«Четыре драмы и одна комедия»

­­­­­­­Шестнадцатый век. Лихолетье. Охота на бесть да ведьм.
Сидит на престоле ленивый и злой Вильгельм.
И чувствует шатки и хлипки Законье его и Власть.
То слуги судачат, то стражники ржут, словно кони – позорно, страсть!
Вильгельму жениться опять вдруг приспичило в сорок, чуть с лишним, лет,
и вот, одевает доспехи, сзывает подручных, "привинчен" шлем, арбалет.
Царевн* чистокровных близ, около – вовсе не пóлно, не пруд пруди:
к кому не иди – то стара, то глупа, то с изъяном. А чаще – «Ох, Господи!»
«Седлайте-ка мне вороного!», – раз кажет, спросонья, Царь – «Еду в путь!»
И думает: «Как бы мне, как бы мне времечко, звано-обетные правила обмануть?»
Востоком чудит Шамаханская, у Запада – леди милейшие – то не лесть.
Но властны, скупы, своенравны – зато Род, и Чин, и Честь.
О Северных дамах, свободных по сéрдцу, доселе ни сном Вильгельм
и, впрочем, решил он, как ране решил бы – в любой из обычных дней:
«Мол, слишком затратны "потуги" посвататься, тягостны в даль пути».
А девы из местных, из люда не барского – нéмы, что рыбы. «Сгинь!»

«Вот, эта, из княжеской ветви – воспитана, вроде бы статна и не глупа», –
подумал Вильгельм, пару дней, и пошёл напролом, в "напалм".
– Что скажете, Леди, каков Ваш ответ – «Да», «Конечно» или «Конечно, да»?!
И правду глаголют – у барышень умных, начитанных, с роду прескверный нрав.

Женился Вильгельм в первый... третий, четвёртый; увольте, не в пятый раз.
И каждую ночь – со свечой, не смыкает (чуть торкнет, чуть дрогнет) неспящих глаз:
то заговор чудится, сплетни, наветы, злорадство беспутных слуг.
– Нет, думы о свадьбе Величества Славного – явно же не к добру!
Законы законами, верное слово Властителя в споре: «Развод иль казнь?»
Вильгельма не любит жена, и народ – молчаливо и тихо. Не к зверю ж в пасть?
Вильгельм по утрам просыпается весь во седьмом да сыром поту:
«Врача мне! – Колдун чёртов. Повар – тиран, отравитель!
Где при́став, охранник? Плут!»

...
А веком чуть позже, в стране вечных солнц, землянично-цветных полян:
покажется нáперво – райская, Богом Все-мудрым возлюблена та земля.
Ни Царств здесь, ни войн – словно кануло, сплыло, впредь не было испокон.
Спроси у любого мирянина сельского: слышал про Власть, Закон?

Обычный пастух из рыбацкой семьи, сам себе на уме, был Царём и грозой полей.
А звали юнца – воспевателя Солнц, покорителя «Вся» – златокудрый Лель.
Ох, сколько девичьих и дамских сердец он, как грецкий орех иль кокос, сколол...
И девы с кручин – ворожили, душились, травились, топились в пучине чащоб-болот.

Ходили легенды тех мест да окрест, мол, русалки, восставши, пошли во свет.
Ну, ноги как ноги, ни жабр, чешуи, плавников – словно крыл, ни хвостов вроде нет!
Но каждой – лишь стóит взыграть сердобольно, в порыве всей страсти, решался Лель –
болотную чернь поднимала: тянулись землёю, ползли прямиком, в солянóй волне.

И Праздник весенний – не праздник! Сын Муз неприкаян и в горе – чудак-жених.
Вовек не достанется каждой: ни чуждой, ни милой, ни всяким иным – не от мира, другим.
И бродит с волшебною дудкой, меж стадом да сумрачным лесом – Благой иль Зло?
А Матерь-зарница кропит, омывающе горько, бруснично-кровавейшим полотном.

...
Век третий – от оного. Пó лесу хмуро, устало и шатко шагает Ёж.
– Ну да, я из сказки, я – миф, то бишь лишь. В общем-то, ну и что ж?
Ёж ищет лет восемь лошадку, пропавшую без вести в злой жестяной тайге.
– Лошадка, лошадка, Ау!.. Ну, так, чёрт тебя, пегая, носит где?!
Ну, где же ты бродишь, рысистая "в яблоках"? Сколь сторон –
со всех долетает тревожное эхо. Не слышен знакомый, по рóсам, послушный звон
лощёных подков. Лишь «Ау» – наобум, сквозь глухой и тугой бамбук,
гавайские – пальмами дебри, лианы. Ёж, случаем, минул* Юг.
Слыхал ли о Риме, Лаосе, о жарящем кости Нью-Дели, а, может быть, и Дели́?
«Да, сколько ж всего экзотичного?!» – охал Ёж, думал – в Руси, во «Всея земли».
Шагает, ругнётся негромко:
– Ну ладно б, Пегас златокрылый, – не в духе, но в думах мятежных Ёж.
А эта – рябая, хромая да тощая, кто б её взáперти, скрал. Иль под серп, ли нож?
Не знает рассказчик финала той были.
Скитальцам – заметка, весть:
лесами дремучими – русскими, чуйскими – бродит колючий и леший бес.
Кричит вопиюще и дико ночами, натужено-трубно: «Аууу – аууу!»
И "цокают", "бры́кают" – вóроны, филины сó страху, сéдые поутру.

...
Среда, двадцать третье, октябрь. Ненавистный Галине – рабочий день.
Опять не задался с утра. Моросит, как из сита. Да прочая канитель.
Ох, Галя (не Таня) давно уж не плачет по тонущим "мячикам-зайчикам" в лапах рек.
Галине Петровне за тридцать, плюс год – через день, то есть в хладный, сырой четверг.
Галина Петровна – чудная особа, в семье – есть одна за всех.
Семья – это кошка неясной породы, она.
Есть бухой сосед.
И тяжко, и трудно обычной бы женщине, коль не на взводе, но быть начеку всего.
То чайник – "неймётся", то телик не "ёкнет", лампа искрит. А долги по кредиту – в срок.
Готовит Галина, в запале, жаркое. Маруське перепадёт,
коль, дура не дурой, не будет вертеться под боком да рыскать, как кот-проглот.
Маруська, как Галя – "старушка с приветом", с обидой на белый свет.
Поскольку мурлыку – однажды, котёнком, с помойки в кульке приволок сосед,
и не для того, чтоб лечить, нянчить, холить:
– Вот, ужин! А стол накрыт?!
Галинушка, в шоке, в тот вечер лишилась и речи, и двух неплохих "корыт".

Не верила Галя скотам, новостям, гороскопам: «Гадатели – подлецы!»
Отменно умела чинить телескопы и прочую ветошь, чтоб к небу – дошёл посыл.
Мечталось Галине о муже путёвом, чтоб руки и голова –
на месте, при деле. А всё остальное – подтёком. Эх, мантры – слова, слова...
И смотрит Галина сквозь рамы оконца – к зиме подползающий мир –
сквозь краник на кухне течёт. «Нет ни мужа, ни солнца...»
Не чинится Мойдодыр!

...
«Пожалуй, последний!», – смахнул он проворно, упавший на снежную землю, лист.
Знакомьтесь: "Дворóвый" Емелий! Ну, попросту дворник, кто звать, как привык.
Емелий был в теле, при деле. Без денег, к несчастью...
Кладовка лишь, печка, запáсок дров.
Как жаль же, однако, что в Граде главенном – ему не держать хорóм.
И часто Емелию, с чуткостью, снилось – хозяйство в деревне, софа, жена –
мила и покорна. Стерпелось, слюбившись – чуднейший семейный Храм!
И в грозы ознобьи – с зазнобой, дух в душу – тот лад не разлить водой!

– Привет, старина! Прикрывал бы ты уши...
Предвестие холодов
борцу с «Ветряным»* не сулило бесценных диковин, чтоб в явь – сокровенность дум.
Он шапку-ушанку сменил-то давно бы, коль было б на что ему.
Всего – эдак тысяч, пусть, тридцать... рублями, иль "Счастья клубок" в карман.
Но чаще Емелию всё же снились: дорога, река, туман...
Идёт он. Метельно. Не видно ни края, тропа – по колено в снегах.
Навстречу бабулька с пригорка, седая: «Сынок, помоги, чем... Воздам, воздам».
Как нить, сонный бред обрывается споро, Емелий не вспомнит. Не сплошь.
Отдал вроде странной, Дворянин дворóвый, просящей – последний грош.

«Посеялось, знать – пожинать теперь с вóрхом!» – подумал Емелий, – «Вот так!»
И вроде октябрь ещё. Скваженный холод – подземный, попёр в города, как танк.
Трясётся Емелий, рычит злобным тигром, но двор был бы чист – верный долг!
Мёл так – чтоб у чёрта сломились вилы да пал Финикийский столп.
Под вечер, бессильно бредя до кладовки, споткнулся на косяке:
«Вот, мать!», – воссияв, золотá "подковка" – по весу как горсть камней.
Ну, вот тебе – с хмеля и сон прост, Емеля. Схватил, в миг – бежать домой.
Молчком, тих и нем, просидел в кладовой неделю, пока размышлялось: «Мол,
квартиру возьму этажом чуть повыше – всё надо бы счесть, учесть».
Сосед непутёвый умом "полу-выжил". Емелий скупил, как есть.

Летящи сезоны, нос к носу льнёт август – вовсю подпирает дверь.
Дворянин – Сударыне:
– Дóбро Вам! Здрасьте!
И так каждый день теперь...

А, впрочем, Емелий, чуть влип (не по у́ши ль?), не глуп.
Нужен ей, словно вещий смысл.
Галина порхает – по-барски – для мужа готовит ужин.
– Маруська, зараза, – брысь!..


* от "Царевен" (изм., разг.)
* см. "миновал"
* см. "Ветряное колесо"

© Кайгородова Светлана
/ iiijiii В Конце Тоннеля. 2023 /