ПРАЗДНИК ПО КРАСНОГОРОДСКИ

ПРАЗДНИК ПО КРАСНОГОРОДСКИ


Матери. Матерям.


ГОДЫ ВЗРАСТАНИЯ

Быть может, есть люди, ничуть не завися¬щие от своего прошлого и своего окруже¬ния и одаренные внутренней силой почина, не обусловленного никакими предпосыл¬ками. Но это трудный вопрос, и лучше оставить его в стороне.
Сэмюэль Бетлер. "Путь всякой плоти".

За лето пленные немцы отстроили, отремонтировали половину школы. Провели электричество, застеклили окна, вместо сде¬ланных из железных бочек печей поставили батареи центрального отопления.
Были и еще новости. С ровного поля за поселком взлетали «кукурузники» и, поднявшись высоко, сбрасывали парашютистов.
И все пацаны в поселке стали делать парашюты из материи, само¬леты, вертушки, змеев из бумаги и дранки. В разрушенной половине школы из окон второго этажа прыгали с зонтиками, с парашютами из простыней. И наконец Волчок прыгнул из окна своего класса, с третьего этажа, без зонтика, без парашюта из простыни и сломал ногу.
Для Вадика увлечение полетами и парашютами прошло как бы стороной. У него, конечно, был и восьмистропный парашют с грузилом из гайки, и с крыши Жениного дома он не раз прыгнул, чтобы чувство полета испытать. Но не это было главное. В четвертом классе он вдруг стал отличником. Бог знает как это случилось. То ли улица надоела, то ли учительница Вера Ива¬новна стала к нему добрее.
Сентябрь стоял жаркий. В заново отстроенной школе оду¬ряюще пахло краской, бумага, одежда, руки липли к партам, на третьем и четвертом уроках солнце через стекла пекло голову и плечи, но желания, чтобы уроки побыстрее кончались, не было. Это было совсем не трудно - внимательно слушать на уроках, а придя домой, не откладывая, делать домашнее задание.
Отличаться не плохо, а хорошо ему нравилось. Он в ту пору был полон благих намерений. Он решил, когда вырастет, поступить в летное училище – и в училище он будет хорошо учиться. А в ближайшем будущем вступит в пионеры, в кружок спортивный и кружок юных натуралистов. Других кружков в школе пока не существовало.
- Вот видишь, ты и сам можешь. Что значит, бросил улицу. Не нужны тебе эти Сережки, Вовки, Леньки, - говорила мать.
Он снова рьяно помогал по дому: таскал воду, мыл полы... Летом Вадик научился курить, а вместе с ним и пятилетний Юрка. Теперь Вадик курить бросил. И Юрку старался отучить. Тот втихомолку ходил на трамвайные и автобусные остановки, собирал окурки и курил. Но Вадик хорошо знал его уловки. Юрка скоро дурную привычку оставил. Надька пошла в первый класс. Вадик помогал ей справляться с азбукой и арифметикой.
Сухая и теплая погода в ту осень держалась долго. Вадик выменял в школе компас и часто уходил далеко-далеко за город. От одиночества, от запаха земли и трав сжималось сердце и слегка кружилась голова. А глазам открывалось новое. Живая изгородь, одинокое чучело, полуразрушенный шалаш с тряпьем внутри, курган с железной вышкой, а под курганом кирпичная кладка и дверь на замке. Он смотрел на облака и завидовал им. Может быть, облака плыли туда, где он уже побывал в сорок втором и сорок третьем.
По пахоте, по бездорожью ходить нелегко. Возвращался всегда усталый, но радостный. Он много думал о себе. Кто он такой? Почему его куда-то тянет? Ах, скорее бы сделаться большим и сильным!
В ноябре сорок седьмого произошло великое событие: отмена карточной системы. День отмены стал необычным тихим празд¬ником.
Утром Вадик на какую-то мелочь смог купить в школьном буфете двести граммов хлеба и пятьдесят граммов сахара-песка. Сначала он просто макал хлеб в сахар и ел. Потом увидел, что хлеб кончается, а сахар еще есть, и стал смачивать хлеб, чтобы побольше сахара налипало.
После школы он пошел к матери. И здесь-то, в центре города, увидел тихий праздник. В магазинах было полно хлеба, верми¬шели, круп, подсолнечного масла. Очереди стояли небольшие, пять-семь человек, и никто не нахальничал - совсем-совсем новые люди!
Мать дала ему новеньких два рубля, и он еще купил хлеба и сахара. Вернувшись домой, он этот хлеб макал в блюдце с водой, чтобы сахара много-много налипало. Наконец пришла мать. Она принесла еще хлеба, сахара и бутылку подсолнечного масла. И принялась на этом масле жарить хлеб. Вадику новая еда очень понравилась, и он еще много съел. Разговаривали с матерью о сегодняшнем изобилии. Нет-нет, они и не смели надеяться, что так будет всегда! Но уж, наверное, теперь будет лучше... И вдруг Вадику сделалось плохо. Он выскочил во двор. Сначала вообще не знал, что с ним случится. Ощущение было такое, что, может быть, он сейчас взорвется и разлетится на куски. Потом началась рвота. Выворачивало не только внутренности - выкручивало руки, ноги. Когда в нем уж ничего не осталось, тело начали сводить судороги, наконец стало страшно холодно... И через тридцать лет после того он не мог выносить даже вида жаренного в масле хлеба.


После зимних каникул им объявили, что Вера Ивановна заболела (на самом деле пошла в декретный отпуск) и вместо нее будет Жужалка. Жужалку в школе ненавидели.
Это была крупная ехидная старуха с большой головой, с маленькими слезящимися глазками, способными смотреть не мигая. Вера Ивановна в конце последнего урока любила погово¬рить о разном. И Жужалка любила. О том, каким зверем когда-то был ее учитель, как вдалбливал в головы своих учеников науку железной линейкой. «И представьте себе, я до сих пор помню все, чему он учил! Теперь могу вас учить»,- говорила Жужалка гордо.
Когда стало известно, что вместо Веры Ивановны будет Жу¬жалка, все храбрились, обещали друг другу Жужалку не слу¬шаться. Но Жужалка на первом же уроке прокукарекавшему Володе Терехову больно надрала уши, за «глупые улыбки» хо¬рошему ученику Толе Мережко поставила двойку. И на следующих уроках свирепствовала. Класс, при Вере Ивановне беззаботный, охватил страх.
Дошла очередь и до Вадика. Жужалка вызвала его к доске решать задачу. Все было ясно, и он стал молча писать. Жужалка спросила:
- А где рассуждения?
- Какие рассуждения?- удивился Вадик.
- Рассуждения... Почему ты в первом действии складываешь?
- Я об этом пишу.
- Так-так,- сказала Жужалка.- Надо еще и говорить. К пятому действию Вадик запутался и бросил мел.
- Это вы виноваты. При Вере Ивановне я бы давно решил.
- Да что ты говоришь?- сказала Жужалка.- Мы примем к сведению. А сейчас иди на место. Я тебе поставлю тройку, потому что ты ее все-таки заслужил.
На перемене Вадик выпросил у одного мальчишки карбиду и насыпал в Жужалкину чернильницу. Синяя пена поползла из чернильницы, класс наполнился вонью.
Жужалка вернулась, увидела, во что превратился ее стол, подошла к Вадику, схватила за ухо и отвела в угол. Успехи кончились.
- Она злая! Я не виноват,- объяснял он матери. Мать как будто верила. Но что она советовала!
- Ничего не поделаешь. А ты старайся, на уроках не балуйся, Может быть, она и полюбит тебя, как Вера Ивановна.
Женя говорила немного иначе:
- Ты не обращай на нее внимания. Учись как учился. Главное - знать. Ничего она с тобой не сделает, если будешь все знать.
Обеих он слушать не хотел. А Жужалка навела порядок, То есть как навела... Кто получал раньше двойки, тот и получал их по-прежнему, хорошие вновь вышли в хорошие. Во время уроков стало тихо. Случится какой-нибудь шум, все тотчас вскидывают на Жужалку глаза. А в глазах: «Это не я! Не думайте на меня», И будьте покойны, по глазам Жужалка найдет виновного. Из хороших не вышел в хорошие только Вадим. Покориться? Не-ет!
Он сделался классным шутом. Заниматься бросил, На первом или втором уроке Жужалка вызовет его. Ничего не зная, он врал, а класс потешался. На очередной перемене он натрет свечкой классную доску. Жужалка придет, попробует писать, бросит злобно мел и направится к нему. С криком: «Я сам!»- он срывался с парты и бежал в угол. Если Жужалка, чтобы надрать уши, шла за ним, он перебегал в другой. «Ну так и стой там до послед¬него звонка!»-говорила Жужалка. А это тяжкое наказание - стоять несколько часов в углу. Что за мечты вдруг одолели. При нести бы в класс кирпич и влепить этим кирпичом по старой Жужалкиной физиономии. Влепить изо всех сил, а там что будет то будет. Бежать из дома. Ночевать на чердаках, на вокзалах. В конце концов заболеть, попасть в больницу. В больнице на¬кормят, вылечат. Его спасут, а Жужалку из школы выгонят.
Опять потянуло к прежним друзьям. Вот кого не требовалось убеждать, что Жужалка стерва.
Стояла зима, лежал снег. Вадик купил за десять рублей старенькие коньки «пионеры». Привязывая их веревками к бо¬тинкам, стал учиться кататься на обледенелых пешеходных тро¬пинках. К тому времени, когда ноги окрепли, случилась гололедица, какой еще не бывало. Поселок превратился в ледяную сказку. Всюду звенел, сверкал лед. Под его тяжестью ломались деревья, обрывались провода, снежные сугробы покрылись такой толстой ледяной коркой, что даже взрослые ходили не провали¬ваясь. Кататься на коньках можно было где угодно, даже со скло¬нов в балке. Вадик носился, научившись выделывать такие штуки, что товарищи могли только завидовать.
Когда один кататься умеет, а другой нет, у одного ремешки и веревочки коньки держат, а у другого рвутся, быть вместе трудно. Все бугры, все горки хочется испробовать. Ребята отставали. И вдруг Вадик замечал, что давно мчится один, что уже сумерки и скоро наступит ночь. Неизвестно чего испугавшись, поворачивал обратно. Силы таяли, коньки начинали казаться орудиями пытки. Перед домом не выдерживал, сбрасывал их. Шел, цепляясь руками за заборы, через порог в дом уже переползал.
Как-то в районной библиотеке дали ему книгу «Жизнь и уди¬вительные приключения Робинзона Крузо». Сначала он с любо¬пытством рассматривал картинки. Потом начал читать, и скоро запылали щеки, лоб... Моря, острова, скалы, гроты! Робинзон все время плакался, что живет один на своем острове. Да зачем ему еще кто-то? Ведь он был страшно богат. Ружья, порох, лодка! А главное, остров, изобилующий плодами и дичью. И люди в конце концов появились.
Сначала Вадик играл. Над своей кроватью повесил физичес¬кую карту мира. На необитаемый остров можно бы добраться тем же способом, каким Робинзон хотел избавиться от своего -на лодке. На украденной рыбацкой лодке, все время держась левой стороны, плыть вдоль берега Азовского моря, потом Черного, через Босфор и Дарданеллы, по Средиземному морю до Гибрал¬тара и там опять влево и вниз, где близ экватора каким-нибудь образом найдется необитаемый остров. И прощайте тогда Жу-жалка, улица... Мать только жалко. Друг без друга им будет очень плохо. Но ведь мать красивая. Погорюет, а потом выйдет за¬муж, родит еще одного мальчишку. Ей бы только нянчить кого-то. Вот и пусть нянчит!
Вадик прочел немало книжек, в которых мальчишки его возраста в войну и в революцию проделывали чудеса храбрости. Главное, быть стальным, несгибаемым. Главное, невзирая ни на какие бедствия, ни на минуту не забывать о цели. Так вот: пусть границы и пограничники, а если плыть вдоль берегов морей по ночам, днем затаиваясь в руслах рек, в камышах, то можно добраться куда угодно. Только бы найти двух-трех товарищей, которые бы тоже захотели на необитаемый остров - ведь в одиночку такое путешествие невозможно. Посовещаться, дать друг другу клятвы - и решиться.
Долго он выбирал, кого бы увлечь своим планом. Наконец решил поговорить с одноклассником Миусским.
Внешность у Миуса была героическая. К тому же его по тем временам хорошо одевали. Миус умел собрать вокруг себя слу¬шателей, небрежно выкладывая сведения о вратаре Боженко, о легендарном главаре ростовских бандитов Медике, об «опелях» и «эмках». Правда, Миус путался, решая у доски задачку в два действия, против которой в учебнике в скобках стояло «устно». И под диктовку он не умел писать, читал даже плохо. Вадик верил и не верил, когда Миус говорил, что просто не хочет учиться. Впрочем, все это не имело значения. Красивый Миус казался гордым, способным сдержать клятву.
Для начала Вадик показал Миусу книжку о Робинзоне. Вроде не почитать даже, а картинки посмотреть. Миус не удивился,
- У нас такая есть.
- Ты читал?- с жаром спросил Вадим.
- Да... читал...
После этого, покраснев, Вадик рассказал свой план. Миус внимательно и серьезно выслушал, вдруг согласился:
- Летом можно будет поехать.
- Да, конечно, летом!- обрадовался Вадик и заторопился.
Только надо уже сейчас готовиться. Сухари сушить, веревку, парусину покупать. Пойдем после уроков ко мне или к тебе и все обсудим...
Миус сказал, что лучше к нему.
В доме у Миуса, в полутемных заставленных комнатах, висели картины. Одна была знакомая: в страшный шторм люди спасались на мачте. Поглядывая на эту картину, Вадик говорил о том, что надо собирать деньги на веревку и парусину, сушить сухари и где-то складывать, что надо уже сейчас присматривать лодку на Дону, что прежде всего надо найти еще кого-то, кто согласится отправиться в путешествие. Миус слушал как-то без интереса, хотя и не возражал.
«Надо его уговорить! Чтобы он все понял так же, как я понимаю»,- думал Вадик, возвращаясь домой.
На следующий день Вадик вновь был у Миуса. На этот раз по комнатам бегала сестра Миуса, третьеклассница.
- Ага, ага! Мама все знает и никуда вас не пустит,- про¬кричала она, как только увидела Вадика.
Вообще-то девчонке дела не было до их планов. Она кидала в Вадика бумажные шарики, подкравшись сзади, толкала обеими руками, приглашая погоняться за собой.
- Зачем ты рассказал? Ты не хочешь со мной? - спросил Вадик.
- Это ничего,- как-то явно лживо ответил Миус.
Пришла мать Миуса, высокая полная дама, и стала недобрыми глазами посматривать на Вадика. Вадик быстренько собрался. Мать Миуса вышла следом во двор и сказала:
- Ты, мальчик, больше к нам не приходи. Вам с Эдиком дружить не надо.
«Дурак, истукан, двоечник! Самый настоящий двоечник»,- возвращаясь домой, ругался Вадик. В счет пошло все. Миус живет в хорошем доме среди хорошей обстановки. У него есть возможность сколько угодно сидеть на диване, где так удобно читать. Его отец и мать часто ходят в школу, беспокоятся о нем, дружить с такими, как Вадик, не разрешают. А Миус - дурак!
Нет, не найти ему товарищей. Все болтуны, трепачи, способные помнить о цели не больше пяти минут.
А ведь до чего интересно было бы хоть попробовать! Уже в Средиземном море мог отыскаться подходящий остров. И даже раньше, в Черном. И пусть не остров, а всеми забытый полу¬остров...
Чтобы прийти в себя, он пошел в поля, как делал это осенью. Однако теперь всюду работали люди и трактора. На слоняющегося без дела мальчишку смотрели удивленно. А что будет, если он окажется в другом государстве, среди чужих людей?..

* * *

...Одиннадцать лет, двенадцать, тринадцать... Все смешалось. В памяти отдельные, как будто не связанные между собой картинки.
Вот они учатся свистеть с помощью пальцев. Хор в десять-пятнадцать человек свистел с утра до ночи. Даже объясняться пытались свистом.
- Ты, слушай, что я говорю!
И высвистывали, засовывая в рот большой и указательный, большой и мизинец, указательный и безымянный...
- Понял?..


Вот они спускаются к Дону. На железнодорожной насыпи Пака нашел хороший, затяжек на десять, окурок. «Пака, оста¬вишь курнуть!»- поспешно крикнули сразу несколько ребят. Завязался спор, кто первый попросил у Паки «оставить». Не¬курящий Ленька Татаркин сказал, что вдоль железной дороги окурков гораздо больше, чем на трамвайных и автобусных остановках. Пассажирам делать нечего, они курят да бросают... Ленькины слова проверили и убедились, что так оно и есть. День был пасмурный, купаться никому особенно не хотелось. «Пацаны! Пойдемте по шпалам охнарки собирать. Потом табак вытрусим, купим гильз и набьем папирос настоящих...» Это уже была идея. И двинулись, пропуская составы, придумывая окуркам разные названия: жирный... тощий, аж кости выперли... чинарик... Шли они так и очутились в настоящей деревне, посреди широченной улицы, на которой куры, гуси, теленок и коза. Повернули обратно. Ермак кинул камень в стекло проходящего пассажирского поезда, но оно не разбилось. Все стали кидать камни. Кидали изо всех сил, но стекла не разбивались. Вдруг один камень влетел в от¬крытое окно.
- Вот это да!- заорал Мишка.- Вот бы там немцы были. Убить можно!- И еще бросил камень.
- Дурак! Сейчас-то там обыкновенные люди,- закричал Витька.- Пацаны, перестаньте!
Но еще, по инерции что ли, покидали камни вслед поезду...


Вот Куня принес на поляну пузырек туши, три связанные ниткой иголки и всем желающим делает наколки.
Очень смеялись над Жоркой Пупком. В первый день Жорка вытерпел букву «Ж». Вечером мать его поколотила. На другой день к «ж» пристроилось «о». И за «о» Жорка был бит. И тогда решился сразу на три буквы «рик». Мать и в третий раз его по¬колотила, но «Жорик» уже навсегда украсил руку.
Вадиму Куня выколол на кисти В. Буква получилась кривая, потому что Куня, когда колол, держал его руку в своей, натягивая кожу. Еще Куня умел выкалывать двух целующихся голубков. Это была зараза какая-то. Во всем поселке ребята, спрятавшись в кустах или траве, уродовали себя. Волчок, кроме имени и голубков, выколол себе на одной ляжке бога, а на другой черта - к Сашке Жуку ходил колоться, там всем желающим делали черта с богом. Вадиму собственная буква В показалась отвра¬тительной, от голубков и прочего он отказался.


...Вот они в садике. Правильно называется: «Площадка отдыха трудящихся Железнодорожного района имени Ленина», но все говорили просто садик. Тир, фонтан, громкоговорители, лавочки в аллеях, музыка с танцплощадки, концерты художественной самодеятельности, а главное, летний кинотеатр. В садик люди ходят себя показать и других посмотреть. Взрослым после своих заводов и фабрик в садике, по-видимому, вольготно. Вот тебе кино, танцплощадка, кафе-мороженое, пивная, читальня, комната смеха - все! Мальчишкам тесно. За хорошее место на дереве, возвышающемся над стеной кинотеатра, у ограды танцплощадки, у питьевого фонтанчика, в очереди за мороженым...- драки! Внушать страх, быть способным на страшное - в садике требуется больше, чем где бы то ни было. И берут верх самые тупые и бессовестные. «Не имей сто рублей, не имей сто друзей, а имей наглую морду»,- ходила в садике поговорка.


Больше всего им нужны деньги.
В Дону шла на нерест рыба. Из толстой проволоки и прелой сетки соорудили черпак. Заранее ликовали.
- Пацаны! Наловим рыбы, продадим и купим лодку,- кричал Мишка Татаркин.
- И будем на ней кататься!- подхватил Пака.
- А чего? И купим. На рыбе сейчас только и наживаются...
Привязали черпак к концу длинной палки и отправились на Дон.
Берег реки был весь белый от дохлой рыбы - так сильно она шла в Дону, что какая-то часть выбрасывалась на песок. Но в их сеть хоть бы тощая чехонька попалась. После многих попыток черпак поломали, утопили и отправились к настоящим рыбакам, на тоню.
На тоне царил дух наживы. В подтянутой к берегу сети рыба кишмя кишела. Двое рыбаков, давя сапогами эту рыбу, крались за огромной белугой. Слышались крики:
- Осторожней! Уйдет, уйдет...
Белугу пригвоздили ко дну баграми. Толпа спекулянток хлы¬нула к воде, свора пацанов начала просовываться меж окру¬жавших сети рыбаков и выхватывать что попадется. На пацанов некоторое время никто не обращал внимания, пока старый дед из приемочного баркаса не закричал:
- Куда смотришь? Эй, а ну гони малых...
Один пацан, ухватив за жабры краснобокого чебака, пятясь с ним, сел в воду.
Вадиму было противно. Куня и Ермак держали по чебаку. Сережка - две больших чехони, у других тоже что-то было. А Вадим даже не попытался украсть или попросить.
Подавленный, увязая в иле, поплелся Вадим вслед за друзьями на сухой пригорок. На пригорке пацан лет четырнадцати завя¬зывал тесемкой мешок. Куня попросил посмотреть, что у него там. И все посмотрели. В мешке у пацана лежала дохлая рыба.
- Зачем тебе дохлятина?
- Дураки! Помою, посолю - потом не поймешь, какая она была. И на базар.
От железной дороги осторожно, по камешкам, спускались двое в лаковых штиблетах.
- Пацаны, пойдите кто-нибудь на тоню, позовите Сердюка,- сказал один.
- Охота была по грязюке лазить,- за всех ответил Сережка.
- Трояк дадим.
- Я не пойду,- сказал Сережка.- Иди, Вадя, ты. У тебя ничего нет.
Вадим полез назад.
- Дядя! - позвал он. Рыбак обернулся. Лицо красное, глаза шальные, пахнуло водкой. Вадим невольно отпрыгнул. Рыбаку это понравилось. Он засмеялся, топнул ногой.
- Иди, пацан. Шю-ють... шю-ють!
- Дурак! - крикнул Вадим и пошел назад.
Двое в штиблетах ждали на пригорке.
- Позвал?
- Да,- сказал Вадим, собираясь отказаться от денег. Но те отвернулись.
«Значит, они и не думали давать трояк!»- удивился Вадим. Ребята были уже за железнодорожной насыпью, подымались по тропинке над оврагом, когда Вадим догнал их.
- Ну, дали трояк?- спросил Сережка.
- Дали.
Тот, который собирал дохлую рыбу, тоже был со всеми. Вдруг он сказал Вадиму:
- Ты! Давай сюда трояк. Дам хорошего чебака. Не дохлый, еще недавно хвостом шевелил.
Все засмеялись. Вадима зло взяло.
- Я тебя сейчас с твоей дохлятиной в овраг столкну!
- Чего-чего!?- спросил пацан, глядя на Вадима сверху вниз. Длиннорукий, длинноногий, он был, по-видимому, очень сильный.
- Не хочу я твоего чебака,- сказал Вадим.
Так и говори. Не хочешь, не надо. Я сам его с удовольствием пошамаю.
Перед глазами Вадима покачивался вонючий мешок с дохлой рыбой. Вдруг парень оступился и, если б Вадим не уперся обеими руками в мешок, упал в овраг. Теперь еще руки воняли. Унижение показалось нестерпимым. Как всегда в таких случаях, все получилось мгновенно, как бы помимо воли. Он крепко вцепился в мешок, толкнул сначала от себя, потом резко на себя и в сторону. Как смешно, пытаясь уцепиться за кусты и прошлогоднюю траву, парень покатился вниз. Мешок лопнул, рыба рассыпалась. Друзья хохотали.
- Соли там! Торгуй!

* * *

Было и путешествие, напомнившее Вадиму о мечте сбежать на необитаемый остров.
Куне один старик доверил покататься на своей лодчонке. Куня взял с собой Ермака, Волчка и Вадима. Задумано было переплыть на другую сторону Дона, а обратно один Волчок будет грести в лодке, остальные вслед за лодкой попробуют переплыть Дон. Однако едва оттолкнулись от берега, как те, кого не взяли, с воплями поплыли следом и чуть не утопили лодчонку в самом начале путешествия. Только от них избавились, сломалось весло и обнаружилась течь. С одним веслом плыть на другую сторону реки не посмели. Их несло течение, а по берегу бежали оставлен¬ные и выкрикивали разные слова - одни отчаялись и оскорбляли, другие всё еще надеялись попасть в лодку и что-то обещали, в чем-то клялись. Убогим ковшиком и Куниной фуражкой непре¬рывно вычерпывали воду. На берегу скоро поняли, что за удо¬вольствие плыть в дырявой лодке, и перешли к злорадству. И было похоже, что они будут орать и не отстанут до тех пор, пока лодка не пойдет ко дну. Куня тогда встал в лодке и страшно крик¬нул, что еще одно слово и он плывет к берегу, и кого догонит, тому на одну ногу наступит, а другую выдернет. После этого преследователи отстали. И хоть по-прежнему надо было вы¬черпывать воду, плыть в лодке им нравилось. Впервые снизу вверх, не заслоненную прибрежными деревьями, могли они видеть бывшую станицу Гниловскую. Дома, крытые камышом, ошелеванные досками, крашенными в синее, казались безлюдными.
- Знаете, почему станица называется Гниловской? Помните, сколько весной было на берегу рыбы? Рыба гниет, потому и на¬звание - Гниловская, - сказал Волчок.
Течение принесло их к первому рукаву донской дельты. Свер¬нули, причалили и провели счастливейший день. Купались в тихой отстоявшейся воде, лазили на высокий глиняный правый берег смотреть гнезда стрижей, ловили в густых водорослях раков и жарили их на костре.
Однако за свое удовольствие, как всегда, пришлось распла¬чиваться. Назад лодку тащили волоком. Упираясь босыми ногами в дно, скоро изрезали себе о ракушки ноги. К тому же время от времени лодка начинала тонуть и надо было ее, страшно тяжелую, выволакивать на берег и переворачивать.
- Утюг проклятый, чтоб ты издох! - ругали они лодку. Уже в темноте притащили ее на место. Несмотря на усталость,
постояли у ночной реки. Там и здесь горели бакены, вода была черная, бесшумная, живая. Все вокруг жило. В бывшей станице, звякая ведрами, кто-то поливал огород, пахло кизячным дымом, где-то ворочалась корова. Проходили мимо одного двора. Жен¬щина сняла с летней печки чугунок, и вырвавшееся на свободу пламя осветило бородатого старика, голого до пояса, с мокрыми плечами.
- Маруська, шо я тебе сказал? Сей же час дай рушник!- закричал старик.
Кто-то застучал на высоком крыльце, но в это время жен¬щина закрыла дырку в плите и стало темно.
Вадима удивил и этот старик, и кизячный дым, и работа на огородах. Это была жизнь, мало похожая на жизнь в их поселке или на жизнь города, которую он наблюдал из окна материного трамвая. Он почувствовал себя счастливым. Хоть небольшое путешествие да свершилось! И как хорошо умеют вести себя товарищи, когда не лезут под ноги слабые...

* * *

Он дичал. К родственникам и дорогу забыл. Даже когда умер дед Степа, а вскоре бабушка Настя, на похороны не ходил.
- Как же так? Они тебя любили. Нехорошо... Дядя Миша с тетей Клавой хоть посмотрят на тебя,- говорила мать.
- А...- отмахивался он.- Не пойду!
Как раз больше всего он боялся, что кто-то будет рассматри¬вать его, расспрашивать. Ведь обязательно спросят, как его дела? А какие дела... Он хорошо бегает, прыгает, плавает, играет в фут¬бол. В то же время он безвольнейший человек. Той бесцельной жизни, которую он ведет, надо стыдиться. Нет-нет! Он знал, что -от него хотели бы услышать, и похвалиться ему было нечем. А раз так, то зачем ему судьи, советчики?
Когда никто тебе не судья, а окружающие делятся на со¬участников («своих», тоже ни в коей мере - упаси боже!- не судей) и несоучастников («чужих»)- это и есть самое настоящее одичание. Глаза в землю и резкое «не хочу», «не буду», «не надо»- его ответ.
Конечно, если бы нашелся кто-то, кто захотел в нем разо¬браться и помочь, тому нетрудно было бы приручить Вадима. Но ведь по-настоящему никто им не интересуется. Зачем ему праздное любопытство родственников? Ну посоветуют хорошо учиться. Обязательно посоветуют бросить плохих товарищей и завести хороших. Напомнят о матери - любить, жалеть ее надо... Да знает он про это!
Подравшись на улице или в школе, он надолго замыкался в себе. Победа чаще всего была на его стороне. Но все равно, никогда он этим победам не радовался. Наоборот, вспоминая побитого, размазанные по лицу сопли, слезы и кровь, испытывал отчаяние. Ведь он никогда не начинал первым, пытался преду¬преждать: «Перестань! Тебе же плохо будет...» Ссоры получались из-за ничего: друзья да друзья, а стоит не захотеть быть на все согласным - ссора, драка. «Брошу все! Брошу пустую жизнь»,- говорил он себе.
Наполнить пустую жизнь можно было учебой, настоящей дружбой, чтением. Прежде всего надо хорошо учиться. Он писал правила поведения, расписание, обертывал чистой бумагой тет¬радки и учебники. Брал учебники, листал... И новый приступ отчая¬ния. До чего же он все запустил! Помучившись день-другой, он решал, что с первого сентября надо браться за учебу, тогда же и друзей хороших завести, и спортом заняться... И шел в библио¬теку. И начиналось запойное чтение.
Жили они в тесных, с низкими потолками, часто без электри¬чества времянках. Читал он лежа. И вот дней через семь начинал он худеть, чернеть лицом, когда вставал с постели, кружилась голова. «От этих книжек с ума сойдешь»,- говорила мать. На¬конец он делался сам себе противен, выходил на улицу, выспра¬шивал новости, его мирили с «врагом», и скоро он плелся куда-нибудь в хвосте шайки. Да, в хвосте. Когда-нибудь он заживет совсем другой жизнью. Л в этой - пустой - впереди пусть шагают кто поглупее.
Между тем Вовка Волчок, Сережка Спекулянт, Мишка Татаркин, Жорка Пупок делались все более какими-то злыми. Откры¬то в чужом доме окно - обязательно стащат что-нибудь с подо¬конника. Лежит на берегу Дона одежда без присмотра - обыщут карманы, заберут папиросы, мелочь.
Как-то сидели Вадим и Сережка на школьном заборе (пленные немцы уже всю школу восстановили, хитроумно построили вокруг нее из кирпича насквозь просвечивающий забор и уехали в свою Германию) и Сережка сказал:
- Ты хочешь быть вором?
Вадим очень удивился, вором он быть никогда не хотел.
- А я хочу. Вор фрайеру может по морде дать, а фрайер ему оборотку пулять не имеет права.
- Как это, оборотку? Что за дурацкое слово?
- Защищаться. В оборот идти...
- А...- Вадим засмеялся.
- Точно тебе говорю! Ты фрайер, и я пока фрайер. Любой вор может хоть сейчас подойти и набить нам морды.
- А если я сильней? Что же, поддаваться ему?..
- На вора не имеешь права руку подымать. Не имеешь пра¬ва - и все. Я стану вором - буду тебя бить.
- Меня?
- Если за дело, конечно. Хорошего фрайера вор не бьет. Вадим хотел рассмеяться, но слезы обиды выступили на глазах.
- Что ты за дурак! Ну скажи, почему ты такой дурак?
- Да говорю тебе, вор что хочешь может сделать,- повторял Сережка.
- Да как? Почему? Я не дамся.
- А тебя из-за вора зарежут. У них закон.
- Вон как...- наконец рассмеялся Вадим.
- Я слышал! Мы еще посмотрим...
- Да-да-да...- развеселился Вадим.- Ученье - свет, а неученье - тьма.
Скоро люди расселятся по разным мирам. Скоро они благодаря лекарствам станут бессмертными. А Сережка мечтает сделаться вором. Вот это и есть тьма! Плохое ему кажется хорошим.


Зачем-то им понадобилось в Ботанический сад - в Ботанику. На опушке Ботаники первым делом принялись выламывать себе палки и дубинки. Неподалеку копошились в траве две курицы.
- Смотрите!- азартно крикнул Куня и бросил свою только что выломанную кленовую дубинку в куриц. И случилось чудо. Дубинка сначала ударила одну курицу по голове, потом другим концом другую, и опять по голове. Обе курицы беспомощно легли на растопыренные крылья. Все остолбенели. А Куня, будто ничего другого не ожидал, подбежал к курицам и свернул им головы.
У Сережки во дворе куриц ощипали, сварили, потом стали жарить на сковородке. Вадим никак не мог решить, уйти ему или остаться. По двору разносились запахи куриного мяса, которого он ведь почти и не пробовал. В конце концов Куня хотел не убить, а похвалиться. Если б убить, то наверняка не попал бы.
Все облизывались от нетерпения, когда пришел Волчок, в Ботанику не ходивший.
- О! Волчочек пришел... Сейчас царские блюда жрать будем.
Волчок торжественно вытащил из кармана две пачки «Норда» и рассказал, как шел он в городе по незнакомой улице, на одном углу стояли двое, дали трояк, чтобы сбегал за папиросами. Па¬пирос Волчок купил, да не фрайер, рванул с папиросами.
Поступок Волчка нашли великолепным: не за то, что обманул взрослых - об этом ни слова сказано не было, а ведь он мог не делиться папиросами, куриного мяса ему все равно дали бы.
Наелись курятины, накурились. Чего ж еще? Страшный зверь лев, насытившись, по-видимому, уже не способен думать о буду¬щем и дремлет себе спокойно. Насытившейся шайке хотелось еще чего-то.
Сережка вдруг закричал:
- Я знаю, где кроликов держат. Запросто можно взять. А чего? Они не хуже курятины. И продать можно. За взрослого кролика на базаре полсотни дают.
- Это ж ночью надо. Они царапаться начнут, шум подымут,- усомнился Ермак.
Но Волчок сказал:
- Кролики самим богом в еду нам предназначены. Это не со¬баки. Бери его за уши - он и не пикнет. Как рыба.
- Пацаны!.. Сереженька! Куня! Волчочек! Я пойду. Возьмете, а?..- услышав о кроличьей безответности, завопил Мишка Татаркин.
- Никуда ты не пойдешь! Я не пойду, Ленька не пойдет и ты не пойдешь,- неожиданно твердо сказал старший Татаркин, Витька.
- Я тоже не пойду,- сказал Вадим.
- Боишься, да?
- Вадя сдрейфил... Вадя сдрейфил...- запел Сережка. Вот на чем он ловился: боишься... Настоящий пацан ничего не должен бояться. А громче других кричал Сережка, далеко не самый храбрый. Вадим обозлился.
- А ты не боишься? Уж если вы и пойдете за этими кроликами, то полезут за ними Волчок, Ермак да еще, может быть, Куня. А ты будешь за сторожа, чтобы первым убежать в случае чего. Не пойду.
Вечером собрались на поляне. Ермак, Волчок, Сережка и Жорка Пупок в полночь решили идти «на дело». Все четверо старались быть серьезными, поглядывали друг на друга, тут же отводили глаза. Время от времени кто-нибудь вскрикивал:
- Ты!.. А на базар лучше с ними не соваться. Зацапают.
- Ты!.. А если просто пошамать их, так ведь убивать надо. Кто убьет? Опять Куню, суку, заставим?
- Ты!.. Так у них же не перья, а шкура. Как шкуру сдирать? Вдруг из тьмы возник Куня. Остановился, мрачно засопел.
- Вы!.. Серого, Рябчика и Петюню арестовали. Ермак, Жорка, Сережка, у вас обыск был. Они ларек на Ясной ограбили. Теперь им лет по десять дадут.
У Вадима внутри помертвело. Он понял, что Куня не шутит. И все поняли. Ермак, Жорка и Сережка, не сводя с Куни глаз, поднялись и побежали по домам. Жорка жалобно заплакал. Ермак и Сережка исчезли бесшумно.
- Значит, не пойдете сегодня за кроликами?- спросил Мишка Татаркин.
- Ты! Дур-ррак...
Вечер стоял холодный, ветреный. Над сухой растрескавшейся землей крутило пыль и мусор. Они сидели под не распустив¬шейся в ту весну вишней, сухие ветки которой стучали над их го¬ловами громко, как зимой.
- Мать говорит, дураки они - и больше ничего. Ограбили там, где сами живут,- сказал Куня.
Весть, по-видимому, быстро распространилась по поселку. И - дело необычное - вдруг сбежались матери.
- А ну по домам! Все по домам... Одни уж доигрались... Старшие - брат Ермака, Серый, брат Сережки, Петюня, брат Жорки, Рябчик, с которым с другого края ходили еще Мазила с Мазепой,- и младшие мало знали друг друга. Старшие смот¬рели на младших равнодушно-снисходительно, младшие почитали старших издали, впрочем, твердо зная, что в каком-то крайнем случае можно попросить у старших заступничества.
В ночь после ареста Серого, Петюни и Рябчика Вадим с ма¬терью долго не спали. Мать сначала сокрушалась:
- Такие молодые! И сами себя погубили...
Потом стала вспоминать, как в сорок втором увезли их с тетей Сашей немцы в Ставрополь и там держали в тюрьме. В камере, в страшной духоте, человек к человеку сидел вплотную. И разные блатные издевались. А когда водили мать на допросы, то следо¬ватель очень ругался, ставил лицом к стенке, тыкал в затылок пистолетом.
Вадим слушал мать и в то же время думал о своем.
Значит, Сережка ничего не выдумал о ворах. Да и разве Сережка способен хоть что-то выдумать? Подсмотрел, подслу¬шал...
- Вадим! Все тюрьмы одинаковы. Ты ведь тоже был в тюрьме. Помнишь немецкий детприемник? Помнишь, каким ты голосом за¬кричал: «Мама!» Никогда не делай ничего такого, за что сажают в тюрьму. Товарищи будут говорить: да пойдем, Вадим, украдем, деньги будут, погуляем... А ты не слушай. Признайся, крадет из вас кто-нибудь? Только честно!
- А зачем тебе?
- Я должна знать.
- Ну Сережка, Жорка, Мишка...
- А ты?
- Я по садам специалист.
- А они по чем?
- Да так, всякую мелочь, которая им не нужна. Удочку могут стащить или книжку. Потом порвут, поломают.
- И все?
- Все!
Мать смотрела пристально, недоверчиво. Слишком пристально, -слишком недоверчиво. Ему всегда хотелось говорить только пра¬вду. Но разве можно его матери говорить правду. Она потеряет голову, если рассказать про куриц, про кроликов.
- И по садам ты больше не лазь. Знаешь, какие попадаются люди. За одно яблоко убить готовы... Вадим! Ведь там какое обращение. Никто никого не жалеет. Молодые в руки к блатнякам попадают. Те и испортить могут, и убить. А без воли как жить молодому? Тоска ужасная.
На другой день стало известно, что арестовали и Мазилу с Мазепой. Родственники посаженных ходили друг к другу, со¬вещались. Ермакова мать опухла от слез, а у Жоркиной на лице, шее, руках появилась сыпь.
К Вадимовой матери пришла Женя.
- Нина, а ведь они ребята неплохие. Петюню я, правда, не люблю. Ехидный, тонкогубый. И вся порода ихняя такая. А Серый и Рябчик неплохие ребята. Что ты хочешь. Ведь они в десять лет начали. Помню, пришла я осенью сорок первого к Ермаковым. Голодали уже вовсю. Серый только что проснулся, сидит на постели и плачет. «Чего ты?»- говорю. А ему, оказы¬вается, приснилось, будто мать положила под подушку печенье, проснулся, а под подушкой пусто. Вот и начали пацаны по городу рыскать. При немцах свободную торговлю объявили. Так они с утра до вечера на базаре крутятся. Там поднесут, там стащат. У Лензавода куча соли лежала, немец охранял. Он отвернется, они в карманы наберут, потом на кукурузу обменяют - еда. А когда наши пришли, уголь с железной дороги таскали. За городом вскочат на товарняк, сбросят угля под колеса, попрыгают и со¬бирают в мешки. Опять еда. Знаю я все про них... Потом подросли, вроде бросили те дела за ненадобностью. А сами еще дурные-предурные...


На поляне старались быть мрачными. Едва кто-нибудь на¬чинал кувыркаться, осаживали:
- Да перестань! Ермак, Сережка и Жорка не показывались.
- Ушлют наших за колючую проволоку, в бараки, кормить будут плохо. На воле жизнь совсем хорошая наступит, а там плохая да плохая,- сказал Ленька Татаркин.
- А как они летом без Дона будут? Это же чокнуться мож¬но!- воскликнул Пака.
- Это нам голос с неба,- сказал Волчок.
- То-то, голос,- проворчал Куня, глядя на Волчка.- Что бы вы сегодня делали, если б вчера с кроликами попались?
- И ты, между прочим,- ответил Волчок.- Хохлаток ты укокошил прямо как ворошиловский стрелок.
- Да мы ж их съели!- заорал Куня.
- А кроликов никто еще и не украл. Как?.. Перестаньте,- сказал старший Татаркин.- Кончать с глу¬постями надо. Мишка, если попробуешь куда-нибудь влезть, сразу к матери поведу.
Вадим подумал, что старшим придется плохо, зато им теперь ничего не остается, как все понять и раз навсегда сделаться честными, хорошими, умными.
Все жалели арестованных, о том, виноваты они или не вино¬ваты, как будто и речи не было. Но в доме Маруси Спекулянтки шел тайный совет. Оттуда поползло: наши ни в чем не виноваты! Виноват сторож ларька на Ясной да еще один дурак, помогавший сторожу задержать ребят.
Вечером на поляну пришли Ермак, Сережка, Жорка. Сережка яростно доказывал:
- Вот увидите, правда всплывет. Их выпустят. Нашим надо говорить на сторожа: «Это ты сам, гад, ограбил, а на нас валишь». Ведь наши герои! У них перед Родиной заслуги. Мой брат с Серым и Рябчиком в сорок третьем немецкий штаб в плен взяли. Да чемодан с секретными документами утащили с телеги, когда немцы драпали, и красным командирам передали. Что ж, героям срок давать?
На это даже Ермак и Жорка ничего не ответили, опустили глаза. Вадим страшно огорчился. Что-то он говорил Сережке, Волчку, Ермаку. Но плохо говорил. Не то и не так. Кажется, всем в поселке хотелось верить, что как-нибудь выяснится, что никто не виноват.
Оставалась мать.
- Мама, они теперь хотят свою вину на сторожа свалить. У Сережки с его мамочкой совсем нет ума. Ведь во много раз это для всех хуже. Ведь если сторожа вместо преступников посадят, то преступники уж навсегда останутся преступниками. Разве не так?
- Не думай ты об этом. Будет суд, он разберется. Там не дураки. А ты пока не ходи на улицу. Лучше книжки свои читай.


В то лето Витьку Татаркина определили на курсы телегра¬фистов, Куня и Ермак пошли работать. По вечерам Куня трепался теперь о «дипах», «строгальных» и «фрезерных». Ермак работал с малярами, он о работе ничего интересного не рассказывал. Зато как-то явился на поляну пьяный. Вел он себя дурак дураком. Все катались по траве от смеха. Кончилось тем, что пришла мать Ермакова и погнала пьяного сыночка домой.
А потом Куня и Ермак вообще стали редко показываться на поляне. Ермак по вечерам спал, у Куни завелась «баба». И Витя Татаркин влюбился. В Людку с Плехановской. В Людку эту всегда был кто-нибудь влюблен, но так, как Витя, никто. Он по-прежнему должен был пасти корову. И вот после своих курсов появлялся перед Людкиным домом с коровой и книжечкой. Корова щипала траву, а Витя, сдвинув брови, делал вид, что читает.
Пусто, скучно стало. После очередной ссоры Сережка ходил на другой край.
- Там еще не знают, что он за дурак,- заявил Волчок.
На поляне мечтали о том, как пойдут работать, придумывали себе специальности, заработки.
В то лето Вадим как-то особенно сдружился с Волчком. Смелый пацан был Волчок. Если сам на что-то не решился бы, с Волчком решался: «Давай?»- «Давай!»- и прыгали вниз головой с барж, пока лбы у них от ударов о воду не опухали, лазили среди бела дня по садам. И читал Волчок много. Но искал он в книгах только смешное. Это от него пошло: «Дай в зубы, чтобы дым пошел», закурить то есть, разные словечки вроде «идея», «морально дефек¬тивный»... Про деда Щукаря он все помнил наизусть. Когда кого-нибудь хвалили и добавить, казалось, уже было нечего, Волчок говорил: «Да, молодец... И головка, вишь, тыквой у него. И голосок басовитай... Не иначе как енералом будет!» И щедрый Волчок был. Есть папиросы или деньги - бери. Правда, и то и другое бывало у него редко. Да разве в этом дело? Главное, чтобы не считаться.
В то же время Вадим не верил Волчку. Когда они бывали вдвоем, все шло хорошо. Однако стоило появиться третьему, как Волчок начинал из кожи лезть, чтобы смешить, отличиться, чтобы именно его приняли за первого. Волчок как будто не видел разницы между плохим и хорошим. Подарив, он у этого же пацана мог отнять или украсть. И всегда умел оправдаться.
- Вот тот случай с папиросами. Я бы или отказался, или при¬нес и отдал,- вспомнил Вадим.
- Так и я отказывался! Я, говорю, чужой, ничего здесь не знаю. Иди, говорят. Выхожу из магазина - трамвай подъез¬жает. Чего, думаю, раб я им? Из-за этих папирос еще целый час потом ждать?.. Сел и уехал.
В любом случае получалось, что он прав. У Волчка был жив отец. Однако в семействе командовала мать. Маленькая, сухая, она постоянно находилась в состоянии крайнего раздражения, по любому поводу распекая мужа, двух дочерей, сына: «Да кто ж так делает?.. Да когда ж вы поум¬неете?..» Вырвавшись на улицу, Волчок облегченно вздыхал:
- Фу!.. Каждый день с утра до ночи стонет, плачет, в обморок хлопнуться может. Как в сумасшедшем доме. Воды велела при¬нести. Пожалуй, борща сегодня не оставит. А! Пошла она... Я теперь знаю, где ключи от погреба. Залезу и нажрусь, аж роги Твердыми станут. Ха, вперед!
- А завтра как будешь?
- Завтра она и не вспомнит. Мы не злопамятные.
В самом деле, тетя Катя, мать Волчка, вдруг могла рас¬смеяться самым добродушным смехом. Дружбу Волчка с Вадимом она одобряла.
- Она тебя любит. Один, говорит, из всех умный. Остальные идиоты,- сказал Волчок Вадиму.
Вадима это мнение тети Кати очень удивило.
- Так уж все и идиоты?
- Разве нет? Куня, Спикуль... Ты ему говоришь, он вытара¬щится, и что думает, никому не узнать.
- А Ермак, а Ленька Татаркин? Они разве идиоты?
- Нет. Только другой раз такое придумают, что хоть стой, хоть падай.
- Это мы все такие. Ты, например, большой хвастун.
- А ты?
- А я лентяй. Меня лень погубит, если я ее не брошу, а тебя - хвастовство.
Да, так Вадим тогда и сказал. Ему это казалось очевидным. Но Волчку не понравилось.
- Я буду летчиком-истребителем,- ответил он.- Память у меня, сам знаешь, страницу с одного раза запоминаю. Вступи¬тельные экзамены для меня сдать - как из пушки выстрелить.
- Опять хвастаешь. Летчик должен знать математику и фи¬зику. Здесь нужна не память, здесь нужно думать...
Но одному уже надоела собственная рассудительность, дру¬гому - несомненное хвастовство.
- Чего спорим? Скажи, ты пошел бы со мной в атаку?
- Пошел бы.
- Я видел, как один пацан нырнул с одного борта баржи, а вынырнул с другого. Попробуем завтра?
- Попробуем.
В конце лета был суд.
День выдался жаркий. На булыжной мостовой перед старым двухэтажным кирпичным зданием собралось множество народа.
Во внутреннем дворике у большой, выбеленной известкой уборной стояла очередь. От скуки пацаны тоже сходили. Внутри от хлорки слезились глаза, а разносчики заразы - мухи - бодро гудели в ярких солнечных лучах, проникавших сквозь дырочки в крыше и стенах.
«Пускают или не пускают пацанов на суд?»- гадали они.
- Меня уже везде пускают,- сказал Куня.
- Я с матерью пройду,- сказал Жорка.
Часов в одиннадцать подъехала черная машина с зареше¬ченным окошком. Откуда-то появившиеся милиционеры оттесни¬ли толпу от машины. Из машины выпрыгнули сначала еще милиционеры, а вслед за ними Серый, Рябчик, Петюня, Мазила и Мазепа. Заключенные даже при ярком свете выглядели ка¬кими-то темными. В толпе раздались крики. Вадим увидел, как мать Ермака стала медленно валиться на тротуар.
На суд пустили всех. В полутемном зале скоро стало душно, время тянулось еще томительнее, чем прежде. Вопросы, ответы...
На возвышении сидела за длинным столом женщина-судья, рядом с ней, слева и справа, два молчаливых старика в железно¬дорожной форме. Еще на возвышении за отдельным столиком быстро писала женщина. Внизу, на одном уровне с публикой, сидели друг против друга за столами прокурор и защитник. Лицом к суду, ближе к защитнику, на отдельной скамье - пятеро подсудимых. Вопросы, ответы... Подсудимые, несмотря на полную готовность отвечать незамедлительно, путались, заикались. Ста¬рый прокурор был въедлив, цеплялся к каждой мелочи. В зале слышался смех, реплики. Женщина-судья, по виду добрая, поправ¬ляла всех - и прокурора, и защитника, и подсудимых, и публику. Вадим хоть и в первый раз был на суде, скоро решил, что суд над Серым и его товарищем должен быть не таким.
Серый и его товарищи отсидели целое лето. Это было много, очень много. Они уже во всем раскаялись, готовы были слушаться кого угодно, признаваться в чем угодно, даже их темные, стри¬женные наголо затылки выражали готовность исправиться. А между тем речь шла не о том, чтобы их простить и отпустить, а о том, чтобы по-настоящему наказать. Уточнялось время пре¬ступления, и всякие расстояния, и кто как шел или стоял, и кто что говорил. Словом, выяснялись подробности, хотя общая картина была давным-давно ясна, суть ясна, и никто против сути не возражал... Да разве о подробностях должна идти речь? И разве одни судьи имеют право судить? Это касается всех в зале! И не только в зале, но и на улице, в районе, во всем городе. Все наконец должны задуматься и поговорить о том, как жить, как вести себя. Поговорить так, чтобы ни во¬ровства, ни хулиганства больше не было. Поговорить, дать клят¬ву и вместе с измученными и раскаявшимися преступниками разойтись по домам. Речь на суде должна идти о том, чтобы этого больше не было. Между тем речь шла только о том, как это было.
В перерыве Вадим услышал, как говорили, что подсудимым «горит от трех до восьми». Кто-то заикнулся, что, может быть, простят по молодости. Его высмеяли.
- У них уже все решено. Если простить, так и суда не было б.
Вадим потихоньку выбрался на улицу и по булыжной мосто¬вой пошел в гору домой.
Солнце палило нещадно, и он шел, стараясь попасть в тень деревьев. Было такое ощущение, будто оставшееся позади он уже видел не раз. Почему-то припомнилось, как в сорок втором в такой же зной ехали они на арбе. Ехали они тогда, ехали и приехали на станцию, под тень тополей, и Вадиму там уж вроде неплохо стало, как налетели немецкие самолеты, на земле на¬чался ад и он, опрокинутый взрывной волной, увидел спокойное равнодушное солнце. Много раз именно под ярким солнцем ему было плохо. Теперь Серому с друзьями предстояла какая-то унылая бесконечность. От трех до восьми... Тысячи дней стрижка наголо, руки за спину, многоместные уборные и солнце, равно¬душное солнце... «Ни за что!- поклялся себе Вадим.- Если меня подведет к этому, убегу из зала суда. Если из суда не по-, лучится, из тюрьмы убегу. В крайнем случае разобью об стенку голову».

* * *

К десяти годам они научились курить. К четырнадцати пить. От тоски, от бесконечного томления было найдено прекрасное лекарство. Однако если на папиросы выпрашивали у матерей, то на выпивку приходилось «доставать».
- Вадим, на стройке вагонного депо около самого забора рамы оконные лежат. Утащить- раз плюнуть. И будка сторожа далеко, и свет прожектора не достает. Волчок пойдет, Ленька пойдет. Ты пойдешь?
- А кому они нужны? Рамы?
- Чудак! Наш поселок весь строится заново. Кому-нибудь притулим. На базаре такие по пятьдесят рублей идут.
- У сторожа ружье. Шмальнет...
- Что ж ты хочешь, без риска?
Вадиму стыдно: в самом деле, как без риска?
- Вообще можно...
Рамы украли и продали. Вырученные деньги пропили. Или так.
- Айда билетами на «Тарзана» барышничать. По тридцать рублей за один дают.
- Вы что? Стыдно.
- Чего стыдно?
- Кто-нибудь знакомый увидит.
- Подумаешь... Пожалеешь, если не пойдешь.
Некоторое время Вадим держался. Но Волчок, Сережка и Ленька хвастались деньгами и особенно посещениями некоего подвальчика.
И опять сделка с собой. Конечно, спекулировать билетами стыдно. Однако друзья занимаются. Надо хотя бы один раз тоже попробовать. Любопытно. А главное, скучно одному. Друзья уже сторонятся. Да и редко их теперь увидишь. Они вроде бы к делу пристроились, а он со своей гордостью один. И пошел.
Было стыдно. Если б не товарищи, ни за что бы этим не занимался. Зато потом ходили в подвальчик, затерявшийся в самом центре города. Днем в подвальчике было тихо и чисто. По вечерам шум, дым, чад. На эстраде с нелепой декорацией - луна, крытая камышом хата, деревянный забор и цветущие под¬солнухи - играл оркестр: скрипка, аккордеон и барабан. Хотя бы для того, чтоб обслужила официантка, надо было казаться взрослее. Они хмурились, морщились, нагло смотрели в глаза. Едва на столе появлялся графинчик, становилось легче. После третьей рюмки уж и совсем как дома себя чувствовали - лихо пили, курили, заказывали музыку...
Желудки их потом выворачивало наизнанку - и это они стара¬лись переносить лихо, обязательно собирались на другой день обсудить вчерашние приключения.. Каждый помнил что-то такое, чего не помнил другой.
- Вот ты вытворял!..
Изумляясь собственной безрассудности, хохотали до упаду.
- В кино бы нас показать...
- Дали копоти. Вот это жизнь!
Для такой жизни нужна была полная бесконтрольность. И они стремились к ней изо всех сил, яростно. Родителям в лучшем случае говорили полуправду. В школе... Но в дневной школе никто уже не учился. Ходили в вечернюю. Принимали туда так. «У нас ведь школа рабочей молодежи, а вы не работаете»,- говорил завуч с некоторым сомнением. На это взволнованной скороговоркой надо было отвечать: «Понимаете, дома дел много. Мать работает, а мне надо за младшей сестренкой смотреть.. Уроки делать не успеваю. У вас можно заниматься по вечерам, как раз когда мать приходит. А подрасту, пойду работать». После этого принимали. В вечерней школе какой спрос. Про¬гулял - ничего, предмета не знаешь - тоже ничего, баловаться... Баловаться очень нельзя, не маленькие.
Мелкое воровство, спекуляция билетами, переход в вечернюю школу - все это были падения, падения, только падения. Горе и недоумение Вадима подчас были велики. Почему он занимается делами, которые всегда осуждал и презирал? Безволие! Все безволие...
В газете он прочитал о самоубийце, к восемнадцати годам полностью разочаровавшемся в жизни. «Я тоже, если не сумею переродиться и жить своей головой, больше восемнадцати не проживу»,- сказал себе Вадим.


В пятнадцать лет он попытался работать.
Когда начались летние каникулы, Сережка и Ленька посту¬пили на лесной склад подсобными рабочими, а Волчок еще весной пошел с отцом мостить мостовые - у него отец мостов¬щиком был. Ленька и Сережка звали Вадима на лесной склад. Волчок - на строительство новой дороги за городом. Волчок говорил:
- Меня, сам понимаешь, отец взял. Тебя так нельзя. Пока будешь подсобным. Но я научу. Ничего особенного. Сам за не¬делю выучился. И ты научишься, на разряд сдашь, рядом на коленях по камням ползать будем.
Так как Волчок соблазнял и хорошим заработком, а главное он был Вадиму все-таки ближе, чем Ленька и Сережка, то Вадим поступил на строительство дороги.
Однако Вадиму сильно не повезло. На стройке несколько дней не было бутового камня. А в утро, когда Вадим явился на работу - высокий, тоненький, абсолютно не приспособленный для тяжелого физического труда,- камень пошел. Самосвалов тогда еще не было. Не разгибая спины, в паре со здоровенным мужиком Вадим без передышки разгружал и разгружал ма¬шины. Около пятидесяти машин разгрузили они за день. И на второй день было то же самое. И на третий... Все в нем возму¬тилось. Он ослеп, как слепнет впервые взнузданный и оседлан¬ный жеребец. Физический труд-насилие из насилий! Нет, не надо ни мостовых, ни трамваев, вообще цивилизации, когда все достается насилием. Прошлое стало казаться замечатель¬ным. Хотелось бросить все и убежать. Удерживал стыд, в своих мечтах он ведь частенько и героем труда собирался сделаться. Как же это получится, что с первого трудового поста он сбежит? Удерживало соображение и о том, что ведь хотел на заработанные деньги купить велосипед. Друзья собирались купить велосипеды, они работают и купят, а он останется без ничего. Мать не хотела, чтобы он шел работать: «Не выдержишь!» Это было, пожалуй, самое обидное. Ее надо перевоспитывать! А какое перевоспи¬тание, если он не выдержит?..
Но машинам не было конца. Он уже не мог разогнуться и чувствовал себя постаревшим лет на пятьдесят. Вдруг понял, что от усталости можно умереть. Работать, конечно, надо, но пусть работает мать, пусть работает Волчок, Сережка, Ленька, все-все, а он смириться с насилием, покориться насилию не может. Не захочет мать кормить его, и не надо. Лучше пусть совсем не будет жизни, чем такая жизнь! И на четвертый день не пошел на работу.
Потом целое лето всюду чудились ему ехидные улыбки.
Впрочем, в это лето как раз бездельничал он мало. Матери от трамвайного парка дали участок земли площадью в четыреста тридцать пять квадратных метров, и они начали строиться. Учас¬ток был на самой окраине, километрах в двух от того места, где жили. Почти каждый день Вадим копал траншею под фундамент, засыпал ее кирпичным щебнем, делал раствор це¬мента с песком и заливал. Вокруг многие строились, и Вади¬му охотно подсказывали, что и как надо делать. В конце концов фундамент он сделал сам.
Потом он вырыл в дальнем углу двора яму под уборную, из выкопанной глины и древесных опилок принялся делать са¬манный кирпич. Работа эта очень тяжелая. Пожалуй, тяжелее, чем разгружать машины с бутовым камнем. Надо было наносить бочку воды, а колонка - неблизко. Потом сделать замес из гли-ны и опилок. Наконец, выкладывать с помощью примитивной деревянной формы саманы.
Но у Вадима появилась надежда самостоятельно построить матери дом, он приободрился.
И вдруг появился дядя Федя. Матери был он совсем не пара. Маленький, квадратный. Словно желая доказать, что все-таки необходим матери, дядя Федя, едва попал на стройку, разделся до пояса и все переиначил. Подсохшие саманы перетащил в другое место, многие разбил как некачественные. Потом раскидал уже готовый замес Вадима и сделал новый, раз в пять больше.
Через несколько дней дядя Федя привез старых досок, построил из них шалаш и стал в нем жить.
- Он бездомный?- спросил Вадим у матери.
- Он из другого города к нам приехал. Жене и детям все оставил, а сам вот бесприютный. Я его не звала. Да видишь он какой? Я тебе, говорит, пригожусь, я дом построю. Пусть живет, что же делать...
После этого Вадиму стали смешны и переживания, и недав¬ние планы самостоятельно построить дом. Другим, оказывается, это еще больше надо. Пусть и строят.
В конце лета Ленька и Сережка уволились с лесосклада. Волчка от отца перевели в другую бригаду, и Волчок сейчас же стал прогуливать. Целыми днями ребята пропадали на Дону. Волчок про свою работу говорил: «Пытка! Восемь часов по острым камням на коленях ползать, все раскаленные под солнцем!» И Ленька с Сережкой про свою работу на складе ничего хоро¬шего не вспоминали. «Самое лучшее - ничего не делать»,- говорили они.
У большого ключа восстанавливали разбитую в войну вод¬ную станцию и возвели на понтонах десятиметровую вышку для ныряния. На этой вышке и торчали целыми днями.
В середине августа, играя в ловитки на железной, сваренной из угольников и труб вышке, Ленька Татаркин поскользнулся, упал с трехметровой высоты на понтон и сломал руку. У Волчка сейчас же возникла «гениальная идея».
- Ленька, я ведь на постоянной работе. Так вот, говори в больнице, что ты Волчков. Мне в моем мостоотряде сказа¬ли, что больше ни одного прогула не простят и судить будут. Требуй на мое имя бюллетень, погуляю на законном осно¬вании.
Ленька согласился, в больнице, где ему наложили гипс, назвал¬ся Волчковым. Однако через неделю Леньку увидела в боль¬нице медсестра, которая хорошо знала Волчка. «Это не Волч¬ков!»- сказала она. Леньке пришлось удирать.
А Волчок неделю-то прогулял.
- Теперь мне будут вилы,- сказал он, и было видно, что ему не до шуток.
И опять он всех удивил.
- Саданите кто-нибудь в бок ножом, чтобы мне в больницу попасть.
На такое охотников не нашлось. Волчок ходил к Куне, Ерма¬ку, Сашке Жуку.
- Тебе больница не поможет. Неделю ты все равно прогулял. Попробуй сходи на работу. Что будет, то и будет. Зарезаться всегда успеешь.
Волчок как будто согласился. Но скоро стало известно, что он в больнице, в опасном состоянии.
- Жорку Пупка уговорил. Я, когда все отказались, сам себя хотел поранить. Да сам себе настоящую рану, оказывается, не сделаешь. Рука в последний момент ослабевает. У Жорки тоже руки-ноги тряслись. Два раза он меня только так, еле-еле ко¬вырнул. Я озверел: «Бей,- говорю,- или я тебя ударю!» Я бы его, честно, убил. Ну он и ударил... Полтора сантиметра до сердца не достал. Я даже ничего не понял. Смотрю, все передо мной темнеет, темнеет... Помереть легко,- рассказывал потом Волчок.
Врачи спасли Волчка. И все-таки, когда он вышел на рабо¬ту, с него потребовали бюллетень за пропущенные дни, пере¬дали дело в суд. Скоро Волчка осудили на шесть месяцев принудработ, без лишения свободы, с вычетом из зарплаты в пользу государства тридцати процентов.
Отбывать наказание Волчка направили в какое-то СМУ. Делать он там должен был все, что ни заставят. Волчок быстро смекнул, что уж, пока не кончится его «срок», второй раз за прогулы не осудят, и с первых же дней начал прогуливать.

* * *

Наступило самое безнадежное время их юности.
Ловить улетающих на юг птиц они уже давно пробовали. Но лишь в эту осень завели надежные клетки, сетки, для подманки «игралую»- то есть умеющую петь в клетке птицу.
Самыми пугливыми были щеглы. Одиночки садились далеко от сетки и долго-долго приближались к приманке, достаточно шевельнуться в засаде, и-дзинь - дзинь!- он улетел. Щеглы в большой стае налетали неожиданно, беспорядочно снижались над сеткой, в воздухе стоял звон их голосов, радужное сверкание крыльев, одни птички вились, другие садились, и лучше было всех не ждать и накрывать сетью, сколько ни сядет. Дубоносы были самые простые. Сделав круг, красиво распластав крылья, они садились точно, куда надо. И самые доверчивые-чижи. Их, осторожно приближаясь, можно загонять под сетку.
Рано утром, еще при лунном свете, тепло одетые в стеган¬ки, бушлаты, уходили ребята далеко за город, на склонах балок ставили сетки, устраивали перед старыми окопами засады из перекати-поля, ложились в окопы и ждали рассвета.
Хорошо и горько было, Вадим в глубине души желал птицам не попадать под сетку. Некоторые из них, такие чистенькие, красивые, в отчаянии побившись дня два о прутья клетки, за¬тихали, клали головы под крыло, им усиленно подсыпали ко¬ноплю, толченые семечки, а птички все-таки умирали...
Вадиму нравилась тишина, поднимающееся солнце, цвет неба и облаков. Всегда было бы так, чтобы только небо, солнце. Сделаться бы зверем. Все равно каким. Щеглом, волком или даже сусликом: он убежал бы подальше от человеческого жилья и постепенно забыл, что когда-то был человеком, поступал на работу, имел товарищей, что он и его товарищи, каждый из них, жили не своим умом, а каким-то средним умом и только в шестнадцать лет научились ловить птиц, хотя, например, Вадим, если бы жил своим умом, то мог бы научиться этому лет в десять.
До седьмого ноября ловили по балкам птиц. Улов продавали на базаре или у старой своей школы. Деньги собирали и откладывали, решив как следует отметить праздник Седьмое ноября.
- Баб! Баб надо привести,- горячо твердили друг другу. Одно вино их уже не радовало. К вину требовалось еще что-то. Вообще то обстоятельство, что они не взрослые, раздражало их больше и больше.
В те времена все помешались на музыке. Завести радиопри¬емник было таким же престижным делом, как позже - авто¬мобиль. По вечерам отовсюду раздавалось: «О, голубка моя...» Особенно популярна была музыка начала века. На толкучке вовсю шла торговля самодельными пластинками. И вот решили пойти на толкучку и попросту отнять у спекулянтов пачку пла¬стинок, радиоприемник же с проигрывателем был у Сережки.
Отнимать пластинки у спекулянтов собрались целой толпой. И план был: Волчок отзывает какого-нибудь спекулянта в сто¬рону, отбирает лучшие пластинки, передает Сережке, который сейчас же скрывается в толпе, а Волчок и остальные, когда спекулянт поднимет шум, должны драться, чтобы не допустить погони.
Начали по плану. Волчок отозвал парнишку, торгующего пластинками. Отобрал штук пятнадцать, передал Сережке будто бы для того, чтобы освободить руки и полезть в карман за деньгами. Сережка сразу исчез в толпе.
- Ничего, ничего,- успокаивал парнишку Волчок, роясь в карманах. Но парнишка закричал:
- Пика! Рубен!- и захлебнулся. Кулак Волчка попал в горло. Парнишка посинел, уронил оставшиеся пластинки, схватился руками за горло и опрокинулся на спину. Появились какие-то татарской наружности коренастые яростные парни и бросились на Волчка. Один Вадим махал кулаками рядом с Волчком. И плохо бы им пришлось, если бы не раздались свистки мили-ционеров. Вокруг страшно гомонил народ, спекулянты побежали в одну сторону, Волчок и Вадим - в другую.
Потом у себя, убедившись, что Сережка с пластинками добрал¬ся до дома, избитые Вадим и Волчок почувствовали себя ге¬роями.
- Что ж вы разбежались?- сказали герои негероям и, созна¬вая, что обязаны быть щедрыми, даже не стали слушать объясне¬ний. Пластинки оказались самые модные.
- Душещипательные! Теперь, пацаны, только баб не хва¬тает...
Однако с «бабами» пока что было гораздо сложнее. Тех, с которыми росли и учились, с детства вроде бы презирали. Пожалуй, было любопытно познакомиться с ними получше... Но нет! Нужны были какие-то незнакомые. Чтобы перед этими незнакомыми казаться особенными. Разве с детства знакомая найдет тебя особенным? Что хочешь городи, не найдет.
Праздник отмечали одни. Было скучно.
Начались дожди - и опять стали крутиться вокруг кино¬театров.
- Мальчик, билетиков случайно нет?
- Найдем.
- Сколько стоит?
- Три пятерки пара... Берете? Деньги на кон! Однажды Волчок прямо с работы пришел к кинотеатру.
- Знаете, что они делают?.. Те дни, которые я прогуливаю, не засчитывают. Не полгода, а год или больше отбывать мне в этой шараге. Да ведь меня судить не имели права. На постоян¬ную работу не имели права принимать, а судить тем более... Теперь все подряд буду с их стройки тянуть. А что утянуть не смогу - ломать. Отныне, пацаны, я вредитель!- и дико за¬хохотал.- Только вы, братцы, мне поможете.
Волчок работал на стройке завода. Он кидал им через забор то моток шнурового провода для комнатной электропроводки, то несколько связок паркета или кафельной плитки. В поселке всюду строились, стройматериалы, если по дешевке, продать было легко. Когда появлялись деньги, покупали несколько бу¬тылок, шли к Сережке, половину бутылок прятали до Нового года! Пили, потом выли блатные песни.
- А давайте сотворим что-нибудь настоящее?.. Магазин пром¬товарный возьмем...
Но даже пьяные, они не решались на такое.
- Сила нужна физическая. И опыт...
- Это надо на трезвую голову обсудить.
Слишком хорошо знали, что их ожидает, если попадутся.
Из осужденных старших вернулся один Серый. Без ноги, мужиковатый какой-то, в самом деле «серый». Ну и потом при¬воды в милицию имели все и на учете как потенциальные уголов¬ники стояли там.
Примерно раз в месяц участковый дядя Вася находил их где-нибудь на улице. Рябой, остроносый, долго буравил взгля¬дом. Наконец разжимал тонкие сморщенные губы.
- Ну, когда на дело собираетесь?
- На какое дело?
- Не прикидывайтесь дурачками,- дядя Вася вертел паль¬цем возле виска. Этот свойский жест означал, что ничего он не знает, просто обычный осмотр. Дух мгновенно подымался.
- Это вы на воровство намекаете? Или то дело, которое в шляпе?
Дядя Вася грозил кулаком, в котором был зажат ремешок планшетки (в планшетке лежала свинчатка, все об этом знали).
- Ух, огольцы, смотрите мне...
... Выли они песни, думали об ограблении, и вдруг начинался самый пустопорожний разговор.
- Эх, найти бы миллион! Вот пожили бы...- скажет Ленька.
- Батистовые портянки носили бы, крем «марго» лопали,- насмешливо продолжит Волчок.
- Я серьезно! Ну пусть не миллион, а сто тысяч. И даже хотя бы десять...
- По облигации можно выиграть...
И вот на несколько часов затевался у них разговор о том, что, если бы да кабы... Здесь и смех, здесь и чуть ли не до драки. А потом - пустота.
- Мы самые настоящие идиоты,- вырвалось как-то у Ва¬дима.
Даже Сережка покраснел. Волчок потом сказал Вадиму:
- А хочешь, Вадька, настоящее дело?.. Слушай сюда. Меня недавно заставили бухгалтерию перевозить на новое место. Вся¬кое барахло конторское. И кассу, между прочим,- сейф! Сейф этот только что тяжелый. Стоит на обыкновенном столе, сигна¬лизации никакой -не работает. Так вот, за один день кассирша всю зарплату никогда не выдает, и два раза в месяц в этом сейфе остается ночевать хороший куш. Мы можем выбросить сейф в окно, потом на носилки, сам понимаешь... за угол, а там на тачечку... и так далее и тому подобное. Ну а в укромном месте уж как-нибудь мы его раскурочим.
- Нет!- сказал Вадим.
- Почему? Я всерьез. Боишься?
- И боюсь. Только не в этом дело. Это уже мы с тобой будем самые настоящие воры... И ведь ничего не получится. Ты на следующий же день разболтаешь о своем новом подвиге. И представь, как обидятся Сережка и Ленька, как завопят Мишка и Жорка: «Волчочек, в следующий раз возьмешь?»
- Боишься...
- Гораздо меньше, чем ты думаешь. Жалко себя. Ведь хочу все плохое бросить. Силы воли не хватает. Случая какого-то жду. Когда станет ясно, что не способен себя побороть, тогда, конечно, пусть пропаду, и чем быстрее, тем лучше.

В новогоднюю ночь он влюбился.
Ночь была на редкость красивая. Шел крупный снег. Вадим и Сережка в одних костюмчиках, прыгая через сугробы, бегали приглашать дочку подруги Сережкиной матери Любочку. Лю¬бочка, однако, идти не хотела и согласилась лишь тогда, когда ее собственная мать сказала, что бояться нечего, там есть кому присмотреть, и притом Любочка будет не одна, а с подругой Машей. Маша ничуть не стеснялась. Это была рослая медли¬тельная круглолицая девушка с большими карими глазами. Она смотрела на «женишков» с любопытством и по поводу Любочкиной застенчивости сказала: «Что естественно, то не безобраз¬но». «Дура!»- решил Вадим.
Таким образом, «бабы», хоть и две всего, а были. По радио пробило двенадцать, встали, чокнулись и, побледнев, выпили. В половине первого пришли еще девчата, девятнадцатилетняя Лидка и ее закадычная подруга - «старухи». Кто-то их подвел, куда-то они не попали.
Вадим и Маша сидели рядом, и все решили, что они под¬ходят друг другу. Маша охотно смеялась любой шутке, охотно пела. Вадим чувствовал свое превосходство. Хотя бы в музы¬ке: не Лещ, не Вертинский нравились ей, а «Перевоз Дуня держала». Но Маша была хороша, особенно глаза и руки. Ему никогда в голову не приходило, что руки могут быть краси¬выми. Очень хотелось вывести Машу в коридор и там поце¬ловать.
Часа в три ночи их ослепило несколько вспышек магния. Откуда взялся фотограф, кто его привел, неизвестно. Однако снимки они потом получили. Дикие они были, ребята. Стрижка «бокс», косые чубы до глаз, рубашки со скрученными ворот¬ничками, все, как один, с папиросами, а лица детские, Сережка -просто херувим.
Все же под утро удалось поцеловать Машу. В шестнадцать лет, чтобы быть влюбленным, достаточно одного воображения. И Вадим воображал вещи самые невероятные. То они с Машей катались в лодке по какой-то райской красоты зеркальному озеру. То он вдруг откуда-то приезжал, а Маша встречала его на перроне с букетом цветов.
Раза два они ходили в кино или Вадим вызывал Машу на улицу - они стояли под окнами ее дома. Целыми днями он только и думал, как вызовет ее и поразит необыкновенными речами. И вдруг оказывалось, что говорить им не о чем. Однако, едва расставшись, он вновь начинал мечтать о ней.
В конце зимы она ему «изменила» - «спуталась» с одним, уже отслужившим в армии. Тот, как передавала Любочка, был «вежливый». Вадим его раз видел. Здоровый лоб, дядька. «Со¬беру ребят, изобьем как собаку,- думал Вадим,- или возьму палку, когда они будут стоять у ее дома, подойду и врежу ему». Потом решил: «Ну их, нужны они мне...»
В ту весну каким-то обостренным сделалось его зрение, слух, обоняние. Он много думал о любви. К Маше, а скорее всего не к Маше. Говорят, любовь подсказывает человеку, каким он должен быть. Зрелому человеку - да, такому, как Вадим, - нет. Очень он был еще далек от того, чтобы кем-то быть. Но каким не быть - это понял.
Глухие, какие-то вишневые ночи были в ту весну. Зажму¬ришься, потом откроешь глаза - и все вокруг, и земля и небо -вишневого цвета. И шепот Маши и ее ухажера всюду чудился. Но что это? Вдохнет он всей грудью запах снега, воды, коры и почек_- и радостно станет. Наваждение, чепуха все эти его нынешние беды, все это ненастоящее - настоящее будет потом.
Каждый день по нескольку часов он пел. Получалось, как ему казалось, здорово.


Как раз в то время ему попалась «История французской литературы XIX века», обыкновенный учебник для вузов. Он раскрыл наугад и прочел: «Талант есть у того, кто думает, думает тот, у кого есть ум». Вадим изумился и обрадовался: «Я умею думать!» Учебник, где бегло описывалась француз¬ская литература прошлого века, оказался для него откровением. Он узнал, что всякая художественная книга-сплав вымысла и действительности, но и в основе вымысла должна лежать настоящая жизнь. Вдруг он догадался, что многое из прочитан¬ного им, конечно же, бездарно. Последнее время к книгам он относился как к жизни. Почему? Отчего? Плохие книги удручали. С жаром принялся он читать французских классиков - Гюго, Бальзака, Флобера, Стендаля. Особенно Стендаля. Без¬мерное честолюбие Жюльена Сореля, правда, отталкивало Ва¬дима, и в то же время Вадим многое точно так чувствовал, многие мысли были как будто его собственные мысли. А потом он нашел книжечку Льва Толстого «Казаки», которую, прельстив¬шись названием, купил лет пять назад. Повесть тогда ему не понравилась. Теперь он замер после первых же строк. Коло¬кольный звон, снег, ночная тишина и взволнованность наделав¬шего долгов и ошибок, уезжающего на Кавказ Оленина: «Лю¬бовь к самому себе, горячая, полная надежд, молодая любовь ко всему, что было только в его душе хорошего (а ему каза¬лось теперь, что только одно хорошее было в нем), заставляла его плакать и бормотать несвязные слова...» Так вот, значит, каким может быть герой! Ну разве это похоже на француза, как бы заранее придумавшего себе роль и потом ее разыгравшего? Оленин ничего не выдумывал. Он жил в станице, влюблялся в Марьяну, дарил коня Лукашке, и каждый его поступок был понятен Вадиму. У Оленина из-за его застенчивости, неуклюжести, неумелости все получалось шиворот-навыворот. И несмотря на это, он хотел быть полезным, вновь и вновь пытался делать хорошее... Значит, это ничего, что сначала получается наоборот? Значит, так бывает?
Открытие было велико. Он не мог не рассказать о нем кому-то. И кому же, как не Волчку?..
И вот Вадим взял учебник французской литературы, чтобы ввести Волчка в курс дела основательно, фундаментально. И вместо этого... подрался с Волчком.
Пока Вадим занимался чтением, Волчок у пивной отличился в драке с сорокалетним мужиком. А в автобусе, когда один толстяк приподнял шляпу, плюнул ему на лысину... Ходил он теперь с ножом, воткнув его в полу стеганки.
Была скверная погода. Шел снег с дождем, стемнело рано. Вадим нашел дружков на перекрестке Первой Круговой и Пле¬хановской. Волчок, Сережка и Ленька Татаркин стояли под фонарем со снежками в руках. Когда Вадим подходил, Волчок бросил в него снежок со словами:
- Вадя - Манькин любовник.
Вадим успел защититься книгой, которую держал в правой руке. Вытирая с обложки мокрый снег, он сказал:
- Умная книга...
- А ну дай посмотреть,- сказал Ленька.
- О том, как Маня бросила Вадю и ушла к Фаде,- сказал Сережка.
- Про коварство и любовь,- сказал Волчок.
Ленька загоготал и сел под столб. Вадим еще не знал о существовании Шиллера и тоже от души рассмеялся. Но Волчок слепил новый снежок и с двух шагов кинул в Вадима. Вадим обиделся.
- Ты чего? А если я тебя так?..
- Рискни,- вызывающе сказал Волчок.
- Ааа...- несколько секунд Вадим не мог решиться, потом толкнул Волчка в лужу со снегом. Волчок упал. Поднявшись, он бросился на Вадима. Вадим отразил несколько яростных ударов и сам заработал кулаками. Волчок убежал.
- Так ему и надо, в последнее время совсем обнаглел,- сказал Ленька Татаркин.
Вадим повернулся и пошел прочь. Побитого Волчка сразу же стало жаль. Неспроста начал дразниться, что-то почувствовал. «Уеду! Получу скоро паспорт и уеду. Никогда мы не были настоящими друзьями. Только хулиганство, зубоскальство. Уеду!»- твердил он.


В начале апреля Вадим с матерью переселились в собствен¬ный дом. Он был невелик, три его комнатки еще не оштука¬турены, без деревянных полов, без электричества. Но до чего легко в нем дышалось! Вот только не было дяди Феди, главного строителя.
Все прошлое лето и осень он трудился. Когда похолодало, перебрался на квартиру, где жили Вадим с матерью. Мать всем объявила, что вышла замуж. Однако дядя Федя затоско¬вал по своим детям, уволился с паровозоремонтного завода и уехал к своему семейству. Посреди зимы он вновь появился, поступил назад на паровозоремонтный. Только теперь это был измученный и равнодушный человек. После зарплаты на не¬сколько дней исчезал, являлся заросший, грязный, без копейки в карманах. Накануне переселения дядя Федя пропал, мать сказала, навсегда.
В новом доме было хорошо. И все-таки, кое-как сдав экзамены за девятый класс, в июне получив паспорт, Вадим привязался к матери:
- Дай денег на дорогу, хочу уехать.
- Что еще за выдумки!
- Не выдумки! Я давно это задумал. Надоело здесь.
- А помнишь, как в прошлом году на каменке не выдержал?.. Несколько дней они только кричали. Мать привела свою вагоновожатую, Анну Ивановну, дородную, обстоятельную.
- Какое ты имеешь право мать бросать? Она же дни и ночи будет о тебе думать. Как ты: сыт, одет?.. А ты, конечно, голоден. А ты не обстиран. Представляешь, каково матери знать, что дите ее грязное, голодное, холодное?..
Потом явился огромный сгорбленный дед, Владимир Нико¬лаевич, когда-то с отцом работал.
- Зачем тебе Дальний Восток? Зачем Сибирь? Я до три¬дцати лет ничего не знал. Война началась - все узнал. В немцев стрелял. В плену умирал. Шахту на Урале строил, там горба¬тым сделался. Поехал в Среднюю Азию саксаул сеять, кастрюли, примуса починять... Сколько я повидал... Плохо это было! В тайге гнус. На Севере - тундра. В Азии - пески. Лучше дома родного ничего быть не может. Иди работать на завод, я тебя устрою.
Они разговаривали с ним как с маленьким, ни в чем не убедили. Он просто покорился: мать жалко... себя тоже...
Когда Вадим поступал на завод, заместитель начальника цеха, старик с трясущейся головой, подписывая ему заявление, сказал:
- А ты баловаться не будешь? Смотри, не баловаться.
Вадим удивился. Из конторки, которая находилась под самой крышей цеха, сквозь сизый перегретый воздух были видны ряды выкрашенных в зеленую краску станков, цех грохотал, около станков двигались люди с внимательными, сосредоточенными лицами. Какое здесь может быть баловство?
Вадиму показали мастера заготовительного отделения. Это был краснощекий человек с веселыми глазами.
- А... Ну пойдем, пойдем...- И пошел по проходу, разделяю¬щему цех надвое.- Вон, видишь, человек работает?- Мастер показал на высокого парня во всем солдатском, крутившего рукоятки токарного станка.- Это будет твой учитель - Виктор Склянников, поговори с ним.
- Здравствуйте,- сказал Вадим.
Виктор кивнул.
- Я буду с вами работать. Учиться.
Виктор опять кивнул вежливо и сдержанно. Вадим смотрел, как крутится и падает медная стружка, чувствовал, что стоит не там, где надо, и мешает, но не двигался с места. К счастью, скоро вернулся мастер.
- Ну теперь тебе все ясно?.. Завтра приходи сюда без пятнадцати семь. Захвати мыло, полотенце и во что переодеться. Обедать можно в столовой, а можно из дома брать.- Мастер вдруг улыбнулся и некоторое время смотрел на Вадима.- Все! Дуй до хаты. Завтра ждем.
Первые дни работа напоминала школьное наказание, когда приходилось стоять в углу несколько уроков подряд. Стой и смотри, как работает Виктор Склянников, как работают во¬круг. Все что-то умеют и делают, один ты не умеешь и не делаешь...
Потом пошло занятней. То мастер попросит что-нибудь отвез¬ти на тележке, то учитель Виктор Склянников доверит «сломать» сверло или резец. Так и говорил: «Ну-ка, сломай!» И в самом деле, стоило Вадиму дотронуться до рукоятки станка, тут же ломались сверла и резцы.
- Каждую вещь чувствовать надо,- говорил Виктор. На завод он поступил на каких-нибудь две недели раньше Вадима. Правда, Виктор и перед армией работал на этом заводе, в другом только цехе. Виктор был хороший токарь и очень хоро¬ший человек. Он нисколько не заносился оттого, что старше на шесть лет, что отслужил в армии. Даже завидовал Вадимовой девятилетке и начитанности. Учить Виктор не забывал.
- Стружка синяя пошла. Это говорит о том, что резец сел.- Он снимал резец, затачивал, устанавливал и опять был недоволен.- Теперь стружка хоть и белая, да форма не та. Резец надо переточить: направляющую канавку поглубже и по¬шире сделать.
После вторичной заточки стружка вилась красивой спиралью
- Вот хорошо! Запоминай.
Тем, что Виктор вырос не в Красном городе-саде, а на Камчатке, Вадим и объяснял его открытый, веселый характер.
- Тебе часто приходилось драться?- спросил как-то Вадим.
- Совсем не Приходилось.
- Я имею в виду не армию, а детство.
- В детстве раза два было.
- Как? Всего два раза?- поразился Вадим. А коллектив¬но тебя не били? А те, которые старше года на три?
Нет. О том, как бьют семеро одного, как обижают старшие, он слышал, но самому испытать не пришлось.
В знакомстве с таким «небитым» человеком, как Виктор Склянников, было для Вадима что-то обнадеживающее.
А сам завод, техника... Станки, сложные и в то же время невероятно точные, придуманы, конечно, замечательно умными людьми.
Вадиму повезло. Цех только начал выпускать новую про¬дукцию, устанавливали новое оборудование. В отделение заго¬товителей привезли небольшой токарный станок. Кто-то должен был на нем работать. Вадиму через два месяца присвоили четвер¬тый разряд, и он начал работать самостоятельно.
Однообразно и хорошо тянулось время. Самое неприятное, пожалуй, было просыпаться по утрам. Особенно когда мать ра¬ботала в первой смене и приходила будить старуха соседка. Старуха громко стучала в окно: «Эй, чуешь, вставай! Вставай, парень...» Стук и крик казались очень грубыми. А постель такая мягкая. Поспать еще бы хоть пять минут. Нет! Хорошо известно, чем это кончается... Он вскакивал. Согретый чайник, закутанный в старую материну кофту, стоял на столе, рядом - колбаса и хлеб. Однако ни есть, ни пить не хотелось. Быстро одевшись и закурив, он выходил во двор. Стояла бесснежная зима. Вче¬рашняя грязь замерзла острыми комьями, деревья слегка обле¬денели, ветер гнал вдоль улицы туман.
До завода километра три, и все пешком, на трамвае можно проехать лишь метров триста... Вадим выбирался на мостовую, на которую из всех переулков выходили люди. Впереди Вадим обычно видел Виктора и догонял его.
- Как дела?- спрашивал Виктор.
- Нормально.
Еще кто-то свой попадался им. И еще... У завода люди шли уже во всю ширину мостовой. Наконец проходная, цех.
В цехе холодно, тихо и так гулко, что слышно, как дышат люди. Позвякивали инструменты. Мастер Александр Александро¬вич уже распоряжался. Вадим поскорее переодевался, брал ящичек с небогатым своим инструментом и подходил к станку. Смазка застыла, холодный металл обжигал руки.
На противоположной стороне цеха включили пресс. Со стран¬ным воплем, будто что-то в бездну провалилось, маховик на¬бирал обороты. Наконец раздавался первый удар, холостой пока. Через минуту прессовое отделение гремело.
Вадим выставлял резцы, затягивал в патроне трехмиллимет¬ровое сверло. Его задание - точить ролики. Расценка за эту работу хорошая, только бы не подвело сверло... Но сверло трещало, «водило». Снимал и затачивал по-другому. То же самое. Мимо пробегал Виктор.
- Витя, сверло не берет!
- Снимай!
Пока Вадим снимал, Виктор у себя что-то сделал и вернул¬ся. Однако и после его заточки сверло трещало и «водило». А ведь в инструментальной кладовой таких сверл больше нет. Вадима прошибал пот.
- А ну, сбавь обороты!- вдруг командовал Виктор. Вадим сбавлял и, чуть не сломав сверло, безнадежно опускал руки.
- А теперь прибавь побольше!..
Шпиндель срывался со свистом. Отшатнувшись и сейчас же устыдившись своего испуга, Вадим направлял сверло - оно легко и плавно впивалось в металл.
- Вот так штука! Витя, почему? Я прошлый раз таким же сверлом работал на средних оборотах.
- Марка сверла другая.
- Одна и та же! У меня огрызок с клеймом остался.
- Тогда плавка разная. Сварили некачественную сталь, пустили в дело, а мы головы ломаем.
- Скажи ты...
После этого все шло как по маслу. Зажимал пруток, прота¬чивал, шлифовал напильником, потом наждачной бумагой, свер¬лил на полную длину сверла и, делая фаски, отрезал пять роликов...
До половины одиннадцатого ничего не замечал вокруг. И вдруг - зверский голод. Оглядевшись, шел к Викторову станку покурить.
- Ну, вчера влюблялся?..
- Ходили с Алкой в кино. Возвращаемся, а она, знаешь, не любит через собачьи ворота ходить. Ну между столбов, ко¬торые уличные собаки поливают. Удачи, говорит, не будет. А я нарочно взял ее и потащил. Она как закричит: «Витенька, что хочешь, только не через собачьи ворота!» Нет, ты понял?..
- А дальше что?
- Ничего.
Вадиму немного обидно.
- Так и все?
- Целовались потом. Она девчонка вообще неплохая. Глаза мне ее нравятся.
- А остальное?
- Фигурка ничего. Ножки ровненькие.
- У Тайки тоже были ровненькие - как палки...
- Нет!.. Эта лучше Тайки.
- Тогда женись.
- Рано. Я решил так. Поступлю в восьмой класс и пока десятилетку не закончу, никаких свадьб. И вдруг Виктор предлагал:
- А хочешь, я тебя с Алкиной подругой познакомлю?
- Не надо.
- Да брось ты! Здоровый парень. Пора уже. Сегодня договорюсь...
- Нет! Не надо.- И Вадим спешил к своему станку. Однако работать теперь уже совсем не хотелось. Делал еще десяток роликов и шел к Пашиному верстаку.
Слесарь Паша был самый могучий, самый простой и добро¬душный человек в цехе. Здесь другая любовная история.
- Была у нас в деревне одна ведьма настоящая. Муж из дверей, она - к другому. Он терпел-терпел, да и стал жить на ферме. Она через некоторое время к нему: да вертайся ты ко мне, да будем жить! Он вернулся. И опять он за порог, она - к другому. Он терпел-терпел, да и сбежал на этот раз в город. На работу поступил, на квартиру стал. Проходит время, она к нему является: да возвращайся ты домой, да будем жить. Он послушался. И снова только он за порог, она - к другому. И вот раз он собрался крышу смолить, а она легла спать, при¬болела что-то. Он растопил ведро смолы, вошел в дом и облил ее...
- И ее не спасли?
- Да как же ее спасешь?
- На ней что-то было. Может, быстро скинула...
- Какой там. Смола...
- Паша, а если тебе жена изменит?
- Мне?.. А бог его знает. Может быть, не стерплю, ударю да и убью.
От Паши Вадим шел к Гере. Теперь уже не слушать, а смотреть. Гера был необыкновенный работник. Слесарям-заго¬товителям иногда приходилось делать очень тяжелую операцию - гнуть дюймовые трубы. Раньше трубы гнули раскаленными. Потом придумали приспособление и стали гнуть холодными. Так по¬лучалось в несколько раз быстрее. Но и тяжелее. Казалось бы, кому делать это, как не могучему Паше. Паша ее и делал. Но и не очень сильный Гера делал. Да как еще здорово! Быстрее Паши. Все решала поразительная точность движений да особен¬ная готовность именно в решающее мгновение собрать силы.
Постояв минут пять возле Геры, Вадим возвращался к своему станку и, вдруг воодушевившись, делал еще сколько-то роликов. Без пятнадцати двенадцать, кое-как вытерев руки, брал у Вик¬тора деньги и, озираясь, не видит ли мастер - перерыв начинался в двенадцать,- бежал в столовую.
На дворе свежий воздух, грязь на асфальте, капающая с крыши вода. Однако как хочется есть! Сделав глубокий вдох, Вадим огромными скачками пускался через лужи к столовой.
Сразу после перерыва ломалось сверло. Оставшимся огрызком можно сверлить на длину двух роликов. Это оказывалось не так уж и плохо. Остаток сломать почти невозможно, и Вадим давил без страха. Опять он долго работал, ничего не замечая вокруг. Наконец, устав, смотрел на часы. До конца рабочего дня времени оставалось порядочно. Однако оно бежало теперь весело. Считал ролики, зенковал их на сверлильном станке, ссыпал в бумажную коробку, относил в кладовую.
С влажным после умывания лицом и мокрыми волосами вы¬ходил Вадим из цеха и видел, что погода снова изменилась. Светило предзакатное солнце, дул сильный, свежий ветер. Вадим вспоминал, что мать уже пришла с работы и, конечно, успела растопить печь и сварить обед.
Он продолжал ходить в вечернюю школу в десятый класс. Но сегодня можно и прогулять, потому что предыдущая неделя была без прогула. Сейчас он еще раз умоется, поест и... зава¬лится читать.
В ту зиму очень многое разом осталось позади.
Пришла весна. На заводе люди охотнее, чем обычно, собира¬лись группами. Девчата-прессовщицы стали как будто красивее, пожилые рабочие снисходительнее. Виктор пристал:
- Ну так познакомить? Долго будешь думать?..
- Нет! Ни за что. Я лучше сам, потом...
Весной вновь потянуло к старым друзьям. У друзей мало что изменилось. Все хотели найти интересную, денежную работу. Только не получалось у них с работой. Волчок больше двух месяцев нигде не держался. Сережка шесть месяцев работал учеником электрика, никак ему разряд не хотели присваивать, а когда присвоили, то самый низкий. Ленька, год тому назад больше всех мечтавший о миллионе, теперь хотел стать шофером, однако у него с детства текли уши, и медицинская комиссия его забраковала. Собравшись вместе, они кричали, что в газетах пишут одно, а на деле молодежь зажимают.
У Волчка было какое-то особенно бесшабашное настроение:

Работай, работай, работай!
И будешь горбатый урод...

- Совсем новое,- сказал Вадим.
- Учитель, что такое жизнь?.. Учитель молча отвернул ру¬кав грязного рубища и показал отвратительную язву. А соловьи в это время гремели по всей Сицилии... Эх, Вадя, увольняюсь я опять. Ну что такое грузчик на машине? Это несчастных шесть¬сот рублей и полное бесправие. Возишь тысячный товар, а украсть - не моги. Работы другой раз совсем нет, а уйти хотя бы в кино - не моги.
- Потому что порядка нет. Поступай на завод. Будет и заработок, и в голову не придет в рабочее время в кино хо¬дить,- сказал Вадим.
- Ха! На завод... Силы в себе чувствую. Мне бы только случай, я бы развернулся. Слушай, в нашей шараге начальником участка сопляк один. Тупой-претупой! Его никто всерьез не принимает. И все-таки держится. И знаешь почему... Потому что папаша в тресте сидит. Вот бы мне такого папашу.
- Я тоже такой. С незапамятных времен. Жонглера увижу, кажется, и сам так смогу. Кто-то поет хорошо - и мне так хочется. И если б с детства меня учили, я бы это в самом деле умел. Подожди, а как это ты хочешь развернуться?
- Воровать!- выдохнул Волчок. Вадим до того не поверил, что рассмеялся.
- За старое мстить? Да это же все в прошлом. Забыть пора.
- Воровать,- повторил Волчок.
- Одни воровали - до сих пор сидят.
- То не воры. Воровать надо у государства. Тысячами.
- Иди-ка, Вова, на завод поработай. Хотя бы ради наших матерей мы должны быть порядочными.
Волчок расхохотался.
- Ради матерей? До лампочки моей матери порядочность. Эх ты! Ничего не знаешь... Батя в сорок втором году слег с больными ногами и до сорок седьмого пролежал. И ведь она нас прокормила! Сначала поварихой в детдоме работала. Та¬щила все подряд. Если и другие так же тащили, то и не знаю, чего дети ели. Потом устроилась кладовщицей на склад. Опять тащила не дай бог. Дом в сорок пятом построили. В сорок пятом! Представляешь, трое гавриков, муж инвалид, а она всех кормит и еще дом в сорок-то пятом году строит... Потом, правда, погорела. Но не села - выкрутилась. Вот как надо.
- Да, но твоя мать для вас это делала. А тебе зачем?
- Жить красиво хочу. Только тогда чувствую себя человеком, когда деньги в карманах шелестят.
- Выдумываешь ты все! То начальником ему быть хочется, то воровать... Хвастун! В книгах ты стараешься найти смешное, нелепое. И мечты твои - нелепые. Поступай-ка ты на завод. Я поговорю со своим мастером. Может быть, тебя примут к нам в отделение учеником. И правда, что такое грузчик на машине или мостовщик на мостовой. Примитивно, семилетнему ребенку все понятно. А на заводе любопытно. Сначала кажется, что никогда в этой технике не разберешься. Потом ничего, успо¬каиваешься, думать начинаешь. Ты прирожденный организатор. Вот и попробуешь на заводе развернуться в хорошую сторону. У нас там комсомол есть. Мой отец, между прочим, с комсомола начинал. Я не в него, а ты сможешь.
- Ха... Ты чего, забыл наши игры?
- Не забыл. Что было, пусть останется в прошлом. Ворами, бандитами, хулиганами становятся по нужде да по глупости. Погубить себя - сознательно такой цели никто себе не ставил. Поэтому не хвастайся и соглашайся со мной.
И Волчок согласился.
Не повезло им. Мастер Александр Александрович, едва Вадим заговорил о своем друге, перебил:
- Бесполезно. На заводе говорят о сокращении и никого пока не принимают.
Волчок такому обороту дела обрадовался.
- Видишь... А то меня уж и в комсомол.
Уже несколько последних лет весной, когда начинала под¬сыхать земля, они по вечерам ходили «топтать дорожки». Собрав¬шись человек двадцать, стуча палками в ставни и заборы, с гиком и свистом, шаг в шаг следуя друг за другом, ходили по улицам и в самом деле протаптывали среди грязи мягкие дорож¬ки - веселились...
И в этот раз собрались «топтать дорожки». Первыми пошли Волчок и Сережка. Вадим, неохотно и посмеиваясь, поплелся в хвосте. Некоторое время он шел последним, а потом и вовсе отстал. И вдруг впереди что-то случилось, послышалась ругань. Вадим подумал, что это обычная стычка с каким-нибудь упрям¬цем, не желающим уступать дорогу. И вдруг раздался выстрел, пуля пролетела близко над головой. Это было до того неожи¬данно и страшно... Вадим прижался боком к молодой акации. Но второго выстрела не последовало, и Вадим быстро пришел в себя. Там, где до выстрела чернела толпа, никого не осталось. Посреди улицы кто-то бежал. Это был Волчок.
- Бросай, гад, штуку!- кричал он.
Впереди под одиноким фонарем мелькнула фигура человека.
- Стой, гад!- кричал Волчок. Вадим бросился за Волчком.
- Бросай, гад, штуку!- ревел Волчок.
- Вовка, придурок, остановись!- кричал Вадим.
Прижимаясь к заборам, параллельно Волчку бежал Сереж¬ка. Они бежали не очень быстро. Вадим догнал Волчка, повалил, придавил к земле.
- Вовка, опомнись!
Сережка оторвался от заборов, выскочил к ним на середину улицы. Даже в таких обстоятельствах он мог только врать.
- Пацаны! У него патроны кончились. Он ее сейчас бро¬сит.- И пытался оторвать Вадима от Волчка.
Вадим отпустил Волчка. Тот пытался что-то сказать и не мог.
- Дурак! На кого ты похож? Хватит с меня!- сказал Ва¬дим, плюнул и ушел.


Как раз подоспела пора экзаменов. Он взял ученический отпуск, кое-как сдавал. Аттестат ему вручили с одними почти тройками. «Такой аттестат и показывать стыдно»,- сказал сам себе Вадим.
Еще зимой, чтобы усовершенствоваться в токарном деле, он задумал выточить несколько сложных и точных деталей. Оста¬вался после работы и точил, но надолго его не хватило. Он мог отличаться лишь там, где требовались быстрота и ловкость. Там же, где необходимо терпение, где надо семь раз отмерить и один раз отрезать, он плох.
И вот он вышел после экзаменов на работу, получил задание, согнувшись над станком, точил деталь. Проходивший мимо ра¬бочий из соседнего цеха сказал ему:
- Друг! С твоим ростом за этим станком к старости горба¬тым сделаешься.
Вадим ответил не раздумывая:
- Всю жизнь за этим станком стоять не собираюсь! Ответил не раздумывая и понял: это правда. Ссутулиться к старости - невелика беда. Но завод и завод, каждый день только завод - этого ему мало. Вспомнилось, как мечтал когда-то о необитаемом острове. Надо расти, развиваться. Завод, располо¬женный в получасе ходьбы от дома, невероятно расширил его представление о мире. Работая на заводе, на какое-то время он успокоился, почувствовав себя защищенным от улицы. Но... за¬вода ему мало.
- Меня подведите под сокращение,- сказал Вадим мастеру.
- Сиди,- ответил тот.
Виктор Склянников не хотел верить:
- Ты тронулся? Только что был рад, и уже надоело?.. Однако Вадим написал заявление и скоро получил расчет,
распростился с заводскими, поехал на вокзал, купил билет до Мурманска. Сомнений не было, какой-то марш звучал в голове.
Показал билет матери. Она было разохалась.
- Прекрати!- сурово сказал Вадим. И сейчас же обнял ее.- Нет причин здесь оставаться. В институт мне не поступить. Так чего зря время терять? Это пойдет на пользу.
Мать примирилась и в дорогу собрала тщательно.
Очень обиделись друзья. Все как один. Они бы тоже поехали. Особенно Волчок.
- Почему мне не сказал?
- Мы росли так, что или не считались друг с другом, или, наоборот, слишком считались. Если я поеду с тобой, то буду вести себя плохо. Хочу проверить себя среди незнакомых.
- Короче, тебе больше других надо,- сказал Волчок.
- Я понятия не имею, чего мне надо,- отвечал Вадим.- В том наша с тобой разница. Ты недавно мне сказал, чего тебе надо. И разница наша в том, что мне этого не надо. Не вчера я это все выдумал.
- А раз давно выдумал, так, значит, и знаешь.
- Что я знаю?
- Чего-то необыкновенного хочешь...
- Правильно. И пошел ты, если все понимаешь, а придираешься, и на самом деле понимать не хочешь. Все, я поехал. Провожать не надо, напишу.
Но когда Вадим с матерью пришли за час до отправления поезда на вокзал, их встретила орава человек в пятнадцать.
- Батюшки! Все здесь. И уже пьяные,- всплеснула руками мать.
- Теть Нина! Дело было вечером, делать было нечего, а Вадик-то наш друг. Бог знает, придется ли еще свидеться, не в пионерлагерь он едет. Да и он вернется, а наши косточки, могёт быть, сгниют... Я ведь и сам, теть Нин, хочу вскорости отправиться на поиски краев, где существует неслыханный раз¬врат. Мне только разврат. Хоть ночным сторожем...
С юга пришел «Адлер - Мурманск». Люди заторопились. Провожающие Вадима тоже заторопились - с высокого перрона столкнули мужичка с мешком, принялись целовать смеющуюся полную даму. Оттолкнув проводника, вслед за Вадимом полезли в вагон. У них было вино. Вадима заставили выпить один стакан и налили второй. Мать подняла крик:
- Вадим, тебе нельзя! Вовка, не смей ему наливать, сами пейте...
Пассажиры плацкартного вагона, уже уставшие от дороги, с недоумением смотрели на странных провожатых. А прово¬жающие собрались провожать до следующей станции.
- Не надо,- говорил Вадим.
И здесь мать не выдержала.
- Никуда ты не поедешь! Ну скажи: куда, зачем?..
И Вадим не выдержал:
- Разве так провожают настоящие товарищи?.. Волчок! Уходи, уходите все. Сейчас же!

Вот два письма, которые Вадим написал Волчку.

Привет, Володя!
Ехал четыре дня. Какие я увидел леса под Петрозаводском! Каждая сосна метров двадцать-тридцать. Едешь, едешь, кару¬сель какая-то: дальние сосны уплывают медленно, как по кругу движутся, а перед глазами мелькает. Очень хотелось, чтобы случилась авария и поезд остановился посреди леса.
Мурманск - город, пропахший рыбой. Причем какой-то па¬леной рыбой. Это, наверное, от консервных заводов. Трамваев и троллейбусов здесь нет, улицы без деревьев, дома большие, пятиэтажные, и вдруг между ними стоит несколько черных, из бревен, бараков. При виде этих бараков что-то во мне отозвалось: будто по стеклу острым провели.
Еще в дороге мне сказали, что здоровые, решительные парни обычно поступают в Мурманске на промысловый флот. (Меж¬ду прочим, здесь никто не удивляется, что кто-то сорвался с насиженного места и чего-то ищет.) Так вот, я собирался посту¬пить на траловый флот. Может быть, не сразу плавать, потому что восемнадцати мне нет, но все равно быть поближе к кораблям. Однако, подъезжая к Мурманску, разговорился в тамбуре с одним человеком и тот уговорил меня ехать еще за сто километров от Мурманска, в село.
Путешествие мое продолжалось в кузове грузовика. Окрест¬ности здесь живописные, если бы в эти края тепло, то всяким Сочам да Мацестам далеко было бы до них. Сопки невысоки, на плоских вершинах и склонах рассеяны валуны, некоторые огромнейшие и стоят так, что, кажется, тронь, и покатятся. В низинах, в расселинах прячутся лески, за каждой сопкой обяза¬тельно новое озеро. На склоне чуть ли не каждой горы легко себе представить белый дом с колоннами, каменные лестницы, скамейки в кустах. Но природа всюду совершенно нетронутая. Едешь-едешь, и хоть бы где развалившийся шалаш показался. После наших обжитых краев это удивительно.
Приехали в большой поселок, который горой и болотом де¬лится на две части - Выселки и Петушки. Поселок расположен на берегу морского залива, глубоко врезающегося в сушу. От нас до моря, говорят, восемнадцать километров. В первый день я залива не видел. Был вечер, мы пошли в сельсовет, напились густого теплого молока. Потом посидели на крыльце. Дома в поселке деревянные, с двускатными крышами, крытыми почернев¬шими дощечками. В окнах домов занавесочки, цветочки в горшках. Заборы - только со стороны улицы, внутри кварталов участки не загорожены. И хорошо видно, где дома кончаются и начи¬нается дикая природа - сопки, валуны, кустарники. Вокруг была тишина, и во мне началась тишина. Как бы это объяснить? Я долго ехал, много увидел такого, до чего хотелось дотрону-ться, и вот наконец я доехал, и все вокруг теперь мое, уже завтра я влезу на ближайшую сопку, потрогаю камни, деревья. Мимо прошло несколько девчонок-подростков, они говорили мне: «Здравствуйте!» Я так удивился, что не сразу ответил.
На другой день меня оформили в стройбригаду и поселили у тихих таких стариков. Я сначала думал, от скудости умствен¬ной. Нет, просто редкостное какое-то равновесие. Потом они меня обо всем расспросили и о себе рассказали. А в первый день посадили в лучшую комнату, сами же чем-то занимались на кухне. Раз старуха вошла и спросила: «Сыночек, хочешь кушать?» Я, конечно, отказался, она постояла немного и ушла.
Работа у меня очень тяжелая. Делаем фундаменты под рыбный цех. Копать приходится вручную. Здесь не наш грунт - чернозем да глина. Здесь сверху торф, а потом смесь камня, песка и глины, наконец, валуны, которых и в земле полно, обточенных, округлых - ледники в свое время поработали на славу. Так вот, небольшие валуны мы обкапываем и вытаскиваем, а крупные приходится взрывать. Бурим в них дырки под заряды, потом делаем шалаш из бревен. Если предстоит взрыв большой силы, то шалаш делается в несколько накатов для того, чтобы в поселке окна и крыши остались целыми и жертв не было. После взрыва что можно из траншеи выбрасываем и снова бурим, снова шалаш городим... Короче, дело долгое. Народ в бригаде простой, дру¬желюбный, заправляют два тридцатилетних парня, оба горластые, мгновенно, если что не так, приходящие в ярость. Их зовут Ива-нами, хотя Иван один, другой Коля. Работают они наравне со всеми...
В воскресенье я отправился по окрестностям. Сначала шел по берегу залива. Вода прозрачнейшая, в глубину видно так далеко, что страшно становится. Я все-таки разделся и плюхнулся в ледяную воду. Выскочил на берег как ошпаренный. Потом лазил по сопкам, ел какие-то черные и красные ягоды. Всюду тихо, дико. Жизнь казалась прекрасной и бесконечной, во мне утихли все старые обиды, впереди был простор...
Возвращался я в поселок опять по берегу залива. Приливы и отливы здесь колоссальные, вода отступает и наступает волна¬ми. Был отлив. На песке среди валунов - всюду валуны!- я рассматривал морские ракушки, морские звезды. Я живу в Высел¬ках, а идти мне было через Петушки. В Петушках на бревен¬чатом причале стояло несколько ребят нашего возраста. Один, рыжий, горбоносый, показалось, обратил на меня особенное вни¬мание. Я решил, что в скором времени столкнусь с ним, и подумал: «Это здешний петушок».
Вечером к хозяевам пришел их взрослый сын. Он и похож и не похож на своих родителей. Он испорченный. Они жили под Псковом, сильно бедствовали. Потом переехали сюда. Ну а здесь заработки, оказалось, жить можно легко. Старики от этого не изменились, зато сын их раз и навсегда потерял покой. Разго¬варивать он может лишь о всяких возможностях, о расценках на разные работы, причем помнит, какими эти расценки были пять лет назад, и все приговаривает: «Эх, дурак я был, чего-то стеснялся, а можно было...» Вдруг он привязался ко мне: «Ты чего дома сидишь? Иди в клуб. Молодой, гулять надо». Пришлось мне идти в клуб на танцы. А там сразу же увидел рыжего пе¬тушка. В клубе было двое из нашей бригады, я прибился к ним. Но у них была своя программа, они ушли раньше времени. Тогда-то и стал я следить за каждым шагом рыжего, пересчитал его друзей. Драки ждал. Ну, думаю, подходите, соглашусь я с вами выйти, первым, как приговоренный, двинусь. А как только появится передо мной свободное пространство, развернусь, ры¬жего не меньше двух раз стукну, и еще кого-нибудь, и... ноги мои, ноги!- пусть догоняют. Такое настроение, значит. А рыжий, сначала как будто меня заметивший, ничего не предпринимает. Я поближе к ним подошел. Ничего! Танцы кончились, повалили к выходу. Рыжий оказался рядом и по-свойски так спрашивает: «А Денис с Петром где?»- «Какие, говорю, Денис с Петром?»-«Да ты ж с ними стоял».- «А, говорю, да они ушли». Такие дела. Догадываешься, Вова, к чему это я? Далеко забрался, аж за Полярный круг. А все равно к Красному городу как веревочкой привязан, дергаюсь и не в силах оторваться. Получилось, что сам я ничего хорошего не могу и от других жду только вреда.
Так-то, Володя. Пиши. Настроение у меня все-таки очень хорошее. Можешь смеяться, но оп-ти-мис-ти-чес-кое...
Волчок на это письмо не ответил. Вадим написал еще одно.


...Я здесь познакомился с одной парой, учителя Стаховы, Ва¬лентина Николаевна и Валентин Петрович, она преподает немец¬кий, он математику. Молодые. Здесь они второй год после окон¬чания педагогического института, оба москвичи. Живут на кварти¬ре неподалеку, сначала я познакомился с их собачкой. Это комнатная собачка, хоть она все время мерзнет, в доме ей тесно и скучно, при первой возможности она выскакивает на улицу и гоняется за прохожими. Пугать всех подряд - так она понимает свой долг. А на меня она глянула раз-другой с любо¬пытством, а потом подошла и дала себя погладить. Ее хозяйка, увидев это, очень удивилась.
- Нора! Ты дала себя погладить?- И сказала мне:- И уж конечно, ты не злой.
Потом познакомился с ним. Его заинтересовало, как это я решился приехать сюда. Почему?
- Давно хотелось. Сбежал. Нравы у нас там очень дикие.
- И из одной дикости в еще большую дикость?
- Нет. Здесь природа дикая, а люди простые. И ведь дикая природа как. раз и есть самая настоящая природа.
- Все-таки нравы здесь не намного лучше тех, от которых ты сбежал. Но тебе интересно?
- Да!- сказал я гордо.
- Это известно,- сказал он.- Стремление малокультурного, но цельного человека спрятаться от цивилизации в диких краях. Да-да, это явление хорошо известно.
Он задумался. Потом (слушай меня внимательно!) сказал:
- А тебе не приходило в голову каким-нибудь другим спосо¬бом избавиться от дикости? ... Я в войну попал в немецкие ра¬бочие лагеря в Германии. Немцы, чтобы легче было нами управ¬лять, из лагерников больше всего поощряли разную сволочь, уголовников главным образом. Обстановка в лагере была страш¬ная. Так вот я три года там был и все три года говорил себе, что если только выживу, выкарабкаюсь, то буду после этого стремиться лишь в культурную среду, первым делом учиться начну. Тебе разве не хочется попасть в культурную среду? Рас¬ширить свое представление о мире с помощью книг, общаясь с умными, знающими людьми?
Вова, я не нашелся что ответить, пробормотал, что призвания не чувствую.
- А токарем ты был. Это посложнее и поинтереснее, чем землю копать. Почему ты бросил?- спросил Валентин.
Я отвечал, что сначала токарным делом очень увлекся, а потом понял, что к точной работе не способен. Опять Валентин задумался и засмеялся.
- Мальчики, выросшие без отцов, плохо делают точную ра¬боту. Знаешь, дам-ка я тебе книгу одного психолога. Прочти, может быть, найдешь для себя полезное.
Так я стал брать книги. Они любят историю и мемуары. Я прочел Тарле - о французской революции и Наполеоне, потом Тацита - о Древнем Риме. И самое интересное, дорогой Вова, когда я говорил о своем впечатлении от этих книг, меня слушали не перебивая. И вот недавно мои учителя посадили меня перед собой и очень строго стали говорить, что вне всякого сомнения л стремлюсь к знанию. Но чего-то упрямлюсь, хочу остаться самоучкой. А самоучка, даже гениальный, лишь открывает от¬крытое.
- Как ты читаешь? Попадется хорошая книга - прочтешь, не попадется - от скуки идешь к кому попало... Так не годит¬ся. Нужна система, надо работать над собой, надо трудиться, трудиться и трудиться...
Сейчас здесь лето в разгаре. Двадцатого июня в последний раз шел снег. И сразу после этого началось лето. Красотища, должен тебе признаться, несказанная. Небо почти как на юге, голубое и высокое, тишина и очень много воды - залив, озера, ручьи и речки, и в этой воде отражаются скалы, зелень, небо. Солнце светит круглые сутки. Около двенадцати спрячется за сопки и скоро опять светит. В поселке никто не спит, все бродят по улицам как заколдованные, и молодежь, и немолодые люди играют в футбол, волейбол. Расходятся по домам не раньше трех.
Меня перевели на строительство автомобильной дороги -взрываем скалу на берегу залива, иначе ее не обойдешь. Ну и одновременно взорванный бутовый камень грузим на машины для строительства в поселке. Работа мне нравится. Казалось бы, какая разница, грузить после взрыва камень или копаться в траншее. Разница, однако, великая. Там долбишь, долбишь, а работы твоей не видно. Здесь размах, темп. Сколько бы машин не пришло, мы все нагрузим. Сверху камни катаем - «бойся!»- крупные глыбы колем, неподатливые сбрасываем в залив. В особо горячие минуты чувствую себя тореадором. В самом деле, нужны железные руки и ноги, верный глаз, чтобы увернуться от летящей на тебя глыбы весом в полтонны.
Каждое воскресенье лазаю по сопкам. Учителя своими разго¬ворами сильно задели меня. Я и сам думал, что как только кончится наше невозможное детство, так и скажу «прощай» той антикультурной среде, в которой вырос. Но почему-то ужасно обидно. И в поезде, и здесь почти непрерывно думаю о вас... Спорю, разговариваю. Увижу новое, удивлюсь, обрадуюсь и опять с вами. Да, мир велик, в нем уже чего только не происхо-дило и, по-видимому, возможно все, что возможно вообразить. А мы - ты, я, наши товарищи, матери,- мы частички мира, и с нами не должно случиться что угодно, а лишь определен¬ное - с частичкой частичка лишь возможного. И я все думаю: что же должно быть со мной, с тобой и так далее?..
Дорогой Вовчик, честное слово, голова пухнет, опять поти¬хоньку делаюсь несчастным. Напиши, не приходит тебе в голову подобное? Мы росли одинаково и, мне кажется, терзаться должны одним и тем же.

Волчок и на второе письмо Вадиму не ответил. Зато писал Ленька Татаркин. Благодаря Леньке Вадим был в курсе красно-городских дел. Брата Витьку, Куню и Ермака проводили в армию. Ленька звал Вадима домой. Доказал характер, и ладно. В Красном городе теперь весело. На улице перед Сережкиным домом каждый вечер танцы. Нет, без шуток, такого никогда еще не было. Человек по двести собирается. А главное, на танцах полный порядок, никто никого не обижает.
Ленька звал домой, мать звала домой. Написанные невообра¬зимыми каракулями, причем в каждом слове не хватало несколь¬ких букв, порой всех гласных, письма матери были очень тро¬гательны и жалостливы. И старики, у которых он жил, глядя на него, часто вздыхали.
- Возвращался бы ты к матери...
Учителя Стаховы уехали в конце июля в Москву.
Вадим пошел к председателю рыбколхоза с просьбой пере¬вести его в промысловую бригаду - в рыбаки. Председатель отказал:
- Если будешь хорошо работать в стройбригаде, в следую¬щую весну переведу на промысел.
В середине августа в дождливый день на работе Вадим поскользнулся, упал и сломал руку. В общем, ничего страшного. Трещина лучевой кости левого предплечья. Недели через три, сказал хирург в больнице, должно срастись. Но до чего же жалостливо смотрели на него все. «Вадичка! Вадичка!» И в бригаде. И дома старики хозяева. В зеркало он на себя, с рукой в гипсе, глянул и понял. До сих пор ему удавалось выглядеть не моложе своих лет. И вот ни до чего додуматься не способный, получивший травму... больше не в силах он делать вид, будто чем-то озабочен, будто ему здесь, в поселке, надо довести до конца какое-то дело, и сделался он «Вадичка», юный, почти ребенок, которого всем жалко.
Походил Вадим дней с десять по поселку. Никому он здесь не нужен. Сын стариков хозяев пришел и стал учить:
- Ты теперь можешь полгода ничего не делать, а денежки получать. Легкой работой обязаны обеспечить. А легкой у нас нет... А тебе это до лампочки. Травма на производстве. Сто процентов! Гуляй, парень.
Вадим понял - пора домой. Все правильно! Он приедет до¬мой, увидит мать, друзей, недельки две побездельничает, а потом пойдет на завод, к станку, по которому тоже соскучился, поступит на подготовительные курсы при университете.


Подъезжая к дому, сделал стакан крепкого соляного раство¬ра, намочил гипс, разрезал и выбросил в окно. Рука похудела и плохо действовала. Но ведь это была левая рука, притом он ехал на юг, где раны заживают быстрее, чем на севере...
И вот наконец тихо встретившая мать.
- А я знала, что ты приедешь. И ночью и утром твой голос слышала. Ну, думаю, сегодня будет.
Он расцеловал мать, мигом скинул с себя одежду и, остав¬шись в трусах, разглядывал дом.
- Коридор сделала, полы, электричество... Белила, кра¬сила. Думала, никогда эта работа не кончится. Теперь, видишь, чистенько. Трюмо купила, диван - тебе на нем книжки читать, дорожки бордовые...
Трюмо кустарной работы стояло в лучшей комнате в простен¬ке между окнами, здесь же стоял диван, на выкрашенных ко¬ричневой краской полах лежали дорожки. Не по себе ему стало. Все это время мать только о нем думала. Он только и сказал:
- Не белеешь?
- Пока нет.
- Трудяга...
Пока он мылся, ел, одевался, наступила ночь. Настоящая темная ночь! Он вышел на улицу. В отглаженных брюках, шелко¬вой рубашке, кожаных штиблетах он сам себе казался легким, почти невесомым. Дул теплый, пахнущий цветами ветер. Темная ночь и запах роз - это было удивительно.
Он шел, полный любопытства: кого он сегодня увидит, что у них там за танцы? Издалека донеслась хриплая музыка. Потом пластинка кончилась и чей-то голос объявил:
- Белое танго!
Наконец посреди широкой Первой Круговой увидел освещен¬ную тусклым светом толпу. Вадима сейчас же окружили. Пере¬бивая друг друга, рассказывали, как придумали крутить музы¬ку, и на эту музыку начала собираться молодежь, и всякая шпана появилась. Шпане дали бой, образумили, теперь всем хорошо и танцы такие, каких никогда и никто еще не видел.
- Я в техникум автомобильный поступил,- сказал Ленька.- Возможно, скоро женюсь. В армию из-за ушей все равно не возьмут, женюсь да буду жить потихоньку.
Ни Волчка, ни Сережку Вадим в тот вечер не увидел. Они работали грузчиками на обувной фабрике и были во второй смене.
- Грабят они эту фабрику. Заготовку - подметки, каблу¬ки, верха... И кустарям сбывают. Пьяные каждый божий день,- сказал Ленька.
В одиннадцать часов танцы кончились.
- Больше нельзя. С соседями и милицией уговор - греметь до одиннадцати.
Ленька пошел его провожать и вдруг сильно опечалился.
- Я тебе, Вадим, этого не писал, а ведь дела мои плохи! Уже повестка на руках, через неделю суд будет. Из-за Волчка да Сережки мне срок намотают.
Когда провожали в армию Ермака, все очень перепились. Леньку с Мишкой понесло на чужой край, и там их побили. А Волчок с Сережкой затеяли драку со взрослой компанией на Первой Круговой, изуродовали одного мужичка. Ну те подали заявление в милицию, чтобы нашли хулиганов. Всех, кто гулял на проводах, вызвали в милицию на очную ставку. И вот жена того избитого мужичка показала на Леньку с Мишкой. Ленька с Мишкой кинулись к тем, которые их побили,- помогите, при¬знайтесь, что мы с вами в это время дрались. Те ни в какую! Еще чего, мол...
- Я Волчку и Сережке говорю: «Что же, из-за вас мне сидеть?» Они смеются: «Ты не виноват, вот и говори, что не виноват». Я, конечно, так и говорю. Но та тетка уперлась и твердит: «Этот и этот избили моего мужа. Ни с кем их не спутаю». В техникум и не мечтал поступить, а поступил. Женить¬ся хочу. Я же полюбил, понимаешь?!
Ленька заплакал. Внутри у Вадима все съежилось.
- Ленька, они должны признаться! Ленька будто не слышал.
- На меня еще дед Чивис с Плехановской показывает. Тоже скотина старая! Я ему говорю, ты же почти слепой и глухой, как ты мог поздно вечером видеть? И видел, говорит, и слышал! И экспертиза показывает, что морда моя побита как pas в это время. Не везет в жизни...
Они долго ходили по улицам. То Ленька провожал Вадима, то Вадим Леньку. Ночь после северного круглосуточного света, несмотря на тяжелый разговор, по-прежнему казалась удиви¬тельной. На небе высыпало множество звезд. И главное, запахи. Раньше он их как будто не замечал, но какой, оказывается, юг благоуханный. В углу большой, заросшей бурьяном площади, которую они пересекли несколько раз, висел репродуктор. Пере¬давали что-то классическое. Оркестр... фортепьяно... оркестр... Сначала была буря. Потом - усталость, покой. Вернее, желание покоя. Сквозь мерные, приглушенные звуки пробивалось лишь воспоминание о прошедшей буре. Вот! Кто-то страдал и написал музыку. Ленька тоже страдает. Ведь страдает!
- Ленька, знаю одно: все это должно кончиться.
- Что должно кончиться?
- Вот это наше безмозглое... Почему?
- Потому что никуда не ведет.
- А...- сказал Ленька.- Ничего не кончится. Как оно кон¬чится?
Они наконец расстались. Ночь посветлела, все замерло: ветер, деревья, электрические столбы, дома и люди в домах. Кончились и радиопередачи. Вадим чувствовал себя разбитым. Он страдает и думает, что то, что есть, должно кончиться, вернее, изменить¬ся. И только что звучавшая прекрасная музыка об этом же. А Ленька страдает и хочет лишь, чтобы все было не хуже, чем есть. И люди, которые сейчас спят, проснутся и будут озабочены только тем, как бы пристроечку к дому сделать, трюмо купить.
Утром его разбудил Волчок.
- Я здесь со скуки подыхаю. Видал, какие танцы придумали? А мне скучно. Даже поговорить не с кем. Поехали в Театраль¬ный парк. Там тень, сядем под грибочками, зарядимся.
От Волчка пахло вином. Ты уже как будто?
- Опохмелиться - первое дело.
- Я вчера видел Леньку.
- Ленька мне про тебя и сказал.
- Тебе с Сережкой надо пойти в суд.
Волчок засмеялся.
- Поехали, Вадим, в парк. Хочешь - верь, хочешь - нет, а видеть тебя рад. Там я тебе отвечу.
Ехали сначала на трамвае, потом на троллейбусе - Театраль¬ный парк был не близко. Волчок говорил беспрерывно.
- А мне твои письма понравились. На что-то похоже. Я давал читать. Все говорят, складно. Хотелось собраться и отве¬тить, да некогда.
Тут же начал жаловаться, особенно на Сережку, с которым связался наглухо. Жадность у Сережки огромная, а мозгов на три копейки. Ходы и выходы придумывает он, Волчок. Сережка, если что придумает, так лучше сразу идти в милицию с повин¬ной. Дураку разве докажешь, что он дурак?..
- Ты воруешь?
- Ну да! Так, мелочи. За воровство это считать нельзя. Я думаю, что прежде всего человек должен быть материально обеспечен. Доказано, что материально обеспеченный человек отличается устойчивой психикой, а необеспеченный, наоборот, шаток. Так вот слушай. Я знаю, как в один прием можно обеспе¬чить себя на всю жизнь.
- Предлагаешь ограбить банк?
- Знаю одного миллионера!
- Советского?
- Советского.
- Александра Ивановича Корейко?
- Нет. Заведующий оптовой овощной базы. Плюгавенький такой мужичишка. Живет бедняком, жену и детей чуть ли не голодом морит.
- Ну и сволочь! Только откуда ты знаешь? Секрет. Хочешь, займемся?
- Нет.
- Не веришь?
- Ну и не верю...
- А напрасно отказываешься. Деньги действительно есть. Вопрос в том, где он их хранит. Не в сберкассе, нет. Значит, у себя в доме или в саду. Я так думаю. Повесить около его дома громко¬говоритель, и пусть себе болтает. А потом, когда миллионер привыкнет, взять да и объявить, что начинается атомная война... Человеку во время всяких бедствий свойственно первым делом спасать свое добро. Вот он и бросится туда, где у него закопано. А я тут как тут с тарелочкой: «Дай, гад, миллион!» Но, может быть, у него всё в доме. Тогда можно проникнуть на чердак, не пить, не жрать хоть неделю, дождаться, когда все уйдут, вырезать потолок, простучать стены, сорвать полы. А что? Сорвать квад¬ратный метр полов по государственным расценкам стоит один рубль пятьдесят копеек. Представляешь, как я буду работать за миллион?..
- Значит, громкоговоритель?..- Вадим долго смеялся. Все-таки с Волчком нельзя было соскучиться.
- Не самому же гавкнуть: «Война!»
- А когда будет миллион, что ты сделаешь? Купишь брил¬лиантов и попытаешься перейти румынскую границу?..
- Хо! Карты, вино, женщины...
- Несерьезно.
- Да нет, Вадим. А комфорт? А путешествия? Приехали в Театральный парк, сели в тени за столик. На улицах пекло, а здесь еще сохранились утренняя чистота и запахи, пели птицы.
- Райское местечко. С утра до вечера сидел бы. Правда, неплохо?
- Пока неплохо,- согласился Вадим.- Ленька не дол¬жен из-за вас садиться. Ты знаешь, что раз будет суд, то и на¬кажут.
- Да ты пойми, когда всю компанию вызывали в милицию, мы заранее договорились, кому как говорить. Мне и в голову не приходило, что главные пострадавшие, баба с мужиком, по¬кажут не на меня. Баба ведь мне кричала: «Негодяй, твою рожу на всю жизнь запомню!» И вдруг на очной ставке та самая баба, я-то ее узнал с первого взгляда, а за ней и ее несчастный дурак показали на Леньку с Мишкой: «Эти бандиты!» Наверное, потому, что у Леньки с Мишкой синяки не успели сойти, а у меня-то ничего не было, когда дрался, был в чужой крови, а умылся - чистенький. И Сережка также. Мы глядели, как с иконы спустились. Ну а Ленька повел себя дурак дураком. Крик поднял.
- Главный виновник все равно ты! - сказал Вадим.- Зачем ты избил людей?
- За непочтение к молодежи! Да и не я начал... Слушай, а ведь Ленька тоже хотел избить. Что, если б все получилось оборот? Он бы там избил, а меня здесь отмутузили? И те подали бы в милицию и показали на меня. Словом, все наоборот. Я бы, знаешь, не плакал.
- И все-таки ты должен сделать так, чтобы Ленька и Мишка не пострадали.
И тогда Волчок заорал:
- А ты думаешь, не делал? Я свою мамашу в дело пустил! Бегала по старым знакомым. Ничего нельзя. Следователь, паскуда, неберущий попался. К бабе ходили, в ноги кланялись, возьми, го¬ворим, сколько хочешь, только забери из милиции заявление. Баба ни в какую! Вы, говорит, еще и врете, будто не они. Это про Мишку с Ленькой. Если б, говорит, вы не врали, я, может, и простила. Муж, говорит, у меня тихий, сроду никого не обидел, а теперь у него головные боли. Я, знаешь, Вадя, совсем не того побил, кого надо было. Кого надо было- я всего раз треснул. А здесь этот подвернулся, вякает: «Разве так можно?» - «Можно!» - кричу. И дал. Все, Вадя, перепробовали.
- И все-таки ты обязан восстановить правду,- сказал Вадим.
Волчок рассмеялся ему в лицо.
- А кто мне говорил когда-то, что лучше лбом о стенку, чем тюрьма? Пусть Ленька показывает, доказывает. Я не против. Могу хоть сейчас дать письменное подтверждение. Но в таком случае - убегаю. Ищите ветра в поле!.. А бежать должен Ленька. Мишка пусть остается, он малолетка, а Ленька - бежит. Так уж получилось. Выпьем!
Из Театрального парка они перешли в Первомайский сад. Из Первомайского сада в парк Горького. Вадиму стало совсем плохо.
- И такой жизнью ты хотел бы жить каждый день? - спросил он Волчка, но ответа не помнил, вообще перестал себя помнить.
А ночью Волчок, Сережка и помогавшие им Мишка с Ленькой попытались унести с обувной фабрики мешок ценной кожи и попались. Волчок, по всей видимости, решил обеспечить Леньку деньгами для побега. Облегчить таким образом свою совесть.


Эпилог

Через два месяца состоялся суд.
Этот суд был очень похож на первый. В том же двухэтажном здании с железной приставной лестницей. И октябрьский день выдался на редкость жарким. И суд задерживался. И много из знакомых и незнакомых томились в ожидании. Во дворе суда все та же многоместная уборная... Однако в этот раз, едва суд на¬чался, Вадим почувствовал, что он на стороне судей. Опрос сви-детелей, опрос подсудимых не казался бессмысленным. Ленька и Мишка ужасно путались, Сережка твердо врал, стараясь вну¬шить судьям, что преступление случилось по наваждению. Волчок отвечал прямо, всю вину брал на себя, ему несколько раз апло¬дировали. «Я много думал. Я все теперь понимаю»,- сказал Волчок.- «Почему раньше не думал? Почему раньше не мог понять?»- спросил судья. Этот вопрос СУДЬЯ задавал подсудимым не раз, и Вадим был на стороне судьи. Но когда наконец вынесли приговор - Волчку пять лет, Сережке - четыре, Леньке - два и Мишке - полгода,- плохо стало Вадиму. Несмотря ни на что, их надо было простить, только простить!
Люди выходили из зала. «Вот и все»,- протяжно, скучно вздохнула сморщенная старушка с круглыми невинными глазами. Чужие!.. Зачем на суды, на похороны ходят чужие? «Все!» Не может, никто не может сказать: «Все!» Это неправда!.. За¬хотелось поскорее вон из зала, ходить по улицам и думать, думать. Теперь-то, казалось ему, он до чего-то додумается.
Однако удержала Волчкова мать.
- Сейчас все выйдут, и нам разрешат поговорить с ними.
И действительно, минут пять им, осужденным и родственникам, было позволено стоять друг против друга, и смотреть, улыбаться, говорить какие-то слова...
А потом тетя Катя, Волчкова мать, сказала:
- Пойдем к нам. Поговорить надо.
Она привела его к себе, посадила за стол под вишнями, на¬кормила, напоила чаем с медом и сказала:
- Через полтора года я Вовку оттуда вырву. И хватит с вас детства! Скажи, Вадим, зачем ты ездил в Мурманск? Денег заработать? А может быть, невесту найти?.. Так знай: нигде ты не заработаешь столько, сколько можешь заработать здесь. Ну а деньги будут - все остальное придет само собой. Дело было в Вовкиной молодости. Никуда нельзя приткнуть. То есть можно, да ведь он все сам хотел. Все по той же молодости. Ладно, думаю, барахтайся пока сам. Между прочим, знаешь, как он за тобой рвался? Чуть ли не с ножом к горлу: дай да дай на до¬рогу, к Вадиму хочу.
- Правда?!
- Правда. И ничего в этом хорошего... Пришлось устроить на фабрику. Место, я тебе скажу, если с умом распоряжаться, золотое. Да разве у Вовки есть ум? Сережку за собой потянул. Сережка хитрый, увидел, что у Вовки деньги завелись, устрой, говорит, и меня. Я Вовке: «Дурак, зачем он тебе нужен?..» -Тетя Катя рассердилась, расплакалась:- Гад безалаберный, бес-чувственный. Теперь его мать вытаскивай... Успокоившись, продолжала:
- У меня был план. В грузчики на обувную я его временно пристроила. Кое-что посолиднее готовила. Есть у меня один знакомый. Гениальный человек! Сейчас у него глухо, места заняты, Но через год одно освободится. Я хотела Вовку туда. Теперь, чтобы оно не пропало, пойдешь ты. Понял меня?
- Не понял. Специальность там какая?
- Да какая там специальность. Научат!
- Тетя Катя, я обязательно должен знать.
- Хорошо. Весовщиком...
Вадим вдруг догадался:
- А гениальный ваш человек - не заведующий оптовой овощной базой?
- Нет,- решительно сказала тетя Катя и как-то высокомерно прищурилась. Впрочем, сейчас же смягчилась.
- Я ведь для чего с тобой разговариваю. Я хочу, чтобы вы с Вовкой всегда дружили. Он дурной. То есть он-то совсем не дурной, а очень даже способный. Только вечно с кем-нибудь не с тем свяжется. Ты его должен сдерживать. И это я не просто так говорю. Я помогу вам обоим. Вы будете настоящими людьми. Высокие, красивые, денежные, от баб отбою нет. О, баб этих у вас будет сколько захочется!.. Только надо по-умному. Главное, надо дружить не со всеми подряд, а с умными. Вот где корень! Я уве¬рена, что ты-то как раз сможешь. Тебе никогда не нравились все эти Куни, Ермаки, Татары. Кто они такие? Никто. И ты уже сей¬час должен объяснить это Вовке. Пиши ему письма. Такие, как ты с Севера ему писал. С твоей помощью хочу вырвать его у шпаны проклятой. Ты скоро станешь богатым. Он думает, что умнее всех. А мы ему докажем, что он дурак. Чтобы вышел и увидел, как жить надо... Ступай, Вадим. И хорошенько подумай. Время придет, дам знать. Вовку не забывай. Ты умница. Ты не забудешь, я знаю.
Он шел от тети Кати изумленный до крайней степени. Вон оно как? Очень скоро все-все решится. Баб появится сколько захочешь... Хотелось кричать, хохотать. Схватил с дороги не¬сколько камней. Одним запустил по уличному фонарю, другим грохнул в деревянный забор... Докатился! Но ведь он как будто рад. И вдруг понял - он увидел лицо Зла. С четырех годочков началось: «Разве так можно?.. Нет, так не должно быть!» Однако Зло всегда оставалось безликим. Всему виной война. От войны жизнь стала плохая, и люди от плохой жизни сделались ненадежными, плохими. И вот давным-давно знакомое лицо-лицо Зла. Сейчас же рядом с этим хорошо знакомым лицом появились другие, и собственное лицо, каким оно иногда бывает.
Что же делать? Ему по-прежнему было жаль Волчка, Леньку, Мишку, а теперь еще и Сережку, тетю Катю, когда-то обворовав¬шую их тетку Тамару, и Гуню, и всех-всех... Что делать?
Впервые в жизни заболела голова. Застучало в висках, во лбу. Мозг, как перегревшийся мотор, отказывался работать... И снова радость, спасительная радость. А детство-то кончилось! И первое, что он сделает в этой новой недетской жизни,- по¬может своим товарищам. Тетя Катя права, им надо подать при¬мер. Не такой, как она придумала, хороший. Он напишет им в тюрьму какие-то замечательные письма, прочитав которые, они всё-всё поймут...

Я - НЕ ТАКОЙ


Здорово, Вадим!
Ты просишь описать жизнь заключенного. Пожалуйста!
Начнем с тюрьмы. Камеры забиты. Доходило до того, что на полу спали. Кроме камер обычного типа имеются еще такие прелести, как отстойники, этапные камеры, карцеры, наконец каменные мешки, где вообще дышать нечем. Я сидел двое суток в отстойнике. Ужас! Ни окон, ни вентиляции, свежего человека от одного запаха мутит. А мысли!.. Сплошная безнадежность.
Но вот состоялся суд. Закончились мытарства по этапам. Приехали на зону. На зоне беспредел. Зарабатывают по пять рублей в месяц. И нельзя сказать, чтоб не работали. Просто не платят. Ну и, конечно, многие не работают. Если в бригаде человек шестьдесят, то двадцать договариваются с бугром: «Знаешь, я сюда не на заработки прибыл. Закрывай трояк в месяц и не трогай меня». А ведь колония на хозрасчете. С каждого за одно только питание надо удерживать сто двадцать рублей. Пред-ставляешь, какое у нас питание на сто двадцать рублей?.. Хлеб сырой и на зубах скрипит, горячее - черпак редкой пшенки на чистой воде. Ведь сам понимаешь, даже из нашего несчастного пайка одно разворовывается, другое пропадает от плохого хра¬нения. Веришь ли, когда я в первый раз отоварился в нашем ларьке и на семьдесят рублей накупил сигарет и пряников, то у меня руки дрожали, когда я ел эти пряники. Бугор мне предлагал: если жрать не хватает, поговорю, будут давать. Да это надо у кормушки вместе с шакалами и педерастами стоять и ждать несколько ложек, каши или черпак баланды. Я решил: что поло¬жено съем, и все! К норме постепенно привыкаешь, только куришь много, а сигаретами махорочными я обхожусь.
Да, за то что человек - другой раз на мгновение!- позволил себе лишнее, ему страшно мстят многие годы. И это только нака¬зание. Перевоспитание, которое тоже будто бы есть цель заклю¬чения, причем главная,- это один смех. Мучат нас всякими лек¬циями. Русские писатели о любви, например. У кого нет семилетки, в вечернюю школу записывают. И попробуй не ходить. Карцер! Можешь ничему там не учиться, но посещать обязан. Я с моей десятилеткой от школы освобожден. Таких немало. Начальство поглядывает на нас косо, однако чем другим лечить от преступ¬ности, кроме образования, пока не знает.
Поехали дальше. Зона переполнена. Живем в глинобитном бараке, стены которого от старости, сырости и морозов кусками отваливаются. Есть отопление, у входа стоит небольшой котел. Угля для него выдают мало, шпана разрубит скат, засунет в топку - дыму не продохнешь, а тепла нет. Матрацы сырые, одеяла сырые, залезешь на нары, как в нору, и спишь одетый, в шапке. Ночью судорога скрутит ноги - больно! У некоторых и руки кру¬тит. Не рад такому отдыху. С середины ночи только о том и ду¬маешь, чтобы скорее подъем. А утром, пока в рабочую зону вы¬ведут, стоишь час на разводе, а если туман или снег, то гораздо больше, и замерзнешь окончательно...
Ладно, зиму пережили. Пришла весна. От жиров отвык, сол¬нышко пригреет - голова кружится. А в зоне драки, одному голову топором прорубили, тот в побег ушел, педерастам работы прибавилось. Весна! И знаешь, вроде бы легче стало, по крайней мере не дрожишь от холода, а тоска усилилась. Ну что с этого тепла? Ляжешь на землю, смотришь в небо - там тишина, неподвижнось. И вдруг необыкновенно ясно становится, что человек рожден быть свободным. Господи, думаешь, небо огромно, но и земля не мала, и все на ней свободно: деревья качаются, насекомые ползают, звери пасутся - все-все свободно! И человек должен быть свободным... Эх, Вадим, многие затосковали.
Я тебе скажу, самое мучительное здесь все-таки не голод, а общежитие. То есть барак, в котором живет триста человек. Одиночка - страшная вещь. Я попал раз - думал, с ума сойду. Но и общежитие, ежедневное зрелище трехсот душ, вынужденных к сожительству, тоже кого хочешь доведет до помрачения. Сюда кого только не собрали. Есть мразь, их бы стрелять надо, на воле таких и не бывает. Есть любители легкой жизни, ребята во всех отношениях приятные - он тебе и анекдот расскажет, и споет, и станцует. Есть здоровенные мужики, тяжелые, темные души, глав¬ное преступление которых, убийство - то ли осталось нераскры¬тым, то ли еще впереди... Многие сидят ни за что. Тот жинку отмурцевал. Тот мешок зерна или колхозного поросенка увел. Самые несчастные люди шофера. Они совсем не готовы к сроку. Ехал, вез, имел мирные планы, однако дорога полна неожиданностей - бац! - что-то поломалось, кого-то сбил. Большинство, конечно, сделали аварии по пьянке. И опять получилось слишком жестоко: пить сначала отказывался, выпил только затем, чтобы не при¬ставали, и пошла рюмка за рюмкой, и потерял рассудок. Такой несчастный что-то мастерит, какие-то вещи заводит, чтобы и мысли занять и независимым быть среди голодных и холодных. Где там! В лагере ничего своего нельзя, рано или поздно неказен¬ное у тебя отнимут да вдобавок над головой раздастся дурацкий смех сотоварищей.
Ах, эта зона! Весной нас перевезли в другое место. Собрали, два лагеря. В том, другом лагере, беспредел еще больший был. Они совсем работы не имели. Чтобы чем-то занять, их в поле камни собирать заставляли, гусениц в лесопосадках. На новом месте порядки сразу ввели военные. Заказчик - конвой, работа - строить богатый клуб со зрительным залом на пятьсот мест. И чтобы заставить работать, начали карать. За невыполнение нормы - пониженное питание, за нарушение режима - карцер. Карцером наказывали на всю катушку -на пятнадцать суток. Он у нас здесь под землей. По стенам вода течет, человек оттуда выходит бледный, буквально ветерок качает. Но, должен сказать, не только карали, но и поощряли. Ежемесячно приезжал суд, че¬ловек тридцать освобождали досрочно. И по мелочам поощряли: свидания с родичами, посылки дополнительные, или в ларьке отовариться на сто рублей вместо положенных семидесяти - денег на счету стало порядочно, у меня по тысячу двести выходило в месяц, если б мне на воле так зарабатывать, может быть, и не сидел бы. Здорово, можно сказать, наладился порядок. И все-таки зона есть зона. Побеги один за другим, то педерастов человек десять разоблачили, ну и карты, чифирь, водка, а это значит доносы, шмоны. В напряжении здесь постоянно. Все под запретом, всего в обрез. Например, чтобы достать воды и постирать необ¬ходимое, приходится хитрить необыкновенно. И копится в чело¬веке злоба. Порой достаточно невинной шутки, чтобы разра¬зился он проклятьями. Но, между прочим, всякие шутки и шуточки, какой-то героизм в этом смысле (шутить в лагере всегда опас¬но) - это другая сторона напряжения. Стоит посмотреть на нас перед отбоем. Тут ярость, почти поножовщина. Там идиотский хохот, от которого звон в голове стоит. И между теми и этими лежит пластом человек - кризис! Суд отказал ему в освобож¬дении, только дня через два он подымется, а до тех пор никто его не тронет.
Есть у меня взыскание. Достали ребята вина. Ну а настроение хуже некуда: пять лет только распечатаны, тоска беспредельная, и вдруг вино-лекарство от всех бед. Хватанул поллитровую банку. Глупо не то, что выпил, а то, что попался. Продали. Здесь насчет этого запросто. Дверь у опера не закрывается, стукач идет за стукачом. Потом с меня взыскание сняли, благодарности две заслужил. Однако на учете как алкоголик состою и по двум третям теперь сложно пройти. А вырваться отсюда раньше сро¬ка - мечта...
Сейчас опять зима. Работа остановилась. Нет краски, нет олифы, нет извести... Я отделочником стал, маляр, штукатур. В три дня штукатурить научился! Беда заставила. Даже буду преподавать шпане это дело. Начальник планово-производствен¬ной части снабдил литературой, я заготовил конспекты. Говорит, когда подашь на досрочное освобождение, суд это учтет. А раз так - где наша не пропадала!
Такие дела. Закончим клуб, и дадут новый объект. Начинать придется с нуля, в степи, только вышки по углам. А придешь в барак - ни в ногах, ни под головой. В это воскресенье нас вы¬гнали с постелями из зоны и до двух дня шмонали. Простыл весь. А заболеть в лагере - труба дело. Я еще в тюрьме лежал в больнице. С сорокоградусной температурой не мог в нее попасть, а когда попал, не знал, как вырваться. Палата - та же камера, в которой собраны и туберкулезные, и припадочные, и с язвами всякими. Медсестра в камеру не заходит. Сунет в кормушку блюдечко с таблетками, кричит: «Дежурный! Раздавай!». А кому чего - неизвестно. «Они знают!» И тут на шап-шарап эти таблетки: «Моя желтенькая с полосочкой... Моя зелененькая... Моя беленькая...» Наглотались и лежат довольные, лечатся. Вдруг одного припадок начал колотить. Ему бы укол, а медсестра в камеру не идет. «Ишь вы какие? Чтоб изнасиловали?» Суют припадочного ж... в кормушку. Он бьется, она туда не лезет. По тыкве тогда припадочного - грох! Сделала укол. То ли от укола, то ли порядочно грохнули, утих. Здесь в зоне у нас врачом Жанна Бендеровка. Очень некрасивая. Зеки когда-то ее изнасило¬вали, а потом посадили на раскаленную плиту. С тех пор она пишет одно за другим заявления на увольнение, но ее не отпус¬кают. Для больных у нее один ответ: «Мостырщик, придурок...» Очень упорным предлагает: «Хочешь, покажу?». И показывала. Да и права она почти всегда. Мостырщиков, придурков в лагере сколько хочешь, отличить больного от здорового трудно. И все-таки Жанна злая. Шпана, конечно, изнасиловать может любую, но была б Жанна хорошая, голой задницей на печку не посадили б.
Главное здесь не опуститься. Чуть расслабился, дал себе поблажку, и все пойдет под откос. Много вижу несчастных, над которыми всякая мразь измывается.
Ты спрашиваешь, какой я стал. Да наверное все такой же. А вообще-то не знаю. Тоска временами просто ужасная. И ведь совсем не так, как на воле. Никаких миллионов, дворцов и прин¬цесс. Недавно везли нас через большую деревню. Музыка на площади, люди из магазина выходят... Как бы это объяснить? Хочется быть просто человеком. Чтобы жить, ни о чем не думая.
А мы здесь думаем, думаем... А здесь изо дня в день одно и то же - поверки, разводы: «Внимание, бригада! Перешли в рас¬поряжение конвоя. Руки назад! В случае побега будет применено оружие. Ша-а-агомм марш!».
Вадим, напиши длинное-предлинное письмо. Не ленись, сядь и напиши. Мы теперь с тобой примерно равны. Солдатчина - почти то же самое, что и лагерь: полное бесправие.
До свидания, Вадим! Уже около часу ночи, а подъем в пол¬шестого: «Бригадирам, построить бригады! Выводить на развод! Первая пятерка... Вторая... Третья...» - и все по дощечке.
P.S. Это письмо я отправляю волей, через хорошего человека. Не вздумай отвечать мне так же на прямую. Лучше пиши на мою мать. Она скоро приедет ко мне на свидание, передаст.
Мы еще встретимся. Мне осталось уже не пять лет, а два года и семь месяцев - это если пойду по календарю. А если по¬везет и выйду по двум третям, то и совсем уже скоро. Но даже не хочу об этом думать. Это такая мечта, за которой ничего нет - одно блаженство.
Еще раз до свидания! Твой друг Володя Волчков.

* * *

Да, Вова, судьба - злодейка!
Ты хочешь длинное-предлинное письмо. Спасибо тебе за твое. Очень оно правдивое, я его сохраню.
А вам я года полтора назад уже написал длинное-предлинное письмо. Я писал его долго, некоторые места переписывал раз по десять. Я тогда горел желанием помочь вам, раскрыть ваше легкомыслие. Но когда я решил, что письмо готово, надо лишь размножить и послать каждому отдельно, то вдруг понял: толку не будет, письмо может подействовать на вас лишь в том случае, если его напечатают в газете.
Стал я посылать письмо в газеты. Из первой ответ пришел ласковый, редактор хвалил меня за искренность, доброту, пре¬данность друзьям. Но даже в этом первом хорошем ответе под конец все стало как бы переворачиваться с ног на голову, меня обвинили в непонимании многих моментов, о которых я взялся судить, в мягкосердечии, которое ни к чему хорошему не приводит. Получалось, что я мало отличаюсь от своих товарищей - такой же эгоист, и грамоту плохо знаю - и советовали, так как това¬рищи в надежных руках и их, несомненно, перевоспитают, заняться самим собой, поступить учиться. А что было из второй газеты, даже не хочу вспоминать. Так осадили, что после этого отослать письмо вам и еще от вас получить отповедь у меня сил не хватило.
Очнулся я весной. Слышу, молодежь на целину зовут, хорошую жизнь обещают.

Едем, мы друзья в дальние края,
Станем новоселами и ты и я...

Встрепенулся, засобирался. Хоть посмотрю. И здесь мать в меня намертво вцепилась. Уже ты покатался! Иди-ка учись на инженера. Жалко мне ее стало, смирился, подал документы в машиностроительный, на технологическое. Немного готовился, первый экзамен, письменную математику, сдал на тройку. А когда поехал сдавать второй экзамен, вхожу в институт и вдруг об¬наруживаю, что забыл дома экзаменационный лист. А ведь из до¬ма ехать в институт через весь город. Обрадовался. Судьба, думаю. Не захотел боженька делать из меня технолога.
Ну а потом осень, зима, новая весна. Опять молодежь кроме целины призывалась еще и на стройки Севера и Дальнего Вос¬тока. И опять я загорелся, пошел в райком комсомола просить путевку. И там узнал, что уже не вольный казак, а призывник, и если меня с учета в военкомате снимут, только тогда райком даст путевку. Побежал в военкомат. В военкомате смеются: отслужишь - и хоть на край света. Ну, думаю, раз так, возьмете вы меня поздней осенью. Мой, тридцать седьмой год, каясется, из всех предвоенных годов самый урожайный на детей. С мая месяца начались в Красном городе проводы. Почти каждую не¬делю гулянка. А я на свои повестки не отвечаю. В июне пришла одна, в августе другая. В сентябре случилась со мной любовь. Помнишь, я был влюблен в Машу. Все об этом знали. Так вот Маша мне нравилась и не нравилась. Здесь же я решил, что нашел во всех отношениях замечательную.
В горсаду кончались танцы. Девицу пригласил не глядя. И вдруг она как-то замечательно ко мне прилепилась. Всю я ее ощутил. Гибкая, послушная. Ого, думаю. С этими гулянками я здорово танцевать насобачился. Настолько здорово, что постоянно разочарован: какую ни приглашу - все не то и не так. А здесь будто нехотя, но совершенно точно делает все, чего я от нее хочу. Кончился танец, глянул я на нее. Пышные черные волосы, большие блестящие черные глаза, и рот, и нос, и овал лица - удивитель¬ная! Еще два танца мы с ней станцевали, и пошел ее провожать. Она живет почти рядом с парком. И вот стали мы неподалеку от ее дома под тополь. Над тополем горел фонарь, а мы в густой тени - и простояли до двух ночи. Говорила она. О себе. Работает на швейной фабрике мотористкой. Летом поступила на вечернее в университет. С детства любит зверей, в зоопарке свой человек, до недавнего времени ухаживала за львятами. Когда в город приезжала выступать Ирина Бугримова, ходила к ней проситься в помощницы, но та отказала. Дома дрессирует кошку, которая умеет делать многое, например, когда надо на улицу, дергает лапой за веревку с колокольчиком.
На прощанье она подала мне руку и сказала:
- Мы еще встретимся.
- Завтра,- сказал я.
- Хорошо. В семь вечера на этом же месте.
...И больше я ее не видел. До самого двенадцатого декабря бродил вокруг места свидания, а ее нет и нет. Стихи арабских поэтов вдруг полюбил:

Я горько плачу, а тебе на боль мою смотреть смешно.
Тебе единой исцелить и погубить меня дано...

А каким я сделался, когда шел пешком после встречи с Ло¬рой - так ее звали! Вот до встречи с ней я умирал, не зная, буду ли жить. И вдруг узнал: буду!
...А служить я попал в Мурманскую область, где побывал два года тому назад.
Ты пишешь, вы в поле камни собирали, в лесопосадках гусениц. И мы попали в неразбериху. Армия сокращается, в армии идет реформа. Нас долго в теплушках везли по железной дороге. Потом в Североморске повели в баню и переодели в серые бес¬форменные хлопчатобумажные костюмчики, в серые же бушлаты и сказали, что будем мы не солдатами, а военными рабочими и служить в ВСО - военно-строительном отряде. Военно-строи¬тельные отряды вместо стройбатов - результат реформы. Переодев в арестантскую в общем-то, без всяких знаков различия форму, нас посадили на пароход и часов через пятнадцать вы¬садили в полной тьме на заваленный снегом остров. Над черной незамерзшей бухтой нависают черно-белые сопки, сильный мороз, узкая рыхлая снежная дорога, далеко впереди светятся огни...
Через несколько дней все прояснилось. Здесь уже были стро¬ители - последние стройбатовцы. За прошедшее лето они по¬строили на этом острове причал, четыре казармы, столовую, несколько складов для продуктов и стройматериалов. Они спе¬шили - им пообещали, как закончат, так и демобилизация. По¬этому в казармы сквозь щели задувает снег, печи поддымливают, картошка, капуста, мясные туши в быстропостроенных складах пропали. В столовой висит описание нашей нормы питания. Очень даже щедрая норма. Но мы ее не видим. Все быстро оголодали, ночью слышал бред: «Каши! Дай каши...» И работы пока нет. Снег где надо и не надо расчищаем, постоянно сползающие с дорог грузовики вытаскиваем. Ну и еще маршировать нас учат, волю смиряют, внушая, что мы все-таки военные, а потому обязаны беспрекословно подчиняться начальству. Начальство же у нас двойное. С одной стороны, начальники строительные, инженеры и техники; с другой стороны как бы воспитатели - командир отряда, командиры рот, командиры взводов. От этой двойственности получается то самое, что ты называешь беспределом. Недовольны и наши командиры, кадровые строевые офицеры, которым при¬ходится командовать людьми без погон. Недовольны и мы. Осо¬бенно деревенские. Об армии, о солдатской форме они мечтали. И вдруг серое хэбэ. Для них это драма. Добыли солдатские гали¬фе и гимнастерку и передают друг другу, чтоб сфотографироваться и послать фотографию домой. Городские (кстати, мы в нашей роте все или из Ростова, или Ростовской области) гибче: ушивают костюмчики, бушлаты, даже шапки, уже есть образчики казар¬менной красоты, так что сразу видно - вот бравый вэсэошник, а вот сундук, рохля...
Вова, я все-таки в армии и не могу не думать об армии. Это чистейший, не приносящий никакой пользы паразит. Я увидел здесь великолепные быстроходные эсминцы. Увидел подводные лодки, умеющие погружаться мгновенно. Над нашими головами частенько в ночном небе проносятся светящиеся снаряды скоро¬стрельных пушек. Совершеннейшая, достойная восхищения тех¬ника. Но с какой целью она придумана? И сколько стоит?.. Сколь¬ко вместо этой красоты можно было бы наделать автомашин, станков и много кой-чего. Армия грабит и разоряет не только в военное время, но и в мирное! Разница лишь та, что в военное время она разоряет чужой народ, а в мирное собственный. Го¬ворят, так и положено, иначе нельзя. От этого не легче. Выходит, с самого рождения мы не свободны и обязаны подчиняться тому порядку, вернее, беспорядку, который сложился до нас. И вы¬ходит, несмотря на всю свою разумность, люди разумными спо-собны быть лишь на словах, на бумаге, а на деле, практически глупы. Чего проще? Армия - паразит. Поэтому распустить до единой армии. Оказывается, никак нельзя...
Ожесточился я. Один умный человек сказал мне:
- Чтобы служба шла хорошо, надо не раздумывая выполнять любое приказание начальства.
Уверен, это единственно верно. Сначала так и делал. Однако терпения моего хватило ненадолго.
У нас очень неплохой командир роты, капитан Сероштан. Он, чувствуется, настоящий строевой офицер, подтянутый, резко¬ватый, с нами старается ладить, в чем-то уступает, в то же вре¬мя умеет приструнить. Когда везли нас на пароходе, некоторым ребятам пришлось сидеть на палубе. Капитан был среди них, больше того, отдал замерзающему свой полушубок,. Что творится в его душе, за какие грехи досталось ему командовать нами, неизвестно. А может, именно за то, что хороший. Ведь мы первые, среди нас нет стариков, то есть служащих второй или третий год, на которых командир мог бы рассчитывать в любом случае. Старшина роты просто очень хороший. Крутой. У него старая кон¬тузия, не дай бог довести его до гнева. Но отходит быстро. Если по-хорошему, с чем угодно можешь к нему обратиться, поймет, рас¬судит. А вот командир взвода, сержант Дудник, у меня дурачок. Темная деревенщина, после сержантской школы вообразил о себе бог знает что, нет ему теперь покоя. И нам, естественно, тоже нет. С этого Дудника и началось.
Койки у нас двухъярусные. Подо мной спит Ваня-Встань-Пописай. Ваня очень здоровый. Однажды ему захотелось по¬шутить, он раскорячился в дверях казармы и мы, человек десять, жаждущих попасть в тепло, не смогли его протолкнуть. По ночам Ваня спит беспробудно и от холода под себя мочится. Дневальным каждый вечер дается приказ будить его, отсюда и кличка. Дне¬вальные кричат, бьют его подушкой по голове: «Ваня, встань по...» - а он, плачет во сне и подняться не может. Так вот с некоторых пор Ваня начал смазывать сапоги невыносимо вонючей гадостью - замыслил не год в них ходить, а два, те же, которые получит в следующем году, повезет домой. Что он мочится под себя, я терпел. А сапоги взял да и выкинул через форточку в сугроб. Ваня пожаловался Дуднику. Тому же только повод. «Взвод, выходи строиться!» И давай меня перед строем отчиты¬вать. Ни одного слова собственного. Когда мне надоело, я сказал:
- Ты еще долго будешь выделываться?
Он аж подскочил - первые полтора месяца голоса моего никто почти и не слышал.
- Молчать!!!
- Глупость - свойство ума, но самое последнее,- сказал я, пошел и прыгнул на свою койку.
- Вернитесь в строй! - заорал Дудник, бросился ко мне и попытался стащить с койки за ногу. Физиономия его, маленькая, вся в красных прыщах, показалась мне отвратительной. Тер¬пение мое кончилось, я припечатал Дудника сапогом.
Сержант Дудник пожаловался капитану Сероштану. Капитан, вызвал меня в канцелярию.
- За это могу прямо под суд отдать.
- Пожалуйста.
- Вы до сих пор служили прекрасно. И разом перечеркнули все. Поставили себя ниже Кулинича и Кочуры (это у нас два неслуха, ничего не боятся).
- Это вы меня ставите,- возразил я.
- Нет, вы!
- Сержант Дудник, если ведает, что творит.
- Он ваш командир. Если что-то не нравится, надо пожало¬ваться мне. Если я окажусь несправедлив, тогда жаловаться командиру отряда.
- Но у меня не было времени!
- Так,- сказал капитан,- иди и проси у него прощения. Простит, тогда еще посмотрим. Не простит - пойдешь под суд.
Просить прощения я, конечно, отказался. После этого капитан собрал роту и перед строем объявил мне на всю катушку пят¬надцать суток, строгого. А гауптвахту те, демобилизовавшиеся, построить не успели, везти меня надо морем в Полярный или Североморск. А на море то шторм, то туман как стена непро¬ницаемый. И велели мне сидеть вдали от казарм в деревянном балаганчике и сторожить ящики со стеклами, половой плиткой и бочки с соляркой. То были дни счастья. Я в балаганчике топчан-берлогу из упаковочной стружки соорудил, освещение из солярки наладил. Печка железная имелась, ящиками ее топил. Ко мне стали ходить самые отчаянные из отрядных неслухов. «Так, значит, ты. свой!» Мы одеколон, зубную пасту, чифирь приспособились пить. Но через неделю до начальства что-то дошло, вернули меня в бригаду снег чистить да мерзлую землю долбать, а в балаганчик, посадили больного, которому врач дал освобождение от тяжелого физического труда.
После этого я стал спорить.
Разгружали мы баржу с лесом. Сели покурить. У нас половина роты женатики, у многих дети. Тоскуют они по дому страшно. Ну и мечтают о доме примерно как мы когда-то о миллионе. Зна¬чит, курим махорку, и один женатик говорит: «Нырнул бы кто между льдин, если б после этого домой отпустили?» Стали они гадать, примериваться. Меня зло взяло. «Чего там домой? Под ваши завтраки готов спорить, что нырну». Мы, бригада в две-надцать человек, в столовой сидим за одним столом, и самое лучшее у нас - завтраки: тридцать граммов масла сливочного, пончик, рыбные консервы, каша и чай. Миролюбивые стали меня отговаривать, ехидные подначивать. Я на них прикрикнул: «Спо¬рим или нет? Летом я уже купался в этом море». Согласились. Спустили с баржи веревочную лестницу с деревянными ступень-ками, я быстренько разделся и прыгнул вниз головой. От ледяной воды я как бы помешался. Совсем не помню, как выбрался, оделся, начал бегать... Ничего со мной не случилось, а завтраки я сожрал в один прием, подарив проспорившим кашу, хлеб да чай. Весь отряд смеялся.
После этого сцепился с писарем из штаба.
- Давай,- говорю,- спорить, что стакан самого горячего чая проглочу.
- А что,- говорит,- с меня тогда будет?
- А ты,- говорю,- если проиграешь, залезешь вон на ту скалу и прокричишь три раза: «Да здравствует ВСО!»
Пошли мы к скале. Писарь, неплохой, кстати, парень, обошел вокруг.
- Взобраться я на нее, пожалуй, смогу. А спуститься без веревки невозможно.
- Тогда ты пей чай, а я полезу на скалу!
Не согласился. И никто не согласился.
Популярен я стал после этого. Но это любишь ты и не люблю я. Мне популярность ничего кроме неприятностей не приносила (впрочем, тебе тоже).
Скоро заболел у меня зуб. Так как у нас в отряде всего лишь один терапевт, то лечить зубы мы ходим за шесть километров в рыбацкий поселок, где есть больница. Отпустили меня с направ¬лением. И со мной увязался один друг в самоволку. Ему из дома сто рублей прислали, и он решил в поселке в магазине отовариться. Он из другой роты, я его до этого не знал. Он же меня знает, разговаривает ласково, ну прямо влюбленный. Приходим в по¬селок. Я иду в больницу и попадаю в кресло к зубному врачу. Зуб мне выдергивают. Выхожу из кабинета счастливый («Дожил до возраста, когда начинают терять зубы и волосы»), и вижу в коридоре еще более счастливого самовольщика, карманы бушлата у него оттопырены, в руках большой газетный кулек. Пошли мы с ним за поселок и там в каком-то недостроенном коровнике, в который снега намело чуть не до потолка, выпили из горлышка по бутылке водки. Если честно, то соблазнился я добротной за¬куской - бараньей колбасой, голландским сыром, бычками в то¬матном соусе. Все ледяное, а во рту у меня с одной стороны кусок, ваты и дырка. Но ничего, и водку одолел, и закусил от души. Я свою бутылку одолел в пять приемов, а мой друг в три. Уже после второго приема он сделался хмельной, поплел о том, что ни¬кого и ничего не боится. Вышли мы из коровника. В желудке, во всем теле у меня сделалось хорошо. И вокруг было хорошо: мо¬розная тишина, над селом в небо подымаются дымы из труб, сливаясь в высоте в облако, перед нами пустынная дорога, молодой месяц над ней. На размышления потянуло.
Но моего друга что-то очень быстро развезло. Лицо сдела¬лось красное, бессмысленное. Вдруг он принялся смеяться, по¬пробовал петь, закашлялся, поел снега и бросился в сугроб.
- Спать хочу!
Почему-то мне стало страшно. Чего доброго, на этой дороге все может кончиться раз и навсегда. Ведь мы выпили по целой бу¬тылке водки! Я крепко взял друга под руку и потащил быстро-быстро. Во рту у меня начало кровоточить, однако скоро я по¬нял, что если буду тащить пьяного изо всех сил, то меня не раз¬везет.
На полпути встретился старшина нашей роты. Старшина даже не понял, что я пал.
- Так! Дотащишь сам?
- Конечно.
- Смотри, я тебе верю. Не подымая шума, сдай ребятам его роты, пусть положат спать.
Уже показалась наша бухта и казармы, как повстречался и капитан Сероштан. Наши командиры живут в селе, у них там на квартирах семьи. Капитан тоже не заметил, что я пил. Пред¬ставь, если тебе дернули зуб и ты по меньшей мере четыре кило¬метра пер на себе пьяного, хмель не берет. Капитан чуть ли не слово в слово просил меня о том же, что и старшина. Когда с ними один на один, они хорошие, всё понимающие...
А здесь случается так. Стоит ясная погода. И вдруг шквальный ветер, молнии, гром, небо смешивается с землей, пальцы вытянутой руки не видать. Продолжаться такое может полчаса, а может и день, и два... И только капитан скрылся за поворотом, как заклубилось, засверкало, сделалась тьма непроглядная. Мой друг пришел в себя, закричал, вырвался, и его тотчас куда-то унесло. Меня тоже погнала порывы бури. Я упал на колени, но меня все равно несло. Я понял, что все же порядочно пьян, что если б был трезв, то смог бы удержаться на дороге, привыкнуть к буре и что-то предпринять. А так меня несло. Сначала был снег, потом лед, потом камни, наконец ослепительный удар, от которого задохнулся, мне показалось, внутренности у меня сорва¬лись со своих мест и плавают в собственной крови.
Буря, к счастью, продолжалась недолго. И капитан, и стар¬шина вернулись в отряд, подняли тревогу. Моего друга нашли с переломанной ногой в расселине на повороте дороги. Я, стук¬нувшись в той же расселине, прежде чем появилась помощь, спустился к воде и вдоль берега, пробираясь меж льдин и камней, дошел до казармы.
На другой день катер отвез того, с кем я напился, в гос¬питаль на материк, а мною занялось начальство. Ох, как меня прорабатывали. Государство, общество, долг, кричали они мне. Я еле держался на ногах, остервенел и повел себя как, истинная красногородская шпана.
- А мне начхать! Вы просто боитесь за себя. А я не боюсь. Как я могу отказать, если человек просит? Он ведь человек. Я тоже обязан быть человеком. Ничего я не боюсь.
Меня отпустили со словами: «Иди. Мы подумаем, что с тобой делать». Я поплелся к врачу и сказал, что меня наверное тоже надо в госпиталь, потому что внутри печенки-селезенки оторва¬лись. Врач дал на неделю освобождение, и только после этого мне объявили пятнадцать суток гауптвахты с тем, что наказание отбуду, когда построят гауптвахту.
Потом со мной говорил старшина. Хорошо говорил:
- Если ты лучше других, после службы докажешь. А пока подчиняйся. Что ты нес? Вы боитесь, вам надо. Кому ты это го¬воришь? Во-первых, мы постарше тебя, а во-вторых, мы воевали... С нами тоже надо быть человеком.
И старшине и себе пообещал я быть благоразумным.
Вова, ты говоришь - свобода! Что это, позволь спросить, такое? Вернуться к тому состоянию, в котором мы пребывали до шестнадцати? Ну день, другой такой свободе будешь рад, а там скучно станет. И не согласен я, что армия и тюрьма - одно и то же. Нет здесь мрази, педерастов, каменных мешков и еще мно¬гого, о чем ты пишешь. Я ведь не зря рассказал тебе о Лоре - жутком моем потрясении и поражении. Я ведь готов был на все, готов совершенно измениться. Знаешь, о чем было мое письмо вам? О потрясении, о необходимости всем нам измениться.
Вот приблизительно его содержание.
Обычно помнят себя с пяти лет. Те, на чье детство выпа¬дает война, помнят себя с четырех, трех, даже двух лет. Когда у тебя на глазах в куски разлетается целый дом - это забыть невозможно. Велики страх и недоумение. Разве так можно? Нет, так нельзя. Так быть не должно! Едва научившееся ходить и говорить дитя включается в странную игру со смертью. Ребенок знает, что его тоже может разорвать на куски, и весь обращается в слух, в мольбу: этот снаряд, эта бомба, пролети мимо! Маленький человек в это время совершенно по-взрослому ненавидит все плохое и совершенно по-взрослому же хочет, тоскует о хорошем, дает себе какие-то невнятные клятвы, если уцелеет, после этого быть только хорошим... Война кончается. И что же? По-прежнему, и даже чем дальше, тем больше, многое идет как «нельзя», как «быть не должно». Время течет замедленно. Бессодержательно проходят дни, месяцы, годы. Надо что-то делать. Но сделать надо так много, что даже начать трудно. Жизнь превращается в ожидание счастливого случая. Может быть, отец не убит, вдруг объявится и все-все станет на место. Или клад найдется... А потом в ожидание (невольное, тайное) несчастного. Чтоб дальше некуда было. Да! Потому что молодость и что-то должно происходить. И в конце концов произошло... Дальше я высказывал вам, что думал много раз о нашем детстве. А кончил я уже известной тебе мыслью: всем нам необходимо меняться к лучшему.
Такие, Вова, дела. Знаешь, о чем я мечтаю, когда кончится служба. Достану то самое письмо вам и попробую написать иначе. Мне всегда было отказано в друге, которому я мог бы говорить самое лучшее, а писательство - великий спор и поиск самого верного. А что будешь делать ты, когда вернешься домой?
Так и заканчиваю. Пиши. Твой друг Вадим.


* * *

В августе 57 года прослуживший ровно восемь месяцев Ва¬дим был вызван в канцелярию отряда.
- Твоя мать больна. Так как она нуждается в присмотре, а ты у нее один, то подлежишь освобождению от службы.
В несколько часов были выписаны документы, получены за¬работанные в летние месяцы деньги. От неожиданности он чув¬ствовал себя беспомощным. Никто ничего толком объяснить не
мог. Положение такое-то... статья такая-то... по болезни матери, как единственный сын... Он бежал на собирающийся отойти от причала буксир, когда его остановили и вручили письмо от матери. Распечатал он его уже стоя на корме буксира. Что-либо понять было невозможно. Какая-то «знакомая врач» лечила матери легкие, потом ее поцарапал за ногу «кит, которому давила хвост». Нога заболела «от дома», ходит она плохо, и дают пенсию «за инвалидность». Перечитав письмо несколько раз, Вадим рассердился. Что это за «кит»? Какой-нибудь новый блат¬ной появился в Красном городе? Но кусать за ноги... Как и всегда, материно письмо был очень жалостливое. Она всеми силами старалась донести до его сознания свои страхи: «Не заболей там, слушайся командира».
Поезд пришел около шести вечера. Крепко сжав ремни полу¬пустого рюкзака, Вадим вышел на привокзальную площадь. По¬среди площади устроили большую клумбу, посадили елочки. По¬вернул налево, пошел через привокзальный сад. Поднялся на переходной мост и увидел свой район: Лензавод - в желтой побелке кирпичные стены, стеклянные и асфальтовые крыши це¬хов; Лендворец - серую громадину с башней, с круглыми массив-ными колоннами, с широкими ступенями; Ленгородок - темно-зеленую гору, сквозь буйную растительность выглядывали стены и крыши старых, в большинстве дореволюционной постройки домов и хибар. Лендворец, много лет простоявший черной обгорелой громадиной, был новостью. Отстроили. К левому углу его, как по¬ганка, прилепилось небольшое двухэтажное здание, построенное, кажется, в войну, кажется, из обломков старого Лендворца.
Начинался вечер. В воздухе кружилась мошкара и над тре¬угольной площадью, которую образовывали стены лензаводских цехов, Лендворец и сад из акаций, с писком носилось множество ласточек. Вадим пошел вдоль сада. Оттуда, из-под грибков кафе-мороженого, раздавались смелые пьяные голоса. В Москве только что закончился всемирный фестиваль молодежи, деревян¬ное кафе, всегда голубое, было теперь расписано синими, крас¬ными, зелеными, белыми шарами, дугами, кубиками. Брусья са¬довых лавочек тоже были разноцветные. За кафе сидел на такой лавочке ленгородский дурачок Касим и пел:

Здесь, под небом чужим, я как гость нежеланный...

Он был пьян, и Вадима это поразило гораздо больше, чем восстановленный Лендворец и разукрашенное кафе. Раньше Касима учили всяким блатным словечкам, просили исполнить «танец живота» - Касим катался в пыли, его шумно подбадривали, а потом: «Костя, открой копилку!» - в раскрытый Касимов рот бросали кто мелочь, кто окурки или камни. Теперь он пьяница. Лендворец восстановили, фестиваль на весь мир отгрохали, а Касим научился пить.
Вдруг совсем рядом затормозил грузовик.
- Вадим!
За рулем потрепанного «ГАЗ-51» сидел грязный повзрослевший Пака.
Неожиданно встретившийся на площади перед Лендворцом Пака, стесняющийся, дружелюбный, отвез Вадима на своем грузовике домой.
- Что ты знаешь о моей матери? Меня демобилизовали, чтоб за ней ухаживал.
- Не знаю... С ногой у нее что-то, около больницы видел. Но на вид нормально, шла потихоньку...
Машина у Паки была старая, вся содрогающаяся, в кабине пыльно, изодранные сиденья накрыты промасленными стеганками. Но Пака явно гордился, что управляет таким сокровищем.
- А вы как?
- Кто вы?... Остался я да Жорка Пупок. Остальные или сидят, или служат. Мы тоже повесток ждем, вот-вот остригут. А так нормально. Рейс сделаешь - три пишешь. Клиент попадется - не отказываем. Наколдуем копеек - гуляем.
- Что случилось с Мишкой Татаркиным?
- А... Как тебя призвали, вышел. Заблатненный, не дай бог. У вас, говорит, скучно, там веселей. Через полмесяца в центре города кто-то на него не так глянул, Миша красиво того стукнул и еще на три года загремел веселиться. О, Вадим! Сейчас порядки. Кругом бригадмильцы. Чуть не так, на пятнадцать суток. Борьба со свинством. Пивные сносят. Мы в городе по подворотням с бутылками бегаем.
Пака спешил.
- Надо бы отметить, но сегодня не могу. Мы с Жоркой подруг подцепили. В восемь встреча. Завтра можно. Мы придем к тебе.
- Я сам приду,- сказал Вадим, и Пака уехал.
Мать была во дворе. Сидела на табурете в тени дома перед устройством из листов фанеры. В середине устройства, защищенный от ветра, горел керогаз и что-то варилось в кастрюле. Сидящая мать выглядела вполне здоровой.
- А я знала, что ты сегодня приедешь. Сон был.
Потом мать заплакала, показывая на свою толсто перебинтованную левую ногу.
- Еле хожу. Пенсию, третью группу дали.
- Мама, до сих пор не знаю, в чем дело?
- Вены у меня после того, как тебя родила, вздулись.
- Ну?..
- Потом война, работа. В трамвае, когда битком набито, чтобы продраться, знаешь, какую силу надо... И наконец этот дом. Сколько я здесь одной глины перемесила. А мне нельзя. И вот наступила нашему Тусику на хвост, а он как вцепится когтями и зубами в ногу.
- Тусик?
- Ну да, кот наш.
- Так не кит, а кот! Не киту ты на хвост наступила, а коту! -вскричал он.
Кот оцарапал ногу, и пошли по ней язвы («тропические язвы»). Мать долго не обращалась в больницу, терпела. Потом, когда пошла, лечить ее стали неправильно. Опять она долго терпела. Наконец пошла к заведующей. Назначили к профессору. Профессор приказал положить в мединститут, там мать хорошо подлечили. А когда выписалась и стала ходить в свою поликлинику, то ее увидела Анна Ивановна, лечившая мать после войны от туберкулеза. А что это, говорит, Нина, у вас с ногой? Мать расплакалась, что вот одна и трудно. Анна Ивановна руками всплеснула: «Да вашего сына вернуть надо немедленно!» И от себя справку написала, и хирург лечащая написала, а заведующая подписала. И ходила мать в военкомат, и Вадима вернули.
Мать быстро успокоилась. Вадим тоже.
- Кит этот меня чуть с ума не свел. Расставаться нам нельзя. 51 тогда руку поломал. Тебя теперь кит искусал. Мать рассмеялась и снова заплакала.
- Страшно одной. Столько думаешь... Ни минуты покоя.
После этого Вадим сбросил с себя казенное. Восемь месяцев была дорога, теперь, хоть мать больна и плачет - дом родной!
В зарослях молодых вишен он искупался, поливая себя из эмалированной кружки. Сели ужинать. Мать угощала только что приготовленным мясным соусом. К собственному удивлению он не испытал восторга от любимого блюда. А мать восторга ждала.
- Изголодался там?
- Нет. Зимой было плохо. Потом лучше. И как-то равнодушен к еде сделался. Мы много работали. Я на каменщика выучился. Четвертый разряд. Удостоверение имею.
- Не нужно тебе это удостоверение,- сказала мать.
- Почему? Очень может пригодиться.
- Не нужно,- повторила мать с несвойственным ей упорством.- Учиться в институт иди.
- За тобой ухаживать обязан,- засмеялся Вадим.
- За мной не придется. Мне ходить даже рекомендуется. Тяжести подымать нельзя - это правда. Иди учиться.
- Зачем ты так сразу?- сказал Вадим.- Другое у меня на уме.
- Знаю. Опять книжками займешься да бумагу по ночам станешь переводить? Ты писателем хочешь быть. Но ведь этому тоже где-то учат.
- Этому никто научить не может. Для этого нужен талант. А талант есть у того, кто думает, думает же тот, у кого есть ум,- повторил он навсегда запомнившиеся слова Мопассана.
- Не знаю, не знаю... В первый раз такое слышу,- с величайшим сомнением сказала мать.
- Кроме домовой книги ты никакой другой в руках не держала. Как ты можешь судить? Один твой кит чего стоит.
- Но партейным, наверное, надо быть... Как отец был. С этого все начинают.
- Начинают с того, что думают. И чем дальше, тем больше. И наконец чувствуют, что что-то обязаны делать!
- Не знаю, не знаю... Я не против - думай, пиши. Но лучше бы ты в институт поступил.
Сильно раздосадованный, он, отозванный из армии в помощь матери, оставил ее на кухне мыть посуду, пошел в лучшую комнату, сел на диван. У противоположной стены стояла полка с книгами. Классики XIX и XX веков. Классиков XX века он стал читать после семнадцати. И хоть классики XIX века писали как будто получше, классики XX оказались дороже. Особенно поразили Вадима «По ту сторону» Виктора Кина и «На Западном фронте без перемен» Ремарка.
Глядя на книги, Вадим вдруг понял, что прошло время. Книги стояли себе на полке, их печатная суть не менялась, он же был в непрерывной переделке, что-то в нем росло, требовало выхода... На дворе стемнело. Тишина была вокруг дома, тишина в доме. Вдруг стало очень жалко мать. Пусть будет тишина вокруг дома, но не должно быть тишины, бессловесности в доме. Он вскочил с дивана, пошел к матери.
- Что здесь тяжелое поднять?
Мать засмеялась.
- Я приезжаю, и тебе то голос, то сон бывает. Я тоже чувствую. Когда ты в первый раз, еще тогда, в конце войны, заболела, это были для меня черные дни. Мне правду не говорили, мне казалось, что я тебя уже никогда не увижу. Сейчас было не так. Сейчас я все время думал: не может, не должно с ней случиться непоправимого. И правда. Нога твоя должна залечиться. Только пожалуйста, раз уж я здесь, не подымай ничего тяжелого.
- Хорошо, что ты дома,- отвечала мать.- Знаешь, Вадим, в жизни надо быть хорошим. Вот Анна Ивановна. Что я для нее сделала? Ничего. А помнит. Да еще как взялась помогать. И наша участковая. Сначала никакого внимания. А, говорит, это у вас от грязи! Я ей ни слова. И тоже поняла, что виновата...
- Да, может быть, так и надо. Сначала я тоже терплю, уступаю. Но моего терпения хватает ненадолго. В армии я очень скоро додумался, что хорошо бы эту армию распустить. Просыпаюсь и с самого утра: это глупо... это еще глупей... Сам себе не мил.
- Ах, Вадим, хоть что хочешь говори, не дело ты задумал. И вновь она завела свой серьезный разговор.
- Вот ты только послушай! Нет, ты послушай свою мать...
- Ладно, давай.
- Я ведь в жизни кое-что понимаю. Лежала в мединституте. Студентки там все время бывают. Смотрю на них - в белых халатах, чистенькие, умненькие, ласковые. Вот бы, думаю, такую Вадиму. Нога моя не помеха. С трамвая перейду в диспетчерскую -девчонкам чай греть да прибирать. Плюс стипендия твоя. Проживем. Не надо на завод.
- Да ведь уже пробовал быть хорошим мальчиком. Ничего не получится. Оставь эти разговоры. И ведь обязательно ты будешь экономить, тянуться. Нищета проклятая надоела. Оставь.

* * *

Так он говорил с матерью, но на следующий день, побывав в военкомате и направляясь в милицию, чтобы получить паспорт и прописаться, завернул в книжный магазин. На полках бросились в глаза книги такого типа: «Основы гражданского права», «Основы естествознания», «Хрестоматия по истории Древней Греции»... Основы, хрестоматии... Даже основ, хрестоматий он не знал. Учиться следовало бы. В школе их обманывали. Совсем недавно он был поражен, прочитав, что Чернышевский никогда не звал Русь к топору, хотя далеко не чужд был идее крестьянского восстания. Что не Джордано Бруно, не Галилей и Коперник, а еще древние греки догадывались о шарообразности земли, о кругообразном вращении небесных тел. Что туземцы тихоокеанских островов вымерли не от эксплуатации белым человеком, хотя имела место и эксплуатация, а от заразных болезней, завезенных европейцами. Учиться следовало бы... Но в то же время отсутствие правды о таких, как он, его мать, его товарищи,- разве уже поэтому не должен он как можно быстрее заговорить? К тому же Вадиму казалось, что после службы он окончательно переполнен знанием жизни. Остается лишь утвердиться за столом и записать.

* * *

Между тем время потекло так, будто никаких задач перед ним не стояло. Он по моде приоделся, поступил на работу. Сначала пошел устраиваться на свой первый завод. Но там уже не было Вити Склянникова, не было Геры и Паши, станок, за которым предложили работать, был плохой. Соседями на улице, где жили Вадим с матерью, были справа каменщик, слева электросварщик. И тот и другой звали Вадима к себе. Вадим вдруг решил, что ему необходимо сделаться еще и электросварщиком, и поступил на котельный завод. Днем он работал, по вечерам или спал - работа в котельном цехе оказалась очень тяжелой, или шел в город.
Сентябрь в Ростове всегда лучшее время года. Пышно расцветают цветы на клумбах, на улицах меньше ведется работ, в парках лето молчавшие фонтаны начинают бить, все огни загораются, торговые точки работают. Словом, как если бы предыдущие месяцы город готовился к празднику, то теперь вот он - наслаждайтесь!
В это замечательное время он встретил свою «даму с собачкой». Собачки, правда, не было. Но и у Чехова собачка не более как любимая вещь. Остальное сходилось. Нервная, замуж вышла совсем неопытной, через три года полностью в муже разочаровалась. В Ростов, к тетке, приехала без него и вечерами гуляла одна, ожидая неизвестно чего. Приставали во время прогулок многие. Наконец попался Вадим, симпатичный, гладко выбритый и слегка навеселе.
Вадиму тогда нравились упругие, законченно спортивные фигуры. Она же была пышненькая. Когда он ее поцеловал, она задрожала и заплакала. Его это удивило. Ему казалось, что все, даже не имеющие опыта, должны тем не менее казаться опытными. Такова была его школа.
Она сидела в саду около Лендворца. Он надеялся досидеть до времени, когда не станет прохожих. Он говорил какие-то очень нравившиеся ей слова, обнимая все сильнее, в конце концов преодолев всякое сопротивление. Но около двенадцати ночи явился блюститель порядка и - не положено! - стал прогонять. Они спрятались за колонну дворца. Снаружи ходил старый замордованный милиционер, внутри, под навесом, поддерживаемым мощными колоннами, стояли они. Она пылала. Однако условия были ненормальны: милиционер, чувствовалось, вот-вот решится прогнать их и из-за колонны, и остановиться они уже не могли... Что-то такое получилось. Но не то, что надо.
После этого она обещала ему все, то целуя, то смеясь. «Какой ты быстрый! Ты наверное очень избалован. И пусть! Мы узнаем друг друга. И будем говорить. Я ничего не утаю. Ты тоже. Обещаешь? Только это в следующий раз. А сейчас нам надо расстаться». Он пытался удержать ее: «Пойдем в другое место».-«Нет! Завтра. Только завтра...».
В следующий вечер он пришел на свидание, ждал полчаса. Потом пошел в ближайший магазин, купил бутылку вина и, попросив стакан в отделе «Соки-воды», осушил ее. Вышел на улицу и увидел свою «даму». Она прошла перед ним с низко опущенной головой.
- Эй!
Оказалось, она пришла на свидание, видела его, но в последний момент решила не подходить.
- Это ни к чему хорошему не приведет,- сказала она.- Да и вообще, я не могу того, что обещала. Случилось обычное наше несчастье.
Они поехали на троллейбусе в центр, спустились на набережную Дона, нашли укромный уголок. И опять начались поцелуи, дрожь, слезы, наконец горячечные признания. Да, она замужем. Муж эгоист и изменяет ей. Теперь она точно знает, что никогда не любила его. Обычная история: была надежда на любовь, которая не сбылась.
Она была заворожена собственной историей. Он попытался что-то рассказать о себе. Она не услышала. Вернее, ничего не поняла, принялась жалеть его. Видеть всех несчастными и жалеть, кажется, было ей необходимо.
Прощаясь, опять она обещала ему всё-всё. И случиться это должно через три дня.
Через три дня она не пришла. Он и пяти минут не ждал, страшно рассердился на себя, уходя прочь.

* * *

Наконец он сел за письменный стол - старый довоенный письменный стол, который кочевал с ними в качестве кухонного, но теперь они приобрели именно кухонный, а дубовый, почистив и вскрыв лаком, взял себе Вадим для писательства. Он решил написать правдивейшую нравоучительную статью для газеты или журнала. Достал старые свои записи. Однако, начав писать, скоро заметил, что получается не статья, а какая-то исповедь. Герой Исповеди от природы был с хорошими задатками, но обстоятельства, люди, окружавшие его... Ни в ком герой не находил поддержки, страдал, метался... Получался если не Печорин, то что-то родственное.
«Но ведь это неправда!»- однажды догадался он. Для каждого из окружения героя существовала та же самая среда, где сам герой был одним из многих. Каждый из окружения тоже страдал, тоже под напором обстоятельств развивался неправильно.
Он познал муки творчества. Как должно быть записано то, о чем он много думал?
Сначала он старался что-то записать. Потом думал, уже не записывая. Наконец и думать перестал, только помнил, что должен думать.
Когда стало невыносимо, отправился в Ботанический сад. День после осеннего ночного дождя был ясный, дул сильный ветер, с деревьев слетали последние листья. На аллеях и дорожках, пересекавших Ботанический сад в разных направлениях, толстым слоем лежали мокрые опавшие листья. Он выбрал низину, где ветра не было, и стал расхаживать. Разрозненные мысли клубились в голове, что-то глубоко спрятанное не давалось, не открывалось. Наконец он устал и прислонился спиной к стволу высокой акации. И почти сейчас же отскочил! Дерево толкнуло его в спину. Глянул на ствол, выше, выше - крона плавно раскачивалась, толчки шли он нее. А высоко над кроной в чистом осеннем небе неслись редкие рваные облака. И вдруг открылось: трава, опавшие листья, деревья, облака, небо - ведь он давно живет, давно это видит! Он вспомнил детство. Себя, товарищей, забавы, несчастья, светило солнце, лил дождь, было то жарко, то холодно, и всем им очень хотелось жить! И задача нынешнего Вадима не обвинять и клеймить, а рассказать, как росли они без сколько-нибудь вразумительного понятия о происходившей вокруг жизни и что из этого получилось.
С того дня он начал заново и дело пошло. Он вставал в шесть утра, ехал в автобусе на завод, с семи утра до четырех дня сваривал огромные железные бочки под нефтепродукты. Около пяти возвращался домой, ел и ложился спать. Проснувшись часов в. десять, садился писать и писал до трех-четырех ночи. Он совсем никуда не ходил, даже странно было подумать, что могут существовать удовольствия кроме писательства.

* * *

В ноябре 57-го года, в ознаменование сорокалетия Октября вышел указ об амнистии заключенных. Скоро один за другим вернулись домой Волчок, Ленька Татаркин, Сережка.
Начав писать, Вадим завел что-то вроде дневника, куда заносил всякие мысли и наблюдения. Вот что он записал о возвращении друзей.
Первым вернулся Вовка Волчок. Он пришел ко мне прямо на завод. Мы очень обрадовались друг другу, расцеловались. Смена кончилась, я искупался, переоделся, поехали ко мне, я еще раз переоделся в парадное, и отправились в ресторан. Волчок наружно мало изменился. Но внутренне...
В лагере, сказал он, меньше чем где бы то ни было возможны сознательность и справедливость. Человек выходит оттуда уверенный, что этих самых сознательности и справедливости где хочешь ищи, ни за что не найдешь. В лагере Волчок непрерывно рос. Для начала дал одному блатному. Принесли на виноградник воду для звена, а блатной один ее присвоил - напился, ноги помыл, остаток на голову вылил. Ну Волчок ему и дал. Потом Волчка под столовой хотели заколоть. Волчок задрал рубашку: «Да коли!» Тогда один из компании Волчка отмазал: «А ты Васю Бычка и Диму Кабачка знаешь?»- «Знаю!» Ну вроде как свой сделался, поугрожали, предупредили, а убивать не стали... Потом талант штукатурный обнаружился, звеньевым назначили над сорока гавриками. Звеньевой - это уже начальство немалое, и еда, и водка, и свобода некоторая. Так как в одиночку Волчок не ел, не пил, начальству своих не продавал, авторитет его рос непрерывно и если б не амнистия, быть бы ему бригадиром, а это уже и совсем лафа, хотя, конечно, и обязанности немалые.
Еще он говорил о тех, кто держит в руках лагерь. Если десять человек стоят друг за друга железно, то они способны держать в страхе десять тысяч. Все хотят жить, все хотят освободиться, а эти десять ничего не хотят, ничего не боятся. Отрицалово называются. Отрицают над собой любую власть. Сажают его в карцер, он выходит оттуда, шатается от слабости и все-таки в любую минуту готов снова туда вернуться. Таких очень мало. Другой заявит себя как отрицалово и тут же скатывается в беспредел. Беспредел - тоже проявление духа, но бестолковое: гонор, гомон, в то же время трусость и предательство.
- Вова, насчет отрицалово у тебя не все вяжется. Власть начальства они отрицают, а себе подобных держат в страхе.
- А как иначе быть в лагере свободным? Именно в лагере, в серой толпе. Один способ: запугать толпу.
Волчок рассказывал и рассказывал.
Да что там! Он отбывал в ненастоящем лагере. Раньше было...
Я услышал, как «воры в законе», запершись в бараке, сами себя поджигают. Как, несмотря на пятидесятиградусный мороз и жуткое безлюдье, бегут из лагерей Крайнего Севера. Как актируются, по три года притворяясь сумасшедшими. Как, чтобы отдохнуть в больничке, глотают гвозди, пуговицы, битое стекло. Была здесь и нелепейшая история, о том, как один не хотел идти на работу и за мошонку пригвоздил себя к нарам, и доски, на которых он сидел, пришлось срывать и сидящего на них виновника через всю зону нести к хирургу в больничку.
Замечательный рассказчик Волчок, и увидел-услышал он. много.
- Ты так это все преподносишь, что предложи нам сейчас на выбор кругосветное путешествие или лагерь - выбрать надо лагерь,- сказал я.
- А ты как думал? Университет! Никакое образование нельзя считать законченным, если человек хотя бы два года не от сидел в тюряге.
Так он меня сразил наповал.
- Все это очень хорошо. Но что ты думаешь делать дальше?- спросил я.
- А ты?
- Скоро разряд сварщика получу. Ну и еще вроде как при звание чувствую, хочу поднатужиться и что-то из себя выжать.
После этого между нами впервые стало нехорошо. Волчок долго молчал, потом снисходительно засмеялся.
- Брось это дело. Плюнь и разотри. Таких я там тоже встречал. Бесполезно! Желающих тысячи, в люди выходят единицы. Давай лучше поступим на следующий год в торговый. Заживем...
- Хрен тюрьма исправит человека?
- Еще чего...
- Не исправит?
- Ни в жизнь!
- И ты опять какого-нибудь мужичка можешь извозить до полусмерти?
Он на меня грозно зарычал:
- Это брось!
Мы долго молчали. Но чувствовали себя обязанными расстаться мирно.
У тебя кто-нибудь есть?- спросил он.
- Нет.
- А у меня есть. Она заведующая столовой у нас была.
- В лагере?.. Старая, значит.
- Нет. Кажется, одного со мной года. Симпатичная.
- Хорошо ты устроился. Подкармливался.
- Нет!- горячо возразил Волчок.- Планерка там или совещание бригадиров и звеньевых. Задержишься. В столовую после этого не иду. Там же знают, что я с ней. Сам понимаешь, когда гаврики не смотрят, что хочешь дадут. Я - нет! Альфонсом никогда не был и не буду. Скоро на ней женюсь. Заберу сюда и будем жить. И ни в какой торговый я не пойду, и никого ни бить ни грабить не стану. Так что, Вадим, успокойся.
После этого мои хорошие чувства к Волчку восстановились. По этому поводу - что у нас все-таки много общего - мы и напились.
Примерно через неделю освободился Ленька Татаркин.
Ленька - сплошное самодовольство. Тоже не пропал! На шофера выучился - в лагере это оказалось возможно. Как вольный ездил по дорогам и даже в многодневные командировки. Его рассказы намного беднее Волчковых. Потому что только о себе. Как врал, выкручивался, оказывался умнее других. Другие у Леньки - мразь, идиоты, сволочи! Все-таки Волчок самый интересный в Красном городе-саде. Ограниченный человек если и бывает доволен, то только самим собой,- писал Вадим по поводу возвращения Леньки.
И вот о Сережке.
Сережку понять не успели. Мама Маруся умудрилась устроить как-то так, что через три дня его забрали служить в армию.
- Когда дурак хочет быть умным, он сам себе смертный приговор способен подписать,- сказал Волчок про Сережку.
Около Сережки все время была мать и какая-то девица - Сережкина заочница. Она его и встретила и проводила, нас позвали, но мы были сбоку припеку.

* * *

В январе повесть свою он вчерне закончил. Купил в комиссионном магазине печатную машинку и сначала медленно, потом быстрее и быстрее принялся перепечатывать. Перепечатывая, он многое переделал. Перечитав наконец, увидел, что вновь получился черновик, только печатный.
В конце марта все было готово. Повесть он назвал «Детство», поместилась она на шестидесяти восьми страницах. Главная мысль повести была проста. Всякая ложь стремится быть похожей на правду, всякая корысть выдает себя за благодеяние и дальновидность, всякая безалаберность - за широту души. Глупость - мать всех пороков, в любом случае ищет себе оправдание и находит его. Словом, всякое зло выдает себя за добро. Потому что людям необходимы только добро, любовь, справедливость, и лишь выдавая себя за добро, зло может иметь успех. Друг от друга люди ждут именно добра, любви, справедливости Но нельзя ждать от кого-то справедливости, не будучи справедливым. Они, пацаны красногородские, были конечно же братьями. Но плохими братьями. Обиды вспухали мгновенно, до невероятных размеров, никто не пытался найти причины этих обид, получались треск, мордобой, пыль, после которых честный разговор делался невозможен. Пытались жить порознь. И вдруг видели, что чужие вокруг - это намного хуже своих. Кончалось примирением. И так и жили с нелепейшими понятиями о величии, долге, честности. Что-то хотели от них матери. Что-то требовали в школе учителя. С десяти лет они стали сопротивляться попыткам приобщить их к труду, порядку. Зачем труд, зачем порядок? Безделье и беспорядок гораздо приятнее. «Для вас же самих!»- говорили им. Это казалось неубедительным. К восемнадцати годам, когда стало ясно, что каждый человек как-то обязан заявлять о своем существовании, они дикими голосами закричали: «Мы есть! Мы живем...»- и угодили в изоляцию. Всякая ложь стремится быть похожей на правду, всякое зло выдает себя за добро. Первейшее назначение каждого человека думать о том, что есть хорошее и что плохое.
Отпечатанная в трех экземплярах, повесть была разослана в журналы Москвы. Он старался думать худшее: не напечатают. Но вспомнил одно, другое - лучшие места повести. Ведь это хорошо! И нужно. Не могут не напечатать... А когда напечатают, жизнь его изменится. Потому что... потому что...

* * *

Быть писателем оказалось не просто. Мать непрерывно вздыхала: «И что он взялся? Всех бросил. Хоть бы по воскресеньям куда ходил...»
И соседи: «Свет у вас каждый день до утра. Чем это вы занимаетесь?»
На работе тоже. Работал он хорошо. Однако в обеденные перерывы никогда не играл в домино, уходил в тихие углы, где или читал, или спал, или думал. Последнее было непонятно: «Думает, думает... Банк ограбить хочешь?» В дни зарплаты, получив деньги, бригада в полном составе - десять человек - шла в ближайшую пивную или кафе. Двух человек отряжали в магазин за водкой и закуской. Пили, ели. Как обычно, оказывалось «мало» и еще сбрасывались на водку. На другой день, правда, работали не опохмеляясь, но и разовая пьянка очень выбивала Вадима из колеи.
Ну и друзья. То Волчок придет, то Ленька. «Что делать? Все так противно...» Волчок каждый день писал своей невесте письма, в ближайшем будущем собирался жениться. Он был шикарно одет. Пальто, костюм, рубашки, ботинки - все самое дорогое. Семейство, после того как тетя Катя устроила старшую дочь весовщицей на торговую базу (Вадиму когда-то было обещано), процветало. Самого Волчка мать устроила приемщиком в ларек вторсырья, с весны эта должность обещала большие доходы, но это его как-то не радовало. Что делать? Что делать?.. И неизменно кончалось приглашением в ресторан: «Хоть напьемся!» Ленька же был нищ и гол. Этого надо бы угостить...
Всем надо было отказывать, для всех оставаться непонятным. Вот если б признали. О, жить стало бы в сорок раз легче!
Закончив повесть, решил он опуститься с небес на землю, показать, что не чужой, и понятный и понимающий. В очередную зарплату с бригадой пил, никуда не спеша, первый заявил, что «мало» и чтобы познать истину, требуется еще. Потом с Волчком ездил за двести километров в Сальские степи сватать его невесту. Вадим думал, невеста ему не понравится. Но нет, она была застенчивая, простая. И вообще люди вокруг лагеря - работники столовой, клуба, офицеры, хозяйственники - не показались Вадиму палачами и истязателями. К Волчку, здесь отбывавшему, относились вполне без презрения или как-нибудь свысока. Писательство - разгадывание загадок жизни. Разгадав одну загадку, они теперь всюду видели новые и новые загадки. Заключенные и их караульщики - тоже загадка. Да еще какая! Что за зависимость одних от других, сколько вольных и невольных связей. Загадка из загадок.
Вовлеченный в предсвадебные хлопоты, все время под хмелем, думал он только о своем писательстве. А когда в начале мая свадьба состоялась, увидел, что дома дел без счета и не откладывая надо сделать забор и калитку со стороны улицы, и угольный сарай и еще многое.

* * *

В июне пришел первый ответ. Редактор в своем заключении признавал автора повести одаренным. Потом началось. Пародия на действительность. Бытописательство. Натурализм. Фотография. Герой - серый. Повесть никуда не зовет. Автор должен быть выше своего героя. Да и сам герой выше. Разве не было у него такой возможности - стать выше? Была. Но в решающий момент герой проявляет слабоволие. В конце редактор указывал на Павку Корчагина. Вот был Герой! Хотя, конечно, и не походя на Павку Корчагина можно быть героем.
Вадим был изумлен. Лишь на другой день стали находиться слова в свою защиту. Бытописательство, натурализм... А что такое «Мертвые души»? Ведь «Мертвые души» сплошное бытописательство. Приезжает Чичиков к Собакевичу - описывается Соба-кевич. Приезжает к Плюшкину - описывается Плюшкин... Надо быть выше. Так об этом повесть! Надо быть выше, но проявляем глупость, трусость, слабоволие. Однако в тех же условиях герой мог быть и хуже. Так почему лучше, а не хуже? Это, конечно, понятно, что надо бы лучше. Но это уже будет не литература. Как в таком случае быть с принципом верности жизненной правде?
Слов нашлось много.
Через две недели пришел возврат из другого журнала. Здесь была вложена уже не отписка в неполную страничку, а большая пятистраничная рецензия. Писала женщина.
«Читаешь, не отрываясь! Пишете вы просто, ясно, без суесловия и «красот», стараясь заинтересовать читателя сутью происходящего»,- так начиналась рецензия. Рецензентка почувствовала, оценила все его лучшие места и находки. Вообще она все поняла и... утверждала, что этого мало, что надо работать и работать, а главное, не спешить, ведь он еще совсем молодой.
Эта «хорошая» рецензия опечалила его гораздо больше первого плохого ответа. Там ладно. Там то ли дурак, то ли подлец. Здесь же была умная, тонко чувствующая. А получалось, оба заодно. Много ли в их журналах такого, что можно «читать, не отрываясь»? Очень мало. И даже совсем почти нет. И еще его молодость. Успокоить хотят, что все впереди, мол, успеешь наверстать. Ложь себе и ему! Лев Толстой «Детство» написал в двадцать четыре. Так ведь разве приходилось ему в нежном возрасте от страха рыть под собой землю? До зрелых почти лет окруженный дядьками и мамзелями, и то он к двадцати четырем не удержался и написал о детстве, как о чем-то необычайном. Вадим уже в десять лет понимал значение своих переживаний. Потом забыл, но ведь вспомнил!!!
Доконали его в местном журнале, куда он тоже послал одну из копий.
Вызвали открыткой. Редактор встретил улыбками, сказал, что представлял Вадима иначе, во всяком случае, не предполагал, что у него вполне интеллигентная внешность.
Он долго улыбался, расспрашивал Вадима о его жизни. Наконец сплел перед подбородком пальцы, оперся на них, задумался.
- Пишешь ты хорошо. Не профессионально, конечно, но техника не самое важное. Главное мысль, наблюдательность. И здесь у тебя бывает удивительно...
Он распустил пальцы, театрально развел руками.
- И все-таки... печатать тебя никто не будет! Даже в капле воды отражается солнце. Как же в твоей повести не отразилось ничего хорошего? У тебя один цвет - черный. Конечно, ты пишешь о тяжелых военных и послевоенных временах. Конечно, тогда плохо было с едой, жильем, одеждой. Но разве не должна духовная жизнь возвышаться над материальной?
Вадим про духовную жизнь слышал в первый раз, ничего не понял и только плечами пожал. Редактор снова развел руками и засмеялся с чувством превосходства.
- Хотя бы наше восстановленное хозяйство. Сколько сил духовных, не говоря о материальных и физических, было потрачено. Понимаешь, ведь все было. Энтузиазм, самоотверженность, дружба. У тебя же только черное. Это невероятно. Это невозможно. Даже у Достоевского, которого я, кстати, не люблю, так не бывает.
Вадим кое-что начал понимать.
- Я пишу про обыкновенных. С героями не был знаком,- заикаясь, сказал он.
- Да?- редактор остановил на нем неподвижный взгляд и продолжал шепотом:- Но одно уродливое не материал для художественного творчества. Твоя повесть даже не знаю для кого... Для членов правительства, может быть?.. Посмотрите, мол, что делается. Как молодежь испорчена. Милицию бы на них, общественность... Но у правительства нет денег. Только с самым злостным оно борется, а дойти до каждого пока не может.
- Почему вы обыкновенное называете уродливым?- в последний раз заговорил Вадим.
Редактор печально покачал головой.
- Это уродливое. Это есть уродливое...
Что он там еще говорил? Что-то говорил. И довольно долго, воодушевившись. Вадим ждал только минуты, когда можно будет уйти.
Из редакции он выскочил как из парной: воздуха, воздуха!
Он был оскорблен. Он засмеялся. Родине нужны герои! А если ты не герой, то можешь заткнуться.
«Все! Хватит с меня»,- твердил он.
Он пересек городской центр, спустился к Дону, на катере переправился на противоположную сторону. Был конец августа,, купальный сезон кончился, на, городском пляже было пусто. Он сел на песок, успокоился, задумался. Все как-то вытянулось далеко вперед, в будущее. Ответы - там! А пока надо жить. И как жить - совершенно непонятно.
Какой-то звон мешал ему думать. Он глянул вокруг. Неподалеку от берега держалась на якоре баржа. На корме баржи стоял большой деревянный ящик с дверью из фанеры, с двумя окошками, завешенными белыми, из марли, занавесками. Вокруг домика-ящика бегала небольшая рыжая собака и азартно, непрерывно гавкала, занавески в окошках шевелились, оттуда показывались детские головы, одна белая, две темных. Дети визжали от удовольствия, собака азартно лаяла, и Вадим поразился. Ведь это жизнь! Он, сидящий на берегу со своей печалью - жизнь. И дети, живущие на барже в домике-ящике, играющие с собакой - тоже жизнь.
Вадим засмеялся. Удивительная штука жизнь! Вот и ответ. Уродливая, уродливое... Занавески из марли - уродливое? Может быть. Хотя, скорее, убогое. Но детям нет до этого дела, они играют с собакой и, прячась за этими самыми занавесками, визжат от удовольствия. И его, Вадима, только что хотели убить, а он жив, а он ни одному слову того чудака не поверил. И из этого (что не поверил) обязательно что-то должно получиться.

* * *

Ему надо было ехать на завод и работать во второй смене. Вместо этого он отправился искать старого друга Волчка.
Волчок в начале лета бросил ларек вторсырья и шабайничал. Всюду люди строились. Он сделал штукатурку в одном доме, в другом - и пошли звать.
Волчок приглашал Вадима:
- Брось этот завод! По часам приходи, уходи. Ты каменщик, я штукатур - ты меня кирпичи класть научишь, я тебя стены и потолок гладить. Работу найдем. Во всяком случае с апреля по ноябрь без дела не останемся. И со мной за неделю будешь иметь больше, чем на заводе за месяц.
Волчка Вадим нашел на самой окраине города, еще мало застроенной. Волчок и мужичок Иван, сосед Волчковых, штукатурили в небольшом кирпичном доме. Волчок Вадиму обрадовался.
- Ну молодец! У нас сегодня расчет. Загудим... Слушай, проем надо заложить кирпичом, а я потом заштукатурю. Переодевайся. Вон штаны старые, рубашка. Иван кирпич поднесет и раствор сделает.
Вадим рассказал откуда идет. Услышав, что, по мнению редактора, писать о красногородских пацанах можно разве что для членов правительства, мол, посмотрите, что делается, надо туда милицию, общественность, Волчок взревел:
- Ах ты гад!
- ... Но у правительства, говорит, нет денег. До каждого оно дойти пока не может, борется с самым злостным,- продолжал Вадим.
- Паскуда! И у тебя хватило терпения не врезать ему между глаз чернильницей?.. Милицию, общественность. И всё за деньги? Или как понимать? Сначала бесплатно общественность, потом за деньги милицию?.. Говорил я тебе, ничего не получится! Мент твой редактор! Вот если бы ты всех нас в Павликов Морозовых превратил, тогда бы он тебя напечатал.
Вадим быстро заложил проем, и силы вдруг оставили его. Вышел во двор, сел на гору досок. Поселок строился, неподалеку начиналась лесопосадка, бесконечные колхозные поля. Вспомнилось, что прошел ровно год, как он вернулся домой. Каким-то рядом нелепостей показался этот год. Учился на сварщика, выгадывал каждую минуту, чтобы писать. Зачем это было? Чтобы появился нелепый со своими улыбками и словами редактор?..
Подошел Волчок, засмеялся.
- Чего ты... Все пройдет.
Около шести вечера пришел хозяин и заставил Волчка и Ивана кое-что переделать.
Исправляя свои грехи, Волчок и Иван обильно потели, злились. Закончили уже в сумерках. Пока мылись, поливая друг друга во дворе из ведра, переодевались, хозяин из ящиков соорудил стол, выставив две бутылки водки, колбасу, помидоры, хлеб. Он был доволен.
- Молодцы, ребята. Быстро, качественно. Немножко я вас помучил, да ведь мне в нем жить.
Работы не боимся: мы от нее - она к нам,- сказал Иван.
Специалисты всесоюзного масштаба! Хозяева плачут, а зовут,- сказал Волчок.
- Молодцы, молодцы...- подтвердил хозяин.- Дорого берете, но не дороже других. Я ваш адрес возьму, здесь еще кой-кому надо будет...
- Мы и кирпичную кладку теперь можем,- глядя на Вадима, весело сказал Волчок.
- Не-е-е...- сказал Вадим.
Хозяин был не из рабочих - школьный учитель, завуч. Выпив, он еще больше подобрел, стал рассказывать о школе, о детях. Ему, видно, хотелось показать, что он тоже в своем деле специалист. Однако в сырой темноте, среди обломков строительства, было не очень-то уютно. Оставив хозяина что-то убирать и прятать, друзья вышли на дорогу, сели в автобус и поехали в центр города «гудеть».

* * *

Это было начало их праздника. Так потом повторялось десятки раз.
В одном ресторане мест не было, в другом, третьем... В четвертом, наконец, они нашлись. Но официантка, толстая, спесивая, обслуживать отказалась. Волчок крупными шагами решительно направился к метрдотелю, принялся тому что-то говорить. Метрдотель подозвал толстую официантку, потом другую. Другая посадила их за свободный стол, скоро принесла водки, шампанского, антрекоты. Волчок был разгорячен:
- Вот что такой можно сделать? Башку скрутить и больше ничего! Метрдотель ей одно, а она сама начальство-бригадирша. Не хочу этих обслуживать и все! Жирная ты, говорю, свинья. Думаете, ее задело? Свинья случается раз в год, а я каждый день - вот что она мне ответила. И пошла. В том лишь твое и отличие, еле додумался крикнуть ей вслед. А ей это до лампочки, она свое сказала. Вадим, чего ты хочешь? Там редактор, здесь бригадирша. А ты какой-то жалостливый, тебе надо, чтобы все умными, честными были.
Вадим слушал вполуха. Русский кабак способен заглушить какую хочешь тоску. Говорить людям давным-давно не о чем. В кабак приходят напиться и раствориться, чтобы в конце концов не слышать, не понимать.
Когда в ресторане потушили верхний свет, они взяли бутылку шампанского, стакан, пошли в сквер около Старого базара, сели на лавочку, мужичок Иван, еще в ресторане спавший за столом, лег на краю лавки и захрапел, а Волчок и Вадим бодрствовали.
- Я гордый,- бормотал Волчок.- Мать хотела в торговлю затолкать - не могу, противно...
- Я тоже гордый, тоже многого не могу,- вторил ему Вадим.
- Но как снискать хлеб насущный, как добыть радостей
для души и тела?..
- Как?
- Никак! Хоть что хочешь, а приходится одному прямо
в зубы, другому подзатыльник...
Перестали ходить трамваи. Один свет фонарей остался на теплых тихих улицах. Иногда появлялся наполовину протрезвевший гуляка, подходил, просил закурить и исчезал. Некоторое время слева гудела поливальная машина. Перед машиной шел человек в резиновых сапогах и блестящем мокром фартуке и струей из шланга мыл тротуар. Вдруг Волчок сказал:
- Кто из нас первый умрет?
Вадим мгновенно протрезвел, кожа гусем встала на руках, ногах, шее, груди...
- Ты что?!
- А интересно... Ведь будет... Это тебе лагерь боком выходит.
- Снится, сука, каждый день,- сказал Волчок.- Боюсь ложиться спать. Стону, зубами скриплю...
Он наяву заскрипел зубами.
- То я кого-то убиваю. То меня убивают. А то вроде я -не я. Во сне кричу: «Такого быть не может, чтоб я был не я!» А вот же все равно получается бред, что я - не Я... Веришь, временами туда хочется. В первый день, когда домой вернулся, ну все ж рады, среди ночи поднялись, стол накрыли. Я вышел во двор покурить и чуть не побежал назад проситься. Это же несправедливо! Несправедливо, что туда попадаешь. Несправедливо, что выходишь. Ведь все остается. Понимаешь, все как было, так и остается...
Волчок схватил Вадима за плечи и стал трясти.
- Понимаешь? Понимаешь?..
- Что-то понимаю.
Вадиму стало очень жалко Волчка.
- Вовка, знаю одно: сейчас тебе ни в коем случае нельзя попадать туда снова. Не попадешь - и постепенно сны переменятся, настроение тоже.
Волчок оставил Вадима в покое, засмеялся:
- Эт-т ты прав. Снова туда - не дай бог.
Совсем недалеко зашевелилась тень, поднялась, подошла и попросила выпить или закурить. Оказалось, бездомный пропойца. Ему дали последнюю папиросу и пустую бутылку.
- Выпьешь утром, когда тару сдашь.
Проснулся Иван. Он что-то помнил о разговорах друзей и тоже наконец высказался:
- Им бифштексы да коньяки, а нам бы чем пузо набить да водки побольше.
Вдали засветили фары. Волчок вышел на улицу, поднял руку. Это была частная «победа».
- Развези по домам.
- Двадцать рублей.
- Вези!
- Деньги вперед.
Ты не в церкви, тебя не обманут!- громогласно сказал Волчок, и они поехали.

* * *

Утром, когда мать с причитаниями («Какой позор! Где можно так напиться?») разбудила его, он, все еще под хмелем, отвечал:
- Раз напился, значит, можно было. А работаю я теперь не по часам.
- Как это так?
- Да вот так: когда хочу, тогда и работаю. Дай мне поспать.
Мать еще больше над ним разохалась, он стал думать и придумал.
- Мне положен отпуск. На завод пойду к девяти, скажу, что тебя надо срочно везти на ванны... а лучше к профессору в Москву, поэтому мне крайне необходим отпуск.
Мать возмущалась.
- Это ты опять с Вовкой да Ленькой связался...
Но он заснул.
К девяти он проснулся. Однако прежде чем идти на завод, принялся вспоминать вчерашний день, потянулся за тетрадью, в которую записывал все интересное, написал: «Люди грызутся и дают друг другу запретные подножки именно тогда, когда интересы их абсолютно одинаковы».
После этого пошел на завод, соврал про мать, ему подписали заявление, отнес его в отдел кадров. Впереди было целых четыре свободных недели.
Надо было прийти в себя. Котельный завод от Дона был лишь через железную дорогу перейти да обогнуть другой завод, «Электроинструмент», стоявший уже на самом берегу. Вадим вышел к лодочной станции, сел на перевернутую плоскодонку. За спиной работал его завод, он даже различил стук молотков по металлу - родная бригада вкалывала. Слева бухал, отфыркиваясь, компрессор «Электроинструмента». За «Электроинструментом» по новому "железнодорожному мосту прогрохотал товарный поезд. Напротив, на той стороне реки, сверкала электросварка на судоверфи. Справа тоже были заводы, станция «Ростов-берег». Всюду работали, производили звуки. И все это было на расстоянии и лишено той устрашающей силы, какую чувствуешь, стоя у работающего тяжелого пресса или проходящего мимо состава. Велики же были река, небо, солнце над головой, луга за рекой. Буксир тянул по реке баржу, похожую на ту, которую Вадим видел вчера у пляжа. Только не было на корме домика-ящика, детей и собаки...
Вдруг Вадим вспомнил то, что не вспоминал даже работая над своей повестью. Здесь, на этом самом месте, он когда-то восьмилетним научился плавать.
Мать болела. Он жил у дяди Миши с тетей Клавой, и каждый день к обеденному перерыву прибегал сюда с кастрюлькой еды для дяди Миши. Дядя Миша, работавший тогда механиком в «Электроинструменте», выходил к Вадиму, раскрывал завернутую в тряпки кастрюлю, кое-что выделял вечно голодному племяннику, молча ели. Потом дядя Миша уходил, а Вадим, помыв кастрюльку в Дону, подолгу купался. Плавать под водой он научился сразу. А чтоб держать голову над водой - это не получалось. Дно здесь уходило круто в глубину. Набрав побольше воздуха, он мог нырнуть туда, где ему было с головой, и под водой же вернуться назад. Еще он научился нырять вниз головой с лодок, которых на якорях, носом к течению, болталось у берега множество. Лодки принадлежали рабочим окрестных заводов. И вот ему пришло в голову, что, нырнув с борта лодки, стоящей у берега, проплыв метра четыре под водой, можно потом ухватиться за борт другой, стоящей уже на глубине. Он долго примеривался. Наконец оттолкнулся изо всех сил. И лучше бы этого не делал: лодка ушла из-под него, он оказался между двух лодок, на приличном расстоянии от одной и другой. Он, конечно, ничего этого не знал, нырнув, поплыл и, вынырнув с поднятой вверх рукой, чтобы ухватиться за спасительный борт, увидел себя далеко и от одной и другой лодки. Он внутренне ахнул: все, конец! В последний раз увидел небо, берег, перспективу водной поверхности... отчаянно заработал руками и ногами и... поплыл. О, когда он по-собачьи доплыл до другой лодки и взобрался на нее, уже понимая, что случилось, ему стало жарко от радости. И почти сейчас же он прыгнул назад, к первой лодке, вернувшейся в исходное положение, носом против течения. Так он прыгал несколько раз, туда и обратно, а потом догадался, что со второй можно прыгнуть к третьей и потом дальше, до самой крайней от берега... Через две недели перед удивленным дядькой он демонстрировал «высокий класс» - махал саженкой, греб «по-морскому», переворачивался на один бок, на другой, на спину...
«Был я еще и таким»,- вспомнив, как научился плавать, думал Вадим. С жизнью он тогда распростился - это точно. Спасли руки, ноги, они, оказывается, уже умели плавать. «Но почему я это вспомнил? Сколько всего вспомнил, а это, наверное, должен был вспомнить в старости».
Объяснение, в следующие минуты пришедшее в голову, несказанно опечалило Вадима. В старости вспоминают, сознавая близкий конец и невозможность что-либо изменить. Он сейчас вспоминает от полной беспомощности, оттого что совсем не знает, как быть дальше. Для него тоже жизнь вроде как кончилась.

* * *

Он тогда поехал в Москву.
«Ничего не добьюсь, но увидеть всех надо».
И он увидел хорошую рецензентку, написавшую: «Читаешь, не отрываясь...» И с не очень хорошим редактором встретился. И супругов учителей, старых знакомых по рыбацкому поселку, нашел. Он им ни разу не написал, однако их московский адрес хранил. Как он и предполагал, после трех лет преподавания в диком углу, они вернулись в Москву. У них он и переночевал.
Все, с кем он встретился, утверждали, что он еще очень молод, все у него впереди и это прекрасно.
Он отрицательно мотал головой. При чем здесь возраст? То, о чем я написал, написано неплохо и, главное, нужно. Почему плохое и ненужное переполняет страницы газет и журналов, а хорошее и нужное отвергается?
Это ничего, отвечали они. Трудно начать, потом будет легче.
Они его как бы уговаривали. Не все он понимал.
Литературой надо проникнуться и жить. Для этого необходима питательная, состоящая из художников среда. Для этого надо с великим упорством и твердостью многие годы вырабатывать собственное мировоззрение... Надо ждать, надо надеяться. Существует литературный процесс, который никогда не прерывается, потому что культура накапливается тысячелетиями.
Ему было смешно. Как сложно! Тысячелетия... В то время как речь лишь о том, чтоб делать то, что хочется.
Они ему говорили, что он должен учиться, переродиться. А он видел, какие они. Ему очень понравилась рецензентка -молодая женщина лет двадцати восьми, умная, светлая, приятный голосок и... не очень счастливая, больная, может быть. А редактор был просто жалкий. Ниже среднего роста, в потертом черном костюме, с худыми, слабыми руками. Служа литературе, он явно не процветал. И супруги учителя, с тех пор как он с ними познакомился, изменились. У них явно шло к разрыву, она ему об этом и шепнула.
Не сами они придумали то, что говорили. Конечно, москвичей нельзя было даже сравнивать с тем идиотиком, который сказал Вадиму, что на красногородцев надо бы общественность, милицию. И все-таки и тот, и эти не сами придумали то, что говорили. Наученные. Дурак, наученный дураками. Умные, наученные умными.
Учиться, чтобы в лучшем случае сделаться таким, как москвичи, а в худшем как тот чудак? Не получится! Давно миновало то время, когда из него можно было сотворить что хочешь.
Два дня ходил он по Москве. Побывал на Красной площади. Кремль поразил. Особенно толщина стен Кремля. Вот, значит, как в старину готовились к защите от врага. Не то что в пережитую войну - приходилось спасаться в окопчиках, крытых даже не бревнами, а всяким хламом - кроватными сетками, гнилыми досками. В Третьяковской галерее многое оказалось знакомым. Наверное поэтому удивила не знаменитая живопись XIX века, а портреты людей века восемнадцатого. Какие хорошие лица! Целые дворянские семьи, и у большинства хорошие честные лица.
Перед отъездом был вечер в его честь в старой, порядком захламленной московской квартире.
- Оставайся, Максимов, в Москве. Учись, к нам приходи.
- К вам теперь буду время от времени приезжать. А жить здесь нельзя. Слишком много людей.
Они прочитали его повесть. Валентин спросил, насколько все это взято с натуры и как ведут себя побывавшие в лагере друзья. Раскаялся хоть один?
- О раскаянии и речи быть не может. Не видят в этом смысла. Зачем раскаиваться, если тебя наказали. Валентин аж подскочил.
- Выходит, наказание исключает раскаяние?!
- Да. Они вернулись какие-то самодовольные. Все как один хвастали, что там побывали. В то же время с какой-то глубокой обидой. Тронь - и еще похуже натворят. Они расспрашивали его о службе.
- Армия - это было бы очень смешно, если б не было так глупо. Каждый день всякие построения, нам вдалбливают, что вот дисциплина, долг, честь. И каждую минуту помнишь, что это никому не надо.
Когда он рассказал, как принялся в армии спорить, взволновалась Валентина.
- Ты стихийный человек! Тебе обязательно нужна культурная среда. Тебе обязательно надо расстаться со своим Красным городом. Мать ведь уже работает. Вполне можно ее оставить и приехать сюда хотя бы года на три. Обещай мне всерьез подумать об этом.
Валентин сказал:
- Жизнь - это не что-то неразрывное. Это куски. Человека принудят или сам он по какой-либо причине проснется - и живет. Чувствует, видит. Потом приходит усталость. Из последних сил стремишься выйти из игры. И в общем чтобы побыстрей да полегче, да малой кровью обойтись, все делаешь как-нибудь. И в итоге кончаешь не то чтобы побежденным, но неудовлетворенным. На прощание Валентин очень серьезно сказал:
- Вадим! Ты продолжаешь видеться со своими друзьями. Записывай все-все. Это тебе пригодится. Ведь этого совсем никто не знает.



Я НИКАКОЙ


Едва он вернулся из Москвы, пришел Волчок.
- Ходил к тебе на завод. Думаю, сейчас закричу: «Мужики! У него дом горит». А ты, говорят, в отпуске.
- Да. В Москву прокатился.
- Ну и что?
- Ничего хорошего. Москвичи, конечно, и умные, и просто¬душные, а никто ничего путного предложить не может. Учиться надо, что-то там копить, выращивать, сохранять. Какое-то смире¬ние, ожидание необходимо. Ничего я не понял и понимать не хочу.
- Ну так я тебе предложить хочу. Поехали завтра в Приморку. Там пионерлагерь построили. Что-то надо переделать. У меня прораб знакомый. Оформит временно. Говорит, дней на пять работы. Это под Таганрогом. Море, обрыв... Как на курорте. И еще денег заработаем. Брось хотя бы временно ерундой занимать¬ся.
- Я не пойму,- сказал Вадим,- как терпит твои похождения молодая жена?
- О!- засмеялся Волчок.- Она у меня наивная. Всему верит. Аж стыдно. По полночи другой раз не сплю. Считается, что я работаю на производстве, покупаю поллитры мастеру, тот отпускает на шабашки, прогулять имею право. Отсидел, говорю, срок, обязан какую-то компенсацию иметь. И нам же много надо...
- И она мирится?
- Она рада достатку. Женщина.
- Отрицательный персонаж, сказал бы тот редактор.
- Ага. Вовлеченная в законную связь с преступником. А все просто. Она в совсем нищей семье выросла и до такой степени ничего хорошего не видела, что я для нее оказался самым дорогим, родным, желанным. Так она мне говорила.
- Ивана почему не возьмешь?
- Маломощный. Или пить, или работать. А нам надо, чтоб и то и другое.
Два голоса услышал Вадим.
«Берегись! Это неспроста. Это снова ты куда-то не туда по¬ворачиваешь».
И второй:
«Это самое интересное, что сейчас выпадает. Хоть какая-то жизнь. Так почему я должен отказываться?»
И он согласился.

* * *

Они ждали, что в этой самой Приморке будет столовая, клуб с танцами по средам, субботам и воскресеньям. Село было с кривыми, в глубоких колеях улицами, со скучными почерневшими плетнями, с домами иногда новыми кирпичными, но чаще старыми глинобитными, под камышовыми крышами. В центре села была площадь с памятником советскому воину, которую окружали клуб, сельсовет, чайная, еще какие-то общественные здания. За¬шли в чайную. Кроме рыбных консервов, пива, твердокаменных пряников и еще более твердокаменных ирисок ничего не было. Буфетчица, впрочем, была добродушнейшая тетка. Они ей сказа¬ли, что будут здесь работать и им надо питаться по меньшей мере два раза в день - неужели она будет кормить одними пряниками?
Буфетчица рассмеялась.
- Языки бывают вареные, печенка жареная, колбаса сви¬ная...
Еще, сказали они, им нужны развлечения.
- О, клуб не работает. Бывает кино по воскресеньям, и то старое. У нас почти все люди в Ростове или в Таганроге работают.
Село вытянулось вдоль тусклого мелководного залива, берег весь зарос камышом. Пионерский лагерь строился почти в центре. Организация скупила несколько участков с хатами. Не все еще эти хаты с многочисленными сараюшками были снесены.
Перед новым довольно большим одноэтажным зданием из кирпича сидели на бревнах три женщины в рабочих куртках. Около их ног играли дети.
- Наша подсобная рабсила из местных,- сказал Волчок Вадиму и бодро поздоровался с женщинами.- Желаем с вами работать!
Женщины недружелюбно отвернулись, одна буркнула:
- Работайте с вашим Деревянкиным.
- Что же здесь, больше никого нет?
- Будет.
Скоро появился человек с бегающими во все стороны гла¬зами. Был он малого роста, черный и какой-то дерганый. Человеку этому очень хотелось, чтобы его боялись.
- Так! Кто такие будете? Предъявите удостоверения.
- По направлению Малого Совнаркома. Скоро приедет товарищ Деревянкин и удостоверит наши визы,- сказал Волчок.
- Имейте в виду, шутковать со мной не надо. На стройку вход посторонним воспрещен. Предъявите ваши документы.
- Да работать мы сюда приехали. Ты-то кто такой?- спро¬сил Волчок.
Услышав, что они приехали работать, черный дерганый чело¬век весь как бы озарился, фигура его смешно изогнулась.
- Так, хлопцы. Давно вас жду. Я здесь буду, когда лагерь построят, завхозом.
- Сторожем был - сторожем и останешься,- сказала одна из женщин.
- Я тебе!..- грозно замахнулся на женщину будущий зав¬хоз.- Не обращайте внимания. Пойдемте покажу, где работать будете и жить.
Он показал им мазанку с неровными стенами, потолком, ок¬нами, в которой могли жить только очень неприхотливые люди. Потом долго водил по объекту, жалуясь на то, как много надо еще сделать. Друзьям это было ни к чему, они не собирались здесь все делать.
- Нам уже понятно.
Подъехала грузовая автомашина. Женщины-подсобницы всполошились, стали прогонять детей.
- Валька, Галька, Митька! А ну гэть витцеля... Мы счас с Деревяшкой нехорошими словами ругаться будем. Неча слухать. Ну, гэть...
Однако Деревянкина в машине, привезшей известковый рас¬твор, не оказалось.
- Они заправляются-с...- весело сказал молодой шофер.
- Мимо рыгаловки он не пройдет. Ироды ростовские,- бестолково закричали женщины.
Они явно всех: шофера, завхоза-сторожа, Волчка и Вадима -считали одной компанией.
Вдали показался человек в сером потертом костюме и шляпе с обвисшими полями. Женщины закричали еще громче, злорадно:
- Скоро восьмерки писать начнет. Залил глаза бесстыдные. Прораб не скрывал, что навеселе. Он раскинул руки.
- Здравствуйте, голубушки мои ненаглядные!
Женщины, грозно сомкнувшись, двинулись ему навстречу.
- По восемнадцать сорок в день?.. А сколько обещал? Дума¬ешь, мы деревенские, так дуры? Плотникам по пятьдесят в день вывел...
Прораб Деревянкин, постепенно озлобляясь, защищался:
- Девочки, я не из своего кармана. Мне вам и миллиона не жалко. Но не из чего! Нет объемов... Вы же целый месяц ничего не делали.
- А нам какое дело? Мы по своей вине? Нам гроши нужны, мы бы огородами занялись.
- А не дают машин, нет материалов. Вот поможете ребятам, и законсервируем стройку до весны.
- Не будем работать!- закричали женщины. Прораб Деревянкин вдруг спокойно согласился:
- И не надо.
Женщин это привело в отчаяние.
- Значит, обманул! Еще за десять дней ты нам должен...
- А что вы делали?
- Порядок наводили. Ну-ка, посчитай.
- Ничего это не стоит. Ладно, приезжайте завтра в город, выпишу наряд, получите расчет.
Они продолжали кричать, но прораб Деревянкин подхватил Волчка и Вадима под руки и повел в здание. Там он сел на ящик посреди большой, оштукатуренной, еще без полов комнаты, вытер пот с лица.
О! Ну, дуры... Обманул, говорят. Старый я уже вас обма¬нывать. Будто я за свои слова отвечаю. Мне говорят, чтобы я говорил, я и говорю.
Помолчал.
-Твою налево! Если бы с умом, так этот пионерлагерь забыть надо. Люди не работают, и увольнять их нельзя. И платить что-то надо... А когда работа начнется, платить опять нечего.
- Мне это не нравится,- сказал Вадим Волчку.
- Ладно, ближе к делу,- сказал Волчок Деревянкину.
- А... Труба мне нужна. Дом считается законченным, когда над крышей возвышается труба.
- Запросто,- сказал Волчок,- нам бы только ее размеры.
- Но из трубы дым должен идти. Вот в этой комнате будет кухня: ресторанную плиту сможете сделать?
- Но мы договаривались что-то штукатурить,- сказал Вол¬чок несколько обескураженно.
- А, это уже на следующий год,- небрежно ответил Деревянкин.- Сейчас мне надо поставить и затопить плиту.
- Нам надо посоветоваться,- сказал Волчок и отвел Вадима в сторону.- Что будем делать?..
- В жизни этим не занимался,- засмеялся Вадим.
- Ребята, у меня чертежи есть. Все по рядам. Клади, как нарисовано. Класть вы ж умеете?..
- Попробуем, а? Где наша не пропадала,- загораясь, ска¬зал Волчок.
Деревянкин принес чертеж-порядовку ресторанной печи. Ра¬зобрались.
- Сколько ты нам заплатишь?- спросил Волчок Деревянкина.
- По тысяче.
- Теперь подсобной силы не будет.
- Еще набавим. Не волнуйся, для вас я найду.
- Смотри, дедушка...- сказал Волчок.
Прораб Деревянкин вдруг посмотрел на Волчка твердо, почти угрожающе.
- Вы чего?.. Мы договорились.
Так как женщины ушли, машину с раствором пришлось раз¬гружать Волчку и Вадиму. Переодеваться было некогда, они испачкались. Машина с Деревянкиным уехала.
- Старая ворона. Сроку у него было не меньше десятки,- сказал Волчок вслед Деревянкину.
- Ты это знаешь?
- У него на лбу написано. Мы под пивной познакомились. Не волнуйся, не обманет. Да мы не из таких, кого можно обма¬нывать.

* * *

Четыре дня они горели. Дни стояли прохладные, в комнатах нового здания было сыро, тоскливо, а у друзей щеки, лбы, руки горели от напряжения.
- Ты не прав, надо как раз наоборот,- то и дело говорили они друг другу.
И вдруг получалось.
- Ну да! Только так. Иначе быть не может. Ура!.. Трудно было, пока пытались делать печь сразу на растворе. Многое приходилось ломать. Потом догадались:
- Надо сначала без раствора складывать.
После этого пошло хорошо. Только мешал черный сторож, во¬образивший себя будущим завхозом лагеря. Голова его посто¬янно торчала за окнами, в дверных проемах. Волчка это бесило. Они уже знали, что сторож человек не совсем нормальный - старая контузия, инвалид третьей группы.
- Я ему новую контузию устрою, на вторую пойдет... Работали до сумерек. Потом шли в чайную поесть и... пить.
Что городская пивная, что деревенская чайная - одно и то же. Только в деревне лица завсегдатаев еще более первобытные, хвастливые пьяные речи совсем нескладные, и в одежде никто себя не стесняет: пялят без разбору линялое, латаное-перелатаное. Друзей угощали вяленой рыбой.
- А вы ничего. А то есть городские ребята - ставят из себя...
- Не... Мы ничего.
Удивительное дело, в старой кривой мазанке был какой-то благотворный воздух. Спали они на камышовом топчане крепко и, несмотря на вечерние возлияния, просыпались бодрыми.
Вадиму все больше нравилось в селе.
- Снился тебе лагерь?- спрашивал он утром Волчка.
Волчок смеялся.
- Вообще ничего не снилось.
- Мне тоже. Воздух и безопасность. Здесь вроде и чужие, а чувствуешь себя в безопасности. В родном Ростове всег¬да ждешь какой-нибудь неприятности. Всегда! Теперь мне это ясно.
- Еще над тобой никто не стоит. Это две большие раз¬ницы - работать на производстве и работать по договору.
Кроме чайной был еще магазинчик. Днем шли они из этого магазинчика. Волчок увидел строящийся дом.
- А хочешь еще поработать в деревне?.. Ничего не объясняя, он пошел к дому, стал звать у порога:
- Хозяева!
Вышла насупленная тетка.
- Когда штукатурить приходить?- сказал Волчок.
- Не надо,- сказала тетка.
- Мать, да ты подожди! Мы модные. Вон пионерлагерь сде¬лали, можешь качество посмотреть,- сказал Волчок.
- Не надо!- отвечала тетка.
В соседнем дворе стоял большой штабель кирпича. Раздоса¬дованный Волчок пошел и в этот двор, опять звал:
- Хозяева!
На этот раз появился застенчиво улыбающийся старичок.
- Дед! Мы каменщики. Из этого кирпича чудо можем сотво¬рить.
- Ребята, это сын хочет. Приедет с Камчатки, с ним и раз¬говаривайте.
- Однако у тебя способности,- сказал Вадим.
- А ты как думал? Работу любой дурак сделает. Ты попробуй ее найти.
К вечеру четвертого дня и печь и труба были готовы.
- Вот мы дали! У меня шкура дрожит от усталости,- ска¬зал Волчок.
А печь еще надо было растопить, и они вовсе не были уверены, что сделали все как следует.
Вдруг в помещении вокруг печи собралась целая толпа: Деревянкин приехал, черный контуженый Володя, будущий завхоз, еще какие-то мужики - откуда они только взялись? Накололи дров посуше, подожгли. Густой дым повалил из всех щелей, в трубу он идти и не собирался. Володя, приседая, хлопал себя руками по бокам, не скрывая радости.
- Что я говорил! Не умеешь - не берись.
У Деревянкина было каменное лицо.
- Под трубой надо прожечь,- подсказал один из зрителей.- Намочите сухую тряпку в керосине и подожгите, чтобы жаром столб сырости пробило.
Керосину не было.
- Бензина могу дать! - сказал шофер Деревянкина.
- Бензин нельзя.
- Давай ведро бензина,- решительно сказал Деревянкин. Тряпок сухих тоже не было. Вместо них насыпали в дыру под трубой стружки, плеснули из ведра бензина.
Быстрее! Нельзя чтобы он долго испарялся. Вадим, стоя в полутора метрах от трубы, метнул под нее пучок зажженных спичек. Взрыв получился приличный, Пла¬мя рванулось сначала в помещение, потом яростно загудело в трубе.
- Теперь в топке кочегарьте, быстрее! - скомандовал все тот -же знающий дядька.- Эх, дутье бы сейчас.
Вадим и Волчок шевелили тлеющие дрова, Волчок схватил кусок фанеры и принялся размахивать ею перед поддувалом. Дым по-прежнему шел в щели, в топочную дверку. Под трубой -между тем прогорело и затихло.
- У Жучки кончился бензин,- сказали ехидно в толпе любо¬пытных.
- Повторим! - скомандовал Деревянкин.
Повторяли несколько раз. Нашли палку длиной метра в два. Мочили ее конец в бензине, Волчок поджигал, а Вадим, из сосед¬ней уже комнаты, тянулся и взрывал. Окна, чтобы стекла не вы¬летели, Деревянкин велел распахнуть. Человек пять вполне всерь¬ез, горячась, покрикивая друг на друга, помогали друзьям. На¬конец было решено выбрать из переполненной топки тлеющие го-ловешки, насыпать стружки, плеснуть от души бензина и... что будет, то и будет!
Взрыв получился уже самый нешуточный. Десяток чугунных -плит, каждая весом в шестьдесят килограммов, поднялись и опу¬стились. Печь вся разъехалась, зато пламя наконец из топки с ревом устремилось в трубу. Все участники события бросились во -двор. Из трубы валил густой дым.
- Завелась! Пошла, родимая.
И почти сейчас же разошлись. Деревянкин сказал друзьям, чтобы переложили заднюю стенку и подправили боковые, и уехал. Волчок, ощутив в себе новые силы, пропел:

А фраеров в том доме нет, а жулик жулику сосед,
И живут по сорок рыл в хавире...

- Ничего мы перекладывать не будем. Все равно ее возьмут в металлический кожух, стянут угольниками... Подстукаем, подмарафетим и поедем сегодня же домой: у меня жена беременная, волноваться ей противопоказано.
- А может, завтра все-таки переделаем.
- Не... Не надо. Ни к чему.
Электричества в здании не было. Они развели рядом с печью -костер из стружек и при таком свете выправили все что можно.
- Мне понравилось,- говорил Вадим.- Иногда стоит вот -так поработать.
- Ага, стоит, - солидно, покровительственно отвечал Вол¬чок.- Шабашка - святое дело. Сейчас осень, все эти дела кон¬чаются. А весной ты увольняешься и мы уж потешимся...
- Нет,- сказал Вадим.
- Да,- сказал Волчок.- И нечего пока спорить.
- Правильно. Плохо, что мы не переложили то, что развали¬лось. В конце концов Деревянкин нам просто не заплатит. При¬дется сюда еще раз ехать.
- Не придется. Я тебе потом объясню. Да и сам поймешь. Умылись, переоделись. Надо было идти на полустанок, чтоб
успеть на пригородный поезд. Но Волчок уже тогда, по-видимо¬му, был законченным алкоголиком: мимо магазинов и пивных просто так пройти не мог.
- У нас как будто что-то есть...- сказал он.
- У меня есть!- с некоторым вызовом отвечал Вадим.- До¬вольно пить. На пригородный опоздаем.
- Однако, Вадим, работу кончили. Положено... А на поезд успеем. Следующий будет через два часа.
- Мне надоело пить. Я от водки устал больше, чем от работы.
- Ну ладно,- как будто согласился Волчок, и тут же восклик¬нул:- А море! Были у моря и ни разу не окунулись. В Баренце¬вом, говоришь, зимой купался? Не верю!
Вадим рассмеялся.
- А после холодной воды бутылку раздавить надо, так?..- и бутылка водки с магазинчике была куплена.
В полной тьме по крутым тропинкам спустились к заливу. Кру¬гом шумели камыши. Нашли просвет в воде, разделись, побре¬ли по мелководью. Волчок дурашливо пробовал воду на вкус.
- Не соленая - это еще не море. Опять не соленая...
А вода была ледяная, ветер холодный, илистое дно в острых ра¬кушках, они кололи и резали ноги. Вадим не выдержал, побежал. Волчок за ним. Едва стало по колено, плюхнулись плашмя. Обож¬женные, сейчас же бросились назад, поспешно оделись, с дикими криками вскарабкались на бугор, поскорее в пивную.
Наверное Волчку все было как положено. Из пивной он не хо¬тел уходить до последнего. Он был в восторге от того, что Вадим перестал сопротивляться его желанию, купил еще пива, а потом большую бутылку вина.
На последний пригородный едва успели.
В вагоне Волчок стал агрессивно рассматривать пассажиров. К счастью, все отворачивались. Тогда Волчок воззрился на Ва¬дима.
- А может быть, я способен на великие дела, а? На подвиг какой-нибудь мародерский. Заварушку бы... Я бы ходил и бил всяких законников полный световой день, причем без перерыва на обед.
После этого он заснул, а Вадиму стало грустно. Что все это было? Ерунда это была. Попытка забыться. Ненужное... Да, новых людей увидел. Научился кой-чему. Но не нужно это. Совсем ни к чему.
За спиной разговаривали:
- Масла нет, мяса нет, круп нет, колбасы не всегда доста¬нешь... Да что там! Лезвий для бритья совсем недавно было сколь¬ко хочешь - вдруг исчезли. У спекулянтов теперь пять рублей пачечка.
- А нам в цехе напалечники не дают. Представляете, что та¬кое обнаждачиться? Хуже нарыва. Запланировали операцию ме¬ханизировать, ну и, раз механизировать, напалечники из графы расходов вычеркнули. Но ведь не механизировали. А напалечников нет. И дело-то копеечное...
- А уголь!- подхватил третий голос.- Отрапортовали Мо¬скве, что область газифицирована, а сами только начали. Там, конечно, обрадовались и лимит срезали. Теперь нет угля. Шофе¬ра за тонну четыреста рублей просят, за меньше, говорят, риско¬вать не стоит.
- Словом, вбивают в голову клин и говорят; я тебя глажу.
Электричка приехала в Ростов. Волчок не хотел просыпаться, жалобно мычал, впрочем, покорно переставляя ноги. Вышли на площадь перед Лендворцом. Верхние этажи дворца были темны, только в нижнем, в вестибюле шевелился народ, ожидавший сеан¬са в кино. Вадима словно змея укусила. Вот она, правда! Таких дворцов везде понастроено. Это первейшая забота власти, ее по¬дарок народу. А народ выше первого этажа во дворцах не идет. Он вообще предпочитает отсиживаться по домам, либо посещает рыгаловки, тошниловки, гадючники, а у кого денег побольше, рес¬тораны. Что, в самом деле, делать во дворце? Участвовать в кружке самодеятельности? Изучать классиков марксизма-лени¬низма? Словом, всячески расти и перевоспитываться?.. Ну а просто так, чтобы не расти и не перевоспитываться?.. Просто так нельзя. Перевоспитываться надо пока всем... И нечего делать на¬роду в помпезных дворцах и клубах. Работают они почти вхоло¬стую, хорошо в них только вахтершам, уборщицам, гардеробщи¬цам: работы мало, ставка, правда, тоже маленькая, зато чисто, тепло, тихо, чулок связать можно...
Когда сели в «семерку», Волчок вроде как пришел в себя, вдруг сказал:
- Давай дружить!
- Разве мы...- начал изумленный Вадим.
- Нет! Нет!- нетерпеливо сказал Волчок.- Чтоб куда один, туда и другой. Не раздумывая. Чтоб быть силой...
- А… зачем?
- Чтоб быть силой.
- Но зачем?
- Не понимаешь?
- Не получится,- сказал Вадим.
Волчок долго смотрел Вадиму в глаза. Усмехнулся.
- Ладно. Я про тебя больше знаю, чем ты сам. Завтра в во¬семь напротив горсада.

* * *

Проснувшись на другой день, Вадим рассердился и сказал себе, что хватит с него приключений и даже деньги, которые он должен получить, ему не нужны, потому что деньги - это новая пьянка. «Он все твердит: что делать, что делать?- ну а я знаю, что делать».
Он отправился в Ботанику. Деревья стояли еще буйно зеле¬ные, лишь трава на полянах поредела, пожелтела. Расхаживая по тропинкам и аллеям, Вадим скоро успокоился. Прошел ровно год, как он вернулся домой. И вдруг он понял, о чем теперь напи¬шет. О любви. Вернее, о нелюбви. Как молодой человек, вернув¬шись из дальних странствий, ходит в чудесные сентябрьские вече¬ра по паркам и улицам, хочет любить, но любовь,- казалось бы, такая простая и легко достижимая вещь, не получается. Какие-то знакомства, поцелуи и больше ничего. Нет с первых же минут до¬верия, а где нет доверия, там невозможно и все остальное.
Он долго обдумывал свою новую повесть. Почему все мы, та¬кие разные, в то же время почти равнодушны друг к другу, а час¬то и враждебны? Не потому ли, что по сути мы одинаковы, но хо¬тим казаться особенными, и вместо того, чтобы с терпением и ува¬жением слушать, наблюдать друг друга, спешим оттолкнуться один от другого. Головы наши забиты всякой чепухой. Всеобщую грамотность ввели словно бы специально, чтоб легче было нас мо-рочить. Совесть! В ней все дело. В отношении самих себя, как и жи¬вотным, нам достаточно одного страха. Совесть - это для других. Это когда можешь представить боль, страх, сомнения другого. И здесь, от недостатка совести, человек надеется на любовь. Чтобы хоть кто-то один понимал, знал тебя как самого себя. Господи! Любить надо всех. И надеяться на всех. Мы же в любовь, как в могилу...
Домой он возвращался радостный. Писательство похоже на морское путешествие. Это он уже оттолкнулся и плывет и, может быть, разгадает новую удивительную загадку.
Дома перед закрытыми дверями сидел на скамеечке Волчок. Когда Вадим подошел, он засмеялся и протянул пачку пятируб¬левых бумажек.
- Тысячу двести. Вадим недоуменно смотрел на деньги.
- А я о них забыл. И что теперь?
- Клади в карман и пошли пить пиво с рыбой.- Волчок по¬казал завернутого в газету вяленого леща.
- Как же так? Это мой среднемесячный заработок. Тогда по¬чему он деревенским теткам больше восемнадцати не закрыл?
- Ха! Я и ему шестьсот дал. Дело сделано, дорогой.
- А как ты в кассе без меня и моего паспорта получил?- Ва¬дим все еще не мог спрятать деньги.
- И кассирше немножко дал.
- И она взяла? И Деревянкин взял?
- Да почему же не взять? С Деревянкиным такой и был раз¬говор. Иначе какой интерес? Клади в карман деньги, и пошли!
И Вадим подчинился. Он вроде бы одареннее любого из своих товарищей, но всегда так получалось, что не они, а он у них учил¬ся. И самое интересное, что знания эти были необходимы, иначе б ему в Красном городе не жить. Все-таки это было смешно.
- Ну, а дальше что нас ждет?- следуя за Волчком, спросил Вадим.
- А то, что пойду в кочегары.
- Как?! Правда?
- Самая что ни на есть. Подберу последние шабашечки, а потом в кочегары. Тоже свобода.
- Этой самой, лопатой туда-сюда?..
- Туда-сюда. На самом дне, никому не нужен...- и оба рас¬хохотались.

* * *

В октябре женился Ленька Татаркин. Свадьба была в доме не¬весты, на Гниловской. Мери, старшая сестра невесты, приехала на свадьбу из Орджоникидзе, где работала по направлению после института. Старшей сестре, кажется, горько было, что млад¬шая раньше выходит замуж. И Мери, когда начался свадеб¬ный пир, вдруг стала пить все без разбора. В конце концов ей сде¬лалось плохо. Вадим помог ей выбраться во двор, там девушку вырвало. А потом, после того как он принес ей воды напиться и умыться, она повисла на нем, страстно целуя, повторяя: «Люблю1 Люблю тебя». Он стал пятиться с ней в глубь холодного и сырой сада и там, на каких-то лохмотьях, кажется, из собачьей конуры, вне всякого сомнения потерял, наконец, невинность.
Долго возиться им не дали. Дом, в котором гремела свадьба, весь был освещен, окна и двери настежь. Рядом повизгивала, тя¬нулась к ним привязанная к дереву добродушная и глупая двор¬няга. Первым, светя фонариком, пришел Ленька. За ним Волчок. Мери разрыдалась. Появилась невеста, вся в белом, и тетка сес¬тер. Женщины увели Мери, Ленька и Волчок качались, гнулись от хохота.
- Отмочил!
- Тихий-тихий, а если отколет, так хоть стой, хоть падай... За это надо срочно выпить.
Они потащили его в дом, сели в дальнем конце стола. Вадим был в общем-то изумлен.
- Честное слово, мне в голову не приходило. Клянусь!
- Да все они, подлюки, хотят,- мрачно сказал жених Лень¬ка.- Моя, как на свидание, из трусов резинки выдергивала, тесь¬му вдевала и зашивалась. Себе не верила.
- Точно,- подтвердил Волчок.- Что ты! И не думай, и не гадай... А как прижмешь, так давай, давай, давай!
Мери уложили в спальне, переполненной подарками и плаща¬ми гостей. Она лежала на кровати с мокрым полотенцем на голо¬ве, под кроватью стоял таз. Когда он попробовал присесть на край кровати, пришла мать невесты и выперла, другого слова не придумаешь, Вадима из спальни.
Валя, жена Волчка, должна была вот-вот родить, огромный высокий живот подымался чуть ли не до подбородка, она то и де¬ло взглядывала просительно на мужа.
- Вова, ну когда ты уже напьешься?
Ленька дал Волчку бутылку водки, и втроем - Валя, Волчок и Вадим - отправились к Волчковым. Валя сразу же легла спать, а друзья пили до рассвета, причем, когда водка кончилась, Вол¬чок принес какую-то растирку, ее тоже употребили.
- Что ж теперь дальше будет?- спрашивал Вадим.
- Теперь она твоя,- говорил Волчок.
Домой Вадим шел, громко распевая песни, дружный собачий лай встречал и провожал его.
Ему не хотелось ложиться спать, и он не помнил, как уснул. По-видимому, мгновенно, лишь на секунду забыв о своем тор¬жестве.
А дальше было так, что ничего не повторилось. Он это понял (что не повторится), едва проснулся и собрался вновь на свадьбу. На окраине у них было заведено в первый день свадьбы все де¬лать по команде. По команде садятся за стол, пьют, едят, дарят, танцуют, поют и даже расходятся. На второй день полная свобо¬да, гости уже между собой знакомы, и кто к чему на пиру склонен, тот тем и занимается. Он, следовательно, будет заниматься Ме-ри. И... ничего не получится. Мери была не очень. Какая-то неу¬добная. Неудобно обнимать, целовать. Все неудобно. Начав на¬брасывать повесть о любви, Вадим понял, что в любви все вольно или невольно врут. От тебя ждут, чтобы ты весь раскрылся, ты сам, наконец, хочешь быть таким и больше никаким. Но ведь это неправда: пройдет сколько-то времени, и ты изменишься. Все де¬ло в желании игры, близости. Есть желание - падаешь на коле¬ни, изо всех сил таращишься, кричишь: «Вот он я весь тут!» Нет желания - едва обменявшись взглядами, отталкиваются друг от друга или... обманывают. Ему предстояло последнее. Потому что она ему не нравится. В то же время ведь уже все было. Значит, все-таки должен идти и обманывать. И ничего не получится, пото¬му что обманывать он не умеет: нет опыта, характер простофили...
Все больше веселея от того, что вот в таком он удивительном положении, шел Вадим на свадьбу.
Мери в фартучке помогала готовить в летней кухне и делала вид, что занята. Он остановился у порога и сказал:
- Здравствуй.
Она ответила, и он почему-то страшно обрадовался и поспе¬шил исчезнуть. Когда она вышла к столу, он попытался сесть ря¬дом с ней. Тетка указала ему место подальше. Люди, видя, как он мается, может быть, все зная, во всяком случае, догадываясь, заговорили, что пусть молодой парень сядет рядом с молодой де¬вушкой. Он пересел.
Мери была само равнодушие. Он же, как и по дороге сюда, опять развеселился.
- О тебе лишь думаю, тебя вижу, даже обоняю. Вот что ты натворила.
Она не отвечала. Кое-кто, особенно один, кучерявый, с толс¬той шеей, стали поглядывать на Вадима насмешливо. На дворе между тем разгулялся яркий осенний день.
- Хоть во двор ты со мной можешь выйти?
Во дворе сели на ветхую скамейку недалеко от того самого места. Он вдруг решил, что игривость его отвратительна, и обру¬шился на нее со всей своей неприкаянной жизнью.
Когда Вадим замолчал, она погладила его руку, горько улыб¬нулась.
- Ничего у нас с тобой не выйдет. Я старая.
- Нет!- поспешно сказал он, краснея. Она засмеялась.
«Неужели это вот так и кончится?»- подумал он беспомощно.
- Пойдем в город. Где-нибудь за столиком посидим.
- Столики я теперь видеть не могу. Но в кино можно сходить, пока здесь не кончится.
В кино у него вновь появилась надежда: она позволила взять себя за руку.
- Теплая,- прошептал он, пытаясь ее обнять.
- Тсс.... Осторожней!- пригрозила она пальчиком.
- Но ведь было же, было!- страстно сказал он.
- Ты мешаешь мне смотреть. Зачем мы сюда пришли?
Он отступился. В полном молчании выдержал фильм. И доро¬гу в автобусе, дорогу пешком.
- Прощайте,- сказала она вполне равнодушно.

* * *

Вечером, ложась спать, или проснувшись посреди ночи, он го¬ворил себе: « Ничего я не хочу, ничего мне не надо». Однако на¬ступило утро, и на каждом шагу приходилось сознаваться в своем унижении. Он был лишь электросварщик и, следовательно, мог иметь только лицо электросварщика. Никто не признавал за ним права судить, знать о чем-то больше токарного или сварочного дела, заводского быта, газетных новостей. И что чужие - родная мать не понимала его. Она была чуткая. Это глядя на нее, он по¬нял, что такое совесть. Но жизнь для матери была как дикий тем¬ный лес, который опасно пытаться узнать, надо ходить только одними тропками, только до необходимых для пропитания преде¬лов, дальше - ни шагу.
Происшествие с Мери лишило его каких-то надежд, иллюзий. О том, чтобы писать и таким образом выбиться в люди (тем более о любви!) и думать было противно.
Успокоение некоторым образом пришло у Волчка в котельной.
Волчок поступил-таки в кочегары. Кочегарка была в центре, неподалеку от Старого базара. За трущобного вида, пропахшей мочой подворотней открывался узкий двор с водоразборной ко¬лонкой, образованный бурокирпичными старыми домами. Все дома двухэтажные, с длинными общими балконами. В глубине двора куча шлака, за ней такая же куча угля, ступеньки в подвал, там внизу небольшая площадка, деревянная перекосившаяся дверь л - котельная. Еще у порога Вадим стукнулся головой о трубу, и сейчас же ему за воротник насыпалось черной пыли. Чтобы удер-жаться на ногах, он ухватился за другую трубу, которых множест¬во, толстых и тонких, опоясывало стены, и ладонь стала черной. Тускло горели две электрические лампочки. Все, что стояло или лежало в котельной, было припорошено угольной пылью, погло¬щавшей свет. Волчок, в рукавицах, рабочей спецовке, картинно опершись на совковую лопату, смотрел на Вадима
- Настоящее дно!- сказал Вадим.
- А я что говорил? Удел шабашников. Летом барыши, зимой дно - тепло, сухо, сама работа - не работа: сутки здесь, трое дома.
Приоткрыв топочную дверку, он что-то там пошуровал и повел Вадима в боковую комнатку, где было почище, стоял стол, стулья и рваный диван.
- Здесь спим, пьем, иногда закусываем, хоть это и не обяза¬тельно.
Не успели они сесть, как явились трое с бутылкой.
- Мы по-быстрому,- сказал один из них.
Волчок дал им стакан. Они быстренько по очереди выпили,, утерлись рукавом и, оставив на столе бутылку, опорожненную на две трети, и грязный стакан, ушли.
- С тобой, значит, вот так расплачиваются? И бутылки ты сдаешь?
Волчок покраснел.
- Не-е... Бутылки я еще не сдавал.
Через некоторое время пришла новая компания. Эти тоже «по-быстрому» выпили и ушли, ворча про порядки, при которых ра¬бочему человеку и выпить-то негде.
- Дно на бойком месте!- смеялся Вадим.
- Брось ты ныть!- вытаращив глаза, закричал на него Вол¬чок.- Давай и мы врежем. Я еще здесь не отличился. Пора се¬бя показать. Сколько у тебя?..
Вадим бегал за вином. Волчок шуровал в топке. Потом они са¬дились, пили, что-то друг другу кричали. В котельную приходили люди, по делу и без дела, видели их разгоряченные угрожающие физиономии и спешили уйти.
Вдруг в котельную притащили вдребезги пьяного
- Ребята! Менты заберут. Пусть у вас проспится...
Сначала пьяного положили на диван. Однако очень уж он хра¬пел. С неподражаемым легкомыслием Волчок оттащил пьяного за котел, положил на теплый кирпичный дымоход, забросал бу¬мажными мешками, которые лежали в котельной для растопки.
- Так его никто не найдет! Я тоже человек, рисковать ради всякого не обязан.
Вадиму это показалось невероятно смешным.
Вова, а ты представляешь, каким будет его пробуждение?
Интересно, что он подумает?
- А…
Здесь еще пришла завхоз. Волчок надел рукавицы, взял в ру¬ки лопату и с достоинством пошел навстречу начальству. О чем говорили Волчок с завхозом, Вадим слышать не мог, но, стоя по¬среди своей непутевой котельной, Волчок имел до того важную осанку, делал такие глаза, что, невидимый, сидящий в боковой комнате с выключенной лампочкой, Вадим чуть не задохнулся от смеха.
Когда завхоз ушла, обнаружили, что пить нечего и купить не за что.
- А бутылки сдадим! Я сам сдам,- сказал Волчек.
Но вдруг что-то сообразил.
- Блатнячка никогда не будет прачкой...- бросился за ко¬тел, разбросал мешки, пошарил в карманах у спящего.
Вот! За постой деньги платят. Грабить не будем, а сколько диктует необходимость, возьмем. Сейчас хорошо бы шампан¬ского... Да, только шампанского! Беги, Вадим, за шампанским.
Дальше пошли обрывки. Каким-то образом он оказался на. Братском кладбище, среди железных оградок, крестов, венков. Тесно было на Братском кладбище, оно давно вместило в себя гораздо больше, чем позволяла площадь. Как в жизни. Он читал даты рождений и смертей. Сколько же совсем молодого и даже юного народа здесь лежало. Слезы побежали из его глаз. «В сущ¬ности у всех у нас одна судьба - все мы умрем!»- шептал он. Вдоль главной аллеи, сильно дымя, горели костры из вылиняв¬ших искусственных венков и палых листьев. В голых деревьях опускалось красное, к морозу и ветру, солнце. Во всех направле¬ниях кладбище пересекали тропинки, сокращавшие людям путь. Был как раз час, когда возвращаются с работы домой. Отворачи¬ваясь от ветра, кутаясь в воротники, люди спешили по твердым тропинкам, не обращая друг на друга внимания. А он шел нарас¬пашку и плакал. «У всех у нас одна судьба. Там, на двухметровой глубине, нет ни красивых, ни умных. И так как там мы будем вечно, то какие ж мы здесь дурачки с нашей суетой, постоянно вынаши-ваемым желанием кого-то убрать с дороги, уничтожить».

* * *

Тогда же вскоре была вторая.
Он возвращался после ночной смены в автобусе. Рядом сиде¬ла крупная рыжеволосая девица с веселыми глазами. Из автобу¬са вышли на одной остановке. Она жила на соседней улице, и ра¬ботали они на соседних заводах.
- Столько общего! Что же нам делать, как нам быть?
Очень хорошо было видно, какая она.
- Пойдемте завтра с утра в Ботанику. Ведь воскресенье,- это предложила она.
- Я, конечно, за. Но там сейчас не очень уютно.
- А ничего. Воздух, тишина.
- И, главное, никого.
- И никого нет,- засмеялась она.
Он пришел к ней утром. Ждал на улице, пока она одевалась. Неподалеку в ларьке купили большую бутылку вина, какой-то за¬куски. В Ботанике, особенно внизу, у ручья, было сыро, к ногам липла грязь. Но когда поднялись вверх, нашли довольно сухую поляну. Он очень спешил и по-настоящему рассмотрел ее только после того, как случилось самое интересное. Совсем еще молодая, лет семнадцати, рыжая, веснушчатая, явно ему не пара. «Если бу¬дет приставать, поведу один раз в кино, потом похожу недельку, и все»,- хладнокровно решил он.
Она и правда потребовала, чтобы вечером он повел ее, но не в кино, а на танцы в Лендворец. Кассирша, контролеры, дружин¬ники, музыканты - все ее знали. И перед всеми она должна бы¬ла показаться под руку с ним. Насладившись своей победой, она посадила его в кресло, сказала:
- Зайчик, не будешь скучать, если я немного потанцую?- и целый вечер кружилась и скакала с подругами.
Она была добродушное, не по годам рассудительное живот¬ное. «У нас вся порода такая. Сестры тоже были гулящие. И все вышли замуж. Живут, между прочим, дай бог каждому. Мне по¬падется хороший человек, выйду замуж. Но еще успею». Легко ей было влюбляться и надеяться. Она не стремилась составить себе хоть какое-то представление о человеке. Ее вполне устраива¬ло то, что в данный момент внушал очередной ухажер.
Он ходил к ней не неделю, а гораздо больше. И всегда почему-то спешил. И всегда потом был недоволен и собой и ею. И клялся, что больше не придет. И все-таки ходил. Пока не застал с другим. Шел к ней, а она навстречу с другим под ручку. Он смутился. Тот, другой, все понял и тоже смутился. Так и разошлись...
Скоро Вадим узнал, что за того, другого, она вышла законно замуж. Вадима это поразило. Он так повлиял, что раньше срока захотелось ей тихой пристани... Нет худа без добра.

* * *

Танцульки, невесты, поцелуями старающиеся довести его до женитьбы, а он их до греха. Зимой он послал свою повесть на конкурс в Литинститут. Через два месяца пришел отказ. Он принял его с мрачным удовлетворением.
И после всяких передряг тянуло к Волчку в котельную. Все от: тебя чего-то хотят - мать, начальники и работяги, невесты, дея¬тели Литинститута, подписавшие отказ. А у Волчка ты никому не нужен. Какой только народ не посещал котельную. Волчок потом все объяснил про них. Этот вор-карманник, этот подпольный са¬пожник, этот бывший главврач роддома, а этот бывший летчик, летавший на штурмовиках, шестнадцать правительственных на¬град, сорок шесть осколков вышло, и еще несколько гуляют в но¬гах и спине... Все в котельную приходили вроде как душой отдохнуть.
- А мы с тобой весной загудим. О, весной мы развернемся,- обещал Волчок.

* * *

В феврале он познакомился на танцах с Наденькой. Пригла¬сил, она очень здорово к нему прилепилась. У нее были полные, капризно сердечком губы, неправильное, немного обезьянье, но очень живое лицо с огромными голубыми глазами.
- Я знаю, как тебя звать.
- Узнал, вот и знаешь.
- Ничего не узнавал. У тебя на лбу написано: Наденька. Пошел провожать. У Наденьки были свои правила. Когда хо¬тел ее поцеловать, пригрозила пальчиком:
- Так быстро нельзя.
Он стал назначать свидание.
- Честное слово, не знаю. Если хочешь, то завтра, но ничего не знаю.
Он пришел. И она пришла. С парнем. Недобро показывая на него, стоящего нетерпеливо в стороне, сказала:
- Вот! Я предупреждала. Прошу извинить,- и ушла.
А в марте они опять встретились, и весь вечер кружились, и потом она пригласила его к себе,- у нее родители были артиста¬ми ансамбля песни и пляски донских казаков и как раз уехали на гастроли.
И была медовая неделя, в конце которой она сказала:
- На что ты способен ради меня?
Он уже предчувствовал этот разговор. Ему нравилось ее лю¬бить. Здесь все получалось. Но в промежутках была пустота. Он тогда зачитывался Хемингуэем, Ремарком, Наденька, к сожале¬нию, книг не читала, разговаривать с ней было. не. о чем.
- Если ты будешь тонуть или гореть, я сделаю все, что только можно.
- А еще?
- Ну вот же я старался, старался. Это ж не только для себя, но и для тебя.
- И все?
- А что еще? Говори, я сделаю.
- Не надо,- высокомерно сказала она.- Больше на глаза мне не показывайся.

* * *

Несколько дней он не находил себе места. Ладно Мери, ладно вторая, Клавка. Но Наденька ему нравилась.
И он пошел.
У них гуляли. Она вышла в накинутом на плечи пальто, весе¬лая и добрая.
- Я знала, что ты появишься. Пока никто не видел, пойдем отсюда.
Они ушли далеко.
- Выхожу замуж. Хороший паренек. Когда-то встречались. Потом ушел в армию. Переписывались. Меня там сейчас сва¬тают,- она хихикнула.
- Ты как со мной с ним встречалась?
Она завела глаза вверх.
- О! Много будешь знать, быстро состаришься.
- И все это время он только о том и думал, как бы снова с то¬бой встретиться?
- Наверно. Говорит, люблю.
- А ты?
- Нет. Но что поделаешь? Должна же я устраивать свою судьбу.
Они шли и шли по Октябрьскому шоссе. Миновали стадион «Ростсельмаш», автовокзал.
- А зачем мы так далеко ушли? Ты ведь уже все сказала. Она ответила взглядом, полным укора. Он обнял ее.
- Я на тебя ни капельки не злюсь,- сказала она.
- Я на тебя тоже.
- Мы теперь будем друзьями. Ты скоро женишься, и, может быть, мы будем вместе. Ну по-другому, как семейные: Первого мая, Седьмого ноября встречать.
- Я уверен, что к тому времени, когда я женюсь, ты успеешь двадцать раз развестись.
Она рассмеялась.
- Вот всегда ты такой.
Между тем они остановились среди высоких деревьев парка Островского. Она не только не отстранилась, когда он ее обнял, но расстегнула на нем пальто, залезла руками под пиджак и при¬жималась сильней и сильней.
- Соскучился?- сказала она.
- Ага.
- Я тоже. Вот если бы ты... Неужели я тебе помешаю? Даже если тебе захочется побыть с другой - будь. Лишь бы я не знала.
- Надя! Тебе все как есть, так и довольно, правда?
- А что еще?
- Не могу.
Она заплакала злыми слезами.
- Ну что еще я могла тебе дать? Что, скажи?.. Ведь все.
- Да. А я не могу. И что тут делать, ей-богу, не знаю. Я тоже хочу чтоб все. А тебе нужна часть, причем - опять шуточки!- не лучшая.
- Ну и катись,- она оттолкнула его.- Сам-то кто? Вообра¬жает из себя... Воображала! Воображала!

* * *

От всего этого он очнулся, когда началась настоящая весна и увидел в ГУМе мотоциклы, продающиеся в кредит.
Еще в двенадцать лет, переселившись с матерью на новую квартиру, заболел он желанием ездить на мотоцикле. Хозяйский взрослый сын покатал его тогда на «М-104». После этого рокот мотора преследовал всюду. Даже проснувшись среди ночи, он явственно слышал его. Но то они с матерью строились, потом ар¬мия, потом писательство. И вот он наконец решил, что купит мо¬тоцикл и, получив права, хорошо собравшись, поедет на весь отпуск в какое-то все очищающее путешествие.
Мотоцикл - это был «ковровец» бутылочного цвета - собра¬лось покупать много народу - Волчок, Ленька, Мишка и Витька Татаркины. Погрузили в машину. Пока ехали, каждый одной ру¬кой придерживал мотоцикл. Когда выгрузили, о том, чтоб завес¬ти и поехать, никто и не заикнулся, наоборот:
- Ты что, сразу угрохать? Хоть запомни, каким он был.- И принялись праздновать.
- В ближайшие месяцы ты его должен оправдать,- сказал Волчок.
Друзья оказались правы, советуя сначала хорошенько запом¬нить, каким он был, а потом пытаться ездить. В первые же дни он свернул руль, немного переднюю вилку, обе подножки, разбил стекло фары. Мотоцикл не заводился. Лишь в самом начале не¬сколько раз дергался. Пришлось вспомнить, что родной дядька у Вадима механик, километра три, почти все время в гору, тащить мотоцикл к нему.
Дядя Миша был на пенсии, обрадовался, поздравил:
- Как оно было хорошее, так и осталось. Молодец! Вадим знал, что дядька очень любит выпить.
- Может, сначала я за бутылкой сбегаю?
Дядька был, кажется, порядочно с похмелья. Он как будто ушам своим не поверил.
- А? Что? Бутылку?.. Сынок! Давай! Скорей...
Часа через три мотоцикл с дяди Мишиной помощью завелся.
Эти три часа, пока чистился карбюратор, устанавливалось зажигание, снималась головка цилиндра, дядя Миша, хлопнувший два стакана вина, вспоминал. Нет, не отца и как жили до войны, а как еще в конце двадцатых он собрал из всяких железок мотоцикл. Раскулачивание, оказывается, шло не то-лько в деревне, но и в городах. На весь Железнодорожный рай¬он было два владельца мотоциклов, и обоих зачислили в кулаки. Но дядю Мишу не тронули по той причине, что он нужен был Со¬ветской власти как редкостный механик. Удивительный у него оказался дядька. Когда-то он пел в хоре мальчиков при соборе, их возили накануне первой мировой петь перед самим царем Николаем и его семьей. И в знаменитом автопробеге через Туркестан он участвовал...
Тетя Клава была здесь же, глаз с Вадима не сводила и мол¬чала.
Мотоцикл, наконец, завелся.
- Все было в порядке, просто ты пересосал бензина в самом начале. Приезжай иногда.
Что за счастливое наступило время! В четыре утра он просыпался и ездил по асфальтовым улицам города, пока спит мили¬ция. Около шести заправлялся бензином, возвращался домой и, позавтракав, шел на работу. После работы он опять садился на мотоцикл и ехал уже за город по грунтовым дорогам, к деревне Каратаево, там был мост через рукав Дона, называемый Мертвым Донцом, переехав через мост, он катался на просторе в лугах между Доном и Донцом.
Любая дорога или дорожка в лугах обязательно причудливо вьется. Кругом далеко видно. Казалось бы, выбрав впереди ориен¬тир, шагай себе, оставляя прямой след. Так нет же, ни человек, ни зверь не ходит никогда прямо. И здесь ему стал ясен, может быть, первейший закон красоты: не прямая, которая может быть только прямой, а кривая, которая может быть какой угодно. Однако счастье, как и положено, было недолгим. Явился Вол-
- Поехали работать И они поехали.
Сначала штукатурили небольшой дом. Хозяйка смотрела на них недоверчиво.
- Ребята, а может, вы не умеете? У Вадима, начавшего было готовить раствор, руки опустились.
- Давай!- бешено сказал ему Волчок, а хозяйке, изо всех сил сдерживаясь:- Не ной, мать. Поимей терпение.
Стена или потолок, которые гладит штукатур, совершенно безлики, думать здесь не о чем, испорченное всегда можно пе¬ретереть. Поэтому штукатур или просто робот, который всю жизнь молчит, или робот вдвойне - штукатур и болтун. Волчок, едва начал работать, понес все подряд о сложностях и несураз¬ностях жизни, и хозяйка, видя, что дело у него получается, успо-коилась, рассказала о том, как они с мужем, не имея ни копейки денег, начали строиться, и вот уже третий год тянутся из послед¬него, но дом скоро будет готов.
Потом приехал ее муж, крановщик. У него было измученное, все в бороздах лицо старика с ясными безмятежными глазами го¬довалого ребенка. Он уже ничего кроме своей стройки и работы крановщика не воспринимал. Волчок рассказал анекдот. Он ничего не понял, раскрыл рот и хлопал глазами совсем как ду¬рачок.
Они работали неделю. Примерно с восьми до трех Вадим по¬могал Волчку, потом на мотоцикле мчался во вторую смену на за¬вод. Теперь уже днем он носился по городу без номера и без прав. А что было делать? В любом деле необходим риск, внушал Волчок.
Вадим очень устал. Ноги дрожали и подгибались в коленях, в руках остались одни жилы. А кончилось фантастической пьян¬кой, после которой Вадим день прогулял, а ведь бригадиром бри¬гады, в которой работал Вадим, был их сосед.
- Все-таки пьянка вреднее работы,- изрек пришедший на¬вестить Волчок, он тоже страдал и места себе не находил.
А через некоторое время Волчок пришел с новым предложени¬ем, в котором главная роль предназначалась Вадиму.
- Дом одиннадцать на четырнадцать кирпичный цыганам надо сложить.
Когда Волчок предложил первую работу, Вадим обрадовался: деньги после покупки мотоцикла были нужны, и все еще любопыт¬но. Теперь испугался.
- Это же месяца на два, я не выдержу.
- В отпуск пойдешь.
- Я скоро буду на права экзамен держать, мечтаю на Кавказ поехать.
- Я тебе бюллетень на две недели сделаю. Неделю поработа¬ешь - и еще на две сделаю,- осторожно сказал Волчок.- Ты -же не из чистоплюев. Они нас загоняют в угол, а мы всеми спосо¬бами из этого угла выворачиваемся...
- Пусть так. Но я живу рядом со своим бригадиром.
- А ему какое дело?
- Он любит почет, на партийные собрания ходит. Нет, с ним связываться нельзя.
- Тогда давай думать.- И тут же Волчок подскочил:- Да подадим документы твои в институт, двадцать дней без содержа¬ния получишь!
Так они и сделали.
Начали работать. Цыганская семья жила в сарае и в палатке. Впрочем, все, что не было стройкой, отходило в жилье. Среди раз¬бросанной по двору мебели, перин, ковров содержалась и жив¬ность - куры, свиньи, кони. Семья была многочисленной: дед, его сыновья, дети сыновей и даже дети детей. Постоянно появля¬лись во дворе новые лица.
- Все гоношат, ни один на производстве не занят,- говорил Волчок.- Власть соки выжимает из русских, с цыгана вроде как нечего взять. Они и придуряются. Опыт кочевников пригодился. У нас им только и жить. В одном месте есть одно, во втором дру¬гое, разъезжают, спекулируют. Паразиты! Каждый народ что-ни¬будь выдумал - эти ничего.
- Да. Ты прав: ничего,- согласился Вадим и тут же вскри¬чал:- А цыганские песни?!
Оба принялись смеяться.
Люди, жившие по соседству с цыганами, предупреждали:
- Насчет расчета они тугие. Берите вперед. Волчок храбрился: «Получим!»
Когда выложили дом по окна, получили пятьдесят процентов договорных. Повеселели. Отпуск для вступительных экзаменов кончился, и Вадим, все под тем же предлогом, взял трудовой. Ра¬ботали по двенадцать часов в сутки. Волчок хмельное употреб¬лял регулярно, но в меру, Вадим лишь изредка, уступая другу.
Дед и его сыновья просили беспрестанно делать разные высту¬пы из тесаного кирпича вокруг окон, по углам. Чтоб красиво бы¬ло. Вадим вдруг придумал.
- Вова, а давай им эмблему заделаем. Какая должна быть у спекулянтов, не знаю, но у бывших конокрадов.- это ясно. Кирпича немного белого надо. Представляешь, белая конская голо¬ва на красной стене? .
- А ты можешь?- загорелся Волчок.- Ну сейчас они мне штучку приплатят,.. Дед! Шагай сюда.
Цыганам идея с конскими головами очень понравилась, толь¬ко платить они за это не хотели.
- Хоть покажите, что оно будет.
- Сначала бабки - все остальное потом. Спор здесь неумес¬тен,- кричал Волчок.
И дед принес ему тысячу.
В простенках между окон, повыше к карнизу, Вадим сделал шесть небольших конских голов. Цыгане со всей округи приходили «ди¬виться» этим головам. Но когда стало видно, что скоро дом будет готов, работники остались как бы совсем одни. Даже дети, которых постоянно приходилось отгонять, держались вдали.
- Ага!- говорил Волчок.- Ништяк... Мы посмотрим... А фраеров в том доме нет, жулик жулику сосед, и живут по сорок рыл в квартире...
И вот когда оставалось уложить последние две сотни кирпи¬чей, двор заполнился совсем незнакомыми цыганами: кони, теле¬ги, цыганки с детьми от грудных и старше. Двор стал табором. И никакого внимания на работников.
- Смотри, какая природная воровская дисциплина!- удив¬лялся Вадим, уже понявший, что их хотят надуть.
Волчок злорадно скалился.
- Что сейчас будет! Что будет...
Когда они закончили, Волчок сбросил с себя рубашку и шта¬ны, сделал перед домом из кирпичей что-то вроде трона, татуиро¬ванный от шеи до пяток, уселся, постучал киркой по кирпичам.
- Дед! Бабки на кон.
Во дворе наступила тишина. Дед вышел к Волчку, загадочно улыбаясь.
- А справку дашь?
- Я тебе дом построил,- Волчок сделал жест назад.
- Люди говорят, справку надо. В райфе спросят, кто делал.
- Про справку уговора не было. Клади, дед, бабки на кон.
Три с половиной.
- Справку... Как без справки?- зашелестели, застонали вокруг цыганки.
- Та нема у мэни грощив,- вдруг сказал дед.- Откуда стилько? Я вам вже дал.
- Найдешь!
- Та ищи сам!- Дед показал на сарай, палатку. Нет?..
- Нет. Ничего у меня нет...
Волчок резко вскочил на ноги.
Сейчас, дед, я тебе кое-что продемонстрирую.
Он схватил валявшийся неподалеку лом, взлетел на подмости и несколькими ударами сшиб одну конскую голову. Яростный -уже ничем не остановить!- с занесенным над второй конской го¬ловой ломом, атаманским голосом прогремел:
- Как, дед?
О, что поднялось! Молодые мужики цыгане бросились было к дому, но в них со всех сторон вцепились цыганки. Волчок на под¬мостях был страшен. Что раскроит он череп первому же прибли¬зившемуся, сомневаться не приходилось. Все кричали, размахи¬вая над головой руками,- мужики, цыганки, дети. Кричали так, что казалось, их вот-вот выворотит наизнанку. А потом со двора понеслись люди, кони, собаки... Что-то бесовское было в этом бегстве табора. Словно спасаясь от заразы, исчезли со двора и сыновья, и дети, и дети детей. Остался дед, его старуха да моло¬дая цыганка с белоголовым ребенком, потрясенно рыдавшая.
Дед вынес из палатки две с половиной тысячи.
- Больше нет, хоть режьте.
Отдав деньги, он тут же стал просить:
- Ребята, голову поправьте. От людей стыдно.
- Нет,- сказал Волчок.- Когда будет еще штука, тогда и восстановим.
Дед просил. Друзья неумолимо переодевались, собирали инструменты, и дед сдался, вынес из палатки деньги.
Уже в чистом, друзья влезли на подмости, вырубили изуродо¬ванные кирпичи, изображавшие голову, на крепком растворе вставили новые.
Когда они уезжали, дед, старуха и молодая цыганка яростно ругались друг с другом.
- Вот-вот, поговорите. Так-то оно лучше. Нашли фраеров...- злорадствовал Волчок.
Вадим повез его прямо домой.
- Ты куда? Спрыснуть надо: боженька рассердится. Вадим резко затормозил посреди дороги, мотоцикл заглох.
- У меня полный упадок. Ничего не хочу.
- Почему? Мы не правы разве? А что еще можно было сделать?
- Не в этом дело. Мне их все-таки жалко. И тех, предыду¬щих, у которых штукатурили, тоже.
- О-о-о!..- сиреной завыл Волчок.
В пивной перед высоким столиком, выпив, Вадим попытался еще раз объясниться:
- Не жалко, а жалкие. Цыгане жалкие, предыдущие жал¬кие, мы, корыстные, тоже...
- А на заводе за копейки упираться - не жалкие?
- Вроде нет. Хотя временами тоже. Но нет. На заводе нет. Просто тяжело бывает, и все.
- Должен же кто-то людям жилье делать? Вы с матерью по халупкам скитались, хорошо это?.. Мы необходимы.

* * *

Он вышел на работу после своих «отпусков». Он расплатил¬ся с магазином за мотоцикл. Он сдал в областном ГАИ экзамен на право вождения мотоцикла и получил удостоверение. Послед¬нее стоило многих переживаний, но как бы там ни было, теперь он мог свободно ездить куда угодно.
Вдруг появилась Наденька. Встретила после смены под заво¬дом. Оба засмеялись.
- Разошлась?
- Да!
- И снова мы вместе?
- Да!
- Но теперь я на тебе совсем не женюсь,- ляпнул он.
После этих его слов она чуть не ушла.
- Я дурак! Это нечаянно. На самом деле рад. Мотоцикл ку¬пил. Хочешь покататься?
Наконец удалось ее успокоить.
- А где же он?
- У цеха. Я тебя через ворота увидел, испугался, что можешь исчезнуть, и прибежал.
На мотоциклах она никогда не каталась, крепко вцепилась в Вадима, что-то восторженно пищала. Он повез ее в свои любимые луга.
- Смотри,- сказал он,- чувствуешь себя здесь маленьким, затерянным. Именно здесь, в лугах, зародилась сухопутная жизнь, а когда сделалось тесно, звери стали расползаться по тем холмам, с которых мы спустились.
Она ничего не поняла, ей в лугах не нравилось.
- По асфальту гладенько, а здесь кочки, болота какие-то. И коровы кругом наделали. Поехали назад. У тебя сиденье стран¬ное, все время сползаю. На асфальте было лучше.
Он огорчился. О законе красоты говорить не имело смысла. И назад ехать тоже. Он повез ее через луга к станице Кумжинской, где опять был Дон, судоходное русло. Роща около станицы ей понравилась: «Как на городском пляже». Берег здесь зарос ка¬мышом и осокой, но попадались и голые песчаные моста. По Дону плыли пароходы. Слева рыбалил человек, справа была парочка, не городские, слишком крепко сбитые. Время от времени она вска-кивала и с визгом, демонстрируя немалую мощь, бросалась в во¬ду, он с еще большей силой и шумом мчался за ней.
- Мы так не можем,- сказал Вадим завистливо.
Наденька капризно сморщилась.
- Однообразно.
Гиганты в очередной раз повторили свой маневр, и тогда На¬денька толкнула его на песок, села сверху, принялась молотить кулачками.
- Где это время околачивался? С кем? Тебя надо задушить, задушить, задушить...- и принялась целовать с силой и неистов¬ством. Вскочила.
- Скорей поехали отсюда!
Родители были на гастролях. И была потрясающая любовь, бурная и долгая, после которой она разрыдалась.
- Неужели мы опять расстанемся? Разве можно после тако¬го расстаться? Мать ребенка вылижет, а я тебя могу. От тебя мне все хорошо.
Тронутый такими неожиданными чувствами, он сказал:
- Поехали на море.
- О! Какое чудо. Я ведь первый день в отпуске. Потому и к тебе пришла. А ты можешь?..

* * *

Он решил уволиться. К этому шло с тех пор, как он начал рабо¬тать с Волчком. Бригада была недовольна. Бригадир, которому Вадим во всем «признался», не утерпел и рассказал всем. Надень¬ка подтолкнула на решительный шаг, он написал заявление и по¬шел к начальнику цеха.
- Ты мне не нужен. Но две недели отработаешь, если захо¬чет бригада.
- С каких пор у рабочих такие права? Все решаете вы,- гру¬бо сказал он начальнику.
- Иди, иди... Как скажут, так и будет.
В бригаде почему-то захотели быть добрыми. Да, они всё зна¬ли. И допускали, что, коль представился случай подзаработать, терять его не надо. Не на водку же. Строились с матерью, потом она заболела, несмотря ни на что, мотоцикл купил. Как здесь не крутиться? Но завод ради левака бросать не дело. Завод - осно¬ва основ!
Вадим был тронут. Они на него, значит, не очень сердиты. И, пожалуй, он бы с удовольствием остался...
- Нет! Я увольняюсь хоть так, хоть эдак, что хотите думай¬те, я решения не изменю.

* * *

Что за удивительное получилось путешествие!
С вечера приехал к ней. Собрались, пораньше легли спать. Утром мотоцикл не завелся. Вадим продул карбюратор, почистил свечу, заново установил зажигание - мотоцикл не заводился. Принялся бегать с ним по улице, надеясь завести насильственно. Мотоцикл молчал. Лишь к полудню, когда Вадим и помогавшая ему Наденька вконец обессилели, он дернулся и завелся. Прока¬тившись по улице, Вадим испытал прилив новых сил.
- Поехали!
Сначала они были счастливы. У «ковровца» было дурацкое сиденье, пассажир постоянно сползал, но в последний день рабо¬ты на заводе Вадим сварил из тонких трубок отличный багажник, и теперь Наденька опиралась на привязанную к нему взятую на¬прокат палатку и собственные самые необходимые вещи. Своим ходом, ни от кого не зависимые, неслись они мимо садов, полей, лесопосадок. Вверх - вниз, вверх - вниз! Заблестит впереди, в самой высокой точке, будто вода разлита, через несколько се¬кунд посереет, а когда взлетишь туда, сразу откроется несколько подъемов и спусков до самого горизонта ровной как стрела до¬роги.
На тридцать пятом километре сделали остановку. Еще долго ехали и уже высматривали место для новой остановки, как мото¬цикл чихнул и заглох.
Вадим снял крышку прерывателя и почувствовал себя как Ро¬бинзон, выброшенный на неизвестный берег. Сломался молоточек прерывателя из текстолита.
Вадим сидел перед мотоциклом, не зная, что делать, когда не¬подалеку остановился «ИЖ-57» и двое деревенских парней слез¬ли и стали мочиться с обочины. Вадим подошел к ним. Парни бы¬ли сильно под градусом и даже подтвердили это.
- Пиво в Каял ездили пить, у нас нема.
- Ребята, у меня что-то в мотоцикле поломалось,- сказал Вадим.
Они как будто обрадовались возможности сделать доброе дело.
- А где ж он, твой мотоцикл?
- Да вот же!
Отломавшийся кусочек текстолита парни подпилили крест на крест трехгранным напильником и привязали к молоточку тонкой проволокой - бесподобное по простоте решение.
- Хоть до Краснодара езжай. А вообще через пяток километ¬ров кущевская станция техобслуживания. Сегодня уже поздно. Переночуй, утром заменишь и поедешь. Они подарили Вадиму трехгранный напильник и кусочек тонкой проволоки и уехали.
Три дня добирались Вадим с Наденькой до моря.
Он поверил парням, что можно ехать до Краснодара и решил не терять времени даром. Однако через каждые двадцать пять-тридцать километров проволочка перетиралась и надо было дра¬гоценный кусочек вновь подвязывать. Лишь сотню километров удалось одолеть в первый день; как наступили сумерки, вновь за¬глохший мотоцикл Вадим втащил в лесополосу. Палатку ставить он не умел. Нагреб травы, листьев, положил на них палатку. Поужинали Наденькиными припасами. Как это ни странно, оба впервые, если не считать ушедшей в далекое прошлое войны, но¬чевали под открытым небом. Дико было в обступившей со всех сторон темноте. Спалось плохо. Из двух байковых одеял они одно подстелили под себя, вторым накрылись. Однако кончался август, ночь холодала и холодала, пришлось вытащить из-под себя одеяло, пришлось натянуть на себя всю имевшуюся одежду. Вдруг посреди ночи услышали, как кто-то, громко шурша листь¬ями, приближается к ним. Оба разом сели. Кто-то свернул в сто¬рону, и шум затих.
- Да это зверек! Еж, может быть...
- Поехали-ка завтра домой,- тихонько сказала Надя.
- Ни за что! Я о путешествиях с десяти лет мечтаю. Завтра вернемся в Кущевку, отремонтируемся и до моря все равно добе¬ремся.
На следующий день прибавилась новая поломка - порвался тросик сцепления. Кое-как вернулись в Кущевку. Опять повезло на хороших людей, и довольно быстро отремонтировались. Мото¬цикл с тех пор не ломался. Но дорога до Краснодара, построен¬ная руками наших военнопленных при немцах, была вся в выбои¬нах, навстречу дул ураганный знойный ветер, мотоцикл при таком сопротивлении был слаб для двоих, мотор перегревался, через каждые двадцать километров требовалась остановка. Лишь в полдень третьего дня проехали Новороссийск и на двадцать третьем километре в сторону Сочи увидели справа ущелье, там несколько палаток, мотоциклы, автомобили. Спустились в этот дикий лагерь, вдоль ручья прошли по тропинке к морю, и когда остановились на невысокой плоской скале, он от избытка чувств схватил здоровенную корягу и швырнул вниз.
- А если там люди?- сказала Наденька.
Он страшно испугался, подбежал к краю скалы. В тени скалы и правда сидели люди и удивленно смотрели вверх.
Он разобрался с палаткой, съездил в село Кабардинку и ку¬пил еды и вина, разжег костер на берегу ручья. Наступил тихий теплый вечер. «Дикари» ужинали, вокруг была благодать. Чего бы, казалось, еще? Но Наденька, выпив стакан вина, принялась упрекать.
- Что ты со мной наделал? Посмотри, какие у меня коленки красные. А нос! А лоб! Вся шкура теперь слезет: на кого я буду похожа?
Наступила ночь, вокруг летали светящиеся жучки. Вдруг ее понесло через кусты к морю. Выбежали на узкую полосу между скалами и водой, и она куда-то спряталась. Он заглядывал в раз¬ные щели, громко звал. Наденька исчезла. Потом он просто сидел на камне. Наконец поднялся уходить. И тогда она вышла, рядом совсем таилась.

* * *

Он в первый раз был на теплом море. Ему все абсолютно нра¬вилось - горы, заросли, воздух, больше всего море, какое оно чистое и голубое. Она была на море не в первый раз, она беспрес¬танно капризничала. Все ставилось ему в упрек - дорога, палат¬ка, твердое ложе, обилие водорослей и каменистое дно на диком пляже, даже вода в ручье, которую там, вверху, мог кто-нибудь испортить, но ручей вытекал из непролазных дебрей, никого там быть не могло, разве какая зверушка.
Первое утро у моря было прохладное, небо в тучах, упало не¬сколько крупных капель. Но часов в десять прояснилось, и сразу сильно припекло солнце.
- Ну, смотри как все оживилось. День будет замечательный. Отдохнем и завтра поедем дальше. По утрам и вечерам будем ехать, а днем купаться и загорать где нам понравится...
- Сам будешь купаться и загорать. А меня отвези в Новорос¬сийск, посади на поезд.
- Ну что мне с тобой делать?- вскричал он.- Нет, дорогая, в поезд ты сядешь сама. Сейчас тебе такое устрою - всю жизнь будешь раскаиваться.
Он бросился в море, миновал где ползком, где вплавь за¬росшую водорослями гряду подводных камней и, ощущая себя все более мощным и свободным, стал уходить от берега. Пока, оглядываясь назад, различал фигурки людей, было не по себе. Потом, расстояние перестало его волновать. И про распри с Наденькой он забыл. Он был, наконец, свободен. В конце концов мотоцикл и все с ним связанное для того и заводилось, чтобы оторваться от правды человеческого бытия и слиться с водой, землей, небом - со всей породившей жизнь материей.
Весело было ему плыть и плыть, разрезая головой и плеча¬ми воду. Иногда он переворачивался на спину и отдыхал. И снова плыл, и чувствовал, что может так плыть целый день и потом еще ночь. Но все круче вокруг подымались волны, а глав¬ное, солнце здесь было какое-то особенное, сквозь воду оно сильно жгло кожу. Пришла мыслишка о солнечном ударе, и назад он плыл в некоторой тревоге. Лишь когда вновь стала различаться прибрежная полоса, наконец люди на ней, опять сделалось весело.
Наденька одна сидела на камне, повернувшись к нему спи¬ной.
- А где народ?- спросил он.
Она молчала.
- Ты и правда подумала, что я утопился? Будешь знать. Было часа два дня. Вдруг захотелось спать. Он пошел в тень той самой скалы, с которой бросал корягу, и лег. Но тут же на него уселась Наденька.
- А тебе известно, что все уезжают?.. Послезавтра первое сентября, детям в школу.
- Ну и что? Мы завтра с тобой тоже поедем. Ты ведь успокоилась? Я совершенно успокоился.

* * *

Как Вадим и хотел, они поехали вдоль побережья. Докати¬лись до Адлера. Наденькин отпуск кончился, и он посадил ее на поезд.
- Спасибо тебе за все. А теперь надо устраивать свою судь¬бу. Я ведь тогда замуж не вышла, тот человек ждет,- прощаясь, рассудительно, с некоторой важностью говорила Наденька.
Едва поезд скрылся, он купил несколько бутылок вина, вер¬нулся на дикий пляж, где они провели два последних дня и продолжала стоять их палатка, и смертельно напился.
На следующий день, словно по инерции, он отправился дальше к Югу, побывал на озере Рица. Он спешил и в то же время видел, как ему казалось, почти все. Кавказ был удивительной смесью настоящего и фальши, случайного и векового, богат¬ства и убожества, тесноты и простора. Великолепными были двор¬цы Гагры и жалким - счастье беленьких россиянок, приехав¬ших гульнуть с темнокожими аборигенами. Ему понравилась дорога на озеро Рида: скалы, поросшие лесом, бешеная скорость Бзыби. Великолепными были окрестности Рица. Но само озеро... Его красота была опошлена целой промышленностью. По воде с ревом носились глиссера, на всех пригодных для строитель¬ства площадках всяческие бюро, рестораны, фото, даже студия звукозаписи. Публика заполняла все щели, автобусы с новыми туристами подъезжали и подъезжали... Люди выходили, улыба¬лись и, расставив ноги, задирали головы. Да, озеро Рица со своими окрестностями было богато, но сколько же на его берегу было смешного. Вот старик в шортах, с фотоаппаратом, эдакий энтузиаст отдыха, хочет снять выстроившуюся под елью группу таких же, как он, немолодых и счастливых. Вот два тридцати¬летних мальчика с брюшками, тоже в шортах, смотрят куда-то вверх, на лицах полная безмятежность и похожи они друг на друга, как два барана. Вот парочка. Она маленькая, толстень¬кая, он длинный, с покатыми плечами, на голове допотопная твердая соломенная шляпа, да еще склонился и держит ее за талию. «...Окончил аэроклуб...»-донесся кусочек его унылого рассказа.
От Рицы он поехал на Сухуми. В Сухуми, сравнительно пустын¬ном, пошел в обезьяний заповедник. И стал очевидцем удивитель¬ного случая. Из клетки каким-то образом выскочила серая обе¬зьянка. Она вскарабкалась на крышу своей клетки, посидела и вдруг без всякой подготовки перелетела на недостижимо да¬лекое дерево. Вскарабкавшись на вершину этого дерева, она перелетела на следующее. Вадим, пораженный ловкостью обезья¬ны, не утратившей природной силы даже в клетке, знакомый с жизнью животных лишь по всяческим художническим домыслам и легендам, подумал о том, что вот сейчас эта обезьяна улетит из питомника и будет искать леса своих предков до тех пор, пока не погибнет. Так подумал Вадим, но беглянка, вдруг оска¬лившись и страшно заверещав, прыгнула на клетку обезьян другой породы. Что здесь поднялось! «Это я настоящая обезья¬на!..»-летала, вилась по крыше и стенкам чужой клетки вы¬рвавшаяся на свободу серая беглянка. «Врешь, подлая! Настоя¬щие - мы!»- бесновались в клетке два десятка рыжих обезьян, летая по потолку и стенам внутри клетки, пытаясь как-нибудь ухватить, притянуть и разорвать чужачку. И главное было в их глазах - лютая маниакальная ненависть.
Подняв неслыханный переполох, свободная обезьянка уже по земле перебежала к следующей клетке, и там поднялось то же самое. Неожиданно нахлынуло! Вспомнились рецензенты его повести. Потом книги, фильмы, статьи, радио - необъяснимые, непостижимые: ложь, ложь, сплошная ложь! Кому это надо? Как можно додуматься до такого?.. Наконец стало понятно. Да потому что обезьяны!

* * *

Возвращаясь домой, где-то между Туапсе и Геленджиком1, въезжая в яблоневую долину, он слишком сильно разогнался, прозевал начало поворота и вылетел с дороги.
Это было ужасно! Глаза необыкновенно расширились, он ахнул: все, сейчас он врежется в придорожную пахоту и насту¬пит чернота!.. Он успел сбросить газ, нажать на бесполезный уже тормоз, глянул на спидометр, ничего не поняв. Вылетев из седла, он сжался в комок с мыслью не разжиматься до последне¬го. С ураганной силой несло и крутило его по неборонованной пахоте, пока не ударило о сухой и твердый пласт. Удар был оглушающий, он раскрылся и не мог вздохнуть. Но чернота не наступила. Он даже услышал, как остановилась грузовая авто¬машина, которую только что обогнал, и к нему бегут.
Пока к нему бежали, он успел свернуться и вздохнуть.
- Ой, как далеко!.. Ой, как далеко!..- истерически повто¬ряла женщина.
Его хотели повернуть на спину. Он не дался.
- Что с мотоциклом?
С женщиной сделался припадок.
- Господи! Он еще спрашивает про мотоцикл.
Вадиму помогли перебраться под яблоню. Страшно хотелось пить. Он видел, как подняли на насыпь и завели мотоцикл. Все было в порядке. Переднее крыло, фара, подножка - это не могло идти в счет. Все говорили, что его надо вместе с мото¬циклом отвезти в больницу. Ему же было стыдно, хотелось, чтобы они побыстрее уехали.
- Нет! Полежу немного и поеду.
Он и правда недолго отлеживался. Жажда заставила под¬няться. Болела вся левая сторона от уха до колена. Но кости, вне всякого сомнения, были целы. Он кое-как доковылял к мото¬циклу, завел, с великими усилиями перекинул правую ногу через сиденье.
К собственному удивлению, он погнал быстрее прежнего. Казалось, мотоцикл управляет водителем, а не наоборот. Машина, раз сбросив седока, словно торжествовала и показывала свой нрав. В конце долины был поселок, он остановился у крайней хаты и попросил напиться. Хозяйка вынесла литровую кружку холодной воды. Рассмотрев, в каком он положении, она верну¬лась во двор и принесла три крупных шафранового цвета яблока.
Женщина оказалась не только доброй, но и словоохотливой. Он узнал, что поворот, на котором разбился, ужасно коварный, там не первый раз люди бьются, прошедшей весной молодых мужа и жену похоронили, на красном мотоцикле ехали. Потом она рассказала про свой колхоз. Живут они теперь неплохо, только работают все «ровно», а заработки разные. На ферме у нее, к примеру, хоть расшибись, много не наработаешь, а на овощах озолотиться можно.
Она его заговорила, успокоила, на ноги он поднялся почти бодрый.
Однако от долгой езды мутило. С дороги он вылетел часов в десять утра, когда было прохладно. Теперь же наступил очень жаркий день. Через каждый десяток километров останавливал¬ся, ложился на землю. И после каждой остановки все труднее было завести мотоцикл, усесться в седло, он чувствовал у себя высокую температуру, пить хотелось непрерывно.
В Геленджике решил, что дальше ехать не может, притом вечерело. Остановил милиционера на мотоцикле. Это был мо¬лодой, только что вылупившийся милиционер. Он проверил до¬кументы, посоветовал ехать в Новороссийск, а оттуда железной дорогой и улизнул. Вадим было сел на бордюр и пригорюнился. Но на него глазели, надо было двигаться. Поехал по улицам и скоро свернул в голый двор с двумя грузовиками посере¬дине и стандартным домиком в углу. В домике жило двое команди¬ровочных шоферов.
- Корешок, где ты влип?- вскричал старший.
Вадим рассказал.
- Ну, завтра ты совсем не подымешься. Давай к нам! Если что, в больницу хоть отвезем.
Несмотря на протесты,- дескать, что с ним сделается, ко¬му он нужен,- они и мотоцикл втащили в свое жилище - со¬вершенно голую комнату с четырьмя койками, две из которых были с постелями.
Видя такое радушие, Вадим вытащил пятьдесят рублей и ска¬зал, что надо выпить.
- А у нас уже есть!- более молодой, отогнув край одеяла, доказал две стоящие под кроватью четвертушки.
- Это мало.
Бросив палатку на одну из голых железных коек, Вадим прилег. Младший сбегал за водкой, и они напились. Старший рассказывал что-то очень интересное о войне. Но Вадим, разомлев¬ший от температуры, водки и доброты, ничего не запомнил, уснув посреди рассказа.

* * *

На следующее утро ему не стало ни хуже, ни лучше. Шофера дядя Миша и Володя помогли выправить подножку и крыло, и он поехал домой.
Почему, едва расставшись с Наденькой, он заспешил? Почему после нешуточной аварии не захотел отлежаться у гостеприимных шоферов? Почему весь разбитый, неспособный без посторонней помощи даже заправиться бензином, он гнал «ковровец» с пре¬дельной скоростью, во время обгонов выезжая на полосу встреч¬ного движения, часто лоб в лоб с каким-нибудь рефрижерато¬ром - а, свернут на обочину!- и они сворачивали?.. Да потому что набирал очки. Чтоб, когда позвонит ей на работу, если не все кончено, можно было бы с чистой совестью сказать: «До чего же без тебя стало плохо. Вот я гнал!»
... Потом было так. Вечером он въехал в Ростов. Дома вы¬мылся, успокоил мать и лег спать. Утром проснулся вполне здо¬ровый. Позвонил ей, и она сказала: «Нет. Ты со мной как с куклой...»-«Что же делать...»-пробормотал он, и она положила трубку. В полдень, когда он снова спал, пришел Волчок. Робкий какой-то.
- Знаешь, какой сегодня день?- спросил он Вадима.
- Позавчера чуть с белым светом не распростился, сегодня еще хуже.
- Ну почему же? Сегодня у меня день рождения. Придешь вечером со своей?
- Приеду. Ходить МНЕ больно. Один приеду, потому как моя уже не моя.
Вечером он приехал к Волчку на мотоцикле. Пили, гуляли. Когда выпивка кончилась и можно было бы расходиться, пока¬залось мало. Вадим и Волчок на мотоцикле поехали в центр «искать». На перекрестке Тургеневской и Островского приоста¬новились, потому что впереди, на следующем ярко освещенном перекрестке Буденновского с Тургеневской дежурила целая бри-гада милиционеров и дружинников. Надо было развернуться и объехать опасное место. Однако у пьяного Вадима с пьяным дружком за спиной почему-то все время получался полный оборот на 360°. Потом они упали. И еще упали. Потом к ним подъ¬ехали. Именинника сразу свезли в вытрезвитель, владельца мототранспорта сначала на экспертизу, потом в вытрезвитель. ... Потом пришло время подводить итоги. Печальные они были: безработный, лишенный права вождения на год, потеряв¬ший подругу. И все потому что он никто, никакой...



ЛЕГКАЯ ЖИЗНЬ

Легкая жизнь!.. Легкая жизнь!.. Они почти все здесь: Вол¬чок, Вадим, Куня, Сережка, Жорка Пупок. У Мишки Татаркина -между сроками образовался перерыв - Мишка тоже вкусил.

* * *

Эту смешную контору нашел, конечно, Волчок. Он смеялся.
- Что я тебе сейчас расскажу. Нашел!.. Еще в лагере до¬ходили слухи. Потом в котельной работничков оттуда увидел. Да, говорят, у нас неплохо, пыльно, но заработно. Ну лето, шабашки. А когда тебя не было, участковый приходил: «Изволь¬те куда-нибудь устроиться, а нет, так мы вас сами определим». Ну беру две бутылки водки, кусок колбасы, сам слегка заряжаюсь и валюсь. Это на Красноармейской, между Буденновским и Подбельским. Центр. На улицу два паршивых домика выходят, а в глубине двора ворота, проходная, еще один двор, с одной сто¬роны мастерская, с другой склад, а прямо перед тобой двух¬этажная контора. Ну показали вверх. Поднялся. Отдел кадров сидит в комнатке, головы не поднимает. Пыль кругом, вроде как из дальнего странствия возвратился и не знает, с чего начать. «Требуются?»- спрашиваю. Он свинцовым взглядом посмотрел на меня и пальцем на перегородку с соседней комнатой. «Ага,- говорю,- понял». Захожу в соседнюю. Сидит с чубчиком, легенький, симпатичный. Ищу, говорю, работу, ко всему привык, довольствоваться могу малым. «Где,- говорит,- привыкал?» «Известно,- отвечаю,- там».-«Плохо»,- говорит. «Хуже не бы¬вает»,- отвечаю. «Водку пьешь?»- резко вдруг спрашивает. «Известно,- говорю,- в силу возможности и необходимости. Это как любовь, дело добровольное». Засмеялся. «Темнила ты хороший. Только знаешь, принять я тебя не могу. Я ио. Иди к председателю общества, как он скажет, так и будет». И почувствовал я, что к председателю мне ходить не следует.
- Вова, ты сказал: нашел. Что ты нашел?- перебил здесь Волчка Вадим.
- Не чувствуешь?
- Чувствую, но не понимаю.
- Обыкновенный неслыханный бардак!.. И слушай дальше. Почувствовал я, что к председателю мне ходить не надо. Была не была, думаю, и спрашиваю: «Как вас звать?»-«Николай Ивановичем»,- отвечает. «Николай Иванович,- говорю,- у вас здесь под крышей очень душно. Пойти бы на воздух». Подымаю сумочку с бутылками и об его стол слегка грохаю. Три звука получилось: бутылки о стол ударились, друг о друга и внутри булькнуло. Он подумал и говорит: «Откуда про нас узнал?» Зимой, говорю, кочегарил, а ваши приходили котлы чистить и колосники меняли. «Кто?»- спрашивает. Обрисовал и понял, что дело мое выгорит. «Ладно,- говорит Николай Иванович,- иди к Буденновскому и жди на углу». Я пошел. Долго, правда, ждал. Смотрю, показался. Молча направились в сад Маяковского, под грибочки. Как засели! Ля-ля-ля да ля-ля-ля. Ну, старается быть важным. Три курса строительного окончил, в войну при¬ходилось танковым батальоном командовать. Тебя, говорит, я уже принял, заявление после напишешь. Подошли еще двое, мастера производственные Косяк и Матюша. Коленька мне сразу понравился, а эти не очень. Наливаю и им, в магазин пришлось сбегать. Ну эти сейчас же прикинулись добрыми, спорить на¬чали, к кому из них в бригаду попаду. Потом еще появились, старый и молодой, с сумками, из которых рабочие тряпки торчат. Матюша на них набросился: «Так! Рабочий день сколько у вас часов?.. Завтра чтоб пришли с объяснительной». Работяги до¬стают три фауста. «Ильич, да ты посмотри, что у нас!» Гадость, между прочим, принесли жуткую. Окна можно красить. Однако Ильич подобрел: «Ну а чего вы так рано?» Те заскулили: ма¬териалу нет... ничего не подготовлено... К пяти вечера нас уже было восемь человек. Все пьяные, галдят, меня по плечам хло¬пают. У Матюши глаза закисли, рот до ушей: «Родные вы мои, сам вас боюсь. Я ж такой же, как и вы!» Как разошлись не помню. На другой день прихожу - меня не помнят. Подсказал, «А... Ну подожди на улице». Часов в девять выходят Коленька и Косяк. Идем в винную лавку на Буденновском. Коленька за свои берет три стакана. Потом Косяк берет. Потом я. Выходим. Коленька говорит: «Иди домой. Галочку за сегодня тебе поставим, а завтра уже к кому-нибудь прикрепим». На другой день правда прикрепили. Длинный, худой, черный и какой-то голодный мужик. Спрашивает: «У тебя ноги холодеют?»-«Так лето ж!»- отвечаю. Вышли всё на тот же Буденновский, он губами пожевал, глаза протер и отпустил: «Ступай по своим делам. Завтра будем ра¬ботать». Потом, гляжу, все-таки начали работать. Но не больше двух часов в день, да и то не всегда. И при этом как! Семен положит два кирпича, сядет, закурит «памир» и давай о том, как «вот работаешь, работаешь, потом-кровью обливаешься, а в зарплату получать нечего». Тихим таким голосом шелестит и шелестит, наплюет вокруг... Мне вчера надо было пораньше сорваться - уже наглею, шабашки в рабочее время делаю,- я его слушал-слушал и говорю: «Семен! Давай еще раз потом-кровью обольемся да и кончим».
Вадим невольно рассмеялся.
- Говорю, дурак будешь, если не пойдешь со мной. Литр водки - и завтра ты подсобный печника. Мы быстро в гору пойдем. Там или шалопаи ни к чему не способные, или серые темные мужички, не умеющие пользоваться тем, что само собой напрашивается. Сдадим на разряды, перезимуем и развернемся.
- Нет!- сказал Вадим.

* * *

Между тем у Вадима шло хуже некуда.
Он поступил по первой своей специальности - токарем - на подшипниковый завод. От дома это было в десяти минутах пе¬шего хода. Поступил в ремонтно-инструментальный цех. В общем-то, хоть его стихией была скорость, к точности он тоже был способен. Было даже интересно. К станку его поставили не очень разболтанному, работа по чертежам разовая или небольшими! партиями, от однообразия не устанешь. Но, no-первых, цех, как и весь завод, работал в три смены. И третья смена совершенно изматывала Вадима. Невероятно хотелось спать в три ночи. К половине пятого сонливость проходила, наступала удивительная телесная бодрость и не менее удивительная ясность, даже прозрач¬ность мысли, чувств. К восьми, вернувшись домой, поев, он ло¬жился в постель и до десяти мучился неспособностью заснуть настоящим сном. Потом было два часа дремы. После этого вставал и до десяти вечера ходил сам не свой. В десять, наконец, одолевал настоящий глубокий сон. Но в одиннадцать он должен был вставать и, качаясь, идти на смену. Лишь начав работать, он избавлялся он наваждения сна и до трех, до перерыва ра¬ботал. Потом опять одолевал сон, иногда он спал, иногда нет, то и другое было мучительно. Во-вторых, гадкая атмосфера в цехе. Времена менялись. Новый вождь, одержавший победу над дру¬гими вождями из окружения Сталина, произносил длинные речи, народу обещалась через двадцать лет жизнь при коммунизме, всюду (говорили, даже на Чукотке) сеяли кукурузу, которая должна была привести ко всяческому изобилию, а из деревни началось поголовное бегство молодежи. На заводах, где неплохо действовала система сдельной оплаты труда, вводилась повремен¬но-премиальная, как на Западе. Именно в инструментальных и ремонтных цехах она вводилась в первую очередь. Зарплата теперь зависела от разряда. И устроили так, что снизилась она у каждого на двадцать-тридцать (деньги только что ввели новые) рублей. Производительность в цехе от этого упала на пять¬десят процентов. Самые горячие уволились. В цехе возобладали подхалимы и бездельники, всех успокаивающие: «Переживем...» Рядом с Вадимом работал профсоюзный активист Дорофеев. Лысый, плотный, совсем еще не старый, он умудрялся целыми днями копаться вокруг станка, к концу выдавал какую-нибудь втулку, которую можно выточить за двадцать минут. Вадиму было гадко, стыдно.
Поехать бы в Москву учиться. Однако у матери на ноге опять открылись раны, нога ниже колена почернела. А если совсем честно, мысли об учении приводили в ярость. При чем здесь учение, когда нельзя говорить правду? И еще было одно обстоятельство. На поверку он оказался довольно резвым маль¬чишкой. Научившись раздевать этих самых, женского пола, он теперь жить без них не мог. Если ехать учиться - это новые долгие годы нищеты. А чтобы иметь успех у девушек, надо как, можно больше денег и хорошо, одеваться.
Завод с гнилой рабочей верхушкой, он сам, простой и сложный, грязный и чистый одновременно, наконец Волчок с рассказами об удивительной конторе...

* * *

О, Волчок продолжал соблазнять.
- Раньше утром на работу тяжело было подыматься. Теперь легко-легко. Очень веселая контора. Я во всем хорошо разо¬брался. До тридцать пятого года существовала аккордная опла¬та труда. Допустим, бригада каменщиков или печников дого¬варивалась с домоуправлением за такую-то сумму выполнить такую-то работу. Ударяли по рукам и уж работали после этого как черти, причем вместе с бригадиром, который одновремен¬но был и за счетовода, и за папку с мамкой, словом, бригаду кормил, поил и воспитывал. Потом решили навести порядок, чтоб, значит, рабочие не могли выставлять своих условий. Орга¬низовали всяческие ремонтно-строительные конторы с началь¬никами, замами, помами, бухгалтерией, производственными мастерами, парторгами, профоргами, техотделом и прочим, ввели безналичный расчет, охрану труда, а главное, как на заводах, единые нормы и расценки на работы. Нормы эти снимали в каких-то идеальных условиях, по ним хошь мели, хошь куй, ничего не получишь. Единственной надеждой работяги стал «карандаш». Сочинит мастер хороший наряд - рабочий получит. Не сочи¬нит... Вот здесь и начинается разврат. Как же он не сочинит, если с него спрашивают выполнение плана, а план - это работы, которые мы делали и не делали, но записали, что делали? Заказчик, между прочим, зависит от нас в такой же мере, Б какой мы от него. Наличных денег у него нет, а безналичный расчет может быть только с нами. Мы поэтому шантажируем; на этот раз не подпишешь как надо, в следующий раз, когда приспичит, такую тебе каку сотворим... Цирк! У заказчика план, у производителя план, дела идут, контора пишет, В конце ме-сяца наш Косяк ходит мрачный. Работяги беспокоятся: «Закры¬вать нечего?» Косяк молчит, потом скажет: «Вот именно!» Ра¬ботяги таращатся. «Да шо ж мы, не работали?» Тут Косяк и сует им под нос «единые». «А сколько это стоит? На, посчитай! Нет, садись рядом со мной, прикинем...» Работяга, естественно, пони¬мает, что надо расколоться, просит: «Ты сунь или выпей с кем надо, мы в получку расплатимся». В получку червонец мастеру - норма.
Волчок выглядел счастливым.
- С жалобами на нас идут непрерывно. За червонец рабо¬тяга как минимум полмесяца ничего не делает. Он же купил! Какая может быть работа? Мы только дыры латаем. Чтоб на трояк сделать, на сотню выписать. Утро, когда приходим в контору за заявками - время срама. Загоняют в красный уголок, размахивают газетами. Вот! Страна работает с предель¬ным напряжением, а вы бракоделы, пьяницы, вымогатели. За¬пугивают не дай бог как. Выходим пришибленные. Но это очаро¬вание не надолго. «Не, мужики, а они чо, не такие?» Чем дальше от конторы, тем громче орем: «А они не такие? Косяк, Матюша, Руденчиха? Руденчиха акула! Матюша шакал! Косяк тоже шакал! Коленька хороший человек, да не своим умом жи¬вет...» Возле первого же магазина останавливаемся, сбрасываемся по рублю, берем несколько бутылок, пару сырков и на ближайший объект - в котельную или на чердак. Колдыряем, окончательно духом укрепляемся: мы рабочий класс, мы кормим, как мы не сработаем, так они не полопают, на нас поэтому где сядешь, там и слезешь... Ну, ты надумал?
- Нет, Володя. Как-то слишком уж...
- Что слишком?
- Дальше некуда. Люмпены.
- Так и я о том! Нет ходу вперед - будем пятиться назад. Ты мне нужен, Вадя!
И продолжал рассказывать:
- Самое веселое - газификация! Ростов - он же в основном трущобный. С улицы дома так себе, а войдешь во двор, там чего только не налеплено, удобства у людей, как один дед ска¬зал, в ведре. Нас встречают чуть ли не хлебом-солью. Все хотят провести газ, чтобы не топить углем, готовить не на керосин¬ке. «Ребята, сделайте получше! Мы отблагодарим, мы помогать будем». Ну, ребята и наглеют. Жильцов старые печки ломать заставляют, кирпич чтоб в квартиры сами таскали: «Нам за по¬ломку, за подноску копейки платят». Это, конечно, правда. На газовом объекте мы как раз работаем по нашим расценкам, почти бесплатно: все на виду, больше чем в два раза не при-пишешь. Но не все жильцы могут ломать свои печи, носить на второй или третий этаж кирпичи. Есть старые, есть больные. А уже вроде как в законе, чтобы нам помогать. А не можешь как все - плати ребятам. Пьянка на газовом с утра до вечера. Как-то переодеваюсь в коридоре и слышу в квартире мама с десятилетней дочкой разговаривают: «Людочка, а что вчера дяди делали?» «Ничего,- отвечает деточка.- Ящик вина вы¬пили и на непонятном языке разговаривали». Многие нас просто бояться. Анекдотов хватает. Не кочегары мы, не плотники, а мы умельцы печники... Яйцо сырое в кладку замуровать. Или свисток в дымоходе укрепить. Или без оборотов печь сотворить, чтоб напрямую тепло вылетало. Тепло в доме - первейшая вещь. И «годят» нам, а мы с утра до ночи бухаем, и попробуй на нас жаловаться.
- Хамство свое тешите.
- Ага. Куню и Пупка устроил. Счастливы. Но ведь они совсем не то.
- Я выпить люблю, конечно. Но один раз, чтоб потом по меньшей мере неделю о ней и не слышать.
- Да не пить я тебя зову. Газификация - это ради развле¬чения. Туда желающих хватает. Мы с тобой на шабашках про¬падать будем. В конце месяца для конторы два-три дня по¬работаем - и достаточно. Одна директорша швейной фабрики смотрит процентовку и говорит: «Что-то вы здесь много написа¬ли...» А я ей: «Вы на меня посмотрите. Похож я на человека, который по дешевке работает?» Она засмеялась и подписала. А многие подписывают не читая. Не из своего кармана.
- Неужто в самом деле такой бордель?
- Да! Да!.. Я ведь тебе не все рассказал. Он еще больше. Непредставимый. Мы что - мы плохо да какое-то дело делаем. А вот над нами есть уже совсем чистые дармоеды. Мы при¬даток. Производственное предприятие при Всероссийском добро¬вольном пожарном обществе. Слышал когда-нибудь: ВДПО, Благотворительное общество, советская филантропия. Добро¬вольцы на окладах. Организационно-массовой работой занимаются, добровольные пожарные дружины организуют, агитацию всякую проводят. Работа их существует только на бумаге - писать бумаги и отписки и есть их работа. Занимаются этим отставники, даже генерал у нас один числится. Та еще система! Мы при них, деньгами их обеспечиваем, потому что членских взносов этого общества не хватило бы не только на оклады, но даже на форменное пальто самому председателю. Они при управлении пожарной охраны, а пожарная охрана подчиняет¬ся министерству внутренних дел. Лестница! Причем могуществен¬ная.
- Ну, и что из этого?
- А то что наша маленькая шарага - ширма, числится в ней, по моим подсчетам, народу в два раза больше, чем ра¬ботает. В день платежа нам, работягам, раньше пяти в конто¬ре показываться запрещается. А касса на полную мощность работает с двух. Вот и прикинь.
Кто же все-таки получает деньги с двух до пяти?
- Вознаграждают работников пожарной охраны и милиции. Но, думаю, не только их.
- Здорово! И что из всего этого следует? Хочешь разобла¬чить?
- Еще чего. Просто думаю, что в этой мутной воде можно свою рыбу ловить.

* * *

Однажды, когда Вадим мучился бессонницей после третьей смены, пришел Волчок и рассказал:
- Попросили меня пойти к Руденчихе мебель передвинуть, она ремонт делает. Ну ворочаю всякие шкафы, она помогает, разговор при этом доверительный. И разговаривали мы с ней почти об одном Матюше, какой он негодяй - пьяница, разврат¬ник, стукач, подхалим. А вечером пришлось пить с Матюшей. Опять доверительный разговор - я ж угощаю. И разговаривали мы о Руденчихе, какая она сучка, акула и прочее. Ночью проснул¬ся и удивился: в обоих случаях сплошная гадость и в то же время чистая правда...
Рассказ на двадцати страничках Вадим написал за два дня. Потом он его несколько раз перепечатывал, но главное легко вылилось за два дня. Рассказ назывался: «Если говорить правду, то мы не можем сказать друг другу ничего хорошего». Интонацию он заимствовал у Хемингуэя, остальное было свое. Он писал о заводах. Первом своем заводе, втором, третьем. Когда-то завод, как пишут в газетах, сыграл в его жизни великую положительную роль, так как еще немного и герой сделался бы уголовником. Герой рос, учился и, казалось бы, должен считать себя счастливым, попав в инструментальный цех, в среду первоклассных специалистов. Однако, наоборот, на все сто разо¬чарован. Люди невероятно ревнивы: «Ах, ты так. Я тоже, если захочу, сумею не хуже». И в общем-то подражают лучшим, самым веселым и ловким. Но когда этих самых веселых и сообра¬зительных лишают возможности отличаться, как случилось в инструментальном цехе подшипникового завода, на смену при¬ходят таланты лени, вранья. И подражают уже таким.
Ему необходим был читатель. Волчок как-то странно себя вел. Они говорили о Вадимовом писательстве, но при этом Волчок ни разу не попросил почитать. Вадим однажды пред¬ложил: «Дать?» Волчок промолчал, и больше разговора не было. Теперь читатель требовался, и когда Волчок пришел про-ведать Вадима, тот положил перед ним свою многострадальную повесть и свежеиспеченный рассказ.
- Тебе это на два часа.
Каково же было удивление Вадима, когда, все вниматель¬но прочитав, Волчок сказал:
- Спрячь и никому не показывай.
- Почему?
- Не пойдет.
- Я знаю.
- А зачем тогда? Не-е-е-е... спрячь.
У Вадима от обиды руки задрожали.
- Что же, и поговорить не о чем? Ведь и тебя касается.
- Не обо всем, друг мой, говорить хочется,- тонко улы¬баясь - этакая он загадочная штучка,- сказал Волчок. И, гля¬дя Вадиму в глаза (тому показалось, издевательски), продол¬жал:- У нас каждой народности полагается иметь своего акына, сказителя. Подыщи себе какое-нибудь зачуханное племя, объяви одним из осчастливленных, вот, мол, уже и сочинять потянуло...
Взяв несколько книг - без отдачи, конечно, пока Вадим сам их у него не заберет,- Волчок ушел.
Невероятно задетый, Вадим сейчас же послал свой рассказ единственным своим знакомым интеллигентам в Москву. Ответ пришел скоро, восторженный: удача несомненная, свидетельство удивительное! И все-таки надо попробовать написать приемле¬мое...
Вадим восстал из мертвых. «Ничего он не понимает. Низмен¬ное в нем сильнее высокого. Странно и жалко. Очень ведь непо¬средственный, смекалистый, неугомонный»,- думал Вадим о Волчке.
Был апрель. Вадим уволился и завербовался грузчиком в порт Находку Соображения были такие: Волчок в покое не оставит, На шабашки да и в шарагу свою потянет. А не хочется. Может быть, в Находке повезет, заработает денег, вернется домой и зиму посидит за столом, что-нибудь приемлемое попробует написать.

* * *

В первое путешествие судьба его миловала. Он попал тогда в рыбацкий поселок с устоявшимися, почти патриархальными нра¬вами. К тому же был ребенком, его оберегали, жалели. В Находке все вокруг была стихия, случайность - море, суша, порт с его техникой, в котором шесть месяцев предстояло носить мешки, во¬рочать бревна, шифер, станки, наконец со всего Союза сброд че¬ловеческий..
Через десяток дней, когда в порту давали зарплату, Вадиму пришлось подраться со спятившим от водки уголовником. По слу¬чаю зарплаты порядочно выпивший, Вадим входил в свое обще¬житие в окружении нескольких новых товарищей, когда в грудь ему ударила пустая поллитровая бутылка; он увидел перед собой невероятно бешеное лицо, сам вдруг пришел в неукротимое бешенство и схватился с незнакомцем.
Они бились сначала в вестибюле, потом в длинном коридоре. Наконец ввалились в одну из комнат, и здесь Вадим, прижав свое¬го врага к стене, бил уже до изнеможения.
Потом снова был вестибюль, полный народа. Пронзительно верещал парнишка, укушенный за ухо, из которого по щеке ли¬лась кровь. Врага, истерзанного и окровавленного, еле передви¬гавшего ногами, тащили куда-то. Вадим, тоже весь растрепан¬ный и окровавленный, еще чувствовал в себе силы, рычал, его настойчиво тянул прочь маленький Юрка Демидов.
Утром, проснувшись на неразобранной койке, в одежде, заля¬панный кровью, увидев свои распухшие, разбитые руки, Вадим сказал:
- Об стенку я ими молотил?
И сейчас же стал кое-что припоминать. Особенно досталось левой руке, так как Вадим был отчасти левша, она у него была ударная.
В комнате жило еще семь человек. Все собирались на работу.
- Что же теперь делать? В больницу идти?- спросил Вадим. И здесь он обрел друга. Это был маленький, но чрезвычайно подхватистый стропальщик Юрка Демидов, человек годов трид¬цати пяти с совершенно каторжной физиономией. Вадим в первый же день его отличил. Стоило кому-нибудь оступиться, задержать¬ся, как Юрка ехидно шипел: «Ну чо стоишь, как в штаны на¬делал?...» И здоровенные парни перед ним не очень-то стремились казаться сильными. На жизнь Юрка глядел с высоты какого-то неслыханного кромешного опыта. Над Вадимом он в то утро ре¬шил взять шефство, знакомо ехидно засмеялся, сказал с расста¬новкой:
- А позволь узнать, что ты там скажешь? Что о башку без¬мозглую разбил? О чью именно, спросят. Не знаю и не помню, ответишь. Ах, не знаешь и помнишь? Так мы найдем!
- Понял,- сказал Вадим.- А что же делать?
- Пошли работать. Разработаешься.
На работе Юрка пошептался с бригадиром, тот после этого мрачно спросил Вадима:
- Ну хоть что-то ты сможешь?
Вадим смог. Юркиного напарника перевели на другую рабо¬ту, а Вадим стал помогать Юрке. Работа стропальщика была хорошо знакома по котельному заводу, дома осталось удостове¬рение на допуск к этому делу, просроченное, правда. Правая ско¬ро разработалась. Помогая также локтем левой, Вадим вполне сносно заводил тросы под пачки досок, набрасывал их на крюк крана.
В течение дня подходили знакомые и незнакомые поговорить о том, как Вадим рубился с осатаневшим, и что тот успел натво¬рить до встречи с Вадимом. А успел тот немало. Одного сильно пьяного избил до бесчувствия, другому прокусил вместе с одеждой руку выше локтя, третьему надкусил ухо, последнего Вадим видел и слышал. Юрка, появившийся в общежитии под конец происшест¬вия и уведший Вадима спать - Вадим, кстати, вероятно от нерв¬ного потрясения, едва оказался на постели, мгновенно и глубоко заснул,- к этому еще добавил, что когда уже поздним вечером, бегал в кубовую за кипятком для чая, то видел, как из шестнад¬цатой комнаты, в которой Вадим добивал психа, выносили изу¬родованные железные кровати.
- Смотри, достанут они тебя,- предупреждали Вадима.
Юрка в конце рабочего дня сделался какой-то очень сосредо¬точенный. Когда они, поев в кафе, шли к себе в комнату, сказал:
- Когда они придут, говорить буду я. А ты ничего не знаешь.
- Да зачем мне скрываться?
- Ты ничего не знаешь. Все!
Вадим не верил, что ему угрожает хоть какая-то опасность. Была промозглая погода, дождь не дождь, туман не туман. Обще¬житие находилось на задворках порта, вокруг кирпич, бетон, рельсы железной дороги, фермы эстакады, ни города позади не видно, ни моря впереди. «Ну и что ж,- думал Вадим,- будет еще и хорошая видимость». В общежитии встретила тишина, странная какая-то пустота, в комнате на восемь человек ни души. Вадиму это показалось забавным, Юрке тоже. Он покачал голо¬вой, фыркнул:
- Тем лучше.
В семь вечера пришли трое, явно при ножах, но очень уж мрач¬ные. Юрка это мгновенно оценил. Хохотнул.
- С похорон?
- Похороны будут,- сказал один из друзей пострадавшего.
Вчерашний необузданный был в темных очках, лицо его пред¬ставляло красно-желто-синюю, со множеством оттенков, маску, из ссадин сочилась желтая сукровица.
- Кажется, вы не туда попали,- сказал Юрка.
- Туда.
- В таком случае приступайте. Вот он я!
- Не ты. Этот, говорят,- они показали на Вадима.
Вадим хотел вступить в разговор. Юрка не дал
- Кто говорит, если я говорю?
- Не много ли на себя берешь?
- Сколько мне надо, столько и беру!
В таком духе разговор шел довольно долго. Потерпевший все время молчал, и Вадим вдруг догадался: ему даже рот больно раскрыть. Когда-то в детстве Вадиму залепили чуть пониже уха камнем. Боль была сильная, однако перетерпел, пришел домой, сел за стол поесть, но едва открыл рот, перед глазами стало крас¬но. По-видимому, с его врагом случилось подобное, может быть, челюсть перебита.
Пришедшим не удалось запугать или запутать Юрку, они не решились вытащить свои ножички.
- Ты бы хоть за бутылкой сбегал.
- А это уже ваше дело. Без нас, конечно,- жестко отвечал Юрка.
- Значит, ничего не было?
- Да.
- Это мы еще посмотрим!- И ушли.
Едва дверь за ними захлопнулась, Вадим весь подался в Юркину сторону.
- Сколько ты сидел?
- С пятнадцати лет...- ответил Юрка.- В сорок пятом всю улицу, девять человек, в один день подмели... Воркута, Якутия, Монголия, Волго-Дон...
- С перерывами?
- Конечно. Кто ж выдержит...
- И ты все равно ничего не боишься?
Он ответил не сразу:
- Да нельзя бояться... Пусть спрячется и не показывается. У них в карманах что-то лежало.
- Э... А у нас вон стулья, стол, чемодан. Ты вчера кроватью размахивал.
- Он был настолько бешеный, что я тоже взбесился. Что бы для него сделать?
- Забудь. Раз поднялся, пришел права качать, все в порядке. Меня избивали - по семь суток без сознания валялся.
С того дня жизнь в Находке превратилась в охоту за Юрием Ивановичем Демидовым. Все считали их друзьями. И Юрка сам говорил, что это так. Но уже на следующий день, почувствовав великое Вадимово любопытство, замкнулся. И Вадим, боясь лишним словом разрушить то, что уже было, довольствовался отрывками, случайными фразами.
Например, Вадим подал ему стакан воды.
- Из крана?- спросил Юрка, и когда Вадим утвердительно кивнул головой, отставил стакан почти гневно.
- В чем дело?
- С сорок пятого пью только кипяченую.
- Сырую совсем никогда?
- Никогда!
Потом он остыл.
- Ну, если в лесу из копыта... Там другое дело, там откуда зараза?
Или повредил он руку, работая с рыжеволосым.
- С рыжими не везет. Сяду играть, если рядом рыжий - про¬играюсь.
Или на много дней зарядил холодный мелкий дождь. Юрка вспомнил: зона, работы нет совсем, их, человек тысяча, мокнет и мокнет под дождем, аж трусы насквозь. Сухо и тепло лишь под руками, согнутыми и прижатыми к бокам.
- Вот так и грелись.
- Да какое это тепло?
- Ну, не знаю... меня спасало.
Однажды он сам себе пропел:
- Море синее, небо синее, уже льды показались, а акулки отставать не желают...
- Расскажи!
- Сначала везли через весь Союз. Кое-кто до Ванино не до¬ехал. Потом на пароход, в трюмы, на нары пятиярусные. На пароходе, пока до места доплывем, половина, как закон, не выдер¬живает - кормят плохо, качка. Ну акулы это дело знают и сопро¬вождают. А когда именно нас везли - штиль да штиль. Раз в день выведут на палубу - а море синее, небо синее и они со всех сторон. И на корабле у команды да охранничков мешки пустуют. Они с пустыми мешками сопровождают, чтоб назад с полными. Знают, как погибать начнем, последнее им за кусок хлеба от¬дадим...
Однажды Вадим собрался записать все, что увидел и услы¬шал в Находке. Юрке это не понравилось.
- Брось! Дело дохлое.
Вадим мгновенно вспомнил Волчка, мать.
- Почему?!
- Ты стал как бумага. Все равно говорю тебе: брось. Вадим, сначала побледнев, тут же покраснел.
- Да почему вы так единодушны? И почему вы думаете, что мне это хочется? Надо, понимаешь!
Юрке, кажется, жалко его стало.
- Да ты не кипятись. Ни к чему это. Ты же там никогда не был. Вот если б побывал, тогда другое дело. Но гарантию даю, что тогда б тебе и в голову все это вспоминать и записывать не пришло. Жизнь устроена так, что не то все получается. Я в школе на кого учился?.. На Павлика Морозова с Павкой Корчагиным. Тетрадки мои по русскому да по арифметике с пятерками на шнурке около классной доски висели. А что получилось? Его понесло, это было похоже на бред.
- Кильку в трюм подавали, а воду бросали: «Эй, там, бере¬гись!»- и летит полное ведро. С майками, рубашками в лужу бро¬саемся, чтоб напитать влагой, а потом в рот выдавить. Солдаты, которые воевали, многие потом сидели. Бывало, по две недели жрать не давали, в день по двести-триста человек умирало, собст¬венное дерьмо ели... К чему это? Что в этом? Никогда никто так не хотел! Никогда никто так не захочет! Это не надо. Это никому не надо...
Странное удовлетворение испытывал Вадим от Юркиных откровений.
- Ты освободился недавно, однако живешь так, будто всегда был свободным. Почему?
- Да это же и есть самое главное!
- Что?
- Потому что ее, свободу, каждую ночь во сне видишь, наяву о ней думаешь. Нельзя ее забыть, нельзя от нее отвыкнуть.
- А если наоборот? Разве нельзя, будучи свободным, думать о тюрьме? Вовка Волчок, про которого я тебе рассказывал, осво¬бодился, и ему показалось ненормальным, что вот свобода, а есть и тюрьма. Свобода ему показалась маленькой, тюрьма боль¬шой. Его назад потянуло.
Юрка отмахнулся:
- Разве он сидел? То детский лагерь был...
- Все равно. Он не врал.
- Знаю я таких. Сначала плачут, потом грамотными стано¬вятся. Назад его потянуло. Да пожалуйста, туда ворота широкие!
- Значит, никогда подобного ты не испытывал?
- Никогда!- отрезал Юрка. И через минуту поспокойнее добавил:- Баламут твой корешок. Таких уже знаешь сколько было. Им надо возвышаться над всеми. И ни один не может удер¬жаться.
Кончался август месяц. Юрка, уроженец Курской области, ждал со дня на день вызова от заочницы с Сахалина, чтобы лететь туда и уже до скончания веков жить тихо. Заработки в Находке были не очень, Вадим рассказывал в общежитии и на работе, что если б остался дома, заработал бы куда больше. Но даже Юрка не верил ему. Не верили, что у него дома мотоцикл и два костюма, серый и черный. Юрке Вадим еще рассказал про Волчкову конто¬ру. Тоже не хотел верить.
- Зачем бы ты сюда приехал?
И вот однажды Вадим рассмеялся и сознался себе, что ведь он приехал не ради заработков, а приехал искать социалистический рай. Хотя бы зачатки его. Те книги, которых начитался до пятнадцати, прочно засели в нем. Как и Юрка, Вадим тоже ведь учился на Павликов Морозова с Корчагиным. И вот уже сколько времени ищет, ищет новых отношений, но кроме плохо придуман¬ного производства ничего не находит. И всюду косность, глупость, и каторжник Юрка оказался единственным стоящим человеком среди множества мелькнувших лиц.
На следующий день Вадим не пошел на работу, умудрился в считанные часы расторгнуть договор, впервые в жизни дав взятку страдавшему с похмелья начальнику, получил расчет, купил же¬лезнодорожный билет.
Вечером сидели с Юркой в ресторане.
- Писать мы, конечно, друг другу не будем. И свидимся вряд ли. Расскажи на прощанье, как вы начинали. Я ведь нахальным не был, в душу тебе не лез, а запомнить хочу. Я и так тебя ни за что не забуду, но полноты не хватает.
- А чего рассказывать. Нас одних детей было шестеро, да отец с матерью, да дед с бабкой отцовы. Все крепкие, здоровые, никто никогда не болел, насчет поесть только давай да давай. С тридцать девятого года уже всем не хватало, ну и где попросишь, где подрядишься работать, а где стащишь. Потом война, немцы. После немцев мы с товарищами совсем вроде взрослыми стали. Работать негде, только воровать. Вооружены были. Трахнем по два стакана водки и идем напропалую. Орем: «А, менты поганые, покажись хоть один!..» К складу, магазину приходим, сторожа вяжем, ткани, барахло на санки и в ту же ночь сдаем, несколько дней гуляем. Никаких планов, никаких умыслов заранее не было. Только так: напьемся вдребезги, а там что будет, то и будет. По-настоящему воровал в пятьдесят втором, перед Волго-Доном. Одет в костюм бостоновый, сапоги хромовые, рубашки всегда чистые белоснежные, денег полные карманы. Брать ходил только в белоснежных рубашках. Ну, конечно, жизнь эта продолжалась недолго.
- И ты знал, что долго так продолжаться не будет?
- Конечно знал.
- Почему же не начал работать как сейчас? В пятьдесят втором уже работы хватало всем.
- Жизнь презирал. Говорю, видел, как штаны натянет, на¬гибается, собственное дерьмо подбирает и жрет. По двести-триста человек в день погибало. Презирал я после этого жизнь.
Рассчитавшись в ресторане в первом часу ночи, Вадим попро¬сил официанта принести непочатую бутылку водки и захватил ее с собой. Когда вернулись в общежитие, Вадим сказал:
- Пошли на балкон до утра пить.
Юрка отказался и лег спать. Он вообще мало пил.
- В пивных всякое дурачье думает, что со мной можно не считаться. А я ж не потерплю! Надоело доказывать, А во-вторых, у меня внутри плохо, кислотность на нуле...
Вадим устроился на балконе и в одиночестве пил почти до утра. Последние признания Юрки были поразительны. Презрел жизнь. Все мы, когда она делается невыносимой, когда неволя кажется большой, а воля крохотной, пытаемся с остатками сил подняться над жизнью. Так случилось с Вадимом в пятнадцать лет, с Волчком, когда освободился, с Юркой в пятьдесят втором, когда в белоснежных рубашках ходил грабить квартиры и дома, И что бы там ни говорили о необходимости терпеть и страдать, попытки презирать саму жизнь, даже наказать ее, сделаться ее проклятьем, вряд ли безнравственны. Юрку же, как чулок, много раз выворачивало то наизнанку, то лицом. Сейчас он как бы все забывший, но отшиблены печень, почки, селезенки, достаточно небольшого сотрясения воздуха, чтобы он, помимо собственной воли, вывернулся.

* * *

Вернувшись домой, убедившись, что мать, дом, соседи - все как было, так и осталось, он пошел к Волчку.
У Волчковых во дворе было все вверх дном - тетя Катя отде¬лила сыну комнату, и теперь он к этой комнате с глухой стороны дома пристраивал еще одну комнату и коридор.
Волчок крыл плоскую крышу пристройки рубероидом. Вадим влез к нему, устроился на чистых досках опалубки.
- Ну и как оно ничего?- спросил Волчок.
- Океан хорош. В маске и без маски плавал, на волнах ка¬тался, крабов ловил.
- А суша?
- Обыкновенная. Было постоянное желание построить пло¬тик, оттолкнуться и... куда вынесет.
- Известно, куда бы тебя вынесло.
- Я к тебе не просто так. Ты все еще в той неслыханной?
- А где ж мне быть.
- Когда примешь?
Радость Волчка была искренней:
- Сынок! Давно бы так...
Все было, как рассказывал Волчок. Слева зудит заводик, спра¬ва стрекочет фабрика, посреди улицы катят колонны грузовиков, по тротуару спешат обыкновенные люди, а они, печники, облечен¬ные, так сказать, особыми полномочиями, идут себе не спеша, с глумливой улыбочкой, вокруг поглядывая. Они могут позволить себе что угодно. Свернуть в магазин, купить бутылку водки и тут же, попросив стакан в отделе «Соки-воды», ее опорожнить. Или зайти в «Минутку», купить жетонов в кассе и из автомата получить порцию, две - сколько угодно вина. После вина и водки делает¬ся светло и радостно, хочется дружить. Тянет куда-нибудь в сквер на лавочку, вспоминать прошлое, что-нибудь несуразное или ге¬роическое. Всем хорошо и весело, однако взамен выходящего хмеля организм требует нового. Возвращаются в магазин или за¬бегаловку, пьют на последние, которые на обед. Снова как будто хорошо. Но уже недолго. Тревожит действительность. Двенадцатый час, город напряженно шумит, мчатся троллейбусы, грохочут трамваи, валом валят бесчисленные толпы людские, надо хотя бы узнать, что тебя ждет за прогул и попытаться как-нибудь отвести удар. Главное, чтоб не было хипеша!- гласит первая заповедь печника. То есть чтобы не было жалоб. И значит, надо пойти туда, где ты нужен, и обещать, врать, запугивать: может быть, уже завтра ты освободишься и все будет хорошо, а сегодня ну... никак.
В день поступления и потом еще три дня пили. Волчок водил по каким-то конторам, знакомил с какими-то нужными людьми, Анекдоты, истории, улыбки, похлопывания по плечам и водка, водка, водка.
- И за такую жизнь мы потом еще деньги получим?
- Можешь не сомневаться.
В конце концов Вадим страшно устал, не выдержал.
- Завтра не приду!
- Ну и отдохни,- согласился Волчок.- Три дня не показы¬ваемся. За прогулы сделаем отгулы. Я тоже отосплюсь.
После пьянства тело болело как от непосильной работы. А на¬строение было - сплошные потемки.
Развеселился он, лишь вновь явившись в удивительную конто¬ру. Никто за это время о нем и не вспомнил. Волчок смотрел как ни в чем не бывало.
- Пошли трахнем. Мне бог послал кусочек сыру.
- Ну его,- уныло сказал Вадим,
- Тогда иди домой.
- Когда же работать будем?
- Когда понадобится. А если очень большое желание рог за¬мочить, могу устроить к кому-нибудь в помощники.
Идти домой, тем более работать с кем-то чужим не хотелось.
- Ладно... у меня тоже кое-что есть.
В тот же день, к вечеру, притащившись в родную с детства пивную на углу Плехановской и Международной, нашли шабашку по Вадимовой части - обкладывать кирпичом большой саман¬ный дом. Завертелось колесо.
За целый почти сентябрь ради производства они работали один раз.
Однажды Косяк до самого Буденновского бежал за Волчком, уговаривал:
- Володя, ты ж не подведи. Кирпич там есть, а песок и глину где-нибудь найдете.
- Кровь из носу, сделаю,- отвечал Волчок. В первые дни Вадим носил с собой чемоданчик со старой одеж¬дой, в которую мог бы переодеться для -работы, потом перестал. У Волчка тоже ничего не было.
- Сделаем,- сам себе говорил Волчок.- Там и делов-то на час.
Вдруг он пустился вспоминать.
- Сейчас ты увидишь легендарный объект. Двадцать семь печей год делали. В доме жили богатые, потом, значит, беднота хлынула, перегородок наделали, даже окна делили, половина одному, половина другому. Перегородки первого и второго эта¬жей не совпадают. На первом печку сделаем, полы разрежем и видим, что она выходит посреди квартиры второго этажа. Ну скандал, жалобы, комиссии. Зима пришла, а угольные печки они поломали, кругом дыры, одна бабушка под девяносто лет, глухая и слепая, провалилась в дырку и, пока со второго на первый лете¬ла, померла. Веселенький объект.
Встретила их симпатичнейшая женщина средних лет. Увидев Волчка, она просияла.
- Володенька! На работу не пошла. Вот и глина, и песок, и кирпич...
- К сожалению, мы пришли только извиниться,- важно и твердо сказал Волчок.
И тогда женщина заплакала. Вадима поразили слезы жен¬щины. Но и Волчок был не железный.
- Ладно. Дайте во что-нибудь переодеться и топор или мо¬лоток какой-нибудь. Вадим, сделай раствор ведра на четыре. Противопожарную разделку между готовой печью и деревян¬ной перегородкой они сделали минут за тридцать. Когда уходили, хозяйка, не успевшая оправиться от слез, протянула Волчку рубль.
- Нет-нет!- отшатнулся, поднял руки вверх Волчок. Вот так за целый почти сентябрь они один раз «замочили рога».
Однако в конце месяца Волчок занервничал.
- Кроме операции «мрак и туман» ничего не придумать...
В жилищно-коммунальной конторе строительного главка две¬ри открывались в семь, а служащие начинали подходить к восьми. Друзья пришли в половине восьмого, пробрались в комнату домоуправляющих. К столам домоуправов подходил ключик от Волчкова шифоньера. В ящичках столов с бумагами хранились печати и штампики домоуправлений. Волчок открыл ящик одного стола и поставил на процентовку, написанную мастером Косяком, пе¬чать домоуправления номер семь. Чего только не было написано в процентовке: ремонт обмуровки котлов, ремонт боровов, чистка кирпича, штрабовка дымоходов во внутренних капитальных сте¬нах, всего двенадцать пунктов. Горы должны были они свернуть, чтобы выработать себе зарплату. И между прочим, та работа, ко¬торую они все-таки делали, в процентовку не вошла.
В парке Горького на лавочке Волчок расписался за управдо¬ма и сказал:
- Теперь с зарплатой.
Вадим долго молчал.
- Но это же срок...
- А есть у нас другой выход?
- Он у нас был.
- Не было! Одной кирпичной кладки нарисовали шестнад¬цать кубов. Посчитай, сколько это? Около семи тысяч кирпичей. А остальное? Штрабовка, например, стен? Без рук останешься - учти, с заделкой!- если сделаешь три метра. У нас сорок... Лучше сразу в гроб, чем за это браться.
- Да я ничего,- сказал Вадим.- Очень интересно.
- Не волнуйся. Здесь колесо. Домоуправ процентовку только подписывает и уже никогда не видит. Потом все идет через нашу бухгалтерию, через банк, через их бухгалтерию, и там смотрят лишь на сумму, выписывают платежи, оплачивают. Могила!
Расчет за шабашку и зарплата на производстве совпали.
- Ну, что я говорил! Все правда,- ликовал Волчок.
Отправились пить большим коллективом.
- Да, ты мне червонец должен, - между прочим сказал Волчок.
- За что?
- Косяку. Он же нас не трогает. Процентовку написал, на¬ряд закрыл - не работа? Логично?
- Логично. Только государство погибнет.
- Не... Оно чего-нибудь придумает. Потому как оно вечное, нам же все равно подыхать.

* * *

Октябрь месяц в жизни печников был самым беспокойным.
-Все, что делалось с апреля по октябрь, теперь должно было действовать. А все, что откладывалось по беспечности, лени и другим причинам, в октябре надо было привести в порядок. По утрам во дворе конторы собиралась масса народа с жалобами, требованиями, просьбами и даже мольбами. До октября месяца Вадим знал своих товарищей больше со слов Волчка. Все они ка¬зались ему начисто отрицательными, одержимыми страстью к левым заработкам и выпивке. Самодовольный сброд. Толпа, в которой никто никого всерьез не принимает. После операции «мрак и туман» мнение это изменилось. Под самодовольной наружностью скрывали страх. Вряд ли были в конторе еще такие удаль¬цы, как Вовка Волчок. А если и были, то единицы. Остальные, пусть не каждый день, но ковырялись, копошились. Однако куда деться от сознания неправедности своего дела. В то же время, развращенные, никак иначе они уже не хотели. И было им страш¬но, что найдется кто-то неподкупный и всех выведет на чистую воду, и будет суд, и придется отвечать. Особенно хорошо это было видно после еженедельных накачек, по понедельникам, когда всех обязывали являться на полчаса раньше, загоняли в красный уголок и начинали размахивать газетами. После собрания валили в магазин успокаиваться, а после магазина друг перед другом оправдательные речи, начинавшиеся и кончавшиеся одними и теми же словами: «Не, ну подумай, а что я мог еще сделать?..»- произносили.
И вот наконец в октябре пришлось работать.
- Ну, обольемся потом-кровью. Святое дело!- говорил Вол¬чок, когда они подходили к объекту.
- Вова, только рубли эти, трояки не надо брать,- сказал Вадим.
- Это вымогать, что ли? Боже упаси! Магарыч - другое де¬ло. Хороший магарыч почитается признаком уважения печнику, вроде медали за доблесть. Сейчас ты сам увидишь что к чему...
Объект был узким двухэтажным домом с пятью квартиросъем¬щиками, в котором надо было сломать и выбросить пять печей, отапливаемых углем, и сложить пять печей под газовое топливо.
- Скворечник,- сразу было сказано о доме.
Их пришло семь работников. Четверо пошли ломать в одно крыло. Волчок, Вадим и придурковатый татарин Бахтийка в дру¬гое. У жильцов во дворе в сарайчиках нашлась тяжелая кувалда, ломы, лопаты, ведра, все это было извлечено, работники переоде¬лись.
- Бахтийка! На чердак боров разбирать,- скомандовал Вол¬чок.- Ох, и весело было нам...
Сначала подрубили печь второго этажа, и она рухнула. В двухкомнатной квартире жил отставной капитан дальнего плава¬ния. Выглядел он довольно мрачным. Но когда рухнула печь и в комнатах стало черно от сажи и пыли, даже он повеселел, закру¬тил головой.
- Ну и штормяга!- подсказал ему Волчок.
К одиннадцати печь через раскрытое окно лопатами выброси¬ли на уличный тротуар.
- Пошли курить во двор.
В небольшой чистый дворик спустились и четверо из соседнего крыла. Все были черными от сажи и пыли.
- Ну что, ребята, обед как? Горло б надо промочить!- та¬ращились друг на друга.
- Бахтийка!- заорал Волчок.- Ты околел там?
Спустился Бахтийка, тоже весь в саже, пот градом с него сы¬пался. Он начал что-то лепетать, оправдываясь за свою медли¬тельность.
- Иди и скажи капитану, что ребятам надо горло промыть от сажи, а старушкам внизу, чтоб картошку ставили варить,- перебил его Волчок.
Но Бахтийка хотел объяснить свои трудности.
- Там исё коска дохлая воняет, фу...
- И за кошку, значит, пусть ставят. Так сажу глотаем, да еще кошек дохлых нюхать приходится,- под одобрительный смех сказал Волчок.
- Есь, товарись генерал,- очень довольный поручением, отдал честь Бахтийка и пошел.
- А он так и скажет,- глядя вслед Бахтийке, сказал Волчок и закричал:- Бахтя, особенно про кошку напирай. Такого, ска¬жи, не только в Китае - в западных странах не бывает.
- Есь, товарись генерал. Буить сделано,- радостно ответил Бахтийка.
Четверо, работавших отдельно, дружно смеялись.
- Пойду послушаю,- не выдержал один из них и метнулся вслед за Бахтийкой. Его товарищи тоже не выдержали.
В половине двенадцатого пришли Косяк и Матюша, оба для важности с кожаными папками под локтями. В двенадцать работ¬ники и немного поупиравшиеся Косяк с Матюшей сели за наспех приготовленный стол. На столе было две бутылки водки, две бу¬тылки вина магазинного и графинчик красной наливки, вареная картошка, вареные яйца, салат из помидоров, огурцов, лука, кол¬баса, сыр.
Прислуживали им две старушки, из которых одна была дочка, а другая мама,- это у них после перерыва должна была работать тройка во главе с Волчком,- и женщина из другого крыла. Все они старались быть сердечными.
- За начало ваших газовых работ!- сказал тост Матюша.
- Кушайте, пейте!- закивали головами старушки.
- Мы вас давно ждали. Так хочется с газом пожить. Сестре моей провели. Как барыня теперь: тепло, чисто. Надоел этот уголь. То дымит, то как разойдется, плита красная, дышать нечем, а у ме¬ня давление повышенное,- говорила женщина.
Под ее причитания выпили, быстренько закусили и еще выпи¬ли. У Матюши глаза сделались масляные, сузились, кончик длин¬ного носа покраснел, голый, как колено, череп вспотел.
- Но знаете,- вкрадчиво сказал он женщине,- после на¬шего ухода соседи, когда ругаются, уже не говорят «чтоб ты про¬пал». Они говорят: «Чтоб тебе еще раз газ провели!»
Стол взорвался горделивым смехом, старушки очень смути¬лись, а женщина тоже рассмеялась.
- Не слушайте его,- сказал Косяк.- Ваш дом маленький, все получается, поэтому здесь мы быстро сделаем. Это когда многоквартирный, да еще с подвалами, да люди неуступчивые.
- Да,- подхватил Матюша.- Между собой не надо ругать¬ся. Но... особенно не надо ругаться с мастерами. Только посмотри¬те, каких молодцов вам прислали. Они вам не только печи, черта могут сделать.
Волчок толкнул Вадима в бок пальцем.
- Здорово, сучка, излагает. Учитесь, Максимов.
Еще сегодня утром Матюша на собрании клеймил одного из сидевших за столом чуть ли не врагом народа. В течение какого-то месяца Вадима несколько раз предупреждали, чтоб с Матюшей не пил, так как Матюша дружбы не понимает, если его раз угос¬тишь, он потом будет доить постоянно. И по утрам Вадим не раз ощущал его прицельный, гипнотизирующий взгляд. И вот Матю¬ша, назвав всех мастерами и молодцами, хоть утром говорил совсем другое, повернулся к Вадиму.
- Хотя бы новый наш человек. Орел, а? Каких-нибудь мы не берем.
- А новый ваш человек получше старых,- ласково и нази¬дательно заметила одна из старушек.
После секундного молчания сразу несколько человек выкрик¬нуло:
- Так он же новый, а мы старые!- и опять грянул дружный смех, причем у Матюши потекли слезы.
Это спасло Вадима от Матюшиного внимания. О Вадиме, оказывается, здесь немало знали. Волчок, в организации прорабо¬тавший год, на подобных обедах рассказывая о всяких своих по¬двигах, не мог не рассказать и о Вадиме. Особенно им понрави¬лось, как Волчок и Вадим делали в Приморке ресторанную плиту и еще цыганский исход, как один придумал вытесать «конив», а другой сгубить их.
Пошли истории.
Как однажды подсобный Синюшкин ломал печь и нашел про¬масленную бумагу, в которой были кресты, медали и в коробоч¬ке брошь с голубым камнем. Синюшкин вышел в многолюдный двор, раздарил кресты и медали, а брошь оставил себе. Ночью за ним, дураком, приехали. И держали три дня, после чего тот даже пить бросил, чтобы кому-нибудь об этом деле не рассказать.
Зато другой, Коля Дружинин, нашел деньги, прочищая боров, и в чем был как сквозанул по крышам, только его видели. Бабка прибежала, а там уже пусто. Она и в милицию, и к прокурору: три тысячи пропало! А те смеются. Ну забрали Колю, он не сознается. И никому ничего, и ему никто ничего. Умный!
Вдруг Матюша вспомнил службу сразу после войны, как на Курилах матросы офицерских жен насиловали. Матюша намек¬нул, что его жену тоже это самое - а куда от жизни денешься, все мы люди...
Здесь заметили, что Бахтийка под разговор непрерывно ест.
- Эх, Бахтя, реже мечи! Чем закусывать будем? Вот же, пад¬ла, любит пожрать.
И пошло о том, что Бахтийка может в стакане чая размешать стакан сахара; если поставить перед ним тарелку вареных яиц, до единого сожрет.
- А работает только на первой. «Бахтя, быстрей давай!»-ему это до лампочки.
- Зато перехватчик. Я перегородку бабушке за четвертак до¬говорился сложить, а Бахтя после работы остался и за трояк смастерил. Да косую. Хорошо, бабка слепая.
Выпили водку, потом вино. Приканчивая наливку, вспомнили Витю Ух Ты. Витя этот всегда был разливающим и себе оставлял раза в полтора больше. «Ух ты!»- восклицал при этом Витя. Вы¬пить же мог сколько угодно, и при этом ни в одном глазу. Потом, как сломался, пьянеть стал мгновенно. Выгнали. Теперь ханыж¬ничает, при встрече двадцать копеек просит. Сначала рубль про-сил, потом полтинник, теперь двадцать копеек.
Сидели за столом почти до двух дня. Когда пьяненькое на¬чальство убралось, четверка ушла на свою половину, Волчок спросил Вадима:
- Ну как оно?
- Очень было весело.
- Вижу, не понравилось,- с сожалением сказал Волчок.
- Два часа поработали и какими-то героями себя вообразили.
- Да, только так.
- А Матюша просто негодяй.
- Матюша негодяй. Это факт.
- Завтра они опять притащатся к обеду?
- Одному богу известно. Сегодня Косяк привел Матюшу, завтра Матюша должен бы отвечать. Но у них чутье. Они как зве¬ри на запах бегут. А чего им еще делать? Вся их работа - в конце месяца наряды закрыть.
- Казаки лихие..

* * *

Весь октябрь работали. На работе работали, а также Волчку пристройку заканчивали - полы стелили, штукатурили, стекли¬ли. В середине ноября как отрезало, наступила тишина.
- Теперь до марта месяца работу сами будем искать,- гово¬рили опытные.
«Куда ж дальше?»- спросил себя Вадим. И несколько минут ему было очень весело. А воспользоваться работой в удивитель¬ной конторе для карьеры. Во-первых, она дает много свободного времени. Во-вторых, типов. Что работяги на заводах! Бледный народ, поневоле честный. Здесь же уголовнички один другого ярче. Взять их, конченых и неконченых и (с помощью милиции, общественности) повести к светлой жизни. А что? Надо лишь точно знать, к чему в данный момент призывают народ и в соответ¬ствии с этим шпарить.
Он предпочел новую любовь.
Он угодил в нее как в сети, нежданно, негаданно.
Было около двенадцати ночи, он шел через голый ярко освещенный ленгородской садик. Над пустыми аллеями была одна радиомузыка. Однако в центре, посреди главной клумбы, стояла девушка, с противоположных сторон клумбы ее звали два парня. Один, крайне обозленный, с бутылками в руках, кричал:
- Иди ко мне, холера!
По одежде, по манере держаться парни были типичными ленгородскими или красногородскими хулиганами, а девушка мест¬ной красоткой. Вадим хотел пройти мимо. Чего только не прихо¬дилось видеть в «садике». И самое лучшее -=- не вмешиваться. Вмешаешься - еще и виноватым окажешься, запросто обру¬гают, и это в лучшем случае.
Парень с бутылками между тем дошел до точки.
- Считаю до трех. Раз... Два... Три!
После «три» он помедлил, страшно выругался и кинул. Если бы, по-птичьи взмахнув руками, девушка не присела, бутылка бы угодила ей в голову.
И даже в этом случае, когда бутылка со скандальным звоном "разбилась об ограду клумбы, Вадим все еще шел мимо. Но парень переложил вторую бутылку с вином из левой в правую руку и опять стал считать. И здесь Вадим не выдержал.
- А ну перестань! Ты же ее убьешь.
Парню было лет восемнадцать, он был помельче Вадима и пьян.
- А ты кто такой? Тебе какое дело?
- Уйди отсюда по-хорошему.
- Ты у меня уйдешь!
Легко перехватил Вадим правой рукой бутылку, а левой, ударной, стукнул хулигана по физиономии. Пытаясь удержаться на ногах, тот несколько шагов пятился, потом грохнулся на спи¬ну. Сейчас же Вадим увидел второго, поспешавшего, но не очень решительно, вокруг клумбы к нему.
- Стой! Ты чего, дурак? Не лезь не в свое дело...
- И тебе?- сказал Вадим и врезал ему тоже, и второй упал, однако мгновенно поднялся на ноги и пустился убегать. Первый был не такой. Поднимаясь на ноги, он вновь и вновь шел на Вади¬ма. Вдруг откуда ни возьмись место происшествия окружила толпа малолеток лет по пятнадцати. Трое, сцепившись под руки, выставив лбы, шли прямо на Вадима. Вадиму показалось, что ма¬лолетки - товарищи двух зачинщиков. Стало жутко. Если драть¬ся, рассеются, начнут выковыривать гравий с дорожек и забьют. Если побежишь, затравят, от таких не убежишь... Первый хули¬ган в это время поднялся, и ударить его пришлось как бы по инер¬ции. Отлетел он прямо на тройку, и те отступили, дав ему грох¬нуться на гравий аллеи. «Обыкновенные ротозеи!»-догадался Вадим, пошел в центр клумбы с увядшими сухими цветами, схва¬тил за руки все еще торчавшую там девчонку.
- Идем отсюда!
Толпа малолеток сопровождала до самой трамвайной останов¬ки. Здесь немного повезло: от Красного города как раз спустилась «семерка». Едва втолкнул девчонку в вагон, прибежал хулиган, растрепанный, с окровавленным лицом. Сил у него уже не было. Ввалившись в вагон, он скорее всего упал бы. Но стоя в открытых дверях, Вадим ударил его ногой в грудь, и сейчас же стало ужасно мерзко - удар получился полновесный, у бедняги внутри что-то булькнуло.
До Лендворца пути пять минут. Вадим не успел отдышаться. Когда вышли на конечной, он спросил:
- Тебе вообще-то куда?
И впервые услышал ее голос.
- Здесь. Я живу с бабушкой на Дождевой.
Они шли по знакомым местам. Пересекли спуск Коцебу - здесь жили дядя Митя, тетя Саша, Жанна, пересекли Вагулевского, где семья матери жила еще до революции. Молчали. Ис¬коса он поглядывал на нее. Да, типичная: маленькая, буйно цве¬тущая, напуганная, но судя по тому, как увернулась от бутылки, к дракам ей не привыкать. Вадим с такими никогда не пытался даже познакомиться, такие любят лжерыцарей - крикунов, хвас¬тунов, наглецов. Вдруг свернули в неизвестный закоулок, где не было электрического освещения. Светила неполная, но яркая лу¬на, холодный воздух был голубым, место, в которое она его при¬вела, напоминало о средневековье: высокие каменные стены, узкие вьющиеся каменные лестницы с железными перилами, дома и до¬мишки в густой, потерявшей листья растительности. Она остано-вилась перед жалким деформированным ошелеванным домиком под четырехскатной просевшей крышей.
- Вот здесь я живу,- сказала она, поворачиваясь к нему. Нарядная, при лунном свете необыкновенно красивенькая, го¬дов двадцати от роду.
- Как тебя в клумбу угораздило?- спросил он.
Она пожала плечами и улыбнулась покорно и выжидающе, вдруг начала поправлять на себе плащ, косынку, достала из су¬мочки зеркальце, платочек, что-то стерла с лица, потом отверну¬лась и подтянула чулки. Сделав все это, она опять улыбнулась. Догадка, от которой вновь застучало сердце и он почувствовал себя краснеющим, шевельнулась в нем. Пожалуй, она считает его избавителем, благодарна и хочет понравиться, пожалуй, меж¬ду ними что-то может быть. Однако он еще помнил свою злость и отчаяние.
- Они тебя чуть не убили. Это такие у тебя друзья? Не хо¬тел бы я с ними еще раз встретиться. Очень плохо может кон¬читься.
- Я их не знаю.
- Отчего же все получилось?
Она рассказала, что работает в магазине на Рабочей пло¬щади, завтра ей заступать на пять дней, и сегодня к восьми ходи¬ла принимать отдел. У одной девчонки день рождения, и сели отметить в своей компании. Посидели и разошлись. Долго ждала «семерку» у трамвайного парка. Подходит тот, который сразу слинял, и говорит, что трамвая не будет, пошли пешком. Ну и пошли через «садик», а там появляется второй с бутылками, тя¬нут на лавочку пить, день рождения, мол. Спасибо, говорю, уже на одном дне рождения была, на сегодня хватит, время позднее, вырываюсь и бежать. Они следом, в клумбу загнали...
- Как тебя звать? Я Вадим.
- Валя,- она улыбнулась уже кокетливо.
- Что если они следили за тобой от самого магазина и завт¬ра после смены опять привяжутся? Муж есть?
Мужа у нее не было. И что могут встретить, еще не прихо¬дило в голову.
- Ой, а правда! Что же делать? Теперь в восемь уже темно.
- Я тебя должен и завтра защищать. Другого выхода нет. До завтра?..
- Хорошо,- сказала она
Уже они расходились, он обернулся.
- А ты правда в том магазине работаешь? Я там бываю, те¬бя что-то не замечал.
- Да! Да!- сказала она радостно.

* * *

Пускала она его через окно, а когда лил дождь или сыпал снег, через узкий коридор, через такую же узкую кухню, в кото¬рой жила старушка, Валькина воспитательница. Чтобы не видела любовника, Валька старушку загораживала одеялом или хала¬том - и, бывало, целую пятидневку он не выходил от нее. Сор¬тира у Вальки не было. Маленький дворик весь был в ямах, последняя переполнена, Вальку и старуху пускали соседи. Вадим же ночью бегал в общественную лензаводского клуба. Для малой нужды использовались бутылки из-под вина. Вино, еда, любовь до изнеможения. Часто падал на подушки рядом с ней бездыхан¬ный, мизинцем пошевелить не мог.
Еще она любила рестораны. С этим было трудней. Во-первых, зима, подработать негде. Во-вторых, стоило Вальке выпить рюм¬ку вина, и она делалась ревнивой и подозрительной, без скандала никогда не обходилось.
- Кто-то сказал, что две вещи неизвестно чем кончаются: когда мужчина выпьет в первый раз и женщина в последний. Есть третий случай неизвестного. Это когда Валя просто так выпьет,- сказал ей однажды Вадим.
Смеялась она очень. Тем не менее в тот же вечер - а сидели они в «Московском» ресторане - в гардеробной пнула ногой совсем юную приличную девушку. За девушку поднялась компания непьяных молодых людей. Вадима, пытавшегося защитить по¬другу, держали так крепко, что на другой день повыше локтей он обнаружил синяки. Подруге же наставили хороший фингал под левым глазом, и видно это сделалось сразу.
Как человек она ему была интересна примерно в такой же сте¬пени, как Юрка Демидов. Только Юрка был с отбитыми внутрен¬ностями, готовый, если оставят в покое, сидеть смирно, Валька же в расцвете сил, ей хотелось скандала. Прошлое у нее было кошмарное. В десять лет изнасиловал отчим, который был на две¬надцать лет моложе матери и на столько же старше Вальки. Мать все знала, но без мужчины оставаться не хотела, лишь предупре-дила, что если он еще и младшую Валькину сестру испортит, тог¬да заявит. С десяти до четырнадцати Вальку отчим использовал, а потом она сбежала из районного городка к этой старушке, ко¬торая ей даже не родня, в войну была лишь знакомая матери.
Она совершенно не верила, что хоть чего-нибудь хорошего можно добиться честным путем. Квартиру - горлохватством, доно¬сом, взяткой. Денег - лишь воровством. Есть где-то интеллиген¬ты, там, может быть, все по-другому. А работяги и руководите¬ли - жулье.
- Работяги за станком разве воруют?
- Приписывают.
- Я не приписывал.
- Ты был дурачком. Теперь исправился, у меня целыми дня¬ми валяешься.
Она твердо знала, что должен быть коммунизм и все должны быть сознательными. Между тем все воруют и врут. И Валька в своем магазине обвешивала, набавляла цену на колбасу, сыр. Еще она время от времени ездила в Москву за дефицитными ней¬лоновыми вещами, чтобы по спекулятивным ценам продавать в Ростове - ведь начался тряпошный бум, у людей появились кое-какие излишки, все спешили сменить хлопчатобумажные одеж¬ды на нейлон, капрон.
Волчок нашел покупателя на мотоцикл.
- Летом на «Явы» заработаем. Я тоже хочу колеса иметь.
Вадим совсем не собирался продавать мотоцикл, но раз на¬шелся покупатель... Мотоцикл был продан и пропит отчасти с Вол¬чком, большей частью с Валькой.
Ночуя у нее, он сделался настоящим психом. Глубокой ночью, иногда под утро шли и шли его предшественники. Скреблись, сту¬чали, барабанили... Каждый раз он вскакивал, чтобы одеться, выйти навстречу. Она требовала, чтобы лежал без звука, откры¬вала форточку, и в полной тьме шел нелепейший диалог.
Собственно, лежать и слушать и было его куда более сильным и искренним желанием. Одеться, выскочить, подраться означа¬ло бы конец. Он о конце постоянно думал, но из-за каких-то бал бесов, посреди ночи... И вообще, Валька хоть и казалась проще некуда, на самом деле была удивительна.
- Господи, какие они у тебя бездарные! Сплошную чушь пле¬тут. Как ты могла?..
Даже в полной тьме чувствовалось, как Валька вся вспыхи¬вает. Она бросалась к нему.
- Задушу! Да, да, ты не такой. Еще один такой же всего был.
- Кто же еще, как я?- допытывался он. Валька ведь никогда ничего не скрывала, могла и прихвастнуть своей распущен¬ностью.- То есть, кто был первым, раз я есть, а он был?
- А первый и был первым!- на поставленный таким обра¬зом вопрос ляпнула она.
Он был невероятно поражен.
- Да! Женское сердце ты не знаешь. Я ушла, чтобы он мате¬ри остался.
- Какие бездны! Так ты хотела?
После этих слов он понял, что может и должен с ней расстать¬ся. Да, Валька из того же ряда, из какого сам он, Вовка Волчок, Юрка Демидов. Родная сестра, можно сказать. Но человеку всег¬да важнее было не то, что есть, а что может быть. На углу Буденновского и Красноармейской он часто видел ту девушку. И во всем остальном - пропасть.

* * *

Расставание было очень тягостным.
Сначала заболел он. Горло вдруг воспалилось так сильно, что опухла шея, заложило словно ватой уши, температура поднялась под сорок. И как раз наступило 8 Марта, не пойти с Валькой в ресторан нельзя.
В ресторане он не мог есть, даже водку пил со слезами на гла¬зах, а на бутылку шампанского смотрел с отвращением. Сидели у окна, из раскрытой фрамуги слегка дуло. Никто не замечал све¬жую струю, он же непрерывно оглядывался на окно, словно фра¬муга могла сама от его взгляда захлопнуться. Валька, выпив, за¬теяла скандал.
- На кого ты там пялишься?
Спорить с ней не имело смысла. Она была в новом платье.
- Горжусь тобой. Хочу видеть реакцию зала на твой наряд.
Она подобрела, но не поверила. Когда праздник кончился и вернулись к ней, не могло быть и речи, чтобы шел он домой лечить горло. Надо было любить Вальку, и он старался ночью, старался утром. Горло совсем заложило, уже разговаривал с трудом, но сил почему-то было много. Наконец она выпустила в окно, в без¬людное утро, на снег и ветер, и он направился в поликлинику.
К счастью, на прием попал сразу.
- Слушай внимательно,- сказал доктор, посмотрев гор¬ло.- Вот коробочка с таблетками. Пока бодрствуешь - по таб¬летке через два часа. Потом, сколько хватит сил, накрывшись простыней, сидеть над кастрюлей с кипятком и дышать паром. Напарившись, полоскать горло крепким раствором марганца. Если будешь стараться, к вечеру нарыв прорвется.
- Ага, стараться. Я буду стараться,- сказал Вадим, пришел домой и, зная способ, как к вечеру вылечиться, завалился спать.
Вечером он проснулся с ощущением, что к утру, если не станет легче, умрет. До глубокой ночи глотал таблетки, дышал паром, полоскал горло марганцем, измучился и опять лег спать.
Весь следующий день лечил он себя. «В последний раз парюсь, полощу - и все!»- так он несколько раз говорил себе. Наконец сказал: «Все!»- с побуревшим от марганца стаканом в руке, по¬ник над тазом. И вдруг в горле защекотало, как бы открылось, хлынуло. Первый здоровенный вонючий ком он выплюнул в таз, потом подставил стакан и до половины собрал жуткой гадости, последнее было с кровью, в горле болтались какие-то лохмотья. Произошло чудо. Упала температура, тело высохло, стало вновь легко дышать, ворочать головой. Если б можно было бы еще по¬есть, то здесь и конец несчастью. Тем не менее он обмылся, по¬брился, оделся, чтобы идти к ней рассказать о чуде. Ведь он мог умереть, огромное количество гноя было тому подтверждением. Перед уходом померял температуру. Было 37,8, но совсем она не чувствовалась.
А через несколько дней заболела она. Какие-то жуткие боли в пояснице, высокая температура. Случилось это с субботы на воскресенье. Ночью Вадим бегал вызывать скорую. Скорая при¬ехала, Вальке сделали укол и сказали, чтобы в понедельник обра¬тилась в поликлинику. Укол Вальке не помог, боли усилились, впервые в Валькину комнату при Вадиме разрешено было входить старушке.
Утром Валька написала записку и услала старуху.
- Теперь и ты уходи. Зачем на больную смотреть? Ты здесь не нужен.
А если что-нибудь случится?
- С тобой же не случилось. Иди... Ты мне помочь не можешь.
Вадим догадался: записка врачу, который от этого же лечил ее раньше.
- Это своему бывшему любовнику?
Валька вспыхнула. Впрочем, сейчас же, застонав от боли, озлобилась.
- Иди! Может быть, когда-нибудь потом...
В течение нескольких дней он выкуривал по две пачки папи¬рос. Сначала была обида. Потом удивление. Какая вышла исто¬рия - с началом, серединой, концом. Стоило ей заболеть, как она поняла, что он не родной, следовательно, ненужный. Это ли не ко¬нец? Что быть могло, то было, а чего не могло, того и не было.
И вдруг собрался однажды вечером и пошел к ней.
Ее не было дома. Посмотрел фильм в клубе Лензавода, опять заглянул к ней. Старушка ответила, открыв дверь, что Валя не приходила. Не появилась она ни в одиннадцать, ни в двенадцать, ни в час, ни в два. «Вот теперь конец»,- сказал себе он.
Однако через некоторое время пришла открытка: она просила зайти в магазин.
Он отправился к ней днем и за двадцать минут, потраченных на дорогу, почувствовал себя свободным.
Кончался март, затвердела грязь, подсох всякий травяной и бумажный мусор вдоль тротуаров. День был пасмурным, дул неприятный холодный ветер. Но все равно чувствовалось, что назад дороги нет, вот-вот начнется тепло, цветение. И настроение со¬ответствовало времени. Он не хотел к Вальке, в ее убогую душ¬ную комнатушку с двумя маленькими окошками, которую она изо всех сил старалась украсить, стаскивая всякие современные ве¬щи. Да, были моменты, когда она казалась ему красивой, когда красивым казалось все, что ее окружало - дома и домишки Ленгородка выглядели таинственными, стены из кирпича, построен¬ные против оползней, представлялись крепостными. Но между искренними минутами была масса вранья, натяжек, непонима¬ния. И ему это надоело.
Он не сомневался, что Валька хочет вернуть его.
Каково же было его изумление, когда Валька, перегнувшись через прилавок, сказала:
- Думала, ты не придешь.
- Почему?
- Потому что я беременная.
- Но... ты говорила, что тебе это не угрожает, надо лечиться.
- Говорила. А вот вдруг получилось. Если я сейчас не рожу, то и вообще уже никогда ребенка иметь не буду.
В глазах у нее была чернота. Несмотря на это, он мелочно обиделся.
- Она думала, что я не приду. Ну и пришел, ну и что теперь?
- Что мне делать?
- Откуда я знаю? Старуха тебе говорила, как я почти до утра ждал? Где ты была?
- Беременна я от тебя.
- Через кого-то?
Валька закрыла лицо руками и сквозь ладони разразилась проклятьями.
- Иди отсюда!..
...Опять он беспрерывно курил. Впрочем, не долго мучился. Пусть рожает! Когда ребенок начнет ходить, они с матерью забе¬рут его у Вальки. О! В их с матерью жизни наконец появится смысл. Благодаря ребенку жизнь станет простой и ясной.
Он вновь пришел к ней, решительный и веселый.
- Ну, поговорим? Я с предложением вечного мира.
У нее были темные крути под глазами.
- Я все сделала. В тот же день. С тебя три пятерки.
- Я... я...
- Ага, ты. Ступай своей дорогой. Три пятерки принесешь. Когда он пошел, она остановила.
- Слышь! Не вздумай. Ненавидеть тебя буду всю жизнь. Ты второй такой, понял!..

* * *

До чего же необходимы стали друзья. Хоть кто-нибудь.
- Напиться надо. И денег нет. Еще и должен пятнадцать руб¬лей,- сказал он утром Волчку.
- А пойдем сдавать кровь,- отвечал друг.
Кровь сдавать им понравилось. Порядок, чистые паркетные полы, кожаные диваны и кресла, ждешь себе спокойно вызова на медосмотр. Среди желающих «доиться» немало чистых ханыг, но есть и вполне приличные люди. Обидели друзей лишь тем, что ма¬ло крови взяли. Всего по двести пятьдесят граммов, как с новичков. За это их покормили в столовой обедом из трех блюд и запла-тили по 13 рублей.
Побывав не в одной забегаловке, поздно вечером возвраща¬лись на трамвае домой. Сидели друг против друга у окон. Вадим уснул. Вдруг разбудил Волчок, громко спрашивая:
- Бить или не бить?
Вадим осмотрелся. Над ними стояли вполне смирные усталые люди, которым надо побыстрее домой.
- Кого бить?- спросил Вадим.
- Бить или не бить?- громко требовал ответа Волчок.
- Ну бей,- сказал Вадим.
Волчок ударил совсем не с той стороны. Кулаком по оконному стеклу. Стекло вдребезги. Из кулака кровь. Кондукторша воет...
- Вот так... Из меня можно брать сколько угодно,- держа на весу кулак, из которого бежала кровь, не обращая внимания на поднявшийся шум, сумасшедше скалясь, говорил Волчок Ва¬диму.
А на следующее утро, как весенняя ласточка, отчаянным ре¬бятам подвалила первая левая работа.
- Асфальтобетонный за Сельмашем на ремонт стал, срочно надо топки битумоварочных котлов перекладывать. Восемь то¬пок, по стольнику за каждую. Естественно, с начальником при¬дется поделиться.

* * *

Опять все смешалось. Годы полезли на годы. Заработки ле¬вые, правые, самодурство, подвиги, подвиги, подвиги...
... Вот с Буденновского автодорожного моста (высота метров двенадцать) летит вниз головой человек, переворачивается и плашмя, спиной, шмякается в воду в метре от гранитных ступе¬нек, к которым причаливают речные трамваи. Вынырнув, он хва¬тается рукой за ступеньку, с трудом вылезает на набережную и, не чувствуя, что трусы на заду у него совсем лопнули и лишь впе¬реди болтаются на резинке вроде фартучка, не слыша хихиканья в многолюдной вечерней толпе, идет снова на мост, где раздевал¬ся, откуда машут радостные товарищи. Это Волчок.
...Вот пятеро с крыши двухэтажного дома кладут вплотную к стене четырехэтажного трубу. Кладет один, трое заняты пода¬чей раствора и кирпича, пятый в чистом - он вдохновитель: дает советы, а также время от времени спускается на улицу и прино¬сит из магазина бутылку перцовки, которая немедленно опорож¬няется. Работа идет быстро, но подмости из бревен и досок низко¬ваты. Трубу же надо вывести выше парапета четырехэтажного дома во что бы то ни стало. И тогда кладчик влезает на трубу, размеры которой тридцать восемь сантиметров на девяносто, и, положив три-четыре кирпича с одной стороны, переступает на них и кладет с другой. Труба растет, кладчик вместе с ней подымает¬ся. Самое главное, переступая по кирпичам, не оттолкнуть соб¬ственным задом себя от стены. Но он весь внимание. Все необы¬чайно сосредоточены, кирпичи и раствор опускают в ведрах с крыши четырехэтажного. Еще в чистом ведре кладчику два раза подали по полстакана перцовки. Наконец кладчик садится на па¬рапет четырехэтажного дома, блаженно улыбается.
- Все! Жить будем.
И вдруг внизу раздается треск, длинный вопль. Это возвра¬щавшийся из магазина вдохновитель, шагая по крыше двухэтаж¬ного дома, провалился в дыру, временно прикрытую шифером.
- Помогите! Иначе я ее брошу,- сдавленно раздается оттуда, из-под крыши.
Кладчик вверху, увидев это, откинулся на широкий парапет и, дрыгая ногами, расхохотался:
- Ой, не могу, не с той стороны, а все-таки оборвалось. Кладчик был Вадим, вдохновитель - Волчок.
... Вот несколько тяжело пьяных сидят за столом, по которо¬му между бутылок и закуски бегает белая крыса. Вдруг один яростно предлагает: «А с кем поспорим на полета, что я ее сейчас сожру!» Среди пьяниц двое заядлые картежники, но у предлагаю¬щего спорить такое безумное лицо, что никто не решается. Это Волчок.
... Вот туманным летним рассветом проснулся в трансформа¬торной будке человек. Проснулся, открыл глаза, и волосы на го¬лове зашевелились: над самым носом рубильники, предохраните¬ли, катушки, все тихо гудит от электричества. С широко открыты¬ми от ужаса глазами, ногами вперед, сокращаясь как червяк, че¬ловек выполз через открытую железную дверь, стал на ноги и увидел подымающееся солнце. Это Вадим.
... Вот типичнейший день счастья.
Утром мастер пытался послать их на неотложную работу. Яростно защищались и добились, что мастер послал другую па¬ру. Вышли из конторы и почувствовали себя так, что выть захоте¬лось: делать-то совсем нечего. А в карманах пусто. Впрочем, в пять вечера в одной организации должны были получить некото¬рую сумму.
- Пошли!- решительно сказал Волчок.
Они отправились в сторону Старого базара. На одной из ти¬хих старых улочек Волчок скрылся в подворотне. Скоро вернулся с деньгами, и пошли в кафе «Золотой колос», хорошо позавтра¬кали, выпили по бутылке шампанского...
После завтрака купили билеты в кино. Так как до начала сеанса оставалось больше часа, отправились в горсад полетать на лодочках-качелях. Аттракционы, однако, не работали. Зато здесь же работал буфет, и на последние деньги выпили по две кружки пива. После пива сделалось тяжело и жарко. Вадим сел на лавочку неподалеку от буфета, а Волчок побежал в уборную.
Волчка долго не было. Вдруг в той стороне, где была уборная и подсобное хозяйство горсада, раздались крики и звон, будто кто-то бежал по тонкому льду, из-под которого ушла вода. Вадим глянул сквозь кусты и деревья. Недалеко от уборной были парни¬ки для цветочной рассады. По этим парникам бегал Волчок, а за ним трое бригадмильцев.
Когда Вадим прибежал к месту происшествия, Волчка уже крепко держали. У бригадмильцев были честные лица. Они взволнованно кричали об убытках, которые Волчок нанес парни¬ковому хозяйству горсада.
- Это же для людей! Для нас...
В деревянных рамах с запыленными стеклами, поднятых над землей сантиметров на семьдесят, зияли дыры. Волчок при этом даже не оцарапался.
- Чего вам от меня надо? Зачем вы за мной гонялись?- спра¬шивал он в недоумении.
- Да ведь уборная рядом, а вы что делали?
- Там переполнено, по камушкам ходят. У меня голова закру¬жилась.
Бригадмильцы позвали дядьку в рабочей одежде. Дядька флегматично осмотрел парники и сказал, что на стекла ему надо десять рублей.
И вдруг Волчок сделался разнесчастный.
- Ребята! После тяжелой болезни я. Голова от свежего воз¬духа кружится. Откуда у меня деньги? Мать недавно похоронил, сам в больницу слег с бронхитом...
Бригадмильцы смутились, заколебались.
- Тогда отведем в милицию.
- Да за что же? Не надо было гоняться. Я мог зарезаться. Сами виноваты.
- Мы принесем через полчаса. Займем и принесем,- сказал Вадим.- У нас правда ничего нет.
- Да,- подхватил Волчок.- Отпустите, и через полчаса принесу.
- Не принесете.
- Принесу! Ребята, чем хотите поклянусь. Я мать похоронил, жена беременная. Клянусь ее здоровьем и здоровьем будущего |ребенка, принесу!
Это было сказано с таким напором.
- Один из вас останется заложником, а другой пойдет за деньгами.
- Но ему вообще не дадут, а мне не дадут без него!- вновь истово взмолился Волчок, даже покраснел весь.- Ребята, или уж верьте, или не верьте совсем. Мы принесем. Чего бы нам это ни стоило. Верить ведь надо. Знаете об этом?
Бригадмильцы очень смутились.
- Нам надо посовещаться.
Они оставили Волчка («Но не вздумай убегать!»), отошли в сторонку.
- А не разметать ли нам их?- шепнул Волчок Вадиму.- Давай, а? Умники...
- Убегать все равно придется. Мы слишком тяжелые.
- Ладно, мы вам верим,- сказал один из бригадмильцев. Он, конечно, хотел сказать это твердо, но голос его дрожал от обиды: они не верили Волчку и Вадиму, но верить ведь надо...
Снова отправились друзья к центральному рынку, к той же подворотне. На этот раз Волчка очень долго не было. Наконец он вышел весь красный.
- Еле умолотил. Два раза в один день, говорит, не даю. До ворот горсада шли молча.
- Они студенты, взять с них нечего. Спишут это стекло,- за¬медляя перед воротами шаг, раздумчиво сказал Волчок.
- Мы слово дали. Ты еще такими страшными клятвами по¬клялся.
- Ну дали, так и отнесем,- решительно сказал Волчок, вновь прибавляя шагу.
Но они слишком долго ходили, честных бригадмильцев на месте уж не было. Вадиму было не по себе. Волчок же пришел в восторг.
- Подумать только, в самом деле чуть десятку не отдали. Соп¬лякам, которые купили б на нее стекла. О, боже, от какого позо¬ра ты меня избавил!
Однако где-то в глубине души и ему было не по себе.
- Деньги надо было отдать, и мы бы отдали,- сказал Вадим.
- Ну конечно б отдали. Вадим, что уж мы, совсем?..
В кино, конечно, опоздали. После того сеанса, наверное, окон¬чился еще один. Пора было идти в организацию, где им обещали деньги. Решили прихватить бутылку водки с собой.
В организации прораб сказал, что наряд кто-то не подписы¬вает, деньги им выдадут завтра. Волчок предложил ему выпить. Тот энергично отказался.
- А нам в таком случае где пристроиться?
- Да где хочешь!
Волчок толкнул какую-то дверь. Оказалась, душевая. Кто-то недавно мылся в ней, она была полна пара, капала из рассеивателя вода.
- А не освежиться ли нам? Раз пить можно, то и искупаться не грех.
Разделись, сделали воду погорячей и душ показался невероят¬ной благодатью. Кто-то заглядывал, строго смотрел на них.
- Свои мы, свои!
Потом в раздевалке, устроившись на длинной скамье как у себя дома, голые пили водку, закусывая плавлеными сырками.
- Хорошо!
После душа и бутылки водки их развезло. И все-таки они по¬шли в ресторан, где еще пили и совсем перестали соображать, за¬помнились какие-то обрывки.
Вот они, обнявшись, идут по главной улице и поют, довольно густая толпа легко расступается перед ними.
Вот уже в каком-то глухом переулке Волчок отстраняется от Вадима, размахивается и бьет его кулаком в челюсть. Боли Ва¬дим не чувствует и лишь после некоторых раздумий решает оби¬деться:
- Ну, гад, и ты держись!
Волчок бросается бежать. Вадим его все-таки догоняет.
- Ты, значит, так?
Волчок почему-то в ужасе, обильные слезы бегут из его глаз:
- Вадим, за что? Мы товарищи!
- Скотина,- говорит Вадим и пятерней, как по луже, бьет по мокрой щеке.
Подвиги, подвиги... Волчок всегда опережал.
- Никогда не помню, как добираюсь домой. Но какой бы пьяный не был, сплю не больше трех часов. Потом бессонница, под утро снова засыпаю. Это уже как в кино - сплошные ви¬дения, иногда до того связные, что хоть записывай.
Через некоторое время то же самое стало твориться с Ва¬димом.
Потом Волчок поведал, что не может ездить в общественном транспорте - тошнит, в глазах темнеет. Скоро и Вадим узнал это на себе.
- Вообще-то с похмелья страдаешь только в первые дни. Если упорно пить, делается лучше и лучше. Сила куда-то уходит, ничего не болит, на четырнадцатый день ты божий человек - ни¬чего не надо, птичкам, свету радуешься, а если кто-нибудь паль¬чиком толкнет - упадешь...
И это испытал Вадим.
Часто из-под каких-нибудь грибков или из подворотни он вдруг видел освещенную солнцем или вечерними огнями улицу, на ней красивых трезвых людей, и делалось невыносимо стыдно: вот там ходят нормальные трезвые люди, а он уже все, ему бы только до постели добраться.
Однажды он проснулся дома. Где-то болтало радио, часто упо¬минался двенадцатый век. Сначала он каким-то образом верил, что и сам из двенадцатого. Потом вспомнил, что в двенадцатом радио не было. С немалым усилием, перебирая одно, другое, он вспомнил, что живет в XX веке.

* * *

Допившись до точки - ужаса и полнейшего к себе отвраще¬ния, он завязывал на неделю, две.
Сначала было очень страшно. Жуткое состояние беспросвет¬ности. Куда он катится? Неужели он так и сопьется? Однако здо¬ровье быстро возвращалось. Слишком даже быстро. Уже через сутки нормально спал, руки, все тело делалось сухим, послушным. Но придя в себя, восстановившись дней через пять полностью, не мог не видеть он своего унижения. В здоровом теле - здоровый дух. До чего это верно сказано! И как можно быть здоровым и трезвым в окружении нездоровом и нетрезвом.
Контора и люди в ней деградировали на глазах. На одного бо¬лее или менее умелого работника приходилось десяток чьих-то родственников, протеже, которых уже отовсюду изгнали, даже не пытающихся хоть чему-нибудь научиться. Воодушевить их могло лишь обещание попойки.
Наступило время либерализма. Ни один руководитель не мог уволить работника без решения профкома. Профком тоже не мог, так как обязан был перевоспитывать. В удивительной конторе пы¬тались увольнять окончательно непригодных и поняли, что это самоубийство. Уволенные писали доносы, спокойнее было содер¬жать их за счет конторы.
Еще надо было непременно расти, расширяться. Ведь от непра¬ведно подписанных процентовок шли немалые отчисления в поль¬зу производства, и эти деньги надо было осваивать. В небольшом дворике конторы постоянно что-то пристраивалось, надстраива¬лось, в самих помещениях срывались полы, вышибались окна, двери, без всякой видимой причины ломались перегородки. Дела¬лось это своими силами, своим разуменьем. Что это было за урод¬ство! Пристройки, пристроечки, все из разных материалов. Кир¬пичная стена одной пристройки могла быть внизу алой, потом бу¬рой и заканчиваться несколькими белыми рядами - по ходу де¬ла кирпич «выбивали» с разных заводов, что же делать? Да и все равно потом ломать. Но эта филантропия, развернутая на себя, это постоянное переустройство было самым действенным средст¬вом держать сто двадцать бездельников в страхе. За плохое по¬ведение виновного приговаривали к работе во дворе. На глазах у начальства он мог сколько угодно бездельничать, напивать¬ся - уже наказанному это прощалось, однако на что пить, если воли, шатания по городу в поисках «свежей» копейки он те¬перь с восьми до пяти был лишен. Тоска начиналась у Вадима смертная, когда долго вынужден он был общаться со своими то¬варищами и начальством. Он мог сделать конторе подарок к 7 но¬ября, сложив без подмостей трубу, которую надо было закончить еще год назад. Он иногда ходил на субботники, даже в кол¬хоз ездил. Но чтобы изо дня в день тянуть лямку, быть как все, было выше его сил. Работая в удивительной конторе, удовлетво¬рение можно было испытывать не от работы, а увиливая от нее. Первой его заповедью сделалось: «Чего тебе, сука, надо? Пошел,, гад, на...»
Все понимали, что он не может как все. Однако, примерно раз в год, попадался непонятливый. И приходилось вот таким обра¬зом объясняться.
По-настоящему работали лишь на шабашках. Но опять-таки удовольствия мало. Во-первых, левую работу еще надо найти. Во-вторых, сознание ее незаконности. Лишь озлобившись, можно делать шабашку. Явившись утром в контору, врать, отбиваясь от любых заявок, утверждая, что у тебя и без того по горло рабо¬ты, в крайнем случае сунуть мастеру пятерку и таким образом спихнуть свою работу на более безответного - только так можно делать шабашку. Пьянка после нее просто неизбежна.
Но главной и самой тайной его болью была незнакомая де¬вушка.
В пятьдесят седьмом году, когда он вернулся из военно-строи¬тельного отряда, было очень жаркое и долгое лето. В Дону ку¬паться можно было до середины сентября. Он тогда в одно из по¬следних жарких воскресений пошел на городской пляж, сдал одежду в гардероб, купался, загорал. Народу на берегу было по¬рядочно. В очередной раз выбравшись на песок погреться, он увидел рядом в собой семейство: отец, мамаша и две девочки. Ка¬кими были мать, отец, младшая, годов пяти девочка, он не запом¬нил. Его поразила старшая. Ей было лет двенадцать, и она вне всякого сомнения была чудо природы. Лицо, фигурка, движенья- все было хорошо, невозможно взгляд отвести. Младшая настой¬чиво приглашала старшую поиграть в песке, была у младшей и кукла. Старшая оглядывалась на Вадима и отказывалась. «На¬верное я плохо на нее смотрю. Ведь она еще ребенок»,- подумал Вадим. А младшая просила, тянула за руку старшую. И вот стар¬шая еще раз оглянулась на Вадима, улыбнулась ему как знако¬мому, стала в песке на колени и, мгновенно обо всем забыв, при¬нялась строить какие-то башни и пирамиды. Тогда покойно и хо¬рошо ему стало, он поднялся и, счастливый, пошел одеваться.
Долго еще вспоминал он девочку-видение, которая хотела казаться взрослой, а потом стала на колени и принялась самозабвен¬но строить из песка город.
И вот лет пять спустя, только что отметившись в своей конто¬ре, на углу Буденновского и Красноармейской он увидел ту же де¬вушку, необыкновенно расцветшую, и почувствовал себя глубоко несчастным. Он, конечно, не вспомнил пляж пятьдесят седьмого и ту девочку. Он просто увидел то, что ему надо - чистейший экземпляр женской породы, и, увы, предложить ей нечего было, он никто.
Ясное утро померкло. Глубокая скорбь по себе и по ней (да, и по ней, потому что никто и никогда не сможет ценить и беречь ее так, как мог бы он!) овладела им.
На этот раз девушка не исчезла. Она работала где-то побли¬зости. Скоро он увидел ее снова. В конце концов вспомнил пляж пятьдесят седьмого. И эта новая, выросшая, стала его болью, но в каком-то смысле и отрадой. После самых диких кутежей утром в восемь пятнадцать спешил на угол Буденновского и Красно¬армейской, чтобы хоть взглянуть на красивое, строгое, чистое...

* * *

Первеньким у них был Ермак.
Он не работал в конторе. Отслужив в армии, ездил по всему Союзу в командировки. Вдруг в одночасье женился, будучи про¬ездом в Москве, и осел там. Первая его жена оказалась прости¬тутка, и, сделав этой проститутке ребеночка, Ермак в Москве же¬нился еще раз. Со второй тоже не заладилось. Ермак всегда к де¬лу приступал горячо, но как-то не подумавши. И за что бы он ни взялся, пользоваться придуманными им вещами - самокатом, тележкой - нельзя было. Приезжая в Ростов, он хвалился, что живет очень хорошо, в очереди на квартиру и «Волгу» стоит. И вдруг в Красном городе-Саде стало известно, что он повесился.
Вадим дней пять не мог есть. Стоило сесть за стол, как пред¬ставлялось мертвое черное тело, которое пожирают черви. Страш¬ная наглая картина. Зачем он это устроил? Незадачливый, но смелый и покладистый Ермак, которого можно было подговорить на что угодно, в сущности, ничего не имел, кроме жизни. Как он мог покончить с жизнью, надеждой? На памяти Вадима послед¬нее, чему не смог научиться Ермак, была игра на гитаре. Ермак сидел с гитарой перед самоучителем, тренькал, и что-то не дотренькивалось. «Вот же ж гад, в этом месте мне бы еще чуть-чуть!»- смеясь, говорил он.
Постепенно стали известны подробности. От него ушла вторая жена со вторым ребеночком. Он напился и в голой комнате повесился на голой железной кровати с помощью брючного ремня, привязав конец к высокой спинке и присев. Не самоубийство да¬же, а курьез, несчастный случай, и если б он воскрес, было бы смешно, как не раз было смешно в детстве. Был, например, такой случай. Разразился ливень, они куда-то шли и бросились бежать, Ермак бежал впереди, и вдруг перед ним в железный столбик уда¬рила молния. Какое-то время никто ничего не видел, странный за¬пах ударил в нос. Но ливень быстро покрыл, уничтожил следы молнии, они увидели себя целыми и невредимыми, стали высока подпрыгивать, кричать, и Ермак тоже возрадовался и закричал. А в другой раз Ермак помчался за старым-престарым автомоби¬лем, подцепился, но борт оторвался, и Ермак с ним в обнимку по-катился в густой пыли. Было ужасно смешно. И теперь было бы смешно, если б время Ермака не кончилось... Но оно кончилось, и ничего от товарища детских лет не осталось.
Первая смерть ровесника поразила Вадима. Надо что-то де¬лать. Уж если тебе суждено умереть, надо хоть что-то после себя оставить.
Вторым был Жорка Пупок. Жизнь вроде как освобождалась от самых нерасчетливых. Никчемного безалаберного Жорку, не сумевшего удержаться в шоферах, Волчок устроил в контору. Однако Жорка уже был конченый, даже печному делу не выучил¬ся. Его пробовали брать на шабашки - все равно не тянул. «Зна¬ешь, что любил повторять один золотарь своему помощнику? - однажды спросил Волчок Жорку.- Не быть тебе, Ванька, чер¬паем: так и сдохнешь на подхвате!» И Жорка чуть ли не на рав¬ных с Бахтийкой был несколько лет на подхвате. Единственный имел он дар - безошибочное чутье. Есть у тебя в карманах день¬ги или нет, а если есть, будешь пить или не будешь. Если будешь, ни за что не отстанет, хоть на край света за тобой потащится. И вот Жорка, в полном смысле этого слова, отбросил тапочки. Сля¬котным осенним вечером переходил дорогу, ничего, конечно, перед собой не видел, его стукнул троллейбус, причем далеко уле¬тели туфли с ног, второй нашелся лишь через два дня в стриже¬ных кустах.
На Жоркиных похоронах Вадиму запомнился такой разговор. В последнее время кашлял он от курева. Еще, думаю, за¬болеет...
- Откашлялся Жора!
Опять были мысли, воспоминания. Все их детство было томле¬нием, ожиданием. Соберутся на поляне - скучно, никто ничего хорошего не ждет. Вдруг сама собой получится игра, бестолко¬вая, только что выдуманная, однако веселая, каждый что-то от себя выдумывает. Набегаются, накувыркаются до изнеможения, и, уже остывая, кто-нибудь скажет: «Вот бы нас в кино!»- и тогда верилось, что все в конце концов будет хорошо.
Третьим... Впрочем, третьему было дано ощутить небытие лишь временно.
Волчок и Вадим попали в тюрьму за драку в ресторане. Пер¬вый на десять суток, второй на пятнадцать. Драку учинил Волчок в то время, когда Вадим ходил в уборную. Но, спасая друга, Ва¬дим так потом махал кулаками, что оказался главным виновни¬ком и получил на пять суток больше зачинщика.
Их каждый день вывозили на работы, где они почти ничего не делали, каждые вторые сутки он убегал домой поесть хорошей пищи. Но все равно наказание тюрьмой показалось нестерпимым унижением. Надзиратели с кирпичными лицами, грубыми шутка: ми, мелкие хитрые уголовнички... Он вышел и запил как никогда.
И вот однажды Вадим проснулся дома на диване с таким ощу¬щением, будто его не было. Всегда можно было что-то припом¬нить- расставание с собутыльниками, часть пути в трамвае или троллейбусе. В этот раз позади осталась пустота, несколько ча¬сов небытия. Был, потом не было, и снова появился - слабый, опустошенный.
Вадим пошел тогда за город. Один ветер гулял среди убранных полей. Он шумел на разные лады. Тонко в открытых местах, глухо в лесопосадках. Когда-то он любил слушать ветер. Когда-то ка¬залось, что это живой голос, надо лишь понимать. С тех пор Ва¬дим вырос, утратил связь с прошлым, заблудился в настоящем, не было в душе нежной тоски по неизведанному.
- Так дальше жить нельзя!- сказал он, добрел до скирды соломы, лег под нее и спал до вечера.
Проснулся - садилось солнце, было тихо и свежо. Хотелось пить, но жажда сама собой прошла. Он почувствовал в себе не¬которую силу. Вдруг вспомнился - послышался детский голо¬сок: «Разве так можно? Нет, так нельзя. Так быть не должно!» Захотелось чистоты и ясности. Он засмеялся.
- Брошу! Скоро все это брошу!..
И он действительно собрался тогда с духом и объявил:
- Все! Пить, конечно, буду, но по вечерам, и не чаще двух раз в неделю.
И началась другая жизнь.
А настоящим третьим был Сережка Спекулянт.
Сережка отслужил, вернулся, долго вместе с Ермаком ездил по командировкам. Это он способствовал первой женитьбе Ерма¬ка. Потом Сережка сам женился и отбыл с женой на заработки в Игарку. Вернулись они через два года, с ребенком. Волчок тогда проницательно сказал:
- Это ж он теперь ко мне подкатится... Ребята, не берем его! Но был Волчок пьян, тут-то к нему Сережка, сиротой прики¬нувшись:
- Вовчик, зло помнишь? А в чем я, собственно, виноват?
- Да ни в чем ты не виноват, ну тебя на ..!- великодушно заявил Волчок.- На работу хочешь? Приходи с бутылкой.
В конторе Сережке страшно понравилось. Работали как раз на знаменитейшем объекте, подвигов на нем свершилось... Посре¬ди двора, на уровне второго этажа висел подъемник - по пьянке рубильник включили с такой силой, что заклинило, и подъемник, намотав на барабан свободный трос, стал сам себя подымать, по¬ка не застрял между электрических проводов. В доме полно была женщин-разводок. Чтобы показать им свою силу, таскали разом по шестнадцать кирпичей на третий этаж. Кирпичи были срабо¬таны такими же оболтусами. Бывало, на площадке третьего эта¬жа нижний кирпич разламывался и вся стопа, рухнув на пол, превращалась в груду боя. «Ха-ха-ха!..» Очень было весело. И пора¬ботав один день, на второй Сережка пришел с листком - он не спал ночь: сочинил «Гимн печников». В обеденный перерыв за об¬щим столом он вытащил листок и, лишенный какого бы то ни бы¬ло слуха, стал петь, приглашая подхватывать такой припев:

И тяга есть, и дым идет,
И дымоход отличный,
И хозяйка подает
Пузырек «Столичной».

Припев, по мысли автора, должен был повторяться два раза. Удрученные прытью новенького, все молчали, один Матюша, явившийся к обеду поживиться чем бог послал, подпевал. Сразу же после обеда Волчок, осознавший свою ошибку, послал Сереж¬ку на чердак разбирать старые борова. Сама по себе работа эта мерзкая, да еще на дворе стояла жара градусов под сорок, на чердаке под шиферной крышей, возможно, все шестьдесят. Се¬режка стоически перенес испытание и вдруг задружил с Матюшей. Матюша теперь являлся на объект два раза - к обеду и к концу работы. Три дня их видели вместе уходящими с объекта - поэт и поклонник. Потом оба попали в вытрезвитель, о чем в кон¬тору сообщили на четвертый день по телефону. Сережку, как не выдержавшего пятнадцатидневного испытания, уволили, он и: жена еще на год, оставив ребенка матери, поехали куда-то на за¬работки. А Матюша устоял. Матюшу тогда впервые назвали: «Святой!» Между прочим, Сережка указал способ борьбы с на¬чальством. Матюшу, упаивая, уже сознательно сдавали в вытрез¬витель. Подведут к вытрезвителю и бросают. Матюша каждый раз удерживался, лишь укреплялась кличка Святой. А вот Косяка один раз сдали, и тот мгновенно был уволен. После этого в Матюшиной святости никто не сомневался.
Через год Сережка, уже с Матюшиной помощью, устроился в контору и на этот раз укрепился, зажил припеваючи. Голова и руки у него были никудышние, зато нахальный. Словом, ему было хорошо, пока не появился в Красном городе и в конторе Мишка Татаркин.
Сережка с малых лет стремился к главенству, однако, оттого что был глуп, путая плохое и хорошее, властвовать ему удавалось лишь над малышами, да и то урывками, когда не было поблизости Куни, Волчка, Вадима. Словом, Сережка был старый Мишкин обидчик. Но отсидели они по одному делу, потом Мишка схлопо¬тал еще и еще. О прежнем своем превосходстве над Мишкой Се¬режка должен был забыть. Мишка, в детстве вечно голодный, слабосильный, вырос в крупного ширококостного мужчину. По¬следние пять лет дались ему, правда, трудно, переболел туберку¬лезом, домой вернулся - страшно смотреть. Однако с неслыхан¬ной силой принялся отъедаться, на глазах увеличиваясь и весе¬лея. Сочувствуя, Мишку устроили в контору. Всюду теперь Се¬режка и Мишка встречались. Утром в конторе, вечером в родной пивной. Мишка вел себя, как беззаботный отпускник, всем все прощающий, себе все позволяющий. Завел нескольких любовниц, одну отбив у мужа - женщину с самым выдающимся задом в Красном городе. На работе он тоже на все согласен, словно не ра¬бота это, а игра. В пивной не жмется, есть деньги - угощает, нет - его угостят. Словом, праздник у человека. И Сережка этот праздник всячески старался испортить. Вдруг заметит, что люби¬мая Мишкина баба, конечно, хороша, зад роскошный, да ноги-то коротковаты. Или, как помоями обольет, вспомнит стыдную исто¬рию о парне, угощающем Мишку, а кстати, и Сережку, раз уж он стоит за тем же столиком. Трезвый Мишка как будто не замечал эту подземную работу, пьяный обещал: «Я тебя все равно зарежу!» Сережке было страшно, однажды нервы его не выдержали, и он разбил у Мишки на лбу бутылку с водкой. Мишку увели, а Сереж¬ка принялся вооружаться, купил охотничий нож, берданку и соби¬рался вступить в охотничий союз, чтобы приобрести двустволку. Вадим, прослышав о готовящемся смертоубийстве, примчал¬ся на старое местожительство, помирил врагов и уехал, оставив их брататься, плакать (Сережка любил пустить слезу) и пить.
Через две недели Сережка опять стукнул Мишку по голове бу¬тылкой. На этот раз удар получился вскользь, враги, набегав¬шись друг за другом, помахав до одышки кулаками, сели играть в карты.
В первый раз играли двое суток без сна, поддерживая себя коньяком, Мишка выиграл у Сережки все, что можно, даже шта¬ны (причем Сережке пришлось их тут же снять), и предложил сыграть на Розку, жену Сережки. Потом Сережка потребовал еще играть. И разыгрался с трояка, и опять играли двое бессонных суток, и Сережка все вернул.
Сережка буквально раздувался от мстительной злобы.
Вадим, которому перипетии игры рассказывал Куня, сказал Сережке:
- Оставь его в покое. Ты зачинщик. А расплачиваться при¬дется ему.
Сережка раскричался, что вечно против него объединяются, что кто только его, Сережку, не обижал, в том числе и Вадим.
- Никогда без причины,- сказал Вадим.
- Ну так знай, кончилось ваше время. Я тоже имею право го¬ворить и делать, что мне хочется. Кончилось ваше время! Вадим рассмеялся.
- Э, Сережечка! Всегда ты меня удручал...
Это был их последний разговор. Через неделю под пивной Мишка и Сережка возобновили игру. Сначала метали монету. Потом пошли на дом к Сережке и уже играли в карты. Сережка был намного пьянее Мишки, жилил невероятно. Единственным свидетелем игры был Куня. Но Куня тоже был очень пьян и в кори¬доре лег на половик отдохнуть. Тогда-то Мишка и зарезал Се¬режку, два раза пырнув ножом в живот.
Их было три брата. Старший погиб под Одессой в 43 году от раны в живот. Умер не сразу. Ему сделали операцию, нельзя было пить воду, но кто-то дал, и старший умер. Петюня, средний, погиб точно так же. В лагере возник бунт, Петюня был ранен охраной в живот, последовала операция, опять же будто бы кто-то дал во¬ды, так как очень кричал, и Петюня умер. Сережка три дня жил. Мишка, два раза ткнув Сережку, подошел к спящему Куне, кото¬рого тоже грозил убить, дал несколько раз по ребрам ногой и скрылся. Разбуженный таким образом, Куня увидел, что Сереж¬ка сидит на стуле, схватившись обеими руками за живот, они у него в крови, на столе бутылка водки, рюмки, полные водки, три колоды карт, одна игровая, две непочатых. Около стола валялась полурассыпавшаяся старая табуретка, осколки посуды с кухон¬ного стола. Куня все понял и сбежал. Розка застала Сережку ле¬жащим на полу. Сначала принялась ругаться, что опять, доро¬гой, ты нажрался, но Сережка открыл глаза и сказал: «Меня убил Татарин». Милиция и скорая после звонка, а ближайшая телефонная будка была в километре, явились быстро. Сережка был без сознания. Его отвезли в неотложку, подготовили к операции. И вот когда уже собирались начать, Сережка очнулся, види¬мо, вспомнил братьев и принялся с невероятной силой отбивать¬ся, поливая персонал бранью и угрозами.
Более двух часов не было с ним сладу, пока вновь не впал в беспамятство. Операцию сделали, и через три дня Сережка умер, уже ни разу не очнувшись.
Удивительные были похороны. Розка, совершенно пьяная, то хозяйничала, то подходила к гробу и кричала, потрясая кулака¬ми над лицом мертвого:
- Сволочь! Гад! Сколько я от тебя натерпелась. Абортов по пять штук в год, книжку свою проиграл да пропил, мою тоже хо¬тел. А я хитрая, я ее спрятала. Бил, гадина. Чуть ему не так, вед¬ром по голове, кастрюлей по роже. У-у!.. паразит!
После этого бросалась на тело мужа и причитала обычное:
- Сереженька, дорогой! На кого ж ты меня покинул, ничего ж у меня теперь не будет, лучше бы помереть мне вместе с тобой...
Откричавшись еще и так, она садилась на стул около гроба, о чем-то думала, может быть, впервые в жизни пытаясь многое свести к одному, шевеля губами, покачивая головой, что-то под¬считывая на пальцах, иногда произнося: «да»... «нет»...
Жутко было видеть это прощание. Сережкина мать умерла год назад и хорошо сделала. Каково бы ей было хоронить третье¬го сына.
Опять шли мысли о/том, что смерть серьезная штука, что она, может быть, есть самое главное, о чем постоянно должен помнить и думать человек. Она дана как бы в помощь человеку, чтобы, зная о смерти, ценили жизнь.

* * *

Мишка во время суда держался прямо, нераскаянно. Огром¬ный, грубое лицо с запавшими глазами - чудовище, убийца. Но перед зачтением приговора он изменился, томный какой-то сде¬лался, стало видно, что есть и в нем душа.
Мишке дали десять лет, и четвертым кандидатом на тот свет представлялся он: десять лет особого режима, переболел тубер¬кулезом и состоял на учете в городском тубдиспансере...
Но четвертым получился лучший друг Волчок, во время самых последних событий отбывавший второй срок.
Еще задолго до того, как Вадим бросил пить, а Волчок сел во второй раз, друзья не то чтобы разошлись, но отдалились друг от друга. Лишь один сезон, тогда, после дачи крови, они работали дружно, до крайней степени изнуряя себя. То пьянствовали, умуд¬ряясь напиваться три раза в сутки. То работали по четырнадцать-шестнадцать часов без перерыва. Земля под ногами делалась зыбкой, стены перед глазами качались. Вадим к октябрю месяцу купил себе «ЧЗ-250». Не мотоцикл был - скрипка, на малейшее твое движение отзывался. На «ковровце», если скорость восемь¬десят в час, все мелькает, мотор ревет, страшно. На «чезе» эту же скорость не чувствуешь, будто плывешь, лишь когда на спидомет¬ре под сотню и встречный воздух делается плотным, осознаешь опасность, требуется повышенное напряжение... Волчок мотоцикл купить не мог. У него родился второй ребенок, а главное, жена полностью раскусила своего муженька, единственным его оправ¬данием могли быть деньги, хотя она им уже давным-давно не ра¬да была.
Потом в конторе решили, что для укрепления дисциплины в помощь освобожденному мастеру надо неосвобожденного брига¬дира, и назначили одним из таковых Волчка. Бригадиры, есте¬ственно, от работы себя освободили. Больше того, принялись эксплуатировать вчерашних товарищей. Бывало, договорятся работать, но Волчок является лишь к середине дня или пришлет вместо себя других.
- Не, так не пойдет,- сказал Вадим другу.
- Почему?
- Тот самый беспредел получается. Пахота, расходы, дохо¬ды рассчитываются на двоих, и вдруг получаюсь пятым. Невыгод¬но.
Впрочем, пока Вадим пил, было по-разному. И даже чего толь¬ко не было.
А Волчок рос, мастером назначили.
Пьянствуя с бригадой до последнего дня месяца, мастер Волч¬ков все чаще обращался за деньгами для своих бездельников к операции «мрак и туман». И однажды пришел за Вадимом поздно вечером:
- Погорели мы с тобой. Заводи мотоцикл. Всю ночь будем ездить. В ЖКК наши наряды подняли.
Скандал был грандиозный. И наряды-то подняли лишь за са¬мый последний месяц, углубляться, догадываясь, что может слу¬читься дальше, не стали. Истцы решили в конце концов, что пред¬приятие в ближайшее время по мере надобности выполнит все те работы, которые не делало, но записало, что делало. Волчок, ко¬нечно, был разжалован в рядовые.
- То вознесет его высоко, то кинет в бездну без следа,- ве¬селился он, лицо его, в последнее время волевое и озабоченное, как бы разгладилось, прояснилось.
Между тем происшествие очень облегчило жизнь предприя¬тию. Чтобы не повторять ошибок, придумали предварительную оплату труда. То есть сначала заказчик, как бы уже наперед зная за что, должен был оплатить необходимую работу. Шантажиро¬вать теперь можно было вполне легально.
- У нас предварительная оплата!- выкрикивали в лицо за¬казчику мастера.- Сначала вы платите, потом мы работаем. Умные и опытные сразу же вступали в переговоры:
- Ладно, а чего ты хочешь?
Глупые начинали бегать по инстанциям и кой-чего добива¬лись, но было это, видно, нелегко, потому что глупых с годами де¬лалось меньше и меньше.
Волчок же, помогший системе усовершенствоваться, скоро вы¬нужден был уволиться по собственному желанию. Очень уж силь¬но он пил. И чем дальше, тем безудержней. Работать совсем не хотел. Договорится, возьмет аванс, а ничего не делает, все его ищут, просят, угрожают.
Сначала Волчок поступил в организацию, занимавшуюся ре¬монтом и строительством хлебопекарных печей по всей области. Рад был. Что-то удалось лихое провернуть, звал Вадима к се¬бе. Но вдруг уволился. Еще куда-то поступал. Наконец объявил себя вольным человеком. Зловещие о нем пошли слухи. Ходит в обеденное время по учреждениям и ворует арифмометры, печат¬ные машинки... Еще ходит по частным домам и штрафует за во¬ровство электроэнергии, которое в Ростове было делом, кстати сказать, обычным... Еще во время зарплаты умудряется получать за других деньги в разных СМУ, где люди плохо знают друг дру¬га... Берет в пунктах проката холодильники, магнитофоны и про¬дает...
За холодильники, самое безмозглое из своих дел - ведь на себя, по собственному паспорту их записывал,- и получил четы¬ре года.
Вадим был на суде. Слишком тяжкое впечатление произвел друг накануне, когда у него уже имелась в кармане повестка.
- Обложили как медведя. А что делать?.. Да оно мне, навер¬но, и надо. Скажу, что алкоголик, буду отбывать и заодно лечить¬ся. Там вообще-то весело. Попадаются остроумнейшие люди... Ну а ты как? Завязанный?..
- Почему же? Все в жизни сводится к тому, чтобы соблюсти меру.
- Здоровье укрепляешь...
- Не только. Вот копаюсь в книгах, стараюсь понять, кто мы такие и с чего пошло.
- И как же?
- Нас погубила сила.
- Здорово!
- В истоке был, конечно, страх. Желание силы - последствие.
- Отчего же страх?
- Да мало ли. Печенеги, половцы, татары. В конце концов мы захотели великой силы, чтобы никого не бояться и всех подчи¬нять. И поползли во все стороны. И это нас погубило.
- Не понимаю.
- Была такая теория, чтобы славянам если не объединить¬ся, то хотя бы крепко дружить. Вот бы и держаться этого. Вышло же, что мы поползли в разные стороны. Зачем, например, понадо¬бился Кавказ? Кавказцы на нас совсем не похожи, ничего мы там не изменили. Или Средняя Азия? Дальше - хуже. В Корею по¬лезли, в Маньчжурию. Дома же, именно в России, обернулось рабством, потому что силу надо как-то питать. И просто очевидно было, что в империи рано или поздно все вверх дном перевернется и станет еще несправедливее.
- Но почему же несправедливее?
- Потому что рабы есть рабы и ничего кроме рабства не знают.
- Умная же ты сука! Только почему ты в печниках торчишь? Ты вроде патриот, а деньги даром получаешь.
- А что мне делать? Помогать начальству укреплять нашу или какую-нибудь другую шарагу? Некоторую пользу я прино¬шу и по меньшей мере искренен.
- Я тоже,- засмеялся Волчок. На этом они расстались.
Через десяток дней после суда Вадим все-таки пошел к жене Волчка.
- Как это было?
Валя, Волчкова жена, потрясенная судом, все еще никак не могла успокоиться. Она обрадовалась новому слушателю, в чем тут же и призналась.
- Много лет терпела, а теперь в очередях, в трамваях, прос¬то с попутными людьми на улице о нем говорю и говорю. Как это все-таки унизительно! Сидит, плечи широченные, голову накло¬нил, все признает.
Много нового услышал Вадим о Волчке. Оказывается, он два раза пытался покончить с собой. Сначала напился хлорофосу, по¬том сильно растопил печь углем, закрыл дверь в комнату, где спа¬ла Валя с детьми, а сам лег в кухне, прикрыв в печи до конца за¬движку. В обоих случаях увозила скорая и спасали... Он не только пил, но и глотал в огромных количествах всякие таблетки вроде кодеина, курил дурь...
- А врал как! Вечером приходит и врет одно. Утром ничего вспомнить не может и выдумывает новое, Я не выдержу скажу про вчерашнее, и он тут же начинает выкручиваться и плетет уже бог знает что... Детей он, конечно, любил, старался для них. Ме¬ня тоже любил. Да, любил. Пока я здесь, он меня слушает, он для меня все может. Но стоит отвернуться, он что-нибудь сотворит. Клянется, божится: «Все, Валя! Теперь уже все. Теперь как ска¬зал, так и будет». Через час забыл... И ничего у нас с ним не было. Сделает хорошее и тут же изгадит. Я при нем тоже очень измени¬лась. О!.. Сидишь вечером, ждешь его и знаешь, что плохо будет JB любом случае. Плохо, если не придет. Плохо, если придет. Си¬дела так и надумала забрать из деревни мать, чтоб присматрива¬ла за детьми, пошла в вечерний институт. Пусть он меня ждет. И этого он мне простить не мог, стал уходить на материну половину. Другого ищешь!.. Красивой жизни захотела!.. Дурак ты, отве¬чаю... Все время твердил, что думает о жизни ночи напролет. Где же результаты твоих мыслей, спрашиваю. А понимаешь, говорит,- слишком много хочу. И даже знаю, как добиться. А начать, при¬ступить не могу. Государством управлять, говорит, запросто бы смог. Когда мастером назначили, рад был. Прошло несколько дней. «Ну, как живешь с тех пор, как господа тебя в хоромы взя¬ли?»- спрашиваю. Смеялся аж взахлеб. «А я думал, что ты ду¬ра!..» Почему я дура? Как можно собственной жене сказать, что она дура? Все он во мне перевернул. Раньше понимала, что в жиз¬ни надо. Теперь ничего не понимаю. Даже не могу вспомнить, как это я понимала..

* * *

Возвратился Волчок через два года, вскоре после гибели Се¬режки.
Вадим почему-то оказался в пивной на Международной. Вдруг подкатил «бобик», из него вышел Волчок, и первое, что сказал Вадиму, было:
- У тех, кто откидывается, мозоли на руках внутри, а у меня снаружи. Бил!
Загуляли. Шпана Красного города заполнила почти мгновен¬но в двенадцать часов дня пивную. Тут и Куня, и Жук, и Ленька Татаркин, и даже его старший брат Витька, и еще многие.
Волчок не выглядел истощенным, не набросился ни на еду, ни на питье. Но в этот раз было очень хорошо заметно, что он сидел. Заторможенность движений, морщины на обветренном лице, вы¬двинувшаяся вперед, горько и угрожающе отвисшая челюсть, пе¬чальный, исподлобья взгляд - облик обреченного на многие без¬радостные дни.
Из пивной пошли провожать Волчка домой, на материну половину, и здесь тетя Катя накрыла стол и еще гуляли. Не было никакой возможности поговорить с Волчком. То он ходил прове¬дать детей, сказав после этого, что с Валькой жить не будет, то мылся и переодевался.
- Завтра жду тебя у «Московского» в семь,- сказал Вадим..
- Годится,- согласился Волчок.
На следующий день сидели в ресторане и Волчок рассказы¬вал, как бригадирствовал. 328 человек рабов! По утрам стеган¬кой выгонял из барака: кыш! кыш! Если что не так - в зубы не раздумывая. Пил, сколько хотелось. Посадят в карцер, а без нега никто ничего не может. Сутки отсидит - и выпускают: план,, сроки.
Неплохо он рассказывал, но был какой-то непохожий на се¬бя - в рассказе похожий, а здесь, за столом, непохожий.
Жена его Валя за прошедшее время успела сойтись и разой¬тись с другим. Вадим попробовал заговорить о его будущем.
- С Валей жить не собираешься?
- Ни за что! И не будем об этом. Вообще пока ничего не хо¬чу. Деньги есть, отойду от барачной грязи.
Когда вышли из ресторана, Волчок вдруг как-то странно замер, медленно расстегнул пальто, вынул из кармана пиджака пу¬зыречек с таблетками, одну положил в рот. После этого покачал¬ся секунд тридцать, и отпустило.
- Что с тобой?
- Да ничего. Так, мелочи жизни.
Через несколько дней Вадим узнал, что Волчок лежит в боль¬нице с обширным инфарктом.
Сразило его в феврале. А распростился Вадим с ним в июне, за месяц до его смерти.

* * *

Было это так.
Волчок пришел в субботу, в полдень.
- По соседству мужик полдома купил, печку надо сделать. Сможешь завтра? Сорок рублей ему назначил. На чердак выла¬зить не придется - включимся в печку на той половине.
Можно,- согласился Вадим. Покончив с делом, Волчок протянул:
- Вот вчера накачался! У тебя там ничего нет?
- Никогда не держу, сам знаешь.
- Пошли хоть пива выпьем.
- Тебе нельзя.
- Брось ты, белка, строить целку... Пойдем! Они поехали в горсад, засели на Зеленой горке. Волчка несло.
Пить он начал еще в палате. Их в ней лежало таких шестеро. Крепко на почве алкоголя подружились. Жаль, на сегодняшний день остался только Волчок да еще один, остальных уже нет. Он, Волчок, тоже умирал. Секунд тридцать сердце не билось. Лежал, смотрел на часы, было абсолютно все равно, начнет оно вновь биться или нет... Сдерживать себя он теперь окончательно не мо¬жет. Сел в автобус, который оказался экспрессом. Прет и прет без остановок. Он просит водителя: будь другом, я больной, мне здесь сойти надо. Тот высокомерное что-то. Пассажиры тоже вякают, что, мол, думать надо было. Ах вы гады! Оглушил водителя кула¬ком по башке. Автобус пошел зигзагами, перелетел через трам¬вайное полотно на полосу встречного движения и там чудом не столкнулся с грузовиком... Потом в пивной заехал в зубы челове¬ку-горе, сто пятьдесят килограммов живого веса, двадцать лет никто не бил...
Одна сторона щеки у Волчка была пухлая - это очнувшийся водитель автобуса стукнул монтировкой, раздробил десну, хирург чистил, но болит второй месяц. И средний палец правой руки гно¬ился: зубы человека-горы гнилыми и ядовитыми оказались.
Время от времени Волчок доставал пузыречек с таблетками нитроглицерина, тут же поясняя, что в день употреблять допусти¬мо не более одной, он же ими закусывает. Вообще больше четы¬рех килограммов подымать, выше трех ступенек шагать, жиры, острое, соленое и еще много нельзя, нельзя, нельзя. Он потихонь¬ку нарушает, но все пока идет нормально! Разрыв, который был в семь сантиметров длины, срастается, самочувствие бодрое...
Они до сумерек сидели за столиком кафе. Вадим страшно устал от вина.
- Все, Володя, невмоготу. Пошли по домам,- говорил Ва¬дим.
- Хорошо. Бери еще по стакану, и тогда будет все,- отвечал Волчок.- Знаешь, до чего домой неохота...
- Думать?
- Ага.
Вот тогда Вадим и простился с Волчком: «Через два месяца он умрет».
На следующее утро вообще все-все сошлось.
Вадим приехал к Волчку на мотоцикле, переоделся у него в летней кухне, взяли в руки инструмент и уже выходили через ка¬литку, как тетя Катя вернула Волчка.
В Красном городе улицы между проезжей частью и заборами засажены фруктовыми деревьями. Вадим ждал перед старой вишней. Ее когда-то срубили на уровне пояса, из пня во все сто¬роны пошли молодые ветки и выросло новое дерево, кое-где начинали краснеть вишни. В руке у Вадима был тяжелый молоток с длинной, хорошо насаженной рукояткой. И вдруг по какому-то наитию он стал бить молотком по этим ветвям, и, длинные, моло-дые, они довольно легко отваливались от ствола и плавно ложи¬лись на землю. Не в силах остановиться, он бил и бил. Вот! Вот! Молодое и сильное обречено на преждевременную гибель, когда растет на старом прогнившем стволе.
Ни одной ветки не осталось, а он не мог остановиться и разнес толстенный ствол. Наконец все было разрушено, он стоял перед огромной зеленой кучей с серо-рыжим, довольно ярким центром.
Вышел Волчок. Обычный, что-то жующий. И вдруг увидел ку¬чу, глаза его округлились в величайшем изумлении.
- Гля! Кто это сделал! Зачем?
Вадим почему-то не решился признаться.
- Не знаю...
Глянул на кучу, на Волчка, на кучу... Объяснить проделанную работу было конечно же невозможно. Что-то дернулось в животе, дернулись плечи. К счастью, тетя Катя снова позвала сына, и Ва¬дим затрясся от смеха. Странный это был смех, неудержимый, со слезами. Он перебежал на противоположную сторону улицы, спрятался в кустах. И лишь когда вновь появился и стал звать Волчок, кое-как справился, вытирая слезы, сказал Волчку:
- После вчерашнего вывернуло..
Потом они работали. Новый сосед Волчка оказался хлопотли¬вым добряком, все до того прекрасно подготовившим - и кирпич лежал где надо, и раствор готов,- что Вадим велел Волчку сесть на табурет и не двигаться. И Волчок сел и начал было говорить, но Вадим опять остервенился, работал с предельной скоростью и четкостью. И Волчок отодвинулся от быстро подымающейся печи, замолчал и смотрел печальными глазами больного живот¬ного.
Кончили. Затопили. Радостный хозяин рассчитался с Вадимом и выставил бутылку водки. Пили он и Волчок, Вадим отказался под тем предлогом, что за рулем. Выпив, Волчок опять разго¬ворился.
- В стиле чемпиона, как и было обещано!
Когда вышли на улицу, Вадим отдал ему половину денег.
- Да не надо... За что?
- Бери. Детям что-нибудь подаришь.
- Ну спасибо.
И... он бы был не он, если бы не соврал на прощанье:
- Мы еще поработаем. В сентябре должно зарубцеваться. К вам поступлю сначала рядовым, а может быть, и сразу мастером, в партии восстановлюсь...
- В какой еще партии?- изумился Вадим.
- В обыкновенной. Ты разве не знал? Ты много про меня не знаешь,- очень довольный собой, сказал Волчок.
Вадим засмеялся, переоделся, сел на мотоцикл, дал газу и... хотел он того или нет, с души как камень свалился.

* * *

Почему все-таки Вадим разнес ни в чем не повинное, начавшее плодоносить дерево?
С ним было так.
После того решил он пить только по вечерам и не чаще двух раз в неделю, сразу появилось много времени. Правда, без нерв¬ного подъема, который дает алкоголь, очень уставал после рабо¬чего дня. Но постепенно вошел в норму и конечно же набросился на толстые журналы, на новейшие книги. О, боже! Как персонаж Ильфа и Петрова, он только и мог что бормотать... «Все те же сны... Ах, все те же сны!» Интересное было. Иногда вопросы ста¬вились прямо и серьезно, статьи начинались умно, веско. Но скоро авторы начинали сами себе противоречить и конец получался фарисейский, а часто откровенно подобострастный. В бешенстве отбрасывал журналы.
Он снова начал было пить, однако, раз осудив пьянство как постыдную и ненужную слабость, оказалось не так-то просто вер¬нуться к старому. К тому же он плохо себя чувствовал, постоян¬но болело горло, даже не мог пить охлажденную газированную воду. Он пошел в больницу, и тот же доктор, с чьей помощью ког¬да-то избавился от нарыва, сказал:
- Если не бросишь курить, через три года станешь инвали¬дом, а через пять помрешь.
Бросить курить ему было во много раз трудней, чем пить. И все-таки собрался с духом и бросил. Дней пять ходил с по¬вышенной температурой, сам не свой. Потом отпустило, и уже ку¬рить хотелось лишь временами. Если поправлять здоровье, так основательно. Навозил во двор разных железок, соорудил штангу. Еще по вечерам ходил на площадку у Ботаники гонять с подрост¬ками в футбол. Аппетит, недостатка в котором никогда не было, с первого же дня без папирос усилился невероятно. Щеки скоро у него сделались толстые, себя он почувствовал здоровым, как бы очистившимся от скверны. Еще в это время он стал покупать пластинки с великой музыкой восемнадцатого и девятнадцатого веков. О чем, по какому поводу музыка, можно было только дога¬дываться. И прослушав пластинку один раз, он ничего в ней не находил. Но после второго, третьего прослушивания... Давно уже запали в память слова: «Для воспитания души достаточно одной музыки...» Вот это самое оно и было: душа о душе и для души... И еще, слушая, он не мог не сравнивать прошлое и настоящее. В настоящем ничего подобного родиться не могло: души сократи¬лись, никто не знал, чего мы хотим и куда идем.
Потом был красный субботник. Со всех рабочих взяли подпис¬ку, и поэтому явка была стопроцентная. Начальство тоже яви¬лось. Позорное это было единодушие. Ни один из начальников не взялся за лопату. И уж бы ладно эти. Но подхалимы - профорги, активисты художественной самодеятельности... Целая толпа, раз¬махивая руками, указывала, советовала, передавала поручения. Из этой толпы шепотом донесли, что на подходе комиссия из гор-кома партии и может случиться взбучка.
На границе между участком производственного предприя¬тия и другой, неизвестной организации, завязалась свирепая ссора.
- На чужом горбу в рай хочешь въехать?- орал горлохват производственного предприятия, между прочим, и не собиравший¬ся браться за лопату.
- А ты думаешь, здесь фраера?- отвечал ему точно такой же из чужих.
Впрочем, скоро выяснилось, что вскопать газоны вдоль квар¬тала можно очень быстро, на человека приходилось не более де¬сяти квадратных метров. Распространилась новая команда: «Не спешить!» Подхалимы, тараща глаза, шепотом разъясняли: «На заводах и фабриках обычную свою работу бесплатно делают, по-настоящему вкалывают. Надо хоть показать, что мы трудимся». Печники сбрасывались по рублю, тянулись в подворотню пить. Получался самый заурядный субботник - сначала лихорадоч¬ная бестолковая деятельность, потом резкий спад, расслаблен¬ность, анекдоты... К подвыпившим печникам подошел сам предсе¬датель добровольного пожарного общества и стал рассказывать, каким город будет в восьмидесятом году.
- Эту улицу не узнаете. Трамвайную линию уберут, вместо старых домов построят девяти- и восемнадцатиэтажные зда¬ния.
- А что будет с нами?- спросил Вадим.
Председатель ни на мгновение не затруднился:
- А мы расширимся и окрепнем. Раздались недоверчивые смешки.
- Значит, оставь надежду навсегда?- сказал Вадим. Председатель сделал было суровые глаза, но, видимо, решил сдержаться, дурашливо встряхнулся.
- Ты это о чем? А!.. Ну да, честных разгоним, жулики оста¬нутся.
- Наверное, это будет очень весело,- сказал Вадим.
- Вадим!- повелительно крикнул дедушка Макушкин, уже пятый по счету производственный мастер Вадима.
- А оно чем дальше, тем страшней,- выручили начальство печники.
- Ага, чем дальше в лес, тем больше дров...- и все стали смеяться.
Здесь подкатился Матюша, мигом оценил обстановку.
- А скажи мне, дорогой Вадим, какая должна быть разделка от АКХ-18 между нею и деревянной стеной?
- Вертикальная или горизонтальная?.. Тише! Не подсказы¬вать. Я сам отвечу.
- Да какая разница?
- Полкилометра!
Печники дружно хохотали.
- Ну ты, Ильич, и придумаешь. Кто же этого не знает?
- То-то что полкилометра. Тургеневская тридцать, квартира двадцать - сколько ты там сантиметров не добрал?
- Это было сто лет тому назад, и, между прочим, до сих пор не сгорело,- сказал Вадим.
- Ильич, мы тебе сейчас столько адресов наговорим! А что делать, если балка?.. Резать, и пусть потолок садится?- загомо¬нили мужики. И уже ничем их нельзя было остановить. Как же, представилась возможность вот так запросто выступить перед самим председателем.
Вадим потихоньку выбрался из толпы и пошел к мотоциклу. «Расширимся и укрепимся»! Ну и подонок. Как же все-таки мы дошли до жизни такой?»

* * *

Все годилось для употребления: и краткий курс ВКП(б), и Библия, и брошюра Каутского, издания 1906 года, и подшивки журналов «Нива», «Русское богатство», «Современник». Все чи¬тал он с великой жадностью и удивлением. Как! У человечества огромный опыт, давным-давно известно, что идет на пользу, а что во вред народам. Существует наука о человеке, где черным по бе¬лому сказано, что человек подвержен самым различным слабос-тям, но каждый имеет разум и хочет жить именно этим разумом, и всякое насилие над его разумом кончается сопротивлением, бунтом. В свете опыта человечества и науки о человеке политика «государственного принуждения», начавшаяся со времен Московского царства, то усиливающаяся, то ослабевающая, но никогда не замиравшая, при царях обернувшаяся крепостным рабством, а в двадцатом веке сталинизмом, была преступлением.
Долго занимали его писатели Просвещения. Чем не руковод¬ство, чтобы жить долго, безбедно и счастливо? Да еще на россий¬ских просторах.
После Просвещения буквально застрял он в истории русского революционного движения. С самого зарождения было оно по¬рочным и не могло быть другим. Не только об аристократах-де¬кабристах, но о всех русских революционерах, вплоть до самых последних, погибших в тридцать седьмом году, можно было ска¬зать: «Как страшно далеки были они от народа!»
Очень долго Вадим не понимал, кто все-таки победил. Что это были за люди?
Ответ нашелся, когда взялся перечитывать нашу великую классику.
Когда он в пятнадцать лет открыл для себя классику, ее герои воспринимались как что-то давным-давно отжившее. Ядра в 812 году с позиции на позицию летали. Подумаешь! Разве это можно сравнить со взрывом тяжелой авиационной бомбы в шестьсот ки¬лограммов весом? И все остальное... титулы, родовое дворянство. Но он взрослел, он сталкивался с самыми различными людьми и вдруг видел: «Да это же Молчалин!.. А это Хлестаков!..» Пред¬седатель ДПО был чистейший Сквозник-Дмухановский, плановичка Руденчиха-Коробочка, Матюша... Нет, не Ноздрев. Та¬кие проходили без имен - лакеи, холуи. А единственный знакомый интеллигент Валентин Стахов был похож на Пьера Безухова.
Взявшись перечитывать Гоголя, Толстого, Достоевского, он поразился. Да ведь русская литература вся пророческая, сбылись ее самые дурные сны! «Но никогда, никогда люди не считали се¬бя такими умными и непоколебимыми в истине, как считали зара¬женные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и веро-ваний»,- разве этот сон не сбылся? Вадим наконец понял, кто победил. Черти! Черти, которые на российской почве, когда с одной стороны торжествует печатное слово, а с другой крепостни¬чество, рождались в великом избытке.
Еще Чичиков понял, какие дела можно творить в Российской империи. Выгори дельце с мертвыми душами, то-то можно было бы позабавиться. Его не поняли, общество оказалось слишком косным. Черти всех рангов возликовали, когда грянула револю¬ция. Обобществление средств производства - как это здорово было придумано интеллигентами вроде Безухова-Стахова. Равен¬ство, братство, уничтожение эксплуатации - это, конечно, чушь собачья, это когда-нибудь в будущем. А пока все в кучу - и что захотим, то и сделаем! Попробуйте жить без орудий труда, без земли? Да и всеобщая трудовая повинность... ради равноправия хотя бы.
Двадцать лет потребовалось чертям, чтобы победить. К трид¬цать седьмому все в стране было приведено к полному единообра¬зию, все в ней от мала до велика по первому же слову вождя в лю¬бое время помирать были готовы.

* * *

Зол был Вадим невероятно. Хотя бы обсудить свою версию было не с кем. Удивлялись, поддакивали. Но даже лучшие пони¬мали плохо, не были готовы слышать такое. Пытался просвещать подруг. Слушали внимательно, однако очень скоро начинали улы¬баться, перебивали одним и тем же вопросом:
- Какое у тебя образование?
- При чем здесь мое образование?
- Нет, ну все же?
- Образование - от слова образован. Андрей Болконский был образован, Чехов, Толстой, Достоевский. Наше так называе¬мое высшее образование такая же брехня, как и все остальные достижения. Образованный человек прежде всего порядочный человек. Нет у нас образованных людей и быть не может.
- Да, ты прав. А разве можно иначе?
«Что как мы все вдруг сделаемся сознательными? Что если наши единогласно поднятые вверх руки будут правдой?- спра¬шивал себя Вадим и отвечал: - Тогда конец. Будет сплошная фальшь». А так жизнь бурлила. Возможность легкой жизни по¬чувствовали все. И каждый совершенно искренне спешил урвать что можно. Целые предприятия, будучи государственными, на са¬мом деле превращались в частные лавочки, где законным путем ничего нельзя получить. Стоило посмотреть на работников како¬го-нибудь мебельного магазина или склада строительных мате¬риалов, когда привозился свежий товар. Не покупатели, а про¬давцы, грузчики, кассиры набрасывались на него, отталкивая друг друга, спеша прилепить ярлычок со штампом «продано»-и уж потом товар продавался. По Красному городу-Саду, не таясь, среди бела дня разъезжали грузовики с крадеными рама¬ми, досками, кирпичами, цементом. Увидят строящийся дом и предлагают: «Надо? По дешевке отдаем». И никакого стеснения с обеих сторон. Умением украсть гордились... Однажды Вадим пришел на котельный к старым товарищам и рядом с бочками в дальнем углу увидел железные ворота, железные калитки и одноколесные железные тачки. «Новая продукция?» Товарищи радост¬но осклабились: «Ага! Как бывшему другу пару десяток сбросим».
Следствием воровства стало поголовное пьянство. В пятиде¬сятые на заводах пили только в дни зарплаты, причем некоторые лишь из солидарности. В шестидесятые пьяный работяга посреди смены стал заурядным явлением. Вокруг продовольственных ма¬газинов, уже как результат пьянства, появились стада ханыг, си¬них от алкоголя, никотина и недоедания. А ведь совсем недавно некоторые из них были красавцами, одаренными футболистами, пловцами, танцорами.
Вадим в этой жизни устроился неплохо. С апреля по ноябрь шли и шли к нему люди - на работе под конторой поджидали, а чаще по утрам приходили домой. «Молодой человек, вы у наших знакомых работали. Не можете ли вы и нам?..» Он мог. Он смело мог бы прибить к своему дому табличку: « Максимов, каменщик, печник и что угодно »- и больше никогда не ходить в контору-бо¬гадельню. Но закон о всеобщей трудовой повинности, почему-то называемый правом на труд, не позволял этого. И надо было пять дней в неделю ходить к восьми в контору, иногда работать, чаще откупаться, отгавкиваться. До чего это было гадко! Но как, в самом деле, быть? В конце концов это лучше (хотя, если поду¬мать, вряд ли), чем писать пухлые лживые романы или клеить яр¬лычки со штампом «продано».
Вадим был зол. Сильный, страдая от бессилия, раскрошил он дерево. Он, пожалуй, и голову дал бы себе отрубить, лишь бы весь этот самоубийственный позор кончился. Вовка Волчок, самый одаренный из товарищей детства, должен был через два месяца умереть...

ЭПИЛОГ
Он тогда решил: «Пора! Конца этой мути мне все равно не уви¬деть. Пусть буду иметь хоть что-то».
Странно это было видеть. Та девушка, которую он встречал по утрам на углу Красноармейской и Буденновского, все еще бы¬ла одна. Это тоже каким-то образом было характерно для време¬ни. Показатель в своем роде. Красивое, строгое, чистое никому не нужно. Возни, пожалуй, не оберешься, отдачи потребует пол¬ной.
В первый раз они даже не назвали своих имен.
Во второй раз она спросила, как его зовут, почему-то обрадо¬валась имени, и он, перехвативший ее после работы в проектном институте, который был недалеко от его конторы, назначил ей сви¬дание.
В третье свидание они поцеловались.
Потом он рассказал ей свою версию, а также кое-что о себе - он не идеальный, однако если сравнить с другими, то лучше мно¬гих: во-первых, умеет работать, во-вторых, держать язык за зуба¬ми, в-третьих, никогда первый не нарушал уговора.
Потом было жаркое воскресенье, они поехали вдоль Дона вверх, к Старочеркасской, бывшему городу и столице Войска Дон¬ского. Когда она разделась, он почувствовал себя так, будто все еще был мальчиком: «Неужели с такими что-то может быть? Гос¬поди, я не смогу». Его будущая жена была совершенна. Когда искупались и легли на песок, он, шутя, накатился на нее.
- Тяжело?
- Не-ет...
- На вид во мне восемьдесят, на самом деле девяносто. Сей¬час это очень модно,- и при этом хотелось касаться, целовать, дальнейшего он не представлял.
Неизведанные чувства переполняли Вадима, когда он шел на свидание со своей невестой. Ведь этого не должно было быть! Ведь он на это никогда не надеялся!.. Но она показывалась, при¬ближалась, улыбалась, наконец он слышал ее голос. Ходили в ки¬но или просто гуляли. Потом он провожал ее домой. Она жила на тихой старой улице в центре города. Прощание было долгим-дол¬гим. «Господи, что же это такое?»- шептала она, и момент пол¬ной близости был не за горами. «Ну да! Разве не показала она еще тогда, на песке девочкой, что хоть и хочет казаться строгой, на самом деле вполне нормальная. Тогда ей нужны были домики и куклы, теперь я»,- думал Вадим, возвращаясь домой.
В первый раз у них ничего не получилось. В воскресный день до вечера загорали на Дону. Потом поехали дорогой на Кавказ, свернули в лесопосадку. Но полотенце, которое себе постелили, было мокрое и в песке. Солнце еще не село, в густых кустах было душно и, самое страшное, полно комаров. Наконец выяснилось, что в посадке живут пасечники, сначала прибежала и облаяла со-бака, потом явился хмурый дядька.
Перед второй попыткой он устроил себе хорошую разминку. Он не знал, что из этого получится, но надо было хотя бы отвлечь¬ся. И он собрал пацанов со своей улицы от двенадцати до восем¬надцати, пошли на площадку перед Ботаникой и часа полтора го¬няли до изнеможения. Потом он обмылся под летним душем, при¬вязал на багажник мотоцикла одеяло и палатку, по дороге к ней купил бутылку кубинского рома - ром взял из-за этикетки с му¬латкой в красном. На этот раз уехали недалеко, поставили палат¬ку, расстелили одеяло, разделись.
- Сначала выпьем любовного напитка,- сказал он.
Против этого она воспротивилась: она читала, что алкоголь вредно действует на предстательную железу.
- Журнал «Здоровье» сочиняют импотенты. Я знать не хочу, что это за предстательная железа,- и он как следует приложился к бутылке.
Ром оказался невероятно жгучим.
- Попробуй.
Она попробовала и чуть не задохнулась.
- Ну тебе, может быть, и не надо.
Пока она кашляла, отплевывалась и вытирала слезы, он еще два раза хорошо приложился к бутылке. И...
- Вадим!!!- крик этот далеко разнесся по полям.
Потом она уехала на десять дней от института в колхоз. Нача¬лась сильнейшая жара. Днем в тени под сорок градусов, душные ночи. И через несколько суток такой жары, когда и здоровые лю¬ди жаловались на бессонницу, в июльское субботнее утро умер Волчок.
Вадим, когда Ленька Татаркин примчался на государствен¬ном «Москвиче» сообщить, ничего не почувствовал.
Ничего не чувствуя, помогал в похоронных хлопотах. Впрочем, их почти не было. В морге случилась какая-то авария, мертвецов на хранение не брали. И похоронить раньше понедельника нельзя, потому что требовалось оформить документы. Волчок лежал в лучшей комнате в лучшем костюме, все время меняясь. Сначала он посерел, потом стал темнеть и раздуваться. Когда-то в пьяной драке ему стукнули точно по лбу консервной банкой. Долго Вол¬чок носил эту печать, не раз она была поводом для веселья. Потом след исчез. Но вот стал он распухать, и на лбу все явственней про¬ступал круг. Вадим смотрел на этот круг, глупые, какие-то затер¬тые слова лезли в голову: «Не справился с жизнью». Ну нечего, совершенно нечего было сказать по поводу этой гибели! И все, кто приходил удостовериться и проститься, тоже мрачно молча¬ли. И закопали Волчка в понедельник, в четыре дня, при немалом стечении народа без всяких речей и слез. Лишь старшая сестра да мать тихо заскулили. Жены и детей его не было, они как раз уехали на море, и никто не знал, где остановились.
Осенью была свадьба.
Накануне свадьбы он съездил к Волчковым. Тетя Катя вынес¬ла Вадиму тетрадку: «За одну ночь Вовка написал». Вернувшись домой, Вадим стал читать. Это было начало производственного романа. Начальник большой стройки Владимир Гудков приезжал откуда-то из глуши домой, огрубевший душой и телом, и вдруг ви¬дел сытого, омещанившегося друга. Когда-то неразлучные, друзья идут в ресторан, объясняются. Один говорит о необходимости трудиться ради будущего, другой отвечает цинично, что еще не¬известно, какими потомки будут и чего захотят, поэтому надо жить для себя. Двадцать страничек исписал за ночь Вовка Вол¬чок и, видно, понял, что до конца еще очень далеко. И... встречей в ресторане все кончалось.
Дочитав до конца, Вадим вдруг простил их всех. Бедные мои оборванцы, разве можно бросаться с вилами на паровоз? А все-таки они были!
Потом, уже после свадьбы, в пасмурный, но не холодный осен¬ний день он делал у себя в Красном городе печку, заканчивал тру¬бу. Вышла какая-то задержка с раствором, и он, сидя на коньке крыши, глядел вокруг. И вдруг удивился: сколько же сделано его руками - трубы, под трубами печки, целые дома. И в этих домах, около этих печей жили люди, о которых, кроме него, никто никог¬да не расскажет.
Вдруг совершенно ясно ему стало, какова будет его жизнь дальше. Сначала построит новый дом вместо старого. Потом ку¬пит подержанный автомобиль, чтобы путешествовать хотя бы по европейской части СССР. Потом - во что бы то ни стало заго¬ворит...