Семь красных снов

Григорий Долуханов
СЕМЬ КРАСНЫХ СНОВ
(РОМАН)
1. Пролог

Он проснулся в холодном поту посреди ночи. Ощупал свое лицо, словно желая убедиться, что он жив. Кожа на впалых щеках и выпуклом лбу испугала его мертвецкой холодностью. Он вскочил с постели, подошел к окну. Посмотрел на черное небо за стеклом. Неподвижная луна белела, как смерть. Звезды, как капли крови, стекали по небу. Он задернул шторы, подбежал к кровати. Приподнял подушку с торчащими из наволочки гусиными перьями. Осторожно положил на нее заросшую седеющими волосами тяжелую голову, вытянулся на спине во все свои 167 сантиметров. Зарылся под тонким одеялом до острого, как вороний клюв, носа. Уставился темными глазками в просветлевший треснутой свежей побелкой низкий потолок. У него зачесался нос. Он дотронулся до него пальцами, нащупал место, досаждавшее неприятным зудом, потер его, впился в него ногтем, вскрикнул от боли, прикоснулся к нему еще раз, посмотрел в неосвещенной комнате на руку, указательный палец был испачкан кровавым пятнышком на подушечке. Перед носом засвистел комар. Он хлопнул перед собой в ладоши, глянул на них. На ладонях остался лопнувший кровавый комариный пузырь. Он встал, прошел в темноте, в чем был, в ванную с совмещенным туалетом. Включил свет. Справил малую нужду, дернул за веревочку, унитаз заурчал. Он посмотрел на свои вымазанные кровью руки, включил кран, взял коричневое хозяйственное мыло и вычистил следы крови на руках. Посмотрел на себя в зеркало, висевшее над раковиной. На носу краснел красный след от укуса насекомого. Он выключил свет и вернулся в постель. Хотел пройти на кухню, больше некуда – квартира однокомнатная, но передумал. Лежа он услышал, или ему показалось, что перед носом со свистом пролетел комар. Раздраженно крикнул в потемках: «Я же тебя только что своими руками убил!» Комар сел на лоб. Нагло. Издевательски. Он почувствовал укус, как булавочный укол. Огрел себя по лбу ладонью. Выбежал, споткнулся на кухонном пороге, упал, ударился головой об мусорное ведро. Поднялся на ноги, глянул в зеркало, на лбу был синяк с красной торчащей точечкой, как соском…
Он долго разглядывал свое отражение при тусклом свете висящей на потолке лампы. Вспомнил про свой уже наступивший День рождения – 33 по счету. Подумал вслух: «Возраст Христа…» Испугался своей неожиданной мысли. Закрыл глаза и увидел мысленно повестку – ту самую, что принес ему почтальон восемь дней тому назад…
Почтальон был человеком малопьющим, аккуратным, вежливым, хоть и с вечно красным лицом и неприятным запахом лука или чеснока изо рта. Почту доносил строго по расписанию, как правительственный курьер. В особых случаях доставал из большой черной сумки толстую бумажную папку, записывал в ней фамилию, имя, отчество получателя со всеми его данными в красном советском паспорте, просил расписаться в соответствующей графе в получении. Зачем это было ему нужно, если все равно подписывались копии квитанций за бандероли или заказные письма? Многие задавались этими вопросами, но спрашивать не рисковали. А сам почтальон на прощание с улыбочкой говорил, поднимая указательный палец кверху: «В каждой речке щука нужна, чтоб карась не дремал!»
Люди побаивались почтальона, не смотря на его приветливый доброжелательный тон в разговорах и неизменную улыбку тоненьких губ с закрытым ртом. А как же не опасаться человека все про всех знающего, да еще и обходительного, не позволяющего себе ни матерного слова, ни рюмки водки в рабочее время? Поговаривали даже, что почтальон состоял на секретной службе в серьезной конторе. Вслух название конторы не произносили, но все догадывались, что оно состоит из трех заглавных букв…
В тот злополучный сентябрьский дождливый день почтальон пришел раньше обычного – ранним утром, часа за полтора до первого урока, что не могло не насторожить само по себе скромного школьного учителя русской словесности обычной советской школы в начале восьмидесятых годов двадцатого столетия. А после недавнего бесконечного показа по телевизору балета «Лебединое озеро», сердце и вовсе спряталось в пятках. Еще бы! Теперь на посту генсека ЦК КПСС был не автор «Малой земли» покойный Брежнев, а едва живой, но весьма беспокойный главный борец с вольнодумством в «красной империи» товарищ Андропов.
Учитель не был ни диссидентом, ни бунтарем, ни, боже упаси, вольнодумцем. Он исправно выполнял все инструкции районного управления образования, рекомендации директора школы и указания заввуча по организации учебного процесса. Но у него был грешок перед начальством – любил почитать ученикам на своих внеклассных уроках по литературе стихи и прозу Нобелевских лауреатов и прочих отвергнутых советской цензурой классиков. Уроки эти назывались внеклассными, потому что проводил их учитель в свое свободное время, посещали их ученики разных классов на добровольной основе, оценки на них никто никому не ставил. Это был придуманный учителем литературный кружок, однако, никем не санкционированный, следовательно – подозрительный…
Дома под кроватью у него лежали всякие книжки и Пастернака, и Бабеля, и Бунина, и Булгакова, старые номера журнала «Новый мир» с уже запрещенным Александром Солженициным. Остались еще со студенческих времен, когда и он был смелее, и страна казалась свободнее…
Почему - то при появлении ни свет - ни заря почтальона Щукина, педагогу вспомнился именно этот его грешок. Он смотрел растерянно на почтальона с мокрым черным зонтиком и сумкой через плечо и вспоминал свой последний урок с чтением опального поэта Йосифа Бродского. Что же он им читал? Ах, да! Он, конечно же, не подумал и прочитал «Ни страны, ни погоста» - опасные стихи: «Ни страны, не погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать…» Как же там дальше - то у Бродского? Учитель пытался вспомнить, пока почтальон скидывал мокрый плащ, вытаскивал из сумки свою папку и повестку на имя Тишечкина Аполона Адольфовича – на его имя. «Это все из - за стихов, теперь я пропал. А может еще обойдется? Я больше не буду… Но как там все же было у Бродского? А может – ничего страшного? Что там могло быть в этих стихах такого крамольного, чтобы так уж прямо и повестку – в нос? Он напрягся и вспомнил продолжение: «Твой фасад темно - синий я впотьмах не найду, между выцветших линий на асфальт упаду…» Когда почтальон протянул ему повестку, потом ручку с папкой, попросил расписаться в нужном месте, Тишечкин вспомнил все: «И душа неустанно поспешая во тьму, промелькнет над мостами в петроградском дыму, и апрельская морось, над затылком снежок, и услышу я голос: «До свиданья, дружок!» И увижу две жизни далеко за рекой, к равнодушной отчизне прижимаясь щекой. Словно девочки – сестры из непрожитых лет, выбегая на остров, машут мальчику вслед».
- А что бы это могло быть? За что это мне повестка Поликарп Аристархович? – спросил, теряя голос Тишечкин.
- Вам виднее, Аполон Адольфович, - с ехидной улыбочкой ответил Щукин, - Я пединститутов не заканчивал, но только и у меня соображение имеется. Я так думаю, зря такие бумаги гражданам из наших внутренних органов не шлют! Это ведь не наш участковый Котов на своем трехколесном мотоцикле с люлькой, чтоб с дворовой шпаной нянчиться, это не дать - не взять, что ни на есть – недремлющее око советской власти! Городское управление КГБ вызывает, здесь все написано, ошибка исключается, Аполон Адольфович. Зачем вы им понадобились, почем я знаю, там вам все объяснят. Да вы и сами хорошенько подумайте, может, вспомните чего…
- Что вспоминать? Нечего вспоминать! Вы на что намекаете?
- Вы зря кипятитесь раньше времени. Вас еще ни в чем не обвинили, а вы уже оправдываетесь. Подозрительно это, Аполон Адольфович как - то…
Почтальон сунул папку в сумку, взял зонтик и заторопился уходить.
- Уже уходите? Я думал, чаю бы попили, позавтракали бы вместе, я вас хотел вишневым вареньем угостить, чудное на вкус варенье, я вам скажу, импортного производства, я в нашем магазине баночку приобрел…
- Тянет вас на иностранное, Аполон Адольфович, не к добру это! Вон вам уже повестки шлют! Подумали бы на досуге об этом…
- Об чем я должен подумать, товарищ Щукин? Я всего лишь баночку варенье купил. Продавали импортное, я и купил…
-Я и говорю, подумать вам надо пока не поздно. Есть об чем! У нас что своей вишни мало? Как грязи – этой вишни полно! Ну, не в красивых баночках она продается, так что? Вам баночки нужны, или варенье, я вас хочу спросить?
- Варенье…
- А коли варенье, так ешьте нашу вишню, как все советские люди и нечего на ихние буржуйские баночки заглядываться, ежели вы нормальный советский гражданин, а не какой - нибудь джентльмен, такое я на сей счет суждение имею. Вы в школу к ученикам не опоздаете?
- Не опоздаю. У меня сегодня третий урок по расписанию по литературе…
- Литература – это хорошо! Я в детстве литературу – страсть, как уважал, толстые книжки читал, помнится. Эту вот – «Горе от ума», не помню, кто написал…
- Грибоедов, он…
- Неважно! Я что сказать - то хотел. Человек должен быть в меру умным. От большого ума тоже большие неприятности могут быть, вы меня понимаете? Книжки надо в меру читать, в умеренных дозах, как лекарство. К примеру, как анальгин от головной боли. Ежели вы одну таблеточку примите, вам полегчает, а что – если сотню?
- Сотню? Это ж помереть можно! Скажите тоже – сотню! Кто ж по сто штук анальгина за один раз проглотит? Бегемот и тот не проглотит…
- Бегемоту анальгин, как и наши книжки ни к чему, он читать не умеет. Оно может и к лучшему для животного. А мы читать умеем. В том - то вся штука, что чтение, как лекарство должно быть под контролем. Бесконтрольное чтение – опасность для общества, а как вы думали? Вам это в ваших пединститутах не говорили? Лекарство в аптеках выдают по рецепту?
- По рецепту…
- То - то! А книжки у нас кто хочет безо всякого надлежащего контроля читает.
- Тут я вам возражу. А цензура?
- Цензура за писателями следит по большей части, а за всеми читателями она уследить не имеет возможности, хотя надобность в этом имеется. Люди же, как книжки - то читают иной раз?
- Как?
- Безответственно. Все подряд без разбора. Вот и получается в голове кавардак, как в заброшенном сарае. Что нужно иной раз человеку по службе или по приказу, отыскать в голове не может, а ненужное и, чего греха таить, вредное само наружу прет – не остановишь…
- Вы об чем сейчас толкуете, у вас пример для меня показательный имеется?
- Примеры есть. Только временем не располагаю, извиняйте, в другой раз как – нибудь. Бывайте здоровы, авось, скоро свидимся!
- Авось? Что значит это ваше – «авось»?
- Дерганный вы нынче какой - то, а еще учитель! Авось – это авось, ничего более, чем авось. Вы же русский человек, должны понимать. Ну, не русское у вас отчество, не благозвучное даже, русскому человеку неприятно его слышать и произносить, но вас же никто не обвиняет, сын за отца не в ответе, так и при товарище Сталине было…
- Чего вы вдруг товарища Сталина вспомнили? Сейчас другие времена…
- Времена другие, соглашусь с вами. Сейчас товарища Сталина нет, но есть товарищ Андропов! Вы его доклад уже прочитали в «Правде»?
- Какой доклад? Нет, еще не читал…
-Вот видите, гражданин учитель? Грибоедова нашли время прочитать, а товарища Андропова не читали…
- Что вы говорите такое, вы себя слышите?
- Я все слышу, все вижу, все замечаю! Имейте это ввиду, гражданин Адольфович!- строго сказал почтальон, как пригрозил, и уходя, бросил на пороге многозначительную фразу, - Щука нужна, чтоб карась не дремал!
Тишечкина ученики не любили. Считали блаженным, странным, нудным, придирчивым, за глаза про меж собой называли «злобным карликом», но на его уроках сидели смирно, делали вид, что слушают его, а попросту побаивались. Учителя, родители учеников, знакомые напротив – относились сочувственно, снисходительно. Они полагали, что Тишечкин добрый, мягкий, робкий, потому и не женат до сих пор, и в карьере не преуспел, словом этакий рафинированный интеллигент – безобидный, как домашний хомячок. Единственное, что их раздражало в Тишечкине, так это его не современная речь с обилием архаизмов, литературных цитат, без намека на сленг, и уж тем паче, ненормативную лексику. Единственное, что он мог позволить себе, так это некоторые отклонения от литературных норм по части стилистики, грамматики в общении с людьми пролетарского и крестьянского происхождения, склада мышления и уровня образования ниже среднего. «Ленин тоже с народом разговаривал на доступном языке», - успокаивал себя Тишечкин, когда сознательно опускался до просторечий, местного диалекта и намеренного искажения тех или иных отдельных слов. Люди все равно в большинстве своем называли его пренебрежительно – «аристократ», посмеивались над ним – «метр с кепкой, а важности в нем столько, сколько соли в море…»
В маленьком городке, каких сотни на одной шестой части суши, именуемой аббревиатурой – «СССР», почти все местные жители знали друг - друга в лицо. Ни спрятаться, ни потеряться…
А после того, как почтальон принес Тишечкину повестку в городское управление КГБ, ему хотелось стать человеком - невидимкой, укрыться от взглядов, пересудов, насмешек и прочих проявлений повышенного внимания горожан к его персоне. Но укрыться было негде. СССР – страна огромная, на политических картах отмечена гигантским красным пятном. Но его городок на берегу обмелевшей безымянной речки, напоминающей теперь болото, отмечен на этом красном пятне лишь крохотной точечкой, ее можно разглядеть лишь в лупу рядом с жирным кружочком, указывающим на областной центр. На самом - то деле до областного центра из городка добираться далеко – 17 километров по бездорожью. Летом еще на рейсовом автобусе, или попутном грузовике – ничего, терпимо, доехать и в кузове можно. Зимой – куда сложнее, ни автобусов, ни попутки не дождаться! Дороги заносит часто снегом, сугробы стоят – ни проехать, ни пройти. Разве что на лыжах, да между сугробами по снегу. Если здоровья хватит и духу мимо леса, где и волки, и дикие собаки водятся, и мало ли какой медведь - шатун из берлоги выйдет, весны не дождавшись. Одним словом – глубинка, хоть и не деревня, какой - никакой средне – русский советский городок…
Тишечкин стоял перед зеркалом, разглядывал свой синяк и думал о том, что не в тот день его на свет мама родила: «Оттого у меня вся жизнь наперекосяк, что День рождения 13 числа! Хорошо, что месяца такого – тринадцатого нет в году, а то бы я и в тринадцатый месяц родился. Но седьмой месяц – тоже не простой, 7 – цифра мистическая, коварная, таит в себе множество разных секретов магии. Я читал про это… Сказать кому – не поверят! Да разве такое скажешь? Обвинят в антисоветчине… За что? За мистику с магией. Скажут, Булгакова начитался…»
Учитель вернулся в комнату, хотел прилечь на кровати, но на тумбочке резко зазвонил будильник, Тишечкин вздрогнул, сказал обреченно: «Мой час пробил, пора собираться на голгофу…» Он подошел к окну, убрал шторы, и комната наполнилась ярким солнечным светом. Он посмотрел на суетливых воробьев, подбирающих на асфальте семечки, брошенные дворником с метлой. Дворник заметил с улицы учителя в окне второго этажа четырехэтажного дома, помахал ему метлой, показал жестом: дескать, кормлю птичек, может на том свете зачтется, как доброе дело. Показал на воробьев и на небо…
Тишечкин пошел снова в ванную. Он тщательно почистил зубы, умылся, намочил уголок полотенца, приложил его к синяку на лбу. Потом начал бриться. Порезался. Снова умылся. Выбежал, нашел на кухне аптечку с йодом и ватой, приложил кусочек ваты, пропитанный лекарственной жидкостью к порезу на подбородке. Взял спички, попытался зажечь конфорку газовой плиты, обжог палец, задул спичку, конфорка вспыхнула высоким пламенем, он быстро уменьшил его, испугавшись пожара. Поставил чайник. Вытащил из холодильника докторскую колбасу, масло, брынзу на тарелочке. Приготовился завтракать.
Из комнаты донесся телефонный звонок. Он заторопился в комнату. Выключил плиту.
Звонила мама. Из областного центра. Она семь лет назад вышла замуж за дантиста и уехала к нему. Тишечкин бывает у них в гостях редко. В отпуск уезжает в санаторий по профсоюзной путевке – куда пошлют за государственный счет, путевки ему выпадали дешевле, чем другим членам профсоюза и не на лучшие курорты Советского Союза. Но все лучше, чем сидеть летом в двухкомнатной квартире отчима – дантиста с его агрессивным избалованным сиамским котом, укусившим однажды учителю мизинец до крови…
Тишечкин не любил отчима, не помнил родного отца и не чувствовал особой привязанности к матери. Возможно, он и любил ее, но уж как - то очень по - своему: ему достаточно было знать, что она жива и здорова, а потребности в общении с ней не испытывал. Напротив, долгое общение с ней его напрягало, раздражало, он вспоминал какие - то неприятные эпизоды из своего детства, когда он был маленьким мальчиком, а мама – молодой симпатичной одинокой женщиной…
Учитель взял телефонную трубку и услышал голос мамы:
- Аполон, поздравляю тебя, сынок!
- Спасибо, мама! Как ты? Здорова?
- У нас с Генрихом Яковлевичем все хорошо. Недавно дочка его к нам приезжала, целую неделю у нас гостила. Она у него тоже доктор, только по другой части, она в поликлинике педиатром работает в Зазнайске…
- Где?
- В Зазнайске, это в соседней области в райцентре…
- Зазнайск? Не знал, что есть такой город.
- Очень даже приличный городок, мы с Генрихом прошлым летом там были. Гостили у его дочки. Теперь она к нам приехала. А ты когда приедешь, я хоть погляжу на тебя, три года уж не виделись, разве ж это правильно? Что люди скажут, подумают о нас? Меня уже соседка – язва, чтоб ей пусто было, спрашивала… Главное, спрашивает, как змея шипит, улыбается вставными коронками: «А чего это к вам Дарья Афанасьевна сынок не приезжает, я его у вас уж сколько лет не замечаю, не обиделся ли на мать? Молодежь нынче такая обидчивая – слова сказать нельзя, не хотят старших слушать, родителей своих забывают…» Я ей сказала, конечно, что должна была, не смолчала…
- Что сказала?
- Чтоб нос свой не совала в чужие семьи. В своей пусть разберется, у нее что ни день, то скандалы… То с мужем, то с невесткой, то с сыном, то с зятем, то с дочерью…
- Они что так и не разъехались?
- А куда они друг от дружки денутся? Ехать - то им некуда. Три семьи – в трех комнатах… По санитарным нормам – нормально. Вот если бы родил кто, тогда бы в райисполкоме их на квартирный учет бы поставили, а там глядишь – лет через десять и очередь подошла бы…
- Кто родит?
- Невестка или дочь, не она же сама в ее - то годы! Она старше меня…
- Вы ровесницы, мама, я помню…
- Что ты матери такое говоришь – ровесницы? Не стыдно тебе? Ты ее видел? Она же старая уже… А я?
- А ты молодая, мама. Я знаю. Но вы все равно ровесницы…
- Не можешь ты гадость не сказать, потому и живешь бобылем, один. А мог бы…
- Мама, что я мог бы? Ты же все прекрасно знаешь, не нужен мне никто…
- Ну, и дурак! Что тебе сказать? Вон взять хотя бы дочку Генриха…
- Не надо брать его дочку, слышать не желаю про него и его дочку…
- Это почему же ты не желаешь слушать? Что ты о себе такое возомнил? Тебя твоя Люська бросила? Раньше я на твоей стороне была, шалавой ее называла, а она никакая не шалава, она нормальная баба, ушла от тебя и правильно сделала…
- Почему же она правильно сделала, мама? Чем же я был так плох для нее, что она в Москву с первым встречным укатила?
- Я бы тоже на ее месте укатила…
- Не накаталась еще?
- Ты на что намекаешь? Ты как с матерью разговариваешь? Я тебя одна растила, воспитывала. Замуж не выходила, думала о тебе, о себе забывала… У меня отбоя не было от женихов…
- Я помню, мама…
- Что ты помнишь? – она расплакалась и бросила трубку.
А Тишечкин вспомнил, как однажды ночью в раннем детстве проснулся в своей кроватке от криков, воплей, стонов, скрипа кровати… Ему было года три – четыре. Он встал и увидел, как голый дядя лежал и дергался на голой стонущей маме…
Учитель оделся в свой единственный выходной костюм, повязал на белой рубашке красный галстук и вышел из дома. В кармане пиджака была повестка. Он поздоровался за руку с дворником и пошел пешком, хотя мог проехать на автобусе три остановки. Но автобус подошел забитый до отказа людьми. Толкаться и мять одежду на себе он не захотел. Время до назначенного часа еще было достаточно, чтобы дойти до площади имени Дзержинского, где располагались все важнейшие административные здания города: горком КПСС, городское управление КГБ, милиция, горсовет, профсоюз и комсомол.
Через полтора часа Тишечкин сидел уже в кабинете с миниатюрным бронзовым бюстом Дзержинского на высоком железном сейфе и портретом Ленина, и Андропова на стенах перед двумя товарищами в штатском. Один был мрачным, молчаливым с тяжелым взглядом темных глаз. Другой казался добродушным голубоглазым толстяком с улыбкой на губах. Оба были коротко стрижены. Один брюнет, другой блондин.
- Догадываетесь, зачем мы вас вызвали? – спросил блондин с улыбкой.
- Нет, не представляю, для чего я вам понадобился. Это, наверное, какое - то недоразумение…
Молчун покачал головой, удостоив учителя взглядом, как предупреждение – первое и последнее.
«Простачок» достал из ящика дубового стола папку, открыл ее, начал читать: «Довожу до вашего сведения, что преподаватель русского языка и литературы систематически приносит в школу запрещенную литературу, читает на уроках антисоветские стихи…»
- Мне читать дальше этот сигнал сознательного гражданина, или вы сами напишите чистосердечное признание в антисоветской пропаганде? Ну, я жду. Мы ждем.
Брюнет достал из другого ящика бумагу, шариковую авторучку, протянул их учителю.
- Я не знаю, что писать…
- Что читали, то и пишите.
- Что я читал? Я много чего читал. Что именно?
- Бродского читали на уроке?
- Какого Бродского?
Молчун впился страшным взглядом в глаза учителя, резко встал, зашагал у него за спиной, громко закашлял. Этот кашель был похож на призывный сигнал перед атакой. Тишечкин завертелся на стуле, поворачивал голову, глядя на молчуна снизу вверх, терял остатки мужества и самообладания. Животный страх овладевал всем его существом с макушки до ступней.
- Вы пишите, пишите, не вертитесь, как змей в террариуме. Вы же человек, умейте отвечать за свои поступки.
- Какие поступки?
Молчун вышел из кабинета, громко хлопнув дверью. Блондин сказал добродушным тоном:
- Мой товарищ теряет терпение. Он воевал в Афганистане, контузию пережил, ранения имеет, сами знаете, нервы у него расшатаны. Молодец, вышел, не сорвался…
- Может сорваться?
- Еще как! Недавно одного подследственного контрабандиста на допросе я тоже полчаса уговаривал сознаться. Тот - в отказ. Мой коллега ему челюсть сломал… Сгоряча. Так вышло. Рука у него, как кувалда, понимаете, гражданин учитель? Тот подследственный сам виноват, тоже, как вы поначалу отпирался, а потом все равно во всем сознался, раньше бы подумал, не пришлось бы в больнице со сломанной челюстью валяться. Отдыхал бы в камере…
- В камере?
- А вы хотели в санатории за ваши преступления? Пишите лучше, вернется мой коллега, он не такой добрый, как я, вам же хуже будет…
- А что писать?
- Я вам помогу, если не знаете. Пишите под мою диктовку: «Я, Тишечкин Аполон Адольфович, чистосердечно признаюсь в том, что занимался антисоветской пропагандой, распространением нелегальной литературы на уроках литературы, злоупотреблял своим служебным положением педагога средней школы…» Дальше формулируйте сами, на то вы и учитель – человек образованный. Вас советская власть для чего бесплатно выучила?
Тишечкин дописал и ужаснулся собственноручно написанному. Достал из кармана платок, вытер лоб с синяком, лицо с порезом на подбородке.
Блондин спрятал подписанное признание в папку, папку в сейф. Сказал:
- Вот и все. Теперь вас ждет справедливый суд и суровый приговор.
- Суровый?
- А как вы думали. По этой статье уголовного кодекса все приговоры суровые, пощады не ждите.
- По какой статье?
- Измена Родине.
- Я не изменял.
- Это вы жене будете рассказывать.
- У меня нет жены.
- Мы знаем. Мы все про вас знаем. И про вашу бывшую жену. А вы когда ее в последний раз видели? Это она вас запрещенными книжками снабжает из Америки?
- Какой Америки? Она в Москву уехала со скрипачом, он к нам на гастроли приезжал, я тоже был на его концерте, многие были. Давно уже…
- Верно. Со скрипачом. Вышла за него замуж и уехала с ним за границу, сначала – на его историческую родину в Израиль, а потом – в США. А вы не знали?
- Не знал.
- Откуда же у вас антисоветская литература, кто вам ее поставляет?
- Никто. У меня есть две - три книжки разных известных писателей, поэтов… Они были легально изданы в нашей стране до того, как их запретили…
- Откуда они у вас? Их давно запретили, а вы человек еще молодой, не могли же вы сами их купить четверть века назад при Хрущеве? Не могли. Значит вам их кто - то дал. Кто? С какой целью?
Тишечкин вспомнил, что один из маминых мужчин торговал книгами, пластинками на рынке. Давно это было. Лет двадцать назад. От него и остались хорошие книжки и пара пластинок. Несколько книжек Тишечкин сам приобрел, выменял на пластинки, когда учился в педагогическом институте в областном центре. Но большая часть библиотечки – маминого друга – спекулянта. Его Федором звали. Тишечкин называл его дядей Федей. Федора посадили за спекуляцию, и мама Аполона Адольфовича о нем сразу же забыла, у нее быстро нашелся новый друг – заведующий универмагом, но и его через полгода осудили на тюремный срок с конфискацией….
Потом были: милиционер, ювелир, портной, гинеколог. Но их Тишечкин поименно уже не помнит, как забыл своего родного отца. Он стеснялся своего отчества, хотя мама рассказывала, что отец был человеком достойным: «Он был малопьющим, работящим, скромным, но невезучим, вот и погиб случайно в ДТП, сбил его пьяный водитель… Судьба у него такая…» Аполону Адольфовичу было всего чуть больше года, когда с его отцом произошел несчастный случай с летальным исходом. От отца осталось нелюбимое отчество, от матери досталось имя, как насмешка. Апполон Адольфович часто думал: «Что ей взбрело в голову назвать меня Аполоном. Какой я Аполон? Кому нужно было так меня называть? Мы же не в Греции живем. А в нашем русском дворе – одно мое имя было поводом для мальчишеских насмешек и потасовок. Она что хотела, чтобы меня часто колотили в детстве? Если так, то она своего добилась…»
- Книги кто - то кому - то дарил, очень давно, когда я еще был ребенком, я подробностей не знаю. Но книги сохранились. Я их сохранил. Я люблю читать…
- У вас теперь будет много свободного времени. Начитаетесь. Только не те книжки, что у вас дома вы будете читать, а те, какие выдадут в местах за колючей проволокой. Вы готовы к такому повороту судьбы? Готовы поменять указку учителя в школе на топор лесоруба на лесоповале?
Тишечкин многого боялся в жизни. Он привык бояться. Страх был и чувством и формой жизни одновременно. Этим он мало чем отличался от большинства своих сограждан. Но в отличие от многих, Тишечкина спасали от страха любимые книги. Особенно стихи. Особенно Бродского. Вот и в эту минуту, испугавшись до спазмы в животе, он как - то успокоился, почти смирился со своей участью, чтобы не уготовила ему судьба, и ушел в себя. Он перебирал в памяти поэтические строки изгнанного из страны Советов поэта и вдруг, потеряв самоконтроль, озвучил то, чем было наполнено его сознание. И вместо ответа на вопрос сотрудника КГБ, тихо по - христиански смиренно произнес: «До свиданья, дружок!» И увижу две жизни далеко за рекой, к равнодушной отчизне прижимаясь щекой. Словно девочки – сестры из непрожитых лет, выбегая на остров, машут мальчику вслед…»
Блондин стер добродушную улыбку с лица и серьезно сказал:
- Вы – не трус, как выяснилось. Это хорошо. Стишки ваши я на всякий случай записал, как и весь наш с вами разговор. А теперь вам решать, как вам дальше жить.
- У меня есть выбор?
- Выбор всегда есть у человека до тех пор, пока он жив.
- И какой у меня выбор в сложившихся обстоятельствах?
- Вы можете избежать суда со всеми вытекающими для вас драматическими, если не трагическими, последствиями. Более того, вы можете остаться учителем и продолжать работать в своей школе. И кто знает, возможно, дорастете до директора. В перспективе все может быть при условии, если мы вам поможем.
- Вы?
- Именно мы. Разумеется, если вы согласитесь сотрудничать с нами.
- Я?
- Именно вы. От вас требуется не так много, как вы могли себе уже нафантазировать. Нам не нужны от вас ни подвиги, ни самопожертвование, никто не собирается забрасывать вас в тыл врага, переправлять в Америку к вашей бывшей жене или еще куда - то.
- Но чем я вам могу быть полезен, я всего лишь простой учитель?
- Вы ежедневно общаетесь с коллегами, учащимися и их родителями. Это довольно широкий и весьма интересный круг общения. Не говоря о том, что некоторые родители ваших учеников для нас представляют повышенный интерес к их личностям. Вы догадываетесь, о ком я говорю.
- Нет, не догадываюсь. И с чего вы взяли, что я…
- Согласитесь?
- Да. То есть – нет. Решительно – нет. Я не стану доносить на коллег , учеников, их родителей.
- Подумайте, как следует. Что для вас лучше? Отправиться немедленно в камеру, ждать приговора суда, а он будет в этом случае – на полную катушку, по всей строгости закона. Вы одних стихов в этом кабинете уже лет на пять лагерей наговорили. Если мы все припомним и в прозе, и в стихах, то вы домой - то вряд ли вернетесь, до конца жизни будете лес валить, да комаров кормить в тайге!
Тишечкин почувствовал, как зачесался нос, в том месте, где укусил его комар, вспомнил об укусе на лбу, синяке, порезе на пальце и чувство стыда, собственного достоинства покинули его, уступив место страху. Он промямлил:
- А если я соглашусь?
Блондин опять повеселел, улыбнулся, протянул приготовленную заранее бумагу, подмигнул, сказал:
- Тогда другое дело, тогда вы наш человек со всеми вытекающими отсюда приятными для вас возможностями. Тогда вы можете рассчитывать на то, что мы забудем о ваших ошибках, назовем это так. Ваше чистосердечное признание будет надежно храниться в нашем сейфе, подальше от посторонних глаз. Подписывайте, и я вам скажу, что от вас требуется.
Тишечкин попробовал еще упереться, но было уже не во что, остался лишь страх, ничего кроме страха. Он взял авторучку и поставил подпись, так и не поняв до конца под чем. Но это уже было не суть важно. Тишечкину в тот миг самым важным показалось то, что вошел молчун, пожал ему руку, улыбнулся и сказал:
- Я рад, товарищ Тишечкин, что вы с нами, что мы будем работать вместе. Товарищ Самохина будет с вами контактировать, инструктировать, давать задания, ей вы будете подотчетны непосредственно и во всем, она ведет ваше направление – сферу образования и культуры. Идемте со мной, я вас ей лично представлю.
Он повел Тишечкина коридорами с поворотами, лестничными подъемами, спусками по замысловатому маршруту, похожему на лабиринт.
Самохина оказалась молодой симпатичной брюнеткой с красивыми темными глазами, правильными чертами лица, волевым подбородком, упругим спортивным бюстом в облегающем женском костюме – сером пиджаке и юбке до колен.
- Старший лейтенант Самохина. Вы можете называть меня Раисой Ивановной, - обратилась она к Тишечкину.
Молчун торжественно, как на первом школьном звонке произнес:
- Желаю успеха, товарищ Тишечкин!
Сказал, и вышел. Облегченно вздохнув, свободный, в смысле – разведенный, одинокий Аполон Адольфович остался наедине с Раисой Ивановной. И хоть кабинет в КГБ – не самое подходящее место для подобного рода мыслей, Тишечкин подумал: «Раиса Ивановна весьма привлекательная женщина, не носит обручальное кольцо, или не замужем? Надо бы деликатно выяснить…»
- Вам нравится Бродский? – спросила старший лейтенант.
- Откуда вы знаете?
Она улыбнулась. Посмотрела внимательно на Тишечкина, сказала:
- У Бродского есть одно стихотворение. Оно называется «Одиночество». Оно было опубликовано у нас в стране еще до его … До того, как он уехал. Вы знаете эти стихи.
- Знаю.
- Можете сейчас прочитать?
- Здесь?
- Читайте, если помните, не бойтесь.
- Хорошо. Я попытаюсь вспомнить…
Он начал читать наизусть. Тихо, проникновенно, не сводя с нее глаз, как на первом свидании когда - то со своей бывшей женой Люсей, эмигрировавшей с виртуозом – скрипачом в Америку. Он смотрел в глаза Раисе Ивановне и дрожащим голосом от волнения, от переполнявших его противоречивых чувств, декларировал так, словно это были его собственные выстраданные собственноручно написанные стихи:
«Когда теряет равновесие
Все сознание усталое,
когда ступеньки этой лестницы
уходят из под ног,
как палуба,
когда плюет на человечество
твое ночное одиночество, -
ты можешь размышлять о вечности
и сомневаться в непорочности
идей, гипотез, восприятия
произведения искусства,
и - кстати - самого зачатия
Мадонной сына Иисуса.
Но лучше поклоняться данности
с глубокими ее могилами,
которые потом,
за давностью,
покажутся такими милыми.
Да.
Лучше поклоняться данности
с короткими ее дорогами,
которые потом
до странности
покажутся тебе
широкими,
покажутся большими,
пыльными,
усеянными компромиссами,
покажутся большими крыльями,
покажутся большими птицами.
Да. Лучше поклонятся данности
с убогими ее мерилами,
которые потом до крайности,
послужат для тебя перилами
(хотя и не особо чистыми),
удерживающими в равновесии
твои хромающие истины
на этой выщербленной лестнице»
- Гениальные стихи, - вздохнула она.
- Согласен. Гениальные.
- На пожизненное тянут. Или на принудительное лечение. А что вы на меня так смотрите, товарищ Тишечкин? Вы не согласны со мной? Возражайте, доказывайте свою правоту. Смелее.
- Я думаю, Бродский – гений. Он поэт от Бога. Такие поэты рождаются раз в сто лет! Его считают у нас в стране диссидентом, а он просто гений, он пишет, как дышит и не может иначе. Его нельзя запихнуть в привычные наши стереотипы, представления о лояльности, дозволенности, рамки официальной цензуры. Со связанными крыльями высоко не взлетишь…
- Прекрасно. Вот так вы и должны общаться с людьми. Как ваш Бродский – свободно, безоглядно, дерзко, провокационно, если хотите…
- Провокационно?
- Именно, - обрадовалась старший лейтенант, - я рада, что вы меня понимаете, товарищ Тишечкин. Жду от вас подробного письменного отчета о результатах работы по пятницам каждую неделю. В особых случаях, если появится срочная необходимость информировать, можете позвонить по телефону…- она назвала номер. – Вопросы.
- А что собственно вас интересует?
- Все. Обо всех ваших контактах со всеми без исключения вашими коллегами, детьми, родителями детей и прочими знакомыми. Поименно - о каждом. Все с подробностями: темы бесед, вопросы, информация. Особое внимание обратите на вашего директора Родионова и отца вашего ученика Йосифа Михайловича Щеголева. У нас есть информация, что доктор физико - математических наук, молодой талантливый ученый Щеголев настроен эмигрировать на свою историческую родину – в Израиль. Точнее – через Израиль в США. Как новый муж вашей бывшей жены. Это я – к слову. Черт с ним – со скрипачом, пусть там пиликает на своей скрипке, у нас своих Паганини навалом! Жена ваша бывшая – она и вовсе никому не нужна, невелика потеря. Будет там ночные горшки выносить в больнице, это здесь она была медсестрой, а там – санитаркой в лучшем случае. Щеголев – другое дело! Его выпускать из страны никак нельзя. Он серьезный ученый, работает в научно - исследовательском институте, руководит лабораторией, занимается исследованием актуальной темы, имеющей государственное значение и, говорят, далеко продвинулся в своих научных экспериментах. Да его легче посадить, чем отпустить. Такая утечка мозгов нам не нужна. Мало ли что он для американцев может наработать со своими экспериментами! Нельзя его никуда выпускать. Лучше за решетку упрятать и пусть сидит, экспериментирует где - нибудь в Магадане. Впрочем, - это крайняя мера, если у нас не останется других средств воздействия на него. Ваша задача – выяснить его настроение. Постарайтесь подружиться с ним, войти в доверие, дайте ему почитать что - то из своих книжек. Что у вас есть кроме Бродского?
- А чем плох Бродский?
- Для нашего дела сгодится и он. Но лучше подстраховаться, что - то понадежнее Бродского.
- В каком смысле?
- Не все любят стихи, лучше прозу. Я, к примеру, стихи не люблю.
- А зачем же вы тогда просили меня почитать вам стихи?
- Работа у меня такая. Если все будут делать то, что им нравится, в стране будет бардак, как в Америке. А нам нужен порядок. Вам понятно?
- Понятно. Солженицын подойдет? Или Булгаков?
- Оба – антисоветчики, что надо. Дайте Щеголеву обоих, пусть читает, а там посмотрим, что с ним делать.
- А если он откажется?
- Надо сделать так, чтобы не отказался, чтоб поверил вам, что вы от чистого сердца…
- А как вам Бунин?
- Все эти господа из одной палаты – потенциальные пациенты психушки. Всех используйте, предлагайте почитать и Щеголеву, и другим своим знакомым. А детям на уроках больше внеклассных чтений не устраивайте, не надо. Детей надо беречь, это же наши общие советские дети, вам понятно?
- Понятно.
- Вы свободны. Жду вас с отчетом в пятницу, товарищ Тишечкин. Возьмите пропуск на выход из здания.
Она протянула ему бумажку со своей неразборчивой подписью, отчетливо читалась лишь заглавная буква «С»…
Тишечкин уходил, когда услышал за спиной ее голос: «Аполон Адольфович, присмотритесь к пионер - вожатой вашей школы товарищ Палкиной, в пятницу – без опозданий!»
По дороге домой, и дома весь свой 33 по счету День рождения 13 июля 1983 года Тишечкин вспоминал свои странные сны. В этот день он не пошел на работу. Позвонил в школу, сказал, что ему нездоровится и остался дома. Вечером пришла навестить его Соня Палкина. Та самая пионер - вожатая. Она принесла торт «Сказка» и шампанское «Советское». «У меня комсомольское поручение от всего коллектива поздравить вас с Днем рождения, товарищ Тишечкин! Товарищ директор хотел лично, грамоту хотел вам вручить. От администрации и профсоюза… Грамоту я не принесла, он ее потом вам сам вручит. В школе. При всех. Когда вы поправитесь. Выздоравливайте, товарищ Тишечкин, а мне идти надо, я тороплюсь на пионерский сбор…» - сказала Палкина и ушла. Тишечкин подошел к окну и увидел, как Палкина садится в новенький автомобиль «москвич» красного цвета. Он вспомнил, что такая машина есть у родителя его ученика – того самого Щеголева Йосифа Михайловича из НИИ энергетических ресурсов, где он занимал должность заведующего научной лабораторией.
«Так вот почему старший лейтенант Самохина велела мне присмотреться к Палкиной…» - обрадовался своей догадке Тишечкин. Он достал из буфета пыльный бокал, вымыл его под краном, поставил на кухонный стол. Открыл коробку с тортом, взял нож, отрезал себе кусок. Открыл шампанское. Аккуратно, без лишнего шума. Наполнил бокал. Сказал тост самому себе: «За мою новую счастливую успешную жизнь назло всем!» Чокнулся с бутылкой, выпил до дна, закусил тортом. Потом еще, еще, еще, опустошив всю бутылку…
Тишечкин пошел в комнату. Не раздеваясь, лег в своем единственном выходном костюме, белой рубашке, красном галстуке, черных туфлях на кровать и до самого утра вспоминал, видел, проживал свои красные сумасшедшие вещие сны. Все семь. Один за другим…
2. Сон первый
Перед школой выстроилась вся пионерская дружина. В центре школьной площадки возле каменного бюста Ленина стояли учителя. Перед строем детей в красных пионерских галстуках молодая бойкая вожатая зычным голосом командовала: «Дружина, равняйсь, смирно!» Нарядно одетые пионеры – мальчики с чубчиками, девочки с белыми бантами – дружно, синхронно выполняли команды. Юный горнист сыграл торжественный сбор. Два барабанщика пробили мелкую дробь. Девушка с лукавыми накрашенными глазами, в помаде на губах, с припудренными щечками, курносым носиком и алым галстуком на шее истерично заорала: «Тишечкин, выйти из строя!»
Маленький мальчик в слезах, школьной форме, красным ранцем, как горбом на спине, сделал несколько шагов на полусогнутых ногах. Пионерский галстук съехал на тонкой шее на бок и болтался, как красный ошейник на тощем щенке. Девушка посмотрела на мальчика, открыла большой красный рот, обнажив страшные зубы с желтым налетом, как у хронических курильщиков, крикнула мальчику в лицо: «Ты не достоин чести – носить частицу нашего кровью омытого знамени!» Курносая сорвала с него пионерский галстук, подняла его над своей накрученной химической завивкой кучерявой головой, как у Ленина на октябрятском значке...
Педагоги шептались в сторонке, качали поникшими головами, как на похоронах. Мама мальчика – Тишечкина плакала рядом с милиционером в красной фуражке. Милиционер подошел к мальчику – Тишечкину парадным шагом, как на плацу, схватил его за ухо цепкими сильными пальцами, как клещами, потащил к матери. Ухо мальчика стало красным, как сорванный с его шеи пионерский галстук. Мальчик поднял испуганные полные слез глаза и увидел злую гримасу на красном лице матери, сползший на лоб ее черный парик, обнаживший красноту хны на затылке. И взмах ее руки с красным маникюром на растопыренных пальцах, как щупальцах сваренного в кипятке рака. Рука с размаху отвесила мальчику звонкую пощечину, оставив красный след на щеке…
Потом была порка милицейским ремнем по голому телу под тусклым светом висящей лампы в ванной комнате с умывальником и унитазом, громкий детский плач и пронзительный визг, красные полосы от ремня на лопатках, пояснице, ягодицах…
И звуки оргии, доносившиеся из комнаты до мальчика, лежащего на животе на раскладушке между гудящим холодильником и громоздким посудным шкафом. Мальчик медленно встал, осторожно на цыпочках прошел мимо ванной с туалетом, звуки из комнаты становились громче, яснее, ближе. Он легонечко приоткрыл комнатную дверь и затаил дыхание. На полу валялось мамино платье, парик, чулки в черную сеточку, милицейская форма с маленькими звездочками на погонах, кожаный ремень со звездой на бляхе. Мама лежала на кровати с закрытыми глазами, раздвинутыми длинными ногами с красным педикюром. На ней была надета лишь красная фуражка со звездочкой, съехавшая на лоб, на животе у нее лежала пепельница, рядом с ней сидел спиной к двери голый милиционер. Он курил и стряхивал пепел в пепельницу на женском животике, поглаживая другой своей волосатой мужской рукой женскую упругую грудь с торчащими красными сосками…
На столе стояла не допитая бутылка красного вина. На белой скатерти в тарелках краснели вишни. На плоской тарелке лежали нарезанные колечки колбасы с кровью. Куски черного шоколада были разбросаны на красных салфетках. Крутилась пластинка под иглой проигрывателя, и звучал узнаваемый мягкий задушевный голос, песня в проникновенном исполнении Марка Бернеса:
«В далекий край товарищ улетает,
Родные ветры вслед за ним летят.
Любимый город в синей дымке тает,
Знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд.

Пройдет товарищ все бои и войны,
Не зная сна, не зная тишины.
Любимый город может спать спокойно,
И видеть сны, и зеленеть среди весны.

Когда ж домой товарищ мой вернется,
За ним родные ветры прилетят,
Любимый город другу улыбнется,
Знакомый дом, зеленый сад, веселый взгляд».
Милиционер загасил окурок в пепельнице на ее животе. Встал, быстро оделся. Мальчик тихо побежал на кухню, лег на раскладушку, уткнувшись лицом в подушку. Послышались шаги в прихожей. Входная дверь захлопнулась. Мальчик вскочил осторожно на пальцах прошел в комнату. Проигрыватель был выключен. На полу валялись мамины вещи – белье, платье. Сама она лежала голая на животе и рыдала в белую подушку с красными пятнами от губной помады…
В дверь позвонили. Мальчик побежал открывать. На пороге стоял человек с красным лицом, почтальонской сумкой через плечо. Он протянул мальчику большую коробку, перевязанную красной ленточкой. Мальчик развязал ленту, открыл коробку, она оказалась пустой. Почтальон с лицом вампира рассмеялся в лицо мальчику, испугав его своим сумасшедшим хохотом, скрылся из виду, сбежав по ступенькам лестницы вниз, во мрак не освещенного подъезда. Из глубины лестничного пролета, как из болота, доносился его гулкий пугающий до дрожи голос: «Пустота! Пустота внутри! Пустота вокруг! Ничего – кроме пустоты…»
3. Сон второй
Алое маковое поле под голубизной бездонного неба, чистого, непорочного, как глаза юной Люси…
Юноша Тишечкин смотрит на девушку, похожую на его маму, какой он видел ее в детстве…
Люся стоит босиком на траве – красной от смятых маковых головок под ее сильными ногами. Держит в зубах стебелек мака с беспомощно висящей надломленной красной головкой. В руке у нее красные остроносые туфли на шпильках. Она смотрит на него, улыбается красным напомаженным ртом, роняя на траву раненный маковый цветок. Она манит его своей колдовской улыбкой, коротеньким ситцевым тоненьким белым платьем в мелкий красный горошек. Легкий ветерок задрал ей подол, обнажив стройные длинные голые ноги до белых трусиков в красный горошек…
Свадьба. Музыка. Танцы. Веселье. Люся – в белой фате с гранатовым украшением на шее вместо крестика. Она кружится под мелодию «Вальса цветов» Чайковского. Одна. Закрыв глаза. Отпустив красивые руки с длинными красными ногтями, как большие крылья грациозной хищной птицы…
Ночь. Кровать. Жених Тишечкин в белом помятом костюме с темными пятнами от красного вина на брюках стоит посреди убогой комнаты перед кроватью. На кровати сидит, облокотившись на стоящую подушку с торчащими перьями, невеста Люся. Она показывает на жениха пальцем, истерично хохочет, на голове у нее белая фата сползла на лоб, обнажив желтизну длинных волос – до голой упругой груди с красными сосками…
Концертный зал. Аншлаг. На сцене одухотворенный молодой скрипач водит смычком по струнам, наполняя зал завораживающими звуками – то плачем, то смехом скрипки…
Люся с красными розами в первом ряду партера. На глазах у нее слезы, на губах с красной помадой – нежная улыбка. Муж Тишечкин смотрит на нее, сидя рядом. Она не отводит глаз от скрипача на сцене. Тишечкин кладет свою ладонь на ее колено, она раздраженно убирает его руку…
Аплодисменты. Овации. Крики – «Браво, маэстро!». Толпа женщин, бежит на сцену с цветами…
Люся дарит на сцене алые розы скрипачу, целует его в губы, занавес закрывается, Тишечкин в пустом зале растерянно сморит по сторонам, вокруг – ни души, он кричит: «Люся! Люся, вернись! Где ты, Люся? Я жду тебя!» Ему кажется, за закрытым занавесом смеется Люся. Он идет на ее голос, поднимается на сцену, проходит за кулисы, идет коридорами мимо артистов с музыкальными инструментами – трубами, виолончелями, контрабасом, металлическими тарелками, спрашивает лысого старика во фраке с дирижерской палочкой: «Вы не видели мою Люсю? Где моя Люся? Где скрипач с моей Люсей?» Дирижер покрутил палочкой возле своего виска и ретировался…
Тишечкин идет с букетом алых гвоздик по своей улице мимо автобусной остановки, толстой лоточницы с огромным рубиновым кольцом на пальце, продающей мороженое. Она провожает Тишечкина сочувственным взглядом, словно человека, пережившего горе…
Дворник с метлой показывает Тишечкину рукой на силуэт скрипача в его окне. Скрипач водит по струнам скрипки, отголоски ее плача и смеха прорываются сквозь оконное стекло, долетают до улицы, заставляют оборачиваться, искать глазами скрипача, многие останавливаются и находят взглядами музыканта в квадрате оконного стекла четырехэтажного дома…
Тишечкин вбегает в свой полутемный грязный подъезд с надписью размашистым почерком красной краской на серой стене: «Пустота… Летите, в звезды врезываясь. Ни тебе – аванса, ни пивной. Трезвость…» Останавливается, читает вслух эти стихи Маяковского, вытаскивает из своего портфеля мел, отчаянно пытается зачеркнуть слово – «Пустота», но красная краска проступает сквозь белый мел…
Тишечкин входит в пустую квартиру с букетом алых гвоздик. На стене висит свадебная фотография, где Люся в фате, он в белом костюме. На столе два грязных бокала с недопитым красным вином и пустая винная бутылка, гроздья красного винограда на белой скатерти в мелкий красный горошек…
Звонок – в дверь. Тишечкин бросается к входной двери, хватает ручку, роняет гвоздики на пол, толкает дверь от себя и видит почтальона с неизменно красным лицом. Почтальон протягивает ему письмо, ухмыляется, исчезает. А у Тишечкина в руках остается пустой конверт – с наклеенной красной маркой, без обратного адреса. На конверте красными чернилами написано: «Аполону Адольфовичу Тишечкину от Люси. Это все, что , у нас с тобой было – пустота. Я ухожу от тебя, прощай!». Он разорвал письмо в мелкие клочья и подбросил над собой, подняв вверх голову. Обрывки письма падали на его влажные покрасневшие глаза. Он плакал навзрыд и кричал до хрипоты: «Пустота… Летите, в звезды врезываясь… Пустота… Летите, в звезды… Пустота… Летите… Пустота…»

4. Сон третий
Кабинет дантиста. Тишечкин – в кресле с открытым ртом перед плевательницей Он выплевывает собственный зуб с кровью. Дантист с довольной улыбкой пинцетом запихивает в рот пациенту Тишечкину вату…
Дантист – муж мамы включает бормашину перед носом Тишечкина, говорит со смехом: «Скоро ты вовсе останешься без зубов! Пустота во рту, пустота внутри, пустота вокруг – вот что тебя ждет»…
Квартира дантиста в областном центре. С видом из окон на алую клумбу цветов перед мраморным черным бюстом пролетарского поэта Владимира Маяковского. Пионеры в красных галстуках маршируют под окнами, стучат в барабаны, гудят в горны, отдают памятнику с белыми голубями на черной мраморной голове дружный пионерский салют, хором орут слова поэта: «Пролетарии приходят к коммунизму низом – низом шахт, серпов и вил, - я ж с небес поэзии бросаюсь в коммунизм, потому что нет мне без него любви…»
За столом – мама, ее новый муж дантист. Взрослая дочь дантиста. На ней - красная кофта с глубоким декольте, обнажающим пышную грудь. На столе докторская вареная колбаса, белый хлеб, масло, сыр, чай в белых чашках в красный горошек. На коленях дочери дантиста сиамский кот с красными свирепыми глазами. Тишечкин мажет тупым столовым ножом с белой ручкой из слоновой кости сливочное масло на хлеб, берет со стола кусок колбасы и в тот же миг роняет его на пол, кричит от боли, глядя на свой истекающий кровью прокусанный котом мизинец. А кот с колбасой в зубах издевательски посмотрел красными глазками на Тишечкина, махнул хвостом, убежал в другую комнату, спрятался под диваном. Все засмеялись за столом, дочь дантиста – громче всех, она показывала пальцем, на Тишечкина, трясла своей большой грудью, размахивала руками, стучала по полу ногами, встала, закрыла лицо руками, выбежала в другую комнату с хохотом: «Котик, ты где? Котик, не бойся, он сам тебя боится! Не мужик, а облако – в штанах! Пустое место, а не мужик! Котик, ты где, иди ко мне, я тебе еще колбаски дам, кис – кис, отзовись…»
Дантист кричал: «У тебя зубов почти не осталось, тебя даже домашний кот не боится такого беззубого, ха – ха – ха! Человек без зубов, как страна без «Красной Армии»… Мужчина без зубов, как петух – кастрат, его любой кот загрызет! Его даже курица заклюет! Где твои зубы, Тишечкин? Пустота во рту, я видел, открой рот, Тишечкин…»
Мама смотрела куда - то мимо сына, в глубину темной комнаты, где скрылся кот под диваном, она вглядывалась в пустоту…
Явился почтальон с красным лицом и черной сумкой наперевес. Он долго смотрел на Тишечкина, молчал, потом грустно сказал: «У меня нет ничего для тебя, Тишечкин. Тебе никто не пишет. Ты никому не нужен. Никому… Ни – ко – му! Твоя Люся тебя бросила, сбежала со скрипачом… У скрипача есть музыка, у Люси есть скрипач, а что есть у тебя, Тишечкин? Пустота! Пустота внутри. Пустота вокруг. Пустота всюду, где ты есть. Одна только пустота…» Почтальон рассмеялся в лицо Тишечкину и пропал, исчез, словно растворился в воздухе, оставив в памяти напуганного учителя, вызывающий озноб и леденящий душу дьявольский хохот…
5. Сон четвертый
Учительская. Тишечкин склонился над классным журналом. В графе оценок напротив фамилий его учеников – жирные красные двойки, единицы, тройки, четверки, пятерки. Учителя шепчутся. Искоса поглядывают на него, качают головами. Звенит звонок. Он остается один в опустевшей комнате со шкафами столами, стульями. На вешалке висит пионерский галстук. Вбегает Палкина с расстегнутыми верхними пуговицами на белой блузке. Смотрит на Тишечкина, сочувственно улыбается, моргая большими глазками, спрашивает тихо: «Это правда, что от вас жена сбежала со скрипачом? Я вам сочувствую! Как это безнравственно с ее стороны! А еще комсомолка! Куда комсомол смотрит? Партия нас, молодежь учит семейным ценностям. Советская семья должна быть образцовой ячейкой общества, верной коммунистической морали. Советская женщина должна хранить верность мужу, муж – жене, они должны исполнять свой супружеский и родительский долг, а ваша неверная супруга, товарищ Тишечкин бросает тень на всех нас, сознательных советских женщин – комсомолок и коммунисток, подает дурной пример будущим женщинам – пионеркам! Вы должны мужественно пережить этот позор, товарищ Тишечкин и найти себе достойную жену – честную, верную, идейную, морально устойчивую, такую, как я, например… Я – только что от директора… Он тоже считает…» Она хихикнула, схватила пионерский галстук с вешалки, повязала ловкими пальцами на своей тонкой шее и убежала.
Класс. Урок русского языка. Диктант. Тишечкин читает текст из толстой книги: «Максим Горький – великий советский писатель. Его роман «Мать» - стал образцом социалистического реализма, в этом произведении красной нитью проходит мысль….»
Ученики в красных пионерских галстуках пишут в тетрадках. Девочка с красным бантом на голове тянет руку, поднимается, спрашивает: «Можно выйти? Мне срочно надо!» Она переминается с ноги на ногу. Все смеются. Учитель не успевает отреагировать, только пожимает плечами, выпуская учебник из рук. Книга падает на выкрашенный красной краской скрипучий деревянный пол. Он нагибается, чтобы поднять книгу, не дотягивается рукой на вытянутых ногах, выпрямляется, садится на корточки, протягивает руку, подбирает книгу. Звенит звонок. Девочка с красным бантом резким движением сбивает с ног учителя, выбегает из класса, хлопнув дверью с такой силой, что посыпалась штукатурка с потолка. Класс засмеялся хором и пустился за ней, бросая свои тетрадки на бегу на учительский стол. Учитель остался один. Сидя на красном полу. В пустом классе. Глядя на треснувший потолок с осыпающейся штукатуркой. На столе, под столом, рядом со столом валялись ученические тетрадки с недописанным текстом диктанта…
Тишечкин проскрипел по деревянному классному полу, вышел в коридор. Уборщица с пустым ведром и шваброй выходила из туалета с буквой «М» на двери. Она посмотрела на учителя с удивлением, сказала: «Что вы делаете в пустой школе? Все давно ушли. Уроки закончились? Вам плохо, Аполон Адольфович, вам помочь?» Он отрицательно замотал головой и прошел еще несколько шагов по коридору. Поднялся по лестнице на второй этаж. Остановился рядом с пионерской комнатой. Услышал за дверью голоса. Дернул дверь, она была закрыта. Посмотрел в замочную скважину и почувствовал, как наливалось краской его лицо – от мочек ушей до кончика носа…
Палкина, задрав платье, стояла раком с голым задом в пионерском галстуке, держась за край стола под портретом Ильича. Она дергалась, стонала, вскрикивала, вздыхала под натиском прилипшего к ней сзади мужчины в очках, темном галстуке, пиджаке, но со спущенными штанами… Учитель узнал его, это был Щеголев – отец девочки - пионерки, сбившей его с ног на уроке…
«Почему все вокруг врут, лицемерят, притворяются? Почему, Палкина?» - закричал учитель в замочную скважину. Он испугался, обернулся, увидел почтальона с красным лицом и черной сумкой. Почтальон протянул ему заказное письмо с печатями. Сказал тихо: «Я знаю, что в нем. Твое одиночество. Тебя развели с Люсей. Не понадобилось даже твоего присутствия в суде. Теперь ты все про себя понял? Ты – ноль без палочки! Ты никто и ничто. Кто ты такой, чтобы спрашивать, задавать вопросы, беспокоить людей? Ты пустое место! Пустое! Ха – ха – ха…»
Почтальон исчез. На его месте стояла уборщица со шваброй и пустым ведром, она качала головой, вздыхала, бормотала: «Такой молодой и такой несчастный, книжки виноваты во всем, все зло от этих книжек, будь они не ладны! Одним словом – горе от ума, как люди говорят! Чем больше ума, тем больше горя…»

6. Сон пятый
Тишечкин стоит на перекрестке. Светофор горит красным светом. Учитель с портфелем переходит дорогу прогулочным шагом. Он неторопливо ступает по полосатой зебре на асфальте. Красный «Москвич» несется на него, сигналит. Тишечкин оборачивается, видит в лобовом стекле автомобиля растерянное лицо водителя, вцепившегося в баранку. Он узнал его – это Щеголев. В очках, темном костюме и галстуке. Скрежет тормозов. Тишечкин – на асфальте. Портфель – в двух метрах от него. Щеголев выскакивает из машины. Вокруг учителя столпились незнакомые ему люди. Над его лицом склонился отец его ученицы – пионерки. «Вы живы, Аполон Адольфович? Сейчас «скорая» приедет, она вас заберет в больницу. Слава богу, вы живы…»
Толпа вокруг гудит, учитель видит лица мужчин, женщин, подростка на велосипеде. Они плывут, как в тумане. Он слышит их голоса. «Милицию надо вызвать, кто – то вызвал милицию?» - кричит толстая женщина. Тишечкин узнал ее – это продавщица мороженным с его улицы. Она всплеснула руками, вздохнула: «Невезучий он, я его знаю, от него жена недавно со скрипачом сбежала, вот он с горя под колеса и кидается!» «Он не кидался под колеса, что вы врете, женщина? Он дорогу переходил, а этот лихач – очкарик его сбил, я все видела. Где милиция? Очкарика в тюрьму надо посадить, чтоб другим неповадно было! Ездят тут, как капиталисты на буржуйских машинах, честному человеку ходить опасно стало по улицам…» - завопила какая - то бабка в красной косынке. «Это учитель, я его знаю, он книжки толстые читает, у него полный портфель книжек, а дорогу переходить не научился. На красный свет идет, смотрит, главное, на светофор, как баран на красные ворота! Все люди, как люди – видят красный свет, стоят, ждут. А ему, выходит что, светофор – не указ? Кто ему только детишек воспитывать доверил, если он сам простых вещей не понимает, куда советская власть смотрит, надо бы об нем доложить куда следует…» - возмущалась уборщица из школы Тишечкина. «А я вот с вами не соглашусь, товарищи женщины. Я в «Правде» прочитал, что генеральный секретарь ЦК КПСС товарищ Андропов призывает нас, всех советских людей к бдительности! Враги не дремлют! Пока весь советский народ, все трудящиеся выполняют планы пятилетки, работают в поте лица, не жалея сил, кто на производстве, кто в сельском хозяйстве, кто по воспитательной части, как наш пострадавший учитель, пока…» - старик интеллигентного вида со свернутой газетой «Правда» в руке запнулся, развернул газету начал читать: «Товарищ Андропов на очередном заседании политбюро заявил о необходимости укрепления дисциплины, решительных мерах по борьбе с нетрудовыми доходами граждан…» Он оглядел всех победным взглядом, как экзаменатор, уличивший экзаменуемых в отсутствии знаний, и продолжил: «Вам понятно, я вас спрашиваю – кто виноват, и что делать? Учитель – наш человек, он пешеход, как видите. Следовательно, и нетрудовых доходов у него нет. А с этим гражданином в очках и дорогом костюме с не нашего цвета галстуком еще надо разобраться – что он за птица такая, откуда у него личный автомобиль, на какие – такие доходы куплен? ДТП, товарищи, я вам скажу, с каждым может случиться, в этом вопросе не стоит делать из мухи слона. Если бы гражданин в очках переехал учителя на общественном транспорте, то и претензий к нему особых бы у меня не было. С кем не бывает? Водители трамваев, троллейбусов, автобусов – нормальные советские люди. Вкалывают с утра до вечера, как все мы, устают, могут к концу рабочего дня и не заметить какого - то нерадивого пешехода на дороге, могут, чего греха таить, и сбить его, и переехать… Пешеходы тоже разные бывают, есть такие, что и переехать их – не велика будет потеря для государства, товарищи. Другое дело, если этот пешеход – не начитавшийся дурных книжек прогнивший интеллигент с вредными идеями, сомнениями в победе коммунизма, а передовик производства…» «К чему вы клоните, товарищ? Учитель – не вредный, я его знаю. Он – никакой. Он не вредный, не полезный, не враг, не друг, не мужик, не баба! Пустое место, понимаете? Пустое!» - закричала из опущенного оконного стекла на задней двери красного «москвича» Палкина в пионерском галстуке.
Тишечкина уносили санитары на носилках. Он беспомощно лежал с портфелем на груди. Его запихнули в «Скорую помощь» и повезли под звуки сирены люди в белых халатах – две молодые женщины и один мужчина. Женщина, похожая на бывшую жену учителя взяла шприц с большой иглой, сказала: «Сейчас будет больно, но надо потерпеть, пациент!» Она выпустила из шприца каплю жидкости, брызнувшей из иголки на нос Учителя. Тишечкин поморщился, начал чихать. Она вонзила иголку в его руку и нажала на шприц с садисткой ухмылкой: «Больно? Тебе не может быть больно, ты же пустое место, ты ничто…»
Мужчина в белом халате смотрел на Тишечкина, улыбнулся, захохотал, раскраснелся от хохота…
Учитель узнал его, это был почтальон. Тищечкин испугался, заорал: «Куда вы меня везете? Я не хочу! Кто вы такие? Вы не врачи, я знаю. Что вам от меня нужно? Выпустите меня из машины, я на вас жаловаться буду! Я донос напишу в КГБ! Я в ЦК телеграфировать буду! Я вам еще покажу, докажу, кто я такой – я Тишечкин! Я – уважаемый человек! Меня все в городе бояться, уважают, меня сам участковый на своем трехколесном мотоцикле в люльке до дому подвозит! Меня в городском управлении КГБ знают, ценят! Да я, да вас, да вы еще узнаете, кто я такой – Тишечкин Аполон Адольфович! Я вас всех – в бараний рог согну, вы у меня все в лагерях баланду хлебать будете, по этапу – на лесоповал! Все, слышите меня, я всех ненавижу, всех…»
Тишечкин орал, лежа на носилках в «Скорой помощи» до тех пор, пока не охрип и не проснулся…

7. Сон шестой
В школьном актовом зале собрались учителя, профком, директор, представители районного управления образования, родительского комитета, райкома партии и райкома комсомола. Перед началом собрания все собравшиеся хором стоя пели гимн Советского Союза:
«Союз нерушимый республик свободных
Сплотила навеки Великая Русь.
Да здравствует созданный волей народов
Единый, могучий Советский Союз!

Славься, Отечество наше свободное,
Дружбы народов надежный оплот!
Партия Ленина – сила народная,
Нас к торжеству коммунизма ведет!

Сквозь грозы сияло нам солнце свободы,
И Ленин великий нам путь озарил:
На правое дело он поднял народы,
На труд и на подвиги нас вдохновил!

Славься, Отечество наше свободное,
Дружбы народов надежный оплот!
Партия Ленина – сила народная
Нас к торжеству коммунизма ведет!

В победе бессмертных идей коммунизма
Мы видим грядущее нашей страны,
И Красному знамени славной Отчизны
Мы будем всегда беззаветно верны!

Славься, Отечество наше свободное,
Дружбы народов надежный оплот!
Партия Ленина – сила народная
Нас к торжеству коммунизма ведет!»

Тишечкин тоже в общем хоре бормотал слова гимна, стоя рядом с трибуной президиума на сцене. Вокруг были развешены флаги с серпом и молотом. Висел транспарант, на красном полотнище белой краской было написано: «КПСС – ум, честь и совесть нашей эпохи!» Стулья в зале заскрипели, когда все расселись по местам, воцарилась мертвая тишина. На столе президиума стояли граненные чайные стаканы, графин с водой. За столом сидели люди в одинаковых мешковатых плохо скроенных костюмах местной швейной фабрики «Большевичка». У Тишечкина был такой же темный костюм, такой же невзрачный галстук, как у других мужчин, также скромно повязан едва заметным узлом. Галстуки висели на мужчинах, как петли на шеях. Единственная женщина в президиуме была красной кофте, роговых массивных очках с толстыми линзами, увеличивавшими ее темные колючие глазки. Она налила в стакан воды из графина, выпила жадными глотками, вытерла рукавам не тронутый косметикой рот, встала, подняла руку с неухоженными ногтями, взяла со стола бумагу и начала по ней говорить, не поднимая головы: «Товарищи! Я, как третий секретарь райкома партии по вопросам образования, культуры и науки, возмущена тем, что произошло в вашей школе. Все вы хорошо меня знаете, не правда ли?» Она посмотрела в зал, выдержала паузу. «Знаем! Мы вас хорошо знаем, товарищ Стрелкина!», «Антонина Филипповна, говорите, мы вас слушаем!», «Товарищи, поддержим Антонину Филипповну аплодисментами в знак коммунистической солидарности с нашим секретарем нашего Ленинского райкома нашей коммунистической партии! Ура, товарищи!», «Ура! Ура! Ур – ра!» - заорал зал хором, захлопал, как на партийном съезде после доклада генерального секретаря ЦК. Антонина Филипповна снова подняла руку, зал затих, как дрессированный зверь по команде укротителя на цирковой арене перед трюком. Стрелкина опять уткнулась в свою шпаргалку и выдала командным голосом весь текст без остановок: «В вашей школе произошло ЧП районного, а возможно, и городского масштаба! Учитель литературы и русского языка Тишечкин на своих, так называемых, внеклассных уроках за спиной у администрации школы, партийной, профсоюзной, комсомольской, пионерской организаций и родительского комитета читал учащимся нелегальную литературу антисоветского содержания. К сожалению, директор школы товарищ Дубов Егор Егорович, не смотря на свой многолетний партийный стаж и опыт руководителя учебного заведения, не разобрался вовремя в ситуации, не прекратил это безобразие, не сигнализировал вышестоящим органам о чрезвычайном происшествии, если не сказать – преступлении. Поэтому товарищ Дубов уже получил партийное взыскание на бюро райкома, строго предупрежден о не полном соответствии занимаемой должности, ему назначен исправительный испытательный срок три месяца. Если за это время в школе будет выявлено малейшее нарушение, товарищ Дубов понесет более строгое наказание. Он будет исключен из рядов КПСС со всеми вытекающими из этого для него последствиями. Надеюсь не надо подробно останавливаться на возможных последствиях для тех, кого исключают из нашей партии. С предателями партия не церемониться! А подобная халатность со стороны руководителей советских школ, потерявших партийную бдительность, недопустима! Что касается гражданина Тишечкина, то он был бы исключен из партии без всякого предупреждения, если бы состоял в ней. Но он, к счастью, никогда не был членом нашей партии. И это, товарищи, лишний раз говорит о том, что в нашу партию благодаря бдительности большинства коммунистов не могут проникнуть такие, как Тишечкин. Я навела справки через компетентные органы о Тишечкине. Оказывается, от него даже жена сбежала, товарищи! Мало того, его в детстве исключили из пионеров за то, что на пионерском сборе он прочитал стихи Есенина сомнительного содержания. Я не буду цитировать сейчас эти стихи, хотя цитата у меня имеется. Достаточно сказать, что Тишечкин, став учителем, не сделал для себя правильных выводов из уроков детства, не пересмотрел своего отношения к сомнительным литераторам и сомнительной литературе, товарищи! Он приносил в школу и пропагандировал среди учащихся запрещенные книги таких ярых отщепенцев, как Булгаков, Пастернак, Бунин, Куприн, Бродский, Солженицин и других, товарищи! Я предлагаю, прежде чем принять принципиальное решение по делу Тишечкина, высказаться коммунистам, комсомольцам, членам профсоюза. И в первую очередь – директору школы Дубову Егору Егоровичу».
Дубов тяжело поднимается с места, берет графин, наливает воду в пустой стакан, делает один глоток, смотрит на секретаря райкома, как провинившийся мальчишка на отца с ремнем, женщина в красном кивает головой, директор дрожащим голосом говорит: «Товарищи, мне справедливо объявлен выговор и указано на мои ошибки в райкоме партии. Я благодарен товарищам – членам бюро райкома и особенно товарищ Стрелкиной за шанс исправить свою ошибку, искупить свою вину, как члена партии и руководителя советской школы. Я не мог даже в кошмарном сне увидеть такое, что у нас произошло наяву: учитель литературы занимался растлением душ несовершеннолетних учащихся. Это преступление хуже, чем педофилия, товарищи! Ибо, педофилы покушаются на юные непорочные полные свежести и сил тела, а Тишечкин посягнул на чистые души детей…»
Зал гудел, шептался, Палкина в пионерском галстуке подняла руку с красными ногтями и красным ртом, подняла с первого ряда и сказала: «Мы должны защищать всеми нашими силами нашу мораль, нравственность, оберегать детей от растления не только тел, но и душ. Я была пионеркой, пришло время, стала комсомолкой, и старшей вожатой в нашей школе, придет час – стану коммунисткой, как товарищ Стрелкина! Я верю, что мой час придет. Мечты в нашей свободной советской стране всегда сбываются, если эти мечты в духе советского патриотизма, интернационализма, атеизма, как у меня. В детстве я мечтала стать такой, как космонавтка Валентина Терешкова. У меня была высокая мечта. Не всем дано стать космонавтами, но и на земле много достойных примеров в советской литературе. Комсомолки из «Молодой гвардии» писателя товарища Фадеева, например. А кем хотят стать наши дети, на кого они хотят быть похожими? Мне недавно одна комсомолка из десятого класса нашей школы Марина Николаева по секрету призналась, что хочет быть похожей на героиню Булгакова из романа «Мастер и Маргарита», представляете, товарищи до чего мы докатились, до какой черты опустилась нравственность и мораль в нашей школе? И кто в этом виноват? Мы все виноваты, товарищи! Все без исключения, если позволили Тишечкину делать в нашей школе все, что взбрело ему в его не очень здоровую голову. Он никто, ничто, он слабый, безвольный, беспомощный, его даже жена бросила. Сначала наставила ему рога, потом укатила с заезжим скрипачом - гастролером…
После Палкиной слово взял от родительского комитета Щеголев. Он поправил очки на носу, почесал затылок, задумался, произнес: « Я сейчас занимаюсь серьезной научной темой. Он связано с исследованиями тепловой энергии, мои научные эксперименты имеют важное стратегическое значение для науки, открывают необозримые возможности в энергетике. Мне нужны условия для работы. Нужен покой, душевное равновесие, поддержка, забота, любовь и уважение, товарищи. Мне нельзя отвлекаться, волноваться тратить время и свои человеческие энергоресурсы на разные мелочи, глупости, если хотите. А что я имею? Дома пилит жена, что я не уделяю внимания дочке. Дочка по вине учителя Тишечкина заявила, что не хочет больше, как раньше быть снегурочкой на новогоднем празднике. Что она теперь хочет быть Лолитой и переспать с красивым взрослым мужиком, как героиня Набокова, представляете? Моя дочь хочет стать Лолитой в ее - то пионерском возрасте! Я думаю, мы должны принять радикальное решение и заставить учителя Тишечкина собрать все его книги и сдать в пункт макулатуры пока не поздно!»
Тишечкин вяло наблюдал, как все собравшиеся – и президиум, и зал проголосовали за это предложение Щеголева.
Стрлкина встала и сказала, как огласила приговор: «Проголосовано единогласно! Тишечкин, согласно решению общего собрания, должен будет немедленно, безотлагательно, сегодня же сдать всю свою запрещенную литературу в макулатуру! Квитанцию он сдаст в профком и получит бесплатную профсоюзную путевку в санаторий – профилакторий для пациентов с психическим расстройством. Будем лечить Тишечкина, тратить государственные деньги на него, а что делать? У нас гуманное государство, мы всех лечим, кого еще можно вылечить и Тишечкина будем лечить!»
Тишечкину казалось, что он проснулся. И он уже не знал точно, происходило ли это с ним во сне, или наяву. Учитель вытащил из под кровати все свои книги, сдул на пол с них пыль. Он сложил их в двух огромных красных кульках и отнес в пункт приема макулатуры. В нескольких шагах – от дома. В сыром подвальном помещении с паутинами на стенах книги лежали прямо на деревянном полу с ободранной красной краской. Стояли весы. Приемщик взвешивал стопками не нужные книги, оценивал их на вес, как, к примеру, овечью шерсть отправленных на мясо овец, или зерна, скошенного урожая пшеницы. Он положил на одну плоскую железную чашу два красных пакета с книгами Тишечкина, на другую – гири, весы показали ровно 13 килограммов. Приемщик был в красной рубашке с красным лицом, напоминавшим трезвенника - почтальона. Он протянул учителю квитанцию и отсчитал двадцать серебряных монет с отчеканенными профилями Ленина. Брезгливо изобразил то ли улыбку, то ли гримасу и сказал голосом почтальона: «Ты был никем и ничем, Тишечкин, а теперь ты стал хуже, чем никто и ничто. Ты продал все, что у тебя было за двадцать серебряников, как Йуда!» Он расхохотался так, что учитель выбежал из подвала, как вернулся с того света…

6. Сон седьмой
В яблоневом саду, огороженном высоким забором из красного кирпича, в больничных халатах и тапочках гуляют странные люди – мужчины, женщины, старики, старухи. Они бродят между деревьями, как неприкаянные. Кто - то делает вид, что ловит бабочек сочком, бегая возле кустов с цветами. Круглый, как надутый шар, мужчина с наполеоновской пилоткой из газеты на голове, с важным видом прогуливается по аллеи, заложив руки за спину. Женщина средних лет с красными бантиками на косичках пускает в луже бумажный кораблик…
Санитары в белых одеждах волочат за руки богатырского сложения краснощекого человека, орущего: «Я – командарм Буденный! Врете, не возьмете, красного командира, белая контра! Я вас всех, беляков, порубаю, как капусту на огороде! Что вылупился, как пугало огородное, учитель, бей их, гадов! Кто не с нами, тот против нас! Вперед, в атаку! Смело мы в бой пойдем за власть советов, и как один умрем в борьбе за это!»
Тишечкин сидит на скамейке под ветвями яблони. Он кормит воробьев семечками. Птички не боятся его, подходят близко к его ногам. Один воробушек клюет прямо с руки, сидя на его ладони. Учитель поднимает глаза и видит красное солнце над головой. Так низко, как воздушный шар, пущенный кем - то со двора пансионата для душевно больных. Он смотрит на алый солнечный круг и ему видятся разные лица на красном фоне. Он слышит голоса тех, кого видит. Поочередно. Один за другим. Они все не живые, не настоящие. Он никогда раньше не слышал их глосса. Он мог лишь представить себе их голоса, какими они могли быть, или должны быть. Он читал о них в книгах, когда у него были книги. Он помнит их слова, их черты такими, какими они сохранились в его памяти из прочитанных книг…
Первым учителю привиделся Мастер из романа Булгакова. Он смотрел на Тишечкина сверху, как ангел, по ошибке попавший на раскаленную сковороду в аду, он говорил, словно корчась от боли: «Мне жаль тебя. Ты мог бы стать Мастером, ты мог бы написать свой роман, как я написал о Понтии Пилате, ты мог бы… Ты мог бы отыскать свою Маргариту. Ты, как и я, был отвергнутым, люди не верили в то, что ты можешь кем - то стать, не признавали твой дар читать и понимать умные книги. Ты не смог подняться над толпой. Ты решил променять свой дар на признание толпы, а она упрятала тебя в психбольницу, отгородившись от тебя высоким красным забором. Это Божья кара за то, что ты предал самого себя, изменил себе, перестал быть собой в угоду толпе. Я знаю, что ты не веришь в Иисуса. Но он есть! Я думал, что нет чудес и благодати, но я ошибался. Разве у тебя не было чудесных книг, как благодать, как откровения Господа. Толстой был прав – есть чудеса, и есть благодать. Но есть и дьявольское предательство. Я видел Сатану, я общался с Воландом. Помнишь подробности? Ты должен их помнить, если не потерял память среди этих странных людей в райском яблоневом саду за красным забором. Разве бывает рай за красным забором? Я думаю, что это опять проделки Воланда. Ты помнишь Воланда? Я напомню тебе: «С балкона осторожно заглядывал в комнату бритый, темноволосый, с острым носом, встревоженными глазами и со свешивающимся на лоб клоком волос человек лет примерно 38». Это он, Воланд, Сатана. И я знаю, я чувствую, он придет к тебе скоро…»
Тишечкин хотел ответить Мастеру, но не смог. Он увидел Маргариту. Она была очень красивой. Как в романе. Учитель сразу узнал ее. Она заговорила ровным спокойным голосом: «Ты любил кого - нибудь, так как я любила Мастера? Молчи, я знаю, что ты хочешь ответить. Ты считаешь, что тебя предала любимая женщина, твоя жена, ведь я угадала твои мысли? Но ты не любил ее по - настоящему. Ты пользовался ее красотой, как эгоист, ничего не давая ей взамен. Она скучала с тобой. Изнывала от скуки, от серых будней, устав от твоей размеренной жизни без высоких целей, поиска смысла, вдохновенных порывов, творческого горения и безудержной страсти. Так я страдала от пустоты, пока не сбежала от мужа к Мастеру. Твоя женщина она искала Мастера в тебе и не нашла его в твоей душе. Тогда она ушла к тому, кто показался ей Мастером – талантливым, вдохновенным, страстным. Ты думаешь, я стала королевой сатанинского бала ради себя? Я пожертвовала собой, заключив сделку с дьяволом, чтобы спасти Мастера. Это и есть настоящая любовь! А ты предал свою любовь, ты продал душу дьяволу за грош, ты мог стать Мастером, а стал… Придет Воланд и скажет, кем ты стал…»
Учитель смотрел на красный шар над головой, как завороженный. Но стоило ему моргнуть на мгновение и вместо Маргариты показалось косоглазое лицо Воланда. Сатана имел при себе трость с вырезанным на ней пуделем, он курил трубку и говорил кривым ртом: «Здравствуй! Ты рад меня видеть? Можешь не отвечать. Вижу, что рад. Ты поверил, что я есть? Что есть Сатана и есть Бог, как есть небо и есть земля? Не теряй время на ответы. Я пришел к тебе, чтобы предупредить тебя, как друг. Да, именно, как друг. У тебя ведь не осталось никого – ни друзей, ни родных, ни близких. Все отвернулись от тебя. Как ты отвернулся от всего, что было дорого тебе, во что ты верил, или хотел поверить. Что тебе остается? Только слушать меня, пока у тебя есть хотя бы один друг, пусть даже этот друг – Сатана. Я бы мог взять тебя в свою свиту, но в моей свите нет вакансий. К тому же для моей свиты ты не подходишь по своим качествам: ты не такой кровожадный, как мой демон – убийца Азазелло, не такой прожорливый и распутный, как мой Кот Бегемот. Ты еще и боишься котов, как я слышал! Да, и в горничные ты не годишься. Ты не похож на уверенную в своей красоте мою ведьму. Ты помнишь вампира Геппу? Шрам на теле – нипочем! Гуляет без одежды по городу, как в бане, и плевать ведьме на людей!
Ума ни приложу, что мне с тобой делать? Я помочь хочу, как другу. Помнишь, поэт Иван Николаевич Бездомный из нашего романа тоже попал в психиатрическую лечебницу. И ничего страшного, вылечился, стал нормальным гражданином, историком, как я. Мы с ним теперь коллеги. А литератор Михаил Александрович Берлиоз, как ты проживал в «нехорошей квартире», только в Москве на улице Садовой. Моих советов не слушал, упрямился, упорствовал в своем невежестве и заблуждениях. Чем все закончилось? Верно, я оказался прав, как всегда, доказал ему простые истины: есть я – Сатана, есть Бог и каждый человек может выбрать, как жить, с кем быть, к кому идти, по какому пути. Берлиоз не поверил, поплатился головой и куда он отправился? Не в Ад, не в Рай, а в небытие. У тебя еще не все потеряно, ты еще можешь выбрать свой путь…
Никем и ничем ты уже был. Небытие для тебя – позади. В отличие от литератора Берлиоза. Теперь смелее выбирай свой путь и ступай по нему, а я буду рядом. Ха - ха – ха!
Этот сатанинский хохот был похож на смех почтальона с красным лицом…

7. Наяву
Осень в средне - русской полосе всегда приходит точно по календарю, поспевает без опозданий. В сентябре яблони, березы, тополя, липы сбрасывают свои желтые, красные лиственные наряды. Чтобы укрыться вскоре белым снежным одеялом и проспать до весны. Тишечкин любил в эту пору гулять по аллеям городского парка имени «Победы коммунизма» и мечтать о своем светлом будущем. Он верил, что оно непременно рано или поздно придет. Пусть не для всех в городе, в стране. Пусть не такое, как обещали коммунистические вожди. Но обязательно светлое, радостное, свободное, красивое и богатое. И он, Тишечкин Аполон Адольфович обязательно дождется своего счастливого будущего. Настоящее его не радовало, но и не особо огорчало. Жизнь его потихоньку нормализовалась, стала размеренной и безмятежной, как раньше, когда он жил с Люсей. Тревожные сны по ночам больше не приходили. И малопьющего почтальона он больше не видел. Почту приносил Степан Степанович – человек положительный, но не очень трезвый. Он читал «Правду» и был политически зрелым товарищем, висел на доске почета в городском почтовом ведомстве. А куда подевался его предшественник – этого никто точно не знал. Но ходили слухи, что малопьющий почтальон уехал в областной центр, да там еще летом и скончался от цирроза печени…
Тишечкин шел по парку, вдыхая свежий утренний воздух. Во внутреннем кармане черного длинного сшитого на заказ в ателье пальто у него был приготовлен бумажный пакет с отчетом. Как обычно по пятницам. Для старшего лейтенанта Самохиной. Он привык писать отчеты для нее, встречаться с ней, разговаривать. Но сегодня была особенная встреча. Он волновался, как влюбленный мальчишка перед первым свиданием с девочкой своей мечты. И все потому, что впервые Самохина назначила ему встречу не в управлении, не в казенном здании, не в рабочем кабинете, а в центральном городском парке на виду у людей. «Что это может означать? Раиса Ивановна – женщина осторожная, если она решилась такой поступок. То это же не просто так. У нее появилось ко мне больше доверия? Ну, доверие, предположим, я заслужил. Когда?» - Тишечкин задумался над этим вопросом, пытаясь вспомнить все свои прошлые отчеты за последние два с половиной месяца. Но дело это оказалось трудным. Память его была перегружена разными событиями. Столько всего произошло с ним за это время! Он сам чувствовал в себе перемены до неузнаваемости. Стал важным, уверенным, словно сам черт ему не страшен. И эту перемену в нем замечали окружающие. Участковый Котов при виде Тишечкин отдавал ему честь, несколько раз подвозил до дома в люльке на своем трехколесном мотоцикле. Однажды, встретив учителя рядом на соседней улице, где выстроилась большая очередь у входа в продовольственный магазин, Котов подошел к нему при всех, отдал честь и сказал:
- Товарищ Тишечкин, здравия желаю!
- И вам не хворать, - тихо, но надменно ответил учитель, точно в нем поселился бес.
- Если вы сосиски желаете купить в магазине, свежие, только привезли, так я готов вам помочь. Продукт дефицитный, на всю очередь не хватит. А я вас без очереди в магазин проведу. Такой человек, как вы не должен в общей очереди стоять, не порядок это. Мой долг, как милиционера, следить за порядком. Чтобы принцип социализма не нарушался!
- Какой принцип?
- От каждого – по способностям, каждому – по труду! Ваш труд особенный, как наша служба, в смысле – и опасна, и трудна…
- Опасна?
Тишечкин внимательно посмотрел на милиционера, пытаясь понять тайный смысл его слов. Мелькнула мысль: «Откуда он знает? А что, если все знают?» В голове зашевелился бес и заговорил голосом Воланда: «Пусть знают! Чего тебе бояться? Они сами тебя бояться! Вон участковый в струнку вытянулся перед тобой, хоть и в милицейских погонах. Он, как демон из твоей свиты, а ты, прямо, как я! Умора! Тишечкин, как Сатана, как Воланд! Ха - ха - ха!» Черт замолчал, затих. А учитель сказал милиционеру тихо, но твердо:
- Благодарю, товарищ Котов! Я не люблю сосиски, я же не Кот Бегемот.
- Не Кот Бегемот? Ха - ха - ха! Виноват! Смешно получилось – Кот Бегемот. Никогда такого не слышал. Приятно встретить образованного человека, как вы. Сразу чувствуешь силу вашего ума. Как метко подмечено – Кот Бегемот. А ведь верно, коты прожорливые, как бегемоты. Выходит, что и люди у нас в очередях стоят не потому, что продуктов не хватает в магазинах. А все наоборот. Продуктов дефицит, потому что люди прожорливые, как Коты Бегемоты! Фу! Я бы своим умом никогда бы не догадался, не додумался бы до такой глубины мысли. Спасибо вам за науку, товарищ Тишечкин. Сразу видно, что вы учитель не только для деток наших, но и для их родителей, для нас – дурней взрослых! Присаживайтесь в люльку, я вас подвезу.
- Я не домой.
- Куда прикажите, туда и домчу. Вам на площадь Дзержинского?
- Как вы узнали?
- У нас городок маленький, а площадь большая одна. На ней каждый человек виден, как на ладони, товарищ Тишечкин. В какую дверь входит, из какой двери выходит. Но я понимаю, государственная тайна, молчу. Присаживайтесь в люльку и поехали, если не возражаете.
Тишечкин сел в люльку мотоцикла и сказал, как приказал, тихо, но властно:
- Поехали, товарищ участковый! И не гоните, я не люблю быстрой езды!
Дворник у дома, завидев издали Тишечкина, почтительно кланялся. Учитель высокомерно проходил мимо, удостоив его лишь своим взглядом едва заметным кивком головы. Прошли те времена, когда учитель здоровался с дворником за руку. Продавщица мороженым заискивающе улыбалась, предлагала эскимо на палочке бесплатно: «Товарищ Тишечкин, угощайтесь, не проходите мимо!» Он иногда останавливался. Но не для того, чтобы угоститься. Мороженое он не ел. Берег слабое горло с чувствительными к холоду, уязвимыми гландами. И продавщица, и дворник, и уборщица в школе, и новый пьющий почтальон, и еще кое - кто из его знакомых были добровольными осведомителями, агентами, информаторами учителя. Они сами напросились на эти роли, ему не пришлось им это предлагать. Как - то все вышло само собой, словно все давно такого случая ждали и дождались. Причем, докладывали они все обо всем Тишечкину с энтузиазмом. В мельчайших подробностях. Не упускали из виду никаких важных, на их взгляд, деталей. Так будто состояли на секретной службе в органах, носили погоны, старались за звания и офицерские звездочки, или, на худой конец, сержантские лычки. Тишечкин сначала относился к такому рвению своих помощников с подозрением: «Чего они хотят? Чего добиваются? Не может же быть, чтобы человек бескорыстно рыл кому - то яму, обливал кого - то грязью, выслеживал соседей, как пес. Взять хотя бы продавщицу мороженым. Зачем ей все это нужно? Сторожевая сука и та служит за еду. А она зачем? Или дворник с пьющим почтальоном? Или уборщица в школе? Или другие? Они же и друг за другом следят, и друг о друге мне докладывают! А за мной? Может они и обо мне кому - то отчеты носят? Мне устно докладывают, кому - то обо мне – письменно?» Но бес в сознании очнулся и расхохотался: «Учитель ты в своем уме? Кому они о тебе доложат? Разве что мне могли бы доложить, но я сам про тебя все знаю! А те, что в здании на площади сидят со звездами на погонах, так они давно все справки о тебе навели, досье на тебя собрали, дело завели и в свой сейф спрятали на всякий случай. Ты у них и без твоих осведомителей на крючке висишь, как сазан. Ха - ха - ха!» Тишечкин вспомнил покойного трезвенника - почтальона с вечно красным лицом, его любимую поговорку: «Щука нужна, чтоб карась не дремал!» Вот только учитель не мог вспомнить определенно – говорил ли это почтальон наяву, или во сне. Грань между реальной жизнью и видениями в его давних красных снах стерлась. И он часто путался, не понимая, что было на самом деле, а что происходило лишь во сне. А еще ему досаждал Воланд, приходивший в его сознание без спросу, когда вздумается, как в свой ад, или где он там живет! Хорошо, что Сатана являлся хотя бы один, без своей свиты. И не устраивал карнавал. Но вел он себя все же, как хозяин в голове Тишечкина. И это раздражало учителя. Тишечкин научился с этим жить. Как - то мириться, успокаиваться своим новым общественным статусом уважаемого в городе человека. Больше никто в городе не осмеливался снисходительно проявлять к нему чувство жалости, сочувствия. Никто не решался пренебрегать им. надсмехаться над ним, сплетничать о нем, напоминать ему о его прошлом. Прошлое казалось учителю унизительным – все то, что было до его новой жизни, как чудесного перерождения. Он даже поверил в чудеса, как ему советовал Воланд. И в глубокой тайне от сограждан учитель был убежден Воландом в существовании, как Сатаны, так и Иисуса… Но теперь Тишечкин хотел бы освободиться от бесцеремонных визитов Воланда, навязчивой опеки Сатаны, словно схватившим его за душу. Учитель не знал средство избавления от этого. «На Сатану в КГБ не донесешь! А если скажешь о нем вслух, могут упрятать туда, где я уже был, в психлечебницу за красным забором… А я там уже был, или мне это только снилось?» Это вопрос повис без ответа. Самохина тихо подошла сзади, как большая кошка на мягких лапах. Она взяла под руку Тишечкина. Он почувствовал ее прикосновение, точнее – хватку, улыбнулся закрытым ртом, тихо вкрадчиво произнес: «Добрый день, рад вас видеть, Раиса Ивановна! Вот возьмите, здесь все, что вы просили». Тишечкин вытащил из внутреннего кармана пальто и передал ей свернутый бумажный пакет. Самохина взяла сверток, быстро сунула его в свою сумку. Раиса Ивановна была в каракулевом приталенном пальто, модной шляпке, осенних черных ботиночках на высоком каблуке. Она выглядела привлекательно, как молодая интересная женщина с маникюром, макияжем, стильно одетая, пахнущая ароматом французских духов на зависть всех советских товарищей дамского пола. Они шли под ручку чинно, не торопясь, молча. Мимо них проходили люди, оборачивались, как на шикарную пару знаменитостей с журнальной обложки, или с экрана телевизора. Она сказала ему:
- Вы не спрашиваете, почему я вам назначила встречу не в управлении, а здесь, в этом людном парке. Вам это интересно?
- Интересно.
- Почему же вы не спрашиваете?
Она посмотрела на него, хитро улыбнулась, сказала:
- Мне нравится, что вы не задаете вопросов. Никогда. Начальство тоже вас ценит за это. Не только за это. Мое начальство хорошего о вас мнения, меня это радует. Вы многое сделали за последнее время. Многого добились. Мы с вашей помощью выявили опасного диссидента. Я говорю о Щеголеве.
- Я помню Щеголева. Это отец моей ученицы. Бывшей ученицы. Она уехала со своей матерью в другой город. Не припоминаю – в какой именно. Мать нашла там хорошую работу на автозаводе, если не ошибаюсь.
- Не ошибаетесь. Это мы ей помогли найти хорошую работу далеко отсюда. Жаль бедняжку. Она же не виновата, что муж ее сошел с ума, представляете, он считал, что совершил научное открытие в лаборатории нашего городского НИИ имени Чапаева. Твердил, что его открытие откроет миру новые невиданные возможности по использованию тепловой энергии, что он нашел формулу…
- Бред. Все формулы давно найдены. А Чапаев формул не знал, он толком читать не умел, что можно открыть в нашем городском научно - исследовательском институте имени Чапаева?
- Это нам с вами, как нормальным людям понятно, что все давно открыто, и открывать нечего. А он возомнил себя первооткрывателем. Мало того, так он собрался эмигрировать в Израиль, у него, якобы, еврейские корни и зов крови.
- Какие еврейские корни могут быть у советского ученого Йосифа Михайловича Щеголева? Возмутительно. Авантюрист. Самозванец!
- Вот именно. Что я живых евреев не видела? Йосиф Михайлович на них совсем не похож. И потом евреи умные, хитрые, расчетливые, осторожные, я их хорошо знаю – евреев. Еврей бы не заводил с вами близкого знакомства. То есть я хотела сказать, что он не стал бы вам так сразу доверять…
- Я у многих вызываю доверие, - спокойно парировал Тишечкин.
- Да. У тех, кому бояться нечего, у кого совесть чиста. А он хранил дома нелегальную литературу и предлагал вам обмен книгами. Скажите, вы его книгу, ну, ту, что он вам подарил, тоже сдали в макулатуру? Если сдали, то жаль. Я хотела почитать этот роман Пастернака – «Доктор Живаго». Что в нем такого особенного? А, впрочем, некогда мне романы читать.
«Так это мне не снилось? Это было на самом деле? А что еще было наяву?» - подумал Тишечкин. И услышал голос Воланда: «Многое было! Ты таких чертей нагнал, столько всего натворил – посильнее черной магии! Я тобой горжусь, учитель! Ты мой самый лучший друг, я бы тебя даже взял в свою свиту, если бы нашлась вакансия. Бери эту дамочку, не зевай, веди ее в загс! Она прекрасна, как Маргарита, которую я сделал королевой на своем балу. Она может стать твоей Маргаритой, а ты ее суженым! Я готов быть свидетелем на вашей свадьбе. Горько! Ха - ха - ха!» Тишечкин буркнул: «Какая свадьба? Когда свадьба?»
Самохина с удивлением и восторгом глянула на Тишечкина:
- Я не ослышалась? Вы спросили – когда свадьба? Вы читаете мои мысли? Я еще вам ни словом не обмолвилась, а вы все поняли? Вы умнее, глубже, интереснее, загадочнее, чем я думала. Не зря мое начальство выбрало именно вас. Так вы согласны?
- Я же уже согласился. Вы знаете, я все делаю, что вы просите и даже больше, я стараюсь…
- Я знаю. Мое начальство решает. Я только подчиняюсь приказам и выполняю их беспрекословно, точно, с вашей помощью. Мое руководство приказало мне выйти замуж. Срочно. За вас. Ваша кандидатура одобрена нашим генералом, я вас поздравляю!
- Благодарю вас. Служу Советскому Союзу, товарищ старший лейтенант!
- Капитан. Мне присвоено очередное звание капитана. Вы хорошо поработали, мы с вами вместе хорошо поработали. Но впереди нас ждут большие дела. Я буду официально вашей женой. Нам не нужна будет конспирация, понимаете? Для работы это большие плюсы. Но есть и минусы.
- Я живу в нехорошей квартире, - сказал Тишечкин и вновь ему почудился голос Воланда: «Ты заговорил цитатой из нашего романа. Помнишь, кто жил в «нехорошей квартире»? Как звали этого несчастного персонажа нашего Автора? Тебе напомнить, что с ним стало? Не повторяй его судьбу, соглашайся на все и считай, что ты уже в Аду! Ты будешь почетным гражданином Ада, я тебе обещаю! Ха - ха - ха!» Учитель махнул перед собой рукой, словно отогнал назойливое насекомое, но от Сатаны так легко не отмахнуться, как от комара. Воланд продолжал смеяться в голове Тишечкина и учитель решительно, хоть и тихо произнес:
- Нам нужна хорошая квартира. Просторная, светлая. Такая квартира, чтобы не стыдно было приглашать гостей. И чтобы самим жилось не в тесноте, и не в обиде.
- Вы точно читаете мои мысли. Мое руководство уже приняло решение предоставить нам трехкомнатную квартиру рядом с этим парком имени «Победы коммунизма». Поэтому я вам назначила встречу именно здесь. Мы можем сейчас пойти и посмотреть на нашу квартиру, там все уже готово – и новые обои наклеены, и полы покрашены, и потолок отштукатурен, и мебель расставлена, и телефон подключен. Раньше эта квартира была конспиративной, ведомственной, для тайных встреч наших сотрудников с агентами. Теперь она будет нашей, мы будем с вами в ней жить.
- Я готов.
- Вот и хорошо. Я тоже готова. Остается лишь расписаться в загсе, перейти на «ты» и можно приглашать гостей на свадьбу в нашу новую квартиру. У вас паспорт с собой?
- Паспорт у меня всегда с собой, как у любого сознательного советского гражданина. Мало ли зачем и кому потребуется его предъявить.
- Вы такой благоразумный, такой расчетливый, такой…
Она остановилась, на глазах у всех в многолюдном парке остановилась на середине центральной липовой аллеи. Положила руки Тишечкину на плечи, посмотрела на него с высоты своих 175 сантиметров и плюс трех сантиметров каблуков. Чуть согнула ноги в коленях, опустила голову, всосала ртом его губы и долго не выпускала, схватив пальцами за шею, будто готовилась придушить его. А когда отпустила, кокетливо опустив глазки, сказала:
- Я согласна выйти за тебя замуж, можем сегодня же расписаться в загсе, нас там уже ждут.
Свидетели не понадобились. В загсе Тишечкина и Самохину встретили, как комиссию. Директор загса – видная дама с богатым жизненным опытом и обручальным кольцом на пальце лично расписала и поздравила молодых с законным браком в своем кабинете с говорящим попугаем Мойшей. Она приказала попугаю: «Мойша, поздравь молодых!». Мойша в широкой клетке важно расправил крылья и заорал: «Ур – ра! Ур – р – ра! Ур – ра!»
Свидетелей не потребовалось. Но когда директор загса открыла шампанское и пробка с шумом вылетела из бутылки, Тишечкин услышал голос Воланда: «Поздравляю тебя! Рад, как твой лучший друг! Видишь, я опять оказался прав, я стал свидетелем в загсе. Ха - ха - ха»! Попугай кричал: «За мол – лодых!» Тишечкин пробурчал Волонду: «Ты мне надоел». Попугай решил, что это было сказано в его адрес, обиделся, произнес: «Жених гр – ру – бый! Гру – бый! Чер – р – РТ! Чер – РТ! » Воланд в голове Тишечкина заливался хохотом, учитель готов был задушить попугая собственноручно, но директор загса нажала нужную кнопку селектора и по громкой связи приказала секретарше: «Срочно зайдите ко мне, товарищ Бабкина! И уберите с глаз долой этого сумасшедшего попугая!» Секретарша, похожая на вышибалу, вошла с красной скатертью. Она набросила скатерть на клетку, попугай замолчал во мраке и был унесен решительной мужеподобной дамой в неизвестном направлении. «Где - то все это уже было? Во сне ли? Наяву ли? В прочитанных мною книгах?» - мучился вопросами Тишечкин. И не находил ответа. Одно его радовало. Воланд угомонился в его голове, а может и вовсе исчез из нее…
8. Свадебный чертополох
Свадьба через трое суток после регистрации получилась скромной, но вкусной. Капитан Самохина проявила отменные кулинарные способности, приготовив отменные овощные салаты, свиные отбивные с картошкой фри, запеченную в духовке утку с яблоками, фаршированную щуку. Остальное было куплено в неизвестном для подавляющего большинства горожан магазине – распределителе для избранных. Сервелат, черная и красная икра в баночках, маринованные опята, малосольные огурчики, ветчина, голландский сыр, водка «Особая», грузинское сухое вино, минеральная вода «Боржоми»… И многое другое, что простые граждане видели лишь на красочных цветных картинках в толстых советских кулинарных книгах. Самохиной по такому поводу дали краткосрочный отпуск – целую неделю.
Гостей на свадьбе было несколько. Со стороны Тишечкина были приглашены мама, ее муж – дантист. Они специально приехали из областного центра. Пришла по приглашению учителя и новый директор школы – товарищ Стрелкина Антонина Филипповна, она была понижена в должности, переведена из райкома партии с формулировкой «за потерю коммунистической бдительности и серьезные ошибки в кадровой политике». Винила в этом бывшего директора Дубова, уличенного в аморальных связях в рабочее время и в рабочем кабинете с подчиненной старшей пионер - вожатой Палкиной по доносу Тишечкина.
Вообще - то, учителю донесла на директора уборщица и принесла ему вещественные доказательства в мусорном ведре – использованные презервативы советского производства. «Надоело за ними подбирать на полу в директорском кабинете!» - возмущалась она, - «Я долго терпела, пока они не разбрасывали эти резинки по всему кабинету. Думала, директор все - таки, хоть он и кобель… Что трудно им было в мусорное ведро аккуратно положить то, что уже им не годится? Я не гордая, прибрала бы за ними, смолчала бы. Но они и под стол закинули эту грязь, и под книжный шкаф набросали, и под телевизор на ножках. А по этому телевизору партийные съезды показывают! Дело выходит политическое! Аптеку в кабинете развели. И все такое противное, липкое, а я это руками подбирала, товарищ Тишечкин, представляете. Вы доложите, куда следует, чтоб меры приняли. Вас послушают, вы человек образованный, уважаемый, положительный». Тишечкина послушали. Директора исключили из партии, уволили «за аморальное поведение», Палкину выгнали из комсомола, с позором сняли с нее при всей школе все, что с нее можно было снять самого ценного – комсомольский значок, пионерский галстук и отправили на перевоспитание – на стройку разнорабочей.
А Тишечкина приняли по рекомендации парткома в кандидаты в члены КПСС. Так что в рядах партии в скором времени, по истечении кандидатского срока, ожидалось пополнение на полноправного члена Тишечкина. За это на свадебном застолье выпили отдельно. Сразу после тоста – за молодых, криков «Горько!» И по завершении экзекуции жениха страстным поцелуем невесты.
Раиса Ивановна ко всем своим достоинствам отличалась еще и необузданным женским темпераментом, и ненасытностью в любовных утехах. За два дня и две ночи после регистрации она довела Тишечкина в постели до неподвижного жалкого состояния, похожего на бесполезно торчащий в грядке засохший огурец. Он чувствовал себя в объятиях капитана Самохиной обреченным овощем. Силы у них были явно не равными. И понимание этого бесспорного факта омрачило его первую брачную ночь, равно, как и последующие первые супружеские дни. Да еще гудел в голове смех Воланда, когда Тишечкин лежал на спине бревном, а на нем бесновалась неугомонная Самохина, оседлав учителя сверху. Она скакала на нем, раздвинув ноги, как верхом на жеребце без штанов и без седла. Из одежды на Самохиной был наброшен на плечи военный китель с капитанскими звездами на погонах, да надета фуражка пограничника на голове…
Дантист взял на себя обязанности тамады. Он встал с рюмкой водки, обвел взглядом присутствующих и произнес с пафосом, высокопарно, будто на партсобрании:
- Товарищи! В этот торжественный день, когда мы становимся свидетелями и в известной мере участниками рождения новой здоровой советской семьи – так сказать, ячейки общества, мне вспомнился наш давний разговор с женихом, так сказать, мужем, Тишечкиным, Аполоном. Здесь все свои, так сказать, можно не стесняться, можно говорить откровенно. Я тогда осмотрел его зубы, так сказать, они меня, как доктора, огорчили, я бы прямо сказал, разочаровали. Я до того расстроился, что наговорил ему много неприятного, так сказать. Но сегодня я вижу, что рядом с ним появилась прекрасная женщина, я уже заметил в каком идеальном порядке у нее зубы, так сказать, и я спокоен, так сказать, за будущее нашего Аполона. Не зря говорят, покажи мне свою женщину, и я скажу, кто ты! Я предлагаю тост за нашу великолепную, так сказать, невесту!
Все чокнулись, выпили, начали закусывать, когда раздался звонок в дверь.
- Кто бы это мог быть? Я никого не приглашала, ты откроешь дверь, дорогой? – Раиса Ивановна посмотрела на мужа, он встал и пошел открывать. За дверью никого не оказалось, только рыжий юркий кот вбежал в квартиру, проскочив между ног Тишечкина. Произошло это так молниеносно, что жених и глазом не успел моргнуть. Тишечкин закрыл дверь. Вернулся в комнату. Сел на свое место, сказал жене: «Чертовщина какая - то, там нет никого!» И всем принялся подробно объяснять:
- Я вышел, огляделся, никого нет. Только рыжий кот пробежал мимо меня. Вернее будет сказать, не мимо меня, а у меня между ног. Я глазом не успел моргнуть. А может мне это показалось…
- Не показалось. Кот действительно есть, так сказать, прошу любить и жаловать, - довольно воскликнул захмелевший от четырех рюмок водки тамада.- Я люблю котов. Собак не люблю, а котов уважаю. Коты достоинство имеют, не пресмыкаются, не унижаются за кусок колбасы, не служат. Они свободолюбивы, своенравны. В них есть, так сказать, что - то высокородное, благородное, так сказать…
- У нас тоже есть кот. Сиамский. Он Аполона укусил за мизинец. До крови. Аполон колбасой его дразнил, он и укусил, - сказала мама Тишечкина.
- Я не дразнил. Он у вас зверь кровожадный, развели зверинец в доме. Животное воспитывать надо, как человека, - сказал учитель, взял со стола кусок колбасы, поманил рыжего незваного гостя. – Иди рыжий ко мне, я тебя колбаской угощу, кис - кис - кис!
Кот подбежал к Тишечкину, взял из его рук угощение, посмотрел на Аполона Адольфовича, улегся у него в ногах, принялся есть.
- А я собак люблю, - проворчала Стрелкина. – Собаки благодарные, верные своему хозяину. Они не предают. А коты – перекати поле. Ничего не ценят, ничем не дорожат, никаких команд не исполняют, никому не служат. Социально опасные животные, они подают дурной пример нашим людям. Представляете, до чего мы можем докатиться, если все наши граждане начнут вести себя, как коты и кошки?
Дантист без тоста выпил очередную рюмку водки и с хохотом воскликнул:
- Представляю, ха - ха - ха, если все будут вести себя, как кошки и коты, так сказать, ха - ха - ха, у нас будет демографический взрыв! У нас рождаемость будет, как в Китае!
- С нашими мужиками до Китая далеко. Куда нашим мужикам с котами тягаться! Да, дорогой? – Раиса Ивановна подмигнула мужу, положив руку ему на интимное место, схватив пальцами ширинку его брюк, вдохнув и выдохнув.- Кошкам больше повезло с котами, чем нам с мужиками…
- Вы на что намекаете, так сказать? – спросил обиженный тамада. – Я бы на вашем месте, Раиса Ивановна, так не обобщал, так сказать. Моя жена в этом смысле мною довольна. Ты мной довольна? Отвечай немедленно, при всех, здесь чужих нет, так сказать - разошелся выпевший дантист.
- Он у меня, хоть и не молодой уже, но кот еще тот! – с гордостью посмотрела на дантиста мама Тишечкина. – А сынок мой в отца своего пошел. Отец его – человек был скромный, тихий, работящий, положительный, но, как бы вам это деликатно объяснить?
- Говори, как есть, здесь все свои, так сказать. Мышей не ловил твой покойный муж, так что ли? Ха – ха – ха! – тамаду развезло от алкоголя.
- Не то, чтобы совсем не ловил, но не часто, и не так чтобы, ой, что уж вспоминать, - смутилась мама Тишечкина.
- Не знаю, не знаю. Мой муж тоже не кот, знаете ли, товарищи. Он, скорее, рабочая лошадь. Он всю нашу швейную фабрику «Большевичка» на себе тянет, как главный закройщик. По его эскизам и лекалам вся фабрика работает, дает план, вал, все, что от нее требуется…
Раиса Ивановна перебила Стрелкину:
- Лучше бы ваш муж был котом…
Тамада расхохотался. Стрелкина надулась, отпила из бокала вина, со злостью прошипела:
-Ненавижу кошек и котов!
Рыжий кот доел колбасу, облизнулся, посмотрел на Тишечкина, замяукал. Тишечкину послышался голос Воланда: «Поздравляю тебя, ты постепенно обрастаешь своей свитой, учитель! У тебя уже есть свой кот Бегемот, своя Маргарита. Посмотри, твоя молодая жена сняла туфли под столом, она натерла ноги до крови, как Маргарита на моем балу. Все повторяется! Ха - ха - ха!»
Тишечкин заглянул под стол и увидел, что его супруга действительно скинув туфли, сидела босиком, разминая покрасневшие пальцы. А рыжий кот вскочил ему на колени, запрыгнул на стол, опрокинул на Стрелкину бокал с красным вином, схватил из блюда щучью голову, спрыгнул со стола и побежал. Антонина Филипповна завопила так, словно на нее напал маньяк. Она встала, посмотрела на свою мокрую в красных пятнах белую юбку, и погналась с воплями за котом. Пьяный тамада хохотал, он налил себе еще водки, встал, покачиваясь, крикнул вдогонку Стрелкиной: «Антонина Филипповна, это вам кот отомстил за ваши слова. Коты – они существа разумные, обид не прощают. Они за обиды мстят! Как вам месть кота, товарищ Стрелкина? Человек простить может, кот не простит. Уважаю котов!» Он выпил и пошел не ровной походкой за Стрелкиной: «Антонина Филипповна, вам помочь? Где вы там? Осторожно, кот вас может укусить, у него зубы острые!»
- Черт знает что такое! – занервничала мама Тишечкина, встала, удалилась вслед за своим мужем в другую комнату.
Кот вернулся в гостиную, мяукнул и помчался на кухню. Прибежала босая, мокрая, облитая вином Стрелкина с туфлями в руках. Она швырнула в сторону убегающего кота свою обувь, но оба броска оказались мимо цели. Мама Тишечкина появилась в гостиной через полчаса с торжествующим видом и объявила, приложив указательный палец к своим губам: «Прошу всех не шуметь. Еле уложила мужа. Ему надо выспаться. Он устал. А утром мы с ним уедем домой первым же рейсовым автобусом с автовокзала».
Самохина с Тишечкиным переглянулись. На кухне загромыхала посуда, словно случилось землетрясение, и попадала на пол вся посуда из упавшего шкафа. Раздался женский крик. Кошачий вой. Капитан КГБ бросилась на кухню босиком с натертыми до крови пальцами ног. Мама учителя, шаркающей походкой, поплелась за ней. Тишечкин не сдвинулся с места. Прибежал рыжий кот. Уставился на молодожена, будто просил у него помощи, защиты. Апполон Адольфович встал, отодвинул от стола свой стул, присел на корточках рядом с котом, тихо, но строго сказал: «Ты – рыжее зло! Бестия! Вурдалак! Что ты творишь на моей свадьбе? Я тебя спрашиваю! Кто тебя ко мне подослал? Какого черта тебе здесь надо?» Кот мяукнул. В голове учителя заговорил Воланд: «Я отвечу тебе вместо твоего кота Бегемота. Цитатой из самого себя. Ты помнишь, что я говорил в нашем романе по воле Автора? Я тебе напомню: «… что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как выглядела бы земля, если бы с нее исчезли тени? Ведь тени получаются от предметов и людей. Вот тень от моей шпали. Но бывают тени от деревьев и от живых существ. Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и все живое из - за твоей фантазии наслаждаться голым светом…» Я говорил эти слова тому, кого считал глупцом. Ты не глупый, хотя сейчас задал глупые вопросы своему коту. А разве ты сам не приносишь зло? Вспомни, скольким людям ты уже принес зло! Молодой талантливый ученый попал в психиатрическую больницу по твоей милости, его жена была выслана из города с ребенком и отправлена на тяжелую работу, директор школы Дубов… Мне продолжать? А сколько ты еще всего натворишь зла? Много! Поверь мне, я вижу будущее…» Тишечкин заорал: «Пошел ты к черту!» Кот испугался и сбежал в комнату, где храпел пьяный дантист на широкой кровати молодоженов. Прямо на ковровом бархатном покрывале с изображением Кремля. Дантист лежал на спине. В рубашке, подтяжках, брюках и дырявых носках. Туфли валялись в разных углах комнаты. Кот удобно устроился на пивном животе отчима Тишечкина. Дантист гладил кота по шерсти, что - то бормотал во сне. Тишечкин вышел из гостиной. Встал в дверях спальни. Он смотрел на эту странную парочку живых существ, лежащих на опостылевшем молодожену за пару ночей супружеском ложе. Тишечкин улыбался, он думал: «Нет худа без добра!» И пробормотал вслух: «Еще бы Стрелкина ногу сломала, заночевала бы у нас, я бы сегодня спал спокойно без этих глупостей Раисы Ивановны с бесконечными супружескими обязанностями, черт бы их побрал!» Он прикрыл дверь в спальне. Из кухни доносились женские крики. Это был голос бывшего секретаря райкома. «Я встать не могу! Нога опухает! Я ногу подвернула! Помогите же мне!» - кричала Стрелкина. Мама громко повторяла: «Тише! Тише! Тише! Я же просила. Мужа разбудите, я его еле уложила. Проснется, опять напьется, как мы тогда утром уедем. Он же доктор, его пациенты ждут!» Самохина крикнула: «Апполон, нам нужна твоя мужская сила, иди к нам! Надо твоего директора на диван отнести, она сама ходить не может. Аполон, где ты? Ау!» Тишечкин ответил жене: «Уже иду!» Поплелся на кухню, а в голове у него вошел в раж Воланд – смеялся, напевал, острил цитатами из своих реплик в романе «Мастер и Маргарита»: «Ну что ж, тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит», «Однако! Я чувствую, что после водки вы пили портвейн! Помилуйте, да разве это можно делать», «Праздничную полночь иногда приятно и задержать»… Тишечкин посмотрел на круглые настенные часы, они стояли, стрелки часов показывали без тринадцати минут двенадцать часов ночи. Тишечкин прикрыл дверь в спальне, громко сказал: «Чтоб тебе пусто было, черт!» Воланд продолжал сыпать цитатами, не обращая внимания на Тишечкина, будто он уже не был хозяином своей головы: «Что - то, воля ваша, недоброе таится в мужчинах, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы. Такие люди или тяжело больны, или втайне ненавидят окружающих»… Из кухню опять кричали. Стрелкина, мама, жена. Тишечкин услышал сначала голос бывшего секретаря райкома: За что мне это?» Потом – Воланда: «Кирпич ни с того ни с сего никому и никогда на голову не падает»… Ответил: «Прошу вас, замолчите!» Услышал черта: «…никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут!» Громкий шепот мамы: «Тише, тише, тише!» Крик жены: «Дорогой, мы тебя любим, ты нам нужен, иди к нам скорее. Ты же знаешь, я без тебя ничего не могу, ты такой сильный, а у меня сил не хватает, чтобы поднять товарищ Стрелкину с пола». И снова – голос Воланда: «Интереснее всего в этом вранье то, что оно – вранье от первого до последнего слова». Тишечкин схватился за голову, заорал, проходя из гостиной через прихожую на кухню: «Иди ты к черту! У меня нет на тебя ни сил, ни времени, ничего нет!» Воланд расхохотался: «Ха - ха - ха! Что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!»
Ночь прошла тихо, если не считать храпа в комнатах спящих гостей и сопения молодоженов. Утром мама Тишечкина уехала с протрезвевшим мужем – дантистом. Стрелкину с распухшей ногой забрала «Скорая помощь» в больницу. Капитан госбезопасности уехала с кем - то куда - то на черной «волге». Рыжий кот хозяйничал на неубранном праздничном вкусном столе с остатками мясных и рыбных закусок. А Тишечкин то ли спал, то ли дремал, то ли просто лежал на диване с закрытыми глазами. И то ли во сне, то ли наяву слышал все того же Воланда: «Свежесть бывает только одна – первая, она же и последняя. А если осетрина второй свежести, то это означает, что она тухлая».
Раиса Ивановна вернулась домой через сутки. Подъехала к подъезду на той же машине с тем же мужчиной за рулем. Тишечкин узнал водителя – это был тот самый молчун из КГБ…
Аполон Адольфович видел в оконном стекле, как его жена целовала в губы молчуна в машине, как обнималась с ним, он все видел… Но когда Самохина вошла в квартиру, открыв дверь своим ключом, он вышел ее встречать в прихожую, улыбнулся, поцеловал в щечку, встав на цыпочки и тихо сказал: «Я думаю, Стрелкина надолго попала в больницу. Надо бы найти ей замену на должности директора школы».
- Уже нашли. Мой начальник сказал, что директором будешь ты вместо Стрелкиной. Он меня сейчас до дому подвез и сказал.
- Хорошо, - ответил Тишечкин.
Его рыжий кот подбежал к Самохиной и лизнул ей ногу…
9. Ножки, да рожки
Медовый месяц редко в браке оседает в памяти без горчинки. Но Тишечкину повезло. Он так был рад своему назначению на должность директора школы, что ему было не до семейных сцен и ссор. Даже частые визиты по выходным молчуна из КГБ его не очень волновали. «А почему я должен волноваться? Молчун же не ко мне приходит, ему нужна Раиса Ивановна, супруга моя. Они запираются в спальне, шепчутся, что - то там решают – это меня не касается. Они оба – офицеры, у них могут быть свои общие секреты государственной важности…» Только черт посмеивался в голове Тишечкина, шептал: «Голова не чешется? Потрогай пальцами, может у тебя уже рожки выросли на макушке, как у меня. Рожки дьявола не портят! Не переживай, учитель. Загляни в спальню через замочную скважину, тебе же не привыкать подсматривать. Помнишь, чем Палкина в пионерской комнате занималась с ученым Щеголевым?»
Учитель не шел на поводу у ревности и к запертой на ключ спальне не подходил, в замочную скважину не подглядывал. Он по обыкновению сидел со своим рыжим котом перед телевизором и старался не прислушиваться к звукам из спальни. Часто не замечал, как уходил молчун. Не прощаясь. Жена подсаживалась к нему рядом, придвинув поближе кресло, или стул. Она в такие минуты выглядела, как гимнастка после хорошей тренировки – чуточку уставшая, но довольная, умиротворенная. Супруга появлялась в банном халате, босиком, с распущенными волосами. Хотя заходила в спальню с молчуном в одежде, как на работе. Но Тишечкину не приходили в голову никакие дурные мысли. Он доверял советским органам – и партийным, и комсомольским, и правоохранительным. Особенно – КГБ. Его приучили доверять. С детства. Так дикое животное, родившееся в зоопарке, приучено жить в клетке, принимать пищу из рук своего хозяина, выполнять его команды…
Но в ноябре Тишечкин не удержался, заглянул все - таки в замочную скважину. Черт его дернул это сделать! А может и черт в этом случае не виноват вовсе? Сидел Аполон Адольфович, как обычно в своем кресле в домашнем халате и тапочках. Гладил рыжего кота на коленях, думал о приятном – о том, что он стал полноправным членом КПСС, что в райкоме партии, вручая ему партбилет, новый секретарь по вопросам образования и науки товарищ Белкина, заменившая на этом посту Стрелкину, так прямо и сказала: «Такие члены нам нужны!»
По телевизору показывали цирковое представление: дрессировщица обнималась с медведем, каталась на нем верхом, кормила его с ладони, боролась с ним на арене, опрокидывая ручного медведя на лопатки, поднимая, заставляя становиться на задние лапы и кланяться публике. Медведь рычал недовольно, но выполнял все команды молодой светловолосой броской девушки в цирковом костюме и с белозубой широкой улыбкой…
Тишечкин встал, тихонечко на носочках подкрался к двери в спальню, заглянул в замочную скважину и увидел две пары ног, торчащих из под одеяла – мужскую волосатую и женскую с педикюром. Больше ничего примечательного учителю разглядеть не удалось. «Что это они там делают под одеялом?» - подумал Тишечкин. И услышал – чертов смешок, испортивший ему настроение на весь вечер. До ухода молчуна. До прихода жены из спальни. Он сам не понял, как это произошло, но учитель раздраженно задал ей вопрос: «Что ты со своим начальником так долго делала в нашей кровати под моим одеялом?» Жена зевнула в лицо мужу, погладила кота, встала, потянулась во все свои 175 сантиметров чистого роста на босу ногу и без головного убора. Сказала с обидой:
- Дожила, дождалась, ты мне начал вопросы задавать! Я же говорила, помнишь, в парке имени «Победы коммунизма» - в браке есть и минусы?
- Но почему все эти минусы под моим одеялом?
- Это уже второй вопрос. Так ты на целый допрос наговоришь. Не боишься, дорогой? – она белозубо улыбнулась во весь свой большой рот, как дрессировщица медведя на цирковой арене по телевизору. Тишечкин надулся и затих. Вопросов у него к супруге не осталось, только затаилась тихая злоба на нее и непреодолимое желание, если не мести, то проклятия и горя ей… «Будь ты проклята со своим молчуном, чтоб ты пропала, сгорела со всеми своими звездами на погонах!» - подумал учитель, а вслух произнес:
- Я не просто так спросил. Я не ревную, я за державу волнуюсь. Если два разнополых офицера КГБ закрылись в спальне и улеглись в кровать под одним одеялом, значит Родина в опасности!
- Какой ты у меня умный! Патриот! Я рада, что мы в тебе не ошиблись, дорогой!
Кот подбежал к Самохиной, лизнул ей ногу, мяукнул, она отшвырнула его ногой, распахнула халат, обнажив всю свою офицерскую стать, отбросила волосы назад, пригладила их руками, зашагала по комнате и заговорила командным голосом:
- Чужому бы я не сказала, но от тебя, товарищ муж, у меня секретов нет. Родина действительно в опасности! Мы живем в сложное время. Враги не дремлют. Они проникли всюду. Мы должны выявлять их и безжалостно уничтожать, как паразитов, как вредителей. Мы с тобой – не простая счастливая советская семья. Мы – в авангарде борьбы за светлое будущее, за победу коммунизма. И мы не имеем право на пошлую ревность, глупые подозрения друг друга в неверности, всякие мелкие обиды в семейной жизни, как обыватели. Мы должны помнить о нашем долге перед народом и служить ему всей душой, всем телом, а если потребуется отдать за него и всю свою кровь! Ты меня понял, товарищ муж?
Тишечкин встал, вытянулся во все свои 167 сантиметров, глядя на Самохину снизу вверх, как на знамя, тихо произнес, глотая, подкативший к горлу ком:
- Я готов служить всей душой, всем телом, а если потребуется…
- Это хорошо. Мы тебе верим. Поэтому решено выдвинуть тебя инструктором Ленинского райкома КПСС. Ты там будешь нам полезнее, чем в своей школе. Кстати, Стрелкина оказалась опасным глубоко законспирированным врагом. Ты ее раскусил, когда она в больницы с опухшей ногой лежала. Как тебе это удалось?
- Я ее в больницы навещал. Апельсины приносил, книжку дал прочитать Пастернака «Доктор Живаго»…
- Да, мы у нее эту книгу при обыске в больничной палате под казенным матрацем нашли. Она утверждала, что книгу ей медсестра подложила. А медсестра сказала, что книг не читает, только газету «Правда» выписывает. Мы проверили, она в библиотеках не записана, дома у нее никакой литературы кроме старых номеров «Правды» не найдено. Вполне лояльная гражданка эта медсестра, хоть и дурра дуррой!
- Стрелкина мне говорила, что «Доктор Живаго» - это великое произведение, сильнее «Поднятой целины», я в отчете ее отзыв указал подробно.
- Молодец! Я читала. Моему начальнику понравился твой слог, товарищ муж. Он даже со мной пошутил: «Тишечкин владеет словом не хуже всех этих запрещенных авторов, он чем - то похож на них красноречием и склонностью к образному описанию эпизодов. Если бы он писал не отчеты в КГБ, а стихи, или прозу, стал бы не нашим агентом, а нашим клиентом и кормил бы комаров на лесоповале. Мы сделали доброе дело, спасли его тело от комариного зуда и прочих испытаний изгоев. Он нам должен быть благодарен за это».
- Я благодарен, товарищ Самохина, товарищ капитан!
- Зачем же так официально? Мы же не у меня в кабинете. Мы дома, как настоящая советская семья: ты, я и наш рыжий кот. А где наш кот?
Кот выбежал из под стола. Потерся об ногу Самохиной, мяукнул, и убежал.
Она застегнула халат на одну пуговицу в середине. И стала похожа на борца дзюдо. Встала лицом к Тишечкину, руки – в боки, сказала:
- Ты понял, что вопросов задавать не нужно, я сама тебе скажу все, что нужно, все, что посчитаю нужным тебе знать? Понял меня? Отвечай, товарищ муж!
- Понял.
Она опустила руки, приблизилась к нему, погладила по голове, примирительно сказала:
- Ты теперь можешь спать в любой комнате, но к спальне не вздумай даже приближаться – это теперь только моя служебная закрытая для всех территория. Только я могу в нее кого - то пускать, ни тебе, ни коту там делать больше нечего! И помни, что ты уже почти назначен инструктором райкома партии. Будешь хорошо себя вести, дорастешь до секретаря райкома по образованию. Хочешь быть секретарем райкома, не лезь с вопросами в постель своей жены. Понял?
- Понял, я не лезу в постель…
Она широко улыбнулась, опять показав все свои безукоризненно здоровые зубы:
- Твое чистосердечное признание в преступлении лежит в сейфе моего начальника. Ты должен помнить все, в чем признался письменно в день нашего знакомства в управлении. Ты помнишь?
- Помню. Но у меня больше нет запрещенных книг, я все книги…
- Я знаю, что ты с ними сделал. Книг нет, а твое признание есть, значит, и преступление было тобой совершено. Понимаешь, к чему я это говорю?
- Понимаю.
Тишечкин хотел даже попросить прощения у жены, но вспомнил слова Воланда: «…никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас…»
- Устала я, пойду приму душ, полежу в теплой ванне с ароматным гелем, а ты пока приведи квартиру в порядок. И постель перестели мою в спальне, разрешаю. Простыни свежие настели, одеяло пуховое, подушки с белыми новыми наволочками. Приготовь кофе. Что еще? Сам разберешься в остальном, ты же, без пяти минут, инструктор райкома партии…
Самохина закрылась в ванной на два с половиной часа. У Тишечкина успела пробежать в голове мысль, как радостная надежда: «А что, если она захлебнулась и утонула в ванной? Бывает же такая курьезная нелепая смерть? И я ни в чем не виноват перед советским законом, хоть и счастливый вдовец! Сама во всем виновата утопленница…» Он уже размечтался до того, что в его голове звучала траурная музыка, перед глазами стояли на кладбище коллеги капитана Самохиной. Они подходили к вдовцу, пожимали ему руки, выражали сочувствие. Молчун в порыве чувств порвал перед ним на мелкие кусочки его признание – компромат из досье на учителя. Блондин возложил венок с черной лентой на могилу с красной звездой и фотографией Самохиной в мундире с капитанскими погонами и офицерской фуражкой на голове. Когда он застыл со шваброй в руках в прихожей и увидел мысленно военный салют пограничников из автоматов Калашникова на церемонии похорон своей жены, дверь ванной комнаты открылась, и командный голос супруги вернул Аполона Адольфовича из желаемого в действительность.
- Тишечкин, принеси мне чистое белье из шкафа! И полотенце не забудь! Потом можешь приготовить кофе! – громко распорядилась жена.
«Ну, почему же она не утонула?» - подумал Тишечкин и грустно ответил:
- Я понял. Все будет сделано. Квартира уже убрана, постель в вашей, твоей спальне застелена.
- Молодец, товарищ инструктор. Не зря с тобой возимся, толкаем по служебной лестнице! Неси белье и полотенце поживее, ты что хочешь , чтоб я захлебнулась в этой ванне?
Тишечкин вздрогнул, заорал:
- Я не хочу, чтоб ты захлебнулась! У меня и мыслей таких нет. Ты мне живая, здоровая, сильная нужна! Я же тебя люблю, уважаю, как свою жену, ты для меня самый близкий друг в целом мире!
Тишечкин побежал за женским бельем, полотенцем, остановился перед открытым бельевым шкафом и вспомнил слова Воланда: «Интереснее всего в этом вранье то, что оно – вранье от первого до последнего слова…»
10. Смерть чекиста
В феврале 1984 года Тишечкин был уже секретарем Ленинского райкома партии. Он смотрел балет «Лебединое озеро» по цветному телевизору «Березка» с плоским экраном шириной 64 сантиметра. Аполон Адольфович знал причину очередного многочасового показа «дежурного балета». Секретарь райкома был человеком довольно информированным, ему по должности полагалось знать больше, чем большинству сограждан и земляков. И о смерти генерального секретаря ЦК КПСС он узнал еще утром 10 февраля до экстренного телевизионного выпуска новостей. На закрытом внеочередном чрезвычайном заседании бюро райкома. Над креслом первого секретаря райкома партии – товарища Старожилова висел портрет товарища Андропова в траурном обрамлении. Андропов умер 9 февраля в 16 часов 50 минут по московскому времени. Старожилову сообщили об этом поздним вечером того же дня. И он на следующее утро оперативно назначил заседание бюро райкома.
Старожилов был партийным работником сталинского призыва, пересидел в профсоюзном комитете хрущевскую демократию, вернулся заведующим идеологическим отделом в райком партии во времена брежневского застоя, а при кадровом чекисте Андропове поднялся на уровень первого секретаря райкома. «Я всегда жил по уставу нашей партии», - с гордостью говорил о себе Старожилов. – «Безоговорочно выполнял все поручения. Не задавал вопросов, не сомневался, не жалел ни себя, ни других. Я был и остался верным заветам Ленина, учеником Сталина. Я никогда никому ничего не прощал, карал за предательство коммунистических идеалов – исключал из рядов партии бывших соратников, если они давали мне повод усомниться в их преданности. Я на своем посту, как пограничник с автоматом Калашникова. У меня рука не дрогнет при виде нарушителя, лазутчика, шпиона, или перебежчика».
К Тишечкину он относился с опаской и уважением. Он понимал, что скромный школьный учитель сделал головокружительную карьеру и дорос до третьего секретаря райкома за короткий срок не только благодаря своим личностным качествам, подходящей анкете и удачному браку с офицером КГБ. Старожилов сам имел давние связи с этим ведомством, но его контакты были на уровне районного отделения. А Тишечкин был вхож в городское управление. Старожилова это немного нервировало, он, как опытный партийный работник, не доверял подчиненным, имеющим контакты в ведомствах, ему неподконтрольных. Но затевать интригу, воевать с Тишечкиным было, как он думал, делом рискованным. Мало ли какие силы могут вступиться за него и смешать все карты. К тому же, Старожилов не сомневался, что Тишечкин был осведомителем и мог, что угодно написать о первом секретаре в своих доносах. Но Старожилов знал, что у всех тайных агентов КГБ есть уязвимые места, надо их лишь нащупать. На самого Старожилова в свое время завели дело и спрятали в сейф в районном отделе КГБ. Потом вызвали в райотдел КГБ, показали дело, предложили сотрудничество. Это было предложение, от которого невозможно было отказаться, оставаясь на свободе. Было это еще при Сталине, в 1952 году.
Старожилову было тогда всего 18 лет, он учился в техникуме на электрика и был комсоргом электротехнического факультета. Какой же анекдот он тогда рассказал на комсомольском собрании? Он любил анекдоты. Но не знал, что рассказывать их прилюдно запрещено. Глупо все тогда вышло. Обсуждали повестку дня. Кто - то из ребят сказал: «Скучная повестка». Комсорг вспылил: «Может тебе анекдот рассказать на комсомольском собрании?» Кто - то ответил: «Ага, политический!» Старожилов по молодости пошутил: «Уцененными вещами я не интересуюсь. Раньше за политические анекдоты давали расстрел, а теперь только 10 лет». Все смеялись. Комсорг тоже хохотал. Шутка удалась. Получился новый анекдот, лет на пять лагерей…
В КГБ его никто особо не уговаривал, ничего не обещал, сказали жестко: «У тебя есть выбор – или под суд за распространение антисоветских анекдотов, или искупление своей вины добровольной помощью органам по выявлению врагов народа…» Ну, Старожилову и пришлось искупать вину, выявлять врагов, писать доносы. «Лучше быть молотом, чем наковальней», - повторял он слова, вычитанные когда - то в старой книжке. Но чувствовал себя Старожилов, как пескарь на рыболовном крючке до тех пор, пока не превратился в хитрое, хищное, кровожадное существо, похожее на щуку…
Тишечкин был для Старожилова желанной, но опасной целью охоты. Такая охота могла превратить самого охотника в добычу. Старожилов рассуждал так в тиши своего рабочего кабинета: «Собирать на него компромат надо. Но осторожно, чтобы он не заметил этого. Будет время, досье понадобится. Не сейчас, конечно. Жена его наверняка спит со своим начальством, она красивая, таких симпатичных сотрудниц начальники любят. Кто ее знает, может она и к самому генералу вхожа… Вот если бы ее привлечь на свою сторону, но как? То, что Тишечкин секретаршу свою пользует в кабинете, так это его супругу может и не заинтересовать… Хотя, она все же сначала женщина, а потом уже офицер! А бабы – народ особый, они все собственницы, когда дело касается их мужиков, хоть и номинальных…» Старожилов часто и подолгу думал о Тишечкине, вынашивал планы, но на поступки не решался, ждал удобного случая. Интуиция и опыт ему подсказывали, что смерть чекиста и замена на посту генерального секретаря ЦК КПСС многое может изменить в стране, в городе, возможно, повлияет и на судьбу Старожилова, Тишечкина… Как? Ответа на этот вопрос первый секретарь райкома не знал. Это его больше всего тревожило с утра 10 февраля в 10 часов 30 минут на заседании бюро райкома, созванного в связи с известием о кончине Андропова в Москве 9 февраля 1984 года…
Старожилов думал о Тишечкине, говоря о смерти Андропова, точнее – читая по бумажке официальную телефонограмму: «…товарищ Андропов умер из – за отказа почек вследствие многолетней подагры. Похороны назначены на 12 часов дня 14 февраля, у кремлевской стены на Красной площади…» Он не отрывал своих рыбьих навыкат глаз от бумажки, но искоса поглядывал на сидевшего справа от него третьего секретаря Тишечкина. А когда закончил читать текст, сказал: «Предлагаю почтить память товарища Андропова минутой молчания. Все стояли, молчали. Каждый изобразил скорбь на лице, скрывавшую тревогу о собственной судьбе перед неминуемыми переменами…
Но Старожилова интересовали мысли лишь одного человека – Тишечкина. Если бы он только мог знать, о чем думал Аполон Адольфович!
Тишечкин жалел в ту минуту не покойного генерального секретаря, а себя: «Почему все так несправедливо устроено в этом мире? Я – секретарь райкома партии, влиятельный человек в городе, а дома фактически лишен права голоса. Моя законная супруга не допускает меня в спальню, приводит в дом мужчин, запирается с ними в комнате, а я вынужден это терпеть. Я не могу даже задать ей вопросов по этому поводу…» Он смотрел на портрет Андропова в траурной рамке на стене, а видел торчащие ноги из под одеяло – мужские волосатые и женские с педикюром…
Тишечкин вернулся в свой кабинет в расстроенных чувствах. Вызвал секретаршу. Он ее сам себе подобрал – высокую, стройную, пышногрудую натуральную блондинку, готовую беспрекословно выполнить любой его приказ. У нее было забавное имя Ляля. Двадцатипятилетняя Ляля на голову выше своего шефа входила в кабинет по первому требованию, закрывала кабинет на английский замок и помогала секретарю райкома по образованию, науке и культуре снимать стресс разными способами в разных позах…
В траурный день Ляля явилась на работу в черных чулочках в сеточку, в них и осталась в кабинете Тишечкина, скинув с себя все лишнее после бюро райкома…
Аполон Адольфович, не мешкая, как мог, снял стресс с Лялей на своем рабочем месте. Раздеваться не стал. Опустил замочек на змейке брюк, остальное Ляля за него придумала сама, но при этом то ли от чрезмерного служебного рвения, то ли в пылу страсти, сломала замочек на змейке, оставив секретаря райкома с расстегнутой ширинкой в не самый неподходящий момент, когда его по внутреннему телефону вызвал к себе на аудиенцию товарищ Старожилов. Тишечкин сказал в телефонную трубку: «Уже иду, товарищ Старожилов», посмотрел на свою расстегнутую ширинку со сломанной змейкой, подошел к обнаженной Ляле в черных чулочках, хлопнул ее по заднице, погрозил ей пальцем, строго сказал: «Быстро оделась, вышла отсюда, села на свое рабочее место! Гейша недоделанная! Если Старожилов что - то заметит, я тебя обратно в твой привокзальный буфет отправлю пирожками торговать!» Ляля скривила накрашенные губы, заплакала, туш потекла по щекам черными полосами, застонала, всхлипывая: «Я же не нарочно змейку сломала, я не хотела, честное комсомольское, товарищ Тишечкин!» Аполон Адольфович махнул рукой, вышел из кабинета, захлопнув за собой дверь. Через пять минут он уже сидел в кабинете Старожилова. Первый секретарь, конечно же, давно заметил расстегнутую ширинку на брюках Тишечкина, но виду не подал. Он вздохнул, встал, зашагал по кабинету, заговорил, как актер на сцене:
- Такое горе нас всех постигло, Аполон Адольфович! Великий человек ушел из жизни. Такого человека у нас нет, каким был товарищ Андропов. А вы что думаете, товарищ Тишечкин?
Тишечкин встал, посмотрел на свою расстегнутую ширинку, прикрыл ее рукой, покраснел, хотел что - то сказать, но потерял мысль и произнес невнятное:
- КГБ не АБВГД! Но все мы смертны…
- Вы это о чем? Вы бы сели, товарищ Тишечкин, я вижу, что вам стоять неудобно…
Тишечкин понял на что ему намекал Старожилов, решил пойти ва - банк:
- Змейка на брюках расползлась, замочек сломался. Как у нас брюки шьют, безобразие!
- Да, безобразие! Секретаря райкома в такое неудобное положение поставить – это не безобразие, товарищ Тишечкин, это преступление! При Сталине за такое виновных отыскали бы и строго наказали бы! При Андропове тоже бы не простили! А что теперь будет? Кто заменит Андропова? Что если опять какой – нибудь демократ, вроде Никиты Сергеевича Хрущева? Помните, как все распустились при Хрущеве? Вы еще молодой человек, вы не помните, наверное. А я помню. Стыд и срам! Нельзя народ распускать! Народ надо держать в узде, как лошадь. Народ должен работать с утра до ночи, планы пятилеток выполнять под руководством партии, тогда страна будет сильной, непобедимой. Правильно я говорю, товарищ Тишечкин? Да вы присядьте, не стойте с расстегнутой ширинкой перед первым секретарем, я же вам не девка, Аполон Адольфович.
- Что вы хотите этим сказать, товарищ Старожилов?
- Вы не переживайте зря. Садитесь. Я вам добра желаю. Вы бы подумали, как перед женой оправдаетесь. Она может в фабричный дефект не поверить, заподозрить вас может в супружеской измене, чего доброго ко мне обратиться с заявлением, как к вашему руководителю, что я должен буду делать? Ставить вопрос на бюро райкома о вашем моральном облике? Допрашивать вашу секретаршу Лялю, требовать от нее отчета о ваших с ней отношениях? В райкоме говорят разное о вас с вашей Лялей, не скрою, у меня есть и письменные обращения от товарищей, сигналы на вас… Я им ходу пока не даю…
Тишечкин присел, он понял все. Ляля переметнулась к Старожилову, она осведомитель первого секретаря райкома…
«Но как такое возможно? Я же ее сам из привокзального буфета вытащил в райком! Когда она успела? Никому верить нельзя! Ну, я этой Ляле устрою! Она у меня по этапу пойдет с воровками и проститутками…» - думал, задыхаясь от злости, Тишечкин.
- Я бы мог вам всего этого не говорить, товарищ Тишечкин. Но я, поверьте, хорошо к вам отношусь, я хотел предупредить вас о том, что ваши отношения с Лялей могут дойти до вашей супруги. А с КГБ, сами знаете, шутки плохи. Супруга ваша в каком звании? Все еще капитана, или уже майора?
- Вы и звание ее знаете, товарищ Старожилов?
- Я многое знаю и про вас лично, и про вашу семью, товарищ Тишечкин. Работа у меня такая – все знать про своих подчиненных, понимаете?
- Понимаю.
- Я рад, что мы понимаем друг друга. А коли так, то я просил бы вас все свои отчеты впредь согласовывать со мной. Вы меня поняли?
- Не совсем. Какие отчеты? Кому?
- Вы все отлично понимаете. Я говорю об отчетах в то ведомство, где служит ваша супруга, товарищ Тишечкин. Если вы не хотите огласки ваших отношений с вашей Лялей со всеми вытекающими для вас последствиями.
- Не хочу, товарищ Старожилов.
- Вот и договорились. Когда вы должны передать очередной донос? То есть, я хотел сказать – отчет, не обижайтесь, товарищ Тишечкин.
- Я не обижаюсь. Через четыре дня, товарищ Старожилов. Подготовлю через четыре дня.
- Прекрасно. Принесете мне его на согласование, я приму решение в каком виде вы должны будете передать свой отчет. Вам ясно, товарищ третий секретарь?
- Ясно, товарищ первый секретарь. Я могу идти?
- Свободны.
За день до похорон Андропова, 13 февраля внезапно попал в аварию на своей служебной машине первый секретарь Ленинского райкома партии неприметного городка товарищ Старожилов. Он умер, не приходя в сознание, в карете «Скорой помощи». Его вместе с погибшим личным водителем отвезли в морг. Говорят, в бреду, он звал Тишечкина. Многие товарищи в местных партийных органах решили, что первый секретарь хотел видеть Тишечкина своим приемником. Воля покойного, как им казалось, была выполнена. Тишечкин был избран на внеочередном пленуме райкома первым секретарем. Ляля покаялась перед ним, плакала, молила о прощении, отработала в кабинете в разных позах по полной программе, какой могла только располагать двадцатипятилетняя комсомолка без комплексов в середине восьмидесятых годов двадцатого столетия – она вытворяла все в закрытом кабинете Тишечкина, на что ей хватало эротической фантазии. Ляля показывала своему шефу и танец живота, и стриптиз, и то, что он представить себе не мог в ее исполнении, удивляясь степени ее порочности. Рядом с Лялей он самому себе казался порядочным человеком, целомудренным. Ляля нужна была Тишечкину, чтобы он мог о себе лучше думать.
«Если меня окружают женщины такие, как Ляля и моя жена, почему я должен руководствоваться какими - то приличиями, нормами морали, нравственности? Нравственность и мораль придумали либо хитрецы, либо глупцы. В любом случае, все эти ограничения нужны лишь для того, чтобы сдерживать естественные порывы. А они природные для человека. Ибо природными в людях могут быть только первобытные дикие проявления врожденных инстинктов. Все остальное – от лукавого. Что такое закон? Это право сильного, бесправие слабого! Что такое мораль? Это комплексы и страх. Что такое вера в бога, в загробную жизнь, в рай? Это, как вера в коммунизм. Или вера в коммунизм, как – в загробную жизнь… Она тоже держится на страхе – любая вера. Я верю и в бога, и в черта – во мне тоже есть страх. Я говорю, что верю в коммунизм – это тоже во мне говорит мой страх. Как я могу говорить то, что думаю, поступать добродетельно, если страх сильнее совести? Могу ли я не причинять зла людям, если меня окружает зло? А где оно – добро? Может оно спряталось в тени зла и потому его не видно там, где есть тени людей, домов, деревьев? Не будет людей, исчезнут тени, появится на свет добро, так что ли устроен этот мир? Если он устроен так, если наш мир – это зло, накрывшее своей тенью добро, то кто вправе требовать от меня быть добродетельным, руководствоваться моралью, нравственностью, жить по библейским заповедям или по партийному уставу? Если нужно выбрать между добром и злом, между богом и чертом…» - размышлял Тишечкин. И кто знает, к какому бы выводу он пришел, но все его мысли спутал Воланд, схвативший его за душу. Он сидел внутри первого секретаря райкома КПСС, тряс его душу и орал: «Хочешь сбежать от меня? Ничего не выйдет! Я бы может тоже рад был бы – в Рай, да грехи не пускают! А ты куда? Поздно тебе думать, решать. Ты давно заложил свою душу черту. Выкупить хочешь? А что у тебя есть взамен? Должность? Зачем мне она, если я сильнее любого вашего коммунистического секретаря? Деньги? Зачем мне ваши рубли, если у меня есть власть над богачами? Твои женщины? Но они уже давно мои со всеми своими потрохами! У тебя нет выбора, Тишечкин, твоя дорога ведет в Ад. Но лучше же, чем небытие, где ты прозябал столько лет, товарищ первый секретарь райкома КПСС, бывший учитель, забыл – кем ты был и где ты был? Хочешь другую судьбу? Начни творить добро, и ты увидишь, что с тобой произойдет…» Тишечкин испугано спросил: «Что произойдет?» Черт захохотал: «Я тебе, как историк скажу, все злодеи заняли свое законное место в Аду согласно своим заслугам в земной жизни, но сам Иисус не может никому гарантировать пропуск в Рай. Не веришь мне, спроси Иисуса, если он захочет тебя слушать. Ха - ха - ха!»
Полгода прошли спокойно без особых событий, не оставив в памяти Тишечкина никакого следа. Словно их и не было. Его не беспокоили ни страх, ни совесть, ни сомнения. Он продолжал писать свои отчеты жене. Она отправляла их по инстанции. Иногда передавала доносы мужа молчуну прямо в постели. В запертой на ключ своей спальне. Молчун часто оставался на ночь. А утром уезжал вместе с Самохиной на своей черной «Волге». Иногда Тишечкин завтракал в компании супруги и ее начальника. Рыжий кот вертелся рядом, и ему доставались деликатесы с общего стола: кусочек колбаски, ветчины, остатки в баночке со шпротами…
В квартире уже полгода всю домашнюю работу выполняла молодая смазливая горничная Дуняша – протеже молчуна. Она приехала из деревни в город, жила и работала у Тишечкина с супругой. Была улыбчивой, покладистой, но неразговорчивой. Однажды в конце августа Тишечкин вернулся с работы раньше обычного, часам к семи вечера. Дома никого кроме Дуняши не было.
- Добрый вечер! – улыбнулась в прихожей Дуняша и подала Тишечкину тапочки.
- А чего в нем доброго? Вечер, как вечер, - проворчал первый секретарь райкома.
- Как скажите, - кротко ответила Дуняша, смиренно опустив темные глазки, захлопав длинными ресничками.
- Тебе сколько лет? Ты в институт думаешь поступать? Тебе что нравится горничной работать?
- Мне у вас очень нравится, - с придыханием сказала Дуняша.
- Может, и я тебе нравлюсь? Как мужчина, а?
- Нравитесь.
- Врешь, небось? Но все равно, чертовски приятно.
- Я не вру. Нравитесь, как мужчина!
- Эх, если бы не жена, я бы тебя сейчас проверил, ты бы мне правду - матку всю выложила, как на исповеди…
- Проверяйте, жена ваша звонила. Она не придет сегодня. Она на неделю в командировку уехала. Прислала машину за сумкой с вещами. Я все собрала, что она просила и сумку передала…
- Кому?
- Я не знаю его. Молодой такой, высокий, красивый…
- А я какой?
- Вы – особенный…
Через пять минут они уже лежали в постели в комнате Тишечкина. Дуняша оказалась искушенной в занятиях любовью не меньше, чем Ляля. Но в ней была еще и нежность – то, что Тишечкину не доставало с Лялей. Дуняша умела слушать, а это особенно нравилось Тишечкину. Всю ночь они провели в постели, не сомкнув глаз. Тишечкин соскучился за эти годы по задушевным разговорам, обсуждению простых человеческих тем – прочитанных книг, любимых песен, чтению стихов, воспоминаний о первой любви, да мало еще чего! Разговаривать ему было не с кем ни дома, ни на работе. Нельзя было расслабляться, говорить то, что думаешь. Донести на первого секретаря мог кто угодно. Он не доверял никому. Научился так жить. И почти привык к такой жизни. Единственное с кем он позволял себе откровенничать, так это с Воландом, когда тот забирался без спроса в его голову и подавал Тишечкину знак: дескать, я уже тут, можем поговорить по душам, как закадычные друзья. Получалось, что у Тишечкина не было никого ближе по духу, чем черт. Он сам пришел к такому выводу и поначалу расстроился. Хотел даже снять стресс в кабинете привычным способом. Вызвал Лялю, поставил ее в привычную для нее позу рака, стянул с нее трусы, удовлетворил свое мужское достоинство, но настроение себе не поднял. Разочаровано хлопнул по голой заднице секретаршу, зло скомандовал: «Свободна! Иди отсюда! Трусы надень, дурра! Толку от тебя, как от резиновой куклы…» Ляля натянула трусики, буркнула себе под нос: «Другие не жалуются. Сам импотент, козел старый». Тишечкин посмотрел на нее, заорал: «Что ты там бурчишь? Иди на свое рабочее место, живо копытами шевели, коза дранная!» Ляля улыбнулась, побежала к двери, открыла ее, послала шефу воздушный поцелуй, но обиду на него затаила…
Теперь лежа с Дуняшей, он вспомнил этот эпизод с Лялей и подумал: «Интересно, а с кем еще спит Ляля, кому обо мне докладывает? Ведь не может же быть, что не спит и не докладывает. Так не бывает. А Дуняша? Ее молчун рекомендовал жене, супруга поставила меня в известность и приняла Дуняшу. А теперь Дуняша играет со мной в любовь в моей кровати. Кто ей приказал? Самохина? Молчун? Зачем? Я же все приказы их выполняю. Я же надежный, управляемый, да и компромат у них на меня есть в сейфе. Перестраховываются? Считают, что на должности первого секретаря райкома я могу сорваться с их крючка, как набравшая вес большая сильная рыба? А я могу? Интересный вопрос. Надо подумать. С Воландом посоветоваться не мешает. Совсем я с ума сошел – с чертом решил посоветоваться. Нет, почему? А с кем еще советоваться кроме черта, когда дело касается нечистой силы? Самохина – ведьма, хуже ведьмы! Молчун и вовсе монстр, ему надо было в свиту Воланда идти демоном… А чем его контора – не дьявольское логово? Молчун нашел свое место вместе с моей женушкой, чтоб их черт забрал!»
- О чем вы думаете, Аполон Адольфович? – спросила Дуняша.
Тишечкин обрадовался, гладя по гладкой коже Дуняшу от груди до волос под пупком: «Как это замечательно, когда в постели голая девушка обращается ко мне по имени и отчеству, и на «вы». Вежливая Дуняша, с хорошими манерами, хоть и деревенская…» Тишечкин размечтался до того, что увидел себя в роли барина на сеновале в своей дворянской усадьбе с крепостными крестьянками – одной краше другой, как он выбрал Дуняшу и она обнажилась, легла рядом с ним на спину, она улыбалась с соломинкой в зубах…
- О чем вы думаете, товарищ Тишечкин!
- О народе, Дуняша! О чем еще может думать первый секретарь райкома партии, как не о народе?
- И обо мне тоже думаете? Я же – народ!
- Ты – еще какой народ! О таком народе и захочешь забыть, не забудешь.
- А зачем вы хотите забыть обо мне. Не надо забывать. Я о вас никогда не забуду…
- Никогда?
- Никогда.
- А что я тебе такого сделал, что ты никогда не забудешь?
- Я люблю вас. Никто вас так не любит, как я.
- Правда? – спросил Тишечкин, поймав себя на мысли, что обращался уже не к Дуняше, а к Воланду. Тишечкин хотел убедиться, что Дуняша не врет. И для этого ему нужен был черт. Но Воланд молчал, или его поблизости не было. «Молчит Воланд. Вот так всегда: когда надо взять на себя ответственность, даже черти разбегаются…»
Дуняша повернулась на правый бок, закрыла глаза и засопела под рукой Тишечкина… А Тишечкин накрыл ее одеялом, растянулся рядом с ней, уставился в потолок и принялся мечтать: «Как было бы хорошо, если бы жена не вернулась из своей неожиданной командировки. Я бы жил с Дуняшей и с котом в этой квартире. Молчун не приходил бы сюда, не мозолил бы мне глаза. Если бы черт был таким всемогущим, как он хвалится, он бы смог мне это устроить по дружбе. Тогда бы я поверил, что он всесилен и он мой настоящий друг. А если Самохина вернется…» В голове Тишечкина опять подал голос Воланд: «Она не вернется, но ты помни свои слова, я твой единственный друг и я всесильный…»
Утром зазвонил телефон. Тишечкин взял трубку. Мужской голос сухо спросил:
- Это товарищ Тишечкин?
- Да. А с кем я говорю?
- Моя фамилия вам ничего не скажет. Я звоню по поручению моего начальства. Ваша жена погибла, крушение поезда. Примите мои соболезнования.
Тишечкин хотел что - то спросить, но услышал сначала отбойные гудки в трубке, потом голос черта в голове: «Ты понял, кто твой настоящий друг? Поздравляю тебя с новой жизнью счастливого вдовца! Ха - ха - ха!» Тишечкин обрадовался, рассмеялся, но в тут же испугался своей внезапной радости. Перед ним стояла босая Дуняша в ночной рубашке. Она зевнула, спросила:
- Кто звонил?
- Жена погибла, поезд сошел с рельсов, перевернулся, или с чем - то столкнулся, я так и не понял…
- Это точно?
- Мне позвонили из…
- Они знают. Они не ошибаются. Вы товарищ Тишечкин не переживайте сильно, ладно?
- Я постараюсь не переживать.
Он подошел к Дуняше, обнял ее, поцеловал в губы и подумал: «Как это удобно обнимать и целовать Дуняшу, она со мной почти одного роста, я выше на пару сантиметров. Нормальная девушка, не как эти верзилы – Самохина и Ляля…»
На похоронах людей было много. Соболезнование Тишечкину пришли выразить все руководители предприятий и организаций Ленинского района, многие партийные работники из разных районов города, офицеры милиции и в штатском. На митинге выступил генерал КГБ, начальник городского управления – седой подтянутый пожилой мужчина в форме с генеральскими лампасами и погонами. Он сказал: «Смерть вырвала из наших рядов лучших бойцов, бесстрашных чекистов – капитана Самохину и подполковника Молчуна…» Тишечкин вздрогнул, словно ему приснился страшный сон: «Я называл его молчуном, не зная его имени и фамилии, оказалось, что у него такая была фамилия – Молчун. Странное совпадение! Чертовщина какая - то. Мистика! Как в той книге Булгакова…» Тишечкин не забыл название, он боялся его повторить даже мысленно: «Мысли материализуются, я читал об этом в прошлой жизни, когда был еще школьным учителем. Повторю название про себя, и кто его знает, что потом будет. А вдруг опять явится черт, да не один, а со всей своей бесовской шайкой. У меня своя свита есть, мне его демоны не нужны. Нет больше Молчуна, нет Самохиной. Мне теперь сам черт не страшен! А кто это мне звонил? Не блондин ли? Блондин не так опасен, как эта парочка в гробах. С блондином я разберусь рано или поздно…»
Два дорогих деревянных гроба опустили друг за другом в порядке субординации – сначала с подполковником, потом с дамой в капитанском мундире. Солдаты выдали три автоматные очереди в воздух – салют, как принято на похоронах военных. Когда церемония закончилась, к Тишечкину подошел высокий блондин, сказал: «Товарищ Тишечкин, примите мои глубокие соболезнования. Узнаете меня?» Тишечкин узнал, но ответил сухо: «Представьтесь, если не трудно. И покажите ваши документы, пожалуйста». Блондин ответил: «Не здесь. Предлагаю пройтись по кладбищу на безлюдную аллею, там я вам покажу удостоверение и представлюсь».
Они прошли метров сто пятьдесят, свернули к памятнику бывшего первого секретаря райкома партии Старожилова с его портретом на мраморной плите. Тишечкин заволновался:
- Зачем вы меня сюда привели?
- Здесь тихо, удобно разговаривать.
- О чем?
- Нам есть о чем поговорить. Вот мое удостоверение, - сказал блондин и раскрыл красную корочку перед лицом Тишечкина. Аполон Адольфович прочитал: «Полковник КГБ Валерий Валерьянович Бесов».
- Чего вы хотите? – спросил Тишечкин.
- Ничего особенного. Я хочу, чтобы вы могли спокойно продолжать работать.
- Я спокойно работаю.
- Вы меня не поняли. Работать с нами.
- С вами?
- Вот именно. Это сотрудничество сделало вас первым секретарем райкома партии. Не забывайте об этом.
- А моих заслуг нет? Я работал с утра до ночи. Я и сейчас работаю по реализации школьной реформы в нашем районе, как это предписано в докладе генерального секретаря ЦК КПСС товарища Черненко. Вы читали доклад товарища Черненко «Актуальные вопросы идеологической и массово - политической работы партии»?
- Читал.
- Тогда вы должны знать, что у меня , как у первого секретаря райкома партии, в настоящее время есть главная задачу, поставленная генеральным секретарем нашей партии.
- Какая задача?
- Ликвидация всех самодеятельных эстрадных групп с репертуаром сомнительного свойства, которые наносят идейный и эстетический ущерб. Цензура не справляется с этой задачей, вам товарищ полковник, следовало бы подумать об этом.
- Это упрек?
- Нет, конечно. Это задача, которую надо решать общими усилиями – партийным органам и вашему ведомству. Так нас учит партия и генеральный секретарь. Особое внимание в борьбе с, так называемыми, независимыми исполнителями, надо уделить поющим поэтам, да и не поющим тоже… Хватит с нас диссидентов, сбежавших или высланных за границу. Вы согласны со мной, полковник Бесов?
- Так точно, согласен. Но что из этого следует?
- Из этого следует, что время односторонних отчетов прошло. Настало время обмена информацией и равноправного сотрудничества, товарищ Бесов.
- Вы уверены, товарищ Тишечкин?
- Уверен.
- Я помню время, когда вы были учителем…
- Полковник, если вы о моей прошлой жизни, то мое прошлое не лучше и не хуже многих других сограждан. Я же не напоминаю вам о вашем прошлом…
- Что вы имеете в виду? – напрягся полковник.
- Вы отлично знаете.
- Молчун и Самохина… Я знал, что они подставят меня рано или поздно. Но я не думал, что они вступят в сговор с вами, поделятся информацией обо мне.
- Никому нельзя доверять, полковник. Никому. Надеюсь, мы поняли друг друга, товарищ Бесов. Я готов с вами общаться, сотрудничать, но не так, как это было раньше. Я сам буду принимать решения за себя, не надо мне ничего навязывать, никого ко мне подсылать. И шантажировать меня не надо. Мне бояться нечего, полковник. А вам стоило бы чуточку быть осторожнее, вы меня понимаете?
Полковник козырнул, хотя был без головного убора, отчеканил:
- Честь имею!
Больше Тишечкин его не видел и не слышал…
11. Возвращение с «того света»
После похорон и разговора с Бесовым Аполон Адольфович чувствовал себя, как заключенный только что вышедший из тюрьмы по амнистии. Ощущение свободы опьяняло его. Ему хотелось кричать от радости, петь, танцевать. Но он сделал над собой усилие и чинной походкой, как подобает человеку с его социальным статусом, проследовал по кладбищенской аллее к выходу, где его ждал служебный автомобиль с водителем. Он лишь обернулся, бросив прощальный взгляд на памятник Старожилова. Не сдержал усмешки: «Вот как бывает, товарищ Старожилов. Вы там гниете, разлагаетесь под мраморной плитой, ваше тело едят черви, душа в Аду, а я тут живой, здоровый, свободный, счастливый, при власти на вашем месте. А вы мне, помнится, говорили обидные слова – и про мою расстегнутую ширинку, и прочие глупости. Прощайте, товарищ Старожилов, вам гнить, мне жить – каждому свое!»
Проходя мимо могил жены и ее начальника Молчуна с красными звездами вместо крестов, он злорадствовал: «А вы, товарищи чекисты, мою спальню оккупировали, помните? Ничего вы уже не помните, не слышите, не видите, не чувствуете. Гореть вам обоим, товарищи, в Аду синим пламенем, или вы предпочитаете – красным? Это черт решит! Что - то он давно ко мне не являлся, я бы за вас походатайствовал. Вы же мне оба не чужие люди! Черт сказал, что я буду почетным гражданином в Аду, только я туда не тороплюсь. Скоро меня не ждите, у меня еще есть дела на этом свете, много разных дел…»
В машине, проезжая мимо парка имени «Победы коммунизма», он подумал: «Сталина товарищ Черненко реабелитировал полностью, Молотова в партии восстановил. Молотову 94 года. А что если переименовать этот парк, назвать именем Молотова? Или Сталина? В духе времени было бы, Москва бы одобрила. Может мою инициативу в столице заметили бы, повысили бы в должности – в горком бы перевели, или в обком, кто знает, может и в ЦК КПСС…» Тишечкин размечтался, глядя в автомобильное окно на грязные улицы своего района, мусорные свалки, обшарпанные фасады «хрущевок», обгаженный голубями бюст Ленина. Он видел себя в Кремле проходящим по красной ковровой дорожке, все вокруг смотрели на него, кланялись, сам товарищ Черненко подошел к нему, пожал руку, приветливо улыбнулся, сказал: «Давно вас ждем, товарищ Тишечкин», а старик – Молотов добавил: «Вот с такими орлами, как Тишечкин мы фашистов и победили во время войны, побольше бы таких членов в нашей партии, как товарищ Тишечкин…»
- Приехали, Аполон Адольфович! – сказал водитель, вернув Тишечкина в реальность.
- Жди, - приказал первый секретарь, вышел из машины, хлопнул дверцей и решил: «Водителя надо срочно заменить, такую мечту загубил!»
В приемной Тишечкина поджидал молодой человек по фамилии Добродеев. Он был высок, худ, бледен, красив лицом – с впалыми щеками, подбородком с ямочкой, светлыми глазами и темными, вьющимися до плеч волосами. Тишечкин проникся к нему неприязнью с первого взгляда, когда проходил мимо в свой кабинет. Ляля встала по стойке смирно, сказала:
- Таварищ Тишечкин, к вам товарищ Добродеев из Москвы.
- Из Москвы?
Тишечкин оценивающе оглядел Молодого человека – ему было примерно столько же лет, сколько Ляле, Аполон Адольфович подумал: «Что этому комсомольцу от меня надо?»
- Здравствуйте, товарищ Тишечкин. Я к вам по делу, из Москвы.
- Из какой организации? На комсомольского работника вы не очень похожи, на партийного – тем более. У меня мало времени, говорите.
- В приемной? Может лучше в кабинете?
- Говорите, пока я не передумал вас слушать, мне некогда.
Ляля не сводила глаз с Добродеева, глупо улыбалась, она подошла, виляя бедрами, к первому секретарю, капризно промямлила:
- Ну, Аполон Адольфович, вы же у нас добрый, примите молодого человека, пожалуйста, он к нам из самой столицы приехал. Я вас очень прошу.
Тишечкин погрозил Ляле пальцем, сказал:
- Черт с вами, молодежь. Заходите, у вас десять минут. Хватит?
Добродеев подмигнул Ляле, сказал:
- Я сам справлюсь.
Ляля вернулась на свое место, а Добродеев вошел в кабинет Тишечкина вслед за первым секретарем.
- Я вас слушаю, молодой человек, - иронично произнес Тишечкин, сем в кресло за свой рабочий стол, взяв трубку и набрав чей - то номер. На другом конце провода откликнулись на звонок, он заговорил командным голосом: «Кто это? Гараж? Поменяйте мне водителя. Сегодня же. Это должен быть тактичный, скромный человек во всех отношениях – от роста, внешности, голоса и до образа жизни. У вас есть такие кадры? Хорошо. Действуйте. А этого куда деть? Трудоустройте в таксопарке нашего района, пусть возит трудящихся, там такие болтуны ничего не испортят. Вам понятно? Выполняйте».
- Что вы молчите, молодой человек? Время идет. У вас осталось пять минут.
- Меня зовут Александр Добродеев. Я – исполнитель русского романса, приехал по приглашению…
- Вспомнил. Я видел ваше лицо на афише, фамилию запомнил, репертуар прочитал и запретил ваш концерт в нашем районе. Как такое вообще цензура могла пропустить? Я еще по этому поводу доложу по инстанции. Это провокация против партийной организации нашего района! Кто вас пригласил?
- Ваша филармония пригласила. А что собственно…
-Филармония?
Тишечкин нажал кнопку селектора, заорал: «Ляля! Соедини меня немедленно с директором филармонии». Через три минуты Добродеев имел удовольствие слышать весь разговор Тищечкина по громкой связи с директором филармонии. Говорил товарищ Тишечкин, это был его монолог, директор в ответ только громко нервно вздыхал, пока Тишечкин не бросил трубку. Аполон Адольфович так кричал, что казалось, его голосовые связки в опасности: «Кто вам дал право приглашать неизвестного мне артиста из Москвы с сомнительным репертуаром? Вы слышали, что он поет? Русские романсы? А какие это романсы? Вы знаете, на чьи стихи написаны эти романсы? На стихи диссидентов, отщепенцев, эмигрантов. А слова вы слышали? Я вас под суд отдам! Вы у меня партбилет мне на стол положите! Я вас на лесоповал деревья рубить отправлю по этапу! Молчать, я сказал! Что вы молчите? Вам сказать нечего? Вы уволены, немедленно пишите заявление по собственному желанию! И скажите спасибо, что легко отделались!»
Он подошел к двери, открыл ее и заорал:
- Добродеев, вон из моего кабинета! Ляля зайди немедленно, я сказал!
Добродеев посмотрел на Тишечкина, как психиатр на пациента и с улыбкой тихо сказал:
- Я могу уйти. Но вы меня с кем - то путаете, наверное. Я – лауреат премии ВЛКСМ, секретарь обкома партии в курсе моих выступлений в вашей области, последний концерт планируется в областном центре. И потом, вы не дали мне сказать все, что я собирался, Ляля будет работать со мной, моим помощником – администратором, я хотел просить вас отпустить ее без проволочек, или мне обращаться к секретарю обкома по этому вопросу?
- К товарищу Борову?
- К нему. Товарищ Боров дал мне свою визитку, сказал, что я могу обращаться к нему по любому вопросу. А концерт мой в филармонии я вам советую разрешить. Афиши висят, билеты проданы. Жена и дочь товарища Борова обожают романсы в моем исполнении, он вас не поймет и не простит, товарищ Тишечкин.
Тишечкин испугался, подбежал к телефону, схватил трубку, позвонил в приемную первого секретаря обкома партии, сказал подобострастно:
- Здравствуйте! Это Тишечкин беспокоит. Да, тот самый. Извините за беспокойство, Нелли Абрамовна, нет, с товарищем Боровым соединять меня необязательно, я с вами хотел посоветоваться, вы давно работаете секретарем… Референтом? Простите, пожалуйста, Нелли Абрамовна. Разумеется, не просто секретарем, а секретарем - референтом. Сколько лет? С комсомола? Двадцать лет? Никогда бы не подумал, вы такая молодая красивая женщина, Нелли Абрамовна! Я посоветоваться с вами хочу. О чем? Нет, не по поводу областного воскресника. С воскресником все ясно, Ленин на субботнике бревно таскал, а нам, простым коммунистам с вождя надо брать пример! Это не обсуждается. Я вот о чем хотел… У меня в кабинете – исполнитель романсов из Москвы… Да, Добродеев, вы его знаете? Понял, есть, будет сделано. Я же не знал, я ошибку допустил…Что? Товарищ Боров меня требует по громкой связи? Откуда он узнал так быстро? Кто? Директор филармонии пожаловался? Моя секретарша Ляля? Вот сука! Простите, это я не вам, Нелли Абрамовна. Слушаю вас , товарищ Боров! На громкой! Слушаю!
Слушал Тишечкин ни один. В его кабинете с торжествующим видом в обнимку стояли, улыбались Ляля и Александр Добродеев. На столе у Тишечкина уже лежало заявление об уходе по собственному желанию Ляли. А по телефонной громкой связи на красного от злости Тишечкина орал Боров: «Ты там, твою мать, что творишь, Тишечкин? Тебе кто дал право на самоуправство? Ты за что директора филармонии уволить хочешь? Ты какое имел право отменить концерт лауреата ВЛКСМ? Ты что у нас искусствовед, Тишечкин? Ты в романсах понимаешь, как свинья в апельсинах! Что ты там о себе возомнил? Партия тебе пост доверила, а ты что творишь? У меня на тебя давно сигналы поступают разные. Все руки не доходили до тебя, но скоро дойдут. Ты кто у нас по профессии, Тишечкин? Учитель? Чему ты можешь научить? Я тебе найду достойное применение в одном из сельских районов. Поработаешь в сельской школе, а там посмотрим, что с тобой делать…» Товарищ Боров бросил трубку. А Тишечкин опустился на свое рабочее место, подписал заявление Ляли и схватился за сердце. С ним случился сердечный приступ. Первый раз в жизни. Настоящий. С потерей сознания, лежа на носилках и в реанимационной больничной палате. Клинической кратковременной смертью с видениями…
Тишечкин видел, как он идет по длинному коридору на свет. Долго. Медленно. Но с каждым шагом свет отдаляется от него. И не видно конца пути. Ему привиделись лица знакомых людей. Живых. И уже ушедших из жизни. Мама, дантист, Люся, Дуняша, Самохина, Молчун, Старожилов, Щеголев, Палкина, Стрелкина…
Потом он увидел Лялю с Добродеевым. Ляля смотрела на Тишечкина презрительно, а Добродеев говорил: «Ну, что Тишечкин? Ты понял, что твой черт тебе не помог? Ты служишь злу, я несу добро людям. Тебе никогда меня не одолеть. Добро сильнее зла, запомни Тишечкин, не верь черту, спасай свою душу, если Бог даст тебе такой шанс. Другого шанса у тебя не будет…» Добродеев запел свой романс:
«Вас не покинет Божий Дар, если вы вдруг не разменяли
Тот золотой, что Свыше Дан, на пятаки и на медали...

Лучше гореть в огне любви, чем тихо тлеть, как головешка,
Если дано гореть - гори и согревай других, конечно!

Если спешили на причал, а пароход вас не дождался,
Значит, бегите на вокзал и уезжайте, уезжайте.

Если держали вы удар, а он сильнее оказался,
Если упали - не беда - надо быстрее подниматься!

Вас не покинет Божий Дар, если вы вдруг не разменяли,
Тот золотой, что Свыше Дан, на пятаки и на медали...»
Когда Тишечкин очнулся в больничной палате, он увидел немолодого доктора в очках, в белом халате и медсестру – симпатичную, похожую на ангела со шприцем в руках.
- Я жив? – спросил Тишечкин.
- Вы, слава Богу, живы, рано вам еще о смерти думать, товарищ Тишечкин. Напугали вы нас всех, когда у вас сердце остановилось. Пришлось его снова запускать. Ручным способом, как говориться. Вы свой шанс использовали, вернулись, можно сказать, с того света, - сказал доктор.
- Я вам сделала укол, вы пришли в сознание, - доложила медсестра.
- Что со мной?
- Думаю, что все самое страшное у вас уже позади. Такое случается от стрессов. Вам нужен полный покой, режим. Месяц полежите у нас, мы вас поставим на ноги, товарищ Тишечкин. К вам ваша жена приходила, я ей не рекомендовал сегодня вас беспокоить. Она придет завтра. Сказала, что придет.
- Какая жена? Я вдовец.
- А ваша жена знает об этом? - спросила с улыбкой медсестра с ангельским личиком.
- Я же вам серьезно говорю, моя жена погибла, ее похоронили, у меня нет никакой жены!
- Вам нельзя волноваться! Нет жены, значит – нет. Придет опять эта женщина, ее Дуняша зовут…
- Это моя домработница.
- Все жены – домработницы, потому я не тороплюсь выходить замуж! - сказала медсестра.
- Она горничная, ее моя покойная жена наняла на работу, - объяснил Тишечкин.
- Теперь понятно. Вот эти женщины! Стоит мужчине овдоветь, как они снова его хотят захомутать! – возмутился доктор.
- Я не такая. У меня от женихов отбоя нет, а я замуж пока не хочу. Мне нужен мужчина необыкновенный… - размечталась медсестра.
- Отдыхайте, товарищ Тишечкин. Варя – сестричка останется с вами на дежурстве, а я пойду, у меня рабочий день закончился. Приду завтра утром.
Доктор ушел. А Тишечкин остался с Варей, похожей на ангела. Варя не отходила от Тишечкина до утра. Она мерила ему пульс, давление, давала лекарства, делала уколы, кормила из ложечки, подносила «утку», выносила ночной горшок. Словом, была его и нянькой – сиделкой, и ангелом – хранителем…
- Хотите я вам почитаю? У меня есть с собой интересная книга. Хотите? – предложила Варя.
- Какая книга?
Тишечкин вспомнил, как сдал все свои любимые книги в приемный пункт макулатуры. То ли во сне это было, то ли наяву. Но неприятный осадок в душе Аполона Адольфовича остался. Книги из его однокомнатной квартиры, где он жил до женитьбы на Самохиной, давно исчезли. Он это точно знал. Под кроватью их не было. Но куда они делись? Кто их вынес? И куда отнес? Ответов на эти вопросы у Тишечкина не было. Он не хотел верить, что собственноручно обменял их на мелкую советскую монету. Но его память говорила об этом, хотя и бездоказательно…
- Эта ваша книга, Варечка, она не запрещена цензурой? – поинтересовался Тишечкин.
- Я не знаю. Раз книга издана, наверное, ее можно читать. А что у нас уже не только писателей, но и читателей запретили? – беспечно спросила Варя.
- Так нельзя говорить, Варечка. Нигде больше так не говорите. На вас могут заявить в органы.
- Вы же не заявите, Аполон Адольфович.
- Почему вы уверены во мне? Никому нельзя доверять. Никому. Меня секретарша предала! Водитель оказался идиотом! Про покойных плохо не говорят, но жена моя…Покойная жена… О ней я даже вспоминать не хочу…
- Бедный! Не везло вам на хороших людей. Плохие попадались. Но хороших людей все равно больше, чем плохих, поверьте мне на слово! Вы хороший человек, товарищ Тишечкин, я по вашим глазам вижу. Глаза у вас добрые!
- Добрые? Не может быть!
- Добрые. И я вам доверяю.
- Правда?
- Правда.
Тишечкин больше всего удивился тому, что на этот вопрос ответила ему девушка с лицом ангела, а не черт в голове, как это было раньше…
- Я побывал на том свете, Варечка, я видел ангелов, они похожи на вас.
- На меня?
- На вас. Или вы похожи на них. Я открыл глаза и подумал, что вы тоже ангел, что я еще там в этом бесконечном коридоре иду на свет, и ангел поет мне романс под музыку невидимого оркестра…
- Это галлюцинации. Они бывают у людей необыкновенных, гениальных.
- Необыкновенных? Гениальных? Но я обыкновенный, Варечка. Во мне нет ничего необыкновенного, гениального.
- Кто знает? Вы были простым учителем в школе, а стали первым секретарем райкома партии. Разве обыкновенный человек смог бы подняться до таких высот? Разве это не гениально?
- В этом нет моей заслуги, Варечка.
- В это трудно поверить.
- Поверьте.
- Я скажу вам. После всего, что я видел там, на том свете, после всего, что я пережил, мне ничего не страшно. Я могу вам сказать, признаться.
- В чем признаться?
- Мне помог черт. Он разговаривал со мной до того, как я видел ангелов, верите?
- Черт?
- Самый настоящий черт. Его зовут Воланд.
- Воланд? Какое странное имя? Нерусский черт…
- Русский, он говорит по - русски, он из романа Булгакова. Запрещенного романа «Мастер и Маргарита». У меня была эта книга, я ее прочитал, потом она исчезла. Кажется, я сдал ее в макулатуру. Давно. Во сне. Или наяву. Не помню. Не могу вспомнить. Но книга исчезла, а Воланд стал являться ко мне и разговаривать со мной. Он сидел у меня в голове…
- Он и сейчас сидит?
- Не знаю. Я его не слышу, когда разговариваю с вами. И когда ангел пел мне свой романс, я не слышал черта. Но я все время слышал Воланда, когда разговаривал с людьми. С покойной женой, с горничной…
Варя подошла к шкафу, открыла его и взяла книгу с полки с закладкой между страницами. Прочитала вслух название на красной твердой обложке: «Гениальность и помешательство», подошла к столу, выдвинула из под него белую табуретку, придвинула к койке больного, села рядом, сказала:
- Эту книгу дал мне доктор, он очень образованный человек, у него много разных редких книг…
- Запрещенных?
- Не знаю. Эту книгу никто бы не успел запретить, она была издана в 1892 году, представляете? Я начала читать, но ее трудно осилить.
- Почему?
- Автор – француз Ломброзо. Вы знаете такого автора?
- Был такой философ…
- Я не знаю. Но здесь точно описан ваш случай, представляете?
- Мой случай? Как такое возможно, если книга издана в прошлом веке?
- В прошлом. Здесь написано: «С. – Петербургъ. Изданiе Ф. Павленкова, 1892 г.» И шрифт – дореволюционный с буквой «ъ», читать тяжело. Но ваш случай я вам все же прочитаю. Он произошел с Тассо. Надо бы расспросить у доктора об этом Тассо поподробнее, я ничего о нем не знаю, а в книге написано, что он был гением…
- Тассо? Я вам могу рассказать, Варечка, я же учитель… Я изучал историю литературы… Преподавал литературу… Советскую литературу в школе, но я знаю и не советскую… Торквато Тассо – поэт, итальянский поэт эпохи позднего Возрождения, примерно – вторая половина 16 века…
- Давно… Слушайте, я читаю его письмо, он приведено в этой книге: «Я нахожусь постоянно в таком меланхоличном настроении, что все считают меня помешанным, и я сам разделяю это мнение, так как, не будучи в состоянии сдерживать своих тревожных мыслей, я часто и подолгу разговариваю сам с собою…»
- Но я – не сам с собою, я же вам говорю, Варечка, это черт со мной разговаривал, я слышал его голос, как слышу сейчас вас…
- Слушайте дальше, вы все поймете. Это ваш случай. Тассо тоже слышал голоса. Вот что он пишет в письме: «Меня мучат различные наваждения, то человеческие, то дьявольские…» И вот еще, что он пишет: «…в ушах у меня раздаются голоса, причем можно расслышать, что они произносят…»
Варя закрыла книгу, встала, положила ее на стол, сказала:
- Вам надо поспать, вы устали, спите, а я почитаю другую книгу. Тихо, про себя, чтобы вам не мешать.
Она подошла к вешалке, на ней висела ее белая большая сумка, вытащила из нее красочную толстую книгу, села за стол, полистала странички, нашла нужную главу, углубилась в чтение.
- Как называется ваша книга, Варечка?
- «Эрос на Олимпе».
- Эрос? Бог любви?
- Книга называется «Легенды и мифы Древнего Рима и Древней Греции», я остановилась на главе об Эросе…
- Хороший выбор – легенды и мифы. Почитайте вслух, Варечка, я так быстрее засну.
- Хорошо. Только вы закройте глаза, слушайте и засыпайте. Пусть вам приснится хороший сон про любовь…
Варя читала. Тишечкин лежал с закрытыми глазами и слушал ее мягкий приятный голос, представляя то, что читала девушка с лицом ангела. Варечка читала до утра:
«На самой высокой из вершин Олимпа, откуда всевластный повелитель богов и людей Зевс созерцает из - под черных бровей лежащий перед ним земной круг, восседает Эрос. (Древние греки считали, что земля, подобно круглому щиту, плавает в воде.) Под золотым троном громовержца зигзагами пламенеют молнии, глухо грохочет гром. Чистый эфир сиреневым отблеском обволакивает дворцы богов, расположенные ниже. (Эфиром тогда называли верхний, необычайно прозрачный слой атмосферы.) Через две бреши в скалах, по которым доносятся до ушей Зевса молитвы и клятвы смертных, видна земля с горами, прикрытыми овчинками лесов, и долинами, замысловато прорезанными голубизною рек, стелется фиалковая дымка греческого моря. Необъятно царство Эроса.
И действительно, это царство – более его, чем Зевса. Ведь по воле Эроса владыка небес и земли сегодня, как и много раз до этого, покинул золотой трон, чтобы в каком - нибудь диковинном одеянии искать любовь там, далеко, среди неровных прямоугольников полей, благоухающих чабрецом. Страшное самодовольство обуревает Эроса, ибо он видит, что власть его выше власти Зевса: господствует он и над Олимпом, и над нивородящей землей, и все, что обитает в водной пучине, воздает ему хвалу вечным ритмом любви. Даже там, куда без страха не могут заглянуть и боги, - в подземном царстве, - боготворят его сладострастную силу. Так было от начала времен; в проблесках первого утра мерцали искры его взгляда, а в журчании первых потоков звенел волшебный смех.
Чаша цветка, открываясь заманчиво навстречу серебряной капле росы, выдает своим благовонным вздохом тайное томление, а ветер пересказывает его молодым листкам дерева, скрывающего под темной корой белое тело Гамадриады. Утренний птичий хор восхваляет Эроса, а лесные звери ревом взывают к нему в азарте гона. Его дыханием вздымает широкая грудь моря и биением его сердца бьются сердечки под сонно вздымающимися персями дев. Это он уподобляет женское тело многострунной лире – «ужаснейший из богов», стрелы которого, как солнечные дротики, благотворны и опасны. Он шествует по морю и среди пастушьих хат, превращает лесной шалаш в золотой дворец и на голых скалах рассыпает диковинные цветы, вырывает жало смерти и несет жизнь в рубиновый чаще любящих уст. Богов заставляет надевать личину зверей, людей же равняет с богами. Эрос! Четыре звука, в которых заключен весь ритм жизни, весь восторг света. Эрос! Так должно было звучать слово творения, что извлекло гармоничное тело Космоса из глубин Вечности. Никто не знает, откуда он родом, а кто захочет узнать – не прозреет. Один только старый певец Гесиод (его устами говорят сами Музы) возгласил, что Эрос древен, как Земля и Тартар (Гесиод – около 777 г. до н. э. пас скот на склонах Геликона. Там его посетили Музы и наградили вдохновением. Гекзаметром, по образцу Гомера, он сочинил поэму под названием «Теогония», в которой рассказал о происхождении богов и создании мира.) И еще один поэт Ивик (Ивик – лирик, в качестве странствующего музыканта гостил в царских дворцах в начале шестого века до нашей эры) горячими стихами воспевал силу Эроса (его убийство описано в балладе Шиллера «Ивиковы журавли»), которому журавли отомстили, ясновидящим взором увидел, как Эрос возникает из Хаоса.
Акусилай, искавший во мраке прошлого начало бытия, именовал его сыном Ночи и Эфира. (Акусилай из Аргоса – один из так называемых лотографов, летописцев времен до Геродота. Написал обширную «Генеалогию», в которой пытался исправить, дополнить и продолжить Гесоида.) Так впервые профанация коснулась великой тайны рождения Эроса. Дали ему мать и отца, невзирая на то, что не могло быть Любви до рождения Любви. С тех пор растаяли чары благородной тайны. Эрос падал на все более низкие ветви генеалогического древа богов. Для одних он был еще сыном Крона, владыки старых, доземсовых миров, а для других – сыном Эйлейтии, олимпийской акушерки. Мечтательный Алкей вел речь о том, что Эрос произошел из любви Зефира, бога капризных ветерков, и Ириды, мимолетной богини радуги. (Алкей из Митилен – жил в конце седьмого века и в начале шестого века до нашей эры. Беспокойный дух. Всю жизнь воевал. Вино, война и любовь составляют содержание его чудесных стихов, написанных мелодичным эольским диалектом. По всей вероятности, он был влюблен в Сафо.) И в конце концов повсеместно согласились считать его родителями Арея и Афродиту – эту пару любовников, попавшиеся в искусные сети Гефеста.
Так перестал он быть чтимым богом. Миниатюрный божок, которого можно было вырезать из слоновой кости – милая симпатичная безделушка – и как гемму носить в ожерелье, или перстне. Вручили ему для забавы колчан, полный стрел, цветок да лиру. Снабдили золотыми крылышками, прикудрявили волосы, изнежили деликатное тело и только глаза осветили коварным огоньком.
Эрос мог летать, где хотел и делать, что нравиться. И пользовался этой свободой без меры. Осмотрев свой колчан, он убедился, что стрелы, которыми он полон, годны для весьма веселой забавы. Были они двух видов: золотые, очень острые, разжигали чувство, а оловянные, тупые, закрывали сердце для любви. Не преминул испытать и те, и другие. Царапины от золотой стрелы было довольно, чтобы Гелиос ради прекрасной Климены задержал бег солнечной колесницы, а сереброликая Селена останавливалась ночью над спящим Эндимионом. «Безбожный мальчуган» заставил Зевса принимать самые диковинные обличья в погоне за блаженством все новых объятий. И не было для Эроса ничего святого, ибо по его воле достойная мать богов Рея начала чернить седые волосы и преследовала красивого юношу Аттиса по всей Фригии (Рея дала соблазнить себя Лукиану и приписала достойной супруге Крона то, что собственно, относилось к малоазиатской Кибеле, развратной богине, с которой незаслуженно связывали Рею.)
А кто заставил Аполона забыть Дафну, увидев перед собой белокудрую Кирену, раздирающую львиную пасть?»
Услышав свое имя, Аполон Адольфович открыл глаза, подумал: «Надо же? Как про меня написано. Кто заставил меня забыть Люсю, связаться с Самохиной, потом с этой горничной? С «нечистой силой»?» Кто заставил меня так поступать с Лялей, писать доносы на товарищей Палкину и Стрелкину? Кто заставлял меня служить Сатане, позволять ему лезть в мою душу?» Он перекрестился и от неожиданности своего поступка испуганно закрыл глаза. Варя ничего не заметила, она продолжала читать сонным голосом, зевая, прикрывая зевоту ладонью, борясь с усталостью и напавшей на нее сонливостью. Но ее молодой организм побеждал в этой борьбе. Она отложила книжку, протерла глаза, встала, зашагала по палате, сделала несколько физкультурных движений. Наклонов вперед и назад, влево и вправо, приседаний, вращений бедрами, стоя на месте, покрутила головой в разные стороны, присела на свое место, взяла в руки книжку и продолжила читать про себя…
- Читайте вслух, пожалуйста, мне интересно, - сказал Тишечкин, открыв глаза.
- Я думала, вы уже спите. Вам надо поспать.
- Я услышал свое имя…
- Аполон? Был такой бог. Ну, я не знаю, был или не был…
- Я знаю.
- Вам надо отдохнуть.
- Я не устал. Я отдохнул. На том свете…
- Что вы такое говорите? Не говорите так больше, я прошу вас. Я так испугалась за вас, когда у вас остановилось сердце…
- Правда?
- Правда.
Тишечкин улыбнулся, он обрадовался тому, что опять услышал голос ангела в обличье девушки, как ему казалось. «Добро побеждает зло? Ангелы сильнее демонов и самого черта, если когда являются ангелы, черти молчат? Где ты, товарищ черт? Куда ты пропал? А ты, друг, чертовски труслив, товарищ Воланд!» Тишечкин пробормотал: «Теперь в моей душе будет жить только ангел…»
- Вы что - то сказали, Аполон Адольфович?
- Зовите меня по имени без отчества, Варечка.
- Я не могу так, вы такой…
- Вы – ангел, Варечка! Ангелу можно.
- Ангел? Но вы меня совсем не знаете.
- Знаю. Я видел ваше лицо, там, когда шел по длинному коридору на свет, я слышал ваш голос…
- Так это я пела романс?
- Нет, романс пел Добродеев… Он певец, я его знаю, он был у меня…
- Добродеев? Из Москвы? Я была на его концерте…
- Когда был его концерт?
- Вы лежите у нас уже больше недели, девять дней, а концерт был два дня назад…
- Больше недели? Девять дней? И я все это время не приходил в сознание?
- Так бывает. Слава богу, что кризис миновал…
- Вы верите в бога?
- Надо во что - то верить, иначе страшно жить…
- А умереть не страшно?
- Если жить с верой, то и умирать, должно быть, не так страшно, Аполон Адольфович …
- Мне не нравится мое отчество, не называйте меня по отчеству, Варечка.
- Хорошо, не буду, товарищ Тишечкин.
- И товарищем не называйте, и по фамилии не называйте, только по имени, просто по имени, ладно?
- Я попробую, Аполон…
- Вот и славно. Читайте, Варечка, я закрою глаза и буду слушать.
Варя взяла в руки книгу и продолжила читать с того места, где остановилась:
«Кто толкнул солидного Посейдона – владыку морей – в мерзкие объятия Горгоны? Кто допустил, чтобы «хворая мать» Деметра перенесла позор звериного насилия, когда повелитель морей принял вид жеребца? По чьей вине Геракл покорно терпел побои туфлей от лидийской царицы? Эрос , Эрос, это все его проделки. Все, что выткала несчастная Арахна, все известные любимые шалости богов, приятные и печальные, чудовищные и преступные, полные меланхолии и кровосмесительства, - все, которые нам известны, и еще больше те, о которых мы никогда не узнаем, были шутками забавника с Олимпа.
Интересно, однако, что не всем он докучал одинаково охотно, некоторых богов он просто избегал, словно умышленно. Причины этого мы так никогда и не узнали бы, если бы Лукиан из Самосаты не подслушал разговор между Афродитой и Эросом и не проболтался нам по своей несдержанности. Беседа состоялась во время утреннего купания, при котором «хранитель альковного ключа» обычно сопровождал мать – Афродиту…
Афродита: «Почему так , Эрос, что власть свою утвердил ты над веми богами – над Зевсом, Посейдоном, Аполоном, Реей и даже надо мной, твоей родной матерью, а одну только Афину не трогаешь: для нее одной нет искр в твоем факеле и стрелы в твоем колчане?»
Эрос: «Побаиваюсь ее, милая мама. Она так страшно вращает глазами и имеет такой суровый мужской облик. Каждый раз, как приближусь к ней с натянутым луком, она так встряхивает перьями на шлеме, что дрожу весь, и стрелы выпадают из рук».
Афродита: «А разве Арей еще не страшнее? Однако и его ты обезоружил и победил».
Эрос: «О нет! Он сам зовет меня к себе. Афина же всегда смотрит на меня так враждебно! А когда однажды я подлетел и факел оказался слишком близко к ней, она бросилась ко мне с криком: «Иди вон, или, клянусь отцом, проткну тебя этим копьем насквозь, либо схвачу за ноги и брошу в Тартар, либо, если тебе это больше нравится, разорву собственными руками на мелкие части!» И еще хуже мне угрожала. К тому же смотрит всегда так угрюмо и на груди носит ужасную голову со змееподобными волосами. Я так этого боюсь, что убегаю, как ее увижу».
Афродита: «Ну, ладно Афины с головой медузы Горгоны ты боишься, хотя не боишься Зевсовых молний. Почему же тогда жалеешь муз, до которых, словно не долетают твои стрелы? Они ведь не трясут перьями на шлеме и не показывают голову Горгоны?»
Эрос: «Их слишком уважаю, мама. Они всегда такие серьезные, ходят задумчиво, заняты пением. Часто стою рядом и слушаю, как завороженный».
Афродита: «Оставь их тогда в покое, раз они такие серьезные. Но ты и Артемиды избегаешь. Почему?»
Эрос: «Ее никак не поймешь: все сидит в своих горах. К тому же одна страсть ею уже владеет».
Афродита: «Какая же?»
Эрос: «Охота. Ее олени и лани, за которыми она все гоняет. Только этим и живет. Но ее братика, который тоже стрелок из лука, притом, хороший, я…»
Афродита: «Знаю, знаю, сынок, того ты уже подстрелил, и не раз».
(Диалог взят из Лукиана «Разговоры богов».)
Да, греческий Олимп имел такого Эроса, какого заслужил. Этот мальчуган на одной древней гемме вырастает из цветка, как истинный божок весны – ласково улыбающийся и невинный. Определенно не был он таким зловредным, пока его не испортило окружение. Он не имел моральной поддержки в своей семье, а двор Зевса, как любой двор, был полон интриг, сплетен, подвохов, зависти, скрытых, и явных страстей, и любовь была там единственным достойным занятием. Не надо было иметь гений Эпикура, чтобы понять, что боги Олимпа людьми и миром не занимались. Земля была для них лишь неплохим местом развлечений.
С утра бронзовые стены царского дворца на Олимпе сотрясали крикливые жалобы Геры, которая сетовала на неверность Зевса, не будучи в состоянии понять, почему он такой, хотя она ежедневно омывается в роднике Канатос около Навплии и снова становится девой. У пиршественных столов, уставленных нектаром и амброзией, из уст в уста переливались нескромные рассказы об отсутствующих, а многозначительные взгляды выдавали секреты собеседников. Позднее, когда Оры запирали на ночь ворота Олимпа, диву даешься, какая страшная суета начинала царить в коридорах и вокруг покоев счастливых богов. То и дело встречался кто - нибудь, кто спешил в сторону, прямо противоположному своему жилью.
Веселитесь! Уж ночь запрягла рысаков в дальний путь,
Золотистые звезды за матерью следом идут.
Сон молчаливый за ними крадется на темных крылах
И сновидения черною тенью на шатких ногах».
- Вы спите, Аполон? – тихо спросила Варя
- Я слушаю вас, Варечка. Мне нравится вас слушать, читайте, если вы не устали, - ответил Тишечкин, посмотрев на девушку, как уже давно ни на кого не смотрел – нежно, с добродушной улыбкой на губах, едва заметным огоньком в глазах. Так он когда – то смотрел только на Люсю. В юности. Такой невинной, чистой, далеко… Как в другой жизни.
- Скоро рассвет. Я не устала, но вы не спали всю ночь. Что я доктору скажу завтра, уже сегодня?
- Скажите ему, что вы меня вернули к жизни. Что вы сотворили чудо, как настоящий ангел, спустившийся с небес.
- Вы верите в чудеса, в ангелов? Странно. Если бы я не знала, кто вы на самом деле…
- А кто я на самом деле, Варечка?
- Вы первый секретарь Ленинского райкома КПСС, я видела ваши документы, когда вас привезли в нашу больницу.
- А разве первый секретарь райкома КПСС не может верить в чудеса и ангелов?
- Не знаю. Я никогда раньше так близко не видела секретарей райкомов. Только по телевизору и на фотографиях в местной газете.
- И что вы увидели на моей фотографии?
- Я бы вас не узнала по фотографии. Там у вас другие глаза, другой взгляд, лицо другое.
- Какое? Как у Дьявола, или Иуды?
- Там у вас непроницаемо страшное лицо и глаза колючие, и взгляд косой, мне показалось. А сейчас вы совершенно другой.
- Какой?
- Я вас таким не боюсь. Хочется вам верить такому…
- Верьте мне, Варечка. Мне так нужно, чтобы вы мне верили, доверяли…
- Зачем вам это нужно от меня? Я всего лишь…
- Вы ангел, Варечка, я знаю, я видел ангелов…
- Вам интересно слушать про греческих богов. Почему?
- Описание их жизни похоже на нашу жизнь. Это, наверное, писал очень честный и смелый человек. Странно, что цензура пропустила книгу…
- Цензоры тоже люди…
- Вы полагаете, Варечка?
- Разве – нет?
- Я им в душу не заглядывал, но мне кажется, в их душах поселились бесы.
- Не говорите это больше никому, слышите? Я прошу вас, Аполон!
- Вы боитесь, разве ангелы бояться?
- Я боюсь за вас. Если кто - то…
- Донесет? На меня? Кому? Куда? Черту? Бесову из КГБ? Борову из обкома? Кто донесет моя горничная? Она может донести, я знаю. Она из той же чертовой свиты… Я раньше не замечал этого, а сейчас прозрел. Душой прозрел, понимаете, Варечка?
- Понимаю. Вам нельзя волноваться. Я скажу доктору, чтобы не пускал к вам вашу горничную, если она опять придет. Она приходила уже три раза в разные дни, называлась вашей женой…
- Что ей от меня надо?
- Не знаю. Один раз она пришла не одна.
- С кем еще?
- Мужчина с ней был, высокий такой, широкий в плечах. Он все время улыбался. У него неприятная улыбка, как маска…
- Блондин?
- Вы его знаете, Аполон?
- Это Бесов. Полковник КГБ. Теперь понятно, кто пристроил ко мне эту деревенскую шпионку…
- Шпионку?
- Она осведомитель Бесова. Агент КГБ в обличье горничной, готовой на все по приказу своего шефа…
- Почему же вы от нее избавились? Почему не выгнали из своего дома?
- Это был не мой дом, не моя жизнь, не моя судьба, Варечка. Когда я выйду отсюда…
Ничего не говорите больше. Вам нельзя пока так много говорить. Нельзя волноваться. Вашу горничную к вам не допустят, я доктору скажу, что она самозванка, что вы не хотите ее видеть, что она…
- Не волнуйтесь, Варечка. Я ее не боюсь. Я уже никого не боюсь. Я вернулся другим, таким, каким хотел быть, но почему - то раньше не мог, мне не хватало сил, смелости, а, возможно, просто у меня не было того, без чего человеку трудно жить? Ни любви, ни веры, ни надежды… Только страх и злость от бесконечного страха. Страх и злость…
- У меня нет злости. Это плохо? Страх иногда есть, а злости нет.
- Ангелу нечего бояться, Варечка. Ангелы живут в Раю, там так красиво! Я видел, Варечка.
- Что видели? Рай?
- Ангелов на свету! Кто ж меня пустил бы в Рай с партбилетом в кармане и чертом в душе? А где мой партбилет, Варечка, вы не знаете?
- Все ваши вещи в сохранности, не волнуйтесь. Их передали вашей жене, то есть горничной… Кто же знал, что она вам не жена? Но вы не волнуйтесь. Она же не могла…
- Она все могла, она на все способна. Но я не волнуюсь, Варечка. Читайте про греческих товарищей богов. Приятно все же знать, что у них на Олимпе было не лучше, чем у нас…
- Хорошо. Я вам дочитаю.
Она взяла книгу и уже не отрывалась от чтения до самой последней точки:
«Только почтенная, забытая всеми Фемида похрапывала себе в своем скромном домике, да освещенные окна дворца говорили о том, что сон не смежил еще грустные очи царицы Олимпа.
Все это видел Эрос. Он знал своих богов и их секреты не хуже Гермеса. Знал, как каждый из них умеет любить и что ищет в любви. Более всех любил он Зевса, который относился к наслаждению жизнью с чувством полной ответственности. Богинь, нимф и земных дев заключает он в свои объятия и оплодотворяет с истинным сознанием своей миссии, делает это с удовольствием и поэтому испытывает страх перед ревнивой супругой. Зевс чувствует себя обязанным тем милым существам, которые одарили его блаженством, и любит свое потомство любовью сильного мужчины. Его брат, Посейдон, груб. Он не ищет любви в испуганных глазах, а действует насилием. Дикие инстинкты заставляют его уподобляться отвратительным чудовищам. Аид, владыка подземного царства, предпочитает моногамию. Аполона, как поэта, в любви встречают и неудачи. У Гермеса хватает времени только на мимолетные объятия. Дионис любит весело и с фантазией. Гера никогда не изменит Зевсу. Афродита никогда не будет верна Гефесту. Прочие богини подвластны причудам случая и оказывают сопротивление не более, чем требуют обстоятельства. Нимфам же еще при рождении указано, что они созданы для любви. А какая награда для смертной женщины может быть ценней, чем поцелуй бога?
Поэтому любите! Не бежите от любви! Нельзя, не имеете права. Ни вы, боги, ни вы, люди. Влюбленный находится под защитой Эроса. И Афродиты, его матери. Вот один пример из тысячи – история Анисареты, девы с Кипра.
Была она знатного рода, а влюблен был в нее Ифий, бедный юноша. Каждый день приходил он с мольбами к порогу девушки, украшал цветами дверь ее дома. Открывшись ее воспитательнице, взывал о помощи к ее служанкам, присылал сумасшедшие письма. Гордая Анисарета смеялась над горячими клятвами юноши. Ее не трогали ни его слова, ни угрозы. Ифий, для которого свет ее глаз был дороже, чем свет дня, повесился у ее дверей. Афродита из глубины своего святилища синими, как море глазами смотрела на черствую девушку и видела, как она смеялась, слышала слова, острые и холодные, словно камни. В день, когда Ифия хоронили, за телом со слезами шла его мать. Процессия проходила мимо дома Анисареты. Люди отвернулись от него, потому что наверху было открыто окно, а в нем стояла Анисарета, раздраженная, как обычно, и усмехалась, провожая недобрым взглядом тело Ифия. Возвращаясь вечером, плакальщицы заметили, что Анисарета так и осталась у окна, так же одетая и с той же усмешкой, ибо застыла навсегда: рука Афродиты коснулась и превратила в камень ту, сердце которой было из камня.
Блуждая по земле, Эрос представал перед глазами простых людей таким, каким они его воображали. Узнаем об этом из рассказов старого Филета. Этот лесбийский пастух пас свои стада, играя на свирели. Был у него чудесный сад, который вырастил сам. Весной цвели там розы и лилии, гиацинты и фиалки, летом загорались красные маки и на деревьях золотились плоды, осень размешивала на гибких лозах гроздья винограда и приносила сочные дары вфиговых и гранатовых деревьев. Утром слетались птицы, клевали плоды и пели.
А когда однажды в полдень Филет заглянул в сад, то среди миртов и гранатов заметил мальчика, рвущего плоды. Тело у него было белое, как молоко, золотые волосы полыхали огнем, и был он нагой и свежий, словно только что из купальни. Мальчик разгуливал по саду Филета, кк по собственному. Старичок хотел его поймать, потому что боялся, что шалун поломает деревья, но он молнией выскользнул и убежал, прячась среди маков и роз, как перепелка. Утомившись, Филет остановился, опираясь на посох. Спросил мальчика, откуда он, не соседский ли. Тот не отвечал, только улыбался и кидал в старика ягодами. Гнев испарился из сердца пастуха, он сам стал просить мальчика подойти и взять все, что ему нравится.
Тогда мальчик заговорил, а голос его был, как пение соловья или умирающего лебедя. (Никто никогда не слышал поющего лебедя, но все древние поэты утверждают, что пение это не имеет равных по красоте.) Филет понял, кто перед ним. И сразу заметил золотые крылышки за плечами, лук и колчан. Эрос улетел, а душа старого пастуха наполнилась сладостным волнением. Чаще всех встречали Эроса поэты. Эрос, вездесущий божок , опутывал страхом их сознание. Эрос украдкой проникал в глаза любимой, заплетался в волосы обожаемой женщины, можно было его найти затаившимся под подушкой или среди лежащих на столе книг. Анакреона (Анакреон – поэт шестого века до нашей эры) однажды разбудил ночной стук в дверь; это был Эрос промерзший и промокший. Поэт впустил его, отогрел и привел в чувство, а тот в благодарность за это всадил ему в сердце одну из своих ядовитых стрел. Платон застал спящего Эроса в лесу, около него цвели розы, а он во сне улыбался так сладко, что пчелы слетались на его уста в поисках меда. Какой - то неосторожный стихоплет кинул маленького божка в чашу с вином и выпил, а потом ощущал, как в его груди трепещет божественный мотылек.
Галлюцинации поэтов заразили ваятелей и живописцев. Никуда нельзя было пойти, чтобы не наткнуться на крылатого олимпийца. Целые хороводы Эроса кружились на разрисованных потолках и стенах домов, свои полетом окрыляли прекрасные греческие вазы, прыгали на косметических шкатулках и на баночках для благовонных мазей. Статуэтки амуров из алебастра, слоновой кости, серебра или обожженной глины заполняли туалетные столики элегантных дам и куртизанок, драгоценными геммами висели на шеях и обнимали запястья руками из золота, вплетенными в искусные браслеты».
Тишечкин уже заснул на своей больничной койке. Ему снилась Варя в белом халате с ангельскими крылышками за плечами, в руках у нее была книга, та самая про Эроса на Олимпе. Потом ему приснился сам Эрос, таким, каким Тишечкин мог его себе представить – маленьким, крылатым, с колчаном и золотыми стрелами. Эрос вытащил стрелу из своего колчана, прицелился, но выстрелить не успел, Аполон проснулся раньше, а Варя все читала вслух, не глядя на Тишечкина. За окном уже рассвело. Небо в квадрате оконной рамы казалось картиной щедрого на краски художника – абстракциониста. Тишечкин повернул голову и увидел в окне, словно портрет девушки, сотканный незримым художником на разноцветном полотне рассветного неба. Он отчетливо увидел в девушке на небе черты Варечки, ее светлые открытые ангельские глаза, ее белое личико с маленькими носиком, ртом и бледными губами, не тронутыми помадой…
Тишечкин слышал ее голос и улыбался, как влюбленный мальчишка. А Варя читала вслух:
«Были эти маленькие божества, словно цветы, и род их был многочисленным, как род бабочек…»
Тишечкин снова заснул. А когда проснулся, Вари в палате уже не было. На ее месте сидела Дуня, горничная. Тишечкин не сразу ее узнал. Она была с броским макияжем. Губы – в яркой помаде, глаза сильно подведены, ресницы накрашены. Все лицо – в косметике, волосы подстрижены, покрашены в смоляной цвет и уложены рукой мастера в женском салоне. На ней был надет деловой серый костюм, на ногах дорогая женская обувь, на плечах небрежно наброшен белый халат.
- Меня не хотели пускать к тебе, пришлось сказать, что ты мой муж. Но ты ведь на мне женишься, дорогой? Нам теперь никто не мешает. Я знаю, что тебе уже лучше, скоро ты будешь совершенно здоров.
Тишечкин подумал: «Она перешла со мной на «ты». Раньше она даже, лежа со мной в постели, обращалась ко мне на «вы».
- Где Варя?
- Какая Варя? Ты не рад меня видеть, дорогой?
- Варя, медсестра, она читала мне книгу…
- Какую книгу, надеюсь, ничего запрещенного?
- Про Эроса.
- Он Еврей? Зачем тебе книги про евреев? Ты же был учителем русской литературы.
- Что тебе нужно?
- Твой рыжий кот сбежал. Скулил по ночам, спать не давал. А стоило мне открыть дверь, не доглядеть за ним, как он сбежал…
- Ты пришла мне об этом сообщить?
- Я должна быть рядом с тобой. Я – твоя жена.
- Я вдовец, у меня нет никакой жены, ты горничная, забыла кто ты?
- Это ты забыл, кто ты. Тебе придется на мне жениться. У тебя нет выбора.
- Что? Кто так решил?
- Полковник Бесов. А ты думал, я сама к тебе в постель влезла? По приказу, милый! Мы живем по приказу, такая у нас у всех жизнь.
- У кого – это у вас? Ты из КГБ?
- Мы все из КГБ. И я, и ты…
- Я? Я – с «того света»…
- С возвращением. Нас ждут с тобой большие дела после нашей свадьбы. Ты станешь секретарем горкома, или обкома, будешь писать свои отчеты, передавать мне, я – полковнику Бесову…
- Меня же товарищ Боров грозился отправить учителем в сельскую школу. Ты поедешь со мной в деревню?
- Я не декабристка! А товарища Борова мы сами скоро отправим куда подальше…
- Кто – мы?
- Мы с тобой и с полковником Бесовым!
- Ты с ним сюда приходила? Мне сказали…
- Приходила. А что? У него твой партбилет. Он взял его, сказал: «Пусть у меня в сейфе полежит, а то мало ли что…»
- Я понял.
- Вот и хорошо. Так ты согласен на мне жениться?
- Зачем тебе это нужно? Зачем тебе нужно вести меня в загс?
- У тебя две квартиры в городе, у меня – ни одной, это справедливо? Распишемся, по закону – все квадратные метры общие… Полковник Бесов не возражает, я с ним этот вопрос согласовала.
- Квартирный вопрос испортил не только москвичей, Дуняша?
Горничная юмора не поняла.
- Я неиспорченная, но всякое в жизни может случиться… А печать в паспорте – это, как ордер на квартиру!
Тишечкин понял, что Дуняша запретных книг не читала, возможно, и вовсе никаких книг не читала. Словом, надежный товарищ, не зря полковник госбезопасности Бесов одобрил ее брак с овдовевшим первым секретарем райкома КПСС.
- А ты уже спала с Бесовым в спальне, где проводили ночи Молчун с капитаном Самохиной, или у вас еще все впереди?
- Это черт знает что!
- Значит, уже спала… Ты передай своему Бесову, что я не к вам вернулся с «того света». Так ему и передай. И не приходи ко мне больше, я не хочу тебя видеть.
Он отвернулся от нее. Она встала, зашипела, как встревоженная гадюка:
- Ты от меня так легко не отделаешься, так и знай, а сюда я больше не приду. Ты сам ко мне приползешь, еще и прощения будешь просить, сам мне предложение сделаешь и в загс меня поведешь, вот увидишь, все так и будет, как я сказала, за нами – сила, а ты без нас всего лишь жалкий беглец «с того света»…
Она ушла. Тишечкин заснул. Беспечно. Безмятежно. Как спят только дети и ангелы, наверное…
Дела у Тишечкина быстро пошли на поправку. Каждое утро в палату приходил доктор. Он осматривал больного лично, мерил ему давление, пульс. Говорил: «Славненько. Все идет по плану. Скоро вы, товарищ Тишечкин снова вернетесь в строй, будете нами руководить, как раньше. А пока вы должны выполнять мои рекомендации, хоть вы и первый секретарь райкома партии. Вам надо спать больше, а не книжки по ночам читать…» Тишечкин понял, что про чтение книжек доктору рассказала Варечка, но зачем она это сделала? Варю он не видел с того дня, точнее – с того утра, как она ушла. Прошло уже больше двух недель. К нему приходила другая медсестра, похожая на лисичку – худенькая, маленькая, шустренькая, рыженькая, с хитрыми карими глазками и хищной улыбкой. Она делала ему уколы в мягкое место. Он ложился на живот, приспускал больничные штаны, а она колола так больно, словно он был ее личным врагом. Он вскрикивал, она ухмылялась: «Мужчины такие нетерпеливые, товарищ Тишечкин. А как женщины рожают? Это вам не укол – человека родить! Я двоих родила и ничего – жива, здорова, даже фигуру не испортила!» Тишечкин давно обратил внимание на ее фигуру – она напоминала миниатюрную статуэтку, но больше в этой медсестре ничего примечательного он не увидел. Он думал о Варечке. Но доктор сам о ней ничего не говорил, а Тишечкин спросить его не решался. Однажды он задал вопрос «Лесичке» после очередной экзекуции уколом: «А где Варечка, почему она ко мне не заходит?» Медсестра присела на край его койки, когда он натянул штаны и повернулся на спину, положила ему руку на сердце, приблизилась красными напомаженными губами к его лицу и спросила с чертиками в глазах: «Что в ней такого особенного, что вы интересуетесь ею, Аполон Адольфович? Я знаю, она вам книжки по ночам читала. Так я тоже читать умею. У нас самая читающая страна в мире! Захотите, чтобы я вам почитала, вызовите Вику, меня Вика зовут. Я вам так почитаю про Эроса! С картинками! Варя так читать не умеет, у нее «читалка» еще не выросла, а я двоих уже родила, ох, я вам начитаю про Эроса!» Она положила руку ему между ног, погладила там осторожно тонкими пальцами с красными накрашенными ногтями, засмеялась: «Да вы уже в полном порядке Аполон Адольфович! Я к вам сегодня ночью приду, почитаем!» Тишечкин ничего не успел ответить, Вика выбежала из палаты, прикрыв за собой дверь. А ночью он проснулся от ее дыхания, Вика склонилась над ним обнаженная в распахнутом белом халате, она покрывала поцелуями все его тело, расстегнув его больничную пижаму и стянув с него широкие штаны. Он вспомнил, что в карман штанов он положил свой паспорт, который ему принесли из регистратуры, он приподнялся на подушке, полез в карман, вытащил документ, Вику это развеселило, завело, она оседлала первого секретаря райкома, как наездница жеребца и показала ему Эроса, что называется, в полный рост…
Тишечкин забыл о Варечке с ангельским личиком, в голове его резвился черт с табакеркой, ему слышался его голос, насмешливый, хрипловатый под стоны и вздохи голой и босой рыжей бестии в распахнутом белом халате. Потом она сбросила с себя халат и показала Тишечкину, что такое Эрос в картинках – мыслимых и тех, что не могли бы прийти в голову художнику даже в самых смелых его эротических фантазиях…
Тишечкин не выпускал паспорт из рук, Вика – его тело, черт – цепко схватил за душу. В голове Тишечкина звучали знакомые с детства стихи пролетарского поэта:
«Я
достаю
из широких штанин
дубликатом
бесценного груза.
Читайте,
завидуйте,
я -
гражданин
Советского Союза».
А во сне Тишечкин видел ангела с лицом Варечки…
12. Déjà vu
Тишечкина выписали из больницы через полтора месяца. Еще почти месяц он провел в санатории – профилактории в Крыму, где - то рядом с Форосом. Пока он отдыхал на побережье Черного моря, его глазами и ушами в Ленинском райкоме партии была Вика, легко поменявшая больницу на приемную райкома, заменив Тишечкину Лялю. Она была женщиной с безупречной репутацией, к тому же замужней с двумя детьми школьного возраста. Муж ее оказался водителем, без вредных привычек, понимающим субординацию сознательным гражданином, да еще членом партии. Аполон Адольфович наслаждался жизнью и уже не вспоминал Варечку. Рядом с ним была его новая супруга Дуняша с новым черным котом. В газете «Правда» он прочитал крохотное сообщение мелким шрифтом в траурной рамке о том, что скоропостижно скончался от обширного инфаркта первый секретарь обкома партии товарищ Боров. Сказал об этом Дуняше за ужином в санаторской столовой для партийных руководителей, для номенклатуры, как тогда называли чиновников высокого ранга. Дуняша взяла в руки газету, откусила бутерброд с красной икрой, не успев прожевать, сказала с набитым ртом:
- Бедный товарищ Боров! Всю жизнь работал на советскую власть, а ему места в «Правде» пожалели, напечатали информацию скупо, сжато, в углу на последней странице. Неспрведливо это как - то. Хорошо, что ты вернулся с «того света», Аполон, есть кому товарища Борова заменить в обкоме.
Тишечкин чуть не подавился куском запеченной осетрины. Откашлялся, махнул рукой, выпучил глаза на жену, удивленно спросил:
- С чего ты взяла, что меня назначат, изберут, ну, да, назначат?
- А кого еще, если не тебя?
Черный кот под столом доедал остатки деликатесов, брошенных ему щедрыми супругами Тишечкиными…
Дуняша взяла фамилию Аполона Адольфовича. «Муж и жена – одна Сатана» - любила повторять Дуняша, произнесла эту поговорку и в загсе. В том самом, где Тишечкина расписали когда - то с капитаном Самохиной. И тоже – в директорском кабинете, без проволочек, без лишних формальностей и свидетелей. С прежним директором загса, только говорящий попугай в клетке был другой. А может клетка новая, а попугай старый – этого Тишечкин наверняка знать не мог. «Попугаи, хоть и говорящие – все на одно лицо, и говорят одинаково. Один и тот же набор слов, словно у попугаев своя цензура, как у людей, свой соцреализм. А где же их диссиденты, инакомыслящие и прочие вольнодумцы? Благонадежные, послушные в теплых клетках с кормушками, а прочие где? У людей для вольнодумцев «психушки», и тюрьмы приготовлены. А пернатых бунтарей куда девать? Мумии из них делать в зоологических музеях, чтобы зря не болтали? » Он вспомнил, как накрыли тряпкой клетку и унесли строптивого попугая из кабинета во время бракосочетания Тишечкина с капитаном Самохиной. Он не удержался и спросил директора загса, когда она закончила поздравлять его и Дуняшу с законным браком: «Куда старого попугая дели?» Женщина растерялась: «Какого попугая, товарищ Тишечкин? У нас один попугай – Кеша. Проверенный товарищ, лишнего болтать не станет, политически грамотный, знает свое место. Кеша, доложи первому секретарю райкома партии политическую обстановку в загсе!» Кеша напрягся и выдал фразу в духе передовицы в «Правде»: «Загс – нар- роду!» Дуняша захлопала в ладоши, она была в приподнятом настроении не столько от двух бокалов шампанского, сколько от ощущения своей победы над Тишечкиным – ее взяла! Она улыбалась, изображала счастливую невесту, готовую стать верной женой, спутницей жизни, как говорили тогда в партийных кругах, перспективного руководителя центрального района города. На вопрос – желает ли она взять фамилию мужа, Дуняша ответила однозначно без колебаний: «А как же? Муж и жена – одна Сатана!» А Сатана шепнул Тишечкину по секрету: «Она думает, что поймала беглеца с «того света» за яйца и никуда ему от нее уже не деться ни на этом свете, ни на том…»
Тишечкину не нравилось, что жена многое решала за него. Как ему одеваться, что ему есть, сколько времени он должен проводить на пляже, какие книжки ему читать на отдыхе, с кем из отдыхающих общаться, а кому не подавать руки при встрече, ограничиваясь кивком головы, или удостоив ни к чему не обязывающей фразой: «Добрый день, рад вас видеть в добром здравии!» Она на второй же день отдыха в санатории, откуда - то уже все про всех знала: кто на какой должности и откуда приехал, семейное положение, состояние здоровья и подробности биографии…
- Женщины общаются между собой не так, как мужчины. Поэтому женщины знают о мужчинах больше, чем мужчины о женщинах, - объясняла она причины своей осведомленности Тишечкину, лежа на животе под навесом на закрытом пляже в темных очках. Рядом с ней нежился на камушках, пригретых летним солнцем ее черный ленивый прожорливый кот. Ленивым он был не только по причине лишнего веса, но и, очевидно, от того, что хозяйка его кастрировала, когда Тишечкин еще придавался любовным утехам с рыжей бестией в белом халате в больничной палате по ночам…
Дуняша лежала по пояс голой, рядом валялся ее черный лифчик. Тишечкин обмазывал ее мазью, она стонала от удовольствия. Кот мурлыкал.
- Не завидуй, Кастратик, - шутила Дуняша. – Зато у тебя кличка красивая. Как бы я тебя назвала, если бы не кастрировала? И потом у нас уже был рыжий котяра, намучилась я с ним, орал по ночам весной, скулил, спать не давал! Самку ему подавай! Так не бывает, чтобы все было и ничего тебе за это не было. Или теплая сытая жизнь, как у Кастратика, или вольному – воля…
- Зачем жизнь, если нет воли? – спросил Тишечкин.
Дуняша резко вскочила, села в турецкой позе, скрестив руки на обнаженной груди, сказала:
- Книжек начитался! У тебя Аполон от твоих книжек всегда были одни неприятности. Мысли лишние в голове. Горе от ума! Перестань читать всякую чушь, подай мне халат прикрыться, люди кругом, не на диком пляже, чтоб голой отсвечивать…
Халат лежал рядом с лифчиком. Тишечкин протянул руку, взял его и отдал жене. Дуняша не стесняясь глазевших в ее сторону мужчин, встала на ноги, повертела халатик с расписными полевыми цветочками в руках, продемонстрировав всем свое изящное с золотым загаром женское тело с россыпью черных родинок и блестевшей мазью красивой груди с торчащими на аккуратных шариках красными сосками. Она медленно надела халат, застегнув его на две пуговицы на животе, так, что груди, стройные ноги притягивали мужские взгляды еще более, чем до того, как она едва прикрыла их ромашками на хлопковой ткани…
- Кастратик, мы уходим, - сказала Дуняша и подняла кота на руки.
- Я бы хотел еще окунуться, - ответил Аполон Адольфович.
- Окунись, если хочешь. Да смотри, за буйки не заплывай. Утонешь, Ленинский район без тебя осиротеет, - товарищ первый секретарь райкома. – Что твоя секретарша – мать героиня с двумя детьми и мужем своим – козлом рогатым в твоей черной «Волге» делать будет? Опять в больницу вернется пациентам вроде тебя свои картинки с Эросом по ночам показывать? Уколы она делает так, что ей можно доверить только наркоманов. Ее бы даже в ветеринарную клинику не приняли, там бегемотов и слонов не обслуживают…
Дуняша расхохоталась, подмигнула мужу, весело сказала:
- А ты как думал? Работа у меня такая – все про всех знать, за то меня и начальство ценит.
- Полковник твой?
- И полковник тоже, и сам генерал, не веришь?
- Ты сама - то, в каком звании? Подполковник, или подполковником?
- Дурак, ты Тишечкин, хоть и первый секретарь райкома, и книжки разные читаешь. Будешь уходить, Толстого своего подбери, граф все - таки…
Дуняша переступила через «Анну Каренину» в твердом переплете на пляжном коврике. И пошла босиком по щекочущим ступни теплым камешкам. С черным жирным котом и летними сандалиями в руках, плавно покачивая бедрами и чувствуя, как провожали ее озабоченными взглядами мужчины, с какой завистью ревниво смотрели ей вслед молодые женщины, в ее душе танцевали бесы, а довольная улыбка не сходила с лица, как веселая маска на маскараде…
А Тишечкин задумался: «Откуда она все узнала? Или она знала раньше, когда я был еще в больнице? Знала и молчала? Это похоже на Дуняшу. Она ведь не любила меня никогда. Ей нужна была печать в паспорте, как ордер на квартиру. Она сама сказала. Зачем я на ней женился? А у меня было выбор? Выбор всегда есть – это книжная фраза, для наивных читателей, для романтиков, каким я был в юности. Теперь - то я точно знаю, что почем и что за все надо платить. Какой у меня был выбор? Ехать учителем в сельскую школу, куда меня хотел отправить Боров? Плюнуть на партбилет, Бесов мне его бы не вернул, меня бы исключили из партии, как потом жить в этой стране? Где потом жить в этой стране? Меня бы и в сельскую школу не приняли, если бы из партии исключили! Уехать из города? Куда? Страна большая, но ехать было бы некуда! Везде прописка требуется, паспортный режим, учет и контроль граждан повсеместно, строгий конституционный порядок в свободной стране развитого социализма, строящего коммунизм. И никто безнаказанно это порядок нарушить не может. Куда я мог деться от Дуняши с ее полковником Бесовым? Разве что на край земли, куда отправляют по этапу в арестантских вагонах по «железке»… Меня даже на «том свете» не приняли, не заслужил я ни Рая, ни Ада…» С этими мыслями он переступил через графа Толстого советского издания, прошедшего официальную цензуру и пошел в море. В синих, как волны, плавках. Вода была прохладной, он окунулся под воду, всплыл из глубины, перевернулся на спину, лег крестом на поверхность морской глади под предвечерним мягким закатным красно - желтым солнцем, стер все грустные мысли и доверился робким волнам, погоняемым легким ветерком. Так овцы движутся в долине, ведомые мальчиком - пастухом в овечьей шапке, слившимся под темнеющим небом со своим стадом…
Перемены в стране, как всегда, произошли неожиданно для советского народа. Умер генеральный секретарь ЦК КПСС Черненко. Хозяином Кремля стал мало кому известный невысокий человек с родимым пятном на рано облысевшей большой голове. Человека звали Михаил Сергеевич Горбачев, рядом с ним всегда была его супруга Раиса Максимовна. И этот пример генсека вскоре задал моду в среде партийных руководителей – ходить супружескими парами, как бы демонстрируя правильность любимой поговорки Дуняши Тишечкиной: «Муж и жена – одна Сатана!» Людям стало интересно смотреть телевизор, читать газеты. В провинциальном городке все заговорили о политике не на кухнях, как в прежние времена, а в очередях за продуктами в продовольственных магазинах с полупорожними полками и витринами. Всюду в людных местах можно было слышать непривычные слова: «Новое мышление», «Перестройка», «Гласность», «Ускорение», «Хозрасчет»…
Молодые лица замелькали в телевизионных экранах, они говорили бодро без бумажки, подражая новому генсеку: «Пришло время перемен, всем надо перестраиваться, овладевать новым мышлением…» Открыто критиковали застойные времена, разоблачали преступления Сталина и Берии, реабилитировали бывших политических заключенных. В столичных литературных журналах печатали полузабытых советским народом классиков: Пастернака, Ахматову, Солженицина, Бродского… Вернулся в Москву из Горького академик опальный Сахаров. Народ не успевал реагировать на сенсационные события в политической жизни многомиллионной державы. А партийные функционеры старались не отстать от времени, часто прохаживались пешком по городу, становились в общие очереди в магазинах, общались со своим народом, пожимая руки незнакомым людям – старикам, старухам, юношам, девушкам, мальчикам и девочкам. Отвечали на вопросы, интересовались проблемами, обещали разобраться, раздавали свои визитки все желающим…
Тишечкин был в первых рядах демократических преобразований в своем небольшом городке с обмелевшей речушкой, заброшенным парком имени «Победы коммунизма», обгаженными голубями памятниками Ленину, Дзержинскому на центральной улице и площади. Он так и не стал ни секретарем обкома, ни горкома, но сохранил свою должность первого секретаря райкома, что по новым революционным временам считалось большой удачей. Из руководящих кабинетов вылетали один за другим старые кадры. Первый секретарь горкома даже вылетел в окно в прямом смысле. От него после приезда милиции, «Скорой помощи» и всех, кому по должности было положено быть на месте происшествия, остался лишь след – силуэт, обведенный мелом на асфальте... В местной газете «Провинциальная правда» было официальное сообщение о самоубийстве в состоянии сильного алкогольного опьянения. Первого секретаря горкома Тишечкин хорошо знал лично, как человека непьющего. Но не доверять прессе не привык, в том числе и местной.
Поделился дома своими сомнениями с женой: «Как же так, не пил, а тут на тебе, до чертиков нализался, в окно выпрыгнул, как заяц без парашюта…» Дуняша равнодушно ответила: «А что тебя удивляет? Ты тоже – не половой гигант, от супружеских обязанностей отлыниваешь, а какие кренделя выделывал со своей рыжухой, когда она еще была медсестрой в больничке! Говорят, она и в твоем кабинете частенько тебе Эроса в картинках показывает, не надоело еще тебе на ее бесстыдную рожу смотреть? Было бы на что там пялиться! Кожа, да кости – нормальному мужику ухватить ее не за что… А этот муж ее, водитель твой – лопух! Как он до сих пор не забодал тебя своими рогами?» Тишечкин не вступал с ней в спор, не огрызался, он примирительно философски заключал: «Люди меняются. Иногда до неузнаваемости. Был у нас почтальон на моей старой квартире, так вообще в рот спиртного не брал, как говорили. А переехал в областной центр и спился, помер от цирроза печени…» Дуняша не унималась: «Хорошо, что генерал с полковником решили не переводить тебя в обком, когда была возможность. Ты тоже бы плохо кончил там… Со своей шалавой в приемной, и водителем рогоносцем. Второй раз с «того света» не сбежишь!»
Тишечкин и Дуняша в принципе жили неплохо. В достатке. Без громких скандалов. На людях никогда не ссорились, изображали счастливую советскую семью, как Михаил Сергеевич и Раиса Максимовна Горбачевы. И люди верили, умилялись, когда видели их вместе, говорили: «Какие молодцы Тишечкины, живут душа в душу, молодежи надо брать с них пример…» Дома, если не считать упреков жены в неверности, ее тайных связей с полковником Бесовым, привязанности к мерзкому жирному гадящему в квартире коту Кастратику, особых неудобств Тишечкин не испытывал. В постели Дуняша, в отличие от капитана Самохиной, была непритязательной, вела себя кротко, как девственница в первую брачную ночь. Лежала смиренно с раздвинутыми ногами, закрытыми глазами под Тишечкиным, тихонечко посапывала, постанывала, негромко вскрикивала в нужный момент, давая почувствовать супругу его мужскую силу и повышая тем самым его половую самооценку. Но это происходило строго по субботам – раз в неделю. Во все остальные дни они спали в разных комнатах, так Дуняша хотела. А потом говорила, что он отлынивает от супружеского долга. Аполон Адольфович терпел эти отношения с женой. В будние дни у него была Вика с ее неугасающим энтузиазмом и неисчерпаемой сексуальной энергией…
Однажды утром, придя на работу, он застал секретаршу в приемной за чтением толстой книги. Тишечкин был удивлен. Он знал, что слово «читать» у Вики ассоциировалось вовсе не с книгами, а с тем, чем она обычно занималась с первым секретарем райкома… Впрочем, Тишечкин понимал, догадывался – не с ним одним. Дуняша сказала ему, что у Вики был давний любовник в городском управлении КГБ, некто Пирогов в звании капитана. «Какой этот Пирогов медбрат, я не знаю, но «сестрички» - однокурсницы по медицинскому училищу к нему бегают наперегонки, Вика твоя… И еще одна, проститутка с ангельскими глазками, но она хоть уколы делать умеет, не зря ей в больнице зарплату платят. Обе они Пирогову стучат на всех, отчеты ему пишут… Они – ему, ты – мне, я – полковнику Бесову, полковник – генералу и так – по цепочке, так и живем, как звенья одной цепи… Ты будь аккуратнее со своей секретаршей, лишнего ей не болтай. Видишь, что в стране творится…» Что происходило в СССР в мае 1985 года Тишечкин, конечно, видел, радовался переменам, первые указы Горбачева встретил с большим внутренним воодушевлением, себя считал соратником нового генсека, но к мнению Дуняши, привык прислушиваться и, на всякий случай, подсмотрел название книги в руках Вики.
- Хороший выбор литературы для чтения в райкоме партии, Виктория. Не забудь написать в своем очередном отчете, какую книгу ты читаешь на рабочем месте! – заорал Тишечкин, - Зайди ко мне со своей книгой!
Вика вошла в кабинет Тишечкина, положила книгу ему на стол, тихо сказала:
- Вот. Я эту книгу, между прочим, в нашем книжном магазине купила. Если нельзя ее читать, как же ее напечатали в Москве?
- Ты в отчете укажи название книги. Так и напиши, читала мол, «Историю проституции», на рабочем месте, а товарищ Тишечкин сделал мне замечание. Так и напиши в своем доносе…
- Каком таком доносе? Вы мне не доверяете?
- А почему я тебе должен доверять, кто ты такая, чтобы я тебе доверял? Ты уколы толком делать не умеешь, чему вас с твоим Пироговым только в медицинском училище учили?
- Вы знакомы с Олегом Пироговым?
- А ты думала, что я ничего про тебя не знаю? Ты думала, ноги раздвинула и можешь водить меня за нос? Я тебя с твоим Пироговым… Да я… Пошла вон отсюда, тварь неблагодарная, я с тобой потом разберусь! А сейчас – срочно всех ко мне на совещание по вопросу выполнения указа о борьбе с пьянством. Что стоишь, кукла дранная, бегом давай!
Вика спокойно вышла. Прикрыла за собой дверь, села на свое место, взяла телефонную трубку, набрала номер, тихо сказала: «Алло, Олег? Это я, Вика. Он все знает, что делать? Увольняться? Нет? Его самого уволят? Когда? Олег, он меня… Тебе легко говорить… Да, я боюсь… Мой муж у него водителем работает, он и его выгонит. Поможешь? Олег, я не могу сейчас больше говорить, я буду дома вечером, позвони мне обязательно, целую…»
На совещании говорил только Тишечкин. Все слушали, записывали его поручения, он чувствовал себя полноправным хозяином в районе.
Он по - хозяйски оглядел присутствующих, строго спросил: «Все собрались?» Нажал кнопку, прохрипел: «Виктория, всех обзвонили, всех вызвали?» Вика, как ни в чем не бывало, вежливо отрапортовала: «Всех обзвонила, всех пригласила, по списку все явились, отсутствующих нет». Тишечкин откашлялся, сказал нормальным своим фальцетом: «А почему я не вижу среди присутствующих начальника райотдела товарища Котова, я его из участкового начальником райотдела сделал, а он ко мне на совещание не является по важному политическому вопросу, заместителя прислал! Срочно звоните ему, соедините меня с ним, Виктория!» Вика замялась, тихо сказала: «Я не хотела вас беспокоить до совещания, но Котов арестован утром. Его обвиняют…» Тишечкин заорал: «Кто его мог арестовать? За что арестован Котов? Почему я ничего не знаю?» Вика спокойно ответила: «Котов арестован сотрудниками КГБ, они нам не докладывают». Тишечкин взбесился: «Нам? Кому – вам?» Вика ответила: «Простите, я хотела сказать, у них своя вертикаль подчиненности, они не отчитываются перед райкомом партии». Тишечкин отключил селекторную связь, обратился к майору милиции, заместителю Котова: «Товарищ майор, вы в курсе того, что у вас в районном отделении произошло?» Майор встал, четко командным голосом доложил: «Подполковник Котов задержан сотрудниками областного управления госбезопасности, вывезен в областной центр. В его рабочем кабинете, в квартире произведены обыски. При понятых найдены большие суммы денег, американская валюта, ювелирные изделия на общую сумму свыше 100 тысяч рублей. Полковник Котов подозревается в связях с криминалитетом, в организации прикрытия для воровских сходок на территории города и области…» Тишечкин сказал: «Достаточно, товарищ майор, я понял». Тишечкин побледнел, в голове его заговорил черт: «Теперь за тебя возьмутся, а как ты думал? Кто Котова рекомендовал, кто его начальником милиции сделал? Не бойся, я с тобой!» Аполон Адольфович взял себя в руки и продолжил совещание, не отвлекаясь от повестки дня. Он распорядился закрыть все торговые точки по реализации алкогольной продукции.
- Наш девиз: «Трезвость – норма жизни!». У нас должен быть самый непьющий район в городе. Мы должны в полном объеме выполнить постановление ЦК КПСС «О мерах по преодолению пьянства и алкоголизма» от 7 мая 1985 года. Прочтите еще раз это постановление внимательно. В нем предписано всем партийным, административным и правоохранительным органам усилить борьбу с пьянством и алкоголизмом. Обратите особое внимание и на недавний указ от 16 мая «Об усилении борьбы с пьянством и алкоголизмом, искоренении самогоноваренья». Сегодня у нас 23 мая. Мы многое уже сделали с вами товарищи, но еще больше нам предстоит сделать. Надо создавать общественные организации. В каждом трудовом коллективе района должно быть свое «Общество трезвости» - и на предприятиях, и в учебных заведениях, и в нашем научно – исследовательском институте…
Тишечкин вспомнил ученого Щеголева, подумал: «Где он сейчас? Пришло время таких, как он…» Тишечкин испугался своих мыслей, голос его задрожал, лицо побелело: «Мы должны…» Он потерял нить своих рассуждений. Черт дернул его сказать:
- Надо бы и с проституцией разобраться…
Все переглянулись, зашептались. А майор милиции, заместитель арестованного Котова, поднял руку, встал, спросил:
- Виноват, товарищ первый секретарь райкома, но я не понял: какая разница между пьянством и алкоголизмом и где надо разобраться с проституцией?
Черт захохотал в голове Тишечкина. Аполон Адольфович вскочил с места, зашагал по кабинету, схватился за голову, закричал: «Замолчи, окаянный!» Он рухнул на пол, потерял сознание…
Сознание вернулось к нему на больничной койке, как ему сначала показалось, в той самой палате, где он уже лежал однажды под опекой двух «сестричек» - сначала Варечки, потом Вики, двух однокурсниц неизвестного Тишечкину капитана Пирогова – бывшего медбрата. Первое что он увидел – это ангельское личико Варечки. В руках у нее был шприц. Она мило улыбалась, ее приятный голос заставил улыбнуться Тишечкина:
- Варечка? Где вы пропадали? Я тогда вас потерял, а Вика, она совсем не умеет делать уколы…
- Вам нельзя волноваться, товарищ Тишечкин. Я вам сама буду делать уколы. Так ваша жена распорядилась.
- Она здесь?
- Она была здесь. Разговаривала с доктором. И со мной.
- О чем она разговаривала с вами?
- Дала распоряжения.
- Она дала распоряжения вам? Какие распоряжения? Вы что работаете у моей жены? У кого вы работаете, девушка с ангельским лицом – у моей жены, вашего доктора, или вашего медбрата – однокурсника из КГБ? Кто вы, Варечка? Я думал, вы ангел, но вы не ангел…
- Ангелов нет среди людей, товарищ Тишечкин. В каждой душе есть и ангелы, и бесы…
- А в моей душе сидит только черт, ангелы в ней не живут.
- Черт? Вы разговаривали с чертом в бреду. Вы называли его имя – Воланд. Странное имя! Я испугалась. Думала, вы сошли с ума. Извините, товарищ Тишечкин. Но в наше время легко сойти с ума, многие сходят с ума…
- Я не сумасшедший!
- Все так говорят. Никто не считает себя сумасшедшим. Помните, я показывала вам книжку «Гениальность и помешательство»? Ее написал француз Ломброзо еще до революции…
- До какой революции?
- До нашей революции…
- До какой нашей?
- Великой октябрьской социалистической…
- И что он написал?
- Я вам читала…
- Не помню.
- Вы нормально себя чувствуете, товарищ Тишечкин? Я боюсь за вас... Я сделала вам укол, вы должны себя лучше чувствовать, спокойно, умиротворенно. У вас была агрессия, вы помните?
- Не помню.
- Вы хотели убить Вику, вашу секретаршу…
- Когда? Я не помню.
- Когда вы бредили и кричали в машине «Скорой помощи»… С вами санитары не могли справиться. Мне пришлось вам сделать укол, вы заснули. Может вам опять сделать укол?
- Где я?
- В больнице.
- В какой больнице?
Тишечкин приподнялся на подушке, покрутил головой и не узнал палату, она была абсолютно другой, не такой, в которой он лежал с приступом сердца когда – то. На окнах – решетки, входная дверь железная, мебель привинчена к полу. Черт заговорил в его голове: «Ты в психиатрической лечебнице. Я тебя предупреждал, что этим может все закончиться. Но ты не слушал меня, размечтался о Рае, в этой распутной девице увидел ангела. Ты так глуп и так жалок, что не достоин Ада и моего покровительства. Твое место там, где я тебя нашел – в небытие. Ты был никем, ничем, пустым местом, таким и остался. Я не приду к тебе больше, прощай!» Аполон Адольфович ощутил пустоту внутри, точно его душа опустела. И в ней нет ни Бога, ни Черта. Ни бесов, ни ангелов. Ни чувств, ни желаний, ни любви, ни страсти, ни злобы, ни ненависти – ничего нет. Словно, она ни жива, ни мертва…
На лице Тишечкина появилась блаженная улыбка, он смиренно попросил, как монах апостола:
- Прошу вас, ангел мой, почитайте мне, как читали раньше…
- Вы помните?
- Помню ли я? Я помню, я был так счастлив, когда вы читали мне, а я лежал и слушал.
- Что я вам читала? Помните?
- Не помню?
- А кто вы? Помните?
- Я не сумасшедший.
- Я должна сделать вам укол. Это не больно.
- Какой укол?
- Дайте вашу руку.
Она сделала ему укол. И он заснул. Когда он проснулся, Тишечкин не знал. Грань между его снами и реальностью его жизни на земле окончательно стерлась. Он не отдавал отчета ни словам, ни поступкам. Он следовал правилам, придуманным для него другими людьми, которых он видел в белых одеждах. Были они ангелами, врачами, санитарами, медсестрами или кем - то еще Тишечкина не волновало. Он лежал на своей койке, слушал голос девушки с ангельским лицом. Она читала ему книжки, делала уколы, кормила из рук таблетками, как прирученного голубя семечками, он знал ее имя, помнил имена других людей, которых видел, но не всех. Иногда к нему приходила юная Люся и они вместе собирали полевые цветы на поляне… Однажды, когда он сидел под раскидистой яблоней во дворе за кирпичным забором, он увидел Дуняшу с Бесовым под ручку, они направлялись к нему, он испугался и побежал с криками: «Черти, «нечистая сила», он хотел спрятаться от всех, но его догнали какие - то люди, запеленали, как младенца, отнесли в палату, положили на койку, запихнули ему в рот таблетку, заставили проглотить и он затих, будто умер. Он не знал уже – жив ли он, но к нему опять пришла девушка с ангельским лицом, она была со шприцом и книжкой. Она больше не называла его по имени, или отчеству, или фамилии. Она обращалась к нему, как к крупному несмышленому малышу – ласково, нежно, снисходительно: «Дай мне ручку, не бойся, я не сделаю больно, съешь таблеточку, запей водичкой, не капризничай, таблетка совсем не горькая, а я тебе книжку интересную почитаю, про русского царя… Ты похож на последнего русского царя Николая второго. Хочешь быть царем? Кем ты хочешь быть? Или ты никем не хочешь…»
Она сделала ему укол, положила ему в рот таблетку, помогла запить водой, не выпуская стакана из своих рук. Присела на привинченный к полу стул с толстой книгой, начала читать вслух, ее голос долго звучал в его ушах – ласкающий слух, как журчанье горного ручейка. Он слушал и представлял в картинках все, что она читала, будто смотрел хронику из жизни последнего российского императора. Ангельский голос девушки в белом халате рассказывал ему историю из книжки:
«Все царствование Николая второго прошло в обстановке нарастающего революционного движения. В начале 1905 года в России вспыхнула революция, положившая начало реформам: 17 октября 1905 года вышел Манифест, которым устанавливались основы гражданской свободы: неприкосновенность личности, свободы слова, собраний и совхозов. Была утверждена Государственная Дума (1906 год), без одобрения которой ни один закон не мог войти в силу. По проекту Столыпина проводилась аграрная реформа. В области внешней политики Николай второй предпринимал некоторые шаги по стабилизации международных отношений. Несмотря на то, что Николай был демократичнее своего отца, народное недовольство самодержцем нарастало из дня в день. В начале марта 1917 года председатель Государственной думы Родзянко заявил Николаю второму, что сохранение самодержавия возможно только при условии передачи трона царевичу Алексею. Однако, учитывая слабое здоровье сына Алексея, Николай отрекся от престола в пользу своего брата Михаила Александровича. Михаил Александрович, в свою очередь, отрекся в пользу народа. В России началась республиканская эра.
С 9 марта по 14 августа 1917 года бывший император и члены его семьи содержались под арестом в Царском селе, затем их перевезли в Тобольск. 30 апреля 1918 года узников перевезли в Екатеринбург, где в ночь на 17 июля 1918 года по постановлению новой революционной власти бывший император, его жена, дети и оставшиеся при них доктор и слуги были расстреляны чекистами. Так закончилось правление последней в истории России династии…»
Тишечкин привык к своему существованию в психиатрической больнице. Он чувствовал себя ни спящим, ни бодрствующим, ни живым, ни мертвым, ни счастливым, ни несчастным – никаким. Он казался себе ни жертвой, ни палачом, ни повелителем, ни рабом, ни злодеем, ни праведником – никем. Ему было ни хорошо, ни плохо – никак. Он считал себя ни человеком, ни животным, ни растением, ни духом – никем. Он мог часами просиживать в больничном дворе под яблоней с блуждающим взглядом, то серьезным лицом, то с блаженной улыбкой на губах, не обращая внимания на суету пациентов, санитаров, медсестер. В палате он также спокойно глотал таблетки из рук девушки в белом с ангельскими глазками и голоском, слушал чтение ее книжек, покорно подставлял разные части тела под иглу ее шприца, редко и мало разговаривал, лишь отвечал на вопросы, если она ему их задавала. Доктор, похожий на покойного Молчуна, с военной выправкой и манерами командира полка заходил в палату редко. Но в его присутствии девушка в белом халате вставала, вытягивалась, как солдат перед офицером, коротко докладывала: «Все идет по плану. Никаких происшествий за время моего дежурства не произошло. Все ваши указания выполняются строго по расписанию». Он внимательно смотрел на Тишечкина, заглядывал в его глаза, открывал ему рот, требовал показать язык, подсаживался к девушке, что – то шептал ей на ухо, она кивала головой, коротко отвечала: «Есть!» Он вставал, она подскакивала, вытягивалась перед ним, как струна, он одобрительно гладил ее по щеке, трепал по плечу, иногда хлопал по заднице, а, бывало, что проводил пальцами по груди, и с усмешкой уходил, говоря ей громко, не оборачиваясь: «После смены зайди ко мне в кабинет для полного отчета и дальнейших рекомендаций, поняла, Варечка?» Она отвечала, словно отдавала честь: «Слушаюсь, доктор!»
Так продолжалось долго. Тишечкин не мог бы точно сказать сколько времени. Он потерял счет дням, неделям, месяцам, даже годам. Он давно не видел свое отражение в зеркале, не знал, как оно могло измениться, изменилось ли. Но он и не тревожился об этом, потому что привык ощущать себя никем и ничем, пустым местом, полным нулем. Таким, каким его считали и мама, и ее муж – дантист с его взрослой дочерью. И сбежавшая от него с заезжим скрипачом жена Люся, и покойная вторая супруга, и горничная Дуняша, на которой он был женат в третьем браке и Бог знает, кто еще… Он не помышлял ни о бегстве, ни об освобождении из «психушки» каким - либо иным чудесным способом. Но чудеса происходят чаще всего, когда их не ждешь. И такое чудо произошло с Тишечкиным.
Пришли люди в дорогих костюмах в сопровождении доктора и медсестры Варечки. Одного из них Тишечкин узнал, это был Щеголев. Аполон Адольфович решил, что все происходит во сне. Впервые за много времени он испытал легкое волнение.
- Как вы себя чувствуете? – спросил Щеголев.
- Никак.
- Вы меня помните?
- Вы Щеголев, ученый, доктор наук, ваша дочь училась у меня. Потом вы все уехали…
- Это новый мэр нашего города, а я его референт, - сказала Вика.
Тишечкин заметил ее, когда она подала голос, выйдя из - за широких спин двух рослых молодых людей.
- Вы хотите домой? – спросил мэр.
- Домой?
- У вас есть дом, семья?
- Не знаю. Моя жена не приходит, не навещает меня…
- Какая жена?
- Дуняша Тишечкина, у меня осталась одна жена. Первая сбежала, вторая погибла… Это я виноват…
- Вы убили ее?
- Да.
- Как? Что вы с ней сделали. Пустили под откос поезд, в котором она ехала.
- Нет. Вы считаете меня сумасшедшим? Зачем я здесь? Мое место в Аду. Я желал смерти своей второй жене, я проклял ее в душе и она погибла. Желание смерти человеку равнозначно убийству. Тюрьма, психбольница – этого мало для убийцы! Мое место в Аду!
- Это не моя компетенция, я не Бог, чтобы решать такие вопросы, я всего лишь мэр. А по нашим земным законам простых смертных за проклятие, пожелание смерти никого не судят. Если бы за это судили, надо было бы посадить в тюрьму полстраны.
- Какой страны? Советского Союза?
- Советского Союза больше нет. Вы знаете, какой сейчас год?
- Не знаю точно. Мне не говорят, да я и не спрашивал. Какая разница?
- Разницу вы увидите за забором больницы, когда выйдите отсюда.
- А когда я выйду? И зачем?
- Вы не хотите выйти на свободу?
- Хочу, но я не знаю, куда идти, и что теперь делать со своей свободой.
- Идти вы можете куда хотите. А что делать со свободой? Пусть каждому подскажет совесть, вам в том числе…
Мэр ушел, оставив свою визитку на привинченном к полу столе. Уходя, он сказал, не оборачиваясь: «Если будет нужна моя помощь, обращайтесь, я вам помогу, чем смогу, по старому знакомству…»
Тишечкина выпустили через неделю. Выдали его вещи, документы. Взяли с него подписку о том, что претензий к медперсоналу больницы у него нет. Рассказали о том, что жена его Дуняша умерла в больнице при родах, она забеременела, как ему сообщила Варечка, от отставного полковника КГБ Бесова.
- Самого Бесова кто - то застрелил в подъезде дома, где вы жили с вашей женой, а потом она жила с Бесовым. Говорят, заказное убийство, никто точно не знает. Бесов начал заниматься бизнесом, а это занятие у нас опасное. Квартиру Бесов успел приватизировать. До того, как он был убит, в тот же день, утром Бесов продал квартиру одному, ну, это неважно кому… Вы Аполон Адольфович можете вернуться в свою прежнюю однокомнатную квартиру. Вы жили там, когда работали учителем в школе, помните?
- Откуда вы знаете?
- Работа у меня такая все про всех знать, - улыбнулась Варечка ангельской улыбкой.
Тишечкин произнес по - французски, который учил когда - то в школе, в пединституте и неплохо знал в юности:
- Déjà vu…
Тишечкин вышел за ворота больницы в костюме, галстуке – в той самой одежде, в которой его привезли из райкома КПСС в психлечебницу. Он шел пешком со своим черным кожаным портфелем в руках, в котором были ключи от двух квартир в разных районах города, советские деньги, визитка Щеголева, старый номер газеты «Правда» с докладом Горбачева, партбилет, удостоверение первого секретаря райкома партии, паспорт гражданина СССР… Он шел пешком и не узнавал свой город. С рекламными щитами, сверкающими витринами, полными разнообразных продуктов на любой вкус. С киосками на каждом углу с импортным шоколадом, баночным немецким пивом, американскими сигаретами, польскими презервативами… На его улице, там где раньше стоял лоток с мороженным, та же продавщица торговала газетами, журналами, книгами. Тишечкин подошел к ней, поздоровался. Она узнала его, сказала:
- Добрый день, давно вас не было видно. Где вы пропадали, если не секрет?
- Секрет.
- Понимаю. Государственная тайна. Только какие сейчас могут быть тайны? Горбачев страну с молотка американцам распродал, по частям. По частям оно дороже получается, я не первый год торгую, знаю что почем! Вам газету, или журнал?
Тишечкин попросил «Провинциальную правду». Продавщица рассмеялась:
- Правды давно уже нет… Сейчас в нашем городе вместо одной «Провинциальной правды» несколько новых газет открылось и штук десять журналов. Умора – читателей меньше в городе, чем писателей. Возьмите «Местные новости», эту газету все берут, будете знать, что в городе творится…
- А что творится?
- Много всего! Участкового нашего бывшего помните? В тюрьме убили… Он начальником райотдела стал, разбогател, с бандитами связался, его арестовали, в областной центр увезли, в СИЗО сидел, срок получил, а в лагере его убили, я в газете «Местные новости» сама читала. А вы первым секретарем райкома работали… А потом, когда КПСС отменили?
- Лечился.
- Где лечились? От чего лечились?
Тишечкин полез в портфель, вытащил пачку советских красных червонцев с профилем Ленина:
- Сколько с меня?
- Да вы что, Аполон Адольфович? Зачем мне ваши фантики советские? На них ничего не купишь. Вы шутите?
- А на что купишь, на какие деньги?
-Вы что с луны свалились?
- Нет.
- Вы откуда взялись вообще?
- Из психбольницы…
Продавщица расхохоталась так, что покраснела от хохота, она замахала руками:
- Рассмешили Аполон Адольфович! Это надо же – бывший первый секретарь райкома – из психбольницы… Умора! Берите так газету, бесплатно, не надо денег... Я так давно не смеялась! Ха - ха - ха - ха!
Тишечкин взял газету, сунул в портфель и пошел в сторону своего дома. «Странно, стоит начать говорить правду, как тебе перестают верить люди. Правда часто выглядит смешно, а ложь, почти всегда серьезна, солидна, весома и потому убедительна», - думал Тишечкин.
Дома он прочитал газету от первой до последней строчки, и у него было такое чувство, будто он проспал целую эпоху. Он включил свой старенький телевизор, посмотрел все выпуски новостей. По местному каналу показывали встречу мэра Щеголева с московским исполнителем русских романсов Добродеевым. Щеголев был с Викой, Добродеев – с Лялей…Потом показали в записи концерта Добродеева в филармонии. Был аншлаг. Публика аплодировала стоя после каждого романса. Женщины смотрели на Добродеева с обожанием, орали, как в экстазе: «Браво, маэстро! Мы тебя любим, Добродеев!» Они выбегали на сцену, дарили ему букеты цветов, целовали и обнимали его, плакали от восторга и нескрываемых чувств к артисту! Ляля часто попадала в кадр крупным планом, ее лицо светилось от гордости, в ушах и на пальцах горели драгоценные камни в золоте… На бис Добродеев выходил трижды. Последний раз он спел романс, который Тишечкин уже слышал в его исполнении то ли во сне, то ли наяву, но он хорошо его помнил:
«Вас не покинет Божий Дар, если вы вдруг не разменяли
Тот золотой, что Свыше Дан, на пятаки и на медали...

Лучше гореть в огне любви, чем тихо тлеть, как головешка,
Если дано гореть - гори и согревай других, конечно!

Если спешили на причал, а пароход вас не дождался,
Значит, бегите на вокзал и уезжайте, уезжайте.

Если держали вы удар, а он сильнее оказался,
Если упали - не беда - надо быстрее подниматься!

Вас не покинет Божий Дар, если вы вдруг не разменяли,
Тот золотой, что Свыше Дан, на пятаки и на медали...»
Добродев закончил петь. Зал заревел, взорвался аплодисментами. Женщины посылали артисту воздушные поцелуи, не стесняясь своих мужчин, они забросали его цветами на сцене, он раскланивался, улыбался. На сцену вышла Ляля сияя бриллиантами и улыбкой пухленьких губ с яркой помадой, она сделала реверанс в вечернем платье с глубоким декольте и разрезом спереди между ног едва ли не до трусов…
А утром Тишечкин позвонил мэру Щеголеву. Его соединили сразу же. Вика узнала голос своего бывшего шефа и любовника.
- Алло, это товарищ Щеголев?
- Щеголев.
- Я дома. В своей однокомнатной квартире…
- Что - то там не так?
- Спасибо. Все в порядке. Я один, квартира меня вполне устраивает. Но у меня только советские деньги, на них ничего купить нельзя… У меня нет работы…
- Я понял. Хотите вернуться учителем в свою школу, где вы раньше работали? Учителя нам нужны! Все торгуют или воруют, работать некому!
- Я не умею ни торговать, ни воровать.
- Не умеете, если были первым секретарем райкома и остались без денег. Для учителя это даже плюс… Ну, что? Звонить в школу, рекомендовать вас директору?
- А кто там директор?
- Палкина. Вы должны ее помнить… Она закончила пединститут заочно…
-Déjà vu…
- Что вы сказали?
- Я согласен.
- Вот и отлично. Я скажу Палкиной, чтобы она вас оформила на работу и выдала подъемные из своего директорского фонда… Идите к ней сегодня во второй половине дня. Желаю успеха!
Палкина встретила Тишечкина, как старого доброго знакомого
- Хотите чаю, или кофе, Аполон Адольфович?
- Чаю. Нет, лучше кофе. У меня совсем нет денег…
- Я понимаю. Мне звонили, объяснили ваши проблемы…
Она открыла сейф в кабинете, вытащила пачку российских купюр, отсчитала 13 тысяч рублей, протянула их Тишечкину.
- Этого вам должно хватить до первой зарплаты. Зарплата знаете, какая у учителя?
- Раньше знал.
- Я выдала вам чуть больше. Безвозмездно. Это материальная помощь с учетом вашей ситуации, мы же люди, коллеги, к тому же давно знакомы…
У Тишечкина сорвалось с языка:
- Когда люди становятся начальниками, с ними надо знакомиться заново…
- Я прежняя Палкина – не озлобилась, не спилась, не продала душу Дьяволу…
- А я стал другим… Верите?
- Я вас ни в чем не виню и зла на вас не держу…
- Правда?
- Правда.
Он слышал голос Палкиной, только ее, черт молчал, словно его никогда и не было в голове учителя… «Если в моей душе больше не живет Дьявол, может в ней захочет жить Бог, если я отыщу к нему дорогу?» - задумался Тишечкин.
- Вам надо сходить в церковь… Вы знаете храм на окраине города? Это настоящее святое место, его недавно отреставрировали. Сходите туда, вам станет легче…. Я часто хожу в церковь, каждую неделю, - сказала Палкина, словно угадав мысли Тишечкина.
- Вы?
- Что вас удивляет?
- Вы верите в Бога?
- Поверила после того, что пришлось пережить…
Она расстроилась. Было видно, что с трудом сдерживала слезы. Сказала, не глядя на Тишечкина:
- Идите, Тишечкин, идите с Богом…
И Тишечкин пошел…
Неподалеку от школы он обратил внимание на новый двухэтажный супермаркет «Восторг». На первом этаже – продукты на полках, напитки, сладости, фрукты, сигареты. На втором – одежда, обувь, аксессуары. Учитель обошел все отделы, осмотрел все товары, как экспонаты в музеи. Накупил полный пакет еды: палку копченой колбасы, голландский сыр, йогурты, две французские булки, банку черного растворимого кофе, коробку сахара, соль, десяток куриных яиц, «ножки Буша», яблоки…
Когда он вышел на улицу часа через полтора, на земле лежали озерца луж, небо затянулось чернильными тучами, в воздухе пахло прошедшим ливнем. Дороги в городке Тишечкина не стали лучше, их попросту не было – всюду рытвины, ямы, свежие асфальтовые заплатки возле коммерческих заведений: кафе, магазинов, ночного клуба «Городок». Учитель обратил внимание, что некоторые улицы и переулки были переименованы. Центральная площадь теперь называлась – Свободной. Проспект – Демократии. Но памятники на них возвышались все те же – Ленина и Дзержинского… А дом Тишечкина располагался на улице, переименованной из Красносельской в Новоградскую. Учителю нужно было перейти дорогу, но он замешкался на переходе. Засмотрелся на большую лужу, соображая, как ее обойти. В шаге от него проехал красный «москвич» по лужам, чуть не сбив учителя бампером. Аполон Адольфович стоял весь – с головы до ног мокрый и грязный. Автомобиль заплескал его водой из самой глубокой лужи. Тишечкин проводил взглядом красную машину, посмотрел на свои испачканные брюки, вздохнул, покачал головой. Женщина, проходившая мимо с полной авоськой картошки, сочувственно сказала ему:
- Отдадите жене, она высушит, вычистит, утюгом прогладит, пятна сойдут, не переживайте, мужчина. Эти лихачи летят, как на пожар, так ведь и убить могут!
- Déjà vu, - ответил Тишечкин и пошел прочь. А Женщина посмотрела ему вслед и проворчала:
- Надо же, откуда в наших краях французы взялись? Их тут со времен Наполеона не видели. Как их Кутузов выпроводил отсюда, так они в наши края с тех пор дорогу - то и забыли. Да какой он француз? Одежка бедная, в пакете колбаса торчит. Разве ж французы такие? Что я иностранцев по телевизору не видела! Этот наш, у него лицо несчастное…
13. Эпилог
В церковь Тишечкин так ни разу и не пошел за два года свободной жизни после выхода из психбольницы. Хотя много раз собирался. Как - то прошел полпути до храма пешком от своей школы после работы, уже видел позолоченный купол с православным крестом за оградой на окраине городка, но свернул с дороги в переулок и дворами вернулся назад, словно пытался скрыться от кого - то. Чего он боялся, от кого прятался? Учитель и сам не мог бы толком объяснить. Но что – то его останавливало на пути к храму. Какая - то сила, похожая на страх. Он часто видел по телевизору, как бывшие атеисты, безбожники ставили свечи в церквях, крестились перед алтарем, склоняли головы перед святыми ликами на иконах, повторяли слова молитвы за священнослужителями. Говорил себе не единожды: «Чем я хуже них? У меня грехов не больше, чем у них скелетов в шкафах. Каются они искренне, или лицедействуют перед телекамерами – Бог им судья! А мне свою душу спасать надо пока не поздно. Даже Черт знает, что Бог есть и он в силах спасти любую грешную душу, Бог всесилен и милостив к раскаявшемся грешникам…» Учитель убеждал себя в том, что он должен найти свою дорогу к покаянию и прощению Божьей милостью, чтобы не оказаться в небытие, как предрекал ему Воланд. Вечером перед экраном телевизора он был полон решимости – пройти на следующий день свой путь к храму до конца, утром в душу закрадывалось сомнение, а после работы по дороге в церковь страх овладевал им, останавливал и гнал обратно… И Бог знает, сколько бы времени еще бы понадобилось Тишечкину, чтобы преодолеть свои сомнения, победить свой страх если бы один ни случай, если бы не встреча, как подарок судьбы. В сорок седьмой День его рождения…
Он встал, как обычно рано утром по звонку будильника. Подошел к окну. Дворник на морозе, зажав метлу между ног, дышал на подставленные руки, потирая ладони, пытаясь согреть пальцы. Заметив в окне Тишечкина, старик помахал ему и показал в широкой улыбке беззубый рот.
Тишечкин вышел из подъезда в своем единственном выходном костюме, темном галстуке под белым воротником рубашки, длинном пальто, начищенных черным кремом стоптанных ботинок со стершимся черным кожаным портфелем, набитым книгами и тетрадями. Он поздоровался с дворником за руку, спросил:
- Как ваше здоровье?
- Вашими молитвами! – ответил с улыбкой дворник.
По дороге он купил у знакомой лоточницы газету «Местные новости».
- В школу торопитесь, господин учитель? – спросила она.
- Какой я вам господин? Господа на машинах ездят, а я – пешеход, как видите, - пошутил Тишечкин.
- Какие же они господа? Они воры! Обыкновенные жулики на иномарках. А вы честный порядочный человек, уважаемый во всем районе, в городе таких людей, как вы мало осталось, господин учитель, - сказала продавщица.
Казалось бы, такой пустячок – эти добрые слова, а как окрыляют порой, когда сказаны они искренне, от сердца! Тишечкин пришел в школу в таком расположении духа, какого давно у него не было. Он сиял, улыбался всем, кого встречал на своем пути. А люди улыбались ему в ответ – и малыши, и старшеклассники, и коллеги – учителя, и директор Палкина. А на уроке Тишечкин вдохновенно рассказывал о творчестве Сергея Есенина, о том, как поэт любил свою Родину – Россию, о том, как он умел любить на разрыв своего огромного, как небо, сердца и читал любимые стихи поэта так проникновенно, будто стоял на сцене. Класс слушал его, затаив дыхание. Он больше не казался шестнадцатилетним юношам и девушкам «злобным карликом», как это было много лет назад. Они слушали, смотрели на него так, словно перед ними выступал не скромный провинциальный учитель литературы маленького роста с не мужским тонким голосом, а сам великий русский поэт со всей мощью своей неповторимой харизмы. Он говорил так вдохновенно и горячо, что зажигал искорками глаза девчонок и мальчишек. Он стоял в середине класса, смотрел на лица ребят и поизносил каждое слово живо, чувственно, энергично:
- И на земле и на небе Есенин противопоставляет лишь добрых и злых, «чистых» и «нечистых». Наряду с Богом и его слугами, небесными и земными, у Есенина в 1914—1918 годах действует возможная «нечисть»: лесная, водяная и домашняя. Злая судьба, как думал поэт, коснулась и его родины, наложила свою печать на её образ: «Не в моего ты Бога верила, Россия, родина моя! Ты, как колдунья, дали мерила, и был, как пасынок, твой, я».
Он замолчал, задумался о чем - то своем…
- А вы сами в Бога верите, Аполон Адольфович? – выкрикнула девушка с первой парты.
Учитель посмотрел на нее внимательно, удивился: «Как она похожа на мою Люсю… Не мою, уже давно не мою… Но эта девочка очень на нее похожа, такой Люся была много лет назад. Какая она теперь? Узнали бы мы друг друга, если б довелось свидеться? Люся…» Он ответил, глядя в глаза ученице:
- Если не будет Бога в душе, в ней поселится Черт…
- Черт?
- Он сидел в моей душе, но я его выгнал. Когда душа открыта для любви и веры, Черту в ней нечего искать…
- А ваша душа открыта для любви?
Тишечкин улыбнулся уголками губ. И прочитал есенинские строки, как свои:
«Мне грустно на тебя смотреть,
Какая боль, какая жалость!
Знать, только ивовая медь
Нам в сентябре с тобой осталась.

Чужие губы разнесли
Твоё тепло и трепет тела.
Как будто дождик моросит
С души, немного омертвелой.

Ну что ж! Я не боюсь его.
Иная радость мне открылась.
Ведь не осталось ничего,
Как только желтый тлен и сырость.

Ведь и себя я не сберег
Для тихой жизни, для улыбок.
Так мало пройдено дорог,
Так много сделано ошибок.

Смешная жизнь, смешной разлад.
Так было и так будет после.
Как кладбище, усеян сад
В берез изглоданные кости.

Вот так же отцветем и мы
И отшумим, как гости сада...
Коль нет цветов среди зимы,
Так и грустить о них не надо».
Мальчишки сидели с серьезными взрослыми лицами, девчонки ловили каждое слово, не отрывая восторженных глаз от учителя, некоторые из них прослезились. И когда прозвенел звонок, класс не сдвинулся с места, пока учитель не произнес:
- Спасибо за вашу любовь к Есенину. Урок окончен. Все свободны.
Это был триумф Тишечкина, как учителя!
После уроков, в учительской Палкина от имени коллектива поздравила Тишечкина с Днем рождения. Вручила ему букет белых роз и подарок – часы «Луч» с браслетом вместо ремешка.
- Часы нужны учителю, необходимы, я бы сказала, время должно быть под контролем, - сказала Палкина. Она не поскупилась, выделила немного денег из своего директорского фонда и распорядилась организовать фуршет. Сказала завхозу: «Пьянствовать в школе никому непозволительно, но шампанское на столе обязательно должно быть в такой день. Слава Богу, глупость горбачевского «сухого закона» президент Ельцин не одобрил и не поддержал…» Палкина и все в школе были в тот день в хорошем настроении. Видимо, с утра положительный энергетический заряд Тишечкина создал в этих стенах такую ауру.
- Дамы и господа! Коллеги! Я, как директор, очень рада тому, что Аполон Адольфович вернулся в школу учителем. Я думаю, что каждый человек ищет свой путь в жизни. Его нелегко найти. И еще труднее сохранить, не потерять, не позволить увести себя на чужую дорогу… Поверьте, я знаю то, о чем сейчас говорю. Сбившись со своего пути, легко заблудиться и потратить всю свою жизнь попусту, не оставив следа. Грустно, когда так происходит с людьми, и они уходят в небытие никем и ничем, оставляя пустоту, ноль… Я знаю Тишечкина давно, много лет. Он уже преподавал, когда я еще работала пионер – вожатой в советские времена. Потом наши пути разошлись. Но я думаю, мы не случайно снова встретились именно в школе, он настоящий учитель, что называется, от Бога, по призванию…
- За призвание и свой путь? – спросила пожилая дама в очках, педагог математики, - я преподаю математику тридцать три года, Аполону Адольфовичу было столько лет, какой у меня сейчас учительский стаж, когда я с ним познакомилась в этой школе. И я знаю точно, если бы он не ушел в этот райком…
- История не терпит сослагательного наклонения, если бы, да кабы… Я вам, не как директор, как педагог истории могу сказать. Что сделано, то уже сделано. Надо извлекать уроки из ошибок. Мы все не избежали в жизни ошибок, к сожалению. Аполон Адольфович, я вам желаю больше не сбиваться со своего пути, времени на исправление ошибок уже может не хватить, держите время под контролем!
Все подняли бокалы, чокались, поздравляли Тишечкина. Когда все закончилось, Палкина сказала ему:
- Сегодня в нашей филармонии концерт американского скрипача – виртуоза. Он разъезжает по России с благотворительными концертами в фонд помощи российским детям – сиротам. Фонд возглавляет его жена, она родом из нашего города. У меня есть лишний билет. Хотите пойти со мной.
- Хочу! – не раздумывая, радостно отреагировал Тишечкин. Интуиция ему подсказывала, что надежда увидеть Люсю его не обманет. И она не обманула. Люся сидела в первом ряду в красно – черном роскошном вечернем платье с ниточкой жемчуга на шее, обручальным кольцом на пальце, золотым браслетом с гранатовыми и агатовыми камнями на кисти, бриллиантовыми сережками в ушах. На коленях у нее лежал огромный букет алых, словно бархатных, живых роз. Волосы были выкрашены в черный цвет и подкручены, она выглядела, как шикарная респектабельная дама с аристократической родословной. Тишечкин сразу заметил ее, когда искал свое место во втором ряду, проходя впереди Палкиной.
- Здравствуй, Люся! – шепнул он ей, оказавшись за спиной бывшей жены за несколько минут до начала концерта.
Она обернулась, встала, уронив на пол розы. Молодой высокий мужчина подскочил, поднял букет, протянул его Люси со словами: «Я бы сам хотел дарить вам такие цветы каждый день!» Парень по возрасту годился ей в сыновья. Тишечкин обратил внимание, что Люся была польщена его вниманием к ней, как к женщине. Она ответила: «Спасибо! Боюсь, моему мужу не очень понравится ваше предложение. Он уже должен выйти на сцену через минуту!» Молодой человек смутился: «Маэстро – ваш муж? Простите, мадам, я вас поздравляю, вы жена гения, ваш муж – Паганини современности! Я учусь в консерватории… В Москве. Приехал к родителям на пару дней, специально, чтобы послушать маэстро, вашего мужа. Всего вам доброго, мадам!» Парень пошел на свое место. Начался концерт…
А после концерта Палкина оставила Тишечкина с Люсей в фойе у выхода из филармонии, попрощалась с ними и ушла.
- Кто она тебе? – спросила Люся Тишечкина.
- Начальник.
- Жена?
- У меня были жены – начальницы, с меня хватит.
- А где сейчас твои жены, сколько их у тебя было?
- Одна настоящая, любимая – это ты. Потом были еще две, но вспоминать не хочется…
- Почему?
- О покойниках – или хорошо, и ли ничего… А хорошего ничего не было, хорошего с ними я не помню…
- Они умерли? Обе?
- Все мы смертны… Давай лучше поговорим о тебе…
- У меня все хорошо. Дочь растет, учится музыке, она уже прилично играет на фортепиано. Мужа моего ты знаешь…
- Кто его не знает? Он же гений, говорят…
- Тебе не понравился его концерт?
- Понравился. Я люблю скрипичную музыку в профессиональном исполнении. Скрипка звучит, как сама душа…
- Хорошо сказано. Раньше ты так поэтично не формулировал свои мысли.
- Раньше у меня были другие мысли…
- Какие?
- Тебе они не нравились, ты считала меня неудачником, лузером…
- Не в этом дело. Мой муж, с ним я сразу почувствовала себя женщиной, он сильный… У него есть харизма, стержень, цель в жизни, свой глубокий, как океан, духовный мир, у него глаза… Ты видел его глаза на сцене? Это же чудо! У тебя были потухшие глаза, когда я…
- А сейчас что ты скажешь?
- Мне кажется, ты изменился, Аполон. У тебя глаза другие…
- Какие?
- Не пустые. В них есть и боль, и надежда, и любовь…
- Нужно что - то еще?
- Вера. Без веры человеку нельзя жить, невозможно, страшно… Я рада, что мы свиделись через столько лет. Мне пора идти, меня муж ждет. Тебя подвезти? Ваш мэр выделил ему машину с водителем…
- Подвезите, если не трудно.
Они вышли на улицу через служебный выход, где Люсю ждал муж в черном джипе. За рулем сидел бывший водитель Тишечкина, супруг Вики. Аполон Адольфлвич его узнал, хоть он и отпустил усики с бородкой.
- Извини, Люся, я забыл, мне нужно еще зайти в одно местечко, здесь рядом, вы поезжайте, я сам потом доеду до дома, - сказал Тишечкин.
Водитель смотрел на учителя в автомобильное окно равнодушно, как если бы он не был с ним раньше знаком. Трудно было понять по его выражению лица, что он думал тогда, глядя на своего бывшего начальника, и думал ли водитель о Тишичкине…
Аполон помахал рукой вслед джипу, увозившему Люсю. И пошел пешком по проспекту Демократии мимо площади Свободной в сторону рабочей городской окраины, туда, где был храм. Он посмотрел на подаренные ему сегодня часы, подумал: «Церковь должна быть открыта, это время вечерней службы…» Он шел и думал: «Я иду и мне не страшно, я не сверну сегодня с пути, я обязательно войду в храм и будь, что будет…»
Он шел по ухабам и колдобинам, мимо неказистых одноэтажных строений, ветхих домов с покосившимися крышами. На его пути не было асфальтовой глади. Он продолжал свой путь, то и дело, спотыкаясь в полутьме на примерзшей каменистой тропинке под мокрым ранним снегом. Светил учителю на его пути лишь позолоченный купол церкви с крестом, который становился все ближе и ближе. Но до храма еще надо было дойти во мраке и по бездорожью. Учитель шел, вспоминал весь прожитый день – и свой урок, и День рождения в школе, и встречу с Люсей. В его ушах звучал голос Люси, и пела скрипка в руках Мастера…
Учитель увидел мысленно ровный, как паркет, проспект Демократии, ведущий к мэрии на площади Свободной. И думал о своем пути, вспоминая чей - то мудрый вопрос: «Зачем нужна дорога, если она не ведет в Храм Божий?»
Он шел и читал вслух чужие стихи, как свои:

«Не ты ли душу оживишь?
Не ты ли ей откроешь тайны?
Не ты ли песни окрылишь,
Что так безумны, так случайны?..

О, верь! Я жизнь тебе отдам,
Когда бессчастному поэту
Откроешь двери в новый храм,
Укажешь путь из мрака к свету!..

Не ты ли в дальнюю страну,
В страну неведомую ныне,
Введешь меня – я вдаль взгляну
И вскрикну: "Бог! Конец пустыне!"