СМЕРТЬ АЦЕРНА

(Поэмка по мотивам картины Вильгельма Леопольского)

Здесь Ацерн ещё не умер,
Ещё вглядывается в свой ум.
И темна его комната.
Он жизнь узнал такой -

Теперь мрачной и безрадостной.
Он даже книг не складывает
Аккуратно на стеллаж.
И всё в другом ракурсе.

Он книжку кладёт под голову,
Неэрудированный и негордый.
Он мудр, но теперь - для смерти.

Во всём пространстве комнаты
Свет играет
Только лоб содержащей рукой.
И лишь на лбу, как на куполе,
Преодолена мрачность.

В правом комнатном углу
Высветлена колонна, -
Столп и основа лучшего, -
Что из смерти, как из лона,
Растёт необманно, неложно.

И луч света слева,
На стене последнего приюта,
Тоже не молчит, гласит:
«И камни возопиют» -
О том, что мир лежит во зле

И грань известная пройдена.
Вот лучший из его миров.

И блажен Ацерн Давидов,
Что не шёл на ложный совет,
И в мирах поэзии двигался,
Постигая Бога и человека.

И что за дума во лбу его?
Нет судороги морщин,
Нет нестерпимой боли,
Но какое-то тихое свечение.

Он весь, как свеча оплывшая,
Для него уже нет «либо-либо».
И весь блеск по шахматным плитам
За дверь, как змея, усклиз.

И по клеткам шахмат,
Здраво чеканя шаг,
К нему священник пришёл,
Пришёл на отход души.

И он внимал и слушал.
В глазах, песком не истёртых,
Ни болезненной болью,
Ещё бегали лучики.

Перед ним лежал Ацерн,
Ни капли не церемонясь -
Как хлам лежал, как сор,
Почти уже мёртвый.

И из колодца ли подсознания
В священнике поднималась волна,
Или здоровых сил примета, -
Веселие о чужой смерти,

Приличием затаённое,
Но долг исполнил он.

И река исповеди,
Как поэма, никем не записанная,
Лишь им узнаваемого достоинства,
Лилась через поэтовы уста.

Глаза его во тьме блуждали,
А ум, - сей ключник памяти, -
Открывал комнаты зАмка
Из слов, мыслей и дел.

Ацерн погружался тихо
В созерцание жизни,
И над ним всплывали картины
В единое сплетаемых разностей.

Он старался держаться
Покаянного взгляда,
Разгребая гниль и ржавчину,
Замалчивая дела блага.

И он убегающий ум сдерживал.
Исповедь не средняя, не первая,
Исповедь-то предсмертная!

Из жизни постепенно выстраивалась
Грехов и ошибок гора,
С отношением далеко неравным
Подлости и праведности.

Всегда гореть устремляясь,
Любя героизм и подвиги,
Как мало нашёл он блага,
Как много немощи, подлости!

Но все избиты книги
И захлопнуты, наконец.
Вот в куче лежат они,
И потребности в них нет.

Как в одеждах младенца
Нет нужды старику, -
Последняя любовь его здесь,
Услаждающая его тоску.

И вся жизнь его - как луч,
Играющий на страницах,
Скрывающийся к вечеру
Из мира пыли и гнили.

Вся жизнь его, как алфавит, -
От альфы до омеги, -
По позвоночнику прошла вверх,
Чтобы расцвесть в уме.

Он уже не играет роли,
Студентов он не учит,
Не держит с кафедры речь -
Он изменился в героя
На манер необычный.

Закончится исповедь, пройдёт,
Священник ловко подымется,
Исполнив обязанность, долг,
И обогатит эрудицию

Болью ещё одной судьбы, -
Может быть, чтобы забыть.

И дверь за ним захлопнется.
А умирающий Ацерн
Останется в созерцании
Загадочного Лица,
Разгладив свой лоб.

Вот он - изделие природы,
Пальцев рук Художника.
Он прошёл всеми тропами,
Какие лишь возможны.

В нём завершилась эволюция -
От камня до абсолюдиума.
И жизнь его душу тёрла
На пятичастном жёрнове.

Он собирал пыльцу слов
И в амбары души лил.
Он молился, он мололся,
Пока хватало сил.

А теперь он застыл в созерцании
Загадочного Лица.
Он, как поэт, был истинный рыцарь,
А в сердце - дама сердца.

И, пожалуй, он ничего не боится
И ни о чём не жалеет:
Он слишком изломан и избит.
Он изранился и изболелся.

И глупо от него требовать
Академичности мысли:
Он не скажет вам реплик,
Он жаждет почить мирно.

Что вся слава мира,
Вся пышность царств его
В сравнении с грязью и вонью
И аппаратом смерти?!

Ему теперь не то важно.
И вы, сохранившиеся друзья,
Пировые и боевые товарищи,
Если вдруг здесь явитесь,

Отложите в модный сундук
Суждения из дорогой библиотеки -
Давно уже умер ваш друг
Для мыльнопузырных блестелок.

«Всё здесь Божьи дары», -
Возможно, Ацерн говорит.
И добавил: «И весь я - дар Богу.
Я не тело, не душа. Я - личность.

И я дарю это зрелище
Избития, изранения, изрезания
И поглощения тлением.

Мои руки не мои уже.
Мои - только боль, ужас,
Уныние и малодушие,
Когда колют и режут.

И кто знает, что выстраивается
В сознании, что за картина
Пред взором покинутого царя,
Что народ свой святил,

Принося в своём сознании
Жертвы, как священник,

В духе священнодействующий.
И надпись «Rex Judea»

Предносилась его взору.
Он руку к чаше со скорбью

Тянул, ещё дрожащую,
И думал: «А что ж, пожалуй!»

И смерть благословлял,
И думал: «Какая благость!»

Там, в эфирном мире,
Перейдя за смертную грань,
Быть может, иные мысли
Будут его будоражить.

И мы, чувствительность возбуждая,
Напрасно здесь строим храм
Священного страдания -
Быть может, ему всё рАвно.

И там, за порогом, Ацерн
Будет глядеть на смерть,

Как на казусный случай,
Где он на вокзале, на полу,

Ночуя, дожидался поезда.
Натерпелся, зато после

Состав нужный подали и -
Прощай, вынужденный городок!


Из сборника "Злобелиск", 2000 г.


© Copyright: Александр Гукалов, 2011
Свидетельство о публикации №111011901484