Сказ про Явана Говяду-24

Предыдущая глава:
http://www.neizvestniy-geniy.ru/cat/literature/skazki/1691795.html?author

                                      СКАЗ ПРО ЯВАНА ГОВЯДУ

                  Глава 24. Чрез последнюю преграду – в непонятный Пеклоград.

   Огляделись лазутчики наши со вниманием – да-а! – тут вам не ерунда...
   Это было, по всему видно, и впрямь сооружение старинное, как бы лабиринт такой заброшенный. Сводчатый широкий туннель, сложенный из громадных камней, вёл куда-то в тёмную даль. А кругом-то сушь да пыль, да всякие по закоулкам мраки. Бр-р-р!
   И такая стояла там тишина, что даже была слышна она.
   – Нам... э-э-э... вроде туда, господа, – сдавленно просипел чёртик и, озираясь, вперёд потопал. – И давненько же я здесь не бывал-то – с самого детства, можно сказать...
   Пошли они, тож потопали, а через недолгое времечко коридор, по которому они двигались, раздвоился, растроился, расчетверился, расширился, сузился, и вскоре из всех этих ходов-вариантов такая путаница завязалася, что мама не горюй. Кривулка в один было проход сунулся – назад вернулся, в другой потом завернул – опять всю ватагу к прежнему месту вернул. И снова нырнул куда-то, проводник неудатый.
   Короче, спустя часа два или три по энтому треклятому лабиринту они вдосталь туда-сюда да обратно находилися, а под конец и вовсе кажись заблудилися.
   – Ты куда это нас завёл, хнырь безрогий?! – поднял вой кипяшливый Буривой. – Мы ж недавно тут были – вон же харчки мои. Вот щас как мордой об стенку хрясну – ей-богу новые рога у тебя вырастут враз!
   А на чёртика запамятовавшего и без того смотреть было жалко.
   Растерялся он нешутейно, глазёнками туда-сюда завращал, да и заверещал:
   – Ой, только не бейте, только не бейте! А то что же это получается: черти бьют один другого жутче, а пришли вы – и тоже их не лучше? Виноват я, как есть, Яван, виноват! И взаправду позабыл, где дверь эта потайная находится. Но вы не сумлевайтесь – я найду! Всё-превсё обойду, а дверь треклятую отыщу!
   Только не пришлось им всё подряд обходить, потому что Делиборз быстроногий в который уже раз им пособил. Он-то как увидал, что у поводыря ихнего не ладится ни шиша, так от черепашьей ватаги подалее отбежал и в скором времени весь сей лабиринт путлявый сплошь оббежал.
   Отыскал где-то там кое-что, назад воротился и к Явану обратился со своею новостью:
   – Ванюш, а Ванюш, кажись я выход-то обнаружил. В любом случае у меня для вас весть есть интересная: тута недалече дверь имеется железная.
   – Она, она, родимая! – заорал в восторге хренов проводила. – Веди нас, человече, ежели недалече!
   Ну и пошли, а чо! Как не пойти по верному-то пути! Делиборз проворный всю компанию и повёл.
   А Кривул Явана в сторонку отвёл и такой деликатный разговор с ним завёл:
   – Многоуважаемый Яван! – чёртик медвяно зело улыбнулся и к собеседнику своему учтиво повернулся. – У меня к вам просьбочка одна имеется.    Ну, право слово, пустячок... Когда я вас до входа доставлю, то всенижайше прошу вашего дозволения восвояси отселя откланяться. Ну, поймите – не могу я в город соваться и середь ваших особ там рисоваться: мы ж ведь не ровня – кто вы, и кто я!
   – Не-а, с нами пойдёшь! – отрезал твёрдо Ванёк. – По городу нас проведёшь. Ты ж там всё знаешь, чай как здесь-то не заплутаешь...
   – Да как же это, господин Яван! – вытаращил чёртик на Ваню глаза. – Меня ведь там в момент вычислят, с вашим появлением свяжут и как пить дать повяжут! Тогда уж мне точно на пост высокий не возвратиться – как бы в душемолке, наоборот, не очутиться!
   – Ничего-ничего, не боись. Мы тебя в обиду не дадим. Идём, идём...
   Потоптался Кривулка чуток с кислою весьма рожей, да вскоре понял, что кукситься-то ему не гоже. Тогда в улыбке он весь расплылся и со словами благодарности к Явану обратился. Раз такое, говорит, дело, то за себя-де он совершенно спокоен, хотя защиты от столь достойных господ полностью он и не достоин, ну, да уж раз постановлено так, то всё и впрямь будет ништяк.
   И захихикал, по своему обыкновению, не то с одобрением, не то со скрытым глумлением.
   Не прошло и четверти часа, как впереди в одном из коридорных рукавов в стене каменной ворота огромные показалися.
   – Наконец-то мы у цели! – вскричал Буривой в весельи. – Экая же, право слово, дыра! Слава те, Ра!
   – Это всего лишь в помещение некое вход, – охолодил его пыл чёрт. – А за дверьми будет проход. Далее тупик. Как вовнутрь войдёте, то по проходу этому вперёд пойдёте, а упёршись в стену, увидите на ней круглый люк. Тут и странствиям вашим каюк. Хе-хе! Тот люк влево надобно повернуть – он и откроется.
   Чертяка вдруг замялся, слегонца этак заволновался, глазёнками быстро стрельнул и вот чего ввернул:
   – Ну, мои дорогие, вы помаленьку себе идите, а я тут подожду, на стрёме посижу. Думаю, как бы за нами кто не увязался, а то вроде шум подозрительный мне показался...
   – Фьють! Гляди, чё придумал, хитрец! – возмутился не в шутку царь царей, оскалившись зловеще. – Нам твой стрём и на фиг тут не нужон! Топай вон ножками, а не то!..
   А в это время Сильван к двери железной подошёл и приоткрыл её со звуком скрипучим. Все туда заглянули и в переливающемся мрачным светом сумраке небольшую, уходящую вперёд залу узрели, а в конце той залы и люк упомянутый на стене чернелся.
   Дружинники, конечно, к люку этому устремилися в немалой спешке, а Яван последним без торопления шёл, приглядывая на всякий случай за ушлым чёртом. Тот-то двери аккуратно захлопнул и тоже вперёд потопал. А там уже торопыга Буривой в азарте за ручки громадные взялся, и люк винтить было принялся. Мышцы на его могучих руках вздулись, жилы подкожные вспучились, а лицо аж всё побагровело – только не пошло у него это дело: проку от стараний старого было полный ноль.
   – А ну-ка, сердешный, мне дозволь! – пробасил тогда Сильван, никчёмные потуги содруга наблюдая и желанием лючину покрутить горя.
  Отстранил он упревшего богатыря, сам за ручки, поплевав на руки, ухватился и в один могучий рывок вложился. Да только как леший ни пыжился, как ни бился, а и у него конфуз получился: не вышло и у великана нашего ни фига.
   – Ну, чертяка, понаставил ты, я вижу, нам рога! – прохрипел не дюже в сей миг доброй Буривой. – Люк-то твой чёртов не открывается, а!..
   А тот лишь руками разводит в недоумении, стоя на всякий пожарный от буяна в отдалении.
   – Ах ты ж незадача! Ой-ёй-ёй! – покачал он сокрушённо головой. – Должно быть, заржавел люк-то. Али, может, с той стороны его чем укрепили? Кто его теперь ведает – давнее же дело. Годков ого-го ведь сколько пролетело! Тю-тю проходец! Ага.
   Даже засвистел, гад. И не поймёшь по хитрой его роже – то ли и впрямь огорчён он стал этой препоной, то ли, наоборот, ей сделался рад...
   Ну, гад он и есть гад.
   – А ну, дай я спробую, – Яваха тогда голос подал.
   Приладил он ладони свои лопатные к ручкам тем аккуратным, мышцы свои богатырские как следует поднапряг, да и провернул крышищу эту со скрипом режущим.
   Да не успел-то до конца докрутить её, как вдруг сзади у дверей что-то как грохнет, да пламенем оттуда как полыхнёт!
   Глянул туда Яваха чуть ли даже не в страхе, а со стороны дверей на них сплошная стена пламени жаркого движется!
   Вот так, к дьяволу, сюрприз – пламя в ловушку их заключило, точно крыс!
   Все, конечно, суетно заметалися и перед гибели лицом немало растерялися. Один Давгур и в ус не дул, не дёргался и не метался – тёпленького видать дожидался.
   Даже Яван застыл оцепенело, и думу быструю думал. Только чего ты тут удумаешь, когда до пламенного ада осталося всего пару мигов: с бешеной же скоростью огонь на них летит!..
   И вдруг, когда смертушка лютая уж совсем рядышком крылышки свои чёрные расправляла и по зале той вольготно гуляла – спасение пришло им нежданное. Яван как раз воздуху горячего побольше в лёгкие набирал и перед товарищами мысленно винился, что не сможет он их спасти, когда целый водопад солёной воды откуда-то на них пролился.
   В один почти миг всё помещение до верха вода затопила, и пламень беспощадный собою враз погасила. В этом ведь и есть воды великая сила, что она огня ничуть не боится!
   Открыл Ванюха глаза, глядь, а евоные все кореша в том зальчике, словно рыбки в аквариуме, плавают. Кое-кто уже и захлёбываться стал, руками да ногами в отчаяньи бултыхая.
   «Надо двери открыть как-то, а то утонем тут как котята!» – Яваха сообразил, и что было силы туда поплыл, только помощи его не понадобилось, ибо водица-спасительница, ставшая вдруг утопительницей, неожиданно топить их перестала и быстро спадать стала.
   Вскорости от всего водяного изобилия лишь одна лужица осталася в желобине, а в той лужице Упоище губами своими елозил и остаточки живо подсасывал.
   Все без исключения в полнейшем недоумении на него таращатся и от такущего его водопойства натурально тащатся, а пропоец губы аккуратно отёр, усмехнулся довольно, да и говорит, былой-то паразит:
   – Уж вы меня простите, ребята, а ведь спас вас я-то! К-хе-к-хе… Помните, как я водицы хлебанул из морюшка возле гнезда Моголушкина? Меня тогда ещё спрут ухватил, да Буривой его мечом убил... Вот оттуда-то и вода, ибо всё, что я в себя глотаю, в себе же непостижимым образом и оставляю.
   Спасённые на избавителя своего восторженно поглядели да наперебой все и загалдели:
   – Молодец, Упой!
   – Слава Упою!
   – Ну, даёт!..
   – Он нужнее с перепою!
   – От же мастак!..
   – Качай его, ребята!
   Навалилися они на героя растерявшегося и стали его качать, аж до самого потолка увальня подбрасывая. И покуда довольный дурик об потолочину башкою не долбанулся, спокойный дух в спасённых им не вернулся.
   А когда они мал-помалу угомонилися и для продолжения своего дела уже вновь годилися, то приметливый Сильван вдруг заорал:
   – Эй, а куда поводырь-то наш подевался?
   Хвать – нету нигде Кривула! Под шумок, видать, тягу дал оттуда. Ну всех, гадёныш, надул!
   – Ах же ты ушлый хмырь! – прорычал Буривой гневливо.
   – Утёк, подлец! – другие подхватили.
  – Растворился!
   – Пропал!
   – Смылся!
   – А ведь двери-то закрыты, – заметил Ванька рассудительно. – Куда ж он мог подеваться?
  Начали они было его искать – да куда там! Как словно и вправду он растворился, чёртов идеист. Ярой Буривой предложил даже в горячке в брогарню возвертаться да на месте дезертира и порешить, но Яван, подумав, иное решил. Кривул-де, сказал он, после всего происшедшего наверняка язык за зубами будет держать, поостережётся, тать, их начальству своему закладывать, потому что наболтал он лишнего немало. Да и где ты его теперь будешь шукать-то? Наверняка отсель он уже дал тягу. Сыщи его поди в лабиринте этом треклятом...
  Даже чуткий Сильван, навострив свои локаторы, пожал недоумённо плечами: нету, говорит, его нигде, как в воду, мол, канул.
   – Да ну его к ляду! – воскликнул решительно Яван. – Сами справимся! Он и так рассказал нам много, чёрт безрогий.
   И к недокрученному им люку вернулся. Повернул Яван лючину до отказа до самого и вперёд её толкнул, растворяя.
  И раскрылся на месте того люка круглый проход – лаз тайный в Пекельный город!
   Горя весь любопытанием жгучим, немедленно Ванюха туда заглянул и узрел там вот что: то ли зал немалый, то ли подвал, то ли что-то из того же рода...
   Не видать лишь было никакого народа. Да и окон нигде не виднелося. Только призрачный мертвенный свет откуда-то с потолка лился, освещая находившиеся в зале громадные бочищи или шкафищи, которые тесно везде стояли и еле слышно внутри себя фырчали. Назначение сиих приспособлений осталось для Явана тайной, но он не особенно этим и морочился: мало ли где каких устройств…
   Вот он первым вовнутрь пролез, а за ним и братва его не замедлилась: тоже все через люк влезли и заозиралися недоумённо окрест, думая да гадая, а то ли это место...
   Буривой решительный общее сомнение не преминул выразить.
   – Во заманул нас этот Кривул! – сказал он, кипя в возмущении. – То ж самое это подземелье! Ну! Готов спорить!..
   – Погоди, дядя Буривой, со своими выводами, – Ваня его за плечо тронул. – Есть выход – найдётся и вход. А что это там в сторонке? Не дверца ли? Вон...
   И кажет рукою в угол далёкий.
   Пригляделись они все вместе – и впрямь как будто дверца в полумраке виднеется. Подошли – да точно же, она и есть: в стене каменной большая дверь... Яван её распахивает широко, а тама ещё одно помещеньице полутёмное, и явно выход имеется по лестнице винтовой.
  – Дозволь мне, Ваня, на разведки смотаться? – провор Делиборз Явана просит. – А то я застоялся, ага. Одна нога здесь – а другая там!
   Ну, Яван-то не против, конечно, а за... Тот и скаканул как коза, а вернее воспарил как орёл, лишённый оков. Ввинтился он вверх, да и был таков.
   Так. Проходит времени ни много, ни мало, а минуток, может, где-то пять. Наши уже стали волноваться, а тут слышат, как что-то за стеною зашуршало, странным образом зажужжало, потом звук сей к ним приблизился, сразу прекратился, а затем – ж-ж-ж-ж! – стенка одна вбок уехала, и образовалася пред их глазами кубовидная ниша, в которой на стульчике металлическом Делиборзишка улыбающийся посиживал с видом весьма горделивым.
   – Ну что, православные и просто ранее славные, – к товарищам он обратился, – не желаете ли в чудо-ящике наверх вознестись?.. Не, ежели кто побаивается да желает переть пёхом, то нет вопросов: всего-то по лесенке туды шестьдесят шесть проёмов. А наверху и взаправду город. Обалдеете, уверен, как его узреете!
   Спешить не стали. Яван сперва крышку лючную закрутить приказал, дабы не привлекать до времени ничьего внимания, а уж после того они в кабину лифта все напихалися. Нажал Делиборз кнопочку с номерком наибольшим, и по закрытии дверей они тронулись. Да чуют, что едут-то быстро, со скоростью весьма нехилою – аж в пол их малость вдавило.
   А как чуток они проехали, так их карета вдруг позамедлилась, а потом остановилась и вовсе. Что, думают, ещё за новости?.. А это, оказывается, какой-то чёрт у дверей открывшихся нарисовался и даже назад он шатнулся, ватагу внутри увидав. Может быть, незнакомец оказался не дюже отважным, а может статься, был он даже трусоватым. Хотя, как сказать... Глядя на ватагу Ванину, и не на таких могла бы робость напасть. Ещё бы! Те-то вид имели не сладостный: мокрыми были, потными да грязными, и в общем собою ужасными.
   Побледнел чёрт заметно, заёрзал на месте нервно, а потом улыбочку фальшивую на личике он вымучил и... внутрь протиснулся нерешительно.
   – Дозвольте спросить, – обратился он почему-то к Сильвану, глыбою громадной над ним нависавшему. – Вам... э-э-э... куда, господа?
  Сильван, само собою, полез в карман за словом, засопел он, сморщился, зато Говяду за язык было тянуть не надо.
  – Нам-то? – бойко он вопрошает. – Наверх. На самый!.. А тебе, брателло, куда?
   – Ой, какая удача! – чёртик заулыбался. – И мне туда же. Ага. На самый, на самый...
   Нажал Делиборз опять кнопочку, и они тронулись.
Все молчат, на попутчика смущённого уставились, вылупились даже, можно сказать, а он по виду не сразу и заметишь, чем от человека отличается. Разве что глаза... Недобрыми они были, колючими и выдавали душу явно не лучшую. А в остальном этот чёрт вполне сошёл бы за представителя племени людского: лысенький такой, щупленький довольно, средних по виду годков. Одет он был в скромный весьма комбинезончик, блестящий слегка, чёрный и застёгнутый молниями. Только одна деталь была на нём яркая, отчего в глаза сразу бросалася: эмблема на груди, с левой стороны, необычная весьма у него красовалася – золотая змея извивалася там яростно.
   Так молчком доверху и доехали.
   А как дверца отворилась, так чёрт этот наружу мигом прыг – да и в крик:
   – А ну вон отселя, сволота заморская, деревенщина! Это кто вам дозволил по секретному объекту шастать?! Марш, кому говорю, обдолбанные карнавальщики, а то я сейчас биторванов позову! Ишь, понаехали тут!..
  Но в это самое время чертяка сей оголтелый наткнулся на пристальный Сильванов взгляд, после чего моментально прекратил он вякать, как-то сразу завял, бочком, бочком – да оттудова и дёрнул, вмиг позабыв про свои угрозы.
   Там, правда, и без него хватало всяческого народу. Прямо скопище какое-то тама было. Все на подъёмниках многочисленных разъезжают, входят в ниши открытые и выходят, туда да сюда снуют, и в людские дела свои носы не суют. А по двум большим широким лестницам, наверх ведущим, целые потоки чертей и чертовок, одетых преимущественно в разноцветные комбинезоны, быстро передвигалися и никакого внимания на новоприбывших, в общем, не обращали.
   Ну и ладно.
   С виду вся эта чертячья рать на людей смахивала очень сильно, и ежели бы не рога, на лбах у многих вразнопыр торчащие, то надо заметить, и различия их с человеками узреть было бы нельзя.
   – За мной, ребята! – Яван своим скомандовал и к лестнице ближайшей направился гренадёрским шагом.
   Протопали они по лестнице наверх сажён двадцать, а тут и площадка немалая им открылась. Оказывается, они на вершине высокой усечённой пирамиды очутились.
   Яван первым делом наверх глянул и – вот же чудеса! – будто бы на белом свете были эти небеса! И пекельное светило, совсем как солнце красное, с зенита своего светило! И небо само такое голубое-голубое было – чистая лазурь – только, к сожалению, ни одной птички нигде не было видно, и супротив белого свету это казалось удивительным.
   А окружающий их город собою потрясал просто. Кругом, куда ни глянь, чудовищной величины здания одно над другим громоздились, и были они как призмы и параллелепипеды, пирамиды да кубы. На фантазию-то чертячьи архитекторы были видно дубы.
И все эти великие домины сверкали в лучах светила разноцветными гранями, так что Яван, глядя на них, зажмурился даже сперва.
   А улочки далеко внизу совсем узкими между этих громад казались, и видно было, как по тем улицам во множестве черти двигались. Всё там сновало и суетилось и сверху казалось, будто там масса муравьиная копошилась. Но самое удивительное было то, что некоторые личности – в немалом, надо сказать, количестве – просто так гулять по грешной земле гнушалися, ибо они, умники, воздухопарением занималися. Правда, выси не горние эти воздухоплаватели не штурмовали, и в большинстве между домами неспешно себе лавировали, по одному, а то и по двое на таких как бы стульчиках сидя и куда им надо летя.
   Вот и сейчас, чуть ли не над самыми ихними головами какой-то хмырь расфуфыренный и с виду чванливый абсолютно бесшумно пролетел, вниз брезгливо поглядел, сверху на них сплюнул и ручкой им язвительно помахал.
   Вот же чёртов нахал!
   Хотел было Ванюха оплёванный чем-нибудь в него запустить, да жаль – нечем было кидануть в это рыло.
Через где-то полчасика, на жарком тутошнем солнце основательно прогревшись да обсохнув совершенно, порешили наши путешественники вниз сошествовать.
Топать да ножки трудить им, к счастью, не пришлось – там очередное приспособление для телодвижений облегчения нашлось: на боковинах ихней пирамиды самоходные лестницы плавно двигались, несколько штук вверх, а несколько вниз соответственно.
   Это дело оказалось для наших подходящим, шагнули они на лестницу нисходящую, на ступеньки широкие присели да вниз себе и поехали.
   Довольно скоро к самому пирамидальному подножию они спустились, с ныряющих под мостовую ступенек соскочить заторопились, да первым делом огляделись внимательно вокруг. После остановки надо же было оценить обстановку тутошнюю – мало ли чего не так: не попасть бы сдуру впросак...
   И вот какие наблюдения непосредственные им со свежака-то в ум втемяшились: то был каменный и неживой какой-то мир – и точка!
   Ни тебе деревца захудалого вокруг не было, ни даже кусточка. Ну, всё сплошь везде в камень, в металл да ещё в какой-то твёрдый с виду материал было заточено. Правда, покрашено, отполировано да приколочено всё было замечательно, и дома были построены тщательно: никаких тебе трещин нигде да щербин, пятен да перекосов. Не подточит, короче, и комар носу...
   А всё ж таки чего-то было не так!
   Конечно, может это и пустяк, только на психику человечью сии окружающие громады давили не слабо.
   И зачем это чертям здешним было надо?..
   Да и местных обитателей, чертей этих самых, таковыми как они оказалися, Яваха увидеть совсем не ожидал. Он-то, темнота такая, грешным делом полагал, что тут чудовища да юдовища повсюду должны были шляться – ан тебе нет: таковых и в помине тут вроде не было. А болтались по городу обычные попервогляду двуногие – и мужики, и бабы – акромя стариков да детей, коих, как Ваня ни приглядывался, ни в одном месте не виднелось.
   Фигуры у местных лепностью форм не поражали вовсе: у половины они были хилыми весьма и даже тщедушными, а выражения на лицах у них выражали бездушность... Не, попадалися там да сям и тучные и довольно собою могучие, и даже атлеты ладные, но в общей мозглявой массе они терялися, хотя видом своим среди прочих и выделялися.
   Да и по цвету кожи однообразия никакого среди аборигенов не было, и даже на белом свете стольких оттенков в одном каком-нибудь месте не наблюдалось.    Многоцветие рас тут было феноменальное: и белые здеся хаживали, и чёрные, и жёлтые, и красные – да ещё и промежуточных форм хватало. Там же, как Кривул сказывал, праздник в то время проводился, карнавал… Шум да гам да дикий тарарам с каждого проулка и закоулка доносилися, и звуки музыки резкоритмичной вперемешку с завываниями ошалелых чертей везде носилися. Черти же неистово и, прямо сказать, расхристанно тут и там скакали, вертляво плясали, прыгали, хохотали, неугомонно орали и чёрт те как визжали – своими действиями безумную радость видать изображали. И все они, почитай, какие-то были полуголые: в повязках, перевязках, цветастых обвязках и чуть ли не в одних поясках.
   На улицах была ж духота, и стоял чувствительный жар – не обманул их подлец Ловеяр. Фу-у-у...
   Яван с компанией по проспекту и марширнули!   Идут просто так, куда глаза глядят, и спервоначалу не в своей тарелке себя слегонца ощущают...
    Да внимания на них никто особо-то не обращает, ибо тут и не такого отребья везде хватало.
   Посмотрел Ваня зорким оком, а повдоль обочин, под навесами красочными небольшие открытые помещения, вишь ты, везде-то понастроены, и сидящая в них оголтелая молодёжь из кружек прозрачных какую-то пакость пьют и уж очень раскованно себя ведут: чего-то орут, блажат, хохочут – показать себя видно хочут...
    Девицы же пеклоградские как на подбор все смотрелись развязно, волоса у них в цвета были покрашены несуразные, а тела какими-то брескушками да блескушками оказались проколоты, узорами яркими порасписаны, и поисколоты замысловатыми татуировками. И всё больше на телах видны были: драконы да львы, змеи да тигры, акулы да орлы, и прочая хищная порода, коя видно в чести была у местного народа.
   Большинство здешних чертей по улицам бездельно вроде слонялись, и многие из них не шли, а ехали. Там, на мостовых, что-то вроде самодвижущихся лент было устроено, на перекрёстках дорог то в туннели нырявших, то над головами вверх возъезжавших. Вот на этих-то лентах, не дюже быстро летевших, оживлённые черти и ехали, и всяк на свой лад галдели. А по воздуху, очевидно, важные господа передвигались, бо им, вероятно, по статусу их высокого положения такое передвижение полагалось.
    Те-то собой были видные: росту завидного, фигуры у всех точёные, рога зело золочёные, а рожи правильные и холёные... Сами-то весьма наружностью своей красивые, только выражения на лицах у них гордые были слишком да чересчур спесивые.
    Прикинув про себя что к чему, как и почему, решил Яван, не долго думая, дворца Чёрного Царя достигнуть и в сношение переговорное с ним войти.   Ну, а добравшись до самого так сказать нутра, спланировал Ваня не особо там менжеваться, а сразу же за рога старого чёрта взять и Борьяну себе твёрдо потребовать. Ну а коли царское их величество в манере своей чванливой соизволит Ваниными требованиями погребовать, то Яваха ведь на уступчивость чертячью и не собирался полагаться – он хоть с целым городом чертей готов был драться...
   Без промедления Ваня к осуществлению своего плана и приступил. Начал он дорогу у окружающих чертей и чертовок выспрашивать...
   Ну, народ на удивление отзывчивым оказался: очень охотно ему дорожку все указывают, пальцами показывают, да языками рассказывают... Они туда и шли, только никакого дворца царского нигде не нашли. И усёк тогда Ванька, что мошенническая эта банда ловко их просто-напросто дурачит и специально над ними прикалывается да за нос водит.
   От же они и олухи!
   Не стерпел Ваньша такого пренебрежительного к себе отношения, схватил он очередного прохиндея, чего-то ему хитро гундевшего, за шкварник, да как тряханёт его во гневе разов этак пять, и ну из него сведения вытрясать: хватит, орёт, моё терпение, гей хренов, испытывать, а то как дам вот те по мозгам! Говори, христопродавец, как до дворца царя дойти, а то отсель тебе не уйти!
    Перепугался чёртик ухваченный, головою согласно закивал, голосом придушенным чего-то заверещал – да вдруг со страху дал большого маху: обгадился, выкормыш гадючий! И так-то, надо сказать, вонюче, что Ванька для себя посчитал за лучшее засранца сего отпустить восвояси, дабы не нюхать дерьмо этой мрази.
   Пришлося далее наугад им брести – ведь помощи не дождёшься от нечисти.
   Вот шли они по улицам да по прошпектам, шли, а дворца так и не нашли. Картина же бесшабашного праздника не менялася. По-прежнему, почитай что все окружающие вели себя вызывающе: пели они, орали, громко визжали, плясали, кривлялись и даже дрались... То тут, то там промеж резвящихся обывателей всяческие разногласия выявлялися, да раздоры нешутейные возгоралися. Благо ещё, что имевшиеся повсеместно биторваны этим конфликтам шибко накаляться не позволяли, и где кулаками, а где пинками бесчинников вмиг разгоняли да унимали...
   Особенно же бабы и девки-чертовки своим дюже уж раскованным поведением наших удивляли. Почитай что все молодыми по виду они были да собою юными.    Да и вообще, как и ранее, на улицах старичья-то повстречать не удавалось: сплошь почти молодёжь одна вздорная навстречь попадалася да народишко средних лет, а стариков да старух – таки нет.
   Может, они такой обет дали – не стариться? Или это прискорбное повсеместное явление у них было не в моде? Что-то, видать, было в этом роде, а так... кто их там разберёт! Странный во граде этом был народ, ага.
   Как бы то оно там ни было, а эти самые здешние бабёнки Яванке в особенности проходу нигде не давали: пошло они ему улыбалися, многозначительно подмаргивали, прилипчиво на него таращились, кривлялись, за шкуру львиную цепко хватались, и вообще где ни попадя под самыми ногами у него болтались. А ежели он на призывы их страстные не оборачивался, да от ихних прелестей, бесстыдно напоказ трясомых, отворачивался, то эти бесовки дурными голосами хохотали и отборнейшим матом и самого Ваньку, и вдобавок всех подряд поливали.
   Те ещё были крали! На всю катушку оне там гуляли...
   Короче, скучать в этом городе дружинникам не приходилося, и различные впечатления в достатке изрядном для них находилися.
   А одна молодая чертовская особа, фактически, можно сказать, полуголая и вся яркими красками с головы аж до ног размалёванная, на шею даже с разбегу Ванюхе прыгнула. Ущерепилась она в парня, как кошка, и с томным придыханием на ушко ему зашептала, что, мол, такого красавчика она отродясь не видала, что она-де от него прямо горит вся и тает, что полюбить его жутко желает, а ежели он её душевных порывов не поймёт и от неё уйдёт, то она тогда горько зарыдает и себя убьёт, вот!
   Потянул Ваня ноздрями идущий от неё дух – и чуть был даже оттого не припух. От этой ведь ведьмы перегаром несло дюже крепким да плюс к тому благовониями какими-то ядовитыми вперемешку с потавониями тела немытого. Эдакий-то коктейль ядрёный тянул от этой местной Матрёны, что хоть стой, хоть падай.
   А Ваньке разве это надо?!
   Насилу он от неё отбился, и ретироваться поскорее оттуль устремился. А энта гуль ужратая вдогонку ему плюнула, пронзительно завизжала и деревенщиной неотёсанной его обозвала.
   Буривой после того случая долго ещё не мог отойти, беспрестанно слёзы с глаз вытирая: до того сперва смеялся, что насилу унялся.
   В общем, распущенность в этом городишке царила, прям сказать, какая-то фантастическая и, в полном смысле этого слова, несусветная и дикая. Тяжело там было порядочному человеку находиться и поневоле этой свистопляской пропитываться, потому что сердечного к себе отношения ожидать тут не приходилось, а о морали местное население, как видно, даже не размышляло.
   Зато швали всякой тут везде хватало.
   Пьяные юнцы и девицы при всех пылко эдак обнимались, взасос целовались, миловались, а потом тут же друг с дружкою заковыристо ругались и разухабисто собачились, и сразу же, без перехода, бузили лихо и всяко дурачились...
   А всё же истого веселья и в помине там не было. Так – одна шальная дурь из чертей этих заведённых пёрла, да мешанина высокомерия и ко всем прочим презрения чуть ли не изо всех их душевных пор сочилась. О настоящей же любви, или хотя бы о простом друг к другу уважении и говорить даже не приходилось: тут, видать, такие дефицитные чувства отродясь не водились...
   Да и не все, оказывается, буйному тому времяпрепровождению предавалися; тут и скучные, и мрачные, и злые до предела физиономии частенько весьма попадалися. Видимо, среди городского стекла, металла и камня было место лишь для душевного льда и пламени, а в бурливом чертовском море волны чувственных крайностей разительно и явно выпячивались, тогда как скромность, спокойствие и умеренность на задворках их сознания тихо прятались...
   В это время наши явановцы, проходя мимо одного громадного призмовидного здания, чуть ли не в самое небо уходящего, на юношу некоего странного походя внимание своё обратили. Тот, в золотистый плащ закутавшись картинно и живо жестикулируя, о чём-то громко то ли говорил, то ли напевал и уже порядочную толпу вкруг себя собрал. При ближайшем осмотрении обнаружилось, что это местный пиит, сиречь виршеплёт, горло своё дерёт – собственные, как видно, вирши окружающим зевакам глаголит.
   Явахе сиё явление, среди местных нравов для него неожиданное, показалося весьма интересным – чай, он-то был не дебил, и сам стишками баловаться любил.
   Протиснулся он к поэту этому поближе и уши свои развесил для его виршей, а тот венок из цветов декоративных на рога себе повесил, над головою руку вознёс и витийствовал, зараза, чуть ли не в полном находясь экстазе:

          Из-за крыши жабой-ляпой
          Туча выползла опять.
          Что-то свыше заставляет
          Душу въедливо копать...

          О, до самой до могилы
          Нам уюта нету тут!
          Видно, это злые силы
          Нас безжалостно гнетут!

          Они властно захватили
          В руки радость и покой,
          И рассудок замутили
          Грязной мутью и трухой.

          Тщетны ярые стремленья
          Сих врагов вовне душить,
          Ибо это повеленья
          Нашей меленькой души!

   – Да пошли отсюда, Ваня, – Буривой, не выдержав, Явана за шкуру тянет. – Чего там слушать-то, право слово – бред какой-то, ей богу!
   – Э, не-ет, не скажи, – наш любитель поэзии ему возражает от души. – С чувством парниша стихи-то кроет – ишь как выводит-то! Ещё малёхи послушаем, ага...
   А поэтик этот между тем раздухарился, ещё пуще языком-то чесать пошёл. Ажно в полный раж он вошёл. Другой, третий, четвёртый стишок в массовое сознание он запускает, даже толику критики подпускает: что-то насчёт ихнего чертовского недостатку прошёлся – тот порок, этот остроумно затронул, глупость верхов, раболепие черни походя тронул...
   Видать, поэты везде одинаковы, всё им, понимаешь, как-то не так, не по фасону: вот ежели б чего-нибудь несколько по-другому, а это бы не по-такому, то тогда бы, пожалуй, и да...
   И всё в этаком вот духе сплошная чушь и ерунда...
   Везде, короче, с публикой этой беда – смутьяны! Всюду им одни, понимаешь, изъяны...
   Ну а окружающей толпе эта незамысловатая поэзия вроде как по нраву: галдят собравшиеся, свистят, в ладоши хлопают, орут, визжат, ногами топают... Даже парочка биторванов, с виду грубых таких болванов, поодаль в стороне остановилася и на сборище стихолюбительское безо всякого ментовского рвения воззрилася. Ноги широко они расставили, мускулистые руки на груди сложили и промеж себя о чём-то перебрасываются словами да презрительно усмехаются.
   И тут молодой этот поэт неожиданно сменил тему и о любви своей безответной словесные излияния начал производить, да раны свои душевные мазохистски принялся бередить. И не про кого-нибудь там, не про вихлозадых сисешмар, коих тут везде шоркалось прямо тьма, а – надо же! – про саму Борьяну, от которой он, мол, ходит как пьяный, с надрывом в голосе пиит сей запел:

            О, Борьяна, свет очей!
            Я давно не сплю ночей.
            О тебе мечтаю...
            Просто погибаю!..

            Ты прекрасна и нежна!
            О, как жаль, что ты княжна!
            Я ж – поэт-невежда.
            Нету мне надежды!

            Ты – как луч во тьме сверкаешь.
            Ты – поэтам не внимаешь.
            Потому что – в путах
            Жалких лилипутов!

            Я люблю тебя ужасно!
            Неужели всё напрасно?!
            И тебя облапит вор –
            Мерзкий, грубый Управор?!..

   Но ему не дали излить душу до конца. От толпы вдруг отделились два здоровых молодца, оба в одинаковой чёрной униформе с золотыми, красующимися на груди эмблемами-драконами и с огромными, точно у баранов, рогами. Переглянулися они на ходу, нехорошо ухмыльнулися и к поэту решительно двинули, мешавших чертей с пути отшвыривая. А подойдя вплотную к юнцу, на полуслове осёкшемуся, уставились эти хари на него угрожающе, естественно при том не представившись, и поздороваться конечно позабыв, а затем бедного малого за шиворот с двух сторон они схватили и, сатанея на глазах, забухтели властно:
   – Ты про кого это здесь гундишь, крыса брехливая?!
   – А?!!!
   – Язык бы тебе обрезать за такие слова, виршеплёт ты говняный!
   – Ага!
   – Мы счас мозги-то те вправим!..
   И один сей мордоворот вдруг как треснет диссиденту кулаком-то по носу, а другой без замаху всякого в пах его быстро ткнул.
   Тот аж в две погибели согнулся и в ножках враз подогнулся. Палач же первый вдругорядь размахнулся да локтищем по хребтине ему – хрясь!
  Ну, тот, понятное дело, мордой в грязь – захрипел, закашлял, засипел и о любви уже более не пел.
  Зрители же неожиданно ажно в восторг визгливый от такого поворота событий пришли: заорали они, засвистали, в ладоши заколотили – чисто прямо взбесилися. От таковских жестоких зрелищ они, очевидно, куда как круче веселилися, чем от какой-то там поэзии высокопарной...
  Ну а эти бандитские хари между тем уже ногами принялись горемыку несчастного добивать – так распиналися, твари, что и не остановить... Нетрудно ведь ни капельки двум бугаям накаченным одного мозгляка хиловатого прибить... И ни единый подлец, только что восторженно поэту внимавший, вступиться и спасти избиваемого был не пожелавши.
   Яваха на биторванов взглянул недоумённо, а те с непроницаемыми мордасами на всё это безобразие глядели и вмешиваться, по всей видимости, не очень-то и хотели.
   Пришлось тогда Ваньке в экзекуцию эту встрять, потому как невтерпёж ему стало в сторонке-то стоять. Подошёл он походочкой спешною к месту зверского сего избиения, сгрёб незамедлительно обоих охальников за шкварники да – бац! – лбами рогатыми их друг об дружку и стукнул.
   Показалося даже, что аж искры от удара сего сильного из чертячьих лбищ повыбились!
   Ваня обоих истуканов немедля из рук своих выпустил, и те словно мешки с дерьмом на мостовую с шумом и громом повалилися и ни на что уж более не годилися, в полнейшем бо отрубоне оне находилися.
   Толпа же азартная от нового оборота событий в совершенное исступление вмиг пришла и рёвом психованным вся изошла. Зато биторваны резво эдак вдруг повернулися и под шумок поспешили оттуда без лишнего промедления убраться – видимо, не очень они хотели с сим делом неясным разбираться.
   Яван же тем временем к поэту этому затоптанному наклоняется и в чувство его привести собирается. А тот и сам уже малость прочухался. Вот поднялся он с помощью Вани на ножки дрожащие, точно ветка на сильном ветру качаясь и взором безумным окрест озираясь, и едва-то-едва сам на месте стоит – до того страшно он был избит: сплошные на лице его были синяки и кровоподтёки...
   И вдруг – вот те номер! – отверг он с негодованием Яванову помощь и в лицо своему спасителю в истерике какой-то зверской выкрикнул:
   – Отойди, богов ангел! Ненавижу!.. Всех вас, мерзавцев, ненавижу! Все-ех!.. Что уставились, твари – вам смешно?! Тупое сборище! Проклятые! Чтоб вы вознеслись ко всем ангелам!
   Запахнулся он в свой плащ и, шатаясь, восвояси устремился и вскорости с глаз долой удалился.
    Яван же такой реакции неблагодарной слегка подивился, а потом решил, про себя смекая, что черти сии от жизни своей гадской – того маленько все... с явным прибабахом.
   А и пошли они прахом! Простого человеческого отношения от этих богоотступников ожидать ведь было нельзя, ибо всё тутошнее население, без единого видно исключения, находилося, без сомнения, в извращённом душевном состоянии.
   Что ж, дальше они потихоньку пошли да немного этак прошли, как показалося Явану, что и с беспутья они даже сбилися – чёрт те куда, прямо сказать, зашли… Ну, он без задней мысли у кого-то из мимо спешащих чертей и спрашивает: правильно ли они ко дворцу царскому топают? А из толпы его в свой черёд пытают: за каким таким, мол, ангелом тебя туда несёт? Яваха сдуру возьми и ответь: за Борьяной-де я шествую, за своею невестою... А в ответ со всех сторон – хохот прямо гомерический... Ишь, орут, куда замахнулся, деревенщина обдристанная – не по рылу, мол, рука, поглядите на дурака!..
   И тут вдруг толпища обывательская раздвигается, и пред Яваном замечательного вида великан появляется, который к его компании уверенным шагом направляется, подходит и разговор с ними заводит.
   Говорит таким мощным басом:
   – Ты, паря, что – не дурак ли действительно часом? Эк, куда тебя понесло-то – во дворец! Да тебе там враз и конец! Рази ж ты не ведаешь, что всем женишкам Борьянкиным турнир давеча был объявлен? Я-то как раз туда направляюся – могу и тебе дорогу показать, на словах-то тут не расскажешь... Давай пошли отселя – без турнира выхода иного нету!
   Видя Яваново раздумье мгновенное, он было рванулся себе идти, лишь равнодушно сквозь губу процедив:
   – Ну, коль не хочешь, то катись...
   – Отчего ж не хотеть – идём! – Яваха восклицает задорно. – Я с тобою! А моя ватага – со мною...
   Громила тогда завистливо на Яванову свиту покосился и пробурчал ворчливо:
   – У тебя, парниша, я гляжу, средств выше крыши... Небось, какого мозгыря али буеводы ты сынок? Хм! Ишь каких телохранителей себе надыбал... Только это всё лишнее и может тебе не пригодиться. Главное – каков ты сам... А у меня хотя и нету никого, кто бы сопли за мной подтирал, зато вот что имеется!
   И он свой кулачище огромный поднёс Явану под самый нос, для вящего впечатления очевидно, и так его сжал, что даже все костяшки на нём оттопырились. Да уж, маховичок у него был внушительный, не скажешь тут ничего – прямо кувалдометр какой-то бронебойный!
   Поглядел Яван на бахвалившегося чёрта со вниманием явным, и ему должное принуждён был отдать, ибо нечасто ему приходилося такие экземпляры наблюдать... По всему было видать, что лихой этот молодец искуснейший был в деле своём боец: не ниже Явахи длинного даже ни на дюйм, плечищи эдакие широчющие, ручищи длиннющие, грудь богатырская колесом, а живот, словно у волка, впалый. Видон у него был бывалый. Ни одной лишней жиринки или мясинки на плотном теле его в глаза не бросалось; кажись, из одних лишь сухих мышц и прочных, как канаты, сухожилий оно сплошь всё и состояло. Мужик был, что и говорить, громадный. На плечах же у него висел простой, выцветший сильно, плащ, на ногах виднелись стоптанные кожаные сандалии, да меч короткий в металлических ножнах болтался у самой талии.
   На вид, по белосветским меркам ежели мерить, ему лет сорок можно было дать, если даже не с гаком, и оно конечно для жениховства энтот воин был староват, да уж сиё суждение Яваха чертяке благоразумно высказывать не стал, потому что шуточек, по всей видимости, тот принципиально не понимал: лицо у буяна было как каменное, и улыбка черты эти грубые отродясь видать не искажала.   Вдобавок ко всему два толстых, но коротких рога – пошкрябаных таких, некрашеных – лоб евоный широкий украшало, виски были выбриты гладко, а меж рогов назад натурально спускался хвост конячий – волосьев иссиня-чёрных струя прямая.
   – Меня, между прочим, Бравыром зовут, – представился он угрюмо. – Ярбуй Бравыр, если угодно вам... С козьего острова прилетел сюда женихаться... Я, паря, всегда был здоров помахаться. Среди нашего легиона мне равных-то нету, угу. Так что я не я буду, ежели царскую дочку в драчке предстоящей себе не добуду!
   – А тебе, паренёк, – и он, остановившись, на Ваньку поглядел оценивающим взглядом, – я не советую драться, ага. Так что загодя можешь домой ушиваться. Уж кому-кому, а тебе, я скажу, ни шиша не светит. Молодой ишо... Кстати, каким именем ты зовёшься, да откелева сюда прёшься?
   Яваха мгновенно создавшуюся ситуацию оценил и посчитал для себя за лучшее по таковскому незначительному случаю своё имя настоящее пока не открывать – да в то же время не особенно и врать... Не любил он в мелочах даже от правды уклоняться, хитро ловчить да гибко извиваться, но тут-то он был у врага и ему не приходилося особо выбирать.
   – Буйвол я, – заявил он чёрту, не моргнув даже глазом.
   Здорово придумал-то, надо признать: и на имена-клички чертячьи похоже весьма, и по сути ведь верно.
   – А живу я, Бравыр, так от сих мест далече, что и говорить о том неча... Ну, что ещё о себе могу я поведать? Никогда не тужу, никому не служу, а за Борьяну биться буду рьяно. Вот так.
   – Ну-ну. Хм! – прорычал невозмутимо Бравыр. – Бейся, бейся! Хоть в лепёшку за то разбейся! Только я тебя, юнец-молодец, предупреждаю: коль на буёвище с тобой сойдёмся – добром не разойдёмся! Хоть ты мне чем-то и показался, да только на противника я зол страшно... Пошли-ка лучше давай!
   Да, взявши Явана за локоток, за собой он его поволок и вдоль по улице по широкой шагом размашистым двинул. И пошёл языком-то чесать – видать, любитель он был поболтать...
   – Тут все негодяя отпетые – однозначно все! – истекал новый знакомец злобным раздражением. – Посмотри – да разве ж это черти?! Ну какие из них, на хрен, воины, а? – Дерьмо! Все как один – без исключения! Р-р-р-р!.. Как я эту клоаку ненавижу! Уй!..
   – Поверишь, нет, – и он кулаком Яваху по торсу огрел, – у нас на острове жратвы даже на всех не хватает: коз да баранов выводим, траву всякую сеем да жнём, а всё равно впроголодь живём. Снабжение цедью с города нерегулярное, да и всем остальным недостаточное – того, мол, нету, сего... А откудова ему взяться, когда тут одно сплошное ворьё! Глянь на них – ишь разъелись, мерзавцы! Зато как воевать, так их и не сыскать, а нам – пожалуйте первыми в рать вступать!.. Не, ты посмотри, глянь-ка!..
   И он ручищей широко вокруг размахнулся, словно на экскурсии городской виды показывая:
   – Жируют, сволочи, резвятся! Да сладко, ангелы, живут: до горла пьют, до сыта жрут!.. Не, обрати внимание, какие у них хари – сытенькие да упитанные... А у нас на острове ни броги не хватает, ни питы! О кроваре да образии я даже и не заикаюсь...
   А в это время какая-то рыжая да наглая деваха пред ними, откуда ни возьмись, нарисовалася и на Явана сладострастно уставилась.
   – Пойдём, красавец, со мною – не пожалеешь, – проворковала она, кривляясь и вихляясь. – У-тю-тю-тю, ты моя радость!..
   Да только Бравыр ей завершить представление не дал. За волосищи распущенные сгрёб он её молниеносно да на вытянутой руке пред собою на воздух и вздёрнул. Та вестимо – в визг да в крик, ручонками когтистыми замахала, ножонками босыми заболтала да чего-то непонятно залопотала, вырваться бо отчаянно чаяла.
   А Бравырище жестокий в рожу ей, болью искорёженную, плюнул преточно и прорычал угрожающим тоном:
   – Ты куда это, хырла похабная, суёшься?! Разве не видишь ты, тля, что порядочные черти идут по своим делам важным и беседуют попромеж себя, а?!
  А эта чертовка ловкая в бешенстве неистовом как-то вдруг извернулася, на Бравыровой ручище подтянулася да, недолго думая, зубами в неё и впиявилась.
   – Ух ты ж подлая мразь! – возопил тот в живейшем негодовании. – У-у-у-у!..
   Да, размахнувшись широким махом, как запустит её, не мешкая, в толпу веселящуюся!
   Ну, натурально словно бита городошная эта ведьма полетела вперёд и, врубившись, крутясь, в окружающую толпищу, с дюжину добрую чертей фланирующих собою повалила – прямо просеку широкую в их вальяжных рядах прорубила.
   Позади шум да гам такие поднялись, что только держись, а Бравыр и ухом даже не повёл. Не оглянулся он даже. Руку покусанную к глазам он поднёс, осмотрел её бегло, кровь с раны языком облизал и им же далее зачесал.
   – Не, ты видел, а?! – обратился он к Явану, поддержки ища. – Ну, у этих городских и нравы! И где стыд-то у них делся?! Одна срамота сплошная у этих бездельников! Тьфу!
  Буривой тут не выдержал более и захохотал во всё горло. Он-то сам на чертовок вертлявых не без вожделения поглядывал – охоч был до женского полу, старый греховодник – только те его не цепляли: кому-де нужен такой старый?..
   – Чего ты ржёшь, старикашка? – оярился чёрт на Буривоя. – Чай ведь не лошадь?! Смеху, скажу, тут мало – разврат войне не брат!
   – Послушай, Бравыр, – смущённый таким жестоким к женщинам отношением и желая на себя внимание его отвлечь, спросил Ваня, – а ты, я гляжу, девушек не очень-то и любишь, а?
   Тот ажно остановился да на Ваньку оторопело воззрился.
   – А ты, можно подумать, их лю-ю-ю-бишь? – издеваясь, он протянул.
   А потом на Явана повнимательнее глянул, скривился весь на харю, сплюнул на мостовую смачно и заметил сочувственно как-то даже:
   – Ну и дурак, коли так! Ха-ха!..
   – Зато у меня – не так!!! – заревел он, враз суровея, и даже ногою топнул в остервенении. – Эти бабёнки вона у меня где!..
   И он кулачище что было силы сжал, и начал пальцами перебирать, словно пойманного комара ими давя.
   «Ох, и досталося тебе, брат, от твоих подружек видать!» – подумал про себя Яван, но мысли сей не выдал ничем – а зачем?
   – Я их, паскуд продажных – в кулак, да под пятку! – никак женоненавистник разошедшийся не угоманивался. – Ножки мне лизать, мать их перемать!..
   И Бравырище сызнова руку кровоточащую облизал.
   – Пылинки с моих сандалий сдувать!..
   – Ну а Борьяна тебе зачем тогда, а? – Яваха этого грубияна пытает. – Неужели и её – под пятку?..
   – А что? И её... А как же! Чем она других-то лучшее, харахора оборзелая?! Али ты не слышал, что она с папашей своим учудила?.. Э-э! Все они с одного теста...
   – А всё ж как же без любви-то? – Ваня не унимается. – Тошновато же... Пресная жизнь какая-то получается...
   – Чё?! Чё ты там ляпнул, босота?! Любо-о-овь?.. Ишь повыдумывали, бездельники! Любовь им, понимаешь, подавай! – Геть! Тьфу – и растереть!.. И на Борьяшку эту – тьфу! И на тебя – да и на всех остальных тоже! Ух, и сволочные же рожи!..
   – Ты чего это себе воображаешь, – уже спокойнее продолжал этот психопат, – чтобы я, боец высшего разряда, сломя голову сюда бы ломанулся бы за какой-то смазливой бабой?! Это за каким таким интересом, а? Чтобы за здорово живёшь здеся жестоко биться и, неровён час, жизни своей за эту куклу лишиться? Ха-ха! Ну уж дудки вам – не желаю я сдуру тута пропасть – мне, паря, власть нужна, высшая власть!
   И он по груди себя кулаком для вящей убедительности постучал – ажно гул оттудова зазвучал.
   – А зачем тебе, чертяче, власть-то? – неожиданно для всех молчальник Сильван голос подал и на Бравыра исподлобья уставился.
   Ох, и удивился же тот! Тормознул он резко, как словно вкопанный встал, и слова даже не может сказать – начал ртом воздух хватать...
   Потом всё же оклемался, в сторону Сильвана пальцем большим потыкал и поражённо весьма воскликнул:
   – Это надо же – обезьяна чертячьим языком заговорила! Ну и дела-а!
   Буривой, конечно же, такого выкрутаса со стороны этого козопаса не ожидал, поэтому первый не выдержал и закатисто заржал. Да и прочие его поддержали и что твои лошади тоже заржали. Один Яван внешне невозмутимым остался и смеху дурацкому не поддался.
   А у лешака обиженного даже шерсть на загривке стала подниматься и глаза кровью начали наливаться.
   Видя такой оборот, ему совсем не нужный, Яваха в бок его локтем предусмотрительно саданул, а потом, незаметно для чёрта, ему подмигнул заговорщицки: потерпи, мол, братуха, слегонца – не дубасить же в горячке этого глупого наглеца...
   – И никакая это вовсе не обезьяна, а брат мой даже названный, – Яван Бравыру ситуацию объясняет. – Дикий это чёрт. Лесной великан. А зовут его – Сильван.
   Тот же головою охотно эдак кивает: ага, дескать, всё понимаю...
   – Говоришь, значит, Сильван? – Усмехаясь, Ванюху он вопрошает. – А по виду – ну чисто же обезьян! Ха-хах! Я-то думал было сперва, что ты, паря, зверька с собой волокёшь для забавы... ну-у... дрессированную такую обезьянку. А это – ва-а! – смотри ты! – ещё и говорит. А как люто-то глядит!..
   И захохотал смехом злорадным, весь трясясь и за брюхо держась.
   У лешего от его веселья всё дерьмо внутри очевидно вскипело, да только он и второй-то раз в руках себя удержал, покуда чертяка этот невоспитанный наглым образом хохотал.
   Яван же, дабы возникшее напряжение как-то снять, вопросец Бравырке кидает опять:
   – Так зачем ты бишь, говоришь, власть поиметь-то норовишь, а?
   – Ха! А то ты сам не знаешь, зачем черти к власти стремятся! – Чтобы в князи из нижней грязи подняться! В кои-то веки и мне удача поблазнила; это ж надо – с самим царём могу породниться, коли дочку его у других удастся отбить!..
   Ух, я как лев на турнире этом буду биться – как даже сам дракон! Я, паря, всё поставлю на кон! А когда турнир выиграю, то уж после того не растеряюсь – как есть на всех моих начальничках бывших отыграюся! Засели, твари, наверху, ни ангела о простой жизни не знают, а нас зато нахально поучают... Поверишь, нет – весь кислород перекрыли, поганые рыла! А тут я – раз! – по мордасам всех, по мордасам! – и уже муженёк княжнин!..
   Хе-хе! Это ж автоматом высокий чин... Не менее, чем на начальника, надо думать, потяну... А может статься, и во властители даже влезу. А чо? – И влезу! А там и до предстоятеля самого рукою подать... Мне, Буйвол, положение высокое – во как надь!..
   И для вящей наглядности ребром ладони по горлу он себе провёл, лошадиные зубы оскалив яро, и красный язычину наружу вывалив.
   – Всё же прогнило, к ангелам собачьим! – продолжал он ругмя ругаться. – Черняк-то, между нами, староват уже стал, к делам насущным на глазах холодеет – видно, на печке старые свои кости греет. Ни для кого ведь не секрет, что за него, по большей части, этот пройдоха Двавл да мой шеф Управор всё вдвоём разруливают – а толку-то!.. Один должон властвовать, один! Вона сколько паразитов расплодилось – им только давай!..
   И всё им мало! Чем только здесь занимаются – не пойму. Ну не протолкнёшься! Как на собаке паршивой блох! По половине доброй душегубка уже давно плачет, а эти господа им: кроварчику, голубчики, не желаете?.. Тьфу ты! Ы-ых! Дел накопилось – невпроворот: людишки наверху от рук отбилися, с нашего путя сплошь воротят, черти чужие чуть ли уже прав на нашу вотчину не добилися, так везде и лазят, где только захочут – к людям даже клинья подбивают, ага!
   А унять-то их и некому. Все, понимаешь, дипломатию гнилую разводят, с послами-засранцами тары-бары растабаривают... Нет бы их – хвать! – и на фиг! Хм!.. Желающих воевать с этими гнусами попробуй-ка сыщи. Уж не эти-то хлыщи, это уж точно. У-у-у!..
   Я-то сам воевать люблю. На войне я родился – ей и пригодился. Семь разов уже убитым был, все восемь своих жизней бьюсь да сражаюсь, а до сих пор в не шибко высоких чинах обретаюсь...
   И пошёл своими подвигами блестящими хвастать. Такого порассказал, что только за уши держись, чтобы не завяли ненароком. И чё там в его россказнях правда была, чё там была ложь – ни шиша и не поймёшь...
   Потом он сызнова на начальство перекинулся, так сказать, на любимого конька уселся; как принялся костерить их да клеймить почём зря – ну прямо не унять!
   Больше всего от евоных нападок Двавлу досталося, как чужого ведомства никчёмному главе, а своего-то шефа Управора он поначалу не трогал и даже как бы начал его нахваливать, но потом вовремя остановился, кисло эдак скривился, да и говорит:
   – Не, всё-таки Управор не совсем того... не дюже ладно делами он заворачивает... Да и вообще... болван он, ага. Бездарное, в общем-то, существо. Недотёпа какой-то... А-а! Одним словом – блатняк! Из-за папаши своего только высоко и вознёсся... Уж я бы правил не так, как этот дурак. Ух, и показал бы я им! Ы-ы-ы!..
   Размечтавшись, он так разошёлся, что не заметил, как на подвернувшегося на пути биторвана налетел.   Тот как раз у обочины, развалясь, стоял и безмятежно в носу ковырялся.
   Освирепененный Бравыр, в грёзах возможно на месте Управора себя уже представлявший, ка-а-к пиханёт вдруг от себя блюстителя порядка этого зазевавшегося! Тот, не ожидавший такого дерзкого напора, враз с ног-то долой – да об стену головой!
   Там, бедняга, и остался – видно, с сознанием порасстался.
   – Я гляжу, ты и биторванов не опасаешься, – Яваха чёрту борзому уважительно замечает.
   – Вот ещё! – выпендривается тот. – А с какой такой стати я их бояться-то должон?!
   – Ну так, вообще... А ежели он пламенем своим пальнёт по долгу службы – тогда что?
   – Ха! Да плевать я хотел на них на всех со всем их дерьмовым пламенем! Крысы тыловые! Окопалися тут в добре, мерзавцы, и крутых из себя изображают! Молодцы посередь овец. Голову даю на отсечение, что никто из них ангела живого в жисть свою не видал – в момент бы, твари, в штаны бы наклали!..
   – Да и какое там у них пламя, – скорчив харю, он продолжал, – Так, хлопушка, не более. Я и не таковское пламя-то видывал, да-а... Сгорал даже пару раз дотла, и пылинки от меня в итоге не оставалося... Да теперь-то мне опасаться нечего, ибо у меня средство от любого огня имеется. Во!..
   И он побитую фляжку с пояса отцепил, крышку у неё отвинтил и Явану хлебануть с горла предложил.   Тот с любопытством пойло, во фляге плескавшееся, понюхал и чуть было в дугу не скрючился: така-то смрадна вонь оттуда высачивалась, как будто крыса дохлая в том пойле вымачивалась.
   Наотрез Яваха от предложения лестного отказался, а Бравырище довольно хохотнул, флягу слегка взболтнул и добрый глоток оттуль отхлебнул. Потом крякнул, по животу себя брякнул, крышку завинтил и флягу Явану тычет.
   – На вон, держи, – говорит снисходительно. – Дарю... У меня этого добра хоть залейся... А ты, Буйволина, не смейся, говорю же тебе – лучшего средства от пламенного оружия нету. Так что флягу бери, и щедрость мою благодари!
    Яван, недолго думая, эту фляжку раз – и в сумку. Авось и впрямь пригодится-то, думает? А сам Бравыра похваливает: вот же, говорит, и щедрый ты чёрт, не то что остальные, жадные да скупые...
   А и в самом-то деле – странным на фоне других был этот ярбуй Бравыр, настоящий, с лихвой даже, мужчина, по рангу четвёртого ажно чина, от прочих чертей отличный и в чём-то даже приличный. Был он скорее на плохого человека по повадке своей похож, чем на хорошего чёрта... Это, видать, питание вынужденное на него как-то подействовало, смекнул про себя Ваня; известное ведь дело – что мы едим, из того и состоим, а из чего состоим – тем во многом и являемся.
   Эх, размечтался Ванька, вот если бы всех этих чертей, людское горе едящих, перевести бы на простой чистый харч, тогда бы, может статься, и удалось многих из них от неправого пути отвадить...
   И, о том да о сём балакая, наконец-таки до цели своей они дошкандыбали.

Следующая глава:
http://www.neizvestniy-geniy.ru/cat/literature/skazki/1708323.html?author