ЛОБНОЕ МЕСТО

АННОТАЦИЯ
к роману Сергея Могилевцева “Лобное Место”

Молодой московский поэт Иван Барков издает свою первую поэтическую книжку, и пытается пристроить ее в какой-нибудь магазин, или, на худой конец, в газетный киоск, но это у него не получается. Выясняется невероятная, ужасная вещь: в огромной, многомиллионной Москве его маленькая книжка, практически брошюрка, выстраданная долгими бессонными ночами, никому не нужна. Ее невозможно ни продать, ни даже подкинуть в какой-нибудь магазин. От отчаяния Барков решает утопить в пруду весь тираж своей злополучной брошюрки, а потом и самому покончить счеты с жизнью, прыгнув в воду вслед за своими стихами. Но в решающий момент, когда он уже пытается это сделать, в том же самом пруду приземляется Князь Тьмы, или, иначе, Сатана, вместе со своей свитой, прибывшие в Москву на праздник Иванова Дня. Злополучные пачки стихов внесли помехи в расчеты сил зла, и они вынуждены какое-то время сушить свои великолепные рыцарские наряды, поскольку прибыли в Москву прямиком с Венецианского карнавала. Баркова тут же заставляют участвовать в шабаше, где он убивает ножом прекрасную обнаженную девушку, срывает цветок папоротника, и находит под землей сундук с сокровищами. После чего шабаш заканчивается, Князь Тьмы со свитой поселяются в квартире Баркова, а сам поэт за убийство оказывается в Бутырке, где и проводит поч¬ти два года.
Программа пребывания Князя Тьмы в Москве весьма насыщена. Помимо праздника Ивана Купалы, он организует в Гостином Дворе таинственную мистерию, проводимую один раз в сто лет, выступает перед депутатами Государственной Думы, посещает московский ипподром и Красную площадь, катается на метро, и даже имеет отношение к поджогу Останкинской телебашни. В роман вставлены библейские главы: они написаны в виде снов Ивана Баркова, который присутствует при распятии Иисуса Христа, и настолько проникается библейской историей, что, фактически, становится иным человеком. Инспекция Москвы Князем Тьмы заканчивается, и, хотя его вместе со свитой принимают за опасных террористов, и пытаются арестовать, устраивая для этого настоящие сражения с привлечением спецназа, вертолетов и катеров на Москва-реке, – тем не менее силы зла покидают Москву на речном трамвае, который взлетает в воздух, и, подобно ракете, улетает в неведомые звездные дали. В свите Князя Тьмы находится ведьма Лючия, которая некогда была Еленой Прекрасной, и в которую влюбляются многие персонажи, в том числе и Барков, который после выхода из Бутырки решает никогда не жениться, и служить исключительно своей Прекрасной Даме. Он становится настоящим поэтом.
Волею сил зла, а также добра, в частности, Иисуса Христа, в романе названным Распятым, который благосклонно отнесся к Баркову, воскрешается в итоге убитая им девушка, и поэт освобождается от чувства вины. В романе также рассказывается о судьбе сокамерника Баркова, заключившего некогда по легкомыслию договор с дьяволом, который, в отличие от поэта, погибает в Бутырке. В целом роман построен из нескольких сюжетных линий, которые благополучно разрешаются к концу, подтверждая этим эпиграфы к нему из Гете и Жоржа Батая.























С Е Р Г Е Й М О Г И Л Е В Ц Е В



Л О Б Н О Е М Е С Т О

роман



“Часть вечной силы я, всегда желавшей зла,
творившей лишь благое”.

И.В. Гете, “Фауст”.


“Встреча со злом есть встреча с Богом”.

Жорж Батай.





Г л а в а п е р в а я. Страдания молодого поэта

Жарким июльским днем, в самый полдень, когда все живое прячется в тени, у магазина “Дом Книги” на Новом Арбате появился молодой человек. Лицо молодого человека было совершенно измученным и изможденным, по щекам у него змеились неровные струйки пота, губы были отчаянно сжаты, а в глазах начинал потихоньку тлеть дикий огонь безумия. Лет ему было около двадцати, в правой руке он сжимал большой желтый пакет, по виду очень тяжелый, так как, выйдя из метро, и, не обращая внимания на троллейбусы, пешком пробираясь под жарким солнцем к заветной цели – книжному магазину, – он несколько раз, устав, перекладывал его из одной руки в другую. Опытный наблюдатель сразу бы определил, что дела молодого человека явно плохи, и что он находится на грани физического и психического истощения. Войдя наконец-то в книжный магазин, он сра¬зу же справился, где кабинет директора, и, подойдя к нему, долго и настойчиво упрашивал охранника пропустить его внутрь. Он доказывал, что ему надо пройти во что бы то ни стало, что у него к директрисе (из таблички, висевшей на двери, он прочитал, что это женщина) срочное дело, что он вообще может или умереть здесь, или лечь на коврик у входа, и лежать до тех пор, пока его не пропустят. Однако охранник, руководствуясь, видимо, какими-то своими, весьма, очевидно, вескими соображениями, не хотел впускать странного посетителя. Наконец, сделав отвлекающий маневр, и всем видом показывая, что он смирился с отказом его пропустить, странный молодой чело¬век внезапно ринулся вперед, и, сделав отчаянный прыжок, заскочил внутрь директорского кабинета. Тут, видимо, силы окончательно покинули его, потому что некоторое время он не видел ничего, а только лишь ощущал всей кожей напряженное внимание, направленное на него из глубины огромной комнаты. Наконец черные мухи в его глазах исчезли, он вздохнул, огляделся по сторонам, и в глубине пустого пространства обнаружил огромный полированный стол, посередине которого красовалась необычайных размеров ваза с фруктами, а за столом и за вазой женщину в кресле, которая, очевидно, и была директоршей магазина. Женщина была похожа на львицу, вот-вот готовую прыгнуть, и растерзать этого наглого и нахального кролика, позволившего себе так бесцеремонно нарушить ее полированно-хрустальное одиночество.
– Что вам надо? – сурово спросила львица, и хищно подалась вперед, демонстрируя чистейшей белизны фарфоровые передние коронки, позади которых, в глубине рта, приглушенно горели золотом тяжелые коренные зубы. – Что вам надо? Кто вы такой?
– Я, видите ли, – залепетал, сбиваясь, молодой человек, – я, видите ли, литератор, можно даже сказать, поэт, и хотел бы предложить вашему магазину свою книжку стихов, которую только что издал за собственный счет. – Он, кажется, явно начинал заикаться и терять главную нить, но решил твердо довести до конца намеченное дело, и рассказать директорше самую суть. – О, вы не сомневайтесь, я действительно поэт, поскольку публикуюсь в разных, иногда даже толстых, журналах, и пишу обо всем, что занимает мое поэтическое воображение.
– Вот как? – зловеще сказала директорша, и сразу же за¬молчала.
– Да, да, именно так! – продолжал лепетать молодой человек. – Именно поэтическое воображение, которое не оставляет меня равнодушным вот уже долгие годы, практически с детства, и заставило издать эту книгу стихов. Между прочим, она у меня вовсе не первая, были и другие, но, знаете ли, маленькие и рукописные, почти что игрушечные, и о них не стоит говорить здесь долго и слишком подробно.
– Правда? – опять спросила директорша, и замолчала еще более зловеще, чем в первый раз.
– Конечно, – воскликнул молодой человек, – ведь нет смысла говорить о первых поэтических опытах, которые бывают почти у каждого, пускай они и оформлены в виде маленьких тоненьких книжиц. Другое дело – книжка настоящая, изданная типографским способом, на, между прочим, мелованной бумаге, с иллюстрациями и обложкой, – такая книжка вполне может быть продана, и даже кем-то куплена, принеся тем самым ощутимый доход. – Он чувствовал, что начинает путаться, и что в глазах у него опять начинают летать черные мухи.
– Вы так думаете? – лениво спросила директорша, и, взяв с середины стола из вазы огромное краснощекое яблоко, с хрустом откусила от него чуть ли не половину.
– Конечно! – закричал посетитель, – конечно! Ведь первоклассная поэзия – это товар, который может быть куплен, и куплен за немалые деньги. Между прочим, – добавил он почему-то шепотом, – на Арбате за поэзию иногда платят в валюте. Не за всю, конечно, а только за некоторую, но ведь никогда не ясно заранее, какую вещь ты создал: шедевр, или дешевую побрякушку.
– Мы с вами не на Арбате, – резонно сказала директорша, и одним махом сожрала до конца все яблоко. Было ясно, что она действительно львица, и при случае, не поморщившись, проглотит кого угодно.
– Да, да, конечно, мы с вами не на Арбате, – засуетился молодой человек. – Ибо нелепо сравнивать Арбат и этот храм искусства и тишины, – он обвел руками директорский кабинет, и, чувствуя, что опять начинает терять главную нить, добавил;
– Впрочем, я вам сейчас покажу свою книгу, и вы сами все поймете. – Он нагнулся, и начал рыться в большом желтом пакете, который наконец-то догадался опустить на пол.
– Не стоит, это лишнее, – лениво ответила львица-директорша, сделав рукою предостерегающий знак. – Не утруждайте себя излишним показом, наш магазин не может принять вашу книгу.
– Как не может? – тихо спросил посетитель.
– Очень просто, – лениво ответила львица. – Дело в том, что мы не принимаем стихов на реализацию. Мы принимаем что угодно: любовные романы, детективы, воспоминания депутатов и прокуроров, скандальные бестселлеры, мемуары бывших любовниц, руководства по кройке, шитью и вязанию крючком и на спицах; но стихов, к сожалению, не принимаем. Стихи невозможно продать.
– Но почему? – еще тише прошептал посетитель.
– Потому, что пишите плохо! – рявкнула львица, зловеще подавшись вперед. – Пишите, как Пушкин, и тогда, возможно, мы что-нибудь продадим. А пока, извините, я занята. Алексей, Алексей! – закричала она внезапно и зло, с ненавистью глядя на раздавленного поэта.
– Я здесь, Марья Петровна, – вежливо ответил давешний охранник, который, кажется, давно уже стоял рядом, и только лишь дожидался, когда его позовут.
– Алексей, помогите товарищу выйти, – сладострастно сказала Марья Петровна, глядя на поэта с таким презрением, что тот окончательно понял, в чем разница между ним и Пушкиным. – Товарищ, очевидно, попал не туда, куда следует.
– Айн момент, Марья Петровна! – вежливо ответил охранник, злой, очевидно, за то, что его так элементарно надули. – С большим удовольствием, Марья Петровна! – он взял в одну руку желтый пакет поэта, а другой схватил его за ворот рубахи и с силой потащил к двери.
Через минуту, с позором протащенный через секции и покупателей, несчастный поэт оказался там, где и был еще недавно: на ступенях книжного магазина. Это был полный крах! Большего физического и морального унижения невозможно себе было и придумать! В голове и в глазах молодого поэта все кружилось и плыло. Было совершенно очевидно, что неудачный визит в “Дом Книги” был последней каплей в целой цепи горестей и несчастий, преследующих его в последнее время.
Молодым человеком, так неудачно пытавшимся проникнуть в “Дом Книги” на Новом Арбате, был не кто иной, как Иван Барков, известный в узких кругах литераторов московский поэт. Барков, которому было двадцать три года, действительно издал за свой счет небольшую книжку стихов, практически брошюру, которая за время мытарств по Москве стала казаться ему большим и солидным томом, и уже две недели пытался ее пристроить, поочередно обходя магазины и книжные киоски, предлагая свои стихи сначала за деньги, а потом вообще даром. Перед этим он безуспешно пытался торговать своей книжицей на Арбате, и даже силой всучить стихи гуляющим людям, но над ним или смеялись, или кидали книгу ему в лицо, и даже оскорбляли непечатными словами. Ни к чему не привело и чтение стихов вслух – с завыванием и закатыванием глаз вверх, как это делали настоящие поэты, – над Барковым продолжали смеяться, и один раз даже попытались побить. Тогда он стал методично обходить журнальные киоски и книжные магазины, умоляя заведующих принять книжку даром, но ему вежливо отвечали, что стихи сейчас никому не нужны, и лучше бы он написал любовный роман. Отчаявшийся Барков попытался пару раз подкинуть пачки с брошюрами внутрь магазинов, торгующих книгами, но его приняли за террориста, и ему пришлось извиняться, доказывая, что это не так. В другой раз он как бы невзначай забывал их возле книжных киосков, но это опять закончилось неудачей: его догнали и заставили забрать пачки обратно. Выяснилась поразительная, ужасающая вещь: в огромной, многомиллионной Москве его тоненькая поэтическая брошюрка была решительно никому не нужна; ее невозможно было ни продать, ни подарить, ни даже куда-то подбросить; он, поэт, мечтающий о прекрасном, оказывался изгоем, над которым смеялись, которого принимали за террориста и даже неоднократно пытались побить! От ужасающей июльской жары он совсем высох и почернел, бегая по московским улицам и проспектам, а его тоненькая, изданная всего трехтысячным тиражом брошюра стала тяжким крестом, легшим на его юные плечи. Неудачный визит в “Дом Книги” был последней каплей, переполнившей его терпение: если проклятую брошюру невозможно продать, следовательно, от нее нужно избавиться; или сжечь, или утопить в каком-нибудь водоеме, а потом, возможно, броситься туда самому, покончив таким образом счеты с жизнью и с неудавшейся поэтической карьерой. Мысль об утоплении всего тиража была более предпочтительной, ибо сжечь такое огромное количество пачек с брошюрами – а их было больше пятидесяти, – было делом весьма непростым: потребовался бы бензин, а, возможно, вообще огромная печь, способная вместить в себя такой огромный ворох бумаги; да и дым от пожара был бы виден издалека, а Баркову не хотелось привлекать к себе ничьего внимания; он решил, что раз сам все это написал, то сам и должен все уничтожить.
Июльский зной был нестерпим. Барков, живший на Водном Стадионе возле Головинских прудов, решил, что будет топить злополучные брошюрки именно там. Он даже удивился, как такая простая мысль не пришла ему в голову сразу, и зачем он вообще затеял эту эпопею с устраиванием стихов в разных неподходящих местах? Утопить их в пруду, и дело с концом! Он трясся в метро, положив себе на колени пресловутый желтый пакет, и улыбался так загадочно и так зловеще, что сидевшие рядком с ним пассажиры невольно отодвигались в сторону, чувствуя, что с этим молодым человеком творится что-то неладное. Грязное, покрытое застывшими струйками пота лицо Баркова было необычайно бледным, а огонек безумия, который в предыдущие дни только-только начинал появляться в его глазах, горел теперь ровным огнем, вспыхивая время от времени, как уголь, вынутый из-под золы и попавший в струю свежего воздуха.
Добравшись на метро до Водного Стадиона, Барков в охапку с пакетом заскочил сначала в автобус, а потом, доехав до своей остановки, выскочил из него, и, мимо родной высотки, по узкой асфальтовой тропке побежал прямо к прудам. Он решил сначала утопить те три пачки брошюр, что были при нем, а потом возвратиться домой, и постепенно перенести к пруду все до единой, выполнив тем самым свою печальную миссию. Что это за “миссия”, он в точности сказать не мог, но знал, что она необычайно важна, и что от нее зависит чрезвычайно много. Так много, что об этом даже нельзя никому рассказывать,
Печален жребий поэта, вынужденного топить в пруду собственное сочинение! Для того ли растила его любящая мать, для того ли он испытывал приступы бешеного вдохновения, не спал по ночам, мучался поиском идеала, заносил в блокнот дрожащей рукой вдохновенные и пылающие стихи? Для того ли он испытывал холод и голод, живя в полутемной мансарде, обходя без конца редакции газет и журналов, и наконец, в прекрасный и радостный день, испытал высшее счастье, которое только может испытывать поэт: увидел свои стихи напечатанными? Для того ли он устраивал веселые кутежи, созывал по вечерам на веселый пикник друзей и знакомых, и, захлебываясь от восторга, читал навзрыд свои сочинения? Для того ли познал он печаль и любовь, для того ли жил двадцать три года на свете, чтобы в один злосчастный день, заливаясь слезами отчаяния, бросать в пруд пачки своих вдохновенных стихов? Воистину, и кровному врагу не пожелаешь такое! А ведь именно это делал сейчас Барков, ибо, миновав собственную высотку, в которой жил уже несколько лет, он направился прямо к пруду, заросшему осокой и ряской, и, поставив на землю свой желтый пакет, вытащил из него пачку стихов. Сложные чувства переполняли его больное, помутненное двухнедельными мытарствами, сознание. Ненависть и гнев, любовь и надежда, отчаяние и какая-то крайняя решимость толпились сейчас в нем. И все вместе это сливалось в одну простую и очень ясную мысль: этот край пруда, у которого он сейчас стоял, и есть, возможно, край его жизни. Назад дороги у Баркова уже не было.



Г л а в а в т о р а я. Никогда не топите стихи

Прудов, собственно говоря, было несколько, но к главному из них, самому большому, с лодочной станцией и неизменными рыбаками, часами просиживающими на его берегах в ожидании неизвестно чего, Барков не пошел. Он выбрал один из небольших соседних прудов, окруженный склонившимися к нему зелеными деревьями, заросший камышом и другими водными травами. Уже на подходе к прудам он испытал некое беспокойство и удивление. Начинало темнеть, и вокруг прудов то здесь, то там вспыхивали огоньки, которые на поверку оказывались кострами, окруженными веселым подвыпившим людом. Ошалевшие от жары москвичи привычно устремлялись к прудам, и увидеть здесь костер было не редкость; но сегодня их было на удивление много, да и шалый народ валил отовсюду целыми толпами, так что Баркову то и дело приходилось уворачиваться со своим тяжелым пакетом, опасаясь, как 6ы его не сбила с ног какая-нибудь веселая парочка, или ватага полоумных молодых людей. Дальше пошло больше: вокруг некоторых из костров начались дикие оргии, через них стали прыгать вымазанные сажей, одетые в невероятные костюмы человеческие существа, послышались хохот, дикая музыка, в ответ которой из глубины прудов сердито крякали утки и верещали лягушки. Барков, однако, и это счел совершенно нормальным, ибо страшная жара в Москве могла помрачить разум кого угодно, и спасались от нее кто как мог. Но когда навстречу ему попалась совершенно голая девушка, на голове у которой был венок из болотных лилий, а в руках – огромный букет цветов, он все же шарахнулся в сторону, и пошел к заветной цели по траве, не разбирая дороги, то и дело натыкаясь на пустые бутылки и кем-то брошенные тлеющие костры. Возле одного из костров, через который прыгали ряженые, он услышал слова: “Иванов День!”, и краем сознания сообразил, что это, очевидно, вечер на Ивана Купалу, в который вообще должна случаться всякая чертовщина, и что чего уж тут удивляться на голых девиц, пустые бутылки и веселые хороводы?
Уже стемнело настолько, что местность вокруг освещалась только кострами, да редкими болотными огнями, которые то тут, то там вспыхивали бледным пламенем среди болотной травы. Вдали, как сторожевые башни, сверкали электричеством многоэтажки. Барков размахнулся, и бросил в пруд первую пачку со своими стихами, – она ушла в воду плавно и не спеша, словно еще надеялась на то, что в последний момент, одумавшись, ее вытащат обратно. Точно так же, – не спеша, и словно надеясь на что-то, – утонули еще две пачки стихов. “Сейчас вернусь домой, и постепенно перетоплю все оставшиеся, – отчаянно подумал Барков. – Ни одной пачки в живых не оставлю, пусть погибают, как последние гады. А потом и сам утоплюсь!” В этот момент в воздухе послышался свист, и в воду, в том самом месте, где утонули стихи, врезалось что-то пестрое и тяжелое. Барков с удивлением посмотрел вверх, и подумал: “Наверное, метеорит; но как странно, и почему именно здесь, к тому же накануне Ивана Купала?” Тем временем, со свистом сверкнув в воздухе, в воду рядом с ним врезались еще несколько пестрых и тяжелых предметов, а потом из воды показалась голова, одетая в широкополую огромную шляпу, облепленную мокрой травой, сверху которой сидела лягушка. “Началось!” – подумал Барков, и от удивления сел на траву. Вслед за шляпой из воды показался человек, одетый в роскошный карнавальный костюм, сбоку которого на перевязи болталась огромная шпага. На ногах у него были ботфорты с отогнутыми краями, на руках – белые манжеты, а на поясе – огромная сверкающая пряжка, в которой отражались огни болотных гнилушек. Человек – а это был молодой мужчина с длинными завитыми волосами и маленькими черными усиками на смуглом лице, отряхнулся, затем снял с себя шляпу, и, с отвращением сбросив с нее лягушку, водрузил обратно на голову. “Славно приземлились, – весело сказал он, не рассчитали всего каких-нибудь пару метров. Милорд, безусловно, будет в ярости, надо валить все на Лепорелло, он у нас числится в бомбардирах!” Вслед за тем из воды вылез тот, которого, очевидно, звали Лепорелло: это был совсем еще юноша, не старше, во всяком случае, самого Баркова, одетый так же роскошно и карнавально, как первый гость. В руках он дер¬жал старинную карту с рисунками и непонятными надписями, ничуть не намокшую от воды, на которой пальцем прижимал какую-то точку, имеющую, очевидно, для него особое значение. “Как странно, – задумчиво сказал новый гость, разглядывая на карте то самое место, которое он только что прижимал пальцем, – как странно, Кармадон, ведь все было рассчитано правильно; я заранее все осмотрел и просчитал, не иначе, это Гаспар с картой забавлялся, он всегда использует ее, как мишень для стрельбы!”
– Это не мое дело, Лепорелло, – ответил тот, которого назвали Кармадоном, – я не обязан следить за сохранностью карты, у меня есть дела поважнее этого. Будешь сам объяснять его милости, почему мы опустились не на землю, а в воду. Думаю, что не избежать тебе хорошей взбучки сегодня!
– Тебе, Кармадон, только бы устроить кому-то взбучку, или организовать парочку локальных конфликтов, чтобы потом расхаживать по полю между цветочками и поверженными телами. Жестокое у тебя сердце, Кармадон, это говорю тебе я, Лепорелло, все помыслы которого устремлены к возвышенному и прекрасному!
– Можете засунуть свое возвышенное и прекрасное туда, где его уже никто не достанет, – с жестоким смехом сказал Кармадон, – сегодня у нас другие обязанности. Вытягивай лучше из тины Лючию с Гаспаром, да смотри не попадись под руку его милости.
Из воды последовательно были вытащены Лючия, оказавшаяся очаровательной, с точеными чертами лица барышней, одетой в роскошный бальный наряд, местами, впрочем, попорченный болотной водой и тиной, и прекрасный кудрявый малыш лет примерно пяти, наряженный, как кукла, держащий в руке пресловутую поэтическую брошюру Баркова, которую он, еще в воде, начал с любопытством листать, с трудом шевеля пухлыми детскими губами, и произнося вполголоса какие-то строки.
– Ты, Лючия, как всегда, обворожительна, и стоишь всех женщин мира, – галантно раскланялся перед ней Кармадон. – Надеюсь, что первый выход в свет на этой странной московской земле ты совершишь рука об руку со мной, а не с Лепорелло!
– Предоставь уж это решать мне, с кем я выйду сегодня в свет: с тобой, или с Лепорелло! – ответила темпераментно, отряхиваясь от воды и тины, Лючия. – Я, слава его милости, сама себе хозяйка, и хожу с тем, с кем пожелаю!
– Не приставай к Лючии, Кармадон, – воскликнул Лепорелло, продолжавший на траве возиться со своей картой, которая казалась вощеной, и на которой отдельными крупными каплями блестела вода, – и лучше помоги выбраться Гаспару, малыш совсем зачитался прелестной книжицей, вытащенной им прями¬ком из пруда,
– Вот как, а что это такое? – с любопытством спросила Лючия, встряхивая длинными рыжими волосами, и втыкая в них огромную белую лилию, которую, нагнувшись, сорвала тут же у берега.
– А это он читает стихи одного современного трагического поэта, который из-за того, что его никто не хочет купить, решил утопиться в пруду, – все так же со смехом сказал Лепорелло.
– Утопиться в пруду? – вот глупости! – удивленно воскликнула Лючия. – Поэтов ведь обычно не покупает никто, потому что это не петрушка и не укроп, которые можно продать подешевле. Настоящая поэзия ценится лишь знатоками; я, например, за стихи, посвященные лично мне, не пожалела бы ничего, что имеет скромная девушка.
– А разве она что-то имеет? – загадочно и грубо спросил Кармадон.
Лючия лишь презрительно посмотрела на него, и продолжила вдевать в свои роскошные волосы, которые, между прочим, необычайно быстро высохли, белую лилию. Так же быстро, кстати, высохли наряды и ее спутников. Тем временем из воды извлекли крошку Гаспара, который, держа на отлете книжку стихов, продолжал вполголоса читать поэтический текст.
– Трудно переводить с русского на итальянский, – со смехом сказал Лепорелло.
– У крошки Гаспара большие способности, – возразила на это Лючия. – Помнится, в Париже, в Вальпургиеву ночь, он читал в подлиннике Гомера, не обращая внимания на всю эту резню, что творилась вокруг.
– Способность к языкам – это врожденное свойство, – поддержал разговор Кармадон, – оно или есть, или его нет. Я, например, как не научился в свое время говорить на санскрите, так и до сих пор не умею. На персидском могу, на китайском могу, на древнеарамейском, и даже на языке царства Ур, а на санскрите, хоть убей, не могу!
– Видимо, в детстве, когда начинают учить языкам, тебя нянька уронила во время прогулки, – вставила шпильку ехидная Лючия. – Какой уж после этого санскрит, теперь тебе остается только китайский.
– Но-но, старая ведьма, попридержи свой язык! – закричал, хватаясь за шпагу, Кармадон. – Ты сама живешь на земле уже столько лет, что могла бы выучить и язык троглодитов, если бы захотела. К несчастью, твои помыслы лежат вовсе не в лингвистической области. Смотри, как бы я не стал твоим учителем, и не обучил тебя необходимым манерам!
Лючия собралась ему что-то ответить, но тут из пруда раздался тяжелый вздох, и над водой показалась еще одна шляпа, гораздо больше размерами, чем у Кармадона и Лепорелло. Спорщики сразу же притихли, и даже Гаспар оставил свою книжку стихов, и почтительно обернулся к воде. Из воды величественно поднимался тот, кого только что называли милордом, и в свите которого, очевидно, состояли все вышеперечисленные персонажи. Это был высокий осанистый вельможа с необычайно бледным лицом, гораздо более старший, чем Лепорелло и Кармалон. По виду он был одет, как король, имел на боку шпагу, а на поясе – широченный ремень с пряжкой, выполненной в виде Адамовой головы, белоснежные манжеты и ботфорты с такими длинными отворотами, что, если бы их расправить, в сапоги весь целиком ушел бы малыш Гаспар, тоже, очевидно, необходимая часть свиты выходящего из воды царственного господина. Вид его был мрачен и не предвещал ничего хорошего.
– Милорд! – в отчаянии заломил руки Лепорелло, стараясь поймать взгляд важного господина, который с отвращением отряхивал свой роскошный наряд, снимая с него водоросли и пиявок. – Милорд, произошло досадное недоразумение, в котором нет и грана моей вины! Все расчеты были сделаны правильно, и если бы не злополучные пачки стихов, брошенные в воду как раз перед нашим прибытием, и внесшие помехи в расчеты, – он поднял с травы лежавшую там карту, и протянул ее вперед, – если бы не эти досадные помехи, вызванные посторонним вмешательством, все прошло бы на редкость гладко. Поверьте, милорд, во всем виноваты стихи, и не больше того!
– Что ты мелешь, какие стихи? – сурово спросил вельможа, садясь на неизвестно откуда взявшийся стул, услужливо подвинутый ему Лючией, и выливая из ботфорт воду пополам с травой и неизменной лягушкой. – Какие стихи, что еще на этот раз ты придумал для своего оправдания?
– Стихи, стихи, – заторопился Лепорелло, – самые настоящие стихи, милорд, брошенные в воду поэтом, который после этого решил утопиться. Если бы не мы, милорд, он бы уже сиганул в пруд вслед за стихами.
– Вот как? – немного смягчаясь, ответил вельможа. – Поэты просто так не прыгают в воду. Он что, безнадежно влюблен?
– Хуже того, милорд, – его не хотят признавать. Он не может продать свою первую книжку, – тоненькую брошюру, которая кажется ему увесистым томом, – и потому, движимый отчаянием и безумием, решается покончить с собой. Чистый театр, милорд, сюжет в духе итальянских трагедий, и, заметьте, не где-нибудь в знойной стране в период дремучего средневековья, а в суровой и снежной России в эпоху просвещения и прогресса!
– Прогресса не существует! – сурово ответил сидящий на стуле вельможа. – Разве что в деле усовершенствования паровоза. Или велосипеда. Впрочем, не будем вдаваться в эти вопросы, они к данной ситуации отношения не имеют. Так где же он, герой классической итальянской комедии?
– Трагедии, милорд, скорее – трагедии! – решился поправить его Лепорелло.
– Нет, друг мой, здесь больше элементов комедии, чем трагедии. Несчастная любовь отсутствует, нищеты и скитаний без гроша в кармане я тоже здесь не усматриваю. А то, что поэт слегка помешался – так это ведь обычное дело. Все поэты немного помешанные, без этого и писать было бы невозможно.
– Не надо ли, милорд, усугубить его помешательство, и до¬вести эту комедию до логического конца? – подал голос молчавший до этого Кармадон. – То есть, милорд, я имею в виду, не взять ли нам на себя роль авторов пьесы, и не сделать ли этого незадачливого самоубийцу главным героем комедии, введя в нее новые персонажи и украсив сюжет необычайными приключениями? То-то будет потеха, тем более, что и декорации для этого подобраны неплохие: как-никак, вечер на Ивана Купалу в самом разгаре!
– Пожалуйста, милорд, пожалуйста, – захлопала в ладоши от восторга Лючия. – Разыграем эту комедию, и пусть он в ней будет главным героем. Пусть окончательно помешается, и совершит нечто такое, от чего потом всю жизнь не сможет прийти в себя. Или станет в итоге гениальным поэтом, или совсем свихнется, и окончит жизнь в желтом доме!
– Дело прежде всего, – сурово сказал вельможа, справившись, наконец, с ботфортами, и вновь одев их на ноги. – Сначала дело, а уж потом все остальное. Ну что ж, против приключений поэта я ничего не имею, пускай участвует в представлении. Но главное – это вечер на Ивана Купала. Кстати, а где же сам злополучный поэт, и где та книга стихов, из-за которой он хотел утопиться?
– А вот он, поэт, – небрежно проронил Лепорелло, указывая на сидящего с открытым ртом на траве Баркова, который от нереальности происходящего, кажется, впал в настоящий транс. – А книжка стихов у Гаспара, он ее, кажется, уже выучил наизусть.
– А, ну что ж, поэт, как поэт, – небрежно отозвался вельможа, – выглядит типично для всей этой братии. А что, Гаспар, не прочитаешь ли ты нам что-нибудь из поэта?
– Охотно, милорд, охотно, – отозвался детским голоском Гаспар, и, тряхнув завитыми кудряшками, звонко продекламировал нечто длинное и заумное, где были и распятый Христос, и Понтий Пилат, и сам поэт, запутавшийся в хитросплетениях жизни.
Гаспар закончил стихотворение, и на некоторое время у пруда воцарилось молчание.
– Мда, – сказал, усмехнувшись чему-то тот, которого называли милордом. – Не знаю даже, что и ответить. Я не эксперт по части поэзии, и не могу судить, хорошо это, или дурно. Но вообще скажи мне, Гаспар, неужели теперь так пишут?
– Пишут, милорд, пишут, и еще даже похлеще. Вообще-то говоря, это не Петрарка, и не Гомер, но поэтическая струнка у него определенно имеется. Ему, милорд, не хватает классического образования, что-нибудь на библейские темы, милорд, с обязательным эффектом присутствия. Отправьте его, милорд, куда-нибудь в Палестину, пусть погуляет там и пообщается с первоисточниками. Возможно, после этого он и писать начнет по-другому. Исторического материала ему не хватает.
– А я бы этого поэта, не церемонясь, отправил прямо в Аид, – зловеще сказал, стряхивая щелчком с манжета кусок болотной травы, Кармадон. – Из-за его книжки мы все промокли насквозь. Могли бы и вообще утонуть, будь здесь поглубже.
– Злые духи, вроде тебя, Кармадон, не тонут в воде, – не преминула ехидно кольнуть его Лючия. – Они не могут ни утонуть, ни быть убитыми иными способами, так что не надо преувеличивать и сгущать краски. Твоя бы воля, ты бы всех передушил и отправил в Аид.
– И тебя бы в первую очередь, ведьма! – зловеще схватился за клинок Кармадон.
– Руки коротки! – показала зубы Лючия. – Скорее бабушку свою отправишь туда, чем меня!
– Стоп, стоп! – захлопал в ладоши вельможа. – Избавьте меня от своих препирательств. Итак, решено: поэта отправляем странствовать в Палестину; не сразу, разумеется, сначала пусть поучаствует в представлении; кстати, он ведь где-то рядом живет?
– Прекрасная квартирка в ближайшей высотке, – с радостью проинформировал Лепорелло. – Досталась в наследство от покойной тетки три года назад. Четырнадцатый этаж, правда, и лифт весь исписан подростками, но что же касается видов, открываемых из окна, то они, милорд, ничем не уступят итальянским шестнадцатого столетия. Сплошные пруды и заброшенные каналы, прямо как на картине у Леонардо, той самой, где вы позируете в роли женщины.
– В роли Моны Лизы, – услужливо уточнила Лючия.
– А, этот гениальный художник? – усмехнулся чему-то вельможа. – Он действительно изобразил меня в роли женщины с той странной улыбкой, которой я соблазнил Еву в райском саду. Дремучие люди до сих пор спорят по поводу этой улыбки, не понимая суть ее тайной прелести.
– Не только спорят, но даже и тиражируют ее миллионными экземплярами.
– Это их дело, – равнодушно ответил вельможа. – Мне, впрочем, больше нравится мужское обличье и тот наряд, который на мне одет.
– Разумеется, милорд, – весело защебетала Лючия. – Мы ведь только что с Венецианского карнавала. Подумать только, какая экзотика: шестнадцатый век, и все до единого веруют в Бога и в вас!
– В меня, Лючия, верят не так, как в Бога. В меня верят, как в Его вечного антипода, и это меня, разумеется, огорчает. Впрочем, ближе к делу. Итак, с поэтом, кажется, все решено, и с его квартирой, раз вы ее одобряете, тоже. Сколько там, кстати, метров?
– Двенадцать, – сконфуженно сказал Лепорелло, – и совсем небольшая кухня, но я, милорд, предлагаю уплотнить соседей на этаже. Пусть временно переедут в другое место.
– Идея неплохая, прохвост, – с усмешкой сказал тот, кого называли милордом, – и я ее одобряю. Итак, не будем терять времени, и начнем праздник Иванова Дня. Гаспар, почему нет костра?
– Сию минуту, милорд! – звонко ответил златокудрый мальчик, и, взяв в руку большой, изогнутый, неизвестно откуда появившийся лук, вытащил из-за спины длинную золотую стрелу, и со свистом пустил ее в черное московское небо. В небе послышался крик, и тотчас на землю перед компанией упал пронзенный стрелой черный ворон, который, вспыхнув ярким слепящим светом, вмиг превратился в добрый костер, сложенный из больших дубовых поленьев. Вся компания уселась перед ним на высокие черные стулья, покрытые дорогой резьбой, и стала греть озябшие руки. Праздник Иванова Дня начался.




Г л а в а т р е т ь я. Вечер на Ивана Купала

Местность вокруг странным образом стала преображаться. Вдобавок к уже цветущим водяным лилиям распускались новые, вытягиваясь прямо из воды к бледному свету Луны. Слышался шорох растущих побегов мака, паслена и головолома. Целые поляны белены появлялись то тут, то там, одурманивая людей резким пьянящим запахом. Из земли показывались головки подсолнуха, и, быстро вытягиваясь к небу, покачивались уже на слабом ветру, наклоняя свои тяжелые, наполненные семечками чаши вслед движению ночного светила. Вдоль дорожек и тропинок расцвел цветок ивана-да-марьи, и две его головки – желтая и синяя, – соединялись друг с другом в страстном объятии, как брат и сестра, объятые внезапной преступной страстью. Целые хороводы болотных лягушек принялись исполнять невероятные концерты, заглушая своей навязчивой музыкой остальные звуки большого города. То тут, то там, с прудов взвивались к небу караваны уток, и, в испуге, улетали куда-то прочь, а на их место, на купы стоящих у воды деревьев, опускались черные стаи воронов. Мертвенный свет Луны заливал все вокруг, высвечивая местность до малейшей травинки, и сквозь его непрерывный мертвый поток не видно было ни огней стоящих поодаль высоток, ни обычного сияния ночного московского неба, сквозь которое не видно ночных звезд. И, наконец, где-то в дальнем углу прудов, за громадными трехсотлетними дубами, за купами деревьев, рядом с остовом старого полусгнившего дерева, облепленного белыми ядовитыми грибами, в зарослях дремучей травы, распустился красным огнем цветок папоротника.
– Свершилось! – вскричал страшным голосом тот, кого называли милордом. – Продолжим комедию. Дайте ему в руки нож, и пусть он сделает то, что должен сделать.
Лючия, сидевшая до этого на стуле возле костра, подскочила вдруг к Ивану, который так и продолжал сидеть на траве, находясь в некоем трансе от нереальности всего происходящего, и вложила ему в руку нож.
– Иди, и убей ее, – зловеще шепнула она ему в ухо.
– Кого? – удивился Иван.
– Ее, свою злодейку-сестру, которая соблазнила тебя, – жарко зашептала Лючия.
– У меня нет сестры, – слабым голосом ответил Иван, – и меня никто не соблазнял.
– Есть, миленький, есть, – гладила его по голове Лючия и жарко шептала в ухо слова, которые раскаленным железом врезались ему в мозг, подчиняя своей страшной воле, – есть, у каждого человека есть сестра, но иногда он об этом не знает. Убей ее, Иванушка, убей эту змею и разыщи цветок папоротника. Если разыщешь, то станешь поэтом, которого еще не видали в Москве.
– Это правда, – встрепенулся Иван, – я стану знаменитым поэтом?
– Еще как правда, – жарко и льстиво ласкалась к нему Лючия. – Таким знаменитым, что будешь сидеть на своем этаже, словно в башне из слоновой кости, и писать стихи о Прекрасной Даме. Таким знаменитым, что даже дух у тебя захватит от этой знаменитости. Ну иди же, иди, – легонько подталкивала она его в спину, – и сделай то, что ты должен сделать. Убей ее, и отыщи цветок папоротника. А не сделаешь этого, не быть тебе, Иванушка, знаменитым.
– Хорошо, я сделаю это, – страшно закричал Иван, поднимаясь с травы, и, схватив нож, решительно бросился вон от костра.
Вокруг горело много огней. Сотни людей, обезумев от вина и жары, скинув с себя почти всю одежду, бегали среди цветов по высокой траве, сидели кучками у огня, прыгали через костры и от избытка чувств пели всяк на свой лад. Иван, зажав в руке нож, шел через траву с решимостью человека, обязанного совершить некий подвиг. Он уже забыл, что это будет за подвиг, но точно знал, что обязательно его совершит. Перед ним в свете костров на миг показывались веселые и потные лица, он перешагивал через тлеющие уголья, задевал плечом каких-то людей, и многие, увидев в его руке нож, с криками шарахались в сторону. Кое-где у костров жгли соломенные чучела, одетые в женские платья, и Иван понял, что это жгут ее, соблазнительницу и развратительницу, называвшуюся его сестрой. Он мучительно старался вспомнить, как же зовут его сестру, и вдруг сообразил, что ее зовут Марьей. И в ту же секунду он увидел саму Марью: обнаженную, совсем молоденькую, необыкновенно красивую, с распущенными волосами, змеившимися по ее плечам и груди и с венком белых лилий, одетым на голову.
– Это ты, Марья? – страшно закричал он.
– Да, Иванушка, это я, – ответила Марья. – Но где ты был, чем занимался все это время?
– Я писал стихи, – с ненавистью ответил Иван, чувствуя, насколько ненавистна ему эта молодая обнаженная девушка, – но, впрочем, это не важно. Это, Марья, совершенно не важно, потому что я пришел убить тебя!
– Убить меня? – удивилась Марья. – Но за что ты хочешь убить меня?
– За то, что ты соблазнила и развратила меня, – со злостью ответил Иван,
– Это не я, Иванушка, это все она, – вскричала в испуге Марья, и показала рукой на соломенное чучело ведьмы, которое как раз в этот момент сжигали на соседнем костре. – Это она погубила тебя!
– Нет, врешь, проклятая, это все ты! – закричал страшно Иван, и, подбежав вплотную к Марье, ударил ее ножом в грудь. Кровь брызнула ему в лицо и на руки.
– Убили, убили! – закричали вокруг. – Хватайте, ловите убийцу!
Но почему-то никто не стал ловить Ивана, и только лишь в ухо вновь зашептал ему ласковый голос Лючии:
– Молодец, Иванушка, молодец, так ей, проклятой, и надо! А теперь иди, и отыщи цветок папоротника!
Иван протиснулся сквозь толпу обступивших его людей, и, даже не посмотрев на Марию, ринулся вперед по высокой траве, не разбирая дороги. Лицо и глаза его были залиты кровью, и он не соображал, куда держит путь. Несколько раз он наступал на какие-то колдобины, пинал ногами пустые бутылки, ко¬торые во множестве валялись вокруг, заходил по пояс в теплую воду, и, хватаясь за косы прибрежных трав, выбирался на илистый берег. Он прошел по изогнутому мостку, перекинутому через один из прудов, и, наткнувшись на ствол огромного, поваленного бурей дуба, на котором росли большие, неправильной формы грибы, вышел на открытое место, со всех сторон окруженное деревьями и высокой травой. То, что он увидел посреди этой поляны, опять немного смутило Ивана. Посередине на большом троне сидел тот, кого недавно еще называли милордом. Только теперь он был одет в глухой черный костюм, застегнутый до горла на все пуговицы, и имел вид вполне приличного господина: так мог бы смотреться какой-нибудь управляющий крупной железнодорожной компанией, или, к примеру, директор банка. Вокруг трона находилось великое множество разных лиц, количество которых все прибывало: со всех сторон на поляну верхом на метлах слетались обнаженные женщины, которые, стыдливо подойдя к трону, целовали у черного господина пухлую белую руку, и, сделав реверанс, говорили: “Приветствую тебя, Князь Тьмы!” Кроме женщин, здесь находились и полунагие мужчины, одетые кто в один лишь галстук, кто в нижнее белье, а кто, не беря, разумеется, в счет носки и туфли, вообще ни во что, которые, очевидно, прибывали сюда на автомобилях, потому что совсем рядом слышался вой моторов, протяжный визг тормозов и резкий звук автомобильных сирен. Мужчины также говорили: “Приветствую тебя, Князь Тьмы!”, и целовали белую пухлую руку.
“Ага, вот оно что, – подумал про себя Иванушка, – вот, значит, что это за птица!”
Он остановился на краю поляны, и стал внимательно вглядываться в лица присутствующих, прибывших сюда, как уже говорилось, кто верхом на метле, а кто хоть и в автомобиле, но в нижнем белье. Неожиданно многие лица показались ему знакомыми! Более того, он с удивлением обнаружил здесь своих собратьев по цеху поэтов, известных артистов, политиков, и даже депутатов Государственной Думы! “Вот ловкачи, – с восторгом подумал Иван, – значит, и они продали душу черту; а ведь ни за что бы не догадался, если бы не увидел своими глазами!”
Он вышел, шатаясь, на поляну, остановился посередине, тревожно оглядываясь по сторонам. Хоровод обнаженных тел замелькал у него перед глазами. Голые женщины с хохотом кружили вокруг него, гладили по щеке, шептали на ухо какие-то непристойности. Между прочим, мужчины тоже шептали непристойности, и это особенно возмущало Ивана. “Хорошо еще от женщин, пусть и от ведьм, слышать такого рода соблазны, – подумал он, – но от мужиков, да еще от таких солидных, как артисты и депутаты! нет, это, пожалуй, слишком!” Он размахнулся, и со всех сил врезал по уху какому-то похотливому старику, как раз в этот момент наклонившему к нему свиное рыло. Поднялся дикий крик, старик заверещал, как свинья, ведьмы вокруг запрыгали и захлопали от восторга в ладоши, но тут грозный окрик, раздавшийся с трона, вмиг охладил пыл разбушевавшейся толпы. “Довольно! – громовым голосом вскричал тот, которого называли Князем Тьмы. – Довольно, оставьте его. Он еще не сделал того, что должен сделать!” Толпа вмиг расступилась, и Иван увидел впереди себя, за поляной, в зарослях высокой прибрежной травы, яркий, непрерывно наливавшийся все большим и большим светом, огонь. Этот огонь жег ему глаза и тянул к себе, как магнит. Иван вдруг понял, что это и есть тот самый цветок папоротника, ради которого он только что убил свою сестру, и сорвать который он должен любой ценой, потому что от этого зависит вся его дальнейшая жизнь. Он, шатаясь, пошел вперед, покинув освещенную огнем костра поляну, и вступил на влажную от росы траву. Красный цветок был совсем рядом, у самой кромки воды, он рос, покачиваясь на длинном изогнутом стебельке, и освещал все вокруг красным мерцающим светом. Иван протянул руку, и сорвал его. Раздался торжествующий крик сотен голосов, и в ту же секунду вся местность вокруг прудов осветилась огнем множества кла¬дов, лежащих в разных местах совсем недалеко от земли. Здесь были огромные сундуки, наполненные червонцами и самоцветами, медные котлы, до краев набитые золотом, глиняные кубышки, набитые серебром, шкатулки, полные жемчуга и бриллиантов, до краев полные кольцами, брошами и диадемами. В одном месте была видна под землей дорогая, усыпанная каменьями корона, в другом – огромный царский трон из чистого золота. Дно же самих прудов искрилось от целых пригоршней золотых и серебряных монет, лежавших там под слоем толстого ила. Совсем рядом с Иванушкой, так близко, что он мог бы дотронуться до него, лежал под землей огромный черный сундук, стянутый со всех сторон железными пластинами, до краев полный золота и каменьев, которые блистали и сверкали искрами, как хороводы ночных звезд. Иван нагнулся поближе, чтобы лучше разглядеть этот сундук, и вдруг с ужасом отшатнулся, увидев, что сверху его, раскинув руки и косы, лежит окровавленная Мария, только что убитая им. “Так вот, значит, какой ценой заплатил я за это сокровище, и за то, что прославлюсь в Москве! – подумал Иван. – Так вот, значит, что им всем было надо! золото, негодяи, решили загрести чужими руками!” И действительно, вся стоявшая позади него толпа голых мужчин и женщин с воплями кинулась к лежащему под землей сундуку и стала кто руками, а кто и какими-то палками откапывать его. Миг, и вот уже сундук был откопан и перетащен на середину освещенной костром поляны. В том же месте, где он был закопан, на самом дне глубокой и темной ямы, лежало бездыханное тело Марии. Иван хотел броситься к этому бездыханному телу и вытащить его наверх, но вдруг раскопанная земля вокруг зашевелилась сама собой, и поглотила разверстую яму. Миг – и вокруг уже было ровное место, и даже намека нельзя было найти на то, что здесь только что засыпали землю: зеленые травы и головки цветов качались на месте могилы Марии. Иван обернулся, и посмотрел на поляну. Сундук с сокровищами уже был открыт, и господин в черном сюртуке, которого присутствующие именовали Князем Тьмы, черпал из этого сундука пригоршнями золото и каменья, и швырял их в толпу, повелительно командуя: “Не суетитесь, всем хватит, безбедно проживете до следующего года, а там опять все повторится сначала!” Голые ведьмы и упыри ползали по земле, и собирали разбросанные по поляне золото и драгоценности. Позади трона неподвижно стояли Лепорелло, Кармадон, Лючия и малышка Гаспар, золотые волосы которо¬го в свете костра искрились так же, как разбросанные по поляне золотые монеты. Неожиданно где-то недалеко трижды прокричал петух. Тут же на поляне началась страшная кутерьма, слышались крики и визг, кто-то еще пытался собирать с земли золото, а кто-то уже улетал на метле, или бежал к оставленным по берегам прудов лимузинам. Миг, и на поляне уже не было никого, и только издалека, словно из бездны, прокричал глухой и страшный голос: “До встречи, господа, через год на этом же самом месте!” Все закружилось перед глазами Ивана, и он потерял сознание, упав на траву возле костра.



Г л а в а ч е т в е р т а я. Чертовщина в милиции

Если бы следователю Волоокому еще день назад рассказали о той чертовщине, в которую он вляпается завтра, он бы от души посмеялся и назвал рассказчика форменным психом, которому срочно надо лечиться. Тем не менее сегодня с утра старший лейтенант милиции Волоокий, работающий следователем на Петровке, столкнулся с делом, которое в итоге перевернуло всю его жизнь. Наряд милиции, обходивший рано утром Головин¬ские пруды, обнаружил у одного из них окровавленного молодо¬го человека, которого вначале посчитали мертвым, но который, внезапно очнувшись, стал умолять арестовать его, поскольку он якобы убил девушку. Безобразия, связанные с Головинскими прудами, особенно во время праздника Ивана Купалы, давно были известны в милиции. Сюда и в обычные летние дни, спаса¬ясь от нестерпимой жары, устремлялись тысячи москвичей, ко¬торые распивали спиртные напитки, нередко безобразничали, а некоторые даже тонули на мелководье. Выгнать людей с прудов было нельзя, и поэтому все это считалось в порядке вещей, доставляя милиции привычные хлопоты. В последние же годы здесь все чаще и чаще отмечали ночь на Ивана Купала, жгли костры и соломенные чучела, прыгали через огонь, и весели¬лись до зари, оставляя к следующему утру горы пустых бутылок, дымящиеся кострища, кучи мусора и множество пьяных, спящих на траве безмятежным сном, которых милиция безжалостно штрафовала. Но чтобы здесь произошло убийство – такого на Головинских прудах не бывало давно!
Молодой человек, совершивший убийство, оказался нигде не работающим Иваном Барковым, по профессии поэтом, живущим здесь же у прудов в соседней высотке. Лицо и руки Баркова были вымазаны кровью, и его, как уже говорилось, самого поначалу приняли за покойника. Но он оказался совершенно здоров, хотя и сильно возбужден, и стал уверять милицию, что вчера вечером здесь у пруда убил ножом родную сестру. Баркова, разумеется, немедленно доставили в отделение, а сами по компьютеру справились о его родственниках. Выяснилось, что никакой сестры у Баркова нет, и никогда не было, что он круглая сирота, и что единственная его тетка, от которой он и унаследовал однокомнатную квартиру, скончалась три года назад. Выходила явная неувязочка, поскольку не было ни трупа, ни орудия убийства, то есть ножа, ни самой мифической сестры, несомненно придуманной перевозбужденным поэтом. Были, однако, лицо и руки Баркова, выпачканные в крови, которая, как показал анализ, оказалась человеческой. Было, также, его сна¬чала устное, а потом и письменное заявление о совершенном убийстве. Дело явно запутывалось, и распутать его поручили следователю Григорию Волоокому.
Волоокий числился в МУРе эдаким докой, распутывающим самые запутанные дела, чуть ли не выскочкой, применяющим нетрадиционные методы ведения следствия. Там, где большинство следователей действовали напористо, порой даже грубо, рассчитывая на быстрое достижение результата, частенько запутывая, и даже пугая подозреваемых вопросами, вроде такого: “Где вы были в среду восьмого апреля тысяча девятьсот восемьдесят второго года?” – там, где другие следователи пугали подозреваемых, Волоокий, наоборот, стремился к установлению психологического контакта. Он, кстати, заранее вызвал психолога, который, обследовав Ивана Баркова, сделал однозначное заключение: подозреваемый не является сумасшедшим, хотя, несомненно, пережил острый эмоциональный стресс, и до настоящего времени окончательно не успокоился. Мнение психолога, приехавшего, кстати, специально из института Сербского, с которым у МУРа существовало давнее соглашение, было таким: Барков вполне может содержаться в следственном изоляторе вместе с другими подозреваемыми, хотя, разумеется, и нуждается в некоторых успокоительных средствах. Успокоительные средства, кстати, были тут же выписаны психологом, и он уехал назад в свой институт Сербского. То, что Баркова можно оставить в изоляторе временного содержания вместе с другими подозреваемыми, совершившими аналогичные преступления, то есть убийства, разбои и кражи, было вполне логично. Ведь и они, в некотором смысле, пережили сильнейший эмоциональный шок, можно даже сказать стресс, и никто их сумасшедшими не считал. Дело, однако, заключалось в том, что во всех этих случаях убийств, разбоев и краж налицо были улики, которые в деле Баркова отсутствовали совершенно. Не было ни пресловутого ножа, ни пресловутого трупа, ни даже пресловутой сестры, якобы убитой подозреваемым. Не зная, с чего же начать следствие, Волоокий распорядился доставить к себе для допроса поэта. Предварительные показания у него, как уже говорилось, были получены, но это сделали другие следователи, а Волоокому хотелось еще раз начать все сначала, чтобы не прпустить какой-нибудь существенной детали. Через некоторое время поэт был доставлен к нему в кабинет и усажен по другую сторону стола.
– Вы – Барков Иван Тимофеевич? – спросил у подозреваемого Волоокий, с интересом разглядывая поэта, руки и лицо которого, несмотря на то, что их, очевидно, пытались отмыть, до сих пор были выпачканы в крови.
– Да, – ответил подозреваемый, и дико посмотрел на следователя, нервно потирая худые пальцы.
– Вы проживаете по третьему Лихачевскому переулку, дом номер три, корпус четыре, квартира четыреста восемнадцать?
– Да, – еще раз, все так же нервно потирая выпачканные в крови пальцы, ответил Барков, и еще более дико взглянул на следователя. – Все правильно, именно в квартире четыреста восемнадцать, и, между прочим, на четырнадцатом этаже. Лифт у нас, кстати, работает отвратительно, – добавил он почему-то, и странно подмигнул Волоокому.
– Лифт к вашему делу не имеет абсолютно никакого отношения, – ответил следователь, стараясь понять, что хотел показать подозреваемый этим подмигиванием, пытается ли он, как делают некоторые, начать имитировать сумасшествие, или это просто следствие стресса, в котором он все еще пребывает?
– Нет, не скажите, – нервно ответил Барков, – лифт для живущих на четырнадцатом этаже имеет очень большое значение. Особенно для разных больных старушек, которые сами наверх подняться не могут, и некоторых из них приходится иногда даже заносить на руках.
– При чем тут больные старушки? – резонно спросил Волоокий, – я с вами не о старушках сейчас беседую!
– Вот именно! – радостно вскричал поэт, и даже подался всем телом вперед, словно желая обнять Волоокова, но под его повелительным взглядом неохотно отстранился назад. – Вот именно, не о больных старушках, поскольку больные старушки тут решительно ни при чем!
– А кто при чем? – напрямую, нарушая необходимую последовательность вопросов, спросил Волоокий, устремив на Баркова пристальный, и, как многие считали в управлении, гипнотически действующий взгляд.
– Кто при чем? – нервно ответил Барков. – Конечно же он, господин в черном костюме!
– При чем тут господин в черном костюме? – резонно заметил следователь. – Вы мне, пожалуйста, отвечайте по существу.
– Так я же и отвечаю по существу! – радостно, и еще более нервно засуетился поэт. – Всему виной господин в черном костюме и эти его подручные: Гаспар, Кармадон, Лючия и Лепорелло. Лючия, между прочим, красивая девушка, а Гаспар совсем еще мальчик, не более пяти лет, но совершенно свободно изъясняется на древнегреческом и читает в подлиннике Гомера.
– Они что, и детей вовлекли в свою банду? – резонно спросил Волоокий, чувствуя, что начинает терять нить разговора, и надо опять переходить к вопросам по существу, иначе можно окончательно потерять контакт с подозреваемым.
– Детей? – Да. Хотя, впрочем, нет. Не думаю, что Гаспар может совершить преступление. Однако из лука он стреляет великолепно, и в кромешной тьме, прямо у меня на глазах, пронзил стрелой ворона, причем так метко, что тот упал прямо под ноги.
– Еще мальчик, но метко стреляет из лука? Знает древнегреческий и читает в подлиннике Гомера? – повторил Волоокий, поняв, что еще немного, и он уже ничего не будет соображать. – Вы женаты? Вы имеете сестру по имени Мария? У вас была тетя? Вы убивали кого-нибудь на прудах этой ночью?
– Ну наконец-то! – вскричал поэт. – Наконец-то вы задали тот вопрос, который ожидал я от вас так долго. А то, понимаешь-ли, все ходили вокруг да около, и спрашивали не о том, что требовалось. Убивал, конечно же, убивал, но не по своей воле, а по приказу этого самого господина, который в белых манжетах, и который у них самый главный. Он, между прочим, и шабаш на прудах устроил.
– Глава шайки в белых манжетах, одет в черный костюм, и именно он приказал вам убить человека?
– Ну наконец-то, – еще раз удовлетворенно воскликнул поэт, – ну наконец-то вы начали меня понимать. Я же еще утром обо всем написал вашим коллегам: и про господина в манжетах, и про Лючию с Гаспаром, и про этих Лепорелло и Кармадона, который, между прочим, самый настоящий демон, и про убийство сестры, которое я совершил не по своей воле.
– У вас нет сестры, – устало сказал Волоокий. – Нет, и никогда не было.
– В том-то и дело, – загадочно и одновременно радостно встрепенулся Барков, – что это не имеет ни малейшего отношения к делу. Метафизическая сестра есть у всякого, и у вас тоже, между прочим, есть, хоть вы об этом и не догадываетесь. Существуют, знаете ли, высшие сферы, в которых все мы имеем сестер и братьев.
– Мы не в высших сферах находимся, – резонно сказал Волоокий. – Ответьте прямо: вы убивали на прудах кого-нибудь прошлым вечером?
– Убивал, – охотно ответил Барков. – Убивал собственную сестру, вот этими самыми руками и убивал, – он показал Волоокому выпачканные в крови руки. – Только, я думаю, в метафизическом смысле я ее совсем не убил, потому что действовал не по своей воле, а нож в руку мне вложила Лючия.
– Нож в руку вам вложила Лючия? – встрепенулся следователь, радуясь хоть такой малой улике, выуженной в процессе этого странного следствия. – Но куда потом делась эта Лючия? И куда делось тело, если, разумеется, вы вообще кого-нибудь убивали?
– Убивал, убивал! – радостно закричал Барков. – А тело упало в ящик с сокровищами, который потом господин в костюме раздал всем приглашенным. Лючия же, думаю, вместе с ним, а также с Гаспаром, Лепорелло и Кармадоном опять переселились в нездешний мир, где и будут обитать до следующего шабаша.
– Эх, молодой человек, – укоризненно сказал ему Волоокий, – не знаете вы бандитскую психологию! Никуда вовсе они не переселились, а затаились где-то поблизости, и готовятся в тишине к новому преступлению! А что это вы, кстати, говорили о приглашенных, которым главарь шайки якобы раздал украденные сокровища? И много их было по вашим оценкам?
– Не меньше тысячи, – ответил Барков, – и все абсолютно голые, как женщины, так и мужчины, за исключением некоторых, которые в туфлях и галстуках.
– Групповуха, значит, – загадочно сказал Волоокий, и записал что-то в бумагах, лежащих у него на столе. – Насчет тысячи, конечно, это вы сильно преувеличиваете, это вам он страха так показалось. В общем-то, картина постепенно становится ясной: сначала убили, и похитили ценности, а потом поделили и устроили оргию. Типичное, между прочим, поведение для такого рода дел. Ничего загадочного я тут не нахожу. А вас, между прочим, специально подставили, и руки со щеками, между прочим, специально выпачкали в крови. Вполне возможно, что вы вообще никого не убивали вчера. Тем более, что и сестры у вас нет никакой. Поторопились вы, молодой человек, себя преждевременно оклеветать, не надо было вам пописывать протокол!
– Да как же не убивал, когда убивал! – с досадой воскликнул Барков. – Вот этими самыми руками и убивал! – он вытянул вперед выпачканные в крови руки. – А нож, как я вам уже говорил, мне ведьма Лючия в руки вложила.
– А где же он, этот ваш нож? – рявкнул ему в ответ Волоокий. – Где нож, и где труп этой вашей сестры, которую вы назвали Марией? Нет у вас, молодой человек, ни ножа, ни сестры, но не волнуйтесь, мы это дело непременно распутаем. И шайку всю непременно поймаем. Ценности похищенные они, разумеется, уже частично истратили, но ничего, мы и ценности тоже разыщем.
– Ничего вы не разыщете, господин Волоокий, ни ценностей, ни Марии, – каким-то чужим и ехидным голосом ответил ему Барков. – И ценностей тоже никогда не увидите, поскольку они не ваши, и вашими никогда не будут. А если вы будете совать свой нос, куда не следует, вам этот нос элементарно оттяпают. Закройте лучше дело за недостатком улик, а не то быстро обо всем пожалеете!
– А вот это, молодой человек, вы делаете напрасно, – ответил Волоокий испуганному Баркову, который прижимал к губам ладони, опасаясь, что сейчас опять помимо воли скажет что-нибудь лишнее. – А вот это вы совершенно напрасно, ибо на меня такие угрозы не действуют! Будете своей бабушке угрожать, а милиции угрожать не советую. Милиция вас сама на место поставить может. Подпишите, пожалуйста, протокол, и подумайте на досуге, где вы спрятали нож и тело жертвы, – если, конечно же, вы вообще кого-нибудь убивали!
Он протянул Баркову исписанные листы, и тот, не читая, испуганный тем монологом, который, помимо воли, вырвался у него изо рта, поставил внизу размашистый росчерк. После этого Волоокий нажал кнопку, и вошедший дежурный увел поэта куда следует, и через какое-то время тот опять оказался в Бутырке. Сам же старший лейтенант откинулся на спинку стула, и постарался выудить из происшедшей беседы хоть что-нибудь положительное. Но ничего положительного у него почему-то не получалось. Более того – какой-то подленький страх перед всей этой загадочной историей начал заползать в его душу. У него вдруг противно задрожали колени, а совсем рядом, прямо в ухо, опять кто-то сказал ехидным и противным голосом: “Оставь, Волоокий, это дело, а то обожжешься так, как никогда еще не обжигался. Уйди лучше в отпуск, и отпусти поэта за недостатком улик. По-хорошему просим тебя, как человека, а не послушаешься, – по-плохому будем просить!” Волоокому стало совсем дурно, он наспех закрыл в сейф протокол допроса, и, выйдя за дверь, прошел, держась за стену, до конца коридора, а потом, спустившись по лестнице на первый этаж, добрался наконец-то до выхода. Свежий воздух немного освежил его, но противный страх окончательно не прошел. Купив в магазине бутылку водки, и попросив у продавщицы пластмассовый стаканчик, Волоокий уселся на скамейку в ближайшем сквере, и, жадно глотая безвкусную жидкость, выпил до дна всю бутылку.



Г л а в а п я т а я. Странная фирма

С раннего утра обитатели дома номер три, корпус четыре, по третьему Лихачевскому переулку, наблюдали странную картину: жильцы четырнадцатого этажа в полном составе грузились в подъезжающие одна за одной грузовые машины, и отъезжали в неизвестном направлении. Лифт между первым и четырнадцатым этажом сновал безостановочно взад и вперед, перевозя кровати, диваны и стулья, срочно вызванные бригады носильщиков перетаскивали по лестнице шкафы и рояли, а шалопаи-подростки, те самые, что вчера еще до поздней ночи тусовались в подъезде, и оставляли на стенах его и в лифте неприличные надписи, радостно носились вверх и вниз, перенося на руках цветы в горшках и горки посуды. Из некоторых окон даже спускали по веревкам обмотанные со всех сторон стопки книг и тюки с одеждой, во всех восьми освобождающихся квартирах наблюдался небывалый энтузиазм, слышались даже песни, прославляющие труд и работу на благо отчизны, и можно было видеть, как некоторые заклятые враги, годами воевавшие из-за украденного дверного коврика, или пропавшей на бельевой веревке прищепки, братались, и, обняв друг друга, со слезами на глазах клялись в вечной любви. К обеду все восемь квартир четырнадцатого этажа были очищены полностью, и последняя грузовая машина, набитая людьми и вещами, убыла в неизвестном направлении под звуки тревожной песни: “Прощай, любимый город, уходим завтра в море!” Прибывшая затем бригада рабочих в удивительно короткие сроки, буквально до вечера, сделала на этаже евроремонт, причем, по слухам, во всех восьми квартирах сломали перегородки, соединив их между собой, и превратив в некий богато обставленный офис, для чего уже другая бригада носильщиков спешно занесла снизу вверх великолепную мебель и целый лес вечнозеленых растений. Конкретно о причинах всех этих событий никто толком ничего не знал, но упорно, с самого утра, циркулировал слух, что на четырнадцатом этаже будет теперь офис одной известной французской фирмы, купившей под него весь этаж, и заплатившей за это огромные деньги. Что фирма эта торгует оптом не то косметикой, не то женскими зонтиками; что все съехавшие жильцы отправлены на грузовых машинах в Балашиху, где каждому из них, в том числе и сидящему в Бутырках Баркову, куплен собственный особняк и выдана на руки солидная сумма денег. Слухов, повторяю, было много, и они взбудоражили не только жителей упомянутой высотки, но и обитателей окрестных домов.
Вечером того же дня на берегу одного из прудов можно было видеть живописную компанию, неторопливо прогуливающуюся по асфальтовым дорожкам. Центром ее являлся одетый в безукоризненный черный костюм господин высокого роста с необыкновенно властным, а некоторые бы даже сказали – надменным лицом, с интересом оглядывающий живописные виды, тихую воду, мостки лодочной станции, зеленые купы деревьев и фигуры расположившихся у берега отдыхающих. Сопровождали его двое мужчин, один постарше, другой помоложе и помягче, также одетые в вечерние костюмы, не такие, правда, темные и дорогие, как в первом случае. Была здесь также молодая женщина, необыкновенно красивая, в роскошном вечернем платье, и златокудрый мальчик лет примерно пяти, постоянно шаливший, заливающийся беспричинным смехом, и швыряющий в воду камни и мелкие веточки. Общий вид этих нарядных людей выделялся, конечно, из общей картины отдыхающих у прудов москвичей, одетых по случаю жары кто во что горазд, а иногда и вовсе не одетых, но, по большому счету, в одежде их и вечерней прогулке не было ничего экстраординарного. Очевидно, это были какие-то новые русские, расслабляющиеся у воды после дневных трудов. Москва уже успела всякого навидаться, и вид хорошо одетой компании здесь никого не смущал. Остановившись посередине ажурного мостика, перекинутого между двумя прудами, старший в компании, облокотившись руками об ограждение, сказал, задумчиво глядя в воду:
– Какая умиротворенность, Кармадон, какое упоение жизнью и тишиной, как будто и не было вчерашнего шабаша и вчерашней пролитой крови, как будто не бросали мы пригоршнями золота этим мерзавцам, которых вынуждены считать друзьями, и которым, в общем-то, наплевать и на кровь, и на свои погибшие души. Как быстро люди, Кармадон, забывают о преступлениях, как быстро трава забвения покрывает давешние могилы, и как быстро надежда нового дня перечеркивает тревогу прошлого.
– Все правильно, милорд, – отозвался тот, которого назвали Кармадоном, – зло, к сожалению, переплетается во вселен¬ной с добром, и от этого никуда не уйти; ваша сила постоянно вытесняется силой иной, а что касается слишком быстро заросших могил, то это дело вполне поправимое; одно только ваше слово, милорд, и здесь будет столько могил, что в ок¬уге не хватит безутешных вдов, готовых оплакать погребенных в них мертвецов!
– Всему свое время, Кармадон, всему свое время, – отозвался тот, которого назвали милордом, – мы прибыли сюда на праздник Иванова Дня, а также на раздачу щедрот тем местным нуждающимся индивидуумам, которые верят в нас больше, чем в Того, кто создал небо и землю. Кроме этого, как ты знаешь, у нас есть здесь еще одно неотложное дело. Придет пора, и ты проявишь свое искусство во всем его блеске и великолепии; даже демоны смерти должны время от времени отдыхать; да и по Москве мы еще не гуляли; сколько, кстати, мы здесь уже не были?
– Лет десять, милорд, – подсказала, низко приседая, Лючия. – Вроде бы совсем немного, но такое ощущение, что нас¬тупила другая эпоха; как будто прошло лет пятьсот, а то и тысяча.
– Нет, Лючия, ты не права, – ответил ей старший в компании, – это все внешние перемены, а сущность человека как была, так и осталась прежней, такой, какой вылепилась она при Сотворении мира; что десять, что пятьсот, что пять тысяч лет, – человек, дорогая моя, не меняется; все те же пороки присущи ему на протяжении всей истории человечества, все те же страсти кипят в его беспокойном сердце, все те же следы алчности и разврата раскаленным клеймом, незримо, а иногда даже вполне явственно, врезаются в его божественное лицо. Меняется, Лючия, только мода и стиль архитектурных построек, меняется лишь внешний вид городов и убранство жилищ, меняются декорации и костюмы актеров, а внутренняя сущность людей, сущность вечной человеческой комедии, не меняется никогда; и в этом залог нашей вечной власти над слабым и немощным человеком, который ради сиюминутной выгоды, ради горсти обагренных кровью червонцев, готов продать нам свою бессмертную душу!
– Ах, маэстро, как же вы бесконечно правы! – блеснула ослепительной улыбкой Лючия. – Взять хотя бы наше вчерашнее приключение на празднике Иванова Дня, – все произошло имен¬но так, как вы только что говорили: эти голые ведьмы и упыри визжали от радости, ползая по земле, и подбирая брошенные вами монеты; а ведь они оплачены кровью невинной девушки, да и несчастный поэт, который ее убил, тоже ничего хорошего в жизни уже не увидит!
– Как знать, Лючия, как знать, – загадочно ответил господин в черном костюме. – Иногда в смерти заключено больше жизни, чем об этом принято думать, и величайшие трагедии иногда оборачиваются необыкновенным триумфом. Вспомните, хотя бы шекспировского Ромео с Джульеттой: бессмертная трагедия подарила им практически бесконечную жизнь, если, конечно, допустить, что два эти персонажа вообще когда-либо существовали в действительности; умерев в пространстве трагедии, они остались вечно живыми для множества поколений зрителей; это ли не торжество жизни над смертью?!
– Вы хотите сказать, милорд, – вежливо спросил молчавший до этого Лепорелло, – что кто-то напишет аналогичную пьесу про двух главных действующих лиц вчерашнего Иванова Дня: Ива¬на и Марью? И тем самым, иносказательно, они обретут бессме¬ртие?
– Нет, Лепорелло, все будет совершенно иначе; впрочем, не будем торопить события, не будем прыгать поперед батьки в пекло, и таскать из огня каштаны раньше положенного времени; все со временем прояснится и станет на свои места; да, кстати, Лючия, а что это ты только что говорила про голых вурдалаков и упырей, готовых за горсть брошенных им червонцев ползать по траве и вообще совершить любую гнусность? Уверяю тебя, ты не права, ибо они все уважаемые в обществе люди, а некоторые вообще достигли небывалых высот в разных областях человеческой деятельности; кроме того, не стоит так презрительно отзываться о наших клиентах; в конце-концов, ведь все они заключили договор с дьяволом, и находятся отныне под его надежной защитой.
– О, месье, договор с вами – это лучшая защита для любого из смертных! – грациозно согнулась в поклоне Лючия, тряхнув гривой рыжих волос и обнажив в полутьме два ряда хищных белых зубов. – Поистине, договор с вами – это наилучшее, из всех возможных, вложение капитала!
– Но-но, Лючия, потише, потише, не называй вслух того, кому ты так преданно служишь, – предостерегающе ответил тот, которого уже называли и милордом, и месье, а теперь вот назвали дьяволом. – Мы ведь находимся здесь инкогнито, и не надо поэтому создавать лишнего шума. Кроме того, миссия наша в Москве еще отнюдь не закончилась, все еще только в самом начале, и давайте придерживаться той роли, которую мы до сих пор так успешно играли.
– Как скажете, милорд, вам, безусловно, виднее, – опять блеснула зубами, низко приседая, Лючия.
– Да, ты права, мне, безусловно, виднее, – ответил господин в черном костюме, и, распрямив свое огромное тело, внимательно огляделся вокруг.
Ночь уже спускалась над городом. В лодочной станции, расположенной рядом в небольшом домике, уже не выдавали лодок, а у длинных мостков работники встречали последние легкие суденышки; напротив ажурного мостика, на котором стояла компания, белела старинная беседка, с другой стороны высились купы огромных дубов; по берегам прудов еще ходили группами рыбаки, на ровной глади плавали кувшинки и распустившиеся лилии, стая уток с шумом поднялась с воды, и, отчаянно махая крыльями, улетела куда-то вверх; повеяло свежестью, воздух наполнился запахом трав; стоящие по берегам высотки светились желтым мерцающим светом.
– Удивительное место, – послышался в темноте низкий глухой голом. – Необыкновенно напоминает Венецию.
– Да, милорд, – отозвалась Лючия. – Таких прелестных уголков, по слухам, здесь уже почти не осталось.
Кажется, говорилось на мосту о чем-то еще, но что именно, история это умалчивает.



Г л а в а ш е с т а я. Не стоит поджигать лифты

Один из последующих дней, кстати, ознаменовался несколькими, весьма странными, событиями. Заместитель районного архитектора Платон Генрихович Горобец пришел на работу в отличнейшем расположении духа. А дело заключалось в том, что накануне в его кабинет явился весьма симпатичный молодой человек, отрекомендовавшийся представителем некоей иностранной фирмы, владеющей помещением рядом с Головинскими прудами. Собственно говоря, фирма была владельцем целого этажа в од¬ной из высоток, и хотела провести в нем реконструкцию. При более детальном разговоре выяснилось, что фирма вознамерилась поломать все внутренние перегородки, и превратить этаж в один большой офис, что законом было строжайшим образом запрещено, поскольку от этого высотка могла элементарно рухнуть. Платон Генрихович, имеющий, кстати, специальное инженерное образование, и прекрасно знающий, как могут падать высотки, а также как они могут гореть, качаться при сильном ветре, подмываться грунтовыми водами, и прочее, – Платон Генрихович тотчас же заявил посетителю, что это дохлый номер, и что такая реконструкция невозможна. Но посетитель оказался весьма настырным, он привел Платону Генриховичу множество примеров, когда высотные сооружения, по всем расчетам вот-вот готовые повалиться на бок, тем не менее, не делают этого, а спокойно стоят на месте, вопреки логике и здравому смыслу. В качестве примера молодой человек, тоже, кстати, специально образованный, привел Пизанскую башню, которая сколько веков уже падает на бок, а все же стоит, и изумляет всех своей долговечностью.
– Между прочим, – добавил он, – еще старик Галилей восхищался его прочностью и долголетием, и проводил на ней свои знаменитые опыты!
– Нам Галилей не указ, – возразил ему Платон Генрихович, – нам строительные инструкции указ, а они-то как раз и не до¬пускают такой реконструкции!
– Но позвольте, – воскликнул его собеседник, – а как же быть с Останкинской телебашней, которая, как известно, вообще не имеет фундамента, и стоит себе год за годом, поражая как москвичей, так и вообще всех приезжих?
– Вы бы, дорогой, еще Вавилонскую башню мне в пример привели! – добродушно сказал ему Платон Генрихович. – Мне башни, извините, вообще не указ, поскольку в башнях никто не живет, и будут ли они стоять, или, наоборот, упадут, это никого не волнует.
– А вот и не так, дорогой Платон Генрихович, – вежливо взял его за лацкан пиджака молодой собеседник, представившийся, кстати, как Алексей Юрьевич Березкин, младший партнер своего иностранного компаньона, – а вот и не так! Ибо пример Вавилонской башни, которую лично я видел неоднократно, и в гораздо лучшие времена, чем сейчас, как раз и доказывает, что башни, а равно и другие архитектурные сооружения не падают до тех пор, пока их к этому кто-нибудь не принудит. Все, дорогой Платон Генрихович, прочно стоит на своем месте, будь то Останкинская, Пизанская, или даже Вавилонская башня. Последняя, кстати, имела в высоту шестьсот шестьдесят шесть метров, и простояла бы до сих пор, если бы ее специально не опрокинули. Во всем, Платон Генрихович, следует искать чей-то умысел и чью-то заинтересованность, в том числе и в таком пустяковом вопросе, как снос перегородок внутри нашей высотки. Впрочем, чтобы не ходить вокруг да около, вот вам все расчеты, проделанные мной и моим партнером, и, смею вас заверить, расчеты эти весьма убедительны! – с этими словами он положил перед заместителем районного архитектора объемистый конверт, в котором были явно не документы.
– Что это такое? – сразу же насторожился его собеседник.
– Расчеты, Платон Генрихович, расчеты, – вежливо улыбаясь, ответил молодой визитер. – Вы их пока внимательно изучите, а я выйду за дверь, и прогуляюсь по вашему коридору!
Лепорелло, – а это, как уже, очевидно, догадался проницательный читатель, был именно он, тихонечко вышел за дверь, и действительно начал прогуливаться по коридору, а Платон Генрихович после некоторого колебания заглянул внутрь пакета. В нем, как и предполагал заместитель районного архитектора, оказались деньги, и деньги весьма немалые, что Платона Генриховича смутило окончательно. Аккуратно упакованные банковским способом, любовно перетянутые тугими бумажками со специальными штемпелями, в пакете находились пятьдесят тысяч американских долларов, и это был аргумент, против которого Платон Генрихович оказался бессильным! После недолгой и безуспешной борьбы с самим собой взятка, – а это, разумеется, была самая настоящая взятка, – была Платоном Генриховичем принята, и сначала засунута в письменный стол, потом положе¬на в сейф, а после вообще в одно потайное место, специально устроенное для подобных взяток в полу. В оправдание свое всякий раз, беря подношение, Платон Генрихович говорил, что без взяток в архитектуре, тем более архитектуре московской, обойтись невозможно, и что возвести в Москве даже простой сарай – это вам не Вавилонскую башню построить! И как же он был прав, друзья, как же он был прав!
Вернувшийся через некоторое время из коридора молодой компаньон солидного иностранного представителя тут же получил соответствующее разрешение на снос внутренних перегородок и вообще на любую, какая понадобится, перепланировку, и, положив документы в папочку, сказал на прощание, пожимая руку чиновнику:
– Благодарю вас, дорогой Платон Генрихович, от всей души благодарю, вы действительно тысячу раз правы: возвести в Москве даже простой сарай, или, извините, сколотить обыкновенную голубятню, это вам не Вавилонскую башню построить!
После взаимных расшаркиваний, пожиманий рук, улыбок, и обещаний навестить как-нибудь иностранную фирму, а также ответных обещаний осчастливить архитектуру новым визитом, молодой человек удалился, а Платон Генрихович до следующего утра не занимался уже ничем, а только лишь мечтал о приятном. Мечты его были легки и воздушны, и заключались в основном в работе, обычно выполняемой калькулятором, то есть в сложных подсчетах, а также в суммировании разных цифр, которые Платон Генрихович производил в уме с феноменальной скоростью. Цифры мелькали у него в голове одна за одной, и складывались в такие приятные суммы, так много нулей было в этих цифрах, что заместителю районного архитектора мерещились уже и новый особняк на Рублевском шоссе, и очередная ежегодная поездка с женой на Канарские острова, и даже новенький, ослепительно-красного цвета автомобиль “Феррари”, который, как он знал, покупать ни в коем случае нельзя, ибо каждый раз, когда кто-нибудь из его коллег позволял себе нечто подобное, начальство, знавшее в округе, да и вообще в Москве все и вся, назидательно поднимало вверх палец, и говорило: “Главное, господа, не светиться! Что хотите, делайте, хоть траву ешьте, хоть голышом на службу ходите, но что¬бы ни о каких “Феррари” я от вас больше не слышал!” Промечтав так весь день, и потом всю ночь, когда, лежа без сна, он на вопрос жены: “О чем ты мечтаешь, Платоша?”, только приятно мычал, и не говорил ничего, из чего супруга сделала правильный вывод, что ему опять дали большую взятку, и что надо теперь в ювелирном присмотреть себе колечко с бриллиантом, – промечтав так весь день и всю ночь, и утром опять явившись на службу, Платон Генрихович был неожиданно арестован, и даже сначала не понял, что же произошло. Причем молодые люди в штатском, которые его арестовывали, и совершенно бесцеремонным образом поставили к стенке, заставив поднять кверху руки, моментально нашли тайник, искусно спрятанный под паркетными плитками пола. На вопрос, чьи это деньги, Платон Генрихович только лишь улыбался блаженно, да повторял, как попугай, одну за одной две фразы: “Возвести курятник в Москве, это вам не Вавилонскую башню построить!”, и “Что хотите, господа, делайте, хоть “Мерседесы” себе покупайте, но чтобы о “Феррари” я от вас больше не слышал!” На что арестовавшие отреагировали в том смысле, что заместитель архитектора получал деньги еще за какие-то здания, условно называемые курятником и Вавилонской башней, а также приобрел себе дорогие машины. И хоть это и было недалеко от истины, но большего добиться от Платона Генриховича, как ни пытались, не удалось. Он упорно продолжал мечтать, а также твердить эти две фразы, и его поместили в изолятор временного содержания, правда, не в Бутырский, а другой, мало чем от него отличающийся, чтобы он на досуге подумал, и вспомнил, что к чему. Удивительная, согласитесь, история, удивительная, и весьма поучительная!
Вторая не менее удивительная история произошла через несколько дней после ареста Платона Генриховича, но уже не утром, а ближе к обеду, у подъезда известной высотки. Внизу, на лавочке, стреляя глазами во всех входящих и выходящих жильцов, сидели старушки, привычно сплетничая обо всем, о чем только можно. Одна из них, а именно Прокофья Лукерьевна Шамгина, жила на тринадцатом этаже, то есть как раз под тем этажом, где к этому времени был сделан евроремонт, и где разместилась фирма, торгующая не то косметикой, не то иностранными зонтиками. Деятельность этой фирмы была в последнее время темой номер один у старушек, бессменно сидящих на лавочке у подъезда, и Прокофья Лукерьевна, как основной эксперт по этой фирме, пользовалась среди них непререкаемым авторитетом. Особенно занимавший старушек вопрос, а именно: кто является мужем красавицы-иностранки, и, соответственно, отцом прелестного пятилетнего малыша, – был решен Прокофьей Лукерьевной однозначно. Красавица-иностранка была женой самого старшего из трех окружавших ее мужчин, а отцом ребенка был самый младший.
– Он, подруги мои, – говорила она, шепелявя, и тряся головой, поскольку вообще имела привычку делать и то, и другое, – только лишь он, самый смазливый из трех, и является настоящим отцом. А случилось все в то самое время, когда старший отлучился в командировку, и приглядывать за женой больше не мог. Известное дело, молодое, вот красавица и на¬гуляла живот, а когда муж возвратился, деваться было уж некуда. Побил он ее, конечно, сердечную, потаскал за волосы, как у них, у иностранцев, положено, да и смирился со временем. А соблазнителя хотел сначала убить, но не посмел, потому что должен ему большие деньги.
– Батюшки-святы, – воскликнула ее соседка справа, кривая на один глаз старушка по имени Алевтина Гавриловна, – какие ты страсти, подруга, рассказываешь! И что, большие деньги задолжал он этому соблазнителю!
– Миллион баксов, – не моргнув глазом, ответила Прокофья Лукерьевна. – Ровным счетом миллион баксов, а иначе бы он его точно убил.
– И не миллион вовсе, подруга, и не миллион вовсе, – вмешалась ее соседка слева, которую все жильцы называли обидным прозвищем Чемодан, из-за ее привычки красть у всех бельевые прищепки и дверные коврики, и прятать их у себя, как в чемодане. – И не миллион было там баксов, а два миллиона, это мне известно доподлинно!
– Да как же два, если один! – огрызнулась на нее Прокофья Лукерьевна. – Соображаешь ты, Чемодан, о чем говоришь? Где бы этому прощелыге с усиками достать два миллиона? Он и тот миллион-то не сам заработал, а украл у прежней любовницы!
– Да и не у любовницы вовсе, а у любовника, – возразила ей запальчиво Чемоданша. – Он украл его у любовника, потому что жил с ними с обоими!
– Батюшки-святы, какие ужасы вы говорите, – опять всплеснула руками Алевтина Гавриловна, – вас послушать, так и спать после этого не сможешь совсем!
Именно в этот момент где-то рядом раздался голос, напугавший старушек до смерти, страшный еще и потому, что говорящего никто из них почему-то не видел:
– Если вы, старые ведьмы, еще будете сплетничать и перемывать косточки кому ни попадя, то попадете прямиком в преисподнюю, и вас там зажарят заживо! Заткнитесь, и молчите себе в тряпочку, словно воды в рот набравши!
И что бы вы думали: все трое действительно замолчали, и молчат до сих пор, необыкновенно удивляя этим соседей. Причем одна из старушек, а именно та, кого все называли за глаза, а иногда и прямо в лицо, Чемоданом, даже добровольно вернула соседям все украденные у них коврики и прищепки! Ну скажите, разве это не странное происшествие, и разве оно не достойно того, чтобы золотыми буквами быть записанным в анналы истории как данного района, так и города в целом?! От себя добавим, что если бы точно так же поступали все старушки в Москве, да и вообще в целой стране, что часами перемывают косточки кому ни попадя, то это было похлеще, чем увеличение вдвое валового внутреннего продукта, и даже похлеще, чем полеты на Марс и Венеру. Потому что где они – Марс и Венера? А страшные ведьмы, оккупировавшие скамеечки – вот они, рядом, и нет на них управы здесь, на земле, а есть разве что там, за гранью возможного, и неизвестно еще, что хуже: эти божие одуванчики, или нечистая сила, которая, говорят, тоже где-то имеется?
Третья удивительная история произошла вечером в тот же день, когда заткнулись старушки, и тоже имела отношение к данной высотке. В подъезде ее, как обычно, тусовались подростки, которые с утра перепробовали уже все: и писать неприличные надписи на стенах и в лифте, и плевать, где только возможно, и даже поджигать этот самый лифт снаружи и изнутри, что чуть не кончилось для одного из них трагически, однако на этот раз и лифт, и поджигатель остались целы, хотя и весьма обгорели. История с поджогом была удивительной, и заключалась в том, что местный шалопай по фамилии Шелудяков, которого все, однако, называли попросту Шелудивым Псом, забрался каким-то образом на верхнюю крышку лифта с огромным ворохом старых газет, захватив еще для верности с собой старый матрац, и поджег все это с помощью зажигалки, вознамерясь тут же убраться прочь. Однако не тут-то было! Бумага и матрац загорелись, а лифт неожиданно тронулся вверх, и ехал безостановочно до четырнадцатого этажи, остановившись таким образом, что Шелудивому Псу невозможно было выбраться наружу. Вокруг него все полыхало, и несчастному оболтусу уже казалось, что он никогда не увидит своих товарищей, как неожиданно где-то рядом раздался глухой и страшный голос:
– А скажи-ка мне, Кармадон, что это так сильно дымит рядом с нами?
– А это, ваша милость, – ответил ему другой, не такой страшный, но тоже довольно свирепый голос, – а это горит заживо некий местный оболтус по прозвищу Шелудивый Пес, который сам же себя и поджег. Он, месье, не рассчитал, что лифт внезапно поедет вверх, и не успел с него соскочить, он хотел поджечь кого-то другого, а теперь сам по собственной злобе погибает в огне. И, смею заметить, очень справедливо погибает, потому что таких поджигателей следует наказывать их же методами. Он, ваша милость, когда подрастет, может запросто Александрийскую библиотеку поджечь!
– Александрийскую библиотеку, Кармадон, подожгли уже больше двух тысяч лет назад, и она благополучно сгорела, – возразил тому, кого назвали Кармадоном, приятный женский голос, который пылающему Шелудивому Псу показался слаще манны небесной. – Тебе бы только поджечь кого-нибудь, и чем больше в высоту будет костер, тем больше удовольствия ты получишь!
– Молчи, ведьма, – донеслось до задыхающегося в дыму Шелудивого Пса, – мало вас пожгли в Испании во времена инквизиции! Между прочим, если не жечь время от времени ведьм, и не пороть озверевших подростков, то никогда не построишь нормального общества!
– Надо же, – бог войны заговорил вдруг об идеалах! – язвительно ответила та, кого только что назвали ведьмой. – Если так дальше пойдет, то ты из демона скоро переквалифицируешься в монашку!
– Стоп, стоп, хватит! – раздался вновь глухой в страшный голос. – Замолчите оба, тем более, что прав и тот, и другой. Однако, если мы сейчас не потушим огонь, нам придется идти вниз пешком. А это для моих старых костей довольно обременительное занятие. Лепорелло, организуй тушение этого лифта!
– Айн момент, месье! – ответил чей-то радостный голос, и в ту же секунду сверху на лифт и полыхающего Шелудивого Пса обрушился целый поток воды. Лифт немедленно двинулся вниз, и когда он достиг первого этажа, из него выпрыгнул оставшийся в живых поджигатель, весь мокрый, и с ног до головы перепачканный сажей. Больше, по слухам, он никогда не занимался поджогами лифтов, а также не плевал в них, и не оставлял на стенах неприличные надписи. Равным образом он не делал этого и в других местах, и стал со временем таким занудливым и правильным молодым человеком, что его за это даже пару раз побили, и он был вынужден пробираться через подъезд украдкой, опасаясь своих же бывших товарищей.
Вот такие странные события, ничем, впрочем, не повлиявшие на жизнь района, произошли в нем в течение нескольких дней. Впрочем, любое событие достойно того, чтобы оно было записано на бумагу, и не следует пренебрегать даже малой каплей дождя, сползающей по влажному зеленому листу чахлой городской липы, и падающей затем на землю, ибо каждая капля есть прообраз безбрежного океана, и нельзя просто так, без последствий, дотронуться до цветка, не потревожив при этом звезду. Все имеет свои последствия, и, очевидно, имели оные и описанные нами события.



Г л а в а с е д ь м а я. Поэт и террорист

В одной из камер Бутырского следственного изолятора, больше известного в народе, как Бутырка, сидел на нарах странный молодой человек. Это был заключенный под стражу по подозрению в совершенном им убийстве поэт Иван Барков. Его уже несколько дней не возили на допросы в здание МУРа, поскольку следователь Волоокий, которому поручено было дело об убийстве на Головинских прудах, внезапно заболел, а нового следователя Баркову почему-то не назначали. Поэт мучился, испытывая приступы внезапного раскаяния, порывался что-то объяснить охранникам изолятора, но ему неизменно отвечали, что обо всем надо говорить со следователем, и если тот неожиданно заболел, то ему или назначат нового, или придется ждать окончания болезни. Поэт был измучен до крайности, он впадал то в меланхолию, то в крайне возбужденное состояние, ему мерещилась убитая им Мария, которая, совершенно нагая, с букетом цветов в руках, шла навстречу ему по зеленой траве, и он сам, держащий в руках окровавленный нож, стоящий над разверзшейся ямой, в которой, поверх огромного, стянутого обручами сундука, лежало окровавленное тело убитой им девушки. После этого он рыдал, уткнувшись головой в тощую тюремную подушку, а остальные заключенные, которых в камере было набито сверх всякой меры, или жалели, или, наоборот, жестоко смеялись над ним. В довершении всего, ему стали сниться странные сны. Речь шла о далекой южной стране, о каменистой почве, о пальмах, растущих на песке, о вымазанных белой глиной маленьких домиках и пустынных, выжженных солнцем площадях городов, по которым, закутавшись от зноя в странные одежды, торопливо проходили незнакомые ему люди. Сны эти с неизменной настойчивостью повторялись из ночи в ночь, и так пугали его, что он кричал во сне, и просыпался в холодном поту, искренне подозревая, что начинает сходить с ума, и что это расплата за совершенное им убийство. Собственно говоря, в самих снах не было ничего страшного, можно даже сказать, что некоторые из них были умиротворяющие, и даже вносили покой в его душу; страшно было другое – их настойчивое постоянство, а также одна и та же тема, которая день ото дня становилась все вещественней и осязаемей. Он видел огромный восточный город, людей в тюрбанах, груженных тюками с товарами верблюдов, шумные рынки, на которых можно было купить все, что угодно, спешащих на богомолье паломников, дымящиеся жертвенники, на которых сжигались туши убитых животных, странные храмы и одетых в белые одежды священников, исполняющих внутри них непонятные ритуалы. Он видел архаичные, непривычные для восприятия современного человека, дворцы, и царственных особ, неторопливо прогуливающихся в прохладе тенистых дворов; видел скачущих всадников, держащих наперевес длинные и тонкие древки пик, видел установленные вдоль булыжных дорог кресты с висящими на них телами мертвых, почерневших на солнце людей, глаза которых давно уже выклевали птицы. Постепенно он начал понимать смысл увиденных им картин, и даже речь этих странных, одетых в южные одежды людей, живущих в странной далекой стране. Он путешествовал по пустыне вместе с их караванами, сидя верхом на высоком двугорбом верблюде, торговал на шумных базарах, молился в тишине полутемных храмов. Он по-прежнему страшился этого своего нового состояния, но вместе с тем понимание того, что кто-то или что-то действует на благо ему, постепенно успокаивало его; он еще продолжал по привычке кричать во сне, но вместе с тем жил уже другой жизнью, совершенно не похожей на ту, которой жил он до этого.
Одним из тех, кто успокаивал его в первые дни пребывания в следственном изоляторе, был сосед по нарам, с которым они поочередно, из-за страшной скученности, царившей здесь, делили одну и ту же койку. Это был изможденный и худой человек лет примерно сорока, которого звали Александром Степановичем, и который, как всем было известно, сидел за терроризм. Он внимательно выслушал историю Баркова, который, по обычаю многих заключенных, испытывал острую потребность покаяться и излить кому-нибудь свою душу.
– Ваша история, Иван, удивительна, несмотря на весь ее кровавый антураж, на всю ее кровавую завершенность, – сказал он Баркову, дружески положив ему на плечо руку. – А еще более удивительно то, что она некоторым образом переплетается с моей собственной историей. Удивительно вообще, как могли мы столкнуться здесь, внутри этой страшной тюрьмы, но, думаю, это именно та случайность, которая говорит о глубокой закономерности нашей встречи. Не удивляйтесь и не ужасайтесь тому, что я вам сейчас скажу, но наши с вами беды вызваны одинаковой причиной. Мы оба с вами пострадали от нечистой силы.
– От нечистой силы? – удивился Иван.
– Да, – именно от нечистой силы, а если говорить конкретно, то от дьявола, с которым обоих нас столкнула судьба.
– От дьявола, но возможно ли это?
– Да, друг мой, возможно, и, более того, такие встречи в жизни происходят гораздо чаще, чем об этом принято думать. Припомните-ка все, о чем вы мне здесь рассказывали; ваше странное болезненное состояние, вызванное невозможностью пристроить свою первую в жизни книгу, ваше отчаяние, ваши попытки утопить в болоте стихи, и это внезапное приземление, точнее, приводнение группы в высшей степени странных людей, – все это не что иное, как явление в Москве дьявола, или, если желаете, сатаны.
– Сатаны? Но для чего? Зачем он явился в Москву?
– Это же так просто, друг мой: на праздник Иванова Дня, а, возможно, еще для чего-то. Все, что вы мне рассказывали о шабаше на прудах, все эти полуголые, а иногда и вообще голые мужчины и женщины, ползающие по земле, и собирающие руками брошенное им золото, – все это как раз и убеждает меня в этой мысли.
– Вы считаете, что все это не было галлюцинацией? Что на Головинских прудах действительно состоялся шабаш ведьм?
– Да, состоялся, и вы были в нем одним из главных действующих лиц. Впрочем, для того, чтобы достать из-под земли клад, и раздать его участвовавшим в шабаше людям, то есть тем, кто по разным причинам заключил сделку с дьяволом, – для всего этого нужна жертва. И жертва была найдена, а вас, случайно подвернувшегося под руку, назначили на роль слепого убийцы. Вы, безусловно, не понимали, что делали, но убийство действительно произошло, и невинная кровь, безусловно, открыла сундук с сокровищами, в которых так нуждались при¬бывшие на шабаш ведьмы и упыри.
– О Господи! – застонал, схватившись за голову, Иван, – но почему именно я? Почему именно меня назначили на роль этого слепого, покорно выполняющего чужую роль, убийцы?
– Вы просто подвернулись под руку, – ответил его собеседник. – Проще говоря, оказались в нужное время в нужном месте. Не будь вас, они нашли бы кого-то другого. Вы вот сейчас невольно упомянули имя Господа, и это очень правильно, поскольку спасти вас может только Он, и никто другой. Вам нужно, друг мой, молиться, и каяться как можно более искренне. Навряд-ли кто-нибудь сможет найти тело убитой девушки, а также нож, которым было совершено убийство, – все это давно лежит в земле, и давно уже поросло травой забвения. Да и вас, я думаю, тоже в конце-концов отсюда отпустят. Ссылайтесь на то, что все это выдумали, ссылайтесь на свою эмоциональность поэта, отрицайте и убийство, и нож, иначе вам не миновать сурового наказания. И хотя, как всякий нормальный человек, вы испытываете острое чувство вины, но знайте, что на самом деле вина эта лежит не на вас. Вина эта лежит на тех, кто организовал такое гнусное дело. Впрочем, ничего еще до конца неизвестно, и вам необходимо держаться как можно более твердо, призвав на помощь все свое мужество. Скажите, вы верующий человек?
– Нет, – искренне признался Иван.
– Это не так, – ответил его собеседник. – Раз вы признаете существование сатаны, – а не признавать его после всего случившегося вы просто не можете, – то вы должны признать и существование его антипода, то есть Бога. О, поверьте, я много размышлял об этом, у меня были на то причины, и я вам постепенно обо всем расскажу. А пока просто поверьте мне на слово, и попытайтесь, хотя бы немного, согласиться с существованием Того, кто единственный может вытащить вас из той бездны, в которой вы оказались.
– Вы говорите, что тоже столкнулись с аналогичными силами, повлиявшими на вашу дальнейшую жизнь, – сказал после некоторого молчания Иван. – Не могли бы вы мне подробней обо всем рассказать?
– Охотно, мой друг, охотно, и начну это делать прямо сейчас! – воскликнул его собеседник.
История сокамерника Ивана была трагической, и вместе с тем удивительным образом дополняла его собственную историю. Сейчас Александру Степановичу было тридцать девять лет, и, по его словам, он знал, что навряд-ли перешагнет сорокалетний рубеж. Жизнь для него потеряла всякий смысл, и лучшее, как он считал, было бы умереть в тюремной камере от туберкулеза, чем опять возвращаться на волю. Начиналась жизнь его, однако, вполне безмятежно, он родился на юге, на берегу теплого моря, и рос довольно избалованным, и даже пресыщенным молодым человеком. Родители потакали малейшим его прихотям, подогревая в нем тщеславие и самолюбие. Он рос в уверенности, что обязательно совершит нечто великое, что он не такой, как другие, и что ему позволено то, на что другие никогда не смогут решиться. Без труда поступив в Москве в институт, он и здесь вел жизнь безалаберную и довольно циничную, и, безусловно, стал бы со временем рядовым инженером, не особенно выделяющимся из компании своих сверстников. Да и не было в нем, как выяснилось со временем, особых талантов, а было лишь одно самомнение и тщеславие, которые так глубоко проникли внутрь его личности, что избавиться от них он уже не мог. Короче говоря, дальнейший путь его прослеживался довольно ясно и четко, и он в конце-концов, как уже говорилось, благополучно бы закончил учебу, став рядовым инженером, если бы не одно трагическое обстоятельство. То ли в шутку, то ли всерьез, – сейчас он уже не мог на это точно ответить, – он заключил на листе чистой бумаги договор с дьяволом, подписав его собственной кровью. В договоре, написан¬ном на этом листе чистой бумаги, и подписанным собственной кровью, он обязался отдать свою бессмертную душу за все блага и все тайны земли, которые только смогут ему доставить. Такое обращение к потусторонней силе было, на первый взгляд, диким и абсолютно бессмысленным в стране победившего атеизма, и, скорее всего, действительно было просто обычной шалостью, эдакой бравадой самоуверенного и циничного студента. К тому же все происходило ночью, в общежитии, при свете свечи, в возбужденном состоянии, вызванном алкоголем, и поначалу казалось просто невинной шуткой. Однако позже, когда все уже зашло слишком далеко, и ничего изменить было нельзя, он понял, что в стране победившего атеизма, то есть отринувшей Бога, обращение к его извечному антиподу, дьяволу, было закономерным и очень логичным. Он подозревал, глядя на окружающих его людей, что так поступали многие, что это, то есть обращение к дьяволу и заключение с ним необходимого договора, вообще чуть ли не стало в стране эпидемией, но эпидемией тщательно скрываемой, и маскируемой совсем другими лозунгами. Стремительное возвышение многих людей, поразительные успехи тех, кто вчера был абсолютно ни на что не годен, возвышение льстецов, лжецов и убийц, и огромные материальные блага, получаемые ими, были невозможны без прямого обращения к сатане. Сo временем он научился опознавать подобных себе по некоей незримой печати, по некоему клейму, поставленному на них, вполне, однако, видному посвященным. Очень часто, путешествуя в электричках, он наблюдал, как цыганки, вызвавшиеся погадать пассажирам, отшатывались от них, как от нечистой силы, взглянув на линии рук, и в ужасе убегали прочь. Он знал тогда, что убегали они от такого же, как он, прокаженного, заклейменного страшным незримым клеймом.
Начиналось же, однако, все очень неплохо. Очень скоро после заключения пресловутого договора на него, словно из рога изобилия, посыпались разного рода благодеяния. Он женился на первой красавице курса, поступил в аспирантуру, и, закончив ее, получил хорошую работу в Москве. Карьера его стремительно продвигалась вперед, уже в двадцать пять лет он был молодым, подающим большие надежды ученым, но вдруг все разрушилось самым трагическим образом. Жена его погибла в автомобильной катастрофе, его обвинили в плагиате, и лишили ученой степени, он лишился работы и квартиры в Москве, и вынужден был уехать на юг, в город своего детства. И тут, как в чудесном сне, все повторилось сначала. Ему хватило ума понять, что все это неспроста, что все это непосредственно связано с тем договором, который он по малодушию заключил, и он попытался избавиться от этого договора. Он сжег его в торжественной обстановке, при свечах, с бокалом шампанского в поднятой руке, и решил, что начнет теперь все сам, без помощи от кого бы то ни было. Некоторое время он жил в этой иллюзии. Он вновь женился на красивой женщине, в нем вдруг открылся дремавший ранее литературный талант, и он очень быстро, всего за несколько лет, стал довольно модным писателем, известным даже в Москве, и сочиняющим истории о космических путешествиях. У него опять был свой дом, прочный достаток и все возрастающая литературная слава. И опять, как в первый раз, все в одночасье разрушилось абсолютно трагическим образом. Дом его сгорел, жена от пережитого шока сошла с ума, а он, потеряв всякую охоту писать, на несколько лет впал в депрессию, утратив всякий интерес к окружающей жизни. Вдобавок ко всему, он вдруг обнаружил тот страшный договор с дьяволом, который когда-то сам, в торжественной обстановке, при свечах, и с бокалом шампанского, сжег собственными руками. Но этот некогда сожженный договор вдруг опять восстал из пепла, как будто напоминая, что от прошлого избавиться невозможно. О нем очень быстро забыли, и он оказался у моря, как в сказке, рядом с разбитым корытом своей несостоявшейся жизни. И вновь, как уже было до этого, у него вдруг все наладилось. Словно бы некая таинственная сила, вдоволь наигравшись с ним, натешившись его слезами и горем, опять предлагала ему некий шанс вновь подняться с колен. В стране началась перестройка, и он, поверив вдруг в ее небывалые возможности, опять ощутив в себе вкус к жизни, ринулся со всей головой в этот внезапно открывшийся водоворот. Очень быстро он стал известным журналистом, пишущим об экологии и о правах человека. Его стали охотно печатать в столичных газетах, его имя стояло в одном ряду с другими известными именами лучших журналистов страны. Его влияние постепенно возрастало, он переехал из маленького городка в столицу области, и даже стал депутатом местного законодательного собрания. И все это было лишь началом его дальнейшего продвижения вверх, к самым вершинам журналистской и политической славы. В нем вновь кипели неистощимые силы, и вновь незримая и потайная рука, вдоволь натешившись его былыми падениями, вела его через жизнь к новым успехам и новым свершениям. Он женился в третий раз на женщине поразительной красоты, очень взбалмошной и экстравагантной, с которой, как он считал, можно будет вновь, уже в третий раз, начинать поход на Москву. И опять, как и в первые два раза, у него в одночасье все разрушилось и погибло. Жена неожиданно изменила ему с местным чиновником, о котором он доподлинно знал, как об абсолютном ничтожестве, и вместе с ним укатила в Москву. Он бросил дом, бросил собаку, к которой был необыкновенно привязан, и которая, по существу, осталась его единственным другом, бросил налаженные и накатанные связи, и малодушно бросился вслед за женой. Предварительно, однако, сознавая, что гибнет он неспроста, он опять достал тщательно спрятанный, и успевший уже пожелтеть от времени договор с дьяволом, заключенный им по малодушию в студенческие годы, и вновь попытался его сжечь. Увы, это сделать было невозможно! Как всегда, сожженный дотла, договор вновь, прямо у него на глазах, восставал буквально из пепла, и он находил его то здесь, то там, в разных местах квартиры, безобидно лежащим среди про¬чих бумаг. Он не мог избавиться от этого договора, он не мог избавиться от роковой ошибки молодости, от этого страшного, тяготеющего над ним проклятия, и был вынужден жить с ним дальше, заранее зная, что, получив на время все оговоренные в договоре блага, он в конце-концов их обязательно потеряет. У него словно бы горела под ногами земля, его близкие погибали, сходили с ума, или предавали его; его деньги превращались в жалкие конфетные фантики, а его счастье и сама жизнь горели на страшном подземном огне, который по неосторожности он сам извлек на поверхность. Но выхода у него уже не было: он вновь бросил все, и ринулся вслед за сбежавшей женой.
Довольно быстро он ее разыскал. Она уже бросила своего временного любовника, который от горя, кажется, покончил с собой, и сейчас прожигала жизнь в компании каких-то подонков, обитая в сомнительном притоне, больше похожим на публичный дом. Он поселился под Москвой в квартире какой-то старушки, сжигаемый безумной любовью к жене, которая временами то приближала его к себе, кидая, как щенку, жалкую кость надежды, то опять прогоняла прочь. Он потерял всю свою гордость, у него совсем не осталось денег, истрепалась одежда, он перебивался случайными заработками, время от времени выполняя безумные прихоти жены, ставшей обыкновенной шлюхой, и уже не скрывавшей этого. Он давно уже проклял свой договор с дьяволом, понимая, что именно тот довел его до нынешнего состояния, и не раз уже, падая на колени, страстно взывал к Богу, умоляя о смерти. Он стал посещать церкви, став со временем верующим человеком, надеясь, что когда-нибудь над ним сжалятся, и прекратят его страшное хождение по мукам. Этой зимой, вновь ненадолго обласканный женой, он был опять безжалостно брошен ею. Был январь месяц, самый разгар крещенских морозов. Зайдя в одну из церквей, он стал страстно молиться, но был вынужден покинуть ее, так как сюда вошла группа из каких-то странных богомолок, почти что юродивых, которые истово бились о пол, и, закатывая глаза, и даже пуская изо рта пену, о чем-то просили на непонятном ему языке. Он поспешно зашел в другой храм, но и сюда, сразу же за ним, ворвались бесноватые женщины, и вновь стали биться о пол, и, закатывая глаза, о чем-то кричать в гулкой тишине храма. Ужас охватил его, он вновь выбежал вон, и побежал по Москве, совершенно не разбирая дороги. Страшные богомолки, кажется, бежали следом за ним. Он не сомневался, что это все неспроста, что все это подстроено заранее, что ему, возможно, специально не дают попросить в тишине храма о ниспослании не то смерти, не то спасения. Разум покидал его, и черная волна безумия постепенно вливалась в его мозг и его душу. Он уже плохо соображал, где находится в настоящий момент. Рядом замелькали зубцы кремлевских стен, потом он побежал по брусчатке Красной площади, и, наконец, очутился рядом с Лобным Местом. Не понимая уже, что делает, он перешагнул через цепочку, закрывающую проход, зашел внутрь круглого пространства, и, обхватив руками небольшой центральный столб, застыл у него, понимая, что дальнейшего исхода у него нет. Что это конечный путь всей его безумной жизни, и что это, очевидно, тот эшафот, на котором наконец-то прервутся его страдания. Его тут же арестовала милиция, и, как и в случае с Барковым, поначалу посчитала сумасшедшим, но проведенная экспертиза не подтвердила этого. Тогда, поскольку дело было в двух шагах от Кремля, ему настойчиво стали советовать признаться в неких террористических намерениях. Ему было уже все равно, и он безропотно подписывал все бумаги, заранее зная, что из тюрьмы назад уже не вернется. В тюрьме, кстати, он встретил свой тридцать девятый день рождения.
- Вот так-то, молодой человек, – сказал он, грустно улыбаясь, Баркову, – я и стал террористом. Теперь вы видите, что, начавшись совершенно различно, наши судьбы, тем не менее, странным образом переплелись. Мы оба оказались заложниками той страшной и беспощадной силы, во власти которой или освободить нас, или окончательно погубить. Что касается меня, то я уже давно ни на что не надеюсь, а вы, Иван, все еще имеете возможность спастись. Вы ничего не подписывали и ничем не клялись, вас вовлекли во все это совершенно случайно, и, возможно, так же случайно, натешившись и наигравшись с вами, вас оставят в покое.
Иван не нашел, что ответить на это. Вскоре усталость сомкнула его веки, и странный сон пришел к Ивану.



Г л а в а в о с ь м а я. Первый сон Ивана Баркова

В зиму 750-ю от основания Рима по улицам Иерусалима движется караван чужеземцев, на которых мало кто обращает внимание. Это и понятно: каких только пришельцев не видели здесь за разные годы? Однако вскоре о караване в городе заговорили многие: то были ведомые чудесной Звездою восточные волхвы, везущие дары Царю Иудейскому. Мы видим их, восседающих высоко над землей, на дорогих сиденьях, установленных меж горбами верблюдов; их сопровождает стража, вооруженная длинными пиками, и погонщики, присматривающие за тюками с дорогими подарками: золотом, смирной и ладаном. Всего в караване около двух десятков верблюдов, а имена волхвов уже известны всему городу: Каспар, Балтасар и Мельхиор. Самое же чудесное, – это не караван, не подарки, и не старцы-волхвы, а волшебная светящаяся Звезда, плывущая невысоко над землей, и указывающая дорогу неторопливой процессии; об этой Звезде уже говорят, как о чуде, и со всего города люди бегут, чтобы взглянуть на нее. Караван, вопреки ожиданиям, останавливается в Иерусалиме лишь на малое время, за которое волхвы успевают о чем-то переговорить с Иродом, а затем устремляется к Вифлеему. Здесь Звезда останавливается перед пещерой, в которой ночуют пастухи вместе со своими стадами, и волхвы понимают, что это и есть конечная точка их путешествия. Да, это совсем не похоже на роскошный дворец, в котором, по логике вещей, должен родиться Царь Иудейский, ибо обстановка вокруг скорее напоминает хлев, чем великолепные покои царя Ирода! Такова ирония судьбы, таково неписаное правило, что тот, кто вознесется над всеми другими, будет унижен, а тот, кто унизится, и родится в хлеву, будет вознесен над всеми другими людьми. Что и доказывает нам вся последующая история человечества. Впрочем, об этой истории еще ничего не знают ни сами волхвы, ни мать младенца, ни пастухи, восторженно взирающие на мирно спящего мальчика, безмятежно раскинувшегося на расстеленной овечьей шкуре. Сколько радости, сколько тепла, сколько любви в глазах этих очень разных взрослых людей, и как не похожи эти чувства на ту бурю страстей, сомнений, проклятий и страхов, что бушует в это же самое время в душе Ирода! Здесь, в полутемной пещере, в тусклом свете костра, среди овец, коз, пастушьих собак и новорожденных ягнят, среди запахов хлева, овчины, собачьей шерсти и дыма, все какое-то нереальное, ненастоящее, и на первый взгляд примитивное. Но это опять же тот самый случай, когда нереальность становится вечностью, а примитивное и простое одолевает безумие самой изысканной роскоши! Затем картина простой пастушьей пещеры уплывает куда-то в сторону, и взгляду наблюдателя открываются покои Иродова дворца. Ирод взбешен, он мечет громы и молнии, он чувствует, что его подло надули, он не может простить волхвам их обман, ибо они, поклонившись в пещере младенцу, отошли восвояси совсем иной дорогой, проигнорировав царское приглашение. В голове семидесятилетнего старика, всю жизнь живущего в атмосфере интриг и дворцовых убийств, наступила полная сумятица. Мысль о заговоре, совершенном некими коварными силами, было первое, что приходило ему на ум. Нет, выпустить из рук власть он не позволит никому, и любой самозванец, пускай трижды благословенный звездами, ставший у него на пути, будет вынужден жестоко поплатиться за это! Поэтому следующие картины, проплывающие перед нами, – это бредущие по пустыне Иосиф, отец младенца Иисуса, и сидящая на осле Мария, прижимающая к себе мальчика, вынужденные бежать в Египет; и сразу же вслед за ней – картина избиения в Вифлееме младенцев, совершаемая по приказу Ирода. Крики, слезы, плач, потоки невинной детской крови, – вот, чем обернулась подозрительность старика! К счастью, Иосиф с Мариею и Иисусом были уже в Египте, и ничего страшного им не грозило. В дальнейшем мы видим отрока Иисуса, давно уже вернувшегося вместе с родителями в Палестину, среди учителей иудейских, поражающего их своими недетскими познаниями. Каждый год жители Назарета, где теперь живет семья Иисуса, ходят в Иерусалим на праздник Пасхи; Иисусу теперь двенадцать лет, и после праздника он остается в городе, а родители, бросившиеся его искать, застают сына, сидящего в синагоге среди ученых мужей, беседующего с ними, как с равными. На упреки матери и отца он отвечает: зачем было вам искать Меня? или вы не знали, что Мне должно быть в том, что принадлежит Отцу Моему? Родители, разумеется, не понимают его. Дальше мы видим Иисуса в пятнадцатый год правления императора Тиберия, крестящегося в Иордане у Иоанна Крестителя. Иоанн нечесан, зарос густой бородой, одет в звериные шкуры. Я недостоин развязать ремни на твоей обуви, говорит он Иисусу. Мне ли креститься от тебя, Господи? так должно быть, ибо необходимо исполнить закон, отвечает ему Иисус. И в тот же момент отверзается небо, и белый голубь нисходит вниз на крестившегося, а с небес раздаются слова: Сей есть Сын Мой Возлюбленный, в Котором мое благоволение. Но самое интересное начинается потом, когда Иисус сорок дней постился в пустыне, и его искушал сатана. Сорок дней поста были и сладостными, и тягостными одновременно, и под конец он не выдерживает, и съедает пару акрид, о которых до сих пор идут споры, то ли это некие насекомые, то ли плоды растений, о которых нам сейчас ничего неизвестно; дьявол, постоянно меняющий свой облик, воспользовался этим, и начал искушать Иисуса, Послушайте, молодой человек, говорит он ему, зачем вам, Сыну Божию, так тяжко поститься, и изнурять тело свое воздержанием? Ведь в вашей власти сделать эти камни хлебами, и накормить не только себя, но и вообще всех голодных. Представьте только себе, молодой человек, тысячи, и даже миллионы изнуренных голодом жителей этой планеты, а вы, конечно же, как сын Божий, прекрасно знаете, что это именно планета, имеющая круглую форму, и вращающаяся в пустоте вокруг солнца, – так вот, молодой человек, представьте только себе миллионы голодных людей, которым вы являете бесподобное чудо, и превращаете камни в хлеба! Разумеется, они тотчас признают вас своим удивительным благодетелем, и сделают царем всей вселенной. Итак, если ты действительно Сын Божий, то обрати камни в хлеба! Изыди от меня, сатана, отвечает ему Иисус, ибо написано, что не хлебом единым будет жить человек! Тогда этот мерзавец, соблазнивший некогда нашу праматерь Еву, и заставивший всех нас в поте лица зарабатывать свое пропитание, заставивший женщин рожать в муках детей, гадов земных жалить людей в пяту, а людей, в свою очередь, поражать этих гадов в голову, – так вот, этот черт, представший вначале перед Иисусом в виде голого ангела с крыльями и двумя рожками на голове, оборачивается вдруг эдаким господином во фраке и белой манишке, хотя, разумеется, никто вокруг еще не знает, что такое фрак, и что такое манишка, и переносит его на высокую гору. Вот перед тобой все царства земли, говорит он искушаемому Иисусу, поклонись мне, и все они будут твои; ибо, знаешь, вся власть над землей отдана именно мне, и именно от меня зависит теперь, кому эту власть передать. Поклонись, гордец, и это все будет твое! Ответ Иисуса, однако, можно было прогнозировать заранее: отойди от Меня, сатана, говорит он искусителю, я не наша праматерь Ева, и меня ты своими сказками не заманишь! Написано ведь: Господу Богу твоему поклоняйся, и Ему одному служи! Удивительное упорство, и, я бы сказал, удивительное нахальство этого существа, бывшего некогда самым могущественным и самым приближенным ангелом в свите Господа Бога, сидящим всегда одесную Его, а теперь ставшим черт знает кем, если простит мне зритель за эту примитивную тавтологию! Ибо разве не есть черт знает кто тот несчастный голый демон с рожками на голове и двумя белыми крылышками за плечами, или этот нахальный фрачник, заманивающий Иисуса блеском земных царств, переданных в его бессрочное пользование? Впрочем, дальше было еще нелепей, ибо не успел Иисус и глазом моргнуть, как оказался в Иерусалиме, на высоком крыле храма, а рядом с ним все тот же наглец, ставший, видимо, от своих неудач еще гаже и хуже, и обернувшийся уже не то трубочистом, не то действительно черт знает кем, льстиво шепчущим на ухо: заклинаю тебя, Иисус, не упрямься, и сделай хотя бы что-то во имя мое! Чего ты хочешь от меня, сатана, отвечает ему Иисус. А вот, что я хочу от тебя: если ты действительно Божий Сын, то прыгни сейчас вниз с этого храмового крыла, и докажи свою божественную природу. Ибо написано: Ангелам Своим заповедает о Тебе сохранить Тебя; и на руках понесут Тебя, да не преткнешься о камень ногою Твоею. И смотрит так жалобно, так гадко и мерзко, что подумал было Иисус выполнить эту, в общем-то, пустячную просьбу, но вовремя вспомнил слова, которые и произнес: не искушай Господа Бога твоего! И все! И исчезли земные царства, исчезли камни, так и не превращенные в хлеба, исчезли высокие горы и крылья Иерусалимского храма, с которых он так и не прыгнул вниз, стараясь отвязаться от приставаний нахала, и вот Он снова бредет по бесконечным дорогам родной Палестины, на этот раз в компании преданных учеников, набранных им по случаю в самых разных местах: и плотников, и мытарей, и рыбаков, и вещает вечные истины, заранее зная, что мало кто из людей поймет его так, как это необходимо.
Витая в пространстве снов спящего поэта, мы не можем не замечать, как же одинок Иисус в этих своих странствиях по Палестине! Кем только не считают его преданные ученики: и пророком Илией, и Царем Иудейским, и предводителем заговорщиков, который в конце-концов возглавит восстание против римлян и сядет на трон в Иерусалиме, установив всемирное царство добра и справедливости. Его способность исцелять больных и творить чудеса восхищала учеников больше всего, но когда он начинал с ними разговоры о том, что является Сыном Божиим, они терялись, бледнели, и от страха не знали, куда себя деть. Он нуждался в их вере, а они вместо этого требовали ежедневных чудес, которых и так уже набралось слишком много. Так, например, их позвали на свадьбу в Галилейской Кане, и он превратил там воду в вино, поскольку вина оказалось недостаточно много, и это вынужденно сотворенное чудо заставило учеников поверить в него. Но, как уже говорилось, ему была нужна вера искренняя, не подкрепленная обыденными чудесами. И он увидел такую веру, когда остановился в Самарии у Иаковлева колодезя. Дай мне пить, говорит он самарянской женщине, пришедшей с кувшином по воду. Как ты, будучи иудеем, просишь пить у меня, самарянки? Ведь иудеи и самаряне никогда не общаются. Иисус говорит: если бы ты знала дар Божий и Кто говорит тебе: дай мне пить, то ты сама просила бы у Него, и Он дал бы тебе воду живую. Женщина говорит Ему: господин! тебе и почерпнуть нечем, а колодезь глубок; откуда же у тебя вода живая? Неужели ты больше отца нашего Иакова, который дал нам этот колодезь и сам из него пил, и дети его, и скот его? Иисус сказал ей в ответ: всякий, пьющий воду сию, жаждет опять, а кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек; но вода, которую Я дам ему, сделается в нем источником воды, текущей в жизнь вечную; женщина говорит Ему: господин! дай мне этой воды, чтобы мне не иметь жажды и не приходить сюда черпать. Иисус говорит ей: пойди, позови мужа твоего и приди сюда. Женщина сказала в ответ: у меня нет мужа. Иисус говорит ей: правду ты сказала, что у тебя нет мужа, ибо у тебя было пять мужей, и тот, которого ныне имеешь, не муж тебе; это справедливо ты сказала. Женщина говорит Ему: Господи! вижу, что ты пророк. Отцы наши поклонялись на этой горе, а вы говорите, что место, где должно поклоняться, находится в Иерусалиме. Иисус говорит ей: поверь Мне, что наступает время, когда и не на горе сей, и не в Иерусалиме будете поклоняться Отцу. Вы не знаете, чему кланяетесь, а мы знаем, чему кланяемся, ибо спасение от Иудеев. Но настанет время и настало уже, когда истинные поклонники будут поклоняться Отцу в духе и истине, ибо таких поклонников Отец ищет себе. Бог есть дух, и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине. Женщина говорит Ему: знаю, что придет Мессия, то есть Христос; когда Он придет, то возвестит нам все. Иисус говорит ей: это Я, Который говорит с тобою. С этого момента он стал официально Христом, и мы, витая в безумных снах заснувшего поэта, сможем его так время от времени называть.
Дальнейшие видения проскальзывают мимо нас, как калейдоскоп постоянно меняющихся событий, ведущих Христа на Голгофу, о которой он уже сейчас думает со все возрастающей тоской, и о которой все время пытается сообщить ученикам, этой испуганной кучке жалких и оборванных людей, от которых, тем не менее, зависит будущая судьба его учения. Вот Иисус в синагоге Назаретской, в своем, казалось бы, родном городе, где он впервые осознал себя, как личность, где, немного повзрослев, работал вместе с отцом плотником, и где, тем не менее, никто не признает его, как пророка. Нет пророка в отечестве своем, говорит он, с сожалением покидая город. А вот уже он, сидя в лодке у моря Галилейского, учит народ, подняв кверху левую руку. Дальше идет чудесный лов рыбы в озере Генисаретском, и ужас, объявший всех, бывших с ним, от этого лова рыбы, ибо такого огромного улова здесь не видывали никогда. Потом мелькают привычные чудеса: исцеление немощных, одержимых разными болезнями и припадками, бесноватых, луна¬тиков и расслабленных, и множество народу, следовавшего за ним из Галилеи и Десятиградия. Центральным местом, безусловно, его неуклонного движения к Иерусалиму, и к своему последнему вздоху на Лысой Горе, когда, прокричав: Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты оставил меня? – центральным местом в этом блистательном и одновременно скорбном земном пути Иисуса, показанного в снах поэта с разных сторон, является Нагорная проповедь, а также насыщение пяти тысяч человек пятью хлебами и двумя рыбами. Заканчивается же этот сон чудесным и странным видением: взяв с собой Петра, Иакова и Иоанна, ближайших учеников, он взошел с ними на высокую гору, и неожиданно чудесно преобразился. Одежды его внезапно сделались белыми, как снег, и явились с небес Илия с Моисеем, и долго беседовали с ним. И наплыло на небо облако, и раздался из облака голос: Сей есть Сын Мой возлюбленный, Его слушайте!
И все, и исчезло видение. И проснулся Иван, и долго сидел на нарах, и не мог ничего говорить. Александр Степанович глядел на него с жалостью и сожалением.


Г л а в а д е в я т а я. Хороша была парочка

Пора, между тем, вернуться к следователю Григорию Волоокому, которого мы оставили в центре Москвы в каком-то сквере, рядом с пластмассовым стаканом и пустой водочной бутылкой, в состоянии необыкновенного возбуждения, вызванного странными голосами, звучащими у него в голове после допроса поэта Баркова. Волоокий действительно некоторое время проспал на скамейке в каком-то похожем на глухой тупик сквере рядом с опрокинутой урной, горами мусора и непрерывными тучами пыли, которые налетали на него всякий раз, когда рядом, по улице, проезжали машины. Проезжали же они здесь непрерывно, поскольку вышеупомянутый сквер находился недалеко от метро, рядом с оживленной магистралью, и только лишь большое потрясение, а также выпитая им целая бутылка водки заставили Волоокова проспать тут до вечера. Счастье уже, что он был в штатском костюме, и что при нем не было оружия, которое, конечно же, в этом случае запросто могли похитить! Вспомнив вдруг об оружии, Волоокий сразу же оживился, и, наскоро приведя себя в порядок, вышел из сквера, и, подойдя к остановке троллейбуса, доехал опять до Петровки, которую покинул несколько часов назад. Мысль об оружии, а именно о пистолете, который он не сдал, как было положено, в оружейную комнату, а оставил в сейфе, почему-то не давала ему покоя. Войдя в здание MУPa, он кивнул на входе стоящему здесь с автоматом в руках часовому, и, быстро вбежав по лестнице на второй этаж, зашел к себе в кабинет. В кабинете он первым делом открыл ключом сейф, и вытащил из него пистолет, который почему-то спрятал в задний карман штанов, а затем неспеша положил в отдельную папочку все документы, относящиеся к делу Баркова. После чего, закрыв на замок дверь кабинета, с папочкой и с пистолетом в заднем кармане, опять спустился вниз, и мимо все того же вооруженного часового вышел на улицу. Все это время его не покидало странное чувство, что кто-то пристально наблюдает за ним. Оказавшись на улице, Волоокий понял, что должен двигаться к Головинским прудам. Зачем конкретно он должен это делать, Волоокий не знал, но какая-то настоятельная потребность, чем-то даже похожая на чувство долга, гнала его именно в этом направлении.
Доехав на метро до Водного Стадиона, он сразу же пересел на троллейбус, и спустя двадцать минут действительно очутился рядом с Головинским прудами. “Эге, – сказал себе Волоокий, – вот мы и прибыли к нужному месту. Ну что же, приступим теперь к тщательному расследованию”.
Был вечер, от прудов веяло свежестью. Сотни людей, как и в прежние дни, сидели на траве, или плавали в теплой воде. По ровной глади скользило несколько лодок. Волокий прошел по зеленой траве мимо разоблаченных отдыхающих, с ненавистью подумав: “Эх, оштрафовать бы вас за спиртные напитки, да жаль, закон не велит!”, миновал старые раскидистые яблони, все сплошь в зрелых плодах, на ветвях которых сидели мальчишки, и, пройдя каменную беседку, очутился, наконец, рядом с меньшим по размерам прудом, почти сплошь заросшим, на поверхности которого плавали утки. Обойдя пруд, он увидел сбоку его небольшую скамейку, на которую с удовольствием и водрузился. “Ну вот, прибыли, наконец-то, на нужное место, – опять сказал он сам себе, – теперь начнем наше расследование!”
Сзади, за спиной Волоокова, шумела детская площадка, на которой, в песке и нехитрых снарядах, возились дети и их мамаши, по бокам же все заросло деревьями и густой зеленой травой. У берегов небольшого озерца устроилось уже несколько рыбаков, которых про себя Волоокий тоже поначалу решил оштрафовать, но не нашел в Уголовном Кодексе для этого необходимой статьи. В этот момент на скамейку рядом с ним кто-то присел.
– Отдыхаете, молодой человек? – раздался голос у него под ухом.
Волоокий оглянулся, и увидел высокого человека с властным и холодным лицом, небрежно развалившегося на небольшой скамейке рядом с ним. “Странно, – подумал следователь, – как это я задумался, и не заметил его приближение. Теряю профессиональные навыки, а сыщик должен всегда быть начеку. Да и не стоило мне, кроме того, пить днем эту бутылку!” Он решил ничего не отвечать незнакомцу, и стал смотреть на рыбаков, которые, кроме лягушек, ничего не могли здесь поймать, решая в уме, какую из статей Уголовного Кодекса можно все же было к ним применить.
– Я бы на вашем месте не листал так упорно родной Уголовный Кодекс, – сказал неожиданно незнакомец, одетый, между прочим, в светлые брюки и белую рубашку без рукавов, – поскольку вряд ли вы в нем найдете что-нибудь подходящее. Я бы посоветовал вам обратиться к закону о нарушении ленного права, принятого во Франции в тысяча сто тридцать втором году, к закону графства Йоркшир о заповедных землях, одобренного английским парламентом в пятнадцатом веке, или к аналогичному же закону Баварии, принятому на два века позже. Поверьте, что, обратившись к этим законам, и живя в соответствующую эпоху, вы могли обойтись с этими рыбаками, как с браконьерами, и, по желанию, или арестовать их, или пристрелить прямо на месте. Хотел бы порекомендовать также закон кантона Женевы о незаконном вылове рыбы в Женевском озере, но этот закон не так суров, как перечисленные ранее, и не предусматривает столь строгого наказания.
– Я бы этих рыболовов, – буркнул Волоокий, ничуть не удивляясь эрудированности неожиданно возникшего на скамье господина, а также тому, что он каким-то непостижимым образом угадал его мысли, – я бы этих рыболовов, будь моя воля, привлек к общественно-полезному труду. Известно ведь заранее, что ничего здесь, кроме лягушек, выловить невозможно, так зачем же зря время терять, и остальным мешать наслаждаться красотами!
– Совершенно с вами согласен, Григорий Андреевич, – с жаром заговорил загадочный господин, угадав теперь еще и имя, а также отчество Волоокова, – совершенно с вами согласен, ибо это, если здраво подумать, форменное безобразие. Одно бы дело было, если купались, как остальные, и даже распивали спиртные напитки, – тут все понятно, и не выходит за рамки обычного. Я бы даже закрыл глаза на все эти пляски в ночь на Ивана Купала, на поиски цветущего папоротника и ритуальное убийство несчастной Марии, но сидеть с удочкой без всякого смысла – это, согласитесь, нонсенс, и нонсенс громадный!
– А откуда вам известно про убийство на Ивана Купала? – сразу же насторожился бдительный сыщик. – Вы что, присутствовали во время этого преступления?
– Да помилуйте, Григорий Андреевич, кто же не знает про это убийство? – воскликнул господин в светлых штанах. – Все Головинские пруды только и говорят про это убийство. Только я бы на вашем месте, Григорий Андреевич, не верил ничему, что говорят на прудах. Жара, понимаешь-ли, опять же спиртные напитки, всеобщее возбуждение во время гуляний, – вот и по¬мерещилось народу черт знает что. Не было на самом деле ни¬какого убийства, не было, поверьте уж мне, а было кратковременное помешательство. Массовый гипноз, мираж, фата-моргана, морок, и все такое прочее, как ни называй его на разных наречиях. А раз не было убийства, то, следовательно, не было и убийцы, тем более, что труп, как вы сами знаете, до сих пор не нашли. Послушайте доброго совета, Григорий Андреевич, и закройте лучше это дохлое дело. Закройте, а бедного поэта отпустите на волю!
– Как это не было никакого убийства? – возмутился в ответ следователь Волоокий, опять же ничуть не удивляясь эрудированности незнакомца в белых штанах. – А это что такое, по-вашему, – и он показал собеседнику папку с материалами следствия, которую держал у себя на коленях. – Это, значит, простой хлам, пустые бумажки, годные разве что на растопку костра? Вот погодите немного, мы до всего докопаемся, и труп отыщем, и всю шайку изловим!
– Вот именно, Григорий Андреевич, вот именно, – только на растопку костра ваша папочка и годится, – укоризненно сказал незнакомец, и, ловко взяв с колен Волоокова злополучную папку, тут же поднялся на ноги, и быстрым шагом пошел вдоль пруда.
Такой наглости от собеседника Волоокий не ожидал! Похищена папка с материалами следствия, причем похищена человеком, который, в некотором смысле, знаком со многими подробностями дела. Сомнений не было – это один из них, один из членов преступной шайки, которая и совершила убийство!
– Стой, стой! – закричал Волоокий, и вытащил из заднего кармана свой пистолет, который, надо сказать честно, здорово мешал ему сидеть на скамейке, из-за чего следователь все время ерзал на ней, пытаясь устроиться поудобней. – Стой, стрелять буду! – закричал он отчаянным голосом бойца ОМОНа, когда тот наконец-то обнаружил преступника, и два раза выстрелил в воздух.
С воды, поднимая неимоверный шум, поднялась стая уток, а в ответ, с той стороны, в которую ушел незнакомец, прозву¬чали два ответных выстрела.
“Ага, вот вы как, – сказал сам себе Волоокий, – ну что же, сволочи, стрелять, так стрелять! Вы у меня еще пожалеете, что связались со следователем. Один всю шайку накрою!” И он решительно припустил в сторону исчезнувшего бандита, держа налету свой пистолет. Редкие гуляющие и рыбаки шарахались от него, как от неизвестно чего.
Между тем стемнело совсем, в окрестных высотках зажглись огни, а на прудах, как обычно, то тут, то там, разжигали костры, и в их багровом сиянии виднелись истомленные дневной жарой лица, запрокинутые кверху головы, пьющие из горлышка пиво, жадные руки, держащие в пальцах пластмассовые стаканчики с напитком покрепче, сверкали белые зубы, слышался женский смех и битье первых за этот вечер бутылок. Распаленный погоней сыщик на минуту остановился, ему показалось даже, что шайке и на этот раз удалось уйти от погони, ибо найти их в этом столпотворении голых тел и множества горящих костров было делом немыслимым. Он метнулся в одну сторону, но наткнулся лишь на компанию, купающую в пруду двух дворняжек, кинулся в другую, но столкнулся с совершенно обнаженной дамой, которая, раздвигая голыми лодыжками траву и щурясь от света высотки, который бликами плясал на ее коже, решительно направлялась к воде. “Пардон, мадам!” – ошалело произнес Волоокий, и, остановившись на месте, завертел головой в разные стороны. Внезапно в проеме старой беседки, совсем недалеко от себя, он увидел давешнего наглеца, одетого уже в черный вечерний костюм, и рядом с ним красивую девушку с распущенными волосами, а также ребенка. Еще двое каких-то мужчин стояли рядом, и молча глядели на воду. Сомнений не было: то была преступная шайка! Та самая, что описывал в своих показаниях, ныне похищенных, подозреваемый в убийстве поэт! Волоокий бросился к беседке, в несколько прыжков достиг ее, успев замочить в воде ноги, но преступники, бывшие, очевидно, начеку, успели уже покинуть ее. Он побежал вперед, огибая лодочную станцию, и неожиданно обнаружил всю группу на мостике, непринужденно облокотившуюся о перила, и небрежно беседующую о чем-то. Слышался даже легкий девичий смех, прерываемый солидным мужским смешком, а потом вообще вся компания обернулась, и замахала следователю руками. Это было неслыханно, это было издевательством над правосудием! Опасаясь, что преступники опять куда-то исчезнут, Волоокий поднял пистолет, прицелился, и несколько раз выстрелил в негодяев. В ответ те выхватили пистолеты, и стали отстреливаться, уходя с освещенного места в тень. Волоокий бросился следом, вбежал на мостик, ощутил легкий запах духов, и ринулся дальше, по топоту ног впереди догадываясь, что держится правильного направления. К тому же, в него опять выстрелили, и он в ответ выстрелил сам. Дальше началось топкое место, заросли осоки и камыша, остовы столетних дубов перегораживали дорогу, но Волоокий, как легавая, взявшая след, упорно бежал вперед, чувствуя, что вот-вот догонит преступников. Наконец, обессилев, он вышел, шатаясь, на какое-то ровное место, заросшее зеленой травой, посередине которого пылал веселый костер, и рядом с ним, на остовах старых деревьев, сидела вся преступная группа. Кроме уже упоминавшегося незнакомца, одетого, как уже говорилось, в черный вечерний костюм, здесь была очаровательная юная женщина с распушенной гривой рыжих волос и толстощекий симпатичный мальчик с золотыми кудряшками, за спиной которого виднелся огромный отполированный лук, а сбоку помещался колчан с оперенными стрелами. Двое мужчин помоложе выглядели совершенными бандитами, как их описывают в учебниках криминалистики. Если тот, что был моложе, еще сохранил какие-то признаки интеллигентности, то более старший имел такую свирепую рожу, которую и в кошмарном сне не увидишь. Сомнений не было: шайка была многоопытной и крепко сбитой, и на счету ее, без сомнения, числилось не одно преступление! Сладкие видения будущих наград, которые Волоокому обязательно вручат в управлении за разоблачение и поимку преступников, а также несомненное повышение в чине, проплыли у него в голове. Он уже было хотел объявить бандитам, что их песенка спета, и чтобы они сдавались, поскольку уйти от лучшего стрелка главка им, разумеется, не удастся, как хриплый и глухой голос опередил его:
– Подходите к нам, Григорий Андреевич, что зря по прудам скакать и в воздух стрелять, так вы всю здешнюю дичь испугаете и с места сорвете. А что касается вашей папочки, то вот она, у меня в руках, в целости и сохранности, – и над костром действительно приподняли папочку с материалами следствия.
Волоокий поднял руку, в которой держал пистолет, и хотел скомандовать мерзавцам сдаваться, но проворный кудрявый малыш, опережая его, молниеносным, несомненно отработанным долгими упражнениями движением, выхватил из-за спины лук, быстрее молнии вставил в него золотую стрелу, и пустил следователю точно в сердце. Пистолет выпал из рук милиционера, и он, со стрелой в груди, шатаясь, сделал два шага по направлению к костру.
– Ну я же вам говорил, что не стоит заниматься этим пропащим делом, – сказал тот, который был старшим в компании, держа на весу пресловутую папочку. – Да и за оружие не стоило вам хвататься: от стрел Гаспара, поверьте мне, еще никому не удалось увернуться, А что касается вашей папочки, то грош ей цена, тем более, что и не было ее никогда! – и он разжал пальцы, держащие над огнем заветные документы. Папочка упала в костер, и, вспыхнув ярким пламенем, исчезла в нем навсегда.
Картина весело горящих поленьев, перед которой сидела шайка бандитов, закачалась в глазах Волоокого, и стала распадаться на отдельные части. Он еще слышал слова, которые здесь говорились, но уже не понимал их значения.
– Надо бы придушить мерзавца на месте, чтобы не шил дела, кому не положено, – сказал один из спутников недавнего собеседника Волоокого, тот, который показался следователю типичным убийцей. – А еще лучше вырезать у него целиком печень, и зажарить ее на этих угольях. Зверски есть хочется после всех этих полуфабрикатов в пакетиках.
– Тебе бы, Кармадон, только кого-нибудь задушить, или за¬жарить живьем на костре, – возразила ему молодая женщина, подходя вплотную к падающему на землю Волоокому, и прижимаясь к нему всем телом. – Жестокий ты дух, жестокий, и не способен на безумство и глупость. Ты же знаешь, что стрелы у Гаспара волшебные, и что после них люди безумно влюбляются в первого же, кто попадется им на глаза. Страх, как хочется полюбить отважного сыщика! – И она, впившись губами в рот Волоокого, наградила его жарким и продолжительным поцелуем.
– Фу ты, ведьма проклятая! – плюнул с досады в костер Кармадон. – Была бы моя воля, я бы и твою печень на угольях зажарил!
– Руки коротки! – захохотала ведьма с распущенными волосами, и разжала свои объятия. Тело Волоокого обмякло, и, опустившись на траву, так и осталось лежать на ней. Потом огонь погас, и больше уже ничего не было видно.



Г л а в а д е с я т а я. Золотая стрела

Внезапное исчезновение из здания на Петровке следователя Волоокого, занимавшегося делом об убийстве на Головинских прудах, чрезвычайно встревожило милицейское начальство. Выяснилась, кроме того, пренеприятная вещь: а именно, что пропал не только следователь Волоокий, но и все материалы дела, а также пистолет сыщика, который он почему-то не сдал в оружейную комнату. Перестрелка, случившаяся вечером того же дня на все тех же Головинских прудах, еще больше все запутала и замутила, поскольку пропавший пистолет неожиданно отыскался, лежащий в высокой траве, но ни его владельца, ни того, в кого он стрелял, найдено не было. Свидетельские показания были крайне противоречивы: отдыхающие на прудах люди видели, что кто-то стрелял, и кто-то куда-то бежал, причем в перестрелке участвовало несколько человек, но сколько их было конкретно, и кто именно это делал, выяснить не удалось. Волоокий пропал, словно провалился сквозь землю. Обыскали все вокруг с помощью служебных собак, излазили дно прудов с помощью аквалангистов, но не нашли решительно ничего, кроме какого-то хлама, абсолютно ненужного, и к делу не имеющего решительно никакого отношения. Тем не менее, весь этот хлам был тут же тщательно собран, сфотографирован, и описан, и состоял из битых бутылок, обугленных кусков древесины, а также еще чего-то неизвестного происхождения, нескольких предметов женского туалета, потерянных, видимо, в сумерках и по ошибке, клоков собачьей шерсти, утиного пуха, живой лягушки, которую поместили в банку с водой, двух-трех детских игрушек, а также резиновых изделий известного назначения, частично использованных, а частично нет, которые тоже пришили к материалам дела. Однако выходило, что самого дела как раз и нет, ибо оно загадочным образом исчезло, причем вместо него появился вышеозначенный хлам, который при¬шить никуда было нельзя. Начальство находилось в растерянности и ждало сверху решительного нагоняя. Кроме того, подходил к концу срок содержания под стражей поэта Ивана Бар¬кова, обвиняемого в убийстве, а для продления этого срока требовались веские аргументы. Однако этих самых аргументов как раз и не было, а главный из них – собственноручное заявление Баркова о совершенном убийстве, – исчезло вместе с остальными бумагами, Новое же заявление Барков, под воздействием, очевидно, бесед со своими сокамерниками, все сплошь отчаянной сволочью, ворами, насильниками и террористами, писать решительно отказывался. Выходил замкнутый круг, и Баркова надо было немедленно отпускать, однако делать это, как уже говорилось, ни в коем случае было нельзя, ибо это развалило бы на куски все следствие, и выставило милицию в смешном виде. Поэтому решили срок сидения Баркова в Бутырке продлить, Волоокого искать, где только возможно, а за Головинскими прудами установить самое тщательное круглосуточное наблюдение. Прочесали также местность, прилегающую к прудам, обследовали все подозрительные подвалы и чердаки, а заодно уж на всякий случай и все учреждения, возникшие здесь в последнее время. Зашли также в офис некоей фирмы, обосновавшейся на четырнадцатом этаже в доме по третьему Лихачевскому переулку, то есть именно там, где недавно еще находилась квартира Баркова, но и там ничего подозрительного не нашли. Участковый, которого послали наверх, обнаружил, что на этаже сделан евроремонт, и что фирма, расположившаяся здесь, действительно солидная и богатая фирма, торгующая оптом зонтиками иностранного производства, в основном французскими и итальянскими. На двери фирмы, кстати, был изображен на мед¬ной дощечке раскрытый зонтик, и сделана надпись по-русски: “Фирма Галант”. Такая же надпись была сделана и на иностранном языке, но чуть пониже. Было даже несколько странно, почему фирма эта оборудовала свой офис на окраине, а не в центре, где ей, без сомнения, было бы самое место. Весь этаж, из которого, как уже говорилось, полностью выселили жильцов, предоставив им жилье в Подмосковье, был теперь основательно переделан, в нем частично поломали внутренние перегородки, а открывшееся пространство перестроили совершенно по-новому. Везде стояла красивая мебель, устроен был целый сад вечнозеленых растений, и оборудованы кабинеты заведующего и его заместителей. В просторном холле на стендах висели сотни зон¬тиков, самых разных цветов и конструкций, и рядом с ними бы¬ли написаны цены, по которым эти зонтики продавались. Предупредительная секретарша, рыжеволосая и необыкновенно красивая девушка, провела участкового по всему этажу, и он не нашел здесь никого, кроме кудрявого полуголого мальчика, играющего в зеленом саду среди зеленых лиан и стреляющего по мишени из огромного, несомненно игрушечного лука, а также водителя, дремавшего у входа в надвинутой на глаза фуражке. В этом одетом в специальную форму водителе, ждущем, очевидно, приказов начальства, даже сведущим людям очень трудно было узнать бывшего следователя Волоокого, настолько сильно изменилась его одежда и внешность. К тому же фуражка, надвинутая на лоб, мешала его разглядеть. Не узнал его, естественно, и участковый, видевший Волоокого только на фотографии. На всякий случай зайдя еще в кабинет заведующего, а также двух его заместителей, он и там ничего подозрительного не обнаружил, и, напомнив всем, что необходимо быть бдительным, поскольку обстановка в районе сложная, спустился на лифте вниз. На прощание, как знак уважения, участковому подарили два зонтика: мужской и женский. Участковому даже в го¬лову не пришло спрашивать у заведующего, продавал ли сидящий в Бутырке Барков, равно как и остальные жильцы, свою квартиру фирме “Галант”, ибо это было и так очевидно. Поиски пропавшего следователя и документов, таким образом, зашли в полный тупик, и что делать дальше, никто толком не знал.
После ухода участкового на четырнадцатом этаже не происходило ничего необычного, разве что слышались мерные удары стрел, которые пускал по мишени прелестный малыш с золотыми кудряшками, для которого эта забава, судя по всему, была делом привычным. Несколько раз из одного помещения в другое проходила рыжеволосая секретарша, да слышались из кабинета директора странные глубокие вздохи, объяснить которые несведущему человеку было бы трудно. Потом в дверь позвонили, и секретарша пустила внутрь хорошо одетого господина, о приходе которого, очевидно, была заранее извещена, и которого тут же проводила в директорский кабинет. Прибывший был не кто иной, как депутат Государственной Думы Семен Геннадьевич Клочковский, избиравшийся уже в третий раз, и не входивший ни в одну депутатскую фракцию. Судя по всему, он был здесь своим человеком, во всяком случае Лючия, а это была именно она, дружелюбно ему кивнула, и улыбнулась такой обворожительной улыбкой, что Семен Геннадьевич, неправильно ее поняв, попытался даже ущипнуть секретаршу за известное место, за которое обычно пытаются ущипнуть секретарш, но та ловко увернулась, и, запустив депутата внутрь директорского кабинета, тут же прикрыла дверь. За дверью в глубине большой комнаты стоял массивный письменный стол из черного, еще более потемневшего от старости дерева, покрытый крупной искусной резьбой, на полированной поверхности которого стоял массивный золотой подсвечник, рядом такой же тяжелый, из зеленого камня, письменный прибор, лежали заостренные гусиные перья, стопка каких-то бумаг, а посередине громоздилась целая куча новеньких, бросающих по сторонам желтые блики, золотых монет. Рядом с ними лежала куча поменьше, состоящая из самоцветов разных цветов и формы, как ограненных, так и нет. За столом в кресле из того же черного дерева с высокой прямой спинкой сидел человек высокого роста, одетый в роскошный рыцарский костюм с бархатными отворотами и белоснежными манжетами. Рядом, прислоненная к этажерке со старыми манускриптами, стояла длинная шпага. Лицо сидящего рыцаря было сурово и мрачно, но в нем без труда угадывались черты человека, недавно еще выходившего со своими спутниками из воды одного из Головинских прудов, швыряющего горстями золото и каменья участникам шабаша на Иванов День, стоявшего со свитой на вершине ажурного мостика, и задумчиво глядевшего на темную вечернюю воду, а также похитившего у следователя Волоокого важные документы, а потом сжегшего их на костре. Это был тот, кого его спутники называли то месье, то милордом, а то и Князем Тьмы. Это был тот, кого сокамерник Ивана Баркова называл то сатаной, то дьяволом, случайно столкнувшимся с несчастным поэтом во время его нелепой попытки самоубийства. И это, без сомнения, был он, поскольку в лице сидящего за столом господина было столько страшной и темной силы, оно было столь мрачно, и так мало походило на лицо обычного человека, а голос его звучал так глухо и страшно, напоминая вой ветра в пустых расселинах скал, что ошибиться было нельзя. Это, без сомнения, был сам дьявол, сам Князь Тьмы, волею непонятной и страшной силы оказавшийся в Mocквe, на четырнадцатом этаже дома, стоящего рядом с Головинскими прудами, в помещении фирмы “Галант”, торгующей иностранными зонтиками.
– Вы пунктуальны, это похвально, – сказал глухим голосом человек, одетый в роскошное рыцарское одеяние. – Я ценю людей пунктуальных, из них, как правило, получаются преданные сотрудники. Скажите, вы преданы мне?
– О да! – залепетал стоящий напротив гость, с ужасом вглядываясь в лицо страшного господина, говорящего с ним глухим раскатистым голосом. Собственно говоря, это было не лицо, а некий провал, некая черная бездна, в которой угадывались бездонные мрачные пропасти, бешеные камнепады, сырые расщелины на берегу мрачного моря, по дну которых ползали скользкие ядовитые гады, холодные вершины гор, испепеляющий зной выжженных солнцем пустынь. Нет, не лицо это было, а настоящий провал в преисподнюю, и на человека, которому только что задали вопрос, повеяло оттуда могильным холодом.
– О да, – залепетал он опять, – я всецело предан вам, господин…
– Дюбуа, – ответил ему сидящий за столом человек. – Зовите меня господин Дюбуа.
– О да, господин Дюбуа, я предан вам всецело, душой и телом. Не думаю, чтобы со стороны вашего ведомства были ко мне какие-нибудь серьезные замечания. Всю порученную работу я выполняю аккуратно и в срок,
– Иначе и быть не могло, – ответил ему господин Дюбуа, беря со стола какую-то бумагу, испещренную высоким готическим шрифтом. – Вот ваш контракт, подписанный вашей же собственной кровью, в котором вы за определенные блага, – не будем о них сейчас говорить, ибо они типичны для такого рода контрактов, – в котором вы обязуетесь исполнять любые наши распоряжения. Все правильно, и никаких претензий к вашей работе у нас нет. Речь сейчас идет о другом. Я, знаете-ли, люблю путешествовать неспеша и инкогнито, наблюдая нравы и быт разных народов, а также, по мере надобности, посещая разные значительные учреждения. Такие, как народные вече, форумы, Генеральные штаты, парламенты, конгрессы, и прочее, все в том же духе. Есть, знаете-ли, в этих сборищах нечто особое, некий нерв, отражающий суть жизни страны, которую это собрание представляет. Наблюдая работу народных избранников, можно составить мнение и о самом народе, который они представляют. Одним словом, дражайший, мне бы хотелось посетить в ближайшее время заседание Государственной Думы, и составить, таким образом, свое мнение о россиянах. Надеюсь, вам не составит труда, – имеется в виду большого труда, – оказать мне такую услугу?
– О нет, господин Дюбуа, – воскликнул польщенный Клочковский, – в таком посещении нет ничего необычного. Я устрою вам лучшие гостевые места, с наибольшим обзором, и с самой лучшей акустикой. Государственную Думу, знаете-ли, посещает такое количество разных гостей, что это давно уже стало де¬лом рутинным, и на них никто не обращает большого внимания. При желании, если согласовать это заранее, вы можете даже выступить, и изложить свое мнение по какому-либо интересующему вас вопросу. Подобные выступления также являются делом обычным, и практикуются в Думе давно.
– Вот как? – оживился человек с провалом вместо лица. – Это весьма занятно. И что, я действительно могу выступить перед депутатами, и изложить им свое видение нынешней политической ситуации? Скажите, а не будет ли мне позволено представить им некий план? Некий проект, направленный на улучшение жизни народа? У меня, знаете-ли, есть на сей счет не¬которые соображения.
– Любые проекты и любые соображения! – воскликнул воодушевленный Клочковский. – Можете излагать с трибуны, что вам угодно, хотя бы план спасения мира, или, наоборот, его погибели в водах Потопа. Наши депутаты люди привычные, и вмиг разберутся в том, что им предложили. Единственно, что я не могу гарантировать, это результат последующего голосования. Тут я, извините, бессилен, ибо на мнение каждого депутата повлиять не могу.
– О, не беспокойтесь, – воскликнул в ответ Дюбуа, – на результат голосования вам вовсе и не надо влиять. Пусть вас вовсе и не интересуют такие мелочи, как результат всеобщего голосования. Это, поверьте, не тот вопрос, который достоин нашего обсуждения. Есть, поверьте, масса иных вопросов, которые обсудить гораздо приятней. Вот, кстати, вам за труды, а также на случай какой-нибудь непредвиденной ситуации, которая в таком деликатном деле, как выступление перед народными депутатами, всегда может возникнуть. – И он, открыв ящик стола, вынул из него объемистый кожаный мешочек, сгреб туда значительную часть золотых сияющих столбиков, стоящих перед ним на столе, кинул сверху полную горсть играющих огнем самоцветов, перетянул все это у горла шнурком, и швырнул через всю комнату оторопелому депутату. – Надеюсь, что конвертировать это золото в нечто более удобоваримое вам не составит большого труда?
– О нет, господин Дюбуа, – воскликнул одаренный депутат, – в этой стране можно конвертировать что угодно во что угодно. Это страна очень больших возможностей, и, поверьте, вы вовсе не пожалеете, что посетили нас в эту чудесную историческую эпоху! – депутат Клочковский совсем потерялся от щедрости вознаграждения, и говорил не к месту выспренне и красиво.
– Ну что же, – сухо ответил ему Дюбуа, – в таком случае, не смею вас больше задерживать! – И, взяв со стола какую-то бумагу, испещренную все тем же высоким готическим шрифтом, впился в нее пристальным и страшным взглядом.
Клочковский попятился, и, прижимая к себе мешок с золотом и каменьями, несколько раз поклонившись, на цыпочках вышел из комнаты. До дверей его довела веселая и улыбающаяся Лючия, в раскосых глазах которой горели бесовские пылающие костры, через которые прыгали голые одурманенные люди, слышались крики и летели кверху снопы ярких искр. Клочковский, давно уже общавшийся с нечистой силой, и знавший, что навечно погубил этим свою бессмертную душу, хотел было опять ущипнуть Лючию за зад, но почему-то испугался, и поспешно вышел в подъезд. Ему удобнее было помогать силам ада на расстоянии, привычно тратя солидные вознаграждения, чем общаться с ними вблизи. Он почему-то надеялся, что еще как-то сможет спастись, и каким-то образом расторгнуть контракт, который он подписал много лет назад по малодушию, попав в затруднительную ситуацию, остро нуждаясь в защитниках и деньгах. В голове его постоянно возникали проекты такого спасения, он даже временами ходил в церковь, и страстно молился, но всегда после этого, его вновь находили, и вновь одаривали особенно щедро и широко, и он забывал о былых угрызениях совести, купаясь в деньгах и продвигаясь вперед по служебной лестнице. Он был развращен деньгами и легким успехом, и старался не думать о том, какую цену придется за все это платить.
Некоторое время на четырнадцатом этаже не происходило ничего существенного, кто-то проходил из одной комнаты в другую, слышались тяжелые и страшные вздохи, да мерные удары стрел, летящих в мишень, которые пускал кудрявый золотоволосый мальчик. Иногда раздавались телефонные звонки, и кто-то на них отвечал, но кто конкретно, и что именно говорилось по телефону, неизвестно. Под вечер погода резко изменилась, небо заволокло тучами, пошел непрерывный противный дождь. В стоящих напротив высотках зажглись окна, несколько чаек настойчиво кружили над купами высоких деревьев, пикируя в мертвенном свете стоящих неподалеку фонарей прямо в гущу зеленой кроны, а потом резко взмывая вверх, чтобы, сделав разворот над прудами, через несколько минут снова вернуться сюда. В это самое время в одной из настежь открытых лоджий загадочного четырнадцатого этажа замечена была компания странно одетых людей. В центре, в накинутом на плечи длинном черном плаще стоял человек высокого роста, лицо которого, видимо, из-за темноты, казалось одним сплошным черным провалом. Рядом с ним находились двое мужчин, один помоложе, другой постарше, также в накинутых на плечи плащах, и женщина с роскошными распущенными волосами, спадающими ей на грудь и на плечи. Здесь же был прелестный золотоволосый мальчик, за спиной которого висел огромный изогнутый лук и торчали длинные оперенные стрелы. Вся компания молча смотрела вдаль, туда, где в разрывах туч угадывался центр города, освещенный мириадами горящих огней. С правой стороны высилась над городом игла Останкинской телебашни, и отражалась вверху, в облаках, разноцветным пульсирующим огнем.
– Какое странное явление для этих широт, – сказал глухим голосом человек огромного роста в накинутом на плечи черном плаще, лица которого по-прежнему не было видно. – Какое странное, и, я бы сказал, мистическое явление для этих широт. Ведь здесь, насколько мне известно, не должно быть северного сияния. Однако оно есть, и в такой необычной, я бы даже сказал, фантасмагорической форме, которая указывает на совсем особую судьбу этого города. На его некое особое предназначение.
– О, это необычный город, милорд! – воскликнул один из мужчин, стоящих на лоджии. – Поверьте мне, этот город таит столько загадок, столько переплелось в его странной истории, что все это просто изливается вверх, в небо, пульсируя там сияющими огнями. К сожалению, мало кто догадывается об этой мистической стороне небесных пульсаций, некоторые думают, что это просто отражение Останкинской телебашни, а большинство вообще не поднимают кверху глаза, и живут, как слепые кроты, не думая ни о чем, кроме сиюминутных потребностей.
– Таковы, Кармадон, вообще большинство современных людей, – ответил глухим голосом человек в центре компании. – Они живут, не зная ничего ни о прошлом, ни о близящемся будущем, думая только лишь о сиюминутных проблемах. Впрочем, и в былые эпохи человек был точно таким. Ничего не меняется, Кармадон, и в этом заключается успех нашей рутинной работы с людьми. Нет ничего нового под Луной, все, что происходит сейчас, уже когда-то происходило, все нынешние пороки и тайные страсти уже когда-то имели место, и нынешний среднестатистический житель Москвы ничуть не лучше жителя средневекового Мюнхена или Лондона. Все и всегда хотят лишь одного, и просят лишь об одном: о даровании необыкновенных щедрот и о раскрытии страшных тайн, хотя самая страшная и глубокая тайна заключена в том, как вообще может существовать на земле столь слабый и столь подверженный страстям человек? Как он до сих пор не сгинул, и не полег на земле, как тростник, и до каких же пор мы будем постоянно губить его, обещая из века в век один и тот же набор стандартных щедрот, и ловко подсовывая на подпись один и тот же контракт, которых накопилось уже так много, что их время от времени приходится жечь в адских печах?
–Милорд, – воскликнул после некоторой паузы второй из мужчин, стоящий по другую сторону от говорившего, – обратите внимание, как освещен центр города, который здесь называется Красной Площадью? Мне кажется, я даже вижу отсюда красные звезды, горящие на башнях Кремля. Удивительное зрелище, ми¬лорд, ничуть не хуже, чем отражение в небе Останкинской телебашни!
–Ты прав, Лепорелло, – ответил глухим голосом Князь Тьмы, – в этом городе много чудес, и, мнится мне, скоро их окажется еще больше. Давайте помолчим, и будем внимать этой земной и небесной мистике, этому единению земли и неба, на которых, собственно, и держится мироздание, а также само наше существование!
На лоджии воцарилось молчание, и уже с трудом можно было различить неподвижные фигуры людей, глядящих в небо, на ко¬тором в разрывах туч полыхало разноцветное сказочное сияние. То были Князь Тьмы и его свита, состоящая из двух демонов: Кармадона и Лепорелло, а также рыжеволосой ведьмы Лючии, прижимающей к себе златокудрого мальчика-Эрота, древнего бога любви, держащего в руках тяжелый изогнутый лук. Златокудрый мальчик нетерпеливым движением плеча освободился от рук Лючии, натянул тетиву, и послал золотую стрелу в сторону Останкинской телебашни. Тотчас вершина ее заполыхала пожаром, а северное сияние в небе стало еще неистовее.
– Напрасно, Гаспар, ты сделал это, – сказал с жестокой усмешкой Кармадон. – Эту башню пожаром не уничтожишь, лучше бы было повалить ее ураганом, или устроить вблизи сход приличного ледника.
– Где ты найдешь здесь ледник, Кармадон? – возразил ему Лепорелло. – Это тебе не горы Кавказа, в которых ты забавляешься, губя беспечных туристов и залетные группы киношников.
– Кармадону, чем больше жертв, тем лучше! – не преминула вмешаться Лючия. – Когда-то он был богом войны Аресом, и до сих пор не может забыть былых похождений в Древней Греции и под стенами Трои.
– Ты тоже когда-то была Еленой Прекрасной, – все с той же жестокой усмешкой парировал Кармадон, – а теперь превратилась в обыкновенную ведьму. Представляю, каково тебе вместо героев античности соблазнять следователей из МУРа!
– Все, баста, замолчите немедленно! – раздался глухой голос Князя Тьмы. – Все мы после прихода Того, кто обитает в свете и благодати, превратились из ангелов и богов в обыкновенных чертей. Это реальность, и изменить ее уже невозможно. Поэтому смирите гордыню, и делайте то, что вам положено делать. Сейчас же молчите, и не мешайте внимать этой величественной метафизике неба и города. – И он опять впился пронзительным взглядом в небеса, где продолжали полыхать разноцветные протуберанцы, еще более неистовые из-за пожара на телебашне.



Г л а в а о д и н н а д ц а т а я. Приключения участкового Пенкина

Между тем участковый, фамилия которого, кстати, была Пенкин, спустился с четырнадцатого этажа с двумя зонтиками под мышкой, подаренных ему владельцами фирмы “Галант”, и направился в опорный пункт милиции, где у него был свой кабинет. Собственно говоря, кроме его кабинета здесь не было других комнат, и всем опорным пунктом Пенкин владел фактически единолично. Это была однокомнатная квартира на первом этаже одной из высоток, всего в каких-нибудь ста метров от дома, в который он только что заходил. Над входом в опорный пункт висело светящееся табло, которое в настоящий момент временно не работало, а также фонарь, постоянно раскачиваемый ветром, и по этой причине бросавший резкие тени на необыкновенно разросшуюся зелень, достигающую второго этажа, и состоящую из разного рода плодовых деревьев, частично уже оборванных мальчишками, а частично еще покрытых разного рода плодами. Как только Пенкин зашел внутрь опорного пункта, на улице сразу же начался дождь, и как-то очень быстро стемнело. Ветви растущих рядом деревьев и крупные капли дождя постоянно били в окно, и в комнате из-за этого, несмотря на то, что были включены все лампы, стало особенно пасмурно и неуютно. Пенкин уселся за стол, и задумался; какая-то тревожная мысль не давала ему покоя, и он никак не мог понять, что же это за мысль, но предполагал, что это что-то важное, и, более того, имеющее отношение к недавнему убийству на Головинских прудах и исчезновению следователя Волоокого, фотографии которого были розданы всем участковым в районе. Пенкин открыл стол, и еще раз в свете настольной лампы стал вглядываться в лицо пропавшего следователя, которое он определенно недавно видел, но только не мог вспомнить, где именно это произошло. И вдруг его осенило! Человек, запечатленный на фотографии, где он был снят в милицейском мундире, очень сильно походил на водителя, дремавшего на стуле внутри офиса фирмы, только что покинутой Пенкиным. От необыкновенной догадки и от предчувствия чего-то важного у Пенкина даже перехватило дыхание! Он и так, и эдак крутил в руках помятую фотографию, мысленно меняя водительскую униформу на китель старшего лейтенанта милиции, которым был пропавший следователь Волоокий, и все больше убеждался в том, что два эти человека одно и то же лицо. От страшной догадки он даже вспотел, и был вынужден на некоторое время откинуться на спинку стула, чтобы немного прийти в себя. Бессвязные мысли мелькали у него в голове, он думал то о торговцах наркотиками, которые похитили несчастного следователя, и, накачав его героином, принудили стать водителем. То вдруг ему представлялось, что Волоокий был не кем иным, как оборотнем в погонах, каких немало в милицейской среде, и только лишь до поры искусно маскировался, а теперь открыто перешел на сторону не то бандитов, не то террористов, и вместе с ними замышляет новое кровавое преступление. Пенкин чувствовал уже себя героем, разоблачившим коварные планы извергов и отморозков, с которыми милиция извечно борется, и что впереди его ждет заслуженная награда. В это время совсем стемнело. За окном творилось что-то невероятное, там начиналась настоящая буря, крупные капли дождя и ветви деревьев непрерывно стучали в стекло, и оно противно дрожало, отчего становилось как-то холодно и неприятно. Пенкин потянулся было к телефону, чтобы позвонить куда надо, и сообщить о своей необыкновенной догадке, но телефон, издав прощальный гудок, вдруг неожиданно замолчал, а следом за тем погас и свет, погрузив помещение опорного пункта в кромешную темноту. Пенкину стало не по себе, он почувствовал, как противное дребезжание стекла в оконной раме странным образом передается в его колени, которые почему-то тоже стали дрожать, и прыгать в разные стороны по¬мимо его воли. Он хотел было пересилить это дрожание, и пойти в коридор закрыть дверь на ключ, но не мог встать со стула, и продолжал уже не только дрожать, но и лязгать зубами, прикованный к стулу противным и липким страхом. Неожиданно входная дверь отворилась, и в опорный пункт кто-то зашел. Пенкин понял, что еще немного, и он сойдет от страха с ума. В это время рядом с ним раздался приятный женский голос. От страха Пенкин сначала не понял, что именно ему говорят, и кто вообще стоит рядом с ним, он лишь продолжал лязгать зубами и сдерживать руками колени, которые по-прежнему дрожали в такт с дребезжанием стекол в окне. Продрожав и пролязгав так какое-то время, он стал постепенно понимать смысл того, что ему говорили, а говорилось ему о том, как некая молодая женщина, оставшись одна, без мужа, не может найти себе место в жизни, и переезжает из одного города в другой, и даже из одной страны в другую, надеясь найти свое счастье. Это показалось участковому Пенкину, которого, кстати, звали Василий, довольно занимательным, и даже гораздо более важным, чем сличение по фотографии облика следователя Волоокого и рожи какого-то бандита, одетого в форму водителя. Женщина же, которая рассказывала ему о своей судьбе, и которую звали Люсей, совсем освоилась в опорном пункте милиции, и сидела уже за столом, чуть ли не касаясь локтем участкового, что, кстати, было ему даже приятно. “Надо же, – подумал Пенкин, – как запросто приходят к нам люди, и как откровенно рассказывают о своей нелегкой судьбе! А еще говорят, что народ не любит милицию, враки все это, еще как любит, и милиция в ответ тоже любит его!”
– Да, Вася, да, – говорила ему сидящая напротив женщина, - мы любим милицию, потому что милиционеры те же самые люди, только забот у них больше и риск каждый день быть убитым бандитской пулей, которая не разбирает, рядовой ли ты участковый, или генерал в милицейских погонах. Да и куда же, Вася, пойти, как не в родной опорный пункт, который находится рядом с твоей высоткой, и поплакаться в плечо своему участковому, потому что участковый ближе тебе и родней, чем даже родная мама!
– Конечно, Люся, конечно, – подался вперед растроганный участковый, в кромешной темноте вдруг увидев прекрасное и заплаканное лицо женщины, с которой, очевидно, случилась беда, и которой он должен непременно помочь. – Конечно, Люся, можешь поплакаться мне в плечо, и рассказать обо всем, не упуская ни малейшей подробности. Потому что, знаешь, в нашем деле любые подробности и детали играют самую наиважнейшую роль! Иногда, Люся, без какой-нибудь, извини, замусоленной и заплеванной бумажки, лежащей где-нибудь в мусорной урне, невозможно восстановить картину недавнего преступления. Без бумажки, Люся, и еще без горячих следов. Потому что только по горячим следам может поймать сыщик скрывшегося преступника. За то мы, Люся, и зовемся оперативниками, что ловим преступников по горячим следам!
– Неужели? – воскликнула Люся, и прижалась к Пенкину так жарко и так порывисто, что у того на миг даже перехватило дыхание. – Какой ты, Вася, талантливый оперативник! Ты, наверное, и сейчас распутываешь что-нибудь страшное и ужасное; ты и сейчас, наверное, ловишь какую-нибудь обнаглевшую банду?
– Да, Люся, да! – радостно закричал участковый, чувствуя, насколько приятны ему объятия неизвестно откуда взявшейся женщины. – Я только что сделал удивительное открытие, и, можно сказать, по фотографии вычислил пропавшего человека. И даже не просто пропавшего, а самого настоящего оборотня в погонах, который под видом водителя работает сейчас в шайке преступников. Пойдем, Люся, и возьмем его прямо на месте, а вместе с ним и всю преступную шайку!
– Пойдем! – радостно ответила ему Люся, лица которой Пенкин до сих пор разглядеть не смог, но которая неожиданно стала для него самым близким и дорогим человеком на свете. – Пойдем, Вася, и изловим этих опасных преступников!
Участковый тут же вскочил на ноги, и, взяв за руку ночную гостью, в радостном возбуждении вышел с ней на крыльцо опорного пункта, но направился почему-то не в сторону известной высотки, а в прямо противоположную. Дождь уже перестал стучать в оконную раму, небо прояснилось, и непередаваемый запах свежести и зеленой листвы дурманил мозг возбужденного участкового. Они проходили мимо залитых водой детских площадок, огибали заросшие до вторых этажей деревьями высотки, окна которых были сейчас ярко освещены, шли по блестевшим от дождя тропинкам, и наконец очутились рядом с Головинскими прудами. Подойдя к лодочной станции, внутри которой сейчас не было никого, они перелезли через забор, и, пройдя по длинному мостку, отвязали от него одну из лодок, в которую тут же и погрузились. Пенкин не помнил уже о поимке оборотня в погонах, он самозабвенно выгребал на середину пруда, а на корме лодки, откинувшись назад, сидела прекрасная женщина, и восхищенно смотрела, как мощно и как ритмично гребет участковый. Вокруг слышались ночные шорохи и всплески, по берегам квакали лягушки, где-то недовольно крякали утки, а нос лодки разрезал тихую воду, сплошь покрытую лилиями и кувшинками. Сидевшая на корме женщина нагнулась, сорвала одну из белых лилий, и воткнула ее в свои длинные волосы. Пенкин взглянул на нее, и вдруг понял, что волосы эти густые и рыжие, и что таким вот счастливым, как сейчас, он не был, возможно, уже лет десять, с тех самых пор, как на таких же прудах, в Тамбовской области, из которой он был родом, возил на лодке после выпускного вечера молодую девушку, в волосы которой тоже была воткнута белая лилия. И неожиданно целый сонм чувств и образов возник в его ожившей душе. Он вспомнил вдруг, как мечтал когда-то о подвигах и о славе, как надеялся на большую и блестящую карьеру военного, на то, что непременно когда-то прославится, став генералом, и будет участвовать в больших сражениях. Но жизнь как-то незаметно сложилась иначе и девушка с распущенными волосами, в которые была воткнута белая лилия, вскоре вышла замуж за его лучшего друга, а он сам через десять лет всего лишь участковый на бepeгy каких-то мелководных прудов. Что вместо большого и блестящего генерала он дослужился всего лишь до лейтенанта милиции, и обычно занимается тем, что разбирает семейные ссоры, утихомиривает пьяных мужей, осаживает озверевших подростков, пишущих на стенах подъездов разные гадости, и вообще погружен ежедневно в такую грязь и в такую пошлятину, от которой, расскажи ему о ней в юности, он бежал бы, как от огня. Что жизнь его мелка и неинтересна, что он ежедневно тянет привычную лямку, как ломовая лошадь где-нибудь в шахте, что вот сей¬час ему вроде бы улыбнулась судьба, и он стоит на пороге раскрытия важного преступления, но ему и это уже неинтересно, потому что гораздо важнее плыть в лодке с женщиной, которую ты до этого ни разу не видел, и в густые волосы которой небрежно воткнута белая лилия. И такая нота печали и грусти пронзила вдруг его милицейское сердце, что Пенкину захотелось заплакать, пристать к берегу, и бежать без остановки, не разбирая дороги, лишь бы только не помнить всего того, что было с ним на протяжении последних десяти лет. И, странное дело, молодая женщина, сидевшая на корме лодки, сразу же уловила это его настроение, и, более того, угадала все его сокровенные мысли.
– А ты поплачь, Вася, поплачь, – сказала она ему с тихим смехом, – поплачь о своей горькой участковой судьбе! Слезы ведь помогают и лечат, особенно такие ранимые и не до конца еще огрубевшие сердца, как у тебя. Я бы тебе вообще, Вася, порекомендовала сейчас пристать к берегу, и пуститься куда-нибудь в бега, куда-нибудь опять в родную Тамбовскую губернию, к забытой девушке с распущенными волосами, которая давно уже развелась с твоим другом детства, и ждет-не дождется твоего, Вася, возвращения к ней. Зачем тебе, Вася, эта Москва, зачем тебе эти разборки с подростками и утихомиривание пьяных мужей, зачем поимка преступников по фотографиям? Разве в этом, Вася, заключается счастье? Ведь счастье, Вася, в возвращении к чистым истокам, к мечтам своей молодости, которые безвозвратно ушли, но которые еще можно вернуть. Ведь ты, Вася, еще не такой уж и старый, ведь ты еще совсем молодой человек, и можешь, если захочешь, опять все вернуть: и мечты недавней еще молодости, и девушку с распущенными волосами, с которой когда-то катался на лодке. Оставь ты этого оборотня в погонах, оставь его несчастную фотографию, и уезжай немедленно из Москвы, потому что это твой единственный шанс спасти и себя, и свою бессмертную душу. И, поверь мне, другого такого шанса у тебя больше не будет!
– Правда, Люся? – спросил сквозь слезы взволнованный до глубины души участковый. – Ты и правда считаешь, что я должен отсюда бежать?
– Конечно, дурачок, – ответила ему Люся-Лючия, – и как можно быстрее. Чем раньше, Вася, ты убежишь, тем больше шансов у тебя остаться в живых. И, кроме того, только таким способом ты вновь вернешь себе потерянную мечту!
Дальнейшие действия участкового Пенкина были решительны, хотя и не лишены некоторой хаотичности. Он немедленно направил лодку к ближайшему берегу, сплошь заросшему осокой и камышом. Выскочив из нее, он помог сначала выйти на берег Лючии, про которую, впрочем, знал, что она Люся, и что мудрее нее, очевидно, нет женщин на свете, а потом долго тряс руку своей благодетельницы, и даже сквозь слезы пытался ей что-то сказать. Но Люся лишь наградила его поцелуем, от которого в голове у Пенкина окончательно все помутилось, и он побежал вперед, не разбирая дороги, и очутился через три дня в родной Тамбовской губернии, попав туда неизвестно как, и твердо зная, что назад в Москву уже не вернется. А женщина, оставшаяся на берегу одного из Головинских прудов, только лишь загадочно улыбнулась чему-то, потом равнодушно пожала плечами, и, повернувшись, пошла по направлению к одной из ближайших высоток. Участковый же Пенкин, добравшийся-таки до своих забытых истоков, так никогда и не узнал, что он действительно избежал смертельной опасности.



Г л а в а д в е н а д ц а т а я. Разноцветные зонтики

Председатель Государственной Думы Геннадий Васильевич Брыльский не ожидал от сегодняшнего заседания никаких особых сюрпризов. День обещал выдаться таким же, как и другие, не лучше, но и не хуже. За все семь лет, во время которых находился он на посту председателя, он уже привык ко всякому, и перестал чему бы то ни было удивляться. На его веку были уже и попытки импичмента президента, объявляемые некоторыми оппозиционными партиями, и отвратительные скандалы с оскорблениями и рукоприкладством, и экзотические законопроекты, вроде таких, которые давали каждой женщине в Рос¬сии по мужу, и которые, к счастью, были заблокированы депутатами. Он пережил уже и бойкот заседаний, когда большинство парламентариев демонстративно покидало зал, и демонстрации у стен Думы, и даже попытки самосожжений, некоторые из которых, к сожалению, удались. Жгли себя, правда, не депутаты, а их сторонники, или, наоборот, противники, сами же депутаты, несмотря на внешнюю экстравагантность и экзальтированность некоторых из них, ясно понимали собственную выгоду, и поэтому ладья законодательной жизни, накренившись в одну сторону, всегда затем выравнивалась, давая крен в сторону равновесия. Геннадий Васильевич был опытным парламентским волком, и умело правил этой большой ладьей, всегда заранее чувствуя приближение мелей и водоворотов. Сегодня, повторяем, он не чувствовал никакой особой опасности, день был такой же, как обычно, в повестке дня значились дебаты по нескольким старым, давно уже проверенным и обкатанным законопроектам, планировались выступления каких-то гостей, которых в Госдуме всегда было немало, и к четырем часам дня все это благополучно должно было сойти на нет. Однако неожиданно прямо с утра, после необходимых процедур регистрации, слово взял независимый депутат Клочковский, и предложил к рассмотрению собственный законопроект, который своей экзотичностью сразу же оживил не вполне еще выспавшихся охотнорядцев. Законопроект назывался так: “О счастье всех граждан России”. Ни много, и не мало. К неописуемому ужасу председателя, депутаты сразу же, срывая утвержденные уже планы, приняли его к рассмотрению. Начались прения. Неизвестно, в каком подкомитете разработанный проект, был, оказывается, уже отпечатан, и помощницы, сгибаясь под тяжестью огромных стопок листов, разносили его по залу. “Оперативно работают, подлецы! – подумал про себя председатель. – Не иначе, как этот красивый законопроект связан с нефтью, а то и с алмазной промышленностью. У этих радетелей за счастье народа чем больше процентов от будущей сделки, тем больше тумана и слаще название! не удивлюсь, если речь на самом деле идет об уране или торговле оружием!” Дальше, однако, было еще интересней. Оказалось, что депутаты уже ознакомлены с огромнейшим законопроектом, вмещающим в себя не меньше тысячи листов машинописного текста с диаграммами, таблицами и сложнейшими выкладками, и ждут-не дождутся принять участие в прениях. Познакомиться с такой толстенной кипой листов всего лишь за каких-то пятнадцать минут было делом немыслимым, для этого требовались недели, а то и месяцы, однако все было именно так: депутаты уже прочитали закон, и рвались в бой, что¬бы его обсудить. Пришлось начать дебаты, и дать слово самым настырным. Выступления следовали одно за другим, но слышал их председатель словно сквозь сон, сам не понимая, отчего так происходит.
– Товарищи! – по-коммунистически вскинув вверх руку, начал первый докладчик. – Дорогие товарищи! нам тут навязывают законопроект, объявляющий счастливым всякого, проживающего в нашей стране. Однако правильна ли, товарищи, такая постановка вопроса? Наша фракция давно уже борется за счастье всех людей на земле, и, конкретно, в нашей родной стране, однако всем без разбора счастья, товарищи, дать невозможно. Невозможно дать счастье угнетателям и кровопийцам, невозможно дать буржуа, этому новому классу эксплуататоров, которые, к сожалению, появились в нашей стране. Счастья достойны лишь люди труда, а все остальные и так могут купить себе счастье за деньги. Как сказал Гете: “Лишь тот достоин счастья и свободы, кто каждый день идет за них на бой!” Мы будем сражаться за то, чтобы счастье в стране отдали лишь тем, кому оно действительно нужно, и в этом наша принципиальная позиция! так же мы будем и голосовать.
– Вы хотите устроить новую Октябрьскую революцию? – подал голос кто-то из ближних рядом. – Вам недостаточно миллионов жертв и того террора, который однажды уже был развязан в стране?
– Да! – страстно воскликнул докладчик. – Мы вновь начнем Октябрьскую революцию, но не отдадим счастья тому, кто его по справедливости недостоин!
– А что же вы сделаете с этими недостойными: опять поставите к стенке, как было уже когда-то в семнадцатом? – снова спросили в передних рядах.
– Если надо будет, то и поставим! – сурово ответил оратор. – Счастья без кровопролитной борьбы не бывает, это слишком дешевое счастье, которое получают без кровопролитной борьбы. И в этом принципиальная позиция фракции! – После чего, тряхнув седыми грязными кудрями, он торжественно, как поэт, отчитавший хвалебную оду, сошел с трибуны.
Следующего оратора председатель видел еще более смутно, однако слова его слышал вполне отчетливо:
– Наша фракция вообще против какого-либо счастья для на¬родов России, – начал новый оратор свою не менее страстную речь, – ибо счастливый, то есть сытый и ленивый народ, не способен на исторические свершения, которые ему предначертаны свыше. Счастье русский народ может получить только из рук власти, иначе он окончательно разложится и исчезнет, как мамонты. Русская женщина, которая уже вообще не способна ро¬жать, должна получить из рук власти идеального мужа, который сделает ей столько детей, сколько необходимо отечеству. Русский мужчина, всю жизнь пьющий и бегущий куда глаза глядят от попреков сварливой жены, должен получить возможность участвовать в дальних походах, лучше всего на юг, потому что северное направление слишком сильное в настоящее время, из которых он будет привозить русской женщине дорогие подарки. И в ответ женщина, получив завоеванные в походах вещицы, одарит русского мужика необходимой любовью. А мужик, увидев вместо сварливой жены преданную и ласковую подругу, бросит пить, и займется полезным трудом. Исчезнут воровство и пьяные драки, исчезнет поножовщина и сократится употребление наркотиков, ибо счастливому мужику ничего этого не будет нужно, он и без того будет счастлив в семье. Счастье народа, дарованное свыше, причем дарованное в приемлемых дозах, это и есть наша программа на будущее. То есть, если сказать яснее, счастья в России достоин лишь лидер, а все остальные, то есть простые граждане, или, говоря проще, народ, должны жить без счастья, и только лишь ожидать, когда его спустят сверху.
– Вы сравниваете народ России с татарской ордой, занимающейся набегами и привозящей из них подарки для своих азиатских жен. Вы что, и многоженство, может быть, хотели бы узаконить? – спросил все тот же настырный голос.
– Обязательно! – воскликнул оратор, – и чем раньше, тем лучше. Чем больше жен у воина-завоевателя, тем более он счастлив, и тем более счастлива в целом страна. А женщине, занятой воспитанием целой кучи рожденных ею детей, не нужно уже быть гулящей и непотребной девкой. Всеобщее счастье, поэтому, губит семью и Россию. Вполне логично, поэтому, что мы будем голосовать против него!
– Для кого же тогда вы хотите такого счастья? – подали голос из задних рядов.
– Только лишь для меня одного! – не моргнув глазом, ответил оратор. – Счастья в России достоин лишь вождь, и я не сомневаюсь, что когда-нибудь таким вождем стану я!
В зале начались крики и свист, но председателю удалось их погасить. Выступавшие следом еще два оратора, не менее страстные, чем предыдущие, также были против огульного счастья для граждан России: первый – по причине того, что пакет документов, который представлен Госдуме, вовсе не тот, который необходим, и что подобный пакет уже ранее предлагался, однако его почему-то забраковали; второй же был против по причине того, что счастье – это категория вечная, присуща человеку от первого вздоха, и поэтому абсурдно голо¬совать за то, что и так уже есть у каждого; надо лишь быть кузнецом своего счастья, а навязывание счастья сверху – это фашизм, или, что еще хуже, коммунизм советского образца; а фракция, которую представляет оратор, ни за фашизм, ни за коммунизм, голосовать не намерена. Потом кто-то начал всем объяснять, какое это счастье – пахать в поле сохой под звон кузнечиков и коростелей, но его освистали, и он вкратце закончил тем, что счастье народа – это не счастье рабочего за станком, и уж тем более не счастье интеллигента, и на этом основании он вместе с фракцией против законопроекта, огульно стригущего всех под одну гребенку. Следом кто-то советовал взять, да и поехать в Сибирь, и самим на месте почувствовать дух и счастье родной русской земли, которая выше любого законопроекта; кое-кто из независимых депутатов пытался вещать, что счастье все же необходимо России, ибо это страна перманентных ужасов и насилия, что счастья здесь не видели уже тысячу лет, так пусть хоть путем законодательной инициативы получит страна свое законное счастье; но таких депутатов непременно освистывали, и они, поджав хвосты, поспешно сходили с трибуны. Председательствующий сжимал голову руками, и не знал уже, как на это все реагировать; он понимал, что такого сумбурного заседания не было за все годы его работы на посту спикера; в зале то тут, то там, возникали мелкие потасовки, и их приходилось гасить вмешательством комиссии по этике; спикер чувствовал, что все это кончится грандиозным скандалом. Нечего и говорить, что за историческим заседанием следило множество корреспондентов всевозможных газет и телекомпаний, уже успевших сообщить в редакцию о начале большого скандала. На улице же, у входа в Думу, некоторыми фракциями были оперативно организованы демонстрации в поддержку своей позиции, причем плакаты, которые держали в руках участники таких демонстраций, были крайне противоречивы, вроде: “Народ России достоин счастья!”, “Не отдадим счастья бандитам и олигархам!”, и даже: “Счастье – это когда тебя понимают!” На вопрос западных репортеров, по какому случаю собралась демонстрация, один студент ответил честно, что не знает, поскольку ему заплатили, а другой гражданин заявил, что знает, но ни за что не скажет про это.
Наверху, на ярусах для гостей, была замечена группа людей, с самого начала с интересом наблюдавшая происходящее в зале действо. Они даже, кажется, оживленно обсуждали сегодняшние события и обменивались веселыми репликами.
– Маэстро, вам не кажется, что все, что здесь происходит, напоминает дешевый фарс? – обратился к старшему в группе молодой мужчина с жестоким и хищным лицом.
– Нет, Кармадон, – ответил ему высокий, одетый в безукоризненный черный костюм человек, чем-то напоминающий не то солидного бизнесмена, не то даже сенатора из какой-то зарубежной страны. – Нет, Кармадон, это скорее комедия в духе дель арте. Нечто подобное писал в свое время Карло Гоцци. Помнится, мы беседовали с ним однажды на эти темы. Великий мастер признался мне, что для полной удачи комедии необходимо, кроме явной пародии, напустить как можно больше абсурда. Большего же абсурда, чем здесь, даже и представить нельзя. Депутаты, по самой своей должности обязанные бороться за счастье сограждан, скорее всего проголосуют против этого права. Любую руку даю на отсечение, что проголосуют, и даже, возможно, при подавляющем большинстве!
– Триста пятьдесят депутатов против счастья, маэстро, при трех воздержавшихся, и одного депутата за счастье; но и тот попросту нажал не ту кнопку, поскольку после вчерашнего еще не проснулся, как следует; таков, маэстро, будет итог сегодняшнего заседания.
– Вот видишь, Лепорелло, они действительно не желают счастья своим согражданам, и моя правая рука, равно как и левая, таким образом, еще послужат мне не одну сотню лет. Приятно иметь дело с такими предсказуемыми депутатами. Они действительно лучшие представители нации, и мне хотелось бы их чем-нибудь за это отблагодарить.
– Вы их и так, маэстро, регулярно подкармливаете, – весело вмешалась в разговор сидевшая тут же Лючия. – Многие из них были на празднике Иванова Дня, и получили на год вперед свою пригоршню золота. А некоторым даже и камушки разноцветные перепали.
– Все это так, Лючия, – ответил тот, кого называли маэстро, – но хотелось бы еще какой-нибудь награды для них, ибо чувство сопричастности переполняет меня, и я готов одарить их даже сверх меры.
– А для этого, милорд, уже все готово, – угрюмо сказал Кармадон, и указал руками на горы объемистых картонных ящиков, стоящих на ярусах возле беседующих. – Это, милорд, наши зонтики, несколько тысяч штук, которые мы будем бросать им после вашего исторического выступления.
– А что, и такое ожидается в сегодняшнем заседании?
– Ожидается, милорд, – с пафосом сказал Лепорелло, – оно не только ожидается на этом историческом заседании, но уже даже и запланировано. Мы, милорд, работаем четко, мы, ми¬лорд, свой хлеб отрабатываем в поте лица. Как только закончатся эти дебаты, так сразу же спикер вас и попросит. У него и на бумажке уже ваше выступление пропечатано.
– Вот как? – загадочно ответил тот, кого называли милордом. – Ну что же, будем ждать нашего выступления. А в конце не грех будет и зонтики побросать.
Между тем в зале выступили, кажется, все, кто хотел; не выступил сегодня только ленивый, как образно выразился Геннадий Васильевич Брыльский, который, будучи циником, искренне удивился такой активности депутатов по такому, в общем-то, пустяковому вопросу. “Что это они, право, закон о земле, или о переносе памятника Железного Феликса обсуждают? – думал он слегка ошарашено, глядя в разгоряченный зал. – Что это они так расшумелись?” Ответ на этот вопрос, однако, дала депутат Семкина, известная киноактриса, сыгравшая в свое время душераздирающую роль в одном кассовом фильме.
– Дело не в том, как мы проголосуем за закон о счастье народа, – сказала она с трибуны в растревоженный зал, – а в том, как мы будем бороться за это счастье. Для народа важнее не полные закрома, наполненные хлебом и сливочным маслом, а наше с вами обязательство наполнить их в ближайшее время. От этого, между прочим, и перевыборы наши будут зависеть.
“Вот оно что, – ошалело подумал Брыльский, – а бабенка-то, пожалуй, права; всех поставил под ружье проклятый законопроект! ну что же, пора давать слово гостям, а потом решать все тайным голосованием!”
И как только он это подумал, на трибуне, как по мановению волшебной палочки, появился гость в дорогом черном костюме, значащийся в бумагах, как бизнесмен по фамилии Дюбуа.
“Черт его знает, каких только гостей не пускают в Думу! – с отвращением подумал Брыльский. – На кой нам черт для счастья народа нужен этот бизнесмен по фамилии Дюбуа?”
“На то и нужен, дурак, что разве что черт о счастье вашего народа может подумать. Сиди себе тихо, сопи в тряпочку, и дирижируй собранием, как положено, а то лишишься своего спикерства в два счета!” – прозвучало неожиданно у него в голове. Брыльский притих, и дал слово гостю.
– Не для того, господа, взошел я на эту трибуну, – начал свою речь выступающий гость, похожий именно на бизнесмена, как и было объявлено спикером, – не для того я стою сейчас перед вами, чтобы взывать к вашему человеколюбию. Человеколюбие, господа, это вещь, которая при ближайшем рассмотрении становится хрупкой и эфемерной, как небесный эфир, и от него не остается практически ничего. Такова же, господа, категория счастья, которого, несомненно, достойны все, и прежде всего граждане этой страны. И, тем не менее, несмотря на ее эфемерность, я призываю вас проголосовать за этот законопроект. Не к человеколюбию вашему взываю я, а к здравому смыслу, ибо совершенно очевидно, что без счастья граждан России не будет и вашего личного счастья, которого, господа, вы достойны не меньше, чем последний пахарь из какой-нибудь Богом забытой пустоши в Тамбовской или Ярославской губернии. Я призываю вас проголосовать за счастье этих исстрадавшихся граждан, которые, возможно, вообще не видали его последнюю тысячу лет, ибо жили то под гнетом пришельцев из монгольских степей, то под тяжелой рукой грозных и безумных царей, то в эпоху строительства всеобщего счастья, которая так же далека была от настоящего счастья, как далек крестьянин Тамбовской или Ярославской губернии от Грановитой палаты Кремля. Я призываю вас проголосовать за счастье народа вопреки своим собственным пристрастиям и идеалам, ибо не могу больше смотреть на страданья народов России, и, наступая на горло собственной песне, я призываю вас сделать то, против чего сам же всегда и боролся. Поверьте, господа, мне, как историку, – а история моя первейшая и основная специальность, – поверьте мне на слово: никогда еще не было на земле такого народа, который бы так нуждался в счастье и в милосердии. Повидав на своем веку множество стран и народов, в том числе и множество законодательных учреждений, я приобрел не¬который опыт, показывающий, что законодатели – народ жестоковыйный и грубый, не склонный одаривать счастьем своих собственных граждан. Не склонны делать это и вы, поскольку сердца ваши давно уже огрубели, а руки покрылись мозолями от бесконечных мздоимств, которым придаетесь вы большую часть вашего депутатского срока. И, тем не менее, господа, вопреки логике и очевидности, вопреки даже здравому смыслу, я призываю вас проголосовать за счастье граждан России; проголосовать за счастье никому неизвестного пахаря из забытой Богом деревни где-нибудь на краю Тамбовской или Ярославской губернии. Проголосуйте, господа, за счастье маленького чело¬века, наступите на горло вашей гордыне, и пусть вам в итоге воздается за то решение, которое примете вы на сегодняшнем заседании!
Несколько минут в зале стояла пронзительная тишина, а по¬том раздались крики и недовольные реплики.
– Да кто он такой? – крикнули в задних рядах. – Да по какому праву иностранные гости вмешиваются в работу Государственной Думы?
– О, господа, поверьте, – ответил на реплику бизнесмен, – что вмешиваюсь я не по злому умыслу, а исключительно из любопытства, поскольку вообще люблю наблюдать за жизнью народов, а также за их представителями в законодательных органах. Увлекательное занятие, господа, и одновременно ужасно грустное. Теряешь, господа, веру в человечество и гуманизм, а также в прогресс, в который, впрочем, я вообще принципиально не верю. Не существует, господа, никакого прогресса, а потому вы нынешние, вершащие судьбы этой страны, ничем не отличаетесь в принципе от депутатов греческого Ареопага, которые, между прочим, бывали иногда гуманнее и справедливее вас; не отличаетесь вы ничем и от собрания старейшин затерянного в джунглях Бразилии племени пожирателей птиц, и от боярского собрания времен Ивана Грозного. Я даже взял бы на себя смелость заметить, что и от подобного собрания в среде австралийских бушменов вы мало чем отличаетесь, ибо все, господа, повторяется из эпохи в эпоху, и то, что сегодня кажется важным и ценным, уже когда-то существовало, и было опробовано историей.
– Да он нам лекцию по истории вздумал читать! – крикнул кто-то рядом с трибуной.
– Нет, господа, не лекцию по истории, – ответил на это гость, – а некую проповедь по человеколюбию и гуманизму, без которой, боюсь, итог нынешнего голосования будет плачевным.
– Не вам судить о нашей гуманности, уважаемый гость, – вмешался в пререкания Брыльский. – И, чтобы опровергнуть ваши, надеюсь, искренние заблуждения касательно итогов голосования, попрошу не сходить с трибуны, и дождаться окончательного результата. Итак, господа, попрошу ответить на главный вопрос: поддерживаете ли вы в целом законопроект, розданный вам сегодня с утра, носящий название: “О счастье всех граждан России”? Просьба тех, кто поддерживает, ответить “Да”, кто не поддерживает – “Нет”, а того, кто воздержался, нажать соответствующую кнопку. Итак, господа, голосуйте, и удивите нашего гостя неожиданным результатом!
– О, вы не поверите, я всегда готов удивляться! – воскликнул доброжелательно гость, и устремил свой взгляд на табло.
Некоторое время, пока электроника подсчитывала результаты, гость все так же доброжелательно разглядывал зал, а по¬том, когда на табло зажглись нужные цифры, понимающе улыбнулся, и сказал в микрофон;
– Поздравляю вас, господа, вы оказали неожиданную услугу тем силам, которые не хотят счастья жителям этой страны. По¬верьте мне, иного результата я от вас и не ждал!
На табло, как и предсказывал Лепорелло, значился результат: триста пятьдесят против, три воздержались, и один голос “За”. В зале некоторое время стояла гнетущая тишина; депутаты, казалось, осмысливали результаты голосования, и не знали, как на них реагировать. Послышались отдельные выкрики: “Позор!”, “Необходим немедленный самороспуск!”, “Вы отказали народу в счастье!”, “Такой народ не нуждается в счастье!”, “Счастье – категория вечная!”, и прочее, но и эти выкрики вскоре затихли. Депутаты сидели молча, и только кор¬респонденты разных компаний сорвались со своих мест, и бросились в коридор, чтобы передать сообщения о провале законопроекта.
– Поистине, господа, – сказал развеселившийся гость, микрофон которого был по-прежнему включен, хотя Брыльский и выключал его несколько раз, – поистине, вы – достойные представители своих избирателей; вы лишили своих граждан счастья, и не испытали при этом ни грана раскаяния; вы не поверите, как счастлив я таким результатом, и, чтобы доказать это на деле, позвольте преподнести вам скромный подарок! Лепорелло, – крикнул он зычно в сторону ярусов, – начинай!
– Айн момент, милорд, будет сделано! – крикнули сверху, и один за другим, как манна с небес, непрерывным потоком, на депутатов посыпались зонтики, которые кидала им свита командующего внизу господина.
Сотни зонтиков, разных цветов и размеров, падали вниз, сами собой раскрываясь в воздухе, и медленно пикировали в зал, где к ним уже тянулись жадные и нетерпеливые руки. Странное безумие охватило депутатов парламента, слышались возгласы: “Это мое, не тронь, а то как получишь сейчас!”, “Коммунистам только красные зонтики, коммунисты не имеют право на другие расцветки!”, “Господа, вот оно, счастье, и без какого-либо предварительного обсуждения!” Скандал был полнейший, и абсолютно гнусный. Он полностью перекрывал пожар на Останкинской телебашне, которая до сих пор так и не была потушена. Брыльский сидел в президиуме, и с ужасом думал, что навряд-ли его переизберут на следующий срок. Он посмотрел мельком на трибуну, ожидая найти там нахального гостя, но гость исчез, как провалился сквозь землю, а вместе с ним исчезли и гости на ярусах. И только дождь разноцветных зонтиков продолжал падать в зал, пока полностью не накрыл всех, кто там находился.




Г л а в а т р и н а д ц а т а я. Второй сон Ивана Баркова

Будучи господином сна, и служа в некотором роде фотографической камерой, фиксирующей непрерывный ряд образов, проплывающих перед сомкнутыми веками Ивана Баркова, я не могу умолчать о том, что финал этой величественной эпопеи уже не за горами. Собственно говоря, обо всем, что случится в дальнейшем, мне известно доподлинно и в мельчайших деталях, но я, как добросовестный киномеханик, вынужден в очередной раз прокручивать до конца всю пленку, изредка заглядывая через окошечко в зал, и наблюдая за реакцией зрителей. Такая уж у меня работа, не я ее выбирал, и единственное, что я могу делать, это добросовестно справляться со своими обязанностями, да время от времени отпускать какие-нибудь замечания. Кстати о замечаниях. Там, на Лысой Горе, когда Иисуса приколотят гвоздями к кресту, темп нашего фильма достигнет своей наивысшей точки, а потом внезапно все оборвется, и наступит неожиданная тишина, которую лично мне переносить особенно трудно. Думаю, что и на остальных это действует точно так же. Все теперь надо будет домысливать самостоятельно, и людям придется-таки потрудиться, чтобы из тех немногих намеков, которые подарил им Иисус, создать новый мир, полностью отрицающий все, что было до этого. Но, впрочем, это уже другая история, к моей работе никакого отношения не имеющая. Поэтому оставим отвлеченные рассуждения, уйдем снова в тень, и вновь вернемся в сон Ивана Баркова, который как раз в это время видит Христа, спускающегося с горы, и человека, преклоняющего перед Ним колена, говорящего: Господи, помилуй сына моего, он в полнолуние беснуется и тяжко страдает, ибо часто бросается в огонь и часто в воду. Я приводил его к ученикам Твоим, и они не смогли исцелить его. Иисус отвечает, но не может удержать раздражения: о род неверный и развращенный! доколе буду с вами? доколе буду терпеть вас? приведите его ко мне. И запретил ему Иисус; и бес вышел из него; и отрок исцелился в тот час. Тогда приступили к Нему ученики, и спрашивали: почему мы не могли изгнать его? Иисус ответил: недостаточно веруете; ибо если будете иметь веру хотя бы с зерно горчичное, и скажете этой горе: “Перейди отсюда туда”, то она сразу же перейдет; и ничего не будет невозможного для вас; этот же род бесов изгоняется только постом и молитвой. В дальнейшем мы видим Христа, рассказывающего притчу о званых на пир. Некий царь справляет свадьбу своего любимого сына. Для этого он отправляет слуг пригласить на нее знатных гостей. Но знатные гости в ответ оскорбляют посланных и даже убивают некоторых из них. Оскорбленный царь покарал обидчиков, но запланированной свадьбы отменять не стал. Он приказывает звать во дворец всех, кто попадется на пути, даже случайных прохожих, даже нищих, сидящих в пыли на паперти храма, чтобы они заняли места на пиру. Однако не все пришедшие удостаиваются милости царя. Когда он замечает, что один из гостей сидит за столом, не надев чистого платья, как это велит обычай, он гневается, и приказывает выгнать невежу из дворца. Понимать это следует так, что Царство Божие предназначено не просто для бедных и угнетенных, а для тех, кто готов исполнить волю Христа. Поэтому “много званых, но мало избранных”. Вообще Иисус не идет навстречу страстям толпы, и не собирается играть роль популярного вождя. Его влияние в Галилее постепенно ослабевает. Этому способствуют и происки врагов. Чья-то рука умело направляет против него людей. Он не может уже, как прежде, свободно проповедовать в синагогах, и вынужден навсегда покинуть Капернаум. Соседние приморские города также изгоняют его. В сердцах Иисус восклицает: Горе тебе, Хоразин! горе тебе, Вифсаида! Ибо, если бы в Тире и Сидоне совершились чудеса, совершившиеся в вас, то давно бы в рубище и пепле покаялись. Но говорю вам: Тиру и Сидону легче будет в день суда, чем вам. И ты, Капернаум, до неба ли ты будешь вознесен? До ада ты будешь низвергнут; ибо если бы в Содоме были совершены чудеса, совершившиеся в тебе, он остался бы до сего дня. Но говорю вам, что земле Содомской легче будет в день суда, чем тебе. Мы видим, что кольцо вокруг Христа быстро сжимается. Когда Он пытается вторично проповедовать в Назарете, своем родном городе, его едва не убивают. Ирод также вмешивается в травлю Христа, и решает, что тому лучше всего покинуть его владения. С этой целью Ирод сообщает некоторым фарисеям, что он готов арестовать и казнить пророка. На это Иисус отвечает: Пойдите, скажите этой лисице: вот я изгоняю бесов и исцеления совершаю сегодня и завтра и в третий день – свершение Мое... Ибо не может быть, чтобы пророк погиб вне Иерусалима. Самым прозорливым из фарисеев становится ясно, что Иисус и сам готовится покинуть Галилею, и что его конечный путь – Иерусалим, где он намерен принять мученическую смерть. В дальнейшем мы видим гонимого Христа, который находит убежище то в одном селении, то в другом, нигде не задерживаясь подолгу. Один книжник, встреченный на пути, говорит ему: Равви, я буду следовать за тобой, куда бы ты ни шел. Иисус с горечью отвечает: У лисиц есть норы, и у птиц небесных гнезда. Сыну же Человеческому негде голову преклонить. Он идет от одного небольшого городка до другого, похожих, как две капли воды, с выбеленными белою глиною глухими стенами домов, с чахлыми деревцами по краям дороги, мощеною камнем центральной площадью и обязательной синагогой, в которую теперь ему путь закрыт. Молчаливая, враждебная толпа собирается в центре площади, и, ни слова не говоря, провожает его и горстку учеников, которые до сих пор не могут решить, кто же он: пророк, или сын Божий? Впрочем, при одной мысли о Сыне Божием им, как и раньше, становится так страшно, что холодный пот начинает струиться по их худым загорелым спинам. По пути Иисус продолжает говорить притчами и учить всех, кто этого пожелает. Один законник, искушая его спросил: Учитель! что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную? Он же сказал ему: в законе что написано? как читаешь? Он сказал в ответ: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всею крепостью твоею, и всем разумением твоим, и ближнего твоего, как самого себя. Иисус сказал ему: правильно ты отвечал; так поступай, и будешь жить. Но он, желая оправдать себя, сказал Иисусу: а кто мой ближний? На это сказал Иисус: некоторый человек шел из Иерусалима в Иерихон и попался разбойникам, которые сняли с него одежду, изранили его и ушли, оставив его едва живым. По случаю один священник шел тою дорогою и, увидев его, прошел мимо. Также и левит, был на том месте, подошел, посмотрел и прошел мимо. Самарянин же некто, проезжая, нашел на него, и, увидев его, сжалился, и, подойдя, перевязал ему раны, возливая масло и вино; и, посадив его на своего осла, привез в гостиницу и позаботился о нем; а на другой день, отъезжая, вынул два динария, дал содержателю гостиниц и сказал ему: позаботься о нем; и если издержишь что более, я, когда возвращусь, отдам тебе. Кто из этих троих, думаешь ты, был ближним попавшемуся разбойникам? Он сказал: оказавший ему милость. Тогда Иисус сказал ему: иди, и ты поступай так же. По пути зашел он в одно селение; здесь женщина по имени Марфа приняла его в дом свой; у нее была сестра, именем Мария, которая села у ног Иисуса и слушала слово его. Марфа же заботилась о большом угощении и, подойдя, сказала: Господи! или тебе нужды нет, что сестра моя одну меня оставила служить? скажи ей, чтобы помогала мне. Иисус же сказал ей в ответ: Марфа! Марфа! ты заботишься и суетишься о многом, а одно только нужно; Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у нее. Так, уча, и говоря притчами, Иисус вместе с учениками, никем не замеченные, вошли в ворота Иерусалима. Христос знал, что его время еще не пришло, и что он еще раз, торжественно, и под крики толпы, войдет в этот город, чтобы уже не вернуться отсюда. Мы видим этот архаичный восточный город, застроенный домами немыслимой архитектуры, с огромным зданием Храма, и толпами паломников, справляющих праздник Кущей, и понимаем, что здесь ничего не стоит затеряться горстке людей, которые по внешнему виду ничем не отличаются от остальных богомольцев. Вокруг неустанно звучит музыка, трубят трубы, под горой Мориа стоят клубы жертвенного дыма. Народ справляет конец жатвы, поет и веселится, молится и пирует. Все площади в городе заставлены шатрами, сооруженными из свежих зеленых ветвей. Здесь же стоят распряженные верблюды, и все это до нереальности похоже на лагерь кочевников. По вечерам паломники отправляются в Храм, где можно послушать проповедь, услышать свежие новости, побеседовать с друзьями. Новостей, кстати, было предостаточно, но главная из них – это Учитель из Назарета. Мнения по поводу Учителя разделяются, но тут внимание присутствующих привлекает спор, возникший между книжниками в конце сводчатой галереи. Внимание всех привлекает таинственный человек, говоривший с галилейским акцентом. Кто он, кто он? – раздаются вопросы. Как может он знать Писания, не пройдя необходимого обучения? Мое учение – не Мое, но пославшего Меня, – отвечает таинственный незнакомец. Не тот ли это, кого ищут убить? – догадываются некоторые. Но почему он держит себя так свободно? Им невдомек, что время Христа еще не настало, и он об этом прекрасно знает. Кроме того, нашлось много людей, признавших в нем посланца Божия, и власть предержащие в этот раз не решаются открыто арестовать его. Христос молится, проповедует, а через несколько дней вместе с учениками покидает Иерусалим, с горечью говоря этому городу: Иерусалим, Иерусалим, убивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! Сколько раз я хотел собрать детей твоих, как птица свой выводок под крылья, и вы не захотели. Вот оставляется дом ваш пуст. Говорю вам: не увидите Меня, доколе не скажете: Благословен Грядущий во имя Господне!
За три месяца до последнего входа Иисуса в Иерусалим мы видим последовательный ряд чудес, которые предстают в сне Ивана Баркова настолько ярко и выпукло, будто это мы присутствуем рядом с Мессией, и видим все своими глазами. Не менее ярко видим мы содержание притч, рассказанных Иисусом. У некоторого человека, сказал он, было два сына; и сказал младший из них отцу: отче! дай мне следующую мне часть имения. И отец разделил им имение. По прошествии немногих дней младший сын, собрав все, пошел в дальнюю сторону, и там расточил имение свое, живя распутно. Когда же он прожил все, настал великий голод в той стране, и он начал нуждаться; и пошел, пристал к одному из жителей страны той, а тот послал его на поля свои пасти свиней; и он рад был наполнять чрево свое рожками, которые ели свиньи, но никто не давал ему. Придя же в себя сказал: сколько наемников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю от голода; встану, пойду к отцу моему и скажу ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою и недостоин называться сыном твоим; прими меня в число наемников твоих. Встал и пошел к отцу своему. И когда он был еще далеко, увидел его отец и сжалился; и, побежав, пал ему на шею и целовал его. Сын же сказал ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим. А отец сказал рабам своим: принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку и обувь на ноги; и приведите откормленного теленка, и заколите; станем есть и веселиться! ибо это сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся. И начали веселиться. Старший же сын еще был на поле; и возвращаясь, когда приблизился к дому, услышал пение и ликование; и, призвав одного из слуг, спросил: что это такое? Он сказал ему: брат твой пришел, и отец твой заколол откормленного теленка, потому что принял его здоровым. Он осердился и не хотел войти. Отец же его, выйдя, звал его. Но он сказал в ответ отцу: вот, я столько лет служу тебе и никогда не преступал приказания твоего, но ты никогда не дал мне и козленка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими; а когда этот сын твой, расточивший имение свое с блудницами, пришел, ты заколол для него откормленного теленка. Он же сказал ему: сын мой! ты всегда со мною, и все мое твое, а о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся. И действительно, мы видим прямо перед собой сложенные из больших отесанных блоков постройки, и патриарха семейства в окружении детей, слуг и собак, горюющего о пропаже младшего сына. А вот уже он совершенно другой: радующийся возвращению блудного сына, прижимающий его к своей груди, к грубому гладкому пастушьему посоху, который даже не успел отбросить в сторону, и возносящий к небу свои молитвы. Лицо старика настолько реально и выпукло, что даже странно становится от этого эффекта присутствия, стирающего грань между сном и реальностью. Поодаль бегут радостно лающие собаки, – они тоже приветствуют возвращение блудного отрока; тут же ликующие домашние, женщина с кувшином на плече, на миг замершая на месте, в отдалении распряженные верблюды, роща пальм, белые стены домов с узки¬ми, похожими на бойницы, окнами. И еще одна притча, до нереальности выпуклая и живая. Некоторый человек был богат, одевался в порфиру и виссон, и каждый день пиршествовал блистательно. Был также некоторый нищий, именем Лазарь, который лежал у ворот его в струпьях и желал напитаться крошками, падающими со стола богача, и псы, приходя, лизали струпья его. Умер нищий, и похоронили его, и отнесен был на лоно Авраамово. Умер и богач. И в аде, будучи в муках, он поднял глаза свои, увидел Авраама и Лазаря на лоне его, и, возопив, сказал: отче Аврааме! умилосердись надо мною и пошли Лазаря, чтобы омочил конец перста своего в воде и прохладил язык мой, ибо я мучаюсь в пламени сем! Но Авраам сказал: чадо! вспомни, что ты получил уже доброе твое в жизни твоей, а Лазарь – злое; ныне же он здесь утешается, а ты страдаешь; и сверх всего того между нами и вами утверждена великая пропасть, так что отсюда к вам не могут, также и оттуда к нам не переходят. Тогда сказал он: так прошу тебя, отче, пошли его в дом отца моего, ибо у меня пять братьев; пусть он засвидетельствует им, чтобы и они не пришли в это место мучения. Авраам сказал ему: у них есть Моисей и пророки; пусть слушают их. Он же сказал: нет, отче Аврааме, но если кто из мертвых придет к ним, покаются. Тогда Авраам сказал ему: если Моисея и пророков не слушают, то если бы кто из мертвых воскрес, не поверят. Мы видим широкую лестницу роскошного дома, пирующих людей на веранде его, рабов и рабынь с золотыми и серебряными сосудами на голове, наполненными вином и роскошными яствами, и нищего, покрытого струпьями Лазаря, в окружении таких же, как и он, бездомных собак. Дальнейшие кадры мелькают перед нашими глазами хаотичным калейдоскопом: вот Иисус Христос и помилованная грешница; вот фарисей и мытарь в глубине полутемного храма, а в проходе, в снопе яркого света, Христос, говорящий: сказываю вам, что сей (т.е. мытарь) пошел оправданным в дом свой более, нежели тот: ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится. Дальше мелькают сцены благословения Иисусом детей, мрачный эпизод воскресения Лазаря, и, наконец, светлый, торжественный вход Господа в Иерусалим: верхом на осле, в окружении ликующих толп, поднимающих над головой свежие пальмовые ветви. Под эти ликующие крики толпы Иван и проснулся, и снова долго молчал, сидя на нарах, а Александр Степанович опять смотрел на него с жалостью и сожалением.



Г л а в а ч е т ы р н а д ц а т а я. Полет на Луну

Заголовки, которыми пестрели на следующий день газеты, были следующие: “Проданное счастье”, “Кому счастье, а кому – зонтики”, “Не в зонтиках счастье!”, “Век счастья не видать!”, “Депутаты отоварились”, “Горим, братцы, горим!”, “Конец Государственной Думе”, и прочее. Скандалу на Охотном ряду, как видим, было уделено гораздо больше внимания, чем пожару в Останкино, который, кстати, как начался, так и продолжался до сих пор, и его ничем не удавалось потушить. На это обратил внимание и Гаспар, читающий газеты для всей компании, живописно расположившейся в холле известной французской фирмы, причастной, как мы уже знаем, к скандалу на Охотном Ряду. В углу, в кожаном кресле, спиной к освещенным окнам, сидел тот, кого недавно еще называли Князем Тьмы, одетый уже по-домашнему, но, впрочем, достаточно элегантно, в легкий спортивный костюм, со светлыми туфлями на ногах, и шелковым платком, закрывающим шею. Остальные сидели кто на диванах, кто в креслах, Лючия была в короткой юбке с множеством складок, и такой широкой, словно у балерины, в блузке, обтягивающей ее очень плотно, и с алой лентой в распущенных волосах. Всегда мрачный Кармадон и насмешливый Лепорелло, при котором на поясе в футляре всегда находилась его неотлучная карта, служившая, очевидно, путеводителем во времени и пространстве для всей неразлучной компании, были одеты так же легко, и походили на физкультурников, только что вернувшихся после утреннего марафона. Гаспар, сидевший на табурете посреди холла, выглядел так, как и должен выглядеть юный бог Эрос: он был в небольшой белой хламиде, ничуть не скрывающей его пухлые загорелые ножки, одетые в кожаные стоптанные сандалии, а за спиной юного бога висел все тот же грозный изогнутый лук, а также колчан со стрелами, погубившими за всю историю человечества миллионы людей, исчахших, покончивших с собой, или, наоборот, лишивших жизни возлюбленных или соперников из-за несчастной любви. На полу перед Гаспаром лежала целая кипа газет, которые он уже, очевидно, успел просмотреть, а в руках был какой-то развернутый посередине еженедельник, содержание которого юный бог как раз комментировал.
– Не могу не обратить вашего внимания, милорд, – говорил он, заливаясь радостным смехом, – на чудесную статью о скандале в Государственной Думе. Автор, написавший ее, явно обладает острым аналитическим умом, и даже, как ни странно, прекрасно осведомлен о том, кто этот скандал устроил. Было бы интересно, милорд, поближе познакомиться с этим автором!
– А кто он такой? – глухо спросил тот, кого только что назвали милордом.
– Да так, ничтожный писака, – презрительно сказал вмешавшийся в разговор Кармадон. – Пишущий за деньги любые нужные заказчику гнусности, и самостоятельно додумавшийся до того, кто мы такие. Он, между прочим, и пожар на Останкинской телебашне с нами связывает!
– Вот чудно! – воскликнул тот, кого называли милордом. – И что же, он на полном серьезе пишет в газете о том, что все это происки нечистой силы? Неужели так можно писать в современных газетах?
– Нет, милорд, – ответил ему Лепорелло, – так в современных газетах, к счастью для нас, писать не принято, и вы это только что слышали, когда Гаспар кратко излагал нам их содержание. Большинство авторов, как видим, связывают скандал с алчностью депутатов, а пожар – с обычной халатностью, издревле присущей местному населению. Странно, но ни в скандале, опозорившем депутатов на весь свет, поскольку они отказали в счастье собственному народу, ни в пожаре большинство журналистов не видит ничего необычного. В этой стране, милорд, журналистов уже ничем не проймешь, их по-настоящему вдохновит разве что Второе Пришествие.
– И они в конце-концов дождутся его! – глухо сказал из угла тот, кого называли милордом. – Дождутся, как бы нам не хотелось обратного; а что же наш ушлый пройдоха, докопавшийся до сути вещей, и выяснивший истинные причины всех этих событий? Что он теперь собирается делать?
– Он, милорд, – радостно сказал Лепорелло, – как раз в эти минуты направляется к вам, собираясь предъявить ультиматум, и потребовать исполнение неких желаний, грозя в противном случае разоблачить всю нашу компанию.
– Вот как? – задумчиво спросил тот, кого называли милордом. – Это, право, занятно. Ну что же, с интересом посмотрю на продажного журналиста, у которого, к тому же, есть к нам некие ультиматумы!
– Ой, не могу! – залился вдруг тоненьким смехом Гаспар, продолжающий сидеть на своем табурете, и листать очередную газету. – Ой, уморили, сил моих больше нет. Послушайте, маэстро, что они здесь пишут. Депутаты, оказывается, желали счастья народу, и обязательно бы приняли известный законопроект, но им помешала вера в прогресс.
– Во что, во что? – переспросил сидевший у окна господин с завязанным вокруг шеи элегантным платком.
– В прогресс, маэстро, именно в прогресс, которого, как мы знаем, не существует. Прогресса, видите-ли, не будет, маэстро, если все в стране станут счастливыми. Все, видите-ли, замрет и остановится на корню, поскольку счастливым людям незачем будет работать и бороться за счастье. Вот депутаты и озаботились об этом прогрессе.
– Занятная мысль, – глухо сказал тот, кого называли маэстро. – Ну, а о зонтиках наших что они здесь написали?
– О зонтиках, маэстро, – звонко рассмеялся Гаспар, – они написали, что на каждого депутата пришлось ровно двести пятьдесят зонтиков, и многие потом обменивались с соседями, чтобы получить зонтики разных систем и расцветок.
– Поперек горла станут у них эти зонтики! – хищно сказал Кармадон. – На всю жизнь попомнят, как принимать взятки прямиком в здании Государственной Думы!
– Тебе бы, Кармадон, только горло кому-нибудь свернуть, да устроить пару локальных конфликтов. Из-за тебя, между прочим, и Троянская война началась, ты греков на это подбил! – Не преминула подпустить шпильку Лючия, которая до этого покойно сидела в кресле, прислушиваясь к разговору мужчин.
– Молчи, ведьма, ты уже не Елена Прекрасная! – закричал в ответ Кармадон. – Кончились твои золотые денечки, когда ты в Греции соблазняла, кого захочешь, и меняла женихов, как перчатки. А Троянская война, кстати, началась не из-за меня, а из-за тебя. Ведь греки по наивности именно тебя хотели спасать из царства Приама!
– Стоп, стоп, достаточно! – захлопал ладонью по подлокотнику кресла тот, который был старший в компании. – Выясняйте свои отношения без меня, тем более, что журналист, о ко¬тором здесь уже говорилось, стоит у нас на пороге, и вот-вот нажмет кнопку звонка.
В ту же секунду в дверь действительно позвонили. Лючия вскочила с кресла, и поспешила в прихожую, шурша своей белой юбкой и презрительно поглядывая на Кармадона. Кармадон с досады только лишь плюнул на пол. В прихожей послышались голоса, и Лючия ввела в холл посетителя, чувствующего себя явно не в своей тарелке, и старающегося всеми силами пода¬вить в себе это чувство. Визитер оказался господином лет примерно пятидесяти, с худым нервным лицом, бегающими глазами, и явно хромающим на левую ногу. В руках он держал кожаный старый портфель, который от волнения то прижимал к груди, то опускал вниз, и начинал им похлопывать по ноге. На несколько секунд установилась неловкая пауза, во время которой гость нервно переминался с ноги на ногу, то дерзко посматривая на хозяев, то опускал взгляд вниз, на свои желтые ботинки, один из которых был ортопедическим.
– Чем могу служить? – сказал, наконец, тот из хозяев, который сидел спиной к свету, и кого присутствующие называли то месье, то милордом. – Вы, очевидно, по делу, и имеете к нам какое-то предложение? – Сидевший у окна говорил с явным акцентом, что точно выдавало в нем иностранца, хотя минуту назад акцента этого не было и в помине. – Не менеджер ли вы какой-нибудь фирмы, торгующей, как и мы, модными зонтиками?
– Нет, нет, – ответил, переминаясь с ноги на ногу, и так же прижимая к груди портфель, гость, - я не менеджер, и не представляю ничьих интересов. Я, видите-ли, журналист, и пришел по собственному, сугубо приватному делу!
– По собственному, да к тому же сугубо приватному делу? – весело воскликнул тот, который сидел у окна. – Помилуйте, но это же совершенно другой разговор! Так, знаете-ли, надо¬ели официальные посетители, все эти менеджеры и директора, пытающиеся закупить оптом партию зонтиков и торгующиеся буквально из-за каждого пфеннига. А нам эти зонтики, между прочим, уже надоели настолько, что мы их готовы буквально даром отдать в первые же хорошие руки. Скажите, у вас хорошие руки?
– У меня? – замялся, переступая с ноги на ногу, гость, рассматривая свои нервные потные руки, и прижимая к груди портфель попеременно то одной, то другой ладонью. – Не знаю, не могу вам сразу ответить, очевидно, хорошие, но, впрочем, надо будет на досуге подумать.
– Лепорелло, хорошие ли у него руки? – спросил говоривший, обернувшись к присутствующим, сидящим напротив него на диване.
– Нет, ваша милость, – отозвался тотчас Лепорелло, – руки у него вовсе и не хорошие, а, можно сказать, очень плохие. Можно даже сказать, что руки у него мерзкие и отвратительные, ибо пишет он ими всякую гнусность и ложь, которые по¬том публикует в газетах.
– Не может быть! – нарочитым голосом сказал говоривший до этого. – Такой приличный господин не может писать гнусность и ложь. Такие приличные люди пишут обычно хорошее и правдивое. Скажите, вы – хороший человек?
– Я? – залепетал гость, продолжая переминаться с ноги на ногу и прижимать к груди злополучный портфель. – Я, видите-ли, журналист, пишу о всяких вещах, иногда попадаются и заказные статьи, когда, так сказать, приходится наступать на горло собственной песне, и вынужденно отходить от правды и объективности. Жизнь есть жизнь, – добавил он, делая многозначительное лицо, и изображая некое подобие улыбки.
– Так ли это, Кармадон? – сурово спросил старший в компании.
– Нет, ваша светлость, вовсе и не так! – жестко сказал Кармадон. – Можно даже сказать, что это вовсе не так, и никогда рядом с так не стояло. Ибо данный субъект, – он презрительно посмотрел на пришедшего, – действительно является журналистом, но журналистом продажным, пишущим исключительно неправду и ложь. После его статей, между прочим, и самоубийства случаются!
– Помилуйте, кто бы мог подумать! – воскликнул старший в компании. – А с виду вполне порядочный господин, и портфель у него тоже порядочный. Но, впрочем, вы не представились. Как вас зовут, если это, конечно же, не секрет?
– О нет, что вы, вовсе и не секрет! – живо отозвался пришедший. – Разрешите представиться: Макуха Александр Павлович, журналист, автор сотен статей и нескольких книг, посвященных в основном культурологическим темам.
– Что вы говорите? – живо воскликнул тот, что был старший в компании, – неужели культурологическим? В таком случае у нас много общего, ибо я тоже в некотором роде культуролог, и тоже, между прочим, хромаю на левую ногу. Скажите, вы чем свою ногу лечите? – Прибавил он почему-то участливо.
– Я, видите-ли, – засмущался гость, – лечусь в Крыму грязями, причем обязательно два раза в год, осенью и весною. Очень помогает, особенно во время сезонного обострения.
– Конечно, – ехидно сказал Лепорелло, – после беготни по редакциям, да вынюхивания разных жареных фактов, любая нога заболит, а не то, что хромая. Волка ноги кормят, вот он их и лечит сезонно.
– Да, да, – участливо сказал старший в компании, – все это дела житейские. Ну а к нам, Александр Павлович, вы по какому вопросу пожаловали?
– А к нам он пожаловал, – все так же жестко сказал Кармадон, – чтобы потребовать миллиарда в валюте, а также исполнить одно желание, без чего означенный господин грозится разоблачить всю нашу компанию. Опубликовать, одним словом, в газете мерзкий пасквиль, и объявить, что пожар в Останки¬но – это дело рук нашей шайки.
– Вы в какой газете намереваетесь опубликовать это сообщение? – участливо спросил старший в компании. – В “Известиях”, или, быть может, в “Правде”? Быть может, вам нужна наша протекция? Сейчас, знаете, без протекции трудно опубликоваться!
– О нет, не волнуйтесь! – воскликнул гость. – У меня везде нужные связи, я могу публиковаться в разных газетах, ибо являюсь профессионалом, и мне нигде не отказывают.
– Да, да, профессионалу не так-то легко отказать, – сказал, пожевав губами, которые впрочем, только угадывались в провале его лица тот, кого называли милордом, – профессионал сам кому хочет может во всем отказать. Скажите, а вы что, действительно самостоятельно догадались, кем мы на самом деле являемся?
– Исключительно самостоятельно, – ответил Макуха. – Я, как уже говорил, являюсь культурологом, и привык анализировать разные факты. Без потустороннего вмешательства ни в Госдуме, ни в Останкино, явно не обошлось, ибо, согласитесь, кто же из смертных будет просто так выкидывать тысячи зонтиков, и кому в трезвом уме потребуется поджигать телевышку? Хотя последнее, разумеется, могли сделать и террористы, но, сопоставив множество фактов и слухов, я все же решил, что здесь дело нечисто, – и он, как-то неожиданно для себя, заговорщически подмигнул собеседнику.
– Конечно, нечисто, еще как нечисто! – охотно отозвался и угла собеседник. – И что же, по этому поводу вы намерены нас шантажировать? Скажите, а много ли вы хотите? Поверьте, миллиард долларов – это сущая безделица по нынешним временам. Есть люди, в том числе и в этом городе, владеющие гораздо большими средствами. Просите больше, и вам, возможно, не будет отказано.
– Нет, – упрямо наклонил голову гость, – не следует быть слишком жадным, и миллиарда долларов мне хватит вполне.
– Но, может быть, вам нужно что-то еще? – продолжал допытываться настырный хозяин. – Не желаете-ли влюбить в себя красивейшую женщину города, которая последует за вами на край света? Поверьте, для нашего Гаспара это не составит никакого труда. Он, видите-ли, античный бог Эрос, и участие этого прелестного малыша заставляло влюбляться кого угодно в кого угодно, даже женщин, извините меня, – в мерзких козлов, и сатиров – в прекрасных богинь.
– Спасибо, – ответил Макуха, – я знаком с греческой мифологией, и давно уже знаю, кто есть кто в вашей компании. Нет, меня не интересуют женщины этого города, тем более прекрасные, с которыми много хлопот.
– Да, да, – сокрушенно сказал Князь Тьмы, – вам не нужны просто прекрасные женщины, но, может быть, вы бы согласились обладать самой прекрасной? Такой, из-за которой начинались большие войны и менялась история целых цивилизаций? – Он сделал жест в сторону скромно молчавшей Лючии.
– Вы имеете в виду Елену Прекрасную? – спросил Макуха, мельком взглянув на Лючию. – Нет, благодарю, я не античный герой, меня вполне устроит один миллиард; а, кроме того, мне бы хотелось еще кое-что.
– Чего именно?
– Видите-ли, – нервно заговорил гость, которому до сих пор так и не предложили присесть, – мне бы хотелось стать журналистом, идеальным во всех отношениях. Таким, которому нет равных, который видит Землю как бы со стороны, из космоса, и пишет обо всем легко и свободно, словно находясь где-то вовне, на Луне, к примеру, или на каком-то ином космическом теле. Одним словом, мне нужен такой ракурс обзора, какого нет ни у одного из моих конкурентов!
– Вам нужен ракурс обзора, которого нет ни у одного из ваших конкурентов? Которого нет ни у кого на Земле? – радостно воскликнул Князь Тьмы. – Вам нужно стать журналистом, который видит Землю из космоса, находясь на Луне, и пишет обо всем легко и свободно? Помилуйте, да нет ничего проще! Кармадон, организуй журналисту все, о чем он только что попросил, и о миллиарде долларов, смотри, не забудь!
– Айн момент, маэстро! – радостно прокричал Кармадон, и, подскочив к Макухе, прижал его к себе так плотно, что у того перехватило дыхание. Затем он начал со страшной скоростью крутиться, словно волчок, и вдруг струей горячего вихря вылетел в предупредительно открытое Лючией окно, оставив в холле запах серы и газа.
– Ну вот, – брезгливо сказала Лючия, – опять Каммадон нам весь воздух испортил.
– Скажи спасибо, – весело засмеялся Гаспар, – что он по¬летел на Луну старым дедовским способом, а не новейшим, превратившись в космическую рэкету, а господина писаку превратив в космонавта. Боюсь, что тогда бы не обошлось одним испорченным воздухом!
– Ах ты, прелестный малыш, опять учишь свою старую маму! – радостно закричала Лючия, и, подхватив его на руки, стала целовать в обе щеки.
Между тем Макуха, так внезапно очутившийся в лапах одного из демонов, которых он грозился разоблачить, был ввергнут в некий огненный вихрь, в котором и находился некоторое время, поначалу думая, что он не выдержит, и умрет. Однако он не умер, ибо вращение и стремительное движение вскоре исчезли, и он обнаружил себя в космосе, летящим высоко над Землей, которая местами была закрыта облаками, а местами чиста и необыкновенно красива. Рядом с ним белел огромный, испещренный выбоинами шар, в котором журналист узнал Луну. В отличие от Земли, она непрерывно увеличивалась в размерах, и Макуха понял, что именно к ней и влечет его Кармадон, летящий рядом, и похожий на черную хищную птицу. Вокруг сияли звезды, проносились одинокие метеориты, и почему-то было необыкновенно легко дышать. Макуха стал думать, почему именно так происходит, и не противоречит ли это законам природы, но они уже начали пикировать на Луну, и быстро прилунились в огромном кратере, уходящим до горизонта в одну и в другую сторону. Рядом находилась какая-то механическая конструкция, на которой стоял звездно-полосатый флаг, и тележ¬ка, похожая на автомобиль. На обоих было написано: “Made in USA”. Кармадон, который во время полета держал Макуху за шиворот, разжал когти, и несчастный шантажист сел на Луну, подняв кверху облачко пыли. Другой рукой демон опустил вниз огромный сундук, и тот, раскрывшись, представил взору Макухи гору всевозможных каменьев, тускло блестевших в свете рассеянных звезд.
– Вот тебе, шелкопер, твой миллиард, – сказал с жестокой усмешкой демон, – а вот тебе твой журналистский ракурс. Сиди, и пиши себе свои поганые кляузы. Надеюсь, бумага и перья у тебя в портфеле найдутся?
С этими словами он опять завертелся волчком, и, обернувшись огненным вихрем, улетел прямо к Земле. Макуха с тоской посмотрел ему вслед, и подумал, что лучше бы он попросил себе не деньги, а Елену Прекрасную.
На этом, однако, визиты не кончились, ибо в дверь опять позвонили, и Лючия, на секунду исчезнув, ввела в холл забавного старичка, державшего в руках большую трубу, похожую одновременно и на пылесос, и на телескоп. Старичок, на носу которого были очки, завязанные с одной стороны шнурком, деловито прислонил свой инструмент к стене, и дребезжащим голосом отрекомендовался:
– Цимбановский Савелий Матвеевич, астроном-любитель, a по совместительству разоблачитель всяческих ересей и суеверий, противоречащих современной науке. Разоблачаю летающие тарелки, иначе называемые блюдцами, инопланетян, пришельцев, и прочую нечисть, в которую не верю решительно, и которую, как ни пытался, за семьдесят лет наблюдений не смог углядеть в телескоп, – и он указал на свой аппарат, до этого прислоненный к стене.
– Так это у вас телескоп? – доброжелательно спросил старший в компании. – И что же, если не секрет, смогли вы в него углядеть за семьдесят лет своих наблюдений?
– О, вы не поверите, – радостно воскликнул гость, присаживаясь на краешек кресла, услужливо придвинутого Лючией, – но за семьдесят лет непрерывных наблюдений с помощью телескопа, собранного собственноручно, я, можно сказать, обозрел всю панораму вселенной. К сожалению, из сарая, в котором мне пришлось из-за недостатка средств оборудовать обсерваторию, а также из-за дров, которые там хранятся, не всегда удавалось запечатлеть выдающиеся события в космосе. Такие, как затмения на Луне и на Солнце, а также визиты комет, которые многие по ошибке считают предвестниками разных несчастий.
– А вы разве так не считаете? – все с той же доброжелательной интонацией спросил у него старший в компании.
– Помилуйте, – воскликнул надтреснутым голосом визитер, – да какие же это предвестники бурь и несчастий, если состоят они из кусков обычного льда, а часто и вообще из пыли и обыкновенной воды, которые, согласитесь, не могут ничего предвещать?
– Но позвольте, – возразил ему Князь Тьмы, – не станете же вы отрицать массу примеров как в новейшей, так и в уже прошедшей истории, когда именно кометы предвещали различного рода войны и катаклизмы, такие, как землетрясения и наводнения, а также приход эпидемий, от которых погибало людей не меньше, чем от столетних войн? А куда вы, наконец, денете чудесную Звезду, предвосхитившую появление Иисуса Христа, которого звездочеты-волхвы определили именно по ее появлению? Есть мнение, что означенная Звезда была не чем иным, как кометой.
– Я атеист, – скромно потупился старичок, – и не верю ни в чудесные звезды, ни в Иисуса Христа. Я верю лишь в научные факты, которые отрицают любую религию.
– Но это же неразумно! – запальчиво воскликнул его собеседник. – Ведь есть масса именно фактов, и именно зафиксированных в истории, то есть практически научных, вроде явления Христа народу, мироточения икон, чудесных исцелений, и даже воскрешения из мертвых, которые вы, я надеюсь, тоже не станете отрицать! Равным образом я надеюсь, что вы не станете отрицать существование домовых, леших, ведьм, упырей, и прочей нечистой силы, которая повседневно окружает каждого человека, и о которой сложено множество сказок, легенд и преданий, а также написано замечательных книг. Я уж не говорю о существовании чертей, а также самого дьявола, реальность которого, я думаю, даже вы не сможете опровергнуть!
– Извините, – упрямо наклонил голову гость, – но дьявола не может существовать потому, что это противоречит современной науке. Впрочем, я совершенно по другому вопросу.
– А разрешите спросить, по какому? – сказал совсем уж развеселившийся его собеседник.
– Я, видите-ли, – ответил ему Цимбановский, – одновременно отрицая существование дьявола, вычислил в то же время ваше нынешнее появление. Это, впрочем, ничуть не поколебало моего научного мировоззрения. Если с помощью науки можно вычислить появление дьявола, значит, она действительно важнее любой религии и любых суеверий.
– Нет, Кармадон, ты слышал когда-нибудь нечто подобное! – с пафосом воскликнул Князь Тьмы. – Нас вычислили с помощью математики, как некогда волхвы вычислили рождение младенца-Иисуса, и в то же время нас объявляют несуществующими в природе! Поистине, я не могу надивиться на этих современных ученых!
– Они, месье, ничем не отличаются от ученых прошлого, – ответил ему Кармадон, стоявший, облокотившись о подоконник, и скептически оглядывая Цимбановского. – Они такие же алхимики и волхвы, как были когда-то, и с одинаковой легкостью ищут то несуществующий философский камень, то с завыванием вызывают черта, готовые продать свою бессмертную душу. За любым крупным научным открытием, милорд, незримо стоит нечистая сила.
– Да, это так, – задумчиво сказал Князь Тьмы, с сомнением оглядывая Цимбановского, – и с этим спорить нельзя. Скажите, ну а от нас-то вы чего хотите? Мы-то вам понадобились для каких целей?
– Понимаете, – суетясь и подавшись вперед, торопливо заговорил Цимбановский, – не веря в вас решительно и абсолютно, я, тем не менее, решился набраться смелости, и попросить у вас денег на ремонт моей астрономической лаборатории. Которая, как я, кажется, уже говорил, находится в дровяном сарае во дворе нашего дома. Сварливая жена, от которой деться мне некуда, а также насмешки соседей заставили меня лет двадцать назад перенести мой телескоп, – он указал на прибор, прислоненный к стене, похожий с одинаковым успехом и на пылесос, – с крыши дома в сарай. Но года идут, и все мы, к несчастью, ветшаем.
– Так вам нужны деньги для продолжения астрономических изысканий? – наконец-то догадался Князь Тьмы. – Вы бы так и сказали, а не ходили вокруг да около. Лепорелло, ответь мне, – обратился он к стоящему по правую руку от него демону, – можем ли мы отказать нуждающимся? Тем более ученому с таким большим стажем, преследуемым старостью и сварливой женой?
– Никак нет, маэстро, – радостно откликнулся Лепорелло. – Мы всегда шли навстречу ученым, испытывающим временные материальные затруднения. Вспомните, маэстро, хотя бы тот случай с Фаустом, которого мы одарили не только материально, но и исполнили его довольно причудливые фантазии?
– Да, да, – пожевал губами Князь Тьмы, – я прекрасно помню контракт, подписанный с Фаустом, и все его приключения после этого, так талантливо описанные немецким поэтом. Не кажется ли тебе, Лепорелло, что поэты вникают в сущность вещей куда как глубже, нежели физики?
– Безусловно, маэстро, – отозвался Лепорелло, – потому что метода поэта куда как тоньше и гораздо мощнее, чем метода так называемых физиков. К несчастью, последние этого решительно не понимают.
– Не понимают, и не надо, – сказал задумчиво Князь Тьмы, пристально глядя на Цимбановского. – Итак, милейший, мы, разумеется, не можем вам отказать, принимая во внимание почтенные годы, сварливую жену и ветхость дровяного сарая. Вот, примите от чистого сердца, – и он, порывшись в карманах, протянул гостю огромный бриллиант, в котором, очевидно, было никак не меньше сотни каратов. – Надеюсь, что средств от продажи этого камня хватит на починку дровяного сарая?
– Премного благодарен! – воскликнул в ответ Цимбановский, и, взяв из рук хозяина камень, тотчас же начал пятиться к двери, поминутно кланяясь, и оглядывая компанию хитрыми старческими глазками.
– Телескоп свой, уважаемый, не оставьте у нас! – глухо сказал ему вслед Князь Тьмы. – Счастливого пути, скатертью дорожка, ветра в ваши надутые паруса, и не продавайте, самое главное, этот камень в своей Калуге, продайте его в Москве, здесь вам за него заплатят гораздо щедрее!
Лючия помогла Цимбановскому дойти до входной двери, заботливо неся следом за ним его телескоп. Когда она вернулась назад, Кармадон, до этого скептически молчавший, сказал с жестоким смешком:
– Пустая трата времени, маэстро, нигде он не продаст свой камень, ни в своей Калуге, ни даже в Москве. Его остановит милиция у первого же подземного перехода под каким-то пустячным предлогом, а после этого исчезнут и камень, и его нынешний обладатель. По странной случайности, маэстро, исчезнут вскоре и те два милиционера, которые его останавливали. Сплошные исчезновения, прямо как в дешевом спектакле, и ни¬чуть не похоже на помощь нуждающимся.
– А это не имеет значения, Кармадон, – ответил ему Князь Тьмы, – ибо наше дело идти навстречу людским пожеланиям, а дело Фортуны метать кости в такой последовательности, в какой она захочет сама!
После этого хозяин офиса и все, кто были с ним рядом, продолжили свою беседу, но что они говорили конкретно, уже не было слышно. Лишь было видно, как Лепорелло приколол на стене свою волшебную карту, и Князь Тьмы, водя по ней пальцем, отмечал какие-то важные для него точки. И тотчас же точка, прижатая пальцем, начинала разбухать и светиться, увеличиваясь в размерах, и вот уже и не карта была это, а морское побережье, покрытое бесчисленными воинами в блестящих золотом латах и шлемах и гребнями из конских хвостов, бегущих в сторону неприступной крепости, с высоких стен которой летели в них тучи копий и стрел. Наступающие падали под этими стрелами, и ясно можно было увидеть молодое, залитое кровью лицо, в глазах которого постепенно угасала жизнь. В другой раз на карте появилась панорама города, заснятая с большой высоты, над которым вдруг, пожирая дома и улицы, стал вырастать большой белый гриб, поднимаясь все выше и выше, который придавил сверху и город, и обожженных нестерпимым зноем людей, заживо сгоревших в невидимом адском пламени. Или вдруг на карте возникала какая-то мрачная пропасть, и в ней двигались черные фигуры демонов с гребнями вдоль спины, как у драконов, и длинными чешуйчатыми хвостами, тянувшимися за ними, как толстые змеи. Глаза у демонов светились красным огнем, и они, вглядываясь из темноты в лица склонившихся над картой, что-то кричали им хриплым и страшным голосом. Показывались на карте и иные картины, но они не предназначались для глаз человека, и мы их, поэтому, не сможем увидеть.



Г л а в а п я т н а д ц а т а я. Нашествие гадов

Между тем последующие дни ознаменовались странными, и даже, как оказалось впоследствии, зловещими событиями. Во-первых, как начался, так и не прекращался пожар на Останкинской телебашне, и газеты строили по этому поводу самые разные предположения, начиная с того, что это дело рук таинственных террористов, и кончая тем, что пожар – это Божья ка¬ра за те мерзости и разврат, что показывают на экране, Точно так же не закончилась история с зонтиками, которые в народе уже успели прозвать “депутатскими”, и про которые даже сложили несколько анекдотов, вроде такого, что один депутат спрашивает у другого, сколько зонтиков отпускают сегодня в одни руки, а ему отвечают, что сегодня бери – не хочу, поскольку теперь счастье народа отдано исключительно господам депутатам. Но в каждой шутке есть доля правды, и после падения злополучных зонтиков на головы осчастливленных депутатов их действительно набралось не мене сотни в одни депутатские руки, причем не обделен был и обслуживающий персонал, которому тоже перепало немало. На Охотном Ряду даже стала ходить шутка, что лучше сразу бы бросали деньгами, поскольку излишек зонтиков придется теперь где-нибудь конвертировать. И в свете этих высказываний уже совсем логично выглядит тот факт, что вскоре излишек зонтиков неожиданно появился на рынках Москвы, причем торговцы, в основном кавказской национальности, так их и рекламировали: “А вот депутатские зонтики! А вот депутатские зонтики!” И народ, пришедший на рынок за совсем иными покупками, за, например, меховой шапкой, или колготками, набрасывался на эти зонтики, как на черт знает что, выкладывая за них откровенно большие деньги.
Дальше же начинается вообще какая-то чертовщина, которая возникла вначале на Черкизовском рынке, и перекинулась потом на иные рынки Москвы. Началось же с того, что вполне приличная дама, не очень молодая, но еще и не старая, пришедшая на Черкизовский рынок за шапкой для своего любимого мужа, который уже двадцать лет ходил в старой шапке, и про которого ее подруги не один раз говорили: “Стыд какой, Марфа Антоновна, муж ваш совсем износился в своей шляпчоночке!” – началось все именно с этой дамы, решившей в летний зной купить подешевле зимнюю вещь, что, согласитесь, выдает в ней даму весьма практичную. Однако погорела огнем заветная мужняя шапка, и пришлось ему еще целый сезон носить шапку старую, ибо дама, услышав слова: “Депутатские зонтики!”, тотчас же бросилась грудью вперед, и, выдержав битву с такими же решительными дамами, среди которых, впрочем, оказалось пару мужчин, купила на все деньги восемь заветных зонтиков, совершенно не задумываясь над вопросом, зачем они ей нужны? Дальнейшие события мы описываем приблизительно, настолько они обрывочны и сумбурны, ибо не успела счастливая дама, потолкавшись час или два на рынке, и выйдя, наконец, за его ворота, направиться к остановке троллейбуса, как в сумке у нее что-то зашевелилось. Естественно, ничего шевелиться там не могло, поскольку абсурдно было даже предположить, что шевелиться могут депутатские зонтики, которыми дама в самое ближайшее время готова уже была хвастаться перед подругами. Однако представьте себе ее удивление, и даже ужас, когда, открыв свою сумку, она обнаружила вместо зонтиков клубок шевелящихся и шипящих змей, угрожающе поднимающих кверху свои узкие головы! Дама, естественно, завизжала, и бросила сумку на землю, а змеи, отвратительно шипя и высовывая длинные языки, стали расползаться из нее в разные стороны, пугая прохожих, и заставляя водителей сворачивать в сторону. Примерно в ту же минуту на самом Черкизовском рынке послышались истошные крики: “Караул, змеи! Спасайся, кто может!”, и на¬род тотчас же повалил в сторону выхода, опрокидывая лотки, и заботясь единственно об одном: как бы быстрее оказаться снаружи. Все происходящее сначала квалифицировалось, как обычные разборки между торговцами, или, на худой конец, происки московских бандитов, однако масштабы событий заставляли думать о совершенно ином. Речь, без сомнения, шла о дерзком терракте, поскольку змеиной атаке подверглись почти все рынки Москвы, и паника, вызванная нашествием бесчисленных гадов, шипевших, раздувавших угрожающе головы и гремевших своими хвостовыми трещотками, была поистине неописуемой. Тотчас же на дорогах произошло несколько крупных аварий, кто-то в давке поломал себе руки и ноги, а в больницы обращались тысячи москвичей, или действительно укушенных мерзкими гадами, или предполагавшие, что их могли искусать. Самая же зловещая история произошла в квартире Андрея Васильевича Пискунова, председателя подкомитета по этике, депутата весьма уважаемого и ценимого как коллегами, так и начальством. Количество зонтиков, привезенных Пискуновым домой, приближалось к нескольким сотням, и он сам не мог бы толком сказать, зачем они нужны ему в таком огромном количестве. Коробки с зонтиками занимали половину просторной депутатской кухни, но ни жена, ни дочь Андрея Васильевича почему-то не протестовали по этому поводу, а, наоборот, с утра и до вечера перебирали их, не в силах определить, какой же из зонтиков ярче, и более подходит к их летним платьям. Сегодня как раз с утра они ушли на ближайший рынок за обычными дневными покупками, но, испуганные зловещими слухами о расползающихся по городу змеях, а также о непонятной связи их с депутатскими зонтиками, тотчас же поспешили домой, томимые самыми дурными предчувствиями. Ожидания их полностью оправдались! Андрея Васильевича они застали на кухне, в совершенно невменяемом состоянии, с всклокоченными и совершенно поседевшими волосами, из которых торчали головы одновременно рогатой гадюки и среднеазиатской гюрзы, чувствующих, судя по всему, себя на голове депутата весьма комфортно. Прибывший вскоре по вызову наряд милиции вместе с сотрудниками московского зоопарков насчитали в квартире сошедшего с ума, но ни разу, как ни странно, не укушенного депутата несколько сот рогатых и болотных гадюк, кобр, гюрз, гремучих и прочих змей, многие из которых были весьма экзотическими, вроде габонской гадюки и цейлонского, совершенно безобидного ползающего полоза. В довершении ко всему, в квартире оказалась парочка гигантских мадагаскарских хамелеонов, которые привели в полнейший восторг сотрудников серпентария московского зоопарка, тут же их отловивших, а остальных змей отдавших на попеченье милиции, которая целый день усыпляла их газом “Черемуха”. Жена и дочь Пискунова, испытавшие невероятный шок, долго после этого лечились в специальной клинике, в конце-концов все же поправившись. Сам же председатель подкомитета по этике так и остался на всю жизнь невменяемым, и, проведя ка¬кое-то время в больнице имени Кащенко, которая теперь, как известно, называется Алексеевской, тихо и мирно отбыл на родину в Краснодарский край, куда вскоре вслед за ним уехали дочь и жена. Дальнейшая их судьба неизвестна, но с большой вероятностью можно сказать, что несчастного Андрея Васильевича пожизненно поместили в какую-нибудь лечебницу, где он и доживает свои дни, попеременно видя перед собой то летящие с неба, словно стаи ворон, блестящие разноцветные зонтики, то не менее пестрых гадов, угрожающе надвигающихся на него с разных сторон. В такие минуты Пискунов страшно кричит, и ему срочно дают ударную дозу успокаивающего лекарства.
Существовало, однако, еще одно ведомство, которое отлично знало и о шабаше на Головинских прудах, и о неудаче в деле Баркова, и об исчезновении следователя Волоокого, и о дожде заграничных зонтиков, выпавшем на голову обрадованных депутатов, и обернувшимся паникой на рынках Москвы, укушенными, но, к счастью, оставшимися в живых гражданами и помешательством несчастного Пискунова. Все это в еще одном ведомстве знали в мельчайших подробностях, но пока что не могли связать в единую цепь, хотя и предполагали между ними некую, весьма явную, связь. Начальник отдела в уже упомянутом ведомстве, седовласый, и необычайно моложавый генерал, не спал уже третьи сутки, непрерывно анализируя поступающую из разных источников информацию, которая с каждым днем становилась все более угрожающей. Не спали и его помощники, непрерывно прихлебывающие вместе с генералом крепчайший чай из граненых стаканов, вставленных в фирменные серебряные подстаканники, на которых рельефно и очень красиво были выдавлены щит и меч. Информация, поступавшая к генералу из разных источников, была такой необычной, и, более того, угрожающей, что на нее сразу наложили гриф “Совершенно секретно". Во-первых, выяснилось, что пожар на Останкинской телебашне был отнюдь не случайностью, вызванной обыкновенной халатностью, и что причина его заключалась в некоем предмете, лежащем сейчас на столе изумленного генерала, а именно в золотой стреле, наконечник которой был поврежден и оплавлен, а остальная часть была совершенно целой, и блестела в свете настольной лампы, бросая блики желтого света в лицо генерала и его не менее изумленных помощников. По уверению экспертов, головная, расплавленная часть стрелы, представляла из себя мощнейшую зажигательную пулю, от которой и загорелась Останкинская телебашня. Налицо был явный, вопиющий факт терроризма, осуществленный с необыкновенной циничностью, поскольку преступники не пожалели большое количество золота, чтобы исполнить свой дерзкий и наглый замысел. Мысли генерала мешались, и он думал попеременно то о чеченских боевиках, то вообще черт знает о чем, чуть ли не о пришельцах из космоса, чуть ли не о похожих на маленьких человечков уродцах: зеленого цвета, и одетых в защитные шлемы. Впрочем, седовласый генерал был опытным аналитиком, и версию о пришельцах отмел моментально, остановившись именно на террористах, не решив еще для себя до конца, чеченскими ли они были, или какими другими.
Другой, не менее ошеломляющей информацией, были снимки с секретного спутника, пролетавшего в непосредственной близости от Луны, и заснявшего там среди космического мрака и холода совершенно здорового и невредимого человека, сидевшего на складном стульчике рядом с небольшим столиком, и что-то строчащим на листе белой бумаги, которых перед ним скопилось уже огромная стопка. Эксперты из космического ведомства уверяли, что снимки подлинные. Прибавляя, однако, что такое случалось у них и раньше, и что все это может быть обыкновенной космической галлюцинацией, которых в астрономии пруд пруди. Что галлюцинации, миражи, фата-морганы, и прочее, встречаются и на Земле, что здесь в пустыне можно увидеть зеленый оазис, которого на самом деле в природе не существует, и поэтому запечатлеть на Луне здорового, что-то строчащего на бумажном листе человека – не такая уж большая редкость. Что фотографировали астрономы и каналы на Марсе, которые потом куда-то исчезли, и массу всяких иных объектов, которые потом оказались чистейшей иллюзией. Так что в данном случае не следует торопиться, и надо сделать еще несколько снимков. Впрочем, прибавляли эксперты, все это может быть шуткой какого-нибудь легкомысленного программиста, который просто-напросто решил всех разыграть. Генерал тут же подумал, что за подобные розыгрыши в не столь уж отдаленные времена вполне могли и к стенке поставить, но, вспомнив, что времена теперь изменились, тут же отдал приказание искать таинственного шутника. В голове у него вполне уже сложилась картина некоего террористического заговора, в которую легко укладывались и мираж на Луне, и поджег Останкинской телебашни, и шабаш на Головинских прудах, и попытка подкупа депутатов посредством дождя разноцветных зонтиков, и тысячи гадов, ползающих по Москве. Составив в уме такую картину, генерал отправился спать, отдав приказ молодым помощникам копать по всем направлениям, и пытаться выявить ядро таинственных террористов.



Г л а в а ш е с т н а д ц а т а я. Третий сон Ивана Баркова

Вот все и приблизилось к концу, и ждать развязки уже недолго, ибо Господь входит в Иерусалим, сидя верном на осле, а вокруг ликующие толпы народа, машущие в воздухе пальмовыми ветвями, и кричащие в экстазе: Осанна Сыну Давидову! благословен Грядущий во имя Господне! осанна в вышних! Мы видим людей, спрашивающих друг у друга: кто сей? Некоторые же, посвященные, отвечают: Сей есть Иисус, Пророк из Назарета Галилейского. А между тем Иисус, направившись в Храм, выгоняет оттуда всех продающих и покупающих, и люди дивятся, какой же властью он все это делает? Иисус отвечает: написано, – дом Мой домом молитвы наречется, а вы сделали его вертепом разбойников. И опять все дивились, смутно предчувствуя нечто большое и страшное, такое большое и страшное, что об этом даже трудно было подумать. Заметим кстати, что даже ученики Христа страшились признать в нем Мессию, что же говорить о простых, хоть и верующих людях, которые в итоге предадут его на смерть, ибо не хватит у них сил поверить в его божественное происхождение. Между тем фарисеи и иродиане, весьма встревоженные энтузиазмом народа, посылают к Иисусу своих представителей, желая Его испытать. Учитель, говорит они Ему, мы знаем о твоей мудрости и благочестии, и о том, что известны Тебе пути Божии. Ответь, возможно ли отдавать подать кесарю, или этого не следует делать? Иисус, видя лицемерие говоривших, сказал: что искушаете Меня? принесите динарий, и отвечу вам, как подобает. Они приносят, и Он отвечает: чье это изображение, и что здесь написано? Они сказали Ему: кесарево изображение. Иисус отвечает: отдайте кесарю кесарево, а Богу Богово. И дивились Ему. Здесь же в храме увидел Он бедную вдову, положившую в сокровищницу две лепты, то есть практически ничего на фоне других богатых дарителей, и сказал ученикам: истинно говорю вам, что эта бедная вдова больше всех положила; ибо все от избытка своего положили в дар Богу, а она от скудости своей положила, все пропитание свое, какое имела. А вот уже Тайная Вечеря, ибо именно так, с большой буквы, следует называть действо, которое произошло в первый день опресноков. Иисус встречает пасху в окружении двенадцати самых близких учеников, которых теперь называют апостолами, и говорит, что один из них предаст его. Вокруг, разумеется, начинается ропот и возражения, но зададимся вопросом: а не есть ли предательство Иудой Христа неким запланированным в истории действием, ибо, согласись со мной, любезный зритель этого сна, что без предательства не было бы распятия, а вместе с ним и всей последующей христианской истории, так что в некотором смысле Иуда выполнял некую высокую миссию, ничего о ней, конечно, не зная. Истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня, говорит им Христос. Ученики говорят: не я ли, Господи? Он же сказал: опустивший со Мною руку в блюдо, этот предаст меня; впрочем, Сын Человеческий идет, как писано о нем, но горе тому чело¬веку, которым Сын Человеческий предается: лучше было бы этому человеку не родиться. Иуда также спросил: не я ли, Равви? Иисус ответил ему: ты сказал. И, взяв хлеб, преломил, благословляя, и молвил: приимите, ядите: сие есть Тело Мое. И, взяв чашу и благодарив, подал им, говоря: пейте из нее все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов. Сказываю же вам, что отныне не буду пить от плода сего виноградного до того дня, когда буду пить с вами новое вино в Царстве Отца Моего. Именно здесь начало всех начал, в том числе и христианской церкви, но дрожащие от страха, восторга и непонятных предчувствий ученики об этом, разумеется, еще не знают. И вышел вскоре Иисус, и пошел по привычке на гору Елеонскую, и молился, говоря: Отче! о если бы Ты благоволил пронести чашу сию мимо Меня! впрочем, не моя воля, но Твоя да будет. И молился, и кровавый пот выступил на челе его, и Ангел Господен, сошедши с небес, укреплял волю Его. Он же, пришедши к ученикам и застав их спящими, сказал: что вы спите? встаньте и молитесь, чтобы не впасть в искушение. Однако вокруг уже появился народ, и впереди всех шел Иуда, готовый поцеловать учителя, и дать тем самым тайный знак, чтобы схватили Его. Иисус говорит: Иуда! целованием ли предаешь Сына Человеческого? Двенадцать же учеников, окружавшие Господа, спросили: Господи! не ударить ли нам мечом? И действительно, один из них ударил, и отсек ухо рабу, посланному первосвященником. Но Иисус говорит: оставьте, довольно. И, коснувшись рукой, исцелил ухо его, после чего сказал: как будто на разбойника вышли вы с мечами и кольями, чтобы взять Меня? Каждый день бывал Я с вами в храме, и вы не поднимали на Меня рук, но теперь ваше время и власть тьмы. Петр же, во время пленения Иисуса, трижды отрекся от него, и тем самым сбылось слово, сказанное Господом: прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от меня. И Петр, видя свое бессилие и торжество пророчества Господа, выйдя вон, горько плакал. Иисуса же истязали, плевали Ему в лицо и заушали Его; некоторые же, словно в детской игре, ударяли Его сзади, и говорили: прореки нам, Христос, кто ударил Тебя? Воины же Пилата, прокуратора Иудеи, надели на Него багряницу, и, сплетя терновый венок, возложили Ему на голову; они же дали ему в правую руку трость, и, становясь перед Ним на колени, насмехались, издевательски говоря: радуйся, Царь Иудейский! и плевали на Него, и, взяв трость, били Его по голове. Самое страшное, разумеется, это наблюдать за истязанием Иисуса Христа, которого римские воины бичевали по очереди, так что все тело Его покрылось кровоточащими ранами, и само стало, как одна сплошная и вопиющая к справедливости рана. Интересна также роль прокуратора Иудеи, человека по-своему справедливого, почувствовавшего даже некую симпатию к Иисусу, и искренне старающегося помочь ему. Я не нахожу в человеке этом никакой вины, говорил он первосвященникам и народу, но в ответ иудеи ему отвечали: мы имеем закон, и по закону нашему Он повинен смерти, потому что назвал себя Сыном Божиим. Реакция Пилата, естественно, была однозначна: он испугался ответственности. Но, тем не менее, симпатия его к Иисусу возрастала все больше и больше, и он, вернувшись в преторию, попытался вновь чем-то помочь несчастному. Откуда ты, спросил он у Него. Иисус же в ответ молчал. Мне ли не отвечаешь, спрашивает Пилат, не знаешь ли, что имею власть распять Тебя и имею власть отпустить. Иисус отвечал: ты не имел бы надо Мною никакой власти, если бы не было дано тебе свыше: посему более греха на том, кто предал Меня тебе. И опять Пилат чувствует симпатию к пленнику, и ищет предлог отпустить Его, но вокруг снова кричат: если отпустишь Его, ты не друг кесарю; всякий, делающий себя царем, противник кесарю. После этого Пилату не оставалось иного, как вывести Иисуса перед народом, и, усевшись на специальное судное место, называемое Лифостратоном, сказать народу: се, Царь ваш! но они опять закричали: возьми, возьми, распни Его! Пилат отвечает: Царя ли вашего распну? и отвечали ему: нет у нас царя, кроме кесаря. После этого Пилат уже вынужденно предал несчастного узника на распятие, и его повели к месту казни. С Иисуса уже снята багряница, а в руки Ему дан деревянный крест, который Он, взвалив на спину, должен нести на себе. Процессия, однако, а это именно процессия, состоящая из Иисуса, римских воинов, учеников и множества любопытных, – процессия, однако, движется медленно, ибо Иисус обессилен, и тяжелый крест заставляют нести некоего киринеянина по имени Симон; теперь дело движется гораздо быстрее, и вся процессия приходит в итоге к Лобному месту. Крестный путь! крестный путь! крестный путь! Сколько раз потом в истории человечества будут повторяться эти слова! неумолимое движение к концу, которое закончится пригвождением к кресту, и струйки крови, которые будут стекать из рваных, оставленных гвоздями ран, и безысходность, которая должна закончиться единственным: смертью. Все это мы видим в сне Ивана Баркова, но солдаты уже пригвоздили Иисуса к кресту, и затем с помощью рабочих стали поднимать его вверх, к небу, – к тому самому небу, куда в итоге и вознесется Иисус Христос, Царь Иудейский, не понятый и преданный собственным народом, и в итоге вознесшийся в вечность, туда, откуда в день последнего Страшного Суда он и вернется, чтобы судить всех нас. Впрочем, не уверен, что ко мне, господину сна, это последнее утверждение относится в той же степени, что и к людям. Однако единственное, в чем я уверен полностью, это в том, что наш фильм скоро закончится, ибо мелькают уже его предпоследние кадры: три креста, стоящие рядом на фоне тьмы, и потоки яркого небесного света, бьющие из отверзлых небес, и Христос в компании двух распятых по бокам его преступников, а внизу римская стража, бросающая жребий, кому же достанется его одежда, и безутешные ученики, и Матерь Его, и Мария Магдалина, и иные верные женщины, и просто зеваки, не поленившиеся при¬тащиться сюда и поглазеть на казнь Царя Иудейского. Какой же урок, какие картины из первых рук для спящего поэта, который после этого, мне кажется, или вовсе бросит поэзию, уйдя в монастырь, или станет истово верующим, или напишет нечто такое, что мир вокруг в очередной раз содрогнется. Впрочем, мир содрогается именно в эти последние секунды жизни Иисуса Христа, рядом с которым опять оказался этот мерзкий и скользкий тип, этот чертик с рожками, одетый сейчас, как чиновник из похоронной конторы, в черный костюм и цилиндр, нашептывающий на ухо распятому: Одно лишь слово, Иисус, одно лишь только твое слово, и все мигом закончится, и не будет ни креста, ни твоих крестных мук, а вместе с ним судилища и тернового венца на голове, а будет Царство Добра и Света, – здесь, на земле, и ты, как истинный Царь Иудейский, будешь восседать на троне посреди своих подданных, и царствию твоему не будет конца. Изыди, сатана, отвечает ему Иисус, ибо сказано, что Царствие Небесное не от мира сего, и надлежит мне пострадать, ибо это цена, за которую оно в конце-концов к людям придет. И все, и исчезла нахальная морда в цилиндре, ибо поняла, что дело ее проиграно, а Христос, прокричав: Или, Или! лама савахрани? то есть: Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты меня оставил? – прокричав так, и пригубив губку, наполненную уксусом, и поданную ему на конце копья, он повторил свой крик еще раз, а затем умер. И сделалась тьма по всей земле до девятого вечера, и померкло солнце, и завеса в Храме разодралась посередине. И проснулся Иван Барков, и долго сидел неподвижно, и не мог говорить, потрясенный всем виденным.



Г л а в а с е м н а д ц а т а я. Неожиданный визит

И проснулся Иван Барков, и долго сидел неподвижно, и не мог говорить, потрясенный всем виденным. И так же, как было уже не раз, Александр Степанович смотрел на него с жалостью и сожалением.
– Друг мой, – сказал он ему, – вы видели нечто такое, чего, живя жизнью обычной, никогда бы увидеть не смогли. Не ужасайтесь, и не удивляйтесь ничему, ибо, безусловно, здесь, в этих ужасных стенах, происходит преображение вашей души, и вы должны быть за это безмерно благодарны судьбе. Ей-ей, молодой человек, иногда полезно сидеть в тюрьме. Многие хорошие люди прошли через тюрьму, это, можно сказать, наша национальная традиция и привычка, и русский человек, как вы знаете, от нее не застрахован ничем. И ничего позорного и постыдного в этом нет, ибо очень часто тюрьма преображает и возвышает человека, делает его лучше и чище, и он выходит из нее совершенно другим, родившись фактически заново. Лично ко мне это, к сожалению, не относится, я отсюда уже не выйду, ибо не вижу смысла дальше жить вообще, но в вашем случае, уверен, все очень скоро переменится самым волшебным образом. Живите, друг мой, и надейтесь на лучшее, надейтесь на Бога, и молитесь ему, и, самое главное, веруйте в высшие силы, без участия которых даже волос с вашей головы не может упасть.
Александр Степанович во многом оказался провидцем. Что касается спасения Ивана Баркова, то оно еще только угадывалось в туманных далях нашей сумбурной повести, а вот сам утешитель молодого поэта, как и предсказывал, умер через несколько дней, просто-напросто не проснувшись утром, и его унесли охранники, объявив Ивану, что покойника похоронят на одном из дальних кладбищ Москвы, возможно даже в общей могиле, вместе с другими заключенными и бродягами, которые ежедневно десятками гибнут в тюрьмах и на улицах города. Иван поклялся разыскать могилу своего нового друга, если, разумеется, он сам отсюда когда-нибудь сможет выбраться. Смерть Александра Степановича совершенно доконала его. Он еще был во власти страшных сцен убийства невинной девушки, которое сам же и совершил, его еще не отпускали видения страшной сцены распятия Иисуса Христа, а тут еще и смерть человека, с которым делишь тюремную койку, и которому, как матери, плачешься в плечо, надеясь, что он поймет и утешит тебя. Иван чувствовал, что он или умрет от потрясений последнего времени, или сойдет от них с ума. Сладостная мысль о самоубийстве, вновь, как еще совсем недавно, пришла ему в голову. Именно в этот момент вошедший охранник объявил поэту, что к нему пришел посетитель, и что он должен вставать, и отправляться в специальную комнату для свиданий. Ивану было уже абсолютно безразлично, пришли к нему, или нет, и кто вообще мог к нему прийти, он безвольно поднялся с нар, и отправился вслед за охранником.
В комнате для свиданий Баркову наконец объяснили, что он встретится с адвокатом, который будет теперь представлять его интересы. Слегка про себя удивившись, что у него может быть адвокат, Барков, тем, не менее, покорно сел за стол, за которым уже находился молодой, довольно хорошо одетый муж¬чина, перед которым лежала стопка разного рода бумаг, которые он в данный момент и просматривал. Иван еще раз подивился, как много бумаг может накопиться в деле одного человека, пусть даже обвиняемого в убийстве, но, взглянув внимательно в лицо адвоката, вдруг узнал в нем одного из двух демонов, участвовавших в шабаше на Головинских прудах. Это было уже слишком! Чувство вины за совершенное им убийство постоянно тяготело над Иваном, и чувство это постоянно усиливалось день ото дня. Прибавьте сюда странные сны, которые мучили его последнее время, а также беседы с соседом по камере, который советовал поэту отнестись к этим снам как можно серьезнее, поскольку они были ни чем иным, как истинной правдой, как помощью Ивану со стороны некоей силы, одновременно и губящей его, и желавшей добра. Прибавьте, наконец, смерть самого соседа, с которым Иван сошелся искренне и горячо, и вы поймете тот сумбур, ту кашу, ту сумятицу, и даже тот испуг, которые навалились на Ивана Баркова, и чуть ли не полностью парализовали его волю. Да, сомнений не было, перед Иваном сидел Лепорелло, демон из свиты того, кого в разное время называли то маэстро, то Князем Тьмы, одетый в дорогой, хорошо сидящий костюм, и являющийся, по уверению охранников, ни кем иным, как адвокатом Баркова. Было от чего потерять голову, и находиться в состоянии, близком к помешательству! Сердце Баркова бешено билось, он глотал ртом воздух, и, без сомнения, грохнулся бы на пол, потеряв сознание, если бы лже-адвокат не пришел к нему на помощь, и, любезно улыбаясь, не подал бы ему стакан холодной воды.
– Выпейте, Иван, – сказал ему Лепорелло, подавая Баркову стакан с водой, возникший у него в руке словно бы из ничего, – выпейте, и перестаньте так страшно дышать, а также таращиться на меня, словно на привидение. Да, я действительно тот, кого вы знали под именем Лепорелло, но сейчас я выступаю в роли вашего адвоката, и, поверьте мне, он вам действительно необходим!
– Но как, почему... – начал было Иван, однако Лепорелло тут же его перебил.
– Не пытайтесь, молодой человек, понять смысл и значение моего появления здесь, поверьте лишь на слово: оно направлено на ваше же благо. Можете считать его интересом к вам той силы, или, если желаете, стихии, которую вы уже успели узнать под именем Князя Тьмы.
– Как, – воскликнул Иван, – неужели маэстро действительно интересуется мной?
– Вот видите, – тонко улыбнулся Лепорелло, – вы уже и включились в нашу игру, ибо, назвав маэстро того, кто в данный момент управляет и вашей, и моей скромной судьбой, вы тем самым согласились с некоторыми правилами, выполнение которых позволит вам остаться в живых; более того – точное следование всем тем инструкциям, которые я вам сейчас изложу, позволит вам достойно выйти из той ситуации, в которой вы вынужденно оказались.
– Достойно выйти? – прошептал еле слышно Иван. – Вы считаете, что из моей ситуации можно достойно выйти?
– Достойно выйти можно из любой ситуации, – опять улыбнулся ему Лепорелло, который, кстати, по внешнему виду был ненамного старше Баркова. – А вы, кроме того, попали в историю частично по нашей вине, хотя, согласитесь, если бы не ваши злополучные пачки с брошюрами, истории этой могло бы не быть вообще. Хотя в этом случае вы действительно могли бы покончить с собой, так что в некотором смысле встреча с нами в каком-то смысле являлась для вас выходом.
– Выходом? – опять еле слышно прошептал бедный поэт. – Вы называете смерть незнакомой девушки выходом?
– Ах, это? – небрежно отмахнулся от него Лепорелло. – Видите-ли, Иван, все в мире довольно условно, и не следует принимать на веру все то, что видят ваши глаза. В конце-концов, вы каждый день видите Солнце, которое оборачивается во¬круг Земли, но это вовсе не значит, что так происходит на самом деле.
– Что вы хотите этим сказать? – хрипло спросил Иван.
– Я хочу вам сказать, – с прежней усмешкой ответил ему Лепорелло, – что смерть несчастной Марии, которую вы якобы убили ножом, и которая якобы являлась вашей сестрой, была в некотором смысле миражом, инсценировкой, необходимой а данное время и в данном месте. Понимаете: миражом, обыкновенным видением, мороком, фата-морганой, а может быть даже гипнозом, выбирайте из этих слов любое, какое вам больше подходит. Поэтому в некотором смысле вы вовсе и не убивали ее, и нет поэтому никакого резона испытывать то чувство вины, которое сжигает вас все это время, и может в итоге вообще сжечь дотла. Считайте, что Мария вам просто привиделась, и перестаньте переживать по этому поводу.
– Но как же привиделась, если вовсе и не привиделась! – закричал на всю комнату свиданий Иван, отчего Лепорелло досадливо поморщился, и сделал ему предостерегающий жест рукой.
– Тише, молодой человек, тише, а то наше свидание, в ко¬тором прежде всего заинтересованы вы, закончится досрочно, и мы ни до чего с вами не договоримся. Повторяю: убийство девушки было всего лишь иллюзией, но, если вы очень хотите, маэстро может все коренным образом переиграть, и у вас действительно появится родная сестра. Однако все это дело будущего, а пока ответьте мне на первый вопрос: вы принимаете правила нашей игры, и согласны ли следовать им, что бы ни случилось в дальнейшем, и как бы невероятным вам все это дальнейшее не показалось?
– Согласен, – ответил Иван. – Меня уже трудно чем-нибудь удивить.
– Вот и чудненько, – сразу повеселев, воскликнул в ответ Лепорелло. – А то я уже начинал думать, что мы с вами не сможем найти общего языка, и моя адвокатская практика, так неожиданно начавшись, закончится полным провалом. А теперь ответьте на второй мой вопрос: принимаете ли вы нас в качестве той силы, которая реально существует в природе, и если да, то как бы вы смогли ее определить? Как вы ее смогли бы назвать?
– Я принимаю факт вашего существования, – глухо сказал Иван, – и называю вас той злою силой, которая реально существует в природе. Вы – те силы зла, которые реально существуют в природе, и которые противостоят Богу и свету.
– Вот и чудненько, – еще раз с облегчением воскликнул адвокат-Лепорелло. – А то я уже начинал думать, что даже после всего происшедшего вы, как глупый ребенок, станете отрицать наше существование. Итак, ответив на два первых вопроса, ответьте мне теперь на последний: согласны ли вы принять помощь от тех сил зла, которые и вовлекли вас во всю эту историю, и которым, на первый взгляд, нет никакого резона вам помогать?
– Да, – тихо ответил Иван, – я согласен принять вашу помощь, ибо иного выхода, по всей видимости, у меня нет.
– Отлично, отлично! – совсем развеселился адвокат-Лепорелло, – с вами гораздо легче работать, чем казалось мне с первого взгляда. Итак, внимательно слушайте, и запоминайте то, что я вам скажу. Маэстро, которого вы уже знаете, приглашает вас на таинственную мистерию, которая проводится один раз в сто лет, и которая, по счастливому совпадению, выпала как раз на нынешний год.
– Маэстро приглашает меня на мистерию?
– Да, ввиду ваших особых заслуг в известных событиях на Головинских прудах, и в качестве компенсации за те неудобства, которые мы вам причинили, временно поселившись в вашей квартире.
– Вы поселились в моей квартире?
– Да, временно, и в качестве компенсации вы будете гостем на особой, проводимой один раз в сто лет мистерии, которая официально именуется “Последнее искушение Иисуса Христа”.
– “Последнее искушение Иисуса Христа”? Но разве Его не искушали уже? Там, в Палестине, во время скитаний по пустыне, и потом, на крыле Иерусалимского храма, а также в последний раз, на Лысой горе, когда Он уже висел на кресте, и имел возможность спастись, однако не сделал этого, взяв на себя грехи всего человечества?
– О да, – досадливо поморщиться Лепорелло, – все именно так и было, но маэстро этого мало, и он устраивает столетние юбилеи, надеясь, что результат может быть все же иным, и что мировая история пойдет когда-нибудь по иному пути. Короче говоря, мистерии эти для маэстро чрезвычайно важны, они проводятся с необыкновенным размахом, и приглашения на них считаются особой милостью, которая обычно щедро вознаграждается. Кстати, по окончании церемонии вы вправе попросить у милорда чего угодно, обычно он никому не отказывает. Итак, вы согласны быть гостем на подобной мистерии?
– Согласен, – сказал Иван, – и почту за особую честь быть в гостях у господина маэстро.
– Хорошо, что вы согласились на это, – пристально и холодно посмотрев на Ивана, ответил ему Лепорелло, – потому что в противном случае вас ждало бы очень большое разочарование. Вы, безусловно, не только бы не вышли из тюрьмы, но остались бы в ней навсегда, окончательно сгинув в этих мрачных и страшных стенах, – он с видом знатока огляделся вокруг, и, вновь повернувшись к Ивану, сказал:
– Итак, будьте готовы, вас заберут через несколько дней якобы для допроса, но окажетесь вы вовсе не на Петровке, как это уже было неоднократно, а совсем в другом месте. А дальше уже все будет зависеть от вас. Просите, и вам все дадут, верьте в счастливый конец, и он обязательно к вам придет!
– Я верю в него! – глухо и страшно ответил Иван.
После этого свидание завершилось, и Лепорелло, пожав руку своего подзащитного, скрылся за дверью, а Ивана вновь вернули в общую камеру.



Г л а в а в о с е м н а д ц а т а я. Русский Колизей

Если бы администрации торгово-развлекательного комплекса “Гостиный Двор” было известно заранее, во что выльется очередное мероприятие, запланированное на вечер пятницы, и, согласно заявке, должное продолжаться всю ночь до утра, она бы ни за что не разрешила его. А запланирован был ни много, ни мало, как летний бал с поэтическим названием “Огни старой Москвы”! Заявку на проведение бала подала одна солидная фирма, документы которой оказались в полном порядке, и которую представляли вполне приличные, и, главное, хорошо одетые люди, что в некотором случае для опытного администратора гораздо важнее, чем солидные документы. Заявку подали несколько мужчин, один постарше, и двое других помоложе, а также женщина и ребенок, который, впрочем, никаких документов не по¬давал, а был, по всей видимости, сыном одного из явившихся в администрацию мужчин. Заявка на бал, повторяем, была пода¬на заранее и по всем правилам, и деньги на запланированное мероприятие, причем деньги весьма немалые, также перечислены в необходимые сроки, и администрация тут же начала подготовку к предстоящему балу. Сами же бизнесмены вместе с женщиной и ребенком пожелали осмотреть внутри весь комплекс, в чем, разумеется, не было ничего предосудительного, поскольку, как известно, тот, кто платит, тот и заказывает музыку. Итак, группа из трех мужчин, женщины и ребенка вошла внутрь Гостиного Двора, и, вежливо отказавшись от сопровождения, стала неторопливо прогуливаться внутри его огромного атриума. Это были, как уже догадался читатель, тот, кого спутники уже не раз называли милордом, а также Кармадон, Лепорелло и Лючия с Гаспаром.
– Какое величественное сооружение! – глухо сказал, окидывая взглядом Гостиный Двор, тот, кого спутники его называли милордом. – Чем-то напоминает мне Колизей, и по размерам, и по дерзкому замыслу авторов.
– Это, ваша светлость, – ответил с почтением Лепорелло, – и есть Колизей, причем Колизей российский, но, к сожалению, униженный и опохабленный, превращенный в заведение для разных дешевых шоу, а не, наоборот, возвышенный и поднятый на необходимую высоту, как это и положено для объектов национального достояния. Вместо того, чтобы отреставрировать его и привести в божеский, то есть, прошу прощения, в первоначальный, достойный этого шедевра вид, его сделали посмешищем и изуродовали до неузнаваемости. Не могу представить, ваша светлость, чтобы римляне так гадко обошлись со своим Колизеем! Тут, между прочим, такие дешевые шоу проводятся, вроде конкурсов поваров и состязаний парикмахеров, что просто нос воротит от вдохновителей всего этого непотребства!
– А что, и вдохновители известны? – глухо спросил тот, кого только что назвали милордом.
– Да, – ответил ему Лепорелло, – известны, и после их строительной деятельности в Москве вообще ничего исторического не останется.
– Вот как? – удивленно спросил старший в компании. – И что, положение настолько серьезно?
– Чрезвычайно серьезно, милорд, – ответил ему Кармадон. – Недавно вот известный всем Столешников переулок совсем испохабили, и гостиницу “Москва” с “Военторгом” снесли. А ведь это были шедевры, на которые смотрели туристы!
– И туалетов в Москве совсем нет приличных, – подал тоненький голос Гаспар. – Можно даже сказать милорд, что их тут почти вообще нет. Все есть, милорд, и бани есть, и массажные кабинеты, и фонтаны, даже подземные гаражи кое-где уже появились, а туалетов как не было раньше, так нет и поныне!
– Но позвольте, – отозвался тот, кого только что назвали милордом, – куда же ходят по нужде обеспокоенные москвичи? А также гости столицы, которых, как я заметил, тут тоже немало?
– А в подворотни они ходят, милорд, – опять подал тоненький голосок Гаспар. – В подворотни, да в подъезды, ибо больше им, простите, ходить просто некуда!
– А куда ходят строители?
– А у них, маэстро, персональные золотые судна в бронированных мерседесах, – весело подытожила тему Лючия. – Зачем же им заботиться об общественных туалетах, если их это лично решительно не касается?!
– Очень странный город, и очень странные в нем строители, – пожевав губами, ответил старший в компании. – Это, конечно же, не Спарта и не Афины, а также не Венецианская республика, и не множество других подобных республик, где за такое неуважение к гражданам и к иностранцам подобных вредителей давно бы распяли. Но, впрочем, в чужой монастырь, как известно, со своим уставом соваться нечего, и не нам, скромным туристам, обсуждать местные оригинальные нравы!
– Вы правы, милорд, – весело рассмеялся Лепорелло, – оставим мертвым хоронить мертвых, тем более, что на предстоящем балу их будет у нас предостаточно!
– Да, Лепорелло, да, – ответил ему Князь Тьмы, – этот бал для меня чрезвычайно важен, и было бы несправедливо, если кто-нибудь не получил на него приглашение. Надеюсь, что все пригласительные билеты уже разосланы, и вы не забудете никого, в том числе и этих странных строителей. Думаю, что и поэта, в квартире которого мы временно проживаем, следует пригласить на наш бал.
– Он, месье, уже получил приглашение, – вежливо наклонил голову Лепорелло, – а также заранее согласился со всеми теми условиями, которые мы предъявляем приглашенным гостям. Он, месье, далеко продвинулся с тех пор, как оказался в тюрьме, и стал каждую ночь смотреть исторические сны.
– Вот и хорошо, – глухо сказал Князь Тьмы. – Очень важно, чтобы мы не оказались неблагодарными, и не отплатили должным образом за гостеприимство. Каждому ведь, как сказано ранее, будет даровано по его делам, и пусть никто не уйдет от того, чего он заслужил в этой жизни.
После этого вся компания, погуляв еще какое-то время внутри, вернулась назад, и, дав последние наставления адми¬нистрации, покинула Гостиный Двор, После этого администрация, получив все инструкции, стала спешно готовиться к намеченному мероприятию, до которого оставалось всего два дня. Спустя же два дня, в пятницу, примерно за час до начала летнего бала “Огни старой Москвы”, в Бутырском следственном изоляторе, в той камере, где содержался Иван Барков, появился неожиданно молодой мужчина, похожий на давешнего адвоката, который недавно приходил к поэту. Странным образом он был невидим ни для кого, кроме Ивана, но это обстоятельство, в свете всех происшедших, событий не должно удивлять прозорливого читателя. Ибо прозорливый читатель уже догадался, что нечистой силе ничего не стоит сделать себя, а равно еще ко¬го-нибудь, невидимым. Подойдя к Баркову, лежащему в этот момент на нарах, и приложив палец к губам, Лепорелло, а это, разумеется, был именно он, спросил шепотом:
– Вы готовы? Если да, то приготовьтесь к встрече с тем, от кого зависят ваше будущее спасение, или погибель. Держитесь за меня, и не бойтесь уже ничего, ибо время бояться прошло, и пришло время действовать.
С этими словами он схватил Ивана за руку, и, точно так же, как недавно Кармадон с несчастным Макухой, вдруг завертелся волчком, и, обернувшись горячим вихрем, взмыл к потолку, и там внезапно исчез. Никто из заключенных исчезновение Ивана не заметил.



Г л а в а д е в я т н а д ц а т а я. Бал начинается

Реклама о предстоящем бале, который, как уже знает читатель, назывался “Огни старой Москвы”, была дана во многих московских газетах, а приглашения были разосланы заранее многим уважаемым людям. Над этим несколько дней без устали работали Лючия с Гаспаром, нанявшие специальных курьеров, которые и доставляли приглашения адресатам. Гаспар, как полиглот, знавший множество современных, а также древних, давно уже исчезнувших языков, постоянно сбивался с русского то на китайский, а то на хинди, или на язык древнего государства Урарту, и Лючии постоянно приходилось его поправлять, напоминая, что это не глиняные таблички, не папирусы, и даже не берестяные грамоты, а всего-навсего приглашения на бал, и что имена гостей надо писать на русском, или, если речь идет об иностранцах, на языках тех стран, которые они представляют. Но что поделаешь? Гаспар был ребенком, пускай и прожившим несколько тысячелетий, и элемент игры в его нынешнем занятии был явно на первом месте!
С приглашениями управились вовремя, разослав несколько тысяч буклетов в фирменных конвертах с личным гербом Князя Тьмы, на котором была изображена Адамова голова, а также некий тайный знак, хорошо известный масонам, которые, кстати, тоже в Москве к этому времени появились, и тоже, разумеется, не были забыты. Вообще же, кажется, не был забыт никто из тех, что давно уже подписали контракт, и регулярно отрабатывали свой хлеб, выполняя разного рода, иногда очень деликатные, поручения, так и те, кого силы зла хотели бы завлечь в свои сети. Не обойден, повторяем, был ни один человек, что-либо значащий в Москве, потенциально готовый работать с новым хозяином.. Но овчинка, как вид¬но, стоила выделки, ибо мистерия последнего искушения Иисуса Христа, как уже известно читателю, регулярно проводилась один раз в столетие, и организаторы не могли от нее отказаться, Все они сидели в сборе на четырнадцатом этаже дома, расположенного рядом с Головинскими прудами, и ждали сигнала, который должен был подать старший в компании.
– Пора! – торжественно и глухо сказал Князь Тьмы, поднимаясь с кресла в роскошном рыцарском одеянии, в том самом, которое увидел на нем несчастный Барков, швырявший в пруды свои пресловутые пачки стихов. – Пора, время не ждет, и да помогут нам те силы, которые вечно стремятся ко злу, и, вопреки этому, вечно совершают благо!
Вся компания, одетая маскарадно и весело, тотчас же поднялась на ноги, и направилась к выходу, причем для окружающих все выглядели привычно и буднично, и никаких вопросов, а тем более подозрений, у любопытных соседей не вызвали. Потом на лифте все спустились к машине, около которой уже дежурил водитель, имевший, как мы уже знаем, довольно много черт с исчезнувшим следователем Волооким. Он был безнадежно влюблен в Лючию, и был готов выполнить любую ее прихоть, по первому приказанию прыгнуть вниз с четырнадцатого этажа, или даже поджечь свою родную Петровку, службу в которой теперь вспоминал с большим отвращением. Лючия его время от времени поощряла разного рода намеками, и даже откровенными прижиманиями всем телом и быстрыми поцелуями где-нибудь в темном углу, и Волоокий совсем ошалел, играя роль преданного пекинеса или чау-чау в покоях китайской императрицы. Отправляющаяся на бал Лючия была сейчас одета в роскошное алое платье с глубоким разрезом и белые туфли с высоченными каблука¬ми, так что была на них даже выше, чем Лепорелло и Кармадон, и только лишь Князь Тьмы возвышался над ней на целую голову, и был похож на необъятный утес, на огромную глыбу, скатившуюся с гор, и одиноко стоящую посреди зеленой долины. Лепорелло и Кармадон выглядели, как настоящие рыцари, при шпагах, в жабо и белоснежных манжетах, одетые в роскошные бархатные кафтаны и блестящие кожаные сапоги с высокими каблуками, шпорами и золотыми цепочками в несколько рядов, на которых тихо звенели маленькие колокольчики. Гаспар был одет наподобие херувима, а за спиной его, ставший уже привычным, висел большой изогнутый лук, сделанный безвестным греческим мастером три тысячи лет назад из нескольких рогов горных козлов, скрепленных специальным клеем, секрет которого давно был забыт. Вся компания, выглядевшая для зевак и соседей, как уже говорилось, вполне прилично, и отнюдь не маскарадно, погрузилась в лимузин необъятных размеров, и Волоокий, захлопнув дверцы, повел его в сторону Китай-города.
Между тем на Варварке происходило некое столпотворение. Тысячи машин запрудили всю улицу, а также все прилегающие переулки до самой Красной Площади, и гости непрерывным потоком выходили из них, направляясь к Гостиному Двору, заходя в высокую арку, и исчезая в ней, словно в волшебной пещере Али-Бабы. Впрочем, то, что представало перед их глазами, было намного волшебней, чем пещера сказочного разбойника, ибо внутреннее убранство Гостиного Двора превосходило своим размахом все, что гости до этого видели. Сумма, потраченная на это убранство, которая самими работниками развлекательного комплекса передавалась исключительно шепотом и на ухо, с закатыванием глаз и прищелкиванием языком, была сравнима со стоимостью самой реставрации Гостиного Двора, то есть, попросту говоря, была фантастической. И просто непонятно было, как смогла администрация комплекса в столь сжатые сроки выполнить все требования заказчика? От самого подножья до по¬толка Гостиного Двора поднимался целый лес вечнозеленых растений, делая его некоей гигантской оранжереей, среди пальм, лиан и благоухающих цветов которой порхали мириады экзотических птиц, оглашая необъятное помещение непрерывными чарующими трелями. Внизу, наполовину закрытые пальмами и лианами, увитые цветами и папоротниками, находились тенистые каменные гроты, манящие своей тайной и свежестью, из которых текли ручьи пенящегося шампанского, поднимающего в воздух мириады маленьких пузырьков и обволакивающего присутствующих непередаваемым пьянящим ароматом. Повсюду между беседками и гротами, в которых виднелись живые, полуобнаженные ру¬салки и наяды с вплетенными в их волосы орхидеями, были фонтаны из разного рода шампанского, коньяков и самых изысканных вин, какие только можно вообразить. То тут, то там меж дерев показывались головки прелестных, и совсем не пугливых оленей и ланей, взятых, очевидно, напрокат из московского зоопарка, посередине, выложенная бесценными мозаичными плитами, находилась площадка для танцев, вокруг в укромных беседках были расставлены бесчисленные столы с безумными яствами, а позади площадки для танцев, на огромном помосте, располагался оркестр из сотен одетых в черное музыкантов, встречающих гостей непрерывным праздничным вальсом. Гости, привыкшие в большинстве своем ко всему, были в восторге от внутреннего убранства, а многие из них были просто потрясены, и даже шокированы, ибо подобная роскошь и подобный размах говорили о многом! Это была некая заявка, некий пролог к событиям, которые многие ожидали с затаенным чувством зависти и веселья.
Гости, прибывающие на бал как правило в сопровождении своих нарядно одетых спутниц, получали на входе разнообразные маски, которые раздавали одетые наядами и дриадами юные девушки, и растекались по огромному атриуму Гостиного Двора, рассаживаясь за столиками, или заходили в беседки и гроты, с удивлением разглядывая ручьи пенистого шампанского и разгуливающих рядом с ними ручных павлинов с огромными распущенными хвостами. Наконец, когда гостей набралось достаточно, распорядитель бала, высокий седовласый артист, хорошо узнаваемый всеми гостями, объявил о его начале, и, стукнув об пол специальным жезлом, передал его одному из помощников, и первый начал вальсировать, закрутив в танце молодую актрису, также легко узнанную публикой. Тут же десятки и сотни новых пар начали кружения по мозаичным плитам пола, и бал начался по-настоящему, закружив в своих венских мелодиях тысячи масок, фраков и дамских платьев, развевающихся на фоне роскошных тропических джунглей и каменных гротов, многие из которых были уже оккупированы не желающими упускать времени парочками. Звуки штраусовских мелодий смешивались с непрерывным щебетом птиц, многие из которых опускались прямо на плечи вальсирующих, с журчанием пенных ручьев, шумом и хохотом отдельных, хлебнувших уже из ручьев и фонтанов гостей. Кое-где меж скалистых утесов начались уже игрища и погони, кое-где уже даже мелькали фигуры совершенно нагих и успевших опьянеть женщин, но все это ничуть не мешало главному действию, ибо тысячи пар, одетых в маски, фраки и вечерние платья по-прежнему кружили в середине огромного здания, очарованные волшебной музыкой Штрауса, льющейся из сотен труб, скрипок, гобоев, виолончелей, арф, альтов, гитар, фаготов и контрабасов, коими ловко дирижировал веселый маэстро с летящими по ветру седовласыми волосами, с такой скоростью взмахивающий в воздухе своей дирижерской палочкой, что было непонятно, как же музыканты могли уследить за ней. Освещенное мириадами разноцветных светильников огромное помещение, накрытое ажурным куполом, пульсировало в ритме штраусовских мелодий, и в ритме этих пульсаций бились сердца тысяч приглашенных гостей, каждый из которых уже не принадлежал себе, а был лишь частичкой некоего тайного замысла, подлинный смысл которого был известен очень немногим.
Ближе к полуночи официанты, снующие с тележками и подносами мимо бесчисленных столиков, за которыми отдыхали разгоряченные танцами гости, как-то незаметно были заменены смуглыми индусами с тюрбанами на голове, так же усердно управлявшихся с кушаньями и напитками. Точно так же и охрана Гостиного Двора поменялась на огромных полуобнаженных нубийцев, стоящих у входа с широченными кривыми саблями на боку, скрестивших могучие руки, и неподвижно глядевших в пространство, в котором угадывался зной раскаленной пустыни, бесконечные, бредущие по пескам караваны, набеги арабской конницы, жаркие схватки и заунывные грустные песни, в которых рассказывалось о череде поколений, бредущих из века в век по пескам, у которых ничего не меняется, и для которых время застыло, наподобие парящего в вышине орла. С этого момента попасть в Гостиный Двор было уже невозможно, и что там доподлинно происходило, никто толком не знал.
Между тем распорядитель вечера, известный артист с посеребренной сединой головой, по-прежнему задавал ритм бала, объявляя в микрофон название танцев, а это, по задумке организаторов, были в основном вальсы, и подхватывал за талию первую попавшуюся красавицу с маской, одетой на хорошенькое личико, вслед за которыми начинали кружиться по огромному залу сотни таких же красивых пар. Впрочем, темп бала явно начал меняться, ядовитые испарения, поднимающиеся от зеленых джунглей и бесчисленных открытых источников с разнообразными винами сделали-таки свое дело. Все больше было фривольности в обращении мужчин с женщинами, все больше слышалось смеха и визга, доносившихся из увитых лианами гротов, все больше полуобнаженных, и даже совсем обнаженных тел мелькало в глубине зеленой листвы, и это всеобщее разгульное настроение, этот наркотик распада, незаметно впитывающийся в кожу и мозг гостей, несомненно, становился преобладающим. И только популярный артист, нанятый за большие деньги распорядителем сегодняшнего бала, казалось, не замечал всего этого, и самозабвенно кружился в вальсе с очередной, подхваченной им прямо из рук кавалеров, красавицей. И точно так же, как он, такой же седовласый и неутомимый маэстро продолжал взмахивать своей дирижерской палочкой, управляя сотнями музыкантов, совсем измученных духотой и непрерывной игрой.



Г л а в а д в а д ц а т а я. Продолжение бала

За несколько минут до полуночи на самой верхней, застекленной галерее Гостиного Двора появилась группа живописно одетых людей – это были Князь Тьмы и его неизменные спутники, с интересом разглядывающие сверху, через море зеленой листвы, общую панораму бала, который, по всей видимости, подошел к своей высшей точке.
– А что там наш поэт? – глухо, не поворачивая головы, спросил Князь Тьмы у тех, кто стоял сзади его. – Все еще сидит в своем мрачном узилище?
– Айн момент, месье, – весело откликнулся Лепорелло, – всего лишь несколько мгновений, и он покинет свое узилище, чтобы продолжить ту историю, которую вы ему сочинили.
И действительно, исчезнув на несколько мгновений, Лепорелло вернулся с одетым во фрак Барковым, немного ошалевшим от неожиданности, но старающимся держаться достойно. Видно было, что сны, которые посещали его, а также разъяснения Лепорелло, о которых выше уже говорилось, сделали нужное дело!
– Лючия, займись гостем! – все так же глухо, не поворачивая головы, сказал Князь Тьмы, – а мы начнем то великое действо, ради которого, собственно, и затеян весь этот бал. Сколько осталось времени, Кармадон?
– Всего лишь секунда, месье, – тотчас же отозвался демон, стоящий позади старшего в группе. – Вы, маэстро, как всегда пунктуальны. Гаспар, теперь твоя очередь!
И в то же мгновение юный Гаспар выхватил из-за спины золотую стрелу, молниеносно натянул тетиву, и прямо через стекло послал ее вперед, в зеленый шатер вечнозеленых растений, окутавших весь Гостиный Двор от купола и до пола. И сразу же впереди возник циферблат огромных часов, бьющих двенадцать ударов.
– Свершилось! – вскричал Князь Тьмы. – Да отверзнутся небеса, и да свершится то, что должно сегодня свершится!
И сразу же, с двенадцатым ударом огромных курантов, рухнули куда-то в стороны и вниз стены Гостиного Двора, рухнули зеленые джунгли, гроты, ручьи и фонтаны с наядами и русалками, и горстке из нескольких тысяч гостей предстали по сторонам отвесные стены мрачных серых скал, поросших одинокими соснами, по которым змеились бешеные горные реки и сбегали вниз стремительные водопады. Сами же гости летнего бала “Огни старой Москвы” находились теперь на дне бесконечного каньона, от одного края до другого которого было несколько миль, и стены которого поднимались вверх на недосягаемую высоту. Вся глубокая низменность на дне каньона, похожая на дно преисподней, была покрыта кострами, за которыми по-хозяйски расположились тысячи разных веселых компаний, жарившие на вертелах огромные туши быков, поливающие их сверху шипящим маслом, и черпающих вино из огромных дубовых бочек, в изобилии стоящих тут и там в разных местах. Группа участников московского бала была на фоне их всего лишь песчинкой, перепуганной, жалкой, жмущейся друг к другу кучкой людей, попавших то ли на праздник, то ли действительно в саму преисподнюю. Сам же Князь Тьмы и небольшая группа сопровождающих его, в том числе и Барков, стояла на краю одного из утесов, под кроной могучей трехсотлетней сосны, и снизу их приветствовал гул десятков тысяч глоток и рук, поднимающих вверх полные заздравные чаши, и орущих что есть мочи: “Приветствуем тебя, Князь Тьмы!”
Барков, стоящий на краю утеса позади Князя Тьмы, еле сдерживал дрожь во всем теле, справедливо полагая, что сейчас умрет от нереальности происходящего, но сзади уже шептал ласковый голос Лючии: “Ничего, мой миленький, ничего, это не более страшно, чем витать в снах, лежа на нарах в Бутырке, или отдаваться поэтическому воображению, которое под¬час не менее грандиозно, чем то, что ты сейчас видишь!” И ласковые пальцы прекрасной ведьмы уже гладили поэта по голове, и ему действительно было уже не так страшно, и постепенно проходила дрожь в руках и ногах, а ласковый голос Лючии опять жарко нашептывал: “Что поделать, мой милый, это всего лишь пролог к грандиозной мистерии, которая происходит один раз в столетие, и о которой наш друг Лепорелло тебе, очевидно, сказал. Мистерия эта носит название “Последнее искушение Иисуса Христа”, но, несмотря на такие претензии, всякий раз ее приходится повторять заново, из века в век, ибо последнее искушение оказывается всего-навсего одним из многих, и его снова приходится повторять из века в век, подыскивая для этого новую страну и новый город, которым сейчас оказалась Москва. Трудно искусить того человека, которого ты видел во сне висящим на грубом деревянном кресте в компании двух отпетых разбойников, и всякий раз маэстро жутко нервничает и переживает, надеясь, что это-то искушение станет последним. И всякий раз надежды его оказываются несбыточными, а отдуваться в итоге приходятся нам, его верным слугам. Думаю, что и на этот раз все будет точно таким же”.
– Но почему это ущелье? – спросил, не поворачивая головы, Иван, чувствуя, как приятно ему прикосновение рук Лючии, и как успокаивает его ее ласковый голос. – И что это за люди, которые там находятся?
– А это, Иван, преисподняя, – так же ласково зашептала в ответ ведьма, – которая, как видишь, иногда не похожа вовсе на мрачный подвал с цепями и всполохами адских огней. Впрочем, это всего лишь самая безобидная часть преисподней, и так бывает всего лишь один раз в столетие, когда грешникам разрешают расслабиться, и делать то, что они пожелают. Преисподняя, Иван, мир погибших и заброшенных душ, к которым, как видишь, присоединились сейчас и несколько тысяч твоих соотечественников.
– Но как же так, – огорчился Иван, – ведь они всего лишь танцевали на балу; нельзя же вот так, за здорово живешь, сразу несколько тысяч людей взять, да и опустить в преисподнюю?!
– А почему нельзя, Ваня, почему нельзя, если они уже давно в ней кувыркаются, и только кажется, что живые и ходят по улицам, а сами давно уже опущены в ад? Некоторые с младых ногтей, а некоторые еще до рождения. Да ты приглядись, Иван, приглядись, кто это такие, ведь некоторых из них и подлецом назвать будет очень почетно, а некоторым и руку вовсе подать нельзя, так сильно после этого будешь запачкан, и придется потом отмываться в семи водах и банях. Да ты не волнуйся, Иван, не волнуйся, всех их потом вернут на прежнее место, и ни один из них даже не пикнет, что побывал на дне самой преисподней. Не пикнет, Иван, потому, что знает про себя нечто гаденькое и ужасное, такое, про которое не говорят никому, а скрывают это всю жизнь, как Кощееву смерть в тайном яйце. Но, впрочем, ты сейчас помолчи, и не бойся уже ничего, потому что раньше надо было бояться!
И Иван замолчал, глядя сверху вниз на огромный каньон, откуда по-прежнему тысячи глоток пьяно орали: “Приветствуем тебя, Князь Тьмы!”, и поднимали кверху заздравные кубки, и пили из них, запрокидывая кверху безумные головы. Утес, на котором стояла вся группа, стал оседать вниз, и стоял уже небольшим холмом, вокруг которого бушевали волны обитателей преисподней, приветствовавшие своего повелителя криками и заздравными чашами. Иван стоял рядом с Лючией позади Князя Тьмы, и с ужасом видел, как тысячи страшных лиц проплывали мимо в багровом свете костров, а тот, кому они отныне принадлежали, с холодным любопытством смотрел на них и сквозь них, словно прозревал нечто иное, гораздо более важное, чем души грешников, навечно попавшие в ад.
– Это не плановое посещение, а всего лишь временная остановка, – пояснила Ивану Лючия, – всего лишь этап на пути к Лысой Горе, где и должна начаться нынешняя мистерия. Маэстро регулярно нисходит сюда, он знает наперечет каждого грешника, всех этих Неронов, Калигул, Атилл и ваших Малют со товарищами, весь этот сонм падших душ, с многими из которых он даже ведет философские диспуты. Здесь все безнадежно, и выхода отсюда нет никому, но именно это-то и обостряет человеческий ум, и многие становятся истинными философами, и даже сочиняют многочисленные трактаты, которым позавидовали бы Аристотель и Гегель. Здесь многие занимаются богословскими изысканиями, ваяют статуи, пишут картины, или сочиняют стихи. Здесь главное – это продержаться как можно дольше, таких даже иногда освобождают отсюда, а остальные постепенно деградируют и опускаются до уровня безумных скотов; этих уже никто не жалеет, и участь их совсем незавидна.
– Так значит, ад не так безнадежен, как об этом принято думать? – спросил у Лючии Иван.
– Разумеется, не так, и все зависит от человека. Точнее, от души, которая имеет здесь тот же облик, что и человек, бывший когда-то живым и свободным. Впрочем, пока есть возможность, советую посмотреть на местные нравы, станешь потом новым Данте, если, конечно, не свихнешься от этого.
Иван внимательно вглядывался в фигуры грешников, многие из которых, как ни странно, прекрасно, и даже с претензией на моду, были одеты, впрочем, как уже объяснила Лючия, подобную вольность допускали всего лишь один раз в сто лет, и все это время грешники готовились к ней, предвкушая один день свободы, за которым опять наступят беспросветные будни. Среди душ, сидящих вокруг костров, прохаживались молчаливые молодые люди, одетые во все черное, держащие в руках небольшие хлысты, которыми они, тем не менее, довольно ловко хлестали некоторые распалившиеся души.
– Это брухмайстеры, или магистры дисциплины, – пояснила Ивану Лючия. – Маэстро завел этот обычай, посетив праздник стрелков в Ганновере, где вышеозначенные брухмайстеры поддерживают порядок во время ежегодного празднества. Он вообще очень многое перенимает у людей, и вовсе не такой косный и страшный, как об этом принято думать.
Совсем рядом с возвышением, на котором стоял Иван, началось веселое оживление, за которым внимательно следили уже упомянутые брухмайстеры,
– Это одна из местных забав, – пояснила Ивану Лючия, – надо выпить одновременно пиво и шнапс, держа обе рюмки в од¬ной руке. Тоже, между прочим, взята из Ганновера. Здесь вообще очень многое из Германии.
Вдруг откуда-то донеслись звуки венского вальса, и даже послышалась душераздирающая скрипичная музыка, звучавшая довольно дико в этом мрачном ущелье,
– Это отголоски знаменитого венского карнавала, – пояснила Лючия. – Многие из попавших сюда никак не могут успокоиться, и один раз в сто лет вспоминают былые денечки. Для них милорд даже выписывает музыкальные инструменты, среди которых такие, например, как скрипка Страдивари, которой здесь многие мастерски пользуются. Слышишь мелодию вальса Штрауса? “На прекрасном голубом Дунае”, и, клянусь стенами Трои, которая меня когда-то спасала, довольно неплохо, и даже виртуозно исполнено!
И действительно, прекрасная и одинокая мелодия Штрауса на миг заставила умолкнуть адские звуки, но скоро они вновь раздались, и даже еще с большей силой. Мимо Ивана проходила процессия, до нереальности напоминающая карнавал где-то в Бразилии. Колыхались обнаженные женские груди и животы, проносились на шестах безумные по вычурности драконы, рыбы, и фигуры странных животных, а на одном из помостов, который несли мускулистые негры, восседал огромный толстяк, с ног до головы вымазанный блестящей золотой краской.
– Это король Момо прямиком с бразильского карнавала, – словно подтверждая догадку Ивана, пояснила Лючия. – Здесь любят такие забавы, и готовятся к ним очень тщательно, благо маэстро один раз в столетие дает грешникам полную свободу действий.
Вслед за процессией во главе с королем Момо мимо Ивана пронесли скелет огромной рыбы, весь фосфоресцирующий и с та¬кой страшной челюстью, что поэт невольно похолодел, представив эту рыбу живой.
– Ничего страшного, – сказала Лючия, – всего лишь подлинный скелет доисторической рыбы, некогда проглотившей Иону. К сожалению, вид этот со временем вымер, и некоторые ученые стали доказывать, что такого быть вообще не могло. Но многое в мире, Иванушка, настолько чудесно и невероятно, что это и не снилось некоторым тупоголовым профессорам!
Иван хотел получше рассмотреть скелет чудной рыбы, но тут где-то сбоку послышались заунывные звуки, и показалась процессия плакальщиков, впереди которых на маленьком блюде несли какую-то белую косточку.
– Это похороны некоей сардинки, умершей примерно лет сто двадцать назад, – со смехом пояснила Ивану Лючия. – В здешних краях любят подобные розыгрыши, здесь немало отчаянных смельчаков.
Между тем снизу, пытаясь дотянуться до неподвижного Князя Тьмы, с холодным любопытством продолжающего глядеть на бес¬численные ряды падших душ, поднималось множество рук, стремящихся ухватиться за край его рыцарского плаща.
– Пытаются жаловаться, а также требуют пересмотреть срок своего пребывания здесь, – сказала поэту ведьма. – Впрочем, на маэстро это не действует, он не собирается отпускать никого. Кстати, это опять Калигула и Нерон, а это снова Атилла и Малюта Скуратов в обнимку с вашими отечественными царями. У вас вообще, что ни царь, то злодей, в этом смысле вы вообще отличаетесь от остальных. А это ваши современные гостинодворцы, их, впрочем, скоро отпустят, но это временно, и, уверяю вас, многие опять вернутся сюда. А это вот любопытная личность, организовал некую контору для начинающих драматургов, и обещал за мзду посодействовать в устройстве их пьес. Некоторые продавали последнее, лишь бы только увидеть себя на сцене, а взамен получали бумажку желтого цвета, нечто вроде фантика от конфет, на которой, разумеется, все и заканчивалось. Многие не выдерживали, и кончали с собой, хотя могли бы стать настоящими драматургами. Маэстро особенно не любит этого проходимца. А это сводня из небольшого уютного городка, совратила много доверчивых женщин, разрушила семьи, и тоже повинна в самоубийствах. А это опять наши гостинодворцы: продажные женщины, чиновники и журналисты; а это уже из другой оперы: мечтатели-полуночники разных мастей; одни мечтали о счастье народа, другие о том, что всех спасет красота, а третьи, наоборот, эту самую красоту особенно ненавидели, и разбивали то нос египетским Сфинксам, то руки Венерам Милосским. Но, впрочем, чтобы всех назвать поименно, не хватит всей, Иванушка, жизни, и придется здесь прописаться навечно. Однако милорд тебе, по всей видимости, благоволит, он вообще дух справедливый, и, хоть и желает каждому зла, то и дело совершает благое. Однако молчок, мой мальчик, мы наконец-то улетаем отсюда. Не бойся ничего, и держись как можно ближе ко мне! – И она вновь прижалась к поэту так горячо и так страстно, что у него потемнело в глазах, и он лишь сквозь цветные пятна видел, как огромный каньон с грешниками и кострами стал пропадать где-то вдали, а впереди возникали новые, не менее величественные и пугающие картины.



Г л а в а д в а д ц а т ь п е р в а я. Лобное Место

На прощание внизу распустились яркими звездами огни грандиозного фейерверка, и Лючия, продолжавшая прижиматься сзади к находящемуся в полуобморочном состоянии Ивану, со смехом подытожила:
– А это уже все вместе: и подражание празднику ракет в Таиланде, и прощание с Князем Тьмы и с той вольницей, которая вновь придет в это ущелье спустя сто долгих лет.
Иван же вдруг подумал, что ради такой женщины, как Лючия, можно не то, что Троянскую войну начать, но и сто лет находиться в аду.
Теперь вся компания шла вперед по какой-то гористой местности, а впереди, в зареве невидимых отсюда огней, поднимался из-за горизонта огромный золотой диск, в котором Иван сразу же узнал Землю. И на этом диске, закрывая его почти целиком, стояли три черных креста, на которых висели три человека. Иван сразу же узнал эти кресты, и тех, кто висел на них в отблесках невидимых отсюда пожаров: это были Иисус и два грешника, распетые по левую и по правую сторону от него. Чудесное ангельское пение звучало где-то невдалеке, и обвивало, как невидимым шлейфом, измученные тела трех распятых, из ран которых, пробитых гвоздями, непрерывно, капля за каплей, сочилась кровь. На голове у Иисуса был одет терновый венок, лицо его было мученическим, но взгляд чистый и просветленный, доброжелательно глядящий куда-то вперед. И Иван вдруг понял, что Иисус смотрит ему в глаза, и неожиданно испытал ужас и необыкновенный восторг от этого доброжелательного и пытливого взгляда. А следом за этим, рядом с распятым Христом, появилась еще одна большая фигура, одетая в роскошное рыцарское одеяние, и Иван сразу же узнал в ней то¬го, кто был причиной всех его последних несчастий. Картина впереди вдруг стала еще крупнее и увеличилась до мельчайших деталей, так что стало видно каждый камушек на Лысой Горе и каждый изгиб древесины на грубом деревянном кресте, на котором сейчас бессильно висел Господь. Губы его шевелились, складываясь в доброжелательную улыбку, и Иван понял, что он сейчас разговаривает с Сатаной.
– Дальше нам идти не положено, – тихо сказала Ивану на ухо Лючия. – Мы сделали все, что могли, и сейчас наступила очередь маэстро уговаривать Иисуса отказаться от мученической смерти, беря на себя все грехи мира. Каждые сто лет происходит одно и то же: маэстро отдает Ему все царства земли, показывая их величие и бесконечную мощь, и предлагает пост¬роить Царство Божие на Земле. И всякий раз Господь отвечает ему отказом, и мученически погибает на своем черном кресте, а маэстро потом сотню лет не может прийти в себя, и вымещает злобу на нас, ни в чем неповинных демонах, и на не более виновных грешниках. Смотри, Иванушка, смотри, сейчас появятся эти самые царства земли, которые маэстро предлагает Иисусу. Не пропусти ни одной детали, будешь потом в поэмах описывать!
И действительно, под непрерывное чудесное пение вдруг впереди, наплывая, как прозрачное облако, на золотой диск Земли, возникла панорама чудесного города, построенного по двум сторонам широкой реки, с причудливой, архаичной застройкой, с дворцами, висячими садами и странными храмами, с огромными железными изваяниями животных и блестящими золотым блеском воротами, которые тянулись по всему периметру высоких крепостных стен.
– Это древний Вавилон, – пояснила Ивану Лючия. – Он был построен на двух противоположных берегах Тигра, которые соединял длинный ажурный мост, в его стенах было сорок медных ворот, которые нельзя было пробить никаким тараном. Висячие сады Вавилона соперничали с такими же в царстве Семирамиды, а слава и богатство его гремели по всему древнему миру. Один лишь Александр сумел покорить этот чудесный и гордый город, и маэстро всегда предлагает его Иисусу, в придачу со всей империей, в числе самых первых. Но, думаю, что Господь и на этот раз не примет подарок.
И действительно, на губах Иисуса возникла презрительная улыбка, и он отчетливо покачал головой, а до Ивана вдруг явственно долетели слова: “Изыди, сатана! Сказано ведь: Царство Божие не на земле, а на небе!” И все, и исчезло видение, а следом за ним отчетливо наплывало другое, и было оно похоже на сказочную страну пирамид, в толще которых в золотых саркофагах покоились надменные фараоны, а на вершинах бесчисленных храмов жрецы поднимали вверх руки, приветствуя восход Солнца-Атона.
– Это Египет, страна пирамид, и огромной великой реки, питающей собой все это великолепное царство. Страна Хеопса, Нефертити и Клеопатры, сокровища и власть которой не менее сказочны, чем сокровища и власть Вавилона. Маэстро описывает сейчас достоинства Египта во всех подробностях, но думаю, что и на этот раз Иисус не примет его предложение.
И опять на губах распятого проступила улыбка презрения и жалости, и снова отчетливо прозвучало в пространстве: “Изыди, сатана!” Но Сатана, как было видно, не собирался сдаваться, лишь облик его изменился, и стал похож на тот, из Ивановых снов, когда выглядел он господином во фраке и с котелком, продолжающим уговаривать Господа соглашаться на очередное странное царство с храмами, в которых поклонялись нефритовым фаллосам, и с армией, состоящей из сотен слонов, на спинах которых были прикреплены башни с лучниками и погонщиками.
– Это Карфаген, позже разрушенный Римом, – сказала Ивану Лючия. – Великий город-империя на африканском берегу Средиземного моря. А это уже сам Рим, тысячелетнее царство, затмившее собой всю мощь и весь блеск Ассирии, Персии и Вавилона. Это Колизей, и битвы гладиаторов со львами и тиграми, здесь позже будут распинать христиан. Но, думаю, что Господь не согласится и на величие Рима!
И действительно, Распятый, муки которого, как видно, достигли своих наивысших пределов, все так же брезгливо и с сожалением кривил свои бледные губы, а черный фрачник с нелепым цилиндром на голове все так же продолжал его искушать.
– Смотри, Иванушка, – говорила Лючия, – это Иерусалим с Первым, а позже Вторым Храмом, а это империя Александра, простирающаяся до пределов далекой Индии. Смотри, смотри, это Афины, блистательный город-полис, поставивший превыше всего идею свободы, и ставший вследствие этого сильнее восточной деспотичной Персии. А это уже вообще экзотика: азиатский город Ангкор, одновременно и храм, и блистательное государство, на стенах дворцов которого изваяны тысячи блистательных женщин (тут Лючия, бывшая, как известно, одновременно и Еленой Прекрасной, на миг запнулась), и который, конечно же, тоже не нужен Распятому. А это опять экзотика, потому что находится на еще не известном никому континенте: империи ацтеков и инков, тоже строивших блистательные пирамиды. Удивляюсь, зачем маэстро их предлагает Распятому? Мне самой ближе все по эту сторону океана, и, будь моя воля, я бы снова вернулась в родную Трою!
Между тем Распятый, как видимо, начал агонизировать, и искуситель, выглядевший теперь, как трубочист, весь перемазанный сажей и с всклокоченными волосами, крутился вокруг него, как юла, лихорадочно показывая картинки царств, крутя их, как в калейдоскопе, одну за другой, стараясь задеть за живое висящего на кресте Человека.
– А это уже Византия, Второй Рим, и тоже готовая принять Христа в качестве своего земного царя, – комментировала картинки Лючия. – А следом за ней и Россия, Третий Рим, и тоже в ожидании чего-то чудесного. В вечном ожидании чего-то чудесного. Завороженная страна – так бы определила я ее перманентное состояние. Которая в конце-концов не вытерпела, и попыталась-таки построить Царство Божие на земле, правда, на этот раз без Христа. То-то маэстро радовался, то-то праздновал эту победу! Но, впрочем, Распятый уже кончается, и если мы сможем еще что-то увидеть, то это будет большое везение. Да и у маэстро, судя по всему, нервы совсем сдают, потому что и на этот раз ничего у него не вышло.
И действительно, искуситель был теперь голым облезлым ангелом, похожим на обыкновенного цыпленка, за спиной которого куцо торчали два мокрых и жалких крылышка, и последняя картинка, которую увидел Иван, было видение Третьего Рейха, с марширующими штурмовиками, держащими в руках зажженные факелы, и маленьким человеком с усиками, одетым в бутафорскую военную форму, вскидывающим вперед правую руку. И опять, как недавно, во сне, Распятый вскрикнул в последний раз, обращаясь к кому-то иному, и затих, безвольно обвиснув на черном кресте, а искуситель, несчастный и жалкий, и вдобавок совсем нагой, сидел рядом с ним, совершенно потерянный. Небесный ангельский хор, взяв последнюю высокую ноту, внезапно затих, и Лобное Место вместе с тремя крестами и жалкой нагой фигурой, согнувшейся под ногами Распятого, внезапно исчезло. Иван вновь находился в Гостином Дворе на одной из галерей рядом с Лючией и остальными, а внизу, под сводами вечнозеленых растений, продолжался бал “Огни старой Москвы”.
Тот, кого его спутники называли милордом и Князем Тьмы, был опять одет в свой роскошный рыцарский костюм, и на боку у него опять висела необъятных размеров шпага. Между тем участники бала оставили свои танцы в центре огромного зала, и, истощенные не то ночным праздником, но не путешествием в преисподнюю, прятались кто в тенистых беседках, а то и в гротах, рядом с фонтанами и ручьями шампанского и коньяка, откуда уже откровенно доносился закатистый девичий смех, подкрепленный солидными уханьями особо важных господ. Некоторые поснимали фраки и пиджаки, а некоторые даже и рубашки, ибо атмосфера полнейшей истомленности охватила всех, даже распорядителя бала, который уже не отпускал свои дежурные шуточки, и не пытался заманить танцующих на очередной вальс. Дремали и музыканты, сонно иногда наигрывая какие-то попурри. Внезапно где-то вблизи трижды прокричал петух. И тотчас же начали рассыпать в прах зеленые тропические растения, а экзотические птицы, сидящие на ветвях и порхающие в кронах деревьев, превратились в летучих мышей, с криком бросающихся с высоты на полусонных гостей, и старающихся вцепиться им в горло или глаза. Начался неистовый шум, раздались пронзительные женские визги, и полуодетые гости валом повалили в сторону выхода, выбегая в предутренний час на Варварку. И только обнаженные до пояса негры, заменившие у входа охрану, бесстрастно смотрели прямо перед собой, привыкшие, кажется, и не к такому. Бал “Огни старой Москвы” завершился явным скандалом, и долго еще по Варварке бегали полуголые, а то и совсем голые люди, многие очень уважаемые и известные, одни в поисках своего лимузина, а другие вообще просто так, не разобравшись еще, что же с ними случилось.
– Торопись, Иванушка, – шепнула ему на ухо Лючия, – проси о том, что хочешь, сейчас для этого самое время!
Иван поднял голову, и увидел, что тот, кого называли милордом, смотрит уже на него холодно и выжидающе, и что так могут смотреть глаза холодной и заледенелой скалы, в расселинах которой непрерывно ухает филин или злой северный ветер.
– Итак, – холодно улыбнулся тот, кого только что называли милордом, – вы, кажется, что-то хотели у меня попросить? Не стесняйтесь, говорите обо всем, что наболело, хотя я и догадываюсь, о чем вы будете говорить. Но, впрочем, не будем предвосхищать события. Итак, я вас слушаю.
– Мария, – несмело начал Иван, – та самая девушка, убитая мной на прудах, – верните ее к жизни, ибо в противном случае и моя жизнь теряет всяческий смысл. Разумеется, если это возможно, – добавил он, с трудом выдерживая взгляд Князя Тьмы.
– О, разумеется, это возможно, – тотчас же отозвался его собеседник, – хотя и не в наших правилах возвращать мертвых к жизни. Это дело совсем другой, а вовсе не нашей инстанции, – добавил он с каким-то загадочным смешком. – Да и, кроме того, все это убийство, да и сама ваша мифическая сестра были в большей степени виртуальными, как принято ныне выражаться в среде писателей. Но не волнуйтесь, Мария будет живая, и в свое время непременно встретится с вами. Сами же вы, разумеется, вскоре выйдете из тюрьмы, и благополучно вернетесь в свою квартиру. Это, так сказать, дело чести, дань вашему гостеприимству, и обсуждению не подлежит. Надеюсь, что это все, и нам осталось лишь распрощаться, пожелав вам стать модным поэтом. Что, кстати, немудрено после всех испытаний!
– Постойте, – рванулся вперед, но остановился под холодным взглядом того, кто перевернул всю его жизнь, Барков, – постойте, пусть это сверх меры, но со мной в камере был один человек, который так же достоин некоторого снисхождения. Судьба его незавидна, и, в некотором смысле, тоже зависит от вас.
– Я знаю, – холодно ответил его собеседник, – я знаю все эти подробности, и ни за что бы не стал помогать вашему сокамернику. Контракт есть контракт, и за все надо платить, иногда даже и дорогую цену. Но в данном случае о нем уже позаботились, – там, на Лысой Горе, во время мистерии, свидетелем которой вы только что были.
– Как? – прикрыл рот в невозможной догадке Иван. – Неужели это сам...
– Да, – ответил Князь Тьмы, – сам Распятый, вися на кресте, призрел на этого человека, и он тоже восстанет из небытия, хотя все будет и не совсем так, как хочется в данном случае вам. Но не волнуйтесь, с ним обойдутся справедливо, и даже гуманно. Итак, вы довольны услышанным?
– О да, – подался вперед Иван, – я доволен, и больше ничего не хочу!
– Тогда прощайте, – страшным голосом закричал Князь Тьмы, – и не пишите больше дурных стихов. Пишите хорошие, или не пишите вообще!
После этого все померкло перед глазами Баркова, и он очутился на нарах в родной Бутырке, ощущая на губах прощальный поцелуй Лючии, которым она напоследок наградила поэта. В голове у него рождались новые стихи – они были посвящены Прекрасной Даме, которая имела внешность Елены Прекрасной, и была ведьмой с распущенными волосами, в которые были вплетены золотые нити.



Г л а в а д в а д ц а т ь в т о р а я. По коням!

Вечерние газеты опять пестрели броскими заголовками: “Рассвет на Варварке”, “Стриптиз в Китай-городе”, и даже “Обнаженные у Кремля”. Все сходились на том, что на балу “Огни старой Москвы” произошло нечто странное, и, возможно, даже экстравагантное, но что именно – никто толком сказать не мог. Или не хотел. Все участники бала упорно молчали или отделывались плоскими шуточками, и отчего это они выскакивали полуголыми прямо на улицу, никто из репортеров узнать толком не мог. Хотя и нашлась парочка папарацци, которые все же засняли этот исторический момент, и запечатлели полуголых, а то и вообще голых олигархов, чиновников и политических деятелей вместе с их женами и любовницами на фоне храма Максима Блаженного*, лихорадочно усаживающихся в машины и с бешеной скоростью покидающих Варварку, - хотя и нашлись папарацци, заснявшие всю эту панику, никто толком не мог понять, отчего же она случилась. Все, однако, сходились во мнении, что слишком уж много случайностей в последнее время про¬исходит в Москве, и что как бы это не было закономерностью. Внутри же самого Гостиного Двора, куда в конце-концов добрались журналисты, от давешних джунглей, фонтанов с коньяком и шампанским, гротов с наядами и русалками, доверчивых ланей, бесстрашно бродивших меж столиков, укромных беседок и экзотических птиц не осталось и следа. Все огромное пространство культурно-развлекательного комплекса было затянуто какой-то зеленой тиной с сильным, впрочем, запахом алкоголя, да под потолком метались несколько сотен летучих мышей, неизвестно как здесь оказавшихся, и явно стремящихся вырваться на волю. Вот и все, что осталось от вчерашнего бала! Он оказался всего лишь очередной сенсацией, довольно пикантной, но не более того, в целом ряду аналогичных сенсаций.
__________________________
* Храм Максима Блаженного, младшего современника Василия Блаженного, находится на Варварке. (С.М.)

Но в еще одном ведомстве, которое, помимо Петровки, занималось расследованием странных, а иногда и зловещих событий, происходящих в Москве, сразу же включили скандал в Гостином Дворе в тот перечень фактов, которые явно указывали на наличие в столице хорошо замаскированной организации террористов. Срочно были опрошены работники Гостиного Двора, включая нанятых официантов и охранников, дежуривших у входа, но ничего конкретного, кроме того, что их вежливо попросили уйти, и заменили другими сотрудниками, они сказать не могли. Красочное описание фонтанов с вином и шампанским, гротов с наядами и зеленых джунглей с райскими птицами никого особо не удивило, ибо Москву в последнее время трудно было чем-либо удивить. И даже рассказ об индусах в тюрбанах и мускулистых неграх с палашами у входа не очень-то привлекли внимание еще одного ведомства, нюхом учуявшего присутствие в Москве террористов. Было еще нечто такое, явно скрываемое участниками злополучного бала, о чем они отказывались говорить. Но что же это было конкретно, как ни бились, как ни расспрашивали еще не совсем протрезвевших людей, так ничего и не выяснили. Олигархи, вызванные на допрос, почему-то предлагали в качестве отступного огромные суммы, хотя никаких грехов за ними вроде бы и не числилось, чиновники намекали на высшие связи и просили на них не давить, а женщины вообще впадали в истерику, и их приходилось отпаивать валерьянкой. Наконец, плюнув на нетрезвых участников бала, явно ощущая, что дело все-таки попахивает керосином, решили начать все сначала, и вызвали на допрос Ивана Баркова. Поэт, который остался на нарах один, и был уже в некотором смысле старожилом в своей по-прежнему переполненной камере, как раз ненадолго заснул, и видел сны о Прекрасной Даме, одетой в яркое красное платье и белые туфли с высоченными шпильками, которая жарко прижималась к нему, и, целуя в губы, шептала: “Будешь у нас в Трое, Иванушка, обязательно заходи, познакомлю тебя с моим мужем Парисом!” И вот на самой волнующей ноте, когда ведьма перешла от слов к действиям, Ивана разбудили, и доставили на допрос. Допрос вел тот самый седовласый и необыкновенно моложавый генерал, который и координировал все дела, начиная с шабаша на Головинских прудах, и кончая теперь событиями в Гостином Дворе.
– Скажите, – задали Баркову вопрос, – вы все же убивали кого-нибудь на прудах, или не убивали, и это все ваши фантазии?
– Убивал, – доброжелательно ответил Барков, – но это в некотором смысле мои фантазии, потому что и трупа никто не нашел, и орудие убийства, то есть нож, куда-то пропало.
– Простите, – сказали на это Баркову, – но в некотором смысле убивать человека нельзя. То есть смысл тут всегда один: убийство или произошло, или его не было. Еще раз спрашиваем у вас: вы убивали свою сестру, или она все же жива, и находится где-то по неизвестному адресу, который мы в итоге все же отыщем?
– Конечно же, – с радостью ответил Барков, – я ее убивал на прудах, в этом вы можете ни капли не сомневаться, и даже тело ее бездыханное видел в глубокой яме, которая потом была засыпана. Но если вы сейчас выпустите меня на свободу, я вам Марию потом предъявлю. Мне маэстро это со всей определенностью обещал.
– Маэстро? – оживился седовласый генерал, который и за¬давал Баркову все эти вопросы. – Тот самый, который был старший в компании? А что он за человек, что вы о нем можете сказать нам конкретно?
– О, вы с ним лучше не связывайтесь, – с жаром воскликнул поэт, – потому что он одновременно месье, милорд и тот самый Князь Тьмы, который когда-то был змием, и соблазнил нашу праматерь Еву. Он, между прочим, и Господа нашего Иисуса Христа в Гостином Дворе соблазнял, но у него из этого ничего, разумеется, не получилось!
– Так он имеет отношение и к Гостиному Двору? – радостно воскликнул генерал, чувствуя, что поймал нужную мысль, и что этот лже-маэстро успел наследить и здесь, и что это несомненно он предводитель банды замаскированных террористов.
Присутствовавшие на допросе молодые сотрудники обменялись понимающими взглядами, показывая друг другу, что квалификация генерала чрезвычайно высока, и что так ловко выудить из допрашиваемого нужные сведения мог только он, и больше никто.
– Скажите, – продолжал допрос генерал, – а как же вы, сидя в Бутырке, и не имея возможности передвигаться по городу, тем не менее знаете о событиях в Гостином Дворе? Откуда вы знаете, что маэстро был там прошедшей ночью?
– Да очень просто, – небрежно ответил Барков, – я сам там был вместе с ним и всеми другими, и участвовал в мистерии, о которой, впрочем, я не имею право ничего говорить!
– Вы присутствовали прошлой ночью на сходке в Гостином Дворе, которую для отвода глаз решили провести на балу? – торжествующе резюмировал генерал. – А как вы там очутились? У маэстро что, имеются помощники в Бутырке? Он что, подкупил тюремных охранников?
– У него везде помощники, – доброжелательно ответил Барков, – и золота столько, что можно купить всех тюремщиков а мире!
– Ага, – радостно, и уже не имея сил сдерживаться, закричал генерал, – вот оно что! Охрана Бутырки подкуплена, и получены огромные суммы на совершение террористических актов! А что конкретно планировали маэстро и его подельники в Гостином Дворе? Какие конкретно объекты намечали они для будущих террористических актов?
– Ничего конкретного они вовсе и не намечали, – резонно ответил Барков, – ибо мистерия уже завершилась, и Иисус Христос, как всегда, устоял. Думаю, что больше никого они не будут здесь соблазнять! Хотя, впрочем, всякое может быть.
– Ага, они пытались вручить кому-то огромную взятку, но он устоял, и больше они никого покупать не намерены, – радостно констатировал генерал. – И, тем не менее, они свободно разгуливают по Москве, и представляют потенциальную опасность для наших сограждан. Скажите, а вы не знаете, где они прячутся?
– Как же не знаю, конечно знаю, – простодушно ответил Барков, – они остановились в моей квартире. Где же им было еще останавливаться, как не в ней, она от прудов ближе всех! Впрочем, там теперь офис, и всех соседей переселили в Балашиху.
Если утверждение поэта оказывалось правдой, то это была невероятная удача! Так просто, и, главное, без какого-либо нажима, без угроз и применения специальных средств расколоть допрашиваемого мог лишь один человек – многоопытный генерал с посеребренными сединой волосами! Молодые сотрудники радостно переглядывались между собой и потирали руки, предвкушая удивительное приключение.
– По коням! – вскричал генерал. – Лично буду брать этого гада вместе со всей его шайкой!
Баркова тут же отправили обратно в Бутырку, приказав одновременно сменить всю охрану, а оперативная группа во главе с генералом срочно выехала на квартиру поэта. О деле не успели известить никого, ибо надеялись на собственный опыт, который, если честно сказать, был довольно внушительный, ибо генерал брал и не таких голубчиков, как этот новоявленный террорист вместе со всей его шайкой, а молодые помощники успели поучаствовать в десятке подобных дел. На третий Лихачевский переулок приехали быстро, и, мигом разыскав корпус четыре, тут же поднялись на лифте к четырнадцатому этажу. Дверь на этаж оказалась незапертой, и, легонько ее толкнув, вся группа, состоящая из генерала и трех его молодых помощников, вооруженных короткоствольным автоматическим оружием, легко просочилась внутрь. Тут они попали в современный просторный офис, уставленный кадками с вечнозелеными растения¬ми и стендами с сотнями зонтиков, все сплошь иностранного производства, в которых генерал сразу же признал те самые, пресловутые зонтики с Охотного Ряда. Волнению и радости его не было границ! Все сходилось, абсолютно все, и шабаш с убийством на Головинских прудах, и провокация вкупе с подкупом депутатов в Госдуме, и сговор негодяев на балу в Гостином Дворе, и, очевидно, пожар в Останкино, который тоже удастся сюда пришить. Рассредоточившись по этажу, группа захвата сначала обнаружила в холле прелестного пятилетнего малыша, играющего с огромным изогнутым луком, несомненно игрушечным, хотя многоопытный генерал и отметил про себя, что он очень похож на самострел, и что такие игрушки не следует изготавливать для детей. Миновав малыша, тут же наткнулись на поразительной красоты секретаршу, одетую в строгий рабочий костюм, и несущей на подносе кофейный прибор в дальний конец офиса. Секретаршу тут же прижали к стене, и один сотрудник остался с ней, продолжая блокировать помощницу террористов, зажав ей рот, и ловко придавив ей ноги коленями, а поднос бесшумно опустив на пол, а все остальные ринулись к комнате, которая, по всем признакам, была кабинетом директора фирмы. Молниеносно отворив дверь кабинета, и скомандовав: “Всем лечь на пол, руки на затылок, стреляем без предупреждения!” – скомандовав так, генерал и двое его помощников увидели в глубине полутемного кабинета огромный черный стол на изогнутых ножках, покрытых замысловатой резьбой, а за столом солидного господина, явно иностранца, одетого в дорогой темный костюм. На столе перед иностранцем лежала огромная куча переливающихся всеми огнями каменьев и стояли столбики с золотыми монетами, числом не менее тридцати, и каждый высотой чуть ли не в пол метра. Сам господин, несомненно тот самый маэстро, мельком взглянув на гостей, склонился над какой-то пожелтевшей бумагой, очень напоминающей пергамент, испещренной высокими летящими буквами, которые, впрочем, на расстоянии разглядеть было нельзя. Взяв в руки из дорогого прибора дорогую ручку с золотым блестящим пером, он что-то подправил на желтом пергаменте, и, подняв голову, обратился к гостям:
– Прошу прощения, текущие дела, всякие там счета и кон¬тракты на подпись. Не желаете-ли, господа, присесть, и вы¬пить по чашечке кофе? Уверяю вас, моя секретарша варит его превосходно!
Вошедшие, однако, не пожелали ни присесть, ни кофе, который варит уже арестованная секретарша, и вновь хором воскликнули: “Лежать, руки на голову, стреляем без предупреждения!” И, видимо, они уже готовы были выполнить эту угрозу, но тут сзади них в проеме двери возник прелестный золотоволосый малыш с большим изогнутым луком в руках, и молниеносным, несомненно не раз уже выработанным движением, три раза выхватил из-за спины по золотой блестящей стреле, и три раза послал ее в спины ворвавшихся в кабинет оперативников. Стрелы прелестного малыша, как видно, не знали пощады, ибо в следующий миг все трое, включая и генерала, были поражены ими в самое сердце, и медленно падали на пол, роняя свои короткоствольные автоматы. Впрочем, в руках у сраженного генерала был не автомат, а, как оказалось позже, трофейный браунинг, взятый им в качестве приза у одного немецкого подполковника во время последней войны.
– Молодец, Гаспар, – сказал ему человек, похожий на иностранца, сидевший в глубине комнаты за столом перед грудой золота и каменьев, опять склонившийся над каким-то пожелтевшим пергаментом. – Ты по-прежнему все тот же античный бог, не знающий ни промаха, ни жалости. Но, впрочем, здесь всего трое гостей, а в квартиру, насколько я знаю, вошли четверо. Где же этот четвертый, неужели ты его упустил?
– Нет, месье, – со смехом ответил Гаспар, – мне незачем было его убивать, он по неосторожности прижал в углу нашу Лючию. Теперь его ждет та же судьба, что и следователя Волоокого. Умора, месье: два следователя за один сезон, но, правда, из разных ведомств!
– Да, – помолчав немного, ответил сидевший за столом господин, – наша Лючия не потеряла ничего из прежнего опыта. Жалко, что Троя все-таки пала, и что она уже не Елена Прекрасная, а обыкновенная ведьма! Приведите все в надлежащий порядок, и, самое главное, не лишайте близких и родственников покойных возможности с достоинством похоронить павших. Как-никак, они погибли во время задания, и следует с уважением отнестись к их профессиональным качествам!
– Хорошо, месье, – серьезно ответил золотоволосый малыш, – тела убитых будут на такси отправлены к ним на работу, а четвертого, я думаю, надо будет определить или опять в водители, или в курьеры. Впрочем, зачем нам столько курьеров, мы ведь в Москве уже все завершили?
– Почти все, Гаспар, почти все, – ответил ему Князь Тьмы. – Осталось немного: прогуляться слегка по этому городу, и составить наконец окончательное мнение о москвичах. – И он опять склонился с пером над пергаментом, ставя на нем замысловатую, похожую на иероглиф, роспись.



Г л а в а д в а д ц а т ь т р е т ь я. Искушение святого Антония

В тот же день, ближе к вечеру, в одном из ресторанов Москвы, в отдельном его кабинете, встретились два человека. Один из них был высокий и представительный, одетый в застегнутый до горла черный сюртук, похожий на мундир чиновника позапрошлого века. Второй был среднего роста, и, как видно, старался держаться инкогнито, поскольку был одет в костюм спортивного типа с накинутым на голову капюшоном. Оба визитера, как первый, уже сидящий за хорошо сервированным столом, так и второй, лица которого не было видно, заперлись в кабинете, и приказали никого сюда не пускать. Сюда никого и не пускали на протяжении многих часов. Между людьми, запершимися в кабинете, произошел занимательный разговор, и вот его почти дословное содержание.
– Благодарю вас, – сказал человек в капюшоне, который по-прежнему не открывал своего лица, – что вы согласились со мной встретиться, и обсудить все детали контракта. Если честно, то я не ожидал, что вы согласитесь так быстро.
– О нет, – воскликнул застегнутый до горла господин в черном, – в этом нет ничего удивительного. Поверьте, нам приходится бороться за каждого человека, то есть, прошу прощения, за каждую душу. В этом мы очень похожи на вас, политиков, которые во время выборов готовы сражаться за каждый голос. Поэтому мы всегда охотно идем на контакты, особенно если они искренни, как в вашем случае. Скажите, вы искренний человек?
– Нет, – ответил после некоторой паузы человек в капюшоне, – моя профессия приучила меня к этому. В нынешнем мире нельзя быть искренним, это ведет к очень плохим последствиям. Нынешний мир построен на неискренности и насилии, и поэтому в нем надо скрывать свое подлинное лицо.
– И поэтому вы скрываете свое лицо под капюшоном? – тонко улыбнулся господин в сюртуке. – Впрочем, прошу прощения, я не хотел вас обидеть, вы правильно делаете, что соблюдаете конспирацию. А что касается вашего сетования на неискренность нынешнего состояния мира, то, поверьте мне, так было всегда. Неискренность и жестокость всегда были неотъемлемой частью мира: что сто лет назад, что тысячу, что шесть с половиной тысяч, когда этот мир только-только был создан по воле Того, кто всем в нем управляет. Именно неискренность и жестокость были первоначально положены в основание этого мира, и тот, кто в этом смог разобраться, во все времена управлял другими людьми. Теми, кто считал, что жестокости и неискренности можно противопоставить любовь, гуманизм и сострадание к ближнему. Первые из этих людей назывались государями, а вторые поэтами и мечтателями разных родов. А между ними находились все остальные, которые попеременно то восхищались поэтическим бредом какого-нибудь очередного безумца, то зачарованно глядели на его жестокую казнь, организованную хозяевами мира сего. Я рад, что вы по своему складу ума от¬носитесь к первой категории, то есть к хозяевам этого мира, и с вами приятно иметь дело. Итак, вы готовы подписать необходимый контракт?
– Да, – глухо ответил человек в капюшоне.
– И вы заранее согласны обречь свою душу на вечное скитание в темноте и безмолвии? На вечную муку и вечный адский огонь?
– Да, если только здесь, на земле, я получу все то, что мне нужно!
– А что же вам нужно?
– Абсолютная власть! – глухо выдохнул человек в капюшоне. – Такая, какая не снилась ни царям, ни императорам прошлого. Впрочем, что касается императоров прошлого, то кое-кто из них все же имел нечто подобное, и я не хочу сбрасывать со счетов их положительный опыт. В конце-концов, абсолютная власть нужна для чего-то, какие-то минимальные удовольствия современный правитель должен иметь, и абсолютным аскетом я быть не хочу.
– И не надо, уверяю вас, это совсем ни к чему! – весело воскликнул его собеседник. – Ну на что вам абсолютная власть, если в ней не будет хотя бы толики удовольствий? Уверяю вас, от такой власти вам скоро стало бы тошно! Мы можем предложить вам широкий спектр удовольствий, основанных на разных способах государственного устройства, например таких, как абсолютная империя в восточном стиле, вроде китайской или персидской. Здесь масса своих преимуществ, и, если желаете, можете взять за основу правление блистательного Гарун аль-Рашида, построившего в Междуречье, в совершенно без¬водной пустыне, великолепную столицу, известную ныне, как город Багдад. Много положительного было и у Александра Македонского, и в империи римлян, и в Византии, и, если не брезгуете, даже в Третьем Рейхе у немцев. Впрочем, вы, кажется, имеете некоторые идеологические пристрастия, и подобный пример вам не подходит?
– Да, – с легкой досадой в голосе ответил человек в капюшоне, – последний пример не внушает мне здорового оптимизма. Скажите, а нельзя ли составить некую комбинацию из абсолютной власти прошлых империй и современного, так называемого демократического, устройства общества?
– Да помилуйте, – совсем уж развеселился его собеседник, – все, что угодно, и в каких угодно пропорциях! Поверьте, разговаривать с вами, с человеком столь широких желаний, это просто бальзам на душу лить! Вы нам только мигните, и мы вам тут все разрушим и поломаем, и возведем такие дворцы в духе Багдада и Вавилона, с такими гуриями и фонтанами из шампанского и изысканных вин, с такими райскими птицами в залах из золота и серебра, что вы просто ахнете, и забудете обо всем, что было до этого! Желание клиента для нас наипервейшее дело, и уж будьте уверены, мы не поскупимся на выдумку! Да у вас и свои идеологи отыщутся сразу, готовые ломать и крушить все, что было построено их предками. А потом и архитекторы сразу отыщутся, желающие возвести дворцы в духе Гарун аль-Рашида. И поэты будут вас прославлять в своих одах, и живописцы писать ваши портреты верхом на гнедом жеребце и в одеянии эмира Бухарского. А если желаете, то и в облике Александра Македонского. Вы только подпишите контракт, а уж мы все это вмиг вам представим!
– И как долго будет длиться моя абсолютная власть? – тихо спросил человек в капюшоне.
– А это уж, извините, зависит только от вас самих. Царь Соломон царствовал сорок лет. Бывали восточные деспоты, которые доживали до девяносто, и правили чуть ли не с юного возраста. Поверьте мне, за такие приличные сроки вы полностью насладитесь властью земного правителя, и будете настолько пресыщены, что с одинаковым равнодушием будете взирать и на наслаждения, и на близкую смерть. Вам этой земной власти хватит на всю оставшуюся вечность, если, конечно, вы верите в нее.
– Я не верю в загробную жизнь, – нервно сказал человек в капюшоне.
– А это уж как вам будет угодно. Каждому, как говорится, свое. Одни верят в пляску бесчисленных атомов, и распадаются после смерти на эти самые атомы. Другие верят в будущую благодать, и вкушают ее после долгих мытарств и самоограничений, которым они предаются при жизни. Третьи не верят ни в Бога, ни в черта, и попадают как раз по нашему ведомству, где им предлагается весь набор необходимых услуг. Каждому, как уже говорилось, свое. Все получают по вере своей. Впрочем, во что-то ведь вы должны верить? Признайтесь, у вас есть какие-нибудь идеалы?
– Нет, – ответил человек в капюшоне, – и поэтому я хочу все здесь и сейчас. Пока я жив, и пока есть такая возможность. А то, что будет потом, меня не волнует.
– И очень хорошо, что не волнует! – с пафосом ответил его собеседник, и, в волнении вскочив на ноги, сделал несколько легких прыжков в воздухе, чрезвычайно, видимо, взволнованный таким признанием своего собеседника. – И очень хорошо, что не волнует! А то, знаете, очень многие сомневаются, и под конец даже пытаются каяться, и обращаться совсем не к тому, с кем имели дело при жизни. Всю жизнь грешили и лили невинную кровь, а лет через пятьсот, вы не поверите, их канонизируют, и объявляют святыми, что, разумеется, совсем возмутительно и недопустимо!
– Что, тяжело работать? – саркастически спросил человек в капюшоне.
– Чрезвычайно трудно, дорогой мой, просто даже на грани возможностей! Охмуряешь, бывало, падшую душу, заключаешь с ней соответствующий договор, опыляешь ее, как пчела, лелеешь и холишь, поливаешь, как садовник, из лейки, предоставляешь вот точно так же, как сейчас вам, земные царства в полное их и безраздельное пользование, а под конец эту душу у тебя похищают. И лучший пример всему этому безобразию – небезызвестный вам Фауст. Нет, все-таки старик Вольфганг был прав, и словно в воду глядел, когда описывал последний акт этой трагедии!
– Не волнуйтесь, – сказал ему человек в капюшоне, – я вас не предам. Если предоставите мне все, что вы здесь сулили, я пройду весь путь до конца.
– И чудненько, и чудненько! – опять запрыгал по комнате господин в сюртуке, который, впрочем, был уже не столь представительным, и стал как будто поменьше ростом, и даже как будто погаже, и сюртук которого давно уже расстегнулся, и под которым не было ничего, кроме грязной, и довольно ветхой сорочки. – И чудненько, что вы это мне обещаете. Ведь если сказать по секрету, – тут он очутился у самого уха своего собеседника, и чуть ли не прижался к его капюшону, – то за всю историю человечества по-настоящему, на сто процентов, нам удалось завлечь не больше десятка злодеев. Таких, на которых, как говорится, негде было пробу поставить. А все остальные были не столь чисты в смысле падения, кое-какие светлые пятнышки на них все же остались. Один паучка когда-то не раздавил сапогом, хотя вполне мог это себе позволить, другой любил певчую канарейку, и хорошо к ней относился, а третий, вы не поверите, сидя в темнице за то, что сожрал живьем сотню людей, пожалел мерзкую каракатицу, и вместо трех ног оторвал у нее только одну, и на этом основании через какое-то время за всех за них стали просить силы добра. Так что ваш случай, уважаемый, уникален, и если вы действительно хотите пройти через все, мы эту возможность вам предоставим!
– Мне нужна власть над этим народом. Власть здесь и сейчас, власть абсолютная, и не оспариваемая никем. Ну а потом...
– Что потом? – услужливо подскочил к нему его собеседник, который стал уж совсем плюгавым и гадким, похожим на какого-то чумазого трубочиста, прыгающего от нетерпения, словно паяц, и даже от радости, кажется, пускающего слюну изо рта. – Что потом, уважаемый, договаривайте уж все до конца?!
– А потом, если время позволит, мне хотелось бы основать мировую империю, – ответил ему человек в капюшоне, и, впервые подняв глаза, впился ими в лицо вертлявого трубочиста.
– Позволит, позволит, еще как позволит, – радостно закричал трубочист, – время вообще вещь безразмерная, и его можно растягивать до бесконечности. И время позволит, и здоровье позволит, и сами люди вам все позволят, и вознесут вас так высоко, как вы сами желаете. Все зависит только от вашей воли, и больше, уважаемый, ни от чего.
– Но, впрочем, – спросил с сомнением человек в капюшоне, – возможно ли в современном мире, в эпоху демократии и гуманизма, создать мировую империю?
– Мировую империю можно создать во все времена, - радостно завопил трубочист. – И никакой гуманизм, уважаемый, тут ни при чем! Вы вспомните, хотя бы, Наполеона и его блистательную империю, созданную аккурат после революции с гуманными лозунгами и верой во всеобщее счастье! А чем обернулась эта их революция и эта их наивная вера? Диктатурой одного человека, вот, чем она обернулась! Империей, построенной под одного человека, вот, чем она обернулась! И нынешние времена ничем абсолютно не отличаются от этих не столь уж отдаленных времен. Создавайте себе на здоровье империю, и начинайте войны за мировое господство! Поверьте, за вами пойдут миллионы, а потом даже и миллиарды, и вы добьетесь всего, о чем только мечтаете, ну а потом... Впрочем, ведь вы же сами не верите в это потом, и поэтому для вас существует лишь один блистательный путь, который начнется прямо сейчас, если вы подпишете этот контракт! В руках у плюгавого человечка, который теперь откровенно выглядел, как чертик с копытцами и двумя рожками на голове, оказался желтоватый пергамент, довольно длинный, завернутый наподобие свитка, весь исписанный сверху до низу условиями договора, объединенными многочисленными параграфами. В руках у соблазнителя заодно уж оказалось и перышко, которое он услужливо протягивал своему собеседнику, и с которого уже капали на скатерть стола алые нетерпеливые капли.
– Что это, кровь? – спросил с нервным смешком человек, продающий свою бессмертную душу.
– Не беспокойтесь, – тотчас же ответил ему охмуритель, – это не ваша кровь. Вашу кровь мы теперь будем лелеять и холить, и ни одно покушение на вас теперь не удастся, хоть и будет их за вашу жизнь, сразу признаюсь, немало. Смело подписывайте, а то чернила сейчас высохнут, и нам придется еще кого-нибудь убивать, и обязательно невинную душу, а это, поверьте, всегда неприятно, и никакого удовольствия не доставляет. Подписывайте, и вступайте в новую жизнь!
– Ну что же, – ответил человек в капюшоне, – иного выхода у меня, как видно, уже не осталось. Подписывать, так подписывать, в омут, так в омут, и пусть эта страна полетит вместе со мной в тартарары!
После этого он сделал на пергаменте размашистый росчерк, и, бросив перо на пол, некоторое время молчал, словно оцепенев, вглядываясь из-под капюшона в портьеры ресторанного кабинета, словно прозревая сквозь них неведомые дали и неведомые сражения, неисчислимые массы людей, двинувшиеся вперед за ним на покорение мира и дымящиеся развалины бесчисленных городов, лежащие где-то совсем рядом, так близко, что, казалось, к ним можно было дотронуться пальцами. Даже какие-то хрипы и стоны, кажется, доносились к нему из этой туманной дали, какие-то дымы поднимались на горизонте, какие-то всадники с султанами на головах проносились беззвучно сквозь небольшой кабинет ресторана, и шпоры их звякали, слегка касаясь приборов, расставленных на столе. Тем временем чертик, охмуривший-таки человека, скрывающего под капюшоном свое лицо, превратился опять в солидного господина, одетого в черный, застегнутый у горла, сюртук, который, аккуратно сложив в папочку только что подписанную бумагу, весело сказал своему собеседнику:
– Дельце сделано, и славное дельце, поверьте мне! Теперь не грех и выпить во славу грядущих побед. Мне кажемся, сей¬час самое время скрепить наш договор доброй рюмкой традиционного напитка этой страны! – Он ловко разлил из стоящего на столе запотевшего графина водку по рюмкам, и, приподняв свою вверх, значительно произнес: Прозит! И да сбудется вся, о чем мы здесь говорили!
– Прозит! – ответил из-за капюшона его собеседник, и, в свою очередь, приподняв вверх рюмку, выпил ее одним жадным глотком.
– Лихо пьете, – все так же весело воскликнул застегнутый в сюртук господин, который не стал закусывать, и ласково наблюдал, как его компаньон накалывает на вилку грибочки и ветчину. – Впрочем, я ни секунды не сомневаюсь в вашей лихости и решительности. Извините, я не закусываю, давнишняя привычка, осталась со времен студенчества, проведенного в славном Ганновере. И, кроме того, мне пора, масса, знаете-ли, разных вопросов, которые накапливаются регулярно, и которые непременно надо решать. Советую вам никуда не спешить, и по достоинству оценить щедрость этой гостеприимной харчевни! – Он обвел широким жестом небольшой кабинет ресторана. – Прощайте, и до встречи в мирах не столь отдаленных!
С этими словами он внезапно исчез, оставив после себя облако легкого газа, пахнущего резко и неприятно, которое, впрочем, тут же рассеялось. А человек в капюшоне, который так и не открыл своего лица, еще долго сидел за столом, и пил одну за одной рюмки бесцветной жидкости, которая, однако, совершенно не действовала на него, пока не допил до дна весь графин, после чего заказал следующий, и продолжал пить до утра, а потом поднялся, и совершенно трезвой походкой покинул кабинет ресторана. Он находился в том лихорадочном состоянии, когда алкоголь не оказывает на организм абсолютно никакого влияния, и которое вызвано событиями исключительными, переводящими подчас судьбу человека в совершенно новое русло.



Г л а в а д в а д ц а т ь ч е т в е р т а я. На бегах

В среду на Беговой были замечены трое мужчин, – один гораздо старше других, – и женщина с прелестным кудрявым малышом, неторопливо шагающие в сторону ипподрома.
– Какая странная архитектура, – сказал старший в компании, с интересом разглядывая дома, стоявшие по сторонам улицы, – здесь чувствуется некий порядок и некая воля, незримо присутствующая в этих эркерах и колоннах с кариатидами.
– Высокий сталинский ампир, месье, – вежливо ответил ему Лепорелло, – или, если желаете, высокая сталинская готика. Таково, маэстро, точное название этого стиля.
– Да, да, – сухо пожевав губами, ответил тот, кого называли месье, – готика мне близка и понятна. Готы, гунны, набеги, войны и грабежи, а потом неожиданно величественные храмы в готическом стиле, взявшиеся буквально ниоткуда, словно выросшие из-под земли. А следом за ними непрерывно растущие города, Фаусты, реторты, алхимики, желание превратить ртуть в золото, и, конечно, наше, в ответ, желание искренне посодействовать в этом. Вот что такое, друг мой, высокая готика, и вот почему она мне близка и понятна. Так ты говоришь, Лепорелло, что все это очень высокое в смысле стиля?
– Высокое, месье, несомненно высокое, но сейчас строят еще выше, и опять в новом стиле, назвать который я пока затрудняюсь. В этом городе, месье, вообще каждые пятьдесят лет меняется стиль. Здесь каждые пол века приходит свой архитектор, который полностью отрицает достижения предыдущего. Ломает, одним словом, месье, безжалостно ломает построенное до него, пропахивает, можно сказать, словно бульдозером, по улицам и площадям, а иногда и просто по людям. Тут, к сожалению, так принято, таков местный обычай.
– Но куда же смотрят сами москвичи? – удивился тот, кого назвали месье. – Неужели они не пытаются протестовать, не выходят на демонстрации, не строят, наконец, баррикады? Не могу поверить, чтобы, например, парижане не вышли на демонстрации и не построили баррикады, если бы кто-то вознамерился снести Чрево Парижа, знаменитый рынок, веками торгующий свежей зеленью?
– В этом городе, месье, демонстрации бывают еще реже, чем смена стиля, один раз примерно в семьдесят пять лет. Они не совпадают, месье, по времени, и именно этим пользуются архитекторы-разрушители!
– Да, да, это математика, я понимаю, – ответил тот, что задавал предыдущий вопрос. – Все это числа, они иногда игра¬ют роковую роль в жизни городов и народов. Но это, Лепорелло, еще больше убеждает меня в мысли, что город этот необыкновенно мистический, и что высокая готика пустила-таки здесь свои глубокие корни!
Подойдя к ипподрому, вся группа с интересов стала осматривать его причудливую архитектуру, и шестерку летящих в небе коней, понукаемых безжалостным железным возницей.
– Да, это архаика, но одновременно и стиль, – опять пожевав губами, сказал тот, кто был старший в компании. – Это мне напоминает архитектуру древнего Иерусалима и Вавилона, что-то даже от Древней Персии и Карфагена, но также и ристалища Рима, и безумнейшую, прекраснейшую в мире игру под названием бега. Нет, нет, определенно этот город в моем вкусе, жаль, что здесь приход великих строителей не совпадает по времени с возведением баррикад! Но, впрочем, зайдем внутрь, в этот храм игры и азарта, и ощутим себя вновь помолодевшими на две тысячи лет, присутствующими не здесь, а где-нибудь на ипподроме в Афинах, сделавшими уже ставку на свою заветную лошадь.
– Насчет ставок, месье, – с жестким смешком ответил ему Кармадон, – можете сегодня не беспокоиться. Сегодня уже сделаны нужные ставки, и, поверьте мне, они сделаны на тех лошадей, которые придут к финишу первыми!
Купив в кассе билеты и программки с заездами, вся компания вошла внутрь, и, походив там немного, и сделав необходимые ставки, расселась наконец на трибунах.
– Какие интересные имена лошадей! – воскликнул, развернув программку, старший в компании. – Марафон, Ангел Ада, Чайка, Покрой, Озорница, Неаполь, – ничего нового я здесь, Кармадон, не усматриваю. Все то же самое, что было когда-то в античности, и это еще раз подтверждает мою теорию о том, что ничего, в сущности, не меняется на земле, все те же страсти кипят на ее вечных ристалищах, и все тот же, слабый и немощный человек, желает завоевать главный приз нынешнего сезона, и в который раз ему это, к сожалению, не удается!
– Но, месье, почему же не удается? – весело спросил у него Кармадон. – Очень даже может быть, что и удается, тем более, что и этот немощный человек, павший уже ниже некуда, сегодня известен, а также та сумма, которую он все-таки выиграет.
– Да? – с интересом спросил у Кармадона тот, что был старший в компании, – и кто же этот немощный, упавший ниже некуда, человек?
– Это, месье, некий бомж по имени Башковитый, бывший профессор математики из московского университета, составивший некую суперпрограмму, позволяющую выигрывать любые забеги, и окончательно свихнувшийся на этой программе!
– Да, да, – сочувственно пожевал губами его собеседник, – это опять математика, она погубила многих людей. И что же потом стало с этим полоумным профессором?
– Его выгнали с работы, месье, от него отвернулись жена и дети, он совсем опустился, и проводит свою жизнь на задворках московского ипподрома, став всеобщим посмешищем, и мечтая только лишь об одном: выиграть наконец Суперкубок сезона, сорвать главный куш, и стать наконец-то опять человеком, доказав всем, что математика может творить чудеса, и что его суперпрограмма поможет ему наконец подняться наверх.
– А что, Лючия, ведь ей-ей, этот отважный и благородный профессор достоин-таки главного выигрыша, как ты считаешь?
– Достоин, месье, достоин! – захлопала в ладоши Лючия. – Жалко, месье, профессора, надо дать ему шанс выиграть этот проклятый приз!
– Да, месье, да, – поддержал Лючию Гаспар, – надо дать профессору этот шанс. Позвольте, месье, выиграть ему вопреки очевидному; вопреки тому, что многих лошадей уже опоили нужным настоем, и они не смогут прийти к финишу первыми, а других, наоборот, накачали наркотиками, и они будут резвыми аж до Второго Пришествия; прибавьте сюда также сговор жокеев и владельцев некоторых породистых лошадей, и вы поймете, месье, всю невозможность для профессора выиграть этот приз; и, тем не менее, прошу вас, пусть хоть на этот раз звезды будут к нему благосклонны.
– Пусть, пусть! – опять захлопала в ладоши Лючия.
– Ну что ж, – охотно ответил тот, кого называли месье, – да будет так! Профессор выиграет сегодня Суперкубок сезона, и это действительно будет справедливым решением. Но, впрочем, достаточно ли большим будет выигрыш, и хватит ли ему этих денег, чтобы вновь обрести свободу, и, возможно, опять стать профессором, несущим студентам вечные истины, и навсегда порвав с азартной игрой?
– О да, месье! – воскликнул с благодарностью Лепорелло, – ему за глаза хватит этих сегодняшних денег. Сегодня будет необыкновенно большой выигрыш, один из самых больших за всю историю ипподрома. О нем пропишут во всех газетах, и даже везде пропечатают фотографию нынешнего счастливчика. К нему опять вернутся жена и дети, с ним будут снова здороваться коллеги из московского университета, он даже вновь захочет вернуться туда, но...
– Что “но”, Лепорелло?
– Лепорелло хочет сказать, месье, – с жестким смешком продолжил рассказ Кармадон, – что все кончится так, как и должно было кончиться: профессор сначала решит завязать, потом позволит себе сыграть всего один раз, потом еще один раз, и еще, и так продолжится до тех пор, пока он вновь не проиграется в пух и прах. От него вновь уйдут его близкие, с ним опять перестанут знаться коллеги, и он вновь покатится под уклон, пока не заснет зимой под каким-то забором, и не замерзнет, уйдя в мир иной законченным игроком, попав в итоге туда, куда он и должен попасть!
– Да, да, – опять сочувственно пожевал губами тот, которого просили за оступившегося профессора. – Фортуна переменчива, и сегодняшний взлет оборачивается завтра жесточайшим падением. Это опять математика, и от нее, видимо, никуда не уйти. Впрочем, кто не выигрывает, тот не пьет по утрам шампанского, и мне лично нравятся рисковые люди. Итак, с этим профессором все решено, а что у нас происходит сейчас?
– А сейчас, месье, начинается первый заезд, и в нем, по мнению некоторых букмекеров, – тех самых, месье, что важно разгуливают чуть ли не по беговым дорожкам, и у которых карманы набиты деньгами, – по мнению некоторых из них в этом заезде выиграет кобыла по кличке Леди Шаннон. Весьма экзотическая кличка, не спорю, но никогда этой Леди не прийти к финишу первой. Потому что, месье, сейчас первой придет Озорница. Тоже, месье, кобыла, но только не та, на которую ставят букмекеры!
И действительно, первой к финишу в заезде пришла Озорница, и забавно было видеть, как букмекеры-жучки, с толстыми барсетками, набитыми жульническими деньгами, бегали по дорожкам, действительно похожие на жирных жуков, и что-то орали один другому.
– По-моему, они чем-то недовольны, Кармадон, – сказал старший в компании.
– Они, маэстро, будут еще больше недовольны, когда во втором забеге придет первым молодой жеребец по кличке Форпост. Весьма слабый, надо сказать, жеребец, Но надо же и ему дать попробовать вкус победы!
– Это справедливо, – ответил тот, кого называли маэстро. И действительно, во втором заезде первым пришел Форпост, и это вызвало крики восторга среди болельщиков, и еще большую растерянность у букмекеров.
– А что это мы ни на кого не ставили, Кармадон, – спросил у него старший в компании, – нам что, не нужны совсем деньги?
– По правде сказать, маэстро, – ответил ему Кармадон, – гораздо выгоднее находить зарытые клады и доставать золото из гробниц фараонов, но, с другой стороны, лишние деньги тоже не помешают. Подождите, маэстро, я сейчас поставлю на нужную лошадь!
Он ушел, и через минуту вернулся с довольным и заговорщическим выражением на лице.
– Уж больно ты доволен сейчас, Кармадон, – сказал ему старший в компании, – не иначе, приготовил для зрителей какую-нибудь необыкновенную пакость?
– Пакость, пакость, маэстро, – сознался тотчас Кармадон, – такую пакость, что они давно ее не видели. То есть, конечно, маэстро, на ипподромах случаются всякие пакости, и в этом смысле сегодняшняя не очень-то будет от них отличаться. Но, впрочем, подождите минутку, сейчас вы все сами увидите!
И действительно, в начавшемся заезде было выставлено семь лошадей, и трибуны замерли в ожидании старта, но заезд почему-то откладывали, и это было довольно странно, так что на трибунах начался тихий ропот. Наконец, по радио объявили, что гнедая кобыла Маленькая Принцесса снимается с заезда ввиду явного жульничества ее хозяев, о котором потом будет объявлено дополнительно. Трибуны успокоились, и стали ждать начала заезда, не без интереса наблюдая, как жокей отгоняет Маленькую Принцессу от стартовой линии, но тут вдруг вновь произошла заминка, и по радио вновь заявили, что снимается жеребец орловской породы по кличке Запад, и тоже ввиду явного жульничества, только на этот раз не хозяев, а жокея Быстрова. Трибуны ответили на этот раз сдержанным ропотом, но в целом выдержали сообщение довольно спокойно, однако затем сняли с заезда еще последовательно двух жеребцов: Веселого и Белла, а также двух кобыл: Вуаль и Ванду Вторую, и это вызвало целую бурю негодования. Трибуны свистели, кричали, и стучали ногами, а также выкрикивали в адрес администрации разные оскорбительные слова, начиная от сапожников и лохов, и кончая вообще непереводимыми для нормального уха. Однако это не помогло, и заезд все-таки начался, причем единственный оставшийся в нем жеребец орловской породы по кличке Пакет оступился прямо на старте, и не то сломал, не то вывихнул себе переднюю левую ногу, что не помешало жокею А. Бабаеву погнать его вперед по дорожке, причем орущие и свистящие зрители одновременно и возмущались жестокостью А. Бабаева, и восхищались мужественным поведением лошади. В итоге она все же проковыляла необходимое число оборотов и дотащилась-таки до финиша, чем вызвала среди зрителей бурю оваций. Та¬кого на ипподроме еще не видывали! Это, без сомнения, являлось сенсацией, и должно было войти в историю московского ипподрома не то его курьезной, но то героической страницей! Исчезнувший после этого на несколько минут Кармадон вернулся обратно с огромным пакетом, доверху набитым деньгами, и, протягивая его тому, кто был старшим в компании, небрежно сказал:
– Вот, маэстро, те деньги, о которых вы говорили. Не такая уж и большая сумма, если вспомнить забеги в Спарте и Древних Афинах, где за призовое место, бывало, выдавали по сотне талантов чистейшего золота, но по нынешним временам и это неплохо.
– Этих денег, Кармадон, – ответил ему тот, к кому он обращался, – не хватит даже на подкуп одного депутата Государственной Думы. Раздай их бедным на улице, а нам пора, ничего принципиально нового мы здесь уже не увидим. Игра есть игра, и во все времена она одинакова!
Компания поднялась со своих мест, и пошла к выходу. Уже на улице какой-то бродяга, весь грязный, и заросший многодневной щетиной, ухватился за рукав Лепорелло, и загнусавил, ерничая и кривляясь:
– Подайте, господин хороший, бывшему профессору московского университета! Подайте, чего не жалко, несчастному игроку, oт которого отвернулась Фортуна!
– Тому не надо подавать, – загадочно ответил ему Лепорелло, отрывая от себя руку нищего, – на кого Фортуна сделала ставку. На вот, поставь еще один раз, и, может быть, тебе повезет! – и он кинул на землю измятую бумажку зеленого цвета.
– А это, насколько я понимаю, тот самый профессор, который сегодня выиграет Суперкубок сезона? – с интересом спросил у Лепорелло старший в компании.
– О да, ваша светлость, – радостно ответил ему Лепорелло, – именно он это и есть. Тот самый, который сегодня выиграет, а зимой замерзнет без единой копейки.
– Ничего не поделаешь, – сказал философски тот, кого наз¬вали вашей светлость, – все усредняется, в том числе жизнь и смерть, и только игра остается игрою, неподвластной никакой математике, а только лишь счастливому случаю!
После этого вся компания пошла по Беговой в сторону стадиона “Динамо”, причем пока они шли, Кармадон успел раздать все деньги, выигранные в последнем заезде.
– Щедрость твоя, Кармадон, не знает границ! – не преминула съязвить Лючия, которая вела за руку Гаспара, державшего в другой руке стаканчик с мороженым, и с аппетитом обсасывающим его. – По всему видно, что ты привык тратить казенные деньги, не боясь отчета перед начальством. Жаль только, что те бродяги и нищие, которым ты с такой щедростью подаешь, не знают заранее, что деньги эти вскоре превратится в мух и шершней.
– Молчи, ведьма, – замахнулся на нее Кармадон, – я выигрывал на бегах еще в те времена, когда ты строила глазки мускулистым ахейским юношам, и понятия не имела, что такое настоящие скачки. Ты и сейчас ничего не умеешь, как соблазнять простодушных оперативников, и превращать их в водителей и охранников!
– Стоп, баста, достаточно! – поморщился тот, что был старшим в компании, и шагал вперед размашистым шагом, как будто он был москвичом, и каждый день ходил по Беговой в сторону стадиона. – Замолчите, вы мне мешаете наблюдать жизнь горожан. Не хватает еще, чтобы вы подрались, и вас забрала милиция!
После этого вся компания продолжила путь вперед, и, подойдя наконец к метро, зашла вместе с потоком людей внутрь вестибюля.



Г л а в а д в а д ц а т ь п я т а я. Поезд в никуда

– Какое странное и величественное сооружение, – задумчиво сказал Князь Тьмы, спустившись вместе со всеми по эскалатору, и оглядывая вестибюль подземной станции, – оно напоминает мне вход в преисподнюю. Именно так древние греки представляли себе вход в то место, откуда никто из живых, за исключением немногих, вроде героя Орфея, не возвращался уже никогда.
– Это недалеко от истины, ваша светлость, – ответил ему Кармадон, – так как подобные сооружения действительно ведут в мир подземного мрака, где слышны лишь стоны и плачь навсегда загубленных душ, и откуда совсем недалеко от преисподней. Между прочим, и на поездах московской подземки можно добраться до этого известного места.
– Как, неужели можно? – театрально воскликнул старший в компании, с интересом оглядывая вестибюль ярко освещенной станции. – Не преувеличиваешь ли ты, Кармадон?
– Ничуть, ваша светлость, – весело откликнулся демон. – Вообще подобная страсть людей к закапыванию глубоко под землю свидетельствует об их неявном стремлении к смерти, и, кроме того, стоит лишь немного увеличить сложность этой подземной системы, как выхода отсюда не будет уже никому. Чем не преисподняя, маэстро, с ее безысходностью и невозможностью вернуться назад?
– И ты что, мог бы это проделать?
– Конечно, для этого всего лишь стоит превратить один из маршрутов в обычный лист Мебиуса, замкнутый сам на себя, и повторяющийся во времени бессчетное количество раз. А мы, месье, равно как и те, кто будет с нами на этом маршруте, уподобимся мухе, бесконечно ползущей по одному и тому же маршруту, и не имеющей возможности покинуть его.
– Забавно было бы на это взглянуть, – все так же загадочно протянул Князь Тьмы. – Но, впрочем, не сочтут ли нас в этом случае террористами, захватившими в заложники целый поезд людей?
– А это уж их дело, маэстро, за кого они нас сочтут в этот раз, – весело ответил ему Кармадон, – за террористов, или за иностранных туристов. Давайте, месье, доставим себе удовольствие, а равно и другим пассажирам, которые сегодня покатаются от души!
– Ну что ж, – пожевав губами, согласился старший в компании, – гулять, так гулять, пусть будет на этот раз лента Мебиуса!
Вся компания тут же вошла в один из вагонов, и уселась на кожаные сиденья, с интересом ожидая, что будет дальше.
Дальше же, как обычно, приятный женский голос объявил следующую остановку, но ее через положенное количество времени не последовало, и Кармадон, наклонившись к уху высокого, хорошо одетого господина, радостно сообщил ему: – Сейчас, милорд, они начнут волноваться, а еще через десять минут наступит настоящая паника. Мы, милорд, движемся по бесконечной замкнутой ленте, и у нее нет ни начала, ни конца, как нет и какой-нибудь остановки, на которой можно сойти. На этой ленте, милорд, можно лишь ощущать все возрастающий ужас, и это и есть аналог погружения в ад. В конце-концов, никто ведь не заставлял всех этих людей забираться под землю, могли и наземным транспортом добраться туда, куда им надо!
– Это справедливо, Кармадон, – ответил высокий представительный господин. – Не могу представить себе, чтобы жители, к примеру, средневековых Мюнхена или Парижа так опрометчиво полезли под землю. Если они, разумеется, не рудокопы и не грабители пирамид. Но и те, и другие понимали во все времена, что под землей прячутся всевозможные ужасы, что здесь вообще располагается тот самый Аид, куда они попадут после смерти, и не спешили попадать сюда раньше срока!
– Это все нынешний атеизм, милорд, и распущенность нравов, – тотчас же подхватил мысль Кармадон. – Нынешние люди наивно верят, что живут в эпоху гуманизма и торжества научных идей, и к былым воззрениям об Аиде и о кругах страшного ада относятся, как к красивым легендам. Они, маэстро, даже оберегов с собой не берут, спускаясь под землю!
– Неужели? – театрально воскликнул Князь Тьмы, с любопытством наблюдая, как начинают волноваться находящиеся рядом с ним пассажиры, как недоуменно они оглядываются по сторонам, и пытаются через оконные стекла разглядеть что-то конкретное, хотя бы издали напоминающее приближающуюся станцию. – Неужели они и это не делают? В таком случае, я им не завидую. Хороший оберег в данной ситуации просто необходим!
И действительно, ситуация становилась все более непонят¬ной, потому что за стеклами мелькали время от времени какие-то цветные пятна, издали напоминающие станции метро, и даже как будто слышались на этих станциях какие-то голоса, но поезд проезжал мимо них на бешеной скорости, и вновь за окном была одна лишь беспросветная чернота, которая, казалось, засасывала в себя и поезд, и вагоны, и находящихся в них людей. То тут, то там начинались истерики, женщины хватались за стоящих рядом мужчин, и громко кричали, требуя объяснить, что же здесь происходит. Но мужчины в ответ лишь молчали, и медленно бледнели, не зная, что им ответить. Постепенно пассажиры впали в тупое оцепенение, многие сели на пол, и прижались друг к другу, другие непрерывно глядели в окна, где все так же мелькали цветные пятна, и было невозможно понять, что же это такое.
– Граждане, – вскочил на ноги Лепорелло, и обратился к перепуганным пассажирам, – прошу соблюдать спокойствие, и не поддаваться панике, поскольку она в таких делах только вредит. Предлагаю делать дыхательные упражнения, а также заниматься гимнастикой йогов, ибо это отвлекает от нежелательных мыслей. Как профессор физики нескольких известнейших университетов, могу высказать предположение, что мы попали во временную ловушку, вызванную чрезмерной усложненностью московских маршрутов. Иными словами, уважаемые товарищи по несчастью, мы можем вечно двигаться внутри бесконечной ленты, и не выбраться из нее никогда, превратившись со временем в живые мумии, которые, возможно, через тысячу лет отыщут археологи будущего. Если умеете, граждане, то молитесь, а если не умеете, то хотя бы кричите, ибо крик отвлечет вас от нежелательных мыслей.
В ответ на эту псевдонаучную речь некоторые из граждан действительно начали креститься и неистово бить поклоны, а другие, составляющие большинство, пронзительно закричали, причем Лючия с Гаспаром не отставали от них, и визжали не хуже, чем остальные.
– Нельзя ли потише, Лепорелло, – поморщился Князь Тьмы, – мне вовсе не хочется скитаться здесь тысячу лет, и слышать все это время этот душераздирающий крик!
– Айн момент, месье, – закричал, перебивая невообразимый шум, Лепорелло, – я успокою их лекцией о некоторых аспектах путешествия во времени и пространстве!
– Давай, прохвост, успокаивай, – нетерпеливо ответили Лепорелло, – и побыстрее, а то они сейчас оглушат один другого!
– Товарищи, – заорал на весь вагон Лепорелло, бегая взад и вперед, и обращаясь к присутствующим, – дамы и господа, паны и пани, не стоит так истово предаваться раскаянию, а равно и что мочи вопить, ибо этим вы только усугубите свое положение. Послушайте мнение действительного члена нескольких академий наук, которое, возможно, вернет вам надежду!
Перепуганные граждане на время перестали орать, и обратили свой взор на прохвоста, который только что объявил себя академиком. А тот, важно выйдя на середину вагона, заговорил тоном лектора, вещающего с кафедры вечные истины:
– Господа, ситуация, возможно, не столь трагична, как я было об этом подумал. Возможно, и не тысячу лет будем мы скитаться в этом временном изгибе, в этой ленте Мебиуса, в которую попал наш поезд по вине строителей метростроя. Ведь это они, строители, усложнившие нашу подземку до крайности, и понастроившие сверх всякой меры различных станций и полустанков, виновны в этой трагической ситуации. Но вполне возможно, товарищи и друзья, а также господа, дамы, и паны с паннами, что наш конечный маршрут окончится где-нибудь в подземке Нью-Йорка. Или, возможно, Лондона и Парижа. Потому что все на свете со всем связано, и точно так же, как некогда все пути вели в Рим, а язык доводил до Киева самого нерадивого школяра, – точно так же все подземелья мира сообщаются между собой. И невозможно, други мои, сойти в Аид, что¬бы поглазеть на мучения ближних своих, чтобы потом не выйти на какой-нибудь, простите, площади Маяковского, или Проспекте Вернадского!
Пассажиры зачарованно смотрели в рот Лепорелло, улавливая в его словах нотку надежды, а лукавый демон продолжал врать дальше:
– Я не удивлюсь, дорогие мои товарищи по несчастью, если сейчас этот поезд не сбросит свой ход, и мы не увидим в ок¬не какую-нибудь подземку одной из европейских столиц, какую-нибудь заштатную станцию в Берлине или в Париже, куда упрямое течение времени занесло этот вагон.
И действительно, бешено мчащийся в никуда поезд внезапно сбавил свой ход, и обалдевшие пассажиры неожиданно увидели именно такую подземку, о которой говорил Лепорелло. По перрону, мимо которого неспеша проследовал поезд, прогуливались граждане явно иностранного происхождения, и надписи на этом перроне тоже были явно не русские. Кто-то из пассажиров вдруг завопил, что это станция в берлинском метро, и что он здесь когда-то бывал, тут же бросившись к плотно закрытой двери, но поезд внезапно ускорил ход, и станция исчезла, вновь сменившись сплошным черным пятном, в котором опять за¬мелькали неясные цветные тени.
– Ничего, други мои, ничего, – успокаивал людей Лепорелло, который, как видимо, вошел в раж, и самозабвенно врал, купаясь в лучах внезапно скатившейся на него роли провидца. – Ничего, дорогие мои, это только начало, и я не удивлюсь, если за этой станцией мы увидим вторую, а там, глядишь, и третью, и даже четвертую!
Как это ни странно, за первой станцией последовала вторая, и вновь ее опознали, заявив, что она принадлежит метрополитену Нью-Йорка.
– Ну я же говорил вам, мои хорошие, – с пафосом закричал Лепорелло, – что все туннели Земли связаны между собой, и невозможно сойти под землю в Москве, чтобы не очутиться на нью-йоркском Бродвее, или даже в одном из кругов Дантова ада!
– Все, баста! – глухим голосом сказав старший в компании. – Не хватало еще, чтобы мы действительно оказались в одном из этих кругов. Урежь, Лепорелло, свою фантазию, а не то мне придется самому это сделать! Уверяю, прохвост, после этого ты надолго откажешься от карьеры добровольного лектора!
– Айн момент, месье! – тут же закричал Лепорелло, – урезать, так урезать; мне и самому надоела эта гонка по подземельям!
После этого поезд неожиданно начал сбавлять ход, а потом и вовсе остановился на одной из станций метро где-то в центре Москвы. Самое же интересное заключалось в том, что поезд прибыл сюда точно по расписанию, и его блужданий в неизвестно каких временах и пространствах решительно никто не заметил. Кроме, разумеется, самих пассажиров, которые валом повалили наружу, словно спеша покинуть зачумленное помещение. Впрочем, нашим друзьям это было уже безразлично, ибо они тоже вышли наружу, и торопливо направились к выходу.



Г л а в а д в а д ц а т ь ш е с т а я. Продолжение экскурсии по Москве

Спустя некоторое время вся компания была обнаружена на Тверской, рядом с Центральным Телеграфом.
– А что, Кармадон, – спросил у него старший в компании, который по-прежнему, несмотря на летнюю жару, был одет в дорогой темный костюм, в котором ему, судя по всему, вовсе не было жарко. – А что, Кармадон, часто ли ты посылаешь телеграммы в разные ведомства, и не желаешь ли и сейчас куда-нибудь отправить послание?
– Очень часто, милорд, – почтительно приложив руку к груди, ответил ему Кармадон. – Я вообще люблю оные заведения, особенно небольшие, и желательно где-нибудь в провинции, хотя принцип их действия, милорд, везде одинаков, и не внушает порядочному человеку никакого доверия. Женщины, работающие в небольших отделениях связи, милорд, – а работают там почему-то именно женщины, – уже к тридцати годам наращивают себе седалища таких необъятных размеров, что просто диву даешься, для чего оно им потребовалось, и куда, извините, смотрят их родные мужья? Кроме того, милорд, все они сплошные вампиры, и высасывают из человека психическую энергию, как какие-нибудь, извините, кровососы в ночи. Попасть в лапы такой сорокалетней вампирше, милорд, все равно, что лишиться невинности, честное слово. В этом смысле они ничем не отличаются от работниц аптек, любящих ненавязчиво издеваться над неопытными субъектами, пришедшими в аптеку за известным предметов. Ума не приложу, милорд, почему до сих пор нет анекдотов про работниц почтовой службы, а есть только про работниц в аптеках? Была бы моя воля, я бы всех, кто прослужил на почте свыше десяти лет, ссылал в Сибирь без права возвращаться назад, и занимать опять свое место на почте. Гораздо бы чище стало в стране, маэстро, поверьте мне на слово, чище и легче!
– Была бы твоя воля, Кармадон, – не преминула съязвить Лючия, – ты бы всех отправил в Сибирь, и опутал колючей проволокой. Ничего ты, Кармадон, не умеешь, кроме как мучить и разрушать!
– Заткнись, ведьма, – закричал на нее Кармадон, – ты сама погубила стольких людей, что вполне могла бы занять на почте достойное место! Мигом бы освоила новое ремесло, и пожирала глазами наивных клиентов. Да что с ней разговаривать, маэстро, ведьма, она ведьма и есть! Давайте, маэстро, зайдем сейчас внутрь, и попробуем отправить пару посланий. Уверяю вас, мнение о работниках связи у вас сразу изменится!
– А почему бы не зайти, давайте зайдем! – согласился тот, кого назвали маэстро, и вся компания, зайдя внутрь телеграфа, отправилась в тот зал, где можно было послать телеграмму.
– Знавал я одного литератора, – загадочно сказал Лепорелло, – который написал некий рассказ, и, положив его в папочку, ходил с ним по разным почтам, и нигде не мог отослать. Любопытные приемщицы перед тем, как упаковать, развязывали папочку, и, прочитав название оного произведения, тут же падали в обморок. Так он и не смог отослать никуда свой рассказ, и все из-за работников почты!
– А как назывался этот рассказ? – с любопытством спросила Лючия.
– Это секрет, – ответил ей Лепорелло, и напустил на себя загадочный вид.
Тут как раз Кармадон, взяв чистый бланк, написал на нем размашистым почерком: “Преисподняя, Сатане лично в руки. Все порядке, миссия близится завершению, отбываем назначенный срок. Кармадон”.
Лепорелло, который стоял с ним рядом, и заглядывал в бланк телеграммы, опять сказал с загадочным видом:
– Знавал я в свое время еще одного литератора, который вот так же забавлялся, посылая телеграммы в ад Сатане. Незавидная судьба была после этого у оного литератора!
– Скольких же литераторов ты знавал, Лепорелло? – весело спросила Лючия. – Тебя послушать, так ты вообще не вылезал некогда из литературных салонов?
– Я вообще рыцарь начитанный и общительный! – важно ответил ей Лепорелло, и отошел от окошка, оставив Кармадона наедине с приемщицей.
Кармадон подал телеграмму в окошечко, и стал доброжелательно смотреть на женщину, сидящую с противоположной стороны за стеклом, которая в данном случае оказалась очень приличной женщиной, и не имела такого большого седалища, которое он приписывал вообще всем работницам почты. Потому, видно, что дело было не в маленьком отделении связи, а на Центральном Телеграфе, куда заглядывают иностранцы, и где следят за фигурами принимающих телеграммы, а также другие почтовые отправления. Женщина взяла телеграмму, некоторое время внимательно ее изучала, и вдруг завизжала тонким и пронзительным голосом, и продолжала визжать безостановочно, как будто внутри нее включился будильник. Сразу же со всех сторон подбежали другие женщины, а также подошли несколько спокойных мужчин, которые старались выяснить, что же произошло. Но орущая только лишь попеременно тыкала пальцем в бланк телеграммы, а также в окошко, за которым только что стоял Кармадон. Однако за окошком вообще уже никто не стоял, там было абсолютно пусто и чисто, а бланк телеграммы, который никто, кроме орущей, не успел прочитать, вдруг вспыхнул пронзительным синим пламенем, и напустил вокруг столько черного и едкого дыма, что из телеграфа немедленно стали эвакуировать посетителей, предполагая, что начался сильный пожар. И только женщина, принявшая телеграмму, продолжала орать все на той же высокой и пронзительной ноте, и было ясно, что для почтовых услуг она уже не годится.
– Лечиться ей надо, голубушке, долго и серьезно лечиться! – с сожалением сказал Кармадон. – Орет так, как будто я ей мышь в конверте подсунул, или змею за пазуху кинул. Впрочем, маэстро, это еще ничего, потому что в столице и в центре, а на окраинах, как я уже говорил, дела обстоят из рук вон плохо. Корреспонденция там постоянно куда-то девается, ее даже, представьте себе, могут и вскрыть, и не хватает, маэстро, классика, чтобы описать все эти ужасы. Хуже почты, маэстро, в этой стране нет вообще ничего, разве что железные дороги и проводники в поездах!
– Не скажи, Кармадон, не скажи, – возразил ему Лепорелло, – а куда ты денешь отсутствие туалетов? Я бы эту проблемы вообще поставил на первое место, выше даже, чем проблему с почтовыми служащими и железнодорожными проводниками. Фонтаны везде строят, маэстро, а приличного сортира, извините за выражение, не могут соорудить. То есть вообще, маэстро, нет нигде никаких сортиров, а есть одно бесконечное отхожее место. Я бы проблему российских сортиров выделил в качестве наиважнейшей проблемы, и поставил ее даже выше, чем освоение космоса!
В этот момент вся компания, оглянувшись напоследок на Центральный Телеграф, увидела, что из него по-прежнему валит черный дым, и на крыльцо выбегают перепуганные граждане, подошла к Камергерскому переулку, и стала с интересом его рассматривать.
– Интересный переулок, очень интересный, – задумчиво сказал Лепорелло, оглядывая новый декор Камергерского, а также новый памятник классику, установленный в нем, – но я лично знавал его в ином виде, и, к сожалению, не могу отделаться от ностальгии по прошлому.
– И откуда тебе было знать его, Лепорелло, – резонно заметила Лючия, – это ведь не Италия и не Греция, где ты, возможно, и знавал кое-какие улицы и города, но при чем тут Россия?
– Я, Лючия, – любезно ответил ей Лепорелло, – рыцарь образованный и с большим кругозором. Можно даже сказать, что я странствующий рыцарь, и этот переулок я определенно знавал. Под другим, правда, названием. Здесь, кстати, во время оно находился приличный сортир – бесплатный, между прочим, и для любого нуждающегося, куда хаживал один знакомый мне литератор, с которым я когда-то дружил.
– Скажи еще, Лепорелло, – совсем уж ехидно сказала Лючия, – что ты с ним и в аптеки захаживал, и приобретал там предметы известного назначения.
– И это, Лючия, было, и это, как и много чего еще, о чем скромной девушке, вроде тебя, слышать совсем не нужно.
– Поистине, Лепорелло, ты знавал многих литераторов и многие потайные места, в которые скромные девушки, вроде меня, опасаются заходить!
– Я же говорю тебе, Лючия, что я рыцарь образованный и начитанный, и люблю путешествовать для пополнения своей эрудиции. А вот, кстати, еще одно приличное место, куда я в свое время тоже захаживал, и тоже с одним знакомым мне литератором. – И он указал на вывеску “Пушкинской Лавки”, которая как раз оказалась напротив.
– Ну, это больше по части Гаспара, – сказала со смехом Лючия, – он у нас полиглот, ему интересно будет на книжки взглянуть.
Вся компания тотчас же вошла внутрь, и стала с интересом разглядывать книги.
– Скажите, – тоненьким голоском обратился Гаспар к продавщице, – у вас не найдется жизнеописания достославного рыца¬ря Амадиса Галльского, изданного в Испании в тысяча четыреста шестьдесят пятом году?
– Нет, малыш, – на полном серьезе ответила ему продавщица, – у нас нет таких редких книг. Я бы лично порекомендовала такому любопытному малышу, как ты, азбуку в картинках, или вот замечательное издание русских народных сказок. Скажи, ты любишь сказку про Колобка?
– Нет, – ответил Гаспар, – не люблю. Скажите, а приличных изданий Аристофана и Ксенофонта, желательно александрийских, и, возможно, с пометками авторов, у вас не найдется?
– Да ты что, малыш, за дуру меня принимаешь? – уставилась на него вконец озадаченная продавщица. – Натаскали, понимаешь-ли, ребенка на разные новомодные штучки, и думаете, что это прилично и остроумно? А вы, мамаша, – обратилась она к Лючии, – лучше бы смотрели за своим малышом, и не забивали ему голову всяческой ерундой!
– Но позвольте, уважаемая, – обратился к ней старший в компании, – это вовсе ведь и не ерунда, и Гаспар знает, что говорит. Не спорю, насчет Амадиса Галльского – это он действительно перегнул через край! Но почему бы в приличной лавке и не быть изданий Аристотеля и Ксенофонта, а быть может даже и Зоила с Зевкеидом, и даже с собственноручными пометками автора? Мне, уважаемая, например, попадались книжные лавки, в которых встречались манускрипты с пометками Зенона Александрийского и Парменида Элейского. Не скрою, что я однажды просматривал записи Филолая Кротонского и Архита Тарентского, и, смею уверить вас, записи эти свободно пылились на книжном развале в средневековом Каире, так что их запросто можно было взять в руки, и даже приобрести. Что же тут странного, что ребенок попросил у вас Аристофана и Ксенофонта? В этом, уважаемая, ничего странного нет!
– За детьми надо лучше присматривать! – заорала вдруг продавщица, совсем, кстати, еще молоденькая девица. – Напичкали детей модными штучками, а здесь, между прочим, не лав¬ка в Каире!
– Да, вы правы, это не Каир, тут таких редкостей не найдешь, – сухо пожевав губами, ответил старший в компании. – Пойдем, Гаспар, придется тебе сегодня на сон грядущий читать не Ксенофонта, а банального “Колобка”.
И вся компания покинула книжную лавку, причем на улице оказалось, что в руках у Гаспара находятся как раз те самые русские сказки, причем именно на той странице, где было написано про Колобка, которую он сейчас на ходу начал разглядывать. В руках же у Лепорелло вообще оказалась целая связка разнообразных книг, наличие которых он объяснил ностальгией по исчезнувшим временам, в которые, оказывается, он тоже хаживал в “Пушкинскую Лавку”. На Тверской мнения разделились. Лючия предлагала идти к Столешникову, но Лепорелло не хотел этого делать, ибо, по его словам, он собственноручно задушил бы того строителя, который так изменил переулок. “Или отправил бы его, – в сердцах добавил он, – куда-нибудь на дальнюю пасеку, ему там самое место!” Лючия опять хотела ехидно заметить, что, видно, Лепорелло так переживает о судьбе Столешникова, что тоже гулял там когда-то со знакомым ему литератором, но сдержалась, и не стала этого делать. В итоге вся компания повернула в другую сторону, и через какое-то время очутилась на Красной площади, как раз напротив Лобного Места.
– Какой, маэстро, странный подбор артефактов, – оглядыв¬ясь вокруг, сказал Кармадон, – вот где настоящая мистика, чего стоит хотя бы Кремль, или мавзолей напротив него!
– Да, Кармадон, ты прав, – ответил тот, кого только что назвали маэстро, – место, конечно, мистическое. Вся мощь и сила России заключена, безусловно, в Кремле, и до тех пор, пока будет стоять Кремль, будет стоять и России. Здесь все очень древнее и архаичное, чуть ли даже не скифское, и этот мавзолей у кремлевской стены не что иное, как гробница одного из скифских царей!
– А что же тогда Лобное Место? – с любопытством спросила Лючия.
– А Лобное Место – это тот незримый высокий холм, тот Лысый Череп, на котором вечно висит Распятый, являясь вечным укором тому, кто в данный момент обитает в Кремле. Это, можно сказать, центр русской совести и протеста, и так они вечно и сосуществуют: Кремль и Лобное Место. Лобное Место, Лючия, это тупик России, это последнее место, последняя точка, дальше которой уже ничего нет. Это ее безысходность, ее крест, ее проклятие. Это вечное ожидание милосердия и гуманизма, обращенное к тем, кто обитает в Кремле, и вечное молчание в ответ на этот незримый вопль. Впрочем, мне вовсе не хочется здесь долго задерживаться, соседство с Распятым всегда вызывает у меня чувство неудовлетворенности и бессилия. Оно напоминает о нашей вечной борьбе, которая, впрочем, и движет историю! Пора возвращаться домой, мы посмотрели уже в этом городе все, что хотели.
Вся компания повернулась, вновь вышла к Варварке, по которой неспеша дошла до Китай-города, где странным образом ее ожидал большой лимузин с предупредительным и расторопным шофером.



Г л а в а д в а д ц а т ь с е д ь м а я. Извлечение Александра Степановича

Ночью Ивана кто-то тихонько толкнул, и он, открыв глаза, увидел перед собой Лепорелло, одетого уже не как адвокат, а как рыцарь, прижимающего палец к губам.
– Это мой последний визит к вам, Иван, – тихо сказал ему демон. – Не бойтесь, нас никто не услышит, все вокруг будут спокойно спать до утра, а мне надо еще завершить одно важное дело. Маэстро выполняет данное вам обещание, хоть это, поверьте, ему и не совсем приятно, и в некотором смысле задевает его профессиональную честь, – одним словом, маэстро освобождает от подписанного контракта вашего бывшего сокамерника, и дает ему еще один шанс начать все сначала.
– Но как это возможно, – воскликнул сразу проснувшийся Иван, – ведь Александр Степанович умер, и, как мне сказали, похоронен на одном из кладбищ Москвы?
– Возможно, мой друг, – тонко усмехнулся в ответ Лепорелло, – для маэстро нет ничего невозможного. Мир не так прост, как это себе представляют, и уж кому об этом не знать, как поэту, к тому же сидящему на тюремной кровати, и сочиняющему стихи о Прекрасной Даме?
Иван немного смутился, услышав о предмете его поэтических воздыханий, и понял, что для этого Лепорелло, очевидно, он так же прозрачен, как стакан с чистой водой, и придется, видимо, верить ему на слово.
– Да, мой друг, – усмехнулся краешком губ демон, – вам придется верить мне на слово, тем более, что непосредственно вашего умершего сокамерника вы уже не увидите, мертвые не воскресают. Но они вновь появляются в прошлом, и вновь получают шанс начать все сначала. Время подвластно маэстро так же, как вам, поэту, перо и бумага с записанной на ней удач¬ной строкой. Ваш Александр Степанович вновь вернется во времена своей молодости, и, если у него хватит сил вновь не подписывать злополучный контракт, жизнь его пойдет совершенно иным путем. Возможно, этот путь будет бесцветен и скучен, и о нем нет смысла говорить вообще, а может быть, и нет, но, впрочем, это уже не наша забота. Короче, маэстро держит свое слово, лишь частично данное вам, ибо за Александра Степановича просили силы куда более страшные, которым он должен повиноваться.
– Как, – испуганно прижал палец к губам Иван, – неужели Он? Неужели сам Распятый просил за Александра Степановича?
– Да, – ответил ему демон, – за него просил Тот, кто висел распятым на Лысой Горе, и кого искушал маэстро во время последней мистерии. Но, впрочем, не будем обсуждать эти вопросы, это не входит в круг наших обязанностей. Мне было приказано проинформировать вас, и я это сделал.
– Послушайте, – с жаром подался вперед Иван, мучительно стараясь понять сказанное Лепорелло. – Но как же может умерший человек, к тому же похороненный где-то на кладбище, вновь вернуться в свое прошлое? А как же смерть, как же разложение, которое уже не пощадило его?
– Смерти нет, – пристально вглядываясь в глаза Ивана, сказал Лепорелло, – а есть одно лишь Вечное Возвращение. Все возвращается на круги своя, все вечно повторяется бессчетное количество раз, и у человека не меньше возможности спастись, чем у зеленого листа, который вновь и вновь с каждой весной вырастает на зеленой ветви, чтобы к осени увянуть, и превратиться в ничто. Ваш умерший друг всего лишь вернется к своим истокам, и в этом нет противоречия ни с физикой, ни с метафизикой.
– И это тоже придумал Распятый?
– Да, это тоже придумал Распятый. Но, впрочем, мне пора уходить, вы вскоре уснете, и все увидите сами, а после забудете, и это, поверьте, будет лучше всего. Прощайте, Иван, и знайте, что все, что с вами произошло – это еще не самое худшее, что может произойти с человеком!
– Прощайте! – ответил Иван, наблюдая, как Лепорелло, стоящий рядом с ним на фоне спящих сокамерников, начал вдруг растворяться в воздухе, пока не растаял совсем. Иван лег на нары, и долго лежал, охваченный разными чувствами, а потом уснул, и вновь увидел во сне Александра Степановича.

ЧЕТВЕРТЫЙ СОН ИВАНА БАРКОВА

Гроза отшумела, и Александр шел вдоль стен Новодевичьего монастыря, весь переполненный чувствами и дальнейшими планами. Он недавно поступил в институт, и жил в общежитии здесь же, рядом с Новодевичьим монастырем, под стенами которого лежало тихое озеро с плавающими по его водам белыми и черными лебедями. Рядом с озером стояли художники, и Александр любил наблюдать их работу, внутренне жалея, что он не худож¬ник, а всего лишь презренный технарь, и не может так же, часами наблюдая стены и башни монастыря, тихую воду с кувшинками и белыми лилиями, лебедей и неторопливо прогуливающихся людей, – не мог заносить все это на холст, создавая образы, которые подчас были пронзительнее и глубже грубых картин действительности. Он разрывался между физикой и лирикой, между научным и художественным постижением мира, он метался из стороны в сторону, и не знал, к какому берегу в итоге пристать. Иногда по ночам он гулял по Москве, садился в последний троллейбус, и доезжал на нем до конечной остановки, и потом пешком шел к общежитию, приходя туда под утро, совершенно измученный и усталый. Он любил бродить внутри Новодевичьего монастыря среди старых могил, натыкаясь постоянно на знакомые имена, многие из которых видел еще в школьных учебниках, и поражался этой близости жизни и смерти, этому зримому соседству с вечностью, свидетелем которому он сейчас был. Он приехал сюда из маленького южного городка, и, по – существу, не видел ничего, кроме моря и гор, а также баснословной южной природы, и белых, еще дореволюционных дач, стоящих на отвесных обрывах, у подножия которых плескалось пенное море. Он впитывал в себя звуки Москвы, впитывал колокольный звон, доносящийся из монастыря, под звуки которого просыпался каждое утро, и не знал, что же с ним будет завтра, потому что уже сегодня все было неопределенно и размыто, словно в калейдоскопе. В одну из своих ночных прогулок по Москве он познакомился с женщиной, которая была гораздо старше его. Он влюбился в нее с первого взгляда, безумно и безнадежно, и безнадежность это осложнялась еще и тем, что возлюбленная его оказалась замужней женщиной, муж которой, безнадежный алкоголик, тоже, кажется, по-своему любил ее. Александр сходил с ума, он требовал от Анастасии (так звали его возлюбленную) бежать с ним на юг, и жить там какое-то время, но она смеялась над ним, и одновременно не порывала окончательно, играя, словно с ребенком. Да он и был по сравнению с ней ребенком, беспомощным, безумным, и влюбленным до крайности, способным на любой безумный поступок. Но такой безумный поступок совершил не он, а муж Анастасии, убивший ее во время очередного ожесточенного объяснения. Когда Александр узнал об этом, он потерял голову, и целые сутки бесцельно бродил по Москве, то порываясь броситься вниз с одного из мостов, то лечь на рельсы, и покончить таким образом счеты с жизнью. Помнится, он зашел в какое-то отделение связи, без всякой цели взял в руки бланк телеграммы, и в порыве какой-то отчаянной безнадежности решился написать на ней роковые слова. “Раз Бог, существование которого, впрочем, вокруг все отрицают, не мог спасти Анастасию, то пусть хоть дьявол сделает это, и пусть цена его будет ужасна!” Так думал он, уже занося над бланком ручку с чернилами. Он даже знал уже наизусть текст этой безумной, посылаемой в никуда телеграммы, которую у него, разумеется, никто бы не принял, и в которой он предлагал свою бессмертную душу в обмен на возвращение Анастасии: пускай не сразу, пускай через годы, пускай даже в ином обличье, чем облитая кровью его возлюбленная, непрерывно, днем и ночью, стоящая у него перед глазами. И он уже опустил ручку вниз, и на бланк телеграммы уже капали нетерпеливые чернильные капли, но неожиданно словно чья-то рука остановила в воздухе его руку, и он вдруг отчетливо понял, что только что чудом не совершил нечто, что погубило бы его окончательно и бесповоротно, и никогда, ни при каких обстоятельствах, не вернуло бы ему погибшую Анастасию. Он даже как будто ощутил на себе чей-то пристальный и доброжелательный взгляд, и даже как будто услышал рядом шорох больших крыльев, и в следующее мгновение сладостная волна освобождения нахлынула на него, и он понял, что отошел на шаг от края бездонной пропасти. Волна эта была так сладостна и так приятна, она была похожа на освежающий ливень после месяцев, и даже лет непрерывной жары, что смывала своим напором и кровь его убитой возлюбленной, и его непрерывные и бесполезные поиски и метания, которым предавался он последнее время. Он понял, что никогда уже не обратится за помощью к тем силам, которые своим настойчивым предложением помощи чуть было не погубили его. Он знал, что жизнь его будет тернистой и трудной, что он будет часто спотыкаться, и даже па¬дать под ударами этой жизни, но это будет все-таки его жизнь и его выбор, и он пройдет отмеренный ему путь до конца.

На этом сон Ивана Баркова закончился, и он долго молча лежал на нарах, закинув руки за голову, и странная улыбка играла на его бледных губах. Он словно бы сам ощутил эту прохладную волну освобождения и надежды, и она несла его к новым неведомым берегам, а в голове его рождались новые рифмы, и эти рифмы были прекрасны.



Г л а в а д в а д ц а т ь в о с ь м а я. Буря и натиск

Гроза пронеслась над Москвой, и умыла город, уставший от непрерывной летней жары. Все теперь было облито свежестью, все дышало легко и свободно, и прохладой веяло от Головинских прудов, от тихой глади воды, от зеленых листьев кувшинок, цветов белых лилий и куп трехсотлетних дубов, под которыми зеленым ковром блестела трава. На лоджии четырнадцатого этажа высотного дома, стоявшего недалеко от прудов, можно было наблюдать группу людей, неподвижно глядящих в даль, умытую туманами и дождями. Это были Князь Тьмы, Кармадон, Лепорелло и Лючия с Гаспаром.
– Какaя свежесть, маэстро, – сказал Лепорелло, обращаясь к старшему в группе. – Какое отдохновение и освобождение от всего, что мучило тебя до сих пор. Какое ощущение свободы и счастья, если будет позволено мне говорить поэтическим языком. Поистине, маэстро, это великий город, и как жаль, что нам приходится его покидать!
– Да, Лепорелло, – ответил после некоторой паузы тот, кого только что назвали маэстро, – это великий город! И это величие заключено не только во внешних деталях, которые, безусловно, прекрасны, и вызывают уважение, а у некоторых, я допускаю это, даже священный трепет. Это величие и подспудное, метафизическое, и нет никакого сомнения, что оно было задумано и основано еще задолго до появления этого города где-то в глухих изгибах истории. Это ведь Третий Рим, Лепорелло, это центр великой цивилизации, он точная копия двух первых Римов, и точно так же, как и они, покоится на семи священных холмах. В этом, друг мой, великая тайна и великая сила, в этом преемственность, о которой подчас забывают отцы этого города. Но она, эта преемственность, каждый раз дает опять о себе знать, и жестоко наказывает того, кто ее игнорирует. Нельзя, Лепорелло, выбрасывать из истории ни единого грана ее золотого запаса, ибо это ведет к потрясениям и катаклизмам, которые, впрочем, нам только на руку.
– И все же, месье, – сказала Лючия, – есть в этом городе что-то от Азии, и в людях его, и в архитектуре, и в образе жизни. Это, конечно же, Третий Рим, но очень уж далеко ушедший от первых двух Римов!
– Так оно и должно быть, Лючия! – сказал тот, которого только что назвали месье, – так оно и должно быть! Ничто не стоит на месте, все течет, все меняется, и, как сказал один мой знакомый философ, нельзя дважды, а тем более трижды войти в одну и ту же реку, ибо это будет уже другая река. Впрочем, все это не что иное, как ностальгия и грусть перед дальней дорогой. Всегда жалко бросать того, кого полюбил. Однако оставим другим досужие сантименты! Не скажешь ли ты мне, Кармадон, что это за суета начинается там, внизу, и не имеет ли она к нам какое-то отношение?
– Имеет, маэстро, – с жесткой улыбкой и с вспыхнувшим огоньком веселья в главах ответил ему Кармадон. – Это, маэстро, нас опять идут арестовывать. Вычислили нас, маэстро, вычислили, как последних жуликов и бандитов, залегших на дно в своей тайной хазе, и теперь будут применять к нам спецназ и специальные средства!
– А что это за специальные средства? – наивно спросила Лючия.
– А это особый парализующий газ, – все с той же хищной усмешкой ответил ей Кармадон, – который парализует здесь всех жильцов, и половина из них поумирает потом в больницах, так и не придя в сознание, потому что вовремя не получат необходимого антидота. Все у них, маэстро, у аналитиков и комбинаторов, законспирировано, и покрыто глубокой тайной, но стрелять и пускать газ, надо отдать должное, они навострились мастерски!
– А-а-аа, – ну что ж, ну что ж, – протянул загадочно тот, кто был старшим в компании, – каждому, как говорится, свое! Одним пускать газ, а другим от этого газа улетать в светлые дали!
В этот момент откуда-то сбоку послышался шум вертолета, и винтокрылая машина, блестя лопастями винтов, зависла как раз напротив четырнадцатого этажа, словно парящая в воздухе огромная черная птица. Послышалась очередь из крупнокалиберного пулемета, и на пол лоджии посыпались осколки стекла и оконных рам. В комнатах с треском стала рушиться мебель и взрываться телевизоры и мониторы компьютеров.
– Террористы умирают, но не сдаются! – закричал в ответ Кармадон, и, выхватив откуда-то гранатомет, послал выстрел точно в хвост зависшему у лоджии вертолету. Вертолет зады¬мил, и, закружившись, как лист, вокруг собственной оси, стал стремительно падать вниз.
Из окон высотки, снизу вверх которой уже поднимались клубы тяжелого белого газа, запущенного из второго нижнего входа, показывались головы жильцов, и тут же падали, пораженные страшным отравляющим облаком, а с крыши, на специальных канатах, уже пикировали к четырнадцатому этажу черные фигуры спецназа, одетые в такие же черные противогазы.
– Хорошо, сволочи, работают! – весело закричал Лепорелло, выпуская по спецназовцам очередь из автомата, и с интересом наблюдая, как черные фигурки беспомощно зависают на тонких нитях, и медленно качаются в воздухе, словно мешки с мукой.
Снизу по лоджии ударили из какой-то переносной установки, но позорно промахнулись, и ракета взорвалась высоко в воздухе, красиво озарившись яркой вспышкой огня, напоминающей фейерверк. Ударили второй раз, но результат был тот же. Ударили в третий, и попали в седьмой этаж, разворотив его чуть ли не вполовину.
– Аллах акбар! – заорал вдруг Кармадон, и пустил из гранатомета заряд вниз, в гущу незадачливых пушкарей. – Сапожники, где вы так стрелять научились?
Переносная ракетная установка перевернулась, вокруг нее остались лежать несколько неподвижных фигур, а остальные бросились бежать в разные стороны, теряя оружие и размахивая руками.
– Наша взяла! – орал в свою очередь Лепорелло. – Аллах акбар! террористы умирают, но не сдаются!
Но в этот момент спереди показалась уже целая армада черных винтокрылых машин, и из них по высотке стали бить плотным прицельным огнем, поливая ее из пушек и пулеметов, отчего все вокруг заволокло едким удушливым дымом, а высотка, насквозь прострелянная снарядами и ракетами, стала медленно оседать вниз, и, наконец, рассыпалась на куски, накрытая сверху белым облаком газа, который заглушал отдельные стоны и крики, еще доносившиеся слегка из обугленных и охваченных пламенем руин. И посреди всех этих военных действий, абсолютно никем незамеченная, взмыла в небо черная хищная стая, перечеркнула наискось дворы и Головинские пруды, и резко взяла в сторону, совершенно исчезнув на фоне умытой грозой Москвы.
Через некоторое время вся компания объявилась на середине Москва-реки, сидящая в речном трамвайчике и с любопытством оглядывающая проплывающие мимо пейзажи. Помимо уже известных личностей в ней присутствовали следователь Волоокий, а также оперативник, оставшийся в живых после неудачного захвата офиса известной фирмы, произведенного моложавым генералом и его молодыми помощниками. Оба они были одеты в шоферскую форму, и оба пожелали путешествовать вместе с Лючией, так как смертельно влюбились в нее, и были сейчас чем-то вроде послушных комнатных собачек, которыми она всячески помыкала.
– Какие виды, месье! – сказал в восхищении Кармадон, глядя на блестевшие купола Кремля и стоявшего невдалеке от него храма Христа Спасителя. – Право, глядя на это великолепие, смягчается и мое сердце бога-убийцы, привыкшего лишь разрушать, а не любоваться величием и глубиной созидания, которыми наполнен этот великий город.
– Да, виды, безусловно, неплохие, – ответил ему Лепорелло, – и можно даже сказать, это очень величественные виды, но что это за странное сооружение вижу я, поднимающееся над рекой так высоко и так дерзко? Не Родосский ли это новый Колосс, который решили возвести здесь отцы города, чтобы еще больше прославить его среди соседних племен и народов? Если так, то они сделали большую ошибку! Любой колосс, как известно, со временем падает в бездну, ибо не может символ гордыни долго стоять, попирая здравый смысл и нормальные человеческие пропорции!
– Нет, Лепорелло, – сказала Лючия, – это не Родосский Колосс, а всего лишь статуя Петра, царя-созидателя, выполненная неким амбициозным скульптором. Он так в иносказательной форме хотел увековечить свое собственное величие, а также величие своих покровителей.
– Ну что ж, – с усмешкой сказал Лепорелло, – в таком случае, не поставить ли его на место, этого амбициозного автора, а также в некотором смысле и его покровителей? Не пора ли этому местному колоссу повторить судьбу своего Родосского родича?
– Что ты задумал, Лепорелло? – подозрительно спросил у него старший в компании. – Что еще за повторение судьбы Родосского родича? Смотри, только без жертв, хватит с нас на сегодня перестрелок и пылающих высоток, хватит ракетных пусков и падающих вертолетов!
– А без падающих вертолетов и перестрелок сегодня, месье, никак не удастся обойтись, – ответил ему Лепорелло. – Сегодня такой уж особый день – день перестрелок и падающих вертолетов. Между прочим, и еще кое-что упадет сегодня! – добавил он загадочно, и указал рукой на горизонт, откуда, почти невидимые в лучах солнца и бликах воды, прямо на них опять летело несколько вертолетов, беззвучно, словно стрекозы, крутя в воздухе прозрачными лопастями винтов. И опять, как было уже сегодня, из вертолетов раздался ракетный залп, но ни одна из ракет в трамвай не попала, и все они врезались в воду сбоку и сзади, подняв кверху столбы водяной пыли. Послышался второй залп, и опять в трамвай не попали, а одна из ракет, развернувшись по широкой дуге, внезапно врезалась в высокий колосс, бесстрастно стоящий у берега, и он, медленно наклоняясь, упал в воду, подняв кверху целое облако брызг.
– Ну я же говорил, месье, что он кончит так же, как и его Родосский сородич! – весело закричал Лепорелло, и стал па¬лить из гранатомета в кружащие над рекой вертолеты. Тотчас же один из них задымился, и, резко снижаясь, врезался в бордюр набережной. В воздух поднялся столб яркого пламени, и раздался оглушительный взрыв.
– Ура, наша взяла! – закричал Кармадон, и стал поливать из крупнокалиберного пулемета, неожиданно оказавшегося у него в руках, кружащие невдалеке вертолеты.
Находящиеся в трамвае люди испуганно жались один к другому, женщины визжали, в том числе и Лючия, испуганно прижимая к себе Гаспара, который был точь-в-точь, как ее сынишка, льнущий к растерянной маме посреди непрерывных взрывов и грохота.
Вслед за летающими невдалеке вертолетами, которые как ни трудились, так и не могли попасть в несчастный трамвайчик, на ровной глади Москва-реки появилось несколько катеров, на бешеной скорости приближающихся к нашим героям, и тоже стреляющих на ходу.
– Все, баста! – глухо сказал тот, который был старший в компании, и бесстрастно, сложив руки на груди, наблюдал за всей этой кутерьмой. – Хватит с меня приключений, эта суета уже начинает действовать на нервы. Лепорелло, где твоя карта?
– Она здесь, месье! – радостно воскликнул Лепорелло, открывая висящий на поясе футляр, и вынимая оттуда карту. – Все уже готово, месье, все заранее вычислено, и нас уже ничего здесь не удерживает; тем более, месье, вы видите, как к нам здесь относятся! – и он театрально указал на новую волну вертолетов, заходящую для атаки со стороны солнца. – Только лишь ваше слово, месье, и мы взлетим, растворившись в воздухе, словно птицы! Одно непонятно – что делать с перепуганными пассажирами?
– Прикажи им прыгать за борт! – равнодушно ответил тот, с кем только что разговаривал Лепорелло.
– Граждане! – закричал Лепорелло, размахивая в воздухе руками, в одной из которых он по-прежнему держал не то гранатомет, не то автомат. – Прошу минуту внимания! Ввиду сложившейся ситуации, а она, как сами видите, довольно серьезная, прошу всех немедленно покинуть корабль. Вы доблестно сражались, и, поверьте, история этого не забудет! Все находящиеся на борту будут в свое время представлены к правительственным наградам. А сейчас, прошу прощения, ваше время закончилось, и кто не выпрыгнет, тот уже ничего не получит: ни Героя страны, ни даже самой последней, плохонькой и захудалой медальки. Одним словом, граждане, полундра, и спасайся, кто может!
Граждане, ошарашенные перестрелкой и героической речью Лепорелло, стали поспешно прыгать за борт. Через минуту на корабле, то и дело сотрясаемом взрывами, которые впрочем, ему ничем не вредили, не осталось никого, кроме давно уже известной компании.
– Пора! – закричал Князь Тьмы. – Взлетай, Лепорелло, и на этот раз попрошу без сюрпризов!
– Айн момент, месье! – откликнулся Лепорелло, и придавил пальцем на карте нужную точку, которая сразу же стала светиться и увеличиваться, и превратилась в фотографию звездного неба, светящуюся мириадами светлых пятнышек, одно из которых, самое, очевидно, главное, было обведено специальным кружком. Водный трамвайчик тотчас же начал выходить из воды, поднимаясь все выше и выше, и, наконец, завис над Москвой-рекой, весь облепленный по сторонам, как фейерверком, вспышками разрывающихся ракет, ни одна из которых так и не смогла его повредить.
– Поехали! – раздалось глухо над гладью воды, и водный трамвай стал стремительно набирать высоту, пока не превратился в маленькую букашку, которой в следующее мгновение уже не было видно. Над Москвой-рекой еще продолжали летать, и даже для острастки куда-то стрелять, но все, как видно, уже закончилось, и только подоспевшие наконец катера вынимали из воды попрыгавших туда пассажиров.



Г л а в а д в а д ц а т ь д е в я т а я. Прощай, Земля

Когда все пройдет, когда все радости и печали останутся позади, и человеку больше не надо терять ничего, ибо и так уже все потеряно, – тогда он с радостью смотрит в лицо смерти, ибо знает, что она есть долгожданное освобождение. Что она есть долгожданный оазис с пальмами и прохладной водой, тихий и спокойный приют, где душа наконец-то ощутит тишину. Ту тишину вечности, которой была лишена она все годы беспокойной и скитальческой жизни, когда некогда, да и негде было человеку приклонить голову, распрямить на мгновение плечи, перевести дух, и хотя бы на миг ощутить себя живым и свободным. Потому что жизнь и свобода подчас находятся только лишь там, в мирах неведомых и лежащих за гранью распада, а здесь, на земле, есть всего лишь суета и вечное томление духа. Вечный бег, вечная боль уставшей, и жаждущей покоя души, у которой нет уже сил сопротивляться бедствиям и горестям мира. Туда, туда, вовне, в неведомые и прохладные оазисы отдохновения рвется душа человека, у которого на земле не осталось уже ничего, и которому не жалко оставить ее ради иных дорог и иных чудных видений.
Речной трамвайчик поднимался все выше и выше, и огромный город, раскинувшийся от края и до края земли, предстал пред взорами его пассажиров, и был он поистине прекрасен и поистине необъятен, умытый солнцем и недавней грозой. О Москва, о вечная боль и надежда моя! Как часто я бродил по твоим ночным площадям, вдыхая запах весенней листвы, как часто засыпал я под утро, истомленный любовью к твоим белым каменным стенам, пряничным башням и спокойным озерам с плавающим в них белыми и черными лебедями! Как часто внимал я твоему колокольному звону, твоим вечным мотивам и твоей зеленой вечной траве, на которой сидел я с вечной подругой моей, вдыхая запахи свежести и рассвета, как часто прятался я в глубине твоих бесконечных вокзалов, как часто творил на четырнадцатых этажах твоих одиноких высоток, глядя из окна на панораму вечного города, который был прежде меня, и будет после меня, и по сравнению с которым я лишь песчинка, занесенная сюда прихотью вольного ветра, подувшего невзначай со стороны теплого моря...
Но Москва постепенно исчезала вдали, и вместо нее там, внизу, возникали панорамы множества других городов, и грустное чувство светлой печали постепенно заполняло пространство, и в нем было все: и сожаление по неудавшейся жизни, и прощание с навсегда ушедшей любовью, и надежда на то, что там, за гранью распада и смерти, за страшной гробовой доской мы вновь встретимся со своими любимыми, и вновь побежим вперед, протягивая друг к другу белые руки. О печаль расставания и надежды, о светлое чувство неизбежной разлуки, как же вынести вас, как же вместить вас в свое уставшее от жизни и вечной борьбы сердце?..
Но вскоре внизу не осталось уже никаких городов, лишь ка¬кой-то истребитель, непонятно как поднявшийся в такие высоты, неудачно обстрелял летний трамвайчик, да посланная с той же целью ракета прошла мимо, явно сбившись с нужного курса.
– Нас опять обстреливают, месье! – весело сказал Лепорелло, стоящий вместе со всеми на корме, и с интересом разглядывающий облако взрыва, оставшееся от сбившейся с курса ракеты. – Поистине, месье, мы пользуемся внизу большим уважением!
– Пользовались, Лепорелло, теперь уже пользовались, – глухо ответил тот, кого только что назвали месье. – Все уже завершилось, рыцарь, все обернулось прошедшим временем, и не должно поэтому никого волновать. Следи лучше за картой, а то как бы мы опять не врезались в пруд, где очередной полоумный поэт топит пачки своих забавных стихов!
– Что поделаешь, месье, Петрарку встретить не так-то легко! – весело сказал Лепорелло, и, развернув свою волшебную карту, стал смотреть попеременно то на нее, то на появляющиеся впереди и сбоку неясные очертания каких-то скал и летящих предметов.
Пролетая мимо Луны, так низко, что киль речного трамвая, казалось, вот-вот зацепит какой-нибудь лунный кратер, во множестве простиравшихся до самого горизонта, вся компания заметила внизу человека, отчаянно размахивающего руками, и что-то беззвучно выкрикивающего вверх. Рядом с ним стоял небольшой стол, доверху заваленный исписанными бумагами, и небольшой складной стульчик, за которым новоявленный Робинзон и проводил, очевидно, все свое время. Тут же стоял пузатый портфель, тоже доверху чем-то набитый. Это был несчастный Макуха, заброшенный на Луну Кармадоном, и вынужденный, как каторжник, ежедневно строчить статью за статьей, которых, судя по всему, у него накопилось уже огромное количество. Лунный климат пошел журналисту явно на пользу, он дочерна загорел и даже помолодел, и мечтал теперь об одном – как бы побыстрее вернуться на Землю.
– Обидно будет, Кармадон, – задумчиво сказал Князь Тьмы, глядя сверху вниз на Макуху, – если все эти мерзкие пасквили, которые он здесь накатал, так и не будут опубликованы в московских газетах. Не настала ли пора вернуть шелкопера на Землю, пусть трудится во имя общего дела, такого, как он, не перевоспитает даже Луна. Горбатого, Кармадон, только могила исправит!
– Слушаюсь, милорд! – с жесткой усмешкой ответил ему Кармадон, и, стремительно бросившись вниз, схватил когтями Макуху вместе с его бумагами и портфелем, и, сделав крутой вираж, улетел в сторону Земли. Через минуту он вернулся назад, ничуть не запыхавшись, словно и не пролетел тысячи километров, и вся компания, облокотившись о поручни, молча глядела, как золотой шар Луны медленно исчезает вдали.
Речной трамвайчик проплывал мимо каких-то бездонных про¬пастей, мимо ущелий, по дну которых змеились бешеные потоки и слышался шум вечно бьющего в камни моря. Со всех сторон раздавались странные вздохи и шепот, а глубоко внизу, на Земле, которая отсюда казалась большим золотым диском, стояли три черных креста, и на одном из них, стоящим посередине, прибитый большими гвоздями, висел Распятый.
Блестящий золотой диск внизу становился все меньше и меньше, а местность вокруг становилась все мрачнее. Одно каменное ущелье сменяло другое, какие-то каменоломни с работающими в них каторжниками, на ногах у которых были деревянные колодки, а в руках – большие тяжелые заступы, проплывали внизу. На одном из каменных утесов стояло одинокое дерево, и рядом с ним какой-то одетый в хитон человек лет тридцати от роду держал в руках веревку, завязывая на одном из концов ее тугую петлю.
– Несчастный Иуда! – сказала Лючия. – Неужели ему суждено вечно вешаться на этой бедной осине?
– Самое страшное, Лючия, – глухим голосом ответил ей Князь Тьмы, – это предательство. Но не волнуйся, все в итоге будут помилованы, и только несчастной осине, о которой почему-то в последний момент забудут, вечно будет суждено трепетать и дрожать при каждом порыве ветра, каждый раз заново переживая самоубийство Иуды!
Тут на каменном плоскогорье, раскинувшемся внизу, показался какой-то бредущий с сумой за плечом человек, терпеливо и безнадежно переступающий шаг за шагом с камня на камень.
– А вот и Агасфер, Вечный Жид, ударивший некогда по лицу Иисуса, и осужденный за это на вечную жизнь! – с жесткой усмешкой сказал Кармадон. – Видимо, вечная жизнь не так-то сладка, и он время от времени пытается покончить с собой, кидаясь иногда в глубокие пропасти, и каждый раз оставаясь живым. Поистине, худшей муки невозможно придумать для человека!
– Да, Кармадон, – ответил Князь Тьмы. – Вечная жизнь, о которой мечтают влюбленные и поэты, гораздо хуже любой страшной смерти. И пример Агасфера это как раз и доказывает. Яйцеголовые земные ученые это, к сожалению, не понимают, и пытаются изобрести рецепт вечной жизни. Впрочем, это то же самое, что поиски философского камня, рецепт приготовления из ртути золота, или поиски всеобщего счастья, которым так увлекались русские революционеры. Прекрасна не вечная жизнь, а Вечная Весна, которую обретают лишь единицы.
В это время местность внизу слегка посветлела, и в бесплодной каменной почве показались ручьи и зеленые оазисы, меж которых неторопливо шествовали караваны верблюдов, груженые тюками с дорогими товарами.
– Смотрите, смотрите! – тоненьким голоском пропищал Гаспар. – Это волхвы, везущие дары младенцу Иисусу!
– Да, малыш, – ласково гладя Гаспара по голове, отвечала Лючия. – А вот уже и сам Иисус, – там, под пальмами, посреди зеленого оазиса, – вместе с учениками, отдыхающий в тени после долгой дороги!
Трамвайчик плыл все дальше и дальше, и картины из прошлого и настоящего, а иногда даже из будущего, перемешивались между собой, как в калейдоскопе, проплывая внизу под его килем, поросшим ракушками и водорослями. Постепенно исчезли ущелья и плоскогорья, исчезли желтые пустыни с бредущими по ним караванами и редкие рощицы зеленых пальм, под которыми в благодатной тени отдыхали уставшие путники. Впереди, в пустоте, похожие на больших белых птиц, летали прекрасные ангелы, и чудные звуки небесной музыки раскачивали хрустальные сферы, держащие на себе и ущелья, и плоскогорья, и пальмы с уставшими путниками, и сонмы планет вместе с сонмом бесчисленных звезд, и музыка, издаваемая этими сферами, была лучше всего, что слышало человеческое ухо.
– Ну вот и все! – глухо сказал Князь Тьмы, стоящий на корме рядом со своими спутниками. – Прощайте! Здесь наши дороги расходятся, Я вновь призову вас в назначенный срок, и вновь вы, как и положено верным вассалам, выполните все, что должно и нужно.
Корабль опустился рядом с каким-то оазисом, из него вышли Кармадон, Лепорелло, и Лючия с Гаспаром, а также оба оперативника, ставшие к этому времени такими же демонами. Затем речной трамвайчик поднялся вверх, и медленно исчез в той стороне, где сияли слепящим светом мириады звезд, к одной из которых, судя по всему, пролегал его путь.



Г л а в а т р и д ц а т а я. Что случилось потом

Прошло несколько лет. Страсти, вызванные появлением в Москве группы отъявленных террористов, постепенно утихли. Столько событий произошло с этих пор в Москве, столько разных людей и партий, блеснув, как метеор, ушли в никуда, что несколько потускнели и события, связанные с Головинскими прудами, и скандал вокруг Гостиного Двора, и штурм известной высотки, и даже перестрелка на Москва-реке, окончившаяся исчезновением речного трамвая. Впрочем, события, связанные с Головинскими прудами, и шабаш, который там якобы произошел, до сих пор еще отзываются глухими намеками и разговорами среди жителей окрестных домов, которые уверены, что без нечистой силы здесь не обошлось; и по-прежнему, по неизвестно кем установленной традиции, здесь каждое лето жгут соломенные чучела и прыгают нагишом через костры, отмечая Иванов День; и до сих пор еще это место каждый год отзывается головной болью у местной милиции. Что же касается скандала, связанного с Гостиным Двором, и с гостями летнего бала “Огни старой Москвы”, якобы выбежавших полуодетыми и даже нагишом на Варварку, то, во-первых, скажите, кто это видел воочию, и запечатлел, так сказать, для потомства? Были, правда, некоторые папарацци, которые утверждали, что они все это видели, и даже запечатлели, но ни куда исчезли потом эти настырные папарацци, ни куда делись сделанные ими снимки – никто толком не знает. Исчезли, кстати, по крайней мере из политической жизни, и многие гости злосчастного бала, и этому, видимо, есть объяснение, но в чем оно состоит, тоже никому неизвестно. И сам разгром внутри торгово-развлекательного комплекса, тоже, в общем-то, объясним несовершенством некоторых современных технологий, которые позволяют выращивать за один день на голом месте зеленые джунгли, населять их райскими птицами и пугливыми ланями, а под утро это все превращается в зеленую тину, да в летающих под потолком летучих мышей. И не надо ссылаться на то, что все это, якобы, колдовство, и что без нечистой силы тут не обошлось. Какое уж тут колдовство? Тут недостаток научного поиска, и не более того! А вот что касается штурма известной высотки, расположенной по адресу: третий Лихачевский переулок, дом три, корпус четыре, то тут вообще все очень анекдотично, потому что, оказывается, никакого штурма, тем более с вертолетами и с ракетным обстрелом, не было вовсе, ибо высотка как стояла, так и стоит на месте, жива-живехонька, и никто в ней об обстреле не слышал. Точно так же цела, и находится в полной сохранности квартира номер четыреста восемнадцать на четырнадцатом этаже, и тоже никто не пытался взять ее штурмом. Да и евроремонта никакого на этаже не было, и никто не ломал в нем внутренних перегородок, а остальные жильцы, обманутые, кстати, некоей недобросовестной фирмой, временно переселенные в Балашиху, вскоре вернулись оттуда, и заняли опять свои оставленные на время квартиры. Так что с высоткой все обстоит наилучшим образом. И никакие вертолеты здесь вниз тоже не падали, и никто их, естественно, не сбивал. Как и не падали они во время перестрелки на Москва-реке, которая была не чем иным, как салютом по уже не помним какому случаю, каких в Москве случается на день по два десятка. А вот насчет исчезновения речного трамвайчика все обстоит действительно сложнее, ибо трамвайчик исчез, но не в Москве, а в Калуге, и не речной, а сухопутный, и был в итоге найден распиленным на куски, часть из которых бесследно исчезла. Однако отнести это на счет нечистой силы, ей-Богу, как-то язык не поворачивается! С речным трамваем, между прочим, связана еще одна, теперь уже довольно приятная история. Пассажиры одного из речных трамваев, совершивших недавно экскурсию по Москве-реке, были неожиданно вызваны в Кремль, и награждены там высокими правительственными наградами. Журналисты долго потом пытались выяснить, по какому случаю их наградили, но, кажется, этого не знает никто: ни те, кто их наградил, ни сами лауреаты. Однако и здесь не обошлось без упорных слухов о нечистой силе, которые держались довольно долго, и не затихали в Москве несколько месяцев. Упорно говорилось о том, что и терроризм связан с нечистой силой, и все неприятные события последнего времени. Однако ясно, что это не более, как суеверия, и не надо искать того, чего нет. Точно так же нет никакого смысла искать нечистую силу, якобы сбросившую тысячи зонтиков на головы депутатов Государственной Думы, ибо это могли сделать вполне земные силы, заинтересованные в дискредитации народных избранников. Что им, кстати, отчасти и удалось! Однако правда заключается в том, что никакого законопроекта “О счастье всех граждан России” никогда не существовало, да и существовать просто не могло! Как не было никогда и его обсуждения, а равным образом и голосования, на котором охотнорядцы дружно отказали в счастье своему народу. Поскольку сделать это народные избранники просто-напросто не мог¬ли, уже хотя бы в силу своего высокого статуса. Все эти слухи о мифическом законопроекте и его не менее мифическом обсуждении есть не что иное, как бред одного не в меру впечатлительного сочинителя, которому, к сожалению, поверили не в меру впечатлительные журналисты, запустившие в печать эту нелепую утку. Имена этих журналистов известны, и с ними в ближайшее время планируют разобраться как следует. Что же касается народных избранников, то многие из них сохранили свои места, избравшись на новый срок, в том числе и Геннадий Андреевич Брыльский, который, однако, уже не спикер, а обычный председатель одного из ключевых комитетов. Но и это, согласитесь, неплохо!
А вот что касается группы зловеще настроенных террористов, действующих в Москве, и строивших не менее зловещие планы, то она действительно существовала, но была частично разгромлена, а частично рассеяна бойцами невидимого антитеррористического фронта, которые тоже понесли невосполнимые потери. Погиб, как уже известно, моложавый седовласый генерал и двое его помощников, тела которых террористы доставили на такси прямо к двери огромного здания на Лубянской площади, желая, видимо, таким циничным действием запугать его обитателей. Но не тут-то было! Генерала и его помощников, которые поспешно выехали на дело, и не оставили в спешке необходимого адреса, разумеется, с почестями похоронили, а сам этот адрес, по которому прятались террористы, вскоре все-таки вычислили, и всех голубчиков моментально накрыли. Один из сотрудников седовласого генерала, правда, куда-то исчез и его до сих пор считают пропавшим без вести.
Известна и судьба вернувшегося с Луны журналиста Макухи, который, естественно, никому не рассказывает, где он времен¬но пребывал, и по-прежнему пишет гадкие пасквили, которые, как ни странно, охотно печатают, и не только в желтых изданиях. Пребывание в безвоздушном пространстве, как видим, ничему его не научило, и, очевидно, прав Князь Тьмы, утверждавший, что горбатого могила исправит!
Исчез, между прочим, как в воду канув, и следователь Волоокий, который вел дело об убийстве на Головинских прудах, и его тоже считают пропавшим без вести. Самого же убийства, как оказалось, вовсе и не было! Во всяком случае, суд присяжных, который вскоре разбирал это дело, полностью оправдал поэта Баркова, и он, просидев в Бутырке почти два года, и написав за этот срок целый ворох стихов, вышел на волю совершенно другим человеком. Разумеется, он вернулся в свою квартирку на четырнадцатом этаже известной высотки, которая все это время была опечатанной, и слывет теперь в Москве весьма модным и тонким поэтом.
Примерно один или два раза в год непонятная сила поднимает Ивана на ноги, и он едет за город, на какое-то старое кладбище, где, по слухам, хоронят заключенных и бездомных бродяг. Здесь он долго стоит перед безымянной могилой, мучительно пытаясь о чем-то вспомнить, но это у него не получается, и он возвращается домой в состоянии лихорадочного возбуждения, и до утра марает бумагу, сочиняя стихи высокого гражданского звучания, которые в последнее время даже пользуются спросом в толстых журналах. Но гораздо чаще, и тоже не понимая, зачем, он ходит на Красную площадь, и, остановившись перед Лобным Местом, мучительно пытается вспомнить о чем-то. Но это у него тоже не получается, и тогда, досадуя на самого себя, он долго ходит по городу, и неясные образы, полуразмытые и случайные, бродят в его голове. После этого он не пишет стихов, а на несколько дней становится больным и угрюмым, и соседи, а также немногие друзья смотрят на него с состраданием и надеждой. Они знают, что это состояние, обычное, в общем-то, для поэта, скоро закончится, и он вновь станет прежним Иваном Барковым, о котором уже многие говорят, как о значительном явлении в русской поэзии. У него, между прочим, есть родная сестра, которую зовут Мария, и которая совершенно невероятным образом жила в Астрахани, ничего не ведая о брате. Ничего не знал о ней, естественно, и Барков. Мария, девушка необычайно красивая, собирается перебраться в Москву, и поступать в Щукинское училище, надеясь впоследствии стать актрисой, и никто из близких не сомневается, что это у нее действительно получится. Сам же Барков, многие стихи которого посвящены Прекрасной Даме, решил служить ей, как преданный рыцарь, и никогда не жениться, подражая в этом Петрарке. Только, в отличие от итальянского поэта, он воспевает в стихах не Лауру, а Лючию. Он затруднился бы ответить на вопрос, почему именно Лючией зовут его Прекрасную Даму, но твердо знает, что никогда не изменит ей. Иногда, представьте себе, особенно летними лунными вечерами, предшествующими празднику Иванова Дня, он видит эту Прекрасную Даму! Она возникает в проеме окна, одетая в алое платье, плотно облегающее ее фигуру, и в туфли на высочайших шпильках, а в распущенные летящие волосы этой ночной гостьи вплетены золотые длинные нити. Иван при виде ее начинает волноваться, и машинально марать бумагу, записывая безумные рифмы, а Дама тихонечко шепчет ему на ухо: «Ничего, Иванушка, – шепчет она ему, – ничего, Иванов праздник скоро закончится, и ты опять станешь нормальным, и напишешь такие стихи, которые уже не надо будет топить!» И Иван опять лихорадочно марает бумагу, и брызги чернил с его вечного пера разлетаются в разные стороны, падая на листы, на стены, и на его бледные, горящие лихорадочным огнем щеки, а впереди, в проеме окна, виден огромный, освещенный кровавыми отблесками золотой диск, на котором, прибитый к кресту, висит Распятый.


2002–2008



Могилевцев Сергей Павлович,

e-mail: golubka-2003@ukr.net
golubka_2003@ukr.net