Долгие дни июля

Долгие дни июля.

"Король с королевой послали слугу
достать с небосвода цветную дугу".
Роберт Бёрнс.

Окно полуподвала открывалось на заваленный скопившимся за годы бардака хламом двор конторы. Выбравшись к форточке покурить, Иван Сергеич Копылов мельком выглянул наружу и рассмеялся, глядя на проделки ворон, потрошащих мусорку позади закусочной. Помойка была везде, но куча подле закусочной выделялась мусорным Эверестом среди помойных гор.
Прежде было чисто. Солдаты мели начисто двор и проверяли на КПП документы. Контора была режимная и называлась НИИ спецразработок. Что за разработки такие, Иван Сергеич не понял, и полвека в ней отработав.
Раньше он бы сказал, прослужив. К такому вот поколению относился Копылов. Служили они. Горшки с калом от лежачих больных вынося, или шпалы разгружая, были они уверены, что служат Родине и не меньше. Служил и Копылов, и на плечах его полжизни топорщились погоны. К важному делу приставлен был, обслуживал Машину. Ей, Машине этой, не многого было и нужно, смазать раз в неделю, утром обязательно крутануть маховик, придавая ей дополнительный разгон, и дремли себе на казённой табуретке под её мерный гул. Машина обитала в маленькой комнатке за стальною дверью, важная как генерал, сияла медными частями, деловито гудела, а, что, собственно, делала, не знал никто.
Но это была Машина! Из-за неё, как говаривал покойный начальник сектора майор Сябров, сектор их почитался важнейшим в конторе, а, как говаривал он же, но, сильно выпивши, и контора то сама существовала ради неё.
Сябров был прославлен в органах тем, что ещё в 39году во время польского похода поймал Гитлера. С Гитлером был заключён известный пакт, но теперь это не имело никакого значения, ведь он сидел на Лубянке. У Гитлера были усы, фамилия Шикельгрубер, имя Адольф и даже профессия художник. Беда была в том, что он оказался евреем. Посидев недельку за решёткой, Псевдоадольф доказал, что усы отпустил, подражая вовсе не тёзке-людоеду, а Чарли Чаплину. Он был отпущен на волю и растворился в просторах России, до старости лет моля Бога за здравие майора Сяброва, хоть и поломавшего ему сгоряча руку и четыре ребра, но похищением из Польши спасшего его от ужасов Освенцима. Сябров же за подвиг этот был прозван в органах "личным врагом фюрера".
Когда поминали майора, Копылов обалдел от количества звёзд на погонах поминальщиков. Люди были и в военном, и в ГБшном, и просто в штатских костюмах, но от одного их вида становилось ясно, где и в каких кабинетах они сидят, и что из окон тех кабинетов видно, столицу ли лагерей Магадан, или сам город Нью-Йорк, на который нацелены наши ракеты. Иван Сергеич выпил за общим столом две положенные им самому себе стопки коньяку, а потом от обилия начальства застеснялся и перебрался на кухню, где в кампании нестареющей тёщи усопшего предался воспоминаниям.
Тёща и теперь была баба видная, нечета своей дочке, нажившей горб у чертёжного кульмана и язву в казённой столовке. Баба была, если и не царь, то генерал всяко, и у многих из сидевших сейчас за столом генералов котлета бы в горле застряла, кабы рыкнула на них тётка Маня по сталински: в гроб, в крупу и лагерную пыль. И рыкала, было время, рыкала так, что подгулявшие мужики в подведомственной ей общественной бане на улицу мимо гардероба в кальсонах улетали, сквернейшие сплетницы-соседки, роняя примусы, сыпались горохом при её гневе из коммунальной кухни, а участковый иначе как "почтеннейшей Марьей Степановной" и не называл. Но, как гневна, так и милостива была царь-баба к любезным сердцу её людям. А самым любезным был ей он, Иван Сергеич Копылов, верный рыцарь её и герой ещё из дней октябрьской паники в Москве 41го года. Тогда кулаками, угрозою нагана и матом красноармеец Копылов по заданью своего майора проложил ей путь на перрон Казанского вокзала и сумел запихнуть тёщу, сундук её и кота Тимофея в набитый народом как банка кильками поезд, отходящий на Саратов. Обошлось без происшествий, лишь кот, изловчившись, оцарапал троих гражданских, проводника, двух милиционеров и дежурного по вокзалу. Он изодрал бы и ещё кого-нибудь, да поезд вовремя отошёл.
Пока Копылов грузил тёщу и её бешеного кота, майор крутил ручку и потел. Ему было непривычно. Говорил, ручка туговата. Обычно ручку крутил Копылов, майор же следил за приборами, но в те сумасшедшие октябрьские дни всё смешалось. Контора была окружена чуть не батальоном НКВД с танком и пулемётами, завалена взрывчаткой и опутана проводами. Командовал чекистами и танком дядька в гражданском из бывших латышских стрелков, невидный собой, неприметный даже в толпе, но со столь ледяными глазами, что в студёной их мгле адским синематографом плыли тела расстрелянных. Простой и скромный советский ирод. Скажи такому земной шар взорвать, взорвёт, собака, и полетит в межзвёздной пыли в поиске, кому доложить о выполнении. От него то майор и узнал, что в случае занятия немцами столицы, контору взорвут, но взорвут столь хитрым образом, чтобы полуподвал остался цел, лишь погребён под руинами, и там, во мраке подземелья останутся на посту майор с Копыловым и будут крутить ручку до подхода наших.
Было время. В те дни Ивану Сергеичу пришлось и самого Берию видеть. Причём Берия Копылову понравился, да и на вид он был, совсем не такой, как после в кино показывали. Вначале в помещение набилось штук пятнадцать генералов и полковников, а потом и он впорхнул в двери отяжелевшим от руководящей работы орлом Кавказских круч, высморкался в кружевной платочек и увидел Машину. Она ему понравилась. Машина любила нравиться, она ласково гудела, сияла медным огнём и сизым глянцем чугуна, и её любили и майор, и Копылов, любили как женщину, как верного друга или боевого коня, берегли и холили. Полюбил её и Берия. Велел машину беречь, назвал Ивана "сынком" и даже по плечу Копылова похлопал. Лаврентий Палыч похвалил порядок, но обещал Копылову и майору в случае поломки расстрелять обоих, не выводя из полуподвала, хотя паёк велел добавить и посулил ордена после Победы.
Ордена Иван Сергеевич так и не дождался. Как побили немца и логово его город Берлин штурмом взяли, наградили Ивана лишь медалью "За победу над Германией", а орден Отечественной войны 2й степени он получил лишь при Ельцине, когда их всем подряд дуром раздавали. Иван орден этот так на мундир и не привинтил, а оставил лежать в коробочке в комоде под бельём. Мундир же свой послевоенного кроя Копылов хранил в платяном шкафу, для сохранности прикрыв от пыли тёщиным халатом. Мундир был красивый, словно с Парада Победы, лишь погоны ещё со времени разоблачения Берии как британского шпиона им с майором заменили на артиллерийские. К пушке Иван отродясь не подходил, но погоны тоже были красивые. Однако мундир как висел, так и оставался в шкафу, даже на День Победы Копылов ходил в гражданском. А Дней Победы Господь даровал ему немало, видел Иван праздничную Москву и при Брежневе, и при Горбачёве. К Ельцинским то временам всё стало хуже, даже хуже, чем при Хрущёве, когда их с майором неизвестно за что демобилизовали и отняли оружие, оставив при прежних обязанностях, но без погон. Майор новые времена переживал тяжело, и, знать, оттого помер.
Хуже стало во всём, куда ни глянь - охрану сняли, в директора НИИ трудовой коллектив избрал болтуна Кошкина, который немедля этот самый коллектив сократил, как он говорил, "в связи с рыночной необходимостью", а помещения роздал в аренду, всем, от шиномонтажа до шашлычной. С аренды шёл откат, и зажил Кошкин как кум королю и сват министру. Из-за того, что НИИ из военных ушло, а к гражданским так и не прибилось, о нём все забыли. Сотрудники его ушли, кто в челноки, а кто и в бомжи, оборудование по-тихому сдали в металлолом. Вместо режимного института образовался маленький Шанхай.
У копыловского сектора отняли одну комнату, а за соседней дверью тёмные личности с внешностью чеченских террористов варили что-то очень вонючее. Один раз, пожелав расширить свою площадь, они сунулись к Ивану с предложениями, от которых, по их мнению, нельзя было отказаться, типа "шёл бы ты, дед, на пенсию или ещё куда-нибудь, если жить хочешь, пока в котле тебя не сварили и не пустили на шаурму". Сунулись, и сами были не рады. Как говорилось в старинной пьесе, "под маскою овцы таился лев", таился столь тщательно, что они на свою голову его не признали. А зря. Партию своего варева, как выяснилось, весьма дорогостоящего, после того, как Иван Сергеевич их там топил всех разом и по отдельности, им пришлось вылить в канализацию. Выбитые окна и дверь вставить за свой счёт, а самим вспомнить, что они не чеченские террористы, а мирные армяне и отправляться в травм. пункт для гипсования переломанных конечностей. Соседи вернулись, сияя свежим гипсом, тихонько постучались к Копылову и вежливо попросили прощения. Он их простил, но они и после того прятались по углам как крысы даже при слухе об его появлении. Как и все кавказцы, они уважали сильного.
Однако и кроме них проблем было немало. Отключали свет, но Копылов заводил аварийный генератор- локомобиль и жёг в топке мусор, благо мусора теперь кругом было много. Не платили жалованье, питался заложенным ещё в бериевские времена сухим пайком, а домой вообще не ходил, чтобы попрёков не слушать, и спал, постелив пальто на старые патронные ящики, завезённые в их контору ещё ледяноглазым латышом.
Ровно в 8 00 утра он открывал опечатанную комнату. Входил, слушал гуденье Машины. В разные дни его жизни Машина гудела по-разному, но, вслушиваясь в гуденье её, Иван Сергеич был уверен: машина всё знает, ей ясна грань между добром и злом, правдой и неправдой. Её правдой и добром была работа. Злом безделье. Копылов в силу изначальной секретности знать не знал, что это за работа, но не сомневался, что это что-то нужное и полезное для всех, для народа, для Родины.
Родину Иван любил. А как же иначе. Он представлял её просто. Её ему и не нужно было представлять, он видел её каждый день. Она раскинулась на плакате, приклеенном на двери комнаты, где стояла Машина. Со всеми своими бескрайними полями и лесами, реками и сёлами жила она своей жизнью за спиною нарисованного солдата. От дальнего бора мимо деревни на берегу возносилась в небесные выси выцветшая надпись «Мы защищаем мир». Картиной этой ещё в шестьдесят мохнатом году украсил дверь покойный майор Сябров. Теперь плакат стал старенький, и был порядком засижен мухами, но Иван Сергеич жалел его выбросить, ему казалось, что солдат похож на него самого, только молодого.
Копылов ласково гладил рукою кожух Машины, подходил к ручке и делал ровно сто оборотов, отчего, глухо гудя, разгонялся маховик. Механизм крутился всегда, но по инструкции полагалось его дважды в сутки разгонять. Машина гудела как довольный сепаратор и ждала ласки и смазки. Прежде смазку доставляли фельдъегеря в опломбированном бидончике, но с момента торжества демократии бидончиков больше не привозили. Копылов ещё два года пользовался скопившимся запасом, а потом, когда он иссяк, а в Москве начались октябрьские бои 93го года, купил за водку у танкистов две канистры и продержался ещё несколько лет. Потом, хоть зарплату и не платили, смазку Иван покупал на свои. Директор же НИИ говорил, что денег на смазку пока нет. Пока длилось годами.
Директора любили все. Любил его хозяин шиномонтажа, разместившегося в бывшем опытном цеху, и хозяин закусочной, бывшей столовой НИИ, и хозяин тур. фирмы, обосновавшийся в кабинете профкома, и многие другие новые хозяева жизни, как мухи обсевшие здание института. Не любил его один Копылов.
Однако вниманием начальства Иван обижен не был. Директор Кошкин частенько запросто захаживал к нему. Директор был мужчина видный, деловой и говорливый, хоть сажай его немедля в Думу или просто сажай. Заходил бодрячком-оптимистом, врал о выпивке, рыбалке и бабах. Врал без интереса, но, как и всякий российский начальник был уверен, что это самые интересные для народа темы. Народ-то дурак. Что зарплату не платят, просил потерпеть, повторяя знаменитое ельцинское "надо потерпеть, а дальше будет легче". Дальше легче не становилось, но бодрости у директора не убывало. Всякий раз между делом интересовался у Копылова, не собирается ли тот на пенсию. "А мы-то вам шикарные проводы отгрохаем с выпивкой и танцами, и ценный подарок подарим, самовар например или там кофемолку ",- сладким голосом увещевал он Ивана. "Замены нет"- отвечал тот: «А к кофею и танцам я не приучен, да и самовар у меня и так есть». "А и не надо замены, идите себе с Богом на пенсию, а мы вам удочку подарим, будете карасей ловить",- смеялся директор: "Чего жалеть то? На дворе 21й век, а тут же всё устарелое, ещё сталинских времён, и даже вы не знаете, зачем эта машина нужна". "Зачем нужна, знать мне не положено, а нужна и работает уже шестьдесят лет, её ещё по приказу Берии запустили", - отвечал Иван. "Ах, Берия, вышел из доверия, он, между прочим, был маньяк и насильник",- смеялся Кошкин: "Нам Берия не указ. Теперь, простите, так не работают, теперь от всего экономический эффект нужен. А какой скажите, от вашей машины эффект в зелёных американских рублях"? Копылов только рукой махал, ответа на вопрос не было, они с директором говорили на разных языках. Директор же во всеоружии своих убийственных аргументов восклицал: "Ваше время ушло, Копылов, вы живёте в прошлом тысячелетии! Вот проводим вас на пенсию, и весь этот хлам сдадим в металлолом, а здесь устроим"... На этих словах Кошкин обычно замирал, млел, и, щуря на потолок маленькие глазки свои, представлял, что же такое он устроит на месте копыловского сектора после евроремонта. Иногда ему представлялся обменник с крутой охраной, иногда офис туристической фирмы с пальмами в кадках, а иногда платный сортир в сиянии финской сантехники. Машине в этом будущем места не было. Копылов приходил в ужас и судорожно искал понятные директору слова. "Так нельзя",- пытался он убедить Кошкина: "Это же государственное дело". "Отстало вы мыслите",- покровительственно хлопал его по плечу директор: "Вы будто с Луны свалились, и слова то у вас сплошь совковые, "государственное дело". Ерунда это всё! Теперь главное бизнес, денежки главное, мани". "Бизнес, говоришь, главное"!- заводился Копылов: "Так иди на рынок и носками китайскими торгуй, а не на государственной зарплате сиди"! Он впадал в гнев, директор же лишь смеялся над его отсталостью: "На зарплате? Но это, же такие копейки"...- и уходил, не желая обострять конфликт.
Однако, сегодня уйти не успел. Что стало тому виной? Недодаденый ли ему откат с шашлычной, визит на территорию НИИ санитарного врача или просто дурная погода были тому виной, но директор зазевался, не ушёл, не утёк, не уполз в щель своего кабинета, и Копылов сказал ему всё, что накопилось в душе его за последние годы. Пришла такая жизнь, что некому сказать, нет в пределах досягаемости того, кто во всём виноват, кому дать бы в ухо, в пыли повалять, да успокоиться. Там они, за экранным стеклом телевизора. Не в телевизор же прикажете утюгом кидать? У Копылова в кровь, нутро и печёнки было вколочено службой почтение к начальству, но и он не выдержал. Он вдруг понял, глядя на директора, что это не начальство, что это вообще человек не наш, чужой, враг, вроде немецкого парашютиста, какими пугал их с Сябровым ледяноглазый латыш. За годы реформ осознание того, кто нами правит, к каждому российскому человеку приходит по-разному. Один книг начитается, умом дойдет, другого же мысль эта как обухом по голове огреет, в глазах блеснёт, и в пот холодный кинет от осознания того, что за монстры пялятся на него и врут ему с телевизионного экрана.
Рассказывают, что, катаясь по стране перед выборами, М. С. Горбачёв оказался, как говаривал мой старшина, "на расстоянии вытянутого кулака" от прохожего. Шёл мужик со смены, о своём думал, о получке невыплаченной, о квартплате, выросшей, о родне, горе мыкающей в Таджикистане, а тут Горбачёв. Радость-то какая! Охрана зазевалась. Первый президент нашей страны с одного удара засиял бланшем под глазом, тихо выбыл из президентской гонки и вернулся в Штаты делать то, что у него и взаправду неплохо получалось - рекламировать пиццу. Набежала охрана, менты и прохожего повязали. Мужик тот неделю жил в СИЗО именно такой жизнью, какую коммунисты обещали всем устроить после 80го года, да Олимпиадой подменили. Жил сытно, в авторитете у сокамерников и охраны, говоривших "тебе повезло за всех нас", и, когда его оправдали и из камеры вытолкали, сильно горевал, что коммунизм кончился.
Копылов рук не распускал, макияж на лицо директору не наводил, он лишь хрустнул сжатыми в кулак пальцами и глянул в поросячие глазки директора. В глаза людям Иван глядеть не любил, знал, что взгляд его тяжёлый не всем по нраву, отводил взор при разговоре, а теперь глянул, спокойно так глянул, но на дне его глаз увидал Кошкин свою смерть. Как принято было в допрежние времена у путных японских самураев, победа в поединке достигалась ещё до того, как было вынуто оружие. Самурай, держа руку на эфесе меча, одним взглядом раскосых глаз ломал психику противника, и тот понимал вдруг, что всё кончено, пора уходить или умирать. Воин не уходил, он умирал в схватке. Кошкин не был самураем, не был и воином, мужиком то путным не был, он ушёл, убежал, визжа "ты уволен", тряся задом и чувствуя, как по штанине течёт струйка непрошенной мочи. Убежал, но вскоре вернулся, собрав всю охрану конторы.
Это при проклятом тоталитаризме даже банк охраняла бабушка "Божий одуванчик" со ржавым наганом без патронов, а то и с вязаньем в потёртой кобуре. Теперь в каждой фирме, даже иногда и в платном туалете, есть свой дядя в камуфляже с дубинкой на поясе, стволом за пазухой и наручниками на жопе. Он бывший военный или милиционер, он в жизни ничего не сделал своими руками, и их таких по России чуть не четыре миллиона. Конечно, "не мы такие, а жизнь такая", как говаривал один знакомый алкаш, но многовато вроде. Рать таких дядек и привёл Кошкин усмирять зарвавшегося «старого хрена», бывших военных, тёртых жизнью и неслабых мужиков. Но и им не повезло. Лишь только их шаги раздались на лестнице, Копылов, согласно утверждённой ещё в 41м году инструкции забаррикадировал помещение отдела. Следующим шагом согласно инструкции было приготовить к бою оружие и доложить по секретному номеру телефона, но телефон в его секторе уже четыре года был отключен за неуплату, а оружия теперь не было. Не было оружия и всё.
Оружие забрали ещё при Хрущеве.
По ту сторону двери совещались. Кошкин ругал охранников за бездарность, и желал вызывать сразу ОМОН и МЧС, дверь ломать и руки крутить, пока охранник риэлтерской конторы, бывший пожарник, не предложил пустить газ. Пожарник взялся за дело с огоньком, газ пополз по вентиляции и провонял всё здание, но Иван Сергеич, блестя сквозь дым стекляшками штатного противогаза, сидел у себя в подвале как герой Брестской крепости. Мычал под резиной "Варяга" и готовил к бою разные тяжёлые предметы. Рать, не занятая битвой, пыталась узнать у Кошкина, а в чём собственно Иван виновен, директор визжал и плевался, пока другой охранник, лысый дядя, прежде служивший в МЧС, посредством хитроумного домкрата не выдавил дверь. Зря он радовался своему успеху, тем более, что долго порадоваться не сумел, получив от Копылова монтировкой в лоб, а ребром ладони пониже лысины. Он, умелец этот грешный, как стоял, так и повалился на пол, а по нему, ломая коваными ботинками его ребра, пронеслась в дверной проём алчущая боя толпа бывших военных и ментов, понеслась навстречу синякам и побоям, чтобы узнать не из книжек "как дрались в НКВД". Кавказцы с лицами террористов робко подглядывали за боем в дверную щёлку.
Газ вырвался из проёма выдавленной двери и отравил директора. Тот блювал и радовался, радовался и блювал, пока охранники тащили из двери и выкидывали с крыльца Копылова, в противогазе похожего на огромного муравья или озверевшего капитана НЛО. Перед слезящимися от газа глазами директора сквозь погром едва оконченного боя вставал вожделенный образ платного сортира в сиянии розового кафеля. "Жаль заперта",- покосился Кошкин на дверь в заднюю комнату, за которой, будто не слыша сражения, мирно гудела Машина: "Ничего, пришлю слесаря, откроет. Отгудела своё, железка хренова! Сдадим тебя, заразу, в металлолом, а с понедельника начнём евроремонт"! Однако ремонт отсрочился, директор так наглотался газа, что в тот же день попал в больницу, а, когда вернулся, история наша кончилась.
Копылов поднялся из лужи, отряхнулся и сорвал с лица противогаз. Он был человек дисциплинированный и даже не матюгнулся. Да и не на кого было материться, поскольку директор исчез в своём кабинете, а мужики из охраны, выполнив приказ, сникли как-то, подошли, закурить угостили и сказали: "Ты прости нас, Сергеич, ты пойми, наше дело служивое". Пиджак почистить помогли, иголку с ниткой дали, разорванный в драке карман зашить, но назад в помещение не пропустили.
Был ещё шанс всё исправить. Иван Сергеич подошёл к телефонной будке и набрал секретный номер. Номер был действительно секретный, знать его и пользоваться им имел право только покойный майор и то в чрезвычайных ситуациях, но Иван решился позвонить. Только позвонить, убеждал себя Копылов, трубку подымет дежурный офицер и... На том конце поняли трубку и сонный женский голос сказал: "Прачечная, слушаю вас"...
Иван аккуратно повесил трубку на крючок и пошел "солнцем палимый". Где-то гудела Машина, не чая своего конца. Копылов не слышал её, не слышал себя, он был пуст как шарик на первомайской демонстрации, как бутылка под новогодним столом, был пуст в пустом мире.

Он добрёл до дому, старенькой пятиэтажки, где посаженные им когда-то на весеннем субботнике у подъезда берёзки уже состарились и достигли своими узловатыми ветвями верхних этажей, поднялся по заплёванной лестнице на этаж, ткнул ключ в замочную скважину и прошёл на кухню. Он зажёг газ, вскипятил чайник и выпил чаю, не ощущая ни вкуса, ни запаха. Семья была на работе, жена на даче, а чем заняться дома в рабочее время, он не знал. Не бывал он никогда днём дома. Днём он был с Машиной. Машина была с ним. Вместе они делали что-то важное, что, знать было не положено, но он знал точно, это что-то нужно всем. А теперь они стали ненужными, и он, и Машина. Он понимал, что это неправильно, но объяснить не мог, да и некому было объяснять.
Иван Сергеич промучился так час, а потом вспомнил, что на дворе лето, прошли тёплые дождики и можно пойти за грибами. В этом был выход. Можно было не объясняться с роднёй, молчать, думать, и, если повезёт, придумать, как дальше жить. Копылов долго рылся на антресоли и нашёл некое подобие грибной корзины. Потом, ломая карандаши, писал записку родным и, наконец, совсем от того умаявшись, вышел из подъезда. До станции было два шага, и электричка не заставила себя ждать.
Электричка полная запахами лета, посол чудесной страны России в каменных джунглях столицы. Гигантский город доволен собой, он растёт и разбухает огромным волдырём среди пустеющей страны, и жители его подчас не уверены, есть ли жизнь за кольцевой дорогой, или её только по телевизору показывают. Анталья есть точно, Хургада достоверно, а деревня Волчий Мох, где школу закрыли, а колхоз умер сам, куда дорогу не чистят и скорая помощь не поедет, явно выдумка журналистов. Зачем она, ведь мясо у нас аргентинское, картошка польская, а грибы венгерские в баночках? Зачем Россия Москве? "Это было", говаривал царь Соломон. Рим тоже забыл об империи, глядь, а её и не стало. А с нею и Рима.
Без удивленья смотрел Копылов на расстилающуюся за окнами электрички окрестность. За службой, ставшей впоследствии работой, он не был вне города с47го года, с тех пор, как ездил деда в Клин хоронить. Немного отъехали от столицы и, если бы не реклама на щитах, пошли знакомые картины, разбитые дороги, дома без окон, пустые, будто войной изрытые поля.
Зрелище привычное, но Ивану было не по душе, вылезать из поезда и брести средь этих картин не хотелось. Картины уносило ветром, но они сменялись другими, столь же печальными. Поезд остановился на маленькой станции. Из окна не было видно ни полуразвалившегося вокзала, ни водонапорной башни, взорванной ещё немцами при отступлении, ни отдалённых руин колхозных построек. Была только дорога. Она вела в лес и казалась дорогой в сказку. Иван Сергеич подхватил корзину и, не помня, как покинул вагон, ушёл по ней.
Дорога, играя, петляла меж елей, берёзы белели в их сонной тени, и в запахе леса, и в запахе прели грибной полетели весёлые дни. Иван вновь был молод, он спал у костра на куче лапника, он жарил на палочке грибы, пил воду из ручья, а из городской пищи три дня довольствовался лишь двумя завалявшимися в кармане пряниками. Каждый день был длиннее предыдущего. На исходе третьего дня он вышел из леса. Дорога петляла дальше по холмам, туда, где блестела река, где на берегу её толпились домишки, где темнел дальний бор и разбрелись меж полей берёзки. Иван никогда не был здесь, но был уверен, что уже видел всё это. Видел. И он вспомнил где. И поля, и берёзы, и дальний бор были в его жизни и раньше. Он видел их каждый день, приходя к Машине. Они были на стене в нарисованном мире за спиною у так похожего на него, только очень молодого, Ивана Копылова, советского солдата. Жизнь вела его по дороге и привела сюда. Жизнь он прожил по приказу, а теперь на свете Божьем не было никого, кто бы этот приказ отдал. Некого было слушаться, некого и стыдиться, ни Берии, ни майора Сяброва, ни тёщи его с сумасшедшим котом Тимофеем. Всех приняла земля. Он был один перед Родиной, Богом и Машиной. И теперь он знал, что нужно делать. Приказ на бой он отдал себе сам.
Людей, которые знают, что делать, на свете мало. Люди их боятся, уважают, а то и почитают как "вождей всех времён и народов". Так вот о вождях.

Дело было давно. Дело было так. Был Кремль, а в Кремле Сталин. Были у него маршалы и генералы, была несокрушимая и легендарная армия, но немец ту армию одолевал и шёл по нашей земле. В общем, 41й год был.
На докладе Верховному Главнокомандующему маршал Шапошников обмолвился: "Превосходство противника в воздухе и долгие дни июля не позволяют нам скрытно перемещать большие массы войск"... "Долгие дни"?- переспросил Сталин и молчал до конца доклада. И всё было бы ничего, но назавтра ту, же фразу слово в слово повторил Жуков.

"Слушай, Лаврэнтий, что они заладили, " долгие дни да долгие дни"?- размышлял вождь в разговоре с Берией: "Может и правда, со врэменэм что-то не в порядке? Но, причём тут товарищ Сталин? Может, они жэлают, чтобы я как Иисус Навин Солнцэ остановил"?- блеснул он семинарской эрудицией. " А что, Коба, не сможешь"? - Берия в разговоре с ним мог позволить себе вольность: "Ты же сам говорил, что нет таких крепостей, чтобы не могли взять большевики". "Нэт, говоришь"? Берия не заметил странного блеска в глазах вождя и ответил: " "Нет, конечно, нет, дорогой"! "Ну, я тэбя, Лаврэнтий, за язык не дёргал"!- добрый Сталин мигом стал из семинариста абреком: "Сроку тебе до срэды. Бери, каких хочешь, профэссоров, акадэмиков, но почему дни долгие разбэрись"!

Берия разобрался. Иначе он бы не был Берией. А профессоров в России было много. Сажали, морили, а до конца перевести не могли. Жили они себе, наукой занимались, но пословицу про щуку в море помнили. Оттого и седели рано даже те, кому сидеть не пришлось. Оттого и профессор Десницын ждал. Он знал, что за ним придут, как пришли за соседом сверху и за соседом с нижнего этажа. Пришли ночью, забрали хозяина квартиры, назавтра жену, а там и деток тех соседей унесло ветрами новой жизни приобщиться детдомовского счастья. Не трогали тех, чьи знанья были нужны индустриализации. Ненужных брали.

Профессор занимался проблемами времени. Времени у большевиков было много, оно годилось и неизученным. Очевидно, что и Десницын им был не нужен. А потому в прихожей у профессора всегда стоял чемоданчик со сменой белья и сухарями. Десницын, не нажив деток, овдовел ещё в 28м году, и знал, что плакать по нём будет некому. Он был готов, готов каждый вечер, когда по дворам разъезжались чекисты на машинах с надписями "Хлеб" и "Молоко", когда скрипели тормоза, по лестнице стучали каблуки кованых сапог, и, отгородившись от беды дверными цепочками, советские жители жались к замочным скважинам, за которыми власть уводила свои жертвы. Тройки судили споро, "стукалка" стукала винтовочными залпами, бульдозеры заваливали глиной полные трупами рвы, а на рассвете чекисты, будто усталые жнецы своего народа, шли домой, любить жён и ласкать детей.
Но те, что пришли за Десницыным, были другими. Профессор понял это сразу. Он понял, что нужен власти, и это его шанс пожить ещё.
"Проходи, дорогой",- Берия был прост как Ленин из фильма "Человек с ружьём": "Садись, закуривай. Мои костоломы не очень тебя напугали"? Профессор, молча, улыбнулся.
"Не могут, панимаешь, работать по-большевистски, с уважением к чалавэку"!- промелькнул в речи Берии кавказский акцент: "А чалавэк, как говорит товарищ Сталин, для нас главное. Ты время изучаешь, да"?
Профессор молчал, и это начинало Берию раздражать. Берия засуетился, забегал по кабинету, налил себе вина, выпил, а потом разразился тирадой: "Ну что ты малчишь, малчишь? Товарищ Сталин тебе доверяет, партия доверяет, я доверяю, а ты молчишь. Ответственное дело тебе доверяют, понимаешь"?- Берия злился и от злости терял свой нарочито кавказский акцент: "Отчего молчишь? Партия к тебе всей душой, я всей душой, только скажи. Институт дадим, лауреатом сделаем, машину Форд дадим с персональным водителем, только постарайся"... Лаврентий не знал как примет его предложение профессор. Если бы кто-то иной, не Сталин, высказал бы ему то, что предстояло ему сказать Десницыну, он бы сам назвал того человека сумасшедшим. Берии не хотелось, чтобы даже такой червяк, как этот профессор, мог, хотя бы и в глубине души, звать его сумасшедшим, но был приказ Хозяина, и он начал: "Тебе сам товарищ Сталин велел проверить, как Земля вертится. Правильно вертится или нет? Понял"? "Боже, что за околесицу я несу"!- думал Берия, но вдруг поймал взгляд молчащего профессора, и, к изумлению своему, понял, что предложение его ничуть того не удивило.
Профессор всё понимал, но молчал. "Что молчишь? Узнай, да? А потом нам скажи, как поправить. Я тебе правду скажу, гибнет Красная Армия долгими днями июля, не так время идёт, не в нашу пользу"...
Профессор молчал, а где-то далеко за кремлёвскими стенами немцы вышли к Киеву. Там погибали в боях наши дивизии и корпуса, и танки с крестами на башнях давили вооружённых пиками ополченцев. Берия это знал, а профессор чувствовал.
"Мы знаем, ты сможешь. Почему молчишь? Мы, большевики тоже молчим, хотя знаем, что ты царский офицер, дворянин, брат у тебя в Цюрихе, ты в церковь ходишь, и анекдоты про товарища Сталина любишь! Мы можем молчать. А ты, если жить хочешь, должен говорить и дело делать для нас, для партии и Родины! Говори"! Берия побелел лицом, но грозный взгляд его искрами пышущий, готовый людей сжигать в прах и лагерную пыль, осёкся, опал плетью бессильной против шашки, столкнувшись со взором профессора. Страшен был взор человека, которого ещё минуту назад Берия называл червяком. Профессор встал и, распрямившись, оказался ростом на голову выше Лаврентия.
"А ты, паршивец",- начал он, и Берия слушал, слушал внимательно, и не слушать не мог: "Ты, паршивец, знаешь, что Земля действительно вертится не так? Она замедляет своё вращение, и скоро встанет. И исправить это могу только я, я дворянин, поручик царской армии и рядовой Дроздовского полка, брат эмигранта, верующий и враг ваш до гроба, а больше никто"?! "Никто"?- опешил Берия. "Никто-никто, можешь проверить»,- усмехнулся профессор: «Проверяй, паршивец, хорошо, а я пока в камере отосплюсь, и ты вели, чтобы мне калачей и чаю хорошего подавали. Настоящего индийского с лимоном. Вашу бурду я пить не могу и не желаю. И в коридоре попрошу не шуметь, мне нужно размышлять. Поверьте, для вашей партии я не пошевелил бы и пальцем, но это нужно Родине". "И проверим ! И расстреляем"!- хотел крикнуть, но лишь прошептал Берия, понимая, что Хозяин не позволит ему и пальцем прикоснуться к профессору.
Берия проверил и поверил. Оказалось, что профессор действительно незаменим вопреки расхожей цитате Вождя. Вождей на свете много, а специалист, способный изменить вращение Земли, один. Штучный товар.
Профессор пил чай с калачами и за три дня и три ночи придумал Машину. Семь заводов, забыв об оборонных заказах, трудились на него, и пришёл день, когда Машина ожила и тихо загудела, набирая обороты. Минула неделя и мир стал прежним. Танки Гота, разогнавшись за долгие дни, напоролись в сумерках на мины, усталые русские солдаты выспались и пошли в контратаку под Ельней, а под покровом ночного тумана к дорогам поползли партизаны.
Берия и, правда, Десницына не тронул, сделал членкором под секретной фамилией Петров, дал машину Форд с персональным шофёром, лишь только убрал с глаз долой доживать свой век на даче НКВД в Казахстане. Профессор гулял по берегу курортного озера Боровое, думал и, присев на камень, писал что-то в книжечку в синем бархатном переплёте. После его смерти за книжечкой этой приехал сам Берия, а, куда она делась, не знает никто. К Машине же был приставлен "личный враг фюрера" майор Сябров...
Кстати весной 45го года многим вновь стало казаться, что дни стали очень длинными. За день советские танки преодолевали немыслимые расстояния...
По дороге к станции шёл Иван Сергеевич Копылов. Шёл по лесу и белым мхам. Корзина была полна, часы встали, а вечер всё не приходил.
В столице был переполох. У нас не кончался день. В Америке не рассветало. Начались сбои в энергосистеме, цена нефти подскочила до небес, биржевые котировки упали, в ночи потерялся авианосец Нимец, президент Буш подавился бубликом, а в самом центре Нью-Йорка толпа грабила магазины. У нас с тревогой ждали ночи.
В конце долгого дня наш Президент вызвал министров, учёных и лидеров думских фракций. "Мы не знаем, наступит ли сегодня ночь, и, если наступит, кончится ли"?- сказал Президент. Министры не знали, что ответить. Наука попросила денег, но денег опять не нашлось. Учёные обиделись и в ответ на все уговоры пояснили, что проблема сложная, а взять теперь некем. Пояснили, что все нужные спецы теперь за рубежом, помолчали из вежливости и ушли. Чубайс успокоил президента тем, что это были неправильные учёные. Где теперь живут правильные, он точно знает.
Стали звонить в Сколково. По первому из набранных телефонов отозвалась глухая старушка завхоз, на язык несдержанная, уверенная, что это дети с телефоном балуются, по трём другим – слабо владеющие русским языком таджикские строители: плиточники и маляры, радостно предлагавшие очень хорошую краску и плитку недорого. Лишь пятый телефон отозвался вполне внятным: «Алло. Сколково на проводе»,- а на вопрос, кто именно на проводе, ответил скромно: «Бонд. Джеймс Бонд. Коллекционер русских технических древностей». Когда же спросили его, откуда он собственно взялся, иностранный гость пояснил: «У вас тут никого нет и двери нараспашку, я и зашёл».
За отсутствием умных учёных голов оживились политики. Кто-то ляпнул, что всё это безобразие не более как происки Березовского. Коммунисты уныло трындели, что во всём виноваты демократы. Демократы - что "проклятые коммуняки". Жириновский потребовал принять строгие меры, потом признал, что "на всё воля Божья", сказал кучу ненужных слов и остался при своём мнении.
Президент выставил министров с депутатами за дверь и обратился к спецслужбам. Спецслужбы умели искать и занялись тем, что умели. Спецназ прочесал Москву четыре раза. Нашли всё. Золото партии - в клумбе перед Ленинградским вокзалом, библиотеку Ивана Грозного - в чулане гольфклуба, Солоника, после пластической операции ставшего участковым в Кашире, и даже Мартина Бормана, подвизавшегося приёмщиком химчистки в Долгопрудном. Не нашли ответа на вопрос Президента. Наступала ночь.
И тут громыхнуло. Громыхнуло на всю Москву. Подчинённые ледяноглазого латыша заложили заряды на совесть, а потому, когда Иван дёрнул ручку, всё пришло в движение, здание НИИ спецразработок подпрыгнуло и опало в бетонной пыли, рухнуло, надёжно скрыв подвал, Машину и самого Копылова. К месту взрыва в панике примчались хозяин турфирмы, хозяин обменника с хозяином шиномонтажа, риэлтор, шашлычник и шеф крутого сортира. С первого взгляда им стало ясно, что их бизнес накрылся медным тазом. Спросили охрану. Те помялись для порядку, а потом признались, что полчаса назад явился этот сумасшедший дед Копылов и велел всем выходить на улицу потому как, здание заминировано. Зная его характер, охранники поверили, и, как видно, не зря.
Когда пыль в заваленном подвале улеглась, Копылов включил аварийное освещение и услышал, как, будто и, не заметив взрыва, гудит Машина. Гудит хорошо, но слишком тихо. Датчики подтвердили снижение оборотов. «Нехорошо»,- решил Копылов, заботливо смазал подшипники, а потом резким вращением ручки разогнал маховик Машины. Машина запела громче и увереннее. Запела привычно и весело. Иван послушал её гудение и пошёл пить чай, улыбнувшись солдату на плакате.
Пошёл спать и Президент. Засыпал он с тяжёлым сердцем, не чая, в какой стране проснётся. Однако, после полуночи его разбудили, и он узнал, что по неизвестной причине мир начал принимать свой привычный облик. В Америке по сияющим на солнце чистым тротуарам полиция гнала переловленных погромщиков, в Тихом океане нашелся авианосец Нимец, ненароком пустивший ко дну два панамских сухогруза и ливанскую шхуну, бригада врачей выудила бублик из горла Буша сына, и лишь цена на нефть, к удовольствию Президента, осталась высокой…
Москва спала, спала Россия. Под руинами гудела Машина. Наутро после обычной ночи был обычный июльский день, обычный, недлинный. Странная страна Россия вскоре забыла о чуть не начавшемся катаклизме.
Граждане, если вдруг вам покажется, что дни стали непривычно длинными, вспомните, что Копылову замены нету, а он уже старый. Да и где её найдёшь теперь, замену эту, это ж вам не носками китайскими торговать...