Изверги. Эпилог

Эпилог

Прочитав это, если можно так выразиться, произведение, у какого-нибудь читателя, возможно, невольно возникнет некое двойственное чувство. (Хотя об этом все-таки, наверное, потом.) А вполне допустимо, что кто-то – кто, пожалуй, более щепетильный или требовательный там: может вообще со мной, как с автором, во многом здесь совершенно не согласится. И будет даже скорей всего просто-напросто готов поспорить со мной в том или ином месте повествования. Найдя в моих рассуждениях, или даже в самой этой истории какую-нибудь неточность или противоречивость, а может быть даже просто какую-нибудь оплошность в технике написания.

Про технику написания – я пожалуй умолчу – кого устраивает – того устраивает. Тут я поделать, собственно говоря, уже ничего не могу. Кроме того – что как, выслушав чьи-то замечания, конечно же, с некоторым сожалением в душе кинув взгляд на себя как бы со стороны: посмотреть да и вздохнуть уныло. Ну и само собой немножечко «всплакнуть» над убитым понапрасну временем: что есть, кому всё-таки совсем не угодил.

Это я опять пытаюсь вроде как пошутить не к месту. А так! – вообще-то я полностью полагаюсь на некоторую всё-таки хотя бы лёгкую снисходительность к себе со стороны столь почитаемого мной читателя. Скромненько сообщая ему, что я вовсе и не требую – да Боже упаси! – каких-нибудь себе громких и всяческих тому подобных похвал, а вполне спокойно удовольствуюсь хотя бы тем, что останусь в некоей милости, будучи просто до конца выслушанным или, то – есть, прочитанным.

Всё это само собой вполне может иметь под собой некую зыбкую почву, но я отнюдь и не претендую на столь высокое звание, как звание историка. И мне вообще как-то немного ещё со школьной поры всегда трудновато давались все эти исторические цифры и всякие там тонкости точных дат. То есть, иначе говоря, насколько мною изложены какие-то там события, сохранившиеся с той или иной степенью точности в моей памяти – ровно настолько они и правдивы. (Тут, я даже не побоюсь каких-то там мщений от возможных таинственных лиц или даже каких-то «предъяв» ко мне с их стороны.)

А поскольку в моей голове нередко бывает такое, что вся информация очень часто как-то смешивается кроме, пожалуй, самого главного или основного. И это касается, конечно же, самих конкретных событий, свершившихся, так что их, безусловно, можно выдать за цепочку определённых фактов. Однако, разумеется, что вам (уж простите меня великодушно!) ничего и не оставалось-то делать, как принимать изложенное таковым, каким оно, собственно говоря, тут излилось!

Это в принципе ни столько важно, в конце концов. Потому как, если вы, мой добрый читатель, всё-таки в прочтении своём добрались до данного замысловатого места – честно скажу! Я уже от всей души очень рад: в первую очередь за себя и, конечно же, извиняюсь, но скажу правду, хоть она и не очень-то подымет меня в ваших глазах, а всё-таки – но и в чуть меньшей степени за вас.

Конечно, как у любого нормального человека по поводу особенно некоторых героев романа, которые там чем-то особенно запомнились или просто вызвали некое скромное любопытство. А может быть даже, и полюбились чем-то! Так или иначе – но, несомненно, возникнут (и даже должны, наверное?) какие-то там своеобразные вопросы. А так как напрямую мне мало кто их лично, то есть глядя мне прямо в глаза, сможет – задать. Что, собственно, ещё в большей степени облегчает мне выполнение моей задачи: ибо тут я смело могу малость и приврать, где-то ссылаясь на плохую память или использования вроде как бы некоего писательского приёма с весьма характерным для любого автора желанием вызвать к повествованию ещё больший интерес, причём, совершенно не опасаясь за свою жизнь и здоровье. Извините, но это я опять всё-таки всего-навсего пытаюсь пошутить!

Ладно! хватит воду в ступе толочь; поэтому берусь, на себя взять такую ответственную задачу, как поведать вам (почти по секрету как читателю) тут же известную мне информацию без излишних вихляний – как на духу, а, не прячась за замысловатыми фразами и при этом попусту рассусоливая. Поэтому немедленно сообщаю вам в этом эпилоге – пока ещё не остыла от тепла моей руки авторучка, но только смею заметить то – что, прежде всего, конечно самому известно. Всё-таки без обмана!

А известно-то мне хоть не так уж и много, но и не сказал бы, что мало. Знаю или надеюсь, что точно знаю. Например, кое-что про Геннадия Николаевича, которого на первый взгляд судьба, руководствуясь, конечно же, своими правилами, поводив и не так что, как бы за ручку водят ребёнка куда-то. Ну, в садик, например или там, в парк погулять. И отнюдь далеко не с целью какой-нибудь приятной экскурсии, а тем более по столь суровым-то «помойкам» жизни. Причём в самой гуще приватных событий и без какой-либо пощады среди той же обездоленной публики, не имеющей вообще никаких прав на рядовое существование в своём родном отечестве. Людей, зачастую отдавших ему в своё время (государству, конечно же!) – здоровье и молодость. Попав потом почти ненароком у того же государства в своеобразную опалу (тут прежде всего камешек-то конечно в государственный огородец!) при этом став социально беззащитными. А так как граждане мало, в общем-то, вообще кому-то и чем-то обязаны, кроме самих себя и своих родных, да и сами от того же государства небось совсем бессчётно в своё время тоже гадостей заполучили. Хочу добавить, тем не менее и всё-таки среди основной массы граждан, оказавшись поневоле в среде которых изгоями, где получили к сожалению совершенно незаслуженное презрение, а то и того хуже – пустое равнодушие.

Проговорят тут мне, наверное, многие с укором: «Ну, надо же, выразился!». А вот позвольте мне всё-таки настоять на своей мысли, ибо презрение напротив равнодушию ведёт всё-таки к какому-то решению данной проблемы неимущих и бездомных людей. Потому как если претит наблюдать некоторым индивидуумам таковых «тварей» – выражаясь их же словами, то соответственно будет какая-нибудь всё-таки с этой страшной проблемой даже война. А это напрямую означает, в конце концов, и конкретное решение этого вопроса (порой зачастую висящего безмятежно на широком всеобщем обозрении); тогда как равнодушие вообще не видит этой проблемы. А ведь они (эти люди – изгои) и теряются-то зачастую всвязи со своим воспитанием. Имеющим некую однобокость, которая в своё время широко пропагандировалось во всей тогдашней «заполитизированной» стране. Где нередко, насильно вдалбливались те или иные нехитрые постулаты товарища Макаренко в человеческие умы и, кстати, не всё далеко было, конечно, плохо, если даже где-то не сказать обратного. Мало того, люди тех времён после такого воспитания, замечу, в большинстве своём, оттого что сами были честны, а значит, и доверчивы, потому и, доверяясь другим – более «продвинутым», попадали во всякие курьёзные ситуации. Где, в конце концов, и гибли, но только усмотрю – чисто физически.

Так или иначе, проведя Геннадия Николаевича через определённые серьёзные испытания, судьба его вероятнее всего имела вполне конкретные цели. Бывший профессор, попавший в столь каверзную ситуацию, где он даже был так жестоко опущен ею (всё той же озорницей судьбой!) настолько – что дальше просто некуда! Но который, видимо так и не должен был всё-таки остаться просто Ген-Ником в силу своих духовных и умственных качеств. Прежде всего, умением своевременно овладевать своим строптивым и необузданным телом. То есть, всё-таки обуздав его широчайшие слабости и потребности. А так же теперь неожиданно всплывших, совершенно новых, заметьте: целомудренных и относительно добрых – морально выдержанных качеств... Она (судьба – особо выделю для тех, конечно, кто вообще в неё не верит в принципе!) всё-таки вернула его, казалось бы, к долгожданной возможности снова устроить свою жизнь. Когда он пришёл тогда к Марии Ильиничне – надеюсь, помните? – по приглашению или направлению самих же хозяев. Причём, на выделенную ими ему жилплощадь. Где ему, конечно же, снова не без трудностей (из-за тех же чиновников, которые вечно больше всех всего хотят!) сделали всё-таки новый паспорт, который зарегистрировали по адресу квартиры Марии Ильиничны. А жить, как и предполагалось, Геннадий Николаевич, дескать, теперь будет в одной из комнат трёхкомнатной квартиры, перешедшей в его личную собственность по дарственной.

Всё; вроде бы живи, казалось бы, и не тужи. Ан вот нет! Не смог он польститься чужой жилплощадью и некоторым неожиданно предложенным ему комфортом. Да и вообще чьей-то, может быть, где-то излишней, как он тогда посчитал, добротой. И он, как только получил в руки свой новый паспорт, нежданно-негаданно, без каких-либо предупреждений, вдруг просто-напросто исчез. И если бы опять не случай, то мог бы пропасть с нашего поля зрения и в самом деле бесследно. Правда это снова лишь слухи, но говорят, мол, где-то однажды совсем недавно добрые люди вроде как видели то ли похожего сильно на него человека, а то ли и впрямь его самого. Тогда вроде как Геннадий Николаевич гулял в парке весьма элегантно одетый с премиленькой молоденькой дамочкой под ручку. И дружно они катили впереди себя как-то уж совсем необычайно счастливые двухместную детскую коляску с двойней. Не знаю, правда это, или сказки какие, но честно говоря, хотелось бы всё-таки надеяться, что это именно так.

Хотя знаете, чуть позже, но в подтверждение тому, о чём я вам только что тут расписывал, ссылаясь притом на какие-то там слухи – есть ещё один маленький, но весьма неопровержимый фактик. Несомненно, серьёзно дающий основания вводить данные слухи как раз в разряд правдоподобных. Дело в том, что как-то мне самому пришлось, тоже по случайным обстоятельствам, ещё кое от кого услышать о том же Геннадии Николаевиче. А именно от одного студента политехнического института. Сына моего одного очень хорошего знакомого, который уж очень хвалил профессора, читающего им лекции по механике. Знаете, он так красноречиво расхваливал чтение его лекций, что мне самому, по правде говоря, очень захотелось непременно послушать его.

Мария Ильинична, говорят, очень скоро, как бы неожиданно и скоропостижно скончалась, как-то так тихо – во сне. Вячеслав Сергеевич ещё ранее ушёл в монастырь: замаливать грехи свои, как и обещал при её жизни своей матушке. Никаких претензий от своих бывших подельников и соратников по оружию само собой он не получал, так как снова и снова вспыхивали ожесточённейшие междоусобицы среди преступных группировок. И у них, вероятно, просто совершенно не было ни сил, ни времени, да и, наверное, желания, в конце концов, для этого. Наиболее ревностные хранители преступной чести, а таковая с полной уверенностью утверждаю, есть (во всяком случае, тогда точно была) по великой случайности либо погибли, либо были поставлены ситуацией в такое прескверное положение что им, собственно говоря, было просто не до него.

В квартире Вячеслава Сергеевича поселились Нина и его дочь Катенька, так как на квартиру (кроме, пожалуй, той комнаты) была подписана дарственная весьма предусмотрительной, но ныне уже покойной Марией Ильиничной заранее на свою внучку. Геннадий Николаевич скорей всего вряд ли уже появится тут. Хотя бы для того, чтобы вступить в законные права владения этой комнатой. А там вообще-то: кто его знает?

Садясь за написание своего романа, я поначалу совершенно не знал, если быть окончательно честным, что же это всё-таки такое даже вообще будет: повесть ли, исторический роман или просто роман. Всё, что угодно, но только вот точно знал, что не детектив. Сначала, во время его предварительного обрабатывания он у меня довольно долгое время был повестью. И только ближе к концу его написания я наконец-то чётко уяснил, что ничего другого и не могло получиться, кроме как романа. Пусть он не такой обширный по своему объёму, да и совсем (наверное!) не такой, какими бывают вообще настоящие романы. Какими их может быть привыкли видеть вполне начитанные или даже несколько избалованные этим люди. А вот название, а именно вот как раз это одно слово во множественном числе «Изверги» – и родилось-то самым первым у меня в голове. Кстати говоря, сразу же после прочтения мной романа Фёдора Михайловича Достоевского «Бесы». Именно он-то и подвигнул меня. Именно он и послужил, самым что ни на есть прямым толчком для рождения в моей доселе пустой голове как раз вот этого самого опуса с невероятным «криком» на статус хроники... Хотя сами прекрасно понимаете, что из этого вышло.

Как-то мне случилось однажды разговориться с одним молодым, весьма молодым и умным человеком: о поэзии, прозе... да и вообще о литературе. Однако беседа наша, забежав куда-то вкривь да вкось – вышла, наконец, совсем как-то в другом направлении. Почему-то она потом повелась уже о философии. Ну и само собой, конечно же, непременно и о самих философах. (С чего он вообще взял?! Не знаю.) Так вот, молодой человек очень как-то сокрушался по поводу того: почему, дескать, в России никогда не было настоящих философов. Русскую классику он вроде как вообще не любит – типа даже как бы ни признаёт её – за её так сказать многословие. И поэтому никогда толком не читал и на моё предложение всё-таки хотя бы как-нибудь заглянуть туда, заявил: «Что, мол, никогда не читал и не будет читать». Справедливости ради подмечу, я даже не берусь особо тут разглагольствовать-то! Когда и так ясно: можно ли вообще кому-то судить о том чего никогда не пытался не то чтобы понять, а вообще даже сроду не желал хотя бы поначалу познакомиться с этим, чтобы чего-то конкретное об этом утверждать. Как можно судить, о чём лично сам ничего не знаешь, а пользуясь при этом только исключительно слухами или чужим мнением. Лично я – очень сожалею, что в своей глубокой юности, когда ещё учился в школе под стать этому молодому человеку, тоже, точно так же не любил русской классики. А жаль! Может быть гораздо раньше стал бы мудрее...

Что я ему мог бы теперь посоветовать? Пока у меня есть вот такая вот конкретная возможность. Так это, прежде всего то, что разве можно говорить? Во-первых, не прочитав ни разу ни одного романа или хотя бы рассказика Л.Н. Толстого, Ф.М.Достоевского, Н.В. Гоголя и т.д. и т. п. до конца – чтобы делать такие умозаключения. А во-вторых: что, по-моему, самое главное! значит и не узнать той Высшей Философии, в просторах которой ведут речь такие гениальные авторы о Боге. (Да и ещё как!) А какая философия ещё может быть вообще для человека более важной, нежели эта. И в-третьих, нынешняя молодёжь (что по моему пониманию – не менее главное! хотя бы для неё) вообще не приучает себя понапрасну к прочтению объёмных произведений. И это тогда, когда только именно они-то и тренируют по-настоящему человеческие мозги, приучая человека к длительному умственному труду.

Но впрочем, я опять вернусь к своим героям, к которым, кстати, мы уже несколько успели привыкнуть. К героям этого романа. Наиболее сложная ситуация на тот момент была всё-таки у Татьяны Ивановны. Ведь что не говорите, а всё равно ей предстояло ещё довольно долгий срок противоборствовать с неким Кириллом Антоновичем в их тайной войне. Конечно, она теперь была в курсе всех этих событий! По крайней мере, знала, так сказать, врага в лицо. И это ей в некоторой степени облегчало уже её задачу. И мало того, она теперь непросто защищалась от зарвавшегося чиновника, но и что стало совершенно неожиданным даже для самого Кирилла Антоновича, она перешла конкретно в контрнаступление, лишь только-только разрешив в положительную сторону свои семейные «катаклизмы».

А что? Наняв лучших, или скажем так, весьма хороших юристов, которых ей посоветовал Пётр Николаевич, и других необходимых специалистов, Татьяна Ивановна спокойно, без всякой суеты, начала свои «военные действия». Вы даже не можете себе представить как, кроме того, но найдя себе весьма удобный случай, Татьяна Ивановна проявила в дальнейшем свою смекалку и расторопность. А именно, она наняла ещё из некоторых тогда уже возникших, как грибы после дождя частных детективных контор, нужную ей. И возложила на неё функцию: тайного слежения за тем же Кирилл Антоновичем. Очень легко собрала необходимый ей о нём подробный и достоверный компрометирующий материал. А затем выставила его на всеобщее обозрение самиздатом в местной газете. Дискредитировав тем самым его в глазах не только общественности, но и выше стоящих лиц. Впервые, за долгое время на политической арене страны добилась, чтобы чиновника «попросили подать в отставку».

Говорят, некоторые приближенные к нему или может совсем несведущие лица, что он, дескать, потом спился. Но совсем уж потом, уверяли совершенно другие люди, что Кирилл Антонович каким-то образом наоборот, почему-то где-то в соседней вроде как области, или где-то в каком-то, вернее отдалённом районе нашей страны, после всего этого всё равно баллотировался. И наконец, всё-таки пробился – чего и хотел – в мэры. Я, этого точно даже при всей своей, так сказать, не боязни каких-то там чрезмерно опасных последствий за свои слова, утверждать не могу. Ибо тут пользуюсь исключительно только информацией со стороны. Причём, довольно-таки давно не имею столь пагубно-заманчивой привычки смотреть телевизор.

Да и двоякость своего романа я вижу только в том, что частенько принципиально и периодически, даже чуть ли не конструктивно, разбегаюсь во многих взглядах некоторых своих и чужих суждений на протяжении всего повествования этого произведения. Но уж тем более только не в том, что якобы совсем не знаю куда мне, наконец, примкнуться. Если можно так выразиться? К верующим в Бога или наоборот. И уж тем более, совсем даже не в том дело – чего там мог высказать профессор в экстремальной такой своей ситуации о Боге. Кстати, речь его – прозвучавшая как информация, несколько заманивающая или даже нарочито соблазнительно предлагающая что ли, а потому не очень-то похоже на то, что якобы эти слова – есть идущие от Бога. Господь Бог всё чаще нас проверяет на твёрдость нашей искренности – отбирая только истинно любящих! Это уже моё умозаключение. Так что мало ли чего там Геннадий Николаевич мог наговорить со страху или в виду каких-либо других, совсем неизвестных нам причин. Хотя кто его знает, это может быть вполне воспринято нами, как его – death speech или, в конце концов, личное такое his opinion. А уж принимать его во внимание или нет – вопрос сугубо индивидуальный. Однако для меня однозначно, так или иначе – этот вопрос давно уже решён, – а вот вы, пожалуй, подумайте...

Может быть, у некоторых прочитавших это произведение вдруг возникнет такое невольное впечатление что, дескать, оно вообще написано человеком ещё вроде как бы юношеского возраста... Что ж, отвечу! Буду искренне рад такому в ряде случаев впечатлению. Затем, что знать и в самом деле можно быть душой молодым, будучи за пятидесятилетним рубежом своего жизненного пути.
2011 г.