте, Сергей Николаевич.
– К сожалению, это невозможно. У меня есть дочь. Вы, как никто другой, должны меня понять.
– Думаете, они оставят ее в покое?
– Вряд ли.
– Тогда что?
– Сложный вопрос, Алеша, – он тяжело вздохнул. – С тех пор, как я превратился в Редактора, я понял одно: в этом чертовом эксперименте все играют чужие роли. Никто не является тем, за кого себя выдает.
– Включая нас с вами.
– Включая нас с вами… А хотите водки? Настоящей хорошей водки? А?
– Можно и водки.
Сергей Николаевич, или Редактор открыл замаскированный под шкаф холодильник и достал оттуда бутылку, две небольшие рюмки. Следом на столе появились огурчики, колбаска, сыр…
– За что выпьем? – спросил Редактор.
– Не знаю. В душе сумбур какой-то.
– Вот давайте за этот сумбур и выпьем.
– Согласен. Ясность иногда – это очень хреново.
– Жаль, что при таких обстоятельствах. Ну да ладно.
– При других обстоятельствах… – произнес задумчиво Каменев и не стал продолжать фразу. – А может, все-таки рискнете? – спросил он вместо этого.
– Бесполезно.
– Но ведь… – вновь осекся Каменев.
– Вас выпустили, потому что вы ключ.
– Они знали, что я вернусь?
– Для этого вас и выпустили.
– Как и тех двоих?
– Насчет Светланы ничего не скажу – темная лошадка. А парень, похоже, да.
– И все же, что бы вы мне посоветовали?
– Не пускайте туда Дюльсендорфа.
– Легко сказать.
– А разве не этому вы учились?
– Не знаю. Да и роль противовеса мне, честно говоря, совсем не импонирует.
– Мне тоже много чего не импонирует, однако…
– В том-то и дело, дружище.
– Давай лучше выпьем еще?
– А потом еще, сразу, чтобы хоть на какое-то время…
– Напиваться стоит при хорошем настроении. Иначе водка только усугубляет.
В последний раз запустив свой лучик в окно, солнце исчезло за горизонтом.
– Включить свет?
– Не знаю. А вообще, лучше так.
– Хорошо. Пусть будет так. Простите, я вас не задерживаю?
– До полуночи я в вашем распоряжении.
– Полночь… До чего же мы любим условности!
– В полночь за вами придут.
– Я не о вас. Я вообще. Возьмем хотя бы литературу. Меня всегда смущал тот факт, что всякая нечисть появляется с боем часов, тогда как это не более чем условность нашей двуногой цивилизации. Существует не так много мест, где календарная полночь, назовем это так, совпадает с астрономической, и если уж нечисть так привязана к полуночи, она должна появляться не с боем часов, а с появлением солнца в зените на противоположной точке земного шара.
– Зато исчезают они с первыми петухами. То есть возвращаются к себе, уже исходя из реального времени.
– Значит, это такая же процедура, как политический арест. Сначала звонок по телефону, потом среди ночи, обязательно среди ночи и обязательно после полуночи…
– Потому что они и есть настоящая нечистая сила, они, а не привидения и бесы.
– А они и есть привидения и бесы. Попав туда, они перестают быть людьми.
– Или только ими становятся.
– Возможно. Взять хотя бы моих экспериментаторов. Когда-то большинство из них были весьма неплохими людьми… Да тот же Дюльсендорф. Ученый бессребреник. Почти фанатик. Он же изначально хотел добра для всех, а теперь…
– Теперь он служит эксперименту, которому, по большому счету, нет никакого дела до человечества и прочей несущественной, с его точки зрения, ерунды.
– Зачем же тогда, по-вашему, он все это создал?
– Не знаю. Возможно, чтобы разобраться…
– Разобраться в чем? По-моему, с нашей помощью можно только еще сильнее запутаться.
– Вы все еще слишком хорошо о себе думаете. О всех нас. С чего вы взяли, что он хочет разобраться именно в нас? Может, он, как математик… Берет лист бумаги, точит карандаш, пишет формулы…
– Не знаю. Я вообще ничего не думаю… Особенно в последнее время.


За окном шел дождь со снегом. Ноябрь. Первый месяц зимы. Настоящей тоскливо-промозглой зимы с обязательной сыростью, ветром и, еще хуже, морозами. Ненавижу морозы. Для меня нормальная температура окружающей среды находится в районе тридцати градусов по Цельсию. Зимой у меня всегда остервенелая холодная депрессия, когда не хочется ничего, особенно не хочется вставать, вылазить или вылезать из-под одеяла, напяливать на себя кучу одежды и идти в этот холодный, грязно-мокрый кошмар. От одной только мысли об этом мне стало холодно, и я еще сильней закутался в одеяло.
Наверно, я заснул, потому что не услышал, как вернулся Каменев, который где-то прошлялся всю ночь. Он был злым, небритым, и от него разило водкой.
– Валяешься? – спросил он с явным раздражением в голосе.
– Ненавижу зиму.
– Это хорошо.
– Хорошо?
– Твоя ненависть нам сегодня понадобится.
– Опять маневры?
С того дня, как он снял меня с крыши, он не давал мне покоя. Постоянные рассказы о себе и об эксперименте, постоянные тренировки, а в последнее время добавились еще и маневры. Так я называл учебные вылазки в большой мир. Он заставлял меня воровать какую-то ерунду на базаре, зачастую на глазах у ментов, заставлял ходить на футбол, участвовать в потасовках.
– Ты должен быть неуязвим в любой ситуации, – говорил он, покупая билеты на матч, где двадцать два бугая под истошные вопли зрителей пинали ногами мяч, а зачастую и друг друга.
Подобные мероприятия наводили на меня тоску, как и пьяные драки, которые часто провоцировал он сам. Моей задачей было выйти из всего этого бедлама без какого-либо ущерба для здоровья, чего я и сам желал не меньше, чем Каменев.
– Сегодня боевая вылазка.
– Кого бьем?
– Всех. Одевайся. Сейчас уже люди придут, а ты еще тут валяешься.
– Ненавижу эту страну! – с чувством сказал я, выползая из-под одеяла в плохо отапливаемую чуть теплыми батареями комнату.
Труднее всего было заставить себя откинуть одеяло.
– На завтрак время есть? – спросил я, торопливо одевшись.
– Конечно. Никто не знает, сколько мы там пробудем.
– Где?
– Увидишь.
– Хорошо, – согласился я. В таком состоянии он все равно бы ничего не сказал, – чем будем завтракать?
– Картошка, капуста, рыба.
– Какая рыба? Колбаса?
– Селедка. Замечательная. – Он улыбнулся.
– Селедка – это хорошо.
Только мы сели за стол, заявилась парочка Каменевских бойцов.
– Знакомьтесь.
– Игорь, – сказал я, не подавая руки, – руки в селедке.
– Ганс, – он автоматически протянул руку и тут же убрал.
– Генрих.
Ребята как ребята. На громил совсем не похожи.
– Пошли, – распорядился Каменев, и мы поднялись из-за стола, так по-человечески и не поев.


Машина остановилась возле небольшой частной автомастерской на краю города, услугами которой, судя по всему, мало кто пользовался.
– Мы закрываемся, – сообщил нам вынырнувший из гаража мужик и тут же получил кулаком по лицу. Всего в гараже было пять человек. Все какие-то однотипные. Неопределенного возраста, неопределенной национальности, в одинаковых спецовках. Мы, вернее, Ганс, Генрих и Каменев, справились с ними в считанные секунды. Чуть больше ушло на то, чтобы привязать их к стульям.
– Нам нужна Света. Где она? – спросил у них Каменев.
– Пошел ты! – ответил один из пленных.
– Ганс.
Ставший вдруг похожим на здоровенного бульдога Ганс с силой ударил того по лицу.
– Где она? Кто-нибудь может мне сказать? Нет? Тогда мы сделаем вот что. Мы будем играть с вами в бутылочку.
Ганс и Генрих, словно дети, играющие в кукол, усадили крепко привязанных к стульям пленных за стол.
– Правила игры, если кто не в курсе, проще простого, – принялся объяснять Ганс. – На кого укажет горлышко бутылки, тот и квач. Вопросы есть?
Вопросов не было. Тогда Ганс манерно кивнул Генриху (они все делали немного рисуясь, что должно было наводить на подопечных еще больший страх), и тот крутанул бутылку.
Бутылка остановилась напротив типа с разбитым лицом.
– Итак, все тот же вопрос нашей викторины. Что скажете?
Тип витиевато выругался.
– Ну да! Ты и так умеешь! Готов, значит, ради нее в огонь и воду? И побоев ты не боишься? Ладно, проверим.
– Сожгите этого мудака, – приказал Каменев.
– Где тут у вас бензин? – спросил у того же мужика Ганс.
Пленные сидели за столом совершенно белые.
– Нет, Ганс, бензин не пойдет. Мы тут не самосожжение протеста готовим. Нам не надо, чтобы он слишком быстро… Облей его маслом. Одну голову и подожги. Только рот залепи.
– Что тут у них?
– Да вот, ведро с отработкой.
Среди инструментов Генрих нашел кисточку и отдал ее Гансу.
– Приступим.
Ганс нарочито медленно пропитал волосы мужика маслом, затем прикурил сигарету от зажигалки и только после этого поднес пламя к голове жертвы. Волосы, пропитанные маслом, затрещали и вспыхнули. Пахнуло паленой шерстью, горелым маслом и еще чем-то жутко неприятным, как в подъезде, когда соседи готовят еду.
Меня буквально вывернуло наизнанку.
– Пойди умойся, – распорядился Каменев, – вода в багажнике.
На свежем воздухе меня стошнило еще раз. На этот раз желудок давал пустые спазмы, вызывающие почему-то боль во всем теле. Глаза слезились, а в нос неприятно щекотали остатки еды. Зато запах блевотины стал своего рода панацеей от той, казалось, навсегда въевшейся в меня вони сжигаемого заживо человека.
Умывшись, отсморкавшись и тщательно прополоскав горло и рот, я сел на землю возле машины, предварительно подстелив под себя какую-то картонку.
Было промозгло и сыро. Накрапывал мелкий дождь, но в тот момент это было даже здорово.
А в ушах продолжал стоять треск горящих волос и жуткий, ни на что не похожий человеческий крик.


Следующей остановкой был небольшой уютный бар на первом этаже частного дома. Скорее даже не бар, а что-то вроде частного клуба. Тихое заведение, которое мгновенно обросло постоянными клиентами, да так, что все места, а мест было столов шесть, постоянно были заказанными, по крайней мере, так объясняли тем, кто пытался случайно забрести туда на огонек. Бар был ночным и закрывался в пять утра.
Ганс посмотрел на часы.
– Сколько? – спросил Каменев.
– Половина пятого.
– Уже скоро.
Несмотря на время, спать не хотелось. После экскурса в гараж я пребывал в состоянии легкого анабиоза, которое меня всегда спасало от нервных перегрузок. Защитный предохранитель вновь сработал, и я был совершенно апатичным, словно вместе с содержимым желудка из меня вылилось и содержимое души. Есть тоже не хотелось. Ничего не хотелось.
– Один неверный шаг, и они сделают с тобой нечто подобное! – прокричал в мое бледное, полуобморочное лицо Каменев, когда они вышли из гаража.
Эта фраза постоянно вертелась в голове, словно повторяющийся обрывок песни на заигранной пластинке.
Наконец, последние посетители покинули бар.
– Пора, что ли?
– Пошли.
Все, кроме меня (у меня оружия не было), дружно, словно на военном параде, передернули затворы маленьких автоматов с глушителями на стволах. Мы вышли из машины и быстрым шагом направились к входной двери. Холодный мокрый ветер вяло ударил в лицо, и я тут же вспомнил «Хромую судьбу» Стругацких. Эпизод, когда мокрый ветер точно так же надавал пощечин людям, пришедшим за своими детьми.
– Мы закрываемся, – только и успел сказать рослый детина, работающий официантом, вышибалой и охранником в одном лице. Сколько ему платили? Короткая очередь в живот сложила его пополам.
Следующим оказался Слон – так все звали хозяина бара. Гнусный, надо сказать, тип.
– Девчонку! Не упустите девчонку! Ее надо брать живой! – распорядился Каменев.
Но она ушла. В потаенной комнате на небольшом столике дымился кофе. Его только начали пить. Рядом, в пепельнице, тлела недавно прикуренная сигарета. Трудно было не догадаться, что она ушла у нас из-под носа.
– Дверь! Ищите вторую дверь! – зло приказал Каменев.
Мы начали лихорадочно срывать все со стен и двигать мебель: Диван, стол, небольшой шкаф.
Ход оказался за шкафом. Небольшая нора, в которую надо было пролазить на четвереньках.
– Пошли!
Мы пулей выскочили из бара и…
Небольшой серый автомобиль промчался на бешеной скорости по улице.
– Моргана! – сказал с чувством Каменев, словно выругался.
– Может, стоит наведаться? – поинтересовался Ганс.
– Не получится. Она сейчас под охраной эксперимента. Уходим.
Проехав всего несколько кварталов от бара, Каменев высадил ребят, и они скрылись в густом утреннем тумане.
– Теперь ты понял, в какую игру вляпался? – спросил он меня, когда мы остались в машине вдвоем.
Я кивнул.
– Помни об этом. Иначе…
Мне не надо было объяснять, что может случиться иначе, и он это понял.
Дома он, не раздеваясь, вошел в комнату и достал из бара бутылку водки и две стопки.
– Давай. За одного очень хорошего человека. Не чокаясь.
Мы выпили, и по его виду я понял, что лучше вопросов не задавать. К тому же водка, положенная на бессонную ночь, требовала свое.


– Да тише ты! – зашипел на меня Каменев.
– Тише, тише… нихрена же не видно. Что я тебе, мышь летучая?
– А тебе незачем смотреть. Ты чувствуй. Чувствуй и иди. Глаза можешь вообще закрыть.
– Ага. Перекрывая какой-нибудь канал восприятия, мы тем самым заставляем работать другие в более интенсивном режиме.
– Поначитался… – пробурчал Каменев.
Но глаза я закрывать не стал. Все равно даже в кромешной тьме с закрытыми глазами начинаешь чувствовать себя неполноценным. К тому же усиливать другие чувства мне не хотелось. Не находили мои чувства ничего здесь хорошего. Один запах чего стоил. Пахло канализацией, затхлостью, сырой землей, гниющей картошкой, прелыми тряпками и еще бог знает чем столь же приятным. Под ногами было скользко, а иногда вообще хлюпало. Руки, а я шел, обшаривая темноту руками, то и дело натыкались на мокрые, скользкие от какого-то отвратительного налета стены. Хорошо хоть потолок, или как эта дрянь называется у спелеологов, был достаточно высоким, чтобы можно было идти в рост. Правда, с потолка капало нечто мерзкое и холодное.
– Они что, тоже через эту дыру туда ходят? – спросил я чуть слышно Каменева.
– У них есть парадный вход.
– Понятно. А мы, значит, через вход для прислуги.
– Скорее, через слуховое окно или канализацию.
– А откуда ты узнал об этой калитке?
Он оставил мой вопрос без ответа.
Это больше напоминало один из моих снов. Заброшенный склад на краю города, готовый вот-вот рухнуть от малейшего дуновения ветерка. Темный сырой подвал. Разобранная кирпичная кладка, за которой начинается хрен знает как появившийся вход в подземелье… Одним словом, фантастика.
– Словно кто-то специально все это делает, – продолжил я мысль, но уже вслух.
– Ты о чем?
– Да обо всем этом. Тебе не кажется, что эту дырку здесь сделали специально для нас?
– А ты еще в этом сомневаешься?
– Эксперимент?
– Хрен его знает. Или ты думаешь, кто-нибудь понимает, что в данном случае стоит за словом эксперимент?
– Не понял?
– Слишком много всего закрутили. Нарвались на ряд необъяснимых явлений, которые назвали экспериментом. Затем его мистифицировали. Как и многое другое.
Он хотел уже развить свою тему и дальше, но вовремя осекся. Мы находились под небольшим окошком, из которого доносился шум.
– Больше ни слова.
Каменев аккуратно убрал решетку, и мы выбрались в уже достаточно приличный коридор. Он был похож на подземелья средневековых замков. Правда, картину средневековости портили идущие вдоль стен кабеля и трубы, но если все это хорошенько задекорировать…
– Стой, – еле слышно приказал мне Каменев.
Я мгновенно отреагировал. Все-таки неплохо он меня вышколил за это время.
Мы прижались к стене и стали думать зону безопасности. Оказывается, эти штуки можно создавать и направлять усилием чего-то там в сознании.
– Пошли.
Теперь надо было двигаться как можно тише. К сожалению, на звуки и (о боже!) запахи наше умение не распространялись. Несколько минут мы осторожно двигались вдоль стены, пока не оказались у входа в помещение, которое я видел во сне. Та же огромная зала, выложенная белым мрамором. Небольшое возвышение у дальней стены, круглый бассейн радиусом метра полтора. Прозрачный цветок лотоса посреди бассейна. Даже огонь горел в цветке лотоса, как в моем сне. Только вместо факелов были электрические светильники, создающие атмосферу полумрака. «Идеальное место для дискотеки», - почему-то подумалось мне. В зале были люди. Двенадцать человек, а не пятьдесят, как во сне. Да и одеты они были в самую обычную одежду. Вот только лица были закрыты одинаковыми масками. Карнавал, да и только. Как и во сне, они читали молитву на непонятном языке. Стоял чересчур сильный гул, чтобы можно было услышать наше присутствие.
Зона безопасности удачно расположилась в одном из углов залы, и мы незаметно пробрались туда.
Молитва резко оборвалась на полуслове. В наступившей тишине был слышен каждый шорох. Попробуй мы сейчас хоть пошевелиться…
Тишина продолжалась около минуты, затем люди в длинных черных балахонах внесли в залу странную помесь разделочного стола и раскладушки. Установив приспособление, они чинно удалились. Другие так же одетые люди (они встретились у входа) ввели под аккомпанемент собственных шагов отца Маги. Он был немного бледнее обычного, но выглядел спокойным. У меня сжалось сердце. Отец Маги – Редактор! Это объясняло если не все в нашей с ней размолвке, то, по крайней мере, многое. Балахонщики (так я окрестил для себя этих церемониймейстеров) ловко уложили его на приспособление так, что руки ниже локтей и ноги ниже колен оказались навесу. Вот уж действительно Прокрустово ложе. Затем под руки и ноги поставили что-то вроде специальных тазиков. Проделав все это, балахонщики удалились.
К алтарю приблизилась женщина, буквально излучающая силу и власть, несмотря на невысокий рост и изящное сложение. Балахонщик, преклонив колени, вручил ей небольшой меч. Ни слова не говоря, она повернулась к Редактору и, ловко взмахнув мечом, отсекла ему кисть правой руки. Хор грянул мрачный гимн, а женщина стояла и смотрела, как кровь наполняет тазик. Затем пение стихло, и жрица, обойдя алтарь, вновь взмахнула мечом. Вновь зазвучало пение. Эта сцена повторилась еще два раза с той лишь разницей, что после того, как она отсекла ему вторую ногу, пение не кончалось до тех пор, пока не перестала течь кровь. Тогда жрица положила меч на Редактора острием вниз. Это послужило сигналом для балахонщиков, которые торжественно вынесли красивой работы большую чашу, скорее всего, из золота, куда слили кровь. С чашей в руках они опустились перед жрицей на колени, а она принялась читать молитву. Затем она вылила большую часть крови в цветок лотоса, который тут же окрасился в рубиновый цвет. После чего она пригубила из чаши и бережно передала ее остальным участникам этого действа.
– Пойдем, – сказал Каменев. – Остальное можно не смотреть.
Мы выбрались из пещеры, и только тогда я понял, что дрожу.
– Как ты? – спросил он, пристально посмотрев на меня.
– Трясет, как при гриппе. Горячка, как у героев Достоевского.
– Ничего, это пройдет.
– Скажи, она знала?
– Кто?
– Ну, когда все еще было хорошо, и ни о каком эксперименте…
Я боялся произнести имя Маги, словно это могло навлечь на нее беду.
– Она ничего не знала, да, наверно, ничего не знает и сейчас. Эти ребята умеют убеждать.


Глава 26

– …И запомни, – напутствовал меня Каменев, наверно, уже в десятый раз за день, – нельзя недооценивать Дюльсендорфа. Он настоящий хищник, боец, зверь по имени человек, опасный и коварный враг. Его не интересуют такие понятия, как добро и зло, хорошо и плохо, человечность и бесчеловечность. Ему плевать. Единственным руководством к действию для него служит целесообразность, эффективность и требования эксперимента. Он не герой. Героям вечная память. Посмертно. Никто так не склонен к вымиранию, как герои, ибо у них вдруг выключается инстинкт самосохранения. Грудью на амбразуру, с гранатами под танк… И все. И нет больше героя. Хищник – стратег. Он выжидает, притворяется, усыпляет бдительность и, только перехитрив, обезвредив противника заранее, наносит удар. Удар и уход в сторону, в безопасное место, но уже с добычей. Хищник может и убежать, показать трусость, показать видимую слабость, герой – никогда. В результате чего герои в силу своей стратегической неповоротливости оказываются в зубах у хищников. Таковы правила этой игры, а правила он усвоил давно. И еще, он слишком долго работал под прикрытием правительства, впитывая в себя все его хитрости.
Каменев замолчал, чтобы перевести дух и наполнить рюмки.
– Он работал на правительство? – спросил я, выпив и тщательно закусив хрустящей квашеной капустой.
– Скорее, правительство работало на него. По крайней мере, с тех пор как он открыл эксперимент.
– Что значит «открыл эксперимент»? – не понял я.
– А то и значит.
– Насколько я что-нибудь понимаю, эксперименты ставят.
– Вот именно. Эксперименты, но не эксперимент. Никто не знает, что это такое.
– Так как…
– А вот так. Существует нечто, названное экспериментом. И Дюльсендорф с этим столкнулся, а столкнувшись, начал служить эксперименту. Для него эксперимент – это идея фикс, смысл жизни. Никто, как он, не понимает его чаяния и нужды. Говорят, эксперимент сам ему говорит…
– Чертовщина какая-то…
– Ты еще перекрестись.
– В голове не укладывается.
– В мире много чего не укладывается в голове. Только к одному мы привыкли, а другое…
– И сколько длится эксперимент?
– Время существования эксперимента соизмеримо со временем существования вселенной. Многие, включая его, думают, что вселенная была создана ради эксперимента.
– Никогда не думал, что правительство интересуется подобными вещами. Особенно наше.
– Ты прав. Они интересуются совсем другими вещами.
– Например?
– Например, эликсиром счастья. Представь себе страну, где все счастливы и любят правительство самой искренней любовью. Где нет преступности, оппозиции, службы безопасности, потому что все, даже вражеские шпионы, становятся счастливыми патриотами вновь обретенной Родины и сами идут сдаваться куда следует. Абсолютное счастье, мечта всех поколений. Рай на земле при сохранении всеобщего бардака.
– Мистика какая-то.
– Не скажи. Сколько людей убивалось, когда умер Сталин. А многие до сих пор его любят.
– Но…
– Вот он и хотел понять, в чем тут дело, и кое-что исправить.
– Как-то мелко для эксперимента.
– Это не эксперимент. Это цена защиты и безопасности. Эксперимент не работает в социальных масштабах. Скорее, он работает с индивидуальностями. И в этом смысле он делится весьма интересными вещами.
– Скажи. А этот Дюльсендорф. Что ему нужно сейчас?
– Сейчас он хочет поиметь всех и стать единственным партнером эксперимента.
– Это возможно?
– Если у него будем все мы, то да. Тогда он станет практически неуязвимым.
– Тогда зачем…?
– Такова воля эксперимента. Мы все равно окажемся там в нужное время. От нас лишь зависит, какова будет при этом расстановка сил.
– Поэтому ты так хотел взять Свету?
– Нет, я хотел спасти одного человека.
– Редактора?
Он ничего не ответил.


Было холодно. С неба сыпалась крупа, а ветер профессионально раздевал до гола. Так всегда случается в ноябре, чтобы ближе к Новому году вновь пространством завладели дожди и туманы.
Каменев довез меня почти до подъезда, так что идти было совсем чуть-чуть. Но даже этот участок пути мог испортить мне настроение. Ненавижу холод!
Выругавшись про себя, я побежал к дому.
– Вернулся? – спросила ехидно Падловна, как всегда сидевшая на лавочке возле подъезда.
– Работал. Иногда приходится, – буркнул я и зашел в подъезд.
– Тут тебя… – начала она что-то говорить, но я не стал слушать.
Как ей только не холодно? Ведь даже летом сидит в шубе, а тут ветер, снег, черт знает что…
Дом встретил меня холодно, словно был на что-то обижен. Чистота, порядок, аккуратно заправленная постель (чего у меня никогда не было), ни одной пылинки. Давящая на нервы чистота, как тогда, когда я обнаружил… Чистота была нестерпимой, и я, не снимая ботинок, прошелся по всей квартире. Не квартира, а какой-то образцово-показательный номер в гостинице или съемочный павильон в кино. Не хватало того незримого, что делает дом Домом, того еле уловимого, чем отличается жилое помещение от… Не дом, а вокзал, только не современный, а тот, где когда-то путешественники меняли почтовых лошадей. Или, лучше, музей. Ну да, все правильно, квартира-музей, куда можно войти, посмотреть, как жил некто №-ский, купить рекламный буклет и отправиться дальше, немного жалея о попусту потраченном времени. Жить же на таком полустанке было практически невозможно. Полустанок – название пришло само по себе. Конечно же, полустанок. Место пересадки из одного вагона в другой…
Чисто автоматически (телефон давно уже должны были отключить за неуплату) я поднял трубку, и она, о чудо, отозвалась резковатым длинным гудком. Видать, кто-то усердно оплачивал мои счета. Даже тут рассчитали все, суки! Взять бы этого альтруиста… подумал я, но, что с ним делать после этого, так и не пришло в голову. Я набрал номер.
– Слушаю, – услышал я знакомый голос.
– Это я.
– Ты где?
– Дома. Я вернулся. Скажи это своему хозяину.
– У меня нет хозяев.
– Мне плевать. Да, Каменев найдет вас позже. И еще, чтобы вы не путались у меня под ногами… Сегодня вечером у Лысого.
– Хорошо. Я передам.
Между нами повисло молчание.
– Вопросы? – не выдержал я.
– Ты ничего не хочешь мне сказать?
– Нет.
– Как знаешь.
Она бросила трубку.
Я еще раз сделал круг по квартире. Ничто больше не было мне родным. Абсолютно чужие, посторонние стены, мебель, обстановка… Все было обычным, тем же самым, в принципе ничего со времени моего отсутствия не изменилось, вот только некий, связывающий меня с этим миром мост был уничтожен, сожжен при отступлении, и строительство нового не планировалось. Только грязные следы все еще принадлежали мне. Я вдруг остро ощутил чувство потери чего-то важного, настоящего, чего-то такого, без чего я не мог больше быть самим собой. У меня отобрали самое ценное, что есть в человеке, а именно чувство себя. Теперь я был не больше, чем тенью или еще одной среди многочисленных пружин эксперимента.
Я громко, с ненавистью и остервенением выматерился. Слегка полегчало. По крайней мере, появилось желание что-то сделать. До встречи была уйма времени, и я решил принять ванну. На кухне я нашел свежую, еще запечатанную упаковку кофе. Турка стояла на своем месте. Отлично. Спустив на всякий случай воду, я приготовил кофе. Быстро, пока набирается ванная, я сбегал в ларек напротив и купил сигарету. Одну-единственную сигарету. «Как перед казнью», - подумал я. Соорудив в ванной подобие стола, я лег в приятно горячую воду и начал с кофе. Выпив его медленными глотками, я тщательно вытер руки и закурил. Голова с непривычки закружилась, но неприятных ощущений как в первые разы не было. Словно и не бросал.
Я вдруг вспомнил, как кто-то мне рассказывал, что часами может читать в ванной. Один раз, правда, книга упала в воду…
«А почему бы и нет?», – подумал я.
Оставляя после себя мокрые следы, я прошел в зал, где на полке стоял любимый трехтомник Борхеса. «Молитва…» Меня всегда завораживали эти слова. С того самого дня, когда я прочитал их впервые. Умереть раз и навсегда вместе с собственным телом. Никакой вечной души, никакого царствия небесного, никаких перерождений. Ничего. Абсолютное ничто как избавление от всего того, что зовется миром. Да и может ли быть так, чтобы тот же создатель, сотворивший столько дерьма здесь, вдруг где-то там, на пресловутых небесах, создал нечто стоящее? Нет, пусть другие тешат себя подобной ерундой. Имей я возможность выбора… Но выбора как такового у меня никогда не было. Вот бы суметь, как Сократ, но Сократом я тоже не был. И если раньше мне, по крайней мере, казалось, что я как минимум я, то теперь даже такое утверждение без натяжки я не мог бы себе позволить.
Нестерпимо захотелось спать. Глаза буквально отказывались открываться, и я практически на автопилоте выбрался из ванной и, не вытираясь, побрел в спальню. Как был мокрый, я забрался под одеяло, не удосужившись перед этим снять покрывало, и мгновенно погрузился в глубокий сон.


Надо было вставать. Тело, измученное хождением по хаткам, почувствовав дом, не хотело больше никуда идти. Тело ныло и просило покоя. Может, грипп? Этого мне еще не хватало. В рамках антивирусной компании я сварил себе кофе, которым и запил таблетку парацетамола. Я сидел, пил кофе и думал о Маге. Конечно, никакая она не агентка. Она вообще могла ничего не знать о папочкином бизнесе. Жила себе спокойно, меня любила… Потом приперся к ней какой-нибудь урод типа Цветикова… Чего-чего, а убеждать они умеют. Это у них хорошо получается. Поэтому она так себя и вела, испуганная и ничего не понимающая Мага… Не растащи они нас, я бы вообще ни на что не клюнул. Ни на какую даму, ни на какую вуаль, не говоря уже о Дюльсендорфе и Свете. Тоже мне иголка в яйце. Мастер художественной самодеятельности для таких идиотов, как я. А ведь поверил, повелся на этот спектакль, да и как было не повестись, если на моих глазах тогда с девчонкой…
Ко мне вновь вернулось чувство потери. Сволочи! Ничего же мне не оставили, кроме образа дамы под вуалью, этакой Дульсинеи наших дней. Да и я ничуть не лучше поехавшего на рыцарских романах идальго. Какая она на самом деле? Такая же, как во сне, или…? Тоже ведь приходила ко мне, манипулировала… В этой своре только убийца и оказался порядочным человеком, как сказал мне Каменев после смерти Редактора. Что ж, все правильно, если, конечно, включить сюда и нас, а возможно, и ее… Поздно же я начал хоть что-то понимать, слишком поздно. Пойми я чуть-чуть раньше, и, может быть…


В кафе было немноголюдно. Облюбовав столик в самом углу (меня интуитивно тянуло забиться куда-нибудь в угол), я заказал пирожные и кофе. Вскоре появился Дюльсендорф. Теперь он походил на революционера-террориста из большевистского кино. Сдавленный чахоточный кашель, лихорадочно блестящие глаза, нервозность.
– Я пришел, – сказал я, не здороваясь.
– Я понял, – ответил он.
– Что ты собираешься делать?
– В воскресенье открываются ворота. Помнишь?
– Сегодня что?
– Вторник.
– Среда, четверг, пятница, суббота… У меня еще четыре дня.
– Чуть меньше. Ты должен быть у меня в субботу вечером.
– А Каменев?
– Он будет ждать нас на месте.
На моем лице настолько явно проявилось удивление, что он продолжил:
– Он не так прост, как тебе могло показаться. И еще, пока ничего не случилось… Я хочу, чтобы ты понял… Здесь нет случайных жертв. Они невозможны…
Мы несколько минут сидели молча.
– Где мы встречаемся?
– У меня. Дорогу, надеюсь, ты не забыл?
– А я пройду?
– Не волнуйся. Тебя-то он точно пропустит.
– Хорошо. Только, знаешь, эти несколько дней не надо меня беспокоить.
Дюльсендорф посмотрел внимательно в мои глаза.
– А ты сильно изменился за это время.
– Ты тоже. Ладно, мне пора.
Я поднялся из-за стола. Дюльсендорф хотел что-то сказать, но вместо этого только махнул рукой и тоже засобирался. Я не стал его ни о чем спрашивать.


Глава 27

Я шел к Дюльсендорфу со странным чувством. Меня не покидала уверенность в том, что где-то глубоко внутри я уже принял решение, все взвесил, расставил по местам, все, до последнего хода. Мое подсознание выполнило домашнюю работу, вот только между этим пониманием и сознанием стоял непроходимый барьер. Мое сознание не имело нужного доступа, и это меня немного пугало. Я был уверен, что эта встреча была предопределена еще с самого начала, еще с момента моего рождения, а может быть, задолго до него. И дело даже не в отсутствии пресловутой свободы воли как таковой; свободы воли, которая не играла в этом процессе никакой роли. Просто, как бы я ни мыкался, все одно интеграл по пути после некоторых преобразований дал бы исходную точку «В», куда меня должен привести Дюльсендорф. В этом спектакле мы не более чем актеры, вспомнил я один из снов. Не более чем комедианты…
Дюльсендорф пил чай. Стол удобно стоял на небольшой площадке между вагонами. Здесь было тепло, как бывает тепло в середине мая или в начале сентября. Кроме него и Светы за столом сидело четверо угрюмых мужиков. На лицах у них застыло выражение овечьей покорности, и я почему-то вспомнил бесконечные очереди в крематорий, которые я видел в кино. Видно было, что они давно уже смирились со своей участью, и это смирение вместе с несбыточной надеждой на провидение полностью парализовали их волю к сопротивлению. Все были в походной форме. Перед Дюльсендорфом и Светой на столе лежали миниатюрные автоматы с короткими стволами.
– Хлебни на дорожку, – пригласил Дюльсендорф к столу.
– Спасибо. Не хочу.
– Послушай. Путь у нас неблизкий. Мы должны за день добраться до места, а это поможет тебе не чувствовать усталость.
– А как же допинг-контроль?
– Допинг контроль уже ждет. Или ты забыл?
– Такое забудешь! – Я вспомнил населяющих лес тварей, и мне стало нехорошо.
– Тогда пей и иди переодеваться.
Насколько было возможно быстро, я выпил приятно терпкий напиток, от которого немного онемело во рту. Зато резко поднялось настроение. Через десять минут я был готов.
Еще через пять минут мы были на краю владений Дюльсендорфа, где, надо думать, они со Светой соорудили нечто из линз и зеркал.
– Осталось не более трех минут. Все готовы?
Всеобщее молчание было утвердительным ответом.
Как он и говорил, минуты через три солнечный луч попал на одну из линз, и все устройство вспыхнуло ярким, разноцветным сиянием. В тот же миг открылись ворота, и мы увидели лес.
– Бегом! – рявкнул Дюльсендорф, подталкивая нас в спины. Он буквально втолкнул нас всех в лес, после чего ворота закрылись почти мгновенно.
– Сейчас зевать нельзя, иначе…
Грозный, пробирающий до костей вой словно подтвердил его слова.
– Пошли, – приказал он и бодро зашагал вперед.
Следом, в колонну по одному, пристроились овцы. Мы со Светой замыкали шествие. У нее в руках автомат, у меня за спиной в рюкзаке предметы культа. Крестовый поход какой-то.
Снова был дремучий лес с рубленой раной просеки. Он совсем не изменился. Так же как тогда было тепло, а все вокруг буквально утопало в зелени. И снова меня поразили запахи, которые стали, казалось, еще насыщенней. Лес издавал тысячи запахов, объединявшихся в букет, выступающих соло, пьянящих, кружащих голову, бодрящих и освежающих... Да и картинка приобрела несколько иной, более насыщенный вид. В прошлый раз все было более плоским и серым, словно тогда я смотрел на мир сквозь грязное стекло, которое кто-то помыл к сегодняшнему походу.
– А что, кто-то настроил изображение? – спросил я у Светки.
– Когда ты бросил курить? – как-то недобро ответила она.
Вообще она вела себя, словно я пообещал на ней жениться, а потом поступил как последний негодяй. О чем я ей и сообщил.
– А ты так не считаешь?
– Я?!
– После того, что мы для тебя сделали…
– После того, что вы для меня сделали, я готов вас придушить голыми руками.
– Идиот! Ты не понимаешь, какие горизонты открываются перед тобой.
– У меня была моя жизнь, которой теперь нет, а пялиться на горизонты не в моих правилах.
Она глянула на меня, словно расстреливала в упор. Нельзя так доводить человека с автоматом в руках.
– К тому же вы меня дурите прямо сейчас.
– Интересно, это каким же образом?
– А где мой пробковый шлем?
– Дурак!
– Силы поберегите, – скорее приказал, чем посоветовал Дюльсендорф.
– Здесь что, совсем не бывает зимы? – спросил я у Светы после паузы в пару часов.
– Здесь не бывает времени.
– Но как? Мы идем из прошлого в будущее, солнце движется по небу. Никакая динамика невозможна без времени.
– И, тем не менее, здесь его нет. Прими это как данность. Все равно не понять.
– Ага. Как квантовые процессы.
– Пусть будет так.
– Я бы на вашем месте поберег дыхание, – снова буркнул на нас Дюльсендорф.
Кроме нас, никто не разговаривал. Дюльсендорф старался держать дыхание, и вообще был какой-то сосредоточенный. Овцы понуро трусили за Карлом, боясь отстать от него хотя бы на шаг. И только мы со Светой были, как школяры на загородной прогулке. Так мы и двигались под бодрое рычание и хруст костей за линией обороны леса.
Иногда туман (а он, пожалуй, с нашего прошлого похода никуда не девался) рассеивался, обнажая увешанные человеческими черепами деревья. От этого зрелища овцы старались втянуть головы как можно дальше в плечи, точно черепашки-недоумки, а кто-то из них принимался бормотать молитвы.
– Шире шаг! Опаздываем, – распорядился Дюльсендорф.
Теперь нам приходилось почти бежать, но ему никто не перечил. Все боялись украсить собой очередную ветку. Так мы и шли, не сбавляя скорости, не делая привалов до самых развалин храма.
– Двадцать минут. Не больше, – сказал Дюльсендорф, посмотрев на часы.
Мы все рухнули, как подкошенные. Карл тоже тяжело глотал воздух ртом.
Казалось, прошло не более пяти минут, когда Дюльсендорф засуетился. Он достал из своего рюкзака (рюкзаки были только у нас двоих) флягу и небольшой стаканчик.
– Осторожно. Расплескаете – и можете не дойти.
Мы бережно выпили по порции волшебного эликсира. Это были первые глотки воды за весь день.
– Пора.
Мы нехотя поднялись на ноги и вновь почти бегом отправились в путь.
На вершину горы мы поднялись почти уже перед закатом. Она выглядела настолько иначе, чем в прошлый раз, словно была сменной насадкой. Теперь это была ровная площадка из монолитного камня гладкого, как стекло. В камне были вырезаны неглубокие канавки, где тихо горело асбестовое масло. Был абсолютный штиль, и масло горело неподвижным пламенем, что придавало картине некий неземной вид. Пламя образовывало какой-то, скорее всего, магический символ. Этот символ разделял плоскость на две части: внутреннюю и наружную. Внутри символа было три круга одинакового диаметра и одинаковой глубины. Круги образовывали равносторонний треугольник, центром которого была звезда Давида. За пределами символа было четыре овальных углубления, связанных между собой сложной системой канавок. Странно, но, несмотря на то, что канавки пересекались, масло не выходило за пределы символа.
В нескольких метрах от него горел костер. Приятно пахло едой.
– Хорошо ходите, – встретил нас Каменев.
– Я же говорил, – прошептал Дюльсендорф.
– Прошу к столу. Ничего, что не совсем по этикету?
Он снял котелок с огня и раздал всем ложки. Мы жадно накинулись на еду. Это было густое мясное рагу с кореньями. Пока мы ели, стало совсем темно.
Дюльсендорф с видом театрального режиссера расставил сначала овец сразу за углублениями, затем нас чуть дальше от центра каждого напротив круга. Сам он вошел в звезду Давида и начал петь. Он пел на незнакомом мне языке, но, казалось, я понимаю значение каждого слова. Закончив петь, Дюльсендорф вскинул руки вверх, и овцы рухнули на землю, точно молящиеся мусульмане. Тогда Карл обошел их по очереди и, поднимая за волосы их головы, перерезал им горла. Кровь хлынула в углубления и вскоре заполнила канавки. Дюльсендорф выкрикнул короткое слово на том же языке, и кровь загорелась ярким небесно-голубым пламенем.
После следующей его команды мы, словно не управляющие телами зомби начали раздеваться до гола. Впечатление было такое, что кто-то завладел твоим телом и хозяйничает там вместо тебя. Раздевшись, мое тело вступило в круг и село по-японски лицом к центру.
Дюльсендорф ловко отрезал у Светы пучок волос и, макая его в кровь, принялся рисовать на наших телах магические узоры. Высыхая, кровь начинала светиться.
Все это время у меня не было ни чувств, ни мыслей. Я был полностью подавлен, и мое сознание, на редкость ясное и всепонимающее, жило как бы отдельно от тела.
Дюльсендорф достал прямо из воздуха горящий факел и поднес его к светящейся в канавках крови. Нас отбросило взрывной волной. Это была не обычная взрывная волна. Она бережно подняла нас на воздух и отнесла на безопасное расстояние.
А в самом центре площадки, там, где была звезда Давида, появилась сначала небольшая воронка смерча, который медленно набирал силу. Он рос, менял цвет и форму, а я смотрел и не мог отвести глаз. Когда этот вращающийся поток достиг метров трех в высоту и метра полтора в диаметре, вращение прекратилось, и я увидел врата. Конечно, никаких врат там не было, а была бесконечная дорожка, такая же, как та, что можно создать при помощи свечей и зеркал. Там не было света, но не было и тьмы.
Там была она. Такая же, как в моих снах. Среднего роста, изящная, в длинном пальто темного цвета и ботиках на шнурках под цвет пальто, к которым не приставали ни пыль, ни грязь. Женщина-тайна, женщина-мечта, женщина-нагваль. На ее лице играла улыбка. Казалось, она шла, не касаясь земли ногами, и само время почтительно уступало ей дорогу.
Я был раздавлен, уничтожен, разобран по атомам и собран вновь. Во мне с новой силой вспыхнули благоговейное обожание, поклонение, любовь. Ее магнетизм полностью переориентировал мою волю, выстроил ее вдоль своих силовых линий подобно тому, как обычный магнит выстраивает железные опилки. Я полностью принадлежал ей, и я был безмерно счастлив. Я забыл обо всем вокруг. Я вновь был в сетях ее обаяния. Весь оставшийся мир просто исчез за ненадобностью.
У входа ее ждал Дюльсендорф. Его лицо сияло торжеством. Он, словно все это происходило на каком-то приеме, галантно подал ей руку, помогая вступить в наш мир.
И вдруг что-то произошло. Заклинило какие-то контакты, случился сбой, и, казалось бы, отрепетированная раз и навсегда сцена пошла наперекосяк. Улыбка торжества вдруг начала стекать с лица Дюльсендорфа. А дальше все словно в покадровой съемке: Дама под вуалью, закрывающая собой Дюльсендорфа, нечеловеческий крик Каменева, автоматная очередь… В следующее мгновение я увидел Свету, бросающую ставший ненужным автомат, искаженное лицо Каменева и Дюльсендорфа в броске хищника.
И она на спине, на каменном полу, в неестественной позе. Шляпка с вуалью слетела с ее головы, и теперь было видно прекрасное, совсем еще девичье лицо и широко открытые глаза с застывшим в них удивлением. А вместо фона – увеличивающееся кровавое пятно.
«Все кончено!» Это не было мыслью. Это было состояние дальнейшей ненужности и боли. И это состояние было намного сильнее звучащего во мне приглашения. Все правильно. Дверь открывается кровью. Дюльсендорф и Каменев не в счет. Они всего лишь статисты. Я и Света. Вот для кого был разыгран весь этот спектакль. Вот о каких горизонтах была речь. Новые горизонты. Новые, почти безграничные возможности. Только слишком уж вы перестарались, господа хорошие. Не так, не такой ценой, не таким способом. Цель оправдывает средства? Ох, как часто средства перечеркивают цель! Не хочу я, не нуждаюсь я в ваших подачках, в ваших горизонтах и ваших возможностях. Вот уж действительно… Я вспомнил Борхеса, вспомнил его «Молитву», вспомнил жену, Магу, даму под вуалью, вспомнил всех, кто так или иначе своими телами мостил дорогу в эту паскудную хрень. Трупы, трупы и трупы. Они были вокруг, они заполнили все свободное пространство, ожившие или, лучше сказать, восставшие мертвецы. Они стояли, сидели, лежали, тихонько переговаривались… Они смотрели на меня, и от этих взглядов… Мощная волна отвращения накрыла меня с головой. Это было море, океан, безграничный космос отвращения. Отвращения к себе, к своей ненужной, пустой, обрыдлой жизни, отвращение к эксперименту, к земле и небу, к создателю и созданию, отвращение ко всему и ни к чему конкретно.
– Я не Иов! – вырвалось у меня.
«Хочу умереть раз и навсегда, умереть вместе со своим всегдашним спутником – собственным телом…»
Я понял, что надо делать. Закрыть! Закрыть навсегда к чертовой матери эти ворота. Уничтожить, разломать, принести боль безликому монстру-эксперименту. А еще запереть этих бешеных крокодилов, чтобы больше никто никого никогда… Быстро, пока хищники заняты друг другом…
– Я отрекаюсь от тебя! – прокричал я три раза, и, прыгнув в проход, с силой ударил себя ритуальным ножом в сердце. – Будьте вы прокляты! – крикнул я, а еще успел подумать: «Жил, как дерьмо, так хоть подохну, как человек».