Под северным сиянием

ПОД СЕВЕРНЫМ СИЯНЬЕМ
(Книга №3 Язычьяна Сидрака Агоповича)

ПРЕДИСЛОВИЕ
Когда взялся писать данную книгу о пройденной мной и другими людьми жизни в крайне трагический период для нашей великой страны, я долго думал: в какой форме её писать? То ли на основе реальных фактов и событий, но дав своим героям вымышленные фамилии и имена, как делают отдельные авторы, чтобы быть свободным в их характеристике, или написать от своего имени в форме воспоминаний? Я понимал, что в первом варианте можно давать характеристики персонажам смелее, отмечая их реальные и даже негативные поступки и черты характера, особенно – основного героя, а если писать от своего имени в форме воспоминаний, то основным героем становлюсь сам и возникает риск поставить себя под огонь жёсткой критики читателя. Однако в таком случае теряется предназначение замысла. Поэтому, как и в прежних книгах, я выбрал второй вариант: события, факты, фамилии и действия реальных лиц, причастных к ним, не изменять. А что касается себя, то продолжаю придерживаться клятвы, данной себе ещё в четвёртом классе учёбы в школе: быть всегда честным и справедливым в любом деле в любых условиях, к чему бы это не привело, как бы это не оценили окружающие меня люди. Ведь одной из моих целей написания моих книг: оставить объективный материал для изучения и определения читателем, какой поступок в той или иной, к чему может привести, и учесть их в своей жизни.
Если книга читателю в чём-то и в каком-то смысле поможет, или просто интересно читать и размышлять, значит, моя цель будет достигнута…
Контакты со мной (при желании) – sidrak26@mail.ru

ЗАВЕДУЮЩИЙ АМБУЛАТОРИЕЙ.
В первых числах июля 1952 года с направлением отдела здравоохранения Краснодарского крайисполкома я прибыл в свой посёлок Черниговский Армянского района. Главным врачом участковой больницы посёлка был Чечанов Владимир Маркович. Его я знал давно. Как у меня, так и у моих родителей и родственников давно сложились с ним хорошие отношения. Поэтому в посёлке одного из первых я посетил его. Он очень обрадовался моему приходу к нему и в беседе рассказал, что работает один на трёх должностях: главным врачом, заведующим амбулаторией и участковым терапевтом, получая зарплату только за две ставки, и это – в порядке исключения ввиду отсутствия кадров, и предложил мне остаться работать у него. Я дал согласие, тем более, что, ожидая призыва в ближайшее время в Советскую Армию, не хотел пока связываться с работой в райцентре или в другом посёлке далеко от дома. И он предложил мне выйти на работу со следующего дня – 7 июля. Это устраивало и меня, ибо хотелось, как можно раньше начинать оказывать материальную помощь родителям.
Он позвонил руководству здравоохранения района, а те разрешило ему принять меня на работу, минуя их с последующим оформлением документов у них, и я вместо 01.08, как предусматривалось законом, вышел на работу 07.07.1952 года.
Радости Владимира Марковича не было предела. Ведь он зашивался в работе, как говорят, работая одновременно главным врачом больницы, рассчитанной на 25 коек с фактическим заполнением её до 35 больных, вёл этих больных он один при норме на одного врача 25 больных. Он же обеспечивал приём амбулаторных больных, вызова на дом, консультативную и профилактическую работу громадного врачебного участка, охватывающего все 13 населённых пункты второй части района, жители которых составляли половину его населения. Да ещё и люди из ближних хуторов Апшеронского района обращались в Черниговскую амбулаторию, в виду отсутствия у них врача. Владимир Маркович был и терапевтом, и хирургом-гинекологом, и педиатром и т.д. Ему не было покоя ни в рабочие и ни в выходные дни, ни днём и ни ночью. С началом моей работы он впервые вместе с женой на короткое время отлучился от работы со спокойной душой, как он сказал, и съездил к своим родственникам в Нагорный Карабах, откуда был родом.
На меня сразу навалился огромный объем работы. Видимо, чувствуя, всё же, свою ответственность и, сомневаясь, выдержу ли я как молодой врач без опыта такую напряжённую работу с первых дней врачебной деятельности, Владимир Маркович вернулся на работу раньше времени, отдохнув всего две недели из своего трехлетнего отпуска. Он был врачом и руководителем безотказным, очень внимательным и тактичным как к больным, так и к коллективу больницы и к населению. Он знал свою специальность в достаточном для сельского уровня объеме. Я заметил, что, несмотря на большую повседневную нагрузку по текущей работе, он пытался не отставать от развития медицинской науки. Но в то же время, я видел, что, не имея времени для знакомства с новостями медицинской науки в печати и для детального изучения особенностей течения заболевания у каждого больного, лечил их порой общим стандартом, без дифференцированного подхода в каждом конкретном случае. Но на качество проводимого им и коллективом лечение больных жалоб, все же не было, благодаря природной его культуре общения с людьми. Население к нему относилось с высоким уважением.
С первых дней совместной работы, если получалось так, что ко мне обращались больные для дальнейшего лечения с его назначениями, то назначенное им лечение этим больным я не отменял до окончания курса. А другой – дифференцированный вариант комплексного лечения назначал только при повторном обращении этих больных. Он тоже по отношению ко мне поступал тактично. Больше того, постепенно он начал применять те препараты, тот комплекс и методы лечения, которыми пользовался я. Через некоторое время медсестры стали чаще обращаться ко мне по различным консультативным вопросам. Но там, где вопрос относился к компетенции Владимира Марковича как руководителя или его больных, я их адресовал к нему. При обходах стационарных больных он моих больных, как правило, детально не осматривал и никогда мои назначения не отменял и не изменял.
В первое время, до предоставления мне квартиры при больнице, я жил у своих родителей в хуторе Церковный на расстоянии 4-х с лишним километров от больницы, поэтому дневные вызовы на дом до 17-18 часов обслуживал я, а ночные, живя рядом с больницей, брал на себя сам Владимир Маркович. Но, тем не менее, вскоре я заметил, что, получив при совместной работе больше свободного времени, он вечерами частенько читать медицинские справочники и журналы, и в лечении своих больных стал применять новые и комплексные, в том числе, и применяемые мной методы лечения.
В начале августа к нам в посёлок Черниговский приезжал первый секретарь райкома партии Харджиев Виктор Михайлович в порядке знакомства с населением и состоянием хозяйства второй части района. Побывал он и в больнице, где, после беседы со мной один на один предложил мне принять районную больницу, но я сообщил ему, что, согласно оформленным ещё в институте документам, скоро меня должны призвать в армию, и на такое короткое время нет смысла переходить на такую работу, с чем он согласился.
Вскоре к нам приехал заведующий отделом здравоохранения района Артюхов Михаил Демьянович со специалистами районной больницы с целью консультаций больных, проверки нашей работы и хозяйства больницы и я познакомился с ним впервые. Он по внешности сходу мне напомнил «Кощея бессмертного». Я сразу обратил внимание на то, что о чём бы он ни рассказывал, говорил с пафосом со ссылкой на решения партии и правительства. На меня он произвёл впечатление изрядного любителя спиртного, что потом, кстати, подтвердилось.
Наблюдая за тем, как он и его спутники – районные специалисты проверяли работу участковой больницы и консультировали наших больных, я понял, что они не намного, по сравнению с Владимиром Марковичем, ушли вперёд в знаниях передовых и новых для того времени методик диагностики и лечения больных, и организации профилактических мероприятий.
Артюхов тоже, как и первый секретарь райкома, побеседовал со мной отдельно и повторил его предложение о приёме районной больницы, но я ему ответил так же, как и секретарю райком.
Комиссия за два дня побывала на фельдшерских пунктах нескольких посёлков нашего врачебного участка «бегом по Европам» и уехала.
- Ну, что, дал согласие? – обиженно спросил меня Владимир Маркович, как только комиссию проводили.
- Да нет, Владимир Маркович! – ответил я. – Если я приму такое решение, первым скажу вам. В отношении перехода на другую работу ничего таить от вас не собираюсь.
- Спасибо, Сергей Агопович! – довольным видом ответил он. – Ты молодой, расти надо, поэтому, если ты примешь такое решение, я возражать не стану, и не обижусь, если считаешь, что там тебе будет лучше.
Мы с Владимиром Марковичем проработали вместе только четыре с лишним месяца, и за это время, благодаря нашим с ним взаимно тактичным отношениям, между нами ни только не было разногласий и конфликтов, а сложились очень тёплые дружеские, а позже, и родственные отношения на многие годы. Но за эти четыре с лишним месяца моей жизни произошли несколько важных, поучительных и интересных события, о которых считаю нужным рассказать.

НЕВИННАЯ ЖЕРТВА.
Шла третья неделя моей работы врачом в своём посёлке. Владимир Маркович после прерванного отпуска уже работал, когда однажды моего отца и двух односельчан: Кочканяна Калуста и Авжиян Назик неожиданно срочно вызвали в районный центр в село Шаумян. Они пошли туда пешком через перевал и вернулись оттуда спустя три или четыре дня.
Улучив момент после ужина, я спросил отца, по поводу чего туда их вызывали так срочно.
- Ничего особенного, нашей семье не касается, – безучастно буркнул он, выходя во двор.
- В чём же тогда дело? Почему вас пожилых людей надо было срочно через горы вызвать в райцентр? – наседал я на него, следуя за ним.
- Ничего серьёзного, - сказал он, начав разговор о домашних проблемах, пытаясь уйти от прямого ответа на мой вопрос.
- Отец! – сказал я ему, остановив его, взяв за локоть. – Мне уже не двадцать даже лет, а больше. Я уже человек, прошедший Крым и Рым. Пора от меня ничего не таить. Я ещё раз повторяю, если не было ничего серьёзного, то почему надо было вас – пожилых людей срочно через перевал вызывать в район. Ведь мы одна семья… я тоже должен знать всё, что происходит в семье…
- Только пока молчи, – тихо прошептал он. – Никто нас не заставлял идти через перевал, мы сами решили, что так быстрей. Помнишь Ашикаряна Арсена, что во время немцев был полицаем?
- Ну? Конечно, помню! Он же нам помог тогда уехать из посёлка, чтобы не попасть в руки полицаев. – Кивнул я головой.
- Так вот, – продолжил он после моего ответа, – его поймали, и нас вызвали для опознания, потому что тот не признаётся, что он – Арсен.
Я вспомнил лето 1945 года, когда по пути из Еревана домой на станции Сухуми, ждал пересадку на другой поезд, неожиданно передо мной появилась женщина, которую я знал - она до прихода немцев в наше село жила там, а после туда не вернулась. Она, видимо, засомневалась в том, что меня узнала точно, и только, уточнив, кто я и чей сын, мне сообщила по секрету о месте нахождения бывших во время немцев полицаями в нашем селе: Хартяна Агопа, Ашикаряна Арсена и Калайджяна Гамаза. Я знал, что после немцев пошёл слух о том, что Гамаз, старше меня лишь на 1 или 2 года, будто каким-то образом, после ухода немцев влился в Красную Армию и погиб где-то под Ростовом, а Агопа и Арсена не поймали ни сразу после ухода немцев и ни в Сухуми…
Сообщение отца меня ошеломило. Подумал, неужели только сейчас их поймали? Но почему не поймали Хартяна Агопа – кровопийца, а поймали только Арсена, который помогал таким, как мой отец, крови которых жаждали и Хартян и его начальник – начальник полиции нашего посёлка Гибранес Тахмазян (Минасян)? Где же они?
- Только Арсена? – спросил я после паузы.
- Да! Но никто не смог точно сказать, пойманный – он – Арсен или его брат Вано.
- Как? – удивился я. – Отец! Ты, что не мог отличить Арсена от Вано?
- Я засомневался, а остальные подтвердили. А, когда побрили его бороду и усы, я вообще засомневался. Тогда я сказал: привезите его к нам в посёлок. Там лучше знают.
- Отец! Остальные могли не знать Арсена, как следует, но ты-то, ты-то, как мог засомневаться? – в сердцах удивился я. – Арсен же жил против нашего дома, работал в твоей бригаде. Вано тоже долгое время жил у него, но он же был гораздо моложе и ниже Арсена ростом… Вано же и после немцев некоторое время жил там же? Когда же привезут его? – уже смирившись, я спросил отца.
- Наверно, завтра. Мы же шли пешком через горы, а его привезут специальным транспортом.
На следующий день сразу, в начале приёма больных в амбулатории я позвонил председателю сельского совета и попросил, чтобы, как только привезут задержанного на опознание, мне позвонили, ибо я хорошо знаю, чем отличаются два брата: Арсен и Вано друг от друга.
В средине приёма поступил звонок. Я попросил Владимира Марковича на часок меня заменить, и почти бегом пришёл в сельский совет.
Из комнаты, где перед последним моим выпускным экзаменом в июне 1947 года меня допрашивал старший лейтенант МВД, вышел офицер в форме капитана службы МВД. Председатель совета представил меня ему, а он взял мой паспорт, записал с него мои паспортные данные, занимаемую должность, уточнил, откуда я знаю братьев Ашикарян, и только после этого вернул он мне паспорт и предупредил, чтобы я с опознаваемым человеком говорил только по-русски…
Открыв дверь в комнату, где сидел задержанный, зашёл туда сначала сам, стал в стороне от входной двери и, повернувшись к двери, предложил мне войти, пристально наблюдая за мной и опознаваемым…
Я сразу понял, что в углу на табурете в наручниках сидит не Арсен, а его младший брат Вано. Я с ним поздоровался словесно по-русски без подачи руки, хотя меня тянуло броситься к нему, и обнять его… ведь мы с ним были почти сверстниками и встретились сейчас, многие годы спустя. Как только я зашёл, капитан снял с рук Вано наручники, стал у окна и стал наблюдать за мной и за Вано. Чтобы капитан не подумал о подвохе, я попросил его разрешить, чтобы человек, сидящий на табурете показал свою левую кисть, а потом, чтобы тот стал рядом с ним – капитаном. Когда это было сделано, опознаваемый оказался ростом почти на голову ниже капитана. Тогда я капитану сказал: «Товарищ капитан, если можно рост человека укоротить на целую голову, и если можно его изуродованную кисть левой руки превратить в такую, как у этого человека, абсолютно нормальную кисть, то этот человек – Ашикарян Арсен. Если же этого сделать нельзя, то он – младший брат Арсена Ашикаряна – Вано Ашикарян, ибо Арсен был ростом не ниже Вашего, и вернулся из фронта до прихода немцев в наши края раненым с изуродованной левой кистью».
После мгновения вырвалось у меня невольно: «А если бы этот человек и был тем Арсеном, в котором подозреваете его брата Вано, то я бы сделал всё, чтобы доказать соответствующим органам его невиновность или, хотя бы, снисхождения, ибо Арсен старался, как мог помочь многим людям, в том числе и моему отцу, избегать преследования и ареста настоящими полицаями-врагами».
Капитан попросил ещё раз повторить все обоснования, которые я привёл до этого. Выполнив его требование, от себя добавил: «Насколько мне известно, Вано вообще на оккупированной территории не был, ибо перед приходом немцев в наш район он уехал в Сухуми к своим родственникам, откуда он и родом, а после освобождения нашего района от немцев вернулся и некоторое время работал бухгалтером в леспромхозе, и лишь затем вновь уехал на родину».
Капитан, довольный исполненным долгом, оформил протокол опознания, я его подписал… и после мгновения обратился к капитану.
- Могу ли я обнять Вано? Я его не видел уже много лет.
Не успел капитан произнести слово: «можно» как я кинулся к Вано, схватил своими обеими руками его правую кисть, и, отпустив её, обхватил его в свои крепкие объятия.
Он следом в ответ и сам, обняв меня и отпустив, виновато полными слёз глазами посмотрел то на меня, то на капитана в растерянности, как дальше быть…
Тем временем солдат-охранник открыл дверь и доложил капитану, что пришла бухгалтер леспромхоза. Тогда капитан, предложил мне на минутку выйти.
Опознание Вано бухгалтершей заняло ещё меньше времени, и капитан вновь пригласил меня в кабинет. После подписания и второго протокол опознания я спросил капитана, может ли Вано теперь побывать в гостях, тот ответил, что он всё же не имеет права самостоятельно отпускать его здесь. Он может только разрешить Вано побыть у родственников на одну ночь…
Оказалось, что работниками МВД Вано был арестован в Сухуми семь лет назад прямо на улице по пути домой после работы, считая, что они задерживают его брата Арсена Ашикаряна, и с того дня в течение 7 лет родственники не знали о месте его нахождения…
На следующий день капитан увёз Вано. Позже мы узнали, что после оформления всех формальностей, он был доставлен в Сухуми, и только там отпущен на свободу…

СУДЬБАНОСНАЯ ВСТРЕЧА
В первые дни моей работы в посёлке всё у меня шло нормально. Как будто я и не уезжал из дома и из посёлка. Многие знакомые односельчане, как и ранее, меня звали Седрак или Сергей, так и сейчас, а Владимир Маркович, хотя и был старше меня на 14 с лишним лет, с первого же дня меня звал «Сергей Агопович». А вскоре и все мои знакомые в селе стали меня звать по имени и отчеству: русские – «Сергей Агопович» – с моего согласия, ввиду трудности для них произношения моего имени по-армянски, а армяне – и так и так по их желанию. Такое, непривычное для меня уважительное обращение ко мне иногда бросало меня в краску, но вскоре к нему привык. Но после учёбы в институте с одновременным строительством дома отцу во время каникул и мытарствами по поводу необоснованно осужденных братьев, надо было решить очередную, очень важную проблему жизни – создание семьи…
В течение больше чем месяц работы в поселке были у меня встречи с девушками в различных компаниях. Выполняя свой джентльменский долг, ни раз приходилось побывать наедине и провожать девушек и русской и армянской национальности, но ни к одной из них не возникло у меня душевного сближения и уверенности в возможности создания с ними семьи, хотя они были внешне красивы, умны и культурны. Видимо, я был очень требователен и капризен в выборе спутницы жизни... Не произошло большего, чем дружба сближения и с Сашей Бутенко в период короткого её пребывания в нашем посёлке…
Кроме приёма терапевтических больных я в посёлке занимался и оказанием медицинской помощи по другим разным профилям: хирургии, ЛОР, офтальмологи, акушерстве-гинекологии, стоматологии и др. Поэтому ко мне обращались люди с разными заболеваниями.
Однажды, когда в последних числах августа я вёл амбулаторный приём, после выхода очередного больного из кабинета туда зашёл человек, поздоровался и сел на край кушетки. Занятый записями осмотра прежнего больного, я, ответив на его приветствие, не поднимая головы, но за пределами фокуса зрения видел по узким красным лампасам на брюках, что сел на кушетку военный человек. Закончив записи и отложив амбулаторную карту, обратился к нему.
- Слушаю вас! – поднял я голову, и тут же. – Ардашес?! – вскочил я со стула, и обнялись мы с ним.
Это был бывший ученик нашей школы, который учился на два класса ниже меня, Ардашес Хастян. В период моей учёбы в институте мы встречались с ним лишь два или три раза. Это было во время летних каникул, когда я форсированно строил дом для отца, и из-за моей большой занятости наши встречи были кратковременными. А в течение последних трёх лет мы не виделись. Я только слышал, что он поступил в Ереванский медицинский институт, и потом, будто, перевёлся в военно-медицинскую академию…
Я искренне был рад встрече с будущим коллегой не только по профессии, но и по службе, так как я тоже ждал в скором будущем призыва на военную службу...
- Какими судьбами? Откуда? Где учишься? – осыпал я его вопросами, пересев к нему ближе.
- Учился в Ереванском медицинском институте, а потом перевёлся в Военно-медицинский факультет Харьковского медицинского института, – ответил он почти по-военному, только сидя.
- Молодец! И я хотел больше года назад перевестись в Ленинградскую военно-медицинскую академию, но по здоровью не прошёл, – дал я взаимную информацию в знак одобрения его выбора. – А планы? Сколько ещё будешь дома?
- Завтра уезжаю. Зашёл удалить зуб. Слышал, что ты занимаешься и этим делом.
Посмотрел я его коренной зуб с кариесом. Можно было его лечить, а не удалять, но у меня не было бормашины. Я почистил кариозную полость, положил туда тампон, с дезинфицирующим и обезболивающим составом, и предложил по прибытию в Харьков обратиться к стоматологу для лечения и сохранения зуба.
- Кто ещё здесь из наших бывших учащихся? Кого видел? А то я днями занят, и выйти в люди почти некогда.
- Саня Бутенко здесь. Вчера я видел её. Валя Хастян здесь. Не знаю, помнишь ли ты её? Она училась в русском секторе нашей школы.
- Сашу с её подругой на днях я видел, – сказал я, но, услышав имя Вали Хастян, начал вспоминать, знаю ли эту девушку?
Перебирая в памяти девочек периода моей учебы в школе, я вспомнил, что, когда учился в десятом классе, в 8 классе русского сектора в сентябре появилась маленькая кругленькая красивая девочка, армянка по национальности, но я не знал, о ней ли Ардашес ведёт речь. Тем не менее, мне захотелось встретиться с этой девочкой, которая тогда мне казалось совсем малой девочкой. Но надо было уточнить, чтобы не попасть впросак…
- Какая Валя Хастян? – заинтересованно наклонился я к Ардашесу.
- Не помнишь? Моя двоюродная сестра. Она при тебе училась в 8-м классе русского сектора.
Мне стало понятно, о ком Ардашес ведет речь... Я вспомнил ту девочку небольшого роста, всегда аккуратно и скромно одетую. Мне она запомнилась с пухленькими «горящими» щёчками в коротенькой на уровне колен черной сатиновой юбочке и белой кофте, которая впервые пришла в нашу школу в восьмой класс русского сектора, когда я перешёл в десятый, выпускной класс. Вспомнил, что тогда она невольно напомнила мне Галю Полякову в детские довоенные годы, когда я впервые её видел. Хотя я тогда заметил сходство Вали Хастян с той симпатичной мне Галей, но тогда она была несовершеннолетней девочкой, и привлекала моё внимание чисто платоническими чувствами как особо выделяющаяся среди сверстниц своей красотой и живым, общительным характером. К тому же тогда, после недавней размолвки с любимой девушкой Назик, у меня вообще не было никаких мыслей о создании каких либо новых связей с девушками. А теперь...
- Валя здесь? – вырвалось у меня.
- Да. Она завтра едет в райцентр – в село Шаумян на учительскую конференцию, собирается устроиться на работу здесь.
У меня загорелась жажда встречи с той девушкой, в которую я начал уже заочно влюбляться, вспоминая по памяти, какая она была и, представляя, какая она может быть в настоящее время…
Я Ардашеса больше ни о чём не стал спрашивать. Быстро закруглил с ним разговор. Форсируя приём, за короткое время отпустил всех больных, и пошёл к Владимиру Марковичу. Он собирался в командировку в отдел здравоохранения с месячным отчётом, за деньгами на зарплату работникам и на другие нужды больницы. Я его попросил отправить в командировку меня.
- Значит, всё же, согласился? – с сожалением посмотрел он на меня.
Хотя я догадывался, что он имел в виду, но переспросил.
- Что вы имеете в виду, Владимир Маркович?
- Конечно, тебе, молодому специалисту, надо расти, но тебе там лучше не будет, - повторил он недавно высказанные свои сомнения, не глядя на меня.
- Нет, Владимир Маркович! Я же говорил вам, что мне скоро, вероятно, в армию. Для чего мне связываться с районной больницей?
- А что же тогда случилось, если не это? – докапывался он, видимо, не веря мне.
- Мне так надо! Потом об этом вам скажу первому.
Владимир Маркович согласился. Быстро документы переоформили на меня, и в ту же полночь я прибыл на нашу узкоколейную железнодорожную станцию. Было темно. Искал группу учителей, едущих на конференцию, но среди них Валю я не видел… Собственно, за пять с лишним лет она могла в лице измениться, поэтому я и не надеялся, что сразу её узнаю. Зашёл в один из всего двух пассажирских вагонов знаменитой «Кукушки». Там были Ардашес, Саша, уезжающая на работу, и много других людей. Все скамейки вагона, поставленные по его периметру, были заняты, и многие пассажиры стояли, держась за перекладину у потолка вагона. На железной самодельной печке-буржуйке посредине вагона, рассчитанной на отопление его в зимнее время, горела кем-то из пассажиров поставленная туда парафиновая свеча, которая еле была видна сама, а в самом вагоне был густой полумрак. Так что различить лица людей было невозможно.
Как только «Кукушка» тронулась, как и бывало всегда в те времена, кто-то запел, а многие поддержали. Мы с Ардашесом и Сашей стояли вместе недалеко от железной печки, и тоже включились в «хор». Я пел и оглядывал присутствующих, чтобы узнать искомую Валю… многих учителей я помнил ещё со школьных лет, но были и новые, да и темнота мешала разглядывать лица даже у печки, где горела свечка. Поэтому нельзя было надеяться узнать Валю по лицу, и я пошел на хитрость. Когда одну песню пропели и набирались сил перед второй, я «двинулся» в разведку…
- Девочки! – обратился я безадресно. – Вы все прекрасно поёте, но я никак не могу понять, кто из вас, кто?
- Товарищ Язычьян! Как не знаете? Нас, ладно, не знаете или забыли. А Валю тоже не помните? – громко, в своём репертуаре, крикнула из темноты старшая сестра Ардашеса, двоюродная сестра Вали Шнорик, которую я знал.
- Валю я знал, но в темноте не вижу, она ли сидит рядом? Можно я посмотрю её ближе? – продвинулся я к печке, осторожно взял свечу, приблизил её к лицу Шнорик и рядом сидящих девочек… - Теперь узнал и тебя и Валю Хастян, – сказал, и так же осторожно поставил свечу на место. – Теперь знаю, что вы не только красиво поёте, но и красивые девушки. Давайте продолжим петь вместе, – предложил я, чтобы искомую, а теперь уже – найденную Валю не смутить.
- Раз мы красивые девушки, значит можно, и влюбиться? – засмеялась Шнорик.
- Конечно! – ответил я и включился в распев новой песни, которую начал петь Ардашес своим хорошо поставленным мелодичным голосом…
Приехали на станцию Апшеронскую ещё далеко до рассвета. Зашли в примитивно устроенный зал ожидания вокзала. Там скамейки, стоящие у стен, были заняты спящими пассажирами на обратный поезд и пассажирами с нашего поезда, успевшие сесть раньше нас. Я в шуточном тоне, не обращаясь ни к кому, громко объявил: «Мужчины уступают место женщинам!» и тут же несколько мужчин встали, а их места заняли женщины из нашей компании, в том числе Шнорик и Валя.
Вскоре многие из них тоже задремали и захрапели, а мы мужчины то выходили на пирон, то тихо беседовали между собой. Я, пользуясь тем, что Валя тоже задремала, стоя перед ней недалеко, надеясь, что она спит и своим любопытством не вызову у неё смущения, стал разглядывать свою находку… но отсутствие нормального света не позволяло мне это делать полноценно. Однако, даже в этих условиях у меня сердце заколотилось...
Наконец подошло время отправки автобусов: Ардашеса – на станцию Хадыженскую, чтобы дальше ехать ему в Харьков, а Саши – в Краснодар, чтобы оттуда, в станицу, где она уже год отработала. Перед этим Шнорик и Валя проснулись, чтобы тоже попрощаться с братом. Они ещё сидели, а мы с Ардашесом и Сашей стояли против них в ожидании начала прощания. В это время неожиданно Саша взяла нас с Ардашесом под руки и спросила, кто из нас больше подойдет ей в мужья? Такие шутки Саши никогда мне не нравились. Особенно не уместны были, на мой взгляд, сейчас в присутствии другой девушки, с которой я собирался вести серьезный разговор о нашем с ней будущем, и это у меня в очередной раз слегка ковырнуло душу. Однако я сделал вид, будто это меня не касается, и вновь, как и раньше, простительно как шалость младшей сестры промолчал. А Валя, обращаясь к Саше, сказала: «Тебе виднее». Саша, чуточку покраснев, жеманно в улыбке скривила лицо и прижала к себе нас обоих и тут же отпустила наши руки, продолжая стоять между нами.
- Они оба хороши! – громко произнесла Шнорик.
- Они славные! – подтвердила Саша, глядя то на меня, то на Ардашеса.
. - Большой выбор. Решение за тобой, – посмотрела Валя на Сашу.
Однако уже было время, и я поторопил Ардашеса и Сашу. Они быстро попрощались со всеми знакомыми, мы с Ардашесом взяли вещи Саши и втроём побежали на автостанцию.
С автостанции раньше уходил автобус краснодарского рейса, на котором должна была уезжать Саша. К нашему приходу свободных мест в нем не оказалось, даже стоять было негде, но с трудом устроили мы её туда при помощи знакомого мне ещё со студенческих лет диспетчера Максимича, как все его звали, и в суматохе не успели даже попрощаться с ней так, как хотелось...
Следующим автобусом к поезду на станции Хадыженская должен был уехать Ардашес, и я мог бы составить ему компанию до неё, но мне хотелось подольше бывать в компании с моей искомой и уже найденной Валей. Поэтому его тоже при содействии того же Максимича устроил в переполненном автобусе на приставное сиденье и, прощаясь с ним, будто, между прочим, спросил: «У Вали парень есть?».
- Нет! – То ли удивленно, то ли радостно ответил он. И тут же. – А, что?
- Ничего! Счастливо! – помахал я ему вслед отправляющегося автобуса…
Когда вернулся на станцию узкоколейки, все ещё «досматривали» свои утренние сны… Я стал перед Валей и Шнорик. Спокойно ещё раз оглядел лицо Вали при утреннем дневном свете. Она, сидя и чуточку отклонив голову на плечо своей сестры, спала ангельски сладким сном. Она, как и в восьмом классе была круглолицая как у куколки, с пухленькими компактными губами и лёгкой улыбкой, вероятно, видела приятный сон. Я почувствовал неудержимый трепет сердца... захотелось… коснуться её щёк и погладить их, чтобы убедиться, действительно ли они такие гладенькие и мягкие... хотелось ощутить их тепло… но... и без этого, мой внутренний мир подсказал, что она – та, с которой я смогу коротать всю свою оставшуюся жизнь…
В этот день все педагоги, согласно требованиям по профилактике туберкулёза, должны были пройти рентгенографию органов грудной клетки, и они к восьми часам пошли в поликлинику г. Апшеронск, к которой вторая часть нашего Армянского района была прикреплена, и повторно мы с Валей встретились на станции Хадыженской. Там на перроне все педагоги, в том числе и Валя, с аппетитом уплетали варёную кукурузу в початках. Купил и я горячий початок и присоединился к ним. Стараясь быть ближе к Вале, и, улучив момент, затеял с ней разговор. Хотя она на мои вопросы отвечала однозначно, но мне удалось выудить кое-что из её прошлого после окончания школы. Она после школы поступила в Майкопский учительский институт. После его окончания, по распределению попала в Омскую область, где, проработав год, ушла в отпуск и хочет устроиться на работу здесь, на малой родине, не может это сделать без открепительного документа из Омской области. Призналась, что поэтому и едет в РАЙОНО с намерением попытаться решить эту проблему там, но сомневается в успешном её решении…
Я пообещал ей помочь и предложил не переживать, не дав, однако ни малейшего намека о своих намерениях. Лишь попросил проинформировать меня о результатах её попыток решить эту проблему после конференции и разговоров в РАЙОНО.
Когда, прибыв в райцентр, я отчёт сдал и вышел из здания райисполкома, педагогическая конференция в здании райкома партии напротив продолжалась. Через открытую дверь незаметно зашёл в зал, где проходила конференция и сел во втором ряду после ряда, где сидела Валя со своей двоюродной сестрой. Они заметили, что я сел за их спиной, и мы поприветствовали друг друга только кивком головы, чтобы не мешать никому.
Как только объявили перерыв на обед, и основная масса учителей вышла из зала, я взял Валю за локоть, и повел её в приёмную первого секретаря райкома партии Харджиева. Посадил её в приемной, и наказал, чтобы никуда она не уходила, пока я не выйду из кабинета. По разрешению секретаря приемной я постучал в дверь кабинета и зашёл. Виктор Михайлович сразу встал и пошёл мне на встречу. Мы поздоровались за руку. Он предложил мне сесть, указав на стул у стола для посетителей, а сам вернулся за свой рабочий стол и тоже сел, продолжая внимательно смотреть на меня.
- Ну, что, Седрак, решил? – улыбнулся он.
- Виктор Михайлович! Решение приму на днях, а сейчас у меня другая проблема. Можете ли помочь? – обратился я к хозяину кабинета, садясь.
- Какая же она? – он слегка наклонился на рабочий стол, опираясь на локти.
Рассказав о проблеме Вали, попросил посоветовать, как лучше ей помочь?
- Путей много, – сказал он, не прекращая улыбку, слегка откинувшись на спинку стула. – Можно «заболеть» ей или её родителям, оформить фиктивный, а лучше, - улыбнулся он, - настоящий брак. Словом… много вариантов.
Я попросил принять Валю и побеседовал с ней без меня, мол, возможно у неё какие-то другие варианты в замысле…
- Пусть зайдет, – сказал он.
Я вышел в приемную. Валю взял за руку, открыл дверь кабинета вновь и слегка толкнул её в кабинет первого секретаря…
Вскоре Валя вышла. Оказалось, что Виктор Михайлович ей сказал то же самое, что и мне, но добавил, чтобы, если будут проблемы, обратилась она к нему.
С Валей договорились начинать решать проблему по прибытии к себе в посёлок Черниговский. Сам приоткрыл дверь секретаря, поблагодарил хозяина за внимание, и мы с Валей вышли из приёмной.
На открытой веранде здания Валя присоединилась к своим подругам, и они вместе пошли в столовую в хозяйственном центре посёлка. А я случайно встретил своих старых друзей: Овсепа Магуляна и Ардаша Кейджяна, которые кинулись ко мне в обнимку и, пока выяснили, кто из нас, чем занимался за время нашей разлуки и чем занимается в настоящее время, Валя с подругами ушла далеко. А Ардаш, уточнив, что и я и Овсеп ещё не женатые, обратился к нам, глядя на удаляющуюся от нас тройку девушек.
- Ребята! Не пора ли Вам жениться?!
- Да! Пора! Но на ком? – испытующе посмотрел на него Овсеп.
- Вон, например, девушка в зелёном платье! – показал Ардашес на Валю, не точно определив, как я заметил, цвет Валиного платья.
Валя шла между своей сестрой Шнорик и её подругой. Слегка расклешённое её Широкое платье с желтовато-оранжевого оттенка мелкими цветочками на светло-зелёном фоне под лучами переливалось блеском в зависимости от угла падения лучей Солнца.
- Ей удочка уже кинута! – заявил я решительно. – Ищите другую…
- Она хорошая девочка. Я её знаю. Знаю её родителей. Её брата знал. Он погиб на фронте, – скороговоркой произнёс Ардашес.
Это для меня была важная дополнительная информация, вселившая во мне уверенность в безошибочности моего выбора, и, быстро округлив разговор с друзьями, я тоже пошёл в столовую с намерением догнать тех девушек.
Когда я пришёл туда, все обеденные столы были заняты. Было свободно только одно место за столом, где сидели Валя, Шнорик и та, которая с ними шла. На моё счастье свободный стул стоял у стены против входной в зал двери и по правую руку Вали. Меня такая позиция устраивала, так как я всегда любил садиться за стол лицом к окну или к входной двери, и, чтобы человек, с кем я собираюсь беседовать, был слева от меня, ибо я слышу только на левое ухо. Я, обрадованный такому счастливому совпадению, подошёл к данному столу.
- Не возражаете, девушки? – обратился я ко всем сидящим за столом, указывая на свободный стул, задерживая обращение больше к Вале.
- Пожалуйста, товарищ Язычьян! – опережая всех, показала Шнорик на свободный стул в шутливо-официальном тоне, как она часто делала в разговоре и раньше, но на этот раз она это сделала с особо доброжелательной лёгкой улыбкой, а Валя промолчала…
Такую сдержанность Вали я оценил, как скромность и серьёзность её характера, что мне импонировало. Я поблагодарил безадресно и сел, продвинув стул ближе к столу и, незаметно, к Вале.
- Что будем кушать? – обратился я ко всем, сидящим за столом, взяв лежащее на столе меню.
- Что закажет товарищ доктор с точки зрения медицины, – пошутила Шнорик, поочерёдно посмотрев на сестру и подружку.
- Что симпатичные девушки пожелают? – отпарировал я и сам начал читать меню и переспрашивать их, кто, что желает в ожидании официантки.
Тем временем, какая-то незнакомая мне женщина, стоящая среди лиц, стоящих в вестибюле столовой в ожидании освобождения столов в зале, вдруг стала руками делать в сторону нашего стола знаки приглашения к себе, но никто из сидящих за нашим столом женщин, я заметил, не отреагировал. Не стал реагировать на неё и я. Тогда она подошла вплотную к столу лицом к Вале, не обращая внимания на нас и не спрашивая нашего согласия, через стол стала настоятельно просить и почти требовать от неё, чтобы она вышла в вестибюль, не объясняя для чего. Я некоторое время промолчал, а потом, заметив, что Валя не спешит выполнить требование, повернулся лицом к той женщине.
- Уважаемая! – сказал я ей жёстко. – Если не ошибаюсь, вы учительница?
- Да, а что? – не менее дерзко ответила та.
- Однако вижу, у вас нет элементарного понятия о культуре и такте. Я вам подсказываю, что, когда за одним столом сидят девушки в одной компании хотя бы с одним мужчиной, чтобы пригласить любую из этих девушек, надо сначала просить на это разрешение у того мужчины.
- Это вас совсем не касается! Она и без вашего разрешения пойдет! – прожужжала она у моего нездорового уха, поэтому я не слышал, что ещё она сказала в мой адрес.
Поняв не всё, что она сказала, но, заметив, что она чуточку отошла, я промолчал, чтобы не попасть впросак, если отвечу невпопад. Но заметил, что та продолжает делать Вале знаки рукой, чтобы она вышла.
Я чутьём понял, что эта женщина исполняет роль свахи в пользу кого-то и, возможно, даже кого-то из стоящих в вестибюле мужчин. Поэтому решил действовать соответственно.
- Я думаю, она, в отличие от вас, - показал я на Валю, мягко улыбаясь, - достаточно воспитанная и культурная девушка, и знает, как это делается, когда люди нетактично поступают по отношению к ней и к её компаньонам по столу.
Валя не сдвинулась с места, а та, сконфуженно оглядываясь, ушла, но в выходном из зала столовой дверном проёме сделала ещё раз знак приглашения рукой в сторону нашего стола, но Валя и на это не отреагировала, и та исчезла в толпе ожидающих своей очереди людей.
Вскоре нам принесли наш заказ, и мы все вчетвером пообедали и вышли на улицу, где той женщины не было видно. Мы с Валей ещё раз договорились, что по прибытию домой, должен поступить в нашу амбулаторию вызов врача на дом о больной Вале Хастян по адресу дома Шнорик, где остановилась она, а весь механизм оформления документов завертится соответствующим образом, и попрощались до встречи дома в посёлке Черниговском.
Вечером, как и в прежние времена, на ночлег я пришёл к моему приятелю Ардашесу. Мы с ним не виделись много лет, и было, что нам вспомнить и рассказать друг другу, и после ужина, лёжа в постели на противоположных кроватях, продолжали беседу, вспоминая различные истории из нашей жизни, из жизни наших отцов, которые были давними друзьями. Постепенно дневная усталость стала брать верх, и я уже еле удерживал веки от смыкания, как, вдруг, шумно открылась не закрытая на засов входная в прихожую наружная дверь дома. Ардаш вскочил с кровати. Не успел он выйти в прихожую, чтобы посмотреть, кто как, опередив его, в нашу комнату вошёл человек, которого я ранее не видел. Ардашес встретил его доброжелательно, и я понял, что тот ему знакомый человек. Но его шумный заход в дом в такой поздний час меня огорошил, да ещё, как я заметил, под градусом. Я не стал реагировать и продолжал лежать, будучи раздетым. Ардашес представил гостя, а тот, подавая мне руку, сказал, что он меня знает. Я подал ему руку, лишь приподнявшись в постели, а гость, не садясь, стал прохаживаться между койками и развязно рассказывать о своём сегодняшнем похождении с какой-то женщиной.
Я вообще терпеть не мог такие пустые циничные хвастовства молодых людей о, якобы, их лёгких успехах с женщинами, и это меня каждый раз выводило из себя. Тем более вывело меня из себя такое поведение сейчас, когда мы в гостях, и в соседней комнате спят взрослые и дети, и не объяснишь им, что ты не только не инициатор, но и вообще их противник.
- Молодой человек! – я резко оборвал рассказчика на полуслове. – Я вас вижу впервые, хотя вы сказали, что вы меня знаете. Прошу прекратить грязную болтовню о девушках и женщинах. Так, как делаете вы, делают те, в чём я ни раз убеждался, которые желаемое выдают за действительное, искажая факты. Извините, возможно, вы вообще не такой, а на ваше поведение сказалось выпитое спиртное, но так делать нельзя. В соседней комнате находятся взрослые и дети.
- О-о! Извините! А что я, собственно, неприличного сказал? – удивился он, начав с ходу раздеваясь, а Ардаш, приложив палец к своим губам, взял у него пиджак и показал ему на третью койку, видимо приготовленную для него, а тот продолжал несвязно оправдываться.
- Ладно! Вижу, вы сегодня не способны меня понять. Давайте спать! – оборвал я его монолог, а сам повернулся к стене, натянув на себя простынь.
- Хорошо, хорошо! Я молчу, раз гость твой слишком культурный, сказал гость, переходя на шёпот.
Как я потом узнал, той женщиной, об успехе с которой он рассказывал, была Валя. А женщина, которая в столовой беспардонно настаивала, чтобы Валя вышла в коридор, сватала её для данного мужчины. А вечером, когда Валя в компании своего двоюродного брата Аршака и сестры Шнорик шла на ночь к своим родственникам, этот парень присоединился к ним. Когда они пришли к тому дому, он попросил Валю задержаться для разговора, но она осталась с ним только несколько минут, и ушла вдогонку родственников, хотя он всячески пытался её задержать.
На следующий день к обеду в банке получил я громадную по тем временам сумму – 52 тысячи рублей на все нужды участковой больницы, сложил их в бумажный пакет, связал его бинтом и, чтобы запутать следы, пришёл в дом Ардаша недалеко от банка. Дома была только его мать. Связку оставил за кроватью, на которой вчера я спал. Пошёл обратно в районный отдел здравоохранения, завершил все дела, отметил командировочное удостоверение и вернулся. Деньги в пакете переложил в свой старый потёртый вещевой мешок. Мать Ардашеса угостила меня обедом, и я к концу рабочего дня вышел на шоссе. На попутной машине поехал в сторону железнодорожной станции Гойтх, будто поеду на поезде. Но на окраине села около больницы пересел на попутную машину в обратном направлении, лёг на мягкие вещи в кузове и поехал. В кабине были двое. В дороге они иногда останавливались, и заглядывали в кузов, и, видя, что пассажир спит, отправлялись дальше. Приехали в город Хадыженск, когда уже было темно. Они сходу заехали во двор, мне сказали, что приехали, дальше не едут. Я кинул им пятерку и пошёл на дорогу. Опять сел на попутный грузовик, и через полчаса был в Апшеронске. Прохаживаясь по пирону около часа в поиске транспорта, чтобы ехать дальше, заметил, что к нам в горы собирается дрезина. Его водитель оказался знакомым и взял меня к себе. Около трёх часов ночи был на станции Самурская. Дрезина пошла в сторону Гуамского ущелья и станицы Мезмай, а мне пришлось прошагать пешком семь километров по узкоколейке в сторону нашего поселка ускоренным шагом, вспоминая с опаской о случаях нападений бандитов на этом участке во время и сразу после войны. Хотя знал, что такой опасности там давно нет, но, всё же был в тревоге, и шёл, невольно ускоряя шаги на тех участках дороги, где имели место те нападения.
В больницу пришёл к рассвету. Подошёл к окну квартиры Владимира Марковича, постучал. Он удивился раннему моему приходу, ибо он знал, что поезд прибывает к нам значительно позже. Я передал ему сумку с деньгами, шепнув, какая там сумма, и пошёл домой за реку ещё четыре с лишним километра.
В тот же день на работу пришёл к обеду. Обход стационарных больных уже был закончен, и Владимир Маркович продолжал приём амбулаторных больных. Узнав, что я не стал ждать попутчиков, и ехал ночью один, он крайне удивился, и пожурил меня: «Разве можно так рисковать, Сергей Агопович?», сказал он и отпустил меня отдыхать. Я спросил, все ли деньги на месте?
- Наверно, на месте! Я отдал Вазгену Вагановичу. – сказал он (это бухгалтер).
По пути домой зашёл в кабинет бухгалтера, уточнил, что все деньги на месте и пошёл домой.
Я, всё же, боялся, что Валя, несмотря на нашу с ней договоренность, может не оставаться в нашем посёлке, а проедет в село Кушинка, где его двоюродный брат Аршак работал директором семилетней школы. Поэтому решил встретить вечернюю Кукушку. Но среди пассажиров Вали и её родственников там не оказалось. Знакомые высказали предположение о том, что, возможно, они заехали к родственникам в Нефтегорск и сегодня или завтра придут оттуда пешком через село Кубано-Армянское.
На следующий день к концу приема амбулаторных больных проверил адреса вызовов на дом. Вызова в дом Хастян не было. Не зная, они вернулись, или, нет, на всякий случай, вызов записал сам…
Когда я пришёл к ним, Валя гладила своё платье, а Шнорик занималась кухонными делами. Я по их предложению сел на стул у стола и по свежему запаху варёной кукурузы определил, что здесь она недавно варилась. А когда заметил, что на кухонном столе в большой чашке лежат варёные початки с нетронутыми зернами, от которых ещё идет пар, а рядом качаны без зёрен, я догадался, что они недавно ею лакомились. Так захотелось мне тоже попробовать свежей варёной кукурузы... но промолчал, чтобы не показывать свою привязанность к этой вкуснятине...
- Больная выздоровела? – спросил я, улыбаясь.
- Только что встала, температура высокая... – с улыбкой ответила Шнорик, косо посмотрев на меня, и встала помогать матери накрывать на стол.
Раз они стали накрывать на стол, я осмелел. Ведь я не просто зашёл к ним как врач, а мы с семьёй Хастян дружили давно. Поэтому сказал, что я ничего не хочу кушать кроме кукурузы.
Поели мы горячей кукурузы с початок, поговорили вокруг да около, и я предложил Вале вечером пойти в кино, погулять и за одно поговорить и о том, как будем решать проблему с документом, но она заявила, что у неё сегодня в кино настроения нет. Тогда я предложил пройтись и поговорить сейчас, на что она согласилась, и мы пошли.
Пошли мы к реке против нашего дома и разместились там, на стволе, давно упавшей прибрежной осины на берегу реки, где мы когда-то купались с Володей, с Сашей и Идой. Проговорили до полуночи. Решили параллельно готовить два документа: больничный лист – это делаю я, и подумать о фиктивной регистрации брака с кем угодно по её выбору. Я был готов вести разговор не о фиктивном, а о настоящем браке со мной, но боялся, что она поймёт это не так. Поэтому добавил в условия вариант: «с кем угодно». Для этого я посоветовал ей завтра пойти в село «Кубано-Армянский» и обратиться к председателю сельского совета Янукяну Амбарцуму, мужу моей двоюродной сестры.
На следующий день утром я позвонил зятю и объяснил ситуацию, после чего он пообещал помочь. Я об этом сообщил Вале, и она в тот же день пешком отправилась туда. Прошагав семь с лишним километров по лесной тропе туда и обратно. А вечером, когда я зашёл к ней, сообщила, что в Кубано-Армянском совете бланки свидетельств о браке кончились, а получат их через неделю. Мы с ней и этот вечер провели вместе до поздней ночи в рассуждениях на всякие житейские темы, но основной темой были раздумья о способах оправдания её задержки возвращения на работу. Обсуждали разные варианты, но, вновь ни к чему не пришли и договорились о встрече завтра после работы.
Это было уже 31-е августа 1952-го года. Я, исходя из наших длительных бесед, давно окончательно убедился в том, что Валя – та девушка, которая рождена для меня, что я могу спокойно связать свою судьбу с ней навсегда. Мне никак не хотелось расстаться с Валей и после долгих разговоров, а после вынужденного расставания хотелось найти любой повод, чтобы вернуться к ней, что-то уточнить… оставаться с ней дольше… навсегда... И после последнего расставания с ней всю оставшуюся часть ночи я провёл в чувственных душевных переживаниях. Я почувствовал, что и она не только не безразлична ко мне, но и благосклонно относится к нашим контактам, хотя мягко сдержанна, что мне импонировало. Мне хотелось, во что бы ни стало, ей помочь, чтобы она оставалась здесь, была рядом неразлучно... и вдруг почувствовал, будто до неё ни с кем мне не было так приятно и интересно проводить время и с такими искренне нежными чувствами к ней бесконечно беседовать…
Вспоминая мои в прошлом встречи с девушками, которых тоже я искренне уважал и с ними дружил с надеждой на возможное создание с ними семьи, но не получившие своего продолжения, подумал: наверно и в любви можно клин клином вышибать? Может, так и происходят измены, распады семей, и так создаются новые семьи?..
Ранее я не думал об этом, но тогда, когда я стал конкретно думать о создании семьи, был, по тем временам, уже зрелым мужчиной с жизненным опытом и с запасом теоретических знаний о жизни из немало прочитанных книг, статей в газетах и журналах на самые разные темы и разного жанра. Я знал, что в семейной жизни не могут не возникнуть разночтения в каком-либо вопросе между мужем и женой, и при неразумном подходе к их разрешению могут возникнуть: сначала споры, потом, переступая грань допустимого, взаимные обвинения, унижения, оскорбления, ненависть и разводы. Поэтому я всегда готовил себя не только к умению не допускать нанесения обиды своей спутнице, но и к тому, чтобы, если и возникла необоснованная обида у неё ко мне, то сначала попытаться найти возможную причину этой обиды в себе. Только потом, если нашёл эту причину в себе, даже в мизерноё доле, то объяснение со спутницей начинать с признания этой доли вины, пусть она и незначительна или неправильно понята ею. Я готовил себя и к умению научить спутницу тому же без унижения своего и её достоинств, если такая необходимость появится.
Исходя из поведения Вали в период нескольких последних дней нашего общения, я убедился, что она тоже способна на такие компромиссы, без которых немыслима, и невозможна семейная жизнь, что она – та, которая станет моей верной и надежной спутницей всей жизни.
В таких ночью раздумьях после расставания в последний вечер, готовый на всякие компромиссы ради нашего семейного счастья, мне захотелось сейчас же встать и пойти к ней... пусть даже, если она уже спит, разбудить её и решительно признаться ей в любви и сказать ей: «Никакого оформления фиктивного брака с кем-то… давай, мол, пойдем, зарегистрируемся в любом варианте: хоть фиктивно, хоть по настоящему... на любых условиях...», но с трудом себя сдержал, планируя всю ночь свой замысел действий на завтра... Проводив ночь в размышлениях о воображаемом счастье, утром встал, не выспавшись, день проработал в ожидании рабочего дня и вечером, «прилетев» к Вале и объявил ей, что есть вариант решения проблемы и предложил ей прогуляться. Она не стала возражать и мы пошли...
Я предусмотрительно повёл её по линии узкоколейки в сторону Волчьих ворот к тому же «Карынк кол» (Камнепадное углубление) реки Пшеха недалеко от нашего дома, где недавно провели время до заполночь.
Когда перешли по висячему мосту за реку, сели на сухом стволе упавшей осины под несколькими такими же осиновыми ширококронными деревьями прямо у края песчаного берега русла реки и удобно разместились, на миг замолчали…
Было лишь слышно над нами непрерывное без устали шуршание гонимых ветром из ущелья Волчьих Ворот неугомонных осиновых листьев, которые будто нас подгоняли начать разговор, готовые согласиться со всем тем, что каждый из нас предложит...
Первым «поддался» назидательному призыву осиновых листьев я…
- Ты, Валя, меня знаешь по школе, - сказал ей, слегка теснясь к ней ближе, будто мне что-то мешало сидеть вдали, - а за период учёбы в институте я откровенно тебе рассказал. У тебя остались сомнения в моей порядочности и откровенности с тобой? Есть необходимость ещё что-то уточнять?
Она, видимо, не ждала такого вопроса и, не совсем поняв какой разговор будет дальше, лишь после недолгого раздумья, сказала: «Нет! Я тебе верю!».
- Я тоже о тебе такого же мнения, – пододвинулся к ней ещё ближе и слегка обнял её, – однако ты своё мнение высказала после моих откровенных рассказов о себе, в том числе и о моих отношениях с девушками без твоей просьбы. А не хочешь ли ты сделать то же самое? – спросил её мягко, и между прочим, чтобы она не обиделась, а в противном случае – иметь путь к отступлению добавил, - а если не хочешь, не надо, ты мне и так нравишься.
- Откровенно расскажу, что у меня поклонников было много, – начала она, отодвинувшись от меня и посмотрев мне в глаз с лёгкой улыбкой, видимо, чтобы наблюдать мою реакцию на её рассказ, – но ни с одним из них не стремилась к сближению, и, мне кажется, не давала к этому и повода.
- Ну, рассказывай, о ком хочешь, – предложил я.
- Самое первое и самое смешное и неожиданное было, когда я окончила 8 классов и во время каникул пошла в гости к сестре Наде (потом я узнал, что Надя – это её старшая сестра Назик, которую они, живя среди русских, стали так звать) в город Нефтегорск. Там жил друг Надиного мужа Ахаека лет под тридцать, который просил меня выйти за него замуж, убеждая, что я у него буду как у бога за пазухой, что он живет богато: у него есть дом, корова и много другое перечислял. Я на следующий же день убежала домой.
- А что же ты от такого счастья убежала? – серьёзно, но с оттенком иронии спросил я.
- Ты так считаешь? – удивилась она, видимо, не поняв смысла моих слов.
- Нет, я шучу! – ответил я, - хотя я не сомневаюсь в том, что тот мужчина говорил от души, и по-своему он был прав.
- В каждой шутке – доля правды, – отпарировала она, - но тогда у меня и мыслей не было о замужестве, да ещё – за старика.
- А второй?
- А второй случай интересней. Это переписка с солдатом. И… вдруг она назвала имя моего бывшего школьного товарища Багдасара, с которым мы в конце войны после трёхлетнего перерыва вновь пошли вместе в восьмой класс и учились в 8 и 9 классах, а потом он оставил учёбу, и взяли его в армию.
- А ну давай подробнее! – повернулся я к ней вполоборота, не сказав, что я этого парня знаю…
- Первое серьёзное предложение мне выйти замуж за этого молодого человека произошло так, – начала Валя. – Я была на свадьбе соседского парня Аракеляна. Там же был Багдасар и её мать Арусяк родом из города Гянджи (Кировобада) с подружкой. Я слышала, что тетя Арусяк, показывая на меня, сказала подружке: «Вот хорошая девочка» и тут же попросила меня принести ей воды. Я пошла и принесла ей стакан воду. Там же была преподаватель химии русского сектора нашей школы, которая сидела недалеко. Подружка Арусяк, показывая на ту учительницу, сказала: «По-моему, она положила глаз на эту девочку для своего сына». Тогда тётя Арусяк сказала своим карабахским акцентом: «Мукэ мкан гед хнами клла, пспала пспали гед» (армянская поговорка «Крыса с крысой сватается, мышь с мышей»). Она, видимо, имела в виду, что тот парень, мне не пара. Я этому тогда не придала значения, а вскоре сын тёти Арусяк Багдасар начал подсылать ко мне делегатов: моих двоюродных братьев с предложением выйти замуж за него, но я к этому относилась со смешком. Вскоре его взяли в армию, и через некоторое время получила от него письмо. Из его содержания выходило, будто я давала какие-то намёки или обещания, и он давал мне наставления, как я должна себя вести до его возвращения из службы. Это и всё содержание письма мне не понравились, и на него не ответила, тем более, что и до армии я ему не симпатизировала. Через некоторое время мои подружки, в том числе и родственницы Багдасара, каким-то образом узнали, что я не отвечаю на его письма, и стали меня уговаривать, чтобы я этого не делала, т.е., чтобы на его письма отвечала, ибо, мол, на письма солдат нельзя не отвечать. Это же, мол, тебя ни к чему не обязывает, а им приятно и легче нести службу. И я стала отвечать на его письма. В следующем же письме без моей просьбы и даже намёка Багдасар прислал свою фотографию. А несколько дней спустя, неожиданно я получила письмо и от другого солдата из той же части, русского по национальности, но фамилию не помню. Он писал, что пишет по просьбе своего сослуживца Багдасара. Письмо было написано в отличие от письма Багдасара содержательно, грамотно и интересно: о его представлении природы, как у них идёт служба и прочее, но не было ни слова о любви и женитьбе. Письмо мне очень понравилось, и я ему сразу ответила в таком же духе. В одном из писем он попросил выслать ему свою фотографию. Я выполнила его просьбу и на обороте фотографии написала: «На память Анатолию» В тот период я училась в Майкопском Учительском Институте и жила на квартире в одноэтажном частном доме, пол которого был почти на уровне тротуара так, что проходящие по тротуару люди могли рукой достать любой предмет со стоящего у окна рабочего стола. Когда я писала ответ сослуживцу Багдасара Анатолию, неожиданно в окно заглянул молодой солдат с русыми волосами.
- Хастян Валя здесь живет? – спросил он.
- Да, это я, – ответила, вздрогнув от неожиданности.
- Чем занимаетесь? – спросил он, просунув голову в окно.
- Как видите, пишу письмо. – Иначе я ответить не могла, так как рядом лежали конверты.
- А многим пишете? – улыбнулся он косо.
- Бывает… - ответила, улыбнувшись.
- Вам привет от сослуживца Багдасара! – сказал он, и, не дожидаясь ответа, исчез.
Не помню, что я ему ответили, но он ушёл, а я письмо запечатала и отправила. Не помню, сколько дней прошло, вдруг получаю ответ на то письмо, которое я тогда писала, но не от незнакомого мне сослуживца Багдасара Анатолия, на письмо которого я отвечала, а от самого Багдасара. Видимо тот солдат рассказал ему, что я пишу письма многим, и он писал примерно следующее: «Я не знал, что ты такая... Ты, армянская девушка пишешь письма, всем, посылаешь фотографию каждому первому попавшему, ищешь какую-то выгоду, но ты ещё молода и можешь ошибиться».
Меня возмутило не столько необоснованное обвинение, сколько категоричный тон письма. Ведь я никому ничего не обещала и никому ничем не была обязана, и вдруг такие упреки!? Я ему тут же ответила: «Какое вы имеете право меня в чем-то упрекнуть. Прошу, больше мне не писать никаких писем». Положила в письмо его фотографию и отправила. И наша с ним переписка закончилась».
Для читателя сообщу, что ту фотографию, которую высылала Валя сослуживцу Багдасара Анатолию, спустя много лет я обнаружил в альбоме Евы – двоюродной сестры Багдасара – жены моего брата Михаила среди остальных фотографий.
Когда Валя закончила свой рассказ о переписке с Багдасаром, спросила, как я оцениваю её действия, одобряю ли их?
- Конечно, одобряю! Иначе бы я не встретил тебя. – Обнял я её и впервые поцеловал в щечку и добавил в форме шутки, - но в семейной жизни такую категоричность не одобряю!..
После паузы я повторил свои размышления о необходимости взаимной верности, доверия друг другу и готовности к компромиссам в семейной жизни, с чем она согласилась.
- Тогда, почему бы нам ни оформить настоящее свидетельство о браке, а не фиктивное, и ни с кем-то, а со мной? – взял я Валю за обе руки
Валя на мгновение спокойно, но вопросительно повернулась ко мне.
- Если в чём-то ещё сомневаешься, спроси, откровенно расскажу, уточню, хотя ты уже знаешь обо мне всё, – продолжил я. – Единственно могу уточнить, что золотых гор тебе обещать не могу, но гарантирую, что мы между собой будем делить и радости и горе в любых ситуациях, никогда и никому не дам тебя обидеть! – Вырвалось у меня в одном дыхании.
Я понимал, что Вале в те дни деваться было некуда, ибо её разыскивала Омская прокуратура, и ей надо было безотлагательно решать: или вернуться на работу в Омск, или выслать оправдательный документ, но в то же время я не хотел, чтобы моё признание выглядело как использование её вынужденного положения. Поэтому я попросил её, чтобы она ни в коем случае не подумала об этом.
Я в последние дни чувствовал, что уже и она не безразлична ко мне, но я ждал конкретного ответа, поэтому, задав вопрос и предупредив, чтобы она свой ответ не увязывала со своим вынужденным положением…
- Я согласна на оформление свидетельства о браке, но свадьбу сыграем через год, – категорически заявила она, и теснее подалась ко мне…
Я крепко её обнял обеими руками. Теплая приятная дрожь прошла у меня от пяток до темени, и я слегка поцеловал её в волшебно мягкую, мне показалось, щёчку.
- Ладно! давай документ оформим и отправим, – сказал я, - но год это много. Как это, будет? Будет считаться, что я женат, но моя жена живет у своей тети, а я буду ежедневно проходить мимо неё на работу и с работы. И ещё, кто его знает, какие за это время могут произойти события, какие сплетни люди начнут сочинять? Пойди и разберись тогда в них, где – правда, а где ложь…
- Я не готова к свадьбе. – Почти категорически заявила Валя. – Родители ничего не знают. Мне нужно, хотя бы два месяца на подготовку.
- И это много, – сказал я, – но ладно, там будет видно…
Договорились, что завтра пойдем в поселковый совет и оформим наше, не фиктивное, а настоящее свидетельство о регистрации брака…
Поболтали до заполночь. Остановились на том, что свадьбу сыграем через месяц, и я проводил Валю домой к её тёте Маринес, у которой она жила, а сам на «крыльях» вернулся домой около трёх часов ночи…

НАХОДКА СУДЬБЫ
02.09. 1952-го года, когда я закончил приём больных и обслужил вызова на дом, в 18-м часу мы с Валей пришли в поселковый совет... секретарь совета Наташа Вострикова уже уходила с работы, и встретилась она нам во дворе конторы совета. Узнав о цели нашего визита, она, извинившись, спросила, нельзя ли это сделать завтра с утра, но, когда я напомнил, что завтра с утра опять могу быть занят на приеме больных и на вызовах, она вернулась, и без положенных при этой процедуре наличия свидетелей оформила все документы. Но по моей просьбе она оформила их задним числом – от 15.08.1952-го года, чтобы Омская областная прокуратура не могла подумать, что документ приспособлен после получения от них предложения Вале, вернуться на место своей работы немедленно, согласно направлению госкомиссии. Тут же Наташа напечатала копию свидетельства, заверила печатью и своей подписью, и мы, прибежав на почту, отправили её заказным письмом с уведомлением о вручении, после чего спокойно пошли домой...
Но оказалось, что успокоились мы рано, но об этом потом…
В тот вечер гулять мы никуда не пошли, чтобы выспаться после нескольких бессонных ночей. Когда я Валю проводил до дома и, прощаясь у калитки, впервые поцеловал её в губы, она, неожиданно для меня, но к моей радости и удовольствию как бальзам на душу, сказала: «Отныне я судьбу мою тебе вручаю, о твоей защите умоляю!»…
Я крепко обнял её с трепетом сердца и в чувствах блаженного полета в облаках неизвестности… ещё раз нежно поцеловал в пухленькие сладкие губы... потом, нехотя мягко отпустил... открыл калитку и пропустил её во двор, а сам пошёл. Оглядываясь несколько раз, дошёл до угла забора огорода, ещё раз посмотрел назад... убедившись, что она зашла в дом, я на «крыльях полетел» домой ...
На следующий день вечером после работы по моему предложению мы пошли к нам знакомиться с моими родителями и другими близкими.
У нас Валя всем нашим очень понравилась, а мой младший брат Вагаршак, с восхищением рассказал, как мы с Валей два дня назад сидели у висячего моста, а он наблюдал за нами, чтобы, вдруг кто-то не помешал нашему свиданию…
В тот же вечер, когда я проводил Валю домой, она сказала, что завтра она пойдет к своим родителям в станицу Дагестанскую ставить родителей в известность, чтобы готовились к свадьбе через месяц. А я, ослепленный успешным разрешением всех проблем, только ночью пришёл в себя, и понял опрометчивость моего поступка: Как это завтра моя жена пешком одна по глухому лесу прошагает 30 километров, чтобы сказать своим родителям, что она замужем, что надо готовиться к свадьбе, но жених, а, согласно документам, уже муж, находится в поселке Черниговском, а придёт он потом... ну это же абсурд и недопустимо…
Я всю ночь себе места не находил за эту мою оплошность, и почти не спал всю ночь. Боялся, что Валя может рано утром отправиться к родителям раньше, чем я к ней приду, и мне придётся её догонять, а дорогу туда я не знаю…
Утром рано 04.09.1952года, когда с восходом солнца я одетый в полной форме по тогдашним моим понятиям жениха вышел во двор. А отец, побывав на колхозном дворе, вошёл в калитку как никогда сердитый. Я его ранее таким обозленным ни разу не видел. На плечах он нёс обгрызенные вожжи, уздечки и другие детали сбруй лошадей и бросил их на землю перед домом. Оказалось, что ездовые, ещё подростки, с вечера сбруи не убрали и собаки или крысы за ночь полакомились ими.
- Пари лус! (Доброго рассвета – утреннее приветствие на джаникском диалекте), – поприветствовал я отца, а после его ответа обратился к нему, - отец, потом не говори, что не ставил тебя в известность, я сегодня иду жениться!..
- Хорошо! Сам начал, сам и заканчивай, – сказал он спокойно.
Отец и ранее не вмешивался в любые мои дела, но сегодня я заметил, что ему не совсем понравилось моё решение такого серьезного вопроса, требующего по нашим традициям предварительного согласования с родителями. Возможно, надо было объяснить ему ситуацию, но я решил не беспокоить его в нервозной для него ситуации, и побежал на работу, чтобы застать Валю дома до её ухода к родителям.
По пути зашёл к Вале и попросил, чтобы она не ушла к родителям, пока я не приду к ней, и поспешил в больницу. Прибыл туда раньше времени и, застав Владимира Марковича ещё дома, признался ему, почему я недавно просился в командировку вместо него, сообщил, что женюсь. И попросил его дать согласие быть моим «Кынкэром» («Дружком» на джаникском диалекте армянского языка), на что он с радостью согласился, и, уточнив срок свадьбы, тут же отпустил меня, взяв всю нагрузку стационара и амбулатории на себя, с сохранением для меня зарплаты полностью на все занимаемые мной полторы ставки. А я тут же «полетел на крыльях» к дому Валиной тёти…
Когда я туда пришёл, у Вали вещи уже были собраны в дорогу. Я её поцеловал и объявил, что едем к её родителям вместе. Она сначала растерялась. Ведь, по нашим обычаям, неприлично без предварительного сватовства девушке представлять своего жениха, тем более – уже с регистрацией брака. Но я выставил более веский аргумент, о чём думал всю ночь. Сказал, что мы – образованные люди, комсомольцы, и не должны быть привязанными к старым обычаям.
- Нет! Не пойдёт! – заявила она. – Как? Придём к родителям, и что я скажу им? Вот я замужем, и вот мой муж что ли?
- Нет! Тебе ничего говорить не надо. Я сам скажу. – Постарался в очередной раз показать ей свою решительность. – А лучше, возьмем с собой твоего двоюродного брата Карапета. – Показал я сквозь проем открытой двери на него, занятого чем-то на открытой веранде.
Карапет, услышав моё предложение, радостно согласился, заявив, что он давно не видел своего любимого дядю Амбарцума, и что это будет хорошим поводом встретиться с ним.
- Ладно! – наконец согласилась Валя. – Но о свадьбе сейчас речи не должно бить. – Категорически заявила она.
- Хорошо! Как скажут родители! – пошел я на компромисс и стал торопить Карапета.
Я был намерен свадьбу оформить сразу, одновременно со знакомством, ибо знал, что день за днём может быть приказ о призыве меня в кадры Советской Армии, но, надеясь, что это объясню родителям Вали, и они проявят большее благоразумие и согласятся со мной, пока не стал Вале возражать. А она, как выяснилось потом, рассчитывала на то, что родители не согласятся нарушать традиции и повременят со свадьбой для подготовки к ней, хотя бы на месяц, и оттянут время.
Каждый со своими мыслями и расчётами тут же быстро собрались, чтобы успеть на обеденную «Кукушку», из расчёта хотя бы часть пути до станции Самурская 7 километров проехать на ней, а дальше, через станицу Безводную пройти пешком почти ещё 25 километров в станицу Дагестанскую, где живут родители Вали.
Когда мы втроем: Валя, её брат Карапет и я пришли на станцию за час до отправления «Кукушки», я вспомнил, что родители Вали, безусловно, ей дадут хоть какое-то приданое. А кому его нести? Не мне же – жениху? Или брату Вали? Хотя, потом я выяснил, что это по традиции обязанность именно его как брата невесты. Но в тот момент я не знал об этом, и раздумывал, кого ещё брать с собой. На моё счастье мой младший брат Вагаршак и его напарник – брат нашей невестки Евы – Вагенак, работавшие трактористом, шли на обед мимо станции. Я их позвал и объяснил ситуацию. Брат с радостью согласился, но сказал: «В чём же я пойду», показав на грязную робу. А домой, за реку, надо идти три километра, не успеет. Вагенак, живущий недалеко от станции, предложил свой костюм, и они побежали к нему, а мы с тревогой: успеет ли он во время вернуться, ждали его на станции.
- А отец твой не смог бы пойти с нами? – вдруг спросил меня Карапет.
- Я ему сказал только сегодня утром, – ответил я, рассказав ему историю со сбрёй.
- А вон он едет, видимо уже всё в порядке. И дядя твой с ним на подводе, – обратился Карапет к Вале.
Я только теперь заметил отца, который, сидя на подводе, управлял лошадьми сам, а рядом с ним сидел человек, с которым, я вспомнил, работал в строительной бригаде колхоза ещё во время войны до моего повторного поступления в школу. Это он, будучи калекой и боясь упрёков бригадира за невыполнение дневной нормы, воровски присваивал потёсанные мной латы и тогда же – в голодные годы крал с моей тарелки мой мизерный паёк мяса. Эти уточнение в своей памяти меня озадачили.
- Каким образом этот человек твой дядя? – взволнованно и несколько озадаченно спросил я Валю.
- Его жена – младшая сестра моей мамы, – будто виновато и нехотя ответила она.
- Вот тебе родственнички!.. – про себя подумал я, но больше не стал задавать Вале уточняющих вопросов...
Вспомнил, что жену этого вороватого мужчины я знаю тоже с тех же времен что и мужчину. Ни раз я бывал свидетелем, как она скандалила и сквернословила... Я Валю нежно взял за локоть, слегка прижал к себе, и…
- Валечка! – я впервые её назвал так нежно, и потом всю жизнь называю её так, когда обращаюсь к ней. – Извини, пожалуйста! – сказал тихо, почти шёпотом, чтобы Карапет не слышал. – Имей в виду, в нашей семье не принято сквернословить...
Я заметил, что Валя от этих, видимо неожиданных для себя слов встрепенулась, но ничего не ответила. И я не стал докапываться и уточнять, какие особенности традиций в их семье, надеясь в мыслях, что, если и приняты в их семье такие-то погрешности, то я сумею осторожно их изменить...
Чтобы читателя не утомить догадками, уточню, что в последующие годы нашей совместной жизни, вспоминая те мои опасения, ни раз мне становилось неловко за мои тогдашние подозрения и предупреждения Вали. Все члены Валиной семьи оказались высоко культурными в пределах их образовательного уровня и порядочными людьми, особенно – её родители. Но об этом будет отдельный рассказ...
Тем временем Вагаршак успел к отправлению поезда, и мы сели на открытую платформу Кукушки и поехали, но, вдруг, когда поезд ещё набирал себе и без того небольшую скорость, Карапет соскочил с платформы, догнал удаляющегося от нас далеко впереди подводу отца и сел рядом с ним, будто передумал ехать с нами…
- Смотри! Не отстань! – крикнул я ему, но не отреагировал, лучше размещаясь ряжом с отцом…
Я стал уже беспокоиться, но он тут же пожав руку и отцу и его пассажиру, соскочил с подводы и побежал за поездом.
- Ну, что? Приедет? – спросил я Карапета, когда он ловко вскочил на платформу набравшего скорость поезда.
- Приедет! Куда денется? – широко улыбнулся он.
По дороге о своем намерении форсировать свадьбу я сказал Карапету тайком от Вали, и он охотно согласился.
Прибыли мы вчетвером в дом Валиных родителей в сумерках. Дома были только мать, старшая сестра Вали Надя (её имя по паспорту Назик, но в обиходе её звали Надя) и её двухлетняя дочь Нина. Видимо, завершив вечерние работы по хозяйству во дворе, все они были дома, и при свете керосиновой лампы накрывали на стол ужин.
Как только мы зашли в дом, они радостно ахнули, и растерянно кинулись к Вале и поочередно обняли её. Потом не менее радостно обняли и Карапета, здороваясь с ним за руку, а затем тёща сдержанно потянула руку и мне. Я взял её шершавую руку и представился и, улыбаясь и слегка обняв её, заявил, показывая на накрытый к ужину стол: «Вижу, моя тёща меня любит!» Она удивлённо посмотрела на меня. А реакцию Нади понять было трудно: то ли удивилась, то ли неодобрительно морщилась. А Карапет, видимо, заметив, растерянность родственников, подошёл к своей тёте, и ей на ухо что-то шепнул, и та забеспокоилась. Но тем временем я подошёл к Наде, стоящей в сторонке и тоже представился. Дали нам стулья и предложили сесть. Мы расселись. А сами стали убирать со стола и обновлять его.
Маленькая Нина около двух лет стояла в стороне и удивлёнными глазками смотрела на незнакомых дядей. Я взял её на руки, а потом посадил на колени, и тут же, что-то дурно запахло, и я стал подозрительно осматривать девочку.
- Ой! – воскликнула мать Нины и, схватив её с моих колен, вынесли на открытую веранду, и тут же прибежала с мокрой тряпкой…
Тогда только я заметил, что мои брюки над левым коленом испачканы. Видимо, старшие, встречая неожиданных гостей, не заметили, что ребёнок, не подтираясь после горшка, подтянула трусики, а я, пожалев её, оставленную из-за нас без внимания, взял её на руки, не обратив внимания на то, что она до этого сидела на горшке.
Надя, извинившись, хотела вытереть мои брюки, но я взял тряпку из её рук, и на удивление хозяев управился сам, и вскоре все сели за стол.
В разговоре за столом Надя сообщила, что отец работает сторожем на казачьих садах посменно по неделе, что вернётся он нескоро. Тогда, шепнув Вале на ухо что завтра пройдем к отцу пешком, я спросил Надю: почему те сады называются казачьими, на что она объяснила, что те сады в своё время были конфискованы у раскулаченных казаков, и тут же пообещала утром послать за отцом соседского мальчика.
Утром я проснулся рано. А когда вышел во двор делать обычную свою утреннюю разминку, заметил, что на сене, сложенном на чердаке коровника на зиму, лежат двое мужчин. То ли на скрип двери, то ли уже было время, они проснулись. Я увидел, что это были мой отец и наш сосед – Валин дядя Агул – муж её тёти Евкин (его имя Агоп, но все его звали Агул). Поприветствовали мы друг друга, и я спросил их, когда они успели придти.
Я думал, что раньше всех я поднялся, но оказалось, что нет...
- Они ночью приехали! – за них ответила Валина мама, выходя из коровника с ведром полным молока. – Я тоже заметила только утром, – тоном извинения сказала она.
Новые гости, протирая глаза, смеясь, спустились с сеновала на чердаке коровника, и пошли умываться, а я крикнул им вслед, почему они так поздно ночью шли, да еще дядя Агул с хромой ногой.
- Заблудились! – виновато улыбнулся дядя Агул в свои редкие и рыжие от табачного дыма усы. – Давно здесь не был. Попали почти в Красный Дагестан и потом оттуда спустились сюда.
Я только утром обратил внимание на обустройство усадьбы Валиных родителей. Дом у них старый, деревянный на невысоких каменных подставках. Он состоял из двух больших комнат: спальная и такого же размера зал, который служил и кухней. Вход в дом через большую открытую веранду, оттуда же вход в холодную кладовку с погребом. Во дворе небольшой сарай, где размещены: корова и свиньи, рядом с коровником курятник. Недалеко от сарая стоят около 10 ульев пчёл. Между ульями и домом дворовая печка для приготовления пищи в летнее время с навесом над ней.
Вскоре, пока новые гости умылись, а я обошёл двор, проснулись все, и я вновь изъявил желание самому пойти к Валиному отцу, но её мама сообщила по-армянски, что «Ванкэн кнац» (Ваня пошёл).
После завтрака мы – мужчины, продолжая беседу на открытой веранде, время от времени подключались при необходимости в помощь женщинам, заготавливая и поднося к печке дрова или принося воду из примитивно устроенного недалекого от дома колодца без крыши, ограждения и изоляции от грунтовых и ливневых вод.
Из этих бесед я узнал интересные подробности о родных Вали.
Предки отца Вали тоже, как и мои предки приехали в Россию во второй половине 19-го века, и в Армянском районе и окрестных регионах живёт большое число Хастьянов. А мать Вали, 22 летняя Манушак, спасаясь от уничтожения в период геноцида армян в Османской империи в 1914-1922-м годах, приехала в Россию в 1918 году, о чем постараюсь написать отдельную книгу, если успею. У родителей Вали пятеро детей. Самая старшая Алмаст (Лена), следом Арут, который погиб под Новороссийском на Малой земле, Надя, Вера и самая младшая Валя. Алмаст, в 1942 году с должности секретаря Армянского райкома комсомола добровольно ушла на фронт, в конце ВОВ из-под Будапешта в составе группы частей Советской Армии была переброшена Монголию и участвовала в разгроме Японских войск. А в то время работала заведующей отделом кадров Армконсервтреста в Ереване, Вера там же – бухгалтером. Из рассказов Карапета о старшем брате Вали я понял и вспомнил, что я его однажды или дважды видел в нашем поселке перед войной, когда туда он приходил к родственникам после окончания десятого класса Шаумянской средней школы. Он был небольшого роста, подвижным, смелым, изобретательным в забавах парнем. Собственно по возгласам и откликам его друзей о нём в те дни, я и запомнил его. Сестру Веру я не знал. Надю видел впервые. Она ростом выше всех сестер, кого я знал, и самая стройная, с правильными утонченными чертами лица. Из рассказов Вали и Карапета я понял, что Надиного бывшего мужа Агаека Калайджяна я знаю. Он был тоже красивым высокого роста мужчиной, и я удивился, что тот так поступил с такой как Надя женщиной. Мне искренне стало её жалко и захотелось мне встретиться с тем мужчиной для выяснения истинной причины распада их семьи, попытаться их объединить, но изменившиеся вскоре обстоятельства не позволили это сделать.
Из рассказа Карапета я узнал, что мама Вали сумела ни только сама избежать резни и убежать в Россию, но с собой привезла и своих младших трех братьев и сестру. А привёз их в Россию своим последним рейсом умерший несколько лет тому назад в посёлке Черниговском старик Артын Гамалян, который в период той резни совершил по Чёрному морю 18 контрабандных рейсов, спасая армян. Мама вместе со своими братьями и сестрой тогда приехала в хутор Маратуки. Там их приютил её двоюродный брат по материнской линии Аведис Язычьян. А к тому времени будущий отец Вали Амбарцум был бобылём после смерти своей первой жены, и однажды увидев будущую маму Вали Манушак в процессе работы в хозяйстве её брата, решил жениться на ней, хотя его и предупреждали, что она не одна. Амбарцум – теперь мой тесть женился на Манушак и вместе с ней принял её братьев и сестру, вырастил, братьев женил, а сестру отдавал замуж, и всем им помог обстроить их жизнь на новом месте.
В процессе заинтересованной беседы я не заметил, как время быстро прошло и к полудню, наконец, пришёл домой Валин отец Амбарцум. Увидев его лёгко и приятно улыбающимся, с правильными чертами лицо с небольшими чётко уложенными усами на фоне рассказа Карапета о нём до этого, я почувствовал, что передо мной высоко благородный, умудрённый жизненным опытом человек.
Мы познакомились с ним в обнимку, и расселись на открытой веранде дома, а Валя и Надя со своей матерью крутились вокруг печки во дворе под маленьким лишь над самой печкой навесом так, что бедные женщины «пеклись» не только от жара печки, но и под жгучими лучами Солнца. Мне стало жалко их, но в тот момент, ничем им помочь не мог.
Тем временем Карапет, улучив момент и извинившись, отозвал своего дядю в сторонку и ему тоже, как вчера тёте, шепнул на ухо, и я невольно услышал ответ будущего тестя: раз молодые решили, я сопротивляться не буду! Что оттягивать?
У меня было желание броситься к тестю и обнять его за проявленную мудрость и благоразумие, но сдержал себя, чтобы не выдать себя в том, что я их подслушивал.
В это время около печки послышался звон разбитой посуды, а я повернувшись туда на звон, увидел на земле осколки разбитой тарелки с остатками пищи на них. Но никто на это не обратил особого внимания, только кто-то крикнул: «Это к счастью!» и все продолжили беседу, а вскоре Валин отец, извинившись, пошёл принимать душ, а я решил чуточку поспать и пошёл в спальную комнату…
Не успел я уснуть, как пришёл брат Вагаршак…
- Слушай! – в тревоге сказал он. – Скандал! Не хотят отдавать Валю! Говорят, что они не готовы к свадьбе. Что Валя не второй раз выходит замуж, чтобы её отдавать без фаты.
Я удивленно усмехнулся, так как этот вопрос с Валей был обговорен, что наша свадьба будет комсомольской (тогда это было модно) без роскоши, в том числе – фаты, цветов и всяких других формальностей.
- Ничего! – успокоил я его. – Я немного посплю, встану и решу вопрос. – В то же время попросил, чтобы подошла ко мне Валя.
- В чем дело, Валечка? – я привстал в постели, когда она подошла. – Мы же с тобой договорились, что фаты не будет?
Она промолчала, но, прослезившись, выбежала, а следом зашёл мой отец.
- Слушай! – категорично обратился он ко мне. – Начал дело сам, вставай, сам и решай, и доводи до конца! Я невесту со слезами не возьму. Вставай, иначе, ты меня знаешь: шапку под мышку и ушел! – повторил он своё обычное изречение, которое применял ранее в подобных ситуациях.
Мне не оставалось ничего, кроме как встать.
- Хорошо! Сейчас встану! – пообещал я, и следом за выходом отца из спальной встал, оделся и вышел в зал.
Там за прямоугольным столом сидели: мой отец, Валин отец и её дядя Агул. Я сел на свободный четвёртый стул, и, не вмешиваясь в их беседу, стал прислушиваться, о чём они говорят. Я понял, что тесть Амбарцум и мой отец – старые знакомые и беседуют как давнишние приятели. Оказалось, что ещё до коллективизации сельского хозяйства, когда отец жил в селе Каткова, он пригнал своих буйволиц в хутор Маратуки Армянского района, где тогда жил тесть, и поменял их у него на тех наших резвых как лошади быков черной и красной масти, которых мы сдали потом в колхоз. Признаков протеста со стороны тестя я не заметил, поэтому, улучив удобный момент, попросил прощения за своё включение в их разговор с приятными воспоминаниями.
- Извините! – сказал я им, – приятные воспоминания можно продолжить потом. Скажите, пожалуйста, что решили?
- Что решать? Вопрос решён! Надо нам подумать, сколько людей и кого приглашать, – почти дословно повторил тесть свои недавние слова в ответ на информацию Карапета.
- Тогда это решайте вы, я здесь никого не знаю, – обратился я к тестю и встал. Догадываясь в возможных у тестя финансовых затруднениях, из-за внезапности проблемы, продолжил. – Я понимаю отец, что эта проблема для вас как снег на голову, и вы не готовы. Поэтому расходы мои. – Я положил на стол 500 рублей. – Если не хватит, добавлю.
Еще раз попросил прощения за то, что прервал их беседу и вышел, чтобы разобраться с другими новыми родственниками, которые, как я понял, и являются протестантами. Но я никак не мог понять, почему дело принимает такой крутой поворот после данного на всё согласия отца Вали и молчания остальных?..
Только по истечению многих дней Валя призналась, что ту тарелку у печки во дворе уронила она, услышав слова отца о согласии на свадьбу сейчас. А, узнав её мнение, запротестовали и остальные, особенно сестра Надя.
Однако, тогда я не знал этой последовательности развития событий. И когда после согласования вопроса с тестем я вышел во двор, у печки под палящими лучами Солнца теща пекла то ли блины, то ли жарила ёку (особый лаваш) в яйцах. Я понял, что, хотя она в слезах, но раз, подумал я, она даже на солнцепеке готовится к трапезе в честь дорогих гостей, значит основной протестант не она. Во дворе, кроме неё никого не было видно.
- Где Надя и Валечка? – спросил её.
Она, шмыгая носом, молча, не глядя на меня, продолжая заниматься блинами и ёкой одновременно на двух сковородках, показала рукой в сторону огорода.
Я прошёл в огород на голоса и нашел Валю и Надю в глубине огорода среди высоких кукурузных стеблей. Надя, повыше Вали ростом, плакала навзрыд, а Валя, слегка задрав подбородок, и взяв Надю за локоть, что-то ей объясняла, но я не слышал, а когда она заметила меня, замолчала.
Подойдя к ним, я слегка положил свои ладони на их противоположные плечи, но, оставаясь на расстоянии и, стараясь придавать как можно нежный и умоляющий тон своим словам, попросил Надю перестать плакать.
- Я не плачу! – сказала она, вытирая слёзы и прерывисто с икотой дыша.
- Выслушай меня, пожалуйста, Надя! Ты извини меня за то, что я тебе об этом говорю, но я вынужден это сделать. Скажи, пожалуйста, ты вышла замуж, справив свадьбу, соблюдая все детали национальных традиций, включая даже мельчайшие элементы религиозных обрядов, а чем всё это закончилось? Мне очень жаль… извини меня, пожалуйста, но ты не успела родить первого ребёнка, как твой муж подло и предательски ушёл от тебя. А мы с Валей решили, что мы объединим наши судьбы без всяких обрядов. Но в то же время мы дали друг другу слово верности, а я пообещал Вале не давать её в обиду никому, никогда. Теперь же, после нашего родства, говорю, что сделаю то же самое по отношению к её родителям и к тебе, и это я выполню в любых условиях, хотя, как сказал Вале, золотых гор я никому не обещаю. Разделим меж собой и радость и горе. Так что, перестань, пожалуйста, плакать! Умоляю тебя, успокойся! И пойдём помогать маме, чтобы успеть подготовиться к вечеру! Будет всё в порядке... клянусь!
- Хорошо! – сказала она, вытирая слёзы. – Идите! Мы сейчас придём.
Вернулся я в дом, где перед домом на солнцепёке тёща продолжала стряпню, а в комнате старики продолжали свои воспоминания. Следом за мной пришли туда Надя, и Валя. Я ещё раз всем объяснил, что день за днем может придти приказ о моём призыве в армию и может не быть возможности ещё раз приезжать для организации вечеринки в честь нашей с Валей свадьбы. Поэтому сегодня же надо организовать вечеринку.
Все промолчали. Тогда, заявив, что молчание – знак согласия, предложил разделить функции для подготовки вечеринки. Мы с тестем пошли за покупками в магазин, Вагаршак и Карапет продолжали помогать женщинам, Валя и Надя, оставив на время маму одну у печки, пошли по станице приглашать на вечер односельчан.
К 23-м часам торжественный стол из расчёта на 22 персоны, включая хозяев и гостей, был накрыт. Самыми авторитетными и почётными гостями из числа соседей родителей Вали были бывшие учителя Вали до седьмого класса директор станичной семилетней школы Образцов Семен Михайлович и его жена Мария Владимировна. Сосед Валиных родителей молодой человек на джаникском струнном музыкальном инструменте «кяманче» играл как армянские, так и русские мелодии. Музицировать ему помогал Валин дядя Агул, который тоже умел играть на кяманче, но свой инструмент с собой не брал.
Вечер прошел на высоком уровне и весело с учётом ритуалов проведения армянских свадеб. Говорили тосты о каждом из участников, исполняли групповые танцы, пляски, пели песни, как армянские, так и русские, в одиночные и групповые. Причем в их исполнении принимали участие все, не зависимо от возраста и того, что исполняли. Не забывали и о байках, когда отдыхали после танцев. Уже было далеко за полночь, когда директор школы и его жена, извинившись, ссылаясь на свой возраст, изъявили желание покинуть свадьбу. Мы с Валей их проводили до самого их дома, ещё раз поблагодарили за участие в нашей свадьбе. Я повторил персональную признательность им за их труды по обучению и участию в воспитании Вали за время её учебы в их школе. А они в ответ ещё раз повторили свои хвалебные отзывы в адрес Вали, и высказали свою убежденность в том, что я с Валей буду счастлив...
- Но только в том случае, если вы будете её беречь?! – улыбаясь, но в серьезном тоне завершил свои пожелания директор, глядя на меня и обняв Валю на прощанье за плечи, а потом, крепко пожав мне руку.
Когда мы вернулись домой, свадьба продолжалась…
По обычаям того времени свадьба продолжалась до рассвета, и увозили или уводили, как получалась тогда у нас, невесту из родительского дома сразу после свадьбы утром рано по росе для счастья и урожая… Мы так и сделали. Гуляли до самого рассвета. И утром рано, как показалась заря, в завершение торжества в доме невесты, согласно правилам традиции, все участники торжества, вышли во двор в сопровождении музыки с прощальной мелодией, и во дворе исполнили джаникский круговой танец «Сэра бар» – «Танец любви», соблюдая принятую последовательность расположения танцующих. А она такая. Впереди танца ведущим идет дружок жениха, затем: жених, невеста, подружка (сестра) невестки. А за ними последовательность уже свободная: одни стоят вокруг и смотрят, а танцующие двигаются, кто, как и за кем хочет. Допускается, при отсутствии дружка, как было у нас, вариант, когда ведущим впереди танцует отец жениха или тамада свадьбы по его желанию, но никто другой. У нас ведущим танцевал мой отец, так как «Кнкэр» – дружок Владимир Маркович не мог оставить больницу без опеки врача и остался дома.
После исполнения трех кругов танца во дворе дома, не прекращая строй танца, вышли в калитку на дорогу и площадь за забором двора. Многие соседи, выходя из домов, наблюдали за завершением нашего торжества, а некоторые пристраивались к «хвосту» танца...
Совершив на площади тоже три круга этого танца, мы – уходящие попрощались с родителями и со всеми остающимися. Было заметно, что Надя немного отошла от вчерашних переживаний, и смирилась с замужеством сестры без старых обрядов. К тому же, как полагалось, она шла с нами как сестра невесты. Мать Вали была печальна, но держалась бойко, и я ещё раз убедился, что она пережившая большие тяготи женщина, о чём я догадывался с первых часов нашего знакомства. В то же время, я заметил, что даже у отца Вали губы дрожали…
Мать и отца Вали я обнял, поцеловал их, просил не волноваться за свою дочь, заверив их ещё раз, что её в обиду не дам никогда, и что не забуду и о них.
С остальными участниками свадьбы попрощался я поднятием рук выше головы, поблагодарил всех за участие в нашем торжестве, а потом поклоном и приложением правой руки к сердцу, держа Валю под руку левой рукой, направились в сторону выхода из станицы. Потом, отделившись и постепенно удаляясь от провожающих, ещё ни раз отворачиваясь к ним, махали им рукой, пока не скрылись мы за висячим мостом через речку Курджибку, протекающую посредине станицы недалеко от дома Валиных родителей...
Провожали нас и дальние по улице односельчане родителей Вали, не бывшие на свадьбе, но то ли проснувшиеся на наше шумное прощание, то ли выгоняющие в своё время скот на пастбища, или просто обычные любители встречать рассвет…
Оказалось, что Вагаршака я прихватил не напрасно. Хотя наша свадьба получилась экспромтом, но родители Вали приданое действительно дали, и пришлось его нести не только Вагаршаку, но вынуждены были подключить в это дело и Карапета, а стариков и Надю мы ничем не загружали
Прошли мы около 25 километров по лесу и по полям через станицу Безводную. Прибыли на станцию Самурскую к полудню. До прибытия туда Кукушки для следования на станцию Черниговскую оставалось больше 4 часов. Вагаршак и Карапет выразили желание идти и дальше пешком около 10 километров, не дожидаясь поезда. Я согласился с этим, и за одно просил передать дома нашим, чтобы они подготовились к свадьбе сегодня. Это было положено и по обычаям: свадьба в доме жениха продолжается в день прибытия туда невесты ещё и потому, что завтра рабочий день. С таким заданием они продолжили путь. К ним присоединились старики и Надя, а мы с Валей пошли к родителям моего институтского друга Володи Гурина, живущим недалеко от станции. С одной стороны я хотел их пригласить к нам на свадьбу, а с другой – надо было устранить маленькую аварию, которая случилась с платьем Вали. Когда шли в лесу по тропе, платье зацепилось за ветку, и разошёлся на нём шов.
У Володи дома оказались только его мать – тетя Катя и его две сестрички: Рая и Зоя. Тетя Катя встретила нас восторженно, а Рая и Зоя испытующе осматривали Валю с ног до головы. Мы поздоровались, обнялись с тётей Катей, как и в прежние годы, когда я приходил к ним Володей в период учёбы в институте. Я познакомил с ними Валю как невесту, уточнив, что идём со свадьбы у родителей Вали в станице Дагестанской к нам домой, где вечером свадьба будет продолжена, и тут же пригласил их к себе на это торжество. Тетя Катя поблагодарила, и с сожалением заявила, что они не могут быть, а если бы Володя, мол, был дома, то он бы обязательно пошёл.
Они засуетились и начали накрывать на стол, предлагая пообедать. Но мы отказались, объяснив, что всю ночь до утра на свадьбе ели. А я попросил их иголку с зеленой ниткой под цвет платья, объяснив, для чего они нужны.
Тетя Катя принесла коробку с принадлежностями для пошива, надела в ушко иголки нитку и, подошла к Вале, готовая выполнить работу сама.
- Нет! – я возразил ей, взяв с её рук иголку с ниткой, и, объяснив в шутку, что, согласно народному поверью, в день свадьбы никто, кроме жениха, не имеет право касаться тела и одежды невесты…
- Дай сюда иголку! – тихо сказала Валя.
Девочки тёти Кати тихо захихикали, прикрываясь ладонями и глядя на нас сквозь промежутки растопыренных пальцев.
- Нельзя! – возразил я и Вале. – Бабушка мне всегда говорила, что человек не должен что-либо шить сам на себе, ибо в таких случаях он может прошить и свою душу, тогда у него не будет души, значит и счастья.
Девочки опять захихикали, а тётя Катя внимательно прислушивалась, а потом сказала, что, как она знает, на человеке вообще нельзя сшивать ничего, даже пуговицу.
- Правильно! – подтвердил я, но одновременно уточнил. – Это можно делать, но в таком случае надо, чтобы человек, на котором что-то шьют, один из своих пальцев руки брал себе в рот и слегка его прикусил. Девочки опять захихикали, а я, посмотрев на них, спросил: а вы знаете, почему так делать? А когда они одновременно покачали головой, я объяснил: для того, чтобы человек, на котором что-то шьют, первое – не отвлекался, второе – не мешал тому, кто шьет, и третье – чтобы он не ударил мастера, если тот заденет за тело хозяина одежды.
Девочки опять захихикали, переходя на хохот и прикрывая лица и глаза ладонями. А, посмотрев на девочек, в шутку я предложил Вале прикусить свой любой палец, а когда под хихиканье девочек она выполнила моё предложение, я начал свою работу. Тем временем тётя Катя и девочки начали хлопотать на печке, а я, закончив свою работу, вернул иголку с остатком ниток тёте Кате, прогладил новый шов на колене Вали и спросил тётю Катю: «ну как?». Она, глубоко вздохнув, воскликнула: ой Серёжа, молодец! Ничем не отличается от старого машинного шва, как будто оно и не было распущенно. Сделал, как специалист.
- Ничего сложного, тётя Катя. Меня многому научила сложная и трудная жизнь, - похвастался я, хотя она об этом знала из прежних рассказов Володи об этом.
Мы уже собирались уходить, когда тётя Катя с помощью девочек наскоро накрыла на стол, и повторно предложила перекусить. Хотя мы не были голодны и ране отказывались от угощения, но слегка закусили, чтобы их не обидеть. Заодно взаимно выяснили ещё кое, какие новости в жизни их семье, спросил я о Володе, о дяде Емельяне и об Иване, который, оказалось, что уже вернулся из армии и женился, и мы поспешили, чтобы не опоздать на Кукушку.
Прибыли мы с Валей в центр нашего поселка около половины пятого вечера. Ссаживая Валю с вагона, взяв обеими руками за её талию, тут только я обратил внимание на то, что на её ногах танкетки на высокой пробковой платформе, очень модные в то время, но, на мой взгляд, для невесты туфли должны быть более изящные. Да ещё только сейчас я кинулся, что нельзя на свадьбе приводить невесту в свой дом в старой обуви, и, взяв Валю под руку, повернул назад к промтоварному магазину.
Спросил продавцу, нет ли у них приличных туфлей 36-го размера, на что она, посмотрев на меня и на Валю, с сожалением ответила, что ничего подходящего нет. Но на самой верхней полке магазина я заметил красивые туфли из хромовой кожи бордового цвета с высокими каблуками, стоящие отдельно от остальных вещей. Вспомнил, что почти точно такие туфли в 1945-м году я привозил моей сестре Вартуш из Еревана. Попросил подать их нам, чтобы померить на ноги Вали, а продавщица, запротестовала.
- Они уже проданы! Человек пошел за деньгами, – виновато заявила она, покраснев, видимо, считая неудобным так сходу отказать их молодому доктору
- Как проданы, если они стоят у вас на виду?! Проданный товар не должен быть на виду. Подайте, пожалуйста, их нам померить, а потом решим, проданы они или нет, – в шутку и всерьёз я попросил продавщицу.
- Нет! Я не могу! – ещё больше покраснев, она заявила. – Покупатель имеет право откладывать товар. Она отложила их на два часа, и пошла за деньгами. Если она за это время не придёт, пожалуйста, тогда я их вам подам.
- Лидочка! – назвал я её по имени и нежно. – Отложенный товар должен быть под прилавком, а не на виду. Дайте их, пожалуйста, мы их померим на ноги моей невесты, - показал я на Валю, стоящую рядом, - если они не подойдут ей, уйдём… мы спешим, а подойдут – подождём. Но учтите, что мы – первые после того покупателя. На это-то мы имеем право? – теперь в категоричной форме сказал я, будучи готов ждать и до закрытия магазина.
Продавщица замялась и посмотрела сверх наших голов в зал магазина. Я обернулся, и… ой… заметил там свою сестру Вартуш. Обняв, поприветствовал её. И тут же заметил, что они с продавщицей, моргая, переглядывались друг с другом. А после мгновения, продавщица молча поднялась на стремянку и достала те туфли и протянула между мной и Вартуш, и было непонятно, кому она протягивает их, а Вартуш, обняла Валю, а потом отодвинула туфли к ней, предложив померить их…
Оказалось, что потенциальным покупателем тех туфлей была моя сестра. Мне не хотелось обидеть и сестру, но туфли были крайне необходимы в данный момент Вале. Но она, видимо, поняв происходящее, нехотя померив их и посмотрев на меня, сказала, что они ей не совсем нравятся, хотя они оказались по её ноге так, будто они были пошиты по её ноге по заказу. Но Валя, отодвинула их от себя… и мне на ухо сказала, что она не хочет их. Но кто был рядом, услышали это, и началось…
- Ой! Что вы? Что вы? Такая красота? Да вы что? Лучше не бывает! – наседали они на Валю, а, узнав, что покупатель тех туфлей я, их молодой доктор, подходили ко мне ближе и настаивали. – Седрак Агопович! Не надо раздумывать, да берите, и всё. Обязательно! – Настаивали, хотя я и не собирался раздумывать и уже считал деньги.
Я понял, почему эти туфли «не нравятся Вале», и, повернувшись к Вартуш, сказал ей, что в ближайшее время я ей куплю любые туфли, какие ей понравятся.
- Носи на здоровье, Валя! – Обратилась Вартуш к ней. – Пусть будут они подарком тебе от меня. – И ещё раз обняла её
Зная, что такой дорогой подарок для моей сестры будет непосильным, несколько дней спустя я ей купил другие туфли по такой же, примерно цене.
К нам домой мы с моей Валей пришли уже в седьмом часу вечера. У нас во дворе, кроме родителей и родных, полно было и соседей. Все они встали и встретили нас весело с возгласами: «Добро пожаловать» по-армянски и по-русски. Со всеми поздоровался я за руку, а с некоторыми, наиболее близкими – в обнимку. Валю представил сначала всем, а потом подошли к родителям, и представил им персонально, хотя они её знали. Они обняли сначала Валю, а потом и меня, и вновь обращаясь персонально к Вале: «Просим в наш дом! Чувствуй себя как у своих родителей!..
Только осмотревшись после церемонии встречи, я заметил, что, по существу, никакой подготовки к торжеству на сегодня нет: жена старшего брата Михаила Ева и две соседки, не спеша, чистят картошку, а остальные наблюдают за церемонией встречи жениха и невесты…
Я с удивлением спросил безадресно, оглядываясь в поисках Вагаршака, который должен был передать мою просьбу о продолжении свадьбы сегодня, почему они только начинают чистить картошку?
- Куда спешить? Успеем! Ещё целые сутки! – Спокойно, в своём обычном добродушно спокойном амплуа, сказала невестка Ева, продолжая, так же не спеша, чистить картошку, тихо ухмыляясь под нос.
Вагаршак рубил дрова на улице за забором. Я позвал его, а он, услышав наш с невесткой диалог, оставив топор, направлялся к нам. Открывая калитку и входя во двор с охапкой наколотых дров, стал оправдываться.
- Я им передал точно так, как ты сказал, а они решили отложить свадьбу на завтра, – сказал он, догадываясь, какой вопрос я собираюсь ему задать.
Я был возмущён, но постарался это не показывать…
- Через три-четыре часа гости будут здесь! – спокойно, но решительно я объявил. – Чтобы свадебный стол к этому времени был готов!
Все опешили и переглянулись. Я повторил сказанное. Дал Вагаршаку 300 рублей и распорядился сесть на свой велосипед и через час-полтора быть дома с закупленными: макаронами, вермишелью, крупами, разными консервами, с колбасой, с двумя (не больше) бутылками для любителей водки, конфетами, пряниками и другими, на его усмотрение, называя примерное количество каждого из них. Попросил соседских друзей Ншана и Пилоса помочь заготовить дрова, дал отцу деньги для приобретения у соседей, по его выбору, вина, а сам сел на второй велосипед, ещё раз распорядился, чтобы не позже десяти вечера торжественный стол был открыт, и вслед за братом поехал в центр приглашать гостей…
К тому времени бывший в мою бытность директор школы Чугурян Себуг Ншанович, уходя на пенсию, уехал на Родину в Ереван, а на его место директором школы был Корманукян. В школе из знакомых учителей остался только, он. Но, учитывая наши с ним в прошлом холодные отношения, хотя характеристику мне на прощанье со школой написал хорошую, его не стал приглашать. Обошёл несколько особо близких родственников и направился домой. Уже начались сумерки, и я не заметил, как на большой скорости переднее колесо велосипеда упало в колею... и... я пролетел мимо столба электролинии, чуть не коснувшись его головой. Угодил в яму с жижей грязи. Встал, ощупал себя, как будто весь целый, но единственная из моего скудного «гардероба» на мне рубашка жениха оборвана и вся в грязи, а переднее колесо велосипеда восьмеркой…
Ясно, что теперь должен был не ехать на велосипеде, а нести его на себе. Это происходило на улице против дома Валиной тёти. Я поднял велосипед, осторожно, чтобы никто не видел, поставил его во дворе и пошёл домой почти 4 километра пешком.
Когда с некоторым опозданием пришёл домой, женщины продолжали накрывать на столы, и как увидели меня в грязной оборванной рубашке, все хором ахнули. Мама, Вартуш и Ева, бросив свои дела, кинулись ко мне с воплями и вопросами: что случилось, как? И начали меня ощупывать и снимать с меня рубашку.
- Ничего! Бывает! Обошлось. – Успокаивал я их, освобождаясь от рубашки, и пошёл к умывальнику.
Валя и Надя, занятые беседой со своей двоюродной сестрой Гехнер в дальней комнате дома, только выходя на шум на веранду, заметили моё состояние. Валя, подбежав ко мне, растерянно взяла меня за плечо и, умоляюще глядя мне в глаза, спросила: что случилось? А Надя, чуть ли не со слезами, стояла в стороне, вопросительно наблюдая за всем происходящим.
Мне пришлось и их успокоить, объясняя, что ничего страшного не случилось, что сейчас умоюсь, и всё будет в порядке...
Невестка Ева и мама начали решать проблему рубашки жениха, а время застолья приближалось... большинство гостей на месте и с нетерпением ждали команды садиться за столы, а у жениха нет приличной рубашки…
Вызвалась помочь соседская девушка Шура, дочь Авжияна (Снабяна) Карапета. Она училась на курсах кройки и шитья, и, будучи невестой моего младшего брата Вагаршака, о чём я тогда не знал, втайне от наших родителей и родственников, готовила мне к свадьбе подарок рубашку, которая была уже готова, но подходящих пуговиц найти она пока не успела, и рубашка была без них. Завели меня в спальную комнату и стали наряжать. Рубашка оказалась пошитой точно по моим размерам, будто с несколькими примерками. Шура сама в местах пуговиц наживила нитками, и жених был готов…
Когда меня вывели из спальной комнаты и мы с Валей сели на свои места, согласно ритуалу – между «Гайсэнкур» (сестрой невесты) Надей и «Кнкэром» (дружком) Владимиром Марковичем, гости тоже расселись за столы. Кто заметил отсутствие пуговиц на рубашке жениха, понимающе промолчали, будто посчитали, что так и надо...
Тамадой я предложил выбрать друга моего погибшего старшего брата Камсара Парталяна Гарапеда, вернувшегося с фронта в своё время с наибольшим в селе числом орденов и медалей на груди…
Музицировали на свадьбе мои соседские друзья детства Ншан Дудукчян и Сет Гамалян, Ншан – на мандолине, а Сет – на кяманче. Я невольно посчитал число участников торжества. По случайному совпадению у нас было их точно столько же, сколько у Валиных родителей – 22 человека, но, как и у них, веселились, будто все сельчане были у нас дома на торжестве.
Свадьба была в разгаре, когда, вдруг, тамада предложил нам с Валей встать и объявил, что подошло время исполнения одной из важных деталей традиционного ритуала армянской свадьбы, и он распорядился принести на стол большую тарелку.
Я понял, о чём идет речь, встал, попросил у тамады извинения за то, что вмешиваюсь в его дела, и заявил:
- Дорогой тамада! – Я встал. – Мы с Валей договорились, как и многие другие детали ритуала свадьбы, которые не соблюли, так и эту не соблюдать, поэтому прошу этого не делать, - но продолжал стоять в ожидании его решения.
- Садись, садись, дорогой! – мягко сказал он мне, улыбаясь и показывая на стул рукой. – Это не твоё дело! – и, вдруг заговорил в стихах:
«Тебе сегодня положено:
Все тосты слушать внимательно.
Сидеть как можно тихо, молчать
Что скажут люди, на ус мотать»
Тем временем принесли тарелку, и пошли персональные тосты в наш с Валей адрес и подарки. Самая большая бумажная денежная сумма на тарелке была пятирублевая купюра, остальные деньги были по 3, 5, 10 и 20 копеек. Всего было собрано около 20 рублей.
Самый большой подарок преподнёс, вернее не преподнёс, а лишь – его назвал мой отец. Он встал с полным стаканом тёмного вина в руке, вышел из-за стола, стал посредине комнаты, чуть дальше от него, и торжественно обратился ко всем.
- Товарищи! Уважаемые гости! – обозрел он всех, направляя руку со стаканом в сторону каждого, сидящего за столами и обслуживающих застолье. – Мой сын Седрак, выходец из села, только что окончил медицинский институт, стал врачом, а сегодня он, решил жениться и привёл в нашу семью свою любимую прекрасную девушку Валю, – поклонился он Вале. – Я поздравляю их с женитьбой, а его избраннице Вале говорю: добро пожаловать, доченька, в нашу семью! Чувствуй себя у нас как у своих родителей! – Подошёл он к Вале и коснулся своим стаканом с вином к её стакану, а затем, сделав то же самое со мной, продолжил. – В помощь созданию материальной базы вашей молодой семьи, я дарю вам… козу!!!
Застолье взорвалось хохотом и аплодисментами... а потом притихло, так как отец поднял руку, и гости поняли, что он хочет ещё что-то сказать...
- Правда, она… хромая...
Застолье задвигалось от смеха с выражением эмоций толканием соседей друг друга, и, доставая платочки из карманов и вытирая слёзы смеха...
Тамада Гарапед, постучав алюминиевой ложкой по неполной четвертной бутыли с вином, обратился ко всем и попросил успокоиться и дать возможность самому уважаемому человеку досказать тост.
- Понимаете? – продолжил отец, когда немного утихло застолье. – Она хорошая, даёт много молока, но была шкодливая. – Взрыв смеха повторился и отец был вынужден опять его переждать, – и, однажды, когда прыгала через забор, задняя нога застряла и поломалась. Кочкон Калуст наложил шину, и кости приросли. Правда, немного приросли криво, и она хромает…
Хохот возобновился, но с вздохом сожаления, а отец не стал дожидаться затишья и продолжил.
- Всё равно она даёт почти полтора литра молока в каждую дойку, а скоро она окотится, и козлёнок будет нормальным…
Хохот и аплодисменты смешались, и кто-то крикнул: «Молодец! Ура!», и тут же все притихли, видимо, понимая положение отца…
Мне стало отца так жалко... Ведь он, я понял, всё это говорил серьёзно и от души, ибо у него ничего другого для подарка сыну не было. А он был солидным человеком: защищал Россию при царском режиме, в период гражданской войны и при Советской власти. Б будучи батраком и получив в период НЭПА надел земли, до коллективизации создал довольно солидное по тем временам своё хозяйство. Мы имели: большой участок земли, пару быков, лошадь, корову и буйволицу, лошадь, подводу четырёхколёсную и одноконку, плуг, борону, табачный сарай. При коллективизации всё это, кроме одной коровы, он сдал в колхоз одним из первых, и его избрали первым председателем колхоза в селе Каткова тогдашнего Туапсинского района Краснодарского края. А потом пошли на него доносы недоброжелателей, но он выжил, переехал на Кубань, преданно трудился на различных рядовых и руководящих должностях, а теперь – вновь председатель колхоза. Однако сегодня он имеет лишь возможность подарить сыну на свадьбе только хромую козу, потому что он не хапуга, как многие другие… иначе, разве он унижался бы с этой хромой козой?..
Конечно, коза была нам ни к чему, и мы ею заниматься не собирались. Но чтобы не обидеть отца своим отказом от подарка, я тепло поблагодарил его за подарок и заявил, что мы с Валей просим его и маму временно оставить козу у себя до тех пор, пока мы для неё создадим соответствующие условия у нас.
Хотя старший брат Михаил находился ещё в заключении, и пришлось лишь произнести тост в его адрес в его отсутствии, но свадьба у жениха, как и у невесты, прошло весело. Никто не хотел уходить, но, как и полагалось по ритуалу, свадьба у жениха закончилась раньше, чем у невесты – у родителей Вали, ибо завтра для всех – рабочий день. Владимир Маркович мне разрешил не выходить на работу два дня. Со всеми гостями распрощались. Гостей из-за речки, в том числе и Владимира Марковича, проводил до центра мой младший брат, а мы с Валей попытались помочь убирать со столов и столы, но нам запретили в этом принимать участие, мол, по обычаю, не положено...

ОТДЕЛЕНИЕ ОТ СЕМЬИ ОТЦКА.
На следующий день после свадьбы мы с Валей, как и планировали, перешли в служебную квартиру при больнице, предусмотренную для второго врача, которую я ранее отказывался занимать, будучи одиноким. Но теперь не было оснований жить далеко от больницы, пусть даже у родителей, ибо надо было распределить нагрузку работы между нами с Владимиром Марковичем справедливо в течение суток
У нас в первое время не было никакой мебели, и нам на прокат сестра Вартуш дала железную кровать на панцирной сетке, а постель – приданое нам дали родители Вали, посуду тоже часть дали они, а часть мои родители, и кое-что купили сами. И начали привыкать к условиям семейной жизни отдельно от остальных членов большой семьи родителей…

ВСТРЕЧА С ОФИЦЕРОМ
Спустя неделю после свадьбы Валя заболела малярией, и сразу начали лечить её радикально внутримышечными инъекциями акрихина, в результате она пожелтела, и изменилась в лице до неузнаваемости. Тут же акрихин отменили, и перешли на бигумаль, но долго былая свежесть и красота её лица не восстанавливалась... Я всю жизнь терзаю себя за ту оплошность, но, как не старался год за годом своим вниманием и всякими способами хоть частично восстановить прежнюю красоту её лица, мне это не удалось... Но она для меня оставалась и остаётся такой же красавицей, как и прежде…
И вот в те дни ко мне в амбулаторию на прием зашёл бывший ученик нашей школы классом ниже меня с не ахти примерным поведением в период учебы некий, скажем Николай. Оказалось, что он ко мне зашёл ни как больной, а проведать меня. Я поблагодарил его за внимание, и предложил ему, чтобы он зашёл ко мне домой, пообещав быстро завершить приём больных и отметить нашу с ним встречу. Это, несмотря на то, что в период учёбы с ним у нас дружбы не было. Я подумал: мало ли бывало в школе? Теперь он в форме лейтенанта артиллерии. С учётом всего этого я похвастался ему, что я женат на Вале Хастян, которую он, возможно, знает по школе.
- Да. Конечно, знаю! – подтвердил он. – Но нет! Без тебя неудобно, – сказал, проявив скромность, которую у него в период учёбы в школе я не замечал, – я пройду в школу, встречусь с учителями, и тогда зайду. – Предложил он свой вариант.
- Хорошо! – обрадовался я. – После приема больных в амбулатории я должен провести в школе профилактический осмотр учащихся. Там встретимся и вместе вернемся ко мне. Не прощаюсь. – Сказал я и он ушёл.
После приёма больных я пошёл в школу, не заходя к себе, хотя шёл мимо, чтобы сэкономить время. Лейтенанта там не оказалось. Он там не появился и к концу осмотра учеников. Я подумал, вероятно, у него планы поменялись, и после осмотра детей я вернулся домой. По пути в амбулаторию, думая, что он всё же к нам зайдет, решил предупредить Валю, что у нас будет гость, чтобы она приготовила угощенье, и зашел к себе. Лейтенант… оказался у нас… руки в брюки в галифе широкими шагами прохаживается по комнате, и что-то рассказывает Вале, а она сидит за столом и покорно слушает его. Это меня не удивило, а покоробило. Ведь я сам ему предлагал зайти ко мне, сообщив, что Валя дома, и не я сказал ему: без меня не заходи, а он сам заявил, что ему неудобно это делать, когда меня нет дома. И, вдруг он передумал, и около двух часов у меня в гостях без меня. Я был на грани взрыва, но постарался себя сдержать, и даже старался не показывать своего недовольства.
- Ого! Ты уже здесь? Молодец! А почему стол пустой? – спросил я, обратившись вначале к гостью и затем переведя взгляд на Валею.
- Тебя ждали, - встала Валя и начала накрывать на стол.
Я мог бы пока задержаться, и на работу пойти позже, но решил отвлечься от вдруг возникшего волнения, и чтобы сдержать себя, извинился перед гостем и сказал Вале, чтобы она продолжала накрывать на стол, а я этим временем на несколько минут пройду в амбулаторию дам распоряжение и вернусь. И направился на выход, но меня остановило обращение гостя ко мне
- Слушай! Седрак! – услышал я голос лейтенанта за моей спиной, и остановился. – Что ты сделал с Валей? В кого ты превратил её?
Меня, будто облили кипятком. Я не только вспомнил его до неприличия ловеласничания в школе со всеми девочками, но и понял, что элементам такта его не научило ни училище и не служба в армии, и он остался тем же самолюбивым нахалом и неотесанным хамом. Он, произнося эти слова, продолжал прохаживаться руки в брюки в полуголифе по комнате широкими шагами, глядя то на меня, то на Валю, видимо в ожидании моего ответа. Я остановился и посмотрел на него, стараясь не сорваться, хотя у меня в душе закипело возмущение как пар в котле паровоза…
- Знаешь что, товарищ Лейтенант? – сдержанно, но жестко я начал. – Моя жена, какая она ни есть, она моя жена! Чьё-либо мнение о ней меня не волнует. Кому не нравится она или моё отношение к ней, могут к нам не приходить!
Я специально не сказал «может», чтобы он это не принял в свой адрес, но помимо своей воли показал безадресно на дверь.
То ли он всё же понял свою оплошность, то ли обиделся, но его ветром сдуло, и он раньше меня выскочил в дверь, не произнося больше ни слова.
Я не стал его останавливать и не сказал ни слова…
Мы с Валей позже не раз возвращались к этому событию, и она не одобряла мою излишне жесткую реакцию на поведение гостя. И я, повзрослев, стал подумывать, что, возможно, действительно можно было поступить мягче, но кому бы из моих друзей я не рассказывал, почти все одобряют мои тогдашние действия…
Предлагаю читателю одно из моих признательных стихотворений в её адрес, написанное через много лет после тех лет.
А теперь, уважаемый читатель, я написал о том случае откровенно и вам, так, как было, без малейшего искажения, правда, не назвав его настоящего имени и фамилии, чтобы не обидеть его живых детей или внуков, а вам давать оценку его поведению и моей реакции на него...

БАНКА МЁДА.
Мы с Владимиром Марковичем, став кумовьями, сблизились ещё больше, и были более откровенны. Но я заметил, что почти каждый больной ему всегда что-то приносил, иногда на работу, а чаще – домой. Мы с ним жили в одном больничном доме, рассчитанном на две семьи в соседних подъездах, и всё это я видел, но делал вид, что я ничего не вижу, а если невольно и увидел, то на это не обращал внимания. В то же время, будучи воспитан в духе советской морали: «медицинская помощь у нас бесплатная и никакой дополнительной платы за неё». Валю предупредил, чтобы она никаких преподношений не принимала. Но, всё же, однажды, когда после работы вернулся домой, на краю дровяной печки увидел полулитровую банку мёда.
- Что это за мёд и почему он стоит на краю печки? – обратился я к ней.
- Была какая-то молодая женщина, - виноватым выражением лица начала она объяснять, - назвалась она Тоней Косяковой и сказала, что у неё всё в порядке, что брат её приезжал, маме лучше, и просила передать тебе спасибо за помощь и ушла, а позже я заметила эту банку на краю печки. Я схватила её и вышла вдогонку, чтобы вернуть её хозяйке, но она уже была далеко за калиткой, и я не стала догонять или вслед кричать, считая это не удобным...
Я вспомнил, как недели три тому назад ко мне обратилась та женщина – Тоня Косякова, бывшая ученица параллельного со мной класса русского сектора. Она после восьмого или девятого класса, оставив учёбу, вышла замуж. Её мама недавно тяжело болела, и я дал ей об этом справку, чтобы брата отпустили из армии на побывку.
Я не стал Валю упрекать, но мягко сказал, чтобы в будущем старалась, такие преподношения не принимать.
В один из последующих дней, встретив Тоню в посёлке и взяв её по-приятельски за локоть, чтобы это не выглядело официально, сказал: Тоня, я тебя прошу, больше таких вещей не делать.
- Каких вещей? – удивлённо посмотрела она мне в глаза. – Когда и что я не так сделала?
- Если мне будет нужен мёд, то я знаю, что твой отец, работая лесничим, занимается и пчеловодством, и знаю, что у него чистый природный мёд без всяких примесей. Сам приду и куплю мёд у вас.
- А что не понравился тот, что я принесла? – с чувством вины спросила она
- Нет, Тонечка, мёд очень сладкий, вкусный и ароматный. Но я помог тебе вызвать брата на побывку не из расчёта, что ты потом за это принесёшь нам мёд. Если мне он будет нужен, я приду к вам и куплю.
Тоня смутилась, и пообещала учесть это на будущее…

ПРЕСТУПНАЯ ПРОСЬБА.
Вскоре после случая с банкой мёда ко мне обратился бухгалтер колхоза в посёлке Тубы. Пообещав большую по тем временам сумму денег, он попросил меня сделать его жене аборт, объяснив, что у них пятеро детей и больше не хотят их иметь.
В те годы аборты были строго запрещены под уголовную ответственность. Даже в институте преподавателям кафедры акушерства и гинекологии запрещали показывать нам – студентам все детали техники его производства. Объясняли, что когда после института пройдём специализацию по гинекологии, лишь тогда по разрешению специальной комиссии можем такие операции производить. Но, кто из нас проявлял интерес к гинекологии и планировал в будущем специализироваться по этой специальности, то ему показывали эти детали со строгой оговоркой, что они запрещены, мол, нам это показывают на случай необходимости спасения женщины, если она попадет в больницу после криминального аборта. Но, что и в таких случаях необходимо производить его после комиссионного оформлением предусмотренных на такие случаи документов. Проявляя на практических занятиях активность, в институте мне приходилось вместе с преподавателем выполнять несколько абортов. Так что, методика его выполнения в основном мне была знакома. Однако, чтобы посетитель не обиделся на меня, я ему сказал, что аборты делать я не могу, что он опасен для его жены, да ещё законом они запрещены, что для производства аборта должно быть заключение специальной медицинской комиссии.
Он, промолчав, ушёл. Однако потом до меня дошли сплетни, что я, якобы неуч, ничего не умею делать кроме выписки рецептов, потому и ничего от больных не принимаю, что я глупый законник.
Я догадывался, откуда эти сплетни, но как с самими их предполагаемыми авторами, так и с другими людьми, кто распространял их с поддержкой или с осуждением автора, в дискуссию не вступал. Надеялся, что время всё поставит на свои места.

СУШЕНЫЕ КАШТАНЫ.
Первые дни моей работы Владимир Маркович, то ли для испытания моих знаний, то ли, надеясь на их свежесть в моей памяти, передал мне несколько тяжелых больных, которых он лечил довольно длительное время сам, но их излечение затягивалось. В числе тех больных был симпатичный мальчик 10-12 лет Аршак Мазлумян, двоюродный брат Вали, но тогда я ещё не знал, что он вскоре станет моим родственником. У него тогда был «опоясывающий лишай» в грудной области в тяжёлой буллёзной форме. Это тяжёлое вирусное заболевание. Лечение надо было безотлагательно изменить, чтобы избегать осложнений вторичной инфекцией.
Чтобы главный врач не обиделся за мои видоизменения его назначений, я их предварительно с ним согласовал и ввел дополнительные процедуры и новые лекарственные средства, в результате чего вскоре мальчика выписали практически здоровым. Прошло после этого около трёх месяцев, и я уже и забыл об этом, а после моей женитьбы он стал моим родственником. И однажды, когда мы с Владимиром Марковичем после обхода больных сидели в его кабинете и заполняли дневники историй болезней, вдруг дверь кабинета открылась, и зашёл к нам тот мальчик с двумя большими кульками из газет, прижатых к груди руками в обхват. Я, узнав его, и вскочил со стула с намерением посмотреть отдаленный результат своего лечения, но он положил на стол те два кулька и побежал.
- Как дела, Аршак? – успел я только крикнуть ему в спину, когда он направлялся на выход…
- Всё хорошо! Спасибо! – тоже крикнул он, не отворачиваясь, и выбежал, закрыв за собой дверь.
Я взял и развернул оба кулька. В каждом из них было уложено по громадному кольцу из предварительно варёных, нанизанных на шпагат и высушенных каштанов (не одесских декоративных, а местных съедобных кавказских)…
Считая это «взяткой», я схватил оба кулька в охапку и выбежал вслед за Аршаком, чтобы вернуть их ему, но уже его и след простыл.
Вернулся я в кабинет с кульками и положил их обратно на стол. А Владимир Маркович, никак не отреагировав на происходящее, продолжал заполнять истории болезни. А я, опомнившись, один кулек осторожно положил обратно на стол, ближе к половине, где сидел Владимир Маркович, а второй, который я продолжал держать в своих руках, протянул главной медсестре Валентине, которая, выписывая назначения больным из историй болезней для заявки в аптеку, одновременно наблюдала за тем, что происходило. Я протянул ей кулёк и попросил её раздать каштаны из этого кулька больным. Но она, отодвинув протянутый ей кулёк от себя, в официальном тоне, но тихо сказала: извините! Сидрак Агопович! Дали их Вам? Вы и раздайте.
Только теперь я подумал, что я никакого права не имею распоряжаться и вторым кульком: возможно, и оба кулька были предназначены Владимиру Марковичу? Тем более, что всё происходило в его присутствии и в его кабинете, а в таком случае без его – главного врача ведома я не имел никакого права распоряжаться этими кульками и вмешиваться во всякие дела, происходящие в его присутствии.
Поняв всё это, я положил второй кулек радом с первым молча, извинился безадресно, сел и продолжал работать.
Предусмотрительно, дождавшись, когда главная медсестра вышла из кабинета и закрыла за собой дверь, Владимир Маркович, продолжая писать, тихо назвал меня, видимо, чтобы что-то сказать. Но я не дал ему это сделать.
- Прошу вас, Владимир Маркович, простить меня! – сказал я, вставая и положив ручку на стол. – Я дважды не прав.
- Да ни это важно. Сергей Агопович! Прав или не прав. Хорошо, что вы не догнали мальчика. Представляете, что бы он подумал, если бы вы догнали его и вернули ему эти кульки?
Я не только ничего не говорил старшему коллеге, но мне стыдно было поднимать уже опущенную свою голову и посмотреть ему в глаза, ибо я уже понял всю суть необдуманного моего поступка.
- Садитесь, - сказал он мягко, взяв меня за плечо. – Вы же успешно его вылечили, и он решил вас отблагодарить. Но, не имея ничего другого, дождался сезона каштанов, пошёл в лес, собрал, сварил и нанизал их на шпагаты, чтобы красиво выглядел подарок, высушил и принес вам. А знаете, какую бы вы нанесли ему обиду, если бы его догнали, и вернули эти кульки? Он бы подумал, что вы их возвращаете не потому, что вообще не принимаете преподношений, а потому, что он преподнес вам слишком скромный – дешевый, недостойный ваших трудов подарок. Он бы о вас остался худшего мнения, чем, если бы вы приняли его подарок, и не просто приняли, а приняли бы с восхищением, поблагодарили бы его и похвалили за особые старания. Причём, чем беднее пациент и чем скромнее подарок, тем больше надо им восхищаться, заявляя, что не стоило ему идти на такие затраты, усилия или мучения...
Я ещё раз повторил свою просьбу о прощении за допущенную мной оплошность, и рассказал о наставлениях профессора Керопьяна на последних своих лекциях, подчеркнув, что я, почему-то пренебрег его предупреждением о подобной ситуации, и тут же попал в неловкое положение. Я понял, что одно дело слушать наставления теоретически, и совсем другое почувствовать это после допущенной оплошности…
Несколько недель те каштаны, снятые со шпагатов, лежали в тарелке на рабочем столе в кабинете главного врача, и угощались ими сами и угощали медсестер и посетителей, когда они заходили туда по делу или просто на беседу.

ГЛАВНЫЙ ВРАЧ РАЙОННОЙ БОЛЬНИЦЫ.
Главным врачом районной больницы в поселке им. Шаумяна был некий Нисонов. Я его не видел, но рассказывали, что он – морфинист, как тогда чаще всего называли наркоманов, и он своим поведением давно довёл руководство района до «белого каления». Поэтому уже ни раз мне звонили из райкома партии и заведующий районным отделом здравоохранения с просьбой принять районную больницу, хотя бы временно, до призыва меня в армию, чтобы им освободиться от «морфиниста», не называя его уже и по фамилии. Об этих звонках был в курсе и мой главный врач Владимир Маркович.
И вот однажды я невольно услышал разговор по телефону первого секретаря райкома с Владимиром Марковичем, и услышав в их разговоре свою фамилию, я пошёл на выход, чтобы не мешать их откровению, но Владимир Маркович сделал знак рукой, чтобы я остался. А, попрощавшись с секретарём и положив трубку, сказал, что он, как и раньше не хочет, чтобы я уходил от него, но, кто знает, когда будет и будет ли приказ о призыве меня в армию, а расти надо. А это невозможно, если всё время отказываться от доверия и предложений руководства, и посоветовал, раз так просят, дать согласие и принять районную больницу. Я послушался его, и после повторного разговора, уже с Артюховым дал согласие… и 01.12.1952-года назначили меня на должность главного врача Шаумянской районной больницы.
В первый же день знакомства с больницей я убедился, что материально и организационно она была в гораздо худшем состоянии, чем наша участковая больница: старые корпуса во временных примитивных деревянных зданиях барачного типа были на грани разрушения, строили новые корпуса больницы, которые ещё до сдачи их в эксплуатацию нуждались в ремонте. Организационно больница была, по существу, как проходной двор, не было заметно, кто за что отвечает, кто начальник и кто подчинённый. Заходили в коридор, в палаты и кабинеты, кто, когда хотел, и в чем хотел, в грязной обуви и в сухую погоду и в слякоть при дождливой погоде. Так, что на полу коридора и палат постоянно были прилипшие комки грязи, занесенные туда с уличной обувью, несмотря на то, что санитарки ни один раз в течение дня, я это видел в процессе приема больницы, производили влажную уборку во всех помещениях. Переходы между поликлиникой и корпусами отделениями, сложенные из досок, давно местами прогнили и обломались, и работники из отделения в отделение ходили по грязи или, обходя лужи. В таком материально-техническом состоянии больницы и те лица из персонала, кто и хотел бы создать и соблюдать необходимый порядок, что чувствовалось, были разочарованы бесперспективностью, смирились с создавшимся положением и шли по течению, не проявляя инициативы.
Предстояла большая, и настойчиво кропотливая работа, чтобы придать больнице маломальский вид лечебного учреждения.
После ознакомления с состоянием больницы, попросил первого секретаря райкома меня для информации, но сначала, по пути, пришёл в районный отдел здравоохранения. Там были Артюхов и ещё мужчина. Мне показалось, что они оба слегка выпившие. Артюхов представил меня тому мужчине. Тот оказался главным врачом районной санэпидстанции, но, как я узнал потом, с фельдшерским образованием (фамилию его не помню). Они оба по комплекции производили впечатление истощённого человека: при их высоком росте были худыми как кощей. Были участниками войны. Из краткой беседы я понял, что их отношение к состоянию больницы и здравоохранения района в целом весьма флегматичное отношение и отдаленное понимание значения организации труда в лечебном учреждении. Меня несколько обнадеживало лишь то, что у них хотя бы на словах было желание улучшить условия труда персонала больницы и качество медицинского обслуживания населения, но, в то же время, чувствовалась у этих главных должностных лиц руководства здравоохранения района какая-то инертность от безысходности. Поэтому, после краткой беседа, предложил им пойти вместе к первому секретарю райкома партии и изложить ему состояние больницы, ибо без участия в этом руководства хозяйственных организаций района исправить положение больницы невозможно, а заставить их повернуться к ней лицом мог только руководство райкома партии, и в первую очередь его первый секретарь. С моими мыслями Артюхов согласился сразу, и даже одобрил их с каким-то юношеским пафосным.
- Прравильно! Сидрак Агопович! Я согласен! Так и надо! Завтра же пойдем вместе! – воскликнул он как с трибуны.
- Нет! – возразил я. – Виктору Михайловичу я уже звонил, и он меня ждет, а зашёл я к вам по пути, считая, что к нему надо пойти вместе с вами, так будет эффективней. Так что пойдём сейчас же.
Артюхов сразу засуетился, и стал с ходу собирать на своём столе какие-то бумаги среди разбросанных в беспорядке документов, а второй мужчина, тоже встав, стоял в стороне, а когда вышли из кабинета, сказал, что у него назначено совещание, и ушёл к себе, а мы с Артюховым в райком пошли только вдвоём.
Первому секретарю я изложил виденное мной состояние больницы, перечислил, какая требуется первая неотложная помощь как организационная, так и материальная для маломальского исправления положения.
После согласования ряда вопросов, информировал первого секретаря, какой порядок должен быть в больнице и какие могут быть в первое время недовольства и противодействия этому со стороны посетителей и возможно даже персонала больницы, и попросил у него и в этом вопросе поддержки, или, хотя бы держать нейтралитет…
Всё время, пока я перечислял работы, которые необходимо выполнить неотложно, какие организационные мероприятия я собираюсь провести и кратко какой порядок я планирую устанавливать в больнице, Артюхов после изложения каждого пункта поддакивал меня с восхвалением за инициативу. А Виктор Михайлович за всё время пока я излагал свои мысли, ни разу не задавал вопросов и прервал меня. Только тогда, когда я сказал, что всё это только – то минимальное, что нужно, чтобы сделать условия для организации нормальной работы больницы и улучшения медицинского обслуживания населения района, он тут же поднял телефонную трубку. Из его слов я понял, что он приглашает к себе заведующего отделом райисполкому по жилищно-коммунальному хозяйству района Каликяна, о котором я раньше не слышал. Но когда он зашёл в кабинет секретаря, по манере его разговора и мимике с бегающими глазами, мне показалось, что он человек с хитрецой и с высоким мнением о себе. Тем не менее, стал он делать записи в своём большом блокноте, покидывая своей головой с широкой лысиной на каждый пункт распоряжения секретаря в знак готовности к их выполнению. Но у меня подкралось сомнение в его искренности, но промолчал.
У меня была ещё одна задумка, но о нем в присутствии «хитрого» человека первому секретарю не сказал, боясь, что тот может из этого сделать выгоду себе, хотя я мог и в этом вопросе рассчитывал на помощь секретаря, однако решил этот вопрос попробовать решить без его и Каликяна помощи. Надо было показать, что и без их помощи могу что-то делать…
В тот день и ночь составил проект ряда своих распоряжений, а на следующее утро на пятиминутку пригласил, кроме дежурного персонала ещё и всех врачей, медсестер, санитарок и весь обслуживающий персонал во главе с заведующим хозяйством больницы. Изложил распорядок дня больницы и поликлиники, правила внутреннего распорядка стационара. Потребовал, чтобы каждый работник больницы, независимо от занимаемой должности не только сам выполнял каждый пункт этих правил, но и добивался их соблюдения от других лиц, кто бы они ни были по своему служебному положению в больнице или за нею, и не зависимо от того, они работники больницы или посетители.
Уточнил, что посещение больных разрешается в течение двух часов до обеда и в течение двух часов – после послеобеденного сна продолжительность не более пятнадцати минут, если лечащий врач не разрешил иначе. Вход посетителей и родственников в палату только в халате, и только к лежачим больным по разрешению лечащего врача данного больного. Свидание с ходячими больными – в те же часы и только в вестибюле каждого корпуса. Посетители, куда бы они ни направлялись, должны чистить, а в дождливую погоду – и мыть грязную обувь в специальном устройстве, для чего с завтрашнего дня завхоз установит емкость с водой и с веником перед входом в каждый корпус. Посещение больных в вечернее время прекращается в 22 часа и тогда же для больных отбой. Старшей медсестре распорядился написать эти требования крупными буквами и повесить на дверях каждого отделения больницы. Предупредил персонал о том, что для создания для себя лучших условий работы может появиться необходимость выполнять некоторые работы нам самим в порядке дополнительной нагрузки после рабочего дня, а иногда и в выходные дни, на что все дали согласие.
Заведующего отделом здравоохранения Артюхова я на эту планерку не приглашал, но он пришёл сам к средине совещания. А когда в завершение совещания я спросил его, не желает ли что-либо сказать, он выступил с пространной речью. Он дал мне положительную характеристику, будто он меня знал давно и рассказал о нашей вчерашней совместной беседе с первым секретаря райкома партии Харджиевым по моей инициативе, призвал коллектив, поддержать все мои начинания и выразил уверенность в том, что под моим руководством удастся навести порядок в больнице. В один из следующих дней одним из первых в нарушении порядка попался сам Артюхов. А произошло это так. Утром я делал обход больных. Выходя из палаты в коридор, до захода в следующую палату заметил, что у двери кабинета главного врача, видимо, в ожидании меня стоит Артюхов в сапогах с висящими на каблуках комками грязи…
Приостановив обход перед входом в следующую палату, попросил врачей и сестер подождать меня в коридоре и подошёл к Артюхову, поздоровался за руку и попросил его в кабинет. Предложил сесть у моего рабочего стола и, не садясь за свой рабочий стол, показал ему на его грязные сапоги. Он сначала съёршился, мол, кому делаешь замечание, но я спросил его, не обратил ли он внимание на правила для посетителей отделений больницы на входной двери? Тогда он сконфужено извинился и тут же поднялся и пошел на выход. Я подумал, что он обиделся и уходит, и сам тоже поднялся, чтобы его проводить с намерением, если он обиделся, показать на прибитые к стене у входа правила, и как только прочитает, подчеркнуть, что эти правила касаются всех, не зависимо от занимаемой должности.
- Сидрак Агопович! Вот это правильно! Молодец! – повернулся он ко мне по пути к выходной из коридора двери, не оставив мне времени на задуманные комментарии. Я сопроводил его до самого выход, а, когда вышли на улицу, не прощаясь со мной, он пошёл к распиленной пополам деревянной бочке с водой, взял веник и стал мыть сапоги.
Я ему предложил потом зайти ко мне в кабинет и заняться чем-либо пока я закончу обход, или присоединиться к нам и вернулся к коллегам, ожидающим в коридоре.
Когда я после обхода вернулся в кабинет, он в тщательно вымытых сапогах сидел у моего рабочего стола и рассматривал журналы.
Чтобы читатель имел лучшее представление о заведующем районным отделом здравоохранения, хочу сообщить, что он был участником Великой Отечественной войны, был безобидным и порядочным человеком, но в клинической медицине был малосведущим специалистом. К тому же он не мог обходиться без спиртного хотя бы в малых дозах. Практически он был привязан к спиртному так же, как был привязан к наркотикам бывший главный врач больницы Нисонов. Но с одной важной разницей: Артюхов всегда бывал выпившим, но, тем не менее, старался держаться и не переходить границы, хотя бывали и срывы. Но мы с ним за короткий период совместной работы ни разу не конфликтовали. Он меня во всех моих начинаниях всегда поддерживал и всюду, где надо и не надо, хвалил.
Тем временем я решил начать реализацию своей задумки, не высказанной первому секретарю райкома при Каликяне.
Недалеко от больницы были гаражи автотранспорта нескольких крупных организаций. Я договорился с каждым заведующим гаражом, чтобы водители самосвалов вечерами, по пути в гараж привозили и вываливали гравий в указываемые завхозом больницы места, а завхоза и заведующих отделениями предупредил, чтобы они организовали выгрузку гравия с бортовых машин нашим персоналом.
Не прошло и двух недель, как лишенные дощатого покрытия участки переходов между корпусами были засыпаны речным гравием.
В больнице стало чище, и из отделения в отделение можно было пройти без риска выпачкать в грязь обувь. Посетители стали считаться с требованиями персонала. Установленный порядок коллективу, особенно обслуживающему и дежурному персоналу понравился. Но была одна проблема. С хранением наркотиков в те годы было не так строго, как сейчас. Однако, учитывая безобразия с их расходованием при прежнем руководстве больницы, правоохранительные органы района, в том числе прокуратура и райком партии, потребовали от меня хранить наркотики, особенно – морфий и бланки специальных рецептов в своем специальном сейфе, и строго контролировать их расход. Нисонов некоторое время меня не беспокоил, так как он в свою бытность главным врачом сделал себе запас специальных бланков рецептов и приобретал при помощи них морфий в аптеках. Но, когда они у него закончились, он приставал ко мне, чтобы я ему давал бланки таких рецептов или сам морфий. Но я ему отказывал. Тогда он начал борьбу со мной другим способом. Дело в том, что он был наркоманом, но был и, можно сказать, по меркам районной больницы, отличным гинекологом. Как потом я убедился, он это использовал против меня через своих пациенток, женщин-сплетниц. Однажды группа женщин даже устроила скандал, что я отказываю в медицинской помощи отличному специалисту Нисонова, который может без морфия умирает, а они лишатся квалифицированной гинекологической помощи. Однажды, выяснив, что у него действительно началась «ломка», заставили меня выдать для него ампулу морфия, чтобы вывести его из состояния абстиненции. А позже он исчез из района, но некоторые женщины одним из виновников в исчезновении его, хорошего специалиста, считали меня.
По мере налаживания работы больницы, вскоре сплетни исчезли. К тому же молодой гинеколог Митина стала пользоваться признанием не меньшим, чем Нисонов. Вскоре появилась у меня радость и личного порядка. После Нового года досрочно вернулся из заключения брат Михаил. И я начал более спокойно обосновываться на новом месте работы.

ПРИЗЫВ В АРМИЮ.
И руководство района и основная масса населения райцентра, особенно, как я чувствовал, Артюхов Михаил Демьянович, были довольны моей работой. А вскоре, меня даже выдвинули кандидатом в народные депутаты райсовета. Но до самих выборов, которые должны были состояться в средине февраля, меня вызвали в военкомат, и вручили мне приказ о призыве меня в кадры ВМФ СССР. Вручили предписание, обязывающее прибыть в город Полярный Мурманской области в распоряжение начальника медицинской службы Северного ВМФ СССР.
Я заметил, что это известие никого из членов коллектива больницы не обрадовало. Многие открыто говорили, что только начал молодой главный врач наводить порядок и тут же уходит. Мне показалось, что из числа всех моих коллег особенно и искренне переживал, что я ухожу, Артюхов. Правда, до меня доходили слухи и о радостях моему уходу отдельных работников, которым, всё же не нравилась строгая дисциплина…
Вызвал меня первый секретарь райкома партии Харджиев.
- Вы обсудили в коллективе Постановление ЦК КПСС и Правительства о награждении Лидии Тимашук Орденом Ленина в связи разоблачением преступной деятельности группы Ленинградских врачей? – спросил он меня зразу после обычных взаимных приветствий.
- Нет, Виктор Михайлович, - ответил я. – Обсуждение этого вопроса у нас запланировано в конце месяца, совместив с ежегодным совещанием по итогам работы медицинской сети района за истекший год.
Он на мгновение промолчал, а я ничего не сказал ему о приказе, подумав, что не может секретарь райкома о нём не знать... и… вдруг…
- А что решили по поводу приказа? Остаётесь или идёте в армию? – и тут же отметил, что если я решу оставаться, он постарается это сделать, но, мол, «Это будет очень трудно. Приказ Министра Вооружённых Сил не так просто отменить»
- Виктор Михайлович, это решение я принял добровольно в институте, и не могу не выполнить приказ, – ответил я, не задумываясь, что, как мне показалось, выглядело сентиментально.
- Тогда, поздравляю вас и желаю вам успешной службы! – Встал он, вышел из-за своего стола, пожал мне руку.
Я поблагодарил его за пожелания и ушёл.
Через день я больницу сдал Артюхову, так как никто, как я слышал, не пожелал её принимать, а тому, кто жаждал этого, власти не доверяли. Совместно с Артюховым провели планёрку. Я выступил с краткой прощальной речью, поблагодарил коллектив больницы за взаимопонимание, поддержку и помощь в моих начинаниях, пожелал каждому здоровья, дружбы в коллективе, благополучия в семье каждого и успехов в работе под новым руководством...
У меня на квартире, которую недавно мне предоставили, провели небольшой прощальный вечер, на котором присутствовали и некоторые мои коллеги, в том числе и Артюхов. Из родных и родственников на вечере был только мой старший брат Михаил. Он приехал в райцентр получать паспорт после возвращения из заключения. Было высказано много похвальных тостов и пожеланий в мой адрес, но мне на всю жизнь запомнилось почти дословно пожелание старшего фельдшера поликлиники, фамилию, имя и отчество которого, к сожалению, не запомнил. Но хорошо помню, что он был участником Великой Отечественной войны, высокого роста, немногословный, ходил в чёрной морской шинели, в которой, видимо, служил до демобилизации из военно-морского флота.
- Сидрак Агопович! – сказал он, медленно вставая с наполненным до половины очередным стаканом водки (рюмок тогда не имели). – За два месяца работы с Вами я заметил, что спиртное вы игнорируете. Это для гражданки не плохо, но в армии, тем более во флоте, без него служба не пойдёт. – Помялся он. – Для продвижения там, надо научиться спиртное пить, - и, подумав, добавил, - хотя бы немного.
Я тогда словам того старого бывшего военного фельдшера не придал особого значения, но, к сожалению, он оказался прав, в чём вскоре убедился и сам, но об этом позже...

ВСТРЕЧА СО СТАРЫМ ДРУГОМ.
В лютую февральскую зиму 1953 года мы с моей Валечкой, упаковав свои вещи лишь для первой необходимости в два чемодана и в дорожную сумку, оставив часть вещей брату для доставки домой, сами выехали в неизвестность. О ней мы пока знали только по рассказам о челюскинцах, о белых медведях и о каком-то мифическом для нас северном сиянии…
В то время прямого поезда «Адлер – Мурманск» не было. Были только поезда: «Сочи – Москва», «Москва – Ленинград» и «Ленинград – Мурманск». Поэтому ехали с пересадками в Москве и в Ленинграде.
В Ленинграде ждать поезда на Мурманск пришлось долго. Поэтому мы с Валей устроились в гостиницу. Не знаю почему: то ли ленинградцы были так внимательны и участливы, то ли мы с Валей такие молодые им понравились, то ли она дежурная видела по документам, что я еду служить во флот, то ли ещё что, но я заметил особую её благосклонность и любезность к нам. Она предоставила нам шикарный номер со всеми удобствами, где мы прожили почти сутки.
Я полагал, что мой институтский друг Лёша Гревцев, после его перевода в Ленинградскую Военно-медицинскую академию, должен быть сейчас на шестом курсе. Воспользовавшись пребыванием в Ленинграде и длительным ожиданием поезда на Мурманск, я решил его разыскать.
Начал с телефонного справочного бюро. Работники связи Ленинграда тоже оказались очень внимательными и любезными людьми. При помощи их и дежурного по академии я разыскал Лёшу довольно быстро. Он радостно удивился моему звонку. Договорились о встрече у меня в номере гостиницы вечером.
Я не знаю, может ли читатель представить себе степень нашей радости, но мы на удивление Вали долго были в объятиях, тиская друг друга и вновь обнимаясь. Пока мы с Лёшей «насыщались» радостью встречи Валя добавляла к ресторанной сервировке нашего стола и гостинцы Лёши. Я представил Лёшу Вале, и мы сели за стол. После первого моего тоста в честь нашей встречи Лёша поздравил меня лично с достижением поставленной цели, то есть с переходом на службу в рядах Вооруженных Сил СССР и пожелал успехов на этом поприще. Лёша Вале понравился, и она, поднимая в очередной раз для блезира бокал с недопитым шампанским, объявила комплексный тост
- Я ещё раз убедилась, - сказала она, обратившись ко мне и посмотрев на Лёшу и вновь ко мне, - что ты умеешь выбирать себе друзей. Я рада, что у моего мужа такие, кивнула она в сторону Лёши, - умные и верные друзья. Желаю вам обоим здоровья и успешного продолжения вашей дружбы!
Очередным тостом Лёша поздравил нас с Валей с бракосочетанием, в честь чего торжественно, имитируя, будто это происходит на свадьбе, преподнес презент, и пожелал нам здоровья, семейного счастья и много таких же, как мы умных детей на радость родителям...
Проговорили мы с Лёшей до отправления поезда после полуночи. Вспоминали институтских друзей, наши с ним ночные заработки грузчиками, уважаемых и не совсем уважаемых преподавателей и профессоров…
Он нас проводил и посадил на поезд, вплоть до размещения нас в купэ. После размещения вещей ещё раз попрощались, обнимаясь. Если при встрече обнимались от радости, то теперь на прощании – с грустью и с по-мужски сдержанно увлажненными глазами… не уверенные в том, когда мы встретимся ещё раз, и встретимся ли...
После закрытия дверей вагона мы с Валей стояли у окна вагона, глядя на Лёшу, стоящего на пироне, а он продолжал что-то нам говорить. Когда я жестом показал, что его не слышно, Лёша тоже перешёл на жесты и мы, таким образом, продолжали «беседу» доброжелательными прощальными улыбками и жестами...
Наконец поезд тронулся... Лёша зажал кисти одна в другую, скрестив пальцы, а потом помахал ими перед своим лицом. Я ответил ему таким же образом, а показал кулаком приветствие «Рот-фронт»... Валя присоединилась к прощанию, махая рукой, а Лёша ответил своим, я понял, привычным жестом двух сжатых в общий кулак кистей, а поезд набирал скорость, и я успел лишь на миг заметить, как Лёша продолжал шагать по пирону рядом с удаляющимся от него вагоном к концу пирона...
Казалось бы, после такой желанной встречи настроение должно было быть радостным, но после расставания с большим другом долго на душе была смесь тоски и радости. Терялся в размышлениях, встретимся ли мы с Лёшей ещё когда-либо?.. Я долго не мог прийти в себя и уснуть, хотя обычно в поездах под стук колес я хорошо засыпал…
Утром я проснулся в грустном настроении… Любезные взаимные с Валечкой комплименты, знакомство и беседы с попутчиками по купе время от времени отвлекали меня от тоски прощания с другом, но она вновь сжимала сердце, упорно цепляясь за душу при каждом воспоминании. Но время от времени всё новые, и новые для меня пейзажи природы севера заставляли переключаться на их обозрение…
Хотя и на Юге, когда мы выезжали, и в Ленинграде была зима, и холодно, но в пути на Мурманск чувствовалось, что быстро – час за часом становилось всё холоднее и холоднее, несмотря на то, что проводники не ленились и не жалели угля для вагонных отопительных котлов. Это быстрое похолодание было понятно, ибо мы знали, что наш поезд движется на север почти по меридиану…
Поезд двигался всё время в лесных хвойных массивах, покрытых снегом в туманной мгле. Дни всё быстрее становились короче, и короче: не успевало светать, как начинались сумерки и ночь. Что греха таить, чем больше усиливался холод, и дни становились короче, тем больше возникала тревога, как устроится наша жизнь в непривычных для нас – южан условиях Крайнего Севера. Но я был полон решимости и был готов к преодолению всяких трудностей. Меня лишь беспокоила мысль, сможет ли приспособиться к этим условиям моя Валечка?..
Мы с Лёшей на прощанье договорились поддерживать переписку, однако, вскоре друг друга потеряли. Он мне не мог писать до тех пор, пока я не напишу ему свой адрес, а когда обосновался и написал ему письмо, оно вернулось с отметкой на конверте: «Адресат выбыл»… Да и, что греха таить: во всяких заботах-хлопотах в первые дни службы я не во время сообщил ему свой адрес, за что корю себя всю жизнь...

ЗА ПОЛЯРНЫМ КРУГОМ.
На станцию Мурманск прибыли около десяти часов вечера. Из вагона вышли в густую ослепительную снежную мелкозернистую пургу с несильным, но холодным пронизывающим ветром, сжигающим щёки, нос и дыхательные пути. Трудно было осмотреться и разобраться в обстановке. Поэтому, ориентируясь по потоку пассажиров и освещаемым уличными фонарями зданиям на пригорке выше железнодорожного полотна, прошли по обледеневшему снежному перрону около ста метров, а потом по таким же ступенькам поднялись на пригорок, и вошли в здание вокзала. Его небольшой зал встретил нас неприветливо, с холодным сквозняком.
Немногочисленные пассажиры, видимо, местные или ни раз бывавшие здесь, быстро рассеялись, и вокзал опустел. Валя везде в пути боялась оставаться одна, тем более, здесь – почти в пустом безлюдном зале, поэтому, как и на других вокзалах, пошли в военную комендатуру вместе. Дежурный проверил мои документы и сообщил, что в город Полярный катер ходит два раза в сутки: утром и во второй половине дня. К тому же для поездки туда необходимо Вале выписывать пропуск, а его оформление займет не менее двух суток. Поэтому он предложил пройти в гостиницу около пятисот метров от вокзала и рассказал, как туда ехать, но предупредил, что автобусы ходят редко, и посоветовал воспользоваться такси. Некоторое время постояли мы на привокзальной площади в холоде, дожидаясь такси, но их не было, а рисковать в такую погоду идти пешком с вещами в незнакомом городе ночью, когда на улице никого нет, чтобы спросить, как найти гостиницу, не стали. Не помню, то ли я сам решил, то ли по совету дежурной по вокзалу, которая почему-то выглянула из зала на привокзальную площадь, прошли к халупам недалеко от вокзала и постучали в окошко, на половину облепленное снегом. Открыла нам дверь пожилая женщина. Мы спросили её, можно ли у неё переночевать. Она не расспрашивая, кто мы, пригласила в комнату. Вернее, сначала мы вошли в маленький тамбур, а оттуда следом за хозяйкой перешли в небольшую комнату с потолком, до которого при моем невысоком росте почти доставал рукой. Эта комната, судя по меблировке, служила и кухней и спальней, в углу стояла печка, а рядом с ней стоял стол, а на ней электроплитка. Видно было, что тот стол использовался как кухонный. У противоположной от печки стены под единственным окном стоял второй стол, видимо – обеденный. После того, как мы вошли, хозяйка расспросила, кто мы, откуда и куда едем. После краткой моей информации, она включила электроплитку, вскипятила воду, заварила чай. Мы достали свои запасы провианта, но пили только чай, так как мы ужинали в поезде недавно на подходе к Мурманску. Хозяйка уложила нас в постель, приспособленную на полу.
Ночь провели в борьбе с нашествием многочисленных голодных клопов, вероятно, почувствовавших вкус свежей и новой для них крови из южных теплых широт страны…
Не знаю, сколько мы спали, просыпаясь и переворачиваясь с боку на бок, и почёсываясь в надежде таким образом избавляться от ползучих тварей, но заметил, что хозяйка встала, и начала растапливать печь. Проснулась и Валя. Посоветовавшись шёпотом, и определив, что ещё рано, решили пока полежать, чтобы не мешать хозяйке. Но мы, видимо «забыли», что здесь на Севере рано темнеет и поздно светает... ещё было темно, но часы уже показывали 9 часов утра. Как только хозяйка отошла от печки, мы встали. Ветер стих, снегопад прекратился. Потом я узнал, что такая кратковременная пурга, с которой Мурманск вчера нас встретил, здесь называется «заряд».
Кое-как умылись, поблагодарили хозяйку за приют, и я положил на стол плату за ночлег, но она отказалась от неё, и сунула деньги мне в карман. Мы как не старались их вернуть ей, она категорически отказалась, заявив, что достаточно того, что она с нами поужинала, и осталось ей с ужина продуктов, которое стоит больше, чем плата за ночлег. Мы поблагодарили её за приют ещё раз, и пошли искать гостиницу.
К утру небо очистилось, и я убедился, что вчера, когда мы прибыли на станцию было темно не только из-за того, что уже была ночь, но и из-за пурги. А при ясном небе полная темнота в это время не наступает от отражения лучей солнца из-за горизонта и снежного покрова земли. Заря и вечерние сумерки здесь длятся на много дольше, чем на Юге. А «прелести» настоящих полярных ночей зимой и солнечных круглосуточных дней летом познал потом.
В гостинице, которая называлась «Полярная» и была не так уж далеко от вокзала, предоставили нам двухместный, но в отличие от Ленинграда, убогий номер без удобств с общим туалетом в коридоре. В ресторане при гостинице позавтракали, Валю оставил в номере, а сам пошел искать комендатуру для оформления пропусков для поездки в город Полярный. В комендатуре чертыхались, удивляясь, почему военкомат не оформил документы в пограничную зону в Полярный и на мою жену, раз она должна была ехать со мной. Вина в этом была и моя, ибо я в военкомате не говорил, что еду с женой, поэтому я промолчал и здесь.
В течение двух дней ожидания пропуска в город Полярный я через отдел кадров облздравотдела разыскал и встретился с однокурсником Володей Бондаренко, работавшим в поликлинике моряков, а у него узнал, что мой друг по институту Никита Шамлян работает терапевтом в Ловозероской районной больнице Мурманской области. Было большое желание встретиться и с ним, но Ловозеро – далеко от Мурманска, а служба есть служба…

ОТЦОВСКИЙ ПРИЕМ НАЧАЛЬСТВА.
На третий день нашего пребывания в Мурманске я получил пропуска на мою Валю, и утром на рейсовом пассажирском катере мы выехали из порта Мурманск в порт Полярный в направлении выхода из залива в Баренцево море Северного Ледовитого океана. Переживания были неординарные, ведь впервые на море… вокруг холодина, катер облеплен льдами, сопки покрыты снегом и льдами, а вода, по которой двигаемся, без всякого ледового покрытия и даже от неё идёт пар, двигаемся на выход в океан под называнием Ледовитый…
День был мрачным из-за низкой облачности. Было холодно, но я время от времени выходил на палубу катера, чтобы хоть как-то осмотреть берега залива, ибо из салона их не было видно совсем, из-за запотевших иллюминаторов. Но низкая туманность мешала обозреть весь берег и оттуда. Только где-то над голыми сопками на южной стороне залива небо было светлее. Я заметил, что оба берега залива состоят из скалистых сопок почти без растений на них. Они были покрыты снегом только с одной стороны, а противоположная их сторона была ветром очищена от снега, и было ясно видно, что они в большинстве своем состоят из монолитных скал серого цвета, будто они обтесаны и шлифованы наждачной бумагой. Между этими сопкам были видны небольшие ущелья и равнины, частично или полностью покрытые снежным покровом с островками кустарников и редких низкорослых деревьев, в том числе карликовых берёзок. Причем левый, северо-западный берег, обращенный своими склонами на Юго-восток, покрыт кустарниками намного обильнее, чем Юго-восточный.
Примерно за час до конца рабочего дня мы с моей уже измученной Валей прибыли в портовый город Полярный. Он произвел на меня мрачное впечатление. Если берега залива были всё же покрыты кое-какой растительностью, то здесь города, как такого, не было видно. Дома и другие сооружения стояли на голых монолитных скалах или на отступах их склонов и в ущельях между ними. Причал, к которому наш катер пришвартовался, мне показалось, был выдолблен в монолитной скале. Работники причала показали нам тропу, по которой можно пройти в город и в Управление Медицинской Службы Северного Военно-морского флота. Оно находилось на средине склона одной из голых скалистых сопок. Пришли мы туда в конце рабочего дня. Я сразу представился солдату в приемной начальника. Он по телефону куда-то позвонил и, положив трубку, предложил нам подняться на второй этаж, назвав номер кабинета.
Как, только я, постучав, открыл дверь, я увидел стоящего у рабочего стола полковника медицинской службы. Привлекло моё внимание его пожилой возраст, с почти белой скудной шевелюрой, с коротко остриженными усами чуть темнее шевелюры и с бледным – нездоровым лицом. Но было заметно, что он бодрился.
Я не успел закончить у двери доклад о своём прибытии для прохождения службы, как он шагнул ко мне, поздоровался со мной за руку, показал на стул у рабочего стола, и начал расспрашивать, как доехал, когда окончил институт, кем работал перед призывом, приехал один или с семьей? А, узнав, что жена ждёт в приемной, тут же вскочил он как молодой, вышел в приёмную поздоровался с Валей за руку и, не отпуская её руку, завёл в кабинет и посадил на диван. Вернувшись за свой рабочий стол, куда-то позвонил и распорядился, чтобы принесли ужин на две персоны и постель. Я удивился: причём постель, но промолчал... Пока выполняли его распоряжение, он расспросил и Валю, как она перенесла столь изнурительное дальнее путешествие, как она здесь за Полярным Кругом чувствует себя после путешествия. Валя, несмотря на усталость и недавно перенесенное в дороге заболевание, бодрилась, и с лёгкой улыбкой ответила, что она привычна к путешествиям и дорогу перенесла удовлетворительно. Только после ответа Вали он обратился ко мне и сообщил, что для меня будет лучше работать в воинской части в поселке Чалмпушка, в которой имеется лазарет на десять коек близко к Мурманску, где есть военный госпиталь. Сообщил, что в гостинице мест нет, что постель принесут сюда, и посоветовал разместиться в его кабинете. Предложил нам не стесняться и чувствовать себя как дома.
- Ужин и завтрак вам принесут сюда в кабинет, - уточнил он, - а приказ о вашем назначении на должность будет готов утром.
Я был поражён таким отцовским его вниманием. А, когда утром, вручив мне приказ, сказал, что перед управлением стоит машина, которая доставит нас на причал, до которого напрямую всего триста метров, а по извилистому шоссе около полкилометра, я вообще был ошеломлён таким заботливым вниманием этого человека. Я хотел, было отказаться от транспорта, но не стал старшему по возрасту и званию перечить…
До сих пор, когда я вспоминаю первые дни моей военной службы, тот полковник по виду – старик, но, видно, бодрящийся чтобы не выдать окружающим свою болезненность, стоит как живой образ советского офицера. К сожалению, вскоре его уволили в отставку, и мне не посчастливилось с ним встретиться ещё раз. А как бы мне хотелось, чтобы это случилось, и я смог ещё раз выразить ему признательность за тёплый отцовский приём, и пожелать ему здоровья и долголетия...
В последующие года службы убедился, что далеко не всё армейское начальство отличается, к сожалению, такими высоко человечными чертами, о чём уважаемый читатель ещё успеет почитать в этой книге в последующих страницах.
Когда на машине мы спускались по извилистому шоссе к причалу, я обратил внимание на прямоугольник огромных размеров, стоящий в уступе у вершины скалистой вершины на противоположном от нас берегу бухты. На нём был написан текст выбитыми буквами. Но на ходу мне не удавалось его читать. Я спросил солдата за рулём, что за памятник. А он с гордостью сказал, что там написано, что в 1933 году здесь были Сталин, Ворошилов и Киров. Только тогда я, пристально присмотревшись, разобрал эти фамилии.
ВСТРЕЧА С ЗЕМЛЯКАМИ.
К концу того же рабочего дня мы с Валей прибыли в береговую строительную воинскую часть 99020 в поселке Чалмпушка. Он находится примерно на половине пути между городами: Мурманск и Североморск. К нашему приезду туда нас вновь встретила пурга, похлеще той, что была в ночь нашего прибытия в Мурманск, и мы с Валей от остановки автобуса до штаба воинской части, около 200 метров, добирались почти вслепую. Я шёл впереди с поднятым воротником и с полузакрытыми глазами с чемоданами в обеих руках, а Валя – за мной, прикрываясь от ветра и мелкого снега, держась за тыльный поясной хлястик моего пальто, чтобы не терять меня...
Прибыли в штаб части, размещённый в одноэтажном сборном финском доме барачного типа. Я представился дежурному по штабу, а тот доложил командиру, который принял меня сразу. Все засуетились, и через некоторое время нас поместили в кабинет зубного врача рядом с кабинетом старшего врача части, предварительно наводив там соответствующий порядок.
Время нашего вселения туда совпало с вечерним приёмом больных солдат после рабочего дня. Нам с Валей пришлось в той комнате коротать дни почти две недели.
Приходящие в первые дни вечерами на приём солдаты не знали, что там живёт их доктор с женой, и допускали всякие вольности в выражениях на разных языках, диалектах и жаргонах народов СССР. И теперь, вспоминая иногда те дни, Валя говорит, что, если бы тогда она записывала все те смачные выражения, то можно было бы выиграть современное «соревнование» площадной брани, которое устраивают, к сожалению, некоторые «артисты» и устроители концертов в учреждениях культуры демократизированной постперестроечной страны.
В первый же вечер нашего размещения к концу окончания приема больных к нам в комнату зашли два солдата, и смело, не представляясь, поздоровались. Я им сказал, что здесь приема нет, а они ответили, что знают, и стали здороваться за руку со мной и с Валей. Я сначала опешил: со мной здороваются с ходу за руку, ладно, а чего ради подают руку и жене моей?..
- Какими судьбами? – обратился ко мне и к Вале один из них повыше ростом на мой, обращенный на них удивленно-вопросительный взгляд
Я заметил, что они, по своей внешности и по акценту, похожи на кавказцев, говорят с Валей на нашем джаникском диалекте армянского языка, поэтому я понял, что они из наших краев, Валю и меня знают, иначе бы так смело, без разрешения не зашли бы в нашу комнату.
- Проходите! Садитесь! – показал я им на кровать, накрытый сверх постели солдатским одеялом, ибо Валя на имеющиеся два стула сложила наши вещи, еще не успев их развешивать на вешалку. Но они пока не торопились садиться, а один из них, повыше ростом, прошел мимо меня дальше вглубь комнаты к Вале, поздоровался и с ней за руку ещё раз, задал и ей тот же вопрос с добавлением слова «сестричка». Я стал догадываться, что они родственники Вали. Значит, они – и мои, не только земляки, но и родственники. Но в какой степени и через кого, ещё предстояло выяснить. Только потом, после расспроса узнал, что выше ростом солдат Валин троюродный брат Карапет Варелджян, а второй – его сослуживец и родственник Ардавазд Калустян.
Потом выяснилось, что они оба из поселка Маратуки Армянского района Краснодарского края, где до 1939 года проживала и Валя с родителями. Да и позже они в одно время учились в нашей школе, но Карапет учился в армянском секторе, а Валя – в русском. А после окончания школы они не встречались. Я этих ребят ранее не знал, но радость Вали от встречи родственников передалась и мне и она удвоилась радостью от встречи с земляками на краю света. Я особенно был рад за Валю, ибо, как я не старался поддерживать её, и как она не пыталась скрывать свои переживания, я не мог не заметить её постоянную сдержанную озабоченность в нашем длительном путешествии в неизвестность и ухудшением её здоровья. Но тут я впервые за время нашего путешествия увидел у неё обнадёживающую улыбку...
Посидели мы с нашими неожиданными гостями до самого отбоя. Выяснили степень нашего родства. Уточнили, что в тот год, когда я заканчивал десятый класс, пришёл к нам в 8 класс и Карапет, но тогда мы не сблизились, и я не запомнил его.
Уходя к отбою и, прощаясь с каждым из нас с Валей, Карпо (Карапет) спросил, не будем ли мы с Валей возражать, если они будут заходить к нам часто?
- В любое время и без предупреждения! – я ответил им.

СМЕРТЬ ВОЖДЯ.
На следующий день после прибытия в часть интенданты части подобрали мне по размеру и выдали полный комплект военной формы, после чего я ознакомился с устройством лазарета, с его оборудованием с режимом работы и с её личным составом. В него входили: старший врач части (это – я); младший врач – бывший исполняющий обязанности старшего врача части – капитан Филиппов Виктор Михайлович, фельдшер по образованию, участник войны; фельдшер-аптекарь лазарета – капитан Михеенко Григорий Михайлович, тоже участник войны; зубной врач – лейтенант Трофимчук (имя и отчество забыл); старший санинструктор – сержант Быков. Кроме этого, из числа срочной службы в каждой из четырёх рот по одному санинструктору, и два солдата – санитара в лазарете.
Не помню, на который день, но вскоре вызвал меня к себе начальник медицинской службы строительной бригады подполковник Рабчуновский. Дал он мне ученическую тетрадь, бланк поквартального медицинского отчета о здоровье личного состава воинской части, в правом верхнем углу которого было написано: «По заполнению секретно» и детально продиктовал пояснение, как надо его составлять.
Вернулся я в свою часть в тот же день, а на следующий день началась моя врачебная деятельность в армейских условиях, продолжая жить в том же кабинете зубного врача.
Не прошла и неделя, как ко мне в рабочий кабинет зашел капитан-лейтенант в чёрной морской форме, высокого роста с грубыми смешанными между русских и северных народов чертами лица с приветливой улыбкой. С первых же его слов я понял, что он из особого отдела. После общих слов ознакомительного характера он задал мне конкретные вопросы: откуда я призвался в армию, почему не был призван в армию в своё время в период войны, где жил и чем занимался во время оккупации, уточнил и записал все адреса. На все его вопросы я ответил чётко и честно. Наблюдая за правильностью его записей данных мной ему адресов, ждал я ещё вопросы, но он больше их не задал и, приятно улыбнувшись и пожелав успехов на новом поприще деятельности, попрощался и ушёл. А позже при случайной встрече в штабе части после взаимного приветствия с рукопожатием, я его спросил, между прочим, с улыбкой, точно ли совпали данные моих ответов на его вопросы?
- А как же иначе могло быть? Конечно, совпали! Всё в порядке! – приветливо ответил он, здороваясь с только что подошедшим командиром части, и направился следом за ним в его кабинет.
Уже начинал я осваиваться к военной службе, как третьего марта утром 1953 года в сопровождении траурной мелодии диктор Центрального радио Левитан сообщил о тяжелом заболевании Генерального Секретаря ЦК КПСС, Председателя Совета Министров и Генералиссимуса Союза Советских Социалистических Республик Иосифа Виссарионовича Сталина…
Начались подробные многократные информации по радио о состоянии здоровья вождя. В новостях и других передачах, неоднократно прерывая их, круглосуточно передавали подробную сводку о состоянии его здоровья, уточняя каждый раз все данные об уровне артериального давления, о числе и характере пульса, о состоянии работы сердца, о температуре тела, о числе и глубине дыхания и другие данные…
При каждой такой информации все люди, я обратил внимание, именно все, чем бы они ни занимались, прекращали своё занятие и прильнули к радио в тревоге за возможно непоправимое событие…
Утром 5 марта Левитан своим пронизывающим душу как электрический ток от пят до темени траурно дрожащим голосом, будто с трудом в переживаниях, но, стараясь особо чётко произносить каждое слово, сообщил о кончине Иосифа Виссарионовича Сталина, перечисляя все его должности и высшее воинское звание Генералиссимуса Союза Советских Социалистических Республик…
Будто произошла катаклизма всемирного масштаба. Стали люди стихийно собираться группами и делиться своими мыслями и переживаниями о том, что будет дальше?..
До дня похорон проходили траурные митинги и собрания, на которых все выступающие брали обязательства сами и призывали всех удвоить усилия, чтобы не дать нашим врагам, воспользуясь кончиной нашего и международного вождя трудового народа ослабить оборонную и экономическую мощь многонационального первого в мире социалистического государства.
Я и ранее во всех общегосударственных делах был до фанатизма патриотически настроенным человеком, а в те дни у меня была готовность идти на любые усилия в интересах своей Родины, а теперь эти чувства удвоились…
После смерти и похорон Сталина стали гораздо чаще, чем раньше проводить партийные и комсомольские (открытые и закрытые) собрания и офицерские совещания, в которых я принимал самое активное участие…
Лишь через ещё две недели после похорон вождя в соседнем со зданием штаба воинской части в таком же деревянном здании барачного типа, как и здание штаба, дали мне комнату размерами примерно 2,5 на 4 метра. В том бараке кроме нас размещались еще 7 или 8 семей. В торце общего коридора был устроен примитивный общий выгребной туалет с двумя ячейками с отдельными дверями. Воду брали из колонки на улице рядом с бараком, отопление печное дровами и углём.
Комната была маленькая, поэтому кровать стояла вплотную между окном и печкой, стол – у окна между кроватью и противоположной стеной, и он одновременно был и кухонным, и рабочим, и столовым. А оставшаяся площадь примерно два квадратных метра была свободна и служила для прохода к столу и к кровати. Если гости приходили, то сами садились на кровать, а гостей сажали на два стула у стола. Словом, как в купэ железнодорожного вагона.
Вскоре на отчётно-выборном комсомольском собрании меня избрали членом комитета комсомола части и вновь начались для меня давно знакомые дополнительные общественные нагрузки.

ПЕРВОЕ СТОЛКНОВЕНИЕ С САМОДУРСТВОМ.
Однажды, в средине марта во второй половине дня ко мне обратился командир третьей роты старший лейтенант Евдокимов с просьбой дать ему не мало не много коробку пенициллина, чем меня ошеломил. На мой вопрос: для чего, ответил уклончиво. Я ему объяснил, что я должен вести учет расхода антибиотиков, а для этого я обязан осмотреть больного и установить диагноз прежде, чем назначить ему это лекарство.
- Её уже смотрели, – небрежно заявил он.
Услышав слово «её», я еще больше насторожился.
- А кто она, и почему ей нужен именно пенициллин?
- Она – моя жена, - нехотя произнёс он.
Это ещё больше озадачило меня. Что же может быть у законной жены офицера?
- А что с ней? Давайте поедем, и посмотрю её. (Они жили в соседнем поселке Росляково за 2-3 километра). Возможно, ей кроме пенициллина нужно подключить ещё какие-то лекарства или процедуры? – предложил я ему свои услуги, но он от них отказался в том же духе и продолжал настаивать на выдаче ему коробки пенициллина.
- Нет не надо. Вы только дайте мне пенициллин, а уколы будет делать сосед фельдшер, я уже с ним договорился, – продолжал он настаивать.
- Я так просто выдать пенициллин, да ещё – целую коробку не могу. У меня остались всего две коробки пенициллина на месяц для всей части, и самое главное – прежде, чем назначать и отпускать лекарство, я обязан больного осмотреть и установить диагноз, чтобы обосновать расход соответствующего лекарства.
- У нее диагноз есть. Болят почки, – наконец он смягчился.
- Это серьезное заболевание. Тем более, я обязан больную осмотреть. – я заявил категорически.
Он вызвал машину, и мы съездили к нему домой.
Оказалось, что у его жены на руках имеется направление в областную больницу с подозрением на «Пиелонефрит на пятом месяце беременности». У больной лицо, кисти рук, голени и стопы пастозно отечны со стеклянным оттенком. Я более детально объяснил больной и мужу крайнюю необходимость госпитализации её, что таких больных надо лечить обязательно в условиях стационара, подчеркнув опасность трагедии при попытке лечения их в домашних условиях. Предложил услуги – самому поехать в больницу вместе с ними и добиться обязательной её госпитализации, хотя я не сомневался в том, что в любом случае её положат в больницу даже в коридоре, если не будет мест, и без моего требования. Но, как сама больная, так и её муж категорически отказались от моих услуг, и мы вместе с Евдокимовым вернулись в лазарет. Я ему дал только четыре флакона пенициллина из расчёта превентивного лечения больной до обязательной её госпитализации завтра. Ещё раз объяснил, что основное лечение таких больных не в применении пенициллина, а в комплексе мероприятий обязательно в условиях стационара под наблюдением гинеколога и других специалистов. Но он, возмутившись, хлопнул дверью и ушёл.
Не прошло и пяти минут, как заглянул ко мне в кабинет дежурный по штабу ефрейтор, и сообщил, что меня вызывает к себе командир части капитан Руденко.
Когда я зашёл к командиру, там кроме него сидели: его заместитель по политчасти майор Камовников и начальник штаба капитан Савин.
Я доложил командиру о прибытии по его приказанию, а он, не ответив мне и не предложив сесть, в жесткой форме, но сдержанно спросил:
- Почему вы старшему лейтенанту не отпускаете пенициллин?
Я повторил ему своё объяснение, которое давал Евдокимову и для большей острастки назвал загадочный для них диагноз: «Эклампсия». Однако, будто я это всё объяснял стенам, а не грамотным и серьезным людям. Как командир, так и остальные офицеры, сидящие в его кабинете смотрели на меня с презренным осуждением. А я, закончив объяснение, стоя у двери, ждал ответа командира, надеясь на благоразумие солидных людей после моих объяснений.
- Отпустите старшему лейтенанту пенициллин, – небрежно скривив лицо, сказал командир, отбросив на стол карандаш, которого крутил в руках.
Мраморная окраска и движение желваков его лица свидетельствовали о внутреннем раздражении до предела и готовности вспыхнуть как порох при малейшем возражении ему.
- Я этого сделать не могу. А если вы не поняли, почему я не могу это делать, то могу объяснить повторно, – спокойно ответил я.
- Что это такое?! Ё. твою мать! Командир части я или ты? – закричал он, встав со стула за своим столом и тут же сел опять.
Я мысленно вернулся к начальнику медицинской службы полковнику Лебедеву, сравнивая бестактность этих офицеров с его тактичностью, молча повернулся и ушёл к себе в медпункт. Он ещё что-то в мой адрес говорил, когда я выходил из кабинета, но я это не расслышал.
Я вернулся в свой кабинет и сел за свой рабочий стол. Какие только не возникали у меня мысли. Хотел позвонить полковнику Лебедеву, но передумал. Думал, скажет начал службу с жалобы. Даже подумал о сборе вещей и выезде с семьей обратно домой. Ведь воинскую присягу я еще не принимал. А с таким унижением я не мог смириться...
Я догадывался, что тем фельдшером, который обещал Евдокимову делать инъекции пенициллина, никто иной, как фельдшер Филиппов, который до меня исполнял обязанности старшего врача части, имея фельдшерское образование, и вспомнил, что он каждый раз пытался делать мне мелкие пакости, но я о моих догадках молчал. А сейчас, сидя в кабинете и обдумывая произошедшее, приходил к выводу, что я поступил абсолютно правильно. Однако думал, как быть дальше, и вдруг...
- Товарищ старший лейтенант, командир части капитан Руденко вас вызывает к себе! – открыв дверь, сообщил тот же ефрейтор – дежурный по штабу.
- Я занят больным! Зайду, как освобожусь! – ответил я, хотя никакого больного у меня не было, но поднялся и, на всякий случай, пошёл в палаты лазарета.
Вернувшись в кабинет, я размышлял, как поступить… не знаю, сколько прошло времени, зазвонил телефон…
- Сколько вас ещё ждать? – услышал я в трубке не громкий голос командира.
- Пока не научитесь разговаривать с людьми! – автоматически выпалил я, предусмотрительно не уточняя, кто говорит, и повесил трубку. Но в то же время, подумал, не слишком ли дерзко я ответил…
Не прошло и двух-трех минут, как тот же дежурный по штабу пришел, и сообщил, что командир просит зайти к нему. Я обратил внимание, что не вызывает, а «просит…»
- Я вас слушаю! – сказал я, входя в кабинет, и стал у двери кабинета, не соблюдая всякие воинские формальности.
- Садитесь, пожалуйста, – показал он мне на один из освободившихся после ухода начальника штаба и своего заместителя по политической части стульев у окна против Евдокимова, продолжающего сидеть у стены. – Что будем делать? – обратился Руденко ко мне, когда я сел.
- Я предлагаю вызвать карету скорой медицинской помощи или выделить вам свою машину для доставки больной в больницу. Я готов её сопроводить.
- А возможно, всё же, выдадим пенициллин, чтобы лечить жену нашего офицера дома?
- Согласиться на это – равносильно совершению профессионального с моей стороны преступления, - спокойно, но чётко ещё раз я объяснил, – а что касается отпуска пенициллина, то повторно уточняю: для превентивного лечения на первые сутки до госпитализации больной пенициллин я дал. А оставление такой больной дома, надеясь на магическую силу пенициллина, это самообман, и опасно для жизни данной беременной и больной, ей требуется комплексное лечение под обязательным наблюдением гинеколога и других специалистов в условиях больницы.
Лицо командира покрылось красно-белым мрамором, поерзав на стуле, он пристально вопросительно посмотрел на Евдокимова, а тот наклонился к командиру и, что-то прошептал ему.
Воспользуясь паузой, я сообщил им, что я звонил в областную больницу сразу после осмотра больной дома и со специалистами договорился о госпитализации беременной с эклампсией, применив этот таинственный для мужа больной и командира термин ещё раз с целью их острастки. Тут же уточнил, что в больницу её примут и сегодня, ибо такие больные нуждаются в срочной госпитализации.
Наступила пауза, а через мгновение Евдокимов вновь стал настаивать на отпуске ему пенициллина.
- Товарищ капитан! – обратился я к командиру. Старший лейтенант по своему непониманию в медицине, пытается толкнуть на преступление и меня и вас, рискуя жизнью своей жены. Поэтому я вынужден вам объяснить ещё раз, что, если вы, идя ему на встречу, будете продолжать заставлять меня отпускать для его жены пенициллин, то я буду вынужден требовать вашего письменного приказа, а если будет такой приказ, то буду вынужден под ним письменно объяснить, причину моего отказа его выполнить. Извините, товарищ капитан, но в данной ситуации другого варианта предложить вам не могу.
Лицо командира оставалось красным, но он, вздохнув, посмотрел ещё раз на Евдокимова, потом – на меня и вызвал через дежурного по штабу шофёра своей машины. Как только тот зашёл, распорядился, чтобы он Евдокимова и его жену отвёз в Мурманск. Тут же вызвал моего подчиненного фельдшера Филиппова, минуя меня, для сопровождения жены Евдокимова в больницу. А я сделал вид, будто не заметил допущенное им, назло мне, нарушение устава. Но когда Филиппов зашёл в кабинет, я тоже, в нарушение устава, в присутствии командира дал Филиппову распоряжение, чтобы тот напомнил заведующую гинекологическим отделением, что я с ней согласовывал госпитализацию больной, и если будут какие-то препятствия, позвонить мне из больницы.
Больную, конечно, госпитализировали, но напряженные отношения между командиром и Евдокимовым с одной стороны и мной – с другой ещё долго продолжались.

ПЕРВЫЙ МОЙ ОТЧЁТ.
В первых числах апреля надо было представить отчёт о заболеваемости в части начальнику медицинской службы бригады подполковнику Рабчуновскому. В конце марта я ещё раз проштудировал записанный мной его инструктаж как составлять отчёт. Как и было там сказано, во всех журналах первичного учёта сделал отметку о закрытии квартала последним числом завершающего квартал месяца, и чёстно, как он объяснял, подсчитал данные записей в журналах за квартал, и отправил отчёт на его имя секретной почтой. А через три дня он мне позвонил.
- Что ты мне прислал? Что я тебе продиктовал? Тетрадь, куда записывал то, что я диктовал, сохранилась? – отчитал он меня, не дожидаясь моего ответа на каждый его вопрос. – Немедленно приезжай ко мне!
Я сразу вышел на трассу, сел на первый попавшийся транспорт, и через час уже был у него в районе «Верхняя Ваенга» города Североморска.
Подполковник встретил меня злым, но сдержанно. Как только я зашёл в кабинет, ответив на мой доклад о прибытии, не читая мораль, видимо, решив, что сказанного по телефону достаточно, подал мне руку и предложил сесть, а сам пошёл в секретную часть, откуда вернулся с моим отчётом. И начал карандашом показывать в нём на мои ошибки. А я на каждый его вопрос объяснял, что отчёт составил честно по данным журналов, ничего не утаил и ничего не изменил.
- Ты понимаешь, что меня не интересует, что там у вас написано в журналах! – разошёлся подполковник на мои попытки оправдываться, переходя временами на безадресный, я понял, привычный для него мат. – Мне надо, чтобы отчёт был составлен правильно.
На непривычный для меня его мат я чуть было не ответил возмущением, но сдержал себя, чувствуя свою вину, и с целью не усугубить своё положение, и заявил, что я понял. А он, видимо, заметив мою реакцию на вольности в его речи, тоже перешёл на более спокойный тон.
Взял чистый бланк и мой отчёт, мы с ним ещё раз пробежали по ним, отметили, в чём и где ошибки, и он тут же мой отчёт отправил обратно в нашу часть секретной почтой. А мне приказал, чтобы я в день прибытия почты составил правильный отчёт и в тот же день отправил его обратно ему.
Конечно, я исправил ошибки, но исправил их, не заглядывая в журналы. А ещё через два или три дня подполковник мне позвонил. Чувствовалось по его голосу и дикции, что настроение его было хорошее. Назвал он меня по имени и отчеству…
- Молодец, Сидрак Агопович! Отлично! Теперь всё сделал правильно! Звони, чаще! Не стесняйся. – Пожелал он мне всего хорошего и повесил трубку.
С того дня я понял на всю жизнь, что такое учёт, и что такое отчёт...
Чтобы читатель не остался обо мне превратного мнения, уточню, что после того случая всегда от своих подчиненных я требовал, чтобы они во всех журналах и других медицинских документах первичного учёта вели записи правильно, дабы избежать необходимости врать в отчёте, занимаясь подгонкой цифр. Ведь бывают и такие инспекторы, которые захотят также проверить достоверность отчёта, а за такие факты наказание не менее строгое.

РОЖДЕНИЕ НАШЕГО ПЕРВЕНЦА.
Только я успел отправить полугодовой отчёт в первых числах июля начальнику медицинской службы бригады, как в штабе части ознакомили меня с приказом о командировке для сопровождения эшелона демобилизованных солдат срочной службы в Киев. Жена моя была на последнем месяце беременности нашим первенцем. Хотя к родам всё у нас было приготовлено, но я опасался оставлять Валю одну, тем более с первыми родами. Я мог бы по этим мотивам отказаться от командировки, но мы с Валей посчитали, что до родов остаётся 2-3 недели, и за это время я успею вернуться. Поэтому я согласился, тем более, что мои подчиненные коллеги и соседские по бараку жёны офицеров дали слово не оставлять Валю без внимания. Я особо надеялся на жену начальника клуба лейтенанта Рыжова фельдшера-акушерку Раю, с которыми мы особо дружили семьями...
При приёмке эшелона в экипаже в Мурманске узнал, что в числе офицеров, сопровождающих эшелон, из нашей части, кроме меня, был ещё и лейтенант Красюков – освобожденный секретарь комсомольской организации нашей воинской части, прибывший туда на два дня раньше меня, и назначен заместителем начальника эшелона по политической части.
Эшелон из 15-ти закрытых товарных вагонов, приспособленных для перевозки людей, двигался по специальному маршруту кружными путями медленно с большими задержками на станциях через областные центры, начиная от Ленинграда и до Киева, согласно местам назначения демобилизованных групп солдат. Поэтому командировка затянулась, и каждый день задержки увеличивал во мне тревогу за Валю… да ещё за день или два до прибытия в Киев наш эшелон не планово загнали в тупик где-то на пустыре, срочно собрали офицерский состав эшелона и сообщили, что в Москве арестован Берия. Призвали к бдительности и не поддаваться панике. В то же время состав задержали более, чем на сутки.
Наконец прибыли в Киев, и сдали военной комендатуре последнюю группу солдат, остаток вагонов и имущество. Обратно сопровождающие ехали каждый своим путём, с учётом возможности по пути заехать к себе домой, а мы с лейтенантом Красюковым поехали вместе прямо в часть.
Теперь у меня мысли были дома, и каждое удлинение остановки поезда на станциях вызывало трепетание сердца...
Тем не менее. 15 июля рано утром мы с лейтенантом Красюковым были уже дома в Чалмпушке. Наши комнаты с Красюковыми были рядом, и мы одновременно стали стучаться каждый к себе. Дверь комнаты Красюковых открылась, а я ждал открытия своей… жена Красюкова, увидев меня, сообщила, что Валя в роддоме… и… поздравила меня с сыном, успокаивая, что с Валей и с ребенком всё в порядке...
- Рая – молодчина, – похвалила она Валину подружку. – Она сделала всё, как полагается, а в роддом её повезла жена Михеенко.
На наш шумный разговор проснулись и вышли в коридор и остальные соседки, и стали одна за другой меня поздравлять. Я их всех поблагодарил, а Раю – персонально, обняв, поцеловал её в щёчку трижды. А она дополнительно – профессионально объяснила, что у Вали и у ребёнка всё нормально, дала мне ключ от комнаты, и сообщила, что с Валей поехала жена Михеенко, так как чтобы Валю сопроводить самой, надо было ей привести себя в порядок после приёма родов…
В радостях я ещё раз Раю поцеловал, всех поблагодарил, вещи поставил в комнату и побежал в штаб.
Командир части уже был на работе. Не дослушав мой доклад о прибытии после командировки, он тепло поздравил меня с рождением сына, ничего не спрашивая о командировке, дал мне свою машину, и я поехал в Мурманск в роддом. Получил от врачей роддома информацию о послеродовом состоянии Вали и ребёнка. Валя показала мне нашего первенца в окно второго этажа, а я вместо неё поцеловал свои два пальца и поехал в город за дополнительными заказами для ребёнка и для неё. Передав всё в приёмную, попрощался с ней на расстоянии через открытое окно второго этажа, пообещал звонить и приезжать, и вернулся домой на службу.
Из рассказов очевидцев эпопея происходила между 11 и 12 часами 14.07.1953 года. Обычно к этому времени кто-либо из моих коллег, по нашей договорённости с ними перед командировкой, заходил к нам на квартиру, чтобы узнать нужно ли в чём помочь Вале. Солдат Величковский, призванный из детдома, очень прилежный санитар лазарета части (кстати, потом выяснилось, что – родственник маршала Рокоссовского и его демобилизовали, и он уехал а Польшу), как и каждый день, в то утро принёс Вале хлеб и другие продукты по заказу, а к обеду зашёл к нам зубной врач одессит Трофимчук. добродушный одесский юморист-балагур. Расспросив Валю о состоянии её здоровья, и, рассказывая ей всякие юморные истории, задержался. А Валя почувствовала, будто, у неё потекла какая-то жидкость по ногам, и хотела, чтобы тот быстрей ушёл, а самой осмотреться, что с ней происходит, но тот не спешил… и продолжал свои байки…
Наконец, пообещав Вале ещё наведываться, Трофимчук ушёл. А Валя вскочила и побежала к соседке Рае Рыжовой, а та посмотрела её и…
- Да ты, что? Валя! Ты рожаешь! Ребёнок уже в проходе!.. забеспокоилась она и крикнула соседям, чтобы через штаб части вызвали скорую военную или гражданскую, а сама взяла Валю под руку, привела в нашу комнату, уложила на кровать, начала принимать роды...
Всполошился весь персонал штаба и лазарета. Один другому передавал: «Жена врача рожает!». А Трофимчук возмущался: «Да, что вы паникуете? Я только что от неё. Долго мы разговаривали. У неё всё в порядке!..»
- Что там в порядке? Она уже родила!.. – кто-то крикнул ему в упрёк.
Пока мои коллеги из лазарета прибежали, доказывая один другому, рожает или нет жена врача, Рая уже роды приняла, и тут же прибыла военная карета скорой помощи. Только поместили в неё Валю с ребёнком, как прибыла и карета гражданской станции скорой помощи. Но Валю с ребёнком не стали перекладывать, и отправили их с ребёнком в роддом в военной карете в сопровождении жены фельдшера лазарета части Михеенко. К сожалению, забыл, как её звали (кажется, Аня или Катя). Помню, что она была небольшого роста, круглолицая, добродушная, молчаливая белоруска, фельдшер-акушерка по образованию.
Со слов Раи, роды прошли легко, но пуповина ребёнка была обмотана вокруг шеи, и Рае пришлось её раскрутить, после чего ребенок закричал сразу.
Мы с моей Валечкой ошиблись в сроках родов ровно на одну неделю, да еще и командировка продлилась почти на неделю больше, чем планировали. В итоге, она родила нашего первенца в моем отсутствии и не в роддоме, а дома.
Не знаю, как бы всё произошло, если бы я был дома, но при таких стремительных родах не исключено, что всё могло произойти так же, лишь с другим сценарием…

«КРАДЕНЫЙ» РЕБЁНОК.
В один из моих поездок в город Полярный после завершения дел в центральной флотской поликлинике и получения медикаментов вместе с моими солдатами стояли у причала в ожидании катера в Североморск. Но он долго не мог подходить к причалу, так как там стояло большое пассажирское судно, направляющееся в Архангельск. На причале стоял небольшой протоптанный, смягченный под дневным ветром Гольфстрима, а теперь, к вечеру, начинающий крепнуть под действием похолодания снег, а красноватый диск Солнца над самим горизонтом своими скудными лучами не грело. Мне казалось, будто оно обнадеживающе давало людям знать, что Оно ещё существует, и вскоре вскарабкается вверх над горизонтом и принесет нам северянам долгожданные круглосуточно теплые и светлые дни... Ожидающие катера на ближний рейс, чувствовалось, с нетерпением ждали отхода лайнера, мешающего нашему катеру пришвартоваться и взять нас на борт, где бы мы согрелись. Но отход лайнера затягивался, а нам деваться было некуда, и одни на месте, другие, прохаживаясь по причалу, постукивали пятками одну об другую, пытаясь не дать замёрзнуть ногам.
Наконец вахта пассажирского судна зашевелилась. Пассажиры, стоящие за барьером на причале в ожидании своих судов, посторонились и пропустили к трапу пассажирского судна легковую машину. С неё первым вышел капитан третьего ранга с двух-трех лет девочкой на руках, у которой из-под шапочки торчали соломенного цвета пышные локоны волос. Из заднего салона машины вышла его, было заметно, жена с такими же волосами. Следом за ней вышла девочка около 8-10 лет, похожая как капля на ту, которая была на руках офицера. На заднем сиденье машины сидел и мальчик 5-6 лет с почти кучерявыми каштанового цвета волосами. Он будто не торопился выходить, но, когда мать позвала, а водитель машины сказал ему, что он уезжает, мальчик выполз нехотя.
- Отдать швартовые! – услышал я команду с ходового мостика лайнера, как только капитан третьего ранга с женой и детьми прошел на судно, и вахта убрала трап.
Я понял, что задержка отхода пассажирского судна была связана с опозданием капитана третьего ранга с семьей. Но, едва отдали береговые матросы кормовые швартовые, и кормовая часть судна едва удалилась от причала на 3-4 метра, как на судне начался крик, шум, переполох. Начали кричать и плакать жена и старшая дочь капитана третьего ранга, а сам он, отдав девочку матери, побежал вверх по трапу, и вскоре показался на крыле ходового мостике и стал что-то говорить капитану лайнера. Тем временем, на берегу стал бегать мальчик, выползавший недавно из машины нехотя. Он бегал по причалу, и было непонятно, то ли плакал, то ли просто кричал родителям на прощание. Поэтому трудно было разобраться, то ли мальчик сам не хотел ехать с родителями, то ли родители забыли его на причале, или же – баловник решил пошутить над родителями.
Все, кто на причале ждал своего катера, в их числе и я обратили внимание на эту суматоху в ожидании её завершения...
Носовые швартовые отходящего судна ещё не были отданы.
- Отставить отдавать носовые швартовые! Подать кормовые! – прозвучала команда капитана лайнера из ходового мостика.
Пока судно вновь пришвартовывалось к причалу, чтобы взять на борт отставшего от родителей ребенка, на берегу начались шуточные и серьезные дебаты в адрес родителей отставшего ребенка, особенно в адрес его матери: «Как могла забыть ребенка?», «Наверно краденный ею от соседа – кавказца!», «Наверно привезенный с курорта!» и всякие другие шутки.
Действительно, были основания для всяких суждений. Оба родителя: мать и отец мальчика – настоящие русские – блондины, младшая и старшая дочери типичные русские девочки с соломенного цвета волосами, а мальчик – брюнет...
Я невольно вспомнил, если читателю приходилось читать и помнит из моих рассказов: «Тревожные студенческие годы» как я тогда преподавателю кафедры гистологии института задавал вопрос о генетике, и нарвался на её гнев и скандал со мной, а муж её, заведующий кафедрой, меня поддержал…
Вскоре судно прижалось к причалу. Подали с него лёгкий трап, и вахтенный матрос, побежав по нему на берег, схватил подтанцовывавшего у торца трапа малыша, понёс по трапу, и на палубе пассажирского судна подал его отцу, который успел уже спуститься туда с ходового мостика. Мать малыша с младшей дочерью на руках и со старшей дочерью рядом стояла на внешней палубе в ожидании сына – сорванца, продолжая вытирать слёзы. Капитан третьего ранга взял с рук матроса мальчика на руки, дал ему легкую шлепку по пальто на уровне попы, и вместе с обрадовавшейся матерью баловника и его сестренками исчезли во входную дверь надстройки судна….
А на причале продолжались дебаты: родной или неродной оставшийся на берегу сын. Одни высказывали предположение, что ребенок приемный из детского приюта, в связи с отсутствием в семье мальчика, другие продолжали шутить, что жена офицера привезла его из санатория. Были и такие «знатоки» генетики, предполагавшие, что, наверно в роду у жены или у мужа были негры, арабы, среднеазиаты или кавказцы...

НИКИТА ШАМЛЯН
В своей книге «Об учёбе на врача и не только…» я упоминал о моем товарище по совместной учебе в одной группе Никите Шамлян. Писал о его феноменальных способностях, которые он проявлял в период учебы, но тогда я это, в какой-то степени, связывал с материальными затруднениями его семьи...
Дело в том, что Никита рано лишился отца. Его и двух младших братьев: Степана и Петю мать вырастила одна. Когда он окончил 10 классов, они переехали из города Ейска в город Краснодар. Хотя там они и жили у своих родственников, но, как я понял, бывая у них, часть аренды квартиры оплачивали сами. Мать работала на какой-то мало оплачиваемой работе. Братья сначала учились в школе, а через год Степан поступил в педагогический институт. Они жили, по существу, за счет скудной зарплаты матери и стипендий двух братьев. Бывая у них, я понял, что они жили материально не лучше меня, даже допуская, что их родственник, безусловно, им помогал. Поэтому проявление Никитой феноменальных показателей в учебе, в какой-то степени, результат его стремления получать повышенную стипендию. А он действительно занимался очень много и тщательно до самозабвения не только на первом, но и все годы учёбы в институте, и окончил его с красным дипломом.
И вот, здесь в Заполярье, на втором году моей службы в армии, узнал, что он находится на курсах усовершенствования в Мурманской областной больнице, и после рабочего дня поехал к нему...
Наша встреча теперь произошла почти по тому же сценарию, как бывало у него дома, когда я к нему приходил, лишь с небольшой разницей. Здесь он жил в комнате, выделенной ему при больнице на период учёбы. Открыл мне дверь, как и тогда сам, но, в отличие от того случая, он был без учебника в руках и не предложил мне садиться за стол, пока он дочитает запланированную часть домашнего задания, а кинулся меня обнимать, и мы долго не отпускали друг друга из объятий.
У него стол к моему приходу был уже накрыт в уголке комнаты. Я обратил внимание на то, что на столе скромная закуска, а выпивки вообще нет.
- Ну, садись! Мой «Комок энергии»! – отпуская меня, назвал он меня им же данным в период учебы в институте прозвищем. – Извини, я сейчас, – сказал он и тут же вышел в дверь, противоположную входной.
Я сначала подумал, что он пошел за напитком из холодильника, но, когда дверь раскрылась, заметил, что там отделение больницы... на койках лежат больные.
Сразу появилась у меня мысль: следовать за ним, но он прикрыл дверь за собой, и я понял, что мне этого делать не следует.
Вернулся Никита несколько минут спустя с пустыми руками, взял из шкафчика бутылку вина и поставил его на стол.
- Извини! – сказал он опять, почти как бывало у него дома. – Надо было мне посмотреть этап проводимой больному процедуры...
Я вновь вспомнил наши встречи с ним у него дома в период учебы, и мне стало немного не удобно за свои не высказанные тогда предположения о мотивах его стремления к повышенной стипендии. Я понял, что он и на работе продолжает учебу, но теперь – в форме научной работы, получая уже относительно достойную зарплату с северными надбавками и материально не так остро нуждаясь как в те студенческие годы. Меня неудержно тянуло к признаниям перед ним своего ошибочного мнения о мотивах отличной учёбы в институте, но промолчал, восхищаясь его талантом и настойчивым занятием исследовательской работой.
Достал и я бутылку кагора из своего портфеля, поставил его на стол, продолжая наблюдать за другом, стараясь определить, что изменилось в нем за такое короткое время. Он и в институте был немного выше меня ростом и более мощного телосложения, с крупными чертами лица и с начавшейся ещё тогда лысиной сразу от его и без того широкого лба, а теперь, мне показалось, она дошла почти до средины темени.
Продолжая задавать друг другу вопросы о пройденной после института жизни, разогрели на электроплите зажаренные им заранее, но остывшие котлеты, разрезали хлеб и сели, наконец, за стол.
- Дорогой мой Никита! Ты молодец! Мне кажется, ты продолжаешь учебу? Я восхищаюсь твоей гениальностью и неустанным стремлением глубже познать нашу медицину! Предлагаю тост за тебя! Желаю тебе, жене, и всем твоим близким крепкого здоровья! А тебе лично, кроме всего сказанного ещё желаю успехов в твоём стремлении к науке! – выпил я свой неполный стакан вина, как никогда, до дна…
- Спасибо, Сидрак! Ты, как всегда, переоцениваешь мои способности и деяния.
- Я ничего не переоцениваю, дорогой мой друг, а даю объективную характеристику тому, что я вижу, – опроверг я его сомнения. А он, покраснев, промолчал и, стараясь замять мои дифирамбы, предложил тост за меня, поблагодарил за высокую оценку его скромных трудов и высказал ответный тост с пожеланиями в мой адрес.
На рядом стоящей тумбочке меня привлекла общая тетрадь, на которой было написано: «Мои наблюдения». С его разрешения взял её и открыл.
Почти все страницы тетради были заполнены его обычным аккуратным, ровным, разборчивым мелким бисерным почерком с рисунками области тела больного, к которой относилось описание симптомов заболевания пациента.
Моему восхищению его настойчивости не было предела. Я еще раз выразил своё восхищение его талантом и пожелал ему успехов, протянув ему драгоценный для него, на мой взгляд, материал.
- Ладно! Это чепуха! Ты расскажи о себе. Как ты попал в эти края? Тебя же направляли в свой Армянский район?
Мне особенно нечем было хвастаться. Я кратко рассказал о нескольких месяцах жизни после института, как я оказался в этих краях. Сказали мы друг другу еще пару тостов в честь нашей встречи, кратко рассказали друг другу о своих впечатлениях из виденного состояния здравоохранения на периферии, и уже пришло время прощания, ибо ему надо было пойти на вечерний обход больных, а мне надо было успеть на последний автобус...
В те годы было в моде дарить друг другу книги. Будто сговорившись, мы обменялись книгами в честь нашей встречи. Не помню, какую книгу подарил я, а он мне подарил «Педагогическую поэму» А.С. Макаренко, видимо памятуя мои неоднократные высказывания на тему морали и воспитания на собраниях и в частных беседах в период учебы в институте.
Мы тепло расстались с ним, обменявшись адресами и, договорившись не терять связи, но, к сожалению, они продолжались не долго. Не знаю больше по моей или по его вине, переписывались с каждым годом всё реже и реже, потом вообще перестали писать. От других однокурсников я узнавал, что он защитил докторскую диссертацию, работая в Ловозероской районной больнице, летал по Мурманской области на санавиации по вызову и консультировал больных в районных больницах, как главный терапевт области на общественных началах или по совместительству... На моё последнее письмо с поздравлением его с успехами ответа не получил, а, спустя много лет, узнал, что моего друга с уникально феноменальными способностями с неустанным трудолюбием и целеустремленностью, не стало... Его фотографию вместе с матерью и братьями включил в прежнюю книгу и храню в альбоме в честь нашей дружбы...

ИСПЫТАНИЯ В УСЛОВИЯХ СЕВЕРА.
Вследствие резкого изменения климатических условий, с первых дней нашего с Валей пребывания на севере ощутили некомфортное состояние. Но это особенно отразилось на здоровье Вали, ибо эти изменения совпали с перестройкой её организма в связи с первой её беременностью. У Вали исчез всякий аппетит. Что только мы не предпринимали в первое время. Хоть и втридорога старались, чтобы недостатка овощей и фруктов в нашем рационе не было, но всё это она употребляла без аппетита – по необходимости, и помогало мало. Она, как и я, крепкие спиртные напитки не переносила, поэтому я стал для неё приобретать и заставлять пить перед едой хотя бы в мизерной дозе кагор, но она, попробовав несколько раз, всё же, отказалась от него. К тому же с наступлением лета после почти круглосуточных ночей пришли дни с солнечным круглосуточным освещением, а Валя никак не могла к этому приспособиться. Появилась у неё и бессонница – она сутками не могла уснуть. Я терялся в своих размышлениях в поиске ведущей причины её такого состояния. А теперь, после родов это стало вообще трагедией не только для Вали, но и для ребёнка. Он плакал почти непрерывно круглые сутки. Получился замкнутый круг: у Вали, как не старались, аппетита как не было, так и нет, поэтому молока ребенку не хватало, а молочной смеси не было, и мы пытались делать смеси самостоятельно, покупая молоко у местных жителей, но ребёнок продолжал плакать. Теперь мы терялись в определении причины его плача.
Не лучше было и с моим здоровьем. Я стал часто болеть ангиной и другими простудными заболеваниями, стал вялым и инертным, потерял, как и Валя, аппетит. А когда на месяц направили на специализацию по хирургии на местной базе при Мурманском военном госпитале, там впервые за время после учёбы в институте я стал уставать за операционным столом, хотя старался не подавать вида и бодрился. Многие коллеги, заметив это, рекомендовали мне употребить водку малыми дозами перед едой, но я продолжал отказываться от неё.
После возвращения из курсов на семейном совете я всё же убедил Валю, чтобы попробовала вместо кагора употреблять перед едой грамм 20 ликёра для возбуждения аппетита, на что она согласилась, и стал составлять ей компанию и я, чтобы поднять её настроение, но и это помогало мало. Всё, что мы ели, ели без аппетита, лишь понимая, что подошло время приёма пищи. Большую часть получаемого сухого пайка в виде копчёной рыбы, рыбных консервов отправляли посылками домой, давали соседям или выбрасывали.
По всем этим причинам здоровье Вали день за днём ухудшалось, а первенец наш рос очень слабеньким.
Подумав, что, надо изменить климат, хотя бы временно и ребёнку и нам с Валей, я решили взять положенный по сроку отпуск и побывать в своих привычных краях на Юге. Оформил я отпуск, и во второй половине сентября мы уже были в наших родных краях. Побывали мы у Валиных и моих родителях. Но наше пребывание на Юге не только не пошло в пользу ребёнку, но весь отпуск измучились с ним. Кушать стал он ещё хуже. Всё время стул был жидкий, несмотря на предпринимаемые меры. Даже умение моей мамы обхаживать подобных ослабленных детей не помогло. Он совсем ослаб, похудел, стал ещё более, чем на севере, вялым. Некоторые родственники, сочувствуя нам, осторожно предсказывали для ребёнка даже трагический исход: «Он не жилец» говорили с сожалением.
Мы с Валей заподозрили, что на ребёнка отрицательно отражается жара. И на самом деле, или и мы отвыкли от южного климата, или в том году была действительно особо жаркая осень: ни только ребёнок, но и мы чувствовали себя на Юге некомфортно. После недолгого раздумья, не догуляв отпуск до конца, решили вернуться в часть, но у нас ещё оставалось не выполненным поручение троюродного брата Вали Карапета, служившего в нашей части, передать его подарок сыну Кивору в селе Маратуки. К тому же мы ещё не видели сестру Вали Надю, которая, как нам сообщили родители, там же в селе Маратуки занималась сбором и сушкой диких груш, и я отправился туда пешком 15 километров, чтобы увидеть и Надю и выполнить поручение родственника.
Сыну Карапета подарок отца очень обрадовал, а Нади в селе не оказалось, и я отправился в лес, чтобы найти её по данным мне родственниками Карапета ориентирам…
В лесу произошла у меня неожиданная встреча с моим старым «приятелем». Там оказалось много групп, занимающихся сбором дички, и приходилось переходить от одной группы к другой в поисках Нади, выясняя её место нахождения. В одном из таких переходов, вдруг в редком кустарнике перед моими глазами предстал карлик с переполненным дикими грушами подолом. Я его узнал раньше него.
- Вы что тут делаете, товарищ бывший председатель сельского совета? – громко спросил я его.
Он выпрямился, и груши из подола высыпались, а сам, будто не замечая «аварию», пристально стал разглядывать меня, видимо приняв меня в военной форме за работника органов власти.
- Значит, товарищ Пастаджян, уже писать кляузы не в моде, и вынуждены для обеспечения жизни дичку собирать? – с издёвкой спросил я его. – Давно надо было вам заниматься этим, а не морочить людям голову.
- Аа! Седрак! – сняв кепку, оголил он плоскую прямоугольную лысину и направился ко мне.
- Да он самый! – ответил я ему и пошёл дальше искать Надю, виня себя за то, что я ограничился лишь намёком этому человеку о его низменно неблаговидных деяниях в прошлым…
Надю я нашел далеко в другой группе сборщиков даров природы, она обрадовалась, но, видимо, стыдясь своей рабочей внешности, поздоровалась на расстоянии, протянув лишь руку, а я подошёл, обнял и поцеловал её в щёку.
Поговорили мы с ней некоторое время. Она извинилась, что не может со мной идти, чтобы увидится с Валей, так как некому оставить для присмотра дымящуюся сушку. Поздравила меня с рождением первенца и попросила передать то же самое и Вале, а я ещё раз её поцеловал, попросил беречь себя и ушёл.
В тот же день я вернулся домой, а ещё через день мы собрались и выехали к себе на Север в свой поселок Чалмпушка, продолжая в пути мучения с нашим первенцем. Но они, на наше удивление, неожиданно облегчились: уже на подходе к Москве при очередном кормлении самодельной смесью, наш Вова поел её с охотой до самого дна бутылки, стал на всё окружающее реагировать живее, чем раньше. Это заметили даже попутчики по купе, которые до этого, видя нашу возню с ним, сочувствовали нам и даже пытались принимать участие в наших хлопотах.
По мере нашего движения на Север ребёнок становился всё активней и веселей. Но по прибытию в Чалмпушку вновь он стал плохо спать, опять стал путать ночь и день, постоянно плакал. Валя опять не спала сутками, пытаясь найти причину плача и способ усыпить его. Она стала не только нервозная, но и замкнутая, появились признаки отчаяния. Я, как мог в свободное от службы время, помогал ей по дому, не только разнообразил её питание, но и поддерживал психологически и морально. С такой целью старался подключать её в различные общие мероприятия: выходы на природу, кратковременное участие в вечеринках с соседями и с коллегами. Но не всегда это помогало. А однажды с нашим Вовой случилось чудо.
Аптекарь капитан Михеенко заблаговременно пригласил нас на новогодний праздник. Валя никак не соглашалась в такую лютую стужу и ночью выходить из дома, но я уговорил её, и 31 декабря за два часа до полуночи мы с ребёнком были у них. На наше удивление наш Вова в гостя сразу уснул и за всё время гулянья, как никогда, спал хорошо, и мы задержались там довольно долго. К концу застолья хозяева предложили остаться на ночь, но мы отказались, тем более, что, хотя и было холодно, небо было безоблачно, ветра не было, и было светло от сплошного снежного покрова и уличного освещения поселка на низине, куда мы должны были спуститься.
Михеенко нас проводил немного и вернулся к себе, а мы пошли.
Считая, что я выпивший, и, боясь, что ребёнка уроню, Валя хотела его у меня забрать. Действительно я был навеселе, но, как и всегда после гуляний был выпивший, но не был пьян, и отказался выполнить её просьбу, а предложил ей держаться за меня не только с целью страховки самой, но и для обеспечения моей остойчивости, но она продолжала идти самостоятельно. Мы шли по снегу рядом с натоптанной тропкой, где не было скользко. При малейшем подозрении на мою неустойчивость Валя, просила отдать ребенка. А я предлагал ей быть осторожней самой. В одном месте натоптанная тропа оказалась широкой, и с моей стороны снежного неутоптанного покрова снега не было. Я решил продолжить путь по скользкой тропке, видя, что, проделав два-три шага, вновь буду на снежном покрове. Но... только я стал на тропу, как ноги пошли вперёд, и я упал на спину. Валя закричала, и стала требовать, чтобы ребенка я дал ей, но сама боялась выйти на протоптанную скользкую тропу. А я, падая на спину, рефлекторно поднял ребенка на руках над грудью так, что он не ощутил удара. Потом я повернулся на живот.
- Задавишь ребёнка! - закричала Валя, подумав, что я придавил его... Но я, поворачиваясь на живот, локти выдвинул вперед и уперся ими об лёд, чтобы корпусом не давить на ребенка, а своими предплечьями и ладонями прижал ребёнка к своей груди, затем, кувырком, прокатился до не натоптанного покрова снега, встал и пошёл. А Валя в слёзах…
- Ты убил ребенка! Дай сюда его!
- Успокойся! Он даже не проснулся, – успокаивал я её, хотя сам удивлялся, почему ребёнок после такого моего падения и выкрутасов не проснулся и не плачет. Но, тем не менее, продолжая успокаивать Валю, не стал разворачивать одеяло, теряясь в раздумьях, не случилось ли что с ребёнком?..
Одеяло развернули только дома, и, на наше удивление, ребёнок спал глубоким сном, будто наше гостевание, и моё падение с «акробатическими» трюками подействовали на него снотворно...

ПОДЛОСТЬ ПОДЧИНЕННЫХ.
Был воскресный день февраля. Я дома занимался своим первенцем, а Валя – домашними делами. Дежурный по штабу, прибежав, сообщил, что позвонил командир части и попросил приехать к нему – у него заболел сын.
Командир жил в поселке Росляково на расстоянии около 3 километров от нас за возвышенностью, покрытой редким невысоким кустарником разных видов растений. Примерно на половине пути жил наш аптекарь Михеенко. Я стал на лыжи и пошёл. Полагая, что, возможно, придётся больному делать инъекции через 4-6 часов, по пути заехал к нему, и взял с собой и его, чтобы выполнение этих инъекций поручить ему, и пошли дальше вместе с ним. Было холодно и слабо ветрено с мелкой почти как манка снежной крупой.
У командира шло гулянье, и вся компания, в том числе и мать ребёнка, были заметно выпившими. Сразу командир предложил и нам по рюмочке, от чего я отказался, направляясь к ребенку, который, я видел, лежал в следующей комнате на кровати. У ребёнка около 10 лет оказалась фолликулярная ангина. Михеенко сделал ему первую инъекцию пенициллина, а я рассказал матери ребенка, какие надо делать ему дополнительные процедуры, и мы с Михеенко, пожелав им всем приятного продолжения застолья, стали уходить. Но командир повторно нам предложил выпить, от чего я опять, поблагодарив, отказался, а фельдшер, (я понял, что он не прочь бы опрокинуть рюмку, но я промолчал), посмотрев на меня, последовал моему примеру. Чтобы командир не обиделся за наш отказ от его угощения, я обманул его, заявив, что у нас есть ещё вызов, и ушли, сообщив, матери ребенка, что на следующую инъекцию Михеенко зайдет через 4-6 часов.
Когда вышли на улицу, я вспомнил, что в соседнем доме живёт фельдшер капитан Филиппов, которому, живя рядом, будет легче выполнять назначения больному, и решил зайти к нему, чтобы дать ему соответствующие указания.
Филиппов встретил нас приветливо. Выслушав задание и, выразив готовность выполнять его, начал накрывать на стол с бутылкой водки, от чего я отказался. Но он заявил, что я у него впервой, и он не имеет право отпускать меня без угощения, тем более, что у него дочь на выданье. Предложил мне посидеть за журнальным столиком, дал мне журнал, предложил не скучать, пока они с Михеенко сбегают в магазин.
- Учтите, что я водку не пью! – предупредил я их вслед.
- Я знаю! – ответил Филиппов, и оба скрылись за дверью.
Пришли они с различными продуктами и с чайником.
- Мы с Григорием Михайловичем будем пить водку, а Вам взяли пиво. – Показал Филиппов на чайник.
Поставили на стол знаменитые гранёные стаканы. Себе наливали водку до половины стакана, а мне пиво – полный стакан.
Признаться, я и пиво ранее употреблял крайне редко, и оно не вызывало у меня приятных ощущений. Наоборот я пил его с отвращением, и даже вкуса его не понимал. Поэтому, чувствуя жажду, я выпил первый стакан пива залпом почти до дна, хотя почувствовал горький вкус во рту и острое жжение в горле, а они, опорожнив свои стаканы, слегка запили пивом. Как только закусили, они себе налили водку вновь до половины стаканов, а мне добавили пиво дополна. Я вместе с ними выпил и эту дозу. Она пошла уже не вызывая у меня отвращения и содержимое стакана выпил до дна, но голова пошла кругом... Считая, что это от жары в квартире, я встал, чтобы идти. А Хозяин квартиры, сначала возразил, а потом согласился со мной, но, наполнив мой стакан пивом, предложил на посошок. Я выпил и эту дозу, и, уже плохо ориентируясь, автоматически, попрощавшись, вышел. Следом вышли и оба мои подчиненные. На холоде мне стало немного легче. Мы с Михеенко стали на лыжи и пошли, а я ещё раз напомнил Филиппову, чтобы он не забыл о ребёнке…
Когда я пришёл домой, у нас сидел троюродной брат Вали Карапет, который, часто в выходные дни заходил к нам. Я помню, что мы обнялись с ним, приветствуя друг друга, и я налил в рюмки оставшийся в бутылке давно ликер и предложил ему выпить в честь нашей встречи…
Проснулся на плач Вали и ребёнка, но никак не мог понять, почему они плачут, где мы?.. Что случилось?.. Всё же вскочил с постели в страхе о каком-то случившемся несчастье. Осмотревшись, убедился, что ничего не горит, Валя плачет, сидя на корточках и наклонившись над кроваткой ребенка, а ребенок лежит в кроватке на спине и тоже плачет, глядя на неё. В комнате прохладно... я в нижнем белье, постель разобрана, но матрац без простыни на ней, а скомканное одеяло без пододеяльника лежит в стороне у стены…
Я с начала сидел на кровати, свесив ноги с неё, и пытался понять, что же произошло и происходит, задавая вопросы Вале, наклонившись к ней. Потом сполз на пол с кровати и, став босыми ногами на холодный пол, обнял Валю крепко левой рукой, одновременно, пытался успокоить и ребенка правой рукой в кроватке.
- Что случилось? – почти закричал я, когда на мои несколько раз заданные вопросы в обычном тоне Валя не отвечала, а плакала, вздрагивая.
- Ничего! Не видишь сам? Как ты маскировался до сих пор? А я – дура! Верила тебе... – запричитала она, одновременно всхлипывая, вздрагивая и вытирая слезы, текущие ручейками по щекам, а потом, протестно освободилась из моих объятий и взяла ребенка с кроватки в объятия...
- Да, что случилось? Ты скажешь, наконец, или нет? – закричал я с упреком на её загадочные заявления уже в полный голос, взяв её в свои объятия вместе с ребёнком, глядя ей в глаза...
Ребёнок вдруг замолчал, а Валя перестала плакать…
Я ещё раз оглядел комнату и себя и поразился. Я был в нижнем белье, босой, матрац без простыни, одеяло скомкано в углу кровати без пододеяльника, на столе стоит неполная бутылка с ликёром, а рядом две рюмки с не выпитым ликером… я вспомнил, что их наполнял, чтобы отметить нашу встречу с троюродным братом Вали. Посмотрел на будильник, который показывал почти три часа ночи…
Я понял, в чём дело. Вспомнил неприятный горький вкус пива, которым наполнял Филиппов мой стакан из чайника, и мне захотелось вскочить, пойти в лазарет, вызвать своих подчинённых и наказать их за подлость на всю катушку, но жалость к моей Валечке и чувство своей вины перед ней сдержали меня. Я крепко прижал к себе моих бескрайно дорогих и жену и ребёнка, чуть не плача стал их целовать и извиняться…
Валя, наконец, немного успокоилась, продолжая всхлипывать, отдала мне ребенка, а сама стала заправлять постель. А потом рассказала, что случилось…
Оказывается, когда я вернулся после вызова на дом к командиру, у нас был брат Вали Карапет. Я, обрадовано наполнив рюмки ликером, и больше не коснувшись их, откинулся на постель, и уснул. Валя безуспешно пыталась меня разбудить, а её брат, не дождавшись моего пробуждения, ушёл в роту к отбою. Потом Валя меня раздела и добилась, всё же, чтобы я поднялся с постели. Но она не успела постелить чистое белье после субботней бани, как я плюхнулся на голый матрац. Повторно она никак не могла меня разбудить, и разрыдалась…
Не знаю, сколько это продолжалось, но когда я проснулся, она плакала не громко, и я проснулся не столько на звук плача, сколько на тихие её причитания с жалобами на свою судьбу…
Когда окончательно успокоились, я понял, что меня мои подчиненные поили не пивом, а «ершом», как потом я узнал название этой смеси водки с пивом. И ещё раз, извиняясь, рассказал Вале, что и как это произошло.
На следующее утро позвал к себе в кабинет злоумышленников. Сообщив им кратко о том, что случилось вчера со мной, сказал: «Если бы ваш подлый поступок не был связан со мной, я бы вас наказал на всю катушку в пределах своей власти, но я ограничусь тем, что вам об этом сказал. Только после этого я в вашей компании не буду никогда. Идите!»
Они просили простить их, объясняя, что в шесть кружек пива налили только одну бутылку водки, и никак не предполагали, что такая доза могла на меня так подействовать. Просили прощения и клялись, что они это сделали не злонамеренно, а, зная, что я водку не пью, хотели смягчить неприятное ощущение непривычного для меня вкуса водки, что не думали, что у меня будет такая реакция. Нескольку раз повторяли свои просьбы простить их, и клялись, что учтут мою слабость и впредь не допустят со мной таких шуток.
- Мы не в детском саду! – жёстко и чётко, делая ударение на каждом слове, сказал я. – Жизнь покажет, вы поняли суть своего проступка или нет, – и добавил, – только запомните, что для потери доверия достаточно одного проступка, а для восстановления его могут потребоваться десятки эпизодов испытаний честности и верности. Запомните это, и закончим этот разговор. Занимайтесь каждый своим делом...

ПОЧЕТ, ДОВЕРИЕ И ОТВЕТСТВЕННОСТЬ
Мне приходилось слышать у старших следующие мудрости:
«Чем больше у тебя заслуг,
Тем шире требований круг»
«Как бы не было много прав,
«Не распускай ты злой свой нрав»
За короткий период службы в армии я понял, что эти мудрости станут поучительными лишь тогда, когда за должностными лицами есть нужный контроль. Таких примеров было не мало, но здесь предлагаю вниманию читателя образ двух должностных лиц, с одним из которых, уважаемый читатель, вы уже встречались, но тогда я его ещё знал мало, а второго видел на расстоянии, но ещё не общался.

ЛЕЙТЕНАНТ КРАСЮКОВ.
Вскоре после июльских 1953-го года событий, когда в Москве был арестован Берия, в воинских частях, кроме помполита командира, ввели избираемую должность секретаря первичной партийной организации, освобожденную или на общественных началах, в зависимости от численности состоящих на учёте членов КПСС. В нашей части впервые на должность освобожденного секретаря первичной партийной организации части избрали молодого лейтенанта Красюкова Николая, бывшего освобожденного секретаря первичной комсомольской организации части, а вместо него секретарем комитета комсомола избрали его бывшего заместителя сержанта Фоменко.
Будучи членом комитета комсомола, я знал Красюкова и раньше, к тому же побывал с ним недавно в командировке, и он мне нравился как организатор. Он был среднего роста, стройный симпатичный парень с типичными для русского человека ровными чертами лица. Простой в общении независимо от служебного положения того, с кем общался, но требовательный, жёсткий и принципиальный в деле, всегда был опрятно и просто одет в пределах устава, без излишнего щегольства, в отличие от некоторых других офицеров.
Мы комсомольцы и молодые офицеры с момента избрания его секретарём первичной партийной организации нашей воинской части сразу ощутили роль партийного лидера. Партийные собрания стали проводить чаще и открытыми с участием комсомольцев и беспартийных офицеров и солдат. Стали проводить открытыми и комсомольские собрания, как общие для всей части, так и в ротах.
Красюков не собирал факты нарушения дисциплины молчаливо для разбора их потом – на собраниях, а вмешивался в деятельность должностных лиц в их конкретной работе не зависимо от занимаемой должности тем лицом, если он был членом партии и, если допущенные тем лицом нарушения или просчёты требовали неотложного исправления. Причем, это он делал не демонстративно, не командным тоном, даже не заметно для окружающих, не повышая голоса, а лишь ссылаясь на партийную или комсомольскую принадлежность того, к кому он обращался.
Хорошо запомнилась мне такая сцена, произошедшая между начальником штаба части капитаном Савиным и Красюковым, случайным свидетелем которой стал и я. Мы с Красюковым, как-то оказались вместе в приемной командира части, где стоял стол писаря штаба. Там же стоял солдат-комсомолец, которому как поощрение дали отпуск, и он ждал оформления соответствующих документов. Отпуск солдата начался с того же дня, когда мы его там встретили, а он ещё находится в части и ждёт оформления документов. О сроке начала отпуска солдата, оказалось, Красюков знал, и он спросил солдата, почему он стоит здесь. Тот объяснил. Тогда Красюков зашёл в кабинет начальника штаба. Хотя дверь кабинета закрылась, но разговор между ним и начальником штаба был слышен.
- Товарищ капитан, - обратился Красюков к начальнику штаба, - почему солдату отпускные документы до сих пор не выданы? Ведь он с сегодняшнего дня в отпуске и должен был в пути домой?
- Писарь перегружен срочной работой, – услышал я ответ начальника.
- И вы об этом говорите так спокойно, товарищ капитан? – еле услышал я голос Красюкова
- Нет! Лейтенант! – тихо, в своем обычном амплуа, ответил начальник штаба. – Я понимаю, что это ненормально, но не успеваем…
- Кто не успевает в рабочие часы, должен задерживаться на работе, или быстрее работать. Вы документы солдату-отпускнику обязаны вручить не в день начала отпуска, а минимум – накануне, а то и раньше. А он, будучи уже в отпуске, ждёт от вас документов в приёмной. Я это вам говорю не как начальнику штаба, а как коммунисту. Надеюсь, через час солдат уже будет в пути, а срок начала отпуска должен быть с завтрашнего дня.
- Тогда весь приказ надо менять. Ведь в приказе не только он.
- Это ваши проблемы, коммунист товарищ Савин! Кстати, дата начала отпуска и остальным отпускникам должна быть изменена на дату фактического убытия их из части.
Красюков вышел, а начальник штаба вызвал писаря к себе. Солдат, стоя у входной двери в приёмную, еле заметно улыбался, делая вид, будто разговора в кабинете начальника штаба он не слышал…
Я тоже молчал, но про себя подумал, как бы было хорошо, если бы наши партийные работники были такими принципиальными и нетерпимыми ко всякой черствости к людям и к проявлению ими бюрократии, как Коля Красюков. А так мыслить я имел основание, ибо Красюкова я познал ни одним эпизодом. Кроме того, что я его знал, когда он был комсомольским вожаком, и мы вместе были в длительной командировке, мы с ним совсем недавно вместе рисковали быть побитыми, когда разнимали дерущихся солдат и матросов, о чем расскажу ниже. Думая о нём, я невольно сравнивал его с другими моими знакомыми, в том числе и со своим другом-однокурсником Лёшей Гревцевым, с которым много общего находил у Красюкова.
Вскоре лейтенанта Красюкова направили на учёбу в военную академию, а позже, к сожалению, мне с ним встречаться не приходилось…

ГЕРОЙ СОВЕТСКОГО СОЮЗА.
Второе должностное лицо, о котором, уважаемый читатель, хочу я вам рассказать, это герой советского союза капитан-лейтенант, которого я ранее встречал в гарнизоне, но не знал о его служебном положении. А как потом выяснилось, он был заместителем начальника гарнизона по политической части. А это выяснилось при следующих обстоятельствах, но, к сожалению, и после тех событий не запомнил и не записал его фамилию. Поэтому буду его называть по его воинскому званию.
С Красюковым, как уже читателю известно, мы жили в одном бараке. Он, как и я занимал одну маленькую комнату с выходом в общий коридор. Дружили не только мы с ним, но дружили и наши жёны. Было что-то общее между характерами моей Вали и его жены, что, я думаю, это могло быть связано и с тем, что у нас с Красюковым были, не только сходны житейские и политические взгляды, но и принципы подхода к выбору себе спутницы жизни…
Был воскресный день в конце августа или в начале сентября (хорошо не помню). Валя занималась домашними делами, наш первенец Вова, как никогда, спокойно спал, а я сидел за столом у окна и читал.
Тропа от казармы морской части, расположенной недалеко от казарм нашей части, проходила прямо под окнами нашей комнаты. Вдруг два матроса в рабочей робе шумно пробежали мимо окна в сторону казарм наших рот, выражаясь нецензурными словами с угрозой в чей-то адрес. Тут же открылась дверь нашей комнаты... Красюков, крикнув в полуоткрытую дверь: «Драка, доктор!», сам побежал. Я быстро надел форму и выбежал. Заметив далеко впереди, что он бежит в сторону казарм нашей первой и второй рот, стал во всю прыть его догонять.
Когда я прибежал к покрытой редким кустарником под спуском от казарм наших рот лощине, там была свалка солдат и матросов, бьющих друг друга тем, кому что в руки попадает. Число солдат было значительно больше, но следом за мной прибежала ещё одна группа матросов в рабочей робе, вызванных на помощь своим, которые раскручивали в воздухе морские ремни с бляшками.
К моему приходу Красюков уже был в гуще толпы, и пытался голосом и силой угомонить и тех и других. Надеясь на то, что не только солдаты, но и многие матросы были моими пациентами и меня знали, на подходе к толпе я крикнул: «Ребяятаа! Стоойтее! Остановитеесь!», и мне показалось, что на миг драка остановилась, но прибывшая на место почти одновременно со мной группа матросов сходу вклинилась в толпу и пыталась рассеять солдат.
- Стооойтее! Остановиитееесь! – закричал я ещё раз с поднятой рукой, и ворвался в толпу бегущих в лощину матросов, несколькие из которых только вчера вечером были у меня на приеме, но они вклинились в толпу, размахивая ремнями.
Сначала матросы брали верх, и они нас с Красюковым в сухопутной форме мало слушались. Временами оплеухи, слава богу, только рикошетом и слабые доставались и нам. Я заметил, что два офицера в морской форме, один из них с золотой звездой героя Советского Союза, стояли в стороне, наблюдая «баталию» на расстоянии, пытаясь окликами остановить драку. Но, вдруг со спуска от казарм наших рот хлынула новая толпа солдат, и солдаты стали вновь брать верх над матросами. Поэтому я с просьбой остановиться стал больше обращаться к солдатам, пытаясь некоторых из них удерживать даже силой. Однако не тут-то было остановить настроенных на месть солдат…
Тут же на верху спуска в лощину появилась новая группа солдат. Впереди них гигантски широкими шагами шёл сержант Кануков – осетин по национальности, высокого роста, пожалуй, выше всех в части и в гарнизоне, костлявый с рыжеватым чубом, отчаянный парень, а за ним несколько ниже его ростом, но плотного телосложения – троюродный брат Вали Карапет. У нас с Кануковым за время совместной службы сложились хорошие отношения. Я знал о его дюжиной силе и горячности, о его сложном прошлом, поэтому его появление во главе новой группы солдат вызвало у меня двоякое чувство.
Думаю, читателю будет яснее, почему у меня появились такие чувства, если кратко расскажу о прошлом этого гиганта, известном мне из рассказов Валиного родственника Карапета.
За два года до призыва молодого парня Канукова в армию из Северной Осетии на него напала группа местных ребят матросов – отпускников. Отбиваясь от них один, он применил нож и поранил одного, за что его осудили на два года. В тюрьме над ним, как молодым и слабеньким, издевались бывалые заключённые. Там был и пожилой мужчина. Тот его взял под свою опеку, стал подкармливать, и он возмужал. Тогда же тот мужчина научил его приемам борьбы и самозащиты, и он вскоре стал лидером в камере и тюрьме. После выхода на свободу призвали его в армию, и попал в нашу часть. Там он подружился с троюродным братом Вали. А однажды они, будучи в увольнении решили поехать в Мурманск. Когда подошли на остановку автобуса в посёлке Чалмпушка, там сидел местный мальчик и играл на гитаре. Но когда они подошли, тот мальчик сразу перестал играть.
- Малчик, хорошо играешь. Почому перестал? – с акцентом спросил его Кануков.
- Вон дядя идёт, – показал мальчик на рослого матроса, который тоже подходил к автобусной остановке – Он каждый раз обижает меня, хватает гитару, говорит, не так играю, а сам только дрынчать умеет. – Мальчик, продолжая жаловаться, просунул руку в ремень-подвеску гитары, и перекинул её за свою спину.
- Матрос! Почому малчика обижаешь? – спокойно обратился Кануков к тому, бывшему обидчику мальчика, когда тот подошел к ним. – Он же малэнкий. Хорошо играет...
- Кто ты такой? Какое твое дело? Я могу и тебя обидеть, если будешь выступать, - дерзко ответил тот, ростом чуть ниже Канукова, но довольно крупного телосложения.
Не успел опомниться дерзкий грубиян, и не поняв, как он оказался в луже рядом с остановкой, встал, и, оглядываясь и стряхивая с себя грязный снег, ушел в сторону своей казармы, покачиваясь, видимо, и без того он был пьян...
А на следующий день в беседе в казарме Карапет сказал Канукову: «Друг, ты, всё же вчера на остановке был не прав»… Мой родственник не понял, как шлепнулся спиной на вторую койку после своей.
- Я не лублу не толко негодаев, но и тово, кто защищает ево. Ти знай это другой раз, - сказал Кануков Карапету, садясь на свою койку.
Тут же солдат Гринько из Одессы что-то шепнул Канукову на ухо. А через некоторое время Кануков подошел к Карапету, и попросил извинения.
- Слушай. Почому сам не сказал, что ты арменин (дело в том, что в части Карапета звали Карпо, и Кануков не знал, что он армянин)? – обратился он к Карапету, - я же дал дяде слово армян не обижат.
Оказалось, что тот мужчина в тюрьме, который брал подростка Канукова под свою опеку и научил приемам защиты, был по национальности армянин, и Кануков дал себе клятву никогда в жизни ни только не обижать армян, а всегда их защищать. А солдат-старослужащий Гринько знал эту историю из рассказа самого же Канукова, потому после инцидента с Карапетом, он на ухо Канукову и напомнил о его клятве...
И вот, когда Кануков появился над лощиной впереди новой группы солдат, я с одной стороны обрадовался его появлению, надеясь, что он меня будет слушаться, а с другой, опасался последствий, если он, проявляя обычную свою подсознательную горячность, не послушается меня, и включится в драку...
Он шёл впереди всех, как вожак дикого племени, выделяясь среди толпы своим высоким ростом больше, чем на голову выше некоторых окружающих его солдат, размахивая около метра длиной стальным тросом в правой руке.
- Каанукооов! Стооой! Прошуу! Каанукооов! – протяжно закричал я во весь голос, размахивая руками в толпе над своей головой, чтобы он заметил меня с моим небольшим, по сравнению с дерущимися солдатами и матросами, ростом.
- Стооой! – Услышал я его протяжный голос, как эхо, следом за моим обращением к нему.
Солдаты, услышав голос своего лидера, остановились. Угомонились и матросы, чувствуя бессмысленность продолжения драки с превалирующим к тому времени в силе «противником».
Мы с Красюковым начали приводить себя в порядок, стряхивая с себя прилипшие грязь и лепестки кустарников.
Кануков и Карапет стояли уже рядом с нами с Красюковым, когда, вдруг, меня взял за локоть матрос с повязкой патруля на рукаве. Кануков тут же стал между мной и матросом, отстранил руку того от моей руки. А тот, будто, не обратив внимания на Канукова, но в то же время, отпустив мою руку, сообщил, что меня требует к себе капитан-лейтенант, показывая в сторону двух офицеров в морской форме, стоящих, как и недавно, в стороне от толпы. Я не хотел подчиниться, но, увидев звездочку героя Советского Союза на груди капитан-лейтенанта в чёрном кителе, пошёл к нему.
- Какого х.я, ё. твою мать, драку здесь затеваете? – не ответив на моё представление, и не спросив ничего, прокричал он
- Я бы ответил вам, товарищ капитан-лейтенант, но боюсь, после моего ответа драка возобновится, и тогда вряд ли удастся её остановить, если даже и вы со своей свитой будете пытаться это сделать, а не стоять в стороне, как делали вы до этого, – отчеканил я и, резко повернувшись, ушёл.
Мы с Красюковым вернулись домой, но я ещё не успел переодеться, как он заглянул ко мне в комнату и сообщил, что нас с ним вызывают в комендатуру гарнизона.
В комендатуре было четыре офицера: комендант гарнизона майор Казарашвили, тот капитан-лейтенант. Кроме них там были: майор и капитан в форме сухопутных войск, которых я ранее не видел, и старший лейтенант в такой же форме, которого видел мельком во время драки. Нам с Красюковым сесть не предложили.
- Хорошо подрались? – обратился ко мне комендант без малейшего, обычного грузинского акцента, не вставая.
- Мы не дрались, а пытались с лейтенантом Красюковым остановить драку, – я уточнил.
- Я видел, как вы останавливали драку, – вставил реплику герой, – и как сами не плохо дрались.
- Товарищ капитан-лейтенант, вы пытаетесь свою вину свалить на нас. Мы с Красюковым действительно пытались остановить драку, получая в ответ случайные тумаки, а вы вместе с вашей свитой стояли в стороне, созерцая драку, ограничиваясь лишь окликами, боясь видимо, что и вам достанутся тумаки не известно от кого, как и доставались они нам с Красюковым.
- Старший лейтенант, как вы смеете так обращаться к герою Советского Союза? – закричал майор, слегка привстав со стула. – Он мой заместитель по политической части. Почему не подчинились патрулю, и скрылись с места происшествия? – спросил, тут же садясь, а потом опять встал и объявил: «Я вам объявляю пять суток домашнего ареста за неподчинение патрулю!".
Меня вывело из себя не только клевета капитан-лейтенанта, но и сам унизительный тон майора, который, я заметил, назло опустил в обращении слово «товарищ», но я сразу не ответил ему, раздумывая, как и что сказать.
- Товарищ майор, мы с доктором не скрылись, а оставались на месте драки до того, пока все не разошлись, в том числе и солдаты с повязкой патруля с офицерами. А повязка патруля действительно была только у одного матроса. Офицеры там были без таких повязок, кроме одного. – Спокойно сказал Красюков, пока я раздумывал свой ответ.
Тем временем, как только Красюков замолчал, я обратился сначала к майору, а потом поочередно ко всем и обратно к майору и к капитан-лейтенанту.
- Я склоняю свою голову перед человеком, заслужившим звания Советского Союза, перед заслугами владельца этой звезды в прошлом, но как должностному лицу я не позволю, чтобы он клеветал на нас и матерился в мой адрес. К тому же, - я вновь обратился к майору, - вы говорите, что он заместитель начальника гарнизона по политической части, а я, к вашему сведению, как врач гарнизона являюсь заместителем начальника гарнизона (я намеренно не сказал: вашим) по медицинской части. И ещё. Я думал, что вы пригласили нас с товарищем Красюковым, чтобы разобраться в причинах драки, и полагал, что товарищ капитан-лейтенант одумался и извинится передо мной за нанесенное мне оскорбление, а он, оказывается, вместо этого, ищет, на кого бы свалить свою вину за отсутствие достаточной воспитательной работы среди солдат и матросов гарнизона. Так что, товарищ майор, раз такое дело, о поведении капитан-лейтенанта я буду обращаться в политуправление, а что касается моего домашнего ареста, вы завысили свои полномочия. Извините, мне надо к больным, – отдал честь по уставу, повернулся и ушёл, не попрощавшись словесно.
Я думал в следующие дни или меня вызовут в комендатуру для осуществления объявленного наказания или, чтобы, разобравшись, будут просить прощения, но ничего этого не случилось. Тогда сам написал жалобу-докладную в политуправление флота, и отправил секретной почтой. А через неделю вызвали меня и Красюкова в Североморск.
Когда мы пришли туда к указанному времени, там, в «предбаннике» заместителя начальника отдела, стоял тот герой Советского Союза. Мы только успели поздороваться с ним за руку по его инициативе, как его пригласили в кабинет. Затем, пригласили и Красюкова. Это отделение меня от них, особенно – от Красюкова, у меня вызвало некоторую тревогу: почему нас не пригласили вместе, хотя бы – с Красюковым?..
Не прошло и пяти минут, как вызвали и меня. Когда я зашёл, там за широким столом сидел капитан второго ранга, а герой Советского Союза и Красюков стояли у окна на некотором расстоянии один от другого. Как только я зашёл, хозяин кабинета поднялся из-за стола. На столе у хозяина кабинета лежали исписанные листы, по ученическому почерку на которых я узнал свою докладную. Я представился. Тогда он шагнул ко мне, поздоровался за руку и тоже представился: «Капитан второго ранга Шурум-Бурум». Не садясь обратно на своё место, он скрестил пальцы кистей на своём небольшом животе, переступая с ноги на ногу, и глядя то на меня, то на Капитан-лейтенанта, то на Красюкова, а потом вернулся к своему столу.
- Что будем делать? – спросил он, не обращаясь ни к кому, а потом, после паузы, повернулся ко мне и, пристально посмотрел мне в глаза.
Пауза затянулась... и все смотрели на меня. Тогда я это понял как обращение ко мне…
- Товарищ капитан второго ранга! – негромко заговорил я, - Я же в конце своего письма подчеркнул, что цель моего обращения в политуправление не наказание капитан-лейтенанта. И сейчас я не настаиваю на этом. Если бы он в комендатуре не клеветал на нас с лейтенантом Красюковым, и извинился передо мной за нанесенное мне ранее, пусть сгоряча, оскорбление, то я бы не стал писать вам этого письма. Моя цель заключается не в том, чтобы наказать капитан-лейтенанта, а в том, чтобы убедить его в том, что он в его положении политработника и героя Советского Союза, должен показывать пример высокой культуры, а не похабщины, и проявления солдафонства, не клеветать в адрес должностных лиц, пытаясь самому уходить от ответственности. Тем более что эти лица, пытаясь остановить драку, рисковали самим быть побитыми в той драке, Хочу напомнить, что, если для русского человека ругательство матом, порой, обычное дело, то для восточных людей, для кавказцев – оно является большим оскорблением. Если он это учтёт, и впредь не будет повторять подобных поступков, то он не только не поставит под угрозу авторитет политработника Советской Армии и героя Советского Союза, а и найдет большое признание своих заслуг и авторитета среди военнослужащих. И первым из них буду я. – Перевёл я взгляд от капитана второго ранга на капитан-лейтенанта и Красюкова.
Пока я излагал свои мысли, ни раз обдуманные и изложенные в своем письме, а потом ни раз возвращаясь к ним в ожидании данной встречи, анализированные и передуманные, капитан второго ранга стоял у своего рабочего стола и слушал, не перебивая меня.
- Что вы скажете? – обратился он к капитан-лейтенанту, как только я, вздохнув, перестал говорить.
Воцарилась небольшая пауза… и вдруг…
- Прошу вас извинить меня, доктор Язычьян! Товарищ старший лейтенант! – мне показалось, что капитан-лейтенант не подошел, а подскочил ко мне, и правой рукой схватил мою кисть, а левой взялся за мой локоть. – Я виноват! Я понял! Для меня это большой урок! – он долго держал мою руку в своих руках, тряся её, а капитан второго ранга и Красюков, как я своим боковым полем зрения заметил, неподвижно стояли и наблюдали за происходящим.
Почему-то тогда только я обратил внимание на то, что капитан-лейтенант намного выше меня ростом, атлетического телосложения, симпатичный, годами не на много старше меня человек... представляя, за какие заслуги он получил высшую государственную награду, мне даже стало жалко его. Мне хотелось дружески некрепко согнутым кулаком стукнуть ему по-дружески в грудь и сказать: «Ну почему же ты так поступил? Почему ты в комендатуре говорил неправду? И, если сгоряча и вырвался с твоего языка мат по дурной привычке, то почему вовремя не извинился и вынудил меня писать это письмо?..». Я еле сдержал свои слезы от жалости к нему, и в ответ долго жал его кисть и взаимно схваченный его локоть изо всех сил и, из-за волнения, смог только сказать: «Будем дружить!». С трудом сдержал себя от порыва обнять его и сказать, чтобы он не забыл о том, что он звание героя Советского Союза получил за мужество в бою за Родину, но не меньшее геройство – быть справедливым и защищать права её граждан в мирное время…
- Ну и хорошо! – подошел к нам капитан второго ранга и пожал руку обоим поочередно. – Остается пожелать вам всем успехов! – сказал он.
За время беседы в моём присутствии Красюков, стоя в стороне, не уронил ни слова. Видимо он был приглашен как свидетель, если возникнут вопросы для уточнения, или, то, что нужно было от него услышать, он рассказал капитану второго ранга до моего входа в кабинет…
Капитан второго ранга пожал руку и Красюкова, и за что-то его поблагодарил, пожал и мне руку ещё раз и нас с Красюковым отпустил, а капитан-лейтенанта задержал. Тогда капитан-лейтенант тоже пожал руку Красюкоку, а меня, пожав руку ещё раз, слегка обнял, а я стукнул его по плечу и мы с Красюковым ушли.
После того случая, где бы мы с капитан-лейтенантом не встречались, кроме отдачи чести, обязательно пожимали руку друг другу, а если были на расстоянии, то, кто раньше заметил, приветствовали поднятием руки выше своей головы, чтобы другой это заметил...
К моему большому сожалению, забыл фамилию того героя Советского Союза и не могу обозначить её в своих воспоминаниях…

ПОЛКОВНИК ЦЫПИЧЕВ.
Рассказы об этом человеке будут интересны и полезны как рядовому, так и руководящему составу, как армейской службы, так и в гражданской жизни. Поэтому я решил их предложить вниманию читателя, стараясь их изложить именно так, как они происходили, сохраняя стиль, содержание и способ выражения своих мыслей этим, на мой взгляд, уникальным человеком.
После отставки полковника Лебедева начальником медицинской службы Северного Военно-Морского флота стал полковник медицинской службы, почти полный тёзка легендарного героя гражданской войны комдива Чапаева – Цыпичев Василий Иванович. Его перевели к нам из Тихоокеанского Военно-Морского флота, и сразу пошел слух, что он имеет два высших образования: основной – медицинский по специальности дерматовенеролог, и второй – пищевой – по хлебопечению. За время службы у нас получил специальность гинеколога своеобразным способом, но всё по порядку…
Вскоре после его перевода к нам стали рассказывать легенды о его жесткой требовательности. Якобы командиры кораблей и береговых воинских частей его стали бояться больше, чем тогдашнего начальника штаба Северного Флота контр-адмирала Аржавкина. Рассказывали, будто когда Цыпичев бывал на кораблях или в береговой воинской части, сначала заходит к командиру. Отодвигал его тумбочку, и, если там грязно, то он дальше ничего не проверял. А если у командира чисто, то дальше ходил по инстанции до лазарета, столовой и постели рядового состава в казарме или в кубрике. Прекращал проверку там, где обнаруживал грязь. Разумеется, очень редко бывало, чтобы останавливался на кабинете командира, но самый строгий «фитиль» как в то время называли приказы по флоту, рождался, если он останавливался у командира или в лазарете…
Жалобы солдат по поводу плохого медицинского обеспечения разбирал, как правило, он лично, для чего заранее сообщал командиру соответствующей части или корабля о необходимости направления к нему старшего врача (именно старшего врача, а не любого медработника воинской части или корабля) и автора жалобы со всеми его медицинскими документами.
Рассказывали о разных вариантах его реакции на результат разбора жалобы.
Приведу примерные варианты его слов в том и другом случае по рассказам первых лиц, кто попадал на такие разборы или вторых лиц, кто слышал о них.
Не дай бог, если жалоба в какой-то степени подтвердилась, то есть, врач допустил малейшую медицинскую оплошность в отношении солдата. Тогда он мог сказать врачу следующее: «Ты, понимаешь, доктор, что от солдата командование, начиная от сержанта до командира роты, требует выполнения службы, и, при чём, с максимальным напряжением, и не всегда адекватно степени сил солдата (матроса), а к этому не каждый молодой солдат или матрос может сразу приспосабливаться. И ясно, что у кого-то самочувствие при таком напряжении ухудшается, и он ищет помощи. А в армии есть единственное должностное лицо, которого должно интересовать не выполнение солдатом того или иного плана или задания, а его здоровье, в том числе и его душевные переживания, и этим лицом является войсковой или корабельный доктор. Надеясь на это, даже путем симулирования, обмануть и доктора, надеясь на милосердие врача, такой солдат или матрос записывается к вам на прием. В любом случае он обращается к вам в надежде на помощь... а ты призван не для того, чтобы ему давать таблетки от головной боли или бесалол от боли в желудке или поноса, чтобы на сегодня отделаться от него. Ты должен действовать так, чтобы данный солдат не потерял доверие и надежду на твою помощь, как и к своему отцу. А что делает разумный отец, если его сын жалуется на головную боль? Он в первую очередь попытается выяснить, почему у него болит голова вплоть до консультации с врачами, болея, чтобы его сын был здоров, чтобы его головные боли не мешали ему учёбе или работе. Каждый командир должен быть для солдата отцом, но, к сожалению, не каждый командир это понимает и выполняет эту свою роль. Всё это по отношению к солдату должен делать ты. Ты должен исследовать и выяснить, что с ним происходит. Если не позволяют это сделать уровень твоих знаний или возможности в части, ты должен направит его к флотским специалистам. А если он здоров, или же недуг есть, но не опасен для несения службы, убедить его в этом, чтобы он мог достойно защитить Родину, чувствуя её заботу о себе в лице врача или начальствующего состава. А вопрос установки факта симуляции данным солдатом – задача не врача части или корабля, а соответствующих экспертов»
Читал он такую или подобную мораль врачу при авторе жалобы. Повторяю – это, если жалоба подтвердилась.
А если врач всё сделал для уточнения диагноза и лечения солдата, а тот всё равно чем-то необоснованно недоволен, и написал жалобу, то солдату попадало не меньше, чем врачу.
К моему счастью, мне не приходились бывать на таких разборках ни в первом и ни втором варианте, но по рассказам врачей, кому приходилось бывать на таких разборах, разговор Цыпичева с таким солдатом происходил примерно так: «Ты, молодой человек, наверняка перепутал службу в армии с пионерским лагерем или с санаторием. Для выяснения состояния твоего здоровья врачом сделано всё. Уделяя для этого тебе внимания больше, чем остальным солдатам – чтобы вдруг не прозевать у тебя серьёзное заболевание, а ты вместо прилежной службы строчишь жалобы и отрываешь от работы твоего врача и его коллег на различных инстанциях. А ты знаешь, какое преступление ты совершил, написав эту необоснованную жалобу? Нет! Ты не знаешь. А я тебе объясню. Мало того, что врач и раньше, в ущерб нужному вниманию остальным солдатам, тебе уделял времени больше, и сегодня, из-за твоей необоснованной жалобы, которая в народе называется кляузой, а у юристов – клеветой, приехал сюда. А в это время в части действительно больные солдаты остались без своевременного осмотра врача, и по твоей вине они могут превратиться в хронически больных и стать ограниченно годными или негодными к службе в армии, следовательно – и для защиты Родины. Ты понимаешь, что твой поступок похож не просто на симулирование болезни, а косвенное вредительство и предательство Родины, и знаешь, что за это можно попасть и под суд? Так что, я этого делать не буду, а ты возвращайся в часть и служи достойно...»
По рассказам, после такой внушительной морали, он не только не просто отпускал солдата, а прежде чем это сделать, он поднимался, улыбаясь, жал ему руку, желал ему здоровья и успехов в службе…
Как правило, после такого разбирательства каждый врач части или корабля старался к нему не попасть, а для этого старался быть максимально внимательным к своим подопечным. А попавший к полковнику Цыпичеву на разбор его жалобы или, услышавший от других рядовых о таком разговоре с ним хоть раз, больше, как правило, жалоб не писал.
Обо всём этом я пока только слышал, а встречаться с полковником Цыпичевым ещё не приходилось, но вскоре он собрал флотское совещание врачей береговых воинских частей и госпиталей, где я впервые его видел. Для меня превзошли все мои заочные представления о нём…
Он высокого роста, полногабаритного телосложения с большим, но не безобразной формы животом, вид громилы. Слова произносил чётко и громко с юмориной улыбкой с примесью уместно смачных вставок в речи через два-три слова, а иногда вплоть до прямого мата. На первом совещании у многих врачей, в том числе, и у меня сложилось о нем впечатление о нетактичном человеке-сквернослове. Но после каждой встречи с ним убеждался, что он человек строгий, принципиальный, требовательный, но справедливый и добрый, я бы сказал: добродушный и заботливый о каждом, кто к нему обращается, независимо от того, этот человек его подчиненный или случайный. Было заметно, что он эрудированный и знающий медицину вообще и военную – в частности.
В последующие месяцы я убедился в том, что он пользовался среди рядового и командного состава флота высоким авторитетом. Поэтому применение им в своей речи сальных слов не только не вызывало протеста, а, больше того, если иногда совещания проходили без его участия, то они бывали скучными и заканчивались не с таким энтузиазмом...
Так вот, на том первом совещании он дал краткую характеристику состояния здоровья личного состава флота, поставил задачи по повышению качества медицинского обслуживания военнослужащих для дальнейшего укрепления их здоровья, и обратился к залу с предложением желающим высказаться о своих нуждах, просьбах и пожеланиях. С места выступили и задали вопросы текущего порядка несколько офицеров. А Цыпичев, ответив на вопросы, пообещав заняться решением каждой высказанной проблемы, перешёл на конкретные примеры недостатков в работе медиков в отдельных воинских частях, не требующих, он подчеркнул это, какой-либо помощи им со стороны вышестоящего начальства, в том числе, материальной, и тут же перешёл к их перечислению. Стал он демонстрировать медицинские книжки солдат с неграмотными записями в них отдельных врачей и фельдшеров, сделанными ими при направлении военнослужащих на консультацию к узким специалистам гарнизонных поликлиник и госпиталей.
Прежде, чем читать записи, называл воинскую часть и фамилию врача, а тот должен был, по уставу, вставать и слушать пока начальник говорит.
Он взял первую книжку из небольшой стопки у себя на трибуне и стал, иронически улыбаясь, оглядывать зал. Я знал, медицинские книжки солдат нашей части никто не задерживал в поликлиниках и госпиталях, и замечаний мне не поступало, но, с чем чёрт не шутит, сердце забилось, и весь во внимании ждал, кого он назовёт?..
Наконец назвал номер воинской части и назвал звание и фамилию врача. Слава богу, не меня, но все сидящие в рядах впереди меня отвернулись. Последовав их примеру, заметил, что во втором ряду после моего ряда стоит между стульями руки по швам молодой лейтенант в сухопутной форме, а, услышав продолжение комментария полковника, вновь повернулись к докладчику в ожидании «разгона»...
- Например, – стал Цыпичев читать, – солдат «Н» направляется на рентгеноскопию желудка и кишечного тракта. Перед направлением больного в госпиталь ему поставлена клизма пер ректум (через прямую кишку), - зал взорвался смехом, а Цыпичев, сделав паузу пока зал стих, продолжил, глядя в зал поверх очков, - и промывание желудка пер ос (через рот). – Зал загудел вновь и с новой силой.
Некоторые участники совещания и я вновь повернулись к молодому лейтенанту, у которого лицо было пунцово красное, как спелый помидор.
- Как вы думаете лейтенант Иванов? – Обратился Цыпичев с иронической улыбкой к «имениннику» и без того смущённому под общим сочувственным обозрением коллег.
– Приходилось ли вам поставить клизму иначе, чем через жопу… или промыть желудок иначе, чем через рот?
- Это написал санинструктор, – сказал лейтенант громко, пытаясь довести свое объяснение до слуха докладчика сквозь шквал общего хохота.
- А ты где был? Ходил в туалет или к девчатам?! – новая волна хохота, видимо, над уточнением докладчика. – Садитесь, товарищ Иванов!
Отложив книжку и обратившись в зал, он распорядился, чтобы записи в медицинской книжке любого военнослужащего делал врач собственноручно или, хотя бы подписывал сам. Имейте в виду, что медицинская книжка солдата и любого военнослужащего – юридический документ и взял следующую книжку.
Когда Цыпичев назвал воинскую часть, в одном из передних рядов встал офицер. Мне невидно было его звание, но я заметил, что он был ростом значительно выше предыдущего офицера и плечистей того, и он прикрывал мне трибуну, поэтому я наклонился вправо, чтобы видеть докладчика. А тот после паузы раскрыл медицинскую книжку солдата, ещё раз оглядел зал, слегка зло улыбнулся.
- Солдат «М» направляется на консультацию невропатолога с жалобами на постоянные головные боли и бессонницу. Замечено, что занимается онанизмом...
Зал вновь взорвался массовым хохотом. Некоторые офицеры хватались за животы и, доставая носовые платки из кармана, вытирали слезы смеха.
- Это замечали дежурные по роте по ночам, – с трудом услышал я слова стоящего далеко впереди плечистого офицера.
- Доктор, вы не спрашивали ночных дежурных, почему они думали, что солдат занимается онанизмом? – спросил «именинника» Цыпичев.
- Они видели, что этот солдат часто по ночам играется со своим членом.
Смех ещё больше усилился, а Цыпичев предложил доктору сесть.
- Коллеги! – докладчик обратился в зал. – Через шинель слушали солдат Царской армии. Этот принцип для нас советских врачей чужд. В данном случае, если бы доктор после неоднократных обращений данного солдата по поводу постоянных головных болей и бессонницы хотя бы один раз его раздел до гола, то он бы увидел, что у того было грибковое заболевание – так называемая эритразма. – Когда полковник назвал диагноз, зал постепенно притих. – Это заболевание, как правило, пожилых людей, но встречается и у молодых. – Вздохнув, продолжил полковник. – Бедный солдат, из-за изнурительного зуда в паху и между бедрами ночи не спал, почесывая пораженные участки мошонки и бёдер. Ясно, что от хронической бессонницы и болела голова, а сослуживцы насмехались над ним, не разобравшись в причинах его усиленных движений в области его мужского достоинства. На фоне насмешек сослуживцев солдат стеснялся признаваться доктору о своей болячке, которая, вероятно, и была причиной его недосыпания и головных болей, а доктор поленился тщательно осмотреть солдата, ухватившись за «информацию» дежурного персонала роты. А обнаружил болячку солдата невропатолог гарнизонной поликлиники и направил к дерматологу, который и направил солдата в госпиталь. Чтобы сослуживцы далее с ним не издевались насмешками, после госпиталя по нашей рекомендации солдата перевели в другую воинскую часть.
Приведя ещё несколько примеров, полковник ответил в том же стиле сатиры и сального юмора на сдержанные вопросы, отодвинул стопку книжек и обратился в зал.
- Впредь приказываю! – заявил он, ещё раз оглядев всех сидящих в зале. – Впредь старшим врачам частей и кораблей, заместителям начальников гарнизонных лазаретов военнослужащих, которых направляете в поликлинику или в госпиталь, осмотреть перед этим лично! – улыбнувшись, добавил. – И не только телесно на расстоянии, а заглядывая, и в глаза, и в горло и между ног сзади и спереди, и в анус. Результаты осмотра записывать и подписывать собственноручно. Если нет вопросов, совещание объявляю закрытым, а у кого имеются личные вопросы, могут подойти и я готов их слушать.
После такого завершения совещания, с досадой, что «концерт» кончился, основная масс участников его, в том числе и я, пошли к выходу, а некоторые направились к трибуне... получать очередную дозу юмора…
Следующее совещание, под руководством Цыпичева, состоялось осенью, когда в отдельных частях и гарнизонах начались вспышки кишечных инфекций, в том числе и в моей части и в моем гарнизоне, где я был, кроме основной должности, и врачом гарнизона.
И вот опять совещание в том же зале Мурманского военного госпиталя. Анализируя эпидемическую обстановку по гарнизонам, Цыпичев стал поочерёдно поднимать соответствующих врачей одного за другим. При этом, как и прежде происходил диалог между ним и врачом соответствующей воинской части или гарнизона. Каждый диалог сопровождался взрывом хохота, но я старался себя сдерживать, зная, что очередь дойдет и до меня. Ведь вспышка дизентерии имела место и в моем гарнизоне…
Наконец, он назвал гарнизон Чалмпушка-Росляково, и я тут же поднялся. Поднялся и врач второй воинской части моего гарнизона старший лейтенант Малкин, но Цыпичев предложил ему сесть, сказав, что за гарнизон отвечает старший лейтенант Язычьян. Весь зал около трехсот пар мужских и женских глаз, с очками и без них, направились в мою сторону…
- Вот, товарищи, посмотрите! – все, кто был в зале, в том числе и женщины, после названия моей фамилии стали оглядываться на меня, а у меня лицо стало гореть, зная неблагополучие в гарнизоне и ожидая его оценки. – Старший лейтенант Язычьян. Молодой, симпатичный, требовательный энергичный и знающий дело человек! – Кто и перестал уже смотреть на меня, вновь повернулись в мою сторону. – Но обосрался…
Зал взорвался визжащим хохотом. Некоторые, вытирая слезы смеха, сползли со своих стульев на пол под стулья передних рядов, а другие, вытирая слёзы, продолжали оглядываться, будто хотели уточнить, действительно ли сказанное полковником имеет место… или оно, может, произойдёт сейчас после его слов…
Докладчик замолчал, видимо, пока воцарится в зале тишина, а я стоял как вкопанный и смотрел на докладчика, ожидая продолжения характеристики меня в других эпитетах, пытаясь сдержать себя от своего возмущения, хотя от заразительного хохота всего зала мог и сам засмеяться над своим глупым положением. Я стоял, не поворачивая головы ещё и с целью не попадать в поле зрения коллег с боков и задних рядов. Но от обозрения меня обернувшимися из передних рядов спасения не было. Оставалось делать вид, что я их не замечаю, пристально глядя на докладчика… в ожидании ещё чего-то…
- Но ничего! Он молодец! - услышал я, будто из далёкой глуши, успокоительные слова Цыпичева. – Не скрыл он первые случаи дрестни, как делают некоторые другие доктора, - появилось в зале шушуканье наряду с затуханием смеха и, вновь, выждав достижения полной тишины, докладчик продолжил, - и благодаря грамотным действиям врача гарнизона на начальном этапе заболеваний, удалось вспышку этой срачки в гарнизоне ликвидировать быстро...
Зал взорвался новой волной хохота, теперь мне было трудно определить, то ли продолжали смеяться надо мной или над новыми «термином» в лексиконе Цыпичева.
- Я, конечно, имею в виду недавнюю вспышку дизентерии в гарнизоне, где врачом гарнизона является товарищ Язычьян. – наконец уточнил докладчик в серьёзном тоне, слегка ухмыляясь, когда зал немного утих. – Садитесь, товарищ Язычьян, – кивнул он в мою сторону. – Действительно он молодец. Он не только не скрыл первые случаи дрестни, он с самого начала грамотно организовал проведение комплекса противоэпидемических мероприятий для локализации и ликвидации очага вспышки еще до прибытия на место бригады санэпидлаборатории флота.
Наконец зал постепенно стал успокаиваться. Многие, уже перестав хохотать, заинтересованно поворачивались в мою сторону, но я уже сидел, и чувствовал, что мои щёки перестали гореть... докладчик продолжил.
- Я первоначально хотел предложить доктору Язычьяну рассказать вам всем здесь, как он организовывал противоэпидемические мероприятия, но решил этого не делать, чтобы не занимать у вас лишнее время. Только предлагаю всем, вернувшись в свою часть ещё раз открыть методические книги и инструкции по борьбе с кишечными инфекциями в воинских частях и почитать их внимательно. Он сделал всё почти так, как там написано...
Очередная моя памятная встреча с полковником Цыпичевым произошла на кустовом совещании в Североморске, где я еще раз убедился, что у него не только богатый, хоть и сальный, юмор, но и феноменальная память. Он многих командиров и врачей знал по их званию и фамилии, а некоторых – и по имени и отчеству.
У меня в части был зубной врач одессит лейтенант Трофимчук, о котором я уже упоминал. Он, кроме наличия у него острого юмора, любил, и форсить: будучи лейтенантом, заказал себе и носил в нарушение устава серого цвета с еле заметными чёрными полосками каракулевую шапку, положенную старшему командному составу, добился перевода от нас в строевую часть. А вместо него прислали в нашу часть зубного врача в звании капитана с почти буденовскими, но обкуренными усами. А, так как лейтенант был не освобождённым секретарем первичной партийной организации нашей части, то командир части хотел, чтобы он до отчетно-выборного собрания оставался у нас, получая зарплату в новой части, а капитан работал в той части, откуда переведен к нам, а зарплату получал у нас, согласно приказу.
И вот, узнав, что я еду на очередное совещание к полковнику Цыпичеву, мой командир поручил мне попросить его разрешения на этот вариант.
Как только объявили перерыв, я подошел к Цыпичеву.
- Товарищ полковник, разрешите обратиться? – прервал я его беседу с рядом стоящими офицерами, в том числе и с женщинами.
- Конечно! Еще и спрашиваешь. Для тебя я всегда готов, – обняв меня одной рукой, слегка наклонился, подставив ухо к моим губам, чтобы слушать инкогнито, видимо полагая, что я буду просить о чем-то личном.
Глядя на него снизу вверх, изложил ему просьбу командира.
- Так, так, так. Кто там у тебя командир? – выпрямился он и спросил своим громким дрожащим голосом. – А, да! Руденко. Передай капитану Руденко (оказывается, он запомнил даже звание моего командира), что, если завтра же этого лейтенанта – форсуна, как его? – Трофимчук, подсказал я. – Да. Если Трофимчука не откомандирует в новую часть, согласно приказу, а капитана усача не примет у себя, то послезавтра будет ему фитиль в жопу, а деньги с кармана. Так и передай. Пусть на меня не обижается…
Это была не последняя моя встреча с полюбившимся мне полковником.
В нашем гарнизоне была вторая, как выше упомянул, строительная часть. Туда прислали нового молодого старшего лейтенанта Малкина. Однажды совпала поездка с этим коллегой в город Полярный. Надо было получить медикаменты. В те годы добираться из Североморска в город Полярный было проблемно. В поисках попутного транспорта обнаружили у причала персональный катер Цыпичева. Капитан катера на наш вопрос, когда они отправятся домой на тот берег, сообщил, что ждёт возвращения полковника из штаба флота. Решили воспользоваться случаем. Как только Цыпичев появился, мы поприветствовали его по уставу, а он вместо ответного приветствия поздоровался с нами за руку, и, не дожидаясь нашей просьбы, сам спросил, не в Полярный ли, и после нашего подтверждения, пропустил нас и наших солдат-грузчиков вперед, и только потом сам прошёл по трапу на катер. Мы с Малкиным давно планировали попроситься на специализацию, и в пути в коллегиальной беседе с ним попросились к нему на прием, не уточнив мотива обращения, на что он дал согласие.
После того, как я все вопросы решил и, отправив груз с солдатами на причал, пришел в управление медицинской службы, в коридоре встретил Малкина, который уже уходил после приема.
- Ну, как? Был на приёме? – спросил я его.
- Был! – сказал он, ухмыляясь и не останавливаясь, ушёл.
- И что? – отвернулся я к нему, схватив его за локоть.
- Зайдешь. Узнаешь! – и быстро пошёл, видимо были у него ещё дела. И я не стал допытываться, ибо скоро время отправления рейсового катера обратно, но знал, что он хотел попасть на специализацию по гинекологии.
Цыпичев принял меня сразу. Поднялся из-за своего рабочего стола, за руку поздоровался, хотя мы с ним расстались несколько часов назад. Вернулся сам за свой стол, а мне предложил сесть на стул рядом с его рабочим столом.
- Слушаю вас, доктор Язычьян. – Наклонился он своей мощной грудью на стол, добродушно глядя мне в глаза.
- Товарищ полковник, - обратился я к нему в умоляющем тоне, - хочу пройти специализацию.
- Пожалуйста! До х.я путевок по хирургии. Пропадают.
- Я бы хотел по глазным болезням, – помялся я.
- Да, что это вы? Ребята! Е. вашу мать! Один хочет лечить п…у, другой – глаза, а хирургией заниматься не хотят. Знайте, ребята, что и п…а, и глаза – это хирургия. Без хирургии нет врача ни по глазам, ни по п…е. Пожалуйста, по хирургии хоть завтра, причём пошлю обоих сразу. Если потом захотите и будет для Родины необходимо, пошлем на специализацию и по глазам и по п…е…
Мне так стало неудобно, что, сконфуженным, пообещал подумать, и попросил разрешения идти, а он спросил: «Может, есть еще просьбы?», а когда я ответил отрицательно, он встал, подал мне руку, а я, попрощавшись, отдал честь по уставу и пошагал к выходу…
- Как надумаете, позвоните, – сказал он мне вслед, а я, кивнув головой, побежал.
К приходу на причал катер стоял низко от уровня причала, из-за отлива, и как только успели сойти с причала на него по наклонному трапу, он отчалил.
Мы с Малкиным в пути, рассказывая о наших беседах с Цыпичевым друг другу, закатывались смехом...
Вскоре пошёл слух, что Цыпичев к своим первым двум специальностям дермато-венеролога и хлебопечения приобрел ещё третью – специальность гинеколога, и рассказывали, как это случилось.
Как я писал, все жалобы на медицинскую службу старался Цыпичев разбирать лично сам. И однажды, из управления медицинской службы Советской Армии поступила к Цыпичеву жалоба жены начальника штаба Северного флота с резолюцией разобраться лично и доложить. В той жалобе было указано, будто специалисты главного госпиталя Полярного её лечили, но, не долечив, выписали и предложили обратиться в гинекологическое отделение Мурманской областной больницы, объяснив ей, что гинеколога той узкой специальности, который должен ею заниматься, у них нет. А туда она не хочет ложиться, ибо там нет нужных бытовых условий, многие больные лежат вдвоём на одной койке валетом и даже в коридорах, что, мол, неужели нельзя жену начальника штаба Северного флота лечить в главном госпитале?
Якобы, Цыпичев, руководствуясь своими обычными принципами, пригласил автора жалобы к себе, посадил её на знакомый мне с первых дней моей службы на Северном флоте диван против своего рабочего стола, и начал разбор. Позвонил начальнику главного госпиталя.
- Слушай, Сергей Сергеевич! – назвал он начальника госпиталя по имени и отчеству. – Почему вы, ё. вашу мать, жену начальника штаба флота не долечили и выписали?
- Василий Иванович, вы же знаете, что в мирное время гинеколога высокой квалификации по той узкой специальности, который должен ею заниматься, у нас нет. – Стал оправдываться тот, тоже назвав Цыпичева по имени и отчеству. – Что могли наши гинекологи, то и сделали, а далее – дело гинекологов узкой специальности и более высокой квалификации, поэтому дали подробную выписку из истории болезни и предложили обратиться в Мурманскую областную больницу. Я договорился с главным гинекологом области, и оформили её переводом.
- Да, вы что, Сергей Сергеевич? Вас там двести х..в, и не справились с одной «п»? Ты меня понял, надеюсь? Ну, как вам не ай-ай? Словом, Сергей Сергеевич, не валяйте дурака. Она у меня в кабинете и сама слышит моё распоряжение. Я сейчас же её направляю к вам. Положите её, если надо, вызовите узкого, широкого или крупного специалиста, откуда хотите, но доведите лечение до конца и доложите мне. Я проверю.
Пока Василий Иванович «разбирался» с начальником главного госпиталя, у автора жалобы, сидящей на диване, на миг помутнело сознание, а потом, придя в себя, поднялась, чтобы уходить.
- Спасибо! Василий Иванович! Я пойду. – Направилась она к двери, слегка пошатываясь, а Цыпичев поднялся, взял её под локоть…
- Ничего, ничего, Мария Ивановна! Вы слышали? Я им всё объяснил. Поезжайте прямо к начальнику госпиталя. Его зовут, вы слышали, Сергей Сергеевич.
Василий Иванович провел её на первый этаж и посадил в свою машину.
– Они всё сделают, как я сказал, Не волнуйтесь, я прослежу, – сказал он, прощаясь с ней прежде, чем закрыть дверь машины.
Она поблагодарила Василия Ивановича ещё раз.
- Спасибо – потом, когда поправитесь, – ответил Цыпичев, захлопывая дверь машины.
Но автор жалобы попросила шофёра отвезти её к причалу, где её ждал катер начальника штаба Северного ВМФ, и она ни в госпиталь, и ни в областную больницу не обратилась, и жалобу не стала повторно писать. Зато после этого случая коллеги Василия Ивановича окрестили его «Искусным гинекологом…».
Однажды пошел слух о том, что якобы Цыпичева хотели исключить из партии за моральное разложение. Он, якобы, в третий раз разошелся с женой и женился на молодой женщине-красавице. А в то время семейные неполадки у коммунистов, как правило, приводили к лишению партийного билета с последующими оргвыводами.
Читатель помнит, что Цыпичев человек высокого роста и гигантского телосложения с большущим животом так, что, если он смеялся сидя в кресле, иногда пупок, подпрыгивая, чуть ли не достигал его подбородка.
На партийном бюро спросили его, как можно так позорить звание офицера Советской Армии и коммуниста?
- Скажите друзья, что мне делать? – задал он всем членам комиссии ответный вопрос. – Разве я виноват, что у меня такой живот и мои жёны, на ком бы я ни женился, через 5-6 лет отрастают себе такой же живот, как и у меня? И как мне быть как мужчине в такой ситуации?
Поднялся хохот. Члены бюро стали переглядываться, поглядывая на громадный живот Цыпичева…
- Все три бывшие мои жены не обижены, – заявил виновник, пользуясь паузой. – Материально я их обеспечиваю. Детей своих не обижаю.
Якобы, после короткого обсуждения, осудили поведение полковника, но ограничились формальным объявлением ему выговора по партийной линии без занесения в учетную карточку коммуниста, а вскоре присвоили ему звание генерал-майора медицинской службы.

СОКРАЩЁННЫЙ ПУТЬ ТЕРНИСТ.
Анализируя наше советское прошлое, я убеждаюсь в том, что каждый лидер страны к решению её судьбы, стремился всё сделать как можно быстрее и укоротить путь развития социально-экономического строя в новых условиях, рассчитанного на многие десятки лет, пройти и добиться достижения программной цели при своей жизни. И в этом патриотическом, по сути, стремлении совершили не мало ошибок, породивших новые противоречия в обществе, и приводило к новым трудностям и жертвам. Такая тенденция от лидеров передавалась многим фанатично настроенным патриотам из числа руководителей и рядовых работников страны.
Этой болезнью страдал и автор этих строк. В предпочтительности развития человеческого общества по социалистическому пути по своей сути я был уверен, и не сомневаюсь в этом теперь, но при условии правильного применения её в практической жизни. На самом деле, чем бы я ни занимался, и что бы ни делал, всегда и во всём стремился быть впереди, делать быстрее, лучше, своим особым, отличным от остальных, путем, если это, по моим убеждениям было в пользу общих интересов. Однако не всегда удавалось достичь желанной цели, а иногда я видел, что это приводило к обратному результату.
Об одном из таких моих действий, которое я совершил в период службы на Крайнем Севере, и чуть не привело к трагедии, хочу рассказать.
Одна из рот нашей воинской части располагалась на расстоянии 2-3 километров справа от автотрассы Мурманска – Североморск, а от основной базы нашей части в 4-5 километрах у подножья лысой возвышенности.
Во второй половине ноября, когда в тех краях обычно глубокая зима и короткий день без солнца, санинструктор той роты сообщил, что, по его мнению, в его роте началась вспышка дизентерии.
Мы с фельдшером Михеенко и санинструктором лазарета Быковым, взяв всё необходимое и став на лыжи, пошли. Напрямую до той роты не более 4-5, а по шоссейной дороге более 6 километров. Мы шли по обочине трассы. Мои подчиненные были бывалыми северянами и отлично ходили на лыжах и вскоре ушли вперёд, а я отстал. В то же время я видел, что они по шоссе должны были делать большой крюк, а направо напрямую до казарм нашей роты рукой подать – около километра ровное поле, покрытое ровным твердым снежным покровом с нанесённым тонким слоем свежего снега. Я обозрел эту равнину и вышел на неё, надеясь, сократив путь, прибыть на место, хотя бы вместе с ними. Лыжи скользили легко…
До казарм роты оставалось около 100 метров. Я заметил, что двое моих спутников тоже на подходе к двум деревянным баракам той роты, и я, помахав им рукой, ускорил шаги, не заметив ответного их сигнала, и… я провалился. Оказался в яме в снежном полумраке. Меня осыпало снежной крупой и кусками наста. На дне ямы между вулканического происхождения валунами средней величины с журчанием текла чистая вода. В первую очередь я посмотрел вверх. Вверху было видно суморочное небо, а по течению речки вниз и вверх свободное пространство в виде тоннеля высотой больше человеческого роста с белыми стенами, а сзади и спереди снежная стена около четырёх метров высотой, из которой торчали ветки кустарников. Я понял, что случилось. При обильном снегопаде и сильном ветре образовались сугробы с обоих берегов оврага, по дну которого протекала речушка. Нарастая с каждым снегопадом и покрываясь настом, сугробы постепенно сошлись над оврагом и образовали сплошной снежный покров, выровняв овраг с общим снежным покровом долины…
Что только я не вспоминал из прошлой своей жизни? Вспомнил и то, как однажды до войны, спускаясь из альпийских лугов Кавказа Лагонаки в наш посёлок, будучи проводником группы людей и пытаясь вести их по короткому пути по тропам, заблудился и пришли к цели в два раза позже. Вспоминал я и другие подобные случаи.
Но в данный момент, на дне снежной ямы основная мысль была о поиске способа выхода из-под «подснежья». В первую очередь освободил ноги от лыж и начал ими разгребать снежную стену по ходу моего пути к роте, где стена была более пологая и я, падая на дно ерика, оказался на том берегу речушки. Но сколько не сгребал снег, стена ниже не становилась, а я почти по пояс утопал в пушистом снегу…
Не знаю, сколько прошло времени. Перчатки уже промокли, и я стал чувствовать от холода онемение пальцев, но продолжал карабкаться. Вдруг услышал над своей головой озабоченные разговоры моих спутников, а потом – тревожный оклик капитана Михеенко: «Вы хоть целы товарищ старший лейтенант?
Я посмотрел вверх и, кроме моих подчиненных, увидел целую группу солдат из той роты, куда мы направлялись.
- Да цел и, кажется, не вредим, - крикнул я вверх, а там ребята уже суетились, чтобы мне помочь…
Оказалось, что на подходе к роте старший санинструктор заметил меня, сообщил фельдшеру Михеенко, что доктор их обхитрил, но тут же заметил, что я исчез и… долго не появлялся. Тогда они подняли тревогу в роте, а сами повернули ко мне…
Санинструктор роты, куда мы шли, спрыгнул ко мне в яму, видимо, полагая, что необходимо оказывать помощь на месте. Н буду рассказывать о всех деталях, как мои подопечные освободили меня из подснежья. Но когда меня вытащили, я заметил, что среди спасателей был и командир роты во главе большого числа солдат той роты. Мои спутники: Михеенко и Быков, сняли мои мокрые перчатки, и надели на мои руки свои, и начали сквозь них тереть мои кисти. Тем временем вытащили и спрыгнувшего ранее ко мне санинструктора, и я оказался в окружении спасателей, каждый из которых оглядывал меня, но мне трудно было определить с каким чувством: с осуждением или как на героя. Как только спасатели привели себя в порядок, мы толпой я в середине пошли в роту, комментируя произошедшее каждый по-своему…

СОЛДАТСКИЕ ПОХОЖДЕНИЯ.
На рейсовых автобусах Мурманск - Североморск у военнослужащих плату не требовали, поэтому для доставки больных солдат на консультацию к специалистам гарнизонной поликлиники в посёлке Роста и госпиталя – в Мурманске транспорт в части не всегда выделяли, а рейсовые автобусы ходили редко и всегда бывали переполнены. Поэтому в таких случаях пользовались попутным транспортом. Иногда добирались на машинах части, идущих в Мурманск или Росту по службе, а обратно – добирались, как могли, и на чём попало
И вот, однажды, в январскую 1954 года стужу после консультаций части солдат в поликлинике я их отпустил в часть, назначив одного из них в звании ефрейтора старшим, согласно уставу, а с одним, которого специалист поликлиники направил в госпиталь для стационарного обследования и лечения, поехал в Мурманск. Положив солдата в госпиталь, вернулся домой поздно вечером на последнем рейсовом автобусе. Только зашёл домой, почти мне вдогонку прибежал дежурный по штабу и сообщил, что меня вызывает командир части. На мой вопрос, что случилось, дежурный что-то сказал, но он был из Западной Украины и по-русски говорил плохо, поэтому я не понял, но, не уточнив, зачем командир вызывает, накинул на себя только что снятую дублёнку и побежал в штаб.
- Куда дел солдат, которых в поликлинику возил? – спросил командир части, не дожидаясь моего доклада о прибытии по его вызову.
Я продолжал объяснять ситуацию, как зашёл в кабинет старшина первой роты Хоменко, из роты которого было основное число отсутствовавших на вечерней перекличке солдат. Он уточнил число и фамилии тех солдат. Тут же зашёл командир взвода второй роты и доложил о прибытии. Только после этого командир части, не требуя ни от кого дополнительных объяснений, распорядился.
- Садитесь на машину, поезжайте и не возвращайтесь в часть пока не найдете солдат! – сказал он как-то не по-военному.
Я хотел возразить, мол, причем я, но мне просто было интересно, куда могли деться больные? Да и себя, в какой-то степени, считал виновным. Ведь никто мне не запрещал тех солдат не отпускать, а взять с собой в Мурманск и вместе вернуться в часть, но пожалел их, ибо в таком случае они, уже лишённые обеда, оставались бы и без ужина. А потом подумал: когда мы их найдём, может им будет нужна медицинская помощь?.. И не стал возражать против приказа командира, тем более что, как никогда, он распорядился не в форме приказа, в виде просьбы…
Подошли ещё два солдата во главе с сержантом первой роты. А когда мы выходили из кабинета командира, молодой лейтенант мне на ухо предложил идти домой, что они сами разберутся. Но я теперь не хотел оставаться дома не только потому, что не захотел оказаться неисполнительным приказа командира, а считал себя обязанным быть с ними, и сел в машину. Я сел в кабину рядом с водителем, а остальные в накрытый тентом кузов и поехали…
Со слов солдата-водителя я понял, что все поисковики, кроме меня знают, где надо самовольщиков искать.
Дело в том, что летом 1953 года на большом торфяном плато около двух десятков гектар площадью выше посёлка Роста с обеих сторон трассы Мурманск – Североморск быстро выросли три городка из финских сборных домиков то ли для вербованных, то ли для отбывающих судебное наказание девчат. Они работали в основном на рыбообрабатывающих заводах и на погрузке апатита на пароходы. Эти городки выросли быстро как грибы, и я не успел обратить внимания на их появление и предназначение. А о том, что они уже заселены и каждый из них имеет крещенное народом своё названия: «Париж», «Лондон» и «Нью-Йорк» по степени развращенности их обитателей узнал от водителя.
Водитель оказался довольно широко осведомленным, общаясь иногда, как водитель с начальствующими офицерами, и он, пока мы ехали от поселка Чалмпушка до этих посёлков, рассказывал об услышанных от них историях, связанных с этими городками. Ехали мы по шоссе местами как в ущелье между двумя снежно-ледяными обрывами, прочерченными на всю толщину чёрно-белыми полосками у самой кромки дороги с обеих сторон, которые образовались в процессе постоянной очистки дороги грейдером высотой местами выше крыши брезентового тента машины. В таких местах шофёр вынужденно прерывал свой рассказ, внимательно следя за дорогой и крепче прижимаясь к баранке руля.
Из услышанных от водителя историй самая криминальная была та, которая произошла, по его рассказу, месяц назад в одном из городков, куда направлялись. И водитель, оказывается, изначально знал, что мы едем именно туда, ещё тогда, когда выезжали из части. Он уточнил, что не раз бывал там, в поисках солдат, задержавшихся в увольнении. О том страшном случае он рассказывал отрывками и с прибаутками, поэтому я его не совсем внимательно слушал. А когда он дошёл до трагического эпизода, я вспомнил, что ходили легенды о том случае, но я почему-то ранее не верил им, а теперь попросил его рассказать подробно сначала.
Грустно вздохнув, с сочувствием к пострадавшему солдату и в то же время с осуждением допущенной им глупости он начал свой рассказ с самого начала и с подробностями.
Якобы два солдата из какой-то соседней части недавно ушли в увольнение и забрели в один из этих «девчачьих» городков. Девчата сразу их растащили по комнатам. Один из этих солдат, как подчеркнул рассказчик, оказался с опытом или сообразительным. Согласился ложиться в постель с девочками поочередно при условии, чтобы все остальные уходили в другую комнату, а комнату, где он оставался с одной девчонкой, закрыл на ключ. А второй, более молодой, с голоду, как подчеркнул рассказчик, сразу пошёл в дело в той же комнате, отгородившись от остальных коек только ширмой. В самый момент экстаза солдата девочки-очередники наложили жгут верёвкой у самого основания напряженного до предела мужской гордости парня, и начали поочередно садиться на него… разумеется, вскоре парень потерял сознание, член парня стал синий. Девчата опомнились, поднялся переполох. Снять жгут девчатам не удалось, так как он врезался в толщу члена и накрылся кожей, и его резать без повреждения тканей не могли. Они вызвали скорую помощь, но уже было поздно: у парня началась гангрена детородного органа.
- А хоть сам солдат остался жив? – спросил я.
- Не знаю! – вздохнул водитель с жалостью. – А какая теперь у него жизнь, если и остался жив?..
У меня появилась тревога за моих солдат... тем более что они почти новобранцы – нет ещё и полгода, как я некоторых из них принимал в экипаже Североморска для пополнения личного состава части.
Оставшуюся часть дороги ехали почти молча. Начался тихий снегопад, что в заполярье такое без ветра бывает редко. Наконец доехали до торфяной равнины над посёлком Роста, и водитель повернул в сторону «Парижа», будто знал, где могут быть ребята. Когда подъехали к одному из домов посёлка и остановились, лейтенант мне предложил оставаться в машине, видимо, считая для меня неприличным наблюдать возможные неприглядные сцены в том доме. Но я, встревоженный рассказом водителя, считал, что мне-то и надо быть ближе к возможным «ЧП», и, выходя из кабины, направился вместе с ними в один из корпусов «Парижа»...
Было уже около полуночи. Первым зашёл в корпус старшина, за ним солдаты, потом лейтенант и я. Ни у входа и ни внутри корпуса не было никакой охраны. В корпусах была коридорная система. Постучав в дверь одной из комнат наугад, вошли туда в той же последовательности. По углам две или три железные одноместные койки были зашторены, а на остальных трёх шторы были незатянуты и на них сидя или полулёжа, девчата в халатах занимались каждая своим делом. По колебанию штор коек у стен было заметно, что за ними находится не один человек... Лейтенант попросил у девчат прощения за вторжение, и мы все вразнобой поздоровались с ними
Мне кажется, если бы Ги-де Мопассану пришлось видеть эту картину, то он бы свои романы написал более захватывающе... Картина была занятная, но старшина Хоменко в шутливом тоне спросил девчат, нет ли у них посторонних? Они переглянулись, но ответа не последовало
- Если за шторами есть солдаты из воинской части 99020, то выходите! – строго скомандовал он, но молчание продолжалось.
- Если выйдете сами, то может быть снисхождение, – добавил лейтенант.
- Какого вам х.я снисхождение! Здесь моряки с дальнего рейса. Ищите своих солдат в другом месте! – Прозвучал из-за каких-то штор хриплый голос, и мы ушли под хихиканье девчачьего «хора».
Таким же образом и в такой же последовательности мы зашли и вышли из следующего корпуса, но, когда мы выходили из него услышали обращение к солдатам.
- Что вы ребята, тут ходите и выискиваете бедных своих сослуживцев? – прозвучал сочувствующий солдатам голос мужчины одновременно с откидыванием шторы одной из коек, и мы поняли, что это обращение адресовано нашим солдатам, так как мужчина, высунув голову из-за штор, смотрел на них. – Они, - показал тот на нас офицеров и вновь закрылся шторой и продолжил, - вернутся домой, влезут в теплую постель к своим женам, а вы... ходите тут... – и смачные завершительные его слова мы слышали, направляясь к выходу из комнаты…
Попросили прощения у хозяек комнаты, вышли на улицу, где, после до жары натопленной комнаты я вновь ощутил режущий холод на своих щеках. Сели в машину в том же порядке, как и в части, и направились к следующей группе домов того же «Парижа». А для того, чтобы проехать к тем домам, надо было выехать на общую дорогу к поселку, и только мы выехали на ту дорогу, я увидел трёх солдат, идущих со стороны той группы домов, и одновременно с моим обращением к нему, водитель сам остановил машину. Эти трое оказались нашими солдатами. Я, соскочив со ступенек машины, первым начал читать им мораль, и в первую очередь ефрейтору, стыдя его за невыполнение роли старшего. Тут же на мой голос выскочили из кузова все остальные, и старшина перехватил роль моралиста с добавлением нетрадиционных слов русской речи. Пока старшина-сверхсрочник Хоменко развивал своё «красноречие! со стороны тех корпусов, куда мы собирались подъехать, подошли ещё двое насытившихся «Ромео». Посадили всех в кузов и поехали.
- Как будто, товарищ старший лейтенант, они целые!? – повернул водитель своё лицо ко мне, но непонятно было: он торжествовал или спрашивал. – Как вы думаете? – добавил он, не дождавшись моего ответа сразу, так как я был занят моими размышлениями о возможных последствиях похождений моих подопечных в другом смысле…
- В части посмотрю... – ответил я водителю коротко, не отрываясь от своих размышлений...
Я думал не о возможных травмах у моих подопечных в варианте страшного недавнего рассказа водителя, а о возможных венерических заболеваниях у найденных моих самовольщиков. Я не мог оторваться от мыслей о возможных последующих скандалах с руководством, если солдаты подцепили заразное заболевание. Помимо своей воли я представлял, как в таком случае полковник Цыпичев будет издеваться надо мной своим красноречием... и в своих раздумьях я не заметил, как мы быстро доехали до части. А там командир нас ждал в своём кабинете. После его беседы с солдатами, моего внешнего медицинского осмотра и установления у них отсутствия внешних признаков заболевания им было объявлено командиром по десять суток ареста на гауптвахте строго режима, куда и направили их после профилактической их обработки... и взятия на специальный учет и контроль...

ВСТРЕЧИ В ПУТИ МУРМАНСК – ЕРЕВАН
Несмотря на предпринимаемые нами в условиях Крайнего Севера меры, здоровье моей Вали лучше не становилось.
Мы долго раздумывали, и, учитывая, что следующий отпуск планировали провести в Ереване, где, кроме моих многочисленных родственников, жили и две Валины старшие сестры: Лена (Алмаст) и Вера, решили погостить у них не летом в жару, а зимой. Во второй половине февраля 1954 года я взял отпуск, и мы с Валей, взяв нашего 7 месячного Вову, поехали.
К тому времени уже были прямые поезда Мурманск - Москва и Москва – Ереван, и, в отличие от прежних поездок, пересадку приходилось делать только в Москве.
В пути в поезде из Мурманска в Москву, к своим прежним наблюдениям, я ещё раз убедился, что молодые офицеры до звания майора, как правило, более высокомерны и нетерпимы ко всему, мешающему их комфорту, чем пожилые и старшие офицеры.
Почему я пришел к такому выводу? К нашему выезду в Ереван Вова уже был менее капризным, начал есть лучше, иногда бывал более активным и игривым, если его ничего не тревожило, но, всё же, частенько плакал, стул, как и раньше, бывал частым и жидким. Поэтому приходилось перепеленать его довольно часто, следовательно, и часто стирать и сушить пеленки.
В нашем купе ехали два офицера: подполковник сухопутных войск и старший лейтенант тоже в такой же форме. Старший лейтенант старался не контактировать с ребёнком, больше находился в коридоре. А если ребёнок начинал капризничать, когда тот был в купэ, то он с недовольно-нервозным видом выходил оттуда. А подполковник, во-первых, выходил из купе редко, во-вторых, часто включался в успокаивание ребенка, иногда игрался с ним, даже брал его на руки, когда в купе было тепло, и мы ребенка оставляли только в ползунках и распашонке.
Однажды, когда старшего лейтенанта не было в купэ, с подполковником разоткровенничались. Я высказал ему о своих наблюдениях за поведением офицеров. А он, задумавшись, сказал, что это зависит от многих факторов, начиная с семьи, с садика и со школы. Задумавшись и вздохнув, видимо, догадываясь, почему я затеял этот разговор, сказал, что, по его мнению, высокомерие и чванство проявляют в основном молодые чиновники и, что он такое их поведение связывает с их стремлением самоутвердиться как начальник. Но они со временем, наломав себе рога, начинают понимать жизнь. А бывает и так, к сожалению, когда молодой офицер (чиновник) с первых дней своей службы (работы) попадает в «тепличные» условия и тогда жизнь его ничему другому как начальствовать не учит, наоборот, ему будет казаться, что он рожден, чтобы командовать, а все остальные – подчиняться и обслуживать его. Но, так или иначе, любой человек, если он не лишён наблюдательности, способен аналитически мыслить и давать оценку всему виденному, услышанному и происходящему вокруг, и способен учиться на примерах, то со временем – с возрастом становится более простым, более контактным и более терпимым. В этом процессе большую роль играет пример окружающих. Причём, чем больше будет в окружении такого человека положительных альтернативных примеров, тем больше гарантий, что он изменится в лучшую сторону. Но, к сожалению, у некоторых молодых офицеров и чиновников, о которых мы с вами говорим, бывает ещё одна опасная для общества черта: угодничество, подхалимство, подлизывание к начальству. Такие люди, ради карьеры готовы, становясь на трупы своих подчинённых или любого ниже себя чином человека, стремятся выслуживаться перед своим начальником. К сожалению, такие офицеры и чинуши в гражданке, как правило, быстрее поднимаются по иерархической лестнице. К несчастию, высокое начальство таких людей любит, не понимая, что, поднимая таких людей к себе, готовит себе могильщика в удобный для такого подчинённого момент... Достаточно такому подхалиму подняться на ступеньку, полступеньки выше своего вчерашнего начальника, подлизываясь к которому он поднялся на этот уровень, как он начнёт гадить на него так же, как это делал по отношению к своим подчинённым в своё время.
Я понял, что этот подполковник – один из тех офицеров, на образе которых выработалось у меня мнение о культуре офицерского состава нашей армии ещё до моего призыва в армию, и глубоко жалел, что я раньше не затеял с ним такой откровенный разговор на эту тему, терзающую меня постоянно. А для продолжения его не оставалось времени: надо было собирать вещи и ребенка на подходе к Москве... В Москве ещё до остановки поезда старший лейтенант оделся и, взяв свой чемодан с верхней полки, сухо попрощался и ушёл на выход. Подполковник тоже оделся заранее, выходя в коридор с вещами, подождал, пока Валя запеленала Вову, спросил, не надо ли нам помочь, и только после того, как я поблагодарил его и сообщил, что управимся сами, попрощавшись и пожелав нам счастливого продолжения пути, ушёл.
Время ожидания для пересадки длилось недолго, но было ночное время, и Валю устроил я в комнату матери и ребенка на Курском вокзале, откуда отправлялся наш поезд. Через ту же комнату компостировал прямые билеты до Еревана без проблем.
На поезд Москва – Ереван сели утром рано. В отличие от Мурманска посадка проходила в суматохе и в толкотне между пассажирами с большими чемоданами, матерчатыми баулами и плетеными корзинами. Национальный состав пассажиров к этому поезду был самый разнообразный. Основная масса пассажиров у вагонов друг другу о чем-то громко говорили, спорили, а как только началась посадка, стали друг друга толкать в порыве раньше соседа добраться до входной двери вагона. Зазвучал гомон на разных языках кавказских народов со вставками русских слов громче всех, хотя их было не больше, чем остальных. Кто-то через голову впереди стоящих пассажиров подавал свои вещи уже зашедшему в вагон своему родственнику или другу, другие возмущались его поведением по-русски или на своём языке, и трудно было определить, кто каждый из них по национальности. Нам с Валей, всё же, благодаря полугодовалому Вове и моей военной форме, удалось сесть в вагон без больших затруднений.
К нам в купе сели мужчина и женщина средних лет, по их речи я понял, что они грузины, а по поведению – муж и жена. У нас оба места были нижние, но женщина из пары попутчиков попросила меня уступить ей нижнее место. Я согласился. Как только разместились, и поезд тронулся, они накрыли на стол всякими яствами, и предложили нам присоединиться, но мы поблагодарили и отказались, сказав, что мы сначала займемся ребёнком. Они тоже, закончив раскладку продуктов на стол и о чём-то поговорив по-своему, есть не стали. Валя начала перепеленать Вову, а женщина что-то сказав своему мужу, и, повернувшись к нам, сказала: «мы подождём», и тут же...
- Вай мэ! - воскликнула она, взяв мужа за рукав его пиджака. – Какой хорошенкий малчик», - и, пока Валя перепеленала Вову, она старалась ей помочь, поправляя пелёнки.
- Вы начинайте кушать, я пока покормлю ребенка, - сказала Валя и села на полку, вложив ребёнку в рот соску от бутылки со смесью, заготовленной ещё в комнате матери и ребёнка.
- Нет! Ми подождом, - сказал с акцентом муж той женщины, откупоривая бурдюк, как я понял потом, с самодельным грузинским вином.
Хотя Вова, как и всегда, не спешил высасывать из бутылки свою норму, попутчики выдержали испытание ожиданием окончания завтрака ребёнка... а Вова, наконец, «выплюнул» соску, и Валя бутылку с остатком смеси отставила на край стола и уложила Вову на полку. А я этим временем стал из нашего чемодана доставать продукты, чтобы добавить к продуктам попутчиков.
- Нэт, нэт, нэт! – запротестовал муж попутчицы, - ваши продукт патом, - а то не поймом какие блюда лучше грузински или армянски, - в шутку засмеялся он, а фактически, потому что, я понял, на столе не было места.
- А у нас ничего армянского нет. Всё куплено или приготовлено из магазинных продуктов, - объяснял я, продолжая доставать из чемодана вареные яйца, пирожки с капустой и картошкой, и раскладывал их на столе, раздвигая выставленные попутчиками ранее продукты.
Тем временем мужчина налил в стаканы вина для женщин в два раза меньше, чем для нас – мужчин.
- Ты, я смотру, хорош чёловек, - обратился старик ко мне, - как тебе зват? Как красавица малчика зват? Как жена?
Я представился сам и назвал имена Вовы и Вали.
- А мэнэ зват Гоги Шалвович. Можешь сказат дядя Гоги, а моя жена зват Рузел, но можешь сказат тотя Рузел. Ми же старики… - завершил он своё представление себя и жены, как мне показалось, с сожалением, что они уже старые.
- Какие вы старики! Мой отец на много старше вас, а стариком себя не считает, подбодрил я его.
- Это Харяшо, но мой сын, наверно, старше тебе, - уточнил он и поднял свой стакан с вином. - Харяшо! Это очен Харяшо! – повторил он. – Первый тост за наши знакомство! – произнёс он и предложил поднять стаканы
- А я пью и за красавица Вова! - посмотрела женщина на ребёнка, а потом поочерёдно на нас с Валей. - Не бойтэс, не глазу, - сказала она.
Я понял, что она хотела сказать, и уточнил ей, что мы сглаза не боимся, продолжая держать стакан навису в ожидании, когда все выпьют. А мужчина выпил свой стакан вина до дна, поставил стакан на стол, вытер свои короткие, но густые вперемешку с сединой черные усы тыльной стороной левой кисти и крякнул.
- За нево тоже випьем! Випьем и за ево папа, мама, за всех! Вина хватит, дорога до Тбилиси ещё много, - поправил муж жену и, оторвав ножку от туловища жареной курицы, стал закусывать.
Читатель, надеюсь, понял, как весело проходило наше путешествие до самого Тбилиси. У нас было ни одно совместное застолье. Собственно не помню, садились ли мы кушать раздельно. Каждый приём пищи сопровождался тостами, мирными беседами и горячими вечными спорами в шутку и всерьез: чей народ древнее, у кого больше ученых, кто основал Тбилиси: армяне или грузины, армяне грузинам или грузины армянам больше помогали при нашествиях чужеземцев и так далее. Спор по каждой теме завершался тостом о том, что наши предки едины, но дети наших давнишних предков ушли от своих родителей и стали жить раздельно... а праправнуки их детей, говоря на разных языках, думают, что они чужие... Хотя мы пили слабое сухое вино, но всё время были на слабом веселье, и я не заметил, как мы оказались в родных Кубанских степях, и я, проезжая каждый город и поселок, рассказывал попутчикам о событиях во время и после войны в тех местах, которые были мне знакомы. Я заметил, что в том году, как и в 1941 особо суровая была зима: было много снега и сильные морозы на длительное время. Кубанские степи, как и тогда в январе-феврале были покрыты почти по колено снегом, и был трескучий мороз. А на станции Хадыженской, где начинаются Кавказские горы, было снега ещё больше, и мороз был около 25 градусов, хотя мы там были в дневное время. Там мы были свидетелями поразительного для меня события. Хотя поезд стоял долго, но из-за холода на пирон мы не выходили, и на пироне почти было безлюдно. Однако, выглянув в окно вагона, я увидел на пироне человека, который в одних только трусах без обуви свободно прохаживался по протоптанному и обледеневшему снегу. Я сообщил об этом соседям по купе, а слух об этом чуде, видимо, прошел по всему нашему вагону и по поезду, и пирон наполнился зрителями в тёплой одежде. Они, окружив «чудака», как многие его называли, смотрели как на чудо, А тот демонстративно ходил по пирону, не обращая внимания на окружающих, вплоть до отправления поезда. На станции Гойтх я показал попутчикам скульптуру – девушку с кувшином, с лейки которого текла родниковая горная вода, и рассказал, как в 1947 году Сталин остановил свой спецпоезд и попил воду из лейки этого кувшина. Показал им туннель, который был во время войны границей между нашими и фашистскими войсками. В течение почти 4 месяцев южный выход из него был в руках наших, а северный – у немцев.
За этим туннелем постепенно стало теплее, а на Черноморском побережье было солнечно слабый мороз и снег только на сопках. Далее, с каждым часом чувствовалось потепление. А как только за Сухуми оторвались от побережья и углубились в горы, вновь похолодало, но не было никакого сравнения с холодом в России. Однако на подходе к Тбилиси вновь несколько потеплело.
В Тбилиси мы с попутчиками попрощались как родственники. Я помог им вынести многочисленные их вещи, а на пироне их встречали родственники, не в меньшем числе, чем число чемоданов и сумок, и сразу каждый, схватив их, что-то мне сказали по-грузински, видимо, думая, что я грузин, ведь, наверно, по их мнению, негрузин не мог грузина так тепло провожать...

В ЕРЕВАНЕ
В Ереван мы прибыли в первой половине дня. Несмотря на зимнее время года в Тбилиси было относительно тепло. Несмотря на то, что Ереван южнее Тбилиси, и надеялись, что там будет теплее, Ереван встретил нас холодным пронизывающим ветром из гор. Надеясь, что я Ереван знаю с первой моей поездки туда сразу после войны и город хорошо знаю, о нашем приезде никому из родственников я не сообщал, чтобы лишний раз никого из них не беспокоить, поэтому нас никто не встречал. На привокзальной площади я нанял такси, и мы быстро оказались перед домом тёти Айкуш на улице Нар-Доса, 1. Этот дом был построен мужем тёти Айкуш в кооперативе с друзьями перед войной, но он так и остался недостроенным, так как дядя и часть его друзей погибли на фронте…
Поднялись на второй этаж, где квартира тёти Айкуш. Как только я покрутил дверной механический звонок, дверь открыла небольшого роста красивая девочка. Двоюродную сестру – дочь тети Айкуш Эсвиру я видел, когда ей было ещё меньше пяти лет, поэтому, не думая, что это – она, поздоровался с ней, но её не назвал, чтобы не попасть впросак.
- Ум эк узум? (Кого хотите?) – на чистом литературном армянском языке с приятно звучащим произношением каждого слова спросила она, приоткрыв дверь и, не дожидаясь моего вопроса.
- Цатурян Айкуш здесь живет? – назвал я тетю.
Мам кэз эн узум! (Мама, тебя хотят!) – опять по-армянски сказала девочка, хотя я спрашивал по-русски, а сама ушла обратно в комнату, вероятно, не узнав меня и приняв за случайного человека. Тут же появилась тётя Айкуш в фартуке, вытирая об неё руки от остатков муки, видимо, стряпала что-то мучное.
- Вай! Седрак? Эс ворь техиц? (Откуда?), – воскликнула она, ещё раз вытерла фартуком руки, обняла меня, расцеловала и схватила ребёнка из рук Вали, поцеловала и Валю, и тут же, пригласив нас в комнату, сама с ребёнком в руках пошла в глубь квартиры. – Какие у нас гости!? – радостно громко обратилась она безадресно на всю квартиры.
Услышав радостные возгласы мамы, Эсвира вернулась в прихожую и, удивлённо поздоровалась с нами и, став в сторонке на площадке, пропустила нас. Валя взяла сумку с детскими вещами и последовала за тётей ней, а я занёс чемоданы в прихожую и вернулся на площадку. Только тогда, поняв, что открывавшая нам дверь это та же моя самая маленькая сестра, которую видел в пятилетнем возрасте. Я её обнял и с ней вместе пошли в квартиру. В зале за широким овальным столом, слегка улыбаясь, наблюдала за нами ещё одна незнакомая мне постарше Эсвиры девушка.
- Это наш Седрак, сын нашей Цахик, а эта его жена – Валя. Так, да? – уточнила тетя, глядя на меня и на Валю, хотя я в письме писал, как её зовут. – А эта наша невестка – Нерсеса жена Луиза, – представила тетя нам ту незнакомую мне девушку, продолжающую наблюдать за нами стоя у стола.
- Значит, она моего самого младшего дяди Нерсеса жена, и моя самая младшая тётя!? – улыбаясь, протянул я девушке свою руку для знакомства, и поцеловал её в щёчку.
- Кто там пришёл? – услышал я давно знакомый мне властный, но ласкающий моё сердце по памяти голос бабушки сквозь открытую в маленькую комнату дверь, и я, не раздеваясь, почти побежал в ту комнату…
Там на широкой кровати у окна, полулежа, на подставленных под спину подушках, прекратив вязать, смотрела сверх своих очков в открытую дверь та же моя бабушка Элмас, с которой я прожил многие годы до войны. А в последний раз после перерыва во время войны видел её в 1945 году в период моего короткого пребывания в Ереване. Она в лице осталась почти такая же, какая была около десяти лет назад. Как только я зашёл в её комнату, она отставила недовязанные носки со спицами, и пыталась встать, но я, опередив её, обнял и предложил ей не вставать. А она, не отказываясь от моего предложения, в свои 82 года бодро поднялась, надела свои тапки, стоявшие у кровати, сама обняла меня скупо в своём обычном стиле, и поцеловала трижды в обе щёки.
- Я слышу, ты не один! – сказала она и пошла в зал слегка заметными утиными шажками
- Майрик! Седрак приехал не один, а с женой и с твоим правнуком! – крикнула из зала тетя Айкуш своей маме с уже «распакованным» Вовой на руках, и пошла ей навстречу.
Бабушка в своем обычном сдержанно властном виде посмотрела на ребенка, лежащего на руках тети Айкуш, и без особых эмоции произнесла: «Молодец! Лавнэ! (хороший)», сказала она и повернулась к Вале, которая сама, уже подойдя ближе к бабушке, ждала, пока та обратится к ней. Валя рядом с Бабушкой казалась ещё меньше ростом, чем была. Бабушка слегка наклонилась к Вале, обняла её и поцеловала в лоб.
Мы с Валей стали распаковывать свои вещи и стали раздавать весьма скромные подарки, одновременно каждый из нас – хозяева и гости отвечали друг другу на вопросы о событиях, произошедших в жизни каждого в период прошлых лет. Я по своей установившейся традиции при знакомстве с новым для меня человеком сначала выяснить, хотя бы кратко, его родословную, и теперь я начал задавать вопросы о своей новой такой молодой тёте. Я заметил, что, когда я задавал о ней вопросы, бабушка старалась делать вид, будто не слышит их, и я терялся в догадках: то ли она считала неуместными мои назойливые вопросы, то ли что-то ещё скрывается за её такой реакцией. А позже я узнал, что жена моего младшего дяди Нерсеса - Луиза приходится родной дочерью родного брата бабушки – Карапета Пилосяна. А случилось это так: Луиза, учась в институте в Ереване, жила на квартире у своей двоюродной сестры Айкуш. Там же, демобилизовавшись после войны и учась в институте, жил холостой младший брат Айкуш – Нерсес. Луиза и Нерсес полюбили друг друга, но, зная, что они двоюродные сестра и брат, долго не шли на большее сближение. Однако, то ли слышали, что такое в жизни бывало, в частности, у одного из лидеров Советского Союза Микояна Анастаса Ивновича, то ли страсти настолько разгорелись, что они перебороли национальные традиции, и, так или иначе, решили жениться, на что моя бабушка – мать Нерсеса была против нарушения национальных традиций. Но молодые, вопреки её возражению, поженились, а бабушка по своему властному и своенравному характеру до тех пор продолжала дистанцироваться от одобрения этого брака.
Вечером тетя Айкуш на скорую руку устроила в пределах своих возможностей вечер в честь нашего приезда. Но там никого из остальных наших многочисленных в Ереване родственников не было, на что я, судя по нашим традициям, не мог не обратить внимания. На этом вечере, кроме выше перечисленных лиц, был только дядя Нерсес, вернувшийся с работы поздно вечером.
Несмотря на то, что ужин был приготовлен экспромтом, на столе было много, по моим понятиям, разнообразных блюд и деликатесов и несколько сортов вин в бутылках и в графинах. Тетя разъяснила, что вина, которые в графинах, приготовлены её свёкром, живущим недалеко от Еревана в одной из древних столиц Армении Арташате.
Я любил самодельное вино и хотел пробовать вина из графина, но, видя, что на столе стоят несколько сортов вин и тётя хвалит каждый из них, я решил пробовать по небольшой дозе каждого сорта. По традиции я тосты говорил стоя. Так делал и тогда. Но, когда в очередной третий или четвёртый раз хотел встать, чтобы произнести тост, не смог оторваться от стула. Ноги отяжелели, и не слушались меня, а соображение оставалось ясным... я о подобном действии некоторых сортов вин ранее слышал, но сам такого состояния не испытывал, и признался в своём состоянии, хотя и остальные могли это заметить. Тётя Айкуш уточнила, что это так действует вино её свёкра, и успокоила меня, сообщив, что это пройдет. Я, всё же с трудом поднялся и сказал тост, но далее вино пил при каждом тосте лишь глоточек.
На следующий день пришли к тёте Айкуш старшие сестра Вали: Лена и Вера, и забрали нас к себе. Лена работала заведующей отделом кадров Армконсервтреста, а Вера – бухгалтером консервного завода. Жили они в одной маленькой комнате. Поэтому мы с Валей бывали у них почти каждый день, но на ночь возвращались к тёте Айкуш.
В один из дней пригласила нас в гости тетя Анаида – жена брата моей мамы – дяди Саркиса. У них тоже были только члены их семьи, и я определил, что здесь так принято: гостей принимают щедро, но каждая семья в своём кругу.Я заметил, что за десять лет после того, как в 1945 году я был в Ереване, он значительно разросся, появились монументальные новые дома и красивые улицы, открылся оперный театр, строительство которого было начато до войны. Несмотря на зимнее время, было видно, что город стал красивее и чище. На лицах людей больше, чем ранее, были заметны выражения радости, при индивидуальных общениях были более внимательны, доброжелательны и более щедры друг к другу. Но в характере отношений людей между собой морально-этического порядка в общественных местах, на улицах, в быту, в различных очередях за билетами на транспорт, при посадке на транспорт, в магазинах и других местах, в расчётах с покупателями изменилось мало. Как и тогда, зачастую, проявляли друг к другу грубость, неуважение, а иногда, на мой взгляд, даже дикости, какие я видел раньше.Между прочим, не могу отметить один парадоксальный факт. Я заметил, что при посадке на любой транспорт все: молодые и пожилые люди лезли вперед напролом, толкая друг друга, не глядя, кого толкают, старика, старушку или молодых, лишь бы первыми садиться в транспорт и занять место. Но после того как все расселись, встают и уступают место пожилому человеку, которого они только что при посадке толкали. Я ни разу в Ереване не видел ситуации, чтобы когда-либо молодые люди садились в кресла или на сиденья любого транспорта, если хоть один пожилой человек стоит. Будто минуту назад при посадке эти люди стремились первыми пройти в него, чтобы занять место раньше всех, а потом проявить благородство, великодушно уступив его человеку старше себя, которого, возможно, минуту назад при посадке толкал.
Почему я это назвал парадоксальным? Как было бы хорошо, если бы внимание и вежливость по отношению к старикам и детям проявлялось как в самом транспорте, так и при посадке в него. К сожалению, подобный парадокс мне приходилось часто наблюдать в других городах нашей России в обратном порядке: при посадке толкотни меньше, но внимания к пожилым людям и детям в самом транспорте тоже меньше…
Я обратил внимание ещё на одну особенность в Ереване. Там бросается в глаза большой контраст между проявлением высокой культуры одними и проявлением бескультурья другими в размере примерно 50 на 50.
Одной из причин этих явлений мой дядя Саркис в частых наших беседах объяснял тем, что численность население Еревана за короткое время после революции быстро вырос. После Октябрьской революцией там проживало лишь около 28 тысяч, а к 1950 году оно составляло на много больше полмиллиона за счёт притока сельского населения со своей низкой культурой. Ввиду этого традиции приезжих превалировали над традициями городского населения, и постепенно они становились ведущими, растворяя в себе устоявшиеся городские более цивилизованные традиции.
Хотелось бы дольше побыть с родственниками и бывать во многих культурных учреждениях для лучшего изучения города, но дни моего отпуска стремительно сокращались. И, вдруг, мы получили письмо или телеграмму (не помню) от Валиной сестры Нади, что отец тяжело заболел... и после недолгого размышления решили, что в такую стужу с несколькими пересадками в пути с ребёнком рискованно заезжать к родителям. Поэтому остановились на том, что Валя останется в Ереване до окончания обследования, которое начали не сразу по приезде, а я поеду, чтобы до окончания срока отпуска успеть заехать к родителям, а Валя после окончания обследования и возможно необходимого лечения выедет из Еревана прямо в Мурманск. В итоге, из Еревана обратно я выехал один.
В пути я заехал в свой поселок Черниговский, чтобы взять с собой кого-либо из моих родственников, полагая, что родителям Вали может понадобиться помощь на более длительное время, а я не смогу задержаться настолько. В то время мой младший брат Вагаршак, который всегда меня выручал, был на срочной службе в армии, и компанию мне составил старший брат Михаил. На следующий день мы прошагали 30 километров по снежным лесным тропам и поздно вечером прибыли в станицу Дагестанскую.
Дома были все: и родители Вали, и Надя с дочкой Ниной. Все они были радостно удивлены нашему неожиданному появлению. Отец к нашему приходу одетым лежал на кровати, но, как, только мы, стряхнув с себя снег, вошли в комнату, он встал, прослезился. Трудно было определить от радости нашему приходу, или, думая, что раз я приехал в такую даль, то его состояние, действительно серьезное. Я поочерёдно обнял и поцеловал всех, представил и познакомил их с Михаилом, которого они видели впервые. Я сразу заметил, что тесть ослаблен и покашливает с отделением мокроты, но было видно, что находится в периоде выздоровления. Поэтому, не заостряя внимание на его здоровье, я, подбодрив, сказал ему, что видно тяжёлый период болезни прошёл и дело идет к выздоровлению. А после ужина я больного подробно опросил, тщательно осмотрел, прослушал его сердце и лёгкие, и убедился, что действительно у отца дело шло к выздоровлению, но решил не особенно радовать его. Дело в том, что я о необходимости отказаться от пристрастия к табаку говорил ему ни раз, а он пропускал это, как говорят, мимо ушей. И я решил вернуться теперь к этому вопросу, и убедить его в необходимости отказаться от этой пристрасти. Я ему сказал, что дело движется к улучшению состояния легких, но, что, если будет курить, то оно может привести к инвалидности, и тогда – прощай охота. А он с молодых лет был заядлым охотником. А если, мол, он бросит курить, то, по всей вероятности, когда осенью буду в отпуске, мы с ним ещё пойдем на охоту. Он задумался. Я знал, что он курит с 12 лет, и не совсем надеялся, что он решится на отказ от столь укоренившейся привычки.
- Фельдшер сделал всё, что мог он сделать, – решил я продолжить внушение, - а исход зависит от тебя. Если бросишь курить, будешь к лету здоров, а если нет, то вынуждены будем оформить инвалидность, то есть прикованным к постели, лежачим больным, в лучшем случае – ходить с палкой…
Он сидел перед печкой и время от времени подкладывал в неё поленья дров, покашливая и продолжая беседу, а Михаил, то садился на стул у печки, то вставал и прохаживался по комнате, наблюдая за нашей с тестем беседой и временами, смотрел на меня строго, мол, не слишком ли я пугаю старика. Вдруг, очередное полено, вложенное в печку, тесть вытащил и позвал жену.
- Мом! (старушка – ласкательно по джаникскому жаргону армянского языка), - обратился он к жене. – Принеси, пожалуйста, все связки с папиросами и сигаретами.
Я еще достаточно не знал характер тещи. Поэтому меня удивил её слишком серьезный взгляд на своего мужа, видимо догадавшись в замысле его, но, не веря в достаточную их серьёзность. Тёща, тихо посмеиваясь под нос, пошла в спальную, поглядывая несколько раз по пути на меня и на своего мужа с недоверием в серьёзности его намерений. Прежде, чем зайти в спальную, где, видно, находились запасы курева, не отпуская ручку двери, рассказала мне, что тесть заставлял её всегда в магазине вместо сдач брать сигареты или папиросы.
- Накопилось их в запасе очень много, – уточнила она, глядя на меня и опять на мужа, - я принесу, но обратно не отнесу! – предупредила его с хитрой улыбкой, не отпуская пока дерную ручку.
- Неси, неси!.. – повторил тесть.
Продолжая улыбаться, тёща пошла и принесла две довольно большие связки из старых протёртых косынок, в которые раздельно были завернуты сигареты и папиросы разных сортов.
Тесть взял обе связки, сложив их на полу перед печкой, аккуратно и раскрыл и начал одну за другой бросать в печку. Тогда только я понял, почему он последнее полено, вложенное в печку, вытащил обратно: он освобождал в топке печки место для пачек сигарет и папирос.
- Мом! Ты слышишь меня? – обратился тесть к жене, как только бросил в печку последнюю пачку «Беломорканала». – После этого всегда в магазине требовать сдачи, а сигарет и папирос не брать, как бы продавец не настаивал! – наставлял жену, сматывая старые платки, в которые были завёрнуты папиросы и сигареты.
Я наблюдал за работой тестя и радовался, что я в нём не ошибся, рискнув однажды заявить своему отцу в присутствии тестя, что я, иногда с тестем легче нахожу общий язык, чем с ним, и тестя я уважаю и люблю не меньше, чем его.
Когда все пачки были сожжены, тесть взял железную банку с пеплом и окурками и кинул его в мусорное ведро.
За всё это время Михаил с удивлением и улыбкой следил за работой старика. Я ещё раз детально рассказал тестю, тёще и Наде как далее больного лечить и ухаживать за ним, чтобы он не превратился в хроника.
На следующий день мы с Михаилом осмотрели хозяйство тестя и убедились, что к зиме он подготовился заблаговременно и необходимости в чём-то им помочь нет, и в тот же день вернулись в посёлок Черниговский. Ещё через день, побывав у некоторых ближайших родственников, договорились с Вале по телефону, что следующий раз ей позвоню из Мурманска, выехал туда, набрав с собой на всякой сушки: дикие и садовые груши, яблоки, сливы и другие как источники витаминов.
Настроение было озабоченное. В пути до Москвы есть не хотелось, и почти всю дорогу спал на верхней полке купэ, хотя попутчики ни раз предлагали спуститься и составить им компанию в их трапезе.
В Москве время пересадки совпало с дневным временем. Не задолго до этого забальзамированное тело Сталина было помещено в Мавзолей Ленина, и я решил воспользоваться временем ожидания пересадки, и повторно побывать в Мавзолее, чтобы посмотреть и Сталина. Первые дни открытия Мавзолея наплыв посетителей был очень большой, и пускали туда по специальным пропускам, выдаваемым по предприятиям и учреждениям. Я достал пропуск через военную комендатуру Москвы. Там тактично предложили мне, что при посещении Мавзолея надо иметь праздничный внешний вид. Хотя у меня, как и всегда, внешний вид был аккуратный, но я решил почистить хромовые сапоги еще раз, и направился к первому попавшемуся чистильщику обуви. И вот, что поучительное со мной произошло, когда я это делал.
Как только я поставил ногу на подставку для обуви, и чистильщик начал свою «сложную» работу, подошёл и стал недалеко от меня, балагуря сам себе под нос, человек средних лет. Он начал ловко резать куски стекла алмазным стеклорезом в бронзовой оправе, хваля его, обращаясь не ко мне, а к прохожим, но, поглядывая, как мне показалось, и на меня. У нас в поселке стеклорезы были в дефиците, и я ещё, когда отцу строил дом, мечтал иметь хороший стеклорез. Боясь, что до окончания чистки сапог мужчина распродаст стеклорезы или отойдет, и я не приобрету столь желанный и дефицитный инструмент, не снимая ногу с подставки, я спросил его, сколько они стоят. Не помню, какую цену он назвал, но мне показалось не дешево, но попросил две штуки, имея в виду один из них подарить тестю. Тот человек ещё раз ловко повёл стеклорезом по стеклу, которое мягко, беззвучно разделилось на две части, так же как бритвой режут бумагу. Он завернул в бумагу два стеклореза в бронзовой оправе и протянул мне. Обрадованный приобретением столь дефицитного инструмента, положил пакет в карман и заплатил хозяину нужную сумму, а тот, продолжая хвалить свой товар, исчез. А я поспешил в Мавзолей.
Теперь над входом в Мавзолей под фамилией Ленина была написана и фамилия Сталина. Народ двигался быстро, и я старался смотреть на Сталина, так как Ленина я уже видел в прошлое посещение Мавзолея, когда он там лежал один. Теперь, глядя в основном на Сталина, но и поглядывая на Ленина, мне показалось, что тело Сталина в форме генералиссимуса, толще и крупнее тела Ленина, и цвет его лица естественнее, чем цвет лица Ленина. В итоге, мне показалось, будто в мавзолее Сталин значимей, а Ленин отодвинут на второй план.
Но, уважаемый читатель, вернемся к моим покупкам, чтобы о них не забыть... Прибыв в часть, и сразу включившись в службу, и, ездя через день в Мурманск, чтобы звонить Вале в Ереван, о стеклорезах забыл. А вспомнил о них и доставил их по назначению только в период следующего отпуска Отец взял свой стеклорез и куда-то молча отложил, а тесть сразу взял кусок стекла, тщательно протер его тряпкой, как положено, и стеклорезом провёл по нему. Стекло не распалось, а после стеклореза остался лишь белесый след с мелкими царапинами... Мне стало не по себе. Полагая, что тесть делает что-то не так, взял я у него стеклорез, «мастерски» провёл им по стеклу... та же картина. Тесть высказал предположение, что мне продали вместо алмазного стеклореза победитовый. Я был сконфужен, но успокоил себя и тестя, предположив, что тот мужчина один стеклорез дал нормальный, а со вторым смашейничал, и фальшивый попал ему.
Но позже оказалось, что и второй стеклорез, который подарил отцу, оказался таким же «алмазным»... и я со своими подарками отцу и тестю опростоволосился.

ПОМОЩЬ НА РАССТОЯНИИ.
Однако, уважаемый читатель, вернёмся к Вале и Вове, которые были оставлены в Ереване.
При очередном моем телефонном звонке из Мурманска в Ереван Валя сообщила, что обследования закончила, все анализы нормальные и такое её состояние доктора связывают с нервами. Но в процессе обследования обнаружили у неё беременность на пределе допустимого для её прерывания, и сообщила, что решила её сохранить. И, зная её скованно застенчивый характер, и представляя, как ей одной с ребёнком будет трудно в пути, предложил о выезде сообщить, в пути быть смелее: при необходимости обращаться за помощью в поезде – к проводникам, на станциях – к дежурному по станции и в комнату матери и ребёнка. Уверил её, что все эти службы и без дополнительной оплаты обязаны ей с ребёнком оказывать помощь, а за плату тем более помогут, и посоветовал денег на это не жалеть…
На третий день после нашего разговора я получил телеграмму от тёти Айкуш о том, что Валя выехала, указав дату, номер поезда и вагона. О моем намерении прослеживать за её движением в пути и помогать ей ничего я не говорил. В основном ей такая помощь была нужна при пересадке в Москве, ибо к тому времени уже был прямой поезд «Москва-Мурманск».
В день прибытия поезда в Москву я приехал в Мурманск, и примерно после часа указанного времени позвонил в комнату матери и ребенка Ленинградского вокзала, откуда отправлялся поезд в Мурманск. Трубку взяла дежурная медсестра. Ответив на моё приветствие, на мой вопрос, после паузы, видимо, посмотрев журнал, ответила, что женщина Язычьян с ребенком не поступала. Однако, кроме голоса медсестры в трубку, я услышал и плачь Вовы и успокаивающий его голос Вали. Я попросил дежурной не класть трубку, и сказал ей, что они там, у неё на приеме, что я слышу: плач ребенка и голос Вали…
- Как ваша фамилия? – услышал я голос дежурной.
- Язычьян. – Сказал я. – Я не вас спрашиваю, услышал я одновременно голос Валин и медсестры и крикнул дежурной сестре в трубку, - они там!..
- Да, извините! Они здесь, но ещё не оформлены, – ответила дежурная, а потом Вале, – ваш муж звонит, - услышал я её обращение к Вале, - видно, он у вас внимательный...
Я поблагодарил дежурную за внимание, заверил её, что в следующий проезд через Москву обязательно зайду к ней и отблагодарю, спросив её имя, попросил помочь жене в компостировке билета и в посадке её с ребёнком в поезд. После её обещания, что она всё сделает и без благодарения, я попросил передать трубку Вале. По её голосу я почувствовал, что она была приятно удивлена моему неожиданному для неё звонку. Я ещё раз проинструктировал её, подбодрил, и попрощались: до встречи...
В Мурманске встретил её с ребенком в полном их здравии.
Чтобы не оставлять для читателя недомолвок, сообщу, что в следующий мой проезд через Москву я зашёл в комнату матери и ребёнка, как и обещал, но, к моему большому сожалению, мой приход не совпал по графику с дежурством той любезной медсестры. Пакет, предназначенный ей, я оставил её сослуживцам, которые дали слово непременно его передать по назначению, а мне так и не посчастливилось видеть ту любезную медсестру, чтобы кроме обещанного ей презента и поцеловать её в щёку…

КАНДИДАТ В ЧЛЕНЫ КПСС.
В начале лета 1954-го года, в связи с выездом лейтенанта Красюкова, в академию на учёбу, провели досрочные выборы партийного бюро части и его секретарем избрали лейтенанта Агапова
Он сразу проявил себя как энергичный партийный деятель, и старался не только продолжать традиции Красюкова, но и вводить новые формы партийной и комсомольской работы. Возможно, это он делал по указанию сверху, но, тем не менее, собрания, как партийные, так и комсомольские стали проходить больше закрытыми. Участвуя даже только в открытых собраниях, я вскоре убедился, что у Агапова стремление к введению новшеств в партийной работе есть, но нет компетенции умения вести общественную работу. Даже речь его была топорной и несодержательной, чувствовалась ограниченность эрудиции и запаса слов и обилие слов – паразитов, и их неуместные повторения, полное отсутствие логического мышления. Он просто не умел связно разговаривать с людьми.
Принимая участие во всех открытых партийных собраниях, и, видя его огрехи в организации их проведения, я, стараясь не задевать его самолюбие, пытался ему помочь в пределах моих знаний организационной комсомольской работы, в идентичности которых я давно был убежден. Но вскоре я убедился, что он не любит советов, и я постепенно стал реже вмешиваться в его дела. От Красюкова он отличался ещё одной отрицательной чертой – был склонен к спиртному. Я несколько раз, как сосед пытался его убедить в пагубности этого дела для здоровья и для его карьеры вообще и по партийной линии – в особенности. Однако он не толко не прислушивался совета, а пару раз даже пытался меня вовлечь в свою компанию по всякому поводу, но, убедившись, что в этом деле я плохой ему компаньон, он постепенно удалился от меня. Тем не менее, однажды он заявил мне, что пора переходить из комсомола в партию, и предложил мне оформить соответствующие документы.
Мне дали рекомендацию, согласно положению, комитет комсомола бригады, и члены партии части с не менее пяти лет партийного стажа фельдшер лазарета части Михеенко и командир части Руденко.
На открытом партийном собрании первым вопросом повестки дня, как полагалось, обсуждали вопрос о приеме меня кандидатом в члены КПСС. Все выступившие члены партии и беспартийные рекомендовали удовлетворить мою просьбу.
В таком же духе выступил и заместитель командира по политической части майор Камовников, но в отличие от остальных, отметил, что он заметил у меня черты чеховского «фельдшеришки», придав этому эпитету отрицательный оттенок. Меня это задело, и я попросил его уточнить. А он, заявив, что это мелочь, повторно подтвердил своё предложение принять меня в кандидаты.
Тем временем председательствующий командир части Руденко поставил вопрос на голосование. Но, не дав ему осуществить его, я потребовал не проводить голосование, пока товарищ майор не уточнит момент отрицательной черты моего характера, упомянутый им обобщенно. А тот вновь заявил, что «это мелочь и не является препятствием для приёма в кандидаты, тем более, что мы ещё успеем пронаблюдать за ним в период прохождения кандидатского стажа». Тогда я встал и официально заявил, что я в партию себя готовлю давно, и не хочу идти на этот шаг с отрицательной или даже сомнительной характеристикой, не зная конкретного отрицательно характеризующего факта, чтобы в будущем мне его не повторять. Если товарищ майор уточнит свою оговорку и партийное собрание согласится с ним, то я временно отказываюсь от своего заявления до устранения мной этого недостатка…
- Да, это неважно. Вы потом разберетесь между собой, – улыбнулся председательствующий и вновь предложил голосовать.
Я вновь встал, не попросив слова, догадываясь, что имел в виду майор, но хотел, чтобы он сам сказал об этом.
- Извините! Я против такого решения! – решительно заявил я. – Прошу объяснения товарища майора.
Все замолчали в ожидании разрешения недоразумения. Молчал и Агапов, глядя с бордовым лицом то на майора, то на председательствующего командира части, то на меня… Я тут вспомнил лейтенанта Красюкова. Он бы, в отличие от Агапова не остался безучастным в такой ситуации, если бы и не он был председателем собрания. Он бы, безусловно, как секретарь партийного бюро, хотя бы репликой потребовал от любого коммуниста конкретности в своих выступлениях и заявлениях, особенно, если бы они касались отрицательных характеристик или обвинения кого-то и в чём-то.
После небольшой паузы председательствующий Руденко, пожав плечами и выпятив губы трубкой, вопросительно посмотрел на своего заместителя…
- А помните лечение моего сына? – нарушив тишину, спросил меня майор, не вставая, но наклонив и повернув головы в мою сторону.
Тогда я встал с позволения председателя собрания, и рассказал суть дела, обращаясь не к автору кляузы, а к присутствующим.
- Товарищи коммунисты и беспартийные участники собрания! – начал я. – Суть заявления коммуниста Камовникова в следующем. Утром он позвонил мне из дома в посёлке Росляково, что его сын заболел и попросил придти и посмотреть отъезде на Юге, и он дома с ребенком был один. У его сына семи лет оказались признаки острой дизентерии. Я предложил госпитализировать его, учитывая отсутствие дома необходимых условий и постоянного ухода за ним, от чего майор категорически отказался, заявив, что он сам будет смотреть за ребенком. Тогда я ему пообещал передать лекарства с санинструктором, подробно рассказал и написал на бумаге дозировку приема его. По возвращению в лазарет лекарства передал, как и обещал. Вечером около 18 часов – в разгар моего приема больных солдат, он позвонил и потребовал, чтобы я приехал к нему, заявив, что ребенку не лучше. Я уточнил, в чём выражается это «не лучше», и, поняв, что срочности нет, пообещал придти к нему позже, после приёма больных. Он обиделся и повесил трубку. Тогда я позвонил повторно и попросил прощения за «случайный» обрыв связи, не предъявляя ему претензий за его грубое прерывание разговора, и спокойно повторил, что ждут моего приема, в том числе и перевязки ран около полсотни больных, что после их приёма я обязательно к ним приеду или приду. Он заявил» почему я к его ребёнку еду не сразу, а после приёма больных, и вновь повесил трубку. Я ускоренно закончил приём, зашёл к себе домой, взял дикие сушёные груши, привезённые недавно с Юга и около 20-ти часов вечера, пошёл. Выяснилось, что товарищ майор, не имея кулинарных навыков, не соблюдал ни нужную в таких случаях диету и ни порядок приёма лекарств ребёнком. Я вновь ему рассказал, как кормить ребёнка, и, как и когда давать ему лекарство. Объяснил значение компота из сушёных груш, как надо его готовить и давать ребёнку, чтобы крепить его стул. Опять объяснил, что если всё это в течение 2-3-х дней не поможет, придется ребенка госпитализировать, на что майор ничего не ответил, а в последующие дни сам ко мне не обращался, а на мои вопросы о состоянии ребёнка отвечал однозначно: «хорошо». В то же время я видел, что он подходил к аптекарю Михеенко за теми же лекарствами, которые я назначал ребёнку. Это так было? – обратился я к Камовникову и к Михеенко, закончив свой рассказ.
Михеенко согласно кивнул, а майор промолчал. Тогда Председатель собрания вопросительно посмотрел на своего заместителя.
- А к чему были эти груши? Не в порядке ли подхалимажа чтобы искупить свою вину за несвоевременный приезд на вызов? – поерзал майор на стуле, посмотрев на меня с ехидной улыбкой.
- Во-первых, мне не к чему перед вами подхалимничать. Во-вторых, теми грушами, как деликатесом на Севере, мы с женой поделились по кавказской традиции не только с вами, но и со всеми соседями в доме, а вам тем более я посчитал их необходимыми для лечения ребёнка. В-третьих, вы обиделись за то, что я, зная состояние вашего ребенка и зная отсутствие необходимости неотложной помощи ему, не оставил своевременный прием полусотни больных солдат, которым завтра надо на работу и службу. Так, кто же из нас прав? – в завершение уточнения обратился я к председателю собрания.
- Да, ладно! Я это подчеркнул не в порядке претензии, – высказал майор репликой, не вставая.
- Да, нет! Ни ладно, а клевета получается, товарищ майор! – и я обратился к председательствующему и к собранию. – Теперь обсудите и дайте оценку моим действиям, и, если находите в них хоть чего-то отрицательного, то я недостоин приёма кандидатом в члены партии.
- Я же не против, а за принятие Язычьяна кандидатом! – поднял руку майор. – Слишком вы обидчивы, оказывается, товарищ Язычьян, – похлопал он мне по плечу, сидя рядом…
- Я не терплю клеветы, товарищ коммунист Камовников! – отпарировал я ему.
- По-моему, всё ясно! – заявил председательствующий. – Ставлю вопрос не голосование.
Проголосовали за прием меня кандидатом в члены КПСС единогласно.
Когда в парткоме бригады обсуждали решение партийного собрания нашей части, секретарь парткома задал единственный вопрос: «Ну, как у вас складываются отношения с майором Камовниковым?».
- Вполне нормальные, как и раньше, коммунисты части, и мы с майором друг друга поняли, – ответил я.
Видимо или секретарь знал о тех событиях из протокола собрания, или был информирован о них по другим источникам.
- Так и надо! Желаю успехов! – сказал он и, тут же подписав карточку кандидата в члены КПСС, протянул её мне, пожал мне руку и мы с Агаповым ушли.

КОНТР-АДМИРАЛ ХИЖНЯК.
Если не ошибаюсь, это было весной 1955-го года, когда к нам на Северный Военно-морской флот приехал министр обороны СССР Булганин Н.А. с целью ознакомления с положением служб Северного ВМФ. К его приезду у офицеров была большая эйфория в ожидании повышения льгот за службу в условиях Крайнего Севера, в том числе и увеличение добавки северных к зарплате и других. Однако после того, как он уехал, стало известно, что ничего, к лучшему не изменилось. Наоборот, сняли льготу полуторного срока присвоения очередного воинского звания. Якобы он сказал, что здесь в суровых заполярных условиях по сравнению с Югом умственное развитие людей отстает, поэтому, мол, надо этот срок не сокращать, а продлить... но сделал снисхождение, и оставил его таким же, как и для офицеров в средней полосе страны. Зато, якобы много высказал претензий командованию Северным флотом, в связи с чем, собрали партийный актив обсуждения и исправления ситуации. Совещание проходило в конференц-зале Дома Офицеров Североморска.
От партийной организации нашей воинской части были приглашены: командир части капитан Руденко, его заместитель по политической части майор Камовников, секретарь бюро партийной организации лейтенант Агапов и я как молодой коммунист. Мы приехали в дом офицеров города Североморска без Агапова, так как ко времени нашего выезда его в части не оказалось, а дежурный сообщил, что он ещё в обед выехал вместе с лейтенантом Ткачуком, которого вчера приняли кандидатом в члены КПСС. Мы знали, что Агапов записан выступающим от нашей партийной организации, и выработанные коллективно тезисы у него. Поэтому, чтобы садиться в зале вместе, ждали его в вестибюле дома офицеров. Но его долго не было. Уже вот-вот совещание актива должно было начаться…
В вестибюле недалеко от нас стояла тройка старших офицеров в морской форме. В их группе стоял и капитан второго ранга Шуром-Бурум, которого я уже знал, и поклонился ему, а он, отступив от своих собеседников на шаг, поздоровался со мной и стоящими рядом со мной офицерами за руку, и опять вернулся к своим собеседникам.
Вдруг зазвенел первый звонок, приглашающий участников актива в зал, и тут же появился Агапов с папкой в левой руке. Было заметно, что он изрядно выпивший, и, не заметив нас, направился в сторону зала, безуспешно пытаясь выдержать равновесие. Я, заметив Агапова, не успел его окликнуть, как его остановил капитан второго ранга и спросил, куда он пришёл, а тот, силясь не качаться, показал на папку и сказал, что пришёл на актив, где он должен выступить. Тогда майор Камовников, уже тоже заметив его, обратился к капитану второго ранга с просьбой разрешить ему отправить лейтенанта в часть, а папку у него забрать, что и сделал Шурум-Бурум, и попросил Камовникова обсудить поведение Агапова на партийном собрании.
Агапов попытался протестовать, мол, он не пьян, отказывался уходить. Однако когда включился в разговор и командир части, тот, пошатываясь, ушёл. А мы поспешили в зал, так как уже зазвенел третий звонок.
Совещание актива началось с доклада контр-адмирала Хижняка. Несмотря на его небольшую полноту, форма контр-адмирала придавала его высокому росту и статной фигуре особую привлекательность. А когда начал он говорить, то с первых фраз стала заметна высокая грамотность речи и его широкая эрудиция.
Он в докладе кратко осветил международную обстановку в мире и международное положение Советского Союза и, в свете этого, отметил примерный паритет военных сил противоборствующих блоков, конкретно остановился на результатах недавней инспекционной поездки Министра Обороны СССР по кораблям и береговым воинским частям и соединениям Северного Военно-Морского флота. Назвал примеры нарушения воинской дисциплины, раскрывая причины их возникновения. Призвал всех проявлять активность в работе по устранению обнаруженных министром и других недостатков для повышения боеготовности кораблей и береговых строевых и строительных частей, для повышения качества строительства морских и береговых баз флота. Особо отметил важность всемерного укрепления воинской дисциплины, опираясь на строгое соблюдение устава каждой службы для выполнения этих задач. Подчеркнул, что большая ответственность в выполнении этих задач ложится на коммунистов и политработников, независимо от занимаемой ими должности и их звания, всемерно развивая в партийных организациях критику и самокритику.
В прениях выступили многие коммунисты, в том числе и офицеры, и рядовые с кораблей и с береговых частей. Выступил также и наш главный медицинский начальник флота Цыпичев уже в звании генерал майора. Я обратил внимание на то, что, в отличие от его выступлений на совещаниях офицеров медицинской службы, в его выступлении на данном партийном активе ни одно сальное слово не прозвучало, и я понял, что он вольности допускал только при своих коллегах – как бы по-свойски.
Я не был намерен выступать, но ряд фактов ненормального, на мой взгляд, поведения отдельных офицеров и политработников, фактов нездорового отношения между рядовым и командным составами давно меня волновали, но, почему-то, они ни в докладе и ни в выступлениях не прозвучали. Поэтому, как только почувствовал, что прения заканчиваются, как не раз бывало в гражданке и за ещё короткий период моей службы в армии, и автоматически моя правая рука оказалась высоко поднятой над головой, и … контр-адмирал Хижняк пригласил меня на трибуну...
Я шёл на трибуну с волнением и в раздумье, как бы мне не забыть, что я хотел сказать и не потерять канву последовательности, и начал говорить, ещё едва став за трибуну.
«Я в жизни встречал многих военных в разных званиях, среди которых были и мои родственники, и знакомые, с которыми приходилось встречаться, были и случайные встречи, – начал я с волнением. – Они проявляли высокую культуру общения. – После этой фразы моё первоначальное волнение прошло, и я, вздохнув, продолжил. – На военной кафедре института нам говорили о традиционной культуре поведения советского офицера, о его отцовской роли в отношениях к солдатам и к подчиненным любого уровня в служебной иерархии. Все мужчины среди моих предков и близкие служили в армии. Я во время войны не был призван в армию по брони. Но после окончания института я добровольно пожелал пойти на военную службу, надеясь, что я буду среди высококультурных людей. Но на практике, к сожалению, не всё оказалось так, как я представлял. – Зал зашумел, а я продолжил.
Остановлюсь на нескольких фактах.
Первое. Нередко мне приходится ездить с больными солдатами для консультации к узким специалистам то в поселок Роста, то в город Мурманск. В части для этого специального транспорта нет, и часто приходится добираться на попутном транспорте, «голосуя» стоя на трассе. Если в кабине проезжающей машины сидит офицер в звании ниже майора, то машина не останавливается даже при пустом кузове или салоне. Если даже видит он, что солдаты в сопровождении врача, который и «голосует», значит с ним больные солдаты. Если же там сидит майор и выше званием офицер, то чаще остановится и берет солдат. Я задаюсь вопросом, где воинская солидарность и взаимная выручка?
Второе. Молодой солдат отдает честь офицеру или сержанту. А эти старшие по званию, спекулируя положением устава об их праве, если заняты, отвечать младшему по званию кивком головы, не отвечают порой даже таким образом и тогда, когда они ничем не заняты и руки свободны. Ведь отдание чести и ответ на неё является формой выражения взаимного уважения, а не признания власти старшего, и несоблюдение старшим по званию этого исключения является неуважением младшего и злоупотреблением своей властью. После нескольких таких случаев солдат будет стараться избегать выполнения этого важного момента укрепления воинской дисциплины. А иногда попадает за это и на гауптвахту, после чего у него появляется не просто обида и неуважение, а и затаённый протест, и ненависть к данному начальнику, а потом – и вообще ко всему начальству. А кто в этом нарушении устава виновен? Я думаю старший по званию. Однажды один старший офицер в отставке в беседе со мной сказал, что не отдание воинской чести, независимо с чьей стороны, младшего или старшего по званию – признак бескультурья, и подчеркнул, что он всегда, видя идущего ему на встречу любого военного, готовился к отданию или ответу отданной ему чести. А иногда, если он отдавал честь раньше, чем ниже его званием офицер, униженным себя не чувствовал.
Третье. Нередко отдельные офицеры выходят на службу после выпивок накануне и утреннего похмелья. В таком состоянии совершают разборки поведения подчиненных, наказывают их за употребление спиртных напитков, будучи сами в нетрезвом состоянии или в состоянии похмелья. Ведь те наказанные солдаты не глупые люди – они видят состояние своего командира. Пойдёт ли на пользу укрепления дисциплины такое «пресечение» нарушения? Нет! Это лишь вызовет обозление подчиненных против такого командира. А такой подчиненный, став, со временем, выше командира по чину, будет мстить своим подчиненным по принципу барщины.
Четвёртое. Почти каждый старший по званию или по должности офицер или даже маленький командир считает себя вправе унижать младшего по званию или своего подчиненного бранными словами вплоть до нецензурных слов и прямого мата. А знаете, что для восточного человека обругать его матом – самая высокая обида. Ведь по боевому уставу солдат или младший по званию офицер обязан в бою защищать своего командира. В частях же Северного Флота, я заметил, очень много солдат из таких регионов. Будет ли солдат или любой военнослужащий защищать в бою такого начальника после оскорбления себя этим начальником в мирное время? Следует задуматься над этим сегодня, хотя сегодня мы не знаем, когда понадобится такая защита офицера или сержанта.
Я мог бы привести ещё примеры, но, я думаю, и этих примеров достаточно, чтобы глубоко задуматься командному составу любого уровня и в первую очередь коммунистам и заниматься внедрением культуры общения между военнослужащими».
Выступая и одновременно обозревая зал, нашёл своих недавних обидчиков: моего командира, его первого заместителя и героя Советского Союза капитан-лейтенанта – теперь уже друга. Как только я стал говорить об оскорблениях, унижениях и мате, они пристально смотрели на меня с пунцово красными лицами, боясь, видимо, что я назову их фамилии. Но я этого не сделал, а когда я сел на своё место рядом с командиром, он крепко пожал мне руку и одобрил моё выступление, но я не уточнил, за что он его одобрил, то ли за то, что я его не назвал, то ли за его конкретный и деловой характер...
В своем заключительном слове контр-адмирал, комментируя отдельные выступления, предложил всем участникам актива задуматься над замечаниями молодого офицера Язычьяна, сказав, что эти факты действительно имеют место, и, к сожалению, они стали частыми явлениями. В то же время он обратился персонально ко мне словами: «Товарищ Язычьян, вы первоначально были правильного мнения о наших офицерах, безусловно, они спокон веков были и являются элитой культуры не только в армии на флоте, но вообще в стране. Но, к сожалению, те факты, о которых вы сказали, тоже имеют место, хотя и редки. Поэтому не следует разочаровываться, а надо с ними бороться, что, я думаю, вы и делаете как молодой офицер и молодой коммунист. А было бы ещё лучше, если бы вы сегодня называли конкретных нарушителей.
Партийный актив проходил в субботний день. В понедельник у себя в части на заседании партбюро создали комиссию по разбору поведения его секретаря Агапова, куда включили, почему-то и меня, хотя я как кандидат в члены КПСС не имел решающего голоса при принятии партийных решений. При разборе оказалось следующее. В день актива утром Агапов и Ткачук поехали в Мурманск обмывать «историческое» событие в жизни молодого лейтенанта, только что принятого кандидатом в члены КПСС... с известным читателю продолжением.
Вскоре на открытом партийном собрании Агапову объявили строгий выговор с занесением в учетную карточку и освободили от обязанностей секретаря бюро первичной партийной организации части. А ввиду отсутствия в нашей части вакансий, вскоре перевели его в другую часть с понижением в должности. А секретарём партийного бюро, уже не освобождённым согласно новому положению, избрали нашего зубного врача, члена партийного бюро. На том же собрании постановление прошлого партийного собрания о приёме лейтенанта Ткачука кандидатом в члены КПСС отменили, а на очередном комсомольском собрании освободили его и от обязанностей члена комитета комсомола части, объявив ему, строгий выговор с занесением в учетную карточку комсомольца, так как он ещё числился в рядах ВЛКСМ.
Как помнит читатель, к употреблению нецензурных слов и матерщины в разговоре склонны были и офицеры нашей части, в том числе и командир Руденко. Но после партийного актива флота, если ситуация, вызывающая применения привычных для них «внушительных» слов возникала в моём присутствии, то, глядя на меня и замолчав на миг, тужились, пыжились, краснели и задвигали губами без озвучивания мыслей. А если меня рядом не бывало, но знали, что я в штабе, тоже они старались не использовать в своём лексиконе нецензурных слов, а если автоматически, по привычке, произносили их, то тут же добавляли слова: «прошу прощения».

ВНОВЬ КОНФЛИКТ.
Третья рота нашего отдельного строительного батальона стояла далеко от базы части в скалах на расстоянии более 5 километров. Личный состав той роты в монолитной скале высотой до 300 метров рыл громадные скрытые штольни для различных стратегических запасов. Работа у них была тяжелейшая, травм и заболеваний там бывало чаще, чем в других ротах. Поэтому через каждые 2-3 дня мы с младшим врачом части поочерёдно ходили туда на приём больных летом пешком, а зимой на лыжах, захватив с собой санинструктора лазарета. А иногда больных привозили по кружной дороге или, в хорошую погоду, приводили в лазарет пешком по прямой тропе.
Для более надёжного обеспечения медицинской помощью личного состава той роты с первых дней моего прибытия в часть начал подбирать туда серьёзного с хорошей медицинской подготовкой санинструктора. С такой целью при первом же весеннем 1953 года пополнения я выехал на их приём сам. Просмотрев документы и побеседовав с несколькими новобранцами, имеющими медицинское образование любой степени, я отобрал симпатичного среднего роста, стройного атлетического телосложения молодого парня из Украины с незаконченным фельдшерским образованием Крамаренко. (Его фото со мной и в составе всего коллектива лазарета части у меня сохранилась). По моей рекомендации командир части санинструктором той роты назначил его, присвоив ему звание сержанта. Он оказался очень грамотным санинструктором на уровне квалификации фельдшера, серьезным работником и порядочным человеком, и в течение года повысили ему воинское звание до старшего сержанта. Вскоре, убедившись в его способностях обеспечивать фельдшерский прием, я в ту роту ездил редко, ограничиваясь больше частыми консультациями по телефону и лишь иногда – инспекторскими и консультативными поездками. Он был членом комитета комсомола части. Словом, служба у него шла нормально, и к каждому празднику я его обязательно включал в список для поощрения приказом командира по части.
Однако однажды вдруг разгорелся скандал между ним и тем же моим «другом» заместителем командира майором Камовниковым.
В осеннее 1954 или в весеннее 1955 года (не помню) пополнение к нам прибыла группа призывников из сибирских регионов. Часть из них направили в ту роту. Среди них оказались бывшими заключенными. Вскоре они стали часто болеть, и, из-за этого, их больше назначали на лёгкую работу – в охрану объекта. Однажды в личной беседе со мной Крамаренко сообщил, что он подозревает симуляцию этими солдатами повышения у них температуры путём смазывания кожи подмышечной области всякими средствами, в том числе, как он думал, перцем, употреблением крепкого чая, так как он знал, что те, со слов сослуживцев, «чифирят». Одновременно признался, что он хочет параллельно измерять температуру их тела и в паху или в прямой кишке. Я ему объяснил, что такой метод контроля температуры тела не исключается, а он заявил, что это он знает: в училище преподаватели об этом говорили. Разговор с Крамаренко обо всём этом закончился неопределенно.
В тот же период по ночам начали бесследно исчезать сторожевые собаки. Этим стали заниматься органы, но, обнаружив прогрызенность веревок привязи собак, прекратили дело, посчитав, что собаки сами куда-то ушли.
В очередной понедельник после планёрки, на котором, почему-то не было заместителя командира по политической части, а зашёл он туда следом за моим выходом оттуда. Не успел я зайти в лазарет и начать заниматься текущими делами, позвонил мне командир и попросил зайти.
В штабе оказался санинструктор Крамаренко. Мне показалось, что он чем-то озабочен, но я не успел что-либо у него уточнить, как меня пригласили в кабинет командира. Не дожидаясь моего доклада о прибытии, командир предложил мне сесть, и я занял один из стульев у стены против майора в ожидании вопроса.
- Товарищ Язычьян, вы разрешали санинструктору Крамаренко применять скотский метод измерения температуры у солдат? – спросил меня Майор.
Меня удивила такая постановка вопроса. Я подумал: «Неужели я ошибся в порядочности Крамаренко: «Решив конкретно применить этот метод, он прикрывается мной?», и решил попытаться изменить ход беседы.
- Это вопрос в порядке консультации о допустимости применения этого метода для людей или допрос? – с удивлением я посмотрел сначала на Камовникова, а потом – на командира.
- Не уходите, доктор, от ответа! – откинулся на спинку стула майор.
Я мог бы объяснить этому солдафону допустимость применения этого метода измерения температуры тела человека, как и объяснял Крамаренко, но мне хотелось ещё раз проверить степень порядочности санинструктора.
- Позовите его, он в приёмной, точнее его на ваш вопрос никто не ответит, – спокойно предложил я майору. – Хотите, я выйду, если считаете, что в моем присутствии он не признается.
Командир нажал на настольный звонок для приёмной, и тут же в дверях кабинета появился солдат.
- Позовите Крамаренко! – распорядился он.
Как только солдат вышел, зашёл Крамаренко. Он чётко по уставу доложил командиру о прибытии.
- Мне выйти? – обратился я к командиру.
- Нет! – сказал он и обратился к Крамаренко.
- Кто вам разрешил применять скотский метод измерения температуры у солдат? – спросил старшего сержанта командир.
- Товарищ капитан! Нет понятия человеческого или скотского методик измерения температуры. Они идентичны. Я товарищу майору объяснял, но он считает этот, так называемый ректальный метод измерения температуры для солдат не допустим, – чётко ответил Крамаренко.
- Вы с доктором об этом говорили прежде, чем этот метод применить для солдат? – вмешался Камовников.
- Я доктору докладывал о моих подозрениях на симуляцию повышения температуры группой солдат, о различии методик измерения температур у человека и животных в училище не говорили, а применял я этот метод в подозреваемых случаях и до моего доклада старшему лейтенанту об этих солдатах.
- Так, он разрешал вам или нет применять этот метод при измерении температуры у солдат? – встал майор со стула и стал похаживать по кабинету.
Я чуть не вскочил со стула и не оборвал замполита, но сдержал себя, дав ещё одну возможность Крамаренко проявить себя, хотя я уже для себя сделал окончательный вывод о его исключительной порядочности, и достаточной для его уровня медицинской грамотности.
- Я у моего доктора разрешения не спрашивал. Какой я медработник, если каждый свой общепринятый в медицине шаг, тем более – методику измерения температуры буду спрашивать у доктора. Я об этом методе знаю с училища.
- Вы можете идти! – распорядился майор старшему сержанту, опережая командира и нарушая тем самым субординацию, что я замечал и ранее как он спекулирует тем, что он в звании майора на ступеньку выше звания командира.
Я знал историю с задержкой присвоения очередного звания командиру: кадровики никак не могли найти приказ о присвоении ему первого офицерского звания в период его службы в Забайкалье во время войны, и я, несмотря на его хамоватость, ему сочувствовал.
Мне захотелось высказать ещё кое-что майору в присутствии старшего сержанта, но я, резко вставая, повернулся к командиру.
- Разрешите! Товарищ капитан! – подчёркнуто обратился я к нему. – Разрешите сержанту Крамаренко задержаться.
Тем временем Крамаренко на миг остановился, не дожидаясь ответа командира на мою просьбу, и повернулся ко мне в ожидании разъяснений.
Всё, что у меня накипело, возможно, было бы лучше сказать начальству в отсутствии санинструктора, но я в ответ на очередное хамство замполита, решил часть из своего заявления сделать в присутствии уважаемого мной Крамаренко, чтобы он тоже ещё раз убедился в том, что я его уважаю и ему доверяю.
- Сержант Крамаренко задержитесь! – скомандовал командир.
- Товарищ майор! – Обратился я к замполиту. – Надо ли мне отвечать на ваши ранее заданные вопросы и объяснять правильность действий санинструктора Крамаренко или для вас достаточно того, что он ответил?
- Мы потом с вами, – буркнул тот.
- Товарищ капитан, - обратился я к командиру пока сержант стоял в ожидании уточнения командира, уже ему уходить или ещё задержаться, а я продолжил, - я ещё раз подтверждаю, что старший сержант Крамаренко один из наиболее грамотных санинструкторов, и он заслуживает доверия и поощрения за проявляемую им принципиальность и грамотность в работе.
- Учтём! – улыбнулся командир. – Вместе с командиром роты напишите представление. – Можете идти! – кивнул он сержанту, будто поняв достижение мной цели задержания Крамаренко, а тот, отдав честь по уставу, вышел.
- Товарищ капитан! – Я вновь обратился к командиру. – Как мы с вами уже однажды договаривались, чтобы в случае возникновения любых сугубо медицинских вопросов, прежде чем делать это достоянием личного состава, уточнить эти вопросы у меня или у моего начальства, чтобы неуместно и излишне не будоражить личный состав, как случилось в данном случае. А то в части уже идут слухи о том, что якобы после жалобы группы солдат 3 роты замполиту, сержанта Крамаренко разжаловали в младшие сержанты.
- Я никому об этом не говорил! – вскочил со стула вновь севший майор.
- Да, никому вы не говорили, – встал со стула вновь и я, – А самим жалобщикам вы сказали, что об этом безобразии доложите командиру и поговорите со мной. Подчеркиваю, что вы действия санинструктора назвали безобразием и пообещали об этом поговорить и со мной, тем самым окрылили самих симулянтов-безобразников, вместо того, чтобы просто обещать разобраться без своей оценки события, как и полагается любому начальнику, тем более – политработнику. Я вам советую, товарищ майор, руководствоваться этим принципом. И ещё. Согласно известной врачебной этике, если даже профессор, я подчеркиваю – профессор, обнаруживает ошибку врача в методике исследования или лечения больного рядовым врачом, то даже он не только не должен говорить об этом больному, а и своей мимикой не должен показывать это. Но, конечно, обязательно должен высказать коллеге свои сомнения, подчеркиваю – сомнения, а не диктовать, и добиваться разъяснений от доктора при больном или пациенте. А вы, не имея малейшего понятия в медицине, взяли на себя миссию сверх вашей компетенции и тем самым нарушили элементарные требования даже устава службе. – Я имел в виду его только что данное распоряжение старшему сержанту без спроса на это позволения у командира, но оставил это на его совести.
Помполит, повернулся ко мне, видимо, желая ещё что-то сказать, но…
- Товарищ капитан, ко мне есть ещё вопросы? – повернулся я к командиру, который с пунцово красным лицом наблюдал за моим монологом. – Мне надо готовить больных в поликлинику.
- Нет, доктор, идите! – вздохнул командир, налегая грудью на рабочий стол.
Я ушёл. Но, как оказалось, спор ещё не кончился.
Ту группу солдат перевели на обычную работу – в карьер. И однажды утром Крамаренко позвонил мне и доложил, что ночью к нему обратились все трое из той группы и один другой солдат обратились к нему с жалобами на боли в животе и жидкий стул, но, высказав подозрение на новую форму симуляцию, наученный горьким опытом, попросил приехать. При таких случаях и без его просьбы я обязан был сам осмотреть подозреваемых больных.
Я взял фельдшера и старшего санинструктора с пробирками для забора проб на бактериологические исследования, и на машине поехали.
С жалобами на боли в животе оказалось четыре солдата. Из них трое были из той группы «слабых» здоровьем солдат-сибиряков, а один из недавнего пополнения из Литвы. Жалобы последнего в основном были на боли внизу живота, на тошноту и один раз жидкий стул ночью, температура – 37, 2. После тщательного опроса и осмотра у меня не осталось сомнения в том, что у молодого солдата из Литвы острый аппендицит. Уложил его в постель, планируя отправить его в госпиталь, взяли у него, на всякий случай, мазок на дизентерийные палочки.
Те трое после их обращения около 6 часов утра к санинструктору, как и полагается в таких случаях, были им изолированы в отдельной комнате. Он их держал под постоянным наблюдением, а при заявлении ими о потребности в туалет сам их сопровождал. Из сов Крамаренко с момента их изоляции 7 часов до нашего прибытия к 11 часам дня они по несколько раз просились в туалет, но ни у кого из них стула не было, хотя они жаловались на боли в животе и позывы на стул. Температура подмышками была нормальная. Они уже знали, что если она там будет повышена хоть и немного, то санинструктор будет мерить её в прямой кишке. Каждого из трёх в отдельности я опросил и осмотрел тщательным образом. Никаких признаков острой дизентерии я не нашёл. Но всё же для исключения ошибок: «с чем чёрт не шутит, когда ангелы спят», решили взять мазки из прямой кишки. Но, когда «больным» предложили принять для этого соответствующую позу, они запротестовали, требуя дать трубки им, чтобы они сами это сделали, на что я не мог идти. Они категорически отказались, угрожая жалобой. Тогда я пригласил командира роты. В его присутствии повторно объяснил им необходимость обследования для исключения инфекционного заболевания и о степени их ответственность за отказ от обследования, и дополнительно предупредил, что я буду вынужден их отвезти в инфекционный госпиталь, где не только возьмут таким путём мазки, но обязательно посмотрят трубкой. И уточнил, что такое «трубка». Они в лице изменились и начали поглядывать друг на друга. Я понял, что они «сломались». Санинструктор мазки взял у них стерильными стеклянными трубками из прямой кишки, как полагается
Я знал, какую громадную противоэпидемическую работу придётся провести напрасно, если поставить диагноз «дизентерия» необоснованно, даже под вопросом. В то же время понимал и то, чем грозит не своевременная диагностика дизентерии. Я не имел право забыть, как полковник Цыпичев на совещании заставил меня краснеть за «срачку» в гарнизоне, а потом похвалил, хотя я и был уверен, что в данном случае имеет место новая форма симуляции со стороны этих солдат в отместку санинструктору. Но нужна была гарантия, чтобы риск оправдался, и я повторно не попался...
Я попросил командира роты предоставить мне на некоторое время свой кабинет, на что он дал согласие. Двух «больных» оставил в медпункте вместе с Крамаренко, а одного взял с собой в кабинет командира роты. Там ему один на один откровенно рассказал, чем может кончиться, если, во-первых, они больны, но сейчас мы их не посчитаем больными и не изолируем, и, во-вторых, чем может кончиться для них, если мы повезём в госпиталь, и выяснится, что это их очередная симуляция. А то, что мы точно установим, больны они или нет, могут не сомневаться, ибо «трубка» – «ректороманоскоп» покажет точно. А для того, чтобы я решил, как дальше поступить, он должен рассказать честно, что произошло с ним лично ночью. Дал ему слово мужчины и врача, что всё останется между нами, и я сделаю так, чтобы нежелательных для него последствий не было. Он мялся, мыкался, но после повторных объяснений ему всего, наконец, признался…
- Доктор! – помял полусомкнутые кисти одну об другую, глядя на пол между колен. – Вам легко сказать. Вы в тепле. Смотрите больных, даете заключение и таблетки, делаете перевязки, а как нам? В последнюю неделю ежедневно работали в штольне.
- Понос был? – внезапно задал я ему вопрос.
- Нет. Но живот болел.
- Живот или мышцы живота? – опять спросил я, не дав обдумать ответ.
- И то и другое.
- Хорошо! Иди в роту! – распорядился я, и он ушёл.
Вслед ему я сказал: «Впредь, если будет трудно, проси санинструктора, чтобы он помог, а не пытайся его обманывать. Его не обведёшь, он умный и грамотный санинструктор. Он просто санинструктор. Он по образованию фельдшер».
Беседа с остальными двумя, которые побывали у меня по одному, не встречаясь на переходе, проходила примерно в таком же духе. В журнале приёма больных роты против фамилий осмотренных больных указал диагноз «миозит мышц брюшного пресса и хронический колит (под вопросом) и освобождение от тяжелых работ на один день. Больного с подозрением на аппендицит отвезли на той же машине в госпиталь в сопровождении санинструктора лазарета, с ним же отправили в лабораторию и мазки, взятые из прямой кишки «больных» как обследование больного с подозрением на хронический колит, а у литовца – как профилактически. После приёма пищи в обед, на всякий случай, я опросил всех солдат из бригады той тройки сибиряков о состоянии их здоровья. Они все посмеялись и заявили, что у них ничего не болит и ничего не беспокоит. Но профилактически произвели обработку санузлов.
Через четыре дня из санитарно-эпидемиологической лаборатории флота получили ответ об отсутствии в мазках микробов дизентерийной группы и брюшного тифа.
Но всё же история с этим не завершилась. Несколько недель спустя оперы нашли тайный уголок в скалах, где те трое «больных» сибиряков и один из других северян разделывали собак и ели собатятину. Там же обнаружили чайник, в котором варили чифирь, и «кайфовали». Тогда только вспомнили в третьей роте, что иногда на камбузе пропадал чай, и на завтрак чай для личного состава оказывался бледным...
При разбирательстве того случая майор Камовников вновь пытался обвинить санинструктора Крамаренко в том, что он не сумел своевременно выявить склонность трех солдат к наркомании. Я и здесь был вынужден напомнить ему, правда, не во всеуслышанье как тогда, а отдельно, в чьи функции входит выявление подобных фактов среди личного состава воинской части, и кто защищал симулянтов и пытался обвинить санинструктора...
Тогда он промолчал. А я в его подлости окончательно убедился, спустя много лет, о чём напишу позже…

ОТЧАЯННЫЙ ПОСТУПОК НАДИ.
В начале июля 1954-го года Валя была на восьмом месяце беременности со вторым нашим ребёнком. К этому времени я стал Вале больше помогать по дому, но, всё же, на фоне её и без того слабого здоровья трудно было ей справляться с Вовой и другими домашними делами. Переписываясь со старшей сестрой Надей, она невольно, между прочим, сообщила ей, что ждём второго ребёнка, и упомянула о переживаемых ею трудностях.
После последнего её письма прошло чуть больше недели…
В средине июля в середине рабочего дня поступил ко мне в лазарет звонок. Звонивший представившись и уточнив, кто у телефона, спросил: есть ли у меня родственница Хастян Назик Амбарцумовна. Я сначала растерялся. Во-первых, я уже забыл, что по паспорту имя Валиной старшей сестра Назик, и не понял, о ком идёт речь. А потом вспомнил, что её так звала только мать и отец, и встревожился, думая, что с ней что-то случилось.
- Да есть! Что с ней случилось? – спросил я в телефон, удивляясь, почему, вдруг, об этом звонят из КПП?
- Ничего не случилось, но почему вы не выписали ей пропуск предварительно? – возмущённо прозвучал голос дежурного КПП в телефоне.
- А где она? – уже спокойней, но с беспокойством спросил я.
- Где она? У нас она, но пропуска у неё нет, – услышал в телефон, жалеющий её голос мужчины.
- Где у вас?
- Я же сказал, на КПП № 1. Вам надо пойти в комендатуру гарнизона, выписать на неё пропуск и приехать сюда, чтобы мы могли её пропустить к вам.
Я пообещал тут же это сделать, вскочил, чтобы сбегать в комендатуру и по пути забежать домой, и обрадовать Валю, но тут же вновь зазвонил телефон. Подняв трубку, услышал голос коменданта гарнизона Казарашвили. Сначала он прочитал мне мораль, и тут же предложил никуда не ходить и не ехать, а накрыть стол для встречи свояченицы…
Я побежал домой и сообщил Вале о неожиданной новости, а она не поверила услышанной новости, но и радости её не было предела…
Действительно, не прошло и получаса, как Надя была дома. Привёз её сам комендант. Мы тепло поблагодарили его за столь высокое внимание, и предложили остаться, чтобы разделить с нами радость от неожиданного появления дорогой гостьи, но он, пообещав зайти потом, откланялся и ушёл.
Мы поочерёдно обняли и поцеловали Надю, и тут же заметили, что она в лёгкой летней одежде. Но мы удивились этому меньше, чем её риску: одной пуститься в такое далёкое путешествие в такие ей незнакомые места сурового Крайнего Севера, куда и бывавший там ни раз человек не всегда рискнет повторить его ещё раз. Ведь в то время прямого поезда Сочи – Мурманск не было. Надо было делать пересадку в Москве или в Ленинграде. А в этих больших городах она ещё ни разу не бывала. На наши вопросы о перенесенных ею трудностях в пути она рассказывала кратко, как ни однажды бывавший в такой поездке человек. Было заметно, что на фоне её любви к своей младшей сестре эти трудности она преодолела для себя незаметно…
Надя со своим густым южным загаром по сравнению с бледными лицами северян выглядела в диковинку, как арабка, и все соседки завидно восхищались удивительно чудесным её видом. Да и сама она была красивой женщиной с правильными чертами лица, с тонкими и без подправки полулунными бровями, со стройной фигурой и почти до половины бедер пышной каштанового цвета косой.
С приездом к нам Нади Вале стало легче справляться с уходом за Вовой и домашними делами, но негде было гостю разместить в маленькой нашей комнате. В виду отсутствия возможности поставить койку для неё. Она стелила себе постель на полу после того, как мы ложились на свою кровать, и освобождался проход между кроваткой ребёнка, нашей койкой и дверью на выход из комнаты. Только после отъезда лейтенанта Агапова, по решению командира части объединили две соседние комнаты и нам дали эту, уже двухкомнатную квартиру, если то жильё из двух комнатушек без удобств вообще можно называть так. Но, тем не менее, мы стали жить по тем временам относительно комфортно.

НАШ ВТОРОЙ СЫН АРТЮША.
По нашим с Валей расчётам вторые роды у неё должны были произойти в середине августа 1954-го года. И 14-го августа, когда у Вали появились схваткообразные боли в животе, учитывая стремительность первых родов у Вали, повёз её в Мурманск в роддом. Осмотрев её, акушеры-гинекологи посчитали, что у неё скоро начнутся роды, и приняли её в роддом, а я вернулся домой.
Утром следующего дня на мой звонок врачи ответили, что родов ещё не было, и предложили позвонить завтра. А на завтра опять ответили то же самое, но добавили: «Час за часом ждём». Я встревожился затягиванием, казалось бы, начавшихся родов. А после обеда позвонили из роддома, чтобы я приехал и забрал жену… Я почему-то подумал о неладном…
- А что случилось? – тревожным голосом я спросил.
- Она не скоро будет рожать. Вы её рано привезли к нам, - сказал доктор в недовольном тоне.
Я рассказал доктору, как у жены стремительно протекали первые роды, и объяснил, что я не могу рисковать и оставлять её дома, живя далеко от роддома, но пообещал завтра приехать и разобраться.
- А в чем будете разбираться? Вашу жену смотрели три врача. Роды ещё не скоро. Так что приезжайте и забирайте её.
Я сказал, что сегодня уже поздно, не успею, и пообещал приехать завтра.
На следующий день утром вызвал меня к себе командир части.
- Почему вы жену отвезли в роддом и отказываетесь забирать её домой?
Я не знал, что он думал обо мне, и в чём меня подозревал, но меня возмутил сам тон его вопроса и читка мне морали сходу без выяснения обстоятельств, однако, зная его недостаточно высокую тактичность, и, считая, что он, возможно, обо мне судит по ком-то, сдержав себя, ответил ему мягко.
- Товарищ капитан! Я отвез жену рожать, и заберу её, когда она родит! – сказал я спокойно. – Я вчера врачам объяснил, и пообещал сегодня приехать к ним и разобраться. Вы же знаете, товарищ капитан, как стремительно произошли первые роды у моей жены, тем более опасаюсь за вторые. Ведь живём-то мы, на каком расстоянии от роддома?..
- Ладно! Я грешным делом подумал, вы надумали что-то плохое. – Криво улыбнулся командир.
- Товарищ капитан! О чем вы?! – удивился я.
- Ладно. Бери машину и поезжай, разберись.
После обеда на машине командира я прибыл в роддом. Там заведующая роддомом настоятельно требовала, чтобы я забрал жену, ибо, мол, ей до родов ждать и ждать... Они разрешили мне встретиться с Валей. Действительно, по сравнению с тем днём как я привёз её, будто никаких признаков ближайших родов: свободно дышала и разговаривала, бодро ходила. Сама считала, что мы ошиблись со сроком, и просилась домой. Но я, как её, так и коллег обманул, сказав, что я сегодня без транспорта, поэтому приеду завтра с машиной, и уехал. В части командиру доложил, что врачи согласились жену наблюдать ещё сутки, поэтому сегодня не стал её забирать.
На завтра 18-го августа 1954-го года утром я собирался ехать забирать Валю из роддома, но прежде, чем просить у командира машину и выезжать, решил, на всякий случай, позвонить в роддом ещё раз...
- Коллега! Поздравляем вас с сыном! – сообщила мне доктор, как только я представился ей. – Рост 48 сантиметров, вес 3,5 килограмма, - уточнила в телефон коллега, не дожидаясь выражения мной радости и благодарности.
Я уже забыл о своём праве упрекнуть доктора за споры со мной о, якобы ранней доставке жены в роддом, и, не находя более достойных слов благодарности, просто сказал: «Спасибо» и попросил передать привет Вале, и сказать, что скоро приеду. А врач сказала, чтобы я сегодня не приезжал. Но я тут же похвастался командиру, взял у него машину и поехал…
- Всё в порядке? – спросил командир, когда я вернулся и поблагодарил его за машину. – Так, выходит, вы оказались правы? – удивился он, когда я коротко рассказал, как неожиданно, как и в первый раз, у жены роды прошли стремительно.
По краткому рассказу врача, и по детальному пересказу Вали после её выписки из роддома, и вторые роды у Вали произошли не менее стремительно, чем при родах Вовы. Артюшу она чуть не родила в туалете... А происходили они так. В день, когда я Валю привёз в роддом, через некоторое время врачи, осмотрев её, повели в родильную комнату и сказали ей: «Ну что, будем рожать…»
- Какие роды? У меня ещё и схваток не было, – заявила им Валя.
- Ничего! Тужься! Скоро родишь! – советовали и уверяли Валю врачи.
Она тужилась… отдыхала, опять тужилась... но… без результатов.
Собрали консилиум с участием главного акушера-гинеколога…
- Ладно, вставайте! – распорядилась она после осмотра, и отправили её в палату.
Читатель знает, что происходило после этого вплоть до родов. А в день родов, утром дежурная акушерка, готовясь к сдаче дежурства, принесла Вале термометр, чтобы она измерила себе температуру, от чего Валя отказалась, заявив: «Для чего же мне измерять температуру, если сегодня выписываюсь и еду домой?»
- Ничего, что выписываетесь. Всё равно температуру надо мерить, мы должны записывать, с какой температурой вы выписаны, – заявила дежурная.
- Ну, раз так надо, давайте термометр, – взяла Валя термометр и поставила в подмышку.
Не прошло и трёх минут, как Валя почувствовала, что у неё начали отходить воды, и позвала акушерку. А та позвала врача, и началась суматоха. Вале захотелось мочиться, и попросилась в туалет. Акушерка повела её в туалет, подвязав её, на всякий случай, простыней между ног. А по пути в туалет врач увидела, что у Вали начинаются роды, запретила акушерке вести её дальше, и они вместе быстро повели её в родильную комнату... Еле успели её положить на стол, как наш второй сын – Артюша, пыхтя... появился на свет…
Через неделю Валю с Артюшей я привёз домой…
Артюша, в отличие от Вовы, рос как бутуз. Голову самостоятельно держал с первых дней, сосал грудь жадно. В отличие от Вовы, не только не плакал, но даже и не пищал, свободно садился и держался вертикально между двумя приставленными по бокам подушками. Он не плакал и не капризничал, и мы иногда даже забывали о его существовании.
Его тоже рано перевели на искусственное вскармливание, ввиду отсутствия у Вали молока в достаточном количестве. Свой голос он подавал с кратковременными капризами лишь в одном случае: когда в груди матери уже не бывало молока или ложкой скоблили остаток каши с тарелки или в сковородке, а он ещё не наелся.
Как я писал, наш первенец Вова очень плохо ел. Мы надеялись, что с появлением Артюши у него появится «ревностный» аппетит и станет лучше кушать, но наши ожидания не оправдались. Когда мы кормили Артюшу, он не только не тянулся за его кашей, но даже не было видно, что он замечает нашу занятость кормлением Артюши.
Артюша, жадно покушав и наевшись, тут же засыпал в том положении, в каком заканчивал прием пищи, иногда – с ложкой во рту, и спал до времени следующего кормления. Видя его такую, казавшуюся нам инертность, мы иногда подозревали в нем какую-то неполноценность. А когда мы с Валей иногда вслух возвращались к такой нашей озабоченности, Надя сильно обижалась и даже слезилась. Артюшу она полюбила по-особому с первых дней, и ему уделяла больше внимания, не обижая, конечно, и Вову. А такое отношение к Артюше (Артёму) осталось у неё на всю жизнь. Не меньшее значение для этого имело, безусловно, и то, что мы Артюшу назвали именем их старшего с Валей брата – Артёма, на которого Артюша по мере роста всё больше и больше становился похожим...

5000 ПРЕЗЕРВАТИВОВ.
На третий год моей службы на севере, недалеко от места расположения нашей части то ли перевели откуда-то, то ли вновь сформировалась на месте новая механизированная строительная часть. Она была оснащена техникой лучше нашей части, и к тому же офицеры её отдела снабжения оказались контактными, и мне стало несколько легче решать вопросы доставки больных солдат в поликлинику и в госпиталь. Особенно подружились мы с начальником снабжения той части. Не помню его фамилию, но помню, что он был в звании капитана. Он одевался аккуратно, но без шика, в отличие от многих других офицеров нашей и их части, был несколько выше меня ростом, разговорчивый весельчак, юморист-балагур. Часто, когда он собирался на машине ехать куда-либо, звонил мне и спрашивал, не надо ли меня или моих солдат подвезти куда?
Однажды, когда моя жена была ещё в роддоме с нашим вторым сыном, в первой половине дня в очередной раз капитан подъехал на своем крытом грузовике к лазарету и спросил меня: «Надо ли, доктор, кого подвести, я еду в Мурманск». Я собирался в роддом позже, но решил воспользоваться случаем. Доложил командиру, кто остаётся за меня, и мы с капитаном пошли к машине. В кабине рядом с ефрейтором-водителем сидел незнакомый мне майор. Капитан представил меня майору, но тот, протянув мне руку, с места не сдвинулся и себя не назвал. Мне показалось, что на это обратил внимание и капитан, и он поспешно показал мне рукой в крытый кузов. Несколько солдат, которые сидели в кузове на лавочке у кабины водителя, встали и уступили место мне и капитану. Садясь, капитан сказал мне: «Интендант и доктор должны быть ближе к солдатам! А майор – новый заместитель командира по технической части и громче добавил, что он хороший мужик, одновременно, показав мне мизинец не полностью сжатого правого кулака, прикрыв его от солдат приподнятым бортом шинели…
По дороге, когда остановились на КПП, капитан крикнул водителю, что сначала заезжаем в роддом на въезде в город, и я понял, что, хотя майор и старший по званию и должности, но в данной поездке машиной командует капитан.
После того, как я передал Вале передачу, и она показала очередной раз в окно малыша, мы поехали в город. Майор пошёл по своим личным делам, договорившись, где и когда встретимся, а я составил компанию капитану в его поездках по городу. После военного склада заехали в одну из городских аптек. Капитан позвал симпатичную молодую работницу аптеки к краю прилавка и тихо ей шепнул, есть ли у них презервативы. Девушка сделала стеснительную гримасу и под прилавком завернула в бумагу несколько штук, отдающих запахом талька пакетиков, и назвала капитану сумму для оплаты в кассу... Капитан показал девушке, чтобы та подошла ближе, а сам наклонился к ней через прилавок, попросил прощения, и тихо сказал, что ему нужно их 5000, ну, хотя бы – 2000 штук, и оплата перечислением, поэтому надо выписать счет... Девушка запнулась, и лицо её стало пунцово красным. Не понимая, шутит капитан или разыгрывает её. Она растерянно посмотрела капитану в лицо, не решаясь выполнять его просьбу, возмущаться шутке, или смеяться. Не понял юмора капитана и я, потому что он в разговоре о плане покупки презервативов не упоминал. Поэтому, стараясь не выдавать своё удивление, я, стоя в стороне, наблюдал, чем их диалог закончится.
- У нас же солдат много, скоро юбилей части, будет краткосрочное массовое увольнение ребят в город. Мы не хотим создавать проблем для наших докторов, – хитро улыбаясь, косо посмотрел капитан в мою сторону...
Девушка растерялась и пошла вглубь аптеки, а обратно вернулась в сопровождении средних лет женщины, которая ещё на подходе к прилавку, вопросительно улыбаясь и работая бёдрами, искала взглядом загадочного «покупателя не менее двух тысяч презервативов». Наконец, определив по сигналу девушки, кто виновник растерянности молодой работницы аптеки, как можно было догадаться – заведующая аптекой подошла вплотную к широкому прилавку, чуточку наклонилась над ней и заискивающе сказала капитану, бросая время от времени взгляд и в мою сторону, вероятно видя на мне медицинские погоны.
- Извините, товарищ капитан у нас в наличии этого товара сейчас столько нет. А по безналичному расчету мы вообще ими не торгуем. Это вам надо поехать на областную аптечную базу, а она сегодня закрыта на ревизию, – тихо сказала та.
- Да мне сегодня надо! Хотя бы тысячу штук, – умоляюще сказал капитан, почти шёпотом, постукивая пальцами по прилавку.
- Мы можем наскрести до пятисот штук, не больше, а товарный чек можем выписать только до 20 рублей – сочувствуя, таинственно улыбнулась женщина, отрываясь от прилавка.
- Во-первых, этого мне мало, а во-вторых, как я отчитаюсь? – рассуждал капитан вслух, всё больше тряся кистью и сильнее стуча пальцами по прилавку. – На одну дату и на один вид товара примут только один чек.
Тем временем, как ни старались и капитан и работница аптеки говорить тихо о таком таинственном и «непристойном» в то время товаре, всё же часть посетителей аптеки усекли, о каком предмете, а главное – о каком потребном его количестве идет речь, обратили на нас – покупателей этого интимного товара.
- Ладно! Упакуйте, сколько есть! – махнул рукой капитан. – Только на каждый день выписывайте по одному чеку, а я в конце недели приеду, и их заберу.
Работники аптеки собрали все свои запасы презервативов, снимая их и с витрины прилавка, и начали упаковывать. А та молодая девочка, которая вызывала с глубины аптеки заведующую, продолжала торговать. Но она вдруг какому-то молодому матросу тихо «инкогнито» повторила, что их больше нет, не называя, чего нет, а, отвечая парню, кивала головой в сторону капитана, которому заканчивали упаковывать «таинственные» предметы, обеспечивающие безопасность при интимной близости мужчин и женщин...
Капитан, видимо заметил мимическую беседу матроса с работницей аптеки, и, развернув не полностью завернутый угол пакета, вытащил из неё несколько штук и кинул на прилавок между девочкой и матросом, а матрос кинул зеленоватую бумажную трёшку, то ли капитану, то ли девушке, и исчез. Капитан отодвинул её девушке, за покупку расплатился, обвязанный пакет с таинственным товаром отдал ефрейтору, взял один на сегодня товарный чек, договорился с заведующей аптекой об остальных чеках в конце недели и мы ушли.
Только когда мы вернулись к машине, на мой вопрос капитан ответил, что презервативы ему нужны для подводных взрывных работ…
- Я же не могу, доктор, каждому объяснять, что мы под водой в скале производим взрывные работы...

РАСКРЕПОЩЕНИЕ.
Ещё в начале службы, через некоторое время после избрания меня членом комитета ВЛКСМ части, я был назначен пропагандистом политучёбы одной из групп первой роты. В первое время солдаты и сержанты молча слушали мои лекции и беседы и расходились, не задавая вопросов и не вступая в дискуссии. А осенью 1954 года, когда начался новый учебный год в сети политпросвещения, я обратил внимание на то, что слушатели, в основном рядовой состав, почти ни одну мысль не давали мне завершить до конца без того, чтобы не засыпать меня вопросами. Высказывали своё несогласие с тем или другим излагаемым мной принципом политики партии и правительства. Слушатели кружка получали от родных письма, где те сообщали о фактах установления новых видов налогов и повышения их старых размеров. Больше всего высказывали своё несогласие с принципами наложения налогов за доходы из приусадебного участка. Мне это было знакомо ещё со студенческих лет, когда я видел, как моя мама ночами, чтобы соседи и налоговики не видели, вырубала садовые деревья, которые плодоносили лишь через год, а налоги надо было за них платить и в тот год, когда они не плодоносили. А если бы налоговики узнавали об уничтожении деревьев, то взыскивали штраф, или налог всё равно накладывали с учётом уничтоженных деревьев. Я пытался объяснять, что, если эти факты и имеют место в отдельных местах, то они являются нарушением закона местными властями, и надо, мол, написать своим родственникам, чтобы те по поводу этих фактах обращались в вышестоящие инстанции. Но многие парировали мне с иронией о последствиях таких обращений.
- Товарищ старший лейтенант! Вы или притворяетесь, что всё это не видите, или живёте в другом мире, - наиболее смелые из них заявляли мне. – Разве не знаете, что куда бы вы ни писали, ваше письмо придет на разбор к тем же местным властям, на которых вы жалуетесь, а те отпишутся, да ещё и обвинят вас в клевете в их адрес.
Я сам ни раз испытывал в своей жизни подобные факты, о которых говорили слушатели, но я им доказывал, что времена изменились, что, хотя во многих местах нарушаются законы, но надо быть настойчивым и добиваться справедливости, что, мол, без этого мы не наведём в стране порядок. Надо воспользоваться тем, что партия пытается восстановить ленинские принципы демократии…
После таких занятий, как правило, большинство слушателей оставалось при своём мнении, а я надеялся, что хотя бы часть из них меня поняла...
Особенно мне бывало трудно в беседах с непосредственными подчиненными по лазарету, которые, улучив любую минуту в процессе работы в течение дня, задавали вопросы и приводили незыблемые факты разрушительных на их взгляд действий руководства страны и на местах их жительства. Особенно запомнился мне рядовой санинструктор лазарета молодой солдат Владимир Фролов из Рязанской области. Он рассказал, как председатель одного из колхозов их района не подчинился директиве области и района: не все поля, предназначенные под ячмень и рожь, засеял кукурузой, за что его сняли с должности. А в соседнем колхозе председатель подчинился, и сделал так, как требовали сверху. В результате, во втором колхозе кукуруза до осени не поспела, и колхозники вынуждены были её косить хотя бы на силос. Председателя того колхоза тоже сняли. Но его сняли за то, что он не сумел организовать прополку кукурузы вовремя, и она заглохла в сорняке, не успев созреть. В итоге, и тот и другой колхоз остались не только без зерна, но без корма для скота. Для спасения вынуждены были приобретать корм, где могли, а колхозники – ездить за хлебом и сливочным маслом в областной центр или в Москву. Да и там не всегда и не всё удавалось достать, ибо «глупость-то делается везде», подчеркнул он и уточнил, что колхозники первого колхоза оказались, все же, в лучшем положении, чем колхозники второго колхоза, так как они, всё же, не все посевные площади, предусмотренные под ячмень и рожь, использовали под посевы кукурузы…
Я пытался не уходить от споров, как со слушателями кружка, так и с неплановыми одиночными собеседниками. Соглашаясь в душе со многими доводами собеседников, выражал надежду на то, что при появившейся в последние годы для людей возможности свободно высказывать своё мнение, в каждом отдельном случае головотяпства в отдельных местах партия разберется, и постепенно сумеем навести в стране порядок. Доказывая преимущество возможности свободно высказывать своё мнение, вспоминал и приводил слушателям кружка и собеседникам слова заведующего кафедрой Марксизма-Ленинизма института Новака о значении критики и самокритики в жизни общества, которые, примерно, звучали так: «Критика и самокритика – мощное оружие партии в укреплении дисциплины, мощные движущие силы общества. Мы должны в своей деятельности всегда ими пользоваться, поддать им как «ежом под череп» бюрократу».
Приводя эти слова, я доказывал слушателям и собеседникам, что каждый из нас должен быть не только сам добросовестным в труде и службе, но и быть требовательным к подчинённым и к каждому члену общества, независимо от занимаемой должности, что лишь тогда мы можем избегать многих ошибок, и достичь больших успехов.
Признаюсь, вспоминая каждый раз своё прошлое, я убеждаюсь, что, если в Сталинские времена за критику власти в низах каждый из нас мог быть оклеветанным низами перед государственной властью и угодить за решетку и в Сибирь, то мог быть и замеченным в верхах и поощренным ими большим доверием. А в последующие эпохи, начиная от Хрущева, и кончая до наших дней, за критику любой инстанции можешь быть подвергнутым моральным репрессиям: попасть в лучшем случае – в немилость, а как правило – в изгои или в психушку, быть тайно уничтоженным или загнанным в никуда как неугодный местным властям элемент, оставаться для общества ненужным и неизвестным, как для низов, так и для верхов. Но и без борьбы наша страна может быть разрушена независимо от того, какая у нас будет экономическая и социальная систем. Только активность каждого из нас в этой борьбе может сохранить её единство и стабильность...
Как видите, читатель, будучи в своё время воспитанным комсомолом в духе Павки Корчагина, я до сих пор продолжаю считать, что каждый из нас должен вести борьбу со злом на всех уровнях жизни, если мы не хотим, чтобы оно стало правилом жизни.
Возможно, уважаемый читатель заподозрил меня в неискренности и в проявлении лицемерия в своё время и теперь. Но я, и тогда, и в последующие годы, и сейчас считаю, что государственная власть должна создать условия борьба мнений людей не для конфронтации граждан страны, разделяя их на сословия и классы, а для исключения ошибок в обществе, или, хотя бы для доведения их до минимума. А для ведения этой борьбы каждый человек с активной позицией в обществе должен иметь равную возможность и равные права высказывать своё мнение по любому вопросу жизнеустройства и развития страны, не зависимо от своего материального положения, политических взглядов и партийной принадлежности. У него должна быть гарантия на то, что его не подвергнут за инакомыслие репрессии, какую бы мысль он не высказал в кулуарах, на публике, с трибуны или в прессе. Тогда только страна может считаться демократической, и гарантированной от волюнтаризма одного или группы лидеров, пусть и не глупых...
К сожалению, часто подобному «безумству храбрых» верха пели и поют славу, забывая о них, выбрасывая на обочину или сдавая их в утиль за ненадобностью как изношенную вещь.

СИЛЫ ОРГАНИЗМА НЕ БЕСПРЕДЕЛЬНЫ.
Беспрерывные бессонные дни и ночи в течение почти двух лет после рождения Вовы, и постоянное недоедание, вследствие отсутствия аппетита на непривычном для неё Севере привели к резкому ослаблению её здоровья. Она резко похудела, стала нервозная, попала в так называемый замкнутый круг комплекса патологических признаков заболеваний. Несмотря на моё настояние, от медицинских обследований она долго отказывалась, но однажды согласилась хотя бы на рентгенографию лёгких…
Обнаружили подозрительный на туберкулёз очаг в лёгких, и тут же начали лечение препаратами «ПАСК», «Фтивазид». Лечение ими в течение месяца с лишним радикального улучшения не дало. Тогда дополнительно назначили стрептомицин, но в то время он в аптеках был дефицитом, а из базы флота для членов семей офицеров отпускали по разрешению начальника медицинской службы флота, и я вынужден был обратиться к своему начальнику Цыпичеву, которому к тому времени уже присвоили звание генерал-майора.
- Ты что! Больше месяца молчишь, а теперь – звонишь, а не приезжаешь! – добавил он свой, уже привычный для нас «благородный» нейтральный мат. – Немедленно сделай курортную карту и приезжай за лекарством и путевкой. – Потом, после паузы, - курортной карты не надо… возьми заключение рентгенолога и паспорт жены и приезжай завтра же. Давай! До завтра. Жду, – заключил он и… пока я подавил комок в горле, чтобы благодарить его, пошёл зуммер…
Я еще раз убедился, что у Василия Ивановича, человека с гигантской фигурой и с необычной грубоватой на слух лексикой скрывается высокая благороднейшая душа.
Во второй половине следующего дня я был у генерала Цыпичева. Получил путевку в туберкулезный санаторий Военно-Морского Флота СССР в городе Ялте с продолжительностью в два месяца, получил стрептомицин для амбулаторного лечения до поступления в санаторий, и вернулся домой.
Во второй половине апреля 1955-го года мы со всей семьей и с Надей выехали на Юг к Валиным родителям. Надя с детьми осталась у родителей, а мы с Валей самолетом полетели в Симферополь. Оттуда я Валю отправил в Ялту на такси, а сам поехал на поезде в Мурманск…
По пути в Москве посетил Управление кадрами медицинской службы Министерства Военно-Морского флота СССР и по предложению инспектора оставил заявление о направлении меня на специализацию по глазным болезням.
Через неделю я позвонил в Ялту начальнику санатория. Он выругал меня как врача и других моих коллег за то, что Валю с таким диагнозом в начальной стадии процесса направили в санаторий для больных с открытой формой туберкулеза лёгких. Я был в отчаянии от опасности дополнительного контакта и ухудшения и без того ненормального состояния её здоровья, и попросил начальника санатория как коллегу предпринять необходимые меры. А тот, упрекнув меня за то, что я его прошу о таких банальных вещах, которые входят в его обязанности, сообщил, что они выделили для Вали изолированную от других больных палату и стол, но, как он сказал, где гарантия. Я, почему-то, понял его намек по-своему, и заявил, что он может быть спокойным, что гарантия будет обеспечена. Я до сих пор не знаю, что он имел в виду, упоминая о гарантии, и как он понял моё заявление об обеспечении этой гарантии, но Валя двухмесячный курс лечения прошла полностью. Она регулярно информировала меня в письмах о ходе своего лечения, и о том, что она в санатории единственная больная с неоткрытой формой туберкулёза лёгких, подтвердила, что её поместили в палату с отдельным ходом и отдельный стол в столовой. Но я, всё же, в тревоге…
ХОЗРАСЧЁТ В АРМИИ И УВОЛЬНЕНИЕ В ЗАПАС.
Не прошло и двух месяцев моего одиночества в период санаторного лечения Вали, как родился приказ Министра Обороны СССР о переводе строительных воинских частей на хозрасчет, на основании которого в корне изменялся статус солдат строительных частей армии.
До этого приказа не зависимо от качества несения солдатом службы, объёма и качества выполненных работ срок службы шёл по календарю. Даже – дни нахождения солдата на гауптвахте, кроме заключения по суду, шли в срок службы, а материально в любом случае солдат не страдал. Теперь же рядовому военнослужащему срочной службы начислялась заработная плата в зависимости от выполнения им нормы и качества выполненной работы. Из этой заработанной суммы вычиталась стоимость определенных бытовых услуг за время службы (точно не помню, за какие и сколько), а оставшаяся сумма перечислялась на его личную накопительную сберкнижку, которая ему вручалась в день увольнения. Причём, из заработка высчитывался материальный ущерб, нанесенный части по его вине, и стоимость затрат на дополнительные расходы части, в том числе и расходы за время нахождения солдата на гауптвахте.
Штаты медицинского персонала части сократили. Самого лазарета не стало. Из медицинских работников в части остались: фельдшер капитан Михеенко, ведающий одновременно аптекой; зубной врач и санинструктор. Меня вывели за штат, но, хотя я уже не был обязан нести службу, но вечерами приходил на приём больных солдат.
На первом же приёме я обратил внимание на то, что после объявлении приказа по ротам морально-психологическое состояние солдат в корне изменился. На второй день после объявления приказа вечерний приём к врачу пришли только 10-15 солдат, вместо 50 – 70, которые записывались на приём ежедневно до приказа. Сразу исчезли скандалы и споры об освобождении от вахт и работ даже с царапинами и насморком без температуры, которые происходили между медработниками и солдатами до этого приказа постоянно. Теперь никто из числа больных, ни только не настаивал на освобождение от работ и служб, а наоборот, если при данном заболевании или травме положено было освобождение, чтобы лечение шло без осложнений, то солдаты требовали, чтобы им не писали освобождение, «гарантировали» медиков, что будут работать так, чтобы не было осложнений. Они лишь просили быстрее их осмотреть и перевязать рану или оказать ту или другую помощь, чтобы они успели за вечер сделать личные дела, побыть в кино и отдохнуть к завтрашнему рабочему дню…
Я пришёл к окончательному выводу, что в условиях введения хозрасчёта в строительных воинских частях в корне изменилась психология солдат и морально-психологическая обстановка в строительных воинских частях.
В конце срока лечения Вали в санатории, в управлении медицинских кадров флота предложили мне должность, как тогда мне сказали, врача Новой Земли, и объяснили, что эта должность очень перспективная в смысле роста карьеры: «сейчас должность подполковника, а потом – будет рост...». Предложение по степени доверия мне, романтичности и экзотичности было заманчиво, но я знал, что после санаторного лечения Вали должна состояться ВВК (военно-врачебная комиссия) для решения вопроса возможного места моей службы, исходя из состояния её здоровья. Поэтому я воздержался от дачи согласия на данную должность до вывода этой комиссии, а вскоре получил заключение ВВК о невозможности проживания Вали на базах Северного Военно-Морского флота, расположенных на островах Северного Ледовитого океана. А в береговых частях Северного флота вакантных должностей не было. Я подал рапорт и просил о переводе меня на любую должность в других военных округах любых родов войск, включая Черноморский и Балтийский Военно-морские флоты, и я был включён в резерв…
В конце сентября того же года получил ответ о невозможности перевода меня в другие флоты и военные округа, в связи с отсутствием вакансий, и было добавлено, что при моём согласии может быть решен вопрос об увольнении меня в запас. На это я дал согласие, и попал в число первого сокращения личного состава наших Вооруженных сил на 320 тысяч человек. Но до издания приказа по флоту пришла мне именная путевка на специализацию по глазным болезням на базе Ленинградской Военно-медицинской академии. В отделе кадров предложили пройти специализацию и потом решить вопрос увольнения в запас, но я, расстроенный здоровьем Вали и неопределенностью перспективы, в состоянии эмоциональных переживаний, не имея житейского опыта, отказался от той путевки. А теперь думаю, правильно ли поступил я тогда, хотя о том, что свершилось, я всегда старался не переживать…
До практического решения вопроса о переводе на другую службу или увольнение было ещё далеко. К тому же оказалось, что уже подходил к концу мой годичный срок кандидатского партийного стажа, и если я сейчас не вступлю в партию, то этот стаж автоматически теряется, и на новом месте работы я должен буду вновь пройти годовой кандидатский стаж чтобы вступить в ряды членов КПСС. Из партийной комиссии политотдела поступило распоряжение срочно решить вопрос моей партийности до увольнения в запас или перевода в другую воинскую часть.
Несмотря на реорганизацию части, сослуживцы, знающие меня, были на месте, и мне без трудностей удалось собрать рекомендации, состоялось партийное собрание, где единогласно приняли меня в ряды членов КПСС. На заседании парткомиссии, на моё удивление, председатель задал единственный вопрос: как сложились у меня отношения с героем советского союза и майором Камовниковым, на что я ответил: «Самые дружеские!»… и председательствующий тут же подписал билет члена КПСС, пожал мне руку и пожелал успехов, где бы я в будущем не трудился. Приняв билет, поблагодарил председателя, поклонился всем членам комиссии и ушёл…
Вскоре на основании Постановления Совета Министров СССР родился первый приказ о сокращении личного состава Вооруженных Сил СССР на 320 тысяч человек, в число которых попал и я…
После глубокого двухнедельного медицинского исследования в условиях госпиталя я получил положенные документы для увольнения в запас…
Вспоминая изменение психологии солдат строительных частей после введения их на условия хозрасчёта и, анализируя теперь хронологию изменения социально-экономических отношений в стране после тех лет до настоящей хотя и половинчатой рыночной системы, думаю, что, если бы то, что тогда сделали в строительных частях сделали своевременно и во всех экономических структурах страны, то страна бы, я думаю, не распалась…

АДАПТАЦИЯ.
Я прибыл в станицу Дагестанскую тогда ещё не Майкопского как сейчас, а Апшеронского района Краснодарского края к родителям Вали в средине октября 1955 года. Валя выглядела после санатория значительно бодрее, чем до лечения. Дети хорошенькие, упитанные, чисто одетые, весёлые, лепетали во всю, выговаривая целые предложения, встретили меня как давно знакомого, что я отнёс это за счёт Валиного, её сестры Нади и родителей правильного воспитания.
Чтобы в первое время быть недалеко от семьи, для устройства на работу я обратился в отдел здравоохранения Адыгейского облисполкома и попросил, чтобы предоставили работу в Майкопе, но заведующий Годизов заявив, что в городе нет вакансий, предложил якобы единственно свободную должность ординатора в Хатажукаевской районной больнице Шовгеновского района. Я по своей неопытности в трудоустройстве на гражданке подумал, что раз больница называется районной, то она солидное лечебное учреждение, и согласился, а оказалось, что на семь штатных должностей было всего два врача, в том числе главный врач по специальности гинеколог, исполняющая обязанности и хирург. Сначала я выполнял функции и терапевта, и хирурга, и окулиста, и ЛОР, и по другим профилям в пределах своих знаний. Затем гинеколога перевели главным врачом родильного дома в райцентре, и нас осталось два врача. Меня назначили главным врачом. Работать приходилось практически день и ночь, выполняя оказание и плановой и неотложной медицинской помощи по всем специальностям, ибо второй врач был преклонного возраста и, как говорят, чисто терапевтического профиля специалист.
При такой нагрузке, несмотря на мой самоотвод, на очередном отчётно-выборном партийном собрании меня избрали секретарем территориальной первичной партийной организации. И вновь приходилось, кроме основной работы, массу времени тратить на общественную работу.
О событиях этого периода я напишу отдельную книгу позже, если успею, но описание одного эпизода, который произошел за тот период, откладывать не могу.
Будучи секретарем первичной партийной организации, принимал участие почти во всех партийных мероприятиях районного масштаба, в том числе и связанных с докладом Н.С. Хрущева о культе личности Сталина.
Я замечал, что формально все коммунисты нашей партийной организации одобряли доклад Хрущева однозначно, хотя чувствовалось, что многие из них, как и я, в душе не верили, что Сталин всё, в чём его обвинял Хрущёв, делал сознательно во вред интересам государства, создание которого он лелеял вместе с остальными лидерами революции. А вскоре я стал свидетелем события, которое меня убедило в том, что докладу Хрущева были особо рады те, кто в своё время действительно вредили социалистическому государству и были за это осуждены и репрессированы заслужено.
Так, в начале марта 1956 года я ехал к родителям из аула Хатажукай в поселок Черниговский. На станции Апшеронской в ожидании «Кукушки» встретил нескольких моих односельчан, с которыми разговорились на самую в то время злободневную тему. Многие собеседники к разоблачению культа личности относились неоднозначно, в том числе к варварскому отношению к памятникам и символам времён жизни Сталина. В частности, указывали на вандализм по отношению к историческим памятникам. Среди собеседников был на год или два моложе меня Крбашян Аршак, отец которого Диран во время немцев был одним из ярых полицаев, а мать Шохак тогда же добровольно выдала немцам советскую подпольщицу, которую гестаповцы публично повесили в станице Самурской. После освобождения района от оккупации они – муж и жена Крбашяны получили 10 и 8 лет тюрьмы соответственно, а сам Аршак в те же годы был осуждён на пять лет за убийство колхозного племенного быка-производителя. И вот этот Аршак, ругая Сталина трехэтажным матом, горделиво громогласно на весь зал ожидания цинично, бравируя своим «геройством», хвастался, что недавно, отвозя на машине памятник Сталину на свалку, «размозжил его голову кувалдой и помочился на обломках его морды».
Можешь ли, уважаемый читатель, представить себе, как я ненавидел этого отрока прямых вчерашних врагов моей страны раньше, и как мне хотелось в ту минуту дать ему по морде? Ведь мои прямые предки проливали свою кровь, защищая эту же страну от того же врага в период двух эпох: Царского режима и Советской власти? А этот отрок врагов моей Родины, глумясь над памятником человеку, с чьим именем мои братья, другие родственники и друзья проливали кровь за Родину, глумился, по существу, над ними и над памятью погибших в борьбе с врагом.
Я тогда понял, кто больше всего радовался этому «разоблачению культа личности», сколько и кому это громкое разоблачение культа Сталина принесло пользы и сколько вреда для страны?..
К сожалению, и я тогда, в основном поддался общему течению, хотя никак не мог верить тому, что во всех искажениях партийных принципов виноват один человек. Меня всё время терзала мысль об отсутствии логики в документах о культе личности. Так, например: в документе осуждался Сталин в том, будто, он государственного масштаба важные решения принимал единолично, не считаясь с мнением других членов политбюро и полководцев. Но, в то же время, я думал, если по его единолично принятому, вопреки мнению оппонентов, решению достигалась победа на трудовых и боевых фронтах, то почему заслуги в этих победах приписывались в докладе не Сталину, а другим лицам. То есть, тем, вопреки мнению которых эти победы одержаны. Больше того: получается, будто, над фашистской Германией мы одержали победу вопреки его – Сталина ошибочному руководству. Наконец, если лидеры антигитлеровской коалиции, признали важнейшую роль Советского Союза и Сталина в войне против фашизма, то почему руководство страны охаивает его, перечёркивая и заслуги его? И больше того, судя по оценкам некоторых наших новоявленных горе политиков, получалось и получается так, будто наш народ победил фашизм, несмотря на то, что Сталин мешал ему это сделать? Я в своих частых размышлениях, и в беседах с доверенными лицами задавал и задаю себе и собеседникам эти вопросы, но ответа не находил и не нахожу. Не знал я тогда ещё и то, что много будет в партии ещё культов, но они, в отличие от Иосифа Сталина, становясь культами, так и не станут ЛИЧНОСТЬЮ... и ничего кроме вреда стране не принесут...
Но что я мог тому злобному отроку Крбашянов тогда сделать кроме, как презреть его и ему подобных шкурников, жалея, что после короткой отсидки в местах не столь отдаленных они вновь на свободе и готовы в удобный момент вредить стране, в чём они будут в силе...
Однако вернемся к основной теме. Я и ранее общался с людьми адыгейской национальности. Я знал об их особом гостеприимстве, об их привязанности к общечеловеческим и своим сугубо национальным традициям, об их порядочности и дружелюбию, если, конечно, и ты к ним относишься также. Я и на этот раз – в период работы среди них в течение короткого времени убедился в этом. Но, как и среди любого народа, есть и непорядочные единицы. Говорят, одна паршивая овца портит стадо. Но, если эту поговорку можно применить к людям, то это, я бы сказал, не относится к адыгейцам. Как я убедился, они умеют «вылечить» того «хромого овца», кто своим поведением позорит свой народ... Но об этом – в отдельной книге...
В августе 1956 приказом заведующего Краснодарским краевым отделом здравоохранения Промского Михаила Степановича я был переведен на работу в город Туапсе, где обосновался вместе с семьей и работал на различных должностях, о чём расскажу в следующих не менее интересных книгах.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА
В период Хрущёвской оттепели вышло новое положение о порядке ведения учёта офицерского личного состава, согласно которому офицеров, как находящихся на военной службе, так и в запасе на учёте в военкоматах соответствующие службы были обязаны знакомить под роспись со всеми записями в их личном деле. И вот, меня в Туапсе меня вызвали в военкомат для ознакомления меня с моим личным делом офицера запаса. Там лежал второй экземпляр представления меня к присвоению очередного звания за подписью командира части 99020 Руденко и его заместителя по политической части майора Камовникова. Я не сомневаюсь, что его проект подготовил последний из них. Там было написано, будто я в период службы ни раз выражал своё нежелание, служить в рядах Советской Армии, а моего заявления о переводе меня из Кубанского медицинского института в Военно-медицинскую академию с дополнением о моём желании служить в армии после окончания института там не оказалось... Тогда только поняв о чистоплотности того майора, по предложению начальника отдела военкомата по личному составу я написал об этом жалобу. Однако изменилось лишь то, что очередное звание, хоть и уже на гражданке, но присвоили.
Отсюда, уважаемый читатель, можете сделать вывод о том, что мешает, а что способствует своевременному росту по службе в армии... Да, что – в армии? Я в последующем ни раз убеждался, что везде так!!!.. Но своим принципам я не изменял никогда…
Я, всё же, благодарен своим тогдашним коллегам и руководству медицинской службы и командованию Северного Военно-Морского флота за то, что они мои деловые качества оценивали объективно. Иначе они бы при сокращении численности личного состава Советской Армии в 1955 году не предлагали мне высокую должность начальника медицинской службы Новой Земли, от которого я не отказывался. Однако к тому времени в управление отдела кадров прибыло заключение ВВК о том, что Вале по состоянию её здоровья противопоказано проживание на островах Северного Ледовитого океана. А ехать туда без семьи я не рискнул. Хотя я понимал, что служение Родине – обязанность в первую очередь, но я считал, что это – в крайних случаях, а без такой ситуации на первое место я ставил и ставлю семью. Именно поэтому тогда я и выбрал интересы семьи…
Язычьян С.А. г. Туапсе 2006г
При перепечатывании текста или части его, а также при использовании содержания в других целях, ссылка на автора обязательна. Контакты: домашний – 88616726938, электронный – sidrak26@mail.ru
* * * * *