Серебряная нить

Иллюзия так же нужна
для нашего счастья,
как и действительность.
К. Боуви

Солнце практически скрылось за горизонтом, оставляя за собой только алое зарево на вечернем небе. Еще немного, и пылающую воду застелет серебристая дорожка, а горные вершины потеряют свои краски и превратятся в хмурых великанов. Они будут ждать рассвета и слушать музыку прибоя так же, как делали это тысячи лет назад. И их не пугает неизвестность, их не угнетает бездействие и не ограничивает время. Их заботит лишь жизнь, вселяющая надежду.
Окружающий мир менялся на глазах. Каждую секунду он все сильнее погружался в темноту, надевая маску ночи. На небе уже показались звезды. От многих из них остался только яркий свет, несущийся сквозь холодный космос, чтобы в последний раз увидеть Землю, последний раз скользнуть лучом по водной глади, умыться морской волной и навсегда исчезнуть в бездонных водах.
Месяц, набирая силу, постепенно входил в свои владения. Вот уже исчезли зеленые холмы и свинцовые вершины. От горного рельефа осталась лишь фигурная полоска. Ветер, посвистывая, колышет сухую траву и, прячась за большими валунами на берегу, слушает шипение моря.
Каждый миг проживается природой с вдохновением и желанием наполнить его любовью и умиротворенностью. Нет ничего прекраснее чувства любви, – говорят нам горы. Живи по сердцу своему, – поет море. И никто из них не ждет завтрашнего дня, так как знают: он все равно прейдет. И никто не сожалеет о прошлом, ведь оно остается в памяти. Все верят в настоящее, чтобы потом принять будущее.


Рудольф крепко держал руль обеими руками и внимательно следил за дорогой. Она извилисто убегала вниз и своими крутыми поворотами и резкими обрывами не давала расслабиться ни на минуту. Густые заросли по обеим сторонам ее казались сплошной стеной в вечерних сумерках и, только изредка прерываясь, открывали за собой вид на окружающую местность. Тишину нарушало судорожное рычание двигателя.
На горизонте показалось море. Оно выглянуло из-за холма и, едва заискрилось, отражая звезды, как водитель оживился и, собрав последние силы, прибавил скорости. Он несся к пустынному побережью, холодным камням, волнующим восходам и закатам, к полной луне. Его воображение заиграло, рисуя так давно не виденные им картины природы.
Было уже далеко за полночь, когда Рудольф заглушил двигатель, резким движением открыл дверцу и вышел из машины. Свет фар рассеивался во мраке, смутно вырисовывая детали поляны, доселе ему не знакомой. Потом, внимательно осмотревшись, он обошел вокруг своего старенького жигуленка и присел на мягкую землю. Просидев так минуты три, Рудольф почувствовал, что усталость берет свое и ему тяжело с ней бороться. После десяти часов утомительной езды он, наконец, мог расслабиться. Перед глазами уже не мелькали встречные машины, ноги не давили на педали, а руки не сковывал руль. Теперь можно было просто откинуться на спину, чувствуя легкое покалывание сухой травы, закрыть глаза и отдохнуть.
Через минуту он уже крепко спал. И его ничего не тревожило, не пугало своей неизвестностью, не лежало грузом на сердце. Ведь его сердце было недоступно в эти минуты для мирской суеты и существующих проблем. Оно вместе с душой снова совершало прогулку в прошлое, в те несколько лет юношеской жизни, когда он еще верил в счастье по-настоящему, верил в то, что прививал ему дед. И каждый раз, когда Рудольф вспоминал этого седовласого старика, по его лицу невольно пробегала улыбка, а на душе становилось тепло. Он так много хотел узнать об этом мире, так много сделать для людей, чтобы и они испытали ту любовь к жизни, которую испытывал тогда он. И Рудольф рисовал. Рисовал людей, природу, птиц – все, что было наполнено движением и жизнью.
В его памяти снова и снова возникала маленькая комнатка с потускневшими от времени обоями, с продавленным диваном, старым письменным столом и неимоверно большим количеством картин, расставленных под всеми стенками. А посередине уверенно возвышался деревянный мольберт, магнитом притягивающий к себе Рудольфа. И когда дед это замечал, он отрывался от своих красок, откладывал кисточки и усаживал внука на колени. Дед рассказывал про моря, описывал красоту зимнего леса и величественность горных вершин, а потом вкладывал в свою руку Рудольфа и медленно водил по холсту, воплощая слова в красках. Рудольф это видел и чувствовал, жил каждым движением кисти, ловил каждое слово деда, чтобы потом прийти домой и в своей тетрадке сделать еще одну зарисовку о прожитом дне.
Они бродили вдоль тенистых аллей, пиная ногами пожелтевшую листву и разговаривая на все темы подряд; танцевали под весенним дождем, кувыркались в снежных сугробах, не чувствуя усталости, а потом, когда она все же приходила, бежали домой погреться у старенькой печки и попить чай. А утром все повторялось снова. И иногда Рудольф удивлялся, откуда у деда столько энергии, когда первым валился с ног и просил быстрее вернуться домой, чтобы продолжить очередной урок рисования. Уже в то время для Рудольфа рисование было не простым увлечением: холст стал молчаливым собеседником, этюдник - палитрой жизни, а рисунок - зеркалом юной души.
Но так же, как за весной приходит зима со своими вьюгами и снежными заносами, так за прекрасными несколькими годами радости и юношеского счастья наступает период становления и осознания истинной реальности. И тогда страх граничит с непониманием этого мира, который способен временами быть довольно жестоким и опасным. Поэтому юному художнику пришлось покинуть любимое занятие и пойти работать. События последующих нескольких лет он всегда вспоминал с тяжестью на сердце. Ведь после спокойной жизни начались постоянные подработки и смена мест жительства. Он почти перестал видеться с дедом из-за того, что уходил из дому рано утром, а приходил поздно вечером. Но не только нужда гнала его на улицу, но и постоянные упреки мачехи.
Ему было тогда больно и одиноко, и даже краски, с такой любовью нанесенные когда-то на холст, не радовали своей мягкостью и больше не придавали окружающему миру доброты. Естественным было разочарование Рудольфа, его нежелание жить, горечь и страх, замешательство и неуверенность в своих силах. Но вера не покидала его потому, что даже в самые тяжелые минуты он, сидя у маленькой печурки, вспоминал слова своего деда: „Не пытайся научиться жить, старайся быть человеком”. И порой несколько мелких слезинок скатывались по красным от жара щекам и беззвучно разбивались о пол в напоминание о его единственном друге, которого уже не было в живых. И Рудольф жалел, что не был рядом с ним перед смертью, не сказал ему, как его любит, не обнял в последний раз своего первого учителя и самого родного человека на этой земле.
Каждую ночь Рудольф мысленно возвращался в прошлое, а потом, поднимаясь с постели утром, открывал тетрадку, где каждый день воплощал в рисунках минуты радости и счастья, и снова возвращался к ним, переживая все заново. Проживая ту жизнь, но существуя в этой, реальной, он перестал быть художником – картины служили для него средством заработка.

Рудольфа разбудило жаркое солнце. Природа давно проснулась и представала перед ним в полноте своих красок. Море заливалось золотом, отдавая легкой прохладой, деревья лениво покачивались под порывами ветра, а по траве, растущей на склонах, пробегали быстрые волны. “Неплохо”, – подумал художник, поднявшись на ноги. Он стряхнул сухую траву, приставшую к одежде, и, вдохнув полной грудью свежего воздуха, поправил волосы. Именно они не раз заставляли изумленных мам разводить руки и приговаривать: какой прелестный ребёнок. На это дед отвечал легким кивком головы и прижимал Рудольфа покрепче к себе. Для него внук всегда был на первом месте, и он гордился тем, что и другие замечают, как велико его счастье.
У Рудольфа были правильные черты лица, нежная мягкая кожа, светло-зеленые глаза, и тонкие, чувственные губы. Он не выглядел на свои двадцать пять, скорее на двадцать. Но глаза, когда-то горевшие и искрившиеся от избытка впечатлений, потухли и смотрели на все вокруг уныло и растерянно. И не было в его жестах резкости, не было в его голосе обиды, не было в его намерениях злого умысла. Была только его душа и он...
Капот машины раскалился под палящим солнцем, и до него нельзя было дотронуться. В самой машине было очень душно, и поэтому Рудольф быстро соорудил из веток небольшой навес и загнал под него свой жигуленок. Дальше предстояла установка палатки, завтрак, уже плавно переходивший в обед, и осмотр местности. Так как неподалеку протекал горный ручей, проблем с пресной водой не было. Установив палатку, художник разжег костер, почистил картофель, бросил его в котелок и поставил варить.
К этому времени жара стала невыносимой. На небе не было ни облачка, и поэтому после плотного обеда Рудольф перебрался в тень, под небольшой куст волчьих ягод. Он положил под голову руку и начал внимательно осматривать местность. Перед его глазами открывался прекрасный вид не только на море, но и на прилегающие к нему горы, а внизу, у самого побережья, он заметил несколько палаток.
“Приятная бухточка”, – подумал художник и сразу прикинул, с чего завтра начнет работу. Ведь этот длинный и трудный путь он проделал не ради отдыха, и вскоре ему придется вернуться обратно к своему прежнему образу жизни, который требовал определенных средств. Именно эти средства Рудольф и планировал заработать на пейзажах, которые собирался написать на побережье. Его заработки зависели от прихоти заказчиков – случайных прохожих, посещающих мастерскую, которая находилась в одном из столичных подземных переходов. В самой мастерской можно было увидеть один старенький мольберт, скудный набор для графики на подставке да пару холстов с образцами рисунка.
Однажды к нему пожаловал странный посетитель. Странность его заключалась в том, что он, ни слова не говоря, бесцеремонно запрыгнул на небольшой стул, стоявший рядом с мольбертом, и хриплым голосом приказал рисовать. Соседние художники настолько опешили, что у некоторых даже вывалились из рук карандаши, да и сам Рудольф от удивления потерял на некоторое время дар речи и только непроизвольно развел руками.
– Какие-то проблемы, милок? – осведомился нахальный старичок. Да, именно старичок сидел напротив удивленного художника. Он был небольшого роста, с туго стянутыми на затылке волосами, карими маленькими глазками и небольшим курносым носом. Глазки то и дело постоянно метались из стороны в сторону и, только изредка останавливаясь на каком-нибудь предмете, щурились, словно им не хватало света.
– Да нет… Однако Вы что-то хотели? – неуверенно произнес Рудольф.
– Яснее ясного! Меня, конечно же, интересует не этот стул, а мой портрет! – пояснил старичок и подтянул под себя полы длинного пальто, продолжая нервно бросать взгляды в разные стороны.
– А в каком ракурсе, можно узнать? Анфас или в профиль? – уже спокойнее спросил художник.
– Анфас, конечно, анфас. Это же нелепость – в наше-то время изображать себя в профиль! Мне, например, непонятно, что люди вообще находят в своем профиле, ведь он так искажает черты лица, что иногда бывает сложно совместить анфас с профилем, – возбужденно протараторил старичок.
– Что же, кое в чем, вы, вероятно, правы, ведь...
– ...Сколько людей, столько и мнений. Это вы хотели сказать? – перебивая художника на полуслове, выпалил посетитель. – Давайте лучше обойдемся без философствований – у меня мало времени. Так что вперед! – и он выразительно махнул своей небольшой рукой в сторону мольберта.
После этих слов послышался легкий шорох, издаваемый карандашом, и поскрипывание деревянных ножек мольберта. Долго со своими работами Рудольф возиться не любил, поскольку клиенты все равно никогда не оценивали их по достоинству, тем более что скромные гроши, которые он получал за каждый холст, не предполагали особых профессиональных усилий. Ему уже давно все надоело, и держала его в этом сыром переходе только безысходность положения, ведь единственным его умением было рисование. Хотя и рисовал он уже далеко не так, как раньше, не видел в этом отрады для себя, не вкладывал душу в каждое движение карандаша. Да и карандаш – разве что так, для баловства. Другое дело краски. Но краски он уже давно не использовал, и не потому, что забыл технику. Нет. Просто не хотел, а может, даже боялся ярких цветов и оттенков, рождаемых кистью.
И в этот раз Рудольф работал быстро, механически выводя черты лица странного посетителя, после чего перешел к изображению теней, с чем справился не менее искусно, провел штрихи и резким движением развернул мольберт к заказчику. Тот, вздрогнув, будто проснулся ото сна, уставил свои маленькие глазки в только что повернутый к нему лист плотной бумаги, прищурился и минуты две медленно блуждал по нему взглядом, всматриваясь в каждую линию. Его суховатое лицо не выражало ничего конкретного, и только по тому, как он удовлетворенно потер свои руки, можно было сделать вывод, что результат его вполне устраивал.
– Неплохо, неплохо! – прошипел старичок и погладил хвостик волос, стянутый резинкой.
– Вам нравится? – суховато спросил Рудольф, хотя его это абсолютно не интересовало: главным было получить деньги.
– Честно?
– Естественно, – так же без всякого энтузиазма сказал художник.
– Нет! – повышая голос, ответил клиент и резко снял рисунок с подставки. Он обхватил его обеими руками и еще ближе поднес к лицу, после чего укоризненно посмотрел на растерявшегося художника и разорвал портрет на два больших куска, которые резко швырнул на пол. Рудольф, испуганный, что сейчас старичок, не отдав деньги, сбежит, подхватился со стула, но клиент остановил его жестом руки.
– О деньгах не беспокойтесь – вы их получите, и, может, даже больше чем думаете, – сказал он. Но меня не интересуют это жалкое подобие рисунка. Признаюсь, конечно, вы изобразили меня неплохо, но право же, это «неплохо» не дотягивает даже до среднего уровня. Мне необходимо не это, совсем не это, – и старичок ткнул тонким, как спичка, пальцем в пол, где валялись клочки портрета. – Мне нужны краски, размах, свежесть – такие, чтоб дух захватывало, – и он стал так жестикулировать, что чуть не упал со стула. Восстановив равновесие, он продолжил: – Насыщенность цветов, природа, именно природа, много природы, я хочу много пейзажей, – он поближе нагнулся к еще не пришедшему в себя Рудольфу и, подмигнув ему, прошептал: – Я хорошо заплачу, будьте уверены.
– Зачем вам это? – спросил художник, отодвигая в сторону свой мольберт, чтобы он не мешал разговору.
– Все для неё, для моей маленькой Катрин. Ах, она сводит меня с ума своими шалостями, но я ничего не могу ей возразить, я так ее люблю, – эти слова задели художника за живое, он снова вспомнил своего деда, энергичного, ласкового, доброго, и эти воспоминания нагнали на него тоску. А его собеседник продолжал живо рассказывать про свою маленькую Катрин. – Недавно мы были с ней в Феодосии, в музее Грина, она так восхищалась экспонатами, морем, путешествиями, рассказами; после мы посетили галерею Айвазовского, и вот тут она совсем обезумела. Катрин бегала по всем залам, рассматривая каждую картину, вглядываясь в каждую деталь моря. А моря там было много, и как передано – буря, шторм, штиль, корабли… Это великолепно! И ей это так нравится, а у нее скоро день рождения, вот я подумал, – и старичок многозначительно потер руки, улыбнулся и пододвинулся еще ближе. – Да я подумал, что было бы так прелестно, если б и у моей маленькой Катрин была своя небольшая галерея, ну скажем, картин десять, двенадцать, на ту же тематику. Она была бы так счастлива, – и он закатил глаза к потолку от наслаждения, расплывшись в улыбке.
– Чем могу помочь вам я? – спросил Рудольф.
– Как чем? – Видно было, как старичок, растаяв под влиянием собственных слов, подобрел. Голос его стал значительно мягче, хрип исчез. – Вы можете мне помочь. Я приметил вас давно – еще несколько месяцев назад, когда мы проходили здесь с Катрин. Она захотела, чтобы ее нарисовали именно Вы, а она у меня хорошо чувствует людей. Хотя вы и не внушали мне доверия, но она так настойчиво тянула меня за руку, что чуть пальцы не оторвала. И я согласился.
– А, помню, помню, Вы тогда мне все время мешали своими нежностями с девочкой, – восстановив в памяти пару запомнившихся моментов, заметил Рудольф.
– Я такой всегда, когда она рядом. Совсем теряю голову и никто, кроме нее, мне больше в этом мире не нужен. Но не думайте, что я совсем ничего не вижу. Я когда-то тоже рисовал и, увидев Вашу работу, еще тогда заметил легкость, с которой Вы рисуете, а потом, взглянув на рисунок, отметил для себя, что если бы Вы еще и старались – это был бы шедевр.
– Я рисую именно так, – запротестовал Рудольф.
– Нет, я уверен, Вы рисуете намного лучше, чем говорите. Да и потом у Вас есть то, что необходимо для моего задания, точнее даже – заказа, – молодость и энергичность. А то они все уже старики, – и он кивнул головой в сторону стоявших по соседству художников. – А если и не старики, то люди, которых здесь держит намного больше, чем место и заработок.
– Что конкретно требуется от меня? – с едва заметным любопытством в голосе спросил Рудольф.
– Рисовать, мой милый, рисовать. Перейду сразу к делу, а то я тебя, видно, совсем из равновесия вывел своим появлением.
– Скажем так – немного удивили, – перебил старика Рудольф.
– Так вот! Я предлагаю тебе съездить к морю недельки на две, может, три. Деньги на поездку я дам и даже немного больше, расходные материалы - тоже за мой счет. Я уже узнал у твоих соседей, что у тебя есть машина, и поэтому проблем с поездкой быть не должно. Но есть одно «но». Успеешь ли ты, не подведешь ли ты меня, ведь мы друг друга не знаем, поэтому договариваюсь я с тобой на свой страх и риск. А мне так хочется, чтобы Катрин получила подарок вовремя, – и он снова закатил глаза к потолку.
– Если я Вас правильно понял..., – Рудольф сделал паузу.
– Григорий Николаевич, – протянул старик.
– Так вот, если я Вас правильно понял, Григорий Николаевич, Вы хотите, чтобы я написал для Вас в течение трех недель десять, двенадцать пейзажей морского побережья красками? – уточнил Рудольф.
– Именно. Но я понимаю, что времени мало, максимум это месяц, но тогда необходимо сразу их развешивать в галерее, я уже и о помещении справился.
– Подождите, подождите, какое помещение для галереи, какое “справились”, я ведь еще не согласился, – снова перебил старика художник. – Я очень давно не рисовал красками и решил, что рисовать ими больше не буду, я плохой художник, вам стоит поискать кого-то другого, – сказал Рудольф и хотел, было, встать, но старичок, вцепившись в его руки, посадил мастера на место и мягко сказал:
– Я верю в тебя, сынок, верю потому, что деду твоему верил и уважал его как великого художника. Так почему ты не хочешь поверить в себя, ведь именно он научил тебя всему, что ты умеешь? – После этих слов Рудольф удивленно посмотрел на старика, и где-то в глубине души почувствовал теплоту, прилив сил и даже немного желания, именно желания жить и писать – то, чего у него давно уже не было. Его не интересовало, откуда старичок знает деда, он был как всегда спокоен, но уже смягчился от сказанного, и после недолгих раздумий произнес:
– Я постараюсь Вас не подвести Григорий Николаевич, хотя повторяю – я давно не рисовал красками.
– Не волнуйся, это как велосипед – один раз научился ездить и потом всю жизнь умеешь, главное, чтоб талант был! – С этими словами старичок протянул художнику сверток: – Вот здесь деньги на дорогу, на еду, на холсты и краски, а также номер моего домашнего телефона. Когда ты, Рудольф (от того, что старик знает, как его зовут, Рудольф вздрогнул и немного выпрямился на стуле), сделаешь картины и вернешься – сразу звони, будешь помогать мне оформлять галерею. Остальной гонорар получишь по окончании работы, обещаю, что не обижу.
Старичок пожал мастеру руку, спрыгнул со стула и удалился так же быстро, как и пришел.

Мелкая галька, выброшенная морем, била по ногам, а потом пена, подбирая остатки, шипя, уползала в пучину. Редкий ветерок трепал волосы, а солнце, уносимое горизонтом от взгляда, пылало огненными красками заката. Первый день, проведенный Рудольфом на морском побережье, подходил к концу. Рудольф медленно гулял вдоль пляжа, наблюдая за дикими чайками, сидящими на скалах, или задирал голову вверх, любуясь, как преображается небо. Потом нервно бросался бежать вдоль побережья, расставляя руки в стороны, так, будто увидел где-то вдалеке старого знакомого и не мог скрыть своего восторга. Не думая ни о чем, он падал на землю, задыхаясь от бега, а отдохнув, подыскивал камешек и со всей силой кидал его в воду, наблюдая за тем, как расходятся от него круги. Морской оркестр играл тихо, чуть слышно, и в то же время можно было с уверенностью перечислить всех его исполнителей, так четко лилась мелодия жизни.
Рудольф, подставив лицо последним лучам солнца, наслаждался остатками тепла. По его лицу скользнула невыразительная улыбка, она только чуть затронула уголки рта и сразу исчезла. Но это было признаком того, что за много лет он был впервые счастлив. И пусть это не надолго, пусть скоро его охватит та же печаль, что и раньше, пусть неуверенность снова проберется в его сердце, но первый шаг сделан. Вся эта земля, омываемая соленой водой, согреваемая всемогущим солнцем и трепещущая под грозными ветрами, несла добро и спокойствие, и он это чувствовал. Чувствовал и понимал, что здесь, в безлюдном месте, без каких-либо признаков цивилизации он менее одинок, чем в окружении толпы обозленных на весь мир людей. Он и природа, материя и дух, – разве не над этим бились испокон веков философы и ученые, создавая необъятные теории и трактаты? Как соотносятся они, и что было первым, – разве не это было причиной многих споров и битв? Но что есть эта теория по сравнению с ощущением могущества того, с чем человек всегда равнялся силами, – с природой? И вот так, пребывая лицом к лицу с ней, ощущаешь истинную силу в каждом ударе волны о камни, в каждом движении дерева, в каждом восходе солнца, и вместо страха и желания померяться с ней силами испытываешь гордость за то, что являешься ее частью.

Следующий день наступил так внезапно, будто никуда и не уходил, а лишь на минутку вздремнул, отбросив на землю легкую тень. Пение птиц не умолкало, журчание воды в ручье пробивалось сквозь шум листвы и оживляло поляну своей утонченной мелодией, а горы смотрели на бегущие по небу облака все так же угрюмо. Упала капля, потом еще одна, и вот их уже миллионы, сверкающих в лучах солнца и несущих на землю долгожданную прохладу. В один миг многоликие кристаллики дождя усыпали все побережье. Перепрыгивая с ветки на ветку, с листка на листок, они оставляли после себя тонкие ручейки воды, жадно впитываемые землей. Потом исчезали и снова появлялись все с той же неугасаемой силой. Поверхность моря пошла рябью, бусинки, усеявшие все волны, бросались в бурлящую пену, а потом, растворяясь в ней, звали за собой другие, и те повторяли подвиг своих предшественниц.
Рудольф нехотя вытянул руку из палатки и почувствовал тысячи прикосновений к каждому сантиметру кожи – нахлынувшие капли образовали лавину и постепенно стали стекать слабой струйкой.
“Этого еще не хватало. Теперь придется отложить рисование на некоторое время”, – подумал Рудольф и заметил, что дождь усилился.
Через сплошную стену воды он смутно разбирал очертания поляны, а солнце, не пожелавшее скрыться за тучами, образовало уже не одну радугу на противоположном конце этой водяной стены. Вода была и в палатке – Рудольф как раз вспомнил, что забыл выкопать небольшой ров специально для такого случая. Он нервно начал выгребать воду пустой банкой из-под консервов - единственным, что попалось ему под руку. Дождь все лил и "стихать и не думал", но где-то вдали, между мокрыми кустами, художник заметил белую точку. Он замер от удивления, так заинтересовала его эта маленькая точка. Он вчера видел, как уехали хозяева одной из палаток, а вторая стояла настолько далеко, что вряд ли это мог быть ее обитатель, хотя в этот момент Рудольф поймал себя на мысли, что больше не видит ничего, кроме зеленого брезента палатки. Это упал входной козырек, подпертый двумя палками. “Наверное, их сбил ветер”, – подумал Рудольф, быстро поднялся на ноги и выбежал под дождь. Он нервно всматривался в каждый куст, встречающийся ему на пути. Он бежал туда, где увидел мелькающее белое пятнышко, но его уже там не было. Вот оно снова появилось, только в другой стороне, и промокший под дождем художник бросился его догонять. Он не мог ничего с собой поделать, ему хотелось догнать это пляшущее пятнышко. Что-то внутри подсказывало ему: так нужно. Но зачем? Этого пока не знал и он сам. Иногда, пожалуй, стоит бросить все и бежать сломя голову в никуда, падая и спотыкаясь о камни, перепрыгивая через потоки грязи и воды, цепляясь за колючие ветки, чтобы потом остановиться и осознать свою истинную силу, свой истинный выбор в этой жизни – осознать свою свободу. И Рудольф чувствовал это, наполняя легкие живительной прохладой, поскальзывался, поднимался и опять бежал. Он не боялся ветра, воды, теперь, именно теперь он понял, что не боится и неизвестности, жаждущей поглотить его там, в тесном переходе, и такой пленительной здесь, под открытым небом.
Пятнышко уже не было бесформенным, с каждой минутой оно преобразовывалось в стройную женскую фигурку, с длинными светлыми волосами, изящной талией и тонкими, как стебельки, руками. Девушка танцевала под потоками дождя, она смотрела ввысь и, расставив руки в стороны, перепрыгивала с ноги на ногу. Она кружилась и сияла от счастья, именно сияла, ведь Рудольф не мог еще разглядеть ее лица, но чувствовал, что она счастлива. От дождя ее белая одежда намокла и плотно приставала к телу, волосы тоже прилипли к плечам и спине, но это только подчеркивало безукоризненную красоту ее фигуры. В ушах у Рудольфа шумел дождь, но даже сквозь эту стену невыразительного шипения он расслышал приятный женский голос, напевающий незнакомую ему песню, опьяняя и зовя его. “Как странно”, – подумал Рудольф. И действительно, еще несколько дней назад его жизнь лилась монотонно и скучно, ничто не могло его заставить сделать лишнее движение, кроме денег, – так сильно он прилип к материальному миру своего скудного существования, а сейчас он бежит, непонятно зачем и ради чего, повинуясь зову внутреннего голоса. Именно того голоса, который раньше он так упорно хотел заглушить алкоголем, просиживая в барах и забегаловках целыми днями.
Он был уже почти у цели, и отчетливее стал слышать фразы незнакомой песни. “Счастье есть на этой земле, я верю в него, повторяя слова эти вновь”. Он даже невольно протянул вперед руки, но с ужасом для себя заметил, что уже не бежит, а летит над землей. Еще мгновение, и промокший до ниточки художник мягко спикировал в большую грязную лужу.
Ему было холодно и одиноко, руки неуклюже пытались поднять тело, но на размокшей от дождя земле это было непросто. После нескольких попыток он встал на колени, протер мокрыми пальцами глаза и начал пристально всматриваться вперед. Там уже были только отголоски звука тех нот, что слышны были несколько минут назад, и тени тех прекрасных рук, что слились воедино с тенями колышущихся веток. Но главной героини уже не было. Рудольф поднялся на ноги и с удивлением для себя обнаружил, что дождь перестал идти, и его все сильнее бросает в дрожь от каждого порыва ветра. Он развернулся и потихоньку побрел в сторону своей палатки, не чувствуя в себе былой пустоты, – теперь ее переполняла надежда на что-то светлое.

Художнику пришлось хорошо потрудиться, чтобы привести в порядок свое временное жилище. И хотя солнце быстро высушило внешнюю часть палатки, внутри по-прежнему было сыро. Вокруг уже давно шелестела сухая трава, пели птицы и медленно плыли пушистые облака по голубому небу. И ничто уже не напоминало о дожде, так переменчива природа в своем поведении.
Подойдя к машине, Рудольф достал ключи и открыл багажник. Он вытащил завернутый в кусок мешковины деревянный ящик, тот самый ящик, который так завораживал его в детстве и не давал спать в юности. Он аккуратно развернул его и, раскрыв, вытащил мольберт, поставил на траву, а сам сел рядом. Как давно он не брал кисти в руки, как давно не открывал тюбик с краской! И вот перед ним снова стоит то, чему он раньше поклонялся, и что теперь вселяло в него страх. Каждая клеточка его тела боится рисовать, ведь уже не будет той легкости, того вдохновения, тех картин. Да, прошлое не вернуть, но ведь есть настоящее и будущее, которые держат его здесь и зовут идти дальше. Рудольф чувствовал, что внутри его снова горит звезда, маленькая искорка надежды, ведь не зря он дал слово, а слово – его нужно держать или... “Да пусть горит все пропадом, ничего делать не буду, не смогу. И зачем я взялся за это?” – подумал Рудольф, поднимаясь на ноги. Он сделал несколько шагов в сторону моря, потом снова присел на траву и запрокинул голову назад. Там, высоко-высоко, плыли облака, такие нежные и мягкие, чистые и нетронутые, но вполне реальные, как и все, что нас окружает. На глаза навернулись слезы, и это была не просто жалость к самому себе, это было отчаянье слабого человека, столкнувшегося с проблемами. Что-то не давало Рудольфу бросить начатое дело, убежав от ответственности, и он не мог понять, что именно. Было ли это совестью в том виде, в котором ее привыкли воспринимать люди, или просто попыткой сделать приятное необычному старичку, без всякой на то причины, а, может, он духовно возрождается – этого художник не знал.
Рудольф резко вытер слезы рукавом и поднялся на ноги. Он подскочил к мольберту и, установив на него холст, достал из рюкзака краски. Это были старые краски, подаренные дедом, и он не хотел их выбрасывать, хотя и знал, что они давным-давно высохли. Само их существование напоминало Рудольфу о нем, и этого было вполне достаточно. Он немного подержал их в руках и положил обратно, а потом достал из рюкзака уже свежую покупку вместе с кисточками. Открутив колпачки некоторых тюбиков, он осторожно выдавил из них немного маслянистого вещества и смешал деревянной палочкой. Присмотревшись к полученному оттенку, Рудольф заметно повеселел, так как краски действительно были неплохими. На хороший результат он пока надеяться не мог, но первый шаг уже сделал. Все было готово, только его внутреннее состояние еще не было определенным. Руки непроизвольно опустились, глаза уткнулись в землю. Но решение было твердым: нужно работать. «Именно нужно, а не хочу» – художник заставлял себя, выдавливал из себя линию горизонта, оттенки леса, очертания холмов, блеск моря, и все это получалось таким неестественным, грубым, что заставляло Рудольфа не один раз сдирать нанесенный слой и повторять попытку сделать нечто иное. Но «нечто» никогда не получится без желания и вдохновения, и он это знал, продолжая выписывать окружающий пейзаж, а получалось его жалкое подобие.
Так он мучился целый день. Но то, что получилось, лишь расстраивало и отталкивало жирными линиями, резкими переходами и отсутствием четкости в передаче. И, главное, у этой картины, если кто-то мог назвать ее так, не было души, и именно это угнетало Рудольфа. Он не видел в изображении природы, он видел только похожие на скалы масляные разводы, предполагаемые деревья – черные и серые полоски, и много зеленой краски, только отдаленно схожею с травой. Художник смотрел на свои руки, потом снова на картину и не верил, что больше не умеет рисовать. При этой мысли он отбросил в сторону кисточки, словно они горели жарким пламенем. Не было больше страха, ведь уже нечего было бояться, и даже надежда, которой он жил последний день, неумолимо начала угасать. Он понял, что зашел слишком далеко, и больше нет дороги обратно, есть только неизведанное будущее, без каких-либо перспектив.





Солнце садилось. Оно делало это изо дня в день, но по-разному, подчеркивая неповторимость каждой минуты жизни. Так устроена природа: в ней все эксклюзивно и важно, и нет разницы между листочком или горой, нет приоритетов у букашки или медведя – каждый знает свое место, и лишь человек посмел выйти за рамки своего истинного предназначения и нарушить закон. Все, что есть на земле, есть и у человека. Без всякой корысти она дарит свои дары, оберегает и заботится обо всех, живущих на ней, но ей тяжело бороться с предательством и противостоять безнравственности, жадности и злости, рождаемых человеческим эгоизмом.

Холодная вода немного ободрила Рудольфа. Он стоял по колено в небольшом ручье и умывался. Струйки живительной влаги стекали по его щекам и собирались в маленькие капельки на подбородке, а потом падали вниз – обратно в свою стихию. Вокруг было много зелени, и она буйно цвела, умиляя своей красотой и опьяняя своим ароматом. Тихо шелестела трава, и к ней мелодично подстраивалось пение птиц и журчание ручья. Злость, скопившаяся внутри Рудольфа, понемногу начинала проходить. Окружающее действовало благотворно и успокаивающие. Не было уже напряжения в мышцах, губы разомкнулись, и кровь начинала снова равномерно снабжать организм кислородом. Все тело испытало расслабляющую волну, посланную миром, который Рудольф пытался ощутить всем своим существом. Каждая клетка понимала и интуитивно тянулась к свету – свету искренности и чистоты, непорочности и совершенства, живя с ним, видя его, но принадлежа иному организму, отгородившемуся от всего этого в городе. В холодной воде Рудольф простоял недолго: очень быстро его ноги онемели, и он медленно направился к берегу. Маленькими шагами он преодолевал сопротивление ручья, который не спешил отпускать гостя из своих объятий. Мысли, наконец, перестали метаться в голове с бешеной скоростью, взгляд приобрел спокойствие, смешанное с легким недоумением и задумчивостью. Деревья постепенно расступались, и Рудольф вновь вышел на поляну. Он остановился возле палатки, достал полотенце и начал вытирать руки, медленно осматривая свое жилище. Взглянул на машину, потом на мольберт, потом снова на палатку, но что-то его беспокоило, где-то рядом таилась загадка. Он снова повернул голову в сторону мольберта и от удивления выпустил из рук полотенце. Рудольф не боялся увиденного, наоборот, хотел подбежать и посмотреть поближе, чтобы убедиться в существовании этого явления, но ноги не слушались, а тело стало каменным. Как завороженный, он стоял и смотрел на своё творение – картину, что еще десять минут назад не вызывала у него никаких иных эмоций, кроме отвращения. И не столько к ней, как к собственному бессилию. А теперь его душа радовалась. Он не знал, почему эти нарисованные горы, камни, морские волны излучали теперь тепло, радовали глаз своей гармоничностью и красотой без всякой на то причины. Ведь они оставались такими же: не менялось их положение, оттенки, не стали резче контуры горизонта, каждая деталь, каждая мелочь была прежней. Или нет, может, что-то изменилось? И Рудольф стал пристально всматриваться в холст. Его взгляд медленно блуждал по изображению пустынной дороги, извивающейся по склону холма, потом спустился к его подножью, зацепившись за верхушки пушистых деревьев, пробежал по мелкой гальке вдоль побережья и остановился на больших серых валунах. Там, среди серых гигантов, Рудольф заметил маленькую белую точку, она хоть и контрастно выделялась на их сером фоне, но удивительно оживляла весь остальной пейзаж. И это не было иллюзией, она существовала, и значение ее было велико. Она была центром гармонии всей картины, маленькой звездочкой, озаряющей ее своим необычным светом, и тепло от этого света Рудольф почувствовал на себе. Он был в замешательстве, ведь ее появление было загадкой. Но, может, это ему показалось, может, холодная вода как-то повлияла на зрение. И Рудольф, решив проверить это, закрыл глаза. Так он стоял несколько минут, прислушиваясь к окружающим звукам, а потом снова взглянул на полотно. Но все оставалось по-прежнему. И ему захотелось подойти к самой картине, чтобы более детально рассмотреть маленькую белую точку. Он сделал шаг, потом другой и остановился возле мольберта, слегка наклонился и к своему большому удивлению заметил, что эта маленькая белая точка не что иное, как чайка, присевшая отдохнуть на холодные серые камни.
“Не может быть”, – подумал Рудольф и отметил легкость и изящность, с которой были выведены всего две коротенькие линии, соединенные плавным переходом. Казалось, они были созданы друг для друга, сотворены в одно прикосновение кистью, наполнены любовью и искренностью, что преображало и всю картину. Маленькая нежная чайка, сконцентрировав в себе силу природы, так небрежно переданную Рудольфом, была воплощением совершенства и источником света для померкшего в серых тонах пейзажа. Она, застыв в секунде до взлета и в вечности до жизни, не имея возможности сойти с холста, существовала как образ чего-то прекрасного и непостижимого для человеческой мысли.
Рудольф был поражен тому, что увидел. Не столько даже красоте самой чайки, сколько ее появлению на картине. Он присел на траву возле мольберта и обратил свой взгляд в сторону горизонта, потом медленно повернул голову против ветра и закрыл глаза. Чувство радости заполнило душу, и по лицу скользнула слабая улыбка наслаждения. Ничто не тревожило его в эту минуту, ничто не пугало и не заставляло переживать из-за мелочей жизни. Той жизни, которая преподнесла в этот вечер ему подарок и которая приготовила для него еще много испытаний.

"Я удивляюсь самому себе. Гнев сменяется радостью, радость – печалью, уверенность – надеждой, а потом и надежда угасает в темноте собственного страха. Этот мир природы, в который я попал, – иной, он чужд моему способу жизни, моим привычкам, но мил моему сердцу. Я бы очень хотел, чтобы именно сердце вело меня по жизни, но разум твердит иное. Становлюсь ли я лучше? Я не знаю... Меня переполняет радость от увиденного здесь восхода солнца, хотя я не придавал ему значения в городе; от услышанных песен птиц, хотя я слышал их и раньше; от прикосновения к траве и деревьям, хотя они растут и в других местах. Спокойствие сменило одиночество, и я явно чувствую это все сильнее и сильнее. Но неуверенность еще есть, я не уверен – что это не сон, и, проснувшись, я не окажусь в том же переходе, рисуя те же лица прохожих, влача жалкое существование. Может, я уже и не художник, но человеком все же остаюсь. Да, пожалуй, человеком можно считаться, только когда почувствуешь, что жив, и не ранее. Я делаю вдох полной грудью, и свежесть поглощает меня своей силой, давая почувствовать свободу и легкость каждой клеточкой тела. Я становлюсь лицом к лицу с бесконечным горизонтом и смотрю в глаза вечности, замечая в них печаль. Или, быть может, я вижу отражение своих глаз на глади моря, и чувствую грусть, поднявшуюся из глубин моего сознания. Что поглотит меня через минуту – гнев или спокойствие, я не знаю, но пользуюсь моментом, чтобы описать свой внутренний мир именно в минуты радости и восторга. И тогда, когда меня одолеет печаль, я прочту эти слова, ведь я верю, что в них есть светлая часть меня..." – с этими словами Рудольф захлопнул свой потертый дневник, в котором обычно делал зарисовки карандашом, и поднялся на ноги. Вокруг было совсем темно. Только редкие звуки, прорезающие непроглядный сумрак, будоражили сознание своей живостью и полнотой, оставаясь при этом лишь частью движения природы. Рудольф, почувствовав сильную усталость, побрел по направлению к палатке. Он шел, и совсем разные мысли блуждали в его голове, но сосредоточиться на чем-нибудь конкретном у него не получалось. Словно свинцовым было тело, чувствовалось, как пробиваются через этот металлический каркас удары сердца, вздрагивая в висках. И в ушах звенел воздух, и трава колола ноги, и глаза уже ничего не видели, а он все шел, ослепленный, оглушенный тем, что до этого момента находилось в тени его восприятия и понимания, а теперь раскрывалось перед ним в таких причудливых формах. На ощупь добравшись до палатки, художник быстро залез в спальный мешок и заснул.
Его сон был крепок и абсолютно без сновидений. Закрыв глаза, он провалился, словно в бездну, и так же внезапно из нее выбрался, как только проснулся. Снаружи было совсем светло, но солнце еще даже и не думало пригревать – прохладное раннее утро, как вестник нового дня, веяло новыми запахами, новыми звуками, новыми впечатлениями. Все, что осталось позади, выглядело смешным и нелепым сейчас, в минуту полного спокойствия и умиротворения. Не было эмоций, не было даже какого-то определенного настроения, но в то же время Рудольф не ощущал и вялости. Вместо этого по всему телу растекалось тепло и появилось ощущение легкости. Ему показалось, что достаточно сделать одно движение рукой, отодвинув полу палатки, и лучи восходящего солнца дотронутся до него, и появится хорошее настроение. И только подумав об этом, Рудольф тут же наклонился и распахнул вход в палатку. На него смотрел горизонт, приподняв одно веко, смотрел пламенно, приветливо и спокойно. На море был штиль, и это делало его похожим на зеркало, в котором отражалось небо. Рудольф снова замер, хотя повеселел. Потом поднялся на ноги, прошел к своей машине, открыл багажник и принялся складывать рюкзак, набивая его продовольствием. Механически вкладывая одну банку за другой, потом посуду, потом пачку чая, спички и еще множество разных вещей, Рудольф поймал себя на мысли, что возникла некая граница между событиями предыдущих дней и сегодняшним утром. И именно она не давала ему подойти к картине или начать заново рисовать, но в то же время она сняла с него груз, который тянул его ко дну нерешительности и разочарования. Он не строил планы на будущее, ему не хотелось даже задавать себе вопрос о будущем, ибо он не знал на него ответа. А потом, это все было уже не столь важно. Рудольф понял, что естественное движение жизни можно только дополнять и корректировать в этом движении к светлому пути, но никак не менять или тормозить. И ему уже даже виделась эта полноводная река, в которой от острых скал до глубокого места один шаг.
Загрузив рюкзак всем необходимым для похода, Рудольф вскинул его на плечи, закрыл машину, застегнул палатку и отправился туда, где "рукой подать до звезд".

Извилистые тропинки поднимались все выше и выше. Они то упирались в серые, накаленные солнцем камни, то, пробегая через скрытые ущелья, падали в пропасть. И каждый раз их поворот или изгиб был неожиданностью для не привыкшего к горным походам художника. Он весь взмок от жары, поглотившей все вокруг, и лишь прохладный ветер изредка разрывал сковывающую духоту. В такой момент Рудольф останавливался и, расставив руки, закрывал глаза. Он чувствовал, как капельки пота от сильных порывов ветра таяли, не докатываясь даже до шеи, как уставшие ноги дрожали, и как кружилась голова от переутомления. Но это было только начало его восхождения, и не только на горную вершину, – восхождения на ту высоту, о которой он до этого дня и не подозревал – на высоту собственного стремления.
По небу пробежала стая туч и бросила серую тень на зеленеющие склоны, буйные равнины и теплые реки. Пробежала и растворилась в небесной синеве. А потом появилась еще одна и повторила путь предыдущей. Она полетела вдогонку первой, но той уже не было видно. Не было видно и других стай – небо было чистое. И только она одна на просторах, что охватывал человеческий глаз, плыла, переливаясь в лучах заходящего солнца.
Рудольф поймал себя на мысли, что здесь по-другому длится день. Он не столько длинный, сколько насыщенный. И пусть порой не замечаешь, что он уже подходит к концу, но приятную усталость чувствуешь. И усталость не такая, как в городе, не резкая, не бьющая по всем суставам сразу, нет, она мягкая, растекающаяся по всему телу чувством полноценно проведенного дня, без капли потерянного или неразумно использованного времени. Чувство полноты ощущений и яркости красок наполняет сознание в такие моменты. А потом сознание созерцает прошлое, чтобы постичь настоящее и устоять перед будущим. Рудольф присел на траву. Перед ним открывался вид на равнину с высоты птичьего полета. Выше идти было некуда, так как Рудольф находился на самой вершине. Ему было хорошо, хорошо от ласкающих глаз, гор, от мягкой травы, от пения ветра, просто хорошо, от каждой пылинки, что его окружала. Так застыв перед вечерней красотой, обратив свое лицо в сторону солнца, Рудольф сидел минут десять, не шевелясь. Потом опрокинулся на спину и, положив ногу на ногу, принялся пожевывать травинку, сорванную рядом. В этот момент его мысли были далеко-далеко за пределами владений ветра, берегов океанов и морей. Невольно он повернулся на бок и положил руки под голову, пытаясь заснуть. Сквозь полуопущенные веки пробивались еще полные силы вечерние лучики и слегка слепили глаза. Рудольф посмотрел вниз и уставился на скалистую вершину, вырывавшуюся из зеленого покрова буквально в метре от него. Сонный взгляд бродил от ущелья к ущелью, от трещинки к трещинке, рассматривая эту каменную скульптуру времени. Внезапно взгляд замер, всматриваясь в небольшую впадинку в скале. Так прошло несколько минут, после чего глаза Рудольфа полностью открылись, и он резко вскочил на ноги. Потом медленно, словно боясь спугнуть кого-то или что-то, потянулся к своему рюкзаку. Порывшись в нем, он достал свой блокнот для записей и карандаш. Все это рука проделывала сама, механически, поскольку взгляд был прикован к скале, точнее, к тому диковинному, что было в ней. Следующие действия Рудольфа были весьма неопределенны, так как он принялся сначала ползти, потом перекатился несколько раз и встал на четвереньки, продолжая двигаться к заветной цели. Оказавшись совсем близко от небольшой впадины, на которую он так пристально смотрел, Рудольф выбрал наиболее удобное место и присел рядом. Пальцы медленно открывали блокнот, а глаза восхищались цветком. Именно цветком, маленьким, беззащитным и в то же время таким сильным и стойким. Вся его красота была заключена в двух-трех голубоватых лепестках и зеленом стебельке. Но это была истинная красота создания, которое, несмотря на сильный ветер, дожди и ночной холод, выстояло в поединке с беспощадной стихией. Художник восторгался им и любовался одновременно. Его рука уверенно вычерчивала на бумаге рисунок цветка, который дрожал под порывами ветра, пытаясь передать каждым движением карандаша не страх, а силу, скрытую в хрупком тельце. Все хотелось перенести на бумагу: каждую жилку, каждую ямочку на лепестке, плавные переходы и изгибы стебелька, но солнце садилось слишком быстро, слишком быстро летела жизнь.
Рудольф ночевал на горе, чуть ниже вершины. Ветер всю ночь жутко трепал спальный мешок, а царившие вокруг мрак и непонятные звуки долго не давали заснуть. Утро встретило его спокойным солнцем и свежим воздухом. Едва проснувшись, юный художник побежал вверх по склону, чтобы при свете дня увидеть своего вчерашнего знакомого. Он подбежал к тому месту, к той самой скале, впадине и, резко упав на колени, наклонил голову. Взгляд Рудольфа устремился в пустоту, подобную тому месту, где рос цветок. И лишь сильно присмотревшись, можно было заметить коротенький стебелёк, торчащий среди камней – все, что осталось от цветка. Художник поднялся на ноги, повернулся лицом к солнцу и поднял руки. В душе была скорбь, но сердце билось все так же ровно. Нужно было возвращаться.

Возвратился Рудольф только под вечер и, бросив рюкзак возле машины, побежал купаться. Еще один день промчался так, как будто и не наступал. Вода была все такой же соленой, море – спокойным, а воздух – пьянящим. И в это все Рудольф окунулся с головой и, легонько оттолкнувшись от берега, поплыл по водной глади. Он устал, но в воде эта усталость не ощущалась – она тонула средь ласковых волн, и таяла в алых лучах вечернего солнца.
"Я как никогда чувствую движение природы, хотя явно за ней не успеваю. Из-за этого ощущаю себя потерянным среди диковинного сада, который, тая в себе множество загадок, приоткрывает передо мной лишь сотую их часть. И самое тяжелое в этом то, что, зная про его красоту, я ее чувствую, а понять и увидеть не могу...", – записал Рудольф в свой блокнот, сидя на берегу. Карандаш вырисовывал каждую букву очень старательно, вкладывая в нее частичку души. "...Мне трудно, а я не знаю, почему, мне горестно, но как этому помочь? С каждым вопросом становится не легче, а, наоборот, труднее. Каждый вопрос – это моя попытка разобраться в себе, но, оставляя его без ответа, я все больше обрекаю себя на скитания в поисках истины. Мне…", – здесь карандаш Рудольфа замер, а взгляд оторвался от бумаги. Рядом послышались легкие шаги, но ни страха, ни удивления он не испытал. Он даже не повернул голову в ту сторону, откуда раздался звук. Он прислушивался к биению своего сердца, и через минуту, выйдя из оцепенения, продолжал писать: "Мне долго был непонятен смысл моей жизни или, точнее, моего существования. Теперь я знаю, чего хочу", – здесь Рудольф сделал паузу, подняв глаза к небу, а потом, медленно проведя ими вдоль горизонта, вдохнув полной грудью и улыбнувшись уже лунному серебру ночного неба, написал: "Я хочу быть счастливым...".
В этом момент на плечо Рудольфа легла чья-то рука. Она была настолько легкой, что Рудольф едва ощутил прикосновение. Мягкий запах жасмина, подхваченный прохладным ветерком, вскружил голову, и все вокруг показалось юному художнику таким необходимым, естественным и близким, что он невольно закрыл глаза и улыбнулся. А потом услышал, как тихий, но очень мелодичный голос выводит каждую ноту неизвестной ему песни:
Из немногого немного прожить,
Но и эту каплю тоже любить,
Учусь сейчас. Чтоб жить для вас.
Лишь погода остаётся собой.
Все меняется, а ты, кричишь: стой!
Так много фраз летит из нас.
Жизнь проходит – пролетают года,
Счастья нет, и так будет всегда.
Поверь лишь в то, что есть оно!
Рудольф слушал очень внимательно. Настолько, что порой ему казалось, будто сердце уже не бьется, а море не шипит и ветер не дует. Словно все вокруг прислушивалось к этому нежному голосу, к этой странной песне, а потом, восхищенно вздохнув, продолжало жить. Но вот и Рудольф встрепенулся, – он услышал знакомые слова и почувствовал, как его пронизывает уже звонкий и уверенный голосок:
Счастье есть на этой Земле,
Я верю в него, повторяя слова эти вновь.
Счастье есть, и, словно во сне,
Приходит оно к нам, лишь только проснется любовь!
В этот момент художник положил свою руку на плечо, и в его ладони оказалась маленькая, нежная кисть незнакомки. Она не пыталась вырваться, да он ее и не держал. Просто так он пытался выразить свою благодарность за песню.
– Зачем ты здесь? – не отводя взгляда от моря, спросил Рудольф.
– Мне нравится закат, – ответил тихий голос.
– И только?
– Это уже много. Разве тебе он не нравится?
– Я не знаю, что мне нравится. Я знаю только, что здесь спокойно, – ответил Рудольф, а потом, подумав, добавил, – спокойно и приятно.
– Это говорит тебе сердце, – прошептал над самым ухом голос, – сердце не умеет лгать, оно лишь может заглушаться разумом, который сильно подвержен чужому влиянию. Слушайся своего сердца, и ты обязательно будешь счастлив.
И Рудольф опустил глаза вниз, открыл свой блокнот и еще раз прочел последнюю фразу.
– Но это не так просто, – вздохнул художник.
– Чайка, парящая над морской волной, не сразу начинает летать. Но она инстинктивно чувствует тягу к небу – и летит. Почему же люди, чувствуя тягу к счастью, стоят на месте?
– Но ведь человек – не чайка!
– Разницу видит только тот, кто хочет ее видеть, – прошептал голос.
И вслед за этими словами Рудольф ощутил нежное прикосновение к своему подбородку. Рука незнакомки медленно поднимала его голову к небу, а он не сопротивлялся, чувствуя в этом жесте уверенность и доброту. И когда взгляд его охватил бесчисленное множество звезд, дрожащих на темном покрывале ночи, она спросила:
– Ты видишь их все?
– Да, – шепотом ответил он.
– Они прекрасны, не правда ли?
– Да, они красивы…
– Здесь у них немного различий. Какая-то больше, какая-то ярче?
– …Пожалуй ты права, – после недолгих раздумий ответил Рудольф.
– Они так похожи, – повторила незнакомка.
– Словно жемчужины на черном шелке, – ответил художник.
– Да, но там.
– Где “там”?
– Там, откуда идет свет. Там они абсолютно разные, непохожие друг на друга. Ведь так?
– Возможно, но…
– Но ты видишь звезды, просто звезды здесь. А здесь они хрупкие мигающие огоньки, но никак не большие, извергающие огонь планеты, с песчаными барханами и глубокими кратерами. И ты можешь любоваться этими звездами или представлять каждую в отдельности, не ведая о ее истинной красоте.
– Но это глупо!
– Да, это глупо. Ведь ты никогда не видел ее, – сказала незнакомка.
Рудольф тяжело вздохнул и произнес:
– И не увижу…
– Человек может все. Этим мы и отличаемся от чаек и других живых существ. Но это нас не выделяет из природы, и мы по праву занимаем место одной маленькой звездочки на небосводе вечности. Чтобы это понять, необходимо научиться видеть дальше мерцающего света, почувствовать и горы, и море, и ветер, и ту маленькую чайку, которая стремится стать счастливой не меньше каждого из нас.
– Но этому, наверное, сложно научиться? – спросил Рудольф
– Не сложнее, чем научиться дышать, – послышался тихий ответ.
– Но ведь человек и так умеет дышать с самого рождения?
– И чувствовать, и любить и понимать этот мир он тоже умеет, только не хочет пользоваться этим даром. Вот ты, например, сидишь не просто среди камней, деревьев, гор…
– А среди чего? – перебил Рудольф.
– Среди природы: чистой и доброй, щедрой и сильной, и если ты только пожелаешь, она с радостью поделится всем этим с тобой. Запомни: достаточно только пожелать, – словно свежий ветерок, пронеслись слова незнакомки, отдавшись легким эхом где-то внутри у художника. А потом две нежные руки закрыли его глаза.
– Ты хочешь увидеть чудо? – спросил голос.
– Хочу, – ответил художник и улыбнулся – ему было приятно от прикосновения незнакомки, и он чувствовал себя с ней достаточно свободно, даже с закрытыми глазами.
– Хорошо, тогда смотри, – и с этими словами она убрала ладони. Секунду, две, три Рудольф смотрел на все тоже ночное небо, которое было таким же и десять, и двадцать минут назад. И едва он захотел задать вопрос: «Что должно произойти?», как с неба сорвалось две звезды. Две обычные маленькие звездочки неслись друг другу навстречу с разных краёв небосклона. Каждая из них описывала небольшую дугу. Ничего особенного – звезды падали и будут падать всегда, но эти две были другие. Они заставили юного художника замереть и внимательно наблюдать за этим небесным танцем. Именно танцем, плавным, наполненным жизненной силой и в то же время хрупким и беззащитным; мгновенным, пламенным. Они парили на одном дыхании, рассекая ночной мрак своими яркими тельцами, – они летели друг к другу. Рудольф это понял, когда каждая из них пролетела уже больше половины своего пути. И в этом момент сердце его замерло, замерло всего на секунду, и именно на ту одну, в которую и соприкоснулись две маленькие звезды, рассыпавшись яркими искрами. Глаза художника вспыхнули от восторга, а искры потухли, утонув в пространстве между небом и землёй.
– Боже, – после минутного молчания произнес Рудольф. Но ему никто не ответил. Он подождал еще немного, а потом медленно повернул голову и оглянулся. Его глаза смотрели в пустоту, а в ушах стоял шум моря и гул ветра. Потом он достал небольшой фонарик, открыл блокнот и записал: “ Ко мне сегодня приходил ангел! То, что он рассказал и показал мне, удивительно настолько, что я не могу передать это словами, но думаю, что смогу это сделать посредством красок”. Потом он закрыл блокнот и пошел спать.

В природе естественно все. И каждое ее движение – это чудо. Случайность в природе существует только в сознании людей, так как их мир ограничивается собственными представлениями о нем. Лишь чистое стремление стать хоть немного лучше может помочь вырваться за пределы мечтаний – в истинное. Как цветок не может прожить без солнца, так и человеку трудно без искренности и теплоты. И все увиденное им может быть прочувствовано, а все воображаемое воплотится в реальность. Стоит только захотеть…

Веки Рудольфа были чуть-чуть приоткрыты – он не спал. На улице было еще достаточно темно и через дыры в брезенте можно было только разглядеть смутные очертания деревьев. Рудольф перевернулся, но легче не стало. Смена положения пошла на пользу только онемевшей ноге. Сон как-то странно кружил вокруг художника: не давая сомкнуть глаза и, в то же время, держа в полной расслабленности. Руки, словно ватные, сомкнулись у него под головой, а ноги беспорядочно лежали возле входа в палатку. Такая небрежная поза вызвала бы у любого очевидца невольную улыбку, но, на счастье художника, никто из посторонних в его палатку по ночам не заглядывал. В этой позе Рудольф лежал достаточно долго. Его мысли медленно проплывали в сознании, как бы связываясь в цепочку прозрачных слайдов, подобных тем, на которых были изображены герои мультфильмов его детства. И художник невольно вспоминал их, вплетая красочные комиксы в серые картины своей жизни. Но теперь он смотрел на это по-другому: веселее, чувствуя, что сейчас он уже не один.
Резкий порыв ветра распахнул полы брезента и заставил стенки палатки заструиться легкой волной. Рудольф подскочил к выходу и стал зашнуровывать его. Руки дрожали от сильных ударов – ветер нарастал. С каждой секундой эта процедура становилась все невыносимее, но Рудольфу все же удалось спустя несколько минут застегнуть вход. Палатка начала шататься, потом послышался металлический звон, и что-то небольшое ударило в ее левую стенку, при этом стенка изрядно покосилась. “Вот черт! Колышек, наверное, вырвало”, – подумал Рудольф и стал открывать вход, чтобы вылезти наружу. Там стихия бушевала, несмотря на то, что жуткий ливень отнесло далеко к северу; ветер же прекрасно долетал и сюда. Рудольф схватил оторванный колышек и попробовал вставить его руками – он не держался. Тогда художник подошел к багажнику машины и вытащил небольшой топорик. Крепко забив колышек в землю и проверив работу на прочность, он сложил инструмент и направился к палатке. Вдруг вдалеке вспыхнула яркая молния. На мгновение она ослепила художника, хотя он продолжал идти дальше, не глядя, куда идет. В глазах плыли сплошные полосы, ноги двигались на ощупь. Еще немного, и он достиг бы входа, если бы только не две боковые растяжки, туго натянутые от края палатки до самой середины поляны. Ноги Рудольфа зацепились за них и он, потеряв равновесие, резко двинулся в ее сторону. Еще мгновение художник пытался сохранить равновесие, но тщетно. Его тело грузно полетело на палатку. Выставленные вперед руки сразу же ушли за спину, запутавшись в брезенте. Лицо, обращенное в сторону, выражало испуг. Послышался треск рвущейся ткани, потом щелчки лопнувших веревок, потом что-то твердое оказалось под самой головой у Рудольфа, и темнота…

Он снова один. Только почему-то все вокруг такое большое, а он стоит посреди огромной комнаты босиком. Ему холодно, но он терпит и пытается согреться, потирая руки. Слышно отчетливое биение сердца и чувствуется запах гари. Где-то рядом совсем недавно горел камин. Течет вода. Капля за каплей падает вниз и разбивается о гладкую поверхность, рождаясь снова. Он медленно поворачивает голову, и его взору открывается старый бальный зал с чудными, потускневшими от времени гобеленами и мрачными гипсовыми фигурками на потолке. Старые стены уже потрескались, а почерневший и высохший паркет рассыпался и во многих местах открылся серый бетонный пол. Его куски хаотически разбросаны по залу и мешают ходить. Рудольфу нужно напрягать глаза, так как гардины приспущены и плохо пропускают солнечный свет. И только изредка по выцветшим старым обоям пробегает солнечный зайчик, быстро скрываясь в темных углах.
Каждая деталь зала отвращала и отдавала холодом, а вся обстановка внушала недоверие. Рудольфу стало страшно, и он в панике начал искать глазами выход. Сделав пару шагов, он пристально всмотрелся в дальний угол, но кроме нечетких силуэтов стоящей там мебели ничего не увидел. Сердце начало биться быстрее, и каждый его удар отдавался в висках неприятным звоном. Руки тряслись, а ноги постепенно начали подкашиваться. Еще несколько шагов, и они не выдержат веса тела. Рудольф, почувствовав это, присел на пол, дрожащими коленками упершись в него. Он обхватил лицо руками и начал плакать. Теплые слезы стекали по щекам, подбородку и капали вниз. Через некоторое время Рудольф успокоился и уже не испытывал страха, его сменило чувство жалости к самому себе. Он поднял голову и замер от удивления. Серые силуэты постепенно стали исчезать. Их заволакивала белая дымка, исходящая из ниоткуда. Рудольф стоял, не моргая, боясь, что этот свет исчезнет, как только он закроет глаза, пусть даже на мгновение. Уже не было видно зала, но еще можно было услышать, как льется вода. Но даже этот звук с последней каплей растворился в полной тишине.
По телу пробегали живительные импульсы, словно тысячи рек выносили ненужное из недр его, очищая и облегчая. И Рудольф почувствовал, что уже лежит, запрокинув голову к небу, окруженный все той же белой дымкой. Место, куда был обращен взгляд художника, стало понемногу очищаться от дымки, и он увидел настоящие пушистые облака. Потом птиц, высоко парящих в небесах. Он чувствовал, как голову пронизывает легкая боль и что-то холодное лежит у него на лбу. Он закрыл глаза, немного повернул голову на бок и снова их открыл. Дымки уже давно не было, вместо нее – сострадающий взгляд его вчерашней незнакомки. Она улыбалась, обнажив мелкие белые зубки, и ласково поглаживала Рудольфа по голове, одновременно держа мокрое полотенце. Он улыбнулся ей в ответ, и в попытке сказать спасибо был остановлен плавным жестом ее кисти.
– Ты еще успеешь мне все сказать, я ведь никуда не ухожу, – тихо проговорила она. – Но вот с палаткой драться больше по ночам не стоит, особенно если ты держишь в ней, кроме спального мешка, котелок и провизию. Кстати, что ты там набрал?! – и после этих слов незнакомка, придерживая одной рукой повязку, ловко извлекла из рюкзака другой рукой банку тушенки. – Да-а-а-а, и это ест человек, который приехал на природу: мясо, да еще и консервированное! Ага, что там у нас еще кроме мяса?! – И она достала вторую банку, но уже с зеленым горошком. Потом третью с салатом, четвертую с кабачковой икрой и так штук семь с абсолютно разным содержимым. Каждую она величественным жестом придерживала на вытянутой руке и покручивала перед носом у Рудольфа. Он же, наблюдая за этим процессом, восхищался красотой незнакомки, плавностью движений, грацией. Его заворожила ее улыбка, и если бы в этот момент ему сказали, что она ангел, он поверил бы в это беспрекословно.
– Ты меня не слушаешь, – произнесла она и быстро сменила примочку. В эту минуту Рудольф мельком вспомним тех девушек, с которыми ему приходилось видеться в городе. Они бы наверняка сделали обиженный и оскорбленный вид в ответ на невнимательность собеседника. Но эта девушка, именно девушка, настолько она была молода, только еще раз ласково улыбнулась Рудольфу и нежно взглянула на него.
– Ну, шишечка, конечно, небольшая будет, – сказала она и, приложив указательный палец к щеке, задумалась. – Нет, пожалуй, даже не шишечка, а целая шишка, – продолжила после минутной паузы незнакомка и рассмеялась. Смех ее звонкой волной покатился вдоль побережья. И Рудольфу показалось, что он услышал, как тот отбился от дальних скал и эхом прогремел на другой стороне бухты. Такого смеха художник еще не чувствовал, именно чувствовал, ведь каждая жилка тела натянулась подобно музыкальной струне и проиграла целую мелодию. Он хотел, чтобы незнакомка смеялась бесконечно, но ее отвлек котелок, нервно извергающий белый дым. Она поднялась и направилась в его сторону.
Только сейчас, когда взгляд не был прикован к милому созданию, Рудольф заметил, что лежит не на брезенте, в который свалился ночью, а на мягкой траве, в тени пышного куста дикого шиповника. Сама палатка располагалась в трёх метрах от него в полном сборе. От каждого колышка тянулась веревка, прикрепленная к соответствующему кольцу на брезентовом покрытии. Все было поставлено безукоризненно и без малейшего перекоса. Рудольфа это удивило, но не шокировало. Он приподнялся и оперся на один локоть, чтобы лучше рассмотреть поляну. Машина стояла на своем прежнем месте, и недалеко от нее на треножнике дымился котелок. Возле него, полусидя, колдовала незнакомка. Она то слегка подпрыгивала, ломая какие-то корни, то вставала почти в полный рост, чтобы заглянуть внутрь котелка, то принималась помешивать варево большой деревянной ложкой. В дальнем конце поляны одиноко стоял мольберт. Его деревянные ножки тонули в пушистых кустах черники. Поляна была одновременно и старой и новой. Старой, потому что на ней ничего не поменялось, а новой, потому что… там была она.
Рудольф посмотрел на небо – по нему все так же вяло плыли облака. Потом повернул голову в сторону моря. Он вдруг вспомнил свое видение перед самым пробуждением, и ему стало не по себе. То, что явилось ему во сне, было мрачным, но видение явилось не просто так. Рудольф это чувствовал и подсознательно боялся его. Когда оно проявит себя, он не знал, но мысль о том, что ему придется столкнуться лицом к лицу с собственным кошмаром, вызывала у него мелкую дрожь. Он закрыл глаза и опрокинулся обратно на спину. Кровь стучала в висках, равномерно отбивая все тот же ритм. Пальцы нащупали место на лбу, куда была приложена примочка. “Действительно, целая шишка”, – удивился он. И сразу перед ним предстал образ незнакомки, прикладывающей примочку. “Какая она проворная! Сколько в ней энергии и доброты! А ведь мы совсем не знакомы. Да, кстати, мы ведь действительно не знакомы”, – подумал художник и резко приподнялся. На это движение незнакомка ответила только легким полуоборотом и мельком брошенным взглядом. Ее рука продолжала так же методично помешивать отвар, и казалось, ничто в этот момент не сможет отвлечь ее настолько, чтобы она бросила свою работу. Но Рудольф все же решил рискнуть и спросил:
– Мы ведь не знакомы, правда?
– А как ты предлагаешь познакомиться? – не поворачиваясь, спросила она.
– Ну, хотя бы представиться, а то вчера ты так незаметно исчезла, что я не успел и спросить.
– Мне необходимо было уйти.
– Так внезапно?! – удивленно спросил Рудольф.
– Да, но ведь это не изменило твоего мнения обо мне? – уже снимая котелок с огня, сказала незнакомка.
– Нет, но ведь…
– Не обязательно придерживаться условностей, чтобы понимать человека. Достаточно почувствовать его…, – с этими словами она подошла к Рудольфу и приложила свою свободную руку к его сердцу. – Почувствовать вот этим.
– Как приятно от твоего прикосновения, – ложась обратно на спину, произнес художник.
– Тебе сейчас нужно лежать. Расслабься и ни о чем не думай. Пусть твое тело сроднится с землей, на которой ты лежишь, пусть твои легкие наполнятся чистым воздухом, чтобы твоя душа смогла дышать, пусть каждая твоя клетка оживает. – С этими словами незнакомка протянула Рудольфу деревянную ложку со снадобьем и кивком головы приказала выпить. Это было не так уж и противно, скорее, непривычно для городского человека пить травяной настой. Хотя тот и был, на удивление художника, очень мягким и ароматным. Букет трав, который использовался для его приготовления, явно не был простым. Это исходило также из его действия: теплая волна прокатилась по всему телу, сконцентрировавшись где-то в лобной части теплым комком, а потом плавно растворилась, унося за собой головную боль и недомогание. Веки стали постепенно закрываться, и вялые руки упали на траву. Незнакомка отставила котелок в сторону и, немного нагнувшись, прошептала Рудольфу на ухо:
– Каролин.
– Что… что ты сказала? – переспросил Рудольф.
– Меня зовут Каролин, – повторила она.
– Какое красивое имя – Каролин! – протянул художник, медленно выводя каждую букву. – А меня зовут Рудольф, – после чего он заснул.


Самое ценное это миг. Именно он сохраняет для нас свежесть воспоминаний, как хороших, так и плохих. И вот за шумом дорожных улиц, душных переходов и кабинетов, грязных подъездов миг, проведенный на побережье, прячет радость. Маленькую радость, которая приносит своему владельцу огромное наслаждение. Но она начинает таять, словно снег на весеннем солнце, по возвращении в город. Не стоит пытаться продлить это мгновение, ибо время не влияет на наше восприятие мира. Стоит научиться придавать большее значение каждой минуте своей радости, а радость видеть в каждом движении окружающей природы.

Та же поляна, тот же пейзаж, машина, словом, все по-старому, не было только Каролин. Ее отсутствие очень огорчило Рудольфа. Его голова абсолютно не болела, более того, он чувствовал себя превосходно, и это обстоятельство помогло ему быстро подняться на ноги и осмотреться. Внутри словно что-то горело, полыхало с такой явной силой, что казалось, вот-вот вырвется наружу. Внимательные светло-зеленые глаза ловили каждое движение вокруг в надежде увидеть недавнюю гостью. Но ее не было. Жара уже спала, но солнце пока садиться и не думало. Оно было уже намного бледнее и мягче, но даже в этих обессиленных лучах еще чувствовался жар. Сделав несколько шагов, Рудольф оказался возле машины, достал из бардачка свой блокнот и пошел в сторону моря. Легкие хватали воздух, и он все никак не мог надышаться. Рудольф ощущал в себе большую перемену с того дня, как его нога ступила на это побережье. Страх, горечь, негодование заглушались теперь надеждой, свободой и легкостью. Словно отпущенный на свободу голубь, летел юный художник за временем. Оно тянуло его, а он и не думал отставать. Он ценил теперь каждую минуту, но, увы, еще не научился чувствовать.
…Перед Рудольфом была открыта чистая страница. Желтоватая бумага низкого качества делала ее достаточно невыразительной. Карандаш повис в сантиметре от нее, тогда как мысли художника были намного дальше. И вот родилась первая строчка: “Я один…не в смысле, что я одинок, а в смысле, что я есть я”, – “Или, может, написать по-другому”, – подумал Рудольф, почесав карандашом за ухом. Он перечеркнул написанное. Теперь это звучало так: “Я хозяин своей судьбы. Так же быстро, как я могу сломать ветку, я думаю, что смогу построить и жизнь. Но не будет ли эта жизнь проповедовать разрушение? Гораздо труднее вырастить дерево, ветви на котором будут настолько крепки, что их не сможет сломать никто. Только здесь мне удаётся пересмотреть свое прошлое. То, что я оставил там, в темном переходе, и наполовину не соизмеримо с тем, что я приобрел здесь”, – Рудольф сделал небольшую паузу, взглянув на море. “Может быть, там, далеко за горизонтом, сидит такой же, как и я – искатель своего счастья. Сидит со старым потрепанным блокнотом и записывает свои мысли. Может, он как раз думает о том же?”. С этой строчкой Рудольф поднялся на ноги, стал кричать и размахивать руками: “Эй, Друг, эге-ге-ге-гей, там, на другом берегу! Я здесь, я такой, как и Ты! Эй, Друг, знай, что ты не один! Слышишь, не один в своем стремлении!”
– Кого ты там зовешь? – послышался звонкий голос Каролин. Она смеялась.
– Я!? Я?! Да я просто общаюсь с другим берегом, – ответил художник и почувствовал, как его и без того хорошее настроение стало еще лучше. Каролин спускалась с пригорка, мягко ступая босыми ногами по траве, на голове у нее красовался венок из разноцветных трав. Она была похожа на фею, только что прошедшую по своим владениям. Ее белое одеяние развевалось под порывами ветра, жадно пытаясь обхватить нежную фигуру, а волосы, лаская плечи, непослушно вились по спине. Перепрыгнув небольшой ручеек, она вмиг оказалась возле художника. Их руки слегка соприкоснулись, и Рудольф, поймав этот момент, подхватил маленькую кисть Каролин и начал махать в сторону горизонта уже вместе с ней.
– Пускай видит нас! Пусть видит как нам весело здесь! – кричал Рудольф.
– Кто видит?! Кто этот незнакомец?! – сквозь смех отвечала Каролин.
– Тот, кто на том берегу.
– Но ведь нам даже берега не видно, – допытывалась она.
– Ну и что, кто-то там все равно есть! – ответил художник и тоже рассмеялся.
– Тогда просто так!? – заметила фея.
– Просто так! Просто так всему миру! – согласился Рудольф и присел на траву. Каролин присела рядом. Лицо ее было влажным от слез. Она прикрыла его ладошками и откинулась на спину.
– Да-а-а, Рудик. Кстати, ты не будешь против, если я буду называть тебя Рудиком? Мне кажется, так звучит мягче? – обратилась она к нему.
Рудольфу не очень понравилась его новое имя, но отказать Каролин он не мог, настолько сильно эта маленькая фея приворожила его сердце. Он одобрительно кивнул.
– Хорошо. Так вот… – она выдержала паузу. – Ты такой смешной! – с этими словами она поднялась на ноги. – Но нас с тобой еще ждут великие дела, точнее, тебя.
Лицо Рудольфа выражало полное недоумение.
– Что именно?! – спросил он.
– Как, ты не знаешь? – удивилась Каролин с явной наигранностью.
– Н-у-у, вроде бы не знаю!
– Так вот! – произнесла фея и приняла важную позу. – К нам на побережье приехал известный художник из большого города-а-а. – Не успела Каролин закончить фразу, как Рудольф подскочил и погнался за ней.
– Ах ты, проказница! – кричал он на бегу и размахивал блокнотом над головой. – Говоришь, известный художник из большого города. Да этот художник, чтоб ты знала, красками разучился писать! – продолжал Рудольф.
– У него еще все впереди, ему еще столько картин предстоит нарисовать, – отвечала ему на бегу Каролин.
– Сможет ли он?!
– Конечно, сможет! Ведь первый шаг уже сделан – у него появилось желание вновь создавать шедевры, а это уже многое-е-е, – потянула за собой эхо лесная фея.
– А ты ему поможешь?!
– Я буду рядом, – наконец остановившись возле мольберта, произнесла она. – Я обязательно буду рядом с тобой, Рудик, и каждое твое движение кисти будет чуточку и моим.
И Каролин, подмигнув художнику, легким движением руки сбросила с мольберта накидку. На деревянной треноге по-прежнему стояла недавняя неудачная работа Рудольфа. Точнее, это была не совсем неудача, ведь чайка все еще роскошно дополняла пейзаж, но, увы, сам пейзаж оставался таким же грубым. Рудольф скривился, глядя на свою первую попытку. Каролин это заметила и сняла картину с подставки. Вместо нее она поставила чистый холст и быстро разложила кисточки. Рудольф в это время спрятал блокнот обратно в машину, переоделся в старую темно-синюю футболку с непонятной надписью на спине и клетчатые штаны.
– Я тебе уже говорила, что ты смешной?
– Говорила, – ответил художник, смешивая краски.
Каролин присела невдалеке от мольберта. Она внимательно наблюдала за движениями мастера. Сосредоточенность выражалась в каждом мазке его кисти, в каждом повороте головы. Ведь это был настоящий дебют того прекрасного, что могли создать руки художника, перед тем совершенным, что создала природа. И это не было ее жалкое подобие, это был просто иной взгляд на ее богатства. Но больше всего Рудольф боялся расстроить лесную фею своей работой, хотя в глубине души понимал, что это милое создание слишком прекрасно, чтобы грустить и расстраиваться.
– Что будем рисовать? – обратился художник к Каролин.
– Давай нарисуем море. Его спокойствие, его уверенность, его силу. Чтобы каждый, прикоснувшись к нему, смог стать более удачным, более ласковым и теплым. Правда, это будет здорово? – спросила она.
– Да-а-а, несомненно, здорово, – ответил Рудольф, а про себя добавил, – и сложно.
– И вовсе это не будут сложно, просто не нужно об этом думать, нужно творить, – произнесла Каролин, подбросив венок вверх и вновь поймав его. Рудольф чуть не выронил кисточку от услышанного. Он хотел, было, спросить Каролин, но передумал. Каждая минута общения с ней приносила ему сюрприз, маленькую загадку ее жизни, и именно это пленяло и завораживало юного художника. Он не хотел терять это ощущение,! и поэтому воспринимал каждый такой сюрприз как чудо.
Наконец кисточка коснулась полотна. Она скользнула по легкой линии горизонта, потом пробежалась по побережью мелкой россыпью, завернула белыми барашками на острые скалы и опустилась на зеленые, прилегающие к бухте холмы. Рудольф пытался передать каждую деталь, каждую мелочь настолько старательно, что иногда не замечал, как делал это одним движением безо всяких усилий. Результат с первых минут был уже на лицо. Он радовал не только самого автора, но и заставлял громко аплодировать зрителя, внимательно следящего за процессом рождения картины. Иногда, правда, и зритель становился критиком, давая художнику советы. Рудольф в эти минуты прекращал работу и внимательно слушал Каролин. Потом, возвращаясь обратно к изображению морского простора, он находил компромисс между своим взглядом на этот вид и словом критика.
Результат в большинстве случаев устраивал обе стороны.
Рисовать было легко, и даже не потому, что теперь он был не один, а потому, что он хотел рисовать. Рудольф явно чувствовал это желание в борьбе за каждую чайку на морской волне, за каждое облако в голубом небе, за каждый луч солнца. Оставалось уже совсем немного до завершения картины, да и день не собирался становиться длиннее – приближались сумерки. И в этот момент все пошло не так. Изображенное на холсте черное деревцо на дальнем холме никак не хотело принять правильную форму. Оно получалось то слишком высоким, то слишком низким и кривым, а то до ужаса согнутым. Рудольф уже в который раз соскребал краску слой за слоем, нанося новые, но никак не мог нормально изобразить этот ствол. Его брала досада за то, что и эта попытка, так хорошо начавшись, закончится неудачей. Еще немного, и солнце спрячется за горизонтом, и это будет означать поражение. Поражение, которое он не сможет себе простить, которое делает его слабым не только в собственных глазах, но и в глазах Каролин. На секунду его охватил гнев, и Рудольф замахнулся на стоящий перед ним холст кисточкой, чтобы ударить по непослушной картине. Но сделать это не дала ему рука Каролин, нежно схватившая художника за запястье. Лесная фея настолько быстро и бесшумно поднялась и подбежала к нему, что он даже не заметил. Тихий знакомый голос прошептал: “Картина не может дать сдачи, зато может порадовать глаз своей красотой. Зачем портить то, что еще даже не закончено”. И с этими словами она нежно и плавно, держа своей рукой, отвела руку Рудольфа. В одно прикосновение кисти на холсте появился тонкий ствол, затем пара вьющихся веток и зеленая листва. Деревцо смотрелось настолько живым и свежим, что хотелось снять его с картины и посадить в землю. Рудольф удивленно посмотрел на свою помощницу. Та, весело улыбнувшись в ответ, принялась вместе с ним заканчивать работу. С последним штрихом село солнце.


Давно не было такой темной ночи. Звезды горели, как белые яблоки, и тускло отражались в воде. А море, лениво покачивая их, остывало от жаркого дня. Было неестественно тихо. Не было слышно пения птиц, шелеста трав и звуков ветра. Слышалось лишь монотонное шипение волн и биение сердца. Все словно замерло в ожидании нового дня, затаив при этом дыхание. Где-то вдалеке со скалы сорвались камни. Они тяжело упали в воду, отдавшись на другом конце побережья глухим эхом. И снова мрак поглотил не только образы, но и звуки.
Взгляд терялся в просторах космоса. Он был не в силах охватить все звезды, но жадно пожирал каждую. Трава слегка покалывала руки, заложенные за голову, а теплая, словно парное молоко, вода щекотала ноги художника. В спину давила мелкая галька. Он молчал. Молчал весь – телом и разумом, говорило только сердце. Если бы оно умело петь, оно бы пело, обязательно пело победную песню, так, чтобы слышали все. Но оно могло только стучать, и в этот счастливый для Рудольфа момент стучало как никогда сильно и выразительно. Даже темнота не в силах была скрыть улыбку на его молодом лице, отступая перед ярким светом звезд и блеском моря. Душа была полна радости.
– Скажи, Рудик, ты счастлив? – послышался тихий голос Каролин.
– Я очень счастлив! Счастлив, что встретил тебя, – ответил он.
– Ты сегодня победил.
– Нет, сегодня победили мы. Только мы с тобой, – повернувшись к Каролин, сказал он.
– Вон смотри, какая красивая звездочка, – и она указала на небо.
– Где? Их там так много.
– Нет, нет. Эта особенно красива. Вон та яркая, рядом с Большой Медведицей.
– Та, что начала падать?
– Именно эта! Посмотри, как она летит. Еще немного, и она растает в бесчисленном множестве других звезд, но светится все так же ярко, оставаясь до последнего момента лучшей.
– Наверно, тяжело быть лучшей, – вздохнул Рудольф.
– Нет, если это бескорыстное стремление к совершенству.
– А как иначе?
– Можно ведь преследовать и другие цели – низкие, мелочные. В таком случае ты не будешь лучшим. Ты можешь стать первым, но не лучшим.
– Но таких людей ведь намного больше, чем тех, кто стремится к совершенству.
– Да, в вашем мире настоящих творцов – единицы, – сказала Каролин и вдруг неожиданно замолчала.
– А разве ты живешь не в нашем мире? – спросил Рудольф. Каролин не отвечала, в ее взгляде чувствовалось, что она сказала лишнее и сейчас не хочет это обсуждать. Но Рудольф не отставал. – А в твоем мире все по-другому, там нет алчности, зла и жадности? Нет, скажи мне, Каролин? Там все, такие как ты – нежные, ласковые, веселые? Ответь! – Он смотрел в ее светло-голубые глаза, ибо даже ночью они не теряли своего цвета, и видел, как слезинки одна за другой скатываются из них, пробегая по щекам. Впервые Рудольф заметил, что его лесная фея грустит, и грусть эта настолько глубока и сердечна, что, словно игла, вонзалась в сердце художника. И ему было больно.
Он протянул руку и погладил ее по волосам. Они были мягкими и шелковистыми. Потом он опустил взгляд и тихо-тихо, словно хотел сказать это только самому себе, произнес: “Откуда ты, лесная фея?”. Все это длилось секунду, но Рудольфу показалось, что он не спускал глаз с Каролин целую вечность. И никак не мог оторвать взгляда, прожив так не одну жизнь.
– Смотри, смотри, Рудик, дельфины! – вдруг закричала она, поднявшись на ноги. – Какие красивые, какие сильные и быстрые! – Рудольф повернул голову в сторону моря. Там вдалеке действительно серебрились спины прекрасных созданий. Изогнутые плавники то медленно поднимались из воды, то обратно уходили в морскую пучину. Их было много – целая стая. И они по очереди исполняли ночной танец. Каролин хлопала в ладоши и веселилась, словно маленький ребенок. Она слегка подпрыгивала на своих стройных ножках, внимательно при этом всматриваясь в даль. Рудольф даже не шевельнулся. Он был скован своим бессилием перед грустью в глазах его незнакомки. И пусть ее лицо светилось улыбкой, а безмолвный мрак пронизывал звонкий смех, он чувствовал, что это только способ скрыть душевную боль.
Каролин подбежала к художнику и, схватив его за руку, потянула за собой. Они бежали вдоль пляжа к большим черным камням вслед за уплывающими друзьями. И там, взобравшись на эти камни, еще долго наблюдали игривую стаю, пока та не скрылась из виду за горным рельефом.
– Боже, как здорово! – чуть отдышавшись, воскликнула Каролин. Рудольф молчал, тяжело дыша после пробежки.
– Разве тебе они не понравились, Рудик? – повторила она.
– Конечно, понравились, – тихо ответил художник.
– Они просто чудо! Настоящие живые дельфины, хранители мира и добра. Слышал, как они пели!? Это была песня о счастье, которое можно обрести лишь в чистых водах своей души. Они поделились им с нами. Не веришь! Тогда смотри, – повернувшись лицом к Рудольфу, Каролин протянула в его сторону руку. Маленький кулачек, разжавшись, открыл ладошку, на которой лежала белая жемчужина.
– Возьми ее себе, мой милый художник. Пусть эта маленькая морская обитательница вдохновляет тебя на создание прекрасных картин. Пусть она поможет тебе обрести веру и силу, чтобы ты смог легко идти по жизни. А в тяжелые минуты согреет сердце, напомнив о сегодняшнем вечере. – С этими словами лесная фея вложила в ладонь Рудольфа эту частичку счастья.
Он не знал, как это у нее получается, но был безгранично благодарен судьбе за то, что может этому удивляться. Сжав свою ладонь, художник почувствовал, как теплая волна пробежала от запястья по всему телу. Он обнял лесную фею и произнес:
– Разве я это заслужил?
– Конечно! Я так хочу, чтобы твое желание исполнилось, но, к сожалению, могу очень мало.
Рудольф улыбнулся и еще сильнее прижал Каролин к себе.
– Ты – это самая драгоценная жемчужина в мире. Быть рядом с тобой – уже счастье. И брать больше я не вправе. Поэтому пусть эта частичка останется с тобой. – И он разжал ладонь. Каролин рассмеялась – ладонь была пуста.
– Она уже часть твоего сердца. И теперь тебе остается только наслаждаться ее чудодейственной силой.
Немного погодя, она услышала ответ:
– Ну что ж, слово лесной феи для меня закон!
– Я не лесная фея, я морская русалка, – весело подметила Каролин.
– Тогда кто я? – высоко подняв голову, спросил художник.
– Ты? Ты морской окунь, – резко вырвавшись из объятий Рудольфа, ответила она.
– Что? Я морской окунь?! Тогда ты килька, – выпалил он вдогонку убегающей русалке.
– Хорошо, хорошо, не хочешь быть окунем, будешь большим и сильным китом! – сквозь смех послышались ее слова.
– Ну, все, зеленохвостая, я тебя сейчас догоню! – уже совсем увлекшись, прокричал Рудольф. Он бежал, разбивая ногами белую пену, вдоль больших камней. Каролин уже исчезла из виду. Пробежав метров сто, художник остановился. Тишина снова сомкнулась над ним. Он позвал незнакомку, но ему никто не ответил. Потом еще и еще, но снова безрезультатно. На берегу Каролин уже не было.

Резкий порыв ветра выбил блокнот из рук, и он упал, открывшись на последней странице: “Если бы у меня были крылья – я намного увереннее стоял бы на земле. Но, к сожалению, беспомощность человека заключается в том, что ему не только летать, ему твердо стоять еще нужно учиться. И когда приходит момент, в который последнее слово за тобой, остается лишь развести руки и опустить голову. Я зол на себя за свое незнание. Теперь я чувствую, что стремление это еще не все. За желанием должен наступить момент, когда твой дух начнет творить, и этот момент самый ответственный и сложный. Его нельзя избежать, но и прийти к нему не так-то легко. Я застрял на полпути. Теперь мне хочется помочь своей милой незнакомке, но я не знаю, как. Я не могу отблагодарить человека, который показал мне новый мир, не отвернувшись, как это делали другие. Это меня угнетает, ведь я пока способен лишь наблюдать.
Мне было страшно и одиноко, когда она исчезла. Давно я не ощущал такую опустошенность, такую тоску. В тишине мне слышался ее голос, и даже пару раз я как будто видел ее силуэт. Может, я заболел? Если это так, то я не хочу выздоравливать. Я хочу быть рядом со своей лесной феей, и обязательно сделаю счастливой и ее. Она не будет грустить, а будет смеяться весело и звонко, так, чтобы все вокруг замирали от восторга и радости.”

Снова вдалеке сорвались камни. Этот звук разбудил спавшего на пляже Рудольфа. Он, поднявшись на ноги, в недоумении смотрел по сторонам и уже в который раз за эту ночь стал звать Каролин. Но ее не было. И хотя он это прекрасно знал, все равно его взгляд нервно блуждал вдоль побережья. “Каролин!” – прогремел голос Рудольфа. И слышно было, как оно эхом пролетело над могучими холмами и зелеными долинами. “Каролин!” – повторил он. Ответа не последовало. Тогда художник, подняв блокнот с камней, побрел обратно к своей машине.
Снова день делал свой первый вздох. Легкие свистели от утреннего ветра морская гладь покрывалась позолотой. Рудольф слегка замерз за ночь, хотя и спал возле небольшого костра, разведенного им еще вечером. Дойдя до своей палатки, художник остановился. Еще пару дней назад одиночество было привычным для него, а теперь это место казалось пустынным. Его взгляд замер на мольберте, и только сейчас, когда солнце освещало картину, художник увидел, насколько она прекрасна. Уголки рта немного дрогнули, и улыбка радости коснулась губ Рудольфа. Он увидел свою победу наяву, и она поистине была значительной. Всего несколько шагов отделяли его от мольберта, но подойти к нему Рудольф решился лишь спустя некоторое время. Руки обхватили деревянную раму и с легкость подняли полотно. Рудольф аккуратно завернул его в мягкую мешковину и положил на заднее сидение. Потом, положив пачку сухарей и бутылку воды к себе в рюкзак, собрал кисточки и тюбики с краской, сложил мольберт и направился рисовать. Ему хотелось ни о чем не думать, но мысли все равно беспорядочно пробирались в голову. Отойдя недалеко от лагеря, он, бросив прощальный взгляд, уверенно зашагал в дальнюю часть бухты, туда, где падали камни. Идти было тяжело, так как путь лежал только вдоль берега, а он был усыпан камнями и мелкой галькой. И добраться туда нужно было как можно быстрее, пока солнце не стало нестерпимо жечь. Несколько раз Рудольф останавливался для отдыха, но потом снова двигался в путь с еще большим желанием дойти. Мольберт висел на его правом плече и при прыжках с камня на камень немного бил его в бок. Один раз он чуть даже не потерял из-за этого равновесие, взобравшись на большой камень.
До полудня было далеко, солнце висело еще над горизонтом, а Рудольф уже подошел почти вплотную к горе. Это было тихое место, с одной стороны окруженное отвесной скалой, а с другой – морским берегом. Из-за своего расположения оно почти всегда находилось в тени и имело мрачный вид. На самом деле в разгар дня там было прохладно и уютно, а по ночам – тепло от нагретого моря. Это обстоятельство, как нельзя лучше, способствовало работе, создавая благоприятные условия. А высокие и массивные камни, с которых была видна вся бухта, – вдохновение и материал. Бери и властвуй. Рудольфу оставалось только установить на удобном месте мольберт и смешать краски. Даже природа приготовилась ему позировать, успокоив ветер и согнав белые пушистые облака. Она, видимо, хотела предстать перед художником в наилучшем виде. Волны, накатываясь друг на друга, разбивались об острые волнорезы. Вода фонтаном поднималась на несколько метров вверх и сразу возвращалась обратно. Это зрелище завораживало. Последние метры подъема. Рудольфу дались с особым трудом. Уставшие ноги уже не хотели нести своего хозяина, и он боялся, что бросится прямо здесь на камни. Когда же все осталось позади и художник победоносно остановился на вершине горы, он снял мольберт и установил его рядом с собой. Потом извлек из рюкзака несколько сухарей, бутылку воды и стал есть, глядя на бухту. Только сейчас он заметил, насколько в ней все гармонично. Зеленые холмы с высокими деревьями, песчаные обрывы и усыпанные галькой пляжи, извилистые тропинки и большие заросли кустов ежевики. Рудольфу казалось, что все настолько на своем месте, что, убрав всего одну деталь, можно изменить вид всей бухты. И эту связь, эту гармонию и взялся передать художник своей кистью. Он уже стоял возле мольберта: одна рука придерживала холст, а другая - держала кисточку. Потом, глубоко вздохнув, провел первую линию.
Работать было легко. Даже в полдень здесь была легкая тень и слабо дул ветер. Иногда его мысли вновь возвращались к лагерю, и он боялся, что Каролин, не застав его там, будет переживать. Потом вновь работа поглощала Рудольфа целиком. Так методично, мазок за мазком он творил мир, что был в это время его домом. Кисть, искусно передавая мельчайшие детали, бегала по полотну. Когда больше половины картины было сделано, Рудольф позволил себе отдохнуть. Он снова принялся уплетать сухари и пить воду. После трапезы он, став на расстоянии нескольких шагов от картины, начал внимательно ее рассматривать. Это было что-то вроде небольшого отступления, чтобы оценить качество работы. Рудольф был доволен, он подумал, что если бы его маленькая фея была здесь, то она обязательно порадовалась вместе с ним. Он вспомнил, как слушал ее советы во время работы, как спорил по пустякам, но потом все равно соглашался с ее вариантом, как переживал, стирая и рисуя все заново. Вспомнил ее нежный взгляд, мягкие волосы, легкие плавные движения, и ему стало вновь одиноко и тоскливо. Он представил себе, что она сидит здесь рядом, за его спиной и смотрит сейчас на его картину. Рудольф закрыл глаза и медленно повернул голову. Сразу открыть их он не решался, ведь там его ждало разочарование. Прошло несколько минут, но художник так их и не открыл. Он представил, как она ему улыбается, обнажая белые зубы, как смеется и весело машет руками. Он повернулся обратно к полотну. Открыв глаза, он увидел все ту же картину, все те же краски, кисточки, море, а за спиной все равно ощущал свою Каролин. Пусть он ее не видит, пусть ее там нет, но зато она присутствует здесь – в его сердце. И дорисовывать картину он начал со слов: “Ну, что моя милая фея, приступим к работе. Но так как ты не присутствовала при создании первой половины моего шедевра, тебе придется довольствоваться второй”. Рудольфу никто не ответил. Хотя, похоже, это его ничуть не беспокоило. И он, рисуя, продолжал разговаривать со своей мнимой гостьей. “Вот здесь, как ты думаешь, лучше сделать акцент на камне или на волне? Пожалуй, все же на камне, правда? И ты так думаешь? Да, да именно потому, что он лежит посреди пляжа”. И после этих слов Рудольф принялся наводить этот камень. “Вот так неплохо” – пробубнил он себе под нос. “Кстати! – художник сделал паузу. – Скажи мне, куда ты исчезла вчера вечером? Ну, скажи! Почему бросила меня одного так внезапно?” – продолжал возмущаться Рудольф. “Я, между прочим, очень переживал из-за этого! Я не хочу, чтобы ты меня бросала” – с этими словами взгляд художника устремился куда-то в даль, и он произнес: “ Не бросай меня, Каролин”. Высокая, стройная фигура мастера была неподвижна. Словно скульптура, околдованная манящим простором, он стоял на высокой скале, как памятник одиночеству. И не образом своим, а взглядом, утонувшим где-то за горизонтом, рассказывал он свою трагическую историю.
– Извини меня, Рудик, я не хотела сделать тебе больно, – знакомый голос вывел художника из оцепенения. Ему, наверное, послышалось. Кисть снова продолжила рисовать.
– У тебя очень красивая картина. Ты молодец, – снова повторил голос. На этот раз Рудольф обернулся. Но там никого не было. Ему, кажется, просто слышится голос Каролин, и выбить его из головы трудно, еще труднее не думать о ней. Немного осмотревшись, Рудольф повернулся обратно к картине. Секунда-другая, и его шею обвили две нежные ручки, послышался веселый смех, и влажные губы прижались к щеке. Каролин, поцеловав Рудольфа, вопросительно посмотрела в его глаза и, увидев там прощение, заняла свое обычное место перед картиной.
– Далеко же ты забрался, – заметила она.
– Далеко, зато как здесь красиво, – озадаченно ответил он.
– Ты нарисовал чудесную картину, – сказала Каролин и немного помедлив, добавила, – сам, без меня.
– Но мне тебя очень не хватало.
– Я не могла вчера оставаться, мне нужно было уйти.
– Как уйти? Посреди ночи? Куда ты могла так спешить, не видя даже дороги?
– Я не могу тебе сказать этого, Рудик, но, поверь, это очень важно и изменить это не в моих силах.
– Что изменить? Что, скажи мне, я хочу знать, из-за чего ты грустишь! – просил художник.
– Жизнь, Рудик! Я не могу изменить жизнь и ее проявления – механизмы природы. Поэтому вынуждена покидать тебя в те моменты, когда я нужна им.
– А мне, мне ты ведь тоже нужна. Ты вселила в меня веру, научила по-другому смотреть на мир. А кто они? Кто те, кому ты нужна больше, чем этому берегу, этому морю и горам, больше чем мне? Кто? – вопрошал Рудольф.
– Они те, кто дали мне знания, те, кто научил меня любить все живое, наделил мудростью. Они моя семья. Ну, впрочем, им сейчас очень тяжело, и я не хотела бы об этом говорить. Хорошо, Рудик? Просто постарайся меня понять, не задавая вопросов, – сказала лесная фея. После ее слов наступило молчание. Никто не пытался его нарушить, каждый думал о своем. Спустя какое-то время Рудольф произнес:
– Раз ты так хочешь… Я с тобой честен, а ты...
– Я с тобой тоже честна, Рудик. Ведь я не рассказываю это для того, чтобы уберечь тебя, – перебила Каролин.
– Но от чего?
– От многого. В том числе и от самого себя.
– Я могу справиться и сам.
– Я знаю, ведь картину ты написал. Посмотри на нее внимательно – это истинная красота, и она передана на полотне тобой. Видишь, как все просто?
– Не-е-е-т, это далеко не просто, – возразил он. – Каждая линия волнует тебя, каждый отблеск моря на полотне; все мелочи, что переданы красками, должно сначала испытать воображение.
– В этом и заключается настоящее мастерство художника – объединить свой мир с миром природы. Это и есть истинное счастье.
– Но почему я не могу познать это? Разве я этого не достоин? – спросил Рудольф.
– Конечно же, достоин. И ты, и все люди на этой планете. Просто надо ("нужно") научиться расслабляться и чувствовать. Тогда появиться легкость мысли, а с ней и легкость движений – спокойно произнесла Каролин.
– Но в чем это будет проявляться? – удивился художник.
– Абсолютно во всем: в том, как ты дышишь, как живешь и, главное, – как рисуешь. Каждое твое дыхание будет дыханием природы; каждый твой взгляд будет ее взглядом; каждая мысль – ее мыслью. И тогда тебе не нужно будет стоять перед выбором, на развилке пути, – течение жизни само поведет тебя в правильном направлении. Тебе останется лишь расслабиться и полностью довериться ему – сказала лесная фея.
– Я не смогу, это слишком сложно – расстроился Рудольф.
– Сможешь, обязательно сможешь, тем более что ты и так уже много сделал.
– Ведь у меня это получилось потому, что ты была рядом. Если бы я сам попробовал этого достичь, у меня ничего б не получилось – ответил художник.
– Как ты не понимаешь, это все в тебе. Это твой мир, и кроме тебя познать его некому. Жизнь и заключается в познании собственного "я". Иногда люди за всю жизнь ни разу не были сами собой, скрываясь за глупыми масками и пустыми мыслями. Разве это ты ищешь? – спросила Каролин и, не дождавшись ответа, поднялась на ноги и взяла его за руку. Она подвела мастера к самому краю обрыва и легким движением руки указала в сторону моря. – Это картина, созданная великим художником – Богом. И когда он ее создавал, то вдохнул в нее жизнь своей любовью, своими чистыми помыслами, своим желанием. Но, научив любоваться своей картиной всех людей, он и не предполагал, что для этого нужно сначала стать в душе художником, а потом только человеком – сказала лесная фея.
– Но ведь это не картина, это природа? – спросил Рудольф.
– Нет, это такая же картина, как и твоя. Разница лишь в том, что в природе – вся энергия вселенной, вся ее душа, а в твоей – только твоя, – ответила Каролин.
– Но она живая. Не может же солнце застыть вечно над горизонтом, а ветер перестать дуть? Море все равно продолжает рождать новые волны, а месяц каждую ночь покорять небо. Эти процессы не подвластны ничьей кисти, и художник вправе лишь уловить одно мгновение этой прекрасной живой картины – произнес Рудольф.
– Но и это мгновение продолжает жить, это нужно только увидеть, – продолжила Каролин и, сделав несколько шагов, оказалась возле мольберта.
На нее смотрели пушистые волны, серые камни, зеленые холмы; смотрели спокойно и непринужденно, ласково и добродушно. Так, словно хотели поведать что-то таинственное, раскрыть тайну своего взгляда. Рудольф стоял рядом и внимательно наблюдал за каждым движением лесной феи. Он ждал чуда. Прошло несколько минут. Они пролетели в изумительном спокойствии, лишь усиливая свист ветра и шум моря. Кровь стучала в висках, разнося по всему телу приятную слабость. Правая рука феи слегка приподнялась и плавно потянулась к картине. Описав небольшую дугу, кисть раскрылась, словно бутон необычного цветка, и вновь прижавшись к руке, опустилась вниз. Жест, повторившись несколько раз, становился все грациознее и увереннее. Он был словно частью таинственного танца рук, служившего ритуалом древних народов. Рудольф заметил, что Каролин полностью расслаблена. Даже веки были полузакрыты и скрывали наполовину прекрасные голубые глаза. Рудольф не понимал, что делает его гостья, но продолжал тихо стоять рядом.
– Ты видишь это? – тихо спросила Каролин.
Рудольф сразу внимательно всмотрелся в картину. Его взгляд судорожно бегал по полотну, но ничего нового увидеть ему не удалось. Мысли сразу хаотически заполнили его голову, отражая переживания неудачи.
– Нет, – дрожащим голосом ответил Рудольф.
– Если не можешь сам, то возьми меня за руку – произнесла она и, не отрывая своего взгляда от картины, протянула ему руку. – Ты готов?
– Готов, – ответил художник и обнял своей ладонью ее маленькую кисть.
Как только он коснулся руки Каролин, резкая волна пробежала по его телу. И она была настолько сильной, что он чуть было не выпустил ее. Немного кружилась голова, и взгляд никак не мог сосредоточиться на картине. Но когда наконец Рудольф собрал силы, то понял, что дело совсем в другом. Изумленный увиденным, художник затаил дыхание и стал пристально вглядываться в полотно. И не одно из чудес, увиденное им до этого, не трогало его до такой степени. Все было словно во сне и в то же время наяву, отдаленно донося биение его сердца. Перед Рудольфом стоял мольберт, такой же, каким был вчера или пол года назад. На нем величественно красовалось полотно, которое утром было еще белым, а теперь прятало свою белизну под множественным слоем красок. И эти краски, отражавшие окружающий мир, теперь ожили. Рудольф явственно наблюдал движение каждого нарисованного им дерева под порывами ветра, удары холодных волн об острые камни, игру теней в дальних уголках бухты, вереницы молочных облаков, плывущих по небесным просторам. И это было настолько реальным, что завораживало своей красотой и миниатюрностью. Он видел это своими глазами, видел недолго, пока Каролин не повернулась к нему, заслонив собой картину. Она смотрела ему прямо в глаза, и он понимал, что там, за ее спиной, все уже по-прежнему.
– Это ты тогда нарисовала маленькую чайку на моей картине? – прервал молчание Рудольф.
– Я хотела показать тебе, что все имеет душу, даже картина. И красота – это та прекрасная частичка нашей души, которой мы можем поделиться с другими. И они обязательно увидят ее, как мы сегодня увидели частичку души Творца, – ответила Каролин.
– Ты хочешь сказать, что талант здесь ни причем?
– Наоборот, талант и заключается в умении вдохновлять, – произнесла лесная фея и закружилась на месте. Она снова принялась распевать свою песню.
Рудольф подошел к мольберту. Он хотел дорисовать картину и взял уже в руки кисточки, но остановился, увидев, что она полностью закончена.


Догорали последние листки старого блокнота. Пламя жадно пожирало каждую букву, извиваясь между рядками черной змейкой. Рудольф сидел у костра и грел руки. Два хрусталика глаз замерли, отражая игривое пламя. Он был один на этой поляне, среди черных силуэтов деревьев, кустов и камней. Грусть вновь тронула его сердце, не желая уходить. Каролин рядом не было, она снова исчезла, растворившись в ночном мраке так быстро, что Рудольф не успел даже разглядеть, в какой стороне. Так, в одиночестве встретив этот день, он его и провожал. Но теперь художник отчетливо видел новую грань, разделявшую его прошлое и недавно наступившее сегодня. Его уже не терзали сомнения, только грусть.
Последующие дни Рудольф всецело посвятил рисованию. Он создавал шедевр за шедевром. И теперь он руководствовался не мастерством, а своим внутренним миром. Радуясь каждому восходу солнца, каждому раскрывшемуся бутону, каждой веточке или ягодке, он передавал на полотнах не природу, а свои чувства к ней. Он, бывало, просто наблюдал за игрой смешных бабочек или пением красивых птиц, жужжанием стрекоз или прыжками кузнечиков. И настолько завораживал его этот чудный мир, что краски успевали хорошо затвердеть, и ему приходилось разводить их каждый раз заново. Несколько картин он нарисовал возле небольшого водопада, пытаясь как можно четче передать игру солнечных лучей в водной дымке. Наблюдал за радугой, возникшей после сильного дождя. Любил разгонять туман ногами после холодной ночи в низинах. Или просто купаться в теплом море и загорать на пляже. Теперь на этот мир он смотрел по-иному, старался полюбить его, и у него это получалось. Получалось жить в своё удовольствие и, наконец, дышать полной грудью, не думая о заработке или пропитании. Даже тот факт, что все картины пишутся на заказ, давно покинул мысли Рудольфа, превратившись в истинное желание творить. На этом побережье художника устраивало все. Продовольствия было вдоволь, тем более что вокруг можно было раздобыть разные ягоды. Не хватало только общения с Каролин, приходившей уже реже понаблюдать работу над картинами, чтобы оценить их или самой взяться за кисть, добавив некоторые детали. И это очень расстраивало Рудольфа. Он заметил, что его маленькая лесная фея стала чаще грустить, ее глаза уже не так ярко горели, когда она смотрела на море или любовалась вместе с ним восходом солнца. Она уже не так восторгалась дельфинами, танцующими невдалеке от берега, и улыбка, коснувшись уголков ее нежного рта, сходила намного раньше, чем обычно.
А когда юному художнику становилось совсем одиноко, он доставал свою первую картину и подолгу любовался маленькой белой чайкой, созданной одним движением кисти и излучающей столько доброты и тепла. Он видел в ее образе Каролин, бегущую вдоль морского берега, слышал ее завораживающий смех, и сам порой не замечал, как улыбался, вспоминая прекрасные моменты счастья. Да, именно это чувство он испытывал, находясь рядом со своей лесной феей, именно оно пугало своим непостоянством, исчезая как только его хотели удержать. Он любил ее, любил чистой и прекрасной любовью, стараясь вернуть хоть частичку того огромного тепла, которое получил от нее. Она была его учителем, его милой маленькой феей, его идеалом. Как бутон только что родившегося цветка, Рудольф тянулся к свету, пытаясь раскрыться. И тогда, только тогда он сможет сравняться с ней, с этим нежным и хрупким созданием из другого мира. Того мира, где давно уже нет зла, но еще есть печаль и грусть. Он допытывался у Каролин про этот мир, о ее прошлом, пытаясь понять, куда она уходит каждый вечер. Но ответа не было. Беспокойные мысли постоянно терзали художника, они то накатывали большой волной в моменты одиночества, то пульсировали мелкими иголками возле сердца. Но, так или иначе, он страдал, и страдания эти были ощутимы.
Картины получались искренними, впитывая в себя прелесть природы, некогда чуждой Рудольфу. Но, теперь перестав записывать свои мысли в блокнот, он выливал печаль в красках. И деревья, так весело покачиваясь на ветру, нередко получались у него хмурыми, а тучи, словно переживая вместе с ним минуты расставания, не такими пушистыми. Все это было настолько реальным, что, просыпаясь иногда по ночам, Рудольф долго не мог понять, где он находится. И только когда рука нащупывала в темноте металлическую поверхность котелка или консервной банки, художник вспоминал, что неподалеку плещется море и далекий глухой звук издают падающие камни, а не проезжие машины. Так проходили ночи. Они тяжелым грузом падали на юного художника, оставляя ему только надежду на следующий день. И когда этот день наступал, нередко с ним приходило и разочарование. Снова утренняя прохлада покрывала палатку инеем, а его горячее дыхание превращалось в пар. Вот он стоит один, всматриваясь в мерцающий горизонт. Мелкий озноб, пробегая по всему телу, будоражит даже сознание, возвращая художника к реальности. Там, куда он смотрит, уже давно ничего нет, кроме образа. “Нужно открыть глаза” – отдается в мыслях веление разума. “Но тогда она уйдет от меня навсегда” – отвечает сердце. И все проваливается в глубокую бездну, из которой нет выхода.
Чем дольше Рудольф был без своей маленькой феи, тем отчетливее понимал насколько она ему дорога. Но время, скатываясь постоянно в клубок, с каждым днем оставляло все меньше шансов на ее возвращение. Прошла целая неделя, пока Рудольф твердо решил узнать правду. Ему нужно было только последовать за ней, нарушив данное им обещание, и бежать. Бежать, не оглядываясь, ибо обратного пути не будет, бежать твердо и уверенно за своей мечтой, за своей любимой, и верить, что она позволит ему остаться. Но если бы в тот момент Рудольф узнал, что ждет его за этой чертой…
День пролетел быстро, как всегда. Еще одна картина, завернутая в мягкую ткань, была аккуратно уложена в багажник. Теперь у него их было одиннадцать. Каролин еще не приходила, хотя обещала появиться к вечеру. Рудольф, поставив котелок с водой на огонь, принялся раскладывать перед собой уйму сушеных трав и корешков. Через пятнадцать минут он уже тщательно перемешивал суп. Приятный аромат от котелка поднимался в виде легкого пара и медленно расползался по поляне.
– Ты приготовил так, как учила тебя я? – послышался звонкий голос Каролин. Она как раз поднималась по склону.
– Конечно, все в точности по рецепту “А ля Каролин” – восторженно произнес художник.
– Так у нас сегодня праздник!? Ведь я тебе говорила, что это не простой рецепт, очень давно его использовали мудрые шаманы.
– Настоящие шаманы? – спросил Рудольф.
– Конечно, настоящие. Шаманы одного из самых могущественных племен “Руа”, – весело произнесла фея.
– А я похож на шамана Руа? – послышался вопрос Рудольфа, который уже выплясывал непонятный танец вокруг котелка. Каролин, увидев это, рассмеялась.
– Немного, – заметила она. – Но чего-то все же не хватает!
– Может перьев? Я видел это в фильмах, – с этими словами Рудольф сорвал несколько стебельков травы и поднял их над головой. – Теперь я настоящий шаман! – провозгласил он, и громко захохотал, пустив звонкое эхо по долине.
Котелок уже сильно дымился, пуская пар по ветру. Деревянная ложка вязла в густом вареве, но, несмотря на это, Рудольф продолжал методически мешать суп. И хотя его руки были прикованы к зелью, глаза смотрели на Каролин. Он хотел насмотреться на несколько часов вперед, если вдруг она решит уйти раньше обычного. Но даже если это так, он не отпустит ее сегодня от себя, не даст еще раз раствориться в ночном мраке, оставив только тихое “до свидания”. Рудольф решил идти за ней.
– О чем ты думаешь? – спросила его лесная фея.
– О нас, – ответил он, заметив, как ее стеснил этот ответ.
– Скажи… – осеклась Каролин. Ее взгляд был обращен в сторону заката, и казалось, она в этот момент совсем не дышит, столь неподвижно было ее маленькое тельце. В голосе чувствовалось негодование, желание раскрыться, рассказать то, что так долго хранила в сердце, однако прошло несколько минут, и она продолжала: – Почему мир столь несправедлив? Или это мы не можем понять его? – произнесла она, и маленькая хрустальная слезинка скатилась по ее нежной щеке. – Почему?
Рудольф подвинулся к ней вплотную и нежно обнял. Первый раз он видел, как Каролин по-настоящему плачет, тихо всхлипывая у него на груди. Что могло так расстроить его маленькую фею? Что там, за темной пеленой ночи прячет это милое создание? Он должен узнать, обязательно должен, ведь больше некому.
– Успокоилась? – спросил художник, когда перестал чувствовать мелкую дрожь.
– Конечно, ведь сегодня праздник и мы должны веселиться! – поднимая к нему уже веселое лицо, ответила она.
– Я так и не спросил тебя. А что за праздник?
– Сегодня день рождения! – весело произнесла она.
– Твой? – удивился Рудольф.
– Нет. Земли! Сегодня день рождения Земли, и мы обязательно должны его отпраздновать, как следует.
– Это как же? – удивился художник
– Сначала праздничный стол, – и она указала на остывающий котелок. – Потом вечерняя песня и прогулка вдоль берега до самого захода солнца. Ну, как согласен?
– Согласен!
– Тогда перейдем к трапезе, пока не остыло наше главное блюдо! – произнесла Каролин и присела, чтобы помочь Рудольфу с тарелками.
Когда они поели, лесная фея принялась благодарить Землю. Этот ритуал, если его можно было так назвать, состоял из чтения маленьких стихов и пения песни. Рудольф, сидя в сторонке, внимательно слушал. Ему всегда нравилось, как поет Каролин, но как она читает !стихи, он слышал впервые. И стоит сказать, это у нее получалось великолепно. Даже воздух был необычным, или это просто настрой, вызванный пением Каролин, делал его таким. В одно мгновение художнику показалось, что Каролин ушла, и он нервно принялся оглядываться вокруг. Но, увидев ее веселящуюся на берегу, успокоился.
Прошло несколько часов, пока Рудольф и Каролин, выбившись из сил, присели отдохнуть. Было уже совсем темно, и месяц тускло выступал из-за темной ширмы. Его света вполне хватало на все побережье, и Рудольфу было проще следить за своей маленькой феей. Он понимал, что момент расставания близок, и не хотел упустить его, постоянно наблюдая за Каролин. Он очень боялся ошибиться и навредить этому милому созданию, но больше всего хотел помочь. Она же отвечала на спокойный взгляд Рудольфа легкой улыбкой и продолжала кидать мелкие камешки в воду. Так прошел еще час. За это время мало что изменилось, пожалуй, только прибавилось усталости. И вот, в момент, когда Рудольф все-таки оторвал свой взгляд на одну секунду, чтобы посмотреть на часы, обратно возвращать его было уже не куда. Поняв это, художник быстро поднялся на ноги и побежал в ту сторону, откуда услышал легкий шум. Он бежал быстро, как только мог, не выбирая дороги. Несколько раз чуть было не упал, споткнувшись о корни каких-то кустов. Но Каролин не было ни видно, не слышно. Остановившись перед крутым спуском, ведущим в черную бездну, художник принялся внимательно осматриваться по сторонам. Он, видимо, забрел далеко от лагеря, так как эта часть бухты не была ему знакома. Она таила опасность, и Рудольф это чувствовал. Лунный свет таял в листве окружавших его деревьев, не освещая дорогу. Дальше пути не было. Разве что один шаг в неизвестность. Крутой спуск, насколько Рудольф мог разглядеть, упирался в скалу. Она была довольно больших размеров, и художник удивился, что раньше ее не замечал. Может, это из-за того, что стояла скала в овраге и из лагеря просматривалась только ее верхушка. Края оврага поросли деревьями, и это одинокое создание природы действительно было отделено от внешнего мира, спрятавшись в зеленом кругу. Шум моря стал отчетливее, видимо, начинался шторм. Деревья продолжали все так же плавно качаться на ветру. Рудольф стоял и прислушивался к каждому шуму. Он еще надеялся, что Каролин где-то неподалеку. Легкие шаги или просто треск сухих веток; белый силуэт, так похожий на отблески листвы в лунной свете, непонятные крики ночных обитателей – словом, все вокруг вводило художника в замешательство. Путало и обманывало, словно играло в зловещую игру, опережая всех соперников на три хода. То тут, то там возникали новые видения, непонятные звуки. Рудольф, потеряв всякую надежду, приготовился возвращаться обратно. Но только он хотел развернуться, как зоркие глаза уловили резкую вспышку света в самом низу спуска. Сначала Рудольф подумал, что это ему кажется, но потом, увидев, как свет потускнел, принялся рассматривать его внимательнее. По всей видимости, свет исходил из скалы, пропускаемый массивной плитой. Это мог быть просто отблеск месяца на гладкой каменной поверхности или приоткрытая дверь. Что за ней, Рудольфу видно не было, и он решил спуститься вниз.
Спустившись, он увидел небольшую трещину в скале. Появилась она искусственно или природным путем, понять было сложно. Свет !шел именно из нее, слегка подрагивая, словно там горела свечка или факел. Но ни того, ни другого видно не было. Рудольф подошел вплотную к проходу и попытался в него заглянуть. Правда, кроме трепещущих на серых стенах теней ничего не увидел. Перед ним выбор, и выбор непростой. Один шаг мог сразу дать ответы на многие вопросы или же повергнуть его в еще большее замешательство. Решение было принято, и художник переступил порог пещеры.
Под ногами было что-то мягкое. Оно немного пульсировало, отдаваясь приятной волной от пяток до кончиков пальцев. Глаза быстро привыкли к свету и уже четко разбирали очертания того места, куда попал художник. Эта была необычная пещера с серыми стенами и разнообразными каменными фигурками в углах. Одновременно создавая такие чудеса, как сталактиты и сталагмиты, она заботилась о соблюдении пропорций своих размеров и симметричности интерьера. Такое гармоничное соединение удивило молодого художника, и у него промелькнула мысль о передаче этого образа в красках. В дальнем углу виднелся небольшой коридор. Рудольф, заметив его, ускорил шаг. Приходилось постоянно бороться с глупыми мыслями, которые лезли в голову, уверяя себя, что здесь безопасно. Как только рука художника коснулась темных сводов небольшого коридора, глухой тяжелый звук оповестил, что вход закрыт. Осознав происходящее, Рудольф бросился бежать к нему, но вовремя спохватился, понимая, что это бесполезно. Теперь существовал только один путь – вперед.
В туннель свет проникал только на несколько метров. И Рудольф, как ни искал источник его в пещере, так и не нашел. Пришлось доставать свой последний коробок спичек и освещать ими дорогу. Шаг за шагом продвигался искатель приключений вдоль холодных стен. Как он хотел в тот момент не быть в одиночестве, услышать хоть одно приятное слово или хотя бы звук. Но нет, вокруг стояла полнейшая тишина, разрывающая уши. Она “сверлила” голову и не давала нормально сосредоточиться на огне. Спички гасли одна за другой, а конца туннеля видно не было. Пол был уже достаточно твердым, и ноги иногда немного скользили на его влажных участках. На стенках тоже в некоторых местах проступали капельки воды. Идти, прижимаясь к стенкам тоннеля, было намного легче. И Рудольф шел именно так. Холод отдавал в спину, и она начинала болеть. Он не знал, сколько прошел, но, судя по сожженным спичкам, шел не более десяти минут. Значит, всего несколько десятков метров. Главное было дойти до конца. Пройдя столько же, художник почувствовал слабость во всем теле и присел немного передохнуть. Погасив спичку, он сидел в полной темноте. Глаза не видели, откуда он шел и куда. Только стены указывали правильное направление. Вдруг Рудольф увидел какую-то точку. Она была слегка вытянута к верху с небольшим закруглением. “Эй, да это же выход из тоннеля, освещенный с той стороны” – подумал Рудольф и двинулся к нему.
Оставив, наконец, за своей спиной холодный переход, художник очутился в очень странном помещении. Его трудно было назвать простой пещерой из-за отполированных до блеска стен и больших колон, расположенных по кругу. В центре красовалась огромная хрустальная капля, соединяющая собой потолок с полом и излучавшая слабый свет. Это был, по-видимому, колонный зал, назначение которого для Рудольфа оставалось загадкой. Здесь, глубоко под землей, все поражало своей простотой и великолепием, связывая в гармонии даже малые элементы строений. Общая картина была достаточно впечатляющей и захватывала дух своим старинным видом. Глаза художника горели от восторга, и взгляд, перебегая с колонны на колонну, всякий раз останавливался на чудных иероглифах, вырезанных на них. Рудольф решил сделать шаг вперед, вспомнив, что по-прежнему стоит возле прохода. Но как только нога коснулась мраморного пола, зловещий звук, похожий на скрежет камней, пронесся по пустому залу. Художник замер и стал внимательно вслушиваться в снова образовавшуюся тишину. Минута, другая – ничего. Вторая нога плавно оторвалась от пола и двинулась по направлению к первой. В этот момент звук повторился, подняв за собой голосистое эхо и отражаясь от гладких мраморных стен холодным ветром, пронесся по пещере. Леденящий поток, слегка затронув волосы Рудольфа, вселил в него страх. То, что случилось дальше, пугало не только своим звуком, но и видом. Темная пелена заполнила все помещение, создавая странную воронку вокруг хрустальной капли. С каждой секундой она становилась все плотнее, и уже через некоторое время совсем скрыла голубое свечение. Рудольф стоял, боясь даже пошевелиться, и только изредка приоткрывал глаза. Руки и ноги слегка онемели, а тело трясло от холода и страха. Но чем сильнее боялся художник, тем быстрее проносились ледяные потоки черного пепла. И вот настал момент, когда, приоткрыв глаза, Рудольф не увидел ничего, кроме черной стены. Но она не была тупиком, может, только преградой на пути художника. Осознав это, Рудольф осмелился сделать еще один шаг. Снова завыл ветер, осуждая поступок незваного гостя, но так же неожиданно и исчез, унеся за собой все странные звуки, заполнявшие пещеру. Осталась только густая черная пелена, глупо висящая в воздухе. Большие пепельные хлопья висели в беспорядке везде, куда бы ни посмотрел Рудольф. Он хотел позвать на помощь, но вспомнил, что находится глубоко под землей. Оставалось только смириться, но и этот вариант казался ему неприемлемым. Рука художника медленно потянулась к ближайшему черному лепестку, и дрожащие пальцы замерли в сантиметре от него. Одно движение, и Рудольф сможет дотронуться до неизвестности, заглянув в глаза страху. Но, правда, этот взгляд мог оказаться роковым для Рудольфа, отняв у него даже эту единственную надежду увидеть Каролин. Всего один сантиметр стал преградой, но художник все же решился его преодолеть. В одно мгновение пальцы прошли сквозь черный лепесток, испытав только легкое покалывание и теплоту. Вернув руку обратно, Рудольф не заметил на ней никаких следов и, вновь обратив взгляд на странную пелену, с опаской ждал реакции. Но всё оставалось прежним. Так, подождав немного, удивленный художник резко махнул рукой, разгоняя скопившийся вокруг пепел. От такого движения хлопья закружились в каком-то непонятном танце, и волна, образовавшаяся на поверхности застывшей массы, стала передаваться дальше. Уже через миг весь зал погрузился в плавный хоровод, вовлекая в него все новые клубы черной массы. Импульсы передавались от одной частицы к другой так быстро, что уследить за всем происходящим Рудольф просто не успевал. Он в недоумении осматривался по сторонам, готовясь к еще одному проявлению характера пещеры. Вдруг все частицы, как одна, принялись плавно оседать на пол, освобождая, наконец, пространство. Одна за другой они покидали пространство и опускались вниз, слегка кружась в воздухе. Было ли это ответом на жест Рудольфа, или иным проявлением неведомой силы, сказать сложно, но одно художник видел наверняка – он уже находился не в колонном зале каменного подземелья.
Первым в глаза бросился камин, его вид показался Рудольфу до боли знакомым. Он располагался в углу помещения и слегка дымился. Запах гари пронизывал окружающий воздух и вызывал неприятный привкус во рту. Слух, так привыкший к тишине, начинал улавливать слабые звуки падающей воды. А стены, недавно блестевшие мрамором, теперь были все изрыты трещинами и украшены старыми гипсовыми фигурками. Открылись высокие окна с массивными деревянными рамами, и потускневшие от времени гобелены наполовину закрывали их. Лицо Рудольфа выражало удивление и ужас. Теперь он понимал, что окружающая обстановка в точности воспроизводит его страшный сон, увиденный несколько недель назад. Но теперь это было наяву, и сама реальность вводила в заблуждение своей красочной мишурой. Посмотрев вниз, Рудольф увидел разбитый бетонный пол, паркет и сразу ощутил резкий холод в ногах. Босые ноги болезненно реагировали на гуляющие по комнате сквозняки, а тело било от страха. Паника заставила художника присесть на корточки и руками обхватить голову. Шум воды стал еще более отчетливым и гулом отдавался в ушах. Казалось, сердце вот-вот вырвется из груди, так сильно оно билось, разгоняя горячую кровь. С каждым его ударом страх проникал все глубже в сознание художника, не оставляя даже надежды на спасение. Что вызывало его? Что скрывалось за всеми этими образами, Рудольф не знал, но интуитивно чувствовал, что разгадку нужно искать в своем прошлом. Вернуться в воспоминаниях туда, где только зарождалась жизнь маленького человека, не имеющего даже представления о жестокой реальности.
Исчезла гигантская хрустальная капля, растворились в пространстве высокие колонны, не повторялся больше хрипящий звук, – все это не оставило даже следа и превратилось в смутный образ в воображении художника. Потеряв счет времени, Рудольф боялся поднять голову, стараясь не смотреть по сторонам. Но как он ни пытался отмахнуться от своих страхов, они все равно заполняли его мысли зловещими образами и звуками. Но вдруг все звуки прекратились так же внезапно, как и начались. Какое-то время стояла полнейшая тишина. Однако это продолжалось недолго, и после короткой паузы Рудольф отчетливо услышал звук шагов. Они были неравномерные, словно шедший слегка прихрамывал. Каждый удар об пол тяжелого сапога разбивал трухлый паркет и передавался слабой дрожью по полу. Рудольф хорошо слышал, как разлетаются в разные стороны отбитые щепки, и чувствовал приближение незнакомца. На середине бального зала шаги прекратились. Вместо них послышалось тяжелое дыхание с явной хрипотой в легких. Он стоял там, в нескольких метрах от художника. Рудольф, сжавшись в комок, не мог оторвать взгляд от пола. Хотя понимал, что незнакомец ждет именно его. Наконец пальцы, посиневшие от напряжения, разжались и руки освободили голову. Она стала медленно подниматься вверх, захватывая взглядом сначала грубые кирзовые сапоги, потом потертые черные брюки, старую гимнастерку и, наконец, светлые добрые глаза. Глаза, ему очень знакомыми и родными, хотя лицо было чужым. Рудольф стал всматриваться внимательнее и удивленно заметил, что облик стоящего перед ним человека стал меняться. Начала расти густая борода, так быстро, словно время пустилось в сумасшедшую гонку, оставляя ощутимый отпечаток на всем, проявились грубый шрам на левой щеке, сутулость, грусть в глазах. Теперь Рудольф узнал в этом старце своего деда. Тонкий лучик света проник в темную комнату, пробежал вдоль серых стен, перепрыгнул со старого рояля на пыльный диван и, соскользнув уже в виде широкой полоски, упал деду на лицо. Сразу стали видны морщины, скрывавшиеся за густой бородой, и темные губы, застывшие в странной улыбке. Рудольф хотел подойти, но тело его не слушалось, он попробовал крикнуть, но только беззвучно открывал рот. Оставалось только смотреть на безжизненный силуэт своего деда. Боковым зрением он увидел еще одного человека, стоящего в противоположном углу. Судя по всему, это была женщина. Она, слегка прижавшись к массивной двери, держала на своих руках что-то завернутое в простынку. Наверное, это был ребенок, потому что она качала его. Женщина была невысокого роста, с длинными, светлыми, нежными волосами. Ее фигура отличалась выразительностью, но жуткие темные круги под глазами и впалые щеки говорили о недомогании и слабости. Одежда была самой обычной, но видно было, что ее носили с присущей женщинам аккуратностью. Появился второй лучик света и стал двигаться по направлению к женщине. Когда же он достиг ее фигуры, раздался пронзительный крик ребенка, и она принялась его успокаивать. Потом плавной походкой пошла в сторону деда. Тот, тоже ожив, протянул ей навстречу руки и повернулся к Рудольфу боком. Странная сцена разыгрывалась на глазах у Рудольфа, сцена настолько близкая и в то же время абсолютно незнакомая. Мать, подойдя вплотную к старику, передала ему ребенка. Тот аккуратно взял маленького человечка, нежно прижав к своей груди. И только тогда Рудольф признал в этом ребенке себя, а в стоящей рядом женщине – свою матерь, он вспомнил те крохи, которые узнал от деда о своей семье, но как только подумал об этом, яркое пламя вырвалось из-под деревянного паркета, пожирая своими языками все вокруг. Через секунду комната была объята огнем, и сквозь его жар смутно стали просматриваться оба силуэта. Он хотел в этот момент сорваться с места и подбежать к ним, чтобы хоть раз в своей жизни обнять маму. Всего один раз, так безвозвратно потерянный им еще в детстве. Посмотреть в ее любящие глаза и сказать “прощай”. Но он не мог этого сделать, ибо тело его не слушалось. Он нервно вдыхал последние остатки кислорода, понемногу теряя сознание. Глаза, сильно слезившиеся, от едкого дыма перестали различать что-либо. Рудольф пытался кричать, но ему даже дышать было трудно, и он почувствовал, как падает вниз. Художник проваливался в бездну, чувствуя лишь резкую боль в суставах. Потом эта боль сменилась сильной тошнотой и головокружением. Холодный пот выступил на всем теле. Страх сменялся безразличием, постоянно путая мысли. И все, абсолютно все вокруг потеряло смысл. Теперь Рудольфу все происходящее было не только не важно, но и не нужно. Ведь он был мертв или, по крайней мере, ему так казалось.
Пустота была везде. Она белой дымкой обволакивала все вокруг. Густая, словно вата, и холодная, как лед. Ни чувств, ни мыслей – только пустота. Может, это и есть вечный покой? Или это только новый путь, который сначала выводит из мирской суеты, а лишь потом помогает постичь истину. Тропа узкая, шаткая, и, как знать, где сорвется нога или тело потеряет равновесие? Неизвестно. Просто когда это случится, останется только принять эту глупую неосторожность как ошибку судьбы.

Давайте слушать море! Вы его слышите? Необыкновенно, правда? Свежесть соленой волны, крик одинокой чайки, песни веселых дельфинов – это все оно. Так, как вы хотите: с восходом и закатом, приливом и отливом и даже со своим характером. Вот видите, снова шторм! Ничего, скоро пройдет, скоро вода станет спокойной и в ней отразится небо. Вы любите небо? Ведь оно такое же, как море, просто с другой стороны! И оно, бывает, хмурится – они с морем друзья. Скорее даже, родственные души. Смотрите на небо чаще. Зачем? Это успокаивает. Ночью, правда, оно совсем иное, немного сказочное. Вам кажется, вы можете все? Это не так – вы можете намного больше, поэтому смотрите чаще на небо и слушайте море!
– Рудик, ты меня слышишь!? – звала Каролин. Она стояла на коленях возле бездыханного тела и нежно обнимала его за плечи. – Очнись, Рудик, очнись! – Светлые волосы падали на грудь художника и чуть развевались на ветру. Губы лесной феи были сухими и напряженными, а глаза уставшими. Существовал только один способ все исправить, и Каролин приняла решение, не раздумывая. Она скрестила свои ладошки возле сердца Рудольфа и, закрыв глаза, принялась что-то шептать. Мягкий белый свет вырвался из-под ее рук. Он растекся по всему телу художника, постепенно угасая. Каролин сильно побледнела, живой румянец на ее щеках сменился на свинцово-серый оттенок. Но жизнь так к Рудольфу и не вернулась. Тогда она повторила ритуал еще раз. Слабое свечение задержалось теперь в его теле немного дольше. Прошло несколько минут, таких мучительных и страшных, что маленькая женщина не могла найти себе места. Она крепко сжимала руку художника и все время молилась. Первыми шевельнулись пальцы. Грудная клетка слегка поднялась и вновь опустилась, – Рудольф начал дышать. Когда он открыл глаза, Каролин уже успела смахнуть слезы радости, в глазах ее остался только слегка влажноватый блеск. Он попытался улыбнуться, но получилась только странная гримаса. Каролин засмеялась. И этот смех настолько взбодрил художника, что тот едва сразу не встал на ноги.
– Как ты здесь оказалась? – спросил Рудольф.
– Я здесь живу, а вот зачем ты последовал за мной? – ответила ему лесная фея.
– Как, живешь в этой ужасной пещере…? – И он осмотрелся вокруг.
– Ты уже не в ней, Рудик, ты в моем мире. Пещера это только врата, в которых ты чуть было не погиб.
– Боже, но твой мир… Он… Он же мертвый! – с этими словами Рудольф поднялся, опираясь на руку Каролин и в ужасе оглянулся по сторонам.
Темно-багровое солнце висело над горизонтом высохшего моря. На его фоне зловеще виднелись холодные камни. Огромные трещины изрезали весь берег и на краю его росли странные колючки. Деревьев было очень мало, и они стояли, сгорбившись, покрытые черной листвой и странным коричневым мхом. Травы не было вообще. В некоторых местах из земли торчали острые штыки, росли низкие серые кусты с темными бутонами. Даже пустыня с желтыми горячими барханами не выглядит настолько безлюдной, насколько мертвым выглядело это побережье, если его можно было так назвать. Небо было серым, без единой тучи. Оно тяжелым грузом давило на землю, устрашая своим могучим видом. Дул слабый ветер, поднимая из трещин темную пыль. И как сильно ни напрягал слух Рудольф, но ни пения птиц, ни каких-либо иных звуков он не слышал.
– Вот что ты скрывала он меня! – выйдя из оцепенения, произнес художник.
– Это так же ужасно, как и реально. Но я не могла подвергать тебя опасности, – ответила Каролин.
– А заставлять меня переживать могла? – спокойно спросил он.
– Прости! Прости меня, мой милый художник, – пролепетала она и нежно приникла к Рудольфу.
– Я не держу на тебя зла. Просто я хотел помочь, так как заметил грусть в твоих глазах. В твоих милых голубых глазах таилось непонятное мне разочарование и беспокойство. И когда было тяжело тебе, я тоже ощущал эту тяжесть. Связав меня с собой невидимой нитью, нужно было позаботиться о ее прочности, ведь порвать эту связь теперь будет сложно. – При этих словах его рука нежно пробежала по мягким волосам Каролин. В ответ она еще сильнее прижалась к нему и чуть слышно произнесла:
– Я люблю тебя, Рудик. Люблю больше всех на свете и понимаю, что за это чувство мне придется поплатиться.
– Что ты там шепчешь? – с явным любопытством, спросил Рудольф.
– Думаю, что будет с нами дальше, – ответила она.
– Ты будешь снова улыбаться, а я рисовать. Главное - вернуться обратно на Землю, – заявил художник.
– Рудик, но мы с тобой уже на Земле! – Страшными показались эти слова Рудольфу, чужими и холодными. Неужели это та Земля, которая дала ему жизнь, вдохновение, талант? Где теперь ее сказочные холмы, высокие горы, зеленые равнины? Куда исчезла природа за столь короткое время его сна? Или он не спал? Может, этого всего нет, – просто мрачная иллюзия больного воображения. Вся его сущность протестовала. Дрожащим голосом он произнес всего одну фразу:
– Как это может быть?
– Этот вопрос не ко мне, а к Создателю. Многое, что происходит в природе, удивляет нас только потому, что не известен его механизм. Так и здесь: пространство не едино. Оно имеет множество временных параллелей, в которых находятся похожие солнечные системы.
– Значит, это другая планета Земля? – спросил Рудольф. После чего последовала короткая пауза.
– Да. – И от этого ответа Рудольф словно ожил. С его сердца свалился тяжелый груз, мешающий нормально дышать.
Заметив это, Каролин произнесла:
- Ты любишь свой дом – это правильно. Мало кто умеет ценить дары природы в тот момент, когда ей ничего не угрожает. Но стоит только забыться, и пробуждение станет роковой точкой в жизни целой цивилизации. Так пал мой народ, ослепленный собственным невежеством, повергнув целую планету во мрак.
– Мне сложно понять твои слова, – произнес он и, глубоко вздохнув, продолжил, – Скажи, ты живешь здесь сама?
– Нет, вместе со своим народом. Родных у меня нет, но семья, что воспитывала и учила меня, здесь. Они молятся солнцу, а оно безжалостно сжигает их своими лучами, они просят у неба влаги, но засуха по-прежнему господствует на земле. И даже когда льет дождь, отравленная вода стремительно разъедает только что взошедшие ростки.
– Это они передали тебе мудрость?
– Отчасти. Но больше всего я узнала сама, на примере нашего прошлого, – ответила Каролин, опустив голову.
– Расскажи мне про него, – тихо попросил Рудольф.
– Это может перевернуть твое представление о мире, – послышался такой же негромкий ответ.
– Я готов.
С этими словами маленькая фея взяла художника за руку и повела за собой. Они пошли в противоположную сторону от мертвого моря. Ступни ног тонули в пыли и оставляли за собой странные следы. А вокруг все оставалось таким же грубым и безжизненным, меняя только свое положение. Солнце светило теперь в спину, но его лучи грели настолько слабо, что чувствовались лишь, что футболка плотно прилипала к телу. Вдалеке прогремел гром. Он глухой волной прокатился по верхушкам скал и вместе с острыми камнями сорвался вниз. Через минуту сверкнула молния. Она вспыхнула темно-синей полоской и на мгновение осветила всю бухту. Рудольф, вздрогнув, еще сильнее ухватился за маленькую ручку Каролин, словно это была спасительная ниточка, ведущая к свету. В ответ она ускорила шаг.
Шли они недолго, но даже эти десять минут в окружении этого дикого пейзажа действовали угнетающе. Иногда приходилось карабкаться вверх, хватаясь за острые уступы, или спускаться по узким тропинкам вниз, туда, где окружающий мир казался еще страшнее. Наконец они поднялись в последний раз, очутившись на пустой поляне. Каролин, отпустив руку художника, произнесла: – Рудик, обернись назад.
Рудольф медленно повернулся. Солнце теперь светило ему прямо в глаза, заставляя щуриться. Оно было слишком слабым, чтобы слепить. Место, куда привела его Каролин, располагалось довольно высоко, и с него открывался вид на все побережье. Когда же ладонь художника окончательно заслонила собой темно-багровый круг, берег предстал перед ним во всем своем мрачном великолепии: скалы полукругом сомкнулись над огромным кратером мертвого моря, высушенные каналы были полны камней, а черные деревья казались еще более сгорбленными, плача над своей судьбой.
– Разве это тебе ничего не напоминает? – спросила маленькая фея.
– А с чем я должен сравнивать?
– Со своим миром. Присмотрись внимательнее.
И тогда Рудольф медленно стал окидывать взглядом каждую темную фигуру вдалеке. Сначала холмы, потом дорожки, устланные пылью, затем маленькие кусты, камни… И вдруг он закрыл глаза.
– Да это же моя бухточка. Та самая, которую я неоднократно рисовал. Но это невозможно!
– В этом, Рудик, и кроется загадка вселенной. Это действительно то место, где мы встретились с тобой в первый раз. Вон там сидел ты, – и она указала в сторону большого серого камня. – Помнишь те минуты?
– Приятный запах жасмина, исходящий от твоих волос, мелодичный тихий голос, поющий незнакомую мне песню, и ровное биение одинокого сердца, что встретило свою вторую половинку, – не раскрывая глаз, подхватил художник.
– Значит, помнишь, – засмеялась она.
– Каждое мгновение, проведенное с тобой, – ответил Рудольф.
– Когда-то эта бухта была такой же красивой и зеленой, как твоя. Здесь было много деревьев, кустов и птиц. Но люди, уничтожившие природу своим образом жизни, слишком поздно спохватились. И когда вся планета стала умирать, высокий технический интеллект был уже не нужен.
– Значит, и у вас были машины, города, искусство…
– И не только. У нас были войны, отбиравшие не только огромное количество жизней, но и разрушающие все живое. Так, по крайней мере, рассказывали мне мудрецы. Жажда власти побуждала людей уничтожать все на своем пути, не считаясь с мнением других. И когда прогремел последний взрыв, уничтожать было уже нечего. В то время все силы человечества были направлены на изучение энергетических законов пространства, так как нарушенный баланс в природе был ощутим. Многих просветленных уже не было в живых, а постоянные кислотные дожди и радиоактивное свечение атмосферы сократили длительность жизни всех людей в три раза. Тогда, если ты доживал до сорока лет, это считалось глубокой старостью. Физическая оболочка истощалась, а вместе с ней ослабевал и дух. Стали проповедовать истину, доброту и терпение. И именно это учение привело к временному равновесию природы, помогая продлить жизнь еще на несколько десятков лет.
– Что значит равновесие природы? – спросил Рудольф.
– Понимаешь, Рудик, все окружающее тебя наполнено энергией.
– Даже я?
– Конечно, и ты тоже. Она, словно вода, переливаясь из одного сосуда в другой, может передаваться, пополняться и менять свое направление. Природа – носитель чистой энергии жизни. Ее материальная оболочка – Земля, реагируя на каждое проявление безрассудства человека, меняется на уровне своего энергетического поля. Когда мы взрываем скалы или осушаем реки, сверлим шахты или вырубаем леса, энергия уменьшается. Равновесие заключается в том, что физическое не может существовать без духовного, тогда как духовное должно будет рассеяться в пространстве после смерти материальной оболочки.
– Куда рассеяться? – снова задал вопрос Рудольф.
– Оно укрепит поля других планет, таких же, как эта, – и Каролин сделала плавный жест рукой в сторону горизонта.
– Разве их много?
– Бесчисленное множество. И каждая существует в своем временном пространстве. Они очень похожи, но все имеют разные судьбы. Совпадения могут быть иногда достаточно значительными, но в основном это абсолютно разные жизни.
Рудольф постарался представить себе эту сложную цепочку, что так прочно связывает целые миры. Но потом перед ним встал только один мир, один народ и человек. И как долго они смогут еще продержаться, он не знал.
– Вас осталось много?
– Нас очень мало, в основном это духовно продвинутые мудрые люди. Жаль только, что мудрость пришла столь поздно. Произошло это в тот момент, когда процессы, протекавшие на планете, стали необратимыми. Ведь человек является неотъемлемой частью природы, и, к сожалению, в его силах менять направление энергии, творя зло. Вот так, в тот момент, когда планета стала умирать, чаша весов перевесилась в сторону духовной составляющей, дав человеческой расе доступ к информационному полю Высшего Разума.
– Но для чего?
– Чтобы она смогла спастись.
– Как она сможет спастись, когда планета умирает?
– Когда я говорю о человеческой расе, то подразумеваю и всех живущих в параллельных мирах. Ведь там живут только их тела, души могут путешествовать в пространстве и времени. Одна планета не имеет значения, важна вся жизнь. Когда где-то эта жизнь обрывается, то высвободившаяся энергия поровну распределяется между мирами. А мудрость, собранная одним народом, должна перейти через уста его представителя к более нуждающимся. Так, например, в вашем мире появлялись такие великие просвещенные, как Будда, Мухаммед, Иисус. Они, будучи избранными, принесли с собой знания и мудрость народа, который прекратил свое существование в первый же день их проповеди на новой Земле. Во Вселенной все имеет значение.
– А вы готовите избранного? – задал вопрос художник, понимая, что будет означать позитивный ответ.
– Да. Им станет самый мудрый из племени. Но когда наступит момент его ухода, я еще не знаю. – Произнеся это, Каролин указала на стоящие вдалеке палатки и движущиеся белые фигурки.
– Он придет в наш мир? – продолжал Рудольф, всматриваясь в необычное поселение.
– Нет. Ваш мир может пока обойтись и без него. Но так как оба мира находятся очень близко, к вам можно тоже попасть через врата.
– Через ту странную пещеру?
– Эта пещера служит вратами, связывающими все параллельные миры. Помнишь большой колонный зал?
– Помню. Посередине его стояла огромная хрустальная капля.
– Это не капля, это “Слеза Творца”, она служит своеобразной защитой, пропуская только чистых душой и сердцем людей. Человек должен ничего не бояться, входя в этот зал, иначе его же страхи его и остановят. Так произошло и с тобой. Если бы я не почувствовала неладное…
– Почему именно “Слеза Творца”? – удивился художник.
– Существует легенда о происхождение всех миров. Она говорит о том, что когда Творец создал все миры, он вдохнул в них жизнь своей слезой, упавшей на камни и застывшей глубоко под землей.
– Из-за чего ты пришла в наш мир? – спросил он.
– С детства я видела живую природу только в снах. Иногда мне было настолько одиноко и грустно, что я убегала далеко от поселения и бродила одна вдоль холодных скал. Мне так хотелось, чтобы море вновь наполнилось водой и в нем, как и прежде, танцевали дельфины. Ведь о них говорили, как о божественных животных, мудрецы, рассказывая дивные истории прошлого. И вот однажды у меня возникло видение. В нем я четко видела скалу, пещеру и тусклый свет, выходящий из прохода. В тот же вечер я отыскала эту дверь, попав уже в совсем иной мир. Помню, как только я ступила на траву, то начала бегать по ней, как сумасшедшая. Потом пошел сильный ливень, и я, промокши до ниточки, пела под ним и танцевала. Но врата открываются в сутки только два раза, и мне приходилось покидать тебя по вечерам, что бы вернуться обратно, а утром прийти вновь. Я очень боялась, что ты пойдешь за мной, ибо это небезопасно. Вместе пройти врата легче, а по одному… ты сам знаешь. – И Каролин взглянула Рудольфу в глаза: – Видения твои там, это отголоски прошлого. Твоя семья, твои близкие не хотят отпускать сознание, и именно поэтому так больно тебе иногда бывает.
– Скажи, Каролин, – Рудольф должен был сосредоточиться перед вопросом. – Скажи, а ты можешь остаться в моем мире?
Наступило молчание, внезапно прерванное барабанным боем. Это созывали совет племени, и Каролин нужно было спешить. Она снова взяла Рудольфа за руку, и они помчались к вратам. Она провела его на другую сторону и нежно поцеловала. Художник только успел крикнуть вдогонку убегающей фее: “Когда я тебя увижу?”. И то ли она ответила, то ли ему показалось – “скоро”.
Вернувшись в свой мир, Каролин резко упала на землю. Ее сердце бешено колотилось, и она пыталась отдышаться. Наконец, когда маленькая женщина смогла подняться на ноги, лицо ее выражало сильную боль. Собравши последние силы, Каролин пошла в сторону поселения.

Там, где небо встречается с землёй, а воздух наполняют ароматы лаванды и мелиссы, где на лоне горной природы обретаешь покой и умиротворенность, живет счастье. То желанное, хрупкое и вечное, которое неведомо человеку черствому, подлому и завистному. И лишь смелым, уверенным в себе людям оно открывает объятия и делится своей сокровенной силой, своим даром исцеления.
Мало иметь желание быть счастливым – жить в бездействии и постоянном ожидании чуда, нужно идти к своей цели, идти, пока поступками своими, благодеяниями и добротой не заработаешь уважение и любовь. И только тогда можно считать себя счастливым!

Было уже светло, и Рудольф быстро нашел обратную дорогу в лагерь. Пробираясь сквозь густые заросли, он старался не оглядываться назад, но тень сомнения и непонимания постоянно преследовала его. Он был под сильным впечатлением от увиденного, а все сказанное Каролин едва укладывалось в голове. Слабость пронизывала тело, упорно пытаясь сбить художника с ног, и как только он добрел до палатки, она взяла верх.
Теперь все было по-другому. Окружающий мир радовался возвращению Рудольфа, улыбаясь ему каждой травинкой, каждым деревцем и облачком. Пытался развеселись уставшего мастера смешными морскими барашками, игриво плещущимися на волнах, удивительными звуками маленьких насекомых или разноцветной радугой, возникшей после небольшого дождя. Художник чувствовал это каждой клеточкой своего тела настолько явно, что порой удивлялся: а не кажется ли ему это? Но это не было видением, это проснулась та часть его сущности, которой он так яро избегал в городе. Он дышал теперь не только легкими, но и мыслями, вдыхая светлую энергию мироздания, оторвавшись от оков прошлого и приняв дары настоящего. Это был совершенно другой Рудольф, согретый теплотой любви, но и познавший горечь разлуки, понимающий природу, но оставшийся частицей цивилизации, умеющий творить и созерцать. И открыв это в себе, он наконец-то обрел уверенность. Начиная идти по столь сложному пути в одиночку, закончив его, он нашел свою вторую половинку. Пусть даже не на этой планете, пусть даже среди тысячи пространств, но свою. Вот она идет, едва ступая по мягкой траве, словно парит в воздухе. Легкая прозрачная одежда смутно передает все линии ее стройного тела, ритмично движущегося в такт с природой. Без слов, без жестов, без эмоций – только одна маленькая лесная фея, среди буйно цветущих деревьев и ароматных трав. О, как она прекрасна, как близка, согревая только одним своим взглядом при появлении. Немного осталось – всего несколько шагов, и Рудольф сможет обнять свою Каролин. Но как только его руки пытаются прикоснуться к ней, фея тает, растворяясь в воздухе белой дымкой. А проснувшись, художник долго не может принять свое одиночество наяву взамен того, что видел во сне.
Каждую минуту Рудольф ждал ее, перестав рисовать, единственным его занятием стали прогулки вдоль берега. Иногда художник просто усаживался на камни и долго-долго наблюдал за парящими над водой чайками, плавно превращающимися в звезды. Но Каролин не приходила. Может быть, ее народа уже не существовало, или закрывшиеся врата не пропускали маленькую путешественницу сквозь пространство. Художник этого не знал, и с каждым ударом сердца разлука становилась для него все невыносимее.
Прошло два дня, пока Рудольф отважился приблизиться к скале, в которой располагалась пещера. Но, подойдя к этому месту, где он видел ночью свет, ничего кроме гладкой каменистой поверхности художник не заметил. Солнце сильно нагревало камни, и днем сидеть на них было трудно. Зато после его заката освежающая прохлада только успокаивала. Это было время, когда чувство пустоты еще сильнее напоминало о себе легким покалыванием в груди. Первым всегда сдавалось тело. Оно валилось наземь от усталости, чтобы через несколько часов вновь продолжить свою незаконченную миссию. Рудольф ждал. Он верил не столько в то, что увидит Каролин, сколько в то, что без нее жизнь невозможна. И в какой-то мере это было действительно так. Ведь именно благодаря этой маленькой незнакомке, так неожиданно появившейся в жизни художника, мысль о настоящем счастье, смогла стать реальностью.
Подходил к концу четвертый день, так и не давший никаких результатов. Рудольф продолжал сидеть напротив скалы. Его глаза были закрыты, и впавшие скулы только старили лицо. Руки спокойно были сложены на груди, а ноги поджаты под себя. Ожидание – вот что выражал весь вид художника. Познав так много за все время пребывания здесь, последнее слово должен был сказать он сам.
Внезапно прогремел гром. Он заглушил все звуки кругом, оставив после себя слабый звон в ушах. Сверкнула молния. Такая последовательность удивила Рудольфа, и он стал внимательно всматриваться в темноту. Ветер набирал силу, сгибая под своими порывами тонкие деревья. Казалось, он просто играется ими, до того нелепо смотрелись шатающиеся стволы. И вот показалась тоненькая полоска света. Она неуверенно вырвалась из-под массивной плиты, тронув своим свечением художника. Рудольф не шевелился. Он видел, что это свершилось, он понимал абсолютно все, но продолжал ждать. Минуты переросли в часы, часы тянулись друг за другом, долгой вереницей, и художник не успел опомниться, как находился уже под проливным дождем. Но он видел только одну полоску света, посланную иным миром, а все остальное для него прекратило свое существование. Каролин не появлялась, и беспокойство художника перевесило. Поднявшись, Рудольф бросился бежать в проход. Мокрая одежда неприятно прилипала к телу, а ноги вязли в грязи. Наконец художник попал внутрь. Мерцающий свет немного потускнел, пробегая по стенам темными полосками, но этого вполне хватало, чтобы нормально ориентироваться в пещере. Рудольф вбежал в тоннель и, придерживаясь за стены, стал стремительно двигаться по нему. Глаза не успели привыкнуть еще к темноте, как он попал в колонный зал. На него смотрела “Слеза Творца”. Она горела алым пламенем изнутри, и все помещение казалось залитым кровью. Вновь один шаг изменил все вокруг, устлав темной пеленой пространство. Рудольф сделал резкий рывок вперед, но, неожиданно потеряв равновесие, упал. Когда же он поднялся, то встретился взглядом со своим дедом. Тот стоял посередине знакомой Рудольфу комнаты и ласково смотрел на внука. Воздух снова наполнился запахом гари. Страха уже не было, он испарился, уступив место тревоге. Собрав силы, художник пошел навстречу своему первому учителю и другу. Он склонил голову перед седовласым старцем, опустившись на одно колено, и принялся ждать. Вновь послышался шум воды. Рудольф почувствовал руку деда на своем плече, а потом теплоту, волной пробежавшую по всему телу. Дед простил его, ведь он всегда прощал своего внука, даже если тот не заслуживал прощения, и в этот же момент покинул его, превратившись в частицу горячего сердца художника.
Мимо быстро проносились мертвые пейзажи. Пыль, поднятая ногами Рудольфа, еще долго будет оседать, устилая никому не нужные тропинки мертвых холмов. Он долго бежал, пытаясь вспомнить дорогу, и только изредка останавливался, чтобы отдышаться. Наконец он услышал барабаны. Они отбивали совсем иной ритм, чем в тот раз. Преодолев последний холм, он вышел к поселению народа Каролин. Высокие шатры одиноко стояли на расстоянии метров десяти друг от друга. Изгородь вокруг поселения покосилась настолько, что через нее можно было свободно переступить. Но людей не было видно. Барабаны били откуда-то сбоку. Рудольф побежал на звук ударов. Там стояло множество людей с факелами. Они хором пели странную песню, медленно покачиваясь из стороны в сторону. Подбежав ближе, художник попытался пройти через толпу, но она стояла слишком плотно, и ему пришлось проталкиваться сквозь нее. Оказавшись в кругу…
Он взял ее за руку и встал на колени. Вот, наконец, он держит свою маленькую Каролин, гладит ее мягкие волосы, целует запястье. После стольких часов разлуки она рядом: в его мыслях, в его снах, в его жизни. И он плачет. Плачет и от радости и от горя, вытирая слезы мокрой одеждой, еще не успевшей высохнуть после дождя; плачет телом и душей, тихо напевая своей лесной фее ее же песню; плачет вместе с природой. А она лежит такая красивая, такая спокойная и светлая, что, кажется, сердце просто решило немного передохнуть и вот-вот забьется вновь. Но оно молчит, как молчат ее уста с застывшей на них нежной улыбкой. Эта улыбка всем и никому, подарок каждому, кто готов будет расстаться с целой жизнью ради короткого мгновения счастья. Рудольф не мог поверить, глядя на маленькое бездыханное тело, ведь совсем недавно эти глаза сияли от восторга, а эти губы целовали его на прощание в пещере. Он любил Каролин, любил сильно, каждое ее движение, каждое слово, каждый жест. Все восхищало художника в этой девушке, и если было бы возможно, то он, не задумываясь, поменялся с ней местами.
– Это несправедливо, Господи! – прокричал художник. – Она должна жить, это… это… несправедливо, – повторял он.
– Она сама выбрала такой путь, – промолвил кто-то из толпы.
– Но почему, почему она покинула меня? – не унимался Рудольф.
– Она не покинула тебя, она будет всегда с тобой. Но каждый день пребывания в твоем мире укорачивал ей жизнь здесь. Разве она тебе не рассказывала? – послышался хриплый голос.
– Нет, – Рудольф закрыл лицо руками.
Теперь он понял, что Каролин пожертвовала всем ради нескольких недель счастья с ним. Вот оно, это истинное чувство, такое хрупкое и в то же время чистое, вечное, манящее своим теплом и умиротворенностью. Нет счастья там, где его ждут, оно всегда появляется неожиданно, приоткрыв маленькую дверцу человеческой души. И когда оно приходит, все живет в доброте и гармонии, излучая любовь. Уходя же, оно забирает душу вместе с собой.
Рудольф нежно поцеловал Каролин на прощание. Потом достал маленький пожелтевший листок бумаги из блокнота, единственный уцелевший, и, развернув его, зажал в руке лесной феи. Это был цветок, тот самый, который Рудольф, заприметив на вершине горы, нарисовал карандашом. Он тоже боролся со стихией, он тоже ее не смог одолеть, но был таким же прекрасным и сильным, как и его любимая Каролин.
“Спасибо за жизнь”, – произнес художник вполголоса, хотя его услышали все. Он поднялся на ноги и пошел обратно.






Эпилог

В просторную, светлую комнату вбежала белокурая маленькая девочка. Она, словно бабочка, порхала по начищенному до блеска паркету и весело смеялась, размахивая своими хрупкими ручками. Голубые глазки внимательно смотрели по сторонам, где на темно-зеленых стенах аккуратно были развешены картины природы. Их было немного, но они были нарисованы столь искусно, что маленькое сердечко от восторга забилось сильнее. За внучкой в комнату вошел низенький старичок. Он, присев на мягкое кресло в углу, с восхищением стал наблюдать за своем маленькой Катрин. А она не могла оторвать глаз от прекрасного морского побережья, от высоких гор, острых скал, все больше окунаясь в удивительный мир искусства, который так тонко передавал состояние природы. В комнате появился еще один человек. Он тихонько прислонился ко входной двери. Это был высокий светловолосый парень с ровным красивым загаром и живым блеском в глазах. Это были глаза добрые, светлые и миролюбивые, глаза настоящего мастера, художника, который и создал эти удивительные шедевры.
– Рудик! Рудик! Иди сюда! – весело позвала Катрин художника.
– Конечно, моя маленькая фея, – ответил художник и через секунду оказался возле нее.
– Эта картина не такая, как все, она немного странная, – заметила девочка, и показала на вид берега с маленькой, сидящей на серых камнях чайкой.
– Нет, она такая же, просто нужно ее увидеть. Хочешь, я покажу тебе чудо? – прошептал Рудольф ей на ухо.
– Хочу, – так же тихо ответила она.
– Тогда смотри.
И он плавно поднял свою кисть, слегка дотронувшись до холста кончиками пальцев. И как только он его коснулся, картина ожила…