Изверги. 16 глава. Пути Господни неисповедимы

Шестнадцатая глава: пути Господни неисповедимы...

Вот так вот и получилось с ним; когда он уходил: он ещё очень долго не мог поверить ни ушам своим, ни даже глазам. Единственно, что он мог без каких-либо обиняков теперь с уверенностью сказать: так это то, что этот паренёк ему однозначно очень и очень понравился. А вот чем? – на этот вопрос, пожалуй, было бы трудно ему с такой же лёгкостью уже дать вразумительный ответ прямо сейчас, сходу. Однако всё равно он точнёхонько и непременно знал, что благоволение это брало свои корни отнюдь совсем не из той почвы, откуда якобы обычно берёт своё начало простая, почти рефлекторная, но и в тоже время вполне легко объяснимая чисто человеческая благодарность за элементарное избавление его от смерти. Не углубляясь в обширные рассуждения и излишнюю полемику, можно было смело сделать верный вывод, что тот просто-напросто симпатизировал ему, как он это тотчас ощущал – чисто даже визуально внешним, ну, что ли, славянским каким-то своим обликом. Хотя и это совсем ничего не объясняло. Потому, как что-то в нём чувствовалось, кроме всего прочего ещё и очень искреннее и даже фундаментальное, откровенно некое человеколюбивое качество.

Он сейчас пока не мог точно сообразить: как и что – тут чего-либо объяснять по этому поводу и ни то, чтобы себе или кому-то, ещё более интересующемуся конкретно, чтобы делать там какие-нибудь поспешные выводы или уже даже проводить какие-никакие там параллельные и серьёзные умозаключения. Вообще типа: что и, как и почему? – ибо в голове у него была всё-таки сумятица на данном отрезке времени: какой-то, вернее, винегрет! Да что там – бардак!.. А впрочем, что я опять-то такое тут говорю. Вы и сами, наверняка, должно быть, теперь уже догадываетесь или как-то всё-таки сможете даже явно себе представить это. Иной раз, опосля праздника-то идёшь домой, а в «котелке» – трамтарарам неописуемый! А тут всё-таки, можно даже смело констатировать, что он шествует после целых убийственных в нервозном отношении суток; практически с не меньшей смелостью можно ещё добавить, что он с несостоявшихся собственных похорон идёт.

Рука его была до сих пор в кармане, а в руке была записка, которую он, ещё там получив от молодого человека, туда определил. И не вытаскивал теперь, судорожно зажав её в пальцах (аж пальцы ломило!). Он так и шёл, боясь потерять её, как будто бумажка с написанным на ней аккуратным подчерком адресом (это куда, по словам молодого человека, он должен немедленно проследовать), могла улететь как птичка. И тут он, как бы вдруг спохватившись, поспешно вынул руку из кармана. Судорожно торопясь, развернул, расправил листочек и сразу, лицом зарывшись в него, начал усердно в отблеске луны читать содержимое. Решив, что лучше всего, если он вообще прочтёт её содержимое и просто-напросто запомнит написанную в ней информацию.

Ах, как он был удивлён! Когда прочитал знакомые и улицу и даже номер дома. Оказывается, он уже как минимум год постоянно ошивался рядом – ничего к тому же и, не подозревая даже. Вблизи долгое время ходил там, нисколько и не думая, что судьба злодейка его однажды порадует этаким сюрпризом, как сейчас. Дело в том, что они с Фомичом частенько проходили мимо того дома, с некоторой даже завистью наблюдая (как они тогда думали) бесхлопотно ютившихся в том доме и прекрасном скверике – тихих и добрых людей. Там, по его же (того молодого человека) словам, должно быть, его уже теперь ждёт женщина – мать этого весьма странного молодого человека. Ну что ж, если это правда, о чём тот ему говорил, то вероятнее всего, у него теперь больше действительно не будет проблем с жильём, даже прописку обещали и он сможет, наконец, устроиться на работу. Неужели такое вообще возможно? Ему в это совершенно никак не верилось: да хоть ты тресни! Хотя кто его знает?.. Странный молодой человек – весьма странный! И вообще, почему всё-таки он решил его свести со своею матерью. С какой такой стати он вдруг решил его отпустить, даже специально для этого приехал ночью?.. Всё-таки волей-неволей эти вопросы теперь уже почему-то сами самостоятельно барахтались в его голове. Настырно выпячиваясь и как бы даже требуя теперь снова и снова хоть какого-нибудь ответа. Но ответа не было. Пока – не было.

Пройдя лесом в общей сложности немногим немалым где-то, наверное, с час он, в конце концов, вышел на какое-то шоссе. Уже полностью рассвело. Но время всё равно было ещё слишком раннее и вряд ли, могла пока появиться какая-нибудь машина. А куда идти дальше, хотя бы просто в какую сторону, он тоже не знал. И поэтому увидев с боку шоссе прекрасный пенёк, он сел на него. Только-только он, потихонечку, вот только сейчас он начинает приходить в себя. Утренняя свежесть немного охладила его пальцы рук и ног. Где-то звонко пел соловей, как будто встречал его доброй вестью о продолжении его жизненного пути. Так славно заливался, как будто ласкал виртуозными трелями за эту ночь его уставшую душу, как бы в настоящее время сообщая или даже как бы предвещая ему о его дальнейшей – прекрасной! – безоблачной жизни.

Геннадий Николаевич почему-то порой откуда-то твёрдо знал, что с ним ничего не может случиться плохого. И пока, во всяком случае, пока до этих пор его предчувствия постоянно сбывались. Судьба, проводила нередко его по жутчайшим местам, благосклонно всё-таки сама как бы оберегая его от острых смертоносных своих лезвий, лишь частенько всё-таки пугая его, но не выполняя физического его уничтожения. Хоть он это и чувствовал как бы заранее, но всё равно случалось, иногда уж невозможно как бывало страшновато.

Особенно было страшно, когда он только начинал понимать, в какую передрягу на этот раз, вообще попал. Да! Это было что-то... Он дважды чуть не описался... Это сейчас звучит, пожалуй, всё чуточку смешно, когда события уже на сегодняшний день теперь позади, а вот тогда-то – ай-я-яй!.. И он начал опять невольно всё вспоминать.

Как появился этот молодой человек... (Господи! он даже имени-то его и не знает). Надо было, конечно, спросить. Вот всё-таки балбес! Даже в таких элементарных вещах и то опростоволосился. Потом его мысли вдруг повели его сознание путаными лабиринтами к тому: как тогда, совершенно вдруг, как-то внезапно, абсолютно неожиданно, тот паренёк спросил. Спросил ни с того ни с сего, верит ли он, после того как узнал его имя – верит ли Геннадий Николаевич – да! так и спросил, верит ли Геннадий Николаевич в Бога? Вопрос этот, прямо можно сказать: его – ошеломил! Застал врасплох. Он помнит прекрасно сейчас сам, что он в тот момент, когда говорил – «что конечно верит!» – на самом деле ещё не ведал даже, что он вообще дальше, потом будет высказывать, если потребуются объяснения. Или высказывания каких-то собственных мнений по этому вопросу. Не было в голове совершенно ни одной мыслишки... только пустота! Но когда тот с каким-то странным видом – очень странным! С одной стороны как бы скептически, даже с какой-то ехидцей и ядовитостью улыбаясь, а с другой стороны одновременно как бы уже другой человек, тоже живущий в нём, робко спросил. И с каким-то уж чересчур жалобным даже, каким-то детским – особенно в глазах! – выражением справлялся. Причём голос его тоже был несколько двояк: какой-то ехидно-умоляющий.

– Ну и где – этот ваш Бог?
А дальше всё как бы застыло; заморозилось. Геннадий Николаевич до сих пор не может никак понять, что же тогда вообще произошло... что такое случилось? То ли его мозги, соскучившись по лекциям которые он когда-то с таким удовольствием декламировал, вот именно декламировал как поэзию, а не просто читал. С пылкой любовью к предмету иной раз, подслащивая свою речь пикантными шуточками, а порой меняя резко направление и отстраняясь чуть-чуть от главной темы, уводил аудиторию в совершенно другой – несколько сказочный мир.

Даже некоторые студенты с других факультетов нередко захаживали в аудиторию послушать его лекции, и он никогда не противился этому. Что самое интересное, так это то, что, несмотря на явно иногда заметную удалённость от темы, он всегда великолепно вёл её всё-таки ортодоксально рядышком, выражая свои идеи по заданной теме последовательно, и всё у него получалось на славу. Многие студентки были просто влюблены тогда в него. Они посылали ему свои наивные записочки с душевными признаниями, на что он, конечно же, в своё время по-тогдашнему своему восприятию ценностей жизни – само собой «правильно» реагировал и не пропускал без внимания ни одной юбки. И тему проходили, и аудитория не дремала, а восхищённо «пожирала» его глазами и, если можно так выразиться, ушами...

А тут он лично сам не понял, что же это такое с ним тогда произошло. Он никогда особенно-то и не интересовался: ни религиозными книгами, ни конкретно теософией, ни другой какой-то ещё подобно этой литературой. Бабушка (он как сейчас помнит) когда он был ещё совсем маленьким, читала ему тогда ветхий завет, да и он сам, как только читать научился, потом новый завет одолел. Даже перечитал его дважды кряду. Это была его вообще самая первая – «такая толстая книга». Да и думал нередко, бывало, об этом, несомненно, очень и очень часто и помногу. А в остальном: где-то там – чего-то прочтёт, где-то здесь – чего-то услышит. И всё! Если только в студенческие годы было такое, интересовался чуток хиромантией. Да и помнит, прочёл как-то на третьем курсе между семестрами «Раджа йогу» – да и всё! А тут как нахлынули совсем не его... даже слова-то какие-то не его, и манера другая, и говорил как будто кто-то другой. Что он и сам его слушал – и слышал многое впервые... И зачастую звучавшее: поначалу даже казалось нелепым – абсурдным! – не поддающимся пониманию, к тому же сказано было часто с каким-то подвыподвертом... Он только сейчас, полностью сам осознал или всё же не на сто процентов – а только частями, что же именно он в тот раз – «выдал на верха»...

Вдруг там, вдали, он ясно увидел, сначала что-то засверкало на солнце, а чуть позже он понял, что это не что иное, как непременно приближающийся грузовой автомобиль. Геннадий Николаевич встал и поднял руку. Как ни странно, но грузовик, а это был «КамАЗ-дальнобойщик» остановился. Геннадий Николаевич открыл дверь и, в общем-то, безо всякой надежды даже голосом как бы уже заранее извиняясь, спросил:
– Извините, мил-человек, будьте так любезны, объясните старому дураку, где я вообще нахожусь и далеко ли до города?
Водитель, мужичок средних лет, с улыбчивой физиономией и уставшими глазами усмехнувшись, проявил чувство юмора:
– Бать, ты, что с луны свалился? До города ещё ажно вёрст десять буде... Если табе туды, залазь!.. Чего оробел? Карабкайся, Юшкин кот!
– Да у меня это... денег нет!
– Ну и что... брезгавашь, что ль? Другого лунохода ты может ваще ещё очень долго, дожидаться будешь! Садись! – и он уж в нетерпении нажал на газ, торопясь отпустить сцепление. После чего даже машина как будто проревела, гневно требуя поторопиться: «Садись!!! Тляяя». Геннадий Николаевич дважды себя упрашивать не позволил. Он, как пацан, проворно для своего возраста запрыгнул в кабину, уселся и не успел он ещё захлопнуть дверь, как они уже вовсю мчались дальше по шоссе.

– Ты это что за грибами, что ли ходил? Заблудился?.. Так вроде раноть?.. – располагаясь к длинной беседе, пробурчал шофёр, сразу видно уже отчаянно борясь со сном:
– Эх! Домчимся ща... в ванну нырну и сразу там усну!.. Едрён корень! Это ж надо – сменщика по пути в больницу пришлось уложить. Хорошо всё случилось-то рядышком, а то кыркнулся б Вася! И было б: «Вася – я снеслася!». И все дела... Таперь надо буде ащщо Матрёнке егойной стукануть, а то он там с тоски помрёть...

Водила ехал и тараторил как из пулемёта. Геннадий Николаевич чувствовал, что согреваясь, начинал потихоньку клевать уже носом. Он поначалу вовсю силился, порой неупорядоченно кивал тому головой, с понтом его слушал, а сам уже на самом деле давно его не понимал, и только где-то рядышком вроде бы бубнило что-то и всё! Да и шофёр хороший парень, видимо, попался не слишком-то гордый. Знал своё дело – только наяривал! Как и обещал: быстро домчались. Высадил он Ген-Ника на остановке у кинотеатра, где тот его и попросил: оттуда до того дома всего-то десять минут неторопливой ходьбы.

Геннадий Николаевич превосходно знал, где та улица, на которой живёт та женщина, да и дом тот тоже прекрасно помнил потому, как в том же районе находился, где и Фомич живёт. (Почти по-соседски: три минуты ходьбы). Да! Что тотчас Фомич делает? Заждался его, поди... Скажет: «всё, бросил его, бедолагу, Ген-Ник, совсем бросил... Пропал окаянный...» Ничего, скоро он к нему сам зайдёт, вот только сейчас проведает эту женщину. Поклонится ей в пол, дескать, спасибо, мать, за сына твоего – добрый человек! Вот от смерти отвёл, а то бы всё! – хана бы была...

Хоть и шёл он медленно, не выбирая дороги, просто шёл и думал тем временем о своём, а пришёл-то быстро, да и безошибочно равно к себе домой... да и как же иначе-то! Вот вошёл во дворик он – симпатичный такой скверик тут рядом, оградкой невысокой, аккуратненькой огороженный, а там клумбочки всякие с разными цветочками, в скором времени которые будут – уже выросли, осталось-то только малость – такую капельку: расцвести, раскрыться для всеобщего обозрения. Два столика, да и лавочки при них с обеих сторон. И бельё уже какая-то хозяйка вывесила, али со вчерашнего дня ещё висит. Маруся, небось! Здесь он точно знает, что бывал, и нередко даже: мужички частенько в «доминишко» тут режутся. Замечательное местечко такое – благодать. Тополя стоят, летом от солнышка прикрывают. В самый жаркий день здесь желанное спасение – прохладой. Детишкам тут вообще раздолье вдали от проезжих дорог. Город вроде, а суеты городской нет – тихо и спокойно, живи – не хочу! Вот и устраивают дети тут всякие свои шумные и задорные игры. В «казаков-разбойников», «жмурки», «выбивалы», да много игр у них тут бывает – весело!

Подошёл он к подъезду дома, а ведь он даже и квартиру-то знает. На первом этаже, а этажи высокие – окна у комнат большие; помнит, кстати, как-то грелся в этом-то подъезде однажды зимой он. Тёплый, хороший подъезд, а главное, люди здесь хорошие живут. Знают они его, а как же, конечно, знают! А вот в этой-то квартире, где сейчас та женщина-то живёт, мужик раньше одинокий обитал – пьяница горький был, да нет теперь его. Пропал, говорят, без вести куда-то. Давно.

Надавил он на звонок, услышал трель за дверью. Прислушался, слышит, кто-то шаркает, вроде ближе-ближе, загремел замок, дверь открыла маленького роста женщина. Сразу он её узнал, как не узнать коли сын – на мать похож, как две капли воды. Ему почему-то даже подумалось ненароком совсем ни с того ни с сего: «сын на мать похож – знать счастливым должен быть». (Поверье такое в народе есть.)

– Здравствуйте! – сказал он, стараясь как можно ласковее. А сам смотрит на неё и опять думает: нет, женщина уж слишком хрупкая прямо и не верится, как такая крошка могла вот такого-то богатыря родить. Странно как-то всё! А та – тем временем как вроде бы чего-то вдруг вспомнила, распахнула дверь, улыбается только зашиблено как-то, виновато:
– Здравствуйте, проходите... милости просим...
А у самой почему-то слёзы по щекам потекли. Нет, не такие слёзы, которые слёзы огорчения или когда от беды какой-то там плачут. А слёзы какой-то как будто внутренней благодарности, что ли... Причём благодарности к нему за то, что пришёл... слёзы умиления какого-то... от сознания верности своего поступка, что ли... И блеск в её глазах какой-то чистый, добрый. Вошёл Геннадий Николаевич, представился. Представилась и она. Стоят и улыбаются друг другу, словно оба помешанные не иначе. Оказалось, что и не надо было даже никаких слов, итак всё ясно...

– Вот, Геннадий Николаевич, вот в этой комнате вы теперь жить будете. Завтра, то есть, нет сегодня – прямо сейчас – как раз ЖЭУ только-только открылось. Подождите, я только свой паспорт возьму. И она быстро забежала в другую комнату, видимо у неё было уже всё наготове. Потому что Мария Ильинична тут же выскочила назад только с сумочкой. И они вместе пошли на выход... на улицу...