Дракон твоих снов

Рассказ написан в соавторстве с Никой Ракитиной.

Мой муж стал драконом.
Когда он умирал в клинике, то обещал вернуться. Так и сказал:
— Не плачь, Рози, я вернусь.
И теперь я вижу его каждую ночь. Не трясущегося старичка с белым пухом волос, облепившим голову. Не широкоплечего, во все тридцать два улыбающегося игрока в регби. И даже не тощего мальчишку, укравшего у меня кошелек, а потом прибежавшего извиняться. Я вижу алого и золотого дракона, от взмаха крыльев которого, как от винта вертолета, пригибается трава и качаются деревья. Дракон смотрит на меня и улыбается. И я знаю, что это Крейг. Мой муж. Мы прожили вместе пятьдесят лет...
Любили ли мы друг друга? Берегли, жалели — это я знаю точно.
Я сижу в кресле-качалке у открытого кухонного окна и поглаживаю золотое кольцо. Оно потускнело от времени, но снять и как следует почистить кольцо я не могу — покореженные артритом пальцы навсегда заперли на мне свидетельство нашего брака. Единения.
Поднимаю взгляд и смотрюсь в отражение на стекле. Когда-то нежная кожа цвета горького шоколада побледнела, обвисла, точно у бассета, а глаза… Странно, но в молодости они казались огромными. Крейг называл их вишнями.
А еще я стала забывать. Порой даже не получается вспомнить, как зовут продавщицу в булочной через дорогу, или врача в больнице. Как-то раз я вышла из дому, кажется, мне нужно было к портнихе, и, пройдя квартал, поняла, что не узнаю Нью-Йорк. Город, где жила уже двадцать лет. А потом я подслушала, как мистер Ланкастер, полицейский, проводивший меня до дому, по телефону вполголоса говорил с Пенни. Говорил, что мне нужна сиделка. Вот уж глупости. Надеюсь, моя дочурка не станет прислушиваться к фантазиям этого молокососа?
Пенелопа — наша гордость. Закончив колледж, стала адвокатом, а потом, встретив Жюля, уехала в Торонто. И как ни каркала Мильва — младшая сестра Крейга, что негоже черной связывать жизнь с французиком, все у них сложилось хорошо. А Мильва всегда была завистливой стервой...
Бутылочка с ментаном [1] с грохотом летит на пол.
Что-то я разволновалась. Или это сны виноваты? Вот их-то я не забываю никогда.
А вы знаете, что у драконов теплая шкура? К ней можно прижаться щекой и греться, как у печки, вдыхая слабый аромат корицы. Так пахнут осенние листья. Кленовые, Крейг дарил мне их горстями, когда мы гуляли по Центральному парку. А теперь его крылья похожи на эти листья. Прозрачные, яркие. Мой осенний дракон. Иногда я не хочу просыпаться.
Шум за окном отвлекает — это мальчишки снова пришли стучать мячом. Вытянув шею, я могу разглядеть их тощие фигуры в широких майках и шортах, болтающихся, словно полотнища на флагштоках. Баскетбольная площадка находится прямо под моими окнами, и запах разогретого солнцем гудрона мешается с ароматом барбекю с соседского балкона. Я не жалуюсь на шум, временами мне даже нравится наблюдать, как отточено работают гибкие тела, как выгибаются в прыжках спины, как перекатываются под влажной темной кожей мышцы. Наверное, в такие моменты я острее чувствую, что жизнь существует.
Хрипло мявкнув, на подоконнике появляется Низа, грузно спрыгивает на пол, чуть не сшибив по пути жестяную коробку из-под конфет, и трется об ноги, оставляя на клетчатом пледе клочья дымчатой шерсти. Она была совсем котенком, когда Крейг подобрал ее на дороге. Перебитая лапа срослась, а вот мерзкий характер никуда не делся. Вот и сейчас негодяйка поглядывает в сторону холодильника, между делом лапой пытаясь загнать под кресло бутылек с лекарством.
Придется вставать. Волонтеры придут только после обеда, а пакет с кошачьей едой спрятан в буфете. Но сначала...
И я медленно нагибаюсь, нашаривая неверной рукой так и норовящую ускользнуть бутылочку с пилюлями. Как давно я начала ненавидеть собственное тело? В какой момент оно стало мне тюрьмой?
Еще примерно с четверть часа уходит на то, чтобы ссыпать коричневые шарики в кошачью миску, ополоснуть кружку и принять лекарство. Когда я убираю пакет обратно в буфет, пальцы натыкаются на прохладную гладкую поверхность. Могла бы поклясться, что вот только что ничего подобного тут не было.
Осторожно, двумя руками, локтем поддерживая покосившуюся дверь, извлекаю из недр буфета стеклянный шар. Знаете, из тех забавных вещиц, которые продаются в сувенирных лавках? Внутри шара прячется заснеженный домик с красной черепичной крышей, окруженный вырезанными из фанеры раскрашенными елками. Мы с Крейгом купили его на ярмарке, еще когда жили в Кентвуде. Если потрясти, в шарике поднимается самая настоящая снежная буря. Помню, как маленькая Пенни радостно смеялась, а Крейг, делая загадочное лицо, обещал, что, если долго вглядываться, можно заметить, как из трубы домика идет дым. Странно, я-то всегда полагала, что шар разбился при переезде.
Низа пристально смотрит на меня, оторвавшись от миски, и я в который раз удивляюсь, насколько разумным может быть взгляд животных. Порой мне кажется, что они знают куда больше нас. Драконы-то уж точно.
В первый раз он явился мне прошлой осенью, через неделю после похорон мужа. Мучаясь головной болью то ли от погоды, то ли от недовыплаканных слез, я задремала в кресле и увидела его. Он, молча, прислонился к карнизу кухонного окна шоколадной скулой — я даже смогла разглядеть плотно прижатые друг к другу чешуйки — и пристально смотрел на меня золотистым змеиным глазом. И, хотя я никогда не видела глаз дракона, этот взгляд узнала сразу. Крейг. Вздрогнув, я проснулась. Посмотрела на пламенеющий клен за окном и расплакалась.
А потом он снова пришел, уже ночью. Не к дому — в мои сны, на берег лунного озера.
— Как?! — кричала я, смеясь от холодных брызг, летевших от поднятого крыльями ветра, а дракон просто смотрел. Грустно и чуть-чуть насмешливо.
Я не сразу научилась слышать его. Только через месяц поняла, что разум должен быть открыт и безмятежен. А самое главное — я должна была научиться доверять. Без оглядки, полностью, так, как это никогда не получалось при жизни. Нашей жизни.
Он рассказывал мне сказки. О далеких королевствах, о сказочных героях, живущих долго и счастливо; о Питере Пэне и Венди, воспитавших пятерых правнуков; о Золушке и ее Принце, мудро правивших своей страной… И о Драконах. Драконах и их потерянной Королеве.
Крейг сказал, что стал Рыцарем. Одним из множества, призванных спасти и сберечь Королеву.
Смешно сказать, но в какой-то момент я даже приревновала мужа. Мне, как наяву, представилась изящная красавица с лебединой шеей. Золотая, точно мед на солнце. Вот уж повеселился мой ненаглядный. Оказывается, чтение мыслей — штука не всегда приятная. Хорошо, хоть Королевой оказалась не драконица. Сфера. Так ее назвал Крейг. Средоточие, зерно мира...
Низа громко лакает воду алым язычком, а я чувствую, как наваливается усталость. Или, может, это лекарства действуют?
И я медленно, придерживаясь за выцветшие шероховатые обои, бреду в спальню. Вечно разобранная постель мягко принимает меня в объятия, и я закрываю глаза.
В моих ладонях снова уютно пристроился стеклянный шар. Я оставила его в буфете, но сейчас не удивляюсь. С перерождением Крейга мне стало проще понимать, где сон, а где реальность. А он снова тут как тут. Улыбается. Это забавно и немного жутко: смотреть на улыбающегося дракона — зубки у парня что надо. Я трясу шар, устраивая пургу и, сквозь снежную завесу вижу, как из трубы вьется дымок.
— Ты нашла его… — звучит в голове знакомый голос.
— Скорее, он сама нашелся, — я раскрываю ладони, и шар медленно и невесомо поднимается вверх.
— Сам, — муж согласно кивает. — Порой вещи приходят сами по себе. Когда действительно нужны.
Крейг вздыхает, отчего шарик плавно сносит вбок и к небу. Я оглядываюсь и вижу баскетбольную площадку. Мы стоим неподалеку, и голова Крейга возвышается над кленовой кроной. Мальчишки продолжают увлеченно играть, не обращая на нас ни малейшего внимания.
— Рози, тебе будет тяжело. Но это придется сделать.
— Что? — я удивленно задираю голову. Солнце сквозь резную кленовую листву рисует теплые блики на алой шкуре.
— Помочь мне спасти Королеву.
Вот так-так. Я изумленно вглядываюсь в печальный золотой глаз. Во сне я вижу много лучше. Крейг смущенно отворачивается и шевелит крылом:
— Ты должна ее найти, Рози. Ночью, в Центральном парке.
— Почему там?
— А почему его так любят снимать в кино, как думаешь?
— Не только в кино. Вокруг него еще катаются на роликах. И любят отдыхать на полянках. Он искусственный, но выглядит, как настоящий.
— Умница, — Крейг наклоняется, точно обнюхивая, дышит мне в щеку.
— А как она выглядит? — я прищуриваюсь, точно вдевая нитку в иголку. Хотя уже знаю, как. Интересно, Сфера — она что? Или кто? Если новый мир, наверное, "кто". Если он живой. Пока живой. Где-то есть мертвые миры.
Мне делается холодно. Даже во сне.
Хриплый треск дверного звонка вырывает меня из сновидения и я, мельком глянув на часы, поспешно выползаю из постели. На пороге терпеливо ждет Джемма — круглолицая девочка из "Стола Марфы", с вечно пришитой улыбкой. Иногда мне хочется накричать не нее, только бы она перестала выглядеть такой жизнерадостной. А потом я стыжусь своих мыслей и понимаю, что просто завидую ее молодости.
Низа уже здесь — трется о линялые джинсы Джеммы и утробно урчит. Знает, поганка, что девчонка всегда припасает что-нибудь вкусненькое. Они вместе вваливаются в коридор и, непрерывно щебеча, девочка тащит в кухню сумки. Нет, не подумайте, что я нищая побирушка, живущая за счет церковных подачек. Пенни высылает мне деньги, и я всегда расплачиваюсь с волонтерами за продукты. Пока я составляю список на следующую неделю, Джемма скармливает кошке шоколадное печенье. В жизни не видела такую сладкоежку, как моя Низа. Она даже колу умудрится вылакать вместо молока.
— Вы сегодня отлично выглядите, миссис Ноузи, — щебечет Джемма. — Просто красавица.
— Спасибо, милая.
Я вздыхаю. Мне хочется, чтобы девушка поскорее ушла, и я могла опять заснуть.
Не тут-то было. Еще примерно с полчаса Джемма расписывает мне прелести новой программы для стариков — встречи, беседы и, смешно сказать, даже танцы. Глупцы. И она, и этот ее пастор Дауни. Гульбища хороши для молодых. А в старости больше всего хочется покоя. Но я киваю, точно заводная кукла, и вымученно улыбаюсь — сейчас у меня вовсе нет желания обижать волонтеров.
В конце концов, когда за девчонкой закрывается дверь, я окончательно просыпаюсь. Смотрю на довольно вылизывающуюся кошку и, вспомнив, что ничего не ела с самого утра, ковыляю обратно в кухню. Кладу в микроволновку ягодный пирог и кошусь в окно. Солнце уже спустилось к крыше соседнего дома, мальчишки куда-то делись, а удлинившаяся кленовая тень наползла на подоконник. Точно драконья лапа.
Я тихонько хихикаю. Интересно, что сказала бы Джемма, расскажи я ей свою маленькую тайну?
Таймер мелодично дзынькает, и я, утащив на подоконник тарелку с ароматными кусками, снова устраиваюсь в кресле. На столе неподалеку — вот только руку протяни — лежит старый альбом. В зеленом, кое-где подравшемся переплете и с обрывком изумрудной атласной ленты вместо закладки. Я часто его листаю, разговаривая с пожелтевшими карточками; иной раз мне кажется, что люди на фотографиях отвечают. На первой странице две карточки — моя и Крейга. Он стоит возле новенького пикапа, скаля белые зубы, в широком картузе с лихим наклоном на одно ухо, и только я знаю, что рядом чужой автомобиль. Моя фотография пусть не такая роскошная, зато правдивая. Пышное платье, как влитое, сидит на ладной фигурке, а перчатки… я до сих пор помню их нежный персиковый цвет. Нынешние девицы с этими своими брюками и в подметки не годятся тогдашним девушкам. Платья с кринолинами, точно у сказочных принцесс, шляпки...
Телефонный звонок отрывает меня от приятных дум. Да что, все сегодня сговорились, что ли?!
Наверное, я не слишком вежливо рявкаю в трубку, так что на том конце долго молчат. Потом неуверенный женский голос интересуется:
— Рози. У тебя все хорошо?
Мильва. Я вздыхаю. Младше меня всего на десять лет, но отчего-то считает, что мне необходима ее опека. Звонит по три раза в неделю и заводит никчемные разговоры. А, может, проверяет, жива ли я еще?
— У меня все отлично, — как можно тверже говорю я. Вот если бы еще голос не дребезжал, словно расстроенное пианино.
— А я тут мимо проезжала, была в парикмахерской, думаю — дай вытащу тебя на пирожные.
— Не выйдет, — наверное, я слишком поспешно отвечаю. Знаю я эти посиделки. Моя золовка неизбежно выберет молодежный ресторанчик на Ленокс-Авеню, в котором я буду чувствовать себя экспонатом Национального музея. Саму Мильву контингент кофейни не смущает. Не особо и удивительно, ведь в свои шестьдесят два она умудряется выглядеть не больше, чем на пятьдесят. А я и уйти без ее помощи не смогу — скакать у обочины и ловить такси с каждым годом мне становится все труднее.
— Я сегодня занята.
— Интересно… — я прямо-таки вижу, как поганка язвительно улыбается.
— У меня встреча.
— Так я могу подбросить. Куда?
— В Центральный парк, — зачем-то брякаю я, а на том конце снова воцаряется молчание. Наконец, золовка отмирает:
— В Парк?
Мне показалось, или в ее голосе действительно звякает лед?
— Не сейчас, позже. У меня там встреча.
— С кем?
Прицепилась, точно клещ… С Королевой — усмехаюсь я про себя, но вслух сухо отрезаю:
— С друзьями. Новая волонтерская программа.
— Рози...
Ну вот, снова принялась уговаривать, точно я малое дитя или вовсе уж из ума выжила.
— Не глупи, дорогая. Тащиться на ночь глядя, одной, невесть зачем! А если ты снова потеряешься?
— Я буду не одна, — уверенно вру я, — и меня проводят.
Прерывая очередной поток Мильвиных излияний, я отключаю телефон. Даже если теперь эта докучливая черномазая вздумает явиться ко мне домой, у меня будет отличный повод не открывать.
А потом я долго сижу, мерно покачиваясь в кресле и, поглаживая теплую шкуру альбома, наблюдаю, как на двор медленно наползают сумерки.
Я не сразу понимаю, в какой момент происходит ЭТО. Наверное, тогда, когда Низа трогает меня лапой, и я чувствую странное жжение на затылке. Будто кто-то пристально наблюдает у тебя за спиной.
Медленно обернувшись, я шумно выдыхаю. Из неплотно прикрытой дверцы буфета тепло сочится розоватый свет. Я изумленно кошусь на кошку, и мне снова кажется, что в ее глазах отражается Вселенная.
Я даже не замечаю, как оказываюсь перед шкафчиком и открываю дверцу настежь. На нижней полке, рядом со стеклянным шаром, лежат перчатки. Длинные, с мелким кружевом на раструбах, они кажутся персиковыми — как тогда, на выпускном балу. Или так отсвечивает шар? Играет метелью изнутри, кружит розовым ветром.
— Надо идти, Рози, — слышится мне шепот множества тихих голосов, — иначе, нам никогда не родиться...

Такси останавливается, не доезжая 110 улицы. Время позднее, и движение возле Парка давно закрыто.
Я медленно вылезаю из машины, нащупывая палкой мостовую. Шофер-латинос, всю дорогу не закрывавший рот, удивленно смотрит вслед, наверное, спрашивая себя, что могло понадобиться здесь ночью такой старой обезьяне, как я. Может, зря я просила подъехать ближе? Впрочем, какое ему дело? Амиго кивает и захлопывает желтую дверь. Такси уносится на Север, а я остаюсь одна и, глубоко вздохнув, начинаю долгий путь.
Навстречу попадается влюбленная парочка. Бритый наголо парень — его макушка в свете фонаря поблескивает, точно глазурь на шоколадном торте — вальяжно обнимает приткнувшуюся ему подмышку девицу. Огромные серьги в ее ушах весело раскачиваются, а сама она, похоже, вовсе млеет. Не иначе от ладони парня, по-хозяйски тискающей подружкину грудь. Тьфу. В наше время мы и под руку-то ходили с оглядкой, а уж целоваться на людях и вовсе считалось неприличным.
Парочка, не обращая на меня внимания, сворачивает во двор, оставив после себя отголосок визгливого женского смеха.
Странно, я думала, в это время здесь полно народу, а вот поди ж ты...
Свет фонаря тает за спиной, словно масло в каше, и я, сунув руку в карман плаща, дотрагиваюсь до шара. Он больше не светится, но на ощупь кажется теплым, я чувствую это даже сквозь перчатку. И чего я разволновалась, глупая? Грабителям брать у меня нечего, а какой-нибудь маньяк вряд ли польстится на черномазую старуху.
Я нервно хихикаю и в тот же момент чувствую, как сердце ухает куда-то вниз, а спина покрывается испариной. Медленно оглядываюсь и замираю, скованная страхом. Чуть в стороне, в тени дома угадывается силуэт телефонной будки. И я даже не вижу — куда уж моим слезящимся глазам, я шкурой, точно дикий зверь, чую, что там есть кто-то еще. Таится, набирается смелости и злобы, чтобы выйти на свет.
Я осторожно пячусь и наконец-то вижу тень. Отделившись от черного прямоугольника будки, она крадется за мной, приникая к земле, одышливо дыша. Я озираюсь по сторонам. Вон же фонари, да и городской шум совсем рядом, доносится из-за угла. Если я закричу, даже мой надтреснутый голосок услышат. Что ж сердце сдавило так? И почему я должна кричать?
Я снова оборачиваюсь туда, где видела тень. Трясу клюкой.
— Уходите! У меня ничего нет! Уходите!
Из темноты слышится сдавленное рычание.
Собака!
Я делаю вид, что наклоняюсь за камнем. Удаляясь, цокают по мостовой когти. Убежала!
Еще какое-то время я стою, тяжело опираясь на палку, стараясь успокоить дыхание и неровно бьющееся сердце.
— Это просто собака, старушка, — бормочу я себе под нос. — Обычная шавка. Она найдет себе косточку на помойке, а мы с тобой отдохнем и пойдем...
Я медленно добредаю до угла, чувствуя накатившую, как после долгой болезни, слабость и облегченно вздыхаю. Улица ярко освещена, откуда-то доносится музыка, на обочинах, словно огромные жуки, заснули до утра автомобили. Я перехожу дорогу и иду мимо каменной кладки, отделяющей парк. Меня обгоняет припозднившийся любитель бега, и белый квадрат его футболки еще какое-то время маячит впереди, постепенно растворяясь в сумерках.
Я сворачиваю в аллею и останавливаюсь. Сейчас, отдохну немного и пойду дальше. Вот, только, куда?
Жжение на бедре, сначала незаметное, разгорается, кусает меня за ногу, и я поспешно, трясущимися руками достаю шар. Он снова ярко светится, от взбесившейся розовой метели, кажется, вот-вот треснет стеклянная стенка, и я нежно глажу свое сокровище.
— Успокойся. Мне вот совсем не страшно.
Снежинки, точно вняв моим уговорам, оседают, стекло холодеет и изнутри покрывается розовой изморосью. А на ней...
Когда мы только переехали, я часто изучала карту Нью-Йорка. И то, что мне показывает шарик, тоже напоминает карту. Даже не карту, а глобус Центрального Парка. И там, где на обычном глобусе находится Австралия, пульсирует алая точка. Сфера?
Если я пойду прямо по аллее, то, пожалуй, вон за тем огромным деревом будет поворот. И я иду, медленно погружаясь в тишину и темноту парка, чувствуя себя Красной Шапочкой, заблудившейся в сказочном лесу. Навстречу попадается паренек на роликах, он приветливо машет рукой, а я насилу удерживаюсь, чтобы не ухватить его за длинную майку. Провожатые мне не нужны, ведь здесь нечего бояться. Вон там, над черными кронами, приветливо мигают разноцветные окна небоскребов, так что Злые Волки на сегодня отменяются.
И я сворачиваю на узкую дорожку, по которой можно скорее всего дойти до нужного места.
Это только так говорится: скорее. В восемнадцать лет я бы туда за десять минут добежала и не запыхалась. А как скоро получится сейчас?
Ну, побрели, старушка. Потихоньку, полегоньку. А потом ты сможешь вернуться в свое кресло и в свои сны. Всего на миг я застываю, вглядываясь в звездное небо над головой. Точки звезд рассыпаны и мерцают. А вон одна резвенько покатилась по небосводу. Спутник, не иначе.
Шорох из кустов справа заставляет меня затаить дыхание. Наверное, белка? Или они сейчас спят?
Что бы там ни копошилось, оно, кажется, ушло. А, может, просто затаилось. Я передергиваю плечами, прогоняя противные мурашки, и медленно двигаюсь дальше. Перед мысленным взором встает лицо маленькой Пенни:
— Мамочка, мне страшно засыпать одной.
— Ерунда, малышка, это просто тени.
— Все равно. Спой мне ту песенку. Волшебную.
— Летний день. Летом жизнь легка, детка...
Надтреснутый голос слабым морозным облачком плывет над зарослями кустарника. Я еще раз сверяюсь с шаром — мне туда. Острая ветка больно царапает щеку, и я морщусь.
— Пляшут рыбки, скоро хлопок снимать...
Мне кажется, или я слышу неподалеку чье-то сопение? Я, наконец, выдираюсь из колючего плена и, оказавшись на полянке, озираюсь. Кажется, когда-то мы устраивали здесь семейный пикник?
— Денег полон дом, твой отец богат, детка.
Веселую песню будет петь мать… [2]
Мягкая трава слегка серебрится под взошедшей луной, а я иду к высоким кленам. Интересно, они моложе меня или....
Я резко оборачиваюсь на звук — глухое ворчание, точно отголосок далекой грозы — и вижу приземистые собачьи тени, будто стая акул, преследующие меня в травяных волнах.
— Привела своих товарок? Но это же нечестно!
А что в жизни честно? Что я одна? Что старая? Что Крейг умер, а Пенни нисколько меня не любит?
Вот еще! От того, что я расплачусь от жалости к себе, никому лучше не станет. Я обещала — я дойду. Может быть, верность долгу — смешно? Но так меня учили. И пусть катятся все, кто считает иначе.
Собаки боятся приближаться, так и тянутся на расстоянии, подвывая, словно — словно загоняя меня в ловушку?
Я оглядываюсь и грожу им палкой.
— Эй, вы! Я вас не боюсь! Меня ждет Крейг, понятно?
И тут же горько всхлипываю. Никто меня не ждет. Крейг умер. Пенни далеко. И я совсем одна в темноте. Среди парка. А за мной по пятам оголодалые псы.
— Я вас не боюсь… — шепчу я неуверенно. А они, точно набравшись наглости, подступают ближе.
И тут я не выдерживаю. Не знаю, то ли это больной мозг играет со мной злые шутки, то ли на самом деле страшный сон стал явью — неважно. Я отчаянно кричу и пытаюсь бежать.
Где уж там… все происходит как в кошмаре: когда ты спешишь, но враг, что гонится за тобой, оказывается быстрее. И сердце колотится, а воздух с шумом вырывается из легких. И в боку колет так, что хочется упасть и умереть. А тут я даже бежать не могу. Я выбрасываю палку вперед и подтягиваю за ней тело, а глухой скрип и вой со всех сторон становятся настойчивей, и воздух пахнет смоляной гарью.
Стеклянный шар выскальзывает из руки, и я, нагнувшись, долго нащупываю его в траве. А потом они меня окружают — худые, как скелеты, со свалявшейся шерстью, облезающей клочьями. С голой грязной кожей проплешин, язвами и запекшейся кровью. Гонящиеся глаза прячут кровавые огоньки. Я различаю их смутно, но представляю так же явственно, как явственно доносится до меня затхлый запах и рык.
— Уходите! Пошли! Пошли!
Вот бы, как в кино, окружить себя сиянием стали, чтобы ни одна не добралась.
Самая храбрая прыгает, инстинктивно целясь в горло. Я поднимаю палку, псина тычется об острый наконечник и с воем и тявканьем отлетает. Хрустят сломанные ветки. Остальные псы держатся настороже, кружатся, точно выжидают. Чьего-то приказа?
Я хрипло каркаю от смеха и шагаю вперед, под деревья.
Справа и сверху мне мерещатся кошачьи глаза. Низа! Откуда она тут взялась?
Кошка со страшным шипением, вздыбив шерсть, прыгает на землю и становится рядом, выгнув спину. А я, повинуясь неосознанному порыву, поднимаю к ночному небу шар. Он тотчас наливается знакомым светом, озаряя поляну, и совсем близко, за черными стволами, отзываясь, пульсирует разноцветьем Сфера.
Собаки отступают, прогнув хребты, вытянув хвосты по земле. И тут появляется еще одна тень, куда более темная и страшная. Она надвигается молчаливо, заслоняя собой кусты и деревья. От нее тянет могильным холодом и вонью тлена.
— Сфера моя!
— Мильва?
Сначала я узнаю голос. А после, когда золовка выходит на свет, я пытаюсь найти знакомые черты за перекошенным в ненависти ртом и горящими глазами.
— Старая дура! Вздумала, что можешь тягаться со мной? Неужто братец всерьез решил, что сможет отобрать ее у меня?
— Зачем она тебе?
Мой голос звучит еле слышно, сиплое дыхание с трудом вырывается из груди, и кажется, что сердце кто-то сжал горячими клещами.
— Она дает мне жизнь! Молодость! Если бы не Сфера, я бы давно умерла! Ты же знаешь, каково это — быть старой, больной, никому не нужной? Так вот! Я не хочу становиться такой!
— А как же те, кто не родился? — тихо выдыхаю я. — Ты же знаешь, что Сфера — это...
— Да, плевать мне на этот Мир! — визжит сестра Крейга. — То, что не родилось — вовсе не существует! И жалеть о том нечего!
Перед моими глазами все плывет, но я смутно вижу, как силуэт Мильвы сдувается, морщится и превращается во что-то вовсе отвратительное. Больше всего напоминающее… крысу? Я всегда знала, что она поганка.
— Лучше бы ты действительно умерла, — шепчу я, оседая на траву. Кажется, силы уходят насовсем, и боль в груди становится невыносимой. Стеклянный шар легко катится по траве.
— Слушаюсь и повинуюсь… — шуршит над ухом мягкий мурлычущий голосок, и сквозь слезы я вижу, как летит вперед грациозное кошачье тело. Моя Низа. Даже в старости она напоминает мне пантеру. Один короткий удар лапой — огромные когти сверкают, будто ножи, и крыса с мерзким писком отлетает в сторону. На излете врезается в Сферу, и та лопается.
Я закрываю глаза ладонями, но даже сквозь них вижу ослепительный льющийся свет.
— Рози… ты глупо выглядишь, — слышу я над ухом смеющийся голос Крейга.
— Я… все испортила.
— Ничего подобного!
И я чувствую, как что-то легко касается моей поцарапанной щеки.
— Давай, открывай глаза. Только медленно: тут светло.
Я подчиняюсь.
Я стою на возвышении — да, полноте, слабо сказано — длиннющая белокаменная лестница убегает далеко вниз. Что там, у ее подножия — не разглядеть — ступени теряются в облачной дымке. Да еще и человек мешает — черная кучерявая макушка склоняется к моим коленям, а рука в латной рукавице поддерживает подол моего платья. Того самого, прилагающегося к кружевным перчаткам. Рыцарь поднимает голову, и я вижу веселые глаза мужа.
— Добро пожаловать домой, Королева...
Он легко вскакивает на ноги и осторожно подает мне руку. Я ж не чувствую ни страха, ни удивления. Острое ощущение свободы кружит голову, и я радостно улыбаюсь Крейгу. И мы легко, словно танцуя, идем по ступеням.

1. — Ментан — лекарство, используемое в лечении болезни Альцгеймера.
2. — Перевод колыбельной песни из оперы Дж. Гершвина "Порги и Бесс".