Царевна-ведьма

Во саду ли, в огороде
Наш барчук при всём народе
Не по личику – по морде
Получил от Митьки вроде.

А сороки, пролетая,
Над башкой его витая,
Да его не почитая,
Враз обгадили, ага.

Ну а наш бугай Бузила
Был уж явно не мазила;
Барчука он, образина,
Рогом в лягу поразил.

А потом баран там мчался.
И откуда только взялся!
Разбежался, разогнался –
Как поддаст ему под зад!

Шмяк барчук и своим рылом
Борозду в грязи прорыл он.
Так свинарка говорила,
Да и конюх подтвердил.

Барам хоть не по породе
Обретаться в огороде,
Как балакают в народе,
Эта байка правда вроде.

…Вестимо, что правда. А то как же! У нас в деревне Брехалово одни сплошные правдолюбцы проживают, ага. А моя фамилия, ко всему вдобавок, так и вовсе Брехунов оказалася, так что я из всей нашенской шатии-братии самый наипервейший правдознатец.
   Вот, кстати, попёрся я давеча в лес за грибами. Гляжу – мать честная! – грибов этих самых уродилось, хоть косой их тута коси. На осинах, значит, подосиновики висят вот такие, на берёзах подберёзовики, а на дубах, ясен перец, боровики. Ну а лисички, знамо дело, на лисах произрастают.
   Тут как раз одна лисица мимо бежала, так я, не будь дурак, за хвост её хвать, да и нарвал с неё грибочков полнёхонькое лукошечко. Ну, чё – иду я себе далее по трещобам тем окаянным. А жара! Снегу везде лежит по самые… эти… как их там… ну, в общем, повыше колена где-то сугробищи. Метелица вовсю метёт, буран жуткий, пурга. Вспотел я страшно, приустал, а тут ещё и ливень ливанул неслабый. Сосульки с неба посыпались, снег, град, головастики всякие, лягухи, жабы…
   И тут вижу я – навроде как медведь из берлоги своей вылазит. О, радуюсь – это мне на руку: медведи ж ведь вкуснющие, прямо страсть! Головы у них, говорят, сахарные, бока кисельные, а ноги медовые.   Испугался меня он, ярым сделался страшно, да как кинется на меня удирать. А я – за ним. Улепётываю от него во все лопатки, а догнать стервеца не могу.   Ещё бы – медведи ведь первейшие в свете бегуны.
   Апосля улиток, естественно.
   Уж почти-то настиг я энтого сладкоежку, а он вдруг в норку какую-то шмыг, да там и сгинул.   Известное дело, медведи ведь зверюги громадные – где-то ростом с мыша, поэтому по всяким норкам в основном они и обретаются. Ну и я в норищу эту медвежачью сиганул сгоряча.
   Летел-то вниз долго, часа этак с два. А потом плюхнулся я со всего разгона в подземное некое озеро. Ну, думаю – утопну! Ан нет – дудки! Захлебнулся я водой этой адской, а потом распробовал её – ва-а! – а то ж местный ядрёный квасец оказался! Или, может, тутошний первач?.. С размаху-то я не разобрал. Плыву я саженками по озеру тому квасному – вернее, лечу в небесах под самыми облаками – а тут глядь: барин нашенский на горизонте нарисовался.   Идёт он босиком, весь в каком-то рванье, по дороге и с большущей торбы своим крестьянам золотые червонцы раздаёт. Те, конешное дело, их не берут; ещё бы – деньги ведь, как известно, зло страшное. Об этом один лишь барин не знает, а из наших то ведает и распоследний дурак.
   Обиделся барин явно на наших крестьян и полез с горя на колокольню, чтобы, наверное, кол там поколоть. Колол он там кол, колол, заколол его вдрызг да наскрозь выколол, и вот какой номер под конец он отколол: сверзился его благородие с той колокольни наземь, и мокрого места от него даже не осталося.   Я сам то местечко щупал-пробовал – как есть сухим там сухо. А чего этому так удивляться? У нас же лето таперя стоит, жарко. Так что нечего всякой барской дряни мокрые места тут разводить да честным людям зазря на глаза попадаться…
   А мухоморов я не ел – это всё брехня. Лисичек просто я нажарил, которых с лисицы нарвал, да их и сожрал. И такое от тех лисичек вдохновение на меня напало – прямо уй! Счас одну сказку я вам как раз порасскажу… Дюже складная эта сказочка. Про ведьму одну там, значит…
   Ну да я ведь раньше времени сюжетец вам разбалтывать не дурак. Слушайте вон да читайте. Кой-чё на ус себе мотайте. Или в ум свой пихайте, коли уса у вас не имается. Ну, в общем…
   Короче, дело было так:


   Во времена давние и древние, во граде стольном, а не в деревне, жил да был царь один вредный по имени Сиясвет. И хотя имя у него было красивое да гожее, но зато характер он имел до того спесивый да невозможный, что не приведи, как говорится, боже.
   Росточку у царя Сиясвета было не дюже богато, ума тоже была не палата точно, и ходил он вдобавок как-то скособочено да прытко уж слишком. А о делах царёвых, да о его делишках и упоминать даже неохота, потому как за что царь, бывало, ни возьмётся – ан во всём-то ему был облом! Царствие-государствие при таковском царишке жалком едва-то держалось: скукожилось оно да поужалось, и добро ещё, что войны большой не было давно, а то прямо хоть в гроб ложись, ей-богу.
   Вот за все эти махи да ляпы, огрехи да беды и прозвал народ царя своего за глаза Тушисветом. И то сказать верно – в головушке его садовой отродясь ведь светлые мысли не рождалися, а клубились в черепушке его лысоватой сплошные глупости да мраки всякие неладные.
   В одном только царю-неудачнику повезло сильно – в жене его милой, в Алозоре свет Далемировне. Уж такая она была собою славная да приятная, что все окружающие только и делали, что диву от её вида давалися. Ну, думали про себя завистники, до чего же у этого Тушисвета шибанутого и жонка чудная – не по рылу де ему кус, воробью косопузому!
   А у Тушисвета нашего, с Алозорой вестимо Далемировной, ещё и дочурка маленькая была – ну ангельское прямо создание! Исполнилось ей всего-то три годика от роду, а ума в её сметливой головушке так и на все семь лет хватало, а то ещё и на семь с гаком.
   Звали царевну-невеличку Милоликою, и более точного имечка, наверное, и подобрать было бы нельзя, поскольку и вправду царевна была собою мила чрезвычайно – ну чисто же куколка по виду своему, ага!
   И вот как-то раз приспичило Тушисвету неугомонному скакать на свою окаянную охоту. Как будто и дел в государстве больше не было никаких, как только царю-батюшке по чащобам всяким да трещобам за дичиной вовсю гоняться. А охотником Тушисвет, надо сказать, был заядлым: чуть у него какая-либо неприятность в делах возникала или намечался семейный разлад, как он на охоту свою шасть – и только его все и видали!
   Правда, не сказать, чтоб и тут ему сильно везло. Скорее даже наоборот – мазилой царёк был конченым, а не хорошим и зорким стрелком.
  А в тот день, как на грех, погода оказалась ненастной да ветреной. Полдня Тушисвет со своим окружением в лесу пропадал, а не то чтобы оленя или кабана – зайца даже не встретил. Вот же, думают охотники наши аховые, и незадача – ну как повымерло всё вокруг, будто лес кто заколдовал!
   И заехали они, прямо сказать, чёрт те куда! Ну, совсем же незнаемые вокруг них места оказались, как в сказке какой, ей-богу.
   И то сказать – ели окрест стоят в три обхвата, да высоченные же! Кроны вверху у них сплошь переплелись, а в низу мшистом один лишь сумрак был мглистый да туман стоял зеленоватый. А пить же охота им стало – страсть! Фляги свои они опустошили, а тут ни ручейка тебе, ни низинки: один лишь мох везде сырой да гнилые шишки.
   И в это время они вперёд глянули – вот так-так! – никак избушка по ходу движения замаячилась?   Пригляделись всадники охочие – да, избуха и впрямь, да какая-то собою странная – на курьих двух ногах стоит себе эдак да постаивает.
   Неужели, они смекают, баба-яга сказочная тут обитает?
   Первым царь Тушисвет резвый к избушке этой и подъехал.
   – Эй, – кричит он голосом раздражённым, – кто тут есть, выходи! Сам царь к вам в гости пожаловал! Открывай-ка живо давай, а то я не из тех, кто ждать обожает!
   Сперва-то в избухе тихо было, словно никто там и не жил, а потом что-то внутри неё стукнуло, брякнуло, заскрипело да загремело – дверь быстро распахнулась, и показалась на пороге такая старуха страшенная, что царёв коняга в сторону шарахнулся, а Тушисвет, в седле не удержавшись, на землю пребольно шмякнулся.
   – Я и званых-то гостей не шибко жалую! – проскрипела старуха горбатая голосом гнусавым, – а с незваными у меня разговор таков: от ворот поворот да скатертью прочь дорога! Проваливайте, давайте, отсель подобру-поздорову!
   И рукою костлявою охотникам направление кажет: скачите, мол, туда, откуда сюда прискакали!
   Аж взвился Тушисвет на ноги от дикой ярости! Виданное ли это дело – какая-то старуха плюгавая его, царя державного, ругмя тут ругает да вон выгоняет! Вот же, кипит он думами, и кикимора нашлась сухопарая!
   – Ах, ты ж такая-сякая костлявая кочерга! – выпалил гневно царь, за бока держась да бородёнку кверху вздымая, – Да я тебя за такие речи ругательные прикажу сей же час к кобыльему хвосту привязать да по кочкам твои косточки разметать! У меня, чуня, не забалуешь, я царь самодурный – коли чего я пожелаю, то враз всё, чего хочу, исполняю!
   А ведьма эта ужасная, видать, и не испугалася нисколечко царской ярости. И едва только челядь Тушисветова заершилась да загоношилась, как она пальцы в рот себе заложила и до того пронзительно свистнула, что царь даже зажмурился от неожиданности. А когда он глазки свои поросячьи, наконец, разлепил, то увидел такую картину удивительную: всё его воинство бравое вдруг там пропало, и появились заместо людей, коней да собак хорьки рыскучие, крыски пискучие да мышки малюсенькие. Бросились эти зверьки кто куда врассыпную, и только поражённый самодержец их там и видал.
  Обмер Тушисвет на месте, испугался он страшно, и хотел уже было бежать куда глаза глядят без оглядки, да не смог отчего-то и шагу прочь ступить. Глянул он на ноги свои очумело и видит, что корни деревьев из земли вдруг повылезли, точно некие волшебные змеи, и обе его ноженьки опутали собою крепко.
   Раскрыл царь рот, слова даже вымолвить от ужаса не может, а старуха эта жуткая, словно кошка, на землю ловко спрыгнула, к царьку опешенному подскочила и обнюхала лицо ему жадно.
   А потом и заявляет весьма этак злорадно:
   – Съем я тебя, пожалуй, царь Сиясвет! Давненько человечинкой я не баловалась, вершками да корешками питаючись, вот оттого-то и отощала я вся. Ты же зверушек моих кушаешь, паразит этакий. Значит, нужен кто-то, кто бы и вас, людей, жрал. Жрал да нахваливал! Ха-ха-ха-ха!
   Ещё пуще перепугался несчастный царь. Всё, думает он в отчаянии – совсем я, видно, пропал!
   А жить-то ему хочется, не во цвете же лет погибать ему тут смертью позорной…
   – Ой, не ешь ты меня, добрая старушка! – взмолился он истово ведьме жуткой, – Не кушай ты меня бога нашего ради!
   – Что-о?!! – аж повыпучила яга старая свои буркалы, – Это я-то добрая что ли?!.. Нет! Я злая! Я очень, очень злая!.. И про бога ты тут лучше не поминай лицемерно, а то я с живого с тебя мясо стану есть!
   – У-уй! – взвизгнул Тушисвет голоском нервным, – Тогда ради чёрта тебя прошу, злая ты баба – не жри ты меня, чёрная душа! Что хошь у меня забирай, а жизни, прошу, меня не лишай!
   Захихикала тогда злыдня загадочно, обошла царя обездвиженного два раза, а потом перед ним она встала, упёрла руки себе в бока, да вот чего тому и предлагает:
   – Ну, что же, ладно, есть тебя я покамест не буду. И домой тебя, негодяя праздного, живым и здоровым может быть отпущу. Но с одним условием! – и она палец свой кривейший кверху воздела, – Ежели согласишься ты, царь Сиясвет, со мной на одну мену!
   – Какую такую мену? – разобрал интерес Тушисвета, – Что ещё тебе на ум-то взбрело, подлая ты хухора?
   Рассмеялася тут ведьма трескуче, а потом глазками своими крысиными хитро зыркнула, да и говорит:
   – А вот какую!.. Ты мне отдай малое, но живое, а я тебе мёртвое отдам, но зато большое. Идёт?..
   Ничего не понял недалёкий Тушисвет, и стал он на ведьму тогда ругаться да её поносить принялся последними словами. А та ничего, стоит себе, ухмыляется, будто не хуления в свой адрес она слышит, а лесть сладкую. Ну а потом достала она из-за спины огромный кривой нож, попробовала пальцем лезвиё острое, так что оно зазвенело, да и заявляет как бы между делом:
   – Ну что же, Сиясветишка, нет так нет. Сейчас я тебя, царь державный, буду очень больно этим ножиком резать…
   Как узрел Тушисвет нож тот острющий, так перепугался он всего жутче.
   – Ладно! – заорал он не своим голосом, – Согласен, так и быть – бери себе своё малое, а мне большое твоё давай, только отпусти ты меня, будь так ласкова, ко всем-то чертям, а!
   И в то же самое мгновение уползли в землю корни-змеи волшебные, и сделался царь наш опять, значит, волен.
   Топнул он тогда ногою, подбоченился и сызнова пристал к ведьме вот с каким требованием:
   – А теперь, кикимора ты мухоморная, давай возвращай назад людишек моих дворовых, коих ты в крыс да в хорьков обратила! Что же это я, по-твоему, один сам пешедралом домой возвертаюся, а?
   Ведьма и на это оказалась согласная. Заложила она в рот себе пальцы, да как свистнет сызнова пронзительно. И откуда только ни возьмись, а вся челядь царская там вдруг в прежнем своём виде появилася: хорьки людьми сделались, крысы конями, а мыши собаками. Правда вот, пары коней да своры собак челядь обороченная так и не досчиталася, ибо их хорьки, наверное, успели сожрать. Но царь Тушисвет и этому был очень рад.
   Уселся он на коня своего, не мешкая, да и поскакал восвояси от ужасной сей людоедки в превеликой спешке. Не стал и пеших своих слуг дожидаться.
   А как прискакал до дому царь наш батюшка, то узнал он новость для себя ошеломляющую: пропала без следа, оказывается, доченька его любимая, крошечка Милолика!
   Играла она в светёлочке своей верхней одна-одинёшенька, а мамки да няньки о ту пору отлучилися куда-то. И вот возвращаются они назад, глядь – а царевны-то и нету нигде! Только окошко было распахнуто настежь, а вдалеке, по-над деревьями птицу громадно-невероятную успели они разглядеть, несущую в когтях какую-то тяжесть.
   Искали-искали люди царевну украденную, да всё-то зря. Только на лугу дальнем башмачок, с её левой ноженьки видать упавший, они и отыскали. Упал он видно, когда чудовищная птица с девчушкой в когтях над лугом пролетала.
   И понял тогда бестолковый царь Сиясвет, какую такую живую малость отдал он ведьме жуткой прямиком в руки. По собственной своей отдал дури.
Затосковал он, заубивался, и дух в нём с тех самых пор изменился до чрезвычайности. Был царь ранее бодрым да шустрым, а стал до того печальным да грустным, что и не передать.
   Сама, видать, мёртвая и большая тоска перешла к царю в душу его несчастную по договору с ведьмой, и ничего-то поделать с этим уже было невозможно.
   Нет, и сам обманутый папаша, и все его подданные искали царевну-бедняжку по всему их царству немалому. Сиясвет и лес тот дальний до последней шишки, кажись, обшарил, да толку-то от его потуг и на чуть-чуть не достало.
   Ну, словно избушка Бабы-Яги вместе с елями теми толстенными в тартарары ухнули под самую землю!
   Ну, да есть беды нечаянные, а есть и нескончаемые. Иная беда печальная как снег под солнцем тает, а иная совсем худо кончается. И у Сиясвета нашего несчастного вышло хуже некуда: мало того, что дочку у него украли, так в скором времени он и жену свою любимую потерял. Захворала свет Алозорушка, занедужила, зорька алая зарёю закатною вдруг стала, и скончалась она вскоре от лихой горячки, мужа своего вдовцом оставив. Да и сам царь после такого лиха недолго горюшко горькое мыкал: напился он как-то пьяней пьяного, и хватил его оттого мозговой удар.    Помер царь смертью не славной, похоронили его, как полагается – и выбрали подданные государевы себе другого царя, поскольку наследников Сиясвет после себя не оставил.
   Царское место ведь всего одно, и пустовать оно не должно.
   А что же с Милоликою похищенной случилося? Как судьбинушка её далее определилася?
   А вот как. Принесла её карга-орлица во свою землицу, да вновь Бабой-Ягой и оборотилася. Просыпается Милолика от наведённого на неё сна, глядь – а вместо царских палат лежит она на травушке-муравушке возле избушки странной. А заместо мамок да нянек ведьма какая-то отвратная над нею склонилася и харею своею неладною зело умилилася.
   – Где я? – протерев глазки, царевна у карги старой спрашивает, – И кто ты такая, что на меня тут пялишься?
   Обрадовалась Баба Яга, что девочка в себя пришла, заулыбалась она ей пастью своей клыкастой, да потом так-то и отвечает:
   – Ты, милаха, со мной теперь жить станешь, в лесу этом сказочном. А звать меня можешь Бабушкой Ягушкой. Я ить, милая, тебе не враг.
   Не понравилось малышке похищенной ею услышанное, озлилась она, сердцем огневилась – и как даст своей похитчице кулачком по носищу хищному!
   Отпрянула карга от царевны смелой. Да, думает, нрав-то у девчонки бедовый дюже, надобно поскорее что-то измыслить, чтобы памяти её о прошлом лишить…
   – А ну-ка, Баба-Яга ты коварная, – подскочив на ножки резвые, приказала властно царевна, – сей же час неси меня отселя назад, к матушке родимой да к батюшке любимому! А то я тебе, старая кочерыжка, спуску не дам – не на ту ты нарвалась, горбатая развалина!
   – Ладно, ладно, – обманно пошла на попятный Баба Яга, – как ты скажешь, касатушка, так я и сделаю – во палаты тебя отнесу из сего места... Только вишь ты, летела я, истомилася, усталость злая на меня навалилася. Сейчас отвару целящего я попью, силёнок чуток наберусь, да в полёт-то опять и соберусь. Согласна?
   – Согласна...
   – Ну и ладненько.
   Кинулась Баба в избу, налила в кружку отвара сладкого, на меду настоянного да на духмяных травах, пошептала чего-то шепеляво на тот отвар, и назад живёхонько возверталася.
   – Ох, и славно я напилась! – говорит она довольно, – Ох, и знатных силушек набралась! На-ка, испей и ты, дитятко, а то путь домой-то не близкий.
   Почуяла Милолика вдруг жажду великую, взяла она отварчик волшебный из рук карги, да тут же кружечку и осушила. Но только лишь выпила она эту жидкость, как в тот же самый миг памяти былой вдруг лишилась. Нет, имя своё она помнила, а вот из каких она краёв да какого роду – о том перестала она ведать совершенно, будто бы не в стольном городе она три года прожила, а тут само, в дремучем этом лесе.
   И стала Милолика обманутая жить там, поживать, да волшебного ума наживать.
   Баба же Яга оказалась старушкой не злою вовсе. И хотя по виду она была страхолюдиной ужасной, но в глубине души у неё жила ласка, которая нет-нет, да на воспитанницу слегка изливалась.
   Однако ласка лаской, но и строгости ведьме старой не занимать было стать. Порешила она во что бы то ни стало и Милолику переделать на свой ведьминский лад, задумала она дочку царскую научить колдовать да делать всякие чары. И в этом вот деле волшебном оказалась девочка смелая ученицей редкостной. Всё как есть она у кудесницы Яги перенимала, а то и того лучше деяла часто гораздо, ибо хитра царевна оказалась нравом и ловка просто необычайно.
   Училась у Яги она всему: и телом своим владеть искусно, и зверями лесными браво повелевать, и с самими стихиями грозными запросто знаться. А, кроме того, всякое врачевание она ещё постигала, и словом недуги злые леча, и руками, и целебными разными травами.
   Избушка же Бабы Яги оказалась стоящей на самой миров границе, в некоем тихом междумирье. По одну сторону от места этого белый свет наш привычный был, а по другую находился уже тот свет, по сравнению с нашим сказочный и загадочный. К избушке Ягихиной птицы и звери лесные иногда ещё попадали, а вот людям сюда вход был заказан, кроме случаев, когда Яга сама того желала, как с царём Сиясветом тогда.
   Бабуля держала огород неподалёку, сеяла просо и гречку во поле дальнем, а ещё была у неё коза Парашка, которая шлялась по лесу, где только ей в голову взбредало. Ведь и волки, и медведи, и прочие хищные звери Бабу-Ягу уважали да боялися, поэтому задрать козу бабкину никто и в мыслях из них не дерзал.
   Тем они там и жили. Когда ей было надобно, Ягуся тура или зубра призывала, его в плуг запрягала, и поле на нём вспахивала. То же со временем и Милолика делать научилась. Девушкой она выросла статной, сильной и такой красивой, что ни в сказке, как говорится, сказать, ни борзым пером её красу описать. Фигура у неё была ладная чрезвычайно, волосы пышные, длинные да каштановые, а глазищи большие да карие. Заплетала она себе косы толстенные, а одевалась в платье тканное, изукрашенное цветами. И всегда почти ходила босою, часто даже и зимою холодною.
   Разрешала Яга своей воспитаннице посещать оба света, к ним прилегающих, но далеко удаляться в оба конца категорически ей не дозволяла. Видимо, опасалась она за свою любимицу, а может быть из зависти к месту своему её привязывала, потому как сама она почитай что всё время возле избушки своей пропадала, и особо далеко и надолго покинуть сии места она не могла.
   Как бы там оно ни было, а получилась Милолика хотя девушкой умной да искусной, но дикой уж слишком. За всё то время, что она у Бабы жила, всего-то с десяток, другой раз удалось ей за людьми понаблюдать, да и то издаля́, когда охотники в лесу зверей гоняли, или когда бабы да девки ягоды с грибами собирали. Сильно хотелось Милолике к тем людям приблизиться, да с ними о чём-нибудь поговорить, однако наказа Ягихиного она нарушить не решалась, а посему к тем людям и не приближалась.
   Зато со зверями лесными ведьмочка молодая большую дружбу вела, даже с самыми, казалось бы, грозными и страшными. Бывало, как словно ветер, мчалась она по лесу наперегонки с волками, а иногда и с медведями по малинникам хаживала, или с рысями сторожкими по деревьям ловко лазала.   Понимала она хорошо и птиц и зверей разных, а посему к охотникам кровожадным большую неприязнь она питала, и когда те дичину высматривали, то она мысленно на них наводила чары и со следа звериного их злорадно этим сбивала.
   И помогало! А то!..
   Теряли двуногие эти хищники следы, дотоль зримые, из виду, блукали да мыкались они во чащобищах непролазных, и возвращалися к себе домой несолоно хлебавши.
   Время от времени приставала Милолика к Бабе-Яге и у неё занудно выспрашивала: а откуда, дескать, я здесь взялась, и кто были мои матушка с батюшкой? Вон у зверей, говорила она, у всех есть родители – и у меня они, получается, обязаны быть-то.
   А Яга лишь от Милы отмахивалась и отвечала ей всегда грубо: то, мол, не твоего ума дело, голуба! Кто твои были родители, она вещала, есть пока тайна, и тебе сию тайну немалую рановато будет покамест знать.
   И как хитрая Мила у неё про родителей своих не выведывала да не выпытывала, та ни в какую не соглашалась правду ей разгласить, и даже приходила часто в ярость немалую, после чего принималась за девкой гоняться, дабы за волосы её больно оттаскать.
Милолика, правда, на эти ухватки Ягихины не давалась и, отбежав подалее от разъярённой бабки, над нею тогда насмехалась и всяко обзывалась.   Особливо насчёт страхолюдства ведьмачьего она кусливо изощрялася, поскольку от этих нападок Яга в сугубое бешенство впадала. В бессильной злобе она тогда принималась всё подряд кусать своими волчьими зубами, даже столы и стулья деревянные и в придачу дверной косяк, а поубившись от этого пустого занятия, начинала вдруг всхлипывать, а иногда и рыдать.
   Тут уж у язвительной Милолики сердце в груди не выдерживало. Подходила она тогда к бабке несчастной, обнимала её, по волосам её гладила, и притом приговаривала голоском ласковым:
   – Ой, ты, Бабусечка моя, Ягусечка, ой да прости ты меня, девку глупую, девку глупую, непутёвую! Не хотела я тебя обижать-хаять – но ведь ты же сама виновата. Почему ты мне тайну свою не сказываешь, а?
   – Дурёха ты, дурёха, – выговаривала ей Яга, чуток успокоившись, – не ведаешь ты, недалёкая, что молодость-то нам дана ненадолго. Разве ж я не была пригожею? Разве ж я не была желанною? Э-э! Всё-то было при мне как надо: и лицо смазливое было, и фигурка была ладная. Да ушло всё богатство сиё, пропало, как словно и не было его при мне никогда.
Однажды после очередной такой перепалки пошла Яга в избу, в сундуке своём старинном покопалася и достала из потаённой шкатулки картинку некую овальную, красками выцветшими писаную.
   – Вон гляди-ка, Мила, – сунула она картинку в руки воспитанницы, – то моё изображение давнишнее. Милёнок мой славный его когда-то намалевал, во времена-то ещё незапамятные.
   Взяла ведьма молодая ту картинку овальную и с интересом нескрываемым на неё глянула.
   И аж даже ахнула она от изумления великого, глядючи на изображённый там лик! Там же красавица была намалёвана писаная: русокосая такая, румяноликая, лукобровая, с очами чистыми да лучистыми. Весело девица незнаемая с картинки старинной улыбалася, и как живая будто даже казалася.
   – Да неужто это ты была такая, бабуся! – воскликнула Милолика в изумлении явном, – Ты же красавица была невероятная! Никогда бы не догадалася, что это ты здесь изображена! Ну и дела!..
   Усмехнулась тогда Яга печально, картинку ту в шкатулку опять спрятала, да и отвечала девахе так:
   – Эх-хе-хе-хе-хе! Где же ты теперь, пора моя красная? Поманила лишь, поблазнила, ушла да растаяла, а безобразная порушка, наоборот, настала.
   Полились у Ягуси из глазок её малюсеньких слёзы горючие, и до того Милолике в душе сделалось бабку жалко, что и не передать.
   – А сколько же лет тебе стукнуло, Яга-Бабушка? – вопросила она свою воспитательницу зело участливо.
   – Много, – сказала устало та и рукою махнула лишь вяло, – Коли скажу, так не поверишь, потому как я и сама подчас не верю этому.
   – А для ради чего ты живёшь здесь одна-одинёшенька? Почему места сии никогда не покидаешь?
   – Наказание то божье, касаточка. За колдовство ужасное да за злые чары, коими я месть страшную учинить как-то раз возжелала.
   – Расскажи мне про то, бабушка, пожалуйста! – загорелись у Милы в азарте глаза, – За что же ты наказана так оказалась?
   – А чего тут рассказывать, – развела Баба-Яга руками, – Особо-то рассказывать не о чём. Был у меня любимый когда-то на белом свете. Это он картинку ту нарисовал, между прочим. Да сгубили его люди злые, изничтожили они, подлые, моего голубя! А я тогда ведовством вовсю занималась, людей ото всего лечила да исцеляла их весьма здорово. А как убили злыдни жениха моего ни за что ни про что, то света белого я оттого не взвидела, всех-то людей я люто возненавидела и отравила их в гневе великом во множестве несчитанном… Сожгли меня за дела сии чёрные государевы слуги, а как оказалась я в межмирье после смертушки той позорной, то получила я от высших сил таков приговор: тута невесть сколько жить-обитать, и силы злые на белый наш свет ни за что не пущать! Душа моя волны невидимые излучает, и те волны преградою служат для сил нечистых, кои хотели бы на белый свет проникнуть… Нет, иногда кто-то из них случайно туда и прорывается: лешие частенько заскакивают, упыри иногда попадают, или юдовища подводные в озёрах или морях оказываются – но ненадолго, ибо моя воля обратно их зашвыривает мощною волною.
   – А когда же конец будет твоему наказанию, бабушка?
   – Того, Милочка, я не знаю. Добрых-то дел я здесь почитай и не делаю никаких. Ну, живу себе и живу, тихо вроде да не лихо, а толку-то оттого видно пшик.
   То сказав, глянула Яга на Милу как-то особо внимательно и усмехнулась почему-то загадочно, а в глубине её глазок выцветших огонёчки хищные позажигались.
   – Ну, да ладно, – отчеканила она вдруг голосом строгим, – тебе бы, милаха пронырливая, всё бы лясы, я гляжу, точить да от дела отлынивать… Ступай-ка вон, сыщи давай Парашку и принеси молочка мне чашку. Буду тебя я обучать, как в кого угодно превращаться. Давай-давай, лентяйка, ступай-ка вон, поторапливайся!
   У странной бабки почти всегда было так. Едва-едва добрая сторона её души в ней слегка выявлялася, как на смену ей уже поспешала сторонушка злая.
   Двойственною она очень была, Баба Яга-то, ага.
   И стала она учить Милолику самому трудному из умений своих магических – как при помощи мысленного сосредоточения изменять своё телесное воплощение. Чтобы, значит, уметь оборачиваться в кого только ты не пожелаешь, во всё живое и неживое даже: в ползающее, бегающее, плавающее или в летающее.
   Поначалу у бабкиной обучаемой это дело чародейное получалося довольно слабо, ни шатко вроде, ни валко, потом лучше учёба у неё стала ладиться, а под конец вдруг уяснила она суть превращения, так что удостоилась даже Ягихиного поощрения. Состояло оно в том, что отпустила она деваху смышлёную в лес погулять далёко, хоть на этот свет, а хоть и на тот.
   Оба сих света нравились Миле по-своему. Свет не белый тем, что там не было постоянства надоедающего, и можно было с интересом за изменениями его естества наблюдать. Бывало, выйдет она туда, на камешке каком-либо усядется и вот что зрит в яви той окружающей: и дерева корявые, и скалы мрачные, и кусты, и камни медленно-медленно очертания свои начинали там менять, до того вроде тихо и незаметно, что поначалу и не поймёшь что по чём. А потом вдруг глядь – за какие-нибудь полчаса деревище или скала другими-то стали, не такими чуток, как виделись ранее!
   Чудеса то были дивные да и только! Чего тут ещё скажешь…
   Правда вот, солнышка красного в тех колдовских местах отродясь не бывало, сам воздух светился там весьма ярко, а валуны и камни изнутри мрачными красками слегонца мерцали и разными цветами неспеша переливалися.
   В общем, сколь ни манящ был свет не белый для человеческого глаза, однако свет нашенский куда как более его привлекал-то. Это потому, наверное, что солнышко сияло там прекрасное, и становилося оттого на душе радостно.
   Короче, порешила наша Мила прогуляться до озерца одного дальнего, близ дремучего того леса самой окраины. Жаркое ведь стояло лето, и искупаться в водице свежей было не грех.
   Что ж, сказано – сделано. Облачилась девушка в лёгкое беговое платьице, да и помчалась к тому озеру стремительно, едва стопами своими босыми касаясь самой земли.
   До озерца самую малость не добежав, перешла она на сторожкий шаг и тут вдруг слышит – что такое? – медведь с той сторонушки ревёт разъярённо, и слышится также крик человеческий заполошенный.
   Кинулась Милолика к озеру прытко, глядь – вот так дела! – какой-то смешной парень в одних портах на дубовой ветке горизонтальной сидит-качается, и орёт со страху прям благим матом. А на толстой половине ветвищи телепается злой медведище, который силится до паренька когтями добраться, но из-за ветки качания вниз сверзиться, видать, опасается…
   Узнала Милолика медведя сразу – то был её знакомец старый по кличке Бураха. А вот парня зато видела она впервые. Был он стройный, даже изящный; волосы у него были светлые и кудрявые, а глаза как синь неба голубые.
   Усмехнулась Милолика, наблюдая эту картину странную и, мотивчик какой-то весело засвистав, к дубу не спеша подошла. И медведь, и парень реветь и орать тут же перестали и на девицу недоумённо уставились. Особенно, конечно, удивился её появлению юноша. Он чуть с дуба того не рухнул, Милолику под собой вдруг увидав!
   Видит Мила – на берегу лук валяется, колчанчик ещё со стрелами, гусли звончатые чуток подалее и одёжа, видать, этого парня.
   А у Бурахи ухо разорванным оказалось, очевидно, стрелою, и кровь вниз каплями падала.
   – Это что же вы тут оба делаете? – воскликнула Мила, сызнова усмехаясь, – Чем здесь развлекаетесь да в какую игру на дубу сём играете, а?
   – Уходи! Уходи отсюда, дурёха! – опомнившись, вскричал парень испуганным голосом, – Беги скорее прочь, а то медведь тебя разорвёт в клочья!
   – Вот ещё выдумал – уходить! – встала деваха своевольная в гордую позу, – Бураха мой лепший друган, а ты, дурак, его стрелою, я гляжу, ранил. Правильно он сделал, что тебя, остолопа, на дерево загнал. Говори ещё ему спасибо, что не задрал тебя сразу!
   И медведю она приказывает строгим гласом:
   – А ну-ка, Бурашка, давай-ка сюда спускайся! Поглядим, чего этот горе-стрелила с тобой натворил…
   Кряхтя и порявкивая, огромный медведина задом вниз на землю спустился и к Милолике подошёл вразвалку. Оглядела она ухо его раненое, языком озабоченно поцокала, а потом края уха разорванного вместе сложила, ладошками их сжала и принялась еле слышно чего-то над ним шептать…
   Через минуту примерно руки от Бурахиного уха она отняла – ан раны-то там как не бывало!
   Обрадовался медведь и стал ручки волшебные у Милы лизать благодарно. А тот парень ещё пуще на девицу престранную уставился и даже рот открыл от удивления явного.
   – Эй ты, дуболом неудатый! – окликнула его снизу зверей повелительница, – Откуда ты тут такой взялся и как тебя звать-величать прикажешь?
   – Я-то?.. Да я это… – замялся смущённо парень, – Кличут меня Борилевом, ага. И я вообще-то не дуболом вовсе, а самый настоящий царевич, сын то есть царский.
   – Что-о?! Борилев?! – засмеялась язвительно Милолика, – Ого-го, какое имечко у тебя бравое! Жаль вот только, – ещё ехиднее она добавила, – что львов тут в округе нету, и бороться тебе поэтому не с кем. Тут, вишь ты, одни лишь медведи неблагородные водятся, да видимо до борьбы с ними ты ещё маленечко не дорос.
   Ещё больше смутился парень, покраснел он сильно даже, а Милолика, то видя, не стала его больше казнить да хаять. Бурахе исцелённому под задницу она ногой поддала и велела ему прочь убираться ко всем чертям.
   А едва лишь медведь чуток отдалился, как Борилев с ветки вниз спрыгнул и в пояс низко Милолике поклонился.
   А потом уставился он на неё взором восхищённым, да и молвил затем зело взволнованно:
   – Ой, да ты девица ласковая незнаемая! Ой, да краса ты моя ненаглядная! Спаси бог тебя, милая пава, что от сего людоеда кровожадного ты меня спасла! Как звать-то тебя, незнакомка загадочная?
   От таких слов медоточивых смутилась вдруг и Мила неожиданно. Поглядела она на парня вблизи, и понравился он ей весьма-то сильно.
   – Милоликою меня зовут, – ответила она, глазки скромно потупив, – Я далече отсель живу, на заброшенной опушке, в лесной одной избушке.
   Поговорили они ещё мал-мало, и Борилев рассказал, что он про себя вовсе не врал, что он действительно сын славного царя Болеяра, и причём сын не старший, не младший, а единственный. К делам же государственным да к занятиям всяким ратным у него, правда, душа особенно не лежит, и выполняет он все сии действа не по любви к ним, а более по необходимости. А вот зато певец и гусляр он и взаправду знатный… Поехал он на коне на озеро это купаться, без охраны для того из дому удрав, да только лишь он до портов разделся и в воду уж погрузиться хотел, как вдруг медведь этот страшный на берегу появился и намеревался уже на него кинуться…
   – Ну, я и не выдержал, натянул свой лук, да и выстрелил, – развёл виновато руками царевич, – Жаль, что не попал как надо – стрелок-то из меня не дюже справный…
   – И ничего не жаль! – возразила ему Милолика строптиво, – Бораха добрый, он в малинник ближайший просто шёл. А тут ты, баран этакий, оказался, со своими стрелами окаянными. Что, обязательно стрелять надо было? Разве нельзя было миром с ним разойтись?
   Борилев в ответ на это лишь руками опять развёл.
Поговорили они ещё какое-то время, и до того преявная возникла меж ними симпатия, что и не передать.
   – Послушай меня, Милолика славная! – воскликнул под конец Борилев кудрявый, – Послушай меня, девица ладная! А выходи-ка ты, давай, за меня замуж, а! Никого более мне не надо – ни княжон, ни царевен, ни дочек боярских – ибо тебя я полюбил нежданно-негаданно! Полюбил я тебя, девица красная, сильней сильного и страстней страстного!
   – Ишь, какой быстрый, – нахмурила в ответ Мила брови свои соболиные, – Видишь меня всего-то час, а уж зовёшь замуж. Так дела важные не делаются, не творятся. Жена, Борша, это тебе не сапожок да не валенок. Это их можно, когда хошь, надеть да снять, а когда хошь, под лавку отправить. А жену так не-ет, нельзя-а-а!.. Да я тебе и не ровня вовсе – вздохнув печально, она добавила, – кто ты, а кто я! Не примет меня твоя родня.
   Короче, поговорили они малость, но ни о чём не договорились, и чтобы себя остудить, чуток в озере глубоком они искупались.
   – Как же я домой-то попаду? – покачал головой Борилев озадаченно, – Конь ведь мой со страху прочь ускакал, медведя твоего забоявшись. А до дому идти пешедралом наверное с полдня, никак не менее.
   Ну а Милолика в ответ улыбнулась, а потом глаза слегка прищурила, руками плавно повела, и принялась опять чего-то шептать непонятно.
   Минут с десяток так где-то минуло, и тут вдруг топот вдали послышался. И видит царевич изумлённый – скачет его конь вороной во весь-то опор, а за ним два волка огромных прытко гонятся.   Подняла Милолика руку ввысь, и скакун, до них домчавшись, на дыбы взвился, а волки развернулись быстро и с глаз долой будто сгинули.
   – Ну вот и коник твой ускакавший, – похлопала Мила скакуна по шее взмыленной, этим его успокаивая, – Садись давай да езжай, и меня, царевич ласковый, лихом не поминай.
   Тот ехать было отказался и почал просить у новой своей знакомицы свиданьица тайного, но Милолика в ответ на это лишь смеялася и головою несогласно качала.
   – Эй, глянь-ка туда – что это там?.. – воскликнула вдруг молодая ведьма, царевича от себя отвлекая.
   Глянул в ту сторону Борша машинально, но ничего для себя примечательного в той стороне не увидал. А когда он к деве вновь повернулся, то на прежнем месте её уже не обнаружил.
   Пропала она, как растаяла, и царевича опечаленного одного там оставила.
   Вернулась Милолика к Бабе-Яге, и стали они жить по-прежнему.
   Нет, не совсем по-прежнему... Запал, оказывается, незадачливый этот царевич нашей ведьмочке на сердце да на ум её девичий, и ничего-то поделать с этим она не могла. И так и этак она его позабыть пыталася – ан нет, не получалося сиё дело у неё никак. Бывало, пойдёт Мила спать-почивать, глаза свои волоокие закроет – а уж тут как тут образ Борилевов в её сознании возникает. Приосанивался в грёзах парень кудрявый, улыбался девушке мило, махал рукою ей призывно, и нежные слова какие-то ей говорил…
   И поняла тогда Милолика, что люб ей стал Борилев-царевич пуще всех на белом их свете!
   А уж на не белом и подавно-то любый, ибо не водились там молодцы пригожие, а жили сплошь уроды какие-то грубые с отвратными страшными рожами и душами подлыми и безбожными.
   И вот как-то раз не утерпела Милолика азартная: дай, думает, убегу я в Борилевово царство – авось, мол, там и увижу своего милого ещё один разочек.
   Сказано – сделано. Отпросилась она у Ягуси вроде как на дальние опушки сходить-погулять, семияр-травку поискать там да порвать. Та её отпустила, а сама, недолго думая, спать завалилась. А Милолика отчебучила вот что: сыскала она в чулане рубище некое бабино, пыльное сплошь да рваное, одела его на себя, волосы свои гладко причесала и паклю серую на голову себе напялила. Испачкала она лицо своё румяное сажей премаркой, повязалася платком дырявым, прихватила вдобавок клюку можжевеловую – и айда бегом-то из лесу!
   Через пару-тройку часов была она уже у стен стольного города. Согнулась Милолика в две погибели, идёт по дорожке торной, поспешает, а тут глядь – возле города самого на полюшке ровном народу полным-то полно.
   Похоже, что праздник горожане там справляли: молодёжь в игры всякие на просторе играла, а старики и пожилые сидели за длинными столами, пели славу богам славянским и пили из чаш братских мёд, пиво и квас.
   Пригляделась Милолика позорчее и вскоре увидала Борилева-царевича, который в компании бравых юношей и красных девок весело плясал под звуки звонких гуслей и певучих свирелей. Ёкнуло у ведьмочки сердце её девственное, и остановилась она чуток поодаль, чтобы на милована своего наглядеться вдоволь.
   Особого внимания на неё не обращал никто, поскольку нищих и убогих возле столов богатых якшалось немало.
   Так. Постояла там Милолика-лазутчица, сердечко своё иссохшее видом милого чуток напоила и уж хотела было оттуда уходить. А тут вдруг молодёжь находчивая до одного развлечения оказалась охоча: порешили они всем миром выбрать среди девах первую паву-красаву.
   И хоть девушек видом ладных там было не так уж мало, но спустя время скорое выбраны были из их числа с пяток кралечек премилейших, и стали тогда парни голосованием наипрекраснейшую из них выбирать.
   Выбирали-выбирали, и остановился их выбор единый на девице воистину красивой. Звали её Златиславою, и имела она златые власа до пят самых, глаза голубые лазурные, и преладную вдобавок фигуру.
   «Да, – подумала Милолика слегка даже завистливо, – если честно сказать, то она красавица ведь и впрямь – и убавить ей нечего и прибавлять ничего не надо…»
   Вознесли парни удалые красавицу Златиславу на горку, а сами вокруг неё плясать почали браво и друг с дружкою вроде как задираться. Это чтобы внимание царицы праздника привлечь на себя, дабы её выбор пал на самого из них, самого…
   Конечно, Борилев-царевич был удал, хотя, безусловно, были там молодцы его поудалее гораздо. Но, как бы там оно не было, а выбор красавы именно на него вскоре пал. Расступились все его товарищи, назад осадили, а царевич к Златочке подступил, чтобы поцеловать её в уста сахарные.
   Да только царица праздника с норовом оказалась, царевичу в объятия она не далась и вот чего всем окружающим приказала: сыскать сей же час среди толпы веселящейся самую изо всех неказистую девку, да собой безобразную!
   Разбежалися парни окружающие кто куда, и в скором времени притащили они на суд да потеху несколько на редкость неприглядных молодых баб да девах. А один какой-то нахал – цап за руку Милолику стоящую! – да и поволок её к горке. Та от неожиданности растерялась, вырываться сразу не стала, и через минуту пред очи многочисленные бесстыжие во всей своей деланной некрасе предстала.
   – Вот она, самая безобразная! – в один голос заорали девки и парни, – И черна она, и грязна, и космата – ну чисто же кикимора она лесная, ага!
   Опешила немало Милолика, клюку свою в руках она сжала и затравленно вокруг заозиралась. И такой тут смех над нею поднялся – ну словно бы шквал там разбушевался ураганный!
   Повелела царица праздника Борилеву, своему избраннику, глаза покрепче завязать, раскрутить его затем разов с десяток, так чтобы он ориентацию в пространстве потерял, а сама с горки сошла и между царевичем и главной некрасой гордо встала. Двое свирельщиков принялись за нею и за Милоликой в свирели свои дудеть, и надлежало запутанному царевичу свой выбор наугад сделать, чтобы в объятия кого-то из них двоих заключить, и поцеловать выбранную им случайно во самые во уста.
   Ну а в какие уста – цветущие или увядшие – это уж как бог ему даст.
   То туда, то сюда Борилев улыбающийся по нескольку раз совался, стараясь по шуму и гвалту зрителей определить, где находится красавица. Но молодёжь на его уловки не далася, и одинаково орала она и смеялася, куда бы он сослепу ни подавался.
   Наконец, он к Милолике решительно двинулся, а потом руку вперёд вытянул и её быстро схватил. Но, нащупав вместо одежды праздничной рубище несуразное, он повязку с чела тотчас сорвал и разочарованно на свою суженую уставился.
   – Не-ет, – замотал он головою разочарованно, – я с такою уродиной целоваться наотрез отказываюсь! Пусть с нею лошади целуются, а не я! Ишь какая девка-то гадкая тут сыскалася! И откуда только она взялась?!
   Взрыв хохота язвительного чуть было к земле опозоренную Милолику не пригвоздил. А товарищи царевичевы под микитки его дружно подхватили, и начали насильно его милость к кикиморе сей некрасивой волочить. А тот знамо нейдёт, упирается, и губы свои вдобавок сжал, чтобы уж всем было ясно, какие чувства он к избраннице своей нечаянной питает…
   Совсем уже близко приволокли дружки Борилевовы его к Миле – он даже и глаза ещё закрыл, чтобы на неё не глядеть, – и тут вдруг гнев огненный взорвался у девушки в её сердце. Зарычала она как тигрица, платок дырявый вместе с паклей с головы сорвала, волосы свои пышные распустила волною тяжёлой – да как толкнёт брезгливого обормота ногою в живот!
   И так сильно да от души это у неё получилось, что не только сам Борилев оттого на землю свалился, но ещё и дружков своих он вместе с собой повалил.
   Смех, хохот, крики, визги – всё смешалось тут в этот миг. А Милолика, долго-то не рассуждая, клюку прочь от себя отшвырнула, да и припустила к лесу бежать что было прыти в её ногах. Отбежав же от поля праздничного на порядочное расстояние, она внезапно остановилась резко, обернулась назад с выражением лица зело свирепым – и принялась чего-то шептать раздражённо, то и дело руки к небесам просительно воздевая …
   И вот же дивные чудеса-то! Прошла всего-то минуток может пара, как вдруг подул ветра порыв шалый, по ясному дотоле небу тёмные тучки наперегонки помчалися, и от былой погоды ясной не осталось вскорости и следа. Молнии огненные прорезали собою чёрные небеса, и разразилась там на удивление сильная и мощная гроза, людей, на праздник собравшихся, кого куда нещадно разгоняя…
   До нитки мокрая и невозможно злая, вернулась наша егоза назад в свои пенаты дремучие.
   – Эк же ты промокла-то, внученька! – покачала головою проснувшаяся недавно Яга, – Нешто не распознала, что идёт гроза-то? Я ж тебя этому учила когда-то…
   – Семияр-то траву нашла, проказница? – спросила она опять через времечко, ответа от ведьмочки почему-то не дождавшись.
   – Ничего я там не сыскала! – ответствовала ей Мила в запале, – Видать, зайцы траву ту сожрали! А может быть, она сё лето не в урожае!
   – О! – воскликнула тогда Яга, по затылку себя притом бабахнув, – А ведь лето скоро уже кончается, а! День рождения у тебя, Милочка, намечается, и не какой-нибудь, а от роду осьмнадцатый. Надобно гостей побольше на праздник сей созвать, и как следует это дело нам справить…
   И хоть по-прежнему дувшаяся и находившаяся явно не в духе Мила гостевому шумному сборищу воспротивилась было, но Баба-Яга на неё цыкнула, чуток прикрикнула, и таким образом показала, кто тут в избе хозяйка и чьё слово тут главное.
   Ладно. Справлять, так справлять. Милолика потом даже обрадовалась... Отвлекло её сиё приготовление праздничное от мыслей мрачных. Ох, и обижена она была на Борилева! Ох, и зла! Да только зря она на царевича зло в сердце держала. Сама же была и виновата, что над нею так посмеялись. А не прикидывайся каргою отвратною, не выставляй себя в нелепом виде – вот и не будешь тогда в обиде.
   Родилась Милолика, оказывается, аккурат на самый праздник яблочный. День её рождения, который Баба-Яга знала, они каждый год справляли с размахом немалым. А тут был случай особенный – как-никак восемнадцать лет стукнуло лесной девахе, а это значило, что взрослою она уже стала и готовой к жизни самостоятельной.
   Пригласила Баба-Яга к себе на поляну всех неявных земных обитателей. Притопали туда и лешие местные, громадные да косматые, приплыли по речке водяные, прозрачные собою да пузатые; болотник явился, на сухую корягу похожий, русалки прибежали зеленоглазые, кикиморы из дебрей повылазили, покрытые мхом да лишайником, и даже кое-кого из домовых и банников Ягуся на пир позвала, с коими исстари дружбу она вела…
   Напекли они с Милой пирогов, наварили пива вдоволь да квасу, мёду стоялого Яга выкатила из своих запасов – да и пошло у них гуляние разудалое на всю-то катушку!
   Упилась сила нечистая мёдом да пивом, начали лешие с водяными песни невпопад горланить, с русалками по поляне скакать стали, и даже кикимор с пьяных глаз на танец они не гнушалися приглашать…
   Одна лишь Милолика ощущала себя не очень весело. Плясать с кем попало она наотрез почему-то отказывалась, а сидела за столом, голову вниз повесив, и даже не засмеялась за всё то время разудалое ни единого разу.
   И тут вдруг дзинь-дзинь, звяк-звяк – взгремели колокольцы серебряные где-то поодаль!
   И увидели гости хмельные, что скачут к избушке Бабы-Яги кони огневые. Тройка чёрных, как смоль, жеребцов, запряжённых в повозочку золочёную, летели по дороге лесной во весь-то опор. Глаза у коней рдели пламенем ярким, а правил ими молодец удалой, одетый в платье богатое.
   Вот примчались коники адовы, куда вознице было надо, да вмиг и пропали, а парень незнаемый на землю спрыгнул ловко, огляделся скоро, да на сидящую Милолику пытливым взором и уставился.
   Вся сила нечистая от гостя новоявленного отшатнулась в преявном страхе, а он поклонился Бабе-Яге эдак слегка, да и молвил голосом звонким слова гордые, слова гордые да заносчивые:
   – Али не ждала ты меня, Яга лесная? Так я, видишь, приехал неждан-незван, поскольку наслышан о красе воспитанницы твоей был немало. Или ты моему появлению не рада, а?
   – Воромир! Воромир! Сам Воромир!.. – вмесе с охами да ахами послышались в толпе гуляющих возгласы сдавленные, а молодец, то слыша, растянул свои губы в усмешке довольной, подбоченился прегордо и хищным змеиным взором девицу-именинницу аж всю прожёг.
   Ох, и сильно же озлилась тут Баба-Яга! Ох, и взбеленилася она страшно! Стукнула она ногою о землю, и от этого стука ярого тряс по округе прошёл немалый.
   – Как смел ты явиться сюда без приглашения, Воромир! – ажно взвилася она в крике, – Нешто не знаешь ты, охальник, что полоса сия моя и вам, тварям адским, сюда вход строго заказан?!
   Опять усмехнулся молодец наглый, но на Бабу-Ягу он и не взглянул даже, продолжая Милу растерявшуюся во все глаза разглядывать.
   Был Воромир собою пригож и красив прямо безбожно: волосы у него были чёрные, усики холёные, а глаза тёмные, как ночь, и спесивые ну очень.
   Подошёл он к имениннице поближе и руку к ней протянул, на танец её приглашая. Музыка тут сама собою заиграла зажигательная, и все присутствующие от громкого её звучания словно в ступор вошли чрезвычайный, даже и Баба-Яга-хозяйка. Онемели все гости, заколодели и, где кто стоял, застыли вдруг в позах своих, будто статуи холодные.
   Заворожил Милолику взгляд колдовской Воромиров, и не смогла она чарам его волшебным воспротивиться. Встала она из-за стола, к удальцу подошла, да и закружились они в танце залихватском по широкой той поляне.
   Любо-дорого было посмотреть, как они в пляске страстной споро передвигалися – ну, до того зажигательно это у них получалось, что и не передать.    А как окончился танец сей бешеный, то Воромир на место Милолику сопроводил, всё время глаз с неё не спуская, вынул затем из кармана скатного жемчуга ожерелье шикарное, и на шею девице его повесил.
   – Это тебе от меня подарок маленький, – прошептал он ей на ушко с придыханием, – А коли будешь со мною покладиста, то у твоих ног будут горы целые всякого богатства!
   Поцеловал он ей ручку на прощание, затем свистнул по-разбойному пронзительно, коней своих вновь там явил и в коляску живо запрыгнул.
   Махнул он тогда рукою, и все там отмёрли.
   – Ждите меня завтра со сватаньем! – вскричал он властно на прощание, – Я буду не я, а станешь ты, Милолика, моя!
   Гикнул он, свистнул, и кони чёрные прочь его вмиг унесли, а все кто там был, этому визиту Воромирову зело поразилися.
   А как уехал гостенёк сей незваный, так Баба-Яга в такую дикую ярость неожиданно впала, что и званых гостей всех до единого поразогнала.
   Подскочила она затем к Милолике, будто некая яростная тигрица, и во гневе великом ей выпалила:
   – Не смей и думать об этом красавце, дура ты молодая! Я замуж за Воромира тебя не отдам, так и знай! У-у-у!!!
   – А что, что такое, бабушка? – поражённая Мила на Ягу уставилась, – Разве не пригож Воромир, не удал? Отчего ты не желаешь за него меня отдать-то? Я ведь не маленькая уже чай – взрослою вроде как стала…
   Побежала Яга в избу тогда стремительно, отвару успокоительного чуток там попила, и назад потом воротилась.
   – Ох, не то, не то ты говоришь, Милолика, – покачала она головою укоризненно, – Не знаешь ты этого Воромира обворожительного, а зато я знаю, что он никакой не жених завидный, а изверг, наоборот, великий. Я уже и со счёту сбилась, сколько его прихвостни девок красных с белого свету к нему заманили. И что ты думаешь – счастливы они там стали? Ага, как бы не так – не вернулася на белый свет из них ни одна! И что с ними в краях адских сталося – один бог, видать, знает!
   Милолика тут и призадумалась. И начали чары колдовские приворотные, Воромиром очевидно задействованные, её покидать помаленьку. А как Ягуся наварила взвару ей охранительного, да дала того взвару очарованной крале попить-изведать, так и вовсе деваха к черноокому красавцу охладела полностью.
   И страшно ей вдруг стало от осознания нависшей над нею опасности!
   Да только недолго она тужила-печалилась, да страху-ужасу поддавалася. Пораскинула девица храбрая как следует своими мозгами, и принялась бабку деловито пытать.
   – Так ты говоришь, что Воромир внук самого Кащея? – спросила она её предприимчиво.
   – Ага, он самый. Внучек аспида этого адского смазливый наш красавец.
   – Ладно. Тогда, получается, он воли полной надо мною тут не имеет, раз тут не ад? Так, да?..
   – Ага, касатушка, не имеет даже воли и малой.
– Что ж, это хорошо, коли так, – улыбнулась Милолика довольно, – Раз взвар твой, бабушка, мне в чары его внушаемые впасть не даст, то я тогда, как невеста его предполагаемая, вправе буду женишку хитрому и условия свои выдвинуть.
   – Какие такие ещё условия?
   – А там увидишь. Только на упыря этого наглость у меня есть в достатке ум и смекалка.
   И вот на следующее утро, едва солнце поднялось над еловыми макушками, как жених с того света был уже тут как тут. Видимо, в межмирье Ягино, в отличие от мира остатнего, он мог хаживать без особой боязни.
   Всё повторилось, как и в прошлый раз: опять кони адовы, на коих он прискакал, с глаз долой вмиг пропали, и Воромир, облачённый в платье богатое, пред очами тутошних обитательниц гоголем ярким предстал. А к ним вдобавок и пред очами многих из Ягихиных приятелей, леших там всяких да водяных с банниками, которые в роли свидетелей ей на сей раз понадобились.
   Хлопнул внук Кащея в ладоши звонко, и появился у ног Милолики сундук резной со всяким добром: со златом-серебром да с каменьями самоцветными.
   – Это тебе от меня подарочек маленький, – сверкнул жених смелый в усмешке зубами белыми, – А как у меня ты окажешься, так лишь на золоте пить да есть станешь, оденешься в одёжу ты шикарную, и будет тебе, милаха, полное счастье!
   Однако все там бывшие, не исключая и Милолику, молчали и сосредоточенно взглядами поганца лишь изучали.
   – Ну что же ты, – добавил Воромир нетерпеливо, – давай мне скорее свою руку, да и айда отсюда! Чего там ещё кота за хвост-то тянуть!
   Да только Милолика на предложение это повелительное не повелась ни капельки. Усмехнулась она снисходительно, руки в бока упёрла, поглядела на женишка прехитрого взором весьма ехидным, и вот чего ему говорит:
   – А не желаю я за тебя идти так само! Не хочу вот и всё!.. Может, ты этаким хватом лишь притворяешься, а на самом-то деле ты набитый дурак да жалкий слабак, а?.. А коли ты и вправду себя показать не прочь, то не откажи мне в выполнении условий моих пустяковых…
   – Это каких таких ещё условий?! – поглядел на Милу Воромир зло, – Я ведь, к твоему сведению, ничегошеньки вообще не боюсь. Я и сильнее всех, и мудрее, и нету мне соперника ни на белом, ни на не белом свете!
   – А это мы, давай-ка, сейчас и проверим, – продолжала Мила с прежним ехидством в голосе, – Устроим при всей честной компании меж нами соревнование! Кто из нас двоих сильнее, быстрее и умнее другого окажется – тот, значит, и победил, за тем, выходит, и правда! Коли ты таким удальцом себя покажешь – значит, я с тобой куда пожелаешь, отправлюся. Ну, а коли я победу над тобою справлю – то я, получается, тут останусь, а ты к себе в ад возвертаешься не солоно хлебавши. Что, Вораха – по рукам, али как?
   Усмехнулся Воромир спесивей некуда, и в его чёрных глазах азарт ярый вдруг загорелся. Скинул он с плеч своих молодецких богато расшитый кафтан и остался в портах одних да в тоже расшитой рубахе. А вышивки на рубахе были-то странными: всё змеи какие-то там сплеталися, и полыхали заревом ядовитые краски.
   – Идёт! – топнул он оземь ногою, – Согласен!.. Что делать-то станем перво-наперво?
   Рассмеялась Милолика тогда весело, да и говорит Воромиру:
   – А ты покажи нам свою силу великую, кою ты так кичишься! Сотвори что-нибудь эдакое, чтобы я твой подвиг повторить не смогла бы. Ну, а потом и я свою силушку тебе покажу, и ты мною содеянное повторить попытаешься…
   – Х-хах! – хохотнул на это жених самоуверенный, а потом вокруг он огляделся нервно, подошёл к толстой-претолстой ели, обхватил ствол насколько смог, поднатужился что было силы, а затем только раз – и вырвал с корнями елищу из земли, да аккуратно рядышком её положил.
   Гул удивления прокатился по толпе свидетелей сказочных. Да уж, чего-чего, а силушки адской этому Воромиру не занимать было стать!
   – Ну как, – выпятил силач гордый грудь колесом, – ты, надеюсь, мною довольна? Побеждённой в силачестве себя признаёшь или, может, тоже свалить деревягу попытаешься?
   И он очень громко и очень нагло расхохотался, своим мощным превосходством заранее упиваясь.
   – Хм, – усмехнулась в ответ Милолика, – Свалить дерево наземь дело нехитрое. Я, может, тоже так смогу… Просто пачкаться о смолу неохота. Поэтому я поступлю чуток иначе – и дерево тоже завалю, и вовсе даже не испачкаюсь…
   Взяла она в избе топор остроотточенный, подошла к елище ещё более толстой, на руки себе азартно поплевала, да и принялась топориком там помахивать. Такими делами ей сызмальства приходилось заниматься – дровишки то есть заготавливать на зиму.
   С пяток минуток она топором по стволу постучала, и стала ель та большая набок заваливаться, а потом упала она точнёхонько поперёк ели, Воромиром сваленной, под себя, стало быть, её подмяв.
   Смахнула Мила с чела пота капельки и объявляет всем окружающим:
   – Сгодятся ельчишки на дровишки! Ну что, Воромир – повторила я твой подвиг силы?
   Тот было воспротивился, стал доказывать яро, что не силой Мила с елью совладала, а так само, но большинство свидетелей с ним не согласились. Ведь не колдовством девка, сказали они, тут шурудила, а своею телесною силою. Да и поболее ёлка её оказалась, чем чёртом этим сваленная.
   – Ладно, – продолжила Милолика их спор, – теперь, Воромир, вот что повтори, и тогда мы поглядим, есть ли у тебя творящая великая сила…
   Взяла она зёрнышко махонькое маково, в землю его посадила, водою сверху полила, а потом руки к земле приложила и принялась чего-то шептать, закрыв глаза.
   И о чудо чудное! Не прошло там и пары даже минуток, как пробился неожиданно из почвы росточек зелёненький, который рос-рос, рос-рос, да и превратился под конец в цветущее алое растение, которое на глазах осыпалось, затем обзавелось круглой коробочкой семенной, побурело, потускнело – и вот уже вам заместо зёрнышка, видного еле-еле, цельный мак торчит из земли поспелый!
   Ахнули все зрители. Даже Баба-Яга рот в удивлении раскрыла, ибо она такому свою воспитанницу не учила. А Воромир посерел весь от гнева страшного, и его очи с нескрываемой злобой на Милу теперь пялились.
   Высыпала Милолика из коробочки маковой на ладонь себе мелкие зёрнышки, и предложила те зёрнышки всем желающим попробовать. Чтобы доказать, значит, что тут не обман какой-либо зрительный, а всё совершилось действительно.
   И лешие, и Баба-Яга те зёрнышки отведать не преминули.
   Один лишь Воромир раздражённый их пробовать наотрез отказался. Морду он надменную себе сквасил и в позу гордую встал.
   Тогда Милолика одно из зёрнышек ему передала и строгим голосом женишку приказала:
   – А ну-ка, милёнок, давай теперь и ты то же спробуй! Посей сиё зёрнышко да его быстро вырасти, а мы все поглядим, как это у тебя выйдет!
   Крякнул недовольно жених адский, побурел он как рак, а потом зёрнышко всё же взял, в землю его ткнул пальцем, плеснул сверху воды из ведра, руки над местом посадки расставил и принялся чего-то гортанно бормотать.
   Только вот же незадача – чем дольше он таким макаром там колдовал, тем больше и больше все окрестные травы сохли да жухли. Под конец же его манипуляций не только никакой мак из земельки не показался, а на целую сажень в округе от того места вся растительность на корню пропала.
   Ну, чистую пустыню гадёныш сотворил же, едрыш его в дышло!
   Подскочил он тогда на ножки резво, сапогом оземь топнул, так что всё вокруг загудело, плюнул пред собою в яром бешенстве и скроил рожу себе остервенелую.
   А лешие-свидетели и прочая нечисть начали над ним смеяться весело и отдали они в сиём состязании Миле полную и явную победу.
   Что ж, это было добре. Удалось-таки ведьмочке находчивой посрамить для начала Кащеева родственника.
   Но начало ведь не конец, ибо тот лишь делу венец!
   Объявила Милолика Воромиру условие следующее: состязаться предложила им в беге. Однако бежать им предстояло не в естественном своём виде, а в превращённом, дабы потягаться им ещё и в оборотничестве.
   Воромир такому соревнованию обрадовался. Чуял он силу свою явную и в беге стремительном, и в умении в кого хошь превращаться. Расхохотался выходец адский весьма злорадно, а потом только хлоп – превратился он в огромного чёрного волка.
   А Милолика тогда вдруг сказала, что ей де в уборную срочно надо. Пошла она за избу, отвязала козу Парашку, там пасшуюся, превратилась живо в блоху и на морду козе прыгнула. Внушила она Парашке к месту состязания тотчас топать, и та, замекав взволнованно, туда нехотя направилась.
   Публика лешачья, козу ту увидав, от хохота аж взорвалася, но Парашка не обратила на это никакого внимания: подошла она к волку страшному, как ни в чём ни бывало, и рядышком с ним спокойненько встала. А блоха Милолика, не будь дура, волку на рожу-то – скок! Да там и притаилась, в шерстинки крепко вцепившись.
   Надлежало обоим бегунам до конца поляны во весь опор добежать, дуб разлапистый там обогнуть, а затем назад вернуться. И вот по свисту Ягихиному сорвались обе животины с места: волк Воромир умчался словно ветер, а коза Парашка просто-напросто кинулась себе в лес.
   И то ведь верно – делать ей было что ли нечего, кроме как с волками наперегонки там бегать!
   Моментально прыткий волчара до дуба большого добежал, и в обрат стрелою помчался. Но едва он до черты отмеченной почти что добёг, как блоха Милолика с морды его на землю-то – скок! – и вот уже она первая черту финишную пересекла и возле Бабы-Яги стоит себе постаивает!
   Ударился волк чёрный тогда оземь и вновь стал прежним не добрым молодцем.
   Конечно, публика собравшаяся такого исхода вовсе не ожидала. Лешие с водяными да банниками, ну и водяные вестимо в придачу, так там заржали, что аж за пуза свои толстые они держалися. А запыхавшийся Воромир от гнева-ярости чуть было даже не лопнул.
   А как охолонули они все там малость, так свидетели тогда рассудили так: что ведь действительно Милолика своею хитростью жениха прыткого вокруг пальца-то обвела... И хоть в умении оборачиваться она куда как лучше Воромира себя показала, но бежать-то она не бежала…
   Так что присудили нечистые не ей победу в данном состязании отдать, а её так сказать воздыхателю.
   Лады. Та особенно с этим решением и не спорила. Выставила она надменного Кащеича на посмешище – и то ведь не плохо. Пускай, думает, будет у них один – один, а там, мол, поглядим: мозги ведь не ноги, их раскидывать надо не по дороге…
   – Ну что, Воромир, – обратилась Милолика к адскому молодцу, – давай теперь умом-разумом с тобой потягаемся. Задай мне любой вопрос, и я на него постараюсь ответить, а уж потом и я тебя вопросцем своим озадачу.
   – Хм, – усмехнулся Воромир развязно, а потом подумал он малость, подбородок себе рукою помял, да вот о чём ведьмочку и спрашивает: А скажи-ка мне, девка недалёкая – сколько всего на небе… звёзд?
   Хохотнул он презрительно, затем пальцем на соперницу указал и самодовольно добавил:
   – Ни в жисть тебе, дурёха, задачки этой не решить, потому как у вас, баб, волос лишь долго, а зато ум чересчур короток!
   Тут он уже сдерживаться перестал и до того злорадно расхохотался, что даже некоторые лешие, словно хохотом ядовитым заражённые, принялись слегка похохатывать да похихикивать.
   Да только Ягихину воспитанницу такими наскоками было не смутить. Она тоже чуток посмеялася за компанию, а потом как бы между прочим соперника своего подначивать стала.
   – Странно, Ворюха, – сказала она, – что ты, такой умник вроде бы, а вопросец мне легче лёгкого задал. Ты же сам о небе ну ничегошеньки вообще-то не знаешь!
   – Как так не знаю?! – возмутился мгновенно Воромир, – Да я!.. Да я!..
   – Да ты, да ты!.. – передразнила его Милолика, – Коли умом не рассудишь, то и пальцами ведь не растычешь, а! Хм. Вот скажи-ка мне лучше – что на нашем небе светит, а там мы поглядим, соображаешь ли ты в этой сфере хоть что-нибудь, или просто врёшь нам тут напропалую о своём якобы многомудрии.
   – В небе? – наморщил Кащеич лоб.
   – В небе.
   – Светит?
   – Светит…
   – Хэх! – сложил руки на груди Воромирка, а потом заявил выспренно: В небе светит солнце, месяц и звёзды – вот!
   – Надо же – угадал! – притворно Милолика удивление на лице своём изобразила, – Молодец! Умник! И впрямь ведь ты мудрила!
   – Э, стой-ка, милаха! – замахал вдруг Воромир руками, – Ты меня тут не путай, не обманывай! Это я тебя должон ведь спрашивать, а не ты меня... Говори-ка, давай, сколько звёзд на небе – а то ты проиграла!
   – Да знаю я, знаю, сколько этих звёзд там понатыркано, – отмахнулась от него Мила, словно от овода надоедливого, – Тоже мне тайна великая… Их там… Этих звёзд самых… Этих самых звёзд тама… На небе, значит, нашем…
   – Ну! – в нетерпении выдохнул Воромир.
   – Ровно на одну больше, чем ты думаешь, мудролюб! – быстро Мила тогда сказала и язык недругу показала.
   – Что ещё за чушь?! Как это на одну больше?! – выпучил тот глаза, – Поясни сейчас же, что ты тут мне наврала!
   – А вот так! – развела Милолика руками, – Солнце ведь тоже звезда, а ты его отдельно от прочих звёзд посчитал, когда перечислял, кто на небе светит. Значит, ты к звёздам солнце не причисляешь, когда о них толк ведёшь. Получается, что я права, а ты ошибаешься. Мой, значит, верх в этом споре, а не твой, адознатец!
   Ну и шум после слов сих Милкиных поднялся, ну и гвалт!
   Все почитай свидетели за малым, может быть, исключением её победительницей в этом споре признали. И как злобный Воромир ни возмущался, а таки смирился и он, наконец, с этой данностью.
   Супротив большинства ведь не попрёшь – маху дашь, ядрёна вошь!
   – Ну что же, – прожёг он свою соперницу змеиным взором, – Коли так, то и ладно. Теперь ты меня давай спрашивай, а я отвечать стану…
   Помолчала мал-мало Мила, умом чуток пораскинула, и такой вопросец Воромиру кинула:
   – А ответь-ка мне, мудрец адский Ворейка – что на свете… всего-всего больнее, а?
   – Ох-хо-хо-хо! – мгновенно развеселился тот, лёгкостью вопроса, видимо, обрадованный, – А тут и знать нечего! Это любой дурак тебе скажет! Самое больное на белом и на не белом свете – это когда тебя огонь немилосердно поджаривает, вот!
   То услышав, лешие с водяными да банниками согласно этак забормотали да головами своими закивали. Почитай что все они с таким умозаключением целиком и полностью согласилися.
   Но не согласилась с этим Милолика!
   – Ну уж, это нетушки! – громко она воскликнула, – Ты тут, Ворик, не прав, ибо есть и побольнее нечто гораздо…
   – Это, интересно, что же, а? – враз встал тот в позу.
   – А это совесть!.. – твёрдо сказала ведьмочка молодая, – Совесть нечистая куда как сильнее душу, бывает, терзает, чем даже само пламя…
   Однако, противу её ожидания, подавляющее большинство свидетелей мохнатых её почему-то здесь не поддержало.
   Хотя что, по большому счёту, тут было вообще-то странного? Свидетели-то эти нечистой силой считалися и сами, и о муках совести своей нечистой, за неимением видимо таковой, они особо и не помышляли, и таковой высшей муки не ведали они, наверное, ни шиша.
   Да дела-а... Вничью, короче, закончилось это их умственное состязание. А вместе с ним и вся их борьба-схватка. Никто из соревнующихся, получается, другому своё превосходство не доказал, и не обязан был, таким образом, чужой воле тут покоряться.
   Милолике-то что – она и этим исходом оказалась довольна, поскольку и ничья давала ей полное право адского жениха отшить к такой матери. Ну а Воромир разозлился вначале страсть прямо как: глаза у него стали такими ярыми, что метали, казалось, лучики пламени, а рожа у жениха неудатого красною стала, как тот бурак, и выражение заиграло на ней страшней страшного…
   Потом он норов свой разошедшийся кое-как в руки всё же взял, и даже под конец сумел вымучить на лице улыбочку слащавую.
   – Ладно, – махнул он рукою, словно с неудачей своею смиряясь, – Так и быть, Милолика – более я тебе не жених. Гость я просто-напросто, ага…
   – Ну, а коли так, – энергично он добавил, – коли гость я твой всего-навсего, то прошу я нижайше и тебе мою особу уважить. Прошу гостьей моею и тебя я побыть сколько того пожелаешь! Клянусь всем на свете – ничего худого тебе я не сделаю! Покажу лишь чудес всяческих тебе великое множество, и вернёшься ты домой, когда только захочешь!
   И надо же было такому случиться – согласилась неожиданно Милолика с предложением этим льстивым!
   То ли чары вновь тайные Воромир супротив неё применил, а то ли всё вышло так само, а прямо загорелась она в гостях у князя адского побывать. И как Баба-Яга её ни уговаривала, как переубедить её ни пыталася – ан всё-то ведьмочке азартной было по барабану! – потеряла она чувство опасности окончательно, и собралась уже отбыть в пределы незнаемые с наглецом этим адским…
   Видит тогда Яга, что её воспитанница одурела прямо, и говорит она, поразмыслив, гостю их рьяному:
   – Ну что же, князь Воромир – так тому и быть. Соглашусь я отпустить с тобою мою воспитанницу. Но! – и тут она палец кверху воздела и добавила весьма строгим голосом: С условием одним непреложным! А иначе ехать ей с тобою никак будет не можно!
   Тот же до того, видать, удаче своего предприятия был рад, что согласен оказался на любые условия Ягины. И то ведь верно – заманил-таки он к себе лебедь белую, красну девицу, и то было добром для него, хоть для Яги с Милою было и скверно.
   – Поклянись, внук Кащеев, – огненный взор в молодца ведьма старая вперила, – поклянись самым для тебя дорогим на нашем общем свете, что ничего худого ты Милолике моей не сделаешь! Клянись кровью своею чёрной, а не словесами изощрёнными! На вон, для этого дела тебе нож мой острый.
   И подаёт ему из-за спины ножик свой остроотточеный.
   Ну что ж, Воромир нож тот взял, бровями собольими весело поиграл, устами белозубыми задорно посмеялся, да и надрезал себе ножиком большой палец.
   И вот же удивления Милолике было-то зреть, а только закапала из надреза на землю не алая кровь, а чёрная совершенно!
   Ух ты, не солнце яркое струилось, видать, по жилам обитателей адских, а сам чёрный мрак, и то видеть ей, конечно же, было странно.
   – Клянусь жизнью своею, Баба-Яга, – произнёс с пафосом князь адский, – что не причиню я твоей воспитаннице ни малейшего даже вреда!
   Хотел было он ещё чего-то к клятве своей добавить, но Баба-Яга руку вверх тут подняла и его словоизлияния прервала.
   – Ша! – громко она воскликнула, – Вполне этого достаточно, хитрован Воромир! И помни, хоть ты и бессмертный, но отныне ты – бес смертный! Нарушишь клятву сию страшную – помрёшь смертью ужасной, а коли слову своему будешь ты верен, то уж так и быть – живи себе и впредь!
   Мрачным-премрачным сделалось в этот миг лицо Воромирово, и даже кожа на нём, кажись, посерела. Наверное, это сама смерть накрыла душу его своею сенью, и заморозила она на миг в ней смех и веселье.
   Однако недолго предавался молодец бесшабашный тоске да печали. Свистнул он посвистом разбойным отчаянным, и кони его иссиня-чёрные, запряженные в повозочку золочёную, были уже тут как тут.
   – Прошу тебя, Милолика! – подал ей руку Воромир, – Заходи да садись-ка. Ужо доедем мы быстро…
   Усадил он красну девицу на сиденьице мягкое бархатное, и едва она Бабе-Яге успела ручкой на прощанье помахать, как Воромир вожжи-то хвать, свистнул громче прежнего аж в два раза – и стрелою они прочь оттуда отчалили.
   И вот смотрит Милолика удивлённо, а кони-то адские не по земле уже скачут-передвигаются, а в небесах самих быстро мчатся. А вокруг-то виды открылися дивные – никогда такого Мила доселе не видывала. И то – небо ведь в глубине было чёрное, всё сплошь в разводах багрово-красных переливающихся, да во вспышках пугающих ярко-алых. И тучи клубовидные, точно живые, сжималися да разжималися то медленно, то быстро, и будто бы от боли природной дёргалось всё в небесах да корчилось.
   А под ними странного было и того больше, ибо зелени не виделось там вовсе, а стлались в ущельях гор острых заросли какие-то чёрные, все сплошь сухие собою, да тянулись на вёрсты долгие поля пустынные мёртвые…
   Никакой радости не было у Милы лицезреть пейзажи эти адские, и как-то подкралась постепенно к сердцу девушки глухая тоска.
   Оборотился тут к ней лихой возница, измерил спутницу свою ладную взором странным, да вдруг её и спрашивает загадочно:
   – Девка-девка, а ты меня не боишься?
   Глянула Милолика в очи его чёрные, и как-то не по себе ей вдруг стало, так что она аж поёжилась слегка и чуть-чуть задрожала.
   Однако в руки она себя всё же сумела взять, и так Воромиру затем отвечала:
   – А чего мне тебя бояться? Ты же слово дал, что не причинишь мне вреда и малого, так что я спокойна как никогда.
   Такой ответ её услыхав, запрокинул Воромир голову назад и страшным голосом он расхохотался, а у Милолики сидящей от смеха сего раскатистого душа даже ушла в пятки.
   И пожалела она тогда сильно, что поехала сюда с этим Воромиром, да делать-то уже нечего было: прошедшего ведь не воротишь, а грядущего не минуешь. И решила она про себя, что пусть, мол, будет что будет, а только унывать ей не к лицу, и так легко она не дастся этому молодцу…
   Долго ли али коротко они по небу на конях волшебных летели – это уж бог весть, а только глянула тут вперёд девушка – а вот же уже и показался вдали злат дворец!
   Был он до того вычурно-величественным да собою ослепительным, что ни в сказке, как говорится, сказать, ни борзым пером его описать. Вокруг дворца сего роскошного огорожена была высокой стеною немалая земная площадь, и там сады были разбиты, да устроены были ровные аллеи.
   Направил Воромир ко дворцу своему залётных коней, и те на главную аллею враз спустилися, по ней чуток прокатилися и у входа шикарного остановилися.
   Воромир тогда наземь скок, руку Миле подаёт и с коляски её аккуратно сводит. И едва лишь кони те прочь пропали, как он её во дворец зайти приглашает.
   А как только ворота резные сами собой распахнулись, то заиграла вдруг откуда-то музыка бравурная, засверкали огни внутри пленительные, и они оба под руку во дворец тот вошли.
   А там было стократ всё шикарнее!
   В жизни своей не видала ведьмочка молодая такого обалденного убранства, ибо дворец-то адский бабкиной жалкой хатке был не чета. Там были колонны гигантские самосветящиеся, изнутри будто углями мерцающие, стены ещё изукрашенные, цветами яркими глаз манящие, шик, блеск, красота, удивление – очам восторженным прельщение да пленение!
   Провёл хозяин довольный гостью свою удивлённую по многим наироскошнейшим залам, а потом хлопнул он в ладоши громко и обед изысканный для них заказал. Сели они по краям стола громадного, и вот уже слуги проворные блюда с яствами да всякие пития на столе том расставляют…
   А слуги-то собою удивительные – не люди то были, и не какие-либо разумные механизмы, а самые настоящие скелеты, только почему-то все как живые и полностью к тому же молчаливые.
   Оторопь нашла даже на Милолику от вида слуг сиих Воромировых.
   Вот поели они, попили, и тогда хозяин гостеприимный девице и говорит:
   – Поживи у меня, Милолика, с недельку-другую. Покажу я тебе дивеса всякие, поиграем мы в забавы разные, а там и домой я тебя отправлю. А коли тебе здесь понравится, то ты и далее у меня во дворце оставайся, ибо неволить тебя в твоих желаниях вовсе не входит в мои насчёт тебя планы.
   И стала Милолика в чертоге том адском жить-поживать, да удовольствиям всяческим азартно предаваться. В сплошных веселиях да развлечениях пролетали один за другим дни недели, и не чуяла она вовсе летящего беспечно времени...
   С каждым же днём народу в чертоге княжеском прибывало. Приезжали туда откуда-то кавалеры галантные, и являлися при дворе прекрасные дамы.   Все они Воромиром Милолике были представлены, и до того своим нравом показалися они ей приятны, что и не передать… Игры, балы, танцы и пиры следовали у них один за другим, и так это всё вскружило головку Милоликину, что и впрямь она уже подумывать начала, а не остаться ли ей тут насвегда…
   Жизнь же её допрежняя у Яги-Бабы казалась ей теперь скукотою тоскливою явною и каким-то затхлым и ничтожным прозябанием.
   И вот говорит ей как-то раз хозяин ласковый Воромир, что де завтра будет самый главный их пир, который должен завершиться поздним вечером неким грандиознейшим тайным действом.
   Обрадовалась известию этому восхитительному гулёна задорная Милолика, да и пошла она спатушки в уютную свою спаленку, завтрашние прелестные развлечения радостно в душе предвкушая.
   Да только не спалось ей всё как-то…
   Встала она тогда с постели мягкой, в ночной одной рубашке к окну неспешно подошла и в залитый мертвенным сиянием сад глянула. И увидела она в самой глубине сада высокую-превысокую ограду, за которой крона дерева куполообразного гордо вздымалася.
   «Э, – подумала она тут догадливо, – да это же то место самое, которое Воромир запретил мне посещать строго-настрого, ибо там де находится какая-то страшная для всех опасность. А дай-ка я туда наведаюсь, покуда все спят – уж больно любопытно мне взглянуть на эту опасность…»
   Сказано – сделано. Быстро тут Милолика оделась и, чтобы её не видели, по балконам вниз сторожко весьма спустилась. Добралась она, крадучись, до той загадочной ограды, всю её вокруг обошла и никакого входа вовнутрь не нашла. Хм, думает девица озадаченно – как же ей за стену высокую пробраться?    И тут по лбу ладошкой она себе жахнула. А на что же ей дано умение оборачиваться?! Совсем, закорила она себя, я тут глупою стала – забыла ведь даже, что ранее изучала…
   Обернулась она ловко бабочкой тяжёлой ночною, да и перелетела через стенищу ту высокую.
   И видит она внутри вот какую картину неожиданную: дуб толстенный там высился обхвата этак в три, посредине дуба в ствол было вбито массивное железное кольцо, а от кольца отходила цепь золотая, которая с середины донизу ствол опоясывала. А на земле, у самых могучих корней, спал-почивал немалый такой рыжий котяра, который ошейником к цепи был прикован намертво.
   «Вот так так! – удивилась бабочка Милолика про себя, – Да неужели сей кот и есть та великая опасность, о которой Воромир мне сказывал давеча? Ну и дела-а!..»
   Подлетела она тут же к котяре спящему и своими крылышками усы ему пощекотала. Тот же с перепугу да от неожиданности великой как вдруг заорёт да вверх как подпрыгнет!
   А как на землю он приземлился, так на бабочку, вылупив глаза, уставился да человеческим голосом вдруг и говорит:
   – А я уж было думал, егоза Милолика, что ты меня так и не посетишь. Что ты, дурёха этакая, в чертячьем сиём вертепе так и сгинешь напрочь! А ты, значит, вона как – бабочкой тут порхаешь!
   Ударилась ведьмочка наша тогда оземь и сызнова приняла человеческий облик.
   – Вот так диво, право! – в свой черёд она восклицает, – Это надо же – кот говорящий! Ну и чудеса!..
   – Ага, он самый, – профырчал котяра преважно, – Кот Баюн я, барышня, ага. Я, к твоему сведению, всё на свете и про всех доподлинно всё знаю.
   И поведал Кот Баюн недалёкой девахе, что ожидает её завтра нечто воистину ужасное! Что замыслили черти, во дворце собравшиеся и лишь притворяющиеся дамами и господами, в жертву её особу принести в полуночный час. Воромир же князь, собака адская коварная, живьём её сожрать намеревается, и тогда она тысячной его жертвою станет. По древнему их чертячьему заклятию, кто из князей адских тысячу девушек невинных к себе в чертог с белого свету заманит, тот получит, гад, такую власть, что и на белый свет сможет беспрепятственно хаживать.
   И будет тогда людям от этого аспида страшная беда!
Как услыхала сии слова Милолика беспечальная, так враз она с лица спала, и ярость на Воромира в душе её взыграла.
   «Ах же ты, – вознегодовала она, – и гадина! Так вот, значит, зачем я тебе тут понадобилась!»
   – Что же мне делать, Котик Баюн? – обратилась она тогда к коту, заломив руки, – Как же мне теперь быть? Как на свет мой белый отсюда отбыть?
   – А вот как! – стал её кот учёный поучать, – Перво-наперво проберись ты во дворцовый подвал, обернувшись сызнова бабочкой. Увидишь там тыщу почти что черепов девичьих, без твоего, само собой, последнего. А посередине подвала стоит бутыль стеклянная великанская, пробкою прочно заткнутая. Ты ту пробочку вытащи и скажи: «Летите, души пленённые, отсюда к Господу Богу!» И как услышишь шум шелестящий, из горла бутыли той исходящий, так знай, что всё получилось как надо, и бутыль вскоре будет пустым-пуста. Смело тогда к себе возвращайся и спать заваливайся... Дождись затем пира вечернего ужасного, дотерпи до самого полуночного почти часа, и едва лишь часы башенные предпоследний удар отпечатают, как ты встань моментально и вот какое возвести заклятие: «Кто крал и врал, пусть станет гадом – а мне назад до дому надо!» Увидишь сама, что случится там, а ты зря тогда времени не теряй, горлицей быстрокрылой оборачивайся и лети себе стрелою в родные края… Коли ловкою и проворною окажешься, может статься, и живою домой возвертаешься. Ну а ежели дашь ты маху, то поймает тебя тогда князь адский и первою по счёту в бутыль подвальную он тебя посадит.
   – Ах вот, значит, каково гостеприимство хвалёное Воромирово! – оярилась ещё пуще Милолика, – Ну, да ладно, клятвопреступник – я тебе, чай, не овца какая и не хрюшка – от меня кое-что другое ты вечор получишь!
   Подошла она к коту безбоязненно, по голове и спинке его нежно погладила, а затем ошейник кошачий внимательно осмотрела. Ошейник был толстый, кожаный, и за колечко железное к цепи золотой он прикреплялся. Взяла тогда Милолика да его и отвязала решительно и на землю под ноги его бросила.
   Подарила она Коту Баюну волю милую, а затем ему и говорит деловито:
   – Ступай, Котик Баюн, куда тебе вздумается. Помог ты мне советом добрым – и я тебе тоже добром отплатить обязана. Надеюсь, чёрт этот коварный тебя более не поймает, да на цепь эту клятую не посадит…
   Обрадовался Баюн страсть прямо как. Не чаял он, что кто-либо добровольно отважится свободу ему дать, а тут на тебе – беги куда хочешь, сколько есть в лапах мочи!
   Замурлыкал котяра музыкально и стал похаживать вокруг ног Милоликиных, спину себе о них потирая да притом приговаривая:
   – Спасибо тебе, Милолика смелая, что решилась ты на такое дело и меня освободить ты не побоялася! Тыщу лет я уже тут хожу, к дубу сему привязанный. Всё про всех я вроде знаю, а про самого себя уже и забывать стал, что когда-то и я на воле хаживал. Скажи – что ещё ты хочешь от меня узнать? Что является для тебя тайною неразгаданной?
   Охнула тут Милолика, за голову руками схватилась и воскликнула пылко:
   – Да как же это я запамятовала! Вот же я дура тупая, а! Котик Баюн, скажи мне, поведай – кто я такая есть, и кто родители мои кровные на белом свете; живы ли они или, может, умерли уже давно?
   Тот ей и выложил всё без утайки:
   – Роду ты, красна девица, очень знатного. Царевна ты вообще-то, ага! Дочь царя державного Сиясвета и жены его, свет Алозорушки. Да только теперича ты сиротка. Умерли твои родители смертью безвременной, и ты бы тоже давным-давно уже пропала, ежели бы не выкрала тебя из дому Баба-Яга. Однако благодарить ведьму старую не спеши, ибо имеет она на тебя особые некие виды. Которые вряд ли тебе, знай ты о них, по нраву пришлись бы…
   – Как?! – перебила Кота Милолика, – Да неужто Яга-Бабуся нечто злое насчёт меня задумала? Врёшь ты, Кот, измышляешь – не поверю я никогда, что Баба-Яга такая злая!
   Кот же в ответ пофырчал малость, помурлыкал, да вот чего девахе и говорит:
   – Это ты себе как знаешь, царевна – хошь верь, а хошь нет, а только дам я тебе один дельный совет. Видала ли ты колечко золотое с камешком аленьким, которое Баба-Яга носит на левой руки меньшем пальце?
   – Ну, видала…
   – Так вот. Коли до дому ты счастливо доберёшься, то пристанет к тебе вскорости Ягуся с этим самым кольцом. Надень, мол, внученька, сей перстенёчек на левый свой мизинчик. Ну а ты это сделать согласись, однако не на левый мизинец эту вещицу натяни, а на правый. Тогда всё сама и узнаешь… А теперича прощевай, давай, недосуг мне более тут обретаться! Да и ты со своим делом поспешай, не медли, покуда все ещё спят во дворце, а то будет тебе, милаха, не лад, а беда. Ну – желаю тебе удачи, царская дочка! И спасибочки тебе за всё!
   Взлетел тут Кот на дуб огромный, по ветке горизонтальной ловко пробежался, на ограду оттуда скок – да и был таков. А Милолика тоже телепаться зря не стала, оборотилась она живо прежней бабочкой, да и полетела искать тайный тот подвал.
   Нашла его вскоре, а как же. Там было темно, хот глаз коли, однако ночные бабочки и в темноте ведь прекрасно видят. Посреди мешка того каменного стояла на столе бутылища громадная, которая пробкою оказалась прочно заткнута. А на полках окрестных железных – родная мама! – лежали, оскалившись, белые девичьи черепа в количестве весьма-то немалом.
   «Значит, и мою черепушку, чертяка жадный, – подумала Милолика про Воромира, – ты для своей коллекции получить сюда чаешь? Ан дулю вона тебе, а не башку мою мёртвую оскаленную!»
   Ударилась она оземь, в девицу оборотилась, бутыль рукою нашарила, да пробку ту – чпас! – и вытащила к таким-то чертям.
   И услыхала она после этой манипуляции звуки престранные: ну, будто бы шелест листьев сухих в бутылище раздавался, и словно вздох тяжкий из горла её изошёл.
   И тишина-а-а…
   И до того легко вдруг на душе у Милолики сделалось, до того радостно! Осознала она явственно, что совершила дело архиважное, после чего сызнова бабочкой стала, через дверную щель наружу пробралась, полетела к себе в спаленку, там опять облик свой естественный приняла, да и улеглась себе спать-почивать. И спалось ей на постельке мягкой так покойно и сладко, как до того ну ни разу.
   А поутру празднество чертячье ещё с большим размахом продолжалося. Видимо, не прознал пока ещё подлый хозяин, что Кот Баюн от него тягу дал и что, главное, души томящиеся освобождены уже Милоликою все до единой.
   Гоголем Воромир по палатам своим прохаживался и нет-нет, а на жертву свою чаемую поглядывал он как-то загадочно. Чёртики злорадные в глубине его чёрных глаз плясали, да только ведьмочка молодая ничем своего о нём знания не выдавала. Очень мило и весело она гаду этому мерзкому улыбалась и ворковала с ним совершенно беспечно, словно это не её, а кусок торта намеревался он позже здесь съесть...
   А тут уже вон и вечер. Бал начался в замке чисто безбашенный!
   Гости друг с дружкою танцевали-плясали под музычку залихватскую, и настроение у всех собравшихся было просто потрясающее.
   А ближе к полуночи самой собрались господа и дамы за роскошно уставленными столами. Воромир уселся на трон во главе длинного центрального стола, Милолику он усадил с собою рядом, а перед ним на столе лежало блюдо великанское тонкой работы. И что странно – было оно совершенно пустое.
   – А скажи мне, дорогой Ворусик, – обворожительно промурлыкала Милолика, – для чего это блюдо тут? Яств везде полным-то-полно, а на нём, я гляжу, и нет ничего…
   Расхохотался громогласно адский князь, и так ей затем отвечал:
   – А здесь лакомство некое будет лежать. И до того оно, скажу я тебе, сладкое, это лакомство, что у меня от одной мысли о нём слюна жадная во рту скапливается…
   Как услыхали слова сии господа сидящие и дамы, так тоже они враз возликовали да расхохоталися. А Милолика ничего, сидит себе как ни в чём ни бывало, и тоже в ухмылочке ротик свой растягивает.
   «Шиш тебе, а не лакомство, подлюга коварный! – думает она язвительно про себя, – Выскочишь ты из-за этого стола несолоно хлебавши!»
   Совсем немного осталось уже до часа полночного. Повелел тогда Воромир налить гостям в бокалы и чаши вина пьянящего, сам тоже кубок, украшенный каменьями драгоценными, над собою воздел, и предложил вот чего голосом торжественным:
   – Давайте выпьем, дорогие собратья, за ту, которая является главною на сиём нашем празднике – за гостью мою любезную, за Милолику прелестную!
   Выпили гости и закусили. А Воромир ничем не закусывает, только пьёт тут как лошадь.
   – А отчего ты ничем не потчуешься, мил дружочек? – спрашивает его Милолика простодушно, – Али яства для тебя тут не вкусные?
   Тот тогда зубы в усмешке оскалил и отвечает ей так:
   – Ты для меня самая лакомая и спелая, Милочка! Так бы тебя прямо и съел я!..
   И он словно бы шутейно ущипнул её за бочок.
   Гости пьяные сызнова смехом громко наярили, а Милолика и здесь виду никакого не подала.
   – Скажи мне, девица красная, – Воромир к ней снова пристал, – хорошо ли тебе у меня, приятно?
   – Очень хорошо, мил дружочек, очень приятно! – радостно отвечает та.
   – А не хочешь ли ты у меня тогда навсегда остаться? – опять вопросец он ей кидает и как-то незаметно внутренне напрягается, – Не по воле чужой остаться, а по своей собственной, а?..
   Замерли тут все собравшиеся, и наступила внезапно в зале громадном зловещая тишина.
   – Ну как тебе сказать? – не раздумывая, воскликнула Милолика, – Хочу я очень у тебя тут остаться, но лишь настолько… насколько я захочу сама!
   Гул прошёлся по палатам праздничным. Ответ-то Милоликин получился неоднозначным. Воромиру ведь было надобно, чтобы она по собственное воле пожелала тут остаться, а не по принуждению его, значит, хозяйскому.
   – Я весь с потрохами в твоём распоряжении, прекрасная Милолика! – аж с места своего он вскочил, – Располагай мною как ты пожелаешь!
   – И я тоже в твоём распоряжении, хозяин ласковый! – та ему вторит сладострастно, – Одна я в твоём распоряжении покамест. Не сто и не тыща – а я одна!
   Ох, и радостно взгорланил тут весь огромнейший зал!
   А Воромир усмехнулся опять загадочно, глянул мельком на часы гигантские и налил Милолике полный кубок вина сладкого.
   – Скажи здравицу в честь всех сидящих, Милолика! – громким голосом он ей предложил, – Восславь напоследок честную нашу компанию, а мы тебе станем внимать. И возвести нам своё главное сокровенное желание, ибо исполнено оно будет моментально!
   Под бурные и ярые рукоплескания Милолика с креслица своего не торопясь встала, кубок полный в десницу взяла и пред собою его вознесла.
   И в этот самый миг часы башенные стали бить.   Полночь уже почти что наступила. Все присутствующие смолкли и затаили даже дыхание. Раз, два… – часы счёт свой дюжинный отбивали, – три, четыре, пять…
   И когда осталось нанести им всего три удара, набрала Милолика в грудь свою ёмкую побольше воздуха, и вот какое желание из уст своих изрекла:
   – Кто крал и врал – пусть станет гадом, а мне назад до дому надо!
   И как плеснёт вином красным в Воромирову наглую харю!
   А потом блюдо со стола она хвать, да по башке ему вдобавок – ба-бам!
   В точности совпал этот звук с часовым последним ударом, и в тот же самый миг превратились все там сидящие господа и дамы в жутких и отвратительных гадов. А Воромир таким мерзопакостным страшилищем оборотился, что и описать-то его нету никакой возможности. Ну, гад, он и есть гад – чего там ещё слова на него тратить!
   Страшно чудовища в том залище зарычали, а Милолика, времени драгоценного зря не теряя, вкруг себя-то – швись! – горлицею быстрокрылою оборотилася, да в окошко раскрытое и вылетела стремительно.
   И помчалась она к себе домой, сколько было в крылышках её резвой мочи!
   И так летит она час, летит другой, летит третий…   Скоро уже должен и лес её появиться, межмирье то есть заветное, разделяющее свет здешний от света белого…
   И тут тревогу великую почуяла вдруг Милолика. Обернулась она назад – мать честная! – а её коршун чёрный почти уже нагоняет! Не иначе как сам Воромир то был обороченный. Очухался, видать, сей гадёныш и кинулся за беглянкою горлицей по небу вдогонку.
   Видит Милолика – озеро большое впереди показалось. Озеро это она хорошо знала, ибо располагалось оно от леса Ягихиного недалече. Эх, жалко ведь пропадать, когда вот оно, спасение!   Поднатужилась птица-девица, из последних своих силёнок к озеру полетела, и только лишь она черты озёрной достигла, как коршун адский почти что её настиг.
   Камнем тогда она вниз спикировала, а как в воду-то с размаху бахнулась, так оборотилась тотчас в колючего ерша и в заросли водные – шасть! Да и поплыла, таясь в них и прячась, к берегу дальнему.
   А коршун-то мимо шибанулся спервоначалу. Правда, потом он всё же назад вернулся, в озеро плюхнулся, превратился в свой черёд в щучищу острозубую и принялся везде искать Милолику ускользнувшую.
   А пока он её в водах тёмных искал, та до берега уже добралась. А там и вот он уже – лес заветный маячится.
   И вдруг видит Милолика – щука Воромир с разверстой пастищей на неё мчится!
   Выскочила она тогда из воды, лисою рыжею обернулась, и к лесу стремглав метнулась. А Воромир обернулся на берегу волком огромным – да за нею галопом вдогонку! Слышит Милолика – приближается волчара быстрей быстрого, вот-вот он её уже схватит, осталось, может быть, один прыжок ему совершить, не более…
   А до лесу всего-то шагов сто, и ещё жалчее ведь гаду этому так близко от цели поддаваться! Ударилась она тогда оземь, мышкой махонькой обернулась и в норку – юрк! Пролетел волчара в азарте мимо, а когда он, наконец, остановился, то ласкою проворною оборотился, тоже в норку юркнул – и за мышкой по ней побёг.
   О ту пору Милолика-мышь из норы в стороне выскочила, человеческий облик опять приняла, взяла с земли камешек и в нору его затолкала. А сама кинулась стремглаво к лесу стоящему. Не смог Воромир через камень тот протиснуться, пришлось ему назад во гневе великом воротиться, да в волка сызнова себя оборотить. Бросился он сломя голову за ведьмочкой молодой и опять-таки почти у кромки леса самого её догнал.
   И в это время критическое Баба-Яга вдруг впереди появилась.
   Прыгнула вперёд Милолика и на шее у бабки повисла. А волк тоже за нею прыгнул, да только вот же оказия – ударился он со всего размаху в стену некую прозрачную, хоть и невидимую для глаза, но твёрдую словно камень-алмаз. Долбанулся он об стенку волшебную так, что аж звон там гулкий раздался и, превратившись в прежнего молодца наглого, на землю мешком шмякнулся
   И вот сидит он на заднице, посиживает, в глазах его тёмных яркие звёздочки вовсю хороводят, а на лбу у поганца шишак выскочил вот такой!
   А Баба-Яга кулаком в его сторону тогда погрозила и вот что заявила ему, паразиту:
   – Ни в жисть тебе сюда более не попасть, мерзавец адский! Стену защитную я сотворить смогла, кою никому из вашей шатии-братии не пересечь никогда!
   И подались они с Милоликою до своей хаты, а посрамлённый Воромир по-волчьи там завыл, коршуном затем обернулся и полетел устало в свои пенаты адские, и впрямь-то не солоно, как Милолика и предсказывала, хлебавши.
   Ох, и рада была Баба-Яга, что её воспитанница своевольная вернулась домой живёхонька! Не чаяла она, не гадала, что удастся Милолике от чар Воромировых избавиться.
   Обняла Баба-Яга свою внученьку ненаглядную, расцеловала её участливо и так ей потом сказала:
   – Да ты, Милочка, и в самом-то деле ведьма первостатейная! Силушка в тебе для борения в полсилы моей, наверное. Так что выросла ты, я гляжу, совершенно, и для взрослой жизни вполне ты уже поспела.
   И стали они жить в избушке бабкиной по-прежнему.
Продолжалося лето пока ещё славное; Милолика в лесу грибы-ягоды собирала, травы лечебные рвала да коренья всякие в ступочке растирала, ну и с животными своими любимыми между делом, конечно же, общалася.
   И вот однажды, когда наступила осенняя пора ранняя, призвала Милу к себе Баба-Яга и сообщила ей важно, что будет она её последнему своему умению обучать. Глядит на Ягусю девушка и удивляется виду её странному. Да и как ей было в удивление-то не впасть, когда Баба-Яга облачилася в одеяние праздничное, такое яркое да нарядное, что прямо вай.
   Доселе этаких уборов у бабки Мила не видывала, и слыхом даже не слыхивала, что она их где-либо хранила.
   Уселася Баба-яга на свою кровать, поставила рядом табуретку и пригласила Милолику на неё сесть. Та села, конечно, а Ягуся тогда колечко с красным камешком у себя с шуйцы снимает и воспитаннице то кольцо показывает.
   – Вот, – говорит она голосом загадочным, – это заветный мой перстенёчек... Ты, Милаша, богу помоляся, сиё колечко себе на шуйцы мизинчик надень – и великую-превеликую силу ты тогда заимеешь! Станешь ты ну совершенно как я, а может статься, и более сильной даже гораздо.
   И вещицу эту заветную положила Баба-Яга воспитаннице в ладошку десную.
   – Только гляди у меня, не перепутай, – брови Ягуся строго нахмурила, – На левый мизинец надень кольцо-то, не на правый, а то постигнет нас всех большая и страшная беда!
   Однако Милолика совет Кота Баюна помнила хорошо. Поднесла она кольцо с красным камнем к мизинчику левому самому, да и позамешкалась малость.
   – Ну же, давай, надевай! – воскликнула нетерпеливо Баба-Яга, – Чего тянешь-то да зря телепаешься?!
   Глянула на бабу Мила внимательно, а у той в глазах разгорелся нехороший пламень, и выражение лица сделалось у неё какое-то зловещее.
   «Ну, уж нетушки! – подумала девушка несогласно, – Я те не дура, чай, какая! Поступлю-ка я лучше, как Котик Баюнчик мне завещал…»
   И – раз! – надела себе сию загадочную вещицу на правый свой мизинчик!
   Ой, что тут было! Схватилась Баба-Яга за виски свои седые и так страшно завыла, что и стая волков, наверное, её не перевыла бы. А потом на кровать она бряк, ноги вытянула, с лица враз спала и на глазах прямо пожухла вся.
   – Что ты наделала, девка глупая, – еле слышно она пробормотала, – Ты же силу мою пересильную себе не взяла. Я вот помру сейчас, и белый наш свет без защиты останется от сил адских. Иди скорее сюда. Иди быстро!
   И рукою Милолику к себе поманила.
   Та было испугалась, когда угрозы Ягихины услыхала, и сделала уже к ней шаг маленький, а потом головою в раздумье покачала и на месте стоять осталася.
   – Помираю же – иди ок мне, – вновь проскрипела старая ведьма, – Дай скорей руку мне свою, и я тебя на защиту благословлю…
   Однако Милолика молчала и лишь решительней головою покачала.
   Расплакалась тогда Яга, слезами горючими умылась, и стала она Милолику корить язвительно:
   – Вот дурёху-то я воспитала, слово правое! Вот девку-то неблагодарную! Эх, пропала моя бедная душенька, и белый наш свет тоже, видать, пропал!..
   И в это самое время – кур-р-няу-у! – снаружи мурлыканье явственно послышалось, и кто-то неведомый с той сторонки когтями двери поскрёб.   Кинулась к дверям Милолика, их быстро растворила, а там ни кто иной, как Кот Баюн стоит себе, постаивает да в усы свои златые ухмыляется.
   – Что, хозяева распечальные, – воскликнул котяра куражно, – не ждали Кота Баюна?! Ан вот он и сам к вам пришёл, нежданный да незваный!
   Заскочил Кот в избушку, на Бабу-Ягу помирающую, сощурившись, глянул, да делово весьма и заявляет:
   – Ну что, Баба-Яга – передавай мне что ли своё хозяйство! Я тут на страже жить-обитать вполне даже согласный, ага!
   Обрадовалась Ягуся Котом сказанному чисто несказанно, к себе затем его подозвала и по шёрстке золотистой его погладила. И аж искры огненные от такого соприкосновения во все стороны брызнули!
   Кот-то на пол скок, а бабка вздохнула зело успокоено и говорит Миле тихим голосом:
   – Прости ты меня за всё нехорошее, внученька дорогая! И будь счастлива! Помираю я с душою покойною и радою, ибо оставляю своё хозяйство в надёжнейших лапах…
   Кинулась Милолика старушке на грудь её впалую, возрыдала она страстно, и в то же мгновение, душенька Ягусина многострадальная тело её старое навсегда оставила.
   Ну что? Похоронили Милолика с Котом прах бабкин под высоким столетним дубом, собрали на поминки всех её леших-приятелей и прочих местных обитателей, а потом вздохнула Мила этак тяжко, да и говорит новому хозяину:
   – Ну что, Котик Всезнайка – ты теперь тут распоряжайся, а мне пришла пора назад к людям возвращаться. Каждому ведь своё: вам, тварям сказочным, здешнее, а нам – человеческое. Прощай, милок Баюша, не поминай меня плоховато, ибо не увидимся мы с тобою более никогда!
   – Как знать, как знать, Милолика, – покачал раздумчиво головою Баюн, – Оно ведь всяко может случиться… Только помни – с колдовством ты там поосторожнее. А оборотничеством так и вовсе на белом свете заниматься невозможно. Среда вишь там жёсткая очень, устоялая – там этого делать нельзя.
   – А я и не собираюсь дома колдовать-то, – пожала девушка плечами, – Легчить-исцелять, это да, это я делать собираюсь и впрямь, а чтобы наводить чары, так и в мыслях я такого не держала творить на родине у себя!
   Ладно. Собрала Милолика свои пожитки немудрящие в котомку, харчишек кое-каких ещё взяла, потом Кота Баюна на прощанье погладила да и отправилась в своё царство. А уж на счастие отправилась али на мытарство, так о том она не знала, не ведала ну ни капельки даже.
   Не больно-то и спешила она, надо сказать, на родину подаваться. Тревожилась в душе, волновалась, переживала. И то ведь правда – вся ж её жизнь сознательная с трёх годков и аж до лет осьмнадцати протекла в краях этих невидальных, в межмирном тихом пространстве. То что Кот Баюн царевной её назвал, ну никак в памяти девушки не находило подтверждения, и поэтому считала Милолика себя не дочкой царя Сиясвета, а простой вообще-то девкой, такою как все.
   И вот шла она, шла, мерила неблизкую дорожку своими босыми ножками, и притопала таким вот образом во стольный их город. Что ей делать, и как ей быть, ума не могла она приложить. Но поскольку девахой Мила была умелою и ручки имела она шустрые да проворные, то подумывала она в работницы наняться в какой-либо богатый дом. А там, мол, чего да как, ладно, плохо или никак, то будет далее видно…
   А уж вечер почитай что наступил.
   На особом месте у городских стен был устроен большой рынок местный, где и горожане, и жители деревень окрестных вели торг всякой всячиной да покупки разнообразные совершали. Город-то стольный величины был впечатляющей, и народу там проживало достаточно. И вот, поскольку дела дневные к завершению уже близились, то люди с рынка расходились по своим домам кто куда: кто в город возвертался, а кто и в сторону обратную подавался, в близлежащие, стало быть, обиталища.
   И тут видит Милолика – всадник какой-то на лихом скакуне на дорогу въехал со стороны правой и принуждён был приостановиться там мал-мало, поскольку толпа базарная, по дороге растекаясь, ему ехать далее мешала.
   Засвистал молодец пронзительно, плётку из-за пояса выхватил и заорал на людишек нетерпеливо:
   – А ну, разошлись с моего пути! Ну, кому говорю – давай живо!
   Все кто там был, постарались дорогу ему незамедлительно уступить. Шарахнулись они даже в разные стороны, видя как этот ухарь на них буром-то прёт. Милолика тоже посторонилась машинально и только на наездника проезжающего мельком глянула.   Тот был ещё молод, высок, плотен, черняв; усы с бородкой подстрижены у него были аккуратно, а одёжа на нём совсем новая была и явно богатая.   Правда, глаза глядели чересчур уж зло да нахально, что ведьмочке нашей, конечно же, не совсем-то и понравилось.
   И в это самое время бабка некая, с корзинами увесистыми в обеих руках, позамешкалась впереди малость, отскочить с пути всадника она не успела, и тот чуть было на неё не наехал.
   Осадил боярин коня своего ярого, а сам рассвирепел страсть прямо как. Взметнул он плётку свою витую, да как полоснёт ею бабку ту по горбу! Бабуля, вестимо, в визг да с ног долой – брык! А этот злодей её, как ни в чём ни бывало, объехал и далее проследовать уже намеревался.
   Тут в Милолике гордой ретивое-то и взыграло!
Метнулась она к вороному коню и за уздцы его – хвать!
   – Ты что же это, негодяй лядащий, – вскричала она весьма запальчиво, – себе тут позволяешь, а! Пошто прохожих конём давишь да старых людей вдобавок не уваживаешь?!
   Ахнули людишки окружающие и в стороны живо подались. А этот детина неучтивый глазищи в бешенстве выпучил, выругался грязно громогласно и опять плётку свою над головою вскинул, явно желая полоснуть ею уже и Милолику…
   Да вдруг и остановился и плетицу вниз почему-то опустил.
   А это он, оказывается, стать Милоликину редкую разглядеть-то успел, и красу её девичью необычайную.
   Ухмыльнулся тогда боярин спесивый и вот что девице смелой говорит:
   – Вот так красавица мне сёдни попалася! Ни вздумать, ни взгадать, а только в сказке о такой рассказать! Первый раз я вижу, чтобы дичь на борза сокола сама бы кидалася. А ну-ка, заступница рьяная – поехали со мною, давай!
   И он вперёд склонился быстро и попытался ухватить сильной десницей стоящую перед ним Милолику.
   Однако та ему не далась, руку его загребущую взмахом лёгоньким она отвела да и вырвала у него плётку кручёную из руки-то другой. А потом, назад споро отбежав, конягу по крупу плёткой как перетянет!
   Заржал жеребец горячий и по мостовой через мост в город поскакал. А перевесившийся в сторону горе-боярин в седельце тут не удержался, вывалился он вбок, точно куль с зерном, через перила мостовые грузно перевалился, и с шумом и плеском в ров свалился.
   Ну и смеху же людям было от сего уморного события! Не любил народец, видимо, молодца сего чванливого, ой не любил! И боялися людишки ещё его вдобавок, что было яснее ясного для стороннего глаза.    А тут, значит, такое позорное для него случилося посмешище– кверху тормашками в ров грязный боярин-то сверзился.
   Виданное ли это дело?!
   Посрамлённый ездила из грязной жижи уже, вестимо, вынырнул, «запорю, сгною!..» заорал он яростно, и тогда бабуля эта с корзинами к стоящей Милолике подсеменила быстро и завопила ей торопливо:
   – Пошли, нет – побёгли отсюда, дитятко! Ой, беда-то вишь какая случилася – ой, беда! Нешто можно так с самим воеводою поступать-то!
   И по дороге от города она вприпрыжку кинулась.
   Ну а Милолика, так толком ничего и не сообразив – рысцой за нею.
   В скором времени добежали они до лесу, и бабка с дороги торной в кусты придорожные сиганула. «На вон корзину-то, милаха, – приказала она Миле, – Неси её, будь ласкова, а то мне, гляди, зело тяжко с обеими корзинами тута колдыбачиться…»
   Взяла Милолика корзину эту с овощами и вослед за бабкой вполне согласно пошла. Чуток по тропинкам лесным попетляв, вышли они на просёлочную какую-то дорогу и далее уже пошли спокойно.
   – Скажи мне, бабулечка, – спрашивает Мила тогда бабку, – а кто был тот грубиян, который плёткой ударил тебя нещадно? И чего его все так боятся, а?
   – Ой, и не спрашивай, девонька, – отмахнулась рукою старушка, – это такой удалец, с которым лучше не иметь никакого дела. Недруязом его кличут, воевода он наш городской. А ещё сын старшего жреца Чаромира. Папаня-то его желал, чтобы сынок по жреческой дорожке пошёл, но Недруяз на это оказался не согласен. Я де боярин, а не жрец, везде он орал, так что пришлось Чаромиру от него отступиться и на воинское ремесло сынка своего благословить… Жрец Чаромир тоже та ещё птица. Царь Болеяр ленив больно, чтобы в дела государственные рьяно лезть, а этот прохиндей как-то незаметно всю почитай власть себе в руки и заграбастал. Так что неспроста его да Недруяза сего окаянного люди боятся: чуть кто супротив них выступит, так чик-дрись – и ищи-свищи горлопана!..
   – А ты кто сама-то будешь, милаха? – пытливо тут бабка на Милу глянула, – Доселе вроде бы я тебя нигде не видывала… Кто ты, откуда, и кто есть твои родители?
   Не стала Милолика первой попавшейся старушенции открывать тайну своего происхождения. Да и поверит разве кто, что она царевна? Хм, подумают непременно обыватели, что она самозванка наглая, и что не правду она глаголет, а плетёт о себе всякие байки...
   Назвала Милолика имя своё настоящее, а про род свой частично соврала, что она, мол, сирота, что ходит по белу свету, побирается и на работу к добрым людям нанимается. И что и в их град она заявилася, чтобы работёнку какую-либо для себя здесь найти.
   – И-и, милаха! – разубедила её враз бабка, – О том, чтобы в город соваться, ты теперича и не мечтай даже. Враз же тебя там схватят и доставят Недруязу гадкому на забаву. А далее никто и гроша медного за жизнь твою не даст. А-а!.. Поживи-ка ты лучше у меня. Я тут в избушке лесной невдалеке проживаю, лечу людишек разных, и торгую всякими травами.
   Предложение это показалось Милолике подходящим. Это, наверное, сам Даждьбог бабушку сию мне послал, подумала она тотчас!
   И согласилась она пожить у бабки с великой радостью.
   Звали бабушку эту, травницу, Миладою. Избушка у неё была маленькая, но справная. Держала она небольшое ещё хозяйство: козу, кур с десяток, пса да кота. А вдобавок к живности немудрящей ещё и огородик у неё разбит был с овощами.
   Стали они вдвоём в той избушке жить-поживать, и показалося Милолике даже, что она снова у Бабы-Яги оказалася. Только вот характер у бабушки Милады не таким был суровым, как у прежней Милиной воспитательницы: мягким он был, премягким и ласковым-преласковым. Полюбила она Милолику сразу и так сильно, будто та и впрямь родной внучкой ей приходилася.
   И рассказала она своей нежданной воспитаннице вот какую историю тайную. Что пятнадцать лет назад служила она у самого прежнего царя в его сиятельных палатах, и была она нянечкой дочурки его маленькой, Милолики. «Надо же, – добавила Милада, головою покачав, – и ты тоже таким имечком названа. Ишь, совпадение-то какое странное!..»
   А как начала бабка вспоминать о тех прошедших временах, так горючими слезами она враз залилась. Так, мол, и так, всхлипывая, она рассказывала – украла их лялечку птица некая страшная, и пошли дела в семействие царском с тех пор наперекосяк.   Умерли вскорости царь Сиясвет с царицею Алозорою смертью злою, а новый царь выбранный, Болеяр этот самый, в услугах няньки более не нуждался, и отправил он Миладу прочь восвояси.
   Изумилась Милолика такому случаю престранному, чтобы она сразу же не к кому-нибудь там, а к своей прежней няне попала. Хотела было она вгорячах всё про себя поведать да рассказать, но затем, поразмыслив малость, от этой затеи скоропалительной всё-таки отказалась. Ну а как она могла доказать-то, что она и вправду Милолика-царевна? Не имелось у неё никаких в пользу этого доводов, так что прикусила она свой бойкий язычок и о тайне своей – молчок.
   Рассказала Мила бабушке, что она, дескать, тоже травница, и что целительством она немного занимается. Порасспрашивала её Милада о всяких лечебных травах да о целительных делах, и удивилась она сильно великим Милоликиным в сём деле познаниям. А та ей ещё не всё рассказала о том, что знала, а самую лишь малую малость.
   Стали они вдвоём недужных всяких время от времени у себя принимать, и вскоре слава о способностях молодой ведьмочки распространилася буквально по всем окрестностям.
   В город же, по совету бабушки Милады, Милолика покамест не показывалась, чтобы подзабылся слегка тот казус с воеводою, стал быть, Недруязом. Сама хозяйка старая на рынок ходила, и всякие новости оттуда она домой приносила.
   Как бы между прочим, интересовалась Милка своим милёночком, Борилевом, стал быть, царевичем: не болен ли он, не женат, и чем вообще он теперь занимается? Бабка же о царевиче-наследнике была мнения весьма презренного. По её словам, вскользь ею брошенным, был Борилев-царевич явным недотёпою и человеком превесьма вздорным. К делам управления царством-государством он особого рвения не проявлял, а зато в гульбищах всяких и забавах слыл явным хватом. И гусляр он, дескать, и певец, и на дуде вдобавок игрец, а ума-то державного уж точно-то не имец.
   Обидно было девушке влюблённой речи неучтивые слышать про своего милёнка, да только что уж ты тут поделаешь. Понимала она и сама прекрасно, что Борилев-красавец не больно-то достойным был парнем, ну да сердцу ведь не прикажешь: ино полюбится ведь и петух яркий пуще сокола задорного али орла ярого…
   Так они там и жили.
   Не сказать, чтоб особо тужили...
   И вот как-то раз – а уж весна-то красна в их края пришла – возверталася бабка Милада с городу до их хатки сама прямо не своя от переживания. «Ах! – всплеснула она руками, – Вот беда так беда-то! Сама царица Пленислава, бают, с ума намедни сошла! Да такая буйная она, право слово, стала, так всех во дворце царском она перепугала, что теперича её цепями, говорят, крепко сковали и держат в особой башне. Да-да! – добавила она в азарте, – цепями, а то она на людей будто зверь кидается, визжит, плюётся, ругается, да вдобавок ещё кусается!..»
   Удивилась про себя Милолика. Подумала она, а с чего бы это царице досель рассудительной вот так с бухты вроде барахты с ума-то сходить?
   Не иначе как тут колдовство произошло чёрное, пришла она вскоре к заключению твёрдому. Ага, оно самое – а иначе-то никак!
   Прошла неделя. За ней другая.
   Царицу Плениславу от бешенства её ярого лучшие лекари лечили да исцеляли, да только сели они в сём деле загадочном в лужу, ибо бедной женщине от их лечения делалось только хуже и хуже.
   Царь Болеяр от горя-печали впал было спервоначалу в глубокое отчаяние, а потом, наоборот, пришёл он в великую ярость и приказал тех лекарей незадачливых со своего двора ко всем чертям гнать. И теперь к Плениславе пускали кого попало, даже откровенных знахарей-шарлатанов, поскольку царь горы золотые всем пообещал, ежели удастся кому-либо избавить его супругу несчастную от злых и безумных чар.
   «Надо и мне сходить на царицу ту глянуть, – подумала Милолика спустя ещё два дня, – Авось, да удастся при помощи моей науки вернуть бедняге её потерянный ум. А что – это дельная дума – я ж ведь чай в лечебном-то деле не дура!»
   Бабушка Милада пыталась было от сего опасного предприятия её отговорить как-то, но Милолика на своём стояла твёрдо: пойду, дескать, во дворец царский, и всё!
   Только вот в своём обычном девичьем виде решила она в город не показываться. Купила она у заезжих скоморохов длинные и седые накладные власа, нанесла на лицо своё старящую краску, одолжила у бабки Милады её рваное ветхое платье, клюку в руки хвать, да себе и пошла.
   В таком-то виде состаренном да неприглядном её невозможно было кому-либо узнать.
   И вот приходит она через времечко во палаты шикарные царские и о себе дребезжащим голоском заявляет: я де ведьма-карга, по свету везде блукаю да от хворей всяких людей исцеляю. Слыхала я, что с царицей вашей приключилась напасть. Авось да мне с хворобою её страшною удастся справиться, а?
   Что ж – ведьма так ведьма, карга так карга… Кого только у болезной Плениславы за последние дни не перебывало. Повели слуги дворцовые новоявленную лекарку в особую горницу, устроенную в башне, а там царица растрёпанная на полу сидит, злобно на вошедших глядит, мяукает, словно кошка, как собака тявкает, а ещё хрюкает, шипит да лягухою квакает...
   А сама-то вся сплошь в толстых-претолстых цепях.
Слуги-то далее не двинулись, ярости сумасшедшей опасаясь сильно, а Милолика безо всякой опаски к царице подошла, порошок некий из мешочка вынула и в лицо безумной его сыпанула. Та враз кривляться да орать перестала, расчихалась, раскашлялась, а затем поуспокоилась мал-мало и, словно сова-неясыть, на подошедшую целительницу уставилась.
   И увидела Милолика своим особым зрением проницательным, что будто бы облачко тёмное голову помрачённой собой покрывало.
   «Ага! – подумала она довольно, – Так вот оно где, колдовство-то тайное! Ну да с этим-то дельцем я слажу, не запыхаюся – ужо, думаю, на таком пустяке не облажаюся…»
   Отложила она клюку в сторонку, а сама руки на голову умалишённой возложила, сосредоточилась сильно и… медленно-медленно всю эту гадость из царской головушки и вытащила. Затем потребовала она незамедлительно свечку себе горящую и поднесла язычок светлого пламени к этой тёмной, только ей видимой, дряни.
   Ша-шарах!!! Вспышка ярчайшая на миг даже всех там бывших ослепила, а когда опешившие челядинцы сызнова глаза свои открыли, то увидели они вот что: ахнула громко царица, повалилась она плавно на пол и погрузилась вроде бы в глубокий-преглубокий сон.
   – Три дня она так-то спать будет да почивать, – прошамкала тогда Милолика голосом старушачьим, – а когда вновь проснётся, то сознание к ней вернётся.
   И пока там суета бестолковая колготилась, и наступило что-то вроде радостной паники, Милолика дай бог ноги по дороге, да из царского чертога под шумок и ушла.
   Только её, значится, и видали...
   А как возверталася наша ведьмочка к Миладушке своей ласковой, то всё ей как было рассказала, и стали они ждать, что произойдёт далее.
   И точно! Как Милолика и предсказывала, очнулась царица Пленислава через три дня от беспробудного своего сна и сделалась она здоровою, как и ранее, а то и здоровее даже гораздо. Царь Болеяр на радостях пир закатил на весь мир и приказал ту ведьму-каргу незнаемую доставить ему во что бы то ни стало.   Великие награды он ей посулил-пообещал за дела её славные. Долг признательности своей царской хотел он лекарке волшебной отдать.
   Да только где же ты её найдёшь-то! Искали слуги царские верные целительницу старую неведомую, да всё-то зря – пропала она, как в воду канула, и никто из царёвых подданных не видал её и в глаза.
   И вот много времени прошло или мало, как вдруг заболел хворобой загадочной и сам царь Болеяр-батюшка!
   Поначалу челядь дворцовая в тайне пыталась держать сведения о его недомогании, да только не вышло из этой затеи ничего путного, ибо не в пустыне чай царь-государь обретался, а в городе многолюдном.    А людские языки это такая напасть, с которою и царской воле невозможно бывает сладить.
Баяли до трёпу охочие, что царь мается ну очень-преочень: всё нутро ему будто бы огнём жарким жжёт-прожигает, и никакие снадобья ему ничуточки даже не пособляют.
   «Хм, – удивилась про себя Милолика, – как-то странно сиё приключилось. Не успела царица Пленислава как следует ещё излечиться, как вдруг на́́ тебе – уже и царь Болеяр захворал загадочно. Что-то тут не то... Авось здесь не слепой случай с этими недугами, а кое-что похуже? Ах, неужели опять колдовство тут?!..»
   Сосредоточилась она по-особому и попыталась через силу свою вещую об этом чуток поразведать. Да только как она душу свою ни напрягала, а не узнала об этой загадке и капельки правды. Только в одном месте помстился ей какой-то тёмный зловещий шар, вроде сгустка воли неправой, и будто бы обитал тот шар не где-нибудь у чёрта на пятках, а возле самого-то царя…
   И порешила тогда возмущённая до глубины души Милолика повторить свою вылазку в град столичный в облике прежней бабы-карги. Что ж, сказано – сделано: облачилась она, как и ранее, в платье старое Миладино, лик себе мастерски опять состарила, нацепила на голову седые власа – да и айда в тот же час во царские во палаты!
   Как увидала её стража градская у ворот самых главных, так тут же ярои бравые вразнобой все взгорланили:
   – Вот она, вот она, ведьма-карга!
   – Хватай её живо, братцы!
   – Царь-батюшка награду немалую за поимку её обещал!
   – Я первый её заметил, я!
   – Нет, я!
   – Я!
   – А я всех вас первее гораздо!
   Ринулись они спешно к бредущей навстречь им карге, и уж примеривались хватать старую за что попало, а та вдруг клюкою на них размахалася и принялась дурней сих отчаянных корить-поучать:
   – Это что же, негодники лядащие, вы себе замышляете, а! Царь ваш державный того и гляди с душою своею распрощается, а вы о наградах себе мечтаете! А ну-ка цыц у меня, псы вы цепные! Живо проводите мою особу к величеству болезному, да глядите поспешайте, а то, неровён час, последние минутки, мабуть, жизни царской уже истекают!..
   Испугалася такого оборота стража грозная и всё им каргой веленое тут же исполнила: со всею возможною скоростью – а и в то же время с почестью явною – сопроводили они переодетую Милолику в царское обиталище.
   Вошла в палаты ведьмочка молодая, и вот чего она там увидала: царь Болеяр возлежал на своей роскошной постели белый весь, словно мел, и до того-то худ он был да измождён, что не приведи, как говорится, того господи. Скрючившись в две погибели, за пузо своё он держался, и стоны, им издаваемые, говорили яснее всяких слов, что болен царь дюже тяжко, и что его страдания мучительные переносить ему уже не под силу…
   Вокруг же ложа царского толпилась беспорядочно гурьба бояр его самых ближайших, а возле батюшки хворого на постели пуховой сидел его наследник, Борилев-царевич, и горючие слёзы из глаз своих ясных он вовсю ронял-проливал.
   И узрела там Милолика, как и в первый свой раз с царицею Плениславою, что тёмное некое образование в царское тело ущерепилось в области живота, где не по праву оно обреталося, а по воле тайных и злых чар.
   Уставился царь на каргу вошедшую изумлённо и даже постанывать он перестал на времечко недолгое.   Подвели Милолику-целительницу к его величеству, и та, как и в давешний свой раз, попыталась было это облачко прегадкое извлечь из царя руками.
   Да только как она ни пыжилась, ни старалася, а ни шиша у неё от манипуляций её целящих не получалося!
   Крепенько засела в царёвом теле волшебная эта дрянь и, как видно, покидать добровольно брюхо державное она вовсе даже не собиралась.
   «Ага! – воскликнула тогда мысленно Милолика, – Вижу я, что колдун здесь орудует сильный. Защиту особую на свои чары он вишь поставил, поэтому и не выходит у меня ни фига. Ну, да ничо – мы чай в лекарском ремесле маленечко соображаем. Не мытьём, так катаньем. Посмотрим, как этой бяке полюбится мой отварец очищающий…»
   Порылась она недолго в своей котомке и достала оттуда маленький стеклянный пузырёк. Потребовала она тут же у челяди, значит, тутошней, водицы себе с полкружки и принялась в посудину жидкость из пузырька накапывать. Раз, два, три, пять…
   В звенящей тишине, там наступившей, отчётливо слышно было, как капельки маленькие в воду капают…
   Хотела было Милолика отсчитать ровно дюжину этих капелек, да только вот же оказия – дёрнулась у неё рука, и линулось в кружку их куда поболее, чем было надобно.
   – А-а! – махнула Милолика рукой в досаде, – Сойдёт и так. Ядрёнее зато будет лекарство!
   И запрокинув царю голову назад, заставила она его сиё снадобье выпить, притом приговаривая:
   – Пей-пей, царь-батюшка, не чурайся. Твоя хвороба сего зелья напора не выдержит точно, ужо в том ты не сумлевайся…
   Выпил царь напиток прегорький и сидел какое-то время скривившись дюже, будто бы он лимон вдруг скушал. А потом случилося вот чего: в утробушке его болезной внезапно произошло громкое бурление, а на лице у царя отразилося недоумение.
   – Ой, ёк-макарёк! – завопил он вдруг не своим голосом, – Пошли вон с дороги, олухи – мне в уборную надо срочно!
   Соскочил он прытко со своего одра и до того резво дал стрекача по коридору, что чада все и домочадцы диву там далися натурально. Взволновалися людишки страшно, по палатам они заметалися, и шум да гвалт там взорвалися непередаваемые.
   А Милолике только того и надо было. Выскочила она, кутерьмою сей пользуясь, из горницы вон, да дай бог ноги по дороге из городу и ушла. А чтобы охрану привратную от своей особы отвадить и мимо них как-нибудь прошмыгнуть, она порошку чихательного в воздух густо сыпанула. И покуда вои бравые во весь дух там чихали да кашляли, она мимо них спокойненько себе прошла и вернулася, как ни в чём ни бывало, к бабуле своей, свет Миладушке, с победою, как и ранее, хотя и без заслуженной ею славы.
   И что же впоследствии оказалось?
   А выздоровел царь Болеяр почти моментально!
   Ух, и ядрёное снадобье у Милолики в бутыльке квасилось, ибо, как потом знающие люди рассказывали, царь-батюшка целый день с горшка якобы не слезал. Пронесло его величество страшно! А едва лишь здравие вернулось к нему окончательно, как повелел царь пуще прежнего грозно ту каргу ему разыскать и пред очи его державные её поставить!
   Наградить государь хотел её, конечно, а то хотя он нравом был и крут, а всё ж таки на душе у него было муторно.
   И то сказать, верно, а то что же это за поганое дело: царю вроде как милость оказали бескорыстно, а он, будто нищий, этого милостивца не в силах был отблагодарить. Обидно сиё было для царской гордыни, а ничего-то не поделаешь, ибо нигде и никто не сыскал ему доброй той ведьмы.
   Пропала она, как в воду канула, и ни один из царёвых подданных не видал её и в глаза.
   И вот дни шли там за днями, а Милолика с бабкою Миладою по-прежнему в избушке своей жили-поживали и добрыми делами, как и ранее, занималися.
   Как вдруг случилось в царском семействе несчастном опять дело страшное и опасное: Борилев на сей раз заболел внезапно, наследник единственный царский!
   Прискакал он как-то раз с очередного своего озёрного купания, да и свалился ввечеру́ в жару да в бреду ужасном. Лекари дворцовые своими лекарствами его излечить попытались, да только от их лечения, а может и так само, кидануло бедного царевича лишь в больший-то лихой жар.
   Как прознала об том Милолика мудрая, так руками она в отчаянье всплеснула да и говорит своей милой приютчице:
   – Ой, же ты, худо так худо! Чую я шестым своим чувством, что ежели царевича сегодня я не исцелю, то назавтра ему точно карачун будет. От же, и сволота этот колдуняра загадочный – ну никак ему неймётся-то, гаду-аспиду!
   Собиралась ведьмочка младая так скоро, как только могла.
   Да почитай что до самого города она со всех ног по дорогам бежала, разных странников мимоезжих сим престранным зрелищем пугая да удивляя немало.   Однако на сей раз ей было не до тщательного камуфляжа, ибо она милого своего торопилась спасать, а не променад по окрестностям совершала.
   Ну, а добежав почти до города самого, она перешла на шаг, хотя шаг её размашистый был упруг и шустёр не по-старобабьи.
   – А ну-ка, молодцы бравые, – потребовала она у стражников, едва отдышавшись, – поскорее ведите меня в царские палаты, где Борилев-царевич в жару метается, а то, неровён час, брыки ещё откинет чадо, и будет нам тогда не горе даже, а большая беда…
   Те, вестимо, о силе её целительной были наслышаны – да ещё как!
   Не стали стражники зазаря там телепаться, а прямиком доставили великую врачунью к самому-то царю.
   – Кто ты есть, о том я тебя покамест не спрашиваю, – взволнованно сказал карге царь, – не до того мне сейчас. Сын мой единственный от огненной лихой горячки ныне погибает, и я гляжу, ты о том тоже уже знаешь. Коли сможешь его спасти, знахарка незнаемая – иди да спасай! За сына я горы златые готов отдать! Клянусь в том честью своею незапятнанной и званием своим царским!
   – Насчёт того, чтобы спасти – этого я тебе пока не обещаю, – без лишних слов ответила царю Милолика-карга, – но всё что в силах моих сделать для сына твоего спасения – это я обещаю твёрдо! А теперь отведите меня скорее к больному, а то время ныне больно уж дорого, чтобы тратить его на всякие пустые разговоры…
   Сам царь Болеяр вызвался провести чудо-целительницу к умирающему сыну.
   А как они в спальню его пришли, то первым делом Милолика чувства свои до полного предела изощрила и лежащего в беспамятстве царевича ими ощутила. И узрела она саму чёрную немочь – сестру страшную старухи-смерти – которая всю сущность Борилевову собою пропитала и в когтях своих незримых её держала.
   Попыталась было Милолика встревоженная эту гостью чёрную непрошенную руками из Борилевовой плоти выгнать, да только все её усилия титанические завершилися полнейшим пшиком.
   Крепко сидела старуха немочь в естестве телесном Борилевовом!
   Тогда взяла ведьмочка удручённая самый-пресамый свой сильный отвар и влила несколько его жгучих капель в воспалённый царевичев рот. Однако и тут её постигла неудача, поскольку вышел тот отвар целящий обратно изо рта парня умирающего, и полопался он кровавыми мелкими пузырями.
   Царь, царица и несколько приближённых бояр стояли возле постели царевича болящего буквально затаив дыхание. Глянула на них мельком Милолика и почувствовала на миг отчаянье сильное даже. Не знала она, как со злыми сими колдовскими чарами совладать, не по зубам ей, видать, орешек сей твёрдый оказался…
   От переживаний душевных её саму даже в дрожь кинуло. Минута наступила критическая, ибо почуяла ведьмочка с ужасом неподдельным приближение к Борилеву уже самой старухи смерти.
   Царевич вдруг захрипел, дугою весь выгнулся и приготовился вроде в лучший мир отходить душою…
   И в этот миг Милолика вспомнила!
   «Да как же я раньше об этом не подумала! – обругала она себя за преступную тупость, – Надо Природу-мать о помощи попросить истово! Меня же тому ещё в детстве Баба-Яга учила!..»
   Воздела она руки свои кверху, по-особому сосредоточилась и зашептала горячим шёпотом:
   – О, Природа-Мать – ты сильна помогать! Ты караешь татей, ты спасаешь дитятей! Огради сына своего немощного от злых сил волшебных! Освети ему мрачную душу солнцем красным, овей её свежими ветрами, омой водою её прозрачною! Да изыдет прочь, чёрная вредная немочь из души и тела Борилевова!
   И с этими словами Милолика-карга вдруг над царевичем низко наклоняется и… целует его крепко во запёкшиеся уста!
   Ахнули все там стоящие от нежданного сего поступка и – о, чудо! – перестал внезапно царевич умирающий стонать жалобно да в жару метаться, открыл он медленно глаза свои ясные и, узрев Милолику, пред ним стоящую, почему-то тихо сказал:
   – Ах, какие руки у тебя молодые, бабушка!
   Быстро взглянула на свои руки наша целительница, а они ведь у неё и взаправду были не морщинистые. Красивыми они были, смуглыми и изобличали девицу в ней, а не каргу-старуху.
   Вскрикнула тогда Милолика и, от постели милка своего быстро отпрянув, ручки изящные за спину спрятала машинально.
   – А ну-ка стой, ведунья незнаемая! – взгремел, то видя, царь Болеяр, – Кто бы ты ни была, и кем бы ты не оказалась, отныне я у тебя в вечных должниках неоплатных! Скажи мне имя своё, царю, не таясь, откройся и ничего-то более не бойся!
   Однако Милолика отчего-то в царскую милость не поверила. Стала она к окну, открытому настежь, медленно отступать.
   Царь же огневился тогда явно и пуще прежнего вскричал яро:
   – А ну-ка, бояре – хватайте живо эту ведьмачку! Счас мы дознаемся кто она такая, ага!
   Но едва лишь бояре изловчилися на Милолику всем скопом навалиться, как она вдруг пальцы в рот заложила, да как там свистнет!
   И аж уши у всех позаложило от сего свиста дюже пронзительного.
   Остановились ловцы вдруг как вкопанные, а Милолика пальцем на дверь в это мгновение указала и завопила что было мочи:
   – Смотрите – вот он! Вот он!..
   Обернулись все там бывшие назад, глядь – а это же главный жречина Чаромир во палаты только что вступил. Припёрся он, видать, душу царевичеву отпевать, поскольку тот дышал-то уже, по мнению его, на ладан. Ну а может быть и так само нелёгкая его туда занесла… Как бы там оно ни было, а только оторопел от сего крика Милоликиного жрец Чаромир, да и все прочие на миг какой тоже оторопели.
   А когда они обратно в недоумении повернулись, то никакой ведьмы в палатах уже не обнаружили.    Выскочила Милолика в окошко открытое, с третьего става на мостовую она спрыгнула, а там как раз кони у коновязи стояли. Вот она, зазря не телепаясь, одного скакуна живо от кольца отвязала, мигом вскочила ему на спину и галопом по каменной мостовой умчалася к воротам главным.
   – Вернуть! Догнать! Словить! Поймавшему – тысячу золотых!.. – проорал в окно царь громогласно.
   Да только куда там!
   Мимо стражи привратной наша ведьмочка точно вихрь пронеслась, ногами притом отшибая её задержать пытавшихся. А как ускакала она от града подалее, то спрыгнула тогда со своего конька, по крупу его ладошкой огрела и ступать обратно ему велела. А сама где бежком, где шажком добралася вскорости к себе домой. Там она, не мешкая, переоделась, смыла с лица дурнящую её краску, одёжу ветхую прочь убрала и стала Миладу-бабушку с города дожидаться.
   Милада явилась взволнованная.
   – Вот же ты, дочка, и наделала шороху! – воскликнула она, всплеснув руками, – Это надо же – в городу сейчас истый бедлам! Ну, все тебя ищут-шукают прям от стара до мала за награду царскую!
   А Милолике, видите ли, от того смешно вдруг стало.
   – Пустяки, бабушка Милада, – отмахнулась десницей она легкомысленно, – Меня ведь и доселе везде искали да лавливали, но не словили вот и не сыскали. Никто ж ведь не ведает, что я девица, а не старая карга-ведьма.
   – Э-эх! – сокрушённо покачала Милада головою седою, – Ведунья ты вроде большая, а о том, я гляжу, не знаешь, что как раз девицу-то сейчас и разыскивают. Слух по городу покатился, что якобы не старуха семью царскую излечила, а девка, мол, переодетая. Будто бы царевич Борилев руки молодые у неё углядел...
   Вмиг покинуло Милолику смешливое настроение. 
   « А ведь и верно, – подумала она с сожалением, – Борилев мои руки и впрямь-то узрел».
   Однако расстраиваться, по её мнению, особо было нечего, поскольку руки руками, а лицо-то лицом. Вряд ли кто догадается про сиё место её укромное...
   И вот на следующее утро отправилась Милада, как это часто бывало, на свой базар. Травкой лечебной, вестимо, торговать да болячки недужным людям заговаривать. Ну а Милолика дома осталася, в огороде копаться.
   Торговля у бабки шла ни шатко, ни валко, поскольку полнолуние как раз наступило, и в умах горожан была кутерьма.
   Где-то ближе к вечеру засобиралася Милада домой, потому что на сердце у неё вдруг сделалось неспокойно. И в это самое время покупательница из дворца царского к ней подошла, давняя её знакомая ещё по временам минувшим.
   – Ой, Миладушка, – зашушукала она ей на ухо, – чего я тебе расскажу-то! Услышишь – не поверишь! Говорят, что Недруяз-охальник ведьму страшную сёдни споймал. Ага-ага, споймал, не сумлевайся! Ушлые люди, бают, её выследили да куда надобно, донесли. Молодая оказалась деваха! Не старая, как все ранее предполагали... Это надо же – порчу она вздумала на семействие царское напущать! От же ведь зараза-то, а?!
   Как услыхала Милада весть сию неладную, так моментально с лица она спала. «Да неужто это Милолику Недруяз заграбастал?! – ударила её мысль шальная. – Ай-яй-яй! Вот же беда так беда!»
   Собралась она впопыхах и дай бог ноги по дороге – чуть ли не вприпрыжку к избушке своей заспешила.   Приходит – и точно! – дверца в калитку напрочь разворочена, в избушку которые двери, стоят нараспашку, а Милолики ни в хате, ни в огороде не видать. Охнула тогда бабка, сомлела, как мел лицом побелела, и если бы не отвар её целящий, то, наверное, богу душу она отдала бы.
   Попила она опять отвару, поуспокоилась кое-как, в руки свой норов расшатавшийся взяла и принялась размышлять.
   По прошествии минуток пяти вот чего бабуля решила: завтра же поутру рано идти на поклон к царю Болеяр! Да не с пустыми руками к нему подаваться, а с теми причандалами, коими Милолика себя старила.
   Стала Милада искать их лихорадочно, вроде и парик нашла, и платье старое, а тут ей в голову отчего-то втемяшилось ещё и в котомке своей приживалицы покопаться. Высыпала она вещички Милоликины немудрящие из сумки её завалящей, и аж вскрикнула она оттого, что средь них увидала.
   Там же башмачок махонький лежал, точь-в-точь такой самый, каковой с ножки её воспитанницы когда-то упал!
   Метнулась Милада уже к своим запасам и… второй, а вернее первый башмачок там отыскала. Поставила она их рядышком и никакого отличия одного от другого не обнаружила.
   Одна это была пара, как пить дать одна!
   «Выходит что… – никак не могла бабка опамятоваться, – Да неужто Милолика нонешняя и есть та царская дочка, кою много лет назад волшебная птица унесла?! А-ах! – схватила она себя за старые космы, – Вот новость так новость! Эко всё обернулось-то несносно! Сказнят же царевну нашедшуюся, как есть сказнят негодяи! От этого Недруяза мерзопакостного всего можно ведь ожидать…»
   Ну да делать-то было нечего. Как ни крутись, да на стенку как ни кидайся, а надлежало всё же утра дождаться. О том, чтобы ночью царя с постели поднять, нечего было ей и мечтать, ибо стража царская к царю лишь доверенных лиц допускала.
   Попила Милада успокоительной валерьянки и, не сомкнув глаз, стала рассвета ждать.
   …А в это время самое Милолика нашенская находилась в мрачном и сыром подвале. Как её схватили, она помнила плохо, потому что едва на неё банда какая-то из засады набросилась, как она сопротивление им оказала ожесточённое. Да только вишь ты, изловчился некий верзила и стукнул её кулачиной по темени, после чего сознание Милоликино тело её оставило и врагам в полон его предоставила.
   Теперь же ведьмочка невезучая у столба стояла, верёвками туго вся скрученная, а пред нею торчал, ухмыляючись, сам воевода лихой Недруяз.
   – Ну что, шустрая зайка, – возвестил негодяй злорадно, – вот ты и попалася в мой капканец! Скажу я тебе так: будешь со мою мила да покладиста – может, и поживёшь ещё малость. Ну а нет – то и от меня не будет привета. Пожалеешь тогда, что и на свет родилась, ведьма ты проклятая!
   Милолика ему ничего на это не ответила, но от возмущения справедливого вся её грудь пышная аж ходуном у неё заходила.
   – Утю-тю-тю, ты моя красотулечка! – осклабил воевода грубую свою харю и ручищу вперёд протянул, чтобы за щёчку деву погладить.
   А та изловчилася словно кошка, да цап его зубёшками за ладошку!
   Сильно куснула гада – аж даже до крови самой. Тот, видать, не ожидал от неё такого приёма, руку прочь он отдёрнул, взревел, словно медведь раненый, да по лицу пленнице наотмашь как даст!
   Даже сознание на миг Милолику покинуло, до чего ударище получила она сильный. Казалось, что сноп искр верзила из очей её высек. Левый глаз у неё заплыл мгновенно. Однако правый глазик остался целым. И он весьма яро загорелся, буравя буквально наглого сего гада.
   Недруяз же, времени даром не теряя, плётку кручёную в руки хвать – и уж примерился полоснуть ею девице по телу её белому. Да только что это! Вот так-так! Покачнулся он вдруг, равновесие потерял и с размаху на зад там шмякнулся.
   – Ы-ы-ы, ведьма ты вредная! – захрипел Недруяз бешено. – Ты, значит вона как – колдовать!..
   Вскочил он живо на ноги и вновь плёткою зло размахнулся.
   Но вместо того, чтобы пленницу ею полоснуть, вдруг ни с того вроде ни с сего самого себя по ляжке прижарил он крепко.
   – У-уй! – повыронив плеть, подскочил Недруяз на месте. – Чёртова ты ведьмачка! Зараза! Ну, я тебя!.. Держись теперь у меня, тварь! Завтра же во рву будешь ты утоплена, словно кошка драная, ага!
   И к дверям он проворно шастнул, не желая видимо один на один с ведьмою оставаться.
   – Сам ты утопнешь там, мерзавец! – вослед ему Милолика заорала. – Что другому желаешь – то себе добудешь сполна!
   После позорного бегства злобного недруга долго в подвал и носа никто не казал. Милолика устала у столба привязанной стоять, болели её руки, вервями крепко стянутые, и ныл сильно подбитый Недруязом глаз. Пить ей хотелося страшно, но на все просьбы её о водице и даже громкие на сей счёт требования никто не откликался даже.
   Казалось, что эта часть башни была полностью необитаема.
   Наконец, за дверью послышались чьи-то неторопливые шаги.
   Наверное, была уже полночь, а может быть и за полночь далеко, поскольку чувства времени схваченная Милолика напрочь почему-то лишилася.   Минуты тянулись для неё томительно, словно то были не минуты вовсе, а долгие тягучие часы...
   Низкая дверца в подвал тут медленно растворилась, и на пороге появился… сам главный жрец Чаромир!
   В деснице он нёс зажжённый светильник, который держал опрокинутым вниз. Освещённый пламенем исподнизу, жрец выглядел особенно зловеще и страшно. Его чёрная крашеная борода была взлохмачена, нос был загнут, словно у хищного ястреба, а запавшие глубоко глаза излучали из себя жуткую ярь.
   Вздрогнула Милолика, жреца близ себя увидав, и почуяла она силу некую мощную, от него незримо исходящую. Это был колдун и колдун, безусловно, великий. Не под силу было тягаться с ним Милолике.
   – Ах вот, значит, что за рыло навело на семейство царское порчу гиблую! – воскликнула смело пленённая ведьмочка. – Для людей ты священник вроде бы, жрец Чаромир, а по сути ты, выходит, поборник тьмы!
   – Цыц! – прикрикнул на неё колдун, и почему-то опасливо назад он обернулся. – Не тебе меня корить да хаять, царевна былая. Ты теперь в моей власти полностью обретаешься и можешь уже судьбу свою распечальную горько оплакивать, потому как лютое будущее тебя ожидает…
   Однако Милолика не больно-то испугалась угроз его туманных.
   – А чего мне зря плакать! – с усмешкою она произнесла. – Ну, убьёте вы меня, ну, здесь затерзаете – и что! Тело моё погибнет и распадётся, а зато душенька отойдёт к Богу.
   Поглядел на неё Чаромир тогда с прищуром, и как-то не по себе вдруг сделалось Милолике, как-то на душе у неё стало лихо.
   А Чаромир захохотал неожиданно голосом страшным, не переставая притом на девицу пялиться.
Когда же смех свой демонический он оборвал, то вот чего похолодевшей Милолике сказал:
   – Нет, царевна-красавица, не удастся тебе у бога своего спрятаться! Тебя, милая, князь Воромир, Кащеев наследник, ждёт уже у себя с нетерпением, так что ты завтра во рву не утонешь, а просто пред тем уснёшь. Да-да, сном заснёшь непробудным, коий я сейчас на тебя навлеку. А затем я тебя к подельнику своему потусветному отправлю, и будет нам обоим от того лад. А ну-ка, – и он вынул из кармана склянку с какой-то дрянью, после чего добавил: Выпей, давай, касатушка, моего винца сладенького!
   Задёргалась Милолика в путах своих что было силы, зубы она сомкнула и головою замотала из стороны в сторону. Однако Чаромир подступил к ней незамедлительно с ехидною на устах улыбочкой, ухватил девицу за подбородок снизу, челюсти с усилием ей раздвинул и красную-прекрасную жидкость из бутылька своего в рот ей вылил.
   И едва лишь Милолика зелья колдовского чуток сглотнула, как разлилась у неё по телу боль жуткая.   Аж даже скорчилась она вся и колодкою дубовою там застыла.
   – Вот так-то оно будет лучше, гордая царевна! – процедил Чаромир тоном высокомерным, –     Помучайся тут до рассвета, а завтра поутру топить тебя будут как вредную злую ведьму. Приказец о твоей казни дурак Болеяр уже подписал. Хотел было он на тебя самолично глянуть, да побоялся, ибо я ему сию глупость делать не посоветовал. Мало ли что, говорю ему, на уме у этой ведьмы. А вдруг да снова она порчу какую на тебя напустит?!.. Его величество, конечно, струсил и без раздумий приказ тот подмахнул.
   Скривился брезгливо Чаромир, сквасился важно рожей своей спесивой, на пол затем плюнул и к дверям шаганул.
   А у самых дверей он назад обернулся, на царевну презрительно глянул и добавил злорадно:
   – Перед тем как в ров тебя бросать станут, ты, моя дорогая, в сон беспробудный провалишься. Ну а очнёшься уже там, где надо. Прощай, глупая красавица!
   И он снова расхохотался там страшно.
   А потом в дверь – шасть! – да и пропал долой с Милоликиных глаз.
   Ох, и тяжело пришлось ей, бедняжке, утра там дожидаться в муках жгучих телесных. Лишь когда петухи первые запели, сделалось ей немного полегче.    Она даже в забытьё некое провалилась, как бы в туманный такой полусон…
   То, что далее с нею произошло, показалось не всамделишным её сознанию, а явленным вроде как понарошку. Её куда-то вели, потом везли в деревянной клетке, словно не человека, а зверя. Ну а под конец доставили якобы преступницу по градским тряским улицам из города наружу. Вся окрестность там народом оказалась запруженной, и лишь мост широкий подъёмный и площадка возле него оказались от людей свободными.
   На эту-то площадку ведьму-царевну слуги и доставили, после чего скинули они клетку на мостовую под шум неумолчный и громкий гул.
   То шумели зеваки, там собравшиеся, дабы потопление ведьмы ужасной воочию здесь увидать.
   Среди кодлы этих зевак любопытных оказалась и Милоликина добрая приютительница, бабушка свет Милада. Стояла она в толпе рьяной и горько-прегорько плакала. Да и как ей было там не плакать, когда ничегошеньки у неё не вышло из того что она намечала. Не пустили её к царю Болеяру, как она ни просила о том, ни умоляла. Сказали ей царёвы охранники, что царь на охоту ни свет, ни заря ускакал, и то было воистину досадно и жалко.
   Не пустили бабушку и к царице Плениславе.
А на помощь царевича Борилева она совсем мало надеялась, резонно считая его легкомысленным повесой, а не достойным царёвым наследником.   Правда, и к нему на приём попросилася она слёзно, но стражники так ей отвечали, что, дескать, ускакал он прочь, а куда – да бог его, как говорится, знает: им де Борилев о своих вылазках не докладывает...
   И вот видит Милада, что воевода Недруяз, сволота такая, возле клетки гоголем этаким нарисовался. Был он в окружении вооружённых вояк, да и сам не просто так тама хаживал, а в кольчуге и в блестящих латах.
   – Эй, земляки-славяне! – зычным голосом он заорал. – Видите эту ведьму, в клетке сидящую? О, это совсем не девица красная, как вам с первого взгляду кажется! Это страшная злая карга, облик младой лишь принявшая! Она недавно семейство царское чуть было с белого света не извела. Ага! Да я вот её поймал и вырвал к чертям её кусачее жало!
   Тут он гордо приосанился и, надувшись, окрест заозирался. Толпа же неистово взгорланила, спасителя липового вовсю славя.
   Все собравшиеся дико прямо возликовали.
   Одна лишь Милолика в клетке своей стояла печальная, да бабка Милада никла там, слезами вся обливаючись.
   Недруяз в это время холуям своим дал команду, чтобы клетку они открывали и наружу ведьму скорее выволакивали. Намеревался он собственноручно с нею расправиться, с моста в воду глубокую обидчицу свою отправив.
   Не стала Милада зрелища казни дожидаться. Выбралась она из толпы кое-как и пошла, куда глаза глядят, на грани помешательства находясь явно.
   И тут она смотрит – некий добрый молодец навстречь ей скачет галопом. Пригляделась она позорчее и глазам своим в первый миг не поверила. То ж был ни кто иной, как царевич-повеса Борилев, по полям и лесам, очевидно с ветерком проехавшийся.
   Чуть ли не под копыта коню его Милада бросилась!
И едва-то успел царевич коня своего в сторону отвернуть, дабы не затоптать им полоумную бабулю.   Остановился он и на неё недовольно глянул.
   – Ты чего это, дурёха старая, – раздражённо Борша вскричал, – совсем что ли с ума рехнулася, чтобы на коня мчащегося тут кидаться! Что тебе от меня надобно? И что это за толпа там собралась?
   Принялася старушка несчастная, в волнении великом находящаяся, чего-то царевичу вопить да объяснять: и про царевну некую, малолетку, и про птицу большую волшебную, и про башмачки какие-то махонькие…
   Однако Борилев не понял из речи её сбивчивой прям сказать ни фига.
   И порешил он тогда самолично вперёд податься, чтобы на месте всё увидать да узнать.
   Вот пришпоривает он ретивого своего коня, к толпе рысью подъезжает и дорогу конской грудью себе пробивает. Глядит и видит – какую-то девку чернявую вои бравые из клетки деревянной как раз выволакивают. Спервоначалу-то он Милолику не признал, поскольку растрёпанною она была, в одёже грязной и с фингалом вдобавок под глазом. А затем пригляделся он к ней получше, и чуть был даже с коня своего не рухнул.
   То ж была та самая девица лесная, знакомица его ласковая, кою он потерял вроде бы безвозвратно, но о коей грезил по-прежнему и втайне мечтал! Да, она, она самая, любовь его потерявшаяся!
   – Это что же здесь происходит?! – воскликнул Борилев строгим голосом. – За что вы девицу сию так мытарите, и что делать с нею тут собираетесь?!
   Враз притихла оравшая толпа.
   А Недруяз зато не растерялся ни мало. Глаза он сощурил преяро и так всаднику знатному отвечал:
   – Не мешай казнь нам вершить, Борилев-царевич! Эта девка-чернавка ведьма на самом деле страшная. Она, про между прочим, и тебя во гроб едва не упрятала, ага! Так что правосудие, как ни крути, а свершится, и ты воду здесь не мути, а в сторону лучше отойди!
   Все ведь знали, что Борилев с Недруязом недруги давние. В народе Недруяза ценили и боялися, а Борилева не больно-то и уважали за характер его пустой да слабый. Так что в сиём споре гневном большинство местных явно было не на стороне Борилевовом.
   Окаменел лицом царевич, с коня неспешно он слез и, подойдя к клетке той деревянной, пинками и тычинами холуёв оттуда погнал. Те, естественно, царевичу поддались, и кто куда разбежались.
   – Не сметь препятствовать казни! – взгремел тогда Недруяз громогласно, и аж весь побурел он на харю. – Это дело царское казни назначать, и лишь царь наш, батюшка, может приказы свои отменять!
   И толпа весьма угрожающе в адрес Борилевов зашумела, явно не его поддерживая в этом деле.
   – Поди-ка прочь, дурак-царевич! – выкрикнул кто-то голосом дерзновенным.
   И остальные тоже не смолчали.
   Свистели они, орали и кричали:
   – Как смеешь ты защищать ведьму!
   – А ну, вали отсюда, остолоп хренов!
   – Ага, проваливай!
   – Иди вон, на лошадке давай покатайся!
   – На гусельцах своих побрякай!
   – Болван!
   – А ну, в ров его давай окунай!
   Видит Борилев – не остановить ему казни любимой девушки. Ещё и самого сейчас к такой бабушке отселя спровадят или в ров швырнут кверху тормашками. Да и отца не было у него времени искать в дебрях-то непролазных.
   И решился он тогда на самое последнее в этом случае средство. На самое крайнее средство! На самое-пресамое!..
   Выхватил он меч вострый из ножен стоявшего рядом воя, со свистом им поиграл и заорал что было в лёгких мочи:
   – Я требую суда божия!.. Сей же час и с кем угодно за жизнь и честь девушки этой невиновной готов вступить я во смертный бой! Ну, выходи, кто желает – будем биться мы с ним на мечах!
   Мёртвая тишина после вызова этого отчаянного по рядам галдящим пробежала. Даже сам Недруяз-вояка оторопел слегонца сначала.
   Однако растерянность недолго душою его распоряжалася, и вскоре буйная и лихая ярость исказила черты боярского лица. Что-то внутри разума Недруязова будто сломалось, и словно бы воля некая чужая вызов принять ему приказала.
   Не знал, не ведал недалёкий Недруязка, что это жрец Чаромир, его злой папашка, в этот миг им на расстоянии командовал.
   – Добро! – со звоном извлёк он свой меч из кованых ножен. – Коли так, то и ладно! Ужо я покажу тебе, гусельный бряцала, что такое сеча на мечах!   Поскольку я за казнь сей твари отвечаю – то, получается, мне и бой на суде божием принимать!
   От нетерпения гневного боярин аж дрожал, хотя усмешечка высокомерная на устах его змеиных вовсю играла.
   Приблизился он к стоящему Борилеву и тоже мечиком пред собою поблистал малость.
   И всё же первым на ворога своего ухмыляющегося напал царевич наш яростней яростного. Словно стремительный ясный сокол ринулся он на предводителя бравых воинов! И до того-то быстро и страстно Борилев мечом своим засвистал, что ухмылочка наглая на харе лихого бояра враз и растаяла.
   Народ же собравшийся вопил чисто в экстазе, за поединщиками жадно наблюдая. А у одурманенной и связанной Милолики надежда вдруг разгорелася в груди. Часто-часто застучало её сердечко, когда она увидела Борилева в сей сече. Царевич-то малый оказался не промах: даром что плясун да гусляр, а вона как мечищем он размахивал…
   Однако рановато Мила тому возрадовалась.
   Поугас вскоре пыл азартный у царевича, не вояки, и уже ему пришлось идти на попятный. Отбился опытный в рубке на мечах Недруяз от не шибко ловких ударов Борилевовых, и стал он мал-помалу уже сам наседать на царевича. Сил своих немалых зазря не тратя, приосанился он молодцевато, стоечку боевую как надо принял, да и стал отражать все удары, в него летящие прямо сказать чисто играючи.
   А сам-то мечиною чирк-чирк, швырк-швырк – да и погнал соперника по мосту да по площадке, словно грозный барбос щенка малого…
   Минута за минутою там так летели, и положение Борилевово становилося неважнецким. Явно насмехаясь над его в ратном деле неумелостью, жестокий Недруяз видно нарочно его сразу не убивал, хотя и мог это сделать уже не однажды. Однако мечом своим язвящим и острым всю одёжу он противнику в клочья поразнёс да вдобавок и кожу в нескольких местах ему чуток порезал.
   Весь окровавленный, ободранный и обессиленный, защитник жизни и чести Милоликиной едва-то уже и двигался. Каким-то чудом прямо продолжал он от наседавшего Недруяза кое-как убегать, да насилу поспевал от него уворачиваться...
   А народец собравшийся нет бы поддержать в бою жарком наследника царского, так наоборот, орал ещё на него и дико притом свистал.
   Вот не уваживает обыватель тех, кто послабже – под силу он вишь ты горазд подлаживаться!
   – Эй, Борилевка, – гоготали из толпы злые насмешники, – а ты гуслями Недруяза огрей!
   – Ага, песенку спой ему сладкую!
   – Про всякие там трали-вали!
   – Расскажи ему складных стишат!
   – Ха-ха-ха-ха!
   – Га-га-га-га!
   – Да кончай ты, Недруяз, защитничка сего ведьмачьего!
   «Вот видно и смертушка моя безжалостная по душу мою пришла! – пронзила тут Борилева думка печальная. – Эх, дурак я дурак – и сам здеся ведь пропадаю, и Милолику не спасаю, главное!..»
   А Милолика в этот тяжкий миг глаза свои в отчаянье позакрыла и молила Бога и все светлые силы, чтобы они царевичу в правом деле помогли. О своей особе она не беспокоилась ни капельки, но вот Борилева благородного ей было очень жаль.
   Звяк! Это ударил резко по мечу царевича Недруяз.
А затем и сапожищем с размаху в живот ему втаранил.
   Выпал мечик из десницы Борилевовой ослабевшей и в сторону далеко отлетел, а сам он на спину плашмя грохнулся, и силился было подняться на ноги…
   Только вот сбил ему дыхание, видимо, Недруяз, поэтому из попыток подняться ничего путного у парня не получалося.
   – Даждьбог наш не ошибается! – взметнув вверх меч, заорал Недруяз громогласно. – Гляди-ка, народ, на сиё валяющееся ничтожество! Он посмел ведьму мерзопакостную дерзко защищать, но бога ведь не обманешь, и он победу ему не дал! Умри же, поединщик аховый – ты позорно проиграл эту схватку!
   И воевода злорадно и громко расхохотался.
   А потом смех он внезапно оборвал и, с презрительной миной на грубой харе, стал не спеша к лежащему царевичу подступать, чтобы головушку его бедовую своим мечищем с плеч снять.
   Однако пока Недруяз-гад о боге там лживо распинался, у Борилева лежащего внезапно слабость его жалкая как-то и прошла. Почуял он вдруг, что силушка бодрая в члены его измождённые течмя течёт, и преисполнился он благородной ярости супротив этого негодяя.
   Пошарил он рукою вокруг себя и, зачерпнув пыли придорожной в ладонь побольше, как швыранёт вдруг ею в Недруязовы наглые очи.
   Попал-то весьма удачно!
   Схватился воевода левою рукою за буркалы свои запорошенные и принялся их впопыхах оттирать. А Борилеву только того было и надо: подхватился он, сколько мог споро, на резвые свои ноженьки да по запястью Недруяза уже своим сапогом ловко вмазал.
   Полетел меч Недруязов к чёртовой бабушке, а Борилев, опамятоваться врагу не давая, поперёк пояса его – хвать! – поднатужился мал-мало, над головою бронированного воя приподнял, подшагнул скоро к перилам моста и… вместе со своим противником на воду-то и пал.
   Раздался сильный всплеск.
   Народ ахнул. Все бросились к краю моста, дабы увидать что будет далее...
   Вода во рву, правда, особой прозрачностью не отличалась, да вдобавок упавшие и ил ещё со дна подняли, так что не видно было ни шиша, кто кого там одолевает. Но то, что оба противника не на шутку и под водою меж собою сцепилися, было ясно совершенно.
   Какое-то время на дне происходило сильное бурление, а потом пузыри обильные оттуда изошли, и всё вроде бы там затихло.
   – Утопли! Оба утопли! – резанул уши чей-то визгливый голос.
   И другие голоса ему вторили:
   – Вот вам и божий суд, гражда́ны!
   – Оба пошли к ракам! Как два камня!..
   – Ах!!!
   – Вот будет делов, когда царь-батюшка с охоты возвертается!..
   И в этот самый миг чья-то буйная голова на поверхности водной показалася.
   Это был пловец Борилев, а вовсе даже не силач Недруяз!
   Утопил он врага, победив таким образом в сей смертельной схватке, так что за ним была, как всем стало ясно, и божья окончательная правда.
   Несколько отдышавшись, Борилев гребанул пару раз руками и вскорости на крутой бережок он уже вскарабкался.
   Настроение же народа к победителю изменилося разительно противоположно. Ещё минуту назад царевич в глазах зевак был негодником, а зато теперь он сделался вдруг героем.
   – Да здравствует славный Борилев!
   – Слава смелому царевичу!
   – Ага, слава!..
   – Вот же молодец, Борилевка, ишь же какой он ныряльщик!
   – Да уж, тут он большой мастак!
   – А Недруяз-то гад, оказывается!
   – А кто в этом сомневался?!
   Эти и подобные словеса в его адрес зазвучали со всех концов буквально.
   Однако царевич слушать потоки лести был совсем не намерен.
   – А ну-ка молчать! – и впрямь будто лев, взревел ояренный Борилев. – Освободить сей же миг несправедливо осужденную Милолику!
   И сам первый по направлению к ней кинулся.
   Только что это?.. Спасённая от смерти девица, оказывается, чувств навроде бы лишилася. И как царевич ни старался в сознание её привести, у него ничегошеньки из этой затеи не получилося.
   Обмерла странным образом спасённая Милолика или в волшебный сон она провалилась!
   Первым делом Борилев за лекарем дворцовым послал. Потом приказал сыскать в лесах царя-батюшку и попросить его как можно быстрее ехать во град. Ну а в-третьих он велел бабушку ту разыскать, которая несвязно чего-то ему сказать пыталася.
   А чего её искать-то? Вот же она, Милада ласковая, нашлась уже и сама. Вознесла она над головою башмачки детские и вещала окрест, что, мол, Милолика – это вовсе не злая ведьма, а украденная чудо-птицей младая царевна, дочка царя когдатошнего Сиясвета.
   Обрадовался Борилев, весть сию услыхавши. Ну, думает, теперь все препятствия к его женитьбе на Милолике враз отпали. Возможно, царь Болеяр возражал бы, чтобы он незнатную девушку в жёны бы взять собрался, зато не будет он против, а будет за, чтобы он с царевною по происхождению браком сочетался.
   А вскоре и сам Болеяр на взмылённом скакуне туда прилетел.
   Он чуть было молнии из глаз своих не метал, когда узнал, что тут произошла смертельная схватка.
   – Да как же вы допустили, – в бешенстве он на бояр своих орал, – чтобы сын мой единственный такой страшной опасности подвергался! Вот я счас вас, мерзавцы!..
   Бояре тогда на колени пред царём попадали и в один голос стали оправдываться: сами, дескать, не знаем, как такая катавасия тут произошла – морока де на умы наши снизошла загадочная…
   А вскорости и жречина Чаромир там нарисовался.
   Пожаловал он туда важный-преважный, на Милолику спящую огненным взором глянул и вот чего во всеуслышание сказал:
   – От сильных весьма переживаний сия красавица в сон глубочайший впала. Необходимо обряды очистительные срочно произвести и моление вознести всем богам, тогда, вероятно, разбудить её мне и удастся.
   И лекарь дворцовый, ему вторя, тоже беспомощно руками лишь развёл. Не в его, дескать, лекарских силах, в сознание привести сию девицу…
   Что ж, делать нечего. По приказу Болеярову отнесли Милолику спящую в главное их капище, где её и оставили на высоком ложе лежать. А Чаромир, как жрец заглавный, вызвался в одиночестве произвести обряды некие тайные, дабы сознание утраченное омороченной деве возвертать.
   Две ночи подряд Чаромир хитрый, что девицу он излечивает, искусно там делал вид. А в действительности он в сношение с Воромиром на расстоянии входил, чтобы о цене переправы Милолики ему с демоном сим удалось договориться.
И вот на третью ночку прибегает жрец во дворец дико весь взволнованный и требует незамедлительно, чтобы слуги царя с Борилевом будили срочно. Те, вестимо, с постелей своих – скок, и в одном исподнем к жрецу выбегают.
   А он им врать принимается:
   – Вот беда так беда! Украдена вновь Милолика-краса, похищена птицею она громадною! Я было попытался сцапать её не дать, да вишь ты, птица эта на время меня околдовала.
   Да уж, беда! Чего тут ещё скажешь…
   Для Борилева, конечно, беда, не для царя Болеяра с Чаромиром окаянным.
   И до того-то сильно ведьмочка младая стала царевичу нашему дорога, что с большим нетерпением он утра светлого дождался. И как только заря прекрасная небосвод собою окрасила, то уселся он на доброго коня и, как папаня остаться его не упрашивал, на розыски любы своей в неведомый путь тут же отправился.
   Поехал, куда глаза его глядят.
   А как же иначе? Пути ведь верного он не ведал, поскольку куда эта птица несуществующая спящую царевну унесла, про то один чёрт, наверное, знал, да вряд ли он кому о том сказал бы…
   Ехал он так, ехал, глядь – озеро впереди показалось. То самое, у которого он Милолику впервые повстречал. И, как по заказу, медведь громадный из кустов на дорогу вылез в это время.
   Знакомый медведь-то – это он когда-то царевича на дуб загонял!
   Конь под Борилевом дико от страха дёрнулся, громко заржал, да только тот удила посильнее натянул и воли прочь бежать ему не дал.
   – Послушай меня, братец медведь, – почтительно царевич к зверю тут обращается, – ты часом не знаешь, где мне Милолику мою сыскать? А то она, брат, пропала, и где она теперь, не ведаю я ни мало.
   Закряхтел медведь, рявкнул и вроде как головою закивал согласно, что де он что-то на сей счёт знает. А затем лапой Борилеву он махнул призывающее: иди, мол, за мною, пособлю я тебе малость…
   Что ж, тот такому обороту был рад.
   Медведь-то вперёд заковылял ни шатко, ни валко, а царевич за зверем на коне своём увязался.
   Шли они так с час, или чуть поболее, а тут смотрит Борилев – некий туман такой зеленоватый по ходу их движения образовался. И пошли они далее в тумане, а как его ветерком чуток поразогнало, то увидел парень вот что: места-то вокруг сделались диковинные!
   И то сказать верно: ели-то в три обхвата росли в тех краях, никак не менее. Везде сумрак стоял, тишина и вроде как обстановка оказалася чисто сказочная.
   Остановился медведище здесь как вкопанный и головою косматою упрямо замотал: дальше, мол, не пойду, поезжай туда сам…
   Поблагодарил царевич сердечно медведя и поехал себе сторожко промеж тех елей.
   Проехал он малость таким макаром, вперёд затем глядь – ёлы-палы! – а там избушечка аккуратненькая словно ниоткуда взялась. Пригляделся Борилев позорчее – родная мама! – котяра там не маленький полёживает на завалинке, огромный ну как собака.
   Лежит он, значит, глазами хитроватыми царевича подъезжающего изучает и широко притом ему улыбается.
   – Здравствуй, Борилев, свет царевич! – говорит тут кот голосом человеческим. – Что найти у меня ты тут чаешь? Дело какое пытаешь али, может, от дела лытаешь?
   – Ой ты, гой еси, котик незнаемый, – так котяре Борилев отвечал, – не шастаю я, не лытаю, а важное дело пытаю. Милолика, невеста моя милая, вишь ты, потерялася. Унесла её давеча птица великанская, и где её теперь искать, не ведаю я ни капельки. Али, может, ты о ней что-либо знаешь?
   Усмехнулся Кот Баюн в пышные свои усищи и вот чего царевичу затем говорит:
   – Как не знать – знаю. Да только вот не похищала её никакая птица великанская. Её жрец Чаромир, он же колдун страшный, злой своей волею в несусветное царство отправил. Теперь она у Воромира в когтях, у коварного владыки тамошнего. Женою своею он её стать склоняет, и Милолика, под угрозою мук ужасных, уже дала на свадьбу сию согласие.
   – Ах! – издал тут царевич возглас печальный. – Вот незадача-то! Да неужто расстроить свадьбу эту нельзя?!
   – Хм, – усмехнулся опять котяра, – ну это как сказать… Коли проявишь удаль да смекалку, то может быть царевну Милолику и отобьёшь у Воромира. Ну, а коли нет – и её не спасёшь, и тебе смерть.
   – Эх, семи смертям не бывать, а одной так и так не миновать! – махнул Борилев рукою решительно. – Расскажи мне, котик загадочный, как мне невесту мою у чертей украсть?
   Ещё шире котяра тут заулыбался.
   – И вовсе я никакой и не загадочный, – потянулся он сладко лапами, – Обыкновенный я кот, просто большой да весьма многознающий. Баюном меня кличут, ага.
   – Так помоги мне, пожалуйста, Котик Баюн, – протянул царевич руки к коту. – Век тебя я не забуду, и буду у тебя я в долгу, клянусь!
   – Э-э, чего там, – недовольно поморщился кот, – это я Милолике премного обязан, так что это я у неё в долгу неоплатном…
   Тут Баюн с завалинки своей неспешно поднялся, в избушку затем смотался и выходит оттуда через минуту на двух ногах, в огромные сапоги обутый желтоватые.
   За голенища лапами он крепко держался, чтобы сапоги с ног его, значится, не упали, и вот чего царевичу пылкому он наказал:
   – Бери, Борилев, мои сапоги-скороходы, а коня своего тут оставь покамест. Вот тебе также чудесная карт выигральных колода. С кем ты ни сядешь с ними играть, всех до единого враз околпачишь!
   Начертал котяра на куске бересты план, как и куда Борилеву бежать было надобно, и приказал ему догнать по дороге в Воромирово княжество одного шута. Это был не простой шут, а Кащеев близкий приятель. Звали его странно – Самдуракголовасбурак.
   Так вот, этот шутяра был, оказывается, страстным и умелым игроком в карты. Его-то и надобно было царевичу обыграть во что бы то ни стало и выиграть у этого весельчака гусли волшебные, самогуды, да облик шутовской в придачу. Ну а как оно сложится всё далее, один бог лишь знает, да никому о том не скажет. Всё было в Борилевовых руках: повезёт ему – и он пан, ну а не вывезет его кривая – пропал он тогда с концами!
   Обулся царевич в волшебные сапоги и несколько минут потешно там скакал да прыгал, покуда к ним слегонца не привык.
   Хотел было он уже в путь подаваться по тому направлению, куда ему кот указал, да Баюн его тормознул малость.
   – Слушай, царевич, главное, – напутствовал он его перед расставанием, – когда дело дойдёт у тебя до развязки, то ты тогда прикажи этим волшебным гуслям вот что:

        Эй, вы, гусли-самогудки,
        Начинайте-ка играть!
        Не давайте ни минутки
       Этим гадам отдыхать!

   Получив сей приказ, гусли станут играть самостоятельно, а все там находящиеся, кроме тебя, начнут дико плясать. Не теряй тогда времени даром, хватай скорее Милолику в охапку да оттуда быстрее тикай! Понял ли ты меня!
   – Ага, понял – как не понять!
   – Ну, тогда с богом, царевич Борилев! Надеюсь, что выгорит у нас это дело!
   Гикнул тут спасатель наш скороходный, свистнул он во всю мочь, да и задал стрекача по местам тем несусветным.
   Только его Баюн там и видал.
   Ох, же и быстро мчался Борилев по невидальной той местности! Одним своим шагом покрывал он десятки шагов обыкновенных, так что вокруг него всё аж мелькало и свистело.
   Однако и с планом, ему данным, царевич сверяться не забывал, то и дело на бересту поглядывая. Какие-то чудовища и юдовища в мире том обитали в достатке, какие-то страшные ползали везде монстыря́. Кое-кто из них пытался даже на скорохода нашего нападать, да только тот-то больно ловёхонек на их ухваточки оказался и шутя от сих хищников уворачивался.
   Наконец, выбежал Борилев таким макаром на дорогу, как видно, главную. Вперёд он глядь, а там, на коньке махоньком, какой-то детина несуразный весьма резво скачет.
   Был он немал собою, да зато отставал головою, коя у него была с бурак, не более. По всем приметам выходило, что это и был ни кто иной, как Самдуракголовасбурак.
Был он немал собою, да зато отставал головою, коя у него была с бурак, не более. По всем приметам выходило, что это и был ни кто иной, как Самдуракголовасбурак. Подтвердил это и сам детина, который ехал вовсе не молча, а горланя во всю глотку всякие легкомысленные вирши.
Вот о чём он пел:

           Пригласил меня на пир
           Лепший дроля Воромир.
           Еду, еду я, скачу,
           Ни минутки не молчу.


          Ведь я Сам-ду-рак,
          Голова-с-бу-рак.
          Видом я про-стак,
          Так меня, раз-так!


          На пиру у Воромира
          Нету лада, нету мира,
          Ибо лядов Воромир
          Любит лишь упырий пир!


          Ведь я Сам-ду-рак,
          Голова-с-бу-рак.
          Видом я про-стак,
          Так меня раз-так!

Поравнялся с ним Борилев, насмешливо всадника оглядел и обогнал его на маленько.
   Поравнялся с ним Борилев, насмешливо всадника оглядел и обогнал его на маленько.
   Тому такое дело не понравилось, и он конька-горбунка своего ушастого чуток подогнал. А Борилев ещё пуще прыти даёт!
   И так они наперегонки-то гнали всё да гнали, покуда оба от этой гонки не приустали.
   – Эй, – орёт детина рыжий царскому сыну, – может, остановимся да передохнём малость, а?
Борилев на это предложение оказался согласный.
   Остановились они, детина с коника махонького живо соскакивает и представляется: я, говорит, Самдуракголовасбурак, а ты кто?
   – А я Картофиля, – отвечает ему Борилев прехитро. – Величайший я игрок в карты. Доселе поражений я даже не знал, ага.
   Обрадовался этому Самдуракголовасбурак, глаза у него разгорелися азартно. О, восклицает он гордо – да я же и сам ведь таков! Никто, мол, со мною теперь в карты играть не желает, даже сам Кащей, и вся прочая знать – я де у всех подряд сплошь выигрываю, так что многих до нитки уже обобрал.
   – Не желаешь ли сыграть со мной партию? – предлагает шут Кащеев Борилеву. – Правда вот, карт с собою у меня нету. Чего их зря таскать, когда так и так от меня все шарахаются…
   – Ну, это не беда, – отвечает ему царевич, – у меня зато есть… Что ж, отчего ж не сыграть, коли возникло желание? Я на игру карточную завсегда с радостью…
   Уселись они скоренько на ближайший бугор, картишки живо раскинули, и Борилев у шута шапку тут же выиграл.
   От такого исхода, для себя неожиданного, у картёжника конопатого ещё пуще разгорелся азарт.   Стали играть они далее, и в короткое время Самдуракголовасбурак в одном исподнем сидеть там остался.
   Однако никак не мог он поверить, что этот скороход встречный его в картах сильнее. Поставил он на кон конька своего ушастого – и его незамедлительно проиграл. Тогда он гусли-самогуды на кон ставит – и их тоже безвозвратно лишается.
   – Вот чёрт! – хлопнул шут себя по ляжке в досаде. – Не везёт-то как! Прям завал…
   – Ну, – добавляет он кисло, – проигрался я начисто. Гляди-ка – гол сижу, как сокол, и нечего мне более ставить на кон.
   – А ты облик свой, давай, поставь, – Борилев ему тогда предлагает, – Глядишь, и сыграем ещё одну партию. Глядишь, ещё и отыграешься…
   – Облик?
   – Облик.
   – На кон?
   – На него самого…
   – А что, ладно. Только с уговором: ежели я и теперь проиграю, то ты облик мой на себя напялишь, но лишь на три полных часика. Более дозволить не могу – это для меня зело тяжко.
   Так. Сыграли они последнюю партию и, знамо дело, выиграл сызнова Борилев, а не приятель этот забавный Кащеев.
   – Эх, – воскликнул Самдуракголовасбурак, – видать, что игрок ты посильнее меня и впрямь. Хотел было я на свадьбе Воромировой попировать, да в таком виде обшарпанном меня туда не затянешь. Придётся не солоно хлебавши назад возвертаться…
   Дунул он на соперника своего удачливого, и в тот же миг Борилев двойником его стал. Ну, голос в голос, волос в волос – как два братца, право, близнеца!
   А Самдуракголовасбурак гикнул да свистнул тогда на прощание и… колесом акробатическим в обрат покатился. И до того споро он это делал да быстро, что царевич сему зрелищу поразился.
   Ну что же – полдела было сделано, и довольный собою Борилев в облике своём новом шутейном, на конька усевшись, невесту свою спасать полетел.
   В скором совсем времени достиг он благополучно роскошного Воромирова замка и был проведён, как гость долгожданный, в самые шикарные дворцовые палаты.
   Не стал Борилев в облике своём шутейном здороваться ни с кем. Заместо этого заиграл он громко на гуслях среброструнных и, как шут липовый, принялся гостей чопорных музыкой задорной веселить. Смотрит он – рядышком с Воромиром-злодеем сидит-посиживает Милолика пребледная; очи долу она потупила, ни кусочка не ест, ни глоточка не пьёт, и настроение душевное у неё явно не алё.
   А Воромир этот, наоборот, ухмыляется и то и дело на невесту свою, красавицу, жадно поглядывает. Гости же собравшиеся – всё дамы сплошь шикарные да лощёные господа – пьют и жрут аж до отвала и пребывают все в пьяном угаре.
   Пригласил вскоре хозяин замка употчеваться чем чёрт послал и затейника-шута. Поел, попил Борилев там малость и рожу вдруг скорчил превесьма пакостную.
   – Что, Самдуракголовасбурак, – Воромир его пытает, – неужели еда моя тебе не понравилась, а?
   – Не-а, не понравилась…
   – Что так?
   – Да дерьмовая она у тебя, ага.
   – Это как же прикажешь тебя понимать?! – полезли на лоб брови у хозяина. – Яства готовили мои лучшие повара. Обидно слышать такое, право…
   – А вот спорим, что дерьмо? – Борилеву-то всё неймётся.
   – Ну ладно, спорим. Чем докажешь?
   – А ты завтра, когда в уборную тебя потянет, то не поленись и на еду эту глянь. Сам тогда и убедишься, что дерьмецом ты заправился. Уж не деликатесами ты, право, какать-то станешь. Ух-ха-ха-ха-ха!
   Подколку сию услыхав, гости пьяные ну все как один жеребцами там разоржалися. Даже печальная дотоле Милолика усмехнулась чуток губами.
   Одному лишь Воромиру-хозяину такая шуточка отнюдь не по нраву пришлась. Побурел он, словно рак, да по столу кулаком как жахнет.
   Аж посуда вся на воздух взлетела от сего удара не слабого.
   – Да как ты смеешь надо мною тут насмехаться, шутяра ты конопатая! – проревел бешено жених хренов. – Может, и невеста моя тебе не нравится, а?!
   – Хэ! – осклабился в ответ шут гороховый смелый. – А чего, скажи, в ней такого прекрасного, когда она сидит у тебя словно расквася какая? Вона – бледна как смерть, и улыбочки на личике у неё даже нету.
   – А ты попробуй, – уставился на шута князь тяжёлым взором, – может, развеселить её сможешь своими приёмами. Подарю я тебе за то… мешок золота!
   – А что – изволь! Я охотно… – завёлся Борилев в пол-оборота, – На танец пригласить невесту твою можно, а?
   Воромир кивнул, то ему разрешая. Ну а Борилев на гусельцах слегонца побренчал, подобрал мелодийку самую раздолбайскую и велел гуслям самим её играть далее. Выхватился он из-за стола, Милолику за руку – хвать, посередь залы её выволакивает и принимается с нею в обхваточку препотешно там танцевать.
   Милолика-то, правда, танцевать совсем не хочет, а приходится, потому как Борилев её не пущает, а всяко-разно туда да сюда поворачивает, швыряет да бросает…
   Гости же, наблюдая за сей уморной пляской, гоготали прямо отпадно.
   Даже Воромир и тот в ухмылочке ехидной пасть свою ощерил. Понравилось ему, наверное, как отплясывал с его невестою шут бойкий Кащеев.
   И в это самое время что-то вдруг в воздухе зазвенело, и превратился рыжий плясун-кавалер в прежнего царевича Борилева.
   – А-ах! – пронёсся вздох удивления по залу.
   – Обман! Волшебство! Подстава! – не своим голосом заорал князь адский, – Хватайте скорее этого негодяя! Держите его, мерзавца!
   Но только лишь гости пьяные хотели было на царевича всем скопом напасть, как он посвистом разбойничьим там засвистал и воскликнул весьма громогласно:

           Эй, вы, гусли-самогудки,
           Начинайте-ка играть!
           Не давайте ни минутки
           Этим гадам отдыхать!

   Зазвучали гусли волшебные особой мелодией рьяной и все до единого гости пустилися, где стояли, в оголтелый и яростный пляс.
   И сам Воромир заплясал с ними в придачу…
   А Борилев, времени даром не теряя, подхватил Милолику себе на руки и такого стрекача оттуда задал, что только его там и видали.
   Усадил он свою любаву на конька-горбунка махонького, и прытко и скоро из места сего нехорошего побежали они да поскакали.
   А Воромир со своей чертячьей бандой осталися в зале, как бешеные, скакать там да плясать.
   И по сей день, может статься, они там всё пляшут, не отдыхая.
   Да и ляд с ними, с гадами этими окаянными!
   Не сказать, чтоб без спешки выбирались наши беглецы из гиблого несусветья. Опасались они, чтобы не случилось чего с самоиграющими гуслями во дворце Воромировом клятом. Мало ли чего могло там с ними статься: поломка там какая, или кончится, к примеру, завод...
   Но, слава богу, всё обошлось. Конёк-горбунок скакал аж во весь опор, так что даже по паре сотен шагов, случалось, он пролётывал. А о Борилеве скороходном и говорить было лишне – мчался он прямо как вихрь!
   И таким образом оказались они вскоре у избушки Бабы-Яги, где теперь Кот-Баюн жил.
   Вот же и встреча случилась там радостная!
   – Я так и знал! – вопил котяра в экстазе. – Я так и знал, братцы, что всё у нас будет ладом! Ай да царевич, чудо-гусляр! Ай да царевна наша милаша!..
   И эти восторги длились там до обеда. Ещё бы – такая над злом победа!
   А затем приспело времечко им расставаться. С котом, конечно же, мудрым – не друг с другом же! Борилев-то прямо от Милолики не отлипал, очей своих восторженных с неё не сводя. Да и она его привечала весьма страстно да ласково.
   Любовь промеж ними воспылала просто-напросто, да вдобавок ещё и обоюдная, не односторонне направленная, а это ведь совсем не часто среди людей бывает, правда?
   Вот с Котом-Баюном они, наконец, попрощались и без спехи уже до дому подались. Царевич на коне своём верном в обрат ехал, а его невестушка – на коньке-горбунке трофейном. Борилев, не теряя времени даром, сердце своё предложил Милолике в подарок, а к сердцу и руку ещё в придачу.
   Ну, тут уж от ведьмочки своенравной не последовало отказу, и она женой его стать согласилась с великой радостью.
   Между делом, обсудили они положение во дворце, особливо Чаромирову коварную неверность. Борилев пылкий прямо сходу хотел предателя порешить, и о нём говоря, то и дело за меч он хватался. Однако Милолика его чуток осаживала: погоди, говорила она, Борилевушка, тут не стоит поступать неверно: натворишь чего-либо с бухты-барахты – а и пойдёт тогда всё прахом…
   И то сказать, правильно. Чаромир ведь в колдовстве своём окаянном далеко был не слабак и наскоком его, татя, так просто будет не взять…
   А как въехали они вскоре во престольный град, то вот же удивление привезли они народишку тамошнему!
   Борилева-то, по правде сказать, все уже вроде как списали. Думали про него, что, мол, пропадёт глупый малый. Помчался де чёрт те куда – значит, и сгинуть ему судьба с концами…
   А насчёт Милолики, так и вообще ни у кого сомнений не было, ибо её Чаромир отпеть уже успел, как сил злых и вредных несчастную жертву.
   Сам царь Болеяр выскочил из дворца и кинулся сломя голову навстречу сыну. Ну, и навстречу Миле тоже, вестимо. Слезами он даже облился обильно, когда живыми и здоровыми их увидел.
   Ну, а во дворце уже находясь, когда узнал государь вкратце о приключениях несусветных своего сынка, и о том, главное, каким злым интриганом его старший жрец оказался, то разгневался он непритворно и приказал сей же час доставить ему сего ворона.
   Однако поиски самые тщательные ничего не дали – пропал хитромудрый жречара куда-то без следа.
   Тогда царь пир велел закатить – и непременно сейчас же, безотлагательно!
   Для всех встречных и поперечных приказал он столы за городом поставить, где места было предостаточно, выдать из складов своих съестные припасы, выкатить бочки туда с вином заморским да с медами стоялыми. Да и сами горожане, узнав, что всё завершилося счастливо, несли на те столы всякую свою всячину.
   И грянул пир там вскоре великий! Всем пирам и на мир весь разгульный пир!
   Во главе сановного стола сидели на тронах деревянных царь Болеяр с царицею Плениславою, а с ними рядом царевич Борилев на почётном месте с царевною Милоликою, своею невестою. Гусляры играли на гуслях там звончатых, дудари дудели на дудках и сопелках, а народ захмелевший пел вовсю песни и плясал зело рьяно, чтобы жизнь у всех была без изъяна…
   И вдруг, когда пир и веселье достигли уже, казалось, своего апогея, а солнце, наоборот, к закату клонилось устало, нежданно-негаданно, как гром среди неба ясного, появился там сам Чаромир мерзопакостный!
   Одетый сплошь во всё чёрное, и держа в руке ясеневый белый посох, грозно сощурив совиные свои очи, шёл он размашисто по направлению к царскому трону.
   Все замерли. Замолкли враз разговоры оживлённые. Замолчали визгливые дудки и гусли звончатые. Замёрзли на устах пирующих песни весёлые. И даже царь Болеяр поперхнулся своим мёдом и пырснул им пред собою во всеуслышанье.
   Невдалеке от трона остановившись, колдун вперил очи в сидящую тихо Милолику и перстом указательным в её сторону тыкнул.
   – Я пришёл за этой ведьмой! – грозно он взревел. – Отдайте её мне, или вы все сильно пожалеете, что перечить здесь мне посмели!
   Гул возмущения прокатился по рядам пирующих, у царя Болеяра всё лицом тиком нервным стянуло, царица охнула, всплеснув руками, Борилев с места гневно восстал, и лишь одна Милолика сидела как ни в чём ни бывало, за оборзевшим Чаромиром спокойненько наблюдая.
   – А ну-ка, взять этого негодяя! – насилу придя в себя, прорычал тут царь. – Связать его по рукам и ногам и в темницу отправить, чёртова колдуна! Живее! Ну, стража!..
   Но едва лишь стражники бравые к Чаромиру было направились, как он посохом пред собою замахал и пробормотал что-то гортанно.
   И все до единого воины удалые повалилися вдруг на землю как соломенные снопы!
   Тогда на защиту своей Милолики вышел вперёд смелый Борилев.
   Выхватил он меч, висевший на поясе у ближайшего воина, и ринулся вперёд аки грозный барс на свою добычу. Крутая решимость в его глазах говорила о том, что он цацкаться с этим магом вовсе не собирается…
   Но едва лишь пылкий царевич приблизился на чуток к сему нелюдю, как тот сызнова посох пред собою выставил, и чародействовать вновь принялся. И его молодой ярый враг превратился вдруг в подобие изваяния каменного.
   Ни рукою, ни ногою, ни даже бровью царевич околдованный пошевелить-то не мог!
   – Никому не двигаться! – обвёл Чаромир вкруг себя посошину. – На местах своих сидите, словно клуши, и внимайте покорно владыке наимогучему! Отныне я буду у вас царём, а не этот вон безмозглый осёл!!
   И он громко и язвительно расхохотался, над царём Болеяром явно издеваясь.
   А и тот ведь не мог пошевелить и пальцем своим, мизинчиком, ибо и его колдовская воля туго всего скрутила. А о царице Плениславе и толковать даже не приходилось, поскольку та замерла словно овца, и лишь на Чаромира в ужасе она пялилась.
   – Ко мне иди, девка паршивая! – махнул рукою Чаромир призывно. – Иди-иди, давай – живо!
   Однако, противу его ожидания, Милолика не соскочила с места своего и к нему не помчалася, а продолжала, слегка развалясь, сидеть на сиденьице своём мягком, и лишь ехидным взором колдуна она прожгла.
   – Ах, ты так – волю здесь вздумала проявлять! – прошипел тогда тот. – Ну ладно, погоди у меня!..
   И он посох свой в землю с силой вогнал, скрюченные пальцы в сторону девицы направил и изрыгнул из себя страшные словеса гортанные.
   Где-то в небесах прогрохотал гром раскатистый. Дунул ветра порыв шалый. У кого шапки были на головах, те у них долой послетали, и волосы на ветру у всех присутствующих заполоскалися.
   Вокруг же явственно и страшно сгустился мрак…
   Да только вот Милолика сидела всё так же. Почему-то не боялась она теперь Чаромировой власти.
   Наконец, грозный ветер успокоился, и снова из-за туч выглянуло закатное красное солнышко. Под его светлыми лучами мрак куда-то ушёл. А на Чаромира внезапно напала нервная дрожь.
   – Нет у тебя более надо мною воли, – решительно и твёрдо царевна-ведьма тут молвила. – И не будет её, колдун, более никогда!.. Потому что за тобою кривда стоит поганая, а за мною чистая правда. А кроме правды – вся родная земля вдобавок!..
   И она рукою вокруг себя обвела плавно.
   Сжался, скрючился злой Чаромир, словно был он не человек, а коршун некий великий. Не мог он поверить никак, что ужалась его гадова власть, и что появился у него враг отнюдь собою не слабый.
   – Да, липовый жрец Чаромир, – продолжала между тем Милолика, – колдун ты могучий действительно. Но кто из нас двоих сильнее, я предлагаю сейчас же, и прямо тут нам проверить.
   – А это, интересно, как же мы с тобою сделаем? – усмехнулся злодей недоверчиво. – Нашлём друг на дружку порчу что ли чёрную, или, может, тут подерёмся?
   – Хм, – в свой черёд усмехнулась и царевна. – Зачем такими глупостями впустую заниматься? Я предлагаю тебе кое-что гораздо действеннее…
   – И что же это, а?
   – Яд!
   – Вот как – яд?!
   – Ага, он самый... Пусть каждый из нас примет собственное противоядие, а затем выпьет самый сильный яд, который его противник ей или ему предоставит. Кто в живых из нас двоих останется – тот, значит, и главный, ну а кто в корчах здесь скончается – тот, получается, оказался слабым…
   С минуту где-то Чаромир размышлял там, чего-то в уме своём прикидывая, а потом растянул он пасть в довольной ухмылке и закивал согласно:
   – Хорошо, так и быть, ладно. Покажу я тебе, ведьма-царевна, кто из нас сильнее в изготовлении зелья зла. Только ты, глупая девка, победы себе не чай, ибо ты в этом деле предо мною букашка…
   Что ж, раз так, то и добре.
   Полезла царевна в свою котомку и вытащила оттуда две одинаковых вроде скляночки. В одной из них, очевидно, находился яд, а в другой – без сомнения, противоядие. Содержимое одной из этих склянок Милолика тут же выпила. Это было чрезвычайно сильное снадобье, из самых чудесных трав и кореньев Бабой-Ягой когда-то изготовленное. Оно исцеляло и защищало буквально ото всех на свете ядов!
   Вторую же скляночку Мила Чаромиру передала, чтобы тот употребил этот её яд.
   Чаромир же ни в какую котомку не лез вовсе. Щёлкнул он просто-напросто пальцами своими кривыми, и в тот же миг в руках его по бутылёчку махонькому появилось. Также же, как и Милолика, он содержимое одного бутылька сразу же выпил, а второй бутылёк передал сопернице своей на пробу.
   Выпили яды они практически одновременно.
И уставились друг на друга, а вернее враг на врага, весьма заинтересованными взорами, дабы увидеть воочию действие наглядное своих ядов…
   Первой от чудо-яда Чаромирова проняло, что было ожидаемо, Милолику. Задышала она вдруг часто-пречасто, грудь её взволновалася, лицо сделалось румяным, а потом она дыхание на чуть-чуть задержала и… отрыжка прегромкая у неё изо рта изошла.
  И всё!..
   Не такое уж сильное воздействие оказал на нашу ведьмочку ядище тот злодеев. Помогло ей защитное противоядие, когда-то встарь ещё Ягусей сварганенное.
   И словно отмер там весь народ околдованный. Единый вздох прокатился по рядам, и то был вздох не печали, а бурной радости.
   А зато Чаромир растерялся там явно.
   Было заметно, что внутри у него происходит какое-то действие странное. Побурел вдруг на харю колдун сей окаянный, на лбу у него выступила испарина, и всем слышно стало, как забурлило сильно у него в кишках.
   Бросил он свою посошину наземь и, словно волк в клетке, по площадочке заметался, за брюхо своё притом держась…
   Народ начал над ним смеяться да похохатывать, понимая, что тому с поносом, видать, никак было не совладать. Чародею же пришлось худовато. Миазмы ярости и страха плясали, меняясь, на харе у колдуна…
   Наконец, он с шумом испортил там воздух, вызвав этим хохота бурный гром, и метнулся, как заяц, к ближайшим кустам, чтобы там поскорее опростаться.
Видно было всем, как он тама присел. И слышно было весьма отменно, как с ним происходило нехорошее это дело…
   Народ же чуть не писался от восторга, зря наглядное посрамление злого ворога. Даже Милолика и та чуток эдак усмехнулася, наблюдая за копошениями в кустах посрамлённого колдуна.
   Наконец, Чаромир таки опростался.
   Вышел проигравший из кустов с рожей, дико перекошенной, кулаки злобно сжав, чего-то там проорал, хотя в шуме и гаме всеобщем его было не слыхать, а затем схватился он за сердце рукою и грянулся мешком оземь.
   Не вынесла чёрная его душа, как над ним тут все потешалися. Гордыня, его обуявшая, погубила его насмерть. Околел он, негодник, подох – и туда ему была и дорога!
   Ну а народец успокоился понемногу. Тело Чаромирово с глаз долой убрали, и повелел царь Болеяр в землю его закопать безотлагательно, кол осиновый вогнав в могилу аж до отказа.
   И была там вскорости свадьба!
Милоликина, конечно же, с Борилевом – их самых!..
   Ох, и шикарная была эта свадебка, ох и весёлая, бают! Народу на ней побывало – не перечесть сколько много! С деревень даже приходили не ближних и с самых дальних сёл.
   А царь Болеяр через годиков парочку передал своё царствие наследнику Борилеву в управление.   Почувствовал он себя чуток эдак старым.
   И из Борилева вышел, как сказывают, превосходнейший царь!
   А из Милолики, вестимо, царица великолепная!..
   Нарожали они себе славных детушек и жили, по преданию, весьма долго и счастливо, с чем мы все их, конечно же, горячо и сердечно поздравляем!
   Ну а у меня охоты сказки вам сказывать более не имеется. Сызнова пойду вот за грибочками в тот самый лес…
   Кто же слушал да читал сиё повествование – тот молодец, конечно, да и всей сказочке нашенской, вестимо, пришёл тут
                                     КОНЕЦ

На гусля́х бренчал красиво
Я всегда. Меня просили
На той свадьбе поиграть,
Чтоб была бы благодать.

Я играл. И гости рады
Оказались. И награда
Гусляру была дана.
Мне понравилась она.

Сам жених налил мне мёду.
Чашу взяв, ему в угоду
Я там славицу пропел.
Был я весел. Был я смел.

Только мёд, не дав мне лада,
Мимо рта потёк. Досада
Жгла меня. Я видел сам:
Мёд струился по усам…

Да плевать! Народ смеялся.
Пир шёл яро. Пир удался!
И жених сказал, дивясь,
Что я ныне…Гуслекнязь!

Я царевича и челядь
Развлекал. Ещё звончее
Пели гусли, грусть гоня.
Славься, русская земля!