Шуба на мираж...

Списанная
Юрий Иванов Милюхин
Пурга лютовала уже пятые сутки. Казалось, стылое море прорвало небесную твердь и хлынуло на казахстанскую степь, затопило ее, обрывающую в ясную погоду сердце своей необозримостью. Огромные валы из ледяного крошева бесновались в беспомощном свете фар как при рождении земли, они сшибались друг с другом, взрывались тысячами смерчей. Чудовищные воронки готовы были всосать надрывно кричащий мотором многотонный бензовоз, затерянный в пространстве, и выбросить его на поверхность, чтобы показать ржавую железку с двумя перепуганными солдатами в кабине обледенелому кругу полуденного солнца и с размаху влепить ее в скованную морозом землю. Или с диким воем протащить по степи, снося колеса как пуговицы с пиджака, выворачивая три ведущих моста, раздергивая все на мелкие детальки, чтобы следов не осталось от вонючей тарахтелки, дерзнувшей вторгнуться в первобытное нутро природы. И так случилось бы давно,если бы не ужас в круглых глазах "салаги" и не крупная дрожь в руках сидящего за рулем "старика". Очередной вал с грохотом прокатился по длинному узкорылому капоту сто пятьдесят седьмого ЗИЛа и, сорвав с правого ветрового стекла "дворник", коротко чиркнул им по крыше кабины. На щитке приборов погасла лампочка, двигатель вскрикнул раз-другой и заглох. "Старик" поспешно вытолкнул рукоятку переключения скоростей в нейтральное положение и подергал ключ зажигания, в тускнеющем свете фар неторопливо наступала сплошная белая стена, она поднималась от земли, охватывая машину со всех сторон. На ее гребне безмолвно плясали белые языки пламени, в ушах солдат нарастал звон, наконец он превратился в тонкий непрерывный свист. Кончики пальцев на руках и ногах взялись иголками, они прокалывали ушные перепонки, протыкали кожу на теле.
- Хана-а...
Длинные языки все реже вспыхивали где-то высоко в косматой тьме, но теперь было видно, что основание и середина стены тоже занялись холодным пламенем. Медленно угасал свет фар, "старик" инстинктивно продолжал нащупывать ногой стартер, и никак не мог попасть на стальной стержень с самодельной шляпкой на конце, хотя она давно протерла острыми краями голенище правого сапога. Где-то далеко пронеслась мысль, что старенькие "комбайновские" аккумуляторы "высохли" без электролиза, который не заливался в них с осени. В углу кабины по щенячьи заскулил "салага", жалкая фигура его,сжатая страхом в тугой серо-зеленый комок, торчала из продавленного сидения недозрелой сливой. Его покорность и собственная беспомощность перед разъяренной стихией пробудили у «старика» чувство злости, до теплого, растворенного в бесконечном пространстве, желтого пятна под названием Капустин Яр, было двести с лишним километров. До Баскунчака - сотня, а до "пупка", на который они торопились, не меньше тридцати, если они не съехали с бетонной трассы, проложенной через всю степь прямо по верблюжьей колючке и перекати -полю безо всякой насыпи. А если бетонка ушла из-под колес, то все расчеты не стоили выеденного яйца."Старик" согнул ногу в колене, остервенело бросил ее вперед, каблук сапога попал на стержень, выдавливая венчающую его шляпку до самого упора. И в этот момент стена обрушилась, в кабине резко запахло пещерным холодом. Подстреленным зайцем вскрикнул "салага", и все погрузилось в ночь...
"Старик" открыл глаза, ощутив лбом ребристую поверхность руля, пошевелил пальцами на руках. В кабине было тихо и темно, но снаружи по-прежнему бесновалась пурга, ледяные метлы стегал по капоту, по лобовому стеклу, по дверцам. В правой ноге проснулась боль, «старик" стащил ее, закостеневшую, со стартера и зашарил рукой по передней панели. Он подумал о том, что окончательно посадил аккумуляторы, но ключ зажигания с пластмассовым брелком на кольце торчал из замка в положении "выключено". Облегченно вздохнув, "старик" откинулся на спинку сидения:
- Павел, - окликнул он.
"Салага" не отозвался, показалось, что его нет в кабине. Протянув руку, "Старик" нащупал грубое сукно бушлата, дернул за полу на себя, из угла донесся сдавленный стон. Затем такой же тихий голос проплакал:
- У м-меня н-но-о-ги...
"Старик" поморщился, смяв в гармошку раструб правого сапога, помассировал голень. Пурга со злой настойчивостью выдувала остатки тепла через щели, она кричала, свистела, вопила, орала на разные голоса. Она пугала грозным, то нарастающим, то затухающим гулом.
- Где м-мы?.. – простонал «салага».
- В аду, - огрызнулся «старик». - Прорве-емся, у нас почти пять тонн солярки. Такой фейерверк устроим - в Кап-Яре увидят.
Он повернул в замке ключ зажигания, щиток приборов по-прежнему был темным, не отозвался зудением и стартер. Хлопнув ладонью по регулятору света, "старик" с досадой выдернул ключ, он понял, что фары, присоединенные к регулятору в обход замка, забрали последний ток. Нащупав пристроенный прямо в кабине, сбоку сидения, объемистый деревянный ящик, попросил:
- А ну-ка посвети, я в аккумулятор помочусь.
- Я н-не...
- Я тебе сейчас шею сверну, - резко сказал "старик", вкладывая коробок спичек в безвольную руку напарника. - Подъем, салажонок, подыхать тут из-за тебя...
Воробьиный силуэт начал обретать человеческие очертания, "салага" долго возился в своем углу, но спички ломались, гасли.
- Еще одну угробишь, я твоей башкой чиркну по своей подметке, - пригрозил "старик", с тревогой наблюдая за скованными движениями напарника.
Нервное пламя наконец-то осветило кабину дрожащим светом, "старик", сунув в этот крохотный огонек свернутое трубкой письмо, направил пенную струю в горловины банок. Закрутив на ощупь пробки, нашарил на полу заводную ручку и попытался открыть дверцу. Она подалась и тут же звонко захлопнулась.
- Лишь бы вода в радиаторе и в головке блока не замерзла, тогда кранты, - вздохнул он. - Никакая солярка при таком морозе и при таком ветре...
Он сплюнул на пол и зло выругался, подумал, что и без ветра солярка не спасет - сама по себе она не загорится, для этого нужно скрутить факел, а кроме одежды жечь нечего. Единственные, достойные внимания на этот случай предметы - старые сидения - были обтянуты порванными во многих местах дерматином, под которым не было даже ватной прокладки, и из которого торчали концы стальных пружин. Сунув сигарету в рот, "старик" отобрал у напарника спички, погремев ими, спрятал сигарету обратно.
- С-сука... даже зимние рукавицы не выдал, - рывком подняв воротник бушлата, он взялся за ручку дверцы. - Садись на мое место, да подкачай сначала.
Длинный кнут из ледяного крошева хлестнул по лицу, второй удар пришелся в грудь, "старика" как пушинку бросило под машину. Он судорожно ухватился за горловину бензобака, едва не задев затылком угол железного ящика сбоку цистерны, ладони обожгло сквозь тонкие рукавицы раскаленным от мороза металлом. Удары ветра сыпались со всех сторон, в рукава бушлата забирались ледяные змеи, они жалили в грудь, в шею, в лицо, и когда он добрался до бампера, во всем теле сохранился единственный кусочек тепла - под сердцем. Этот очаг жизни заставлял шевелить одеревеневшими руками и ногами, питал своей энергией сознание, отгонял страх. Конец заводной рукоятки воткнулся в храповик, "старик", просунув кисть между утеплителем и решетками облицовки, потрогал радиатор, но пальцы ничего не чувствовали. И тогда он, замирая от мысли, что вода и масло уже замерзли, собрал все силы и дернул рукоятку на себя. Маховик повернулся, это придало уверенности, вызвало слабую волну тепла, которая прокатилась по всему телу. "Старик" вытоптал небольшой пятачок в неглубоком и сухом как сода снегу, покрытом коркой из ледяной икры, и снова взялся за рукоятку. После нескольких кругов двигатель чихнул, сильная отдача едва не вышибла руку из плечевого сустава.
- Подкачай, подкачай, - крикнул в ветер "старик", морщась от боли.
Минут через десять двигатель чихнул еще раз и надолго замолчал, "старик" проделал обратное расстояние до кабины, рванул дверцу на себя:
- Я тебе говорю, подкачай, оглох... твою мать?
- Я ка-качаю...
"Старик" содрал сосульки, налипшие на брови и ресницы, скользнул взглядом вниз, сапог "салаги" упирался в выступ в полу кабины.
- Ты что, сволочь, делаешь? Где педаль, а?
- Я н-ничего не чувствую, - пролепетал напарник.
- Шевелись... заведем машину - отогреемся. Не заведем - хана.
"Старик" снял сапог "салаги" с выступа, поставил его на педаль акселератора, ощутил горячей от рукоятки ладонью, что кирза превратилась в промороженную насквозь жестянку.
- Нажимай, брат, дави на педаль. Мне четыре месяца до дембеля.
- Я н-нажи...
Скрипнув зубами, "старик" захлопнул кабину и снова окунулся в бесовскую круговерть. Казалось, машина упала на дно глубокого омута, в котором и сверху, и снизу били ключи, они ворочали массами тугого как вода воздуха, бросая попавший в него предмет из стороны в сторону, вверх и вниз, не давая ни всплыть, ни утонуть. Непроглядная тьма сгущалась с каждой минутой все сильнее.
Двигатель ахнул громким выхлопом, затем еще раз и заработал, набирая обороты, сотрясая машину крупной нервной дрожью.
- Отпусти чуть, отпусти! - выдергивая рукоятку из кожуха радиатора, крикнул "старик".
Но двигатель, как запущенная турбина в реактивном самолете, продолжал наращивать мощность. «Старик», отшвырнув "салагу" в угол, прыгнул на сидение и торопливо поймал ногой педаль акселератора.
- Живе-ем, - зло оскалился он, чувствуя, как из печки выплеснулись первые струи теплого воздуха. - Не в таких кабаках бывали, без трусов с третьего этажа планировали.
- А к-куда ехать? - промычал "салага".
- Эге-е, не весна, когда грязь по яйца. Зимой в степи как на Красной площади по брусчатке.
- А с-солончаки?
- Солончаки только пьяных да дураков с концами затягивают. Мы ж не по казашкам шастаем.
"Старик" нахмурился, закурив, щелкнул тумблером на щитке приборов, под потолком кабины загорелся матовый плафон. Покосившись на "салагу", он бросил красные руки на руль:
- По своей дури они погибли, накачались самогоном и поехали аж в Сайхин...
Он включил дворники, не услышав обычного шороха, понял, что на стеклах образовался толстый пласт льда.
- Сейчас ледок сколем и до первого фонаря, - успокоил он напарника, вытаскивая из бардачка отвертку. - А ну покажи, что там у тебя?
"Салага" отозвался долгим стоном. "Старик" поднял его ноги на сидение и с трудом стянул один сапог, с треском размотал промерзшую портянку, словно отодрал широкий кусок изоляционной ленты. Ступня и щиколотка были белыми, как бы гипсовыми, "салага" промычал что-то сквозь зубы и закрыл глаза, по пухлым, почти детским щекам, по синим губам пробегали гримасы боли. "Старик" с силой надавил пальцем на кожу, она была твердой, а небольшое углубление не затянулось, он взял горсть наметенного в кабину снега и начал растирать ступню.
- Терпи, дорогой, сейчас будет легче.
Напарник никак не отреагировал на это действие, выдержав долгую паузу, он заговорил, помыкивая, подрагивая подбородком:
- Мне мать шерстяные носки положила. "Покупатели" на призывном не отняли, после бани все цело осталось, уже присягу приняли, направление в техбат получили, и то сержанты при шмоне отдали, - он перевел дыхание и с обидой в голосе закончил. - А в роте старшина отобрал, сказал, что гражданские вещи носить не положено.
- Да с-сука он, этот старшина, насквозь гнилой, - едва сдерживая ярость, погонял "старик" желваки по скулам. - Откопал в каптерке два левых валенка пятьдесят растоптанного размера, доберетесь, мол, больше никаких нету. На хрен бы они нам сдались…
"Салага" неожиданно вскрикнул, дернулся назад, на подъеме ступни неторопливо начало расползаться розовое пятно.
- Скрипи зубами, кореш, матерись, но терпи, - "старик", захватывая новую горсть сухого жгучего снега, рассыпал его по ноге. - Иначе костыли обеспечены.
- Ы-ы-н-н-х... как пилой по живому. А до этого деревянная была, только в серединку будто кто железный штырь вбил.
- Значит, отходить начала. А вторая как?
- О-о-о-х! Вторая нога получше, - задохнулся "салага" от боли, закрываясь руками. - Но я больше...
- Вы-ыдержишь! Куда бедному крестьянину деваться...
Об лобовое стекло ударился какой-то твердый предмет, подхваченный вихрем, прокатился деревянным чурбаком по крыше, глухо стукнулся о край бочки. Через дыру в углу проник очередной седой завиток, осыпался снежной пылью на пол, на сидение, на приборную доску. Но печка продолжала исправно выбрасывать струи теплого, теперь уже почти горячего воздуха, они настойчиво выгоняли холод из кабины. На стеклах, на передней панели скопились крупные капли влаги, скатываясь вниз, они образовывали на запотевших поверхностях извилистые дорожки. Жадно, взахлеб, глотал бензин двигатель, нетерпеливо подрагивала рукоятка переключения скоростей, машина словно понимала, что от безотказной работы всех ее узлов зависит судьба двух солдат, не по своей воле покинувших теплую казарму и очутившихся здесь, на границе астраханских и казахстанских степей, где расстояние между военными площадками или аулами из двух-пяти убогих юрт, халуп или землянок, измерялось десятками, если не сотнями километров, где в течение нескольких дней можно было не встретить ни одного живого существа. Машина, которая из-за вечной проблемы с аккумуляторами, заводилась в автопарке только после зверской буксировки "Бураном" или "Вихрем", когда оба шофера и техобслуга покрывались клоками мыльной пены, сейчас работала как часы на далекой Спасской башне... Но и она, эта приземистая монгольская лошадь марки ЗИЛ-157, выносливее и неприхотливее которой не было во всем мире, была бессильна против устроенной природой пляски смерти, против яростного напора стихии, вырвавшейся из-под контроля.
"Старик" уже замотал растертую до пожарного цвета правую ногу "салаги" в свою, более-менее сухую и мягкую портянку, уже натянул на нее свой просторный сапог. Он даже принялся за вторую ногу напарника, которая не была такой костяно-белой, когда вдруг почувствовал в пропитанном железом и маслом воздухе запах горячего пара. Взгляд невольно перекинулся на приборную доску и накрепко припаялся к температурному датчику, по циферблату, почти не задерживаясь на делениях, поползла маленькая белая стрелка. Он сразу все понял, пригасив под ресницами всплеск страха, убрал ручной газ, сбавив обороты двигателя почти наполовину, и торопливо начал заканчивать растирание. "Салага" по прежнему вжимался в спинку сидения, пропуская через порозовевшие губы длинные, не столь громкие, как вначале, стоны. Его руки, торчащие над грудью лапками богомола, уже не терзали тонкие сатиновые рукавицы, пальцы собрались в горсти, едва удерживая готовые выпасть из них эти самые рукавицы, выражение на лице перешло из мучительно-болезненного в опустошенно страдальческое. "Старик" втиснулся в еще не разношенные кирзачи напарника, отверткой распорол прокладку бушлата, выдернув приличный кусок ваты, отыскал под сидением проволоку и скрутил факел. Подумал о том, что если вату пропитать бензином, она вспыхнет сразу, но пламя будет слабым, и сгорит такой факел быстрее, а если облить соляркой, то хватит ли спичек запалить имеющее минусовую температуру горючее, которое и летом воспламенялось с трудом. Бросив взгляд на датчик, он понял, что времени на размышления уже не осталось, стрелка трепетала на отметке сто градусов. Из печки вместо горячего сухого воздуха вырвались первые клубы пара.
- Что это? Вода закипела?.. - приподнялся на локтях "салага", испуганно втягивая носом воздух.
- Радиатор прихватило, когда заводил, утеплитель, наверное, сбил в сторону, - признался "старик", выключив зажигание, он с тревогой прислушивался к неровному стуку поршней продолжавшего работать двигателя. Наконец тот заглох. - Я пойду за соляркой, а ты пока отогрей руки, а то я с мороза не то, что спичку - хрен не удержу.
- Ха-ана-а... - длинно ахнул в темноте "салага", только сейчас осознавший всю опасность ситуации, в которой они оказались. По стеклам кабины резко хлестнула очередная метла из ледяного крошева, под полом что-то с гулом перекатилось, в лицо пахнуло стылой изморозью, словно под машиной шевельнул волной полярный океан. - Приплы-ыли-и...
- Я сейчас между рог засандалю, так ты сразу приплывешь, - вскинулся "старик". Но в голосе не было злости, скорее, в нем прозвучала растерянность, - Дыши на руки, пацан...
Пнув "салагу" кулаком в бок, он на ощупь нашарил под сидением банку из-под тушенки, сунул ее в карман бушлата и навалился плечом на дверцу. Ему не повезло, каблук нового сапога соскользнул с обледенелой подножки и "старик", не успев схватиться за ручку дверцы или за что-то еще, полетел в середину очередного мощного вала, который протащил его как тряпичную куклу несколько метров по твердому насту. Он почувствовал, как по лицу потекла кровь, две или три мокрые дорожки моментально начали застывать, стягивая еще теплую щеку жесткими узкими ремнями, в локте и в колене с правой стороны возникло острое зудение. "Старик" перевалился на грудь и увидел, что лежит сбоку припорошенных шугой бетонных плит, с облегчением подумал, что по дороге когда-нибудь должны поехать или стройбатовцы, или ракетчики, или связисты с огромного, в центре степи, шарообразного локатора. А может, особисты на патрульном "бобике". Впрочем, последнее было маловероятным, патрули кружили там, в самом начале степи, а здесь царил закон обоюдной сверхбдительности. Патрульные вертолеты иногда проскакивали на бреющем, и все, но и без них народу хватало, нужно было только выдержать, перетерпеть это мракобесие, пурга утихнет, и бензовоз будет как на ладони и для вертолетов, и для перехватчиков. И даже для беспилотных арматурин, которые с пронзительным воем выворачивали наизнанку ракетами и бомбами заставленный ни разу не использованной техникой обширный полигон. Если прикинуть расстояние, которое они успели проехать, то он где-то здесь, тогда дальше, километрах в десяти, должна быть летняя кошара Дарханбаева. Казах со своим многочисленным семейством, наверное, в Урде, но в саманной халупе есть печурка, в которой он накалял железное тавро для клеймения своих овец.
"Старки" прильнул к земле, накапливая силы для очередного броска. Не раз и не два за службу он мотался с ребятами на полигон за запчастями, удивлялся тому, что два года простоявшие на колодках автомашины, бульдозеры и тягачи, ежедневно вылизываемые до блеска, смазанные солидолом и другими маслами, вместо того, чтобы отдать на предприятия, в колхозы и совхозы, свозили на бескрайний кусок степи, обозначенный едва выглядывающими из житняка, костра и верблюжьей колючки красными предупредительными фонарями. И с переменным усердием отвинчивал, отдирал, откручивал все, что попадалось под руку, и что под силу уволочь, потому что в техбате с запчастями было так же, как в самом захудалом гражданском колхозе. И не раз они, занятые раскурочиванием, едва успевали унести ноги, пропуская тот момент, когда загорались зловещие фонари, и спохватывались только тогда, когда с неба обрушивался жуткий вой входящих в штопор беспилотных истребителей. Они не старались забраться в середину полигона, наученные горьким опытом прежних призывов военнослужащих, а копались с краю, и поэтому успевали пересечь опасную черту. Хотя Сашку Морозова осколок догнал далеко за фонарями...
Упругий поток подкатился под живот, попытался оторвать от земли, "старик",когда он почти схлынул, помог ему - сам поднялся на ноги. Нагнув голову, сделал несколько хромых шагов к бензовозу и уцепился за буксирный крюк. Весь зад машины, казалось, зарос желтой, густой, ледяной травой, горловина сливного крана была заткнута фигурной, будто выточенной из слоновой кости, толстой ледяной пробкой. "Старик" вытащил кувалду из инструментального ящика, обстукал ею кран со всех сторон, но солярка не потекла, он подергал самодельный вентиль в разные стороны, сделал еще несколько оборотов. Сильный порыв ветра едва не сбил его с ног, с верха цистерны упало что-то похожее на деревянный чурбак, и больно стукнуло по затылку. "Старик" оглянулся и увидел под ногами трупик сарыча-зимняка, похожий на кусок промерзлой грязи,он чертыхнулся, в какой раз подавив в себе чувство тревоги, и снова взялся за кувалду. Солярка хлынула неожиданно, широким потоком. Он не успел отскочить, почувствовал, что прямо в одежде вдруг окунулся по пояс в прорубь, попытался из нее вылезти - отошел в сторону, и понял, что поздно, в груди возникло ощущение чего-то сладко ноющего, безнадежного. "Старик" не помнил, как закрутил кран, как, громыхая доспехами, донес до кабины банку с соляркой. Повернув ключ в замке зажигания, он включил плафон под потолком и тут только увидел огромные глаза "салаги", почувствовал, как у самого под шапкой шевельнулись волосы. И засмеялся гавкающим смехом, не в силах справиться с частыми спазмами горла:
- Меня до... невес... ждет. Но я ус-пел ее... один раз. Ах-ха-ха, один...
Сорвав с головы шапку, он швырнул ее на пол, по подбородку поползла белая пенная слюна, в углах глаз скопились капли влаги, скатились на кончик широкого носа. "Старик" всхлипнул, посмотрел на свои железные брюки, на стальные сапоги, между плотно сжатых губ протиснулся длинный грудной стон, протяжный, как погребальная песня степняка. Ветер продолжал выворачивать из-под машины колеса, пурга секла крупной картечью по жести облицовки, казалось, еще немного, и она просечет кабину насквозь, а потом иссечет и людей. В своем углу тихо скулил "салага", покорность разгладила его безусое лицо, не оставив на нем ни единой твердой складки или черточки, которые только начали портить молочно-розовый глянец. И лишь в глазах продолжал плескаться ужас, но и он, этот ужас, был каким-то покорным. Бараньим.
- Но я тебя довезу, ты должен понюхать, чем пахнет... баба, - отчетливо сказал "старик". - А она сла-адкая...
Его руки, безвольно опущенные вдоль туловища, неожиданно взметнулись вверх, пальцы рванули полы бушлата в разные стороны. Затрещал ворот гимнастерки.
- Довезу-у... мать-перемать, сестру через всю дивизию, отца не трогать... А н-ну раскрывай бардачок.
"Салага" втянул голову в плечи, поджал под сидение ноги, а "старик" уже сдирал с себя бушлат:
- Меня взять?! Меня-а-а... внука Георгиевского кавалер-ра-а, а я что, хрен собачий?.. Вынай дембелевскую заначку.
Лязгая зубами, "салага" открыл бардачок, извлек оттуда сначала пузырь "Цветочного" одеколона, а потом небольшой флакончик женских духов. "Старик" повертел духи и швырнул их обратно напарнику.
- Пей!
Открутив пробку на объемистой склянке, он запрокинул голову, одеколон тоненькой струйкой полился прямо в глотку, когда выкатилась последняя капля, "старик" сделал гулкий глоток. "Салага" ошалело поворочал белками, сняв анодированный колпачок, отвинтил розовую пробочку и тоже присосался к пузатенькому ребристому флакончику. Он задохнулся от проникшей в легкие ароматной волны, закашлялся, пытаясь выплюнуть жидкость, которая расплавленным оловом растекалась по полости его рта. И снова услышал хлесткий, как взрыв украденной из полкового склада петарды, приказ:
- Пей!
Густой запах ударил в голову, "салага" хапнул по рыбьи воздух вытянутыми губами и засипел, не в силах вытолкнуть его обратно, глаза начали самостоятельно выбираться из орбит, а грудь проваливаться.
- Занюхивай рукавом. Всю службу, гад, на эту "Шанель" копил, весь Кап-Яр вверх дном перевернул.., - сдергивая сапоги, рявкнул "старик", по его смугловатому лицу уже растекался сочный клоунский румянец. - А он еще выпендривается, салож-женок.
"Старик" выполз из гремящих рыцарскими доспехами брюк, одна из фланелевых портянок оказалась сухой, он растер ею синие ляжки и воткнул ноги в рукава бушлата. Затем намочил в банке факел:
- Запаливай.
Но вата не загоралась, она таяла крупными каплями солярки, которые заливали беспомощный огонек на спичках, и без того сдуваемый с них сквозняками. "Старик" сунул проволоку напарнику, забрал у него коробок, вывернув карманы, сложил небольшую кучу бумажек на сидении, сверху бросил пустую пачку из-под сигарет, спрятав сами сигареты в бардачок. "Салага", не дожидаясь окрика, проделал то же самое.
- Деньги и документы с фотографиями придержи на самый крайний, когда..., - "старик" матернулся, жестом останавливая его щедрость. - Письма вываливай. Пис-сатели, тут за два года...
Неустойчивое пламя от спички робко лизнуло угол свернутого в трубку конверта, будто снимало с него пробу, и через секунду с жадностью принялось пожирать яркий букет из садовых цветов, занялись исписанные мелким и крупным детским почерком листы. Но прежде чем костерок превратился в горсть пепла, затрещала смоченная соляркой вата, кабину заполнил черный удушливый дым. "Старик" быстро разорвал подкладку бушлата,а когда жарко запылал и второй факел, он опустил боковое стекло - в кабине уже нечем было дышать. "Салага" зашелся в надрывном кашле, но ветер гонял из угла в угол густые клубы дыма, скручивал их в тугие узлы, которые сырой резиной забивали рот и ноздри. Мороз стал продирать до костей, в голове промелькнула мысль, что все эти приготовления ни к чему, вряд ли при такой круговерти можно будет отогреть радиатор. Если ветер не сорвет пламя с факела, то будет трепать его из стороны в сторону, не давая возможности направить на прихваченный морозом участок.
"Старик" посмотрел на приборную доску, стрелка на датчике лежала почти на нуле, он подумал, что негрол во всех трех ведущих мостах, наверное, застыл, и стронуть с места машину, заправленную соляркой под завязку, сразу не удастся. Если вообще не порвутся шестерни на полуосях или крестовины на карданах. Подергав рукоятку переключения скоростей, он понял, что опасения не напрасны, вторая скорость включилась с трудом, но лампочки на щитке приборов горели устойчиво - в аккумуляторах бродил какой-то ток. Стараясь не выдавать волнения, "старик" отобрал у напарника факел и попросил:
- Павел, иди открой кран.
- Какой кран? - просипел "салага" сквозь кашель.
- В цистерне, не будет открываться - мочи кувалдой. Оставим литров двести-триста, если останется..., - и когда тот уже стал на подножку, приказал. - Но чтобы ни одна капля не попала на тебя, работай только сбоку.
"Салаги" не было так долго, что, показалось, за это время улеглась пурга, стихла картечная атака, лишь разбойничий посвист ветра продолжал терзать ушные перепонки. Наконец дверца кабины приоткрылась, в проеме замаячило круглое кирпичное лицо с черной дырой широко раззявленного рта.
- Хлещет.
"Старик" протянул один из факелов напарнику, подтолкнул к нему заводную ручку:
- Попробуем завести, Павел, температура на нуле.
- У меня н-ноги...
- Топчись, Паша, прыгай, иначе мы не выберемся, - почти крикнул "старик". - Как заведется, сунь факел за утеплитель, надо отогреть радиатор.
- Там... там фонарь.
- Какой фонарь? - замер "старик". - Где ты видел фонарь?
- Там, далеко.
Рывком открыв дверцу, "старик" высунулся из кабины, ветер по-прежнему сдирал с головы шапку, но ледяная крупа уже не секла лицо. Наступило какое-то тревожное затишье.
- Где фонарь?!
Степь была покрыта тысячами снежных костров, дым от них поднимался кверху, образовывая плотный серый купол, который готов был обрушиться в любую минуту. Две-три вехи обозначали края пропадавшей в этом дыму бетонки. И вдруг далеко впереди что-то блеснуло, и через короткий промежуток времени снова подало сигнал. Радость вытеснила из груди чувство холода, "старик", захлопнув дверцу, отбросил бушлат и суматошно принялся натягивать жестяные брюки, затем навернул портянки, сунул ноги в ледяные сапоги.
- Крути, Пашка, пока не накрыло...
- А, может, это пэвээшники запустили? - прохрипел "салага".
- Какие, к черту, пэвээшники, мертвая зона... Это маяк над дарханбаевской халупой.
"Старик" ни разу, сколько не проезжал мимо кошары, не видел маяка над ее крышей, не было вдоль дороги и вех, но сейчас он не придал этому значения из-за того, что на пути больше не могло быть никаких точек. Бензовоз давно миновал "межконтиненталку" с едва различимым в хаосе силуэтом установленной на старте баллистической "дурой" стратегического назначения. За самой главной площадкой ракетного полигона, обнесенной невысоким, подсвеченным фонарями, забором из колючей проволоки, бетонка выбегала на небольшую развилку из трех дорог и поворачивала в открытую степь,по которой были разбросаны на большом расстоянии друг от друга радиолокационные станции и другие "пупки" наведения и сопровождения запущенных ракет с обслугой в пять-девять человек солдат и одного офицера. Ребята с этих "пупков" плакали от счастья, когда за нарушения их отправляли на гауптвахту в Кап-Яр, там по улицам ходили девушки и женщины, там продавали мороженое и в кинотеатре крутили фильмы. Там улицы были заасфальтированы, при батальонных разводах грохотали оркестры, и резкие командные выкрики сопровождали каждый печатный шаг, отпугивая неуместные мысли. И, самое главное, в городке росли деревья, а летом клумбы пестрели от цветов. И не было того назойливого звона тишины, леденящих душу миражей, пустоты, от которых можно было сойти с ума. Там, в крохотном городке кипела жизнь, пусть строгая - перед каждым командиром приходилось вытягиваться в струнку, каждому отдавать честь. Пусть жестокая, когда за малейшую провинность - ненадраенную пряжку на ремне или незастегнутую пуговицу - без пощады гнали на гауптвахту, и это мог сделать не только офицер или прапорщик, но и свой же брат - сержант или даже ефрейтор срочной службы. И все же, несмотря на эти мелочи, на доведенное до абсурда солдафонство, там можно было сходить в увольнение, сбегать в самоволку, побыть день-два вместе с прибывшими на свидание родственниками, женой или любимой девушкой. Там было все необходимое для того,чтобы скрасить тяготы службы, остаться человеком. А здесь только небо, степь, суслики да тушканчики, которых солдаты ловили, сажали в клетку, заставляя от безысходной какой-то тоски, вызывающей низменные чувства, драться друг с другом до тех пор, пока одно животное не загрызало другое. Здесь властвовал один звук - бесконечный звон вечной тишины.
Клацая зубами, "старик" выжал сцепление, чтобы напарник крутил один коленвал с поршнями без коробки передач, и подкачал бензин в карбюратор педалью акселератора. Ступни ног быстро схватывались холодом, немели, будто он сунул их в холодный затвердевший алебастр. Пропустив сквозь непослушные губы добрую порцию мата в адрес старшины, он ударил кулаком по эбонитовому покрытию руля, если бы у них были валенки, они могли бы переобуться, тогда все, что произошло, не казалось бы таким безнадежным, не выматывало бы душу, отбирая последние силы. Огромным усилием воли он заставлял себя двигаться, искать любую зацепку, чтобы вырваться из жутких объятий обезумевшей стихии, молодость, не признающая пока бессмысленную смерть, сопротивлялась, как могла. Где-то подсознанием он понимал, что надежда на быстрое избавление от опасности слаба, сигнал мог исходить от мощных тягачей "Бурана" или "Вихря", которые через минуту пропадут в степи. Он мог принадлежать и вертолету, вынужденно присевшему на минуту, или незнакомому летательному аппарату, которые своим внезапным появлением и таинственным исчезновением будоражили иногда умы солдат и офицеров. В конце концов, этот маяк мог быть простым миражом, возникшим в утомленном разуме, а если это все-таки реальность, то расстояние о нее могло измеряться десятками километров.
"Старик" не услышал, а скорее почувствовал всем напряженным существом, что двигатель громко кашлянул, торопливо потерзав носком сапога педаль акселератора, он потянул на себя круглую головку регулятора ручного газа, машина дернулась, лихорадочно забилась от неровной работы поршней. "Ну, ну, еще немного, хорошая ты моя, - мысленно умолял ее "старик" как большое доброе животное. - Помоги нам, прошу тебя". Стрелка на температурном датчике дрогнула и неторопливо поползла по короткой шкале, "старик", осторожно отпустив педаль сцепления, зашарил вокруг в поисках отвертки. В кабину ввалился напарник, бросив чадящий факел на пол, он откинулся на спинку сидения, глотая воздух дыркой рта.
- Я не... я не смог отогреть. Ветер...
- А фонарь? - быстро спросил "старик", косясь на водяной датчик.
- Мигает. У меня ноги как... деревянные.
"Старик" встал на подножку и резкими короткими ударами отвертки пробил небольшую лунку в центре ветрового стекла. Оглянувшись назад, увидел, что солярка затопила диски на задних колесах, густая темная масса неторопливо расползалась под машиной, грозя приковать ее к земле намертво. Чертыхнувшись, он захлопнул дверцу, подумал о том, что нужно было бы добавить банку-две дизельного топлива в радиатор и оставить горловину открытой. Где-то он слышал про такой прием, шоферы пользовались им, когда не было фрикциона, может быть, солярка разъела бы лед на стенках трубок. Но страх перед новой прорубью не позволил спрыгнуть с подножки. Включив первую скорость, он прибавил газу и медленно отпустил педаль сцепления, облегченный бензовоз со скрежетом тронулся с места. Далеко впереди вспыхнул маячок и погас, и снова блеснул через сто лет, и пропал в снежном дыму, стрелка на датчике перевалила середину шкалы. И тогда, отбросив предосторожности, "старик" начал разгонять машину, он понял, что больше выхода нет, что никто не поможет. На факелах они продержатся день, от силы два, если не угорят, не задохнутся в дыму, если мороз и ветер, проникающие во все щели в кабине, не сделают свое дело раньше. В части спохватятся не скоро, подумают, что они решили переждать непогоду на "пупке" или какой-то другой точке, а пурге конца не видно, она только вошла во вкус.
Стрелка датчика резко прыгнула по циферблату и, как гончая, помчалась к финишу, спидометр не работал, но "старик" определил, что бензовоз идет со скоростью семьдесят-восемьдесят километров в час. Бетонку лишь в некоторых местах перекрывали тонкие пласты наносного снега, ветер вылизывал ее, как и всю степь, до тусклого блеска, унося миллиарды тонн ледяной крупы в центральные области России, где она превращалась в пушистые белые хлопья. На открытых участках "старик" выключал скорость, давая машине возможность пробежать несколько десятков метров своим ходом, он заклинал двигатель не спешить показывать "братскую руку".
Из печки вырывались тугие клубы пара, в горло лезли куски черного резинового дыма от угасающего второго факела в руках "салаги", давление масла поднялось до предела. А "старик" давил и давил на акселератор, не замечая, что кровь из раны на лице капает на темные от солярки, оттаявшие брюки, что в правом колене и в правом плече усиливается боль, и что "салага" перестал стонать. Голова напарника безвольно мотылялась из стороны в сторону по верху спинки сидения, колени вихлялись, будто ноги принадлежали не ему, а кому-то другому. Но "старик" видел перед собой только редкие сигналы маяка, шкалу на температурном датчике и на датчике давления масла, остальное для него перестало существовать. Стрелки сошли с ума, а маяк все не приближался. В голове, вопреки желанию поскорее достичь цели, возникла трезвая мысль, что испытывать двигатель на прочность больше нельзя, что ему нужно дать отдохнуть, чтобы он мог накопить силы для второго рывка. "Старик", не совсем понимая, что он делает, на полном ходу выбил рукоятку переключения передач в нейтральное положение и выключил зажигание. Машина прокатилась с сотню метров и замерла возле полосатой дорожной вехи, последней, видимой впереди. Двигатель продолжал сотрясать бензовоз в эпилептическом припадке, "старик" врубил пятую скорость, его с силой отшвырнуло назад, будто машина совершила предсмертный прыжок, и все стихло. Только за окном завыло сразу тысяча чертей и тысяча ведьм, да из печки с беркутовым клекотом вырывался разогретый до белого каления пар.
Напарник тихо застонал, "старик" открыл глаза, с усилием разомкнул пальцы на руле.В кабине было темно и душно как в только что потушенном пожарниками горелом сарае, таяло на глазах, приобретая синеватый оттенок, пламя на факеле. "Старик" пошарил рукой под ногами и в бессилии сжал кулаки, забрав факел из неживых рук "салаги", он опрокинул на него пустую банку из-под тушенки. На чадящую вату тоненькой струйкой пролились остатки солярки, Но этого оказалось недостаточно, чтобы возродить пламя к жизни, несколько торопливых языков, потрещав воробьями, снова начали умирать. "Старик" протер рукавицей запотевшее лобовое стекло, с тревогой заглянул в лунку, маяк по-прежнему подавал короткие расплывчатые сигналы, но таким далеким он показался,что от холода свело живот.Из угла снова донесся перебиваемый воем ветра тихий стон, который заставил переключить внимание на свои ноги. "Старик" пошевелил пальцами и ничего не почувствовал, голени до самых коленей превратились в гранитные бруски, их можно было обтесывать, придавать другую форму или просто отложить в сторону. И только кожа на бедрах и внизу живота еще ощущала, как прет снизу мороз, как ворочает он ледяными своими щупальцами, высасывая тепло из новых и новых участков тела. И "старик" закричал, дико, по-звериному, как нигде, никогда, ни при каких обстоятельствах не кричал, он затопал гранитными брусками по железу, заколотил кулаками по баранке, стирая в пыль эмаль на зубах. А когда первая волна ярости и страха иссякла вместе с воплем, направил второй вал бешенства на дверцу. Выбив ее, он вывалился из кабины и покатился по твердому колючему насту, раздирая лицо в кровь, кусая и царапая этот наст, будто пытался добраться до горла врага. Он не видел, что языки белого пламени над степными кострами взметнулись еще выше, словно в них подбросили новую порцию сухого топлива, что там, вдали, заворочались гигантские клубы серого дыма. Он не знал, что это очередной снежный заряд готовился проглотить последнюю надежду - пульсирующий свет крохотного маяка. Его растаскивала на части ярость от собственного бессилия, от мысли о нелепом конце, от того, что в кабине сидело жалкое подобие человека, покорно ждущее своей участи. Ярость искала выход, распиная крепкое тело на земле как на кресте. От взрыва внутренней энергии по спине заструились обильные ручейки пота, пот скопился под коленями, он оросил даже ступни. "Старик" вдруг почувствовал острые складки ледяных портянок. И он вскочил на онемелые культи, бросился к кабине, от нее метнулся к бензобаку. Горловину закрывала сетчатая колба, он вырвал ее с мясом, и когда наконец-то просунул банку в широкое отверстие, то вскрикнул от боли, показалось, что вместо бензина в баке колыхался жидкий кислород. И все-таки он донес посудину до кабины, потом нахапал снятым с рамы ведром ледяной икры, нацепил его дужкой на выдернутый до упора стержень ручного газа и, подпалив оба факела, укрепил их под дном. И только после этого зло развернул "салагу" к себе, ступни у него снова были белыми, гипсовыми.
- Сука ты... приедем на кошару, я тебе всю морду раскую, - рычал "старик", растирая снегом кожу до крови. – Говорил тебе двигайся, прыгай. С-сучонок...
Слабо постанывая, "салага" привалился в угол мешком с трухой, на прозрачном лице не было никаких теней, оно выражало какую-то пугающую отрешенность. И "старик" не выдержал, ударил кулаком по синеватым губам, по длинным неживым ресницам, захлестал ладонями по утратившим краску щекам:
- Подъе-ем... подъе-ем..., - захрипел он, впиваясь пальцами в воротник бушлата. Тряпичное тело "салаги" с размаху вмялось в стенку кабины, отлетело и снова мягко влепилось в железо. - Подъе-ем... убью, гада...
"Салага" открыл глаза, на губах запузырилась кровавая слюна, потянулась к округлому подбородку густой патокой. В затуманенных зрачках вспыхнул огонек, напарник с ужасом уставился на "старика".
- Где мы?... - едва слышно выдохнул он. Лицо начало приобретать первоначальную форму, и тут же черты сломались от внезапной судороги: - Больно... бо-ольно-о...
- Обувайся, сука, за-дав-лю...
Отшвырнув от себя напарника, "старик" обессилено откинулся на спинку сидения. Вой за кабиной начал стихать, пламя от факелов жадно облизывало цинковые бока погнутого ведра, заполненного дымящейся водой наполовину, оно не металось из стороны в сторону, а было устойчивым. Не курчавился под ногами и маленький сугробик нанесенного через щели сухого снега. Откуда-то издалека прилетел звонкий хлопок, отдаленно похожий на взрыв боевой гранаты или зенитной ракеты, когда ее уничтожают в воздухе, высоко над землей. "Старик" попытался приподнять носки сапог, нужно было идти заливать воду в радиатор, пока двигатель не остыл совсем, этой капли влаги должно было хватить еще на несколько километров. Но пальцы по-прежнему ничего не чувствовали, вместо берцовых костей будто кто-то вставил толстые, покрытые шершавым инеем, штыри. Кожа на икрах до самых щиколоток болезненно отзывалась на каждую грубую складку в портянках и в солдатских шароварах,укрывающих ляжки металлическими пластинами. Издалека снова прилетел звонкий хлопок, теперь он прозвучал громче и раскатистее. "Старик" наклонился вперед, прильнул отворотом шапки к лобовому стеклу.
Когда-то, в самом начале службы, он на "козле 69" вез замполита части на одну из отдаленных точек. Они уже проскочили площадку пэвээшников с установленными на наклонном старте длинными тонкими сигаретами - хвостатыми стосемидесятипятками. Было лето, на "козле" не было тента, впереди, слева от дороги, паслось большое стадо коров. И вдруг майор побледнел, согнулся в три погибели, пряча голову под передней панелью.
- Заворачивай... вправо, вправо, - по заячьи закричал он. - Гони...
«Старик», тогда еще желторотый салажонок, для которого весь этот начиненный грозным оружием полигон был восьмым чудом света, с недоумением завертел головой в разные стороны. И увидел как сверху, кувыркаясь и мотая огненным хвостом, прямо на них падает ракета. Под ногами рычал и верещал замполит, а он, не отрывая взгляда от "сигареты", продолжал ехать по дороге прямо ей навстречу. Тогда все обошлось благополучно, если не считать перевода с новенького "козла" на собранный на заре Советской власти бензовоз, десятка нарядов в батальонный туалет и пожизненно закрепленного звания "рядовой". Ракета упала в самый центр стада, коровы прыснули от нее кто куда, и через несколько мгновений раздался звонкий хлопок, похожий на тот, который донесся издалека.
«Старик» нервно сморгнул набежавшую от едкого дыма слезу. За стеклом ничего не изменилось, посылал короткие сигналы маяк, покачивалась сбоку дороги полосатая палка, бесчисленные костры взрывались кверху языками белого пламени. Покосившись на веху, старик снова уставился в пространство, напряженно ощупывая каждую неровность, каждый едва различимый непонятный контур. Но полосатая отметина не давала покоя, полтора года ходил он этой бетонкой на "дальняк", и ни разу ее не видел. Дальше, когда трасса кончалась и начиналась грунтовая дорога, вехи ставили, чтобы обозначить редкие, как пирожные в солдатском буфете, крутые повороты, а бетонку метить было незачем...
В этот момент один из широких белых языков, простыней закрывающих пространство, опал, «старик» отчетливо разглядел крышу какого-то строения, до него было так близко, что перехватило дыхание, показалось, что из печной трубы даже вьется дымок. Но ветер поднял простыню, надул ее парусом, и строение исчезло, не успев удовлетворить животного любопытства, над землей, будто привязанный к ней за ниточку, завис один маячок, далекий, как звезда. И все-таки увиденного хватило для того, чтобы надежда вспыхнула с новой силой. Кинув неприязненный взгляд на "салагу", со стонами натягивающего второй сапог, "старик" снял ведро со штыря ручного тормоза. Дверца открылась легко, словно степные буйволы, которые упирались в нее рогами, унеслись вслед за ветром, "старик" поднял длинную правую боковину капоту, взобрался нар бампер, когда последняя капля выкатилась из ведра в горловину радиатора, он всей спиной почувствовал какую-то опасность. Резко обернулся, но все было по-прежнему, только маяк окутался словно легким туманцем или дымчатой вуалью, да в почти стоячем воздухе заискрилась колкая как стекловата снежная пыльца. Закрепив на раме ведро, "старик" открыл дверцу кабины, зашарил по полу в поисках заводской ручки. Наружу хлынули клубы черного дыма, в кос ударил едкий запах тлеющей ваты и горелой резины, почудилось, что пламя факелов подпалило электропроводку.
- Садись за руль, - прохрипел через кашель "старик", боясь разглядеть под приборной доской огонь. - Тут ничего не загорелось?
- Нет, т-только факелы, - откликнулся напарник.
"Старик" снова зашарил по полу, заводной ручки нигде не было. Он похолодел от мысли, что "салага" забыл вытащить ее из отверстия в кожухе радиатора и она по дороге выскочила.
- Где ручка?
- Какая руч-ка?..
- З-заводная… к-кривой стартер...
"Салага" перевалился с боку на бок, долго ощупывал собственные ноги, и наконец подтолкнул глухо звякнувшую железку к дверце.
Двигатель завелся после того, как "старик" окончательно выбился из сил, казалось, поршни расплавились и накрепко впаялись в цилиндры, но он все-таки сорвал их с места. Добравшись до кабины, потянул на себя набалдашник переключателя скоростей, он понял, что завести машину больше не удастся, что это последний рывок. Перед носом бензовоза уже вспыхнули пеной волны очередного снежного заряды, уже затягивалось мглой и без того ограниченное кострами пространство, и все реже пробивались через эту мглу сигналы маяка.
Заряд налетел стремительно. Пурга завопила за кабиной стаей диких зверей, ворвалась сквозь щели в полу серебристыми шлейфами снежной пыли, бензовоз осел на задние колеса, готовый перевернуться навзничь. "Старик" выбил скорость, торопливо нагазовал двигатель, но он не заглох,он снова разогрелся до такой температуры,когда горючее воспламенялось самостоятельно, без искры свечей. В любую минуту один из шатунов мог оторваться от "своего" поршня и пробить блок. Медлить было нельзя, и как только первый чудовищный вал с воем и грохотом промчался над кабиной, "старик" врубил скорость. Свет фар застрял в месиве из ледяной крупы, распался на тысячи светящихся точек, казалось, машина ехала по объятой пламенем степи, поднимая перед собой тучи искр, и в этом аду откуда-то из небытия продолжал подавать едва различимые точки маяк. "Старик" больше не косился на приборную доску, по которой прыгали обезумевшие стрелки, не смотрел и в сторону затихшего в углу "салаги", он знал, что если им овладеет страх, то это будет конец. Он давил и давил каменным сапогом на педаль газа, словно пытался растереть ее в пыль.
Бензовоз подпрыгнул и, как подстреленный на бегу лось, сунулся всей тяжестью на передние колеса, "салага" без звука свалился с сидения на пол, завозился, залопотал что-то, пытаясь найти точку опоры. В кабину влетело ядро из раскаленного пара, взорвалось на зарешеченном окне заднего вида и превратилось в рыхлое горячее облако, "старик" с трудом отжался от баранки, выключил фары, машину тут-же облепила вязкая серая мгла. Маяка больше не было, он перестал существовать еще до того, как двигатель показал "братскую руку". Кабину слабо освещал бледновато-синим светом плафон под крышей, "старик" отрешенно посмотрел на все еще неспокойный брелок на ключе зажигания и глубоко вздохнул. "Салага" наконец-то уцепился за приваренную внизу бардачка скобу, заметив, как таскает он за собой будто перебитые ноги, "старик" невольно поморщился. На полу продолжали чадить факелы, языки бордового пламени то шустрыми гусеницами перебегали с края на край обугленных кусков ваты, то прятались за плотными пластами чада. "Старик" потянулся было к банке с бензином, и увидел ее пустую под сапогами "салаги", через дыры в полу кто-то с упорством протягивал бесполезные оренбургские пуховые платки и, встряхнув, укрывал ими пол. "Старик" уставился в темную пробоину в лобовом стекле. Под задними колесами бензовоза лопнула украденная из полкового склада лимонка, а может, это была граната, брошенная в несуществующую траншею сбоку дороги, звук был сухим и коротким. В прорубь заглянула звезда, она была такой далекой, что, казалось, светила со дна омута, "старик" вяло приподнял одно плечо, чуть наклонил голову набок и вздохнул - в омуте отражался плафоне.Ноги снова были тяжелыми и ненужными, теперь окаменели и ляжки. Но это обстоятельство не вызвало беспокойства, подумалось, что стоит немного отдохнуть, набраться сил, и гранит, как и в первый раз, рассыплется на куски. В углу посапывал белым, будто измазанным известкой носом, "салага", что-то настораживало в его неестественной, какой-то индийской позе, которую он принял, от живота к груди прокатилась слабая волна страха и растворилась в овладевшей телом полудремоте. Где-то совсем рядом попал в цель "птурс", ,оказалось, что снаряд разнес зад у бензовоза, что жарко вспыхнула солярка. "Давно бы так. А то мимо, да мимо, - подумал "старик". - Это хорошо, пока огонь доберется до кабины, мы успеем отогреться, до кошары, кажется, рукой подать...". Он еще раз заглянул в промоину в лобовом стекле, темная вода поглотила и мглистый день, и паутину из трассирующих пунктиров от ледяной дроби, в ней растворилось и отражение плафона. "Старик" закрыл глаза...
...Он стоял на пороге дарханбаевской кошары и метелкой из духовитого чабреца сбивал насевшую на сапоги пыль. Казах сидел возле костра, разведенного в центре саманной мазанки прямо на глиняном полу, разливая противный казахский чай в пиалы, он поглядывал на "старика" и улыбался:
- Второй год пошел, да, из черпаков старик стал, да? Вижу, какой нарядный, на гимнастерка стрелка, на брюка стрелка, сапог яловый.
Чуть в стороне сидела на ковре жена Дарханбая, окруженная почти десятком квадратноголовых грязных казашат. Прямо за порогом, на самом видном месте, зеленел стариной работы медный кувшин, из которого все подмывались после каждого похода в туалет. Построенный по типу деревенских сортиров в европейской части России,он отстоял от мазанки на неблизком расстоянии, рыли глубокую яму и сооружали над ней из дефицитных досок неуклюжую будку солдаты с ближних точек, залетающие сюда за самогоном на всех видах транспорта. "Старик" улыбался, горделиво поправлял на левой стороне гимнастерки незаслуженный иконостас из армейских значков.
- Чуть больше полугода осталось, могу и расслабиться.
- Э-э, это много. Настоящий старик еще только собрался на дембель.
- Какие "старики"! Из осеннего призыва у нас три человека на всю роту, теперь хозяин я.
- Досрочно, да? А старшина? Значки снять, швы распороть, а сапоги себе забрать, нет?
- Обижаешь, Дарханбай, старшина сам предложил новые. Ему же "салаг" надо в руках держать.
- Да-а, старшина в техбат хороший, - согласился казах. - Когда Капустин Яр приходил, он шуба сто пятьдесят сом продал, сказал, писанный, и валенки он сом пара, десятка. Говорил, все сапоги гармошкой ходят, бушлат короткий, тулуп - валенки не носят, я бес пара - пять пар валенки купил, новый. И все писаный.
Жена Дарханбая нахмурилась и что-то резко сказала на тартаргакающем, твердожэкающем и глубокоякающем казахском языке. Чабан равнодушно пожал плечами и повернул плоское лицо к "старику":
- В степи все так живут, кальсоны лавка не продают, ватный штаны, теплый рукавица нету, - он подбросил в костер несколько кизячных, похожих на картофелины, катухов. - Мне новый комолятор для "Жагуля" продал, куда такой, сказал, Краз-Урал-Буран? Командир части – джип, замполит - своя "Волга".
"Старик" покосился на стоявшие в загоне для овец обросшие грязью "Жигули", с сомнением покачал головой:
- У Гуркина запчастей нет, у него вещевой склад. Это у Мамедова, из гаража.
- У Мамеда, у Мамеда, - обрадовано хлопнул Дарханбай ладонями по стеганым штанам. - Бензин, керосин, запчасти, масло - все Мамед-гараж, Гуркин - валенки, бушлат... Такой теплый шуба.
Казах поцокал языком и посмотрел на стену, на которой висела длиннополая овчинная шуба, их обычно выдавали ракетчикам или солдатам караульной службы, когда те заступали на пост по охране складов или других важных объектов. И снова "старик" засомневался, за всю службу в техбате он ни разу не видел таких шуб. Ребята заступали на дежурство в бушлатах, в крайних случаях, когда мороз переваливал за сорок-пятьдесят градусов, им выдавали короткие тулупы.
Казах взял палку и постукал ею по подвешенному над костром гулкому котелку, выдержав паузу, постукал еще раз. "Старик" с удивлением уставился на него.
- Открывай!... Эй, почему молчишь?... - закричал Дарханбай каким-то придушенным голосом. - Эй, солдат, почему не едешь?..
От костра вдруг потянуло ледяным холодом, "старик" хотел закрыться ладонями, и не смог, руки были словно свинцовые. Казах зверем бросился к нему, уцепился пальцами за плечо.
- Эй, солдат, проснись! Солдат...
"Старик" разлепил веки и повернул голову, по лицу больно стегнула мелкая дробь, порыв ветра проник за воротник, прополз по спине холодной скользкой змеей. В свете электрического фонаря маячило какое-то белое расплывчатое пятно, "старик" напрягся и попытался отцепить пальцы от бушлата:
- Дарханбай... Ты что, Дарханбай?..
- Какой Дарханбай, сынок? Джаныбек я, Джаныбек...
- А где Дарханбай? Где кошара?..
- Моя кошара ты проехал, я стрелял, стрелял, - казах вдруг потянулся руками к лицу. - Дарханбаев?! А-я-а... это муж моей сестры. Ты куда ехал?
- На "кип" капитана Устинова..., - "старик" запнулся, он почти пришел в себя и теперь с удивлением разглядывал пожилого казаха, закутанного в длинную шубу, такую же, какая висела у Дарханбая на стене саманной халупы. Из-за спины выглядывали сизые стволы охотничьего ружья. - На "пупок" капитана... между Сайхином и Урдой...
- Ай-я-а... дом Дарханбаева там, много километров. Его кошара никого нету, сынок, эта дорога на "сборка"...
"Старик" почувствовал, как лоб покрылся испариной, он знал про эту дорогу, которая вела в запретную зону, изредка мощные тягачи протаскивали по ней укрытые от любопытных глаз стальной скорлупой даже здесь, в степи, огромные ракетные установки. Никто не знал, где кончалась эта дорога, но начиналась она сразу за "межконтиненталкой", отделяясь от бетонки едва заметным поворотом в сторону.
- Вставай, солдат, нельзя спать, сынок.
"Старик" перевел дыхание, проглотив ободравший горло ком, попытался шевельнуть ногами, они были чужими, каменными. Он снова откинулся на спинку сидения:
- Сначала "салагу", батя. Я подожду...
Он не узнал своего голоса, не расслышал и того, что сказал казах, краем глаза поймал целый ворох шерсти на поднятом воротнике огромной теплой шубы. В голове пронеслась мысль, что и она, эта шуба, тоже списанная...