Школа

Автор - Гутчина Валентина

valagermes@yandex.ru


ШКОЛА

«Мы обменивались видениями, метафорами или снами; до и после мы оставались каждый сам по себе, вечер за вечером переглядываясь поверх чашечек с кофе»
Хулио Кортасар,
«62. Модель для сборки»


За пару часов до рассвета плыть над глубокой Москвой в фиолетовом теплом воздухе: осторожно огибать черные громады высоток, спускаться к самым крышам тихих арбатских домов и слышать шелест деревьев и шин такси, изнутри сонно светящихся, пролетающих на красный свет по пустынному мокрому асфальту; варьировать полет: вдруг взмывать вверх, стремительно скользя вдоль немых черных окон, избегая касания с туго натянутыми проводами от столба до столба – выше, выше, чтобы парить над городом и видеть пунктир фонарей внизу и меняющиеся цвета загипнотизированных светофоров, и кружить над спящими домами, и лететь дальше, кожей чувствуя нарастающий гул тревожного московского утра, ковшом воды опрокидывающегося навстречу дню – неизменно новому, неизменно страшному, волнующему и зыбкому – дню, который неизвестно чем кончится.
Помнишь ли, Ад, ту ночь, когда ты пришла ко мне с ливанским гашишем, завернутым в фольгу от шоколада? Тогда тоже как раз прошел дождь, окно было распахнуто в июнь, в ночь, и в мокром асфальте вспыхивали и гасли огни ускользающих в темноту машин.
Ты устроилась на корточках перед низким столиком, лезвием скоблила гашиш, улыбалась, слизывала с пальцев светлый порошок и рассказывала что-то о ком-то кого, должно быть, я знала.
И тогда – лишь только сладкий дымок отстранил нас от самих себя и изменил время, так что циферблаты часов потекли, как у Дали, блинами сползая с невидимых поверхностей – тогда, глядя в окно на значительно приблизившиеся звезды, я вдруг ясно увидела и поняла, что этого больше никогда не будет, потому что именно сейчас наша жизнь подходит к той точке, от которой начинается мирное скольжение к смерти.
«Пройдет совсем немного времени, - прыгали зеленые светящиеся буквы на стенах и за окном вперемешку со звездами, - и мы все расстанемся, разъедемся, переженимся, начнем зарабатывать деньги, делать карьеру и детей, переписываться и спать по ночам. Мы еще не скоро умрем, мы не рассоримся и даже не разочаруемся друг в друге, просто будет в жизни такой поворот, за которым наши дороги разойдутся, и пропадет из виду эта летняя ночь после дождя, распахнутое окно, Адские пальцы в гашише, эти пестрые шаровары, сшитые из индийских платков и поднимающаяся корка кофе в джезве, тонко дымящейся на плитке в углу. И потом: полет над глубокой Москвой за пару часов до рассвета, фиолетовый теплый воздух; и потом: ночная крыша общежития Школы с рядами кирпичных отдушин, с выступом лифтового отсека, на который можно подняться по навесной лестнице и попасть в закуток, где летом загорают голенькими… Пропадут, как растают, затоптанные в гудрон крыши окурки, хлопающая и скрипящая на ветру дверь, уводящая с крыши на черную лестницу, насквозь прошивающую все шестнадцать этажей общежития – дома, где так много не спят…»
Помнишь ли, Ад, как быстро таял твой гашиш, как высыпали в окно переполненные пепельницы, и ветер уносил и развеивал чистейший пепел наших обкуренных диалогов? А мы, вздрогнув от посветлевшего неба, с первой вспышкой солнца (как вампиры!) отправлялись спать.
Тепло ли тебе в Индии? Почем в Кашмире стакан травы? Московское небо раскалывается надвое, выпуская из-за пазухи солнце, бесстрашно усыпляющее вампиров и приступы рефлексии по началу девяностых.
Рассвет уплыл, но прежде чем все окончательно забыть, прежде чем…

* * *
Просто дорога с тротуарами по обе стороны: мимо северных павильонов ВДНХ, мимо киностудии имени Горького (запыленно-заколоченная дверь с древней табличкой «Вход со двора»). Как раз на повороте – столб с жестянкой: «Улица В. ПИКА». Если у «П» убрать всего одну палочку, получится «Улица В.ГИКА». И это правильно, потому что ВГИК (то есть Школа) – тут же, за поворотом: четырехэтажный, в густой темной зелени старых деревьев, с высокими мощными окнами и входными дверями из какого-то тяжелого дерева, с симметричными фонарями над дверями и с табличкой, что, значит, это и есть Школа.
Напротив, через дорогу, за почти кремлевской бетонной стеной - сумрачная цитадель института марксизма-ленинизма с зарешеченными окнами и густой защитной зеленью деревьев. Есть древняя школьная легенда, что однажды кто-то в одном из этих далеких тусклых окон оставил на столе кое-какие секретные документы, а некий сокол с операторского факультета умудрился их сфотографировать из окна четвертого этажа Школы и затем дерзко переправил снимки растяпам-марксистам, после чего в цитадели был страшный переполох, окна зарешетили и, уж надо думать, перестали бросать документы, где попало.
Далее по дороге, со стороны цитадели начинаются лабиринты корпусов гостиничного комплекса «Турист», давно обжитые вгиковцами благодаря приличным недорогим буфетам; напротив, через дорогу, под самым боком Школы со стороны учебной студии – корпуса гостиницы «Байкал», куда в хорошие дни студенты бегают на большой перемене покурить в баре на втором этаже под рюмку коньяка, недурной кофе и дорогие, но вкусные ресторанности.
Напротив «Байкала», как раз на углу, где петляющая в дебрях новомосковских высотных дворов дорога выводит сорок восьмой маршрут троллейбуса к конечной остановке – здесь перекресток и горит светофор, и отсюда тот же «сорок восьмой», начиная обратный путь, поворачивает к Школе и делает остановку как раз напротив, под стеной цитадели. Далее, слегка покружив и обогнув бетон монумента «Рабочий и крестьянка», «сорок восьмой» выруливает на длинный и прямой проспект Мира, по которому и пилит себе мимо образцовых домов сталинского ампира, пока не начнут появляться низенькие купеческие домики и Колхозная-Сухаревская площадь не завлечет в узкие и кривые улочки, в которых и бьется истинно солнечное сердце Москвы.
На задворках громады «Детского мира» троллейбус делает конечную остановку и опять идет на новый круг.


* * *

Саша сделала два круга на «сорок восьмом», прежде чем это до нее дошло. Троллейбус сонно урчал, через толстое стекло пригревало солнышко, водитель и не думал объявлять остановки, а провинциальная гордость не позволяла у кого-нибудь спросить: «Извините, где лучше выйти, чтобы попасть во ВГИК?»
В третий раз очутившись на задах «Детского мира», Саша почувствовала тоскливое головокружение, а узнавая по ходу маршрута дома и пейзажи, готова была расплакаться. Но тут ей и повезло.
От этих двух, с размаху плюхнувшихся на сидение впереди, Школой несло за версту. Оба были худощавы, темноволосы, загорелы, в тертых широких джинсах и ярких майках навыпуск.
-Значит, Чешир ей простил. Уж это ему свойственно, - сразу заговорил один, коротко стриженый бобриком (рассеянно обернувшись назад, он поразил Сашу внушительной челюстью киногероя).
Второй – с черной увесистой сумкой на длинных коленях – мягко поправил очки в металлической оправе и жизнерадостно оскалился великолепными зубами.
-Арсен, друг мой, - пропел он ласково и назидательно, - все люди делают только то, что им свойственно. Лейле свойственно сорвать съемки бывшего мужа, чтобы умчаться черте куда с вечно укуренным зайцем Кико. Чеширу свойственно простить ей это и найти другую актрису. Вот и все!
-А мне свойственно остаться в дураках, - срывающимся тенорком завершил Арсен и хмуро отвернулся к окну.
Очкарик хмыкнул и, сморщив нос, почесал в затылке.
-Ах, Арсений, - произнес он укоризненно, - неужели у тебя еще не прошло? Забудь ты ее, тем более, сейчас, в ее положении…
-Пятый месяц! – с ужасом прошептал Арсен, носом ткнувшись в стекло, за которым проплывали крепкие икры Мухинской пастушки.- Сказала, что летит с ним в Испанию – знакомиться с мамой.
Очкарик, до сих пор перед Сашей безымянный, громко – завершающе вздохнул, поднялся и направился к задним дверям. Нехотя отлепившись от окна, за ним последовал Арсен, а за ним - взволнованная услышанным Саша.
Троллейбус развернулся и с грохотом распахнул дверцы у огороженной зелени тихого трамвайного парка, у лужи, разлившейся после дождя на полдороги.
«И где же тут может быть ВГИК?» - подумала Саша, вслед за приятелями выпрыгивая в парной теплый воздух.
- Нет, она все-таки стерва! – вдруг воскликнул Арсен, неожиданно замирая на месте, так что Саша едва на него не налетела. - Я ей предложение сделал, чуть из Школы не вылетел, а она – с этим торчком, в Испанию…
«Вот это жизнь!»
Очкарик молча шел вперед. В смущении догоняя трезвомыслящего приятеля, Арсен нахмурился и буркнул, кивая на приближающуюся вывеску продовольственного магазина:
- Толик, давай зайдем кефиру купим, тошно мне после вчерашнего.
В ожидании приятелей-проводников Саша пристроилась за телефонной будкой слева от магазинных дверей, где можно было, не высовываясь, наблюдать за входящими-выходящими; достала из рюкзачка смятую пачку болгарских сигарет и закурила, беспечно поглядывая на снующих людей, на просвистывающие мимо по шоссе машины.
Вдруг налетела теплая воздушная волна, от которой дрогнуло сердце: запах, вмещающий лето, свободу надежд, чистые дожди – и Саша почувствовала, что то ли все это уже было, то ли еще только-только начинается.

* * *

По буфету Школы гуляло солнце. Рядом с прилавком гудел, нагреваясь, огромный электрический самовар; слова и интонации порхали над столами, как бабочки.
-Стакан персикового сока, пожалуйста.
-… совершенно великолепная история о женщине, которая…
-… приколись, два стакана травы и пять…
-Первый раз вижу в России педераста.
-… и куча дел на учебной студии…
-Чай. Без сахара.
-Счастливая, едешь в Индию. Обещай, что привезешь хоть что-нибудь…
-… по крайней мере…
За столиками сидели новоиспеченные и старые, не успевшие свалить на каникулы, студенты (всего ничего по сравнению с учебным годом, когда в буфете негде яблоку упасть): Ада, Микки, Антоша, Чешир, длинная Вера, Еврей, Збыш, Никос, Нина и Череп.
Еврей в молчании заглотил две порции скверного плова и умчался на учебную студию – к большому огорчению длинной Веры, мгновенно утратившей на пятьдесят процентов интереса к беседе с улыбающимся Чеширом.
Микки и Ада уплетали «оливье», переговариваясь с Антошей, который тянул из стакана сладкий кефир и осторожно поглядывал на веселых новеньких – Збыша с Никосом, сидевших через столик в компании с горой бутербродов на тарелке.
Нина пила абрикосовый сок за столиком у самовара и поочередно привлекала внимание то Чешира, то Никоса со Збышем, то (тревожное) Антоши. В другом конце зала, прячась за колонну, пил несладкий чай Череп и с Нины глаз не сводил.
-Возьмем штук пять бутылочек, чтоб как вещи привезем, сразу обмыть новоселье. Запомни, Збыш, это старинный русский обычай – все новое нужно обмывать водкой, иначе толку не будет. Пробухаем всю ночь, снимем каких-нибудь девчонок. Парня этого, соседа, позовем – как его там? – Шамиля Курватдинова.
Белый, крепко сбитый Збыш (глубокие медвежьи глазки синего цвета, голова, благодаря стрижке, со спины похожая на аккуратную малярную кисть) – Збыш при произнесении имени Шамиля Курватдинова приоткрыл свой красногубый девичий рот и положил обратно надкусанный, четвертый по счету, бутерброд.
-Курватдинов? – и Збыш уставился на Никоса с широкой, радостно-недоверчивой улыбкой.
Длинный, худой, горбоносый, дочерна загорелый Никос («Нос на палке»,- между прочим подумала длинная Вера), энергично дожевывая бутерброд и потянувшись за следующим, ухмыльнулся.
-А что такого? Парень татарин. Кажется, мультипликатор – так та теха в деканате сказала.
Пока Никос жевал и договаривал, Збыш смотрел на него с самой ясной улыбкой, но вдруг неожиданно и громко хрюкнул на весь буфет (чем привлек всеобщее внимание), в ужасе залепил рот обеими руками и, низко согнувшись над столом, затрясся в поросячьем повизгивающем смехе.
-Браво! – крикнул Антоша и хлопнул в ладоши, демонстративно поощряя отвратительный хрюк.
Никос, не задумываясь над причиной Збышева смеха, с готовностью загоготал над его красными ушами, громким хрюком и аплодисментами Антоши.
«М-да, - подумала Нина, отпивая сок маленькими глотками, синими глазами поверх стакана наблюдая, как Збыш сморкается в огромный клетчатый носовой платок, - как пить дать – иностранцы. Только иностранцы могут так непринужденно хрюкать и сморкаться».
Збыш действительно громко высморкался, утер слезы, проговорил шепотом «Курватдинов» и снова затрясся всем телом, пряча красноухо-красногубое лицо руками.
-Кто хоть немного ориентируется по-польскему…
(Негромкий голос, ударение смещено на предпоследний слог – все поляки так делают).
Никос, сотрясаясь от приступов смеха, ткнулся лбом в край стола.
-Мы дураки, - с трудом выговорил он сквозь сип и шип. - Мы с тобой как два дурака…

-Какие славные ребятишки, - сказала длинная Вера, превосходно ощущая себя в новом светло-зеленом безрукавном платье, высоко оголявшем ее загорелые руки и ноги.- Посмотри, Чешир, какие они гладенькие и чистенькие – наверное, шведы.
Чешир посмотрел на сползающих под стол приятелей, усилил благосклонную, никогда не исчезающую с лица улыбку, и вернулся к ореховому пирожному в своей правой руке.
-Это не шведы, - промурчал он и осторожно, стараясь не обсыпать орешки, доел пирожное, заставив Веру еще пару минут в нетерпении морщить нос, ожидая продолжения.
- Это не шведы,- повторил он, тщательно отирая платочком уголки рта и улыбкой выражая немыслимое довольство жизнью («Не человек, а одна улыбка – Чеширский кот какой-то»,- подумал Череп у себя за колонной и попал в точку).- Эти зайцы – поляк с греком, я видел их в иностранном деканате. Художники, будут соседями Еврея.
- Великолепно, - хмыкнула Вера.


-Столько травки, да еще водка – вы с ума сошли, мы же улетим! – театрально заломил руки Антоша, розовея под провоцирующим взглядом Микки.
-Приколись, Кальян сделает плов с анашой, - радостно сообщила Ада, от «оливье» переходя к большому зеленому яблоку.
Антоша вспыхнул. Микки взглянул на него ласковыми блестящими глазами – абсолютно черными и круглыми – и сказал тепло и сладко, мягко растягивая слова:
-Даже представить страшно, Антоша, чем может закончиться этот вечер. А завтра лететь в Индию. Труба, я понял, что нужно привезти тебе в подарок! Есть такие культовые глиняные статуэтки в форме э.., - Микки в притворном замешательстве прикрыл ладонью рот (глаза радостно блестели), - в виде женской этой самой, на букву «п»… Ах! Но, может быть, тебе лучше мужского, на букву «х»?
Антоша не знал, куда девать глаза. Во взгляде Микки было столько дьявольского простодушия! Ада улыбалась все шире, шире…
«Издеваются, гады, - подумал Антоша, начиная злиться.- Ну, ничего, я им устрою».

Ослабевшие от смеха Збыш с Никосом подхватили свои кожаные рюкзачки и доплелись до буфетной стойки, заказав рыжей буфетчице два двойных кофе.
- Шамиль Курватдинов, - шепнул Збыш, остаточно хрюкая в кулак.
- Пошел ты, сил моих нет, - был ему ответ.
Никос смотрел, как полная ловкая рука буфетчицы в одно мгновенье засыпает в стаканы по две ложечке растворимого кофе и с грохотом выставляет их на стойку, присовокупив два пакетика разового сахара и мелочь сдачи.
-Покурим и двинем, - сказал Никос, направляясь со своим стаканом к гудящему кипятком самовару.- Только представлю себе все наши баулы…

Наблюдая, как, залив свой двойной кофе кипятком, Збыш и Никос с блуждающими на лицах улыбками выходят из буфета, Череп подумал, что с такими отвязными неплохо бы познакомиться.
«А эта, - продолжил он мысль, выдвигаясь из-за колонны так, чтобы снова видеть Нину, - эта, кажется, на них чихала. Серьезная, как писательница. А глаза – синие, - Череп умильно улыбнулся. - Королева Гвиневера».

После исхода Никоса и Збыша в буфете стало значительно тише и спокойнее. Длинная Вера пересказала-таки Чеширу свой сценарий и теперь требовала немедленной ответной реакции, в то время как он, пропуская воздушные потоки ее речей мимо своих тонких, плотно к голове прижатых ушей, с интересом наблюдал, как бессовестные Ада и Микки доводят Антошу до белого каления.
«Хорошо бы в Ялту до сентября, - думала Нина, допивая сок и с сожалением глядя в прозрачное донышко стакана. – Хватит, натрудилась, оправдала все возложенные надежды, можно и оттянуться. Буду загорать, пока не почернею как негра. И остригусь наголо, чтоб без этих дурацких прибамбасов на голове – буду лысой, как колено, как вон тот придурок за колонной».
-Да, я не баба, и все меня пинают за это! – вдруг громко и пронзительно воскликнул доведенный Антоша, оскорблено поднимаясь над хихикающими Адой и Микки. - Да, нет у меня этих сисек, этой противной, вонючей…
-О! – замахал руками Микки, в восторге пиная под столом Аду.
-Обломись, Антоша, никто не хотел тебя обидеть, - гыкнула она, в свою очередь пиная Микки.
Буфетчица выразительно хмыкнула. Под веселыми взглядами, но с гордо поднятой головой, Антоша покинул собрание.
-О, Господи, Чешир, отвлекись ты, наконец, от этих дурацких мизансцен,- сказала длинная Вера, за подбородок поворачивая к себе Чешировскую улыбку.- Ну вот, что ты скажешь, например, об этом эпизоде, где герой рассказывает совершенно великолепную историю о…

Арсен и лучезарный Толик с бутылками из-под кефира в руках, распахнув тяжелые школьные двери, вошли, двинувшись навстречу своим отражениям в большом круглом зеркале на стене. Под зеркалом на скамейке сидел спиной к спине к самому себе черный парень в аккуратно застегнутой майке-поло.
- Привет, Доминик, почему не в Африке? – не напрягаясь, сострил Толик, ставя под скамейку кефирные бутылки.
Доминик вежливо оскалился, старательно пожал руки обоим приятелям и предупредительно поднес к сигарете Арсена свою красивую зажигалку.
- Приколись, Доминик,- ткнув пальцем в переносицу очков, с удовольствием завел свою шарманку Толик, усаживаясь рядом на скамейку и закидывая ногу на ногу.- Послезавтра ехать в Ригу с Мосфильмом на съемки, а тут такой облом: взяли с проявки пленку…
Глубоко затягиваясь, выпуская дым тонкой струйкой, Арсен бессмысленно смотрел в зеркало, безразлично разглядывая рыжуху с короткой челкой, чуть не носом читающую что-то там на доске объявлений при входе. Рыжуха была в узких голубых джинсах и желтой майке почти до колен, а на плече болтался смешной самопальный рюкзачок из верхней части старых джинсов, до сих пор сохранивших выпуклости чьей-то задницы (Арсен поймал себя на том, что невольно прикидывает: не задницы ли самой рыжухи?).
«Как много девушек хороших. Но лишь одна…»
-… в конце концов, если пленочный брак – при чем тут я?
Доминик, скаля белые зубы, кивал жестикулирующему Толику. Из зеркального предбанника буфета вывалились хохочущие парни со стаканами кофе в руках, уселись на ступеньках лестницы. Голос Толика звучал чересчур энергично и жизнерадостно – невыносимо. В какой-то момент Арсен почувствовал, что его начинает тошнить.
- Послушай,- произнес он, яростно топча окурок своим прекрасным кожаным мокасином,- кажется, ты хотел найти Чешира и зайти на учебную студию.
- А Чешир здесь, в бюфет, - с готовностью сообщил Доминик, кивая, для наглядности протягивая руку в соответствующем направлении (приятели невольно повернули головы вслед за черной рукой и как раз увидели пылающего Антошу, негодующе выскочившего вон из буфета).
-Ну, бывай!
И Арсен с Толиком, сделав ручкой, мимо курящих на лестнице Збыша и Никоса, через зеркальную курилку прошли в буфет.


-… совершенно великолепную историю о…
Чешир улыбался, глядя, как от дверей буфета к нему направляются юные и прекрасные друзья: мужественно-сумрачный Арсен с прекрасно развитой челюстью и сверкающий очками Толик.
-Прошу прощенья, - пропел Толик, галантно прерывая Веру на предлоге «о», одаривая ее женолюбивым взглядом. - Прекрасно выглядишь. Чешир, жму руку!
Арсен хмуро всем кивнул и нехотя опустился на свободный стул рядом с длинной Верой, предварительно отодвинувшись от нее подальше (Вера только хмыкнула).
Толик помахал Ад-Микки и уселся рядом с Чеширом.
-Ну что, - начал он, обнимая спинку чешировского стула, - экзамены сбросил и кайфуешь? – Чешир кивнул, улыбаясь. - А у меня такой облом, приколись: пятьдесят процентов пленочного брака в курсовой Гонзо, и это накануне работы с Мосфильмом!..
Чешир молча улыбался, слушая монолог Толика, глядя на головы Ады и Микки, заговорщически сдвинутые над столом.
-… Гонзо с четвертого режиссерского – я снимал его двухчастевку и вот…
«Лей-ла, Лей-ла, - Арсен полулежал на стуле, выставив в проход между столиком свои худые, непринужденно широко расставленные колени. - Лей-ла, Лей-ла». Руки по локоть в карманах, челюсть – вперед.
«Ничего себе, - подумала Нина, с интересом поглядывая на это смуглое сумрачное лицо: по-кошачьи сощуренные глаза, агрессивная челюсть. - Очень даже ничего. Прямо Джек Эндрюс из Ирвина Шоу».

«Лей-ла, Лей-ла»
«И чего она уставилась на этого, челюстного?»
«Интересно, Шамиль действительно пошел на учебную студию или…»
«Так и придется переснимать за зайца-Толика»
«Значит, это и есть Школа? Значит, поступила – новая жизнь?»


В одно мгновенье перед доской объявлений у самых входных дверей Школы Саша рухнула с безумнейших радуг надежды на черно-белое дно тоски. На стандартном листке хладнокровно и четко был отпечатан список зачисленных на отделение кинодраматургии – столбик благополучных, совершенно дурацких фамилий.
«Опоздала!» – было первое слово, гулко прозвучавшее в Сашиной голове. Где-то рядом (на лестнице у буфета) кто-то громко, с хрюком, загоготал. Донесся запах дорогих сигарет.
«Курить, курить!»- пронеслось аршинными красными буквами поверх беспорядочно-отчаянного: «Так и знала – не нужно было ждать, ведь говорила – июль кончается, а тут – во всяком случае, если бы – ничего не поделаешь – Супер-Билли».
Тут Саша вспомнила Аду и всем сердцем пожелала, чтобы она была еще здесь, чтобы никуда не уехала на каникулы (а она и была тут, в двух шагах – пересчитывала наличность, раскладывая деньги на своих и Миккиных джинсовых коленках).
«Ад, я опоздала на экзамены!»- Саша повернула голову, увидела себя в круглом зеркале на стене и от этого одинокого отражения вдруг почувствовала себя такой несчастной, жалкой, осмеянной всем этим громоздким зданием, колоннами, чьим-то гоготом на лестнице и вот этим самым зеркалом.
«Неужели назад, домой?»- ужасом добила следующая мысль, и тут же застучали отрицательные молоточки в сердце: «Нет- нет - нет, нет – нет - нет!»
В рюкзачке, в томике стихов Эдгара По, было вложено несколько бумажных купюр, выданных родителями на месяц достойной абитуриентской жизни. «Гори оно все синим пламенем – сегодня же деньги пропью, и тогда, может быть, уеду, - решительно взяла себя в руки Саша, языком слизывая слезы. - Только бы Адка была здесь. Господи, прости меня и за все сразу».

-Поехали!
-Поехали! – с ударением на предпоследнем слоге.
Оба затушили окурки в стаканах из-под кофе, а стаканы оставили на ступеньке у стены (уборщица потом очень ругалась).
Легко и радостно пролетая к дверям мимо застывшей у доски объявлений Саши, неравнодушный к женскому полу Збыш обернулся, заметил большую красивую слезу на загорелой щеке и ощутил мгновенную вспышку сочувствия и сострадания к незнакомой плачущей девушке.

С неизменной Сашей в арьергарде покинули Школу Арсен и Толик, отправившиеся в общежитие пешком по узкой асфальтированной дорожке вдоль буйной зелени. В два часа по полудню начал крапать тихий дождик. Большие темные деревья у Школы зашевелились, распрямляя заблестевшие листики.
Нина, едва вышла, как села в подвернувшийся «Москвичонок» с водителем-женщиной за рулем (второй режиссер с Мосфильма), мгновенно предложившей ей сняться в фильме про спецназ.
Ада и Микки, вжимая головы в плечи, весело перебежали через дорогу, как раз успев на подошедший «сорок восьмой». Длинная Вера, намеренно замешкавшись при выходе, на троллейбус не побежала. Чуть в стороне от остановки на обочине стоял ее Еврей и безмятежно голосовал такси. Довольно улыбаясь, Вера прикурила от Чешировской зажигалки, махнула лапкой и грациозно перебежала через дорогу, загорелой рукой держа над головой ярко-красную папку со сценарием о несчастной любви.
Подбежав ко вздрогнувшему Еврею, она, смеясь, поцеловала его в дождем закапанную щеку, расхохоталась на свою промокшую сигарету и, - болтая и вертясь, - изо всех сил принялась махать папкой проезжающим машинам. Уже через минуту затормозила бледно-голубая «Волга», парочка в нее уселась – хлопнули дверцы, взревел мотор, и машина унеслась прочь.
Благодушно улыбаясь-покуривая под большим черным зонтом, Чешир проводил «Волгу» дружелюбным взглядом и неторопливо направился в общежитие пешком.


Если от проспекта Мира сесть на одиннадцатый трамвай, как раз заворачивающий на Галушкина, то можно проехать всего одну остановку и выйти прямо против сверкающего стеклом подъезда общежития Школы, торчащего в компании своих близнецов - шестнадцатиэтажек: общежития военного училища инженеров-пожарных (это слева), политехнического института и института финансов (это справа и далее).
Общежитие Школы прекрасно, пусть и потрепано жизнью людей неуравновешенных. Возможно, длинные узкие коридоры всех шестнадцати этажей монотонны и тусклы, а двери по обе стороны обшарпаны или изрисованы, или держатся на честном слове, не раз выбитые по пьяной лавочке. Может быть, кое-где на общих кухнях (в начале коридора – сразу направо) побиты стекла, воняет мусоропровод и вообще достаточно окурков и прочего свинства там и тут. Зато здесь есть запах масляных красок и дерева, и кофе, и анаши, и есть буфет на девятом этаже и чудесная атмосфера вольницы.
Необыкновенная жизнь общежития проходит за дверями блоков, чьи номера начинаются с номера этажа и заканчиваются номером блока по счету с левой стороны, начиная от лифтов. (Цифры «1103» на белой двери, в которую нетерпеливо звонил Антоша, означали не больше, не меньше, а блок третий от лифта на одиннадцатом этаже).
В каждом блоке имеются туалет, ванная комната с квадратной сидячей ванной, довольно просторная прихожая, в большинстве случаев переделанная под личную кухню, и две изолированные комнаты, в каждой из которых живут по одному, двум или более человек – в зависимости от курса, семейного положения, изворотливости и темперамента.
В конце июля жизнь общежития если не замирает вовсе, то все-таки становится гораздо тише. В коридорах гуляют сквозняки, буфет большей частью времени пустует, и буфетчицы, скучно уставившись в голубое окно, под вентилятор мечтают об отпуске.

«It’s summertime and the living is easy…»
В чьем-то окне наверху пела Махалия Джексон. Ева поставила свой кофе на плиточный пол балкона и уселась поудобнее: спиной к стене, эффектными ногами в спортивных брюках цвета морской волны – в прутья ограждения; щурясь, поглядывая вниз, на мельтешащую улицу Галушкина. Спустя полных шестнадцать секунд, вяло отсчитанных про себя, на балкон вышла замешкавшаяся Рита с руками, занятыми сигаретами, спичками, ключами, стаканом с кофе и мороженым.
-Парилка, - проворчала Ева, пока Рита устраивалась рядом, оправляя широченную алую юбку, гремя браслетами на полных руках. - Мне кажется, обязательно будет дождь.
Рита ложечкой вынула мороженое из бумажного стаканчика, разделила на две части, одну плюхнув в стакан Евы, другую – в свой. Отпивая теплый кофе из-под сладкой глыбы мороженого, Ева, с равнодушным близоруким прищуром глядя вниз, на ярко-желтое пятно майки замешкавшейся на ступеньках общежития Саши, сказала:
-Кайф. Просто идеальный момент для самоубийства. Мне кажется, я понимаю, почему Педро выпрыгнул из окна.
Красно-рыжая, стриженная под каре Рита – крупная, яркая – взглянула на подругу любопытно - грустно и, коротко звякнув браслетами, закурила.
-Почему, сука?
Нежный болгарский акцент Риты самые скверные русские ругательства превращал в слова дружбы и любви. Именно она придумала «Клуб сук», куда по желанию могли войти все девушки, не страдающие от несчастной любви и мужской непостоянности – во всяком случае, стремящиеся не страдать. В клуб входил весь блок одиннадцать-двенадцать (Рита, Ева, ромашка-Дейзи и Селия), а также несколько сук с других этажей (Антоша с актерского тоже подбивал клинья).
Всем желающим узнать историю возникновения клуба и самого обращения «сука», Ева с веселой иронией рассказывала, что все началось с кубинки Селии, тяжко осваивавшей русский язык. Услышанное где-то слово «сука» покорило Селию простотой и краткостью звучания, так что она немедленно стала называть соседок по блоку этим словом. Едва обескураженные болгарки и Ева попытались протестовать, как Селия в отчаянии соврала, что по-испански «сука» значит нечто типа «моя дорогая», после чего слово таки прижилось. Когда позже от колумбийца Гонзо Ева узнала, что ничего подобного в испанском языке нет и перевод возможен только русский, это уже не имело значения - все привыкли. «Сука» утратила свою ругательность и, в конце концов, зазвучала невинно и даже с оттенком ласковости.
-…Почему, сука?
Ева попивала свой кофе - глиссе, щурилась и улыбалась.
-Когда вот так сидишь на балконе или в окне: экзамены успешно сданы с похвалами мастера, в кармане – билет домой, на сердце – ни следа печали, ни одной проблемы на сто верст кругом…
(Внизу, под козырьком входа сидела на ступеньках девушка в желтой майке и задумчиво курила).
-...Он допил свой кофе, выкурил вкусную сигарету и прыгнул в предрассветную ночь – «ночь нежна»! – пока все еще хорошо, и только двадцать лет, и тебя еще не выгнали из Школы, не разлюбили девушки, пока не пришлось терять, стареть, хоронить родителей…
-Я понимаю, что ты хочешь сказать,- быстро проговорила Рита, кивая.
-Когда он умер, у него не было для того ни одной причины и в этом-то, наверное, настоящий смысл. Ни одна дура с экономического не могла сказать, что он умер из-за какой-нибудь там Оли или Наташи, вообще из-за чего-то подобного. Есть что-то невозможно пошлое в самоубийстве по причине несчастной любви.
Ева перевела дух, ладонью откинула назад длинную каштановую челку. Тепло и ласково упали на руку первые дождевые капли, умудрившиеся, не растаяв на солнце, долететь до земли. Кто-то там, на небе, увеличил напор, и капли стали чаще и тяжелее.
Поспешно поднявшись, шагнули с балкона в гудящую вентилятором сонность буфета, заказав еще по двойному кофе, устроившись за столиком у балконных, настежь открытых дверей.
Смытая грибным дождем улица внизу походила на полотна импрессионистов.
-..Аnd the living is easy,- тонко подпела Ева толстушке Махалии, повторно зазвучавшей из окон наверху.
- А кофе он не допил, бедный Педро, - Рита затягивалась сигаретой, резкой струей выпускала дым, и браслеты на ее руках тревожно метались от локтя к запястью.


На открытой площадке одиннадцатого этажа, у высоких железных перил стояла Саша, докуривая последнюю сигарету из мятой пачки, глядя на дно бетонного колодца, образованного серой стеной соседнего общежития пожарных, его квадратной пристройкой и вертикалью всех шестнадцати этажей общежития Школы, где под и над Сашей шли точно такие же открытые площадки, какими заканчивается каждый этаж.
Внизу, за квадратной пристройкой пожарных, гремела и дребезжала улица Галушкина – с двусторонним движением, с трамвайными путями посередине, с тротуарами, магазинами, с высящейся подковой «Космоса» по колено в пяти-семи-девятиэтажках, чередой удаляющихся вдаль, сверкающих окнами.
Закапал теплый грибной дождик, зазвенел, тронувшись от остановки, красный трамвай, быстрей задвигались цветные яркие пятна. Саша достала из рюкзачка очки, и пятна превратились в целеустремленные человеческие фигурки. Подгоняя медлительно растянутые, тоскливые минуты неопределенности, она бросила вниз догорающий окурок, проследила его падение на далекий асфальт и, сунув очки назад в рюкзак, любопытно толкнула дверь на черную лестницу, залитую светом длинных, закапанных дождем окон и беленых стен.
Бутылка томатного сока, купленная еще утром на вокзале, с первого раза открылась о железные перила. Жадно отпивая из горлышка, Саша опустилась на ступеньку, прямо напротив стены с надписью «Бей жидов!». Горло саднило от всех выкуренных с утра сигарет, ноги гудели, желудок давно опустел и начал переваривать собственные стенки.
Там, вне теплого чрева общежития, освежались дождиком сотни кафе и пельменных, но выходить наружу не было никаких сил. Кроме всего прочего, при входе в общежитие Саша оставила на вахте свой комсомольский билет и, напуганная неподкупностью местных вахтеров, не желала лишний раз попадаться им на глаза. Таким образом, комсомольскому билету судьба была сгинуть в административных недрах общежития, но теперь это совершенно Сашу не беспокоило – в конце концов, вовсю шла Перестройка, и все вполне могло закончиться многопартийной системой.
Допив сок, Саша оставила бутылку на ступеньке («Я на бутылки студентиков наших дочке машину купила!» - умильно хвасталась уборщица в лифте), достала из рюкзачка плавящуюся губную помаду и поверх «Бей жидов!» написала ярко-красно «Long live the Beatles!» - не придумав ничего лучше.
В крапленые дождиком окна отраженно подсвечивало солнце. Несколькими этажами выше кто-то грохнул дверью и, невнятно ругаясь, начал неторопливо спускаться. Дверь хлопнула второй раз. «Ты куда, мать вашу?»- крикнул голос с сильным акцентом. «Куда глаза глядят»,- ответил другой, без акцента.
Саша торопливо подхватила свой рюкзачок, вернулась на площадку балкона (на мгновение оглушили звуки и шумы улицы) и здесь толкнула дверь, ведущую в сумрачный и длинный коридор одиннадцатого этажа.
Навстречу, от лестницы в противоположном конце, шли, беспечно болтая, две девушки.
-…А этот Диего случайно не хромает? – громко поинтересовалась длинноногая шатенка, сдувая с лица челку, ехидно кривя рот.
-Причем тут хромает, сука? – обиженно проговорила вторая - вся яркая, звенящая браслетами.
«Ничего себе – сука! – это то есть как?»
-Просто по твоему описанию выходит чистый Байрон, - поравнявшись с незнакомой девушкой, любопытно взглянувшей чуть печальными глазами, Ева между прочим отметила, что это та самая, что недавно курила на ступеньках общежития, пока они с Ритой болтали на буфетном балконе.
-Клянусь, сука, он именно такой, зачем придумывать, не стоит, правда, - уже за спиной слышала Саша голос иностранки и завершающе ироничное:
-В конце концов, он просто попросил у тебя спички.
Саша постояла, слушая, как захлопнулась дверь в конце коридора, мгновенно приглушив голоса и смех. На интересующей ее саму двери все было – увы! – без изменений: та же записка «Будем после обеда. Ада и Микки» с эквивалентом по-английски, и то же самое мертвое молчание в ответ на беспрерывный звонок.


Неизвестно какое именно слово, взгляд, интонация Микки по дороге из Школы в общежитие возбудили в Аде дух противоречия, но, уже входя в лифт на первом этаже, она готова была затеять ссору по поводу и без.
Микки нажал кнопку «11», кнопку «ход», повернулся к ней (дверцы сомкнулись, лифт дернулся вверх) и изготовился закурить свой «Camel».
-Мой Ад, дай мне спичку.
Еще в курилке Школы было выяснено, что в последнем коробке осталась последняя спичка, и что никто не изъявляет желания сбегать купить новые. И вот теперь Микки стоял и ждал с протянутой рукой.
-Фиг тебе, - себе на удивленье ответила Ада и крепче сжала коробок в руке.
-Ад, пожалуйста, дай мне спичку, - повторил Микки, улыбаясь.
Лифт остановился на четвертом, впустив хмурого Арсена с руками по локоть в карманах джинсов и горстку улыбающихся вьетнамцев.
-Я говорю, Мик, обломись, спичка моя.
Опытный Арсен сходу почуял закручивающуюся склоку, повернулся к обществу спиной и всецело сосредоточился на цифрах этажей.
Микки, с высоты метр девяносто два глядя в голубые Адские глаза, поднял смуглый указательный палец в предупреждающем жесте.
-Ад, если ты немедленно…
Ада немедленно отпрыгнула в угол и завизжала так пронзительно, что у вьетнамцев заложило уши.
- Вы все видели, я пальцем не коснулся эта женщина, - срочно призвал всех в свидетели Микки, обращаясь к вьетнамцам, как учитель к детям.- Я только хотел просить Ад одна спичка…
Ада снова радостно завизжала. Лифт незапланированно остановился на девятом этаже, вьетнамцы облегченно высыпали наружу, и вместе с ними вырвалась торжествующая Ада. Завершая инцидент, Арсен торопливо нажал на «ход». Лифт поплыл вверх.
-Она ненормальная,- вздохнул Микки, кротко глядя на Арсена, мысленно рисуя картины Адского четвертования, сожжения и развеивания праха над Гималаями.- Эта женщина сведет меня с ума. Ты видел? Ненормальная.
Распахнувшись, лифт выжидательно замер на одиннадцатом этаже. Микки взглянул на вдавленную Арсеном кнопку пятнадцатого и что есть сил нажал на «ход».
- Ты к Гонзо? Я тоже. Совсем не хочу идти домой. У меня есть травка и уж лучше я выкурю ее с тобой и Гонзо, чем с Ад. Пусть одна пьет свою водку и прикуривает от этой спички.
Лифт остановился, и Микки, беспрерывно болтая, поспешно вышел вслед за молчаливым Арсеном, без единого слова последовавшего прямиком к двери с аляписто изображенным испанским флагом и корявыми цифрами углем: «1503». Табличка рядом с дверью имела вид: «Gonzo – 2, Kiko & Leila – 1».
Арсен исподлобья уставился на кокетливое Leila (сердечко вместо точки над i) и вдруг решительно позвонил одним долгим звонком. Микки тут же примолк и любопытно-удивленно посмотрел на компаньона.
-Ты думаешь, Кико и Лейла все-таки вернутся?
-Вернулись. Вчера, - буркнул Арсен, безнадежно прислушиваясь к тишине за дверью.
Микки пораженно округлил и без того круглые глаза, хотел что-то спросить, но тут из блока раздался отчаянный вопль, и дверь неожиданно распахнулась.
На пороге стоял бледнолицый малый в красных мятых трусах до колен и не менее мятой майке навыпуск.
-А-а-а, мать вашу, опять гости! – выкрикнул бледнолицый высоким ломким голосом с сильным акцентом.- Арсен, я не виноват, эти проклятые наркоманы я не знаю где, но вечером точно будет праздник с много водка и анаша. Моя голова будет взрываться, как бомба, потому что в эта страна люди пьют водка вместо вода, можно идти с ума очень легко, бедный Гонзо. Чего стоите, как дурак, заходите, мать вашу.
Бледнолицый повернулся и пошлепал в раскрытую дверь своей комнаты. Арсен тоскливо взглянул на соседнюю – запертую – и последовал за ним, слыша, как хихикает Микки за его спиной.
В комнате Гонзо был страшный бардак: на полу, на сдвинутой диванной крышке, старом продавленном кресле цвета свежеободранной туши, на письменном столе и стульях – всюду в беспорядке валялись скомканные вещи, грязная посуда и переполненные пепельницы. Под окном стояли два распотрошенные чемодана и один вывернутый рюкзак «Ермак».
Арсен равнодушным взглядом окинул комнату, не нашел ничего нового или интересного и, не вынимая рук из карманов, плюхнулся тощим задом на диванную крышку, так что разведенные коленки оказались на уровне его ушей. Микки уселся рядом с точно так же неудобно задранными коленками и с доброжелательной улыбкой стал наблюдать, как сердитый Гонзо роется там и тут в поисках ЧЕГО-ТО.
-Гонзо, какие у тебя красивые эти трусы и майка, - восхитился он, чтобы с чего-то начать.- Очень красиво, правда, ты всегда так независимо одеваешься.
Гонзо яростно пнул ногой растерзанный рюкзак и бросился на письменный стол.
-Мать вашу, ночью спрятал «Беломор» целая пачка и улетел. Где прятал? Точно знал, но забыл.
Он с грохотом вывалил на пол все четыре выдвижных ящика стола, добавив к общему бардаку кучу разлетевшихся рукописей на испанском и русском, потоки карандашей и ручек, водопады фотографий, скрепок, ароматизированных салфеток, пустых зажигалок и порнографических карт.
Микки, поощрительно улыбаясь творимому беспределу, подхватил двумя пальцами одну из карт с непристойной девкой, повертел перед носом, вздохнул, подбираясь к волнующей его теме женского свинства, неблагодарности, гнусности.
-Гонзо, приколись, я поссорился с мой Ад. Этот раз – навсегда. Завтра лечу в Дели – один, Гонзо.
Гонзо, невнятно ругаясь на испанском, застрял на собственной рукописи, недовольно перечитывая один и тот же абзац.
-Ах, эти трусы и майка, - с опозданием ответил он Микки, в сильнейшем раздражении откидывая листы в сторону.- Это не мой, это вещь Кико. Ужасно, Мик, весь мой вещь оказался очень грязный и последний рубашка и джинс эта ночь заблевал, так стыдно.
«Не хочет говорить про мой Ад и я», - обиделся Микки, хмурясь.
Арсен неподвижно смотрел на белую стену напротив. На какое-то мгновенье наступила совершенная тишина. Гонзо в задумчивости огляделся.
-Что-то ты говорил про Ад?
Микки несказанно оживился, заблестел глазами и, подавшись вперед, ярко и сочно передал всю сценку в лифте.
- Это уже не увлекательно, Мик, - ответствовал Гонзо, неподвижно уставясь на старомодный шкаф, приобретенный год назад в комиссионке за Яузой (с грузчиками потом была пьянка).- Вы второй год бьетесь, это все знают. Ты бьешь Ад, Ад бьет ты, вам хорошо. Садомазохизм, гармония – завтра полетите вместе, мать вашу
Микки надулся, мысленно порешив никогда больше не откровенничать с Гонзо и, возможно, даже не курить с ним анашу.
-Ты не понял, Гонзо, этот раз – труба…
Фраза повисла в воздухе. Гонзо со стулом в руках подобрался к шкафу, стоптанными кедами осторожно ступил на неустойчивую поверхность и в пыли расщелины между коробками с пленкой обнаружил искомые папиросы.
Мгновенно атмосфера в комнате разрядилась – Гонзо издал радостный крик и, счастливо возвышаясь надо всеми, кинул папиросы в ловкие руки Микки.
- Oye, coie! Я точно знал. Забей, мать вашу, вон там кайф, в кружка, - и, спрыгнув с качнувшегося стула, Гонзо указал на большую пивную кружку, невинно стоявшую на полу у дивана.
«Ах, гадость какая, наркомания», - с отвращением подумал Арсен, глядя, как длинные пальцы Микки быстро и красиво потрошат беломорину, мнут на влажной ладони зеленоватый порошок, как откровенно предвкушает порочное удовольствие Гонзо, вальяжно развалившийся в дохлом кресле поверх каких-то желтых тряпок. Арсен презрительно выдвинул челюсть, скрипнул зубами и уже строго порешил уйти, но вместо того неожиданно для самого себя быстро спросил:
-Гонзо, а водка еще осталась?
-Осталась, - равнодушно кивнул Гонзо, водружая на тонкую переносицу прямого носа круглые очки с зелеными стеклами.- Возьми вон там, в холодильник.
Сразу как будто стало легче дышать. Лицемерно-тяжело вздохнув, Арсен поднялся, подошел к холодильнику, расписанному райским кущами, открыл дверцу и, обмазавшись краской, тихо выругался.
-Рисовали до утро я и Лейла, - умиротворенно улыбаясь, пояснил Гонзо, сквозь зеленые стекла наблюдая, как бережно вынимает Арсен из холодильника тоненькую чистенькую бутылочку.- Приколись, Мик, ночь приехали из жопа география Кико и Лейла, заставили всех пить водка и курить анаша, а потом Кико и он, - Гонзо с тонкой усмешкой ткнул пальцем во вспыхнувшего Арсена,- пошли мерить стена в общежитие, а Лейла принесла краска, кисти и вот эта трусы и майка, потому что я уже испортил свой джинс и рубашка тоже. И мы стали рисовать на холодильник – ты видишь, очень красиво, только краска почему-то не хочет сохнуть.
Микки, улыбаясь, ловко и нежно забил здоровенный косяк, с любовью огладил наслюнявленным пальцем и воспитанно протянул для первой затяжки хозяину.
-О, нет, Мик, ты взорви этот, мать вашу, косяк,- любезно отводя жестом косяк, произнес Гонзо.
-Кто-нибудь будет водку?- спросил Арсен, возвращаясь из ванной со свежеополоснутыми стаканами.
-Спасибо, я пока не хочу, - медоточиво отказался Микки, со смаком поднося к косяку Гонзовскую зажигалку. Гонзо сморщился и обеими руками сделал отрицательный жест.
Арсен зубами сорвал водочную крышечку и твердой рукой налил себе классические сто грамм в граненый стакан. Густой травяной дымок уже сладко расползался по комнате, выплывая в распахнутое окно, за которым то шелестел, то пропадал тихий дождь.
-Ну, что ж,- мрачно произнес Арсен и махом опрокинул стакан.
-Как эти русские так сразу пьют стакан, - восхищенно заметил Микки, передавая косяк Гонзо.
-Русские молодцы, - неторопливо затягиваясь, кивнул Гонзо и откинулся на спинку кресла, зелеными очками уставясь в неровный потолок,- только Арсен не русский. Советский, конечно, но не русский. Кто ты, Арсен?
-Казах,- закуривая, отозвался Арсен, криво усмехаясь.- Отец казах, а мать русская.
-Вот видишь, Гонзо, мама у него русская,- заметил Микки, удовлетворенно раскидывая руки по спинке дивана.
Арсен посмотрел на закрытую входную дверь, на дождик за окном, подсвеченный солнцем, постепенно принимающим розоватый оттенок; налил себе еще один стакан и, нахмурившись, оглядел собрание.
-Никто не будет? Ладно.
-Выпей за независимость Казахстан, мать вашу,- предложил безмятежный Гонзо.- Я уверен, Советский Союз скоро будет – пуф-ф-ф! – и он всем телом изобразил процесс распада.
-Я не хочу, чтобы Союз распался,- опрокинув стакан, запальчиво воскликнул Арсен.- У меня все друзья в России – Глум, Моррисон, Толик…
-Не говори мне про Толик! – немедленно дернувшись, закричал Гонзо, осыпаясь анашинным пеплом.- Этот hijo de puta испортил мой курсовой, а теперь убегает с Мосфильм! Я должен переснять целый часть, мастер ругался очень, если фильм не готов в сентябрь, Гонзо летит к мама в Колумбия! Я мог ехать отдыхать где-то, но сижу в Москва как дурак, а Толик дает вместо себя какой-то Чешир…
-Но разве Толик, - неуверенно заступился Арсен, - пленочный брак…
-Никакой пленочный брак! – как ненормальный заорал Гонзо. – Мы вместе курили кайф, но не я оператор, чтобы делать резкость – целый часть не в фокус, мать вашу.
-Обломись, Гонзо, - бальзамом на раны полился умиротворяющий голос Микки,- Не нужно плакать, нервничать. Чешир хороший оператор, он сделает твой фильм в фокус, все будет просто ПРЕ-КРАС-НО! Приколись, какая трава улетная, - и он снова неслабо дунул, отчего глаза его еще больше покраснели.
Гонзо замолчал, нервно завладел влажным окурком и, подкрутив остатки анаши в аккуратную «пяточку», несколькими энергичными затяжками ее добил.
-Кайф – труба, - констатировал Микки, удобно устраиваясь на диване, осторожно вытягивая ноги по полу так, чтобы не задеть Арсена, одиноко засевшего на другом конце с водкой и стаканом в руках. – А теперь, Гонзо, расскажи мне про Кико и Лейлу, я так давно их не видел. То есть, я хочу сказать, мне не понятно, для чего Кико и Арсен меряли стены в общежитие.
Арсен, еще более помрачнев, залпом опрокинул свой стакан и дергающимися руками полез в карман джинсов за сигаретой.
Гонзо закрыл глаза за зелеными стеклами и затрясся от тихого смеха.
-Это все Кико, - сказал он, поскрипывая креслом. – Кико проиграл мне сто баксов…

За открытой дверью буфетного балкона, за мокрыми стеклами, открывающими импрессионистскую рябь мельтешащей розовой улицы внизу, то шелестел, то пропадал дождь, как будто во вспыхивающих лучах вечернего солнца капли вдруг высыхали у самого основания неба.
Широко-потрясенно улыбаясь безупречными зубами, Ада сидела в буфете на девятом за крайним столиком – с небрежной сигаретой в пальцах, прикуренной от пресловутой спички – сидела и переводила ликующий голубой взгляд с Лейлы на Кико и с Кико на Лейлу.
На шоколадной Лейле были яркая безрукавка и джинсы, обрезанные почти под бикини, смело оголявшие маленькую загорелую Лелькину попку. Лейла сладко улыбалась, прищуривала чуть удлиненные глаза цвета тающего шоколада, демонстрировала шоколадное пузо («Пятый месяц!») и говорила голосом, в котором также чудился легкий привкус все того же, сладкого с горечью, шоколада.
-Ах, это все Калифорния, мы совсем потеряли голову, - угощаясь молочным коктейлем, в то время как Ада сотый раз на день дула двойной кофе.- Зато теперь у нас будет мальчик или девочка, а может, сразу и то, и другое - у моей бабушки по материнской линии была двойня, а ведь это передается через поколение.
Кико, всем своим меланхоличным молочно-белокурым обликом опровергая миф о горячей испанской крови, спокойно курил, глубокомысленно изучая сложные зигзагообразные траектории голубоватого дымка, лирически улетающего в открытую дверь балкона.
-Труба, ну вы даете, - плывя в улыбке, в который раз повторила Ада.- Мы тут вас и ждать перестали.
-Где мы только не были! – воскликнула Лейла с энтузиазмом.
-Мы не были в Испании, - меланхолично заметил Кико, не переставая следить за дымом.
Лейла захихикала.
-Завтра летим в Мадрид, - проговорила она, доверительно наклоняясь к Аде. – Вообще-то мы сразу хотели туда лететь, так как сомнений в беременности уже не осталось, а мама Кико – крутая католичка, можешь представить как все это для нее серьезно. Но на всякий случай мы решили все-таки залететь в Москву – уточнить, выгнали Кико или, вдруг, еще нет.
-Исключили, - с сожалением покачала светлой, по-мальчиковски стриженой головой Ада.- Но я думаю, все-таки нужно попытаться…
Кико равнодушно курил, мечтательно глядя на дым.
-Гонзо нам сразу сказал, - кокетливо вздохнула Лейла. – Но мы совсем и не обломились: коню понятно, что даже в Школе не потерпят пропуск в пять месяцев и неявку на летнюю сессию.
-Труба,- прокомментировала Ада, прикуривая от зажигалки Кико новую сигарету. – Такие новости не оставят равнодушной маму-католичку. Ты не боишься, что она тебя выставит, особенно если ты заявишься в этих шортах?
Лейла коротко хихикнула, бросив косой взгляд на Кико.
-Я согласна принять католичество.
Кико со вздохом потушил окурок в стакане из-под кофе и неторопливо открыл пачку «Мальборо», отманикюренными пальцами выуживая новую сигарету.
-Ни одной ровной стены, - проговорил он как будто в глубокой тоске.
Лейла расхохоталась на весь буфет и, беспечно закурив из пачки Кико, объяснила:
-Приколись: зайка Кико с зайкой Арсеном всю ночь измеряли высоту стен по всему общежитию.
-Труба, - с новой силой заулыбалась Ада.
-Этот мать вашу Гонзо, - неторопливо начал Кико на своем почти безупречном русском, - кого хочешь сведет с ума. Мы приехали ночью только на один день – узнать мои дела в Школе – но Гонзо нужно, чтобы все кругом валялись пьяные и укуренные.
-Дым коромыслом, - поддакнула Лейла.- Гонзо с Кико смотались в таксопарк и навезли кучу водки, а потом пришел Жорик и продал нам два стакана травы.
-Гонзо сказал, что в общежитии все стены разные и кривые, - ровным глубоким голосом продолжил Кико.- Я сказал, такое невозможно – дома строятся по проекту, все очень точно: высота, длина и так далее. Мы поспорили на сто долларов.
Ада и Лейла покатились со смеху.
-О, счастливчик Гонзо! – восторженно воскликнула Ада.- Ни за что ни про что получить сто баксов! Кико, как ты мог так проколоться?
-Ни одной ровной стены, - задумчиво проговорил Кико, не отрывая взгляда от свернувшегося голубым драконом дыма.- Высота все время разная, мы мерили через каждые два метра на третьем, четвертом, десятом и пятнадцатом. На мои сто долларов Гонзо совсем провоняет анашой.
С удовольствием чередуя кофе и сигарету, Ада поспешила заступиться за товарища.
-Нет, Кико, Гонзо не до того, вы ведь слышали, что Толик запорол ему курсовую? Конечно, тут не один Толик виноват – Гонзо устроил на съемках потрясной обкурняк и бедняга просто улетел…
-Проклятый наркоман, - с меланхолической улыбкой проговорил Кико.
-…Приколитесь, что тут было – целая часть не в фокусе, а половина актеров разъехалась. Мастер приказал все переснять к сентябрю или кранты, и Гонзо с горя еще круче подсел на травку, благо чуйки навезли – вагон. К тому же Толик сваливает на съемки с Мосфильмом и вместо себя подсовывает Чешира, которого Гонзо совсем не знает.
-Куда ни плюнь, попадешь в моего бывшего мужа, - заметила Лейла.- Но Гонзо повезло – Чеширчик снимает в фокусе даже после недели обкурки.
Ада вдруг замерла, округлив глаза, забыв смахнуть пепел с сигареты, беззвучно упавший на ее джинсовую коленку.
-Кстати, Гонзо рассказал вам уже про Педро?
Кико прикрыл глаза рукой и молча кивнул. Лейла вздохнула, мелодично помешивая ложечкой в стакане.
-Гонзо сказал, но ты же знаешь, как трудно что-то понять, когда он обкурен более трех дней. И потом – Педро…
-Он был лучше всех нас, ублюдков, - заявил Кико, глядя через балконную дверь на город внизу.
-Это было в июне, сразу после последнего экзамена, - негромко заговорила Ада.- Непонятно – то ли сам выпал из окна своей комнаты, то ли кто-то ему помог. Потому что Педро был не такой чтобы…
-У Педро не было причин для самоубийства, - с нажимом проговорил Кико.- Уверен, это был несчастный случай. А где Жужу и Сабах?
Ада вздохнула.
-Жужу уехала в Алма-Ату дирижировать каким-то там симфоническим оркестром. А Сабах исчез – совершенно невероятно, но с той ночи его больше никто не видел.
-Бедный зайка, я так его любила – я, конечно, Сабаха имею в виду, - Лейла наклонилась над своим стаканом, вздохнула и отпила.- Всегда мечтала иметь абсолютно черного кота.
Скучающая буфетчица, устав от чтения, отложила на подоконник потрепанную книгу («Унесенные ветром», часть первая) и погромче включила радио. На мгновенье с полу-фразы ворвался размеренный голос Горбачева. Буфетчица дала обратный ход.
-Сколько мы вчера за Педро косяков дунули – не сосчитаешь, - печально глядя на Аду, сказала Лейла, вертя в узких ладонях стакан.- Только Арсен и голубенький Антоша трахнули водовки. Нет, сегодня нам нужно всем собраться и помянуть его по-христиански, выпить за помин души.
Кико, снова уставясь на дым, кивнул.
-У нас сегодня вроде бы тусовка, - невольно скривившись, произнесла Ада, - вроде бы проводы, мы ведь завтра должны лететь в Дели. Но после ссоры с Микки – не знаю…
-Приходи к нам, - радушно пригласила Лейла.- У нас тоже будет праздник – и проводы, и Педро, и все на свете. И Микки зови – вдруг вы все-таки помиритесь.
Кико неторопливо поднялся и с самым равнодушным видом потянулся к большой кожаной сумке у Лейлиных ног. Она решительно этому воспрепятствовала.
-Обломись, эту сумку мы с Ад дотащим, когда тут натусуемся, иначе Гонзо и кто там сейчас у него пасется, сметут все еще до вечера. Праздник так праздник, черт возьми!
Кико не стал спорить. Пожав плечами и кивнув Аде на прощанье, он еще раз повторил приглашение на праздник и с достоинством вышел из буфета.
Строго проследив за его уходом, Лейла нагнулась к сумке и извлекла из нее плитку пористого шоколада в шуршащей фольге.
-Кайфно идет под кофе, хотя мне сейчас и нужно во всем этом ограничиваться. Ад, возьми еще по двойному.
Дождик за балконной дверью зашелестел быстрее, примешивая к острому запаху растворимого кофе удивительный озон, всегда дающий необъяснимое предчувствие чуда. Лейла потянулась, по-кошачьи зевнула, прищурилась. Вдруг выглянуло солнце, и шелест дождя растаял в гудках и звонках улицы. Лейла облокотилась обеими руками о стол, улыбаясь, наблюдая глазами-вишнями, как Ада откусывает шоколад белыми крепкими зубами.
-Ад, зайка, рассказывай скорее, что там у вас с Микки – мне так интересно. Неужели все только из-за одной спички?..

Не пришлось ни стучать, ни ковыряться в замке ключом, выданным комендантом общежития: дверь блока была распахнута настежь, так же, как и одна из внутренних (комната налево), поэтому первое, что он увидел, было небо – мягко шелестевшее солнечным дождем небо в открытом окне.
Берто поудобнее ухватился за ручки своих объемистых чемоданов, втащил их в прихожую, привалив к запертой двери. В распахнутой комнате никого не было, только зеленый пушистый ковер на полу, широкий разложенный диван у одной стены, письменный стол - у другой. На лужайке ковра между диваном и столом, как цветочки, пестрели маленькие яркие подушки да пепельницы с окурками. На письменном столе работал телевизор с выключенным звуком – бегло взглянув на экран, Берто сразу признал первые кадры «Репетиции оркестра» Феллини: музыканты собираются, настраивая инструменты и представляя самих себя.
Берто шмыгнул носом и, потоптавшись на месте, решился-таки вставить ключ и открыть свою – с этого дня – комнату.
Здесь было пусто и душно, так что первым делом он кинулся открывать окно – большое, пыльное, в капельках дождя окно, с грохотом открывшееся, впустившее запах дождя, мокрой зелени и земли. Внизу была футбольная коробка с фонарем по боку, узкая огибающая полоска дороги, огражденная лепниной забора пышная зелень огромных деревьев с белыми корпусами больничного городка, а дальше – извилистая, как змейка, Яуза с акведуком, перекинутым через нее, с зеленым полем, с чистым цветным рисунком окраинной Москвы в перспективе: выныривающие из островков зелени белые верхушки многоэтажек, убегающее черте куда шоссе, сверкнувшее золото креста крошечной церквушки вдалеке…
Берто, улыбаясь, повернулся от окна в комнату, тут же густым баритоном потрясенно выдохнул эквивалент русскому «елки-палки» и подтянулся на руках, усевшись в окне – спиной к небу.
В этой полупустой комнате с голыми стенами, кое-где разбавленными голубовато-желтыми ляпухами («Это нарисовано как идет снег», – позже объяснит Хорхе), кроме единственной драной диванной крышки на полу и шаткого стула рядом – в углу, прямо напротив сидящего в окне и глазам своим не верящего Берто, сверкала и блистала настоящая ударная установка.
«От радости в зобу дыханье сперло», - припомнилось кстати в муках вызубренное на подфаке университета, и впервые ясный смысл русской абракадабры нарисовался в возбужденном радостью сознании. Не успев словесно выразить все свои впечатления, Берто сжал коричневые кулаки и сказал вслух только: «Fantastica!». В этот же момент в дверях появился и замер с выражением ужаса на лице невысокий щуплый парень с красной банкой в руках.
Ровно три секунды Берто в окне и парень на пороге молча смотрели друг на друга. Затем парень, прижимая банку к груди, выкрикнул что-то нечленораздельное и кинулся вперед, словно бы собираясь выбросить Берто вон из окна.
Берто поспешно спрыгнул на пол.
-Quien eras tu? – спросил парень, внимательно разглядывая Берто и, видимо, успокаиваясь.
-Берто, с Кубы, меня сюда поселили, я поступил на мультипликацию, - с облегчением ответил Берто по-испански, протягивая руку для пожатия.
Рука была горячо сдавлена влажной ладонью незнакомца с банкой.
-А я Хорхе, оператор, из Мексики. Вообще-то на этом этаже живут художники, но я… Парень, как ты меня напугал, когда я зашел и увидел, что комната открыта и кто-то сидит в окне!
Берто, вежливо посмеиваясь, кивал курчавой головой, не решаясь сразу заговорить об ударных. Окончательно успокоившись и даже повеселев, новый знакомец жестом пригласил следовать за собой.
В прихожке, в уютно обустроенном под кухню закутке, Хорхе нажал на какую-то кнопку, и неоновые лампы ровно осветили длинный, крытый клеенкой стол вдоль стены, увешанной сковородками, ковшиками и прочей кухонной утварью. Хорхе поставил на стол свою банку, включил красный огонек электроплитки в углу и, усадив Берто на скрипучий стул, принялся хлопотать: бегать в ванную за водой, ополаскивать грязные стаканы и при этом непрерывно стрекотать на приятном слуху родном испанском.
-Здесь, в твоей комнате, жил один парень, испанец – мой друг и друг многих, Педро. Это он нарисовал на стенах падающий снег, ты видел?
Красная банка была раскрыта и обнаружила в себе аромат свежемолотого кофе. Хорхе, ухнув, стащил с себя взмокшую футболку и вытер ею влажный волосатый торс.
-Месяц назад, в июне, Педро выпрыгнул из окна. Да-да, можешь теперь представить, что я почувствовал: ушел, и комната была, как всегда, заперта, пришел – дверь настежь, и кто-то сидит в распахнутом окне! Я подумал, дух самого Педро вернулся, чтобы меня напугать. Ты знаешь, Педро любил устраивать розыгрыши.
Хорхе вздохнул, поставил на раскалившуюся спираль плитки кофейную джезву.
-Жить не могу без кофе, без настоящего. А в этой стране люди гоняются за растворимым в ярких баночках. Чего им тут не хватает, так это ярких банок, если ты меня понимаешь, парень…
Тонкие мускулистые ноги Берто - в джинсах, обрезанных по колено - отдыхали, блаженно вытянутые. Сославшись на больную печень, он отказался от предложенной сигареты и заранее – от кофе. Хорхе только пожал плечами, закурив ароматную «Клеопатру» с голубым фильтром.
-Когда ты пришел, я как раз ходил молоть кофе к одному парню – Гонзо из Колумбии. Он был самым лучшим другом Педро. До сих пор не может придти в себя, много пьет и всякое такое. Гонзо считает, что Педро кто-то специально толкнул в окно, но я думаю, это самоубийство. Педро был такой сумасшедший парень, ты не представляешь.
Специально для Берто из низенького холодильника «Саратов» Хорхе вытащил пакет молока и батон. Жадно кусая прохладный мягкий хлеб, запивая молоком, Берто мимо ушей пропускал безостановочный треп нового соседа, перешедшего на Россию в общем, на русских женщин – совсем, кстати, не бреющих ноги, абсолютно.
-Послушай, Хорхе, - вклинился он в первую же возникшую паузу, пока Хорхе набирал в легкие воздух, прежде чем перейти к рассказу о девушках с экономического факультета, - чья это там ударная установка, в комнате, э?..
Хорхе трагически взмахнул рукой.
-Это была штука Педро. Он здорово стучал, хотя девушкам внизу это не очень нравилось. Знаешь, он любил встречать рассвет и играть что-нибудь такое из «Пинк Флойд».
Берто в волнении отставил в сторону молочный стакан.
-Я тоже немного умею – дома на Кубе я играл в одной группе, мы пели свои песни, выступали на праздниках. А чья это установка сейчас?
-Она твоя, парень, если ты не против, - не отрывая напряженного взгляда от поднимающейся корки кофе в джезве на плитке, равнодушно отозвался Хорхе.- Во всяком случае, с тех пор как Педро нет, никто на нее не претендовал.
Сердце радостно заколотилось и, мгновенно напрягшись, ноги уже изготовились бежать в комнату, к барабанам и тарелкам, но Берто приказал себе продолжить дружеское знакомство, оставив барабаны на потом.
-Тебе придется попотеть, прежде чем твоя комната примет нормальный вид, - кивком головы приглашая следовать за собой, посочувствовал Хорхе, торопливо внося в комнату аромат кофе и сигареты, смешивая его с ароматом дождя из открытого окна. – Садись, где хочешь, но лучше на ковер – тогда можно будет представить, что мы в лесу на пикнике.
Хорхе поставил джезву на деревянную подставку и включил магнитофон, отправившись ополаскивать пепельницу.
Полулежа на зелени ковра, удобно пристроив под локоть ярко-желтую подушку, Берто, паря и улыбаясь, совершенно блаженно, бессмысленно слушал флойдовскую музыку – «Dogs of war» - песню о войне, о ненависти, с которой совсем не сочеталось ни его настроение, ни оживленные физиономии на немом телеэкране.
-Хорошо, я буду кофе, наливай, - беспрерывно улыбаясь, сказал он, когда вернулся Хорхе с мокрой сияющей пепельницей.
-Смотри, я не хочу, чтобы у тебя потом были проблемы, печень - это так неприятно, у моей тетушки из Панамы больная печень, - заметил Хорхе, по-турецки усаживаясь напротив Берто, аккуратно расставляя стаканы.
Берто беспечно махнул рукой, готовый рассмеяться просто так, не из-за чего.
-Подожди, не наливай! – вдруг не выдерживая, делая останавливающий жест ладонью, вскакивая. – Подожди, я только пойду, стукну пару раз и тогда – кофе, идет?..
Хорхе рассмеялся, согласно кивая.
Какие мысли теснились в голове и лезли вон, выливаясь в легком дрожании палочек, сжатых во влажных ладонях, когда, глядя на голубой квадрат окна, зеленоглазый мулат – тонкий и чуткий, как натянутая тетива лука, готовая взорваться полетом стрелы, несущей смерть или весть, - замер на кожаном сидении среди россыпи разнокалиберных барабанов и золота тарелок? Вот он дрогнул, нащупывая ритм, уже рождающийся в груди, в венах, в сердце, в этой новой комнате, новой жизни. Негромкий, четко различимый ритм бегущего под откос поезда, набегающей сильной волны, прозрачной зеленью обрушивающейся на берег, стремительно уносящей худого курчавого пацана с пляжей Барадеро в неизвестность зим, чужих лиц, языка, правил игры, в отчужденность лета, пахнущего пылью, раскаленным асфальтом, кожей такси.
Та-тата, та-тата, тата…
Короткие письма домой: трудности языка – учиться интересно – экзамены – мультипликация – «Мама, первый мультик будет посвящен тебе»…
Прилив и отлив, настигающая волна – прозрачный малахит – бегущий под откос поезд: вперед, вперед, что-то-будет-что-то-будет-что-то…
Хорхе со стаканом кофе в руке зашел в белую комнату, где по стенам шел, падал, замирая, желто-голубой московский снег, а за голубым окном капал теплый дождь.
-Слушай, а у тебя получается, - сказал он, плечом приваливаясь к дверному косяку, отпивая кофе, обжигаясь. – Педро сказал бы: «В кайф!»
Они выпили три джезвы кофе.

-Кайф! – с удовольствием произнесла Лейла, закуривая очередную сигарету, ласково улыбаясь сияющей Аде. – Как я прикалываюсь к вашим с Микушей ссорам, ты бы знала. Всегда ясно, что все равно вы сто раз помиритесь и помрете вместе где-нибудь на тибетском перевале.
Лейла печально вздохнула, подперев щеку кулаком.
-А вот когда у меня ссора с очередным любимым, это значит – пора разбегаться. У меня по жизни все такие ссоры, в которых ну ни на пяточку любви, одна ненависть.
-Видела бы ты лицо Микки, когда последний раз он чуть не сломал мне руку! – обиделась Ада.
-Ну что ты, - замахала на нее руками Лейла, - вы такие зайки, не деретесь, а тискаетесь. А вот что было у нас с Кико неделю назад – я тебе скажу, если б не мое пузо…
Ада, наморщив лоб, попыталась было вспомнить что-нибудь кровь леденящее из их с Микки отношений, но тут в буфет вошла бледная грустная девушка в желтой майке и вытертых джинсах, с рюкзачком – «задницей», волочащимся за ручки по полу. Мгновенно перед Адским взором пронеслись красочные кадры ялтинской осени: профилакторские корпуса, мадера на разлив и кофе за столиками на набережной. Ада открыла рот, несколько мгновений не могла подобрать слов, а потом крикнула: «Саша!»
Так неожиданно скоро меняется жизнь. После всех переживаний и мытарств Саша сидела рядом с заботливо суетящейся Адой напротив теплых Лейлиных глаз, взволнованно поглощала бутерброды с сыром и колбасой (все исключительно из кожаной Лейлиной сумки), обжигалась вновь заказанным двойным кофе, благодарно улыбалась и в паузах рассказывала свою печальную историю непоступления.
-На сорок страниц рассказов и один короткометражный сценарий из жизни панков. Я была так уверена, что все это пройдет, потому и не дергалась, а тут еще появился этот Супер-Билли, и поступление временно отошло на второй план.
Ада с Лейлой понимающе заулыбались – закивали.
-Сначала я думала, что вызов на экзамены вот-вот придет, к тому же Супер-Билли сказал, что экзамены во ВГИКе могут быть когда угодно, даже зимой. Короче, я протянула время, потом поссорилась с Супер-Билли и решила все-таки ехать без вызова. И вот…
-Труба, нужно было связаться со мной, я бы все узнала на кафедре, - всплеснула руками Ада.- Ты же знаешь нашу хваленую советскую почту – твои работы могли просто не дойти!
Саша понурилась, ложечкой помешивая кофе.
-Подумаешь, нашли из-за чего обламываться, - ласково щурясь на греющее через стекло солнце, проворковала Лейла. – Не успела на экзамены! Лично я в жизни не была студенткой Школы и чувствую себя неплохо. Я сто раз снималась во всевозможных учебных фильмах половины операторского факультета, написала миллион рецензий для киноведов-иностранцев и сценарных заявок – для режиссеров. Вся проблема в том, чтобы найти себе здесь мужа, ну или просто парня с комнатой. Лучше, конечно, иностранца, потому что наши или бедные, или все пропивают.
-О, Господи, - расстроилась Саша, переводя взгляд с легкомысленно рассуждающей Лейлы на весело скалящуюся Аду. – А если я не выйду тут замуж и ни в кого не влюблюсь?
-Не бери в голову, - успокоила Ада. – В чем-то Лейла права. Тебе нужно зависнуть тут на год, до следующих экзаменов. Походить вольнослушателем на занятия, примелькаться, чтобы тебя знали. Тогда и поступить будет легче.
-А где я буду жить? – все больше напрягаясь, поинтересовалась Саша.
-Вот я тебе и говорила про парня с комнатой, - захихикала Лейла, туша окурок в стакане, поднимаясь, потягиваясь.
Ада также встала, на ходу допивая свой остывший кофе.
-Пошли, сегодня обширная программа на ночь. Все должно решиться как-нибудь само собой.
Из окон наверху сотый раз за день Махалия пела Гершвина.

А дело шло к вечеру. Никос сказал:
-Ну, что ж, жить можно, хоть и не Париж.
Збыш, взволнованно сопя, с шумом открыл окно, впустив теплую свежесть и звон трамвая – подышал, вернулся к дверям и молча поволок тяжелые сумки-чемоданы в угол у окна.
Ослепительно пуста была комната, только сложенная диванная крышка торчала у белой стены. Никос упал на нее, вытянув по полу длинные палки ног в голубых джинсах, классически продранных на дочерна загорелых коленках.
Збыш потоптался у окна, глядя на цветной горох народа, хлынувший от остановки к вагонам подошедшего трамвая.
-Мне нравится без мебели, - чуть в нос негромко произнес он, поворачиваясь в комнату. – Будем спать на полу в спальных мешках, а стены обязательно разрисуем, что-нибудь красивое.
И Збыш, закурив, дымком сигареты изобразил в воздухе абрис «красивого».
-Дурак, - дружелюбно отозвался Никос.- Мебель мы натащим со всего общежития или вытрясем из этого жида-коменданта. «Спать в спальных мешках»! А если я девушку приведу? А письма домой писать или, к примеру, жрать?
Збыш заулыбался, радуясь солнышку, высохшему дождю, перспективе еды и девушек.
Никос ударил себя по коленям.
-За работу, Польша! Будем охлаждать напитки, - и пошаркал стоптанными не зашнурованными кроссовками в ванную.
-Приколись, - тут же раздался оттуда его восхищенный голос, - здесь ванна сидячая, размером с квадрат Малевича. Тащи водку и пиво!
-И две бутылочки шампанского для дам охладим, - хлопотливо засуетился Збыш у развалившейся под окном сумки, полной алкоголя.
Никос на всю мощь включил холодную воду, пошарился в поисках пробки, нигде не нашел и, стянув с себя майку, заткнул ею сливное отверстие. Глядя как бурно набирается вода, он зевнул, почесал в паху и как раз получил из рук Збыша первую партию водки.

-Кинь платье!
-Тише ты! Держи.
Еврей на цыпочках прокрался к двери и прислушался.
-Моются они там что ли?
Длинная Вера хмыкнула.
-Холодной водой? Мой друг, горячую воду вчера отключили. Но, конечно, если они моржи…
Она встала и, двигаясь, как рыбка в воде, натянула свое зеленое платье-майку на голое тело. Дождь за открытым окном окончательно высох и в комнату беззвучно упал наклонный столб вечернего красноватого солнца, идущего на посадку. Еврей, наскоро задраив шорты, пересек столб как рентгеновский луч, наклонился над низким диванчиком и аккуратно застелил его атласным малахитовым одеялом. Обнаружив рядом на полу свернувшийся розовый комок трусов, поддел его босой ногой и отбросил Вере.
-Не забывай, ради Бога.
Вера хихикнула и принялась кокетливо-долго надевать предмет туалета.
-Шамиль, ну чего ты дергаешься? Вот подумаешь, оставил бы себе на память – если я, конечно, тебя на себе не женю.
-Не женишь, - огрызнулся Еврей, нервно расчесывая свои длинные черные волосы индейца Джо. – Неужели не понятно – тут новые соседи вселяются, иностранцы, фиг знает, что они подумают, если увидят тебя и твои трусы у дивана.
-Они поймут, что к ним ты приставать не будешь, - удовлетворенно улыбаясь широкими розовыми губами, Вера уселась на краешек низкого дивана (голые руки-ноги были ослепительно-золотисты) и, свесив набок спутанные желтоватые волосы, закурила. – Расслабься, видела я в Школе твоих новых соседей. Нормальные ребятишки, вот увидишь, как тут у вас будет весело. Держу пари, что сейчас они остужают в ванной водку и все такое.
Еврей мимолетно просветлел, почесал затылок и глубоко вздохнул, словно готовясь к прыжку. Он подошел к двери, оглянувшись на Веру, сделал ей знак сдвинуть колени вместе и открыл дверь.


Как внезапно и нежно розовеет летний вечер, бросаясь из горячего золота дня в набегающую тень ночи! Ева сидела в кресле-качалке Риты и смотрела в окно, выходящее на север, на места, где Яуза и вдалеке зелень Лосиного острова. Солнце садилось там, на другой стороне общежития, а здесь, в незаметно потемневшей комнате, был виден лишь багрово-розовый отсвет в воздухе, на деревьях и в стеклах посылающих огненный СОС окон.
Где-то далеко, в Болгарии, в Софийском аэропорту, целовали и обнимали Риту родители, а, может, они все вместе уже садились в машину и ехали домой, и Рита забывала печаль по мифическому Диего, всего-то что попросившего у нее спички на пятачке перед школьным буфетом.
Где-то далеко, в Белоруссии, в городке под Минском, мама, должно быть, варила грибной суп со шкварками и смотрела на календарь и говорила: «Завтра в это же время Ева будет уже в пути».
Поезда, поезда, железно-смазочный запах прокуренных тамбуров, грохот колес на шатких стыках вагонов, скоростные картинки за окном. Домой, домой… «Послезавтра в это же время я буду уже дома», - сказала сама себе Ева, но не почувствовала ничего.
-Сварить кофе? – спросила громко, как будто Рита была еще здесь или плакатный Сэмюэль Беккет на стене мог дать утвердительный ответ. Вместо того кто-то постучался. Ева, обрадовавшись, кинулась открывать дверь.
Тонкий мулат («Вот где цвет настоящего кофе!»), робко улыбнувшись, кивнул буйно-курчавой головой и, напряженно округлив светло-зеленые глаза, заранее страшась соприкосновения с великим и могучим русским языком, выговорил густым баритоном:
-Извините – э – девушка с Куба, здесь – один парень Мексика – Селия – сценариста – э?
-Вы хотите сказать, что ищите кубинку Селию со сценарного, вам Хорхе из Мексики сказал, что она здесь живет, да? – тонким голоском пай-девочки расшифровала Ева, сочувственно кивая.
Незнакомец благодарно кивнул, радуясь, что больше ничего не потребовалось объяснять.
-Так Селия давно уехала на каникулы – сначала к тетке в Испанию, а потом домой на Кубу, - продолжила Ева, отступая назад и жестом приглашая парня войти и быть гостем.- А вы с землячкой хотели познакомиться? Заходите же!
-Я – нет, время, много работа, - категорично-испуганно открестился Берто, понемногу пятясь, ни в коем случае не желая мешать своим визитом такой красивой высокой девушке.
Ева, оживившаяся было перспективой поболтать с кем-нибудь под кофе и гренки, обиженно поджала губы, и светлые глаза ее стали прозрачно-холодны.
-Ну, как хотите, я в общем-то не навязываю свое общество, просто мы могли бы попить кофе и…
Такое количество малопонятных быстрых русских слов, нанизанных на высокомерно-учтивую интонацию, совсем напугало гостя. Жестикуляцией изобразив, что не пьет кофе из-за больной печени, кивая, он попятился в откровенном бегстве.
«Подумаешь – печень, у меня тоже печень,» - раздраженно захлопывая дверь, подумала Ева, взяла с полки золотистый цилиндр албанской ручной кофемолки, засыпала в нее кофейных зерен и принялась крутить ручку.
«Русалка, настоящая русалка, - взволнованно шаркая пляжными шлепанцами, думал Берто, мимо лифтов направляясь к лестнице. – Первый мой мультик будет точно - «Русалочка». Сделаю красиво, с музыкой, почище диснеевского».
В это время один из лифтов с грохотом раскрылся, заставив Берто машинально обернуться. Из лифта, охорашиваясь, вышел грациозный Антоша.
«А вот и принц, мать его так, марикон! – презрительно сощурился Берто, всем нутром чуя пидараста. – Что и говорить, если даже в этой стране…»
Антоша, вполголоса мурлыча песенку, прошел, не взглянув на Берто, к двери блока одиннадцать-ноль-три и принялся в очередной раз безуспешно звонить этим гадам Ад и Микки.

Над общежитием Школы стояла Ночь. Цветом сливаясь с ночью, огромный гладкий кот Сабах сидел на краю ограждения крыши – достойно обернувшись хвостом, зелеными ясными глазами глядя на город внизу.
Бескрайний, иссиня-черный город – неровная поверхность огней, пунктирно обозначающих рельеф выступов многоэтажек и страшных пропастей между ними – и еще более глубокое небо той же черной синевы, наполненное беззвучно улыбающимися звездами – все это волновало Сабаха не больше, чем тусклые запахи из кирпичных отдушин. И все же на краю крыши общежития полуночников он сидел и смотрел.
Отчего люди не спят? Беспечно несут ночную стражу, не чувствуя головной боли и выворачивающей зевоты – чтобы курить, выкуривать тонны сигарет, пирамиды маленьких картонных коробочек, дающих сизый дымок, запах и горький привкус во рту. Чтобы думать, ходить по комнате, по желтым длинным коридорам, подниматься с этажа на этаж в светящемся вздрагивающем лифте, чтобы видеть и познавать лица, чтобы к утру их любить или забыть или утратить. Чтобы ловить бабочки-слова и прикалывать их булавкой к бумаге, запоминать и переиначивать, и пить с друзьями, и видеть ночь, как она есть – с огнями, запахами и молчанием, и смотреть в темное окно, сквозь свое призрачное отражение, и видеть смену цветов неба ближе к рассвету, когда расходятся друзья и засыпают любимые, и среди застывших мыслей и переполненных пепельниц кончаются сигареты. Какая привилегия – не спать по ночам и видеть то, что никогда больше не приснится.
Сабах невесомо спрыгнул с барьера ограждения и скользнул в глухое пространство черной лестницы.

-…Если хочешь, можешь выбрать другую кассету, что ты любишь, - любезно предложил Микки, наблюдая, как тихо и серьезно Саша рассматривает спинки прозрачных аудиокассет, выставленных на полке рядом с книгами.
-Не нужно, я люблю «Квинов», - покачала головой Саша и возвратилась в свое кресло, немея от присутствия малознакомого молодого человека под два метра, огненновзорого и патлатого.
«Квины» пели «Bohemia rhapsody» - музыка, под которую так приятно расслабиться. Ада, готовя кофе, вся сияла и светилась.
-Мик, Лейла и Кико пригласили нас сегодня к ним.
После примирения взаимные взгляды и улыбки обоих не знали границ нежности и умиления.
-Ах, как это хорошо, когда возвращаются друзья, и люди снова видят лица друг друга, - произнес Микки, с невыразимым чувством глядя на Аду. – Я тоже видел Кико у Гонзо, он сказал, что завтра они улетают навсегда. Это правда, что у Лейлы вот такой живот?
Ада с энтузиазмом подтвердила.
-Честное слово, я тоже хочу быть папочкой, - нараспев произнес Микки, протягивая к любимой руки.- Подойди ко мне, Ад мой, я хочу тебя поцеловать.
Саша целомудренно зарылась в стихотворный томик Эдгара По, неловко перескакивая с одной строки на другую: «…то было жаркой полночью… не ты, но… блеск…»
-Кофе! – над самым ухом крикнула Ада, с трудом перекрывая разбушевавшихся «Квинов». – Я положила три ложки сахара. Хватит?
Саша отбросила стихи и жадно глотнула. Горячий и крепкий.
-Хватит, спасибо.
Микки блаженствовал, по-турецки сидя на широком, крытом клетчатым пледом диване, загадочно манипулируя с длинной пустой «беломориной».
-Ты куришь кайф? – громко, через музыку, спросил он Сашу.
Саша растерянно посмотрела в его сторону и увидела свое бледное отражение в оконном стекле (в роли занавесок с багетки свисало блестючее сари).
-Кайф? В смысле, наркотик?
-Труба, какой это наркотик, - негромко смеясь, возразил Микки, пустой гильзой папиросы быстро зачерпывая зеленоватый порошок, крошечной горкой насыпанный на его влажной ладони. – Анаша, план, травка – стимулятор творчества.
Ада, прихлебывая кофе, утвердительно кивнула, широко улыбаясь, сверкая чисто-голубыми безоблачными глазами.
-Трава улетная, чуйка.
-А плов с анашой ты пробовала? – добивая Сашу ее провинциальной неиспорченностью, осведомился коварный индус. – Сейчас Кальян принесет. Я сам хотел приготовить, но времени совершенно не хватает, а завтра мы летим в Индию, это такая труба, ты же понимаешь. Вся посуда куда-то подевалась – не знаю, может быть, тебе удастся навести у нас порядок.
И с этими словами Микки галантно преподнес Саше туго забитый косяк.
-Не знаю, останусь ли я здесь, - заметила Саша, неумело раскуривая косяк, в смысле, наркотик. – Я тут никого не знаю, наверное, лучше сразу уехать после вас, вернуться домой и готовиться к следующему году. Меня ведь и вахтеры тут не пропускают. Сегодня такая рыженькая тетка забрала мой комсомольский билет.
-Ерунда, скоро ты все узнаешь, - смеясь над Сашиными манипуляциями с косяком, заверила Ада. – Ты куришь его как простую сигарету! А через вахту надо идти уверенно, говорить, что поступила на первый курс и студенческий еще не получила. За лето к тебе привыкнут и перестанут цепляться. Но рыжая Эльза – это труба, она всех знает в лицо. В ее дежурство нужно просто не выходить – она меняется через каждые четыре-пять дней.
Саша, притихнув, мотала на ус новые правила и премудрости.
-Может, я все-таки уеду.
-Посмотришь, - отвечала Ада, доставая из письменного стола бутылку водки. – Вместе с кайфом – улетно. Давайте, пока никого нет – за встречу.
Микки передал Аде дымящийся косяк, поднялся и ножом умело срезал водочную крышечку.
-Водка – это такая гадость, - сообщил он, разливая зелье по стаканам,- но иногда совершенно необходимо хорошенько надраться.
«Квины» щелкнули и смолкли. Несколько секунд стояла звенящая тишина, в течение которой Саша, не узнавая, смотрела на свое отражение в почерневшем окне. Ада подошла к магнитофону и, не глядя, поставила новую кассету.
-«I`ve gonna leave you», - с первых же аккордов безупречно отгадал Микки, лихо опрокидывая стакан водки и улыбаясь Саше. – Очень печальная песня о любви. «Baby, baby, I`ve gonna leave you» - ты понимаешь по-английски?
-Понимаю, - кивнула Саша, болезненно передергиваясь от водки, готовая расплакаться, рассмеяться или вылететь в окно вместе с дымом.
Открылась дверь, и в пронзительных гитарных пассажах появился длинный конопатый парень с огромным казаном в руках.
-Кальян! – пронзительнее Планта закричала Ада, взмахивая косяком, передавая его Саше. – Это Саша, знакомься, она будет тут жить, пока мы в Индии.
Саше понравилось, как галантно Кальян сложился вдвое, чтобы пожать ей руку и повторить свое имя: «Кальян, очень приятно». С ним хотелось быть откровенной, тем более что в пальцах снова дымился свежий косяк, пахнущий лесным летним костром.
-Не знаю, останусь ли я, бейби, бейби, я все-таки уеду, уйду, оставлю тебя, так нужно – печальная песнь о любви. Я никого здесь не знаю, видишь ли, Безобразная Эльза сцапала на вахте мой комсомольский билет – краснокожую книжицу – правда, у меня еще есть профсоюзный, я ведь полкурса проучилась на инязе, ты знаешь? Но все равно – лучше просто никуда не выходить из общежития, свернуться калачиком и плакать. Ты-то хоть понимаешь по-английски? Могу перевести вот эту строчку: «Бэйби, бэйби, я уйду, уеду, оставлю тебя» – или что-то в этом роде.
Оказалось, однако, что ничего подобного Саша не говорила, или говорила, но совершенно беззвучно, и смотрела в прозрачность нового стакана водки, в то время как Кальян расхваливал свой анашинный плов, Ада гремела тарелками, а Микки улыбался, повторяя темными губами: «Baby, baby, I`ve gonna leave you» и тряс блестящими кольцами волос, и играл на невидимой гитаре соло не хуже Джимми Пейджа, а от паров волшебного плова все стало медленно и плавно перемещаться к потолку, правее люстры.
Весело и странно было наблюдать, как в розовом отсвете люстрового плафона Ада, хохоча, бултыхается, пытаясь передать тарелку плова вниз, в бестолковые Сашины руки, зажившие собственной жизнью. Кальян со своей тарелкой и водочным стаканом радостно висел рядом с Адой, и в конце концов там же оказался и Микки, возлежащий на диване, и все они принялись есть плов и гонять косяк по кругу, и каждый раз, когда пытались протянуть его вниз, Саше в кресло, терпели полное фиаско, орали, хохотали и плюхались, как поплавки в воде.
-Вот не думала, что все будет так здорово, так весело. Я уже думала, что уеду, уйду, оставлю этот город, потому что, бэйби, печальна песнь о любви и никого, а главное, на вахте – опоздала, Супер-Билли.
Возникло откуда-то лицо кавказской национальности – нос, глаза и все прочее, да в белом воротнике, с пером берет и шпага – и сразу принялся щелкать пальцами, как кастаньетами, перед Сашиным лицом:
-Бить или не бить? Вот, понимаешь, в чем вопрос!
-Ха-ха-ха! – покатилась со смеху Саша, а за ней и все трое там, наверху.
-Вернись! Вернись!
-Нет уж, я уйду, уеду, оставлю тебя, потому что…
Лицо обиделось, это точно, а все держались за животики, не остановишь.
-Жорик, не обижайся…
-Ах, так тебя зовут Жорик, а то я все «лицо» да «лицо». И на что же ты обиделся? Ужасно все печально, но ведь никто никогда не желает обидеть.
Жорик исчез, а вместо него появился грациозный молодой человек с зализанными назад волосами, звонко хохочущий.
-Ах, вот как – Жорик и «Гамлет»! Умора, ха-ха-ха!
-Кто там упал из окна? Чушь это, сердцем чую, что кто-то его…
-Кофе! Кофе!
Горячий и крепкий.
-Я три ложки сахара положила, хватит?
-Хватит, спасибо. Как это там: «Скажи мне что-нибудь по-немецки» - «Ich liebe dir» - «Не «dir», а «dich» - «А теперь посмотрим, как эти придурки в Школу пойдут».
-Да я убью его, лядова пидараста!
-А-а! Спасите, помогите!
-Вспомнила! Плагиат, граждане, это же веселое чаепитие из «Мери Поппинс»!..
Микки, гремя, порылся в кассетах и поставил негромкого Криса Ри. Ада выключила из розетки закипевший электрочайник и, радостно скалясь, с глазами по ту сторону васильковых полей, наклонилась над Сашей:
-Вернись, вернись! Кофе. Я три ложки сахара положила, хватит?
-Хватит, спасибо.
Горячий и крепкий. Обжигающий.
-Сколько можно пить кофе? Готова поспорить, что все это уже было – эпизод с кофе.
-Труба. Мы не пили кофе с тех пор, как Кальян притащил свой плов. Что, улетела?
Стало совершенно ясно, что время материально и состоит из кубиков: кубик вперед, кубик назад – перестановочка. Нужно поставить каждый точно на место, тогда получится какой-нибудь рисунок – хрюшка или зайчик.
-Значит, мы еще не пили кофе, только что? А что там с Жориком и таким зализой?
-Облом, Жорик так обиделся, труба как неудобно. Нужно было остановить его, Микки!
-Да, но, Ад, зачем смеяться над его акцент, я тоже имею акцент, а он старался, это его любимая роль.
-А Антоша! Один «паровозик», и он уже полез признаваться в любви Кальяну.
-Да я убью его, лядова пидараста! – взревел Кальян, вскакивая и снова садясь.
Саша слушала, как кубики медленно встают на свои места.
-А что там с немецким языком? Я с кем-то спорила как говорить…
-Вот уж не знаю, с кем ты спорила. Я только видела, что ты стала совсем маленькая, как чайная ложка, закатилась куда-то в угол кресла и смотрела на всех печальными глазами.
-Глазами чайной ложки.
Микки встал и подошел к открытому окну. О, какая там была ночь с этим черным цветом синего оттенка и всеми звездами! Микки наполовину высунулся наружу и посмотрел вверх.
-У Гонзо-Кико-Лейлы, кажется, очень весело, - объявил он в комнату. – Если не ошибаюсь, они слушают Дюк Эллингтон и что-то едят, потому что запах чувствую улетный.
Ада и Кальян тут же разом вскочили и принялись кричать, что нужно скорее идти туда, потому что ведь всех приглашали и там, наверное, много народу и весело.
-Они сегодня скупили пол-Елисеевского магазина и рынка, - сказала Ада, взволнованно закрепляя разъезжающуюся «молнию» джинсов. – Мы с Сашей помогали Лейле тащить эту сумку – там такие классные консервы и всякая колбаса…
-Какой интересный плов, - заметила Саша, задумчиво обрывая Адскую гастрономию. – Я съела целую тарелку, а есть хочется еще сильнее.
-Это из-за травки, - объяснила опытная подруга. – После алкоголя бывает сушняк, а после травки – свиняк, есть ужасно хочется.
-Айда, айда, я хочу сыра, колбасы, нормальной еды, - с казаном в руках направился к дверям Кальян. – Я нормальный человек, я не наркоман, пусть этот плов едят Кико и Гонзо – я знаю, они приколятся.
Микки выключил магнитофон и в наступившей тишине, обведя всех восторженным взглядом, произнес (скрученные черные пряди падали на лицо, закрывая правый глаз):
-Какие мы хорошие – Ад, Саша, Кальян и даже я!
-Микки! – умилилась Ада.
Сари на окне воздушно поднялось, махая вслед – гулкий стук, шелест шагов, топ, шарканье, голоса и смех.
-Тебя я видел раз, один лишь раз…
«Кого видел?»
-Как интересно: всю ночь в поезде я читала стихи По и размышляла, что же меня ждет. Я думала, все будет как-то по-другому и сейчас вижу, что мечтала о чем-то скучном и пошлом, а на самом деле все гораздо лучше.
-Что ты там все время шепчешь?
Вдруг оказалось, что Ада летит рядом, по спирали матово-желтого бесконечного коридора. Мелькающие впереди Микки и Кальян с казаном в руках вдруг свистнули и исчезли в мигнувшем лифте.
-Ах так! – рассердилась Ада. – Ну, я им устрою!
Саша вслед за ней полетела вверх по лестнице, невесомо паря над ступенями. За стеклянной стеной молчала все та же ночь – черно-синяя, с красно-желтыми огнями, беззвучная.
-Куда мы бежим? – едва поспевая за стремительной Адой, поинтересовалась Саша.
-К Лейле и Кико, - Ада, не останавливаясь, проскочила в коридор мимо метровых цифр масляной краской, извещавших, что этаж никак не пятнадцатый, но тринадцатый.
Они подошли к блоку тринадцать-ноль-три и замерли, прислушиваясь: за дверью, украшенной набитыми в виде закрытых ставен досками, звучало что-то крайне тяжелое.
-Странно, дверь похожа на Еврейскую, но я точно знаю, что у него нет магнитофона – один самородок из Калуги разбил его в прошлом году, - заметила Ада, пробно пихаясь. Дверь оказалась открытой.
-Все-таки неудобно, может, лучше позвонить? – проговорила Саша, чувствуя, как сами собой закрываются тяжелые веки.
Ада, глядя на нее, захихикала, наблюдая как стекает, смываясь, Сашин грим застенчивой неискушенности – вот уже она качнулась, хмыкнула, хрипло засмеялась и заметила:
-Труба, кайф какой улетный – что-то я ни во что не въезжаю…

После двух водок у Збыша было видение: из пыльного полированного ящика, на котором сидел абсолютно черный незнакомый кот, выплыло облачко с нарисованным скрипичным ключом и нотами. Збыш по дивану подполз к Еврею, вяло сопротивлявшемуся ласкам длинной Веры, и негромко спросил:
-Твой кот?
-Какой кот? – удивился Еврей, стряхивая Веру и поднимаясь с дивана.
Никос, разлив водку по стаканам, лично оформил в единственный фужер шампанское и поспешил преподнести его покинутой, для чего опустился перед ней на колени и попытался произнести речь.
-Самое прекрасное в женщине, на мой скромный взгляд…
-… Да вот же, на ящике.
Еврей в недоумении посмотрел в направлении Збышевой руки и не увидел никакого кота.
-Нет у меня никаких котов, а это, между прочим, не ящик, а колонка, только старая.
-… Ким Бейзингер – просто кукла, а у тебя такой особенный цвет глаз и потом – одухотворенность. Позволь, я тебя нарисую.
-Меня Еврей рисует.
Еврей и Збыш подошли к колонке – и действительно, никакого кота и в помине не было.
-Был у меня магнитофон, - с пьяной сентиментальностью сметая с колонки пыль, вздохнул Еврей. – В прошлом году его топором порубал один тут, по пьяни.
-Правда? – восхитился Збыш, широко улыбаясь. – А, может, получится подсоединить к этой колоночке мой плеер? Я думаю, что с музыкой…
-Я спрашиваю, кто пить за вас будет, эй, вы! – гаркнул Никос, только что получивший звонкую пощечину за попытку поцелуя.
Раскрасневшаяся и чудо как похорошевшая Вера, недобро улыбаясь Никосу в затылок, поднялась с неприличного для ее мини дивана и устроилась в зеленом кресле между диваном и столиком, заставленным стаканами и остатками угощенья. Еврей со Збышем послушно оставили колонку и расселись на диванчике, разобрав стаканы.
-Выпьем за любовь и взаимопонимание! – с пафосом произнес Никос.
Вера фыркнула и отпила несколько глотков из фужера, закусывая шоколадными конфетами из красивой коробки.
Залпом выпили водку.
-Сейчас будет музычка, - утирая рукавом красногубый рот, пообещал Збыш и убежал в другую комнату к своим чемоданам.
-А вот что интересно, - задумчиво хрустя маринованным огурцом, нетвердо выговорил Еврей, сквозь ресницы поглядывая на Никоса, усмехаясь, - какой ты грек, если так хорошо говоришь по-русски, да и вообще весь такой свой.
-Я русский греческого происхождения, - с достоинством пояснил Никос, закуривая, осторожно поглядывая на Веру. – Мне было пятнадцать, когда предки свалили из Ташкента в Грецию. Так что все советские понятия, как ты понимаешь, в моей благодарной памяти. Греки никак ко мне не привыкнут – или я к грекам. Хотя, слов нет, Греция – рай земной.
Вера небрежно протянула руку к своей симпатичной сумочке на полке над столиком и достала пачку «Ким».
-К Вашим услугам, - любезно изогнулся Никос, не помнящий зла, предупредительно поднося зажигалку к длинной белой сигарете в розоватых, с перламутром, губах.
-А мне вот тоже интересно – какой ты еврей, если ты Курватдинов?
Вера злорадно хохотнула. Еврей стрельнул у Никоса сигарету и, вздохнув, закурил.
-У меня отец еврей, они с матерью давно в разводе, вот она и нагрузила меня своей татарской фамилией. Всю жизнь скрывал, что отец еврей, а тут с этой Перестройкой быть евреем стало круто. Прикинь, даже документы подделывают, чтобы в Израиль свалить.
-Наслышан, - кивнул Никос, боковым зрением наблюдая, как Вера кроит насмешливую мину, разглядывая свои холеные пальчики.
«Нос у него большой, вот что плохо»
-Приколись, столько бабок отдал, чтобы сменить материну фамилию на отцовскую, и облом – все равно все знают меня как Курватдинова, а не Лихтенштейна.
-Ну, определенного успеха ты все-таки добился, - растягивая слова, вставилась Вера. – Теперь практически все зовут тебя Евреем.
Никос, не теряя надежды, улыбнулся ей.
«Будь я на месте этого Лихтенштейна, я бы взял ее сейчас за щиколотки…»
Что-то напевая себе под нос, появился Збыш, нагруженный кассетами и проводами, опустился на колени перед колонкой и принялся чего-то там возиться.
-У нас будет музыка? Великолепно! – захлопала в ладоши Вера, чувствуя себя неотразимой под страстным взглядом Никоса.
«Как все-таки обидно, что Шамилька совсем не умеет ревновать»
Тонкой струйкой выпуская сигаретный дым, покачивая ногой в плетеной босоножке, Вера поглаживала свою золотистую гладкую коленку и смотрела, прищурясь, как Еврей встает, подтягивает шорты и шаркает к черному квадрату окна.
-У кого это там музыка? – Еврей перегнулся через подоконник и задрал голову. – Наверное, Гонзо опять укурился.
-Укурился? Анаша? – подскочил Никос. Отбрасывая в сторону свой окурок, глядя на многозначительно улыбающуюся Веру. – Здесь курят травку, да? Это можно устроить?
-Здесь можно все, - сказала Вера, длинными пальцами туша сигарету в пепельнице.
В этот момент грохнули «Цеппелины», и Збыш сам подскочил от неожиданности, торжествующе обводя всех синим взглядом. Никос дернулся и с чувством изобразил ломки гитариста. Вера дерзко улыбалась – нога на ногу – и Збыш сказал себе, что еще немного, и он увидит какого цвета у нее…
В восторге он крутанулся, выкрикнул вместе с Плантом: «O, baby!», и дверь распахнулась, и на грудь ему упала девушка с рыжей челкой и блуждающей улыбкой. В этот момент сознание Збыша сделало энергичный скачок вперед, заставив миновать стадии удивления, знакомства и приглашения на танец. В следующий момент он уже крепко обнимал незнакомку и, улыбаясь, что-то слушал и говорил.
-Эта песня практически бесконечна, - ничему не удивляясь, сказала Саша возникшему из воздуха приятному красногубому блондину. – И, наверное, это может означать только одно: нужно уйти, уехать, оставить тебя прямо сейчас.
-Это только песня, она не про нас, - успокоил ее Збыш, ощущая волнение от того, что ладонь в его ладони стала теплеть, и чайные глаза, смотрящие сквозь него, недоуменно возвращаются откуда-то из прекрасного далека, рассматривая его близкое незнакомое лицо.
-Труба, Еврей, я была уверена, что это пятнадцатый этаж, мы ведь все шли к Гонзо и компании, а Микки с Кальяном сбежали лифтом, - кричала где-то кругом Ада, и Никос уже разливал всем водку и усаживал ее на диванчик рядом с собой, отчего Вера захмурилась.
-Интересно, что эта песня как будто внутри меня, она была еще прежде – в поезде и даже раньше, ее слушал Супер-Билли, и с тех пор она словно приклеилась ко мне и стала частью меня. А, может, это я – только часть песни? Хотя, не удивлюсь, если все это мне только снится.
-Нет-нет, не снится, потому что я сам подключил свой плеер к этой колонке и вставил первую попавшуюся кассету, а это оказались «Led Zeppelin», - глядя прямо в глаза Саше, негромко произнес Збыш («голосом детских спален!»), ведя ее на пятый медленный плавный круг в направлении открытого ночного окна.
-…Мне – водку, - говорила Ада, веселясь от того, что Никос уже обнимает ее за плечи и, безусловно, с верой смотрит в будущее. – Саша, тебе чего – водки или шампанского?
«Видел бы Микки, куда сейчас отправилась рука этого носатого»
-Нас приглашают выпить, - сказал, улыбаясь, Збыш, и Саша удивленно огляделась и увидела сидящих на низком диванчике с высоко задранными коленками, радостно скалящихся Аду, обнимающего ее смуглого парня, потом еще одного, длинноволосого, похожего на хиппи, поглаживающего с самым рассеянным видом голые загорелые ноги длинной девицы с желтыми волосами, рассевшейся в кресле с фужером и конфетой в руках. Девица левой рукой облокачивалась о стол, по другую сторону которого стояло еще одно, точно такое же зеленое кресло.
-Но это же не Микки! – воскликнула Саша, оказавшись в этом самом кресле, чувствуя волнение обнимающей чужой руки.
-Какой еще Микки? – нахмурился Никос под удивленным Сашиным взглядом, сердясь, что вместо ответа Ада безостановочно хохочет.
-Сбежал от нас лифтом, - от души веселясь.
-Ад, представь нам свою подругу, - щурясь и улыбаясь, поигрывая фужером с пузырящимся шампанским, томно произнесла Вера.
-Это Саша, - громко объявила Ада, и все любопытно на Сашу уставились. – Она опоздала на вступительные экзамены, но будет пока ходить вольнослушателем, чтобы поступать на будущий год. На сценарный – она труба какая талантливая.
Саша подняла глаза и увидела совсем близко другие – ярко-синие, с поволокой.
-Ты просила шампанское, - сказал Збыш.
-Так кто такой Микки? – не унимался Никос.
Опрокинули стаканы с водкой.
-Давай лучше потанцуем, - предложила раскрасневшаяся Ада, поднимаясь и приводя в порядок «молнию» на джинсах.
-У меня, кажется, совсем поехала крыша, - наблюдая, как нетвердо задвигались в медленном танце Ада и Никос, заметила Вера, бросая взгляд на Еврея. – Нет ли у тебя чуть-чуть травки?
Пряча пустую водочную бутылку в стол, Еврей отрицательно покачал головой.
-Тогда пойдем варить кофе, - Вера решительно поднялась и за руку утянула его в кухню-прихожку, осторожно прикрыв за собой дверь.
«Труба»
Ада, чуть отстранясь от качнувшихся к ней сухих узких губ, тихо засмеялась. Никос улыбнулся и быстро поцеловал ее в нос. Смеялась, смеялась.
«Какие глаза – совершенно голубые. Ада – русский Ад»
В кухне-прихожке Вера включила свет (синяя голая лампочка под потолком), поставила рычажок электроплитки на «тройку» и приказала Еврею налить в кофейник воды. Наблюдая за его заплетающимися ногами, нетвердо переступающими порог ванной, она спросила, в очередной раз закуривая:
-Интересно, ты меня совсем не ревнуешь?
Еврей включил холодную воду и первым делом подставил под струю разгоряченное лицо.
-К кому?..

-…Как тебя зовут? – спросила вдруг Саша, не зная куда деваться от вида целующихся посреди комнаты Ады и Никоса.
-Збышек, то есть Збигнев, а Никос зовет меня Збышем, - ответил Збыш, облизывая пересохшие губы, неотрывно глядя на удивленный изгиб ее рта.
-Ты поляк, - строго нахмурилась Саша.
-Естественно, - ответил за приятеля Никос, переполненый чувствами, пламенный и чуткий, как чиркающая спичка. – Збыш, дай зажигалку.
Музыка громыхала. Плант пронзительным голосом делал свечу, уплывая к седьмому небу. Ада и Никос стояли под плетеной люстрой голова к голове и, покачиваясь, прикуривали от одной зажигалки.
-Я пересяду, кресло освободилось, - напряженно произнесла Саша, высвобождаясь из больших и надежных Збышевых рук. Он потянул ее назад.
-Я сам уйду, если хочешь.
Обиженно порозовев, поднялся, пружинисто отошел к распахнутому окну и, подтянувшись, сел на подоконник – сцепив руки, улыбаясь.
«Подумаешь»
Саша тоже покраснела и уставилась в пол.
Дверь открылась, и из прихожки появились длинная Вера с дымящимся кофейником в руках и Еврей с розовым фонарем. Яркий верхний свет потух. Еврей скинул кроссовки-лапти, прошелся босиком по темному глянцу диванчика и пристроил фонарь в углу.
Загорелся мягкий матовый свет – ночной, бросающий на лица интересные тени. Саша подняла глаза и посмотрела на Збыша в окне. Он сидел на фоне чернильницы неба – крепкий, белоголовый, со стрижкой-кисточкой – и улыбался ей своим красногубым ртом.
-Ради Бога, не сиди так в окне, - разливая кофе по стаканам, громко сказала Вера, тут же переводя взгляд на Сашу, дружески улыбаясь. – У нас тут совсем недавно один классный парень таким вот образом упал с двенадцатого этажа.
-Кто упал? – поинтересовался Збыш, уже пристраиваясь на полу у Сашиных ног, головой касаясь ее колен.
В расставленных на столике стаканах дымился черный кофе. На какое-то мгновенье смолкла музыка. В тишине на лицах лежали темно-розовые тени от фонарика.
-Я уже слышала сегодня эту историю, - хмурясь ускользающей памяти, сказала Саша.
-Дело в том, что, возможно, я была последней, кто видел Педро живым, - наслаждаясь собственным томным голосом, произнесла Вера, легко скользя розовым пальчиком по обжигающей грани кофейного стакана. – Я была у него; мы немного покурили кайф, послушали музыку – у Педро был совершенно великолепный холодный джаз, а я как раз писала сценарий о джазменах. В общем, все невинно. И вдруг он совершенно неожиданно полез мне под юбку. Это был нонсенс, нечто абсолютно невероятное для наших с ним отношений. Разумеется, я обиделась и ушла.
Ада выразительно хмыкнула.
-Я слышала, на подоконнике нашли окурок «Мальборо», а не косяк, - заметила она насмешливо.
-Подумаешь, труба какая, - пожала плечами Вера. – Всем известно, что когда кончались папиросы, Педро забивал анашу в свои «Мальборо» - в этом они с Гонзо были абсолютно одинаковы.
«Съела?»
«Кажется, она действительно воображает себя Ким Бейзингер»
-А, я вспомнила – ты же рассказывала про этого Педро в буфете мне и Лейле! – разрядила обстановку простодушная радость Саши.
-Какой Лейле? – встрепенулся Еврей. – Лейле?!
-Она сюда придет? – равнодушно пробормотал Никос, обжигаясь кофе, плотно прижимаясь коленом к коленке Ады.
-Какая Лейла, я говорю?! – снова заорал Еврей, вскакивая.
Шумный пассаж Джимми Пейджа накрыл первый взрыв голосов и воплей. В распахнувшуюся дверь ворвались блаженно-радостные: беременная Лейла в платье цвета пламени, Кико с растрепанными пшеничными усами, вращающий огненными зрачками Микки, мгновенно оценивший совмещенные коленки Ады и Никоса, бледноногий Гонзо в красных трусах и майке, с зелеными очками на носу, неуклюжий Кальян, все по пути задевающий-опрокидывающий, а также миниатюрный, радостно подпрыгивающий Хорхе, без угрызений совести оставивший в одиночестве комнаты, где все время идет снег, ничуть этим не огорченного Берто.
Волна взметнулась и обрушилась на песок, разметав всех по комнате, доверху заполненной великой музыкой. Хохочущий Еврей, подхватив Лейлу в кружение, восторженно пялился на ее живот, отчего она зашлась зефирным смехом и долго не могла отвечать на вопросы.
-Может быть, я всем буду мешать, но хочу немного тут посидеть, - с тигриной кротостью заявил Микки, присаживаясь на диванчик рядом с Никосом и приятно рдеющей от пикантности ситуации Адой.
-Микки, почему вы сбежали от нас с Сашей? – лукаво погрозив пальцем, произнесла она медовым голосом, осторожно отодвигая от Никоса коленку.
-Но я вижу, Ад, ты очень этому рада.
Никос смекнул, что к чему, и нырнул в сторону, очутившись рядом с томно улыбающейся Верой, через столик угощающей Сашу шоколадными конфетами. Саша, жуя конфету, поглаживала черного котищу, пристроившегося на ее коленях, явившегося невесть откуда, холодно взирающего на розовое ухо Збыша у Сашиных колен.
Збыш смотрел на безумие вальса беременной девушки с хохочущим Евреем, на склоняющееся откуда-то сверху бледное лицо с зелеными кружочками вместо глаз. Лицо улыбалось, белая рука протягивала толстую тугую папиросу – то ли Збышу, то ли Саше. Збыш обернулся и увидел, как черный кот вальяжно спрыгивает с Сашиных колен.
-Опять анаша, - покорно улыбаясь, сказала Саша, принимая косяк, и, обращаясь к Збышу, добавила, светски указывая косяком, как указкой, на бледное склоненное лицо Гонзо:
-Правда, этот парень похож на Эдгара По? Хотя, если честно, не знаю, какого цвета у него глаза и никогда не видела самого Эдгара Аллана, но, видите ли, я читала его стихи в переводе Бальмонта и нахожу его вдохновеннее Брюсовского, не смотря на то, что утверждается, будто у Брюсова он точнее.
Збыш согласно улыбался где-то внизу, жадно и любопытно следя за вздрагивающей в Сашиной руке папиросой, рисующей дымом корабли и дальние башни монастырей.
Зеленоочковый тип задвигался, засуетился; тяжело опираясь о Сашины коленки, уселся на пол рядом со Збышем, беспрерывно болтая что-то на непонятном испанском языке.
-Гонзо, меня зовут Гонзо, - произнес он, наконец, по-русски, протягивая руки для пожатия одновременно и накрест Саше и Збышу. – Режиссер. А вы? Совсем новый лицо, мать вашу.
Збыш торопливо представился, путаясь в ударениях и смешно произнося звук «л», отчего Саше, сравнивающей польский и латиноамериканский акценты, вдруг безумно захотелось смеяться. Вместо этого она строго посмотрела на сияющего Збыша и, передавая ему косяк, взяла на себя труд предупредить:
-Это анаша, в смысле – наркотик, чревато привыканием. Очень опасно. Я уже много сегодня курила, но на меня это почему-то не действует совершенно.
Гонзо, запрокинув к потолку зеленые очки, беззвучно расхохотался, а Збыш, сделав короткую энергичную затяжку, прыснул в кулак, посмотрел на Сашины улыбку и глаза, поцеловал в розоватую скулу и сказал тихо, смеясь: «Проклятые наркоманы». Саша тоже рассмеялась и тут только заметила, что исчез с колен черный кот.
Кот, помотавшись под ногами танцующих Лейлы и Еврея, вспрыгнул на плечо низко сидевшего на диванчике Кико, в то время как соседний Хорхе произнес «За наследника Кико!», выпил свой стакан и повернулся к застывшему с полным стаканом в руке приятелю.
-Cono! Este es el gato Pedro!
Не все так испугались, как пружинкой взметнувшийся Хорхе с округлившимися от страха глазами. Ада подскочила, в восторге схватила кота на руки, поворачиваясь к Микки, все еще дующемуся за Никосовы коленки.
-Труба, Микки, помнишь, как мы хотели сразу его забрать, но он куда-то исчез? Мы берем его – Сабах, Сабах, котяра, будешь у нас жить?
Кико глубоко вздохнул и, ни на кого не глядя, залпом опрокинул свой стакан.
-Кико, тебе плохо? – опустилась рядом на корточки, участливо заглядывая в глаза, слегка хмельная Лейла с дымящимся косяком в пальцах.
Кико задумчиво посмотрел на свои руки.
-Мы сегодня про него говорили, в буфете, - проговорил он медленно, улыбаясь ее озабоченному лицу. – Я рад, что он появился. Всегда любил его, ты знаешь.
-Кайф, теперь у нас будет черный кот. Саша согласна приглядеть за ним, пока мы не вернемся, - сообщила Ада и дождалась от Микки ответной улыбки.
Збыш приподнялся, одной рукой опираясь о Сашины колени, посмотрел через сутулую спину Кальяна на улыбающуюся Аду с Сабахом на руках и заявил Саше, что кот – тот самый, что сидел у нее на коленях, а до того – на колонке, вдруг бесследно исчезнув.
Еврей, сосредоточенно затягиваясь косяком, сделал круг по комнате и остановился перед Збышем и Сашей.
-Значит, все-таки кот на колонке был, сидел кот? – произнес он, начиная потихоньку смеяться. – А я думал, ты, Збыш, пьян. Но теперь вижу, что кот был, потому что это Сабах, кот самоубийцы, такие на все способны.
-Коты очень таинственны, - взволнованно поведала Саша, не в силах сосредоточить взгляд на ком-то отдельном. – Коты живут в параллельном мире, другом измерении – я могу нарисовать.
-Давай, - согласился Еврей, качнувшись, как озерный камыш от ветерка в сумерках.
Рядом очутилась длинная Вера с загорелым золотом рук и ног. Обняла Еврея сзади, ткнулась подбородком ему в плечо, заставив невольно поежиться. Еврей медленно закрыл глаза.
-Почему кончилась музыка? – весело крикнула Ада, гладя Сабаха, стриженым затылком чувствуя прощающий взгляд Микки.
Збыш тихо ахнул и бросился ставить Тома Уэйтса.
-Будем рисовать? – спросила Вера, из-за Еврейского плеча сверху вниз глядя на застывшую в кресле Сашу.
Еврей открыл глаза.
-Нет. Рисовать котов, входящих в другое измерение, очень опасно.
Взревел Том Уэйтс.
-О, Том Уэйтс! – воскликнула Вера, томно закатывая глаза, покачиваясь вместе с Евреем.
Снова появился быстроглазый чернявый Хорхе и, заслонив от погрустневшей Саши Збыша, легкомысленно болтающего о чем-то с хохочущей Лейлой, сказал…
То есть, совершенно неважно, что он сказал, потому что Никос отправился в туалет, где ему пришлось долго возиться с дверной ручкой, открывая и закрываясь, а Ада, полулежа на диванчике, целовалась с окончательно простившим ее Микки, а рядом, чувствуя себя не совсем удобно с высоко задранными коленками, сидел Кико, куря переданный ему уходящим Никосом косяк, лениво поглаживая усы, с неприязнью думая о красногубом поляке, развлекающем шутками Лейлу, о ночи цвета индиго, о нашедшемся Сабахе и открытом окне… В это время Вера, мягкими розовыми губами со съеденной губной помадой захватывая тонкое смуглое ухо Еврея, горячо шептала ему призыв пойти в душ, а Гонзо в зеленых очках сидел в кресле через столик от Саши и, прижимая к себе равнодушного Сабаха, зарываясь в короткий бархат шерсти тонким носом, перешептывался с ним по-испански, бесконечно спрашивая: «Quen lo empujo, Sabah, quen lo empujo?», и вглядывался в зеленое стекловидное тело кошачьих глаз – холодных, не желающих ответа; а Кальян, получив от Кико мешочек с травкой и благославение, сидел по-турецки в углу дивана на изумрудном атласе одеяла и ловко, молча, без мысли, без слова, забивал новый косяк взамен выкуренному и выброшенному в распахнутое окно лететь в ночь, где светилось затаенно окно на пятнадцатом – потому что оставшаяся одна во всем абитуриентском блоке Нина, подобрав ноги, сидела на диване и, стараясь не думать о глупом предложении сниматься в кино, читала Борхеса в малиновом переплете, а мысли ее путались, переплетались – съемки в Крыму (роль немой), челюсть киногероя, собственная фамилия в списке зачисленных на отделение кинодраматургии – и совсем не касались Черепа, который как раз бродил по желто-освещенным, гудящим лампами дневного света коридорам общежития, поднимался и опускался в дребезжащем лифте и пешком по черной и белой лестницам – все в безуспешных попытках встретить ее, девушку с условным именем королева Гвиневера, с глазами синими, как вечерний снег, бесконечно идущий в комнате на двенадцатом, где никак не мог уснуть бессонный Берто, в который раз поднимающийся с диванной крышки, садящийся на дерматиновый табуретик ударной установки, глядя в окно – тихое в ночи – в которое выбросился тот, чей дух наверняка еще был здесь, в звенящем золоте тарелок, чьи мысли и голос еще не стерлись с этих стен, навеки записанные поверх нарисованного снега – и Берто дрожью барабанов выводил тревожный, нарастающий ритм: ритм бегущего под откос поезда, набегающей на золотистый песок волны – стекловидного тела, похожего на кошачий глаз – и этот четкий негромкий ритм не давал спать Еве, корчившейся на узкой железно-панцирной кровати этажом ниже, закрывавшей глаза и слышавшей стук колес поезда, отвезущего ее завтра домой, домой… Она хотела закрыть окно – но тогда будет слишком душно, невыносимо, лучше слушать стук колес, покачиваясь в такт стремительному бегу поезда, нервно вздрагивающему на стыках. Домой, домой, домой…
… Хорхе что-то говорил и уже по-особенному смотрел на Сашу, как будто обращаясь только к ней, единственно, но это был бессовестный обман, Сашу снова надули – подмена, подлог, провокация – а Збыш все еще болтал о чем-то с Лейлой, а она все хохотала – но она же беременная и улетает в Испанию! – но важно ли это на самом деле?..
-Посмотрите: обязательно каждый раз, когда я глажу Сабах, он поднимает хвост совершенно перпендикулярно, - медленно произнес Кико, гладя Сабаха, глядя на смеющееся круглое личико Лейлы. – Наверное, так он хочет сказать мне, что его спина закончилась?
«Когда-нибудь я ее убью»
И тут оказалось, что в пальцах снова это, сладко дымящееся, а на коленях черный Сабах, бежавший сначала от Гонзо, потом от Кико, несущий весть Збыша.
-Тебя я видел раз, один лишь раз. Ушли года с тех пор, не знаю сколько, - произнес Сабах, ничего не говоря, но так внятно, как будто прошли века и пора осмыслить свершившееся – пристально глядя в туманные Сашины глаза, слово-в-слово передавая мысли вроде бы Збыша, который не мог отлучиться от дамы в интересном положении, но скоро будет.
-Мне чудится, прошло немного лет. То было знойной полночью Июля; - Саша кивнула, благодарно улыбаясь Сабаху за то, что передал, не забыл за все время ни слова, и, подойдя к окну, посадила его на подоконник, сама облокотившись рядом, вдыхая тепло, черно-синий цвет (и надежду!), и ровный свет Луны, и четкую геометрию звезд, и чьи-то каблучки по асфальту, и голоса, и ночную акустику (и надежду!), и запах еще не просохшего дождя на деревьях, на темном мерцающем асфальте, и вчера, и сегодня - и надежду…
Кивая и длительно моргая тяжелыми ресницами, она передала ответ через отражающие кристаллы кошачьих глаз:
-Зажглась в лазури полная луна, с твоей душою странно сочетаясь, она хотела быть на высоте и быстро шла своим путем небесным, - Саша протянула руку вперед, к Луне над черными крышами, силясь объяснить все как можно более понятно. - И вместе с негой сладостной дремоты упал на землю ласковый покров ее лучей сребристо-шелковистых, прильнул к устам полу-раскрытых роз…
«Полу-раскрытых роз» - где-то это уже было…»
Под хриплую, зябкую песню Уэйтса медленно двигались в танце Кико и Лейла – ее маленькое лицо с ласковыми глазами у него на плече, его сухие белые руки на красной ткани ее платья, а между ними – свернувшийся зародыш ребенка в ее загорелом животе.
-И умерли в изнеможенье розы, их души отлетели к небесам, благоуханьем легким и воздушным…
Кто это сказал – Кико или Збыш, стоящий так рядом у открытого окна, что Саша видела трещинки на его губах – улыбающихся – и появилось внезапное ощущение тихо приложенного к спине влажного полотенца.
-В себя впивая лунный поцелуй, с улыбкой счастья розы умирали, - не двигаясь, глядя в глубину ее глаз.
Мелькнули и пропали где-то в розоватом полумраке комнаты, наполненной музыкой и голосами, зеленые стекла Гонзо, его тонко улыбающийся рот; потом Сабах потянулся, слегка потерся о Сашино плечо и, ворча, спрыгнул на пол.
-И очарован был цветущий сад – тобой, твоим присутствием чудесным…
Действительно, совсем не пахло анашой или табаком – это пахли розы, хотя на полке над столиком в керамической пыльной вазе стояли всего лишь луговые ромашки и сиреневые стрелки Иван-чая – все собрано на берегах Яузы Евреем во время меланхолической прогулки на Лосиный остров.
«Но это совершенно не важно, что стоит в вазе – главное, чем это пахнет»
-Какая ночь, - сказал, улыбаясь, Збыш, глядя синими-синими глазами.
-В такую ночь глупо сидеть в комнате.
Возвращаясь словно откуда-то издалека, Саша, опасаясь смотреть в незнакомое пристальное лицо, огляделась и увидела: тонкие улыбающиеся губы Гонзо, сидящего в кресле, что ближе к окну – незагорелые ноги вытянуты, бледный овал лица в зеленых слепых очках повернут к Саше, к Збышу, к лениво спрыгивающему с подоконника Сабаху, направляющемуся по заляпанному разноцветными красками полу под ноги нежно обнявшимся, медленно покачивающимся в танце в розовом слабом свете Лейле и Кико, похожим на кораблик, приближающийся ко сну; как раз за ними – открывающаяся дверь и входящие, смущенные и довольные друг другом Вера и Еврей, неплохо расслабившиеся в ванной, где всего-то что через стеночку впал в тяжелое оцепенение Никос, не сумевший открыть дверь с этой хитрой ручкой-запором, бессильно опустившийся на прохладный унитаз, забытый всеми; а Микки с Адой, лежа на диване, обменивались благожелательными взглядами и влажными поцелуями между затяжками одной на двоих сигареты; а Кальян в углу дивана, вздернув худые длинные колени, лежал, глядя в потолок голубыми, ясно раскрытыми глазами; а Хорхе на корточках перед низким квадратом столика, с дымящимся косяком в одной руке на отлете, задумчиво сооружал себе бутерброд из остатков пиршества растерзанного натюрморта.
-Вся в белом, на скамью полусклонясь, сидела ты, задумчиво-печальна, и на твое открытое лицо ложился лунный свет, больной и бледный…
Пристальным взглядом, улыбкой, Збыш, плавными витками поднимавшийся в головокружительное будущее и увлекая за собой Сашу, закурил и сел на подоконник, спиной к открытому пространству окна.
«Кто это сказал: « Ради Бога, не сиди так в окне»?»
-Меня Судьба в ту ночь остановила, Судьба, чье имя также значит Скорбь, она внушила мне взглянуть, помедлить, вдохнуть в себя волненье спящих роз…
-…Высота десять тысяч пятьсот – как слышно, прием, - пробормотал, мучительно морщась, покачиваясь с крепко зажмуренными глазами, Никос на унитазе в ловушке туалета.
Вера уселась в кресло у дивана, всплеснула руками на жалкий бутерброд Хорхе и принялась что-то быстро говорить, поднимаясь, заглядывая на полку над столом, доставая свертки сверху и снизу, из столового нутра, начиная ловко нарезать хлеб и колбасу и сыр.
-И не было ни звука, мир забылся, - глаза-вишни падали в прохладу глаз Кико – зеленоватая гладь с кубиками льда, - и он шептал ей что-то на маленькое ухо с золотой сережкой, и она тихо улыбалась.
-Людской враждебный мир – лишь я и ты…
«И наш ребенок, Эрнесто, Кико, милый!»
-… двух этих слов так сладко сочетанье!
Саша, подтянувшись на руках, села на подоконник рядом со Збышем.
-Не спали я и ты, - Микки оторвался от плывущего, сияющего розовыми бликами Адского лица, не отводя восторженно блестящих глаз от рисунка матовых век и летящих бровей.
-Я ждал – я медлил…
Збыш что-то сказал и странно приблизился, отчего сразу же нарушилось мировое равновесие.
-Пойдемте на крышу встречать рассвет, - спрыгивая с подоконника, неожиданно и буднично сказала Саша.
-И в миг один исчезло все кругом (не позабудь, что сад был зачарован!)
(На пятнадцатом этаже Нина захлопнула Борхеса, вслух повторив цитату из По: «Ah! bear in mind the garden was enchanted!»)
-На крышу? До рассвета еще далеко, мы все там уснем, - воскликнул Еврей, входя в комнату со свежеополоснутыми стаканами для нового чаепития.
-Ну и что же, что уснем, - неожиданно поддержала идею Вера. – Спать под звездами, по-моему, просто великолепно, можно взять с собой пледы.
-Это кайф, Саша, - блестя глазами, мягким бархатом проговорил Микки, не выпуская из смуглых рук руки Ады.
(«Высота десять тысяч семьсот», - отчитался Никос кафельному полу туалета).
-Темно ли на крыше или нам будут светить звезды? – отрешенно пробормотал Кико, слегка отстраняя Лейлу, теребя ус.
Лейла, тепло смеясь, захлопала в ладоши.
-Мы возьмем с собой фонарики и пледы. У кого-нибудь есть фонарики?
-Труба, - поежившись, улыбнулась Ада.
-Не нужно никаких фонариков, - буднично-отстраненно проговорила Саша, глядя в пол на цветные пятна краски. – Мы разведем на крыше костер и будем ждать зарю.
Безучастный Гонзо вдруг вскочил на ноги, подхватил хмурящуюся Сашу («Он хотел меня поцеловать?») и закружил по комнате.
-Muchacha fantastica, сумасшедший, я сразу это понял по глаза – глаза El Greco, мать вашу!
Он оставил Сашу рядом с пританцовывающей Лейлой и, подпрыгнув, коснулся рукой потолка.
-Мы сделаем костер на крыша!
-А если будет пожар? – кисло улыбнулся Хорхе.
-Значит, так хочет Бог, - отозвался беспечный Гонзо, живчиком вертясь-пританцовывая на месте.
Тут все одновременно повскакивали, заговорили и задвигались.
-Я видела кучу старых подрамников на кухне пятого этажа, - возбужденно жестикулируя, сообщила длинная Вера.
(«И вот угас жемчужный свет луны, и не было извилистых тропинок, ни дерна, ни деревьев, ни цветов, и умер самый запах роз душистых в объятиях любовных ветерка…»).
Збыш отошел от окна, присел на корточки перед замолкшим плеером у колонки, на которой снова возник черный Сабах. Збыш вздохнул и почесал у кота за ухом, приговаривая: «Сабах, Сабах!»
(«Я падаю, падаю, - мучительно выговорил Никос, беспомощно и невесомо опускаясь в ослепительную бездонность. – Кто-нибудь выпустит меня отсюда? На помощь!»)
Ада, заняв центр комнаты, формировала отряды добровольцев.
-Там есть такой бетонный плита! – тряся руками перед ее лицом, орал Гонзо.
-Все равно, - твердо заявила Ада, - лучше разводить костер в большом железном ведре, так безопасней. Я знаю, ведро есть в восемьсот пятнадцатой, у Глума, он мне ключ от блока оставил.
-Но Арсен, - тревожно вздернул бровь Микки, - мы же видели, он никуда не уехал.
-Знаем мы Арсена, - насмешливо встряла Лейла. – Зайка как пить дать, будет до утра лазить по всему общежитию в поисках любви и водки.
-Правильно, - согласилась Ада, - мы будем долго звонить в дверь, и если никто не откроет, украдем ведро. Значит, так: я, Микки и Саша идем на восьмой.
-Можно, я тоже? – негромко-взволнованно воскликнул Збыш и, не получив ответа, просто встал рядом с Сашей.
-Кто пойдет на пятый за подрамниками?
-Ну, наверное, мы с Шамилем, - просовывая руку под руку Еврея, протянула Вера.
-И я с вами, там много, вы не дотащите, - подал голос взъерошенный Кальян.
Вера закатила глаза.
-Остальные пусть разбредутся по этажам для сбора бумаги и хвороста, - строго скомандовала Ада. – Для костра нужно много горючего материала.
-У меня есть немного бензин! – с воодушевлением припомнил Гонзо.
-Но это совсем идти с ума! – вскрикнул Хорхе, окончательно обмякнув от затеи.
-Хорхе, а ты займись выпивкой и едой, - ткнула в него пальцем Ада. – Собери все в сумку и тащи на крышу. Вперед!
Поданная команда словно в спину толкнула всех – галдящих, двигающихся, толпящихся – но Збыш вдруг огляделся и тревожно спросил:
-А где Никос?
Вслед за ним взволнованное общество кинулось в соседнюю темную комнату, где по-прежнему в кучу под окном были свалены сумки и рюкзаки Збыша и Никоса, а самого Никоса не было.
-Нет его! – запыхавшись, испуганно прошептал Збыш.
Загудев различными догадками и предположениями, все рассыпались по блоку, бессмысленно заглядывая в шкафы и антресоли прихожки, передвигая кастрюли и чашки.
-И в ванной нет!
Вера принялась что есть сил дергать вверх-вниз ручку туалета, пока, наконец, дверь не распахнулась, явив спящего Никоса, свернувшегося калачиком на кафельном полу рядом с унитазом.
-Ага! Я знала, что он здесь! – торжествующе закричала Вера. – Эти ручки-запоры совершенно невозможны: иногда просто не получается открыться. Один раз я просидела тут целый час, прежде чем Еврей обо мне вспомнил.
Никос, как младенец, зачмокал во сне губами и зябко подтянул колени к груди.
-Бедный парень, он улетел, - сочувственно произнес Гонзо.
Збыш, деликатно прикрыв рот рукой, захихикал-захрюкал.
-Он же простынет на этом полу, - возмутился всеобщим ротозейством и хихиканьем Еврей, решительно выступая вперед и подхватывая спящего под мышки. – Збыш, помоги дотащить его до дивана.
Тут же окружающим стало неудобно, и все принялись помогать, мешая Еврею и Збышу тащить тяжелое и костистое тело.
-Но почему на твой диван? – возмутилась Вера, когда, нарушая все ее ночные планы, Никоса подтащили, заботливо уложили на малахитовый диван. – У них есть своя комната.
-У них один диван, а у меня два. Разве ты не видишь, что ему плохо? – решительно отрезал Еврей.
«Ах, так?!..»
-Ну что, сваливаем? – крикнула Ада.
Хорхе поймал на лету брошенную Евреем хозяйственную сумку и, присев на корточки перед столиком, неторопливо закурил, поглядывая на заставленный грязной посудой стол с объедками и на всех – галдящих, убывающих из комнаты.

Череп спустился пешком по ярко освещенной лестнице за лифтами с шестнадцатого на четвертый с единственной целью повстречать так поразившую его воображение Гвиневеру, но, как и следовало ожидать, столкнулся лишь с киногероем из буфета в обнимку с икающей девицей, шмыгнувшими на восьмой этаж. Киногерой, заметив Черепа, хитро сощурился, еще сильнее выдвинул челюсть и тенористо запел «Ходют кони».
«И чего я раньше ее не видел? – думал Череп, через ступеньку слетая вниз мимо безмолвных ночных стен из стекла. – Может, она москвичка и не бывает в общежитии, учится на старших курсах, экзамены давно сдала… Нет, не может быть. Она же маленькая совсем, синеглазая».
(Нина в это самое время заваривала в крошечном электрокофейнике свежемолотый кофе, бессонно поглядывая в открытое, веющее теплом окно, куда улетал струйкой кофейный аромат. – «Кто-то варит кофе, - потягиваясь, кружась по крыше в лунном свете, заметила Лейла, оборачиваясь к Кико. – Что-то я не хочу никакого костра, так тянет спать…»).

В четыреста третьей (четвертый этаж) жили операторы и Кальян, на самом деле числившийся студентом Баумоновки, связанный с общежитием Школы лишь алма-атинским братством и родством душ с людьми искусства.
Череп позвонил и стал ждать. Сначала за обшарпанной дверью лишь негромко пел Моррисон (Череп одобрительно кивнул), потом послышались шаркающие шаги, и дверь открыл, собственно, сам Моррисон. Череп опешил.
-Эй, парень, я тебя напугал? – миролюбиво поинтересовался ласковым негромким голосом Моррисон (волнистые каштановые волосы до плеч, округлое лицо, а взгляд – блудливый).
Череп взглянул пристальней, отметил просебя, что щеки у Моррисона были не такие сытые, и успокоено хмыкнул, дернувшись шеей.
-Прикол, как ты на Моррисона похож, улететь! А мне Кальян нужен, он что – спит?
-Свалил куда-то, тусуется гад, - все так же ласково улыбаясь, негромко пояснила копия Моррисона. – Да ты заходи, мы тут чай пьем, посидишь.
В комнате, доверху заполненной всевозможными ящиками, футлярами, операторскими штативами, окна были наглухо задернуты черными фотопортьерами, у стен друг против друга стояли два сложенных дивана, а между ними – длинный полированный стол, уставленный чашками, банками с сахаром и заваркой и прочей чайной утварью. На одном из диванов, вальяжно закинув ногу на ногу, сидел крупный шатен с чашкой чая в руках, встретивший Черепа благосклонной улыбкой и тут же представленный Моррисоном как Чешир.
Череп, подергиваясь, захихикал.
«Что это у зайки с шеей?»
-А ведь я так и подумал сегодня в буфете – настоящий Чеширский кот!
Чешир поощрительно кивнул и произнес глубоким уютным баритоном:
-Молодежь читает классику?
-А то!
Череп даже обиделся, встал – подумав, вспрыгнул на стоящий у окна стул – и, вытянув руки по швам, с чувством продекламировал:
-Варкалось. Хливкие шорьки
Пырялись по наве,
И хрюкатали зелюки,
Как мюмзики в мове.
-Это уже из «Алисы в Зазеркалье», а Чеширский кот был в «Алисе в стране чудес», - заметил Чешир, впрочем, пару раз хлопнув в ладоши.
-Труба! – восторженно воскликнула копия Моррисона гыкая-хихикая, наливая порозовевшему чтецу, неловко спрыгивающему со стула, крепкий ароматный чай. – А меня, между прочим, так и зовут – Моррисон. Настоящее имя говорить тебе не буду – гнусное оно, нудное.
-Череп, - в свою очередь представился Череп.
-Понятно.
Занялись чаем, осторожно отпивая, стараясь не обжечься.
-А ты, значит, земляк Кальяна, - светски поинтересовался Чешир.
-Ага, - кивнул Череп, отчего-то смущенно поглаживая свою лысую круглую голову. – Мы с ним в одном дворе росли, только он на год старше. Пошел в Баумоновку, а я вот – сюда, на экономический.
-Экономист, значит. Что ж, поздравляем, - проговорил Чешир, наклоняясь вперед, в задумчивости шаря рукой где-то под диваном. – А почему раньше к нам не заходил?
-Я боялся, - сознался Череп, подливая себе чая. – Думал, улечу и об экзаменах забуду… Вот-вот, этого я и боялся! – обливаясь чаем, хохотнул он, пальцем тыча в сторону Чешира, путем таинственных манипуляций извлекшего из-под дивана чудный, туго забитый косяк.
-Я думаю, Кальян на нас сильно не обидется, - спокойно и рассудительно заметил Чешир, вежливо протягивая косяк гостю.
-Кайф, - со знанием дела прикуривая от яркого язычка пламени Чешировской зажигалки, отозвался Череп. – Наша, родная.
Он несколько раз глубоко затянулся, медленно выпуская дым через ноздри, прикрыл сразу покрасневшие глаза, передал косяк Моррисону и откинулся на спинку дивана.
-Последняя заначка Кальяна, - прокомментировал Моррисон, щурясь на дым, покачивая ногой в такт спокойной моррисоновской музыке, включенной в полсилы. – Мы, если что, все свалим на тебя. Скажем, пришел такой крутой джек, отобрал косяки…
Моррисон захихикал, закашлялся, поперхнувшись, торопливо передал косяк Чеширу, возлежащему на диване напротив в позе дремлющего поэта.
-Ну что ж, - сказал Череп, оглядывая новых знакомых и глубоко, как в душу, запуская руку себе за пазуху. – Раз пошел такой базар…
Из-за пазухи появилась, матово блеснув в приглушенном свете настольной лампы, плоская поллитровая бутылка армянского коньяка.
-Неплохо, - прокомментировал Чешир, беря бутылку и разглядывая звездочки. – Очень даже неплохо. Хорошо идет под кайф. Можно, кстати, сварить кофейку, тогда, зайцы, мы с вами немного взбодримся.
-Намек понял, - пожевывая только что прикуренную болгарскую сигарету, невнятно пробормотал Моррисон, поднимаясь, собирая со стола чашки. – Где-то у нас были такие рюмашечки – как раз под коньяк?
Чешир неторопливо поднялся, передал косяк Черепу и, пройдясь к окну, обнаружил рюмашечки в ящике письменного стола. Моррисон гыкнул и пошел мыть чашки.
«Она подойдет и скажет. Что-нибудь, все равно что, просто сразу все станет ясно, словно мы вместе росли в одном дворе. И тогда, когда ее глаза приблизятся так, что накроют меня с головой, тогда, рукой повторяя изгиб ее плеч…»
Полуприкрыв глаза, Череп следил за разливом коньяка, одновременно ловя пронзительную сирену кофемолки в прихожей, где на включенной электроплитке Моррисон собирался варить кофе в алюминиевой кастрюльке с потемневшей крышкой.
Хорошо было сидеть вот так, слушать и слышать, ждать и знать, что не пройдет и полгода, как у тебя будет такая же классная комната в этом прекрасном гостеприимном общежитии, а соседи по блоку не будут пердунами и пьяницами как те, что провалились на режиссуру еще на первом туре и с горя запили, не давая Черепу ни минуты покоя, похоже, и не собираясь сваливать домой. А быть ли встрече с Гвиневерой – тут и думать нечего: с тех пор как увидел ее, сидя за колонной и посылая стойкие сигналы, траектории полетов изрядно приблизились, и теперь они падали навстречу друг другу – с головокружительной, в холодный пот бросающей скоростью падали…
-…Пятый месяц, труба, - Моррисон затушил в пепельнице влажный окурок и протянул Черепу чашку обжигающего кофе. – Даже представить не могу ее матерью.
-Зайка Лейла ни о чем не думает, - неторопливо проговорил Чешир, любуясь бликами коньяка в бочонкообразной рюмке. – Прежде чем сваливать с зайцем-Кико в Испанию (где он ее непременно бросит), она должна была хотя бы вкратце сообщить свои планы мне, поскольку развод не оформлен, законным мужем пока являюсь я и, между прочим, вовсе не собираюсь воспитывать потом ребенка какого-то там Кико.
Чешир сделал паузу, благожелательно взглянул в слепые, испуганные глаза очнувшегося Черепа, блуждающего где-то на периферии сознания, отпил коньяка и продолжил.
-Впрочем, все образуется. Бедный Череп, наконец-то ты вернулся – мы думали, ты уснул.
Моррисон, помешивая кофе, закурил по новой.
-И все-таки, не могу я этого понять – как ты ее прощаешь? С меня хватило бы одного раза.
-А кто сказал, что я ее простил?
Череп взял рюмку и выпил коньяк залпом, как водку. Время двигалось неровными скачками. Синие глаза Гвиневеры – второй косяк, извлеченный все из-под того же дивана не простившим измены жены Чеширом – пустая бутылка из-под коньяка – уносящий дымок – тоска и радость – тоска и радость. В какой-то момент Череп встал и под насмешливым взглядом Моррисона решительно направился к дверям, на поиски ее, синеглазой королевы Камелота, но вместо того запутался в черных портьерах окна, высвободился, кинулся в обратном направлении, свободно болтая пенопластовыми руками – невесомыми, бесполезными – светло улыбаясь и качая головой на дружеские увещевания остаться, ведь еще совсем рано, не взошло солнце. Нет-нет, что-то зовет вон, на лестницу, на верхнюю ступеньку между четырнадцатым и пятнадцатым – пусть она пройдет мимо, появится, хоть и не заговорит, не остановится, все равно – пусть мимо, но увидеть, убедиться, что есть, не привиделась зыбко, так рядом.
Где-то уже на лестнице перед длинной пустой кишкой пятого этажа Череп нашел себя волочащим по ступеням свою новенькую джинсовую куртку (в карманах которой ничего, кроме ключей от блока, носового платка и флейты-дурочки), тяжело поднимающегося наверх, пристально наблюдая за собственными ногами в коричневых замшевых полуботинках. И Черепу вдруг стало так больно и обидно – за себя, за новенькую куртку, за Чешира, от которого сбежала беременная не от него жена – и он шмыгнул носом, тут же сердито ударил себя по лысине и бегом кинулся вверх по ступеням, спотыкаясь, едва не падая, оставляя за спиной шанс встретить Кальяна, который как раз вышел с общей кухни пятого этажа, сурово волоча за собой гвоздями сбитые занозистые деревянные бруски и остановился, оборачиваясь, глядя на умирающую от смеха Веру, слабо ударяющую себя по загорелым коленкам, указующую на согнувшегося под грудой старых подрамников и корявых картонок Еврея, пыхтящего и злящегося, страшно похожего на трудягу-муравья из басни.
-Кальян, я не могу, ты посмотри на него, - делая паузы, задыхаясь от смеха. – Он похож на муравейку, правда? Маленький злой муравейка!
Кальян вдруг тоже согнулся вдвое и затрясся от смеха, отчего Еврей еще больше разозлился и попытался достать Веру ногой.
-Муравей, муравей! – сквозь хохот еле выговорила Вера, кривя большой широкогубый рот и еще больше веселясь от неудачных попыток пинка.
-П-пойдемте на лифт, - сказал Кальян, начиная икать от смеха.
-Да не злись ты, я же тебя люблю, глупый, - ласково проворковала Вера, протягивая руку, чтобы погладить зло наморщенный лоб. Еврей воспользовался удобной позицией и пнул ее в тонкую коленку.
-А-а-а! – жалобно захныкала Вера, хромая. – Кальян, он меня пнул, знаешь, как больно!
-Д-да кончайте вы прикалываться, - неторопливо выговорил Кальян, с трудом успокаиваясь после непродолжительного, но совершенно не объяснимого для него самого смеха. – То деретесь, то целуетесь – с-совсем как Ад с Микки.
-Я ее еще ни разу не бил, - возмутился Еврей, удовлетворенно глядя на ноющую Веру с горестно опущенными уголками рта. – Она сама меня достала.
-Дурак, - дрожащим голосом отозвалась пострадавшая, доставая сигарету и поворачиваясь к Кальяну. – У тебя есть спички?
Нажав кнопку вызова лифта (два работали, а два на ночь отключили), Кальян достал спички и, чиркнув, поднес огонь сначала к Вериной сигарете, потом прикурил сам. Где-то на лестнице – далеко, слабо – заиграла то ли дудочка, то ли флейта, Вера в этом плохо разбиралась.
-Песня-то какая замечательная, - проговорила она, тонкой струйкой выпуская дым. – Шамиль, узнаешь?
-Ничего я не узнаю, - пробурчал Еврей, с трудом удерживая расползающиеся в разные стороны доски-картонки, напряженно глядя на зеленые цифры над дверцами лифта, указывающие, что лифт соизволил приблизиться к пятому этажу.
-По этим цифирькам, как они меняются, можно сценарий написать, - проследив за взглядом Еврея, чуть заикаясь, проговорил Кальян. – Приколитесь: убийство на одном из этажей. Человек раскрывает кто убийца, только наблюдая за передвижениями лифта, не сходя с места.
А музыка с лестницы все звучала – трогательная в своих срывах.
-Это «Ходют кони», - обиженно надулась Вера, и дверцы лифта в этот момент раскрылись, пропуская компанию. – Чему вы в школе учились?
Еврей нажал кнопку пятнадцатого.
-А мы не учились в школе.

«Про такую ночь говорят: полна звезд», - написала Нина в дневнике и тут же в раздражении на собственную сентиментальность все зачиркала, а дневник забросила в угол дивана.
В маленьком электрокофейнике начала подниматься пузырчатая кофейная шапка. Нина вырвала шнур из розетки и, не дожидаясь, когда кофе отстоится, булькнула себе полный стакан, с комфортом устроившись в открытом окне, вытянув вдоль подоконника миниатюрные, обтянутые вельветовыми брючками, ноги.
Небо было совсем рядом, рукой подать – черное, звездное, молчаливо-глубокое. В таком Нина иногда летала, ныряя и плескаясь, как в море. Но это было только во сне.
Улица внизу – темная, с фонарями, с черными контурами домов, с желтыми окнами, с шелестящими по шоссе машинами, зелеными огоньками такси. Одно такое мягко подкатило к общежитию. Склонившись из окна, Нина увидела, как два параллельных столба света фар упали на ряд ступеней, убегающих под козырек входа, дверца такси открылась, и наружу вылез, распрямившись, огромный человек в длинном светлом плаще, пророкотал что-то внутрь салона и захлопнул дверцу. Осторожно развернувшись, такси отчалило, а откуда-то сверху кто-то глумливо заорал-засвистел:
-Роландо, продай ковер!
Огромный человек поднял вверх теряющееся в темноте черное лицо, погрозил кому-то пальцем, блеснул зубами и величаво поднялся по ступенькам, скрывшись из виду.
Какое-то время Нина чутко прислушивалась, не раздастся ли еще чего сверху, но было тихо. Она потянулась вниз, к спинке дивана, стоявшего прямо под окном, взяла пачку «Стюардессы» и, чиркнув спичкой (мгновенно осветился волевой подбородок, чуть вывернутые губы и кончик прямого носа), решительно закурила шестую за этот вечер и всю жизнь сигарету.
В коридоре кто-то протяжно и печально заиграл «Ходют кони». Нина отпила глоток крепкого кофе, щурясь на дым, затянулась и, покачивая в такт свешивающейся с подоконника ногой, сначала шепотом, а потом громче стала подпевать, трогательно и тонко:
Ходют кони над рекою,
Ищут кони водопою,
Хочут кони пить…

«Если бы она была здесь, если б услышала, подошла», - отрешенно думал Череп, выводя мелодию флейтой-дурочкой, сидя на ступеньке прямо против коридора пятнадцатого этажа. Мимо, хохоча и возбужденно треща на испанском, прошли два благоухающих анашой латина, таща кучу газет и каких-то деревяшек.
«Поджечь что ли решили общагу или у них камин?» - равнодушно подумал Череп. Латин в зеленых очках остановился, сказал что-то заплетающимся языком и одобрительно похлопал грустного флейтиста по круглой лысой голове.
«Идите вы…», - без особого раздражения, чувствуя себя невесомым и призрачным, сидящим величественно и просто на верхней ступеньке, совсем как дурачок на горке, на которого он и перешел после «Ходют кони»: «И никто его знать не знает, говорят – ведь он же дурак…»
(«А это уже пошли «битлы», - подумала Нина в окне, внимательно разглядывая таинственный рисунок кофейного осадка на дне стакана.)

На восьмом этаже из пяти ламп дневного света одна горела, а три украли художники с тринадцатого, потому в тихий ночной час коридор был сумрачен и зловещ.
-На всякий случай позвоним подольше, вдруг Арсен там – неудобно, - громким свистящим шепотом предупредила Ада, таинственно округляя глаза, по очереди оглядывая взволнованных Микки, Сашу и Збыша. – Если все тихо – вот ключ, - она продемонстрировала желтый ключ от английского замка.
В этот момент дверь соседнего блока страшно скрипнула, и вздрогнувшие заговорщики увидели медленно высунувшуюся голову в тускло блеснувших очках.
-Извиняюсь, вы кого-то ищите? Там никого нет, Арсен наверху, у латинов бухает.
Микки, чувствуя себя по-дурацки перед чужой дверью в два часа ночи, преувеличенно-дружески махнул голове рукой, воскликнув: «Привет, Толик!». Саша и Збыш потупились.
-И чего тебе не спится, - не теряя присутствия духа, скрипящим шепотом произнесла Ада. – Нам не нужен Арсен, у нас есть глумовский ключ. Мы хотим украсть мусорное ведро.
Тут же к компании присоединился весь Толик – в спортивных шортах, стоптанных не зашнурованных кроссовках и широчайшей майке с гордой надписью на груди «Мы – кино XXI века!»
-Приветствую всех, - Толик светски поклонился обществу, невольно задержав взгляд на смутно знакомой Саше, и живо повернулся к Аде, как к предводительнице.
-Ад, черт возьми, что за прикол – зачем вам красть вонючее глумовское ведро?
-Оно большое и прямоугольное, - нехотя ответила Ада. – Мы будем костер на крыше разводить.
Толик так оживился, что у всех одновременно мелькнула одна и та же мысль.
-Возьмите меня с собой, - подтвердил общие предположения он, хватаясь за дужку очков. – Ни разу не разводил костер на крыше. А мы не сгорим?
-Для того и ведро, - недовольно проворчала Ада, прислушиваясь к тишине за дверью. – Тихо, я звоню.
На звонок никто не прореагировал ни в первый, ни во второй раз, хотя Ада не спускала палец с кнопки целую вечность. Тогда в замочную скважину был осторожно вставлен желтый ключик, совершивший неслышный смазанный оборот. Дверь распахнулась.
-И-и-и! – пронзительно завизжала неплохо сложенная блондинка, и обнаженный Арсен с потрясающими пропорциями сделал самоотверженный скачок вперед, захлопнув дверь, оставив пришельцев в темной прихожке с ярко отпечатавшейся в сознании картинкой: гостеприимно распахнутая дверь в комнату прямо против входа, панцирная кровать, на которой тесно сплелись два юных, подсвеченных розоватым светом лампы, тела.
-Труба, - сказала Ада, проходя в соседнюю открытую комнату и включая в ней свет. – Здорово мы скайфоломили Сенечке. Бедняга.
Все расселись по диванам, хихикая и закуривая (Збыш пару раз хрюкнул).
-Вот это комната Глума, - громко объявила Ада, обращаясь прежде всего к Саше и Збышу, поскольку остальные это и так хорошо знали. – Он учится на режиссерском, третий курс. Видите, какой тут бардак – как говорит сам Глум, это не засранство, это стиль жизни.
Саша с любопытством огляделась. Два потрепанных жизнью дивана (зато в нормальный диванный рост) – один под пыльным, наглухо закрытым окном, другой у стены рядом с дверью. Слева от входа, прямо против окна – замечательное сооружение, ранее нигде Сашей не виданное: диванная сложенная крышка на полу у стены, а над ней, на крепких деревянных опорах – массивный разложенный диван, из поврежденного диванного чрева которого виднелись металлические банки с кинопленкой.
-Это глумовская печка, - пояснила Ада, проследив за пытливым Сашиным взглядом. – Глум сам ее построил на втором курсе и спит только здесь. Когда он прыжком запрыгивает наверх, все сооружение так сотрясается, что вон из той дыры сыпятся банки с пленкой. Если на нижнем диванчике кто-то спит, это может стоить ему здоровья. Помню, как-то Антоша уснул тут по пьяни…
-Может, возьмем ведро и свалим втихую, чтобы окончательно не конфузить Арсения? – предложил Толик, небрежно покуривая, полулежа на диване под окном.
Збыш любопытно встал и склонился над заставленным грязной посудой столом: в открытом заварном чайнике вместо заварки плавала мышь хвостиком наружу. Збыш за хвостик вытащил утопленницу на всеобщее обозрение.
-Какая гадость, - брезгливо сказал Микки.
Ада сморщила нос.
-Это в духе Глума, - заявила она, а Толик, хохотнув, с грохотом открыл узкую створку окна:
-Давай ее сюда!
Збыш не без торжественности прошествовал к окну и выкинул мышь вон.
-Мне уже нравится этот парень – Глум, - сказал он, улыбаясь, взглядывая на Сашу. – Можно я теперь пойду, вымою руки?
«Пора брать ведро и сваливать»
-Всем привет, - сталкиваясь в дверях со Збышем, галантно раскланялся надушенный Арсен, появляясь в дверях под ироничными взглядами и улыбками в безукоризненной шелковой пижаме. – Черт, какой все-таки у Глума бардак, никак не привыкну.
Он развалился на диване рядом с Толиком и в невольном смущении оглядел непрошеных гостей, заинтересованно остановившись на Саше.
«Та рыжуха в зеркале. Интересно, где ее смешной рюкзачок?»
-Это моя подруга Саша, она опоздала на экзамены, - представила Сашу Ада.
Арсен кивнул.
-Арсен. Некоторые зовут меня Сенечкой, хотя это не правильно. Я – Арсен, как Арсен Люпен.
-А я зову его Арсений, хотя это тоже неправильно, - вставил жизнерадостный Толик.
-Мы говорим не о том, - притворно-сокрушенно проговорил Микки, качая патлатой головой. – Мы должны извиниться, что обломали Арсену весь кайф. Он был с девушкой, а мы…
-А, бросьте вы, - махнул рукой Арсен, закуривая, настороженно поглядывая на лица вокруг. – А чего это вы пришли – что-нибудь случилось?
«Сейчас и этот напросится»
В комнату вернулся умытый Збыш, присев рядом с Сашей, взяв из ее пальцев сигарету, затянувшись.
Ада упавшим голосом рассказала про ведро, крышу и костер, после чего, как и предвиделось, Арсен внезапно приободрился, забегав из комнаты в прихожку и обратно.
-Этот свинья Глум все загадил! Но ничего, сейчас я выброшу мусор и вымою его.
Послышались торопливые удаляющиеся шаги по коридору – Арсен кинулся к мусоропроводу на общей кухне.
-Даже как-то неудобно, - негромко проговорила Ада, многозначительно глядя на Микки, - наверняка он…
Вернулся бегом и тут же бросился в ванную, включив воду на полную мощь. После сдержанных ругательств и страшного грохота мокрое и как будто еще более зловонное ведро было вынесено в центр прихожки всем на лицезрение.
-Так ты дашь его нам? – осторожно спросила Ада.
-Бог с ним, с ведром, - взволнованно ответствовал Арсен, беспокойно оглядывая присутствующих. – Берите, что хотите. А мне можно с вами?
«Бац!»
-Ну, если ты хочешь, - протянула Ада, не глядя в глаза.
Микки вздохнул.
-Но, ради Бога, если вы думаете, что я на халяву, - почувствовав напряжение, заторопился Арсен. – У меня есть нераспечатанная бутылка водки, мы тут с этой, - кивок в сторону соседней комнаты, - в таксопарк ездили. Правда, если я не в кайф…
«Умеет, гад»
-Да что ты, Арсений, - растроганно воскликнул Толик, и все сразу заговорили: «Ты что, Арсен, правда, пойдем с нами!»
Микки осторожно вынул из-за уха коротенький тугой косячок, подпалил на дорожку, затянулся и передал Аде, блаженно переводя ласковый взгляд с ее сияющего лица на Сашу, вспыхнувшую оттого, что Збыш наклонился к ней, шепнув на ухо что-то незначительное – улыбающийся, беспечный, бесконечно довольный этой ночью, общежитием, Школой – всем-всем, абсолютно; с Саши со Збышем – на Толика, наполовину высунувшегося в окно (на спине майки была та же гордая надпись «Мы – кино XXI века!»), с Толика – на Арсена, возбужденно кинувшегося в свою комнату переодеваться. Комнату заполнил запах костра, леса, сладких иллюзий. Чья-то уверенная рука взяла оранжевый кубик и переставила его вперед – наложение, мягкая складка времени с засорившимся пылью уголке, двойное изображение, на микрочастицы которого оказалось записанным кем-то произнесенное:
-Все – все угасло – только ты осталась – не ты – но только блеск лучистых глаз, огонь души в твоих глазах блестящих…
… Кто-то передал на верх кирпичной отдушины косяк, охотно принятый крайним Кальяном, тут же снова улегшимся, посылая затейливые сладковатые сигналы в черное звездное небо. Саша, глядя, как мигает, исчезая и вспыхивая, розоватая звездочка на северо-востоке, почувствовала рядом шевельнувшееся теплое плечо Збыша – он что-то негромко сказал Кальяну, а тот – ему, объясняя и советуя.
-Вот так, - донесся вместе с дымком рассудительный голос Кальяна, - берешь горящим концом в пасть – осторожно, язык можно здорово обжечь – и дуешь, а другой подставляется под струю с другого конца, то есть с фильтра. Называется «паровозик» - сразу улететь можно. Давай тебе сделаю.
Саша повернула голову и увидела как Кальян, сунув в рот дымящуюся папиросу, дунул, выпучив глаза, и из смятого влажного фильтра в разомкнутые улыбающиеся губы Збыша вошла плотная струя дыма. Збыш жадно вдохнул и закашлялся.
-Труба!
Внизу засмеялись.
-Приколись, Ад, - произнес голос Толика, - поляк освоил твой сленг!
Саша увидела, как звездное небо перекрыло улыбающееся лицо Збыша с глазами-колодцами.
-Сейчас я сделаю тебе паровозик, и мы вместе будем летать вон там.
«Где звезда, на северо-востоке»
Белый витиеватый рисунок дыма, заполнившего рот, легкие, сознание, все кругом, нарисовал неясные очертания розовых кустов, ночного сада.
-Я видел только их – и в них свой мир – я видел только их – часы бежали – я видел блеск очей, смотревших ввысь. О, сколько в них легенд запечатлелось, в небесных сферах, полных дивных чар! Какая скорбь! Какое благородство! Какой простор возвышенных надежд, какое море гордости отважной – и глубина способности любить!..

…- Ведро, Арсений, у вас, пардон, изрядно засрано, - громко крикнул Толик переодевающемуся за дверью Арсену.
Ада, покуривая, внимательно осмотрела зловонное ведро и сказала, что для костра - сойдет.
-Огонь все уничтожит, - авторитетно высказался присоединившийся к экспертизе Микки. – Будет немного горелое, но чистое ведро.
Толик хмыкнул, с интересом поглядывая на подтянувшихся из комнаты Сашу и Збыша.
-Между прочим, вас нужно познакомить, - спохватилась Ада. – Это Саша, будет поступать на сценарный через год, это Збыш – кажется, мультипликатор, а это – Толик, третий курс, оператор.
-У меня троюродный брат учится на операторском, - оживилась Саша, улыбаясь собеседнику. – Правда, я его никогда не видела, как и он меня – наши семьи практически не общаются. Его зовут Яша Гойда, и, кажется, он сейчас в армии.
-Яник! – радостно оскалился Толик. – Да это же мой лучший друг: мы вместе поступали и отучились первый курс, а потом его забрили.
-У тебя есть брат? – тихо спросил Збыш, волнующе касаясь Сашиной руки.

…- А я что буду делать? – возмутилась, высовывая из-под одеяла длинную голую ногу, почесывая комариный укус на коленке. – Вот еще приколы – костер на крыше.
-Если хочешь, оставайся тут и спи, - не глядя, буркнул Арсен, торопливо меняя пижаму на джинсы и майку.
-Между прочим, по дороге в таксопарк ты клялся мне в любви. Помнишь?
-Не-а…
«Брать презерватив или нет?»
Арсен в очередных поисках закружил по комнате, на мгновенье замер перед небольшим квадратным зеркалом на стене («Я маленький казахский Тимоти Далтон») и помахал себе ручкой, старательно выдвигая челюсть вперед.
-Эй, послушай…
-Я сказал – спать!
Он на ходу погасил светильник у кровати и вылетел вон, хлопнув дверью.

Череп проиграл весь репертуар дважды и, чувствуя как слева, со стороны решетки перил уже крадется, подкрадывается хихикающий Сон с полным ведерком усыпляющего розоватого клея с запахом клубники, тряхнул тяжелой головой и, не глядя, погрозил перилам рукой: «Не замай!»
А между тем Сон незамеченным приблизился к его дрожащим, падающим как тяжелый занавес векам, уже обмакнул в ведерко кисть и мазнул по глазам - раз-два! раз-два! – так что в сиренево-розовом воздухе рассвета, задрав кошачью морду к тающим звездам, завыл ручной леопард, серебряной цепью прикованный к луке седла исполинского коня, крытого красным чепраком, и сонный рыцарь в островерхом шлеме, отражающем багровые блики зари, с воздушным белым рукавом на острие, увидел сквозь дымку смутные очертания башен и зубчатых стен, улыбнулся, пробормотал невнятно какое-то имя и бессильно уронил голову на грудь.

-Нужно сказать им, - проговорил Кико, но, таинственно зашипев, приложив к улыбающимся лунным губам замыкающий палец, Лейла потянула его за руку к раскрытой двери хода на черную лестницу. Кромешная тьма беззвучно поглотила две фигуры, шорох их шагов и тихий шепот: «Бог с ней, с крышей… собрать все вещи… зайка хочет спать».
Крышу заливал свет полной луны. Пока длинная Вера и Еврей мирились, продолжительно целуясь за кирпичными отдушинами в другом конце крыши, - там, где поблескивали металлические перекладины лестницы, ведущей на выступ лифтового отсека, - Кальян рядом с белой будкой хода с крыши молча и сосредоточенно ломал о колено слишком длинные доски.
«Наверное, со стороны это как деревенская картинка, - невольно усмехнулся он про себя. – Такой маленький белый домик, дверца скрипит на легком ветерке, и хлопец разводит костер под беленой стеной. Где этот придурок Череп со своими экзаменами? Вот он бы прикололся, он бы сейчас изобразил это своими мелками. Как-нибудь так: «Тиха украинская ночь». То есть, не украинская – московская…»
-Cono! – в проеме скрипнувшей двкери появилась белая нога и руки, вцепившиеся по краям. Гонзо выпрыгнул на крышу и, нагнувшись в темноту, из которой только что возник, принял из рук Хорхе доски, внятно звякнувшую сумку и початую бутылку водки, из которой не преминул отпить пару крепких глотков.
-Кто-то есть уже тут, мать вашу? – крикнул он, отрываясь от бутылки, оглядываясь.
Вслед за ним легко, как чертик из табакерки, на крышу выпрыгнул Хорхе и, не заметив за будкой Кальяна, прошел вдоль рядов отдушин до конца крыши, где и наткнулся на целующуюся пару.
-О, Господи, Хорхе, как ты нас напугал, - сказала Вера, нехотя отступая от сконфуженно толкающегося Еврея, томно оправляя длинные полосы блестящих в лунном свете волос.
Хорхе что-то извинительно забормотал, успокаивающе выставляя вперед руки и отступая.
-Мать вашу! – закричал в это время Гонзо, помочившийся с края крыши и неожиданно для себя обнаруживший молчаливо работающего по соседству Кальяна. – Ты уже работаешь, chico? А мы принесли тоже много доски.
-Давай их сюда, - сказал Кальян и, чиркнув спичкой, поджег целый ворох бумаг поверх досок, сложенных для костра на широкой бетонной плите.
Кряхтя, Гонзо подтащил свой взнос и, усевшись по-турецки рядом с Кальяном, стал смотреть на то, как жаркое жадное пламя, разгораясь, съедает по кусочкам темноту, поднимает голову, снизу освещая осунувшееся бледное лицо Кальяна. Гонзо улыбнулся, достал из-за пазухи зеленые очки и косяк – очки напялил (в круглых стеклах заплясало пламя), а косяк сунул в рот, ловко подпаля от язычка пламени, тут же передал Кальяну.
-Мерси, - медлительно усмехаясь, проговорил Кальян. – Кк-кажется, я сегодня сс-совсем улечу. Пп-приколись, я студент вуза, где учат делать самолеты. Сс-самолеты! Ты только приколись: Кальян делает сс-самолеты!
И он тихо рассмеялся.
-Ну, конечно, самолеты, мать вашу! – воскликнул, тоже веселясь до слез, Гонзо. – А я совсем дурак, думал, ты оператор или режиссер, кто-то из Школа.
-Я и есть из Школы, - широко улыбаясь, объяснил Кальян. – Я живу как все тут, только иногда езжу на занятия в другой конец Москвы. Мои земляки с операторского живут на квартире у родни, а я – на их месте в общежитии, въезжаешь? Школа для меня – это все.
Неслышно подошедший, подсевший к костру Хорхе, протянул руку и взял у Кальяна косяк, пару раз хорошенько затянувшись и передав его Гонзо.
-Ух ты, какой кайф - костер! – сказала, возникнув из темноты, Вера, и все подняли головы и с удовольствием посмотрели на ее подсвеченные огнем длинные голые ноги.
Тут же появился улыбающийся Еврей, вовремя подоспевший, чтобы перехватить косяк у Гонзо, неслабо затянуться и широким жестом сделать паровозик Вере, присевшей перед ним на корточки.
Сцена понемногу заполнялась. Пока Вера с Евреем устраивались у костра на бортике ограждения крыши, чтобы Вере в ее недлинном платье не пришлось неприлично усаживаться на плоскости крыши, из черноты хода на черную лестницу раздались крики, хохот и шум.
-Костер! – разом закричали, вскрикнули, сказали, прошептали, подумали, промолчали Ада, Микки, Толик, Збыш, Саша и Арсен с помойным ведром в руке.
-Какой кайф! – слово-в-слово повторяя предыдущую реплику Веры, хлопнула в ладоши Ада, усаживаясь рядом с Микки, протягивая к огню руки.
Хорхе принялся деловито извлекать из сумки бутылки, хлеб, сыр и яблоки, расставляя – раскладывая все на бортике ограждения рядом с Верой, орудуя, как у стойки бара.
Еврей увидел неловко переминающегося с ноги на ногу Арсена с ведром и засмеялся, показывая на него пальцем:
-Арсен, какого черта ты притащил сюда помойное ведро!
-Я же говорил, тут бетонная плита, не нужно никакого ведра! – замахал длинными ручищами Кальян.
Арсен тихо выругался и отставил ведро в сторону.
-Боже мой, и Толик тут, - засмеялась длинная Вера, искоса взглянув на Гонзо. – Я уж думала ты давно в Риге с Мосфильмом.
-Hijo de puta, cono, come mierde, видеть тебя не хочу, мать вашу! – прокричал во всю глотку Гонзо и, повернувшись к нервно посмеивающемуся Толику спиной, демонстративно плюнул в костер.
Толик торопливо шмыгнул в сторону, подсел к Вере с Евреем, преувеличенно оживленно смеясь и болтая.
Збыш подпрыгнул и, подтянувшись, уселся, болтая ногами, на ближайшей к костру отдушине.
-Здесь тепло и высоко, - сказал он своим приглушенным голосом и протянул Саше руку, одним махом втянув наверх и усадив рядом с собой.
-И я с вами, - сказал Кальян, вспрыгнул и устроился справа от Збыша.
-А меня возьмете? – робко поинтересовался Арсен, откуда-то возникая и просительно глядя снизу вверх.
Збыш простодушно развел руками, показывая, что мест нет. Отказ окончательно расстроил Арсена. Он отвернулся, тоскливо протянул «Та-а-ак…» и, наткнувшись ногой на пресловутое ведро, подхватил его, крикнул, срываясь голосом: «Так значит не нужно, говорите?» и швырнул вон с крыши. Ведро просвистело над головой затягивающегося косяком Еврея, сидящего на бортике, и кануло в ночь. Тут же к Арсену подскочил внимательный Толик, заботливо взял под руку и усадил у костра между собой и Адой, любующейся на Микки, белоснежным клыком открывающим бутылку водки. Вдруг наступила тишина и, оглядев собрание, Гонзо поднялся на ноги и воздел руки к небесам.
-Мы много сегодня пили водка и курили, но это было просто так, без идея, - сказал он, слегка запинаясь, прикрывая глаза под зелеными стеклами, отражающими пляшущее пламя. – Я хочу сказать тост за Педро. Чтобы там, - Гонзо кивнул на замирающие звезды, - ему было хорошо, как нам сейчас.
-Слушайте, как все совпало! – воскликнула, прерывая тост, Ада. – Сегодня же ровно сорок дней, как Педро умер! Поминки по Педро.
-Точно! – подтвердил Толик, мысленно произведя расчет, щелкнув пальцами.
-Пей, Мико! – скомандовал Гонзо, снова усаживаясь по-турецки.
Микки отпил из тонкого водочного горлышка, сморщился, передавая бутылку Аде, которая, дохнув в сторону, глотнула и передала тоскливо глядящему в черное небо Арсену, и он, прежде чем отпить, проговорил: «Так за Педро?», отпил, замотал головой и передал Еврею с Верой.
Пока бутылка шла по кругу с изречениями, вскриками и бульканьем, Гонзо, присев ближе к огню, забил новый тугой косяк, запалил его от метнувшегося навстречу язычка пламени и сладко вдохнул в себя дым – теплый, уносящий, овевающий, вещий.
-Никто не знал Педро лучше Гонзо, - сказал он, снова прикрывая глаза за стеклами очков, выпуская дым короткими сильными затяжками. – И я скажу: Педро был настоящий христианин. Конечно, он много курил это, - Гонзо небрежно кивнул на косяк, одновременно передавая его Хорхе, - но все равно. Он был добрый. Он любил всех людей, не только папа-мама или друзья, или девушка. Всех. Просто.
-А как он любил Сабаха, - с чувством сказала Ада, улыбаясь огню.- Они понимали друг друга, как будто это были не хозяин и кот, а два брата. Педро даже молчал так же, как Сабах, он так мало говорил, только смотрел и улыбался. И у него была такая интуиция, труба! Помнишь, Мик, как мы позвали его на твой день рождения?
Микки важно кивнул, не отрывая взгляда от собственных пальцев, как бабочки летающих над горсткой зеленоватого порошка на ладони, забивающих папиросу.
-Он должен был обязательно прийти, но не пришел, - мягко произнес он и на мгновенье поднял глаза, улыбнувшись всем.
-Да, потому что нам на голову свалился этот сумасшедший Хейсус, который рвался убить Педро из-за какой-то там истории с его подругой, - продолжила рассказ Ада. – Мы даже испугались, что вот сейчас придет Педро и будет драка, а он не пришел! Я потом спросила его: «Ты чего не пришел?», а он ответил: «Просто я почувствовал, что мне не нужно приходить».
-Он был очень, очень, - значительно закивал Микки.
-Кстати, видел кто-нибудь с тех пор Жужу? – подала голос Вера, блаженствуя в тепле обнимающих рук Еврея, через голову Арсена передавая косяк Толику.
-Она была в общежитии в ту ночь, когда Педро разбился, - тихо проговорил Арсен, ни на кого не глядя, крепко обнимая свои колени. – Она же моя соседка, мы в Алма-Ате в одном подъезде живем. Я как раз мастерство сдал на «отлично», встретил ее в городе и пригласил в общежитие. Я и не знал, что она дружила с Педро. Есть, что ли, еще водка?
Еврей наклонился к сумке и тут же протянул Арсену новую бутылку, которую тот и открыл по методу Микки – верхним левым клыком.
-Ненавижу эту травку, наркотики, - выдохнул он, отпив несколько жадных глотков, прищурив рысьи, хищно блеснувшие глаза, - а водка – это святое.
По кругу в разных направлениях, сбиваясь, заканчиваясь и пополняясь, бродили косяки и бутылки. Еврей бросил Аде яблоко, и она впилась в него на пару с Микки, смеясь и толкаясь, а Гонзо, сидящий напротив, через костер, глядя на них, тихо засмеялся и запел что-то по-испански.
-Все – все угасло – только ты осталась – не ты – но только блеск лучистых глаз, огонь души в твоих глазах блестящих…
Кто-то передал наверх кирпичной отдушины косяк, охотно принятый крайним Кальяном, тут же снова улегшимся, посылая затейливые сладковатые сигналы в черное звездное небо. Саша, глядя, как мигает, исчезая и вспыхивая, розоватая звездочка на северо-востоке, почувствовала рядом шевельнувшееся теплое плечо Збыша – он что-то негромко сказал Кальяну, а тот – ему, объясняя и советуя.
-Вот так, - донесся вместе с дымком рассудительный голос Кальяна, - берешь горящим концом в пасть – осторожно, язык можно здорово обжечь – и дуешь, а другой подставляется под струю с другого конца, то есть с фильтра. Называется «паровозик» - сразу улететь можно. Давай тебе сделаю.
Саша повернула голову и увидела как Кальян, сунув в рот дымящуюся папиросу, дунул, выпучив глаза, и из смятого влажного фильтра в разомкнутые улыбающиеся губы Збыша вошла плотная струя дыма. Збыш жадно вдохнул и закашлялся.
-Труба!
Внизу засмеялись.
-Приколись, Ад, - произнес голос Толика, - поляк освоил твой сленг!
Саша увидела, как звездное небо перекрыло улыбающееся лицо Збыша с глазами-колодцами.
-Сейчас я сделаю тебе паровозик, и мы вместе будем летать вон там.
«Где звезда, на северо-востоке»
Белый витиеватый рисунок дыма, заполнившего рот, легкие, сознание, все кругом, нарисовал неясные очертания розовых кустов, ночного сада.
-Я видел только их – и в них свой мир – я видел только их – часы бежали – я видел блеск очей, смотревших ввысь. О, сколько в них легенд запечатлелось, в небесных сферах, полных дивных чар! Какая скорбь! Какое благородство! Какой простор возвышенных надежд, какое море гордости отважной – и глубина способности любить!..
-Стоп! – сказала себе Саша, закрывая глаза и медленно сжимая руки в кулаки. – Это повторение, накладка, двойное изображение. Готова спорить, что все это уже было – не помню где и когда, но отдельные моменты кажутся мне определенно пережитыми.
-Который час?
Саша открыла глаза и – пускай невыносимые хороводы продолжались кругом по крыше, а складка времени словно бы прошла для всех незамеченной – все-таки встала, вернее, села, спустив ноги с отдушины болтаться в темноте, и обнаружила, что вроде бы отстранила Збыша, который целовался с кем-то – точнее, с ней.
Огонь был яркий – такой, что глаза пришлось снова закрыть и потом открыть, но осторожно, прищурившись.
-Мистика, мистика, - равнодушно проговорил Гонзо, закуривая, еле заметно улыбаясь тонкими губами.
Лица сидящих вокруг костра были розово-красные, изменчивые, двигающиеся, хотя все сидели неподвижно и тихо, глядя на огонь, отражающийся пляшущими язычками в каждом из двадцати двух глаз, плюс в очках Ады, Толика и непроницаемых стеклах Гонзо.
-Вот именно, мистика! – горячо воскликнула Ада, подаваясь вперед, к ироничному Гонзо. – Я сама видела, как Педро шел по коридору двенадцатого уже после того, как был этот звук, и кто-то заорал, как ненормальный. Я поднималась по лестнице у лифтов с восьмого на пятнадцатый, услышала этот шум и крики, остановилась и увидела: по коридору шел Педро, это точно. Он был в своих черных джинсах и майке, с лицом неестественно белым, с размазанной кровью, как будто бы расшиб голову.
Все молчали, недоверчиво-тревожно улыбаясь, только Арсен, раскрыв рот, с ужасом смотрел на вдохновенное лицо рассказчицы, а Хорхе безостановочно мелко крестился, дико вращая глазами.
-Ад, ты уверена, что не была слегка укурена? – неуверенно хихикнул Толик, взглядом ища поддержки у общества.
-Разумеется, мы все тогда здорово пыхнули и выпили – это ведь была ночь крутой попойки в восемьсот пятнадцатой у Глума и Сенечки, но можешь поверить, Толик, Педро мне не привиделся.
-Такое бывает, я верю, - тихо проговорил Арсен, хмурясь, закуривая. – Когда случается убийство или самоубийство, душа бродит вокруг этого места – так говорят.
-Да что вы все зациклились с этим убийством! – слегка дергаясь из полусонных объятий Еврея, возмутилась Вера. – Это же совершенно ясный несчастный случай или самоубийство – все знают, какой Педро был закрученный. Если бы тут была хоть тень убийства, менты раскрутили бы такое следствие – ведь, в конце концов, Педро был иностранцем.
-Это анаша, ведь он же курил анашу, - проговорил Арсен и втянул голову в плечи.
-Его убили, - твердо сказал Гонзо. – Кто-то толкнул его в окно.
-Ерунда, кому это нужно, - возразил Еврей, закуривая.
-Я точно знаю – его толкнул кто-то, - четко и раздельно произнес Гонзо. – Кто-то толкнул Педро в окно.
Саша обернулась – Кальян неподвижно лежал с закрытыми глазами. Збыш улыбался, кружась в невидимом вальсе, взлетая в его вихре все выше, выше.
-Но час настал – и бледная Диана, уйдя на запад, скрылась в облаках, в себе таящих гром и сумрак бури; и, призраком, ты скрылась в полутьме, среди дерев, казавшихся гробами, скользнула и растаяла. Ушла.
Беззвучно улыбаясь длинным широкогубым ртом, за спиной ведя Еврея за руку, как на веревочке, Вера скользнула светлым платьем, и чернота лестницы поглотила обоих.
Толик, наклонившись к скрючившемуся у костра Арсену, оцепенело глядящему на огонь, негромко, но безостановочно внушал необходимость идти спать.
-Погоди, погоди, я хочу еще немного тут посидеть, - не глядя на Толика, тихо отшептывался Арсен, подбородком вдавливаясь в свои острые коленки.
Гонзо подпалил новый косяк, забыл поделиться с друзьями и, попыхивая, стал отрывочно и неритмично петь что-то на испанском, посмеиваясь в паузах. Хорхе, поерзывая, смотрел на него как на сумасшедшего, потом тронул за рукав, что-то тихо сказал, на что Гонзо пожал плечами, произнес громко «Ci» и, спотыкаясь, ушел вслед за приятелем.
В это время Микки перестал шептать на ухо посмеивающейся-поеживающейся Аде, встал и протянул ей руку. Поднимаясь вслед за рукой Микки, она едва не упала в костер, и огонь полыхнул красным в ее расширенных зрачках.
Арсен исподлобья проследил, как покинули крышу Ада и Микки, бросил взгляд на свисающие с отдушины джинсовые ноги, вздохнул и нехотя поплелся за нудящим Толиком, в чьих очках полыхала и терзалась душа огня.
Хороводы звезд, извиваясь, закрутились в немыслимую высь, отчего у Кальяна вдруг вздернулось и заныло сердце. Он сел рывком, оказавшись лицом к лицу с костром, вокруг которого уже никто не сидел.
«Я улетел, просто совсем улетел, смотрел на звезды»
Он повернул голову и увидел два четких чутких профиля, сходящихся, идущих на сближение, соприкосновение.
-Стоп! – сказал Кальян, почти падая вниз, на толевое покрытие крыши и замечая, как качнулся навстречу ему костер – неумолчный, что-то шепча, подсказывая. И, что-то шепча, спотыкаясь, Кальян направился к выходу с крыши.

Костер горел. Саша подняла тяжелые веки и увидела, как глубоки колодцы его глаз.
«Какая это была глупость – супер-Билли»
Збыш смотрел и улыбался.
-Давай сядем у костра и поболтаем, - сказал он («голосом детских спален»). – Все ушли.
-НО БЛЕСК ТВОИХ ОЧЕЙ СО МНОЙ ОСТАЛСЯ. ОН НЕ ХОТЕЛ УЙТИ – и не уйдет. И пусть меня покинули надежды, - твои глаза светили мне во мгле, когда в ту ночь домой я возвращался, твои глаза блистают мне с тех пор сквозь мрак тяжелых лет и зажигают в моей душе светильник чистых дум, неугасимый светоч благородства, и, наполняя дух мой Красотой, они горят на Небе недоступном; коленопреклоненный, я молюсь, в безмолвии ночей моих печальных, им – только им – и в самом блеске дня я вижу их, они не угасают: две нежные лучистые денницы – две чистые вечерние звезды.

Нина, взглянув на брошенный в углу дивана томик Борхеса, между прочим напомнила себе на счет стихов По: «Не забыть нарыть в библиотеке!» - крепко потянулась, зевнула и, глядя в открытое окно, отметила, как неуловимо изменился цвет неба, готовящегося к заре. Потянуло свежестью, гул города показался тяжелым, серым, тревожным. От выкуренных сигарет с непривычки мутило, от кофе – тоже. Нина разложила диван, постелила и отправилась принимать душ.
«А этот флейтист, он что там – уснул?»


…-Я глядел на звезды и улетел, - закрывающимися глазами Кальян смотрел сверху вниз на сидящего на ступеньках, дергающегося от судорожно-счастливого смеха Черепа. – Приколись, чего ты смеешься-то?
Череп встал и отер ладонью слезу смеха.
-А я тебя все ночь искал, тусовался тут как придурок, приколись. Твои соседи меня обкурили.
-Соседи? – без всякого удивления удивился Кальян, все еще увлекаемый кружащими хороводами звезд.
-Ага, соседи – Джим Моррисон и Чеширский кот, - Череп затрясся от тихого смеха, утирая слезы, гыкая и дергаясь шеей, и Кальян, наконец, спустился на землю и тоже начал смеяться, только громко.
-Пойдем что ли чай ко мне попьем, у меня есть настоящий, индийский – мне тут индус один подарил, Микки.
-Пойдем, - согласился, разминая ноги, Череп, уже не жалея, что не встретил нигде Гвиневеру, что уснул на лестнице – вообще ни о чем.
Мимо черной тенью скользнул Сабах.
-О, черный кот, - с трудом передвигая одеревеневшие ноги, произнес Череп. – Надеюсь, он не перешел нам дорогу?

В то время как Чешир, зевая, в очередной раз вяло спускал в унитаз старую заварку и заваривал свежую, а Кальян, взволнованно заикаясь, рассказывал в восхищении внимающему Моррисону и дергающемуся шеей Черепу о ночи на крыше, о беременной Лейле и казане плова с анашой, а также о прикольном поляке Збыше и тихоглазой девушке Саше, оставленных в одиночестве у костра – тогда многие в общежитии уже спали, а некоторые еще не спали или, напротив, спали давным-давно, готовые вот-вот проснуться – как, например, Ева, нырнувшая в вакуум сна во время паузы замолчавших барабанов, поскольку Берто этажом выше сначала сел перекусить бутербродами из рюкзака, потом, ближе к рассвету, принялся лихорадочно устанавливать этюдник, прикрепляя к поднятой крышке лист ватмана, и, роняя то кисточки, то полувыдавленные тюбики с гуашью, пачкая пальцы во все цвета радуги, попытался изобразить свои впечатления от меняющихся оттенков неба за окном: посеревший тон близкого утра, несмелый переход от густого индиго к серовато-зеленому, розовато-красному – все неровными полосами вдоль горизонта.
-Приколись, какие краски, - сказал Збыш все также негромко, но восторженно, за плечи подводя ослепшую от бессонной ночи Сашу к краю крыши, совсем близко от растворившихся в светлеющем воздухе языков пламени.

…-Я хочу с ними познакомиться, - сказал Моррисон, мечтательно улыбаясь, потягиваясь. – Кто пойдет со мной на крышу знакомиться с прикольным поляком и грустной девушкой?
-Обломись, - невнятно пробормотал Чешир, откидываясь на спинку дивана, прикрывая глаза рукой.
Кальян, свернувшись клубком рядом с моргающим Черепом, размышляющим, грустна ли Гвиневера, безмятежно спал.
-Ну, так я пойду один, - заявил Моррисон, засовывая в карман початую бутылку водки. – Сладких вам сновидений.

Главное было – не упустить момент, когда из рдеющей пазухи горизонта вырвется солнце – ослепительный, идеально-ровный круг. У Саши закрывались глаза.
-Не засыпай, - прошептал на ухо Збыш и крепче сжал ее плечи. – Первый рассвет здесь, во ВГИКе.
-Все называют ВГИК просто Школой, - сонно поправила Саша, слегка покачиваясь, чувствуя себя невесомой. – Говорят: ты идешь сегодня в Школу? Что сегодня было в Школе? Это совсем другой язык, здесь говорят: приколись, труба, облом. Человек с улицы может и не понять.
-Разве это не русский язык? – улыбнулся Збыш.
-Русский, но жаргон. А ты учил русский в Польше или только на подфаке?
-В Польше, но очень плохо, - признался Збыш не без гордости. – Я был двоечник по русскому.
-Интересно. А какой еще язык ты учил в школе?
-Немецкий.
-Скажи что-нибудь по-немецки.
-Ich liebe dir.
Повисла пауза, в течение которой Саша в смятении размышляла, отнести ли эту фразу к себе, а Збыш безмятежно улыбался, наблюдая, как краски рассвета меняют ее лицо.
-Неправильно, - глядя на носки своих ботинок, проговорила Саша. – Нужно говорить «Ich liebe dich», а не «dir».
Збыш пожал плечами.
В этот момент Берто на двенадцатом, оторвавшись от рисунка, кинулся к ударным и, не отрывая взгляда от окна, от той точки на горизонте, где уже отражалось золото, зазвенел предупреждающе палочками по тарелкам, и в тот миг, когда ослепительной вспышкой вырвалось на плоскость горизонта солнце – как мяч! – ударил что есть сил, вызвав россыпью звука взрыв, оглушение, хиросиму нового дня, и от этого взрыва, перешедшего в мощную лавину летящего под откос поезда, набегающей гигантской волны, проснулась этажом ниже Ева, испуганным рывком севшая на кровати, тут же вздернув руки к лицу, ослепнув от пылающего низко над горизонтом солнца, в лучах которого предстал на крыше пред в изумлении раскрывшими рты Сашей и Збышем, улыбающийся Моррисон с початой бутылкой водки в руках – вспрыгнувший на бортик ограждения, так что эффектная подсветка сзади окружила его золотым нимбом, а вьющиеся волосы до плеч сделала светящимися. И показалось даже ослепленным Саше и Збышу, что у незнакомца крылья за спиной, а в руках не бутылка водки, но сияющий свиток.
-Ангел, - еле слышно прошептал Збыш, не веря своим глазам.
Солнце стремительно набирало высоту. Где-то там, в пространстве утра, зазвенел трамвай, чиркнула, как пуля, просвистев мимо, маленькая птичка.
Саша, розовея и вместе с воздухом обретая краски дня на осунувшемся лице, сказала, глядя на улыбающегося доброго Моррисона:
-В первый рассвет на крыше общежития Школы нам был явлен Огненный Ангел…


СЕНТЯБРЬ

Архитектура Школы проста: четыре этажа, каждый из которых разделен надвое квадратным холлом (окна фасада, напротив – колонны, за которыми двери кинозалов на всех этажах, кроме первого; по сторонам справа и слева от окон – широкие пролеты лестниц, для которых каждый холл – только площадка отдыха перед очередным маршем); от полотнища холла вправо и влево по прямой идут два рукава – два крыла здания, имеющие каждое посередине выход еще на две спирально-тяжеловесные лестницы (стоя на четвертом этаже у перил этих лестниц, вольно плевать вниз, как в колодец).
На первом этаже расположены раздевалка, буфет и операторский факультет; на втором – малый просмотровый зал, факультеты актерский и режиссерский. На третьем этаже трудятся сценаристы и киноведы, на четвертом расположены библиотека, большой просмотровый зал и владения художников – все просто и понятно.
Перекресток дорог – пятачок перед буфетом на первом этаже: закрывая за собой входные двери Школы, идешь прямо, с нарочитым безразличием глядя на свое отражение в круглом зеркале на стене над деревянной скамейкой с курящими студентами; при этом справа от тебя спрятавшаяся под лестницей каморка вахтера, слева – доска объявлений. Тормозишь перед скамейкой, здороваешься с курящими. Смотришь влево – видишь холл с раздевалкой и дальше – коридор левого крыла, смотришь вправо – перед тобой несколько ступенек, собственно, на пятачок. Поднимаешься на пятачок, озираешься. На все четыре стороны здесь: коридор правого крыла, вальяжная лестница с лепными перилами на второй этаж и выше, зеркальная курилка, являющаяся предбанником буфета. Если же ты оглянешься назад и пойдешь на четвертую сторону, то, минуя холл с раздевалкой, через коридор левого крыла попадешь к выходу на лестницу, ведущую не только на верхние этажи, но и в стеклянный переход на учебную студию с ее съемочными павильонами и шкафчиками операторов. Стеклянный переход – на втором месте по популярности после пятачка, потому что это самая большая в Школе курилка. Стены здесь почти до самого пола из толстого стекла, вдоль них поставлены деревянные скамейки, урны и кадки с цветами. Здесь всегда кто-нибудь сидит, курит, общается, пьет кофе или грустит и, к большому негодованию уборщиц, шеренги стаканов из-под кофе с тусклыми сигаретными окурками внутри остаются после этих посиделок. В Школе очень любят курить и пить кофе.

Школа очень похожа на картину художника – яркие уверенные мазки, пересечение траекторий. Голоса, лица, смешение языков и акцентов – импрессионистская рябь, на расстоянии создающая живой рисунок.
-…Едем встречать Селию в Шереметьево.
-Селия всегда приезжает самый последний, как будто имеет больше другие дела в Гавана.
Красновато-рыжая, звенящая браслетами Рита, мимолетно-вежливо улыбнувшись вечно всем недовольной Долорес, закурила новую сигарету, спиной удобно опираясь о перила лестницы (взгляд – в режиме поиска по лицам и затылкам пятачка).
-…Снимал, свесившись с крыши последнего вагона.
Рядом кружком стояли операторы-второкурсники: с одинаковыми черными кофрами, тяжело свисающими с плеч, коротко стриженные, похожие на молодых дерзких петушков.
-Своих не узнаете? – отделяясь от кружка, приблизился к выходящему из буфета, закуривающему Чеширу поджарый шатен с щегольскими усиками. Чешир развел руками.
-Маланец! Неужели вернулся из армии?..

-Привет! – надушенный Али, невозмутимо потеснив Долорес, сухими губами скользнул по Ритиной щеке, остановился рядом, закуривая. И два вопроса одновременно вылетели, сбившись, как бумажные самолетики:
-Ты видел/а Еву/Дейзи?..

Мимо шумно обнимающихся русских («Яник!» - «Толик, гад! А Моррисон с Сенькой живы?»), Долорес, абсолютно не интересующаяся разговорами о ромашке-Дейзи и прочих глупостях, оставила оживленно беседующих Риту и Али, недовольно протиснувшись к телефону тут же, на пятачке, и принялась хмуро набирать какой-то неотвечающий номер.
-Ole-ole-ole-ole! – запели-загоготали аргентинцы, рассаживаясь на ступеньках лестницы перед пятачком – со стаканами кофе, закуривая. Крайний Альзиро ухватил за ногу вприпрыжку спускающегося в буфет Хуанчу:
-He, muchacho! Que nina estuvo en tu cuarto ayer?

В видеозале на втором (правое крыло) показывали «Кабаре». Не дожидаясь конца титров, Саша вышла в коридор, свернула на боковую лестницу, закурив у перил, бездумно глядя вниз, в пролет этажей.
-Все-таки удивительно, как в фильме показан приход к власти фашистов, - высоким тонким голосом произнесла, останавливаясь рядом, девушка, сидевшая на просмотре в соседнем ряду. – Все вроде бы хи-хи, ха-ха, каждый занят собой, своими личными проблемами, и пока герои решают, кто с кем будет трахаться, вдруг оказывается, что фашизм уже победил.
Девушка достала из пачки «Родопи» сигарету и прикурила от Сашиной, молча протянутой.
-Причем, какой гениальный прием – никто крупным планом не кричит: «Какой ужас, фашисты победили!» Просто эти завершающие кадры фильма: камера переходит со сцены, где поются все те же куплетики, на сверкающие подносы вдоль стен, и в этих подносах мы видим отраженья свастик на рукавах посетителей – кабаре битком набито фашистами, власть сменилась!
На клетчатой рубахе девушки тут и там сияли металлические булавки, пуговицы и значки.
-Я тоже была неформалом, - сказала Саша, плавно завершая обсуждение кинофильма. – У меня есть джинсовая куртка, в которой я ходила на тусовки и сейшены в рок-клубе – полкило металлических набоек и бритв. Меня Саша зовут, я вольнослушатель.
«Как будто бы я где-то ее уже видела»
-Ева. Вообще-то я не могу назвать себя неформалом. Просто мой парень там, дома в Минске, крутой панк, и я по мере возможности стараюсь быть в его стиле.
Саша задумчиво выпустила струю дыма вверх, глядя на расслаивающуюся, распадающуюся стрелу.
-Еще совсем недавно я тоже была влюблена в панка. А теперь у меня непонятные отношения с поляком.

«И это правда любовь. И, наверное, я бы не влюбилась просто так, если бы не было чего-то в его глазах, взгляде – как он на меня смотрит, вертит в пальцах сигарету, и что-то такое особенное во всем этом…»
Али дождался Дейзи, и оба исчезли. Долорес мрачно курила у телефона, поглядывая по сторонам в поисках Хорхе. Мимо пробежала Ева с незнакомой девушкой – только помахала ладошкой и скрылась в буфете. И в один миг все оборвалось и забилось, когда подняла глаза от своих шнурованных тапочек и увидела, как от зеркал курилки приближается высокий парень с двухдневной щетиной на впалых щеках, рассеянно вертя в пальцах сигарету. Гром и молния. Узнавание взглядом.
-Мне кажется, мы уже видеть друг друга. Тебя видеть. Да? Лето, нет огонь, чтобы курить.
-Конечно, я помню, ты просил у меня спички. Та же проблема?
Рита протянула коробок спичек, чувствуя тонкое напряжение в груди (чуть-чуть и оборвется что-то там, где сердце). Задержка дыхания.
«Совсем не изменился»
-Спасибо, - смущенно усмехаясь, прикурил и отдал спички, тряхнув коробком, окатив глубоким черным взглядом. – Это так смешно, что я снова прошу огонь.
Мимо пробежали первокурсники с режиссерского, что-то крикнули, на ходу хлопнув по плечу, и он коротко ответил.
-Ты португалец?
-Как ты догадаться?
-Ты сказал «вамош», а по-испански говорят «вамос». В португальском много «ж» и «ш», как у поляков. Я немного учу испанский.
-О!..
Ароматный дымок сигарет, дым коромыслом над пятачком. Сухонькая старушка, легко проскальзывая по лестнице к буфету мимо сидящих на ступеньках, меж спин и рук с сигаретами, как привидение в дыму, тронула Риту за плечо.
-Сегодня лекция по Борхесу, я Вас жду.
Рита кивнула, смущенно отведя руку с сигаретой в сторону.
-Меня зовут Диего, я на экономический, первый курс. А ты?
Хуанча вдруг тряхнул спутанными кудрями и хрипло запел что-то двусмысленное про любовь невинной девушки. Аргентинцы на ступеньках загоготали, а Долорес презрительно выпятила нижнюю губу.
-Oyeme, chico!
Хорхе в компании медноволосой девушки присоединился к толчее пятачка, закуривая от сигареты слегка порозовевшей Долорес, по-дружески пиная шумного Хуанчу коленкой.
-А, привет! – развернулся Хуанча, фиглярски кланяясь девушке. – Привет, Мария, я тебя знаю. Как дела?
-Мария? – светски поинтересовалась Долорес, придирчиво разглядывая молочное лицо, длинные, до пояса волосы, схваченные черной лентой. – Меня зовут Долорес, я с Кубы, третий курс, режиссерский.
-Мария необыкновенная девушка, - вставил Хорхе, мгновенно расстрелянный черными глазными зрачками Долорес. – она живет в Швеции, но ее мама из Колумбии, поэтому у нее два родных языка – испанский и шведский. Она тоже поступила на режиссуру, Долорес.
-Это не женская работа, девочка, - многозначительно покачивая головой, сказала Долорес, глядя на Марию сверху вниз. – Говорю тебе, потому что знаю.

Они как раз успели, избежав долгой муки стояния в очереди у буфетной стойки.
-Толик, возьми на нас два двойных, - протягивая ладонь с мелочью, выдохнула Саша.
Щеголеватый шатен с усиками рядом с Толиком картинно отстранил деньги, расшаркавшись ножкой.
-Имею честь платить за всех, поскольку это мой первый день в Школе после армии.
Толик хохотнул, передал девушкам стаканы с кофейным порошком и сахаром, отступая к огромному кипящему самовару и одновременно представляя всех друг другу.
-Это Яник, мой друг, служил два года, теперь будет на втором курсе. Это Саша – вольнослушатель, это Ева со второго сценарного.
Аккомпанементом к словам была музыка наливаемого в стаканы кипятка и позвякивание ложек. На втором плане – гул голосов большой перемены.
-Ба! – вдруг звонко хлопнул себя по лбу Толик, радостно оскалясь. – Саша, Яник ведь и есть твой троюродный брат из Одессы!
Опешивший шатен недоверчиво перевел взгляд с Толика на девиц (переглянувшихся между собой), с девиц – на Толика.
-Привет! – легко и беспечно мимо скользнули Никос со Збышем (безмятежно-ласково взглянул глубокими синими глазами), спеша занять очередь к кассе столовой в другом конце зала.
-Привет.
Ева с любопытством посмотрела им вслед.
-Это и есть твой поляк?
«А чего я ждала – что он кинется мне на шею, скажет, что не может жить без меня?..»


-«Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка», - громко процитировал Микки, втайне гордясь своим хорошим русским.
Гонзо гортанно загоготал и еще раз отпил из бутылки, уже шумящей и бурлящей по всем жилам и конечностям. Микки в свою очередь принял сосуд в руки, изобразив полупоклон и не потеряв при этом равновесия, отпил, запрокинув лохматую черную голову.
-Я чувствую огонь, мне хочется совершить что-то великое, - сказал он, утирая рот рукавом и отбрасывая в сторону пустую бутылку. Гонзо ткнул пальцем во вставший на пути монумент «Рабочий и колхозница».
-Прикинь, какие ботинки! Я точно знаю, что можно попасть туда. Один раз я шел в Школа и видел два вьетнамца с операторский сидели там, на ботинок, с камера и смеялись.
-Там есть дверь! – в восторге закричал Микки. – Клянусь, я видел там дверь, на другая сторона.
Они бросились обегать параллепипед основания и, действительно, нашли совершенно свободно открытую дверь. Крепко сжав кулаки (на всякий случай) Микки первым шагнул в тухлую темноту классического набора: битый кирпич и стекло под ногами, намек на отхожее место.
-Осторожно, Гонзо, здесь обязательно где-то дерьмо.
-Лестница!
Как хорошо дышалось на воздухе, в теплых лучах обеденного, совсем еще летнего солнышка! Ветер обдувал. Сидя на гигантском ботинке рабочего, Гонзо достал из кармана рубашки сигарету, прикурил и тут же подскочил, запрыгав на месте, как мячик.
-Это не «Мальборо», мать вашу! Забил вчера в сигарет анаша и забыл!
Микки тоже затянулся и обрадовался, поднялся, за компанию несколько раз подпрыгнув, неловко поджимая длинные ноги. Гонзо скорчился от смеха, сорвал сорную траву, чудом выросшую у ног колхозницы, и, махая побегом как платком, сделал еще несколько па.
Микки загоготал в полный голос, запрокинув голову, обнажая белые крепкие зубы. Неспешно добив косяк, принялись плясать подобие «еньки»: прыжками, Гонзо держится руками за талию Микки.

-Смотри, кто-то там пляшет на памятнике!
Ева и Саша как вышли из Школы со стаканами дымящегося кофе и сигаретами в руках, так и шли, прогуливаясь, беседуя – мимо округлого мыска киностудии имени Горького, мимо студийного магазина, ограды трамвайного парка, где впервые Саша выпрыгнула в парное школьное лето; перешли дорогу на переходе, свернув по маршруту «сорок восьмого» троллейбуса и тут заметили ЧП на монументе.
-Если бы у меня были очки, - заметила, подслеповато щурясь, Ева, - я бы, наверное, узнала кто это. Как пить дать, из Школы – больше нигде таких придурков нет.
(«Микки!» - Ада, пешком направляющаяся из общежития в Школу, пересекла проспект Мира, остановившись прямо против монумента. Правильно подобранные линзы позволяли без проблем видеть все подробности любимого лица – впрочем, и Гонзо был очевиден. «Еще немного, и за ними приедут менты», - чувствуя, что, возможно, совершает акт предательства, Ада развернулась и пересекла проспект Мира в обратном направлении).
Саша нашарила на дне рюкзачка свои очки и взглянула вооруженным взглядом в направлении танцующих, мгновенно ощутив, как взвыли сирены радости и тревоги. Жилищный вопрос глядел на нее с монумента, выделывая фортели. Саша передала очки Еве.
-О, Господи, они приехали – Ад и Микки, вот, смотри.

Впрочем, долго грустить не пришлось – только первые три этажа в общежитском лифте в компании сочувствующей Евы и красавца-латина, вежливо испросившего разрешение закурить.
-Может быть, тебе самое время напроситься жить к твоему поляку? – шепотом предложила Ева.
-Лучше смерть. У него я ничего просить не буду.
(На остановке против дверей Школы Никос игриво подсаживал в «сорок восьмой» встрепанную брюнетку, предоставив Збышу позаботиться о блондинке в мини и монголоидной лысой толстухе. «Девушки, вы случайно не с экономического?» - «Случайно. А ты откуда знаешь?» - «Я грек, я все знаю»)
На четвертом лифт остановился, впустив свеженького румяного Антошу в ослепительно белой майке поверх шорт тропической расцветки.
-Саша, ты где была, я ищу тебя, как ненормальный!
«Maricon?»
-Ты знаешь, что Ад с Микки вернулись, гады? Только ты не расстраивайся, я подыскал тебе место, где можно пару месяцев спокойно пожить. Знаешь, как входишь на общую кухню, справа такая дверь? Это подсобка – две каморки, вторая дверь выходит прямо на балкон, очень удобно. Правда, нет отопления и к зиме нужно искать что-то другое, ведь ты понимаешь, но пока…
Поток сознания, мгновенные образы, игривые интонации – только Антоша так может.
Лифт остановился на одиннадцатом и все, кроме красавца-латина, вышли. Красавец сплюнул вслед оживленно болтающему Антоше и поехал дальше.

-…Он так смотрел, ты бы видела!
-Верю. Тем более, эта история со спичками. Только что я ехала в лифте с твоим Диего и могу поклясться, что у него отличная зажигалка – такая золотистая. Так что спички были чистой воды предлогом.
Ева спустила на пол вельветовые брючки, ногой запихнув их под кровать, накинула синий шелковый халат с драконом на спине и направилась в ванную.
В соседней комнате с настежь распахнутой дверью у окна сидела, покачиваясь в бежевом кресле, Рита и курила, дымом рисуя бесконечно радужные надежды.
-Который час? – крикнула из ванной Ева.
-Три.
-Нужно будет пораньше выйти – пока поймаем это чертово такси…
Рита пускала дым в потолок, улыбалась самой себе, романтическим мыслям.
-Как ты думаешь, на кого он похож?
За закрытой дверью ванной послышался звук льющейся воды и раздраженный голос Евы:
-Господи, когда, наконец, мы купим штору для душа!

-…Семейство из соседнего блока: он сценарист, его жена и ребенок одного года. Говорят, он захватил подсобку, чтобы печатать по ночам.
-Знаю-знаю, мой однокурсник Чебур и полное семейство Чебурахов. Боюсь, он не даст тебе ключ.
-Уже дал. В смысле, Антоша уже обо всем договорился – мой спаситель.
Полулежа на все том же, крытом клетчатым пледом диванчике, на котором прошло лето в коротких теплых снах, Саша курила, глядя на посвежевшую, загорелую, ослепительно улыбающуюся Аду, среди неразобранных сумок и чемоданов хлопочущую с чайником и чашками.
-Тебе кофе? Три ложки сахара хватит?
Все, как и раньше, только уже сентябрь идет к октябрю.
-Я так рада, что хоть это решилось. Мы с Микки всю дорогу думали, куда тебя поселить. Хотели попробовать к Еврею – он один в целой комнате и очень порядочный - в смысле, что не будет к тебе приставать. Но тут могут быть проблемы с длинной Верой. Она, конечно, не будет ревновать, но в то же время… Словом, вопрос с некоторой отсрочкой остается открытым – ведь не сможешь же ты жить там зимой!
Саша приняла чашку черного кофе, помешивая ложечкой, вдруг улыбаясь новой мысли.
-А ты знаешь, у меня тут нашелся троюродный брат – помнишь, я о нем говорила? Только, кажется, он не очень поверил, что я его сестра.
В дверь стукнули, и тут же появился конопатый светлый Кальян, кинувшийся приветственно обнимать вновь прибывшую.
-Наконец-то! Мы думали, вы решили там совсем остаться. А где же Микки?

-…Я устал, - простонал Микки, очнувшись от тяжкого забытья под юбом колхозницы, принимая сидячее положение. – Не мог бы ты спустить меня вниз? Почему-то так кружится голова, и я хочу есть.
Гонзо, стоя на краю опасной высоты в позе Колумба, высматривающего американский берег, глядел на поток автомобильных поблескивающих крыш, тянущихся по проспекту, прямо перпендикулярно транспортному потоку уходящей в далекую перспективу улицы Галушкина.
-Мы шли в Школа, мать вашу, что-то случилось – мы сбились с дорога.
-Я хочу домой, к мой Ад, - захныкал Микки. – Скоро будет темно, я боюсь.
Гонзо тревожно промолчал, переходя для обзора на другую сторону, смотрящую на северные павильоны ВДНХ за бетонной стеной. Далеко внизу, под этой стеной, вдруг остановилось такси, из которого выскочил человек и принялся махать руками и кричать. Микки, приткнувшись к Гонзо со спины, сощурился, прислушиваясь.
-Что-то он хочет?
Гыгыкая и похрюкивая, глядя сквозь затемненные стекла очков, Глум сделал ладони рупором и крикнул, что есть сил:
-Слезайте немедленно! Сле – зай - те! Свалитесь, придурки!

Маленькая женщина с добрыми глазами – так точно, она стояла перед Сашей, придерживая рукой полы расходящегося халата.
-А, это ты, Антоша говорил. Заходи.
Комната удивила своей нетипичностью – кроме дивана нормального вида, в полный диванный рост, были также телевизор, платяной шкаф, два стола, стулья и даже зеркало. В углу в деревянной кроватке беззвучно спал ребенок.
-Саша.
-Лена.
Она встала на табурет, чтобы достать со шкафа плоский ключ от английского замка.
-Вот. Ты не торопишься? Мне нужно спуститься на первый этаж позвонить, ты не посидишь тут? Вообще-то Дашка крепко спит, но на всякий случай.
-Конечно.
Одна в чужой комнате. Разброд мыслей: дверь со ставнями на тринадцатом, не отвечающая на бесконечные звонки, новая знакомая с ветхозаветным именем Ева, возвращение из Индии Ад и Микки, подсобка.
«Где ты, что ты? И вот, после стольких бессонных, безгрешных ночей этого лета я задаю себе вопрос: не девственник ли он?»
Постояв несколько мгновений над спящим ребенком, ничего особенного не ощутив и тем самым еще раз утвердившись в мысли, что не любит детей, Саша высунулась в теплые сумерки открытого окна. Как будто гул прибоя – поток стремительных светлячков, проносящихся мимо. Так и жизнь проходит – мимо – когда никто не открывает дверь.
«Куда он мог деться?»

-О, это настоящий сексодром! – в восторге присвистнул Никос и рухнул на упругую поверхность – два дивана, разложенные впритык друг к другу, белые простыни, гитара с кокетливым бантом на грифе.
Встрепанная брюнетка, улыбаясь, закурила и присела рядом. Никос, глядя на нее снизу вверх, протянул руку, взял ее сигарету со следом яркой помады на фильтре, затянулся и вернул хозяйке.
Оглядываясь, широко улыбаясь красными губами, Збыш попросил чаю, вызвав хаотическое движение из комнаты в ванную с чайником, с грязными кружками.
-У нас есть растворимый кофе.
-Нет, спасибо, я так хочу чай.
Похожая на монголку лысая уселась за стол напротив и посмотрела карими неулыбающимися глазами.
-Тебя как зовут?
-Збышек.
-Зовите его просто Збыш, - крикнул с сексодрома Никос, прикуривая от сигареты брюнетки, волнующе сжав своей рукой ее – маленькую и смуглую.
-Кстати, мы так и не познакомились. Никос.
-Илка, - мимолетно улыбаясь. – Так и зовут – Илла, Илка.
-Оля, - присаживаясь рядом со Збышем, управившись с чайником, представилась блондинка.
Лысая молча достала из кармана спичечный коробок и пустую папиросу. Высыпала на ладонь зеленоватый порошок из коробка.
-Жанна, - сказала, не поднимая головы, глядя лишь на свои пальцы, быстро и ловко забивающие косяк.
Никос, хмыкнув, щекотно наклонился к самому Илкиному уху.
-У нее лицо натуральной пиратки. Пиратка Жанна.


Поток машин в синих сумерках мимо, мимо.
-Дай сигарету, - чирканье спичек, огонек в ночи, мгновенно освещающий половину лица от подбородка.
-Мерси. Как ты думаешь, успеем?
-Я тебе говорила, нужно было сразу выходить. Всегда проблема поймать такси до Шереметьева.
-Зато ты видела своего Диего.
(Диего на пару с приятелем, мирно поднимающиеся лифтом на шестой этаж: “Esta es la bulgara?” – “Esta buena, verdad? Si tu supieras como ella critica a los comunistas, madre mia!..”)
-…Диего, Диего, ми аморе португес! Как он похож на Педро, ты не представляешь, можно стать сумасшедшей, правда!
-Ну, уж, я тебе скажу – абсолютно другое лицо.
-Нет, ты не понимаешь. Как будто время повернуло назад! Однажды я видела Педро с Жужу и сказала себе: «Я убью тебя, ми аморе!» И он умер в ту же ночь, как будто кто-то прочитал мои мысли. Вот почему смерть Педро для меня такая мистическая, и я думаю – может, дух Педро сейчас в Диего? Когда он так смотрит на меня, мне кажется – это Педро, и он все знает про нас, про себя, можно даже спросить, кто убийца, потому что, сука, я уверена – это Жужу толкнула его в окно!
Поток машин в синих сумерках мимо, мимо. Голоса, шелест шин, огни фар; может быть, пойдет дождь. Темные силуэты у дороги – волосы взлетают от легкого ветерка, красные светлячки сигарет в руках описывают дуги: вверх – вниз, вверх – вниз – еще два огонька в ночи.

Саша сидела в окне, с грустью глядя, как проплывает поток машин далеко внизу, горят огни домов, фар, светофоров и фонарей. Из окна наверху («Из 1303?») лилась музыка, потом через стенку громыхнуло тяжелым, забойным – значит, Ад приготовила ужин и позволила себе расслабиться или вернулся-таки невредимый Микки.
«У всех пары, любовь, дети, комнаты – а я без дома, одна и никто не интересуется, жива ли я еще»

«Сглаз смерти» - заявка на сценарий документального фильма. Автор А. Утегулов, 3 курс, постановочный факультет.
Сценарий документального фильма это все равно что монгольская интеллигенция, русская деловитость и китайская тяжелая промышленность. Мой фильм будет называться «Сглаз смерти» или как-нибудь в этом роде. Кадры из фильма Поланского «Бал вампиров»: ослепительно красивая Шарон Тейт, похищенная зловещим вампиром, лужа крови в ванне… А через несколько лет наяву – кровавая смерть кинозвезды от рук маньяков. Провоцирует ли творческая фантазия, иллюзорный мир кинолент реальные события? Ведь есть еще пример Шукшина, сыгравшего смерть на экране и преждевременно умершего, пророческие песни о смерти Высоцкого. Говорят, изображать свою смерть – плохая примета. Что мы знаем о смерти? И что смерть знает о нас?..»
Вчера Глум с Митричем приволокли откуда-то две диванные крышки и, не слушая возражений, выкинули вон арсеновскую панцирную кровать, соорудив вместо нее широкое низкое ложе, как выразился Глум – сексодром. Теперь, в сумерках комнаты, освещенной только бледной лампой на столе (круг света на полированной поверхности, желтоватый оттенок исписанных листов), Арсен, опасно покачиваясь на стуле, признал, что так гораздо лучше во всех отношениях.
«Можно даже сразу с двумя»
Бурное воображение мгновенно нарисовало чувственные изгибы одалисок на смятых простынях, но брови сурово свелись к переносице, вернув к творчеству.
Перечитав написанное, сжал зубы и, смяв, отправил в мусорную корзину. С красной строки: «Сценарий документального фильма…»
«Может, начать с примера Педро?»

Прибытие и вылет самолетов всевозможных рейсов, объявляемые на английском, французском и Бог весть еще каких языках. Гул голосов, преобладание смуглых рас.
Носом прижавшись к стеклянной перегородке зала прилета, Ева напряженно всматривалась в цветные фигурки людей, копошившихся у весов с неподъемными сумками, чемоданами, коробками.
-Куда, к черту, подевалась Селия, прилет объявили сто лет назад!
Все пространство аэропорта заполнил голос Билли Джоеля: старая «Honesty» - мелодия, так подходящая к дому разлук и встреч, застывшим лицам по ту сторону стекла.
Рита закурила длинную коричневую «Moor» (специально припасенная для подобного международного места пачка), неторопливо выпуская дым, слушая ласково, запросто произносимые имена Женевы, Нью-Йорка, Милана.
«Когда-нибудь смогу я сесть на самолет рейса номер фиг-знает-какой, улетающий в Лос-Анджелес?..»
-Селия! А-а-а, сука, смотри – вон она со своим зеленым рюкзачищем!
Ева, жестикулируя, запрыгала. Рита вгляделась в указанном направлении, и сердце тоже радостно дрогнуло при виде знакомого, еще чуть отчужденного смуглого лица с хищным белым оскалом – похудевшая, в узких темных брючках и красной майке, спадающей с загорелого плеча, Селия была все та же – необузданная плотоядная Кармен на каникулах.
-О, Господи, как же медленно они проходят этот досмотр! – с досадой взмахнула рукой Ева и, обернувшись, вдруг увидела мулата-кубинца с первого курса, о чем тут же сообщила шепотом Рите: «Приходил летом, искал Селию. Может, ее встречает? Какая-нибудь романтическая история на Барадеро – вот не знала, что Селия увлекается мулатами!..»

В дверь тихо поскреблись, потом в темноте комнаты появилось чье-то лицо.
-Ты чего тут – взяла ключ? Тогда пойдем смотреть твое новое жилище.
Замок открылся без проблем. Как и предупреждал Антоша, первая узкая комнатушка была снизу доверху забита какими-то узлами, ящиками, кухонной утварью, так что Саша и Ада с трудом протиснулись во вторую.
Схема «все под рукой»: наполовину стеклянная дверь на балкон, с зеленой занавеской, справа – стол у стены, над ним – низко нависающие полки, заполненные книгами и стопами бумаг; два стула, в углу на тумбочке – электроплитка, в другом углу, у стола – свернутый рулоном матрас (почти кресло). Узкое пространство между столом и левой стеной идеально для разложенного матраса.
-Нора, - прокомментировала Ада. – Конечно, нужно искать что-то поприличнее.
-А мне нравится, - усаживаясь на матрасный рулон, закуривая, отозвалась Саша. – Я люблю маленькие помещения, чтобы чувствовать себя как улитка в раковине. Главное, здесь есть, где спать, печатать и варить кофе. Нужно перенести сюда мои вещи.
Ада хмыкнула, с трудом открыла задвижку балконной двери и вышла в теплую темень, облокотившись о перила. Саша молча последовала за ней.
-Что-то у тебя не так, - прикуривая сигарету от Сашиной. – Какая-то ты грустная. Рассказывай.
Два сигаретных огонька вспыхивающими искрами отражались в темном окне пустой неосвещенной общей кухни. Саша подумала, что Ада станет второй, кому она расскажет.
«И все. Об этом никто не должен знать. Брачныя таинства»
-Помнишь Збыша, того поляка из блока Еврея, мы еще разводили костер на крыше?
Невидимо улыбаясь в темноте, Ада поддакнула.
-Ну и… Рассказывать не о чем. Просто мы друзья, по-другому не скажешь. Я прихожу к нему, вернее, к ним – к Никосу, Еврею. Понимаешь, это официальная версия – то, что вроде бы я прихожу к ним просто потусоваться, послушать музыку, покурить кайф, как будто я жить без этого не могу. Но все не дураки и, конечно, понимают, что я хожу из-за Збыша.
-А он понимает?
-Наверное. Он странный – все лето мы почти каждую ночь проводили вместе у них в тринадцать-ноль-три или на крыше. Мы ходили в таксопарк, пили водку из горлышка, целовались, внезапно освещенные фарами проезжавших машин. Мы несколько раз засыпали вместе, и он меня обнимал. Однажды он сказал по-немецки, что любит меня – правда, с грамматической ошибкой.
Прерывистый вздох.
-И больше – ничего. Я все время думаю о его словах, каких-то особенных жестах, я часами расшифровываю его реплики, в которых, возможно, никогда и не было двойного дна. Иногда мне кажется, я знаю о нем все, но даже приблизительно не представляю, как он ко мне относится. Если до сих пор у нас ничего не было, не значит ли это, что он меня не любит?
(Взглядом – по пропасти неба в звездах – в глубочайшей тоске).
Ада рукой с дымящейся сигаретой, зажатой между пальцами, озадаченно потерла лоб.
-Между прочим, сколько раз меня удивлял в тебе этот контраст между совершенно невинным выражением лица и цинизмом изречений. Отсутствие между вами постельных отношений говорит только о том, что должно пройти некоторое время, прежде чем – ну, ты понимаешь. Иногда людям хорошо и без этого.
Пауза для размышлений. Неудовлетворенный вздох.
-Знаешь, я, наверное, не романтик. Или он в меня не влюблен или девственник.
(Вкусно запахло жареным мясом – музыка «Депеш Мод» - Никос щипал девиц, гоняя косяк по кругу. «А у тебя красивые ноги», - сказал Збыш, пристраиваясь на сексодроме рядом с блондинкой).
-Брось ты.
Ада вздохнул, кинула вниз горящий окурок, долго глядя, как он падает.
-Знаешь, Микки появился. Их снял с памятника Глум. С памятника рабочему и колхознице, укуренных в дымину – вот прикол! Как пришел, сразу врубил «Цеппелинов» и упал трупом – до сих пор, наверное, спит. В Индии с нами случалось и покруче. В Индии…
-Слава Богу. Говори мне о чем-нибудь – о Микки, об Индии, о памятнике рабочему и колхознице – только чтобы я не думала все время об одном и том же, чтобы не думала все время о нем.

-…Это даже странно – все время думаю о ней, когда ее нет, а так она меня постоянно раздражает. Я все время стараюсь ее выставить, понимаешь, иногда меня просто бесит эта ее медлительная улыбочка, и как томно она проговаривает слова, и постоянно тащит меня в постель.
Потянувшись, Еврей достал с полки над столом забитую папиросу, вместе со спичками передал Хорхе, сидевшему в таком же кресло через столик от него.
-Между прочим, это она научила меня курить кайф – может быть, когда-нибудь я ее за это прокляну.
Хорхе, прикурив, сильно затянулся, откинулся на спинку кресла, прикрыв глаза.
-Вера красивая, - сказал он, покачивая головой. – Она женщина, с ней можно заниматься любовь, говорить о кино, просто идти рядом по улица. А если тебя любит такая как Долорес, это драма, cono! Один раз, понимаешь, когда был сильно пьяный, хотел быть с ней, но она оказалась как дева Мария, и я ушел, но она теперь решает, что любит меня, мы должны делать свадьба и жить вместе. Не хочет совсем понимать, cono!
-Бедолага.
Хорхе вдруг закашлялся от смеха.
-Это секрет, но тебе скажу. Долорес бреет ноги только до колено, получается – она в меховые штаны.
Еврей, затягиваясь, улыбнулся.
-Долорес – это труба. Она бережет для тебя свою невинность. Ты знаешь, говорят, Саид с четвертого операторского хотел ее сделать, но она побила его, заявив, что принадлежит только тебе.
-O, Dios! – затрясся в смехе Хорхе, вновь принимая в дрожащие пальцы влажный косяк.
-Но, с другой стороны, - заметил Еврей, задерживая дым в легких, выпуская его короткими порциями и оттого произнося слова сдавленно и отрывисто, - с другой стороны, мне неприятно, что Вера никогда не будет только моей. Ты знаешь, раньше, с Педро – быть может, они не просто занимались испанским и слушали джаз, ты же знаешь, каким был Педро. И ведь тогда получается, что в тот раз, в ту ночь Педро, возможно, не просто так выпал из окна?

Ночь гоняла кошек по чердаку, дышала, издавала глухие стоны, мигала фонарем, шелестела шинами. Светились окна – мозаикой сверху донизу всего паралепипеда домины, и все в нем предвкушало ночь, падало в ночь, играло, прячась в ней бледными тенями.
-Ад, мой Ад! I’ m hungry, I’m thirsted, I’m dieing!..
(С трудом всплывая из глубокой ямы, черного колодца, вязкого болота, где ослепляет вдруг, на поверхности, яркий свет, режет глаза. Звериный голод и жажда: «Где я, на каком свете?»)
Саша, сидя на перевернутом ведре в кухне-прихожке блока 1103, заглянула в комнату, одновременно выпустив струю дыма и, стряхнув пепел сигареты на пол, сообщила, обращаясь к двери туалета:
-Ад, Микки проснулся и хочет есть и пить. Говорит, что умирает.
-Наконец-то. Включи, пожалуйста, плитку.

-Идите жрать мясо, - хрипло позвала пиратка Жанна, обращаясь в первую очередь к Збышу, кувыркавшемуся на диване с блондинкой и Никосу, между делом исследовавшему географию тела всклоченной Илки.
-Послушай, нельзя так грубо, - мгновенно отозвался Никос, первым подскакивая к столу, хватая вилку.
-Эй, Збыш, бабник, - уже с набитым ртом, - иди быстрей, а то не достанется.

-Тебе покрепче?
Глум, разливая заварку и кипяток одновременно, двумя руками, любезно плеснул побольше заварки в стакан Чешира, чему-то прыская, хихикая.
-Сенька! – гаркнул, обращаясь к пишущему и рвущему написанное Арсену через стенку. – Сенька-творец, чай буш?
-Пошел ты! – раздалось в ответ злое.
-«Сволочь дерзкая и великолепная», - прокомментировал Глум и, подняв свой горячий стакан, шумно отхлебнул.
Чешир неторопливо достал из нагрудного кармана сигарету, закурил и потянулся за своим стаканом. Стакан ни в какую не отрывался от полированной поверхности стола.
-Что за черт…
Глум загоготал, схватившись за животик.
-Ах ты, гад, - спокойно, покачивая головой, улыбнулся Чешир. – На клей посадил?

-Ну, - отхлебывая чай, затягиваясь сигаретой, вопросил Яник, удобно расположившись на диване: нога на ногу, усики щеголевато оглажены, стрижка безупречна. – Рассказывай, что это еще за сестренка Саша? Отродясь не слышал, что у меня есть сестренки.

Берто еще немного поболтал с парнем о кубинских новостях, поблагодарил за переданные письма и быстрым шагом направился к выходу.
Аэропорт переливался людьми и огнями через край. На улице сверкали фонари, празднично отражаясь в капотах машин и стеклянных стенах. Подходили, предлагали везти в город за баснословные суммы. Берто посмотрел на часы и понял, что следующий автобус придется подождать.
-Вон кубинец с первого курса, тебя спрашивал летом, - сказала Ева, указывай пальцем.
Селия, руководящая погрузкой в такси несметных сумок и чудовищных размеров рюкзака, - кричащая, размахивающая руками (в одной дымилась осыпающаяся пеплом сигарета), - резко развернулась в указанном направлении, прищурилась, сделав козырек из унизанных серебряными кольцами, чуть дрожащих смуглых пальцев.
-Пер-р-рвый р-р-раз вижу. Кто такой? Наверное, нужно звать его с нами, будет помогать нести вещи к лифту.
И тут же закричала, замахала свободной рукой:
-Hey, muchacho, tu eres del VGIK? Vamos para el albergue!


Дверь с набитыми ставнями в очередной раз не открылась на «два длинных» звонка. Саша позвонила одним долгим, и к приглушенным звукам музыки прибавились шлепающие шаги.
-Привет, заходи, - обрадовался Еврей (глаза разбегались в разные стороны). – Мы тут с Хорхе укуриваемся.
-Дым изо всех щелей, - согласилась Саша, не переступая порога. – А где Збыш с Никосом?
Еврей захихикал, засмеялся, руками обхватывая голову.
-Збыш с Никосом? Сам удивляюсь – пропали. Может, их и не было никогда?

Голоса в ночи.
-Ну как, отдала ключ?
-Ага. Тихая такая, с глазами монашки – помнишь, все лето жила у Ад с Микки?
(За стеной Микки делает громче «Цеппелинов» и, тряхнув головой, выдает эффектную стойку соло-гитариста. Ада, вытянувшись на диване, локтями упираясь в пестрые диванные подушки, грызет жареные семечки и, гыгыкая, безостановочно говорит по-английски что-то, неслышное из-за музыки и потустороннего шума в Миккиных ушах)
-Черт, как мне надоел их хард!
(Подключаются «Роллинг Стоунз» двумя этажами выше).
-И этих еще не хватало – долбанутых художников!..

-Мяу!
Шелест смеха.
-Эй, поляк, почему «мяу»?
-Просто так.

Сквозь хард, дым, голоса.
-Индусы чертовы! А Микки оброс! Знакомьтесь: это Череп из Алма-Аты, мой з-зземляк, поступил на экономический.
-На экономический поступают или очень умные, или дураки.
-Значит, я дурак.
«И здесь ее нет. Где же ты, Гвиневера?»

-Лейла сбежала со съемок с очаровашкой Кико прямо в Майами, где ему предложили что-то такое снять для испанского телевидения, а потом в Калифорнию – в общем, покуролесили, заложив фундамент будущей семьи. Во всяком случае, когда они приезжали в июле, у Лейлы был приличный живот, и они собирались лететь к маме в Мадрид. С тех пор о них ни слуху, ни духу.
-По крайней мере, Лейла не изменилась, - с невольной грустью. – Я тоже одно время был в нее влюблен. А Сенечка! Ты помнишь, как он чуть не зарезал Педро, когда застал его с Лейлой на общей кухне? Как он, кстати, сейчас – в смысле, Педро?
-?!…
-Чего ты таращишься?
-Так ты не знаешь?
-Чего не знаю?
-Как! Что Педро выпал из окна!!!

Послонявшись по этажам, Саша остановилась перед дверью лучезарного Толика.
«Зайти поплакаться? Может быть, он видел сегодня Збыша?»
Три коротких гудка.


-Кофе, кофе, умир-р-раю, скорей кофе! – как оглашенная, пинками продвигая сумки в комнату, бросаясь к своему дивану, падая на него, раскинув руки.
-Наконец я на место, так ненавижу эта дор-р-рога, аэропорто, cono! Пожалуйста, Рита, делай быстро черный кофе или я буду умирать!
Молния на сумке разошлась, и Селия, ворча под нос, принялась извлекать лимоны и апельсины, ловко перекидывая их в кресло-качалку под окном.
-О, Боже, начинается сумасшедшая жизнь, - шепнула Ева, выскользнув из комнаты в прихожку, где, склонившись над электроплиткой, Рита варила кофе в маленькой алюминиевой кастрюльке.
-Электрическая кофемолка сломалась, - сообщила она, протягивая Еве золотистый цилиндр с витой ручкой, - смоли, пожалуйста, на ручной, Селии не хватит одного стакана.
Ева покорно вздохнула, уселась рядом на табурет и, зажав кофемолку меж колен, принялась вращать ручку.
-Дейзи опять не будет. Готова биться об заклад – раз приехала Селия, она воспользуется случаем и свалит на квартиру Али, он давно ее зовет.
-Коньо, как я ей завидую! – со вздохом произнесла Рита, карауля пышную кофейную пенку. – Если бы мой любимый мужчина звал меня к себе, если бы Диего…
Получилось почти как в сказке, по крайней мере, для Риты: дверь распахнулась, и в комнату промаршировал, трубя в пионерский горн, патлатый Хуанча в джинсовых шортах, за ним – хохочущий, приплясывающий Гонзо, подозрительно посматривающая по сторонам Долорес, смущенный Берто и – материализация чувственных идей – красивый, улыбающийся Диего.
-Que tal? Como viajaste? – чмок-чмок-чмок – Bien, gracias! Pejame besarte como si no nos hubieramos visto cien anos! – чмок-чмок-чмок – А это, девушки, знакомьтесь – Диего, Берто – А-а-а! Мы уже знакомы, с Берто ехали вместе из Шереметьево – Правда? А-я-яй, Берто, как ты быстро! – Bueno, dime tu escon diste el rom? – Cono!..

Едва войдя, Саша обнаружила, что прервала любопытнейший разговор Толика с сухощавым щеголем – своим троюродным братом.
-А, привет, сестричка!
-Привет.
-Между прочим, сестричка-то настоящая, она мне про тебя еще летом говорила.
-Ну-ну.
Короткая пауза.
-Я, конечно, извиняюсь, - заметила Саша, закуривая, глядя в потолок, с невольной обидой. – Может быть, я прервала какой-нибудь интимный мужской разговор, а то – сестра я или нет, никакой роли не играет.
-Приколись, он не знал, что Педро выпал из окна, - азартно выпалил Толик, ставя на диван между Сашей и Яником пепельницу, отправляясь к письменному столу включить в сеть электрочайник.
-Ну, об этом даже я знаю, - Саша пожала плечами. – Многие убеждены, что это было убийство.
-Ну, конечно! – с удивительной пылкостью подхватил Яник. – Даже насмерть укуренный Педро ни за что не выпал бы из окна. Это был старый закаленный анашист. В любом состоянии он любил сидеть в окне, иногда даже ногами наружу, и петь что-нибудь типа: «Ах, Алиса, как бы нам встретьица…»
-И кто, по-твоему, его толкнул? – полюбопытствовал Толик.
-Конечно, Сенечка!
Толик изумленно ахнул, Саша взглянула с любопытством.
-Я ведь как раз вспомнил, как они подрались из-за Лейлы. То есть, это Сенечка бросался с ножом на Педро, а тот сидел себе на подоконнике, покуривая косяк, выпуская дым ему в лицо – я думал, Сенечка коньки откинет от злости.
-Труба, - хмыкнул Толик.
-Нет, брат, ты все-таки поехал, - Саша аккуратно сбила пепел в пепельницу и поправила длинную челку. – Насколько я уже знаю Сенечку, никого бы он не смог убить. Он больше пыжится, принимает мужественные позы, а как доходит до дела – отправляется спать. Одно – это застать любимую с другим, другое – пытаться убить Педро, когда все уже позади, Лейла уехала с Кико и даже, судя по всему, была от него на сносях.
-Действительно, - обрадовался Толик, - действительно, Лейла ведь уже была с Кико – кстати, лучшим другом Педро.
-Как, однако, у нее все быстро, - заметил Яник, недовольный крушением своей стройной теории. – Как вы думаете, она когда-нибудь остановится?

Звуковая завеса рассеялась, и Рита услышала голос Диего – подошедшего, поцеловавшего ей руку мягкими щекочущими губами.
-Как дела? Этот сумасшедший парень Хуанча – я его совсем не знаю, он хватать меня в лифте – давай, пойдем с нами на праздник! Правда, так хорошо, что ты здесь, а то я стараться уходить.
-Нет, что ты, сейчас будет готов кофе, и у нас есть еще торт и салат из фруктов, а еще плов из буфета – правда, он не очень вкусный, но если ты голодный…
«И этот взгляд, протянутая рука, нежность губ – как будто время повернуло назад, ми аморе!»

И ночь сорвалась с мертвой точки, и была ночь как ночь, когда не хочется спать, сутки напролет переживая радость бытия. И водка, и белый ром, и желто-зеленые кубинские лимоны, и запах свежесмолотого кофе, и звуки музыки, и песни, и голоса, и взгляды, которые вовремя встречаются и сразу становится тепло и щекотно – там, где-то под сердцем.
-«It was the greatest night, - еле слышно произнес Череп, скучно глядя на лица и оживление вокруг себя, утопленный в бурных аккордах «Deep Purple», - although I still had not found a wife…»
«Господи, почему я не жил там, в то время, с ним по соседству? А, может, я и был им – Моррисоном – и оттого так тянет сердце, когда читаешь: «Скажи им, что приходила ко мне и смотрела в мои глаза и видела тень отступающей осторожности…» Везло ли ему – мне – тогда в любви?»

Ева опустила руки на крепкие плечи (железо под красной тканью майки), отстраненно заскользив в танце, в музыке, мысленно оценивая шансы на успех раскрасневшейся Риты, о чем-то хохочущей в компании Диего – оба с сигаретами и чашками кофе в руках – и шального укуренного Гонзо, не отрывающего сощуренного взгляда от лица пунцовой рыжей полу-шведки полу-колумбийки.
-Ррром, ррром, дамы и господа! – Селия, сверкая взором, поднялась с полным стаканом в руке, разбив танцующие пары, отвлеченные разговоры. Все припали к своим стаканам и – снова загалдели, зашумели, задвигались с новой амплитудой.
(И ведь он снился еще дома, в Болгарии – как будто пришел и случайно разлил воду из вазы, а потом не дал вытереть, сам все убрал. Сел на ступеньку, смотрел долго-долго, неотрывно. Сказал: «Выходи за меня замуж». И – все. Соседка – разгадывающая сны, знающая приметы - только головой покачала: «С этим будут проблемы». А сказать хотела: «Не получится ничего, и не мечтай!» Но вот снова Москва, и эта комната, и смех, праздник, и он – напротив, глаза в глаза – смотрит и говорит смешные глупости и сам смеется, и уже прекрасно известно, что будет дальше…)
«Обичем те, обичем!»
Диего перестал хохотать, вдруг выставил обе ладони вперед – сигнал «Внимание!». И тут же руки затанцевали (а фонарик Селии на стене мигал), на языке португальских глухонемых объясняясь в любви. Об этом можно было догадаться, хоть он не произнес ни слова, только руки и глаза – глаза! – и Рита тихо улыбалась, притворяясь, что еще ничего не понимает, что все просто невинно. А Селия все подливала ром и танцевала с Хуанчей, озабоченная тем, что кончается спиртное и нужно будет ехать в таксопарк, а Гонзо смотрел на Марию, чувствуя руками ее дрожащую талию, а Долорес курила, покачиваясь в Ритином кресле в углу комнаты, и часто подходила, подливая себе то рома, то кофе, и это она сказала заплетающимся тяжелым языком, наклонясь к Рите: «Он говорит тебе о любовь, что любит очень сильно, но не стоит так доверять мужчина – я говорю, потому что знаю».

В какой-то момент ночи в 1103 появился Арсен – кивнул и присел рядом с Сашиным стулом на письменный стол, болтая ногами.
-Привет. Ну, как ты, что с жильем?
-Нормально. Чебурахи дали ключ от подсобки, уже вещи перенесла.
-Дай Бог.
Маленький лысый Череп в соседнем кресле поправив очки, уставился на Арсена снизу вверх, сощурившись.
-А вот что интересно, - усмехаясь, заметила Саша, взглядывая на Арсеново бледное лицо. – Ты уже как минимум второй раз появляешься в этой комнате ровно под слова «Богемской рапсодии»: «Мама, я убил человека». И не далее, как полчаса назад мой троюродный брат с пеной у рта доказывал, что это ты толкнул Педро из окна. Ты веришь в совпадения?
Арсен, нахмурившись, уставился на нее недоуменно и озадаченно.
-Толкнул Педро? Какой еще троюродный брат?
-Ну, мой брат с операторского, только что вернулся из армии – Яша Гойда, Яник.
-О, Господи, - изумленно выдохнул Арсен, невольно улыбаясь. – Яник вернулся из армии и уже обвиняет меня в убийстве.
Откуда-то из набежавшей гитарной волны вынырнула улыбающаяся Ада, передала Саше очередной косяк.
-Слушайте, нужно что-то делать. Кайфа больше нет и выпить нечего.
-Я бы с удовольствием сейчас дерябнул водовки, - мрачно проговорил Арсен, кивая. – Приколитесь, Яник вернулся из армии и говорит, что я убил Педро.
-Труба!
-Арсен убил Педро! – в восторге подхватил Микки, поднимаясь с дивана – ухмыляясь, блестя глазами, - Арсен, как это случилось?
Арсен закатил глаза, со стоном спрыгивая со стола.
-У меня есть деньги – кто добавит? Я еду в таксопарк.
-В таксопарк? – подступил заинтересовавшийся Череп. – Я что-то слышал об этой традиции – когда закрыты магазины, едут в таксопарк за водкой и прочим алкоголем по двойной цене. Эквивалент западным круглосуточным магазинам?
-Не обязательно ехать в таксопарк, - без интереса взглядывая на новенького, добавил Арсен. – Можно взять и у таксиста. Ну что, я еду?
Кальян с Моррисоном добавили наличности.
-Если можно, я тоже поеду, - доставая свой кожаный бумажник, улыбаясь маленьким ртом, подал голос Череп. – Любопытно посмотреть на эту мафию.

Ночь нарезала головокружительные витки. Мало кто спал – бродили, катались в лифте, обменивались информацией, блуждали в потемках памяти.
«И что же это такое? – думал Еврей, в одиночестве лежа на диване, глядя в потолок под затейливый рисунок мелодии «Long and winding road». – Сколько времени прошло, что я вот так лежу, смотрю, не думая ни о чем? Что сейчас – ночь? Преддверие утра? Если повернуть голову и посмотреть в окно, время страшным толчком сместится и угодишь в завтрашний день, прямо на обнаженную натуру или просмотр «Безумного Пьеро», а то и в прошлое, когда вдруг пришла толстая Жанна с коробком кайфа, постучала кулаком по бритой арбузной голове: «Вот видишь, обрилась в знак траура» - «Какого траура?» - «Траура по Педро, тумба. Педро разбился в лепешку, а я живу, ты понимаешь?»
Подумать только, скоро ли утро?
«Будет ли Вера ходить лысой, если я сейчас выпрыгну в окно?»

-…а Сабах, где Сабах? – вдруг встрепенулся Микки, откидывая со лба длинные пряди (черные спутанные кольца, блестящие). – Саша ничего про него не сказала – с ним все в порядке?
(На чердаке Сабах обхаживал белую кошку – живность художников из Таганрога из тринадцать-ноль-девять).
-…к сожалению, я не успела спросить его о жилплощади, - сумбурно сообщала Саша Аде по пути с одиннадцатого на пятый. – Но, думаю, он, если что, не откажет – все-таки троюродный брат…

«В конце концов, можно понять любовь между белыми и черными, - думала, с Берто отрешенно двигаясь в ритме ностальгической «Wonderful life» Ева. – У мулатов шелковая кожа, красивый шоколадный цвет. Если влюбиться в такого, собственная белизна станет казаться тошнотворной – белая размазня-сметана, фу как неспортивно!..»

Никос с Илкой ушли в душ – понятно для чего. Блондинка придвинулась ближе, глядя на его улыбающийся теплый рот, таинственно улыбаясь в ответ.
«Не бойся, мы остались одни - делай, что хочешь, разве можно считать свидетелем эту толстую задницу Жанну – как идол в углу, выпускает дым из ноздрей, косяк за косяком. Это смерть Педро так ее подкосила – любила страшно, безответно, и вот…»

«Сколько окон с приглушенным светом – то ли свечи, то ли затененные лампы на полу, - Череп стоял рядом с хмурым Арсеном и смотрел на только что покинутый дом – шестнадцать этажей бессонниц. – И, наверное, в каждом таком окне происходит сношение полов. Любовь, всюду любовь…»
Как светлячок, пойманный ладонью, такси с зеленым огоньком притормозило у обочины, шофер опустил стекло, подавшись вперед.
-Водка есть?
-У меня нет – поехали в третий таксопарк?
Сели – Арсен впереди, Череп на заднем сидении, внимательно изучая крепкий затылок таксиста.
«Вот она какая – мафия!»

Любовь может убивать – самый невинный взгляд, улыбка, если в картине присутствует кто-то лишний, неожиданный, третий. Едва вошли в комнату с ковриками, как – стоп! – укол в сердце: Збыш рядом с девушкой в небрежно запахнутом халатике на диване под окном, слишком рядом. Сцена из мелодрамы – только бы не рухнуть, побледнев, как жертва несчастной любви на сцене.
-А, привет! Вернулись из Индии?
Никос появился откуда-то из-за спины и тут же принялся обнимать беспечно скалящуюся Аду, в то время как пиратка Жанна дружески похлопала ее по плечу и мимоходом прочитала Сашины мысли, усмехнувшись, направляясь к тумбочке с анашой.
-Сколько?
-Два.
-В Индии, небось, покруче пробовали?
Збыш подошел, улыбаясь широко и сладостно, поцеловал Аду в обе щеки, обнял Сашу за дернувшиеся плечи.
-Меня не нужно обнимать, я ниоткуда не приехала.
Отвел взгляд, неловко посмеиваясь. Глупая ситуация двух ничем не обязанных друг другу людей, столкнувшихся в чужом доме.
«В доме терпимости, мать вашу»
Жанна и Ада выскользнули в коридор, оставив за собой атмосферу некоторого замешательства.
-Как же ты теперь, где будешь жить?
-Я уже живу – в подсобке на одиннадцатом.
-Может, поговорить с Евреем – у него есть лишний диван.
-Спасибо, я сама могу о себе позаботиться.
-Саша, а где вы тусуетесь? – невольно заражая отсутствием комплексов, живо поинтересовался Никос, и в это время, рассчитавшись, в комнату вернулись Ада и пиратка Жанна.
-В одиннадцать-ноль-три. Ну, мы пошли.
-Пока!
-Пока.
Прощальный взгляд.
«Вот и вся любовь?»
Жаль, что взгляды не убивают.

Хлопнула дверца.
-Я сейчас.
Арсен торопливо вышел, приблизился к трем темным силуэтам у проходной таксопарка – что-то сказал, после чего один из силуэтов исчез.
-Смотри, Арсен! – Ева толкнула Хуанчу, деловито рассовывавшего бутылки водки по карманам.
Хуанча обернулся и едва не выронил бутылки из рук:
-Espiritu!
-А, это хорошо, - воскликнул он, быстро оправившись после короткого замешательства, ругая себя за неловкость. – Давай ехать с ним – меньше платить за такси.
«Боже, как это по-кубински!»
-Смотри, у вас пополнение, - положив ручищу на руль, таксист обернулся к Черепу, кивая в направлении Арсена, девушки и чудика в шортах, направляющихся к машине. – Здесь половина вашего общежития, а? Артисты, мать вашу так!

Периодически наступали паузы, когда все молчали, слушая, как время бесшумно, немыслимо быстро несется к обрыву, за которым – свободное падение, оцепенение, и ты неверными руками хватаешься за зыбкие глыбы, а они рассыпаются в песок, и падение продолжается – бесконечное, смертельно прекрасное, и мокрый холодок на спине.
Сначала вернулись Саша и Ада, и осциллограф сразу выдал параболу скачка: забили косяк, пустив блуждать по рукам - по губам, а потом откуда-то явились, вошли в комнату (влетели в окно?) Никос и Збыш – словно бы слегка сбитый с толку, белоголовый, мгновенно пойманный Сашиным злым зрачком.
-А, предатели! – закричала развеселая Ада, радуясь за Сашу.
-Почему предатели? – заинтересовался Микки, недобро поглядывая на Никоса.
Збыш присел на пол у Сашиных ног (сидела в кресле, курила), взял ее руку с дымящимся косяком за запястье, поднес к губам влажный фильтр, затянулся (Сашину руку не отпуская).
-Почему предатели? – повторил шепотом вслед за Микки, вглядываясь в недоверчивые, ускользающие взглядом глаза. – Разве я могу кого-то предать?
Моррисон, сидевший по-турецки на полу неподалеку, засмеялся, Кальян – ничего не слыша – вслед за ним, просто пребывая в хорошем расположении духа. Потом наступила пауза, длившаяся три с половиной минуты, месяца, час, полжизни – и за все это время никто не произнес ни слова, ни буквы.
«Вот так сесть и написать – про всех нас, как мы сидели в комнате и курили одну папиросу с анашой на всех, и было в этом что-то трагическое – не потому что мы травили себя, а потому что не думали об этом, но где-то глубоко в подсознании каждый знал, что наступит время, когда мы будем заботиться о себе, беречь, любить самих себя, предавая себя – прежних, и тогда этот момент вспомнится нам вдвойне трагичным: мы вспомним, как сидели и курили – беззащитные, абсолютно открытые миру – и ждали, когда мир этот обрушится на нас всей своей мощью и торжеством».

-…Только четыре чашки – все стаканы побили еще в прошлом году, надо будет стащить из буфета.
-Ну что ж, - отчего-то страшно устало выдохнул Арсен, принимая хихикающие объяснения Ады, - мне, что ль, идти? У нас много стаканов.
Водка стояла белым рядом на письменном столе, на фоне корешков Беккета, Шекспира, Кизи – все в подлиннике.
-Арсен пошел в восемьсот пятнадцатую за стаканами, - объяснила Ада, присаживаясь на ручку кресла, вытаскивая из провала памяти. – А ты чего такая? Сейчас твой поляк пописает и вернется.
И он вернулся, опустился у ног – как преданный пес, глядя снизу вверх, ловя взгляд.
-Сейчас будет водка, - улыбаясь, объяснила ему Саша, одновременно осторожно и чутко поймав кончик ускользающей нити, пальцами заострив, чтобы легче пропустить в ушко вздыхающего клапана Збышева сердца. А сердце было вот оно, как на ладони – багровое, склизкое, любящее – и пока он смотрел в ее глаза, она привязала его ниточкой на узелок: тук-тук, будешь стучать у меня на поводке, не убежишь; только дернешься – кровь побежит тонко, больно, страшно – теперь мы вместе, привязанные, куда ты – туда и я, кувырком, сердцем – труба.
Кальян ввалился в комнату – с выпученными глазами, совершенно мертвый.
-Они послали Кальяна за Арсеном, - припомнила как что-то очень давнее, Саша, объясняя мучительно внимающему Збышу. – Понимаешь, у них ни одного стакана, не из чего пить. Арсен пошел за ним на восьмой этаж, и всем показалось (кроме нас, правда?), что его так долго нет. Кальян пошел за ним.
-Убит! – воскликнул Кальян, падая на диван, рыдая, умирая.
Все смешалось в этом доме.
-Кто-то умер, погиб?
-Кальян умер, дайте ему таблетку!
-Сердце у него бьется, и он плачет. О ком, о чем?
-Педро умер.
-Нет, умер Арсен – пошел за стаканами и умер.
-Да что вы, Арсен умер еще вчера, упал из окна.
-Вы все поехали, - смеясь, сказал Моррисон, в свою очередь, входя в комнату, и все обернулись, посмотрели на него, оставив мертвого плачущего Кальяна.
-Куда поставить стаканы? – гремя авоськой, выставляя стаканчик за стаканчиком вдоль белого ряда бутылок на фоне Беккета, Шекспира, Кизи – все в подлиннике.
-Все живы, - успокаивал Моррисон усмешкой, тихим голосом. – Арсен ранен в голову. Придурок Глум хотел пострелять из пушечки. Засыпал порох, а он оказался сырым. Придурок Глум включил электроплитку и поставил на нее пушечку с порохом – подсушить. И забыл – придурок же. Арсен со стаканами стоял в коридоре, беседуя с Абду об Аристофане – через стенку от нагревающейся пушечки. Пушка нагрелась, выстрелила ядром, пробив стенку – ядро просвистело мимо Сенькиного виска, изрядно покарябав. Крови много, но Арсен жив, - в это время была распечатана первая бутылка, - выпьем же за это!
Водку разлили и выпили.
-Постойте! – заорал, опрокинув свой стакан, Никос, вскакивая, приближаясь к Моррисону, снова усевшемуся на полу, скрестив ноги. – Я только не понял – у этого Глума правда есть пушка, настоящая?
-Тульская, крутая! – загоготал Микки, а за ним и все остальные, включая Сашу и Збыша – глядящих друг на друга, счастливых, связанных.
-Глум купил сувенирную чугунную пушку размером с телефон, - объяснила Ада весело. – Довел ее до ума – просверлил необходимые отверстия, все чин по чину. Засыпает куда следует порох – сувенирные ядра летят ого-го!
-Друзья мои, если бы Сенечка стоял чуть левее, он был бы трупом, - улыбаясь, покивал кудреголовый Моррисон. – Кто там, рядом со столом – разливайте.
Кальян тревожно спал среди общего собрания. Водка легко проникала в организм, открывая все новые слои подсознания, поднимая выше крыши – головокружение.
«Надо проверить как нить»
Саша молча встала, направилась к дверям, не оглядываясь – в коридор, мимо лифтов, к лестнице, освещенной желтым ночным светом – за толстыми стеклами, черный в огнях, сиял город – беззвучный.
Нить не подвела – вела его за ней, улыбающегося («Как Исаак за отцом на гору закланий»)
-Куда мы?
-Не знаю.
Держась за руки, замерли на площадке одиннадцатого, прислушиваясь. Приближающийся звук лифта, лязг открывшихся дверц. Шаги. Стоп.
-Привет! Вы чего тут стоите – идемте к нам, у нас праздник.
Знакомый голос. Саша посмотрела на Еву и сделала несколько шагов в ее направлении (Збыш – не отставая ни на шаг).
«Ага, я вижу, у вас все в порядке?»
Открылся второй лифт, выпустив человека с перевязанной белой головой.
-О, Боже, что это, Арсен?!..
Ева открыла и закрыла рот: только что, в таксопарке…
Саша хохотала – сгибаясь пополам, не в силах остановиться, находя что-то невыносимо смешное в сердитом, нахмуренном лице, упрятанном в косой белый кокон, в изумлении Евы.
-А-а-а, смешно значит? Вот как!
-Арсен не умрет, пока не будет выпита последняя бутылка, - заметила Саша, поборов, наконец, душащий смех, глядя вслед сердито удаляющемуся к одиннадцать-ноль-три Арсену. – Как хочешь – вариантов нет.

Музыка пелась – нежная, нежная, голос чистый и слова – те, что не нужно переводить – о любви, о счастье, о самом прекрасном, что только есть на свете, ради чего живут. Фонарик Селии, висящий на гвозде в белой стене, как раз под надписью помадой «And if he stop dreaming about you…» - фонарик мигал, но это не раздражало, нет - создавало особую атмосферу: таинственность и зыбкость бытия, песок времени.
Диего вдруг сделал серьезное лицо, руку протянул ладонью вперед, потом оттянул к себе: «Я магнит, я притягиваю тебя к себе, следуй за мной!» – поднялся, отступая назад, не спуская ночи глаз, медленно двигаясь из комнаты.
-Если купить здесь лодку за пятьдесят и продать на Кубе, - вслед пылкой речи художника с тринадцатого Берто, гибко изогнувшись, одной рукой упираясь в стенку, задумчиво производил расчет, почесывая затылок, скучая.
Мимо, мимо! Диего остановился перед прикрытой дверью комнаты Евы и Дейзи, поманил, исчез за ней, продолжая игру в глухонемых влюбленных. Рита, сомнабулически улыбаясь, скользнула за ним в темноту и тишину комнаты. Повернул ключ в замке – «Что ты делаешь, Ди…» - щелк! Мы одни на белом свете, предадимся же невозможной и судорожной любви.

-…Кто заперся в моей комнате?
Ева подсела на диван к Селии, полулежащей на локтях, белозубо-беспечно болтающей о чем-то с отвязным Гонзо и медноволосой девушкой из Швеции.
-Сели, я говорю – кто-то заперся в моей комнате. И, между прочим, где Рита с ее португальцем?
«О, страшная разгадка!»
Селия, запрокинув голову, расхохоталась.
-Эта сука Р-р-рита, когда она успела?
-Que paso? – полюбопытствовал Гонзо, согнутым указательным пальцем медлительно поглаживая нежный бархат шведской щеки.
-Рита закрылась в комната с этим португальцем! – веселый ответ с полуоборота.
Ева в ярости ударила кулаком в ладонь.
-Но почему именно в моей комнате! И ведь наверняка, что в моей кровати – не дай Бог, останутся пятна!
Гонзо громко рассмеялся.

Весело подлетел Хуанча, пригласил на танец.
-Никак нельзя, мы привязаны, - вежливо покачивая головой, объяснила Саша, а Збыш, посмеиваясь, обнял ее сзади, выглядывая из-за плеча, щекоча дыханием.
Берто несмело приблизился, тронул за плечо.
-Еще танцевать, если ты хочешь.
Ева кивнула, поднимаясь от хохочущей Селии, и сердце почему-то заныло.
«Ну, а чем он виноват передо мной – тем, что не Отто? Не мог же Отто взяться откуда-то именно сейчас! – Но ведь оказалась Рита наедине со своим португальцем в запертой комнате, ведь обнял Сашу сзади ее поляк!..»
Танец увлекал, убаюкивал, звал. Гонзо сквозь тяжелые ресницы глядел на скрытый огонь ее волос, думая, что впервые видит такой уникальный цвет, такой теплый, магнетический, мать вашу.
«Que linda! Mi muchacha, que bien esta!»

-…Кто-нибудь выпьет со мной? Моррисон, давай выпьем!
Согнувшись, блестя по-кошачьи суженными глазами – дикими, несчастными – Арсен сидел у стола, на фоне белого строя, убавившегося наполовину.
-Слишком много водка, - тяжело покачал головой Микки, притягивая к себе вялую, розоватую Аду, целуя ее в скулу, в шею. – Слишком много, я хочу спать.
-Это намек, - обреченно качнулся Арсен, понурившись, медленно рассовывая бутылки по карманам и за пазуху. – Куда пойдем?
-На крышу, - хмыкая, откидывая волосы назад, предложил Моррисон, закуривая «Космос».
-Черт с ней, с крышей, - возразил Никос и поднялся, качнувшись, увлекая за собой жестом (а Микки с Адой целовались, лежа на диване, прерывисто вздыхая). – Пойдем по девкам! Я знаю место на пятом.
-Там, где чисто, светло, - начиная трясти за плечо мертвого спящего Кальяна. – Между прочим, где этот экономист – Череп?

«Нет ее, как и не было, словно привиделась в обкуренном сне неверным летом. И вот, в разряжающемся воздухе конца сентябрьской ночи я сижу на верхней перекладине лестницы, поднимающейся с крыши на лифтовый выступ – сижу и болтаю ногами, а огромный город внизу шумит, гудит – или это в ушах? И, наверное, я похож на дурачка на горке – только тот наблюдал закат, а я приобщусь к рассвету. Господи, если ты есть, дай мне быть с ней – с Гвиневерой!..»

Незаметно ушли Гонзо с Марией. Саша и Збыш переглянулись и тоже исчезли – отправились смотреть подсобку за полчаса до рассвета. Берто вдруг заторопился, помахал всем рукой, задержав взгляд на сонной и недовольной Еве.
-Пока, всем пока!
Когда уже не осталось никого, кроме Евы с Селией, напевающей себе под нос, было решено сварить кофе.
-Это будет долго, сука, - приставив банку к стене, прислушавшись, заметила Селия, поднимая глаза на Еву, входящую в комнату с двумя стаканами дымящегося кофе в руках. – Ложись спать на ее диван.
-Я не хочу спать, - упрямо ответила Ева, усаживаясь в покачивающееся кресло. – Я хочу надеть свою пижаму, устроиться в своей собственной кровати и читать Парандовского (он, кстати, прямо под подушкой, не дай Бог!..). Ну, что тут такого сверхъестественного, скажите на милость, самое что ни на есть скромное желание, и почему оно не может сбыться прямо немедленно? Из-за того, что Рита надумала переспать со своим Диего?
-Хватит р-р-ругать Р-р-рита, - закуривая, отпивая кофе, возмутилась Селия. – Подумай только: завтра Диего уйдет, она будет плакать, страдать, а сейчас она счастливая, ей так хорошо, и-и-и!
-Как назло, так хочется читать – если б ты знала, как Парандовский пишет о Уайлде, я дошла только до половины…
-Сука, неужели тебе так хочется читать – именно сейчас? Ха-ха-ха! – Селия, демонстративно хохоча, покачала головой.
Стукнули в дверь, и тут же она распахнулась, явив голубые глаза в черных ресницах, копну каштановых колец до пояса, берет чуть набок и ноги от шеи в голубых джинсах.
-Привет-привет! С прибытием! – чмок Селию в щеку, а потом за компанию Еву и огляделась в поисках остальных, вернее – Риты.
-Удивительно, я думала, тут половина общежития, - рухнула на диван, вытянув ноги, отпила кофе из стакана Евы. – А я на минуточку, на самую маленькую минуточку – взять вещи, пока только самое необходимое. Не забыть, главное, белье и антисептический крем, у меня – вот, какое-то раздражение на подбородке. Кстати, а где Рита?
-Не получится тебе к нам на минуточку, - начиная веселиться, заметила Ева.
-Нет, правда, не обижайтесь, но Али ждет меня в такси.
Ева и Селия весело переглянулись.
-В нашу комнату сейчас никак нельзя зайти, - попыталась объяснить ситуацию Ева. – Там закрылись Рита и Диего.
Ромашка-Дейзи по-мультяшески похлопала ресницами.
-Закрылись? Но почему у нас? Какой еще Диего?
Селия захохотала, откинувшись на спину, так что сигаретный пепел засыпал ей грудь.
-Понимаешь, - жестикулируя для большей доступности, продолжила объяснение Ева, отчего-то начиная говорить с болгарским акцентом, - Рита еще летом влюбилась в португальца Диего, и вот он совершенно случайно попал сюда на праздник по случаю возвращения Сели, понимаешь, такой случай – глупо было бы им не воспользоваться. Диего стал за ней ухаживать и все такое, но так как в этой комнате было полно народу, они уединились в нашей, куда теперь совершенно неприлично стучаться.
-Уф! – перевела дыхание Дейзи, чувствуя, как где-то внутри начинает закипать вулкан. – Но мне совершенно необходимо немедленно зайти в свою комнату взять свои вещи, Али ждет меня в такси.
-И дернуло вас ехать за вещами в четыре часа утра, - зевнула Ева.
-Мы были у друзей в Сокольниках, а потом по дороге домой решили заехать за вещами, потому что я хочу переехать к Али на квартиру, - прокричала Дейзи, сильно краснея. – В свою собственную комнату я могу заходить, когда мне вздумается.
-Ты можешь ждать пока – идти в Школа, а потом забирать вещи очень спокойно, - миролюбиво предложила Селия, приподнимаясь на локтях, глядя хмельными черными глазами.
-Прошу прощения, я не привыкла куда-либо ходить, не сменив белья, - огрызнулась ромашка. – И потом, мне нужен мой антисептический крем и рукопись по мастерству!
-Вот проблема! – лицемерно посочувствовала Селия, попыхивая сигаретой, с наслаждением развалясь на диване. – Но что мы можем делать? Только ждать. Пусть, пусть Р-р-рита! Я рада за ней.
Дейзи с досадой откинула со лба кудряшки.
-Не то чтобы я вас не любила… Уфф! Придется идти за Али.
Несмотря на все отрицательные чувства, дверь за ней закрылась без шума.
-Вот что значит много воспитания, - прокомментировала Селия, зевая.

К утру воздух поредел, потом появился розовый оттенок, и все ночные силуэты получили нежную подсветку.
Около шести прошел короткий теплый дождик. Пальцем рисуя улыбающееся Збышево лицо («Лес, - жесткая кисточка светлых волос. - Поляна, - чуть шершавая полоска лба. - Бугор, - линия носа. – Яма, - смеющийся, кусающий палец рот. – Обрыв, - скат подбородка. – Взрыв!» – ладонь, зажатая под подбородком, тихий судорожный смех), - услышала мягкий стук капель. Открыли дверь на балкон и голенькие, как первые люди, вышли в щекочущий влажный воздух.
Земля остро пахла – запах шел снизу, напоминая о деревенских пашнях, заливных лугах.
-Приколись, какие краски, - Збыш обнял ее за плечо, другой рукой указывая в направлении крыш, сверкающих темно-розовым, фиолетовым – мокрых, по обе стороны узкой дороги, тоже мокрой, мерцающей своими, более темными оттенками, уходящей круто вверх, вдаль, словно бы та самая лестница на небеса из песни, которую так любил слушать лохматый мальчик супер-Билли – в другой жизни.
-Супер-Билли! – хмыкнула Саша, сонно жмурясь, поеживаясь под теплой Збышевой рукой («О, жаркий запах подмышек любимых мужчин!..»)
-Супер-Билли! – с готовностью развеселился, хрюкнул Збыш. – Кто такой этот супер-Билли?
-Вот именно, кто он такой? Ты-то его знаешь?
-Нет, - на пятках отойдя в конец балкона, мирно, по-деревенски писая упругой светлой струей (двумя этажами ниже Глум, на общей кухне восьмого прячась от буйствующего Арсена, видел стремительный поток, кстати припомня цитату из Аксенова: «Я ссу на вас и на вашу революцию»).
Збыш обернулся, радостно покачал головой:
-Не знаю я никакого супер-Билли.
Справив нужду, вернулся – крепко сбитый юный Адам.
-Может быть, вернемся? – предложила Саша, по инерции собираясь сунуть руку в несуществующий карман в поисках сигарет.
-Вариантов нет, - еще раз хрюкнув, веселясь всему, видя смешное в каждом словосочетании. – Вариантов нет – возвращаемся и еще раз.

Хроника раннего утра: стук дождя по подоконнику, поднимающийся хор мелких птиц, одинокий долгий гудок автомобиля (кто-то кого-то ждет, вызывает). Али выключает забытый фонарик на стене, прохаживается по комнате, нажимает кнопку приемника, и круглосуточная волна «Европа плюс» в который раз выдает в точку бьющее «Moonlight and vodka».
-Кофе! Есть в этот дом кофе с кардамон?
-Конечно есть, но без кардамона.
Ева соскальзывает с дивана (сидела, поджав ноги, дремала), направляется в кухню-прихожку, включает красный огонек электроплитки, в ванной наполняет водой маленькую алюминиевую кастрюльку и ставит ее на раскалившуюся спираль, прикрыв крышкой.
-Хорошо! – Али открывает узкую боковую створку окна, впуская озон и усиливая щебет утра. Брезгливо высыпает наружу одну за другой переполненные пепельницы, а хмурая сонная Селия закуривает новую сигарету.
-Вот это ночь! – стонет Дейзи, без сил падая в покачивающееся кресло, ероша волосы длинными белыми пальцами.
И в этот момент оглушительно поворачивается ключ в замке соседней комнаты, и осторожно открывается дверь, и все поворачивают головы и видят, как в комнату вплывает закутанная в простыню, улыбающаяся Рита и говорит светло и невинно, медленно шевеля распухшими губами:
-Суки, вы не поверите, он мне всю ночь читал Лорка…

…-А потом мы оделись и полезли на крышу смотреть рассвет. Это было как повторение первой ночи с костром: тогда мы остались одни, солнце взошло, а костер все горел – желтые языки пламени почти невидимы, сгоришь и не заметишь! – ну вот, мы сели на бортик крыши и целый час говорили, о чем только не, даже о случаях из детства. Уже вовсю звенели трамваи и по улицам носились толпы людей. Он встал, посмотрел вниз – из общежития как раз выскочило несколько человек, устремясь к трамвайной остановке – и сказал: «А теперь посмотрим, как эти придурки в Школу пойдут». Верь не верь, но мне показалось, что когда-то я уже слышала эту фразу.
-Хорошо, что я не пошла к первой паре, не то попала бы в число ваших придурков, - пробурчала Ева, горячим кофе запивая горечь недосыпа. – Вот отсижу мастерство и свалю в общежитие спать. Сил моих нет, как же я сейчас ненавижу Риту, взяла бы да придушила собственными руками!..
Так сидели в буфете Школы, коротая последние минуты до конца первой пары за чашкой кофе. Подошел и сел за соседний столик брат Яник с девушкой – махнул рукой, полуобернувшись:
-Какие новости?
Саша пожала плечами. Прозвенел звонок на перемену, буфет быстро заполнился, загудел. Подошли поболтать Хорхе с Гонзо, издали кивнул Берто. Мелькнули и исчезли в толчее у стойки глумливая улыбка и хамелеоновые очки Глума на пару с бинтованной головой мрачного Арсена. Знакомые лица, привычная суета сует жизни ветреной, бесценной.

Слушая высокий, интеллегентно-капризный голос мастера, Нина осторожно посматривала по сторонам. Чернявый усатый парень (курд из Копенгагена), сосредоточенно внимающий, делая какие-то пометки в блокноте. Рядом – холеный шатен, уже несколько раз оглянувшийся («А это наш болгарский студент Стефан с экономического – изъявил желание параллельно слушать наш курс…»).
Двое за крайним столом, судя по всему, самородки из провинции. В глубине души, возможно, люди добрейшие и тонкие – один, некто Ляксей, уже умудрился на перемене стрельнуть сигарету, процитировав при этом Маяковского по теме курящих женщин («А не пошел бы ты»).
Вьетнамка за столом у окна – и вылепит же природа такое личико рядом с физией Ляксея! Фарфор, китайская графика. Вьетнамец – щуплый, улыбающийся. Румяная москвичка. Девушка в стиле хиппи – желтая майка поверх синей, линялые джинсы, продранные на коленках.
Так, идем дальше. Рыжый бородач – наверное, из наших, из рассейских – направляется к кафедре читать свой нетленный немой этюд. Гм-м – а фамилия-то жидовская. Так: монахи, мрачные башни, глаза, полные ужаса – можно не слушать. Идем дальше…

-Приколись, в одной роли снималась девушка из Школы, первокурсница из мастерской Голуба. Манечка выцарапала ее чуть ли не остановке. Труба – сначала со всеми на «вы», извинялась через слово. Но после того как нам до утра пришлось в одних пижамах просидеть под окнами собственного номера, куда ломились эти ублюдки оператор с пиротехником – тут уж воспитание с нее и слетело. Постриглась наголо, вся группа рухнула. Была девочка – девочкой, а стала женщина-вамп: лепка лица, загар, глаза – синие…
-Да что ты мне все про девчонку какую-то, ты про себя расскажи – как ты там, как отдохнула? Красивая такая стала, загар тебе идет.
Лестничная площадка Школы между третьим и четвертым: ошалелый Еврей, беспрерывно восторженно улыбающийся, глядящий на похудевшую, золотистую длинную Веру в белоснежной блузе, с дымящейся белой сигаретой в наманикюренных пальцах, медленно улыбающуюся длинными розовыми губами.
-Вот прелесть – мой любимый мужчина делает мне комплимент! Боже мой, Еврей, я уже забыла то время, когда ты говорил мне что-нибудь приятное. Скажи еще раз, что я красивая.
-Ты…
-Привет – привет!
Еврей вздохнул, наблюдая, как цветущая Вера кинулась обниматься с арабами с режиссерского, щебеча о новостях, о Ялте, о съемках. Откуда-то немедленно появилась ромашка-Дейзи, непринужденно вызволив из Вериных объятий своего холеного Али, светски-холодно полюбопытствовав о крымской погоде. Затем появился перебинтованный Арсен, как ошпаренный, прошмыгнувший мимо, и ухмыляющийся Глум, щипнувший Веру с тыла.
-Боже мой! Ах, перестань, Глум, скажи лучше, что это с Сенечкой?..
Еврей поскреб затылок и, никем не замеченный, направился вниз по лестнице в буфет.
По параллельной лестнице с другой стороны спускались вниз, неторопливо беседуя, только что познакомившиеся Нина и Саша, обмениваясь мнениями, стряхивая под ноги сигаретный пепел.
-Совершеннейшая труба с этим немым этюдом, - жаловалась Саша, чувствуя, как рюкзачок с рукописями и ручками мягко хлопает по спине в такт каждой ступеньке. – Очень трудно выразить мысль без слов – если только эта мысль не банальна до пошлости.
-Проще всего, если мысли нет вообще, - усмехнулась Нина, критически поглядывая кругом («Вон она, кстати – правда, ей идет лысина?» - вскрикнула, указуя на Нину, Вера и только тут обнаружила, что Еврея рядом уже нет). – Яркий пример – этюд этого рыжего Каца: полная чушь, хотя и беззвучная.
Свершилось. Солнце взошло и рухнуло огненным столпом: она прошла рядом, всего в двух шагах – пусть не заметила, не одарила, просто мимо, мимолетно, и легкий запах жасмина и сигарет проплыл облачком, улетел, хоть и молил остаться – пусть залетел бы в карман и остался, чтобы иногда принюхиваться, как пес, вспоминая о том, как появилась из-за поворота лестницы, и вид смуглого чеканного лица ее ударил, как молния.
«Гвиневера! У ног твоих молю о взгляде!»
Череп понял, что погиб.

А время шло, осень шла в направлении холода, обжигая листья, срывая, высушивая. И меньше солнца, все раньше становится темно, и трудно вставать по утрам, так что кружится голова.
Каких-то несколько дней, недель, а уже холод от земли, не выйдешь на балкон голенькими, как младенец, как первые люди – «северный, северный ветер, он успокоит нас там, где взойдет звезда Аделаида».
-Привет. Садись тут.
Против обыкновенного, в семь часов буфет на девятом был пуст, только Гонзо в углу в одиночестве глотал кофе и курил, болезненно щурясь на дым.
Саша взяла себе двойной кофе и села напротив светлых усталых глаз.
-Жизнь круглая и вертится, - меланхолически проговорил Гонзо, угощая Сашу сигаретой и поднося зажигалку. – Как говорит маленький девочка, nina Ирины и Бернардо: «Это моя жизнь, и я ее живу». Так. Ты идешь, идешь, а потом видишь, что никуда не пришел, все время был в одно место, мать вашу.
-Помнишь «Алису в Зазеркалье»? – подхватила Саша. – Черная Королева изрекает что-то в этом роде: «В нашей стране нужно очень быстро бежать, чтобы хотя бы все время оставаться на одном и том же месте».
-Ах, как я люблю Льюис Кэррол! – слабо улыбнулся Гонзо. – Я читал «Алиса», наверное, миллион раз, это точно, но все время вижу там что-то новый. Ты сказала мне эта цитата, и я понимаю, что не помню такой эпизод. Нужно еще раз читать, и это хорошо – находить в книга все время что-то новый, что вдруг можешь понимать. Буду читать еще раз, пойду в библиотек.
Несколько минут молчали, вдыхая сигаретный дым, глядя на него, не думая ни о чем.
Тяжело шаркая шлепанцами, в буфет вошла Долорес, а за ней – Мария, вспыхнувшая при виде Гонзо, ослепительно улыбнувшаяся, махнувшая рукой.
-Привет!
-Привет.
-Que tal? Por que no pasas por el cuarto?
-Hoy yo paso sin falta.
Саша заметила, как вспыхнули и ожили глаза Гонзо под полуопущенными веками, как задрожала сигарета в нервных пальцах.
-Эта девушка мне очень нравится, - зашептал он, горячо наклоняясь к Сашиному лицу. – Ты знаешь, я не люблю слишком толстые и слишком красивые девушки – девушки должны быть милые, обязательно. Мария – милая, правда? И ты милая, ты знаешь это?
Саша неопределенно пожала плечами
«Я ль на свете всех милее?»
Мария, рдея под сверлящим взглядом Гонзо, пощебетала о чем-то с нахмуренной Долорес, набрала съестных свертков и, прощально улыбнувшись («Hoy yo te espero!»), выпорхнула, вернув буфету тишину, а Гонзо – неизъяснимую боль в сердце.
-Ты такая печальная, - сказал он, вздохнув, всматриваясь в Сашино лицо. – Какие-то проблемы?
-Проблемы повседневны, - согласилась она, вертя в руках пустой кофейный стакан, стряхивая в него пепел. – Самая навязчивая называется «немой этюд».
-Немой этюд?
-Ну да. Выяснилось, что я совершенно не способна обходиться без реплик. Все уже написали – и курд из Копенгагена, и опоздавшая из-за съемок Нина, и вьетнамка, и даже тупица Кац. Все дело в том, чтобы кто-нибудь подал мне хорошую идею. Вот ты – когда я зашла в буфет, ты сидел, молчал. О чем ты думал?
Гонзо задумчиво смотрел на опадающий с сигареты, падающий на полировку стола пепел.
-Не помню, о чем думал, но когда ты сказала «немой этюд», я увидел комната.
-Комнату?
-Просто комната, почти пустая – стул, постель на пол, открытое окно, на подоконнике дымится сигарета. Можешь ты написать про комната, где только что был друг – и нет его? Где еще его сигарет и чашка и кофе, а он не вернется?
-Я все время слышу про это, Гонзо, даже странно, - невольно нахмурилась Саша. – Я никогда не видела этого человека, но с первого дня здесь он и рассказы о нем преследуют меня.
-Попробуй написать про комната, - Гонзо упрямо наклонил голову. – Там на стена идет снег – Педро нарисовал. Все время снег, понимаешь. Он любил сидеть на пол, курить, улыбаться, смотреть на снег, петь. Он не мог терпеть водка или вино, любой алкоголь, но когда я был в его комната, на пол нашел крышка от бутылка водка, мать вашу. Я спрятал ее, не показал милиция. Пусть думают про самоубийство – когда-нибудь я сам буду решать, кто это сделал.
Он прикрыл глаза, пальцем осторожно касаясь губ.
-Я вошел в комната и видел, что Педро нет. Было тихо, очень тихо сначала, но у меня вдруг стало больно сердце, как будто кто-то сделал так, - Гонзо скривился, сделав жест, как будто кто-то продел руку ему в грудь и крепко сжал сердце. – На подоконник лежал сигарет, дымилась, подоконник немного обгорел, черный. Потом кто-то стал так кричать за окно, и я вдруг услышал голос Педро, очень тихо, в правый ухо: «Me cai. Me mataron» - «Я упал. Меня убили». Понимаешь? И как будто кто-то взял меня за рука и привел к окну – и было страшно смотреть вниз, просто страшно. Я посмотрел и увидел – соnо, что я увидел! Как кукла внизу, на асфальте, сломанная, смешная, и головы люди из окон – кричат, плачут. И это мистика, но я точно знаю, что Педро убили, потому что он сам мне сказал.
Снова молчание, дым в потолок.
-Послушай, а может его смерть быть связанной с наркомафией? – вдруг оживляясь блестящей перспективой, заговорила Саша. – Он много курил кайфа, он мог задолжать – кто-то ведь говорил мне, что как раз Педро сидел на мели и даже не смог поехать на каникулы в гости к Жужу.
Гонзо расхохотался, запрокинув голову – смехом вороны, роняющей сыр.
-Успокойся, nina, какая мафия! Педро покупал кайф у друзья – у Жанна, Кальян или Жорик. Он никогда не был на Даниловский рынок, не знал больше никто и платил сразу. Он был художник, понимаешь, снимал на камера что-то красивый, придумывал истории, мечтал. У него была комната, деньги на кайф, кот и Жужу – все, ему не нужно больше ничего, этот грубый мир с его наркоторговцы, большие деньги, merde!
Крушение иллюзий.
-Тогда зачем было его убивать?
-Просто, чтобы его не было. Очень просто. Чтобы я пришел в комната и слышал голос мертвого: «Я упал. Меня убили». Чтобы я чувствовал боль и рассказал тебе, чтобы ты написала про это немой этюд. Почти всегда люди умирают, чтобы не быть, чтобы про это думали, писали, плакали. Зачем еще? Никому на самом деле не нужны деньги, мафия, вся эта мать вашу.
Саша вздохнула.
-Безусловно, что-то в этом есть. Комната самой своей обстановкой, настроением дает понять, что только что здесь произошла трагедия, возможно даже убийство. Или самоубийство? Загадка, - Саша усмехнулась. – Одно ясно: если в комнате все время открыто окно, рано или поздно кто-то в него вывалится. Закон притяжения.

Всю ночь таджики с первого актерского слушали что-то свое, народное, ходили по коридору девятого этажа, из комнаты в комнату – в полосатых халатах, шаркая тапочками без задников.
«Отчего же ты бодрствуешь? – патетически декламировал Антоша в восемьсот тринадцатой перед зеркалом – глядя на себя, любуясь, заглушая музыку азиатов. – Но ведь сказано, что кто-то должен быть на страже. Бодрствовать кто-то должен».
Не спали и другие этажи – выше и ниже, от земли до крыши. На четвертом Чешир слушал Трейси Чепмен («Last night I heard the screaming…») – куря, ожидая, когда заварится чай в заварном чайнике, накрытом полотенцем, глядя, как в комнату входит задрапированный в махровую простыню Моррисон, встряхивает мокрыми длинными волосами, спрашивает который час.
-Торопишься на шестой?
-Классная экономисточка с ногами от шеи.
В коридоре на седьмом, сидя на полу, безмолвно играли в шахматы два тонких араба (одна нога подогнута, другая рисует остроугольный треугольник, с вершины которого свисает рука с дымящейся сигаретой, изредка плавно соскальзывающая вниз, чтобы медленно и вдумчиво сделать очередной ход).
Этажом выше, на ступеньках лестницы сидели Череп с флейтой-дурочкой и Кальян с косяком, создавая шахматам фон заунывной музыкой и сладковатым запахом дыма, слабо доносящимся до чутких восточных ноздрей.
На одиннадцатом Микки учил Толика есть красный перец чили (по багровому лицу текли крупные слезы), в то время как Ада следила за жарящимся на сковороде мясом и болтала с вернувшейся из Баку соседкой по блоку, в своей комнате обдирающей со стен блеклые обои.
В одиннадцать-двенадцать пела Патрисия Каас. Рита курила, покачиваясь в кресле, несбыточно мечтая, глядя на Еву, жалующуюся на голод и отсутствие хлеба, кисло черпающую большой ложкой красную икру из литровой банки (подарок семье Чебурахов от мамы с Дальнего Востока – посылка с двадцатью килограммами красной икры и ни копейки денег), слушая шум льющейся воды в душе, голос Селии, подпевающей Патрисии.
-Вы понимаете, о чем она поет?
-По - французски у нас только ты, Сели, разумеешь.
-Она поет, что любит страшно парень, а он любит машины, но ее тоже любит, все равно.
-Между прочим, суки, кто-нибудь видел сегодня Диего?..

Бесполезные, безответные долгие звонкие в третью дверь на тринадцатом, отвлекающие Еврея от нанесения рисунка на тело большого воздушного змея.
-Вер, открой и скажи, что Збыша нет.
-Сам открой, у меня кофе сбежит.
И чьи-то крики за стеной, и смех в коридоре – удаляющийся, и длинный смуглый марокканец, застывший в настежь открытой двери в конце коридора – под бешеные ритмы «Цыганских королей», несущиеся из комнаты, где так одиноко без женщины.
-Хабиби, хабиби, - лукавый голос на лестнице, откуда-то сверху.

В тишине каждый звук был слышен удивительно четко и близко: стук и шелест шагов по кафельному полу от лифтов и к лифтам, вздрагивание и лязг расползающихся лифтовых дверец, голоса, грохот мусора, летящего по мусоропроводу.
Саша сидела в темноте подсобки, не зажигая настольной лампы – у стола на свернутом матрасе, слушая звуки, глядя на раскаленную красную спираль электроплитки в углу, греясь горячим кофе.
Кто-то тихо поскребся в стекло балконной двери. Саша поднялась, отодвинула занавеску – беззвучно ощерилась черная кошачья морда.
-О, Боже мой.
В открытую дверь мягко прошмыгнул Сабах, прошелся, обнюхивая углы, делая вдумчивые пометки. Саша включила лампу (осветилась кипа бумаг на столе, банка с окурками и печатная машинка), прикурила от плитки сигарету – повеселев, перестав думать о безответной двери со ставнями (на пятом, в комнате, полной резкого света, Збыш еще раз затянулся, сделал «паровозик» Илке, и тут же его штормом бросило на пол, и холодная волна окатила спину. «Мы тонем, тонем – кто-нибудь может услышать наш СОС?..»).
Отпив кофе, сказала, разглядывая ночного гостя:
-Что, Сабах, как поживаешь? – зеленые стекловидные глаза смотрели равнодушно, мирно. – Расскажи мне, пожалуй, о своем мертвом хозяине, как он жил. Любил ли он, к примеру, кофе?..

Утро, хмурое утро. Слова песни, слышанной сто лет назад, в детстве: «Утро туманное, утро седое…» Но это уже почти про зиму, зимний холод. Всегда кончается блаженство лета – эта тягучая жаркая песня, исполненная Махалией Джексон (как-то звучала летом в ночи, кто-то выставил колонку в окно): «It’s summertime and the living is easy…» Как давно это было. Как тепло это было.
Отпечатанный лист (после трех испорченных, переделанных) лег на стол к рассвету. Не было шагов за стеной, не было голосов и музыки. Печатная машинка выглядела печально – усталой. Саша порылась в банке из-под пива (найдена в лифте, приспособлена под пепельницу) выудила окурок с мизинец и прикурила от спирали плитки, жадно затягиваясь, глядя, как быстро тает короткое удовольствие. Вспомнился подслушанный на лестнице чей-то монолог: «…пишу только по ночам, исключительно. Если написал и вижу – это гениально! – иду к мусоропроводу, ищу окурки и курю. И вот тогда понимаю, что такое наслаждение. А секс – секс лишь нереализованная творческая энергия, сублимация. Читайте старика Фрейда».
«Воздержание и беллетристика»
-Нет, искать бычки у мусоропровода я не стану, - вслух самой себе. – Лучше уж на крышу – дышать, видеть рассвет. Окурки я и там найду.
На крыше - ветер. Какое-то бледное утро, как утро накануне несчастья. Солнце за серыми хлопьями: кто-то там моется на небе, а? Сливает грязную мыльную воду, ополаскивается. Утренний душ Создателя, главного Творца – мы все Ему в подметки не годимся по части драматургии.
Голоса донеслись из-за спины, когда стояла у перил ограждения и смотрела вниз на подъезд общежития («А теперь посмотрим, как эти придурки в Школу пойдут»). На крутом скате будки выхода с крыши торчали Еврей со Збышем, запуская воздушных змеев – смеясь, махали руками.
-Эй, иди к нам!
-А сигареты у вас есть?
Виляющий хвостом с кисточкой ярко-зеленый дракон весело скалился, летал высоко, дружелюбно смотрел вниз: слабо? Слабо плескаться и нырять в небе, как в реке? Возможно только в детстве, во сне, пока душа не погрязла во грехе. Не погрязла.
Стояли рядом, смотрели в небо. Держал за руку. Улыбался. Так близко. Чувство радости и возрождения – птица Феникс. Пожалуй, не пройдет и часа, как Фрейд зарегистрирует еще одну сублимацию творческой энергии.
«А романы писать будем на пенсии»

Дверь со стороны коридора – на висячем замке. Готовая бежать в Школу к первой паре, Ада выпрыгнула на балкон через среднюю створку окна общей кухни, стукнула в дверь подсобки и обнаружила, что она не заперта.
-Эй, ты спишь?
Нет ответа. Отпечатанный лист на столе.
-Ага, - пробормотала Ада, присаживаясь на матрасный рулон.

НЕМОЙ ЭТЮД
Распахнутое окно – небо, небо. На подоконнике – откатившаяся в угол дымящаяся сигарета. Дым стелется, слоится, задумчиво вылетая в окно, смешиваясь с розоватым воздухом рассвета.
Быстро нарастает столбик пепла – вот уже начинает подгорать фильтр с золотой каймой. Дунул ветерок, и пепел рассыпался по подоконнику, облачком вылетел в окно. Не осталось ничего, кроме подгоревшего желтого фильтра и черного пятнышка ожога на подоконнике.
А там, на асфальте, если только, опасно качнувшись вниз, выглянуть из окна – разбившийся насмерть человек, похожий на сломанную куклу. Неестественно подвернутая нога, нелепо раскинутые руки. Как сигарета на глазах превращается в пепел, так тело разбившегося сначала заслоняется набежавшими со всех сторон людьми, затем, когда люди расступаются перед отъезжающей «Скорой помощью», от него остается только темное пятно да мелом обведенный силуэт на асфальте.
А от подоконника распахнутого окна, если прищуриться, можно увидеть уходящие в перспективу бесконечного неба золотые ступени лестницы, по которой несется, постепенно превращаясь в одну движущуюся черную точку, разбившийся насмерть человек.


ОКТЯБРЬ - НОЯБРЬ

-Значит, это не прикол, - с изумлением и восторгом повторил Антоша, подходя к окну, глядя на слякоть в желто-коричневых тонах, на асфальт, залепленный черными мокрыми листьями.
-Какой тут прикол – выбросил мой собственный телевизор в окно. В пять утра, тютелька – в – тютельку. Хорошо еще не прибил кого, - заваривая чай, закуривая первую утреннюю сигарету, ответила Ада, из глубины комнаты бросая короткий взгляд в окно на неприветливый город.
Мокрые дома, гул; громада «Космоса» похожа на океанский лайнер, рассекающий волны.
-Крыша у нас поехала, - продолжила, наливая в плошку Сабаха молоко из пакета, - каждый вечер что-нибудь этакое. Но, что интересно, Микки все по фигу – утром собрался и побежал себе к первой паре. Как огурчик.
Не оборачиваясь от окна (говорящая спина), все так же глядя на город, Антоша вздохнул.
-И чего вам спокойно не живется? В любви. «И покуда смерть не разлучит нас…»

Первая пара к концу. В большом просмотровом зале на четвертом в рамках истории зарубежного кино идет «Гражданин Кейн», на втором киноведы смотрят ветхозаветный «Полет на Луну», остальные кинозалы пустуют. За дверями аудиторий слышатся голоса и акценты. Кто-то спорит.
Третьекурсники готовят площадку Глума: «Отелло», Доминик в главной роли. Арсеноубийца Глум в неизменных дымчатых очках, поскребывая брюшко, покрикивая, ведет репетицию, стоя на ящике с нарисованным зонтиком и надписью «Не кантовать!». Арсен в белом балахоне изображает подлого Яго, нервный Доминик прячется за зеленым занавесом.
-После реплики Микки – где он, гаденыш, кстати? – на сцену выбегает негр…
Доминик, яростно вращая зрачками, выскакивая из-за занавеса:
-Глум, я сказал уже миллион раз: я не негр, я африканец!..

Череп дописывает контрольную и, оглядевшись, с удовлетворением отмечает, что он первый. Диего через стол от него исподтишка глазеет на ноги сидящей в соседнем ряду Оли из Шадринска. Переводит взгляд на часы. Семь минут до перемены.
В темноте зала на четвертом осторожно зевает Саша, оглядывается по сторонам – ни одного знакомого лица (Нина сидит на десятом ряду в компании московской татарки Розы).
«Да, непростая это вещь – кинематография. «Гражданин Кейн», мать вашу»
Настраиваясь на легкий завтрак, в зеркальной курилке у буфета курит, улыбаясь самой себе в зеркале, длинная Вера. Маленькие золотые сережки с зернышками перламутра – под загар лучше не придумаешь. Вера отводит в сторону руку с сигаретой, поворачивает голову чуть вправо. Стряхивает пепел с сигареты длинным розовым ногтем.
-Великолепно, - поворачивая голову влево, - совершенно великолепно.

-Наверное, Глум очень злой, - Микки добивает косяк в обществе Еврея, сидя на лестнице – аппендикс, уводящей от площадки четвертого этажа к замурованной двери на Школьный чердак. – Но я все-таки после этой ночи пришел к первой паре, а мой Ад – нет.
-И мои соседи. Боюсь, так долго они не смогут – не выдерживают темп. Ночь тусуются, утром спят – раньше третьей пары в Школе не появляются. Исключат их, как пить дать!

Ровно за пять секунд до звонка, грохнув входной дверью, в Школу влетает невыспавшаяся злая Селия в клетчатом пальто, в русском цветастом платке, обмотанном вокруг шеи. Прошаркивает к скамейке под круглым зеркалом, бросает на нее сумку с тетрадями и пухлым томом Карпентьера («Весна священная», русский перевод), дрожащими смуглыми пальцами в серебряных колечках достает из смятой пачки сигарету и прикуривает от зажигалки с надписью «Cuba te espera». Звенит звонок.

-…Днем я в Школе или у кого-нибудь тусуюсь, а вечером и ночью тоже тусовки – чаще всего у Збыша. Так что холод в подсобке пока меня не коснулся.
-Великолепно. Но раз уж ты все равно у него ночуешь, может, перенесешь к нему свои вещи?

Вслед за ромашкой-Дейзи войдя в буфет, Ева совершенно потеряла всякое желание есть: очередь к буфетной стойке, очередь к кассе столовой, переполненный зал. Махнула рукой Саше с Верой.
-Попросим Хорхе взять нам кофе, как раз его очередь.
Рита появилась следующей, точно вовремя, чтобы успеть заказать Хорхе лишний кофе, получить его и, звякнув браслетами, махнуть рукой:
-Суки, я буду на пятачке.
-Чего это с ней? – заметила Илка, доедая второе за столиком у стены, кивая в сторону Евы. – Какая-то она не такая стала. Не красивая.
-А ей и не нужно быть красивой, - мрачно жуя, отозвалась пиратка Жанна. – Она же умная – сценаристка. Как это они там выдрючиваются – «Клуб сук»?..
Нина, держа наготове незажженную сигарету, медленно спускалась по лестнице, глядя на переполненный пятачок, мимо ушей пропуская болтовню Розы о специфике «Гражданина Кейна». Вот он. Стоит у зеркала, общается с улыбающимся увальнем. Наверняка с режиссерского.
«Но челюсть обалденная»
Мелькали лица, спины, затылки. Оживленно чирикая, пробежали девушки в коротких юбках, в чулках с подвязками – актерская мастерская после урока испанского танца. Кто-то попросил закурить. Арсен щелкнул зажигалкой и поднял глаза.
Такой девушки еще не было – черный ежик коротких волос, синеглазая, бронзоволикая. Стояла на ступеньках лестницы невдалеке и курила, улыбаясь спокойно и задумчиво. Вот такую бы.
Череп вышел из буфета на пятачок, остановился рядом с земляком, невольно проследив за его взглядом. Вздрогнул, дернувшись шеей, криво усмехаясь.
-Что, Арсен, красивая девушка?
-…Vien Jesus pidele un cigarro para mi tambien.
-Nio, con padre…
Толкнув рукой Яника, прикуривающего среди многоязычия пятачка, Хорхе исчез, затерялся среди спин. Долорес вздохнула, остановилась рядом с Ритой, стоящей у перил, закурила, недовольно покачивая головой.
-Я точно знаю, у Хорхе нет другая девушка. Еще немного, и я буду думать – он марикон!

Этот удивительный сон. Фантастический. Все дело в его духе, атмосфере. Темный коридор какого-то дома; где-то в глубине – тускло блеснувшее зеркало и вдруг – Гонзо в белом парике а-ля Моцарт. Подошел, так странно улыбаясь узкими бледными губами – выражения глаз не видно за стеклами очков – взял ее лицо в ладони, приблизил к своему. Целовал медленно, медленно, обжигая. Всю жизнь любили друг друга, сами того не зная – выходит, так? Отстранился, смотрел, улыбаясь – лицо аристократа восемнадцатого века, если бы еще снял очки, чтоб увидеть глаза! Целуй, целуй – играем без перерыва, до конца, никуда не отпущу. Как так могло быть – столько дней, ночей без него, не мучаясь разлукой, равнодушием, тем, что не вместе, не видя красоты и страшной притягательности этого лица, пока он сам не появился, вот такой – любящий, безумный, повстречался в темном лабиринте комнат в белом парике.
Быть с тобой, покачиваясь. На волнах. Страсти необузданной и бесконечной. Какая бывает. Только. Во сне.
Селия поежилась. Рассеянно доела салат. Вон Ева с Дейзи у окна пьют кофе. Нужно еще помириться с Евой за утреннее, не забыть. Разбудила в разгар любви, вырвала из счастья в это бесцветное и мокрое – merde! - московское утро. А Рита наверняка стоит сейчас на пятачке, курит сигарету за сигаретой, смотрит по сторонам, ищет своего Диего. Как Долорес говорит: «Не связывайтесь с испанцами и португальцами – колонизаторы».
-…«Последнее искушение Христа» - трезвый взгляд на историю Иудиного поцелуя. Готов спорить, что…
-Я остаюсь.
-Слушай, ты не видел…
-…каждый раз выскакивал и кричал: «Я не негр, я…»
-…tu vas a quedar a ver Escorsese?…
Звонок на следующую пару.

Это письмо (вынуто из ячейки на «Б» дрожащей рукой) она ждала ровно месяц и двадцать три дня. Убедившись, что подчерк и подпись его («Отто»), кинулась к лифту, слыша, как бешено заколотилось сердце в клетке груди.
И вот письмо – «Я к вам пишу». В нетерпении разорвав конверт, Ева начала читать тут же, у дверей, и в панике кинулась в туалет, заслышав в коридоре заунывное пение (Рита шла от лифта, позвякивая ключами, в тоске распевая «By –by, love»).
-Кто-то есть? – заходя, неторопливо вставляя ключ в дверь своей комнаты, вздыхая на тишину. – Коньо! Как я ненавижу мужчин, правда! Иди к черту, понимаешь, ми аморе португес!..
Несвежий лист в клеточку из школьной тетради. Все как по писаному: молчал потому что – прости – показали, что не пара – любит меня и я – надеюсь, что ты – наверное, так будет лучше – может быть, когда-нибудь…
Ева смяла письмо, чувствуя, как судорога схватывает горло. Плачу и рыдаю. Но каков подлец! И ведь всегда сухим из воды: «Так будет лучше для всех». Вроде не о себе думает. Просто «не пара».
Она сидела неподвижно, слыша, как под ней совсем по-лесному журчит вода (словно бы ручеек), отгоняя совершенно неуместный в данной трагической сцене, всплывший в неуправляемой памяти рассказ о двух влюбленных, не расстававшихся и в сортире – при этом ОН находил, что ОНА дивно хороша даже тужась.
Расправила, перечитав: может, есть что-то между строк – несказанное, какое-то затаенное чувство, тоска? «Мы с ней уже год встречаемся, но летом я ничего не сказал, не хотел, чтобы ты…»
Кинулась рыться в сумке, достала коробок спичек и подожгла каракули двоечника. Письмо вспыхнуло, оранжевое пламя мгновенно подобралось к пальцам. «Так не достанься ж ты никому!» - на дно прохладного унитаза. Шипение, легкий треск – и только черная горстка пепла в водичке. Ева наклонилась ближе.
-Черт.
Разность температур или что там, проходили в школе по физике – на дне организовалась длинная трещина.
«Убедительная просьба не жечь письма в унитазе». Подпись: «Администрация».

Незаметно подкрался вечер, всегда так: только просыпаешься, открываешь полные снов глаза, как солнце уже снова падает за крыши домов. Селия, раздавленная Скорцезе («Мне никогда, никогда не написать такой сценарий!»), отправилась в общежитие пешком.
Стало неуловимо сумрачнее, как будто кто-то сдвинул занавес – дни короче, скоро зима. Листья мокрые, прелые – цвет дерева, выброшенного на черный берег. Запах отплытия.
И почему такой сон? Именно Гонзо, который, наверное, самый несерьезный парень в Школе – вообще в мире. Даже его внешность всегда казалась неприятной – бледный, как рыба, как будто живет где-то на севере, а не в Колумбии, где солнца хватает на всех. Неприветливый узкий рот, неизменная циничная усмешка. И глаза – кто помнит его глаза, которые он вечно прячет за зелеными стеклами очков?
Но почему тогда так тянет сердце, так болит, как котенок царапает маленькой лапкой, и во всем, с чем еще вчера был знак «минус», после сна вдруг появился особый смысл, что-то волнующее и притягательное.
“Cono”
Шла, хмурясь, мимо студии, студийного магазина, трамвайного парка и часового завода – к проспекту Мира: мерный шаг, руки в карманах.
(«Какая она все-таки энергичная, так упруго идет! Ноги очень красивые – почему в меня влюбилась не она, а эта кубинская котлета Долорес!» - Хорхе вздохнул – шагающая Селия осталась далеко позади – и стал смотреть вперед, на дорогу. Такси пересекло проспект Мира.)

Нина покурила на площадках почти всех этажей, путешествуя по черной лестнице сверху вниз, читая надписи на стенах, глядя с площадок вниз, на асфальт и на город, выглядывающий из-за пристройки соседнего общежития. Облокотившись о высокие железные перила ограждения, записывала в памяти цвета и запахи московской поздней осени: коричнево-желтые, черные и золотистые; запах влажной прелой земли, смешанный с бензином и выхлопными газами. Запах большого города, где много деревьев и машин.
Мягкая осень, лирическая, разбавленная толпами и скоростями, огромными пространствами улиц и площадей, бесконечной перспективой видов. Вот трамвай ползет по Галушкина – голубовато-серая дорога с путями посередине горбом поднимается, ближе к Сокольникам переходя в сверкающее темное золото. И там железнодорожный мост, аллеи парка, пруды – совсем другая Москва, окраинная, провинциальная. Такие дворы, как там, есть в любом городе, где прошло пионерское детство страны.
Нина докурила, бросила сигарету вниз, полюбовавшись, как она упала в лужу, и, вернувшись на черную лестницу, спустилась еще на один этаж, выйдя на площадку, где у перил стояло красное старое кресло – быть может, слегка потертое, зато вертящееся кругом на металлической оси.
-Вот это сюрприз! – сама себе воскликнула Нина, радостно хлопая. – Просто подарок к новоселью.
Уселась, задрав ноги на перила – да, все прекрасно, без скрипа – достала сигарету и приготовилась закурить в честь находки. Оказалось, черт всех дери, спички остались на перилах этажом выше. Пришлось бегом отправляться за ними.
По возвращении ее ждал еще один сюрприз – здоровенный малый в дымчатых очках, мурлыча под нос что-то незатейливое, обхаживал, оглаживая, кресло, а при виде Нины ухватился руками за кресловые ручки, выкрикнув глумливым фальцетом:
-Чур, мое! Я первый его нашел!
-Нет уж, извини, - решительно возразила Нина, приближаясь и цепляясь за красную драповую спинку, - первой его нашла я, просто ненадолго отлучилась, бегала на другой этаж.
-Да? И зачем же это ты бегала?
-Зачем надо – за спичками.
-Ну и зря, потому что теперь кресло уплыло. Я его первый цапнул.
Нина крепче ухватилась, уставилась, не мигая, в дымчатые очки.
-Мое, не отдам.
Вместо ответа малый хрюкнул, подхватил кресло за ручки и развернул к дверям на этаж. Нина, держащаяся за спинку, была перемещена вместе с ней и была вынуждена двигаться спиной. В дверях она попыталась произвести диверсию, одной рукой ухватившись за косяк, но дымчатый с легкостью протолкнул ее вместе с креслом, чуть задержавшись лишь у гнусного рисунка на стене, изображавшего схему женских гениталий.
-Народ похотлив, - прокомментировал, кивая на рисунок, предлагая сопернице нейтральную тему для разговора.
-А не пошел бы ты! Все равно кресло мое.
-К твоему сведению, я режиссер, - неся кресло вместе с сопротивляющейся Ниной, - кресло – мое орудие производства, я в нем буду обдумывать свои идеи.
-А я сценарист, - огрызнулась Нина, - мне кресло нужнее. Сидя в нем, я буду сочинять свои сценарии.
-Подумаешь!
-Вот и думай.
-Мое!
-Нет, мое!
Так препираясь, прошли половину коридора.
-Вижу, что мы не придем к консенсусу, - останавливаясь у разбитой, записками и посланиями исчирканной двери (мелом, сверху: «815»), радостно хрюкая. – Пусть все решит сила.
И забухал в дверь кулаками.
-Арсений, открывай, меня гра-а-абют!
Дверь открылась. Стоял ОН. И недоуменно смотрел, как она, подобно последней дуре, мещаночке, стоит со злым лицом, вцепившись в совершенно дурацкое, облезлое кресло обеими руками. Нина почувствовала, как сначала уши, а потом все лицо залились малиновым цветом.
-Раз уж ты помогла мне донести кресло, - глумясь и кланяясь, прогыкал дымчатый режиссер, внося трофей в комнату, оборачиваясь к незадачливой сценаристке, - так заходи, чайку попьем.
-Сам пей.
Дура. Нужно было сказать что-нибудь хлесткое, убийственное. Равнодушно, с усмешкой. Нужно было…
Нина резко развернулась и энергичным пружинным шагом двинулась по коридору к лифтам. Нет, совершенно невозможно ждать – повернула к лестнице.
Потрясенный явлением бронзовой девушки, поразившей ликом своим у школьного буфета, Арсен несколько ослепительных мгновений стоял не шелохнувшись, глядя вслед.
-Что ты сделал, придурок, - произнес наконец.
-Я у нее кресло перехватил, - радостно крикнул из комнаты Глум, вовсю вертясь в кресле, гыкая.
-Девушка! – выкрикнул Арсен в бешенстве.
Нина, словно ее с размаху огрели кнутом по спине, дернулась, остановившись, едва сделав первый шаг по лестнице.
-Ну, чего там?
Он стоял посередине коридора – не далеко, не близко – и рука его делала останавливающий жест.
-Да подожди ты! Сейчас.
Исчез. (Ворвался, вытряхнув из кресла завопившего возмущенно Глума). Появился с креслом в руках, бегом догнал Нину (лицо все еще горело). Стоял и смотрел на нее – сумрачно, показалось даже – зло. Голос отрывистый, брови сурово сведены к переносице.
-Куда нести? Оно тяжелое.
В этот момент с грохотом открылся лифт, и Нина побежала, увлекая носильщика за собой.
-Скорей, мне на одиннадцатый!
Кинувшись вперед, что есть сил, успели попасться на глаза Селии в кабине лифта, придержавшей рукой сходившиеся уже дверцы.
-Спасибо.
-Не за че-то, - раздельно, четко, даже не улыбнувшись.
Молча стояли, уставившись на зеленые мигающие цифры этажей: 9..10..11.
Вышли вперед. Селия посмотрела им вслед, задержалась, роясь в сумке, отыскивая сигареты, слыша, как за спиной закрывается лифт, следуя выше (этот звук и шаги слышала Саша в своей подсобке – как раз подошло кофе на плитке).
«Gonza, Gonza, mi amore»
Селия вслепую прошла несколько шагов, бессмысленно шаря рукой в сумке. Остановилась, подняла голову и увидела Гонзо.
Повторение сна. Он стоял, плечом привалившись к стене, глядя глубоко и бездумно зелеными стеклами очков (капюшон куртки почти закрывал лицо).
-Гонзо?
-Привет. Ты из Школы?
-Да. Что ты тут делаешь?
Он запустил руку под куртку и, как гигантский градусник, достал откуда-то из подмышки початую бутыль смирновской водки.
-Посмотри, что у меня есть.
Медленно улыбнулся узкой полоской рта, двинулся к лестнице, жестом предлагая следовать за ним. Тяжело уселся на ступеньку, уверенный, что Селия уже рядом – а так оно и было, она опустилась рядом, как птичка на провод высокого напряжения, натягивая на колени короткую юбку, сумку отложив в сторону.
-Что-то случилось? Ты такой странный. Сколько уже выпил?
-Это неважно. Я влюбился в девушку с красными волосами. Но это теперь тоже не важно. Пей, мать вашу.
Селия отпила из горлышка добрый глоток и еще один, полезла в сумку за сигаретами. Гонзо протянул пачку «Мальборо».
-Слушай, почему ты все время говоришь это русское «мать вашу»?
Он усмехнулся.
-Это старая история. На первом курсе мы с Педро каждый день смотрели на видео пиратские кассеты с американскими боевиками. В каждой реплике герои ругались, а русский гнусавый переводчик все время переводил это одинаково: «Мать вашу!» Полфильма «мать вашу», через слово. Мы так смеялись. Потом стали шутить – говорить «мать вашу» просто так, как вводное слово. Я привык – это так прикольно звучит, правда?
Все выстраивалось плавно, логически: он настоящий. В нем нет женской мягкости и неуверенности. От него веет мужественностью. Он знает, чего хочет, и знает, как это взять. Такой может заставить бросить курить. Таким подчиняются сильные женщины.
«Его можно любить»
Гонзо отпил в свою очередь, будто о чем-то раздумывая, будто совсем далеко.
-Мария – она совсем не пьет, даже вино или пиво. Смешно – просто как Педро. Но Педро любил кайф, а она не курит даже простые сигареты. Она сказала мне, что я должен бросить пить и курить кайф, чтобы нормально жить, завести семью – все, как у всех. Ты понимаешь, да, мать вашу? Нормально жить. Она считает меня ненормальным. Чтобы быть с ней, я должен исправиться.
Селия отпила еще. Волна нежности – обнять его, погладить по голове, сказать, что все будет хорошо.
-Не думай об этом, это не имеет никакого значения, потому что когда любишь человека, принимаешь его таким, каков он есть. Быть может, Мария еще ребенок, у нее нет опыта, но она обязательно должна понять, что если изменить тебя – это будет уже кто-то другой.
-Ты так говоришь – как монолог из кино.
-А разве кино – это не жизнь?
Он снял капюшон. Мать вашу. «Материализация снов – блок № 1112, прием по четвергам после сильного дождя». На голове у Гонзо - белый парик а-ля Моцарт.
Погоди, погоди, не спеши так, какой ты жадный. Глаза закрываются. Головокружение. Мы падаем, падаем, обними меня покрепче, прижми к себе, вот так. Как ты думаешь, делал это кто-нибудь на лестнице, здесь? Мы будем первыми. Пусть ходят, говорят, смеются, все равно мы ослепли, и глаза застилает красным – цветом, которым дразнят быка.
(«Шла сейчас по лестнице – Микки, ты не представляешь, как Гонзо целовался с Селией! Они никого не видят, сидят на ступеньках и целуются, причем Гонзо совершенно определенно норовит подмять ее под себя. Труба, она наверняка неслабо дерябнули», - Ада переодевалась, Микки смотрел в окно, через стенку соседка Соломея из Баку сидела в наушниках, губами повторяя урок английского языка).

Саша вышла на балкон, плотно прикрыв за собой дверь подсобки. Посередине окна узкая створка не была заперта на задвижку. Толкнула ее. Вспрыгнула на подоконник, выпрыгнув на общую кухню. Створку на место. Внезапное появление ведьмы из укрытия. Не ждали?
Прямо тут же, на ступеньках лестницы – бурная сцена любви: поглощающие друг друга распухшими ртами Гонзо с Селией (она – в короткой юбке, пикантно оголяющей загорелые ноги в черных чулках на кружевной резинке).
«Вот это у них как – внезапно, пылко. Того и гляди, покатятся вниз по лестнице, кубарем. Странно, казалось, у Гонзо что-то с Марией. И парик на голове – из реквизита спер».
Саша проскочила мимо, махом на тринадцатый этаж, к дверям со ставнями. Два долгих звонка. Два долгих звонка. Безрезультатно. А музыка звучит, видимо, у Еврея. А если не у него?
«Нет уж, мимо этих, на лестнице, я не пойду»
Постояла еще немного, размышляя, и направилась в другой конец коридора – к черной лестнице.
-Извиняюсь, - столкнувшись в дверях, мимолетно взглянув на азиатку в джинсах. Вприпрыжку сбежала на одиннадцатый.
«Надеюсь, Ева у себя»

Жужу толкнула незапертую дверь, за ней – другую, и нашла все на прежних местах: негромкий Стинг, укуренная Лейла в кресле между столиком и диваном, с косяком в одной руке и чашкой кофе в другой, длинная Вера в кресле по другую сторону стола – снисходительная улыбка идеально накрашенных губ, гладким золотом блистающие волосы – а на полу перед столиком – улыбающийся, качающий головой, как китайский болванчик, Еврей с цветной тесьмой вокруг лба.
-…Даже его мама, крутая католичка, просила сделать это, потому что у нас никогда не будет нормальной семьи – ну какой из Кико отец!
-Держу пари, Лейла не сказала, с чего все началось, - с порога прокомментировала Жужу.
-Это невероятно, - сладко затянувшись и передав косяк Вере, закивала Лейла. – Оказывается, Кико понятия не имел, что у нас с Педро была история, ведь он даже делал мне предложение.
-Он был обкурен и перепутал тебя со мной, - без улыбки заметила Жужу, подходя к стопке холстов на подрамниках, приставленных лицом к стенке под окном.
-Если тебе так спокойней – пусть, - махнула рукой Лейла, смеясь. – Но факт в том, что Кико ничего не знал, совершенно. А мне как-то к слову пришлось. Я думала, он убьет сначала меня, потом себя. При его-то бзиках – помнишь, Вера, как он гонялся за мной с топором? Ненормальный. За его внешней меланхоличностью прячется законченный психопат.
-Мадридские страсти, - протянула Вера, подливая себе кофе.
-А это кто такой? – заинтересовалась Жужу, держа перед собой портрет маслом.
Еврей поднялся, приблизился, разминая затекшие ноги.
-Это мой сосед, Збыш.
-Поляк?
-Ага, пан Збышек.
Еврей захихикал, затрясся от смеха, ударяя себя по коленям, не в силах остановится.
-Кайф-то со смешинкой, - заметила Вера, улыбаясь, тоже начиная посмеиваться.
Жужу поставила портрет на место.
«И тут я поняла, что он будет со мной»

-Честно говоря, я устала от этого – недосказанность, непонятность отношений. Бывают совершенно удивительные ночи – особенные слова, интонации, то, как он любит. Но если я не приду, ничего не будет, он не пойдет меня искать. Это просто убивает – сознание, что, возможно, я ему не нужна.
-Знаешь, когда я тебя слушаю, мне легче. Я чувствую, что должна забыть это письмо, слова, в нем написанные. По крайней мере, Збыш не говорил тебе, что вам нужно расстаться, потому что он любит другую.
-Уж лучше бы сказал, все было бы определенно. А так – я все время не знаю, стоит ли мне к нему идти. Быть может, я мешаю, а ему неудобно сказать? Знаешь, как-то мы с ним ходили на Яузу. Помнишь, там тропинка под аркой акведука? Кто-то сказал ему, что если остановиться под аркой и загадать желание, оно непременно сбудется. Я ушла вперед, оборачиваюсь – а он стоит под акведуком и улыбается. Говорит: «Иди сюда, здесь можно загадывать желания».
-И ты загадала?
-Я осталась ждать его на месте. Мне показалось, что его желание никак не связано со мной – и что тогда могла загадать я? Понимаешь, наши желания слишком бы не совпали. Видишь, я вся соткана из комплексов, поэтому обречена быть одной. Ну и пусть.
Ева встала из-за столика и отправилась за очередными порциями кофе.
-Мне двойной! – крикнула вслед Саша, закуривая, оглядываясь – за столиком в углу два латина в компании с печальной Марией ужинали пловом.
«Все-таки темперамент у нее скорее скандинавский»
Появилась Долорес в махровом халате и в домашних тапочках. Прошаркала к латинам, затрещала на испанском. Поток незнакомой речи, вызвавший страдание на лице Марии.
-У этой девушки сегодня будет неспокойная ночь, - когда вернулась Ева, шепотом сообщила Саша. – Сердцем чую, Долорес рассказывает про Селию с Гонзо.
-Добрый вечер.
Обе разом подняли головы, и Ева, мысленно чертыхнувшись, поняла, что неприятности продолжаются. Перед ними стоял гигантский черный человек с ослепительной улыбкой и трубным гласом судного дня.
-Ева, представь меня, пожалуйста, твоя подруга.
«И ведь двадцать баксов я ему так и не отдала»
-Саша, вольнослушатель со сценарного. А это Роландо, - упавшим голосом, глядя почему-то виновато.
Саша вежливо кивала, пожимая розоватую изнутри ладонь.
-Ты не сказала, - величаво опускаясь на скамью напротив, заметил Роландо, - что я представляю Центр африканская культура в Москва.
-Это потому, что как такового, Центра нет, - парировала, заводясь, Ева, - есть только ты и твои ковры.
-И это достаточно, - ничуть не расстроился гигант, закуривая. – Саша не знает еще, что я создал новый вид искусства, восьмая нимфа. В Беним – моя родина – есть главная площадь, называется Эбоккоко. В честь это я назвал мой вид искусства – эбоккокография. Вы спросите – что это такой? А я приглашу вас в моя комната, в гости.
Настроение без видимых причин упало. Саша в нерешительности взглянула на Еву. Ева вздохнула.
-Что делать. Пойдем, все равно он не отстанет со своими коврами.
В любой момент в буфете мог показаться Збыш – необыкновенный, желающий встреч. Саша в отчаянии огляделась – не за что зацепиться. Придется идти.
«Хотя, если честно, африканские ковры интересуют меня в данный момент меньше всего»

Напоила его кофе, потом чаем, сделала огромные сложные бутерброды из батона, потом яичницу с помидорами и луком – все съел. Когда ходила по комнате, входила и выходила – неотрывно следил взглядом.
«Как будто следующим блюдом буду я»
Запросто накинется и съест. Цап-царап. «А бабочка крылышками».
-Это хорошо, что ты на сценарном, правда, я как раз искал сценариста.
-Какой я сценарист – первый курс. Мне еще учиться и учиться.
-Да это не важно – учиться. То есть, конечно, это нужно, но я хотел сказать, главное – иметь способности.
Сбился. Поскреб затылок, следя хищно сужеными глазами, как Нина поднялась, взяла со стола спички, зажав не зажженную сигарету в зубах, снова опустилась в отвоеванное самым чудесным образом кресло и закурила.
«Черт, нужно было поднести зажигалку»
-Понимаешь, у меня есть идея документального фильма. Был тут один студент – оператор, Педро. Весной снялся у Микки из нашей группы в двухчастевке. Вольная фантазия на тему «Каменного гостя». Там был такой стебный финал: когда после рукопожатия Командора мертвого Дон Жуана переворачивают на спину, фаллос его встает на метр. В духе Микки. Но что интересно, в жизни Педро сам был чистый Дон Жуан, сделал пол-общежития. И вот не прошло и месяца после съемок, как он погиб. Причем как-то нелепо: то ли выпал в окно, то ли кто-то его выбросил. У меня появилась идея сделать фильм о случаях, когда смерть на экране оборачивается реальностью. Есть ли истина в примете, запрещающей изображать свою смерть? Ведь ты знаешь историю с женой Поланского, которую закололи ножами? Влияет ли кино, мир кинолент на реальную жизнь?..

Ада уже не знала, что делать: два раза перекусили, выпили кофе, выкурили пачку сигарет и два косяка, переслушали всю «Стенку», обсудили таинственный характер Сабаха и творчество Бунюэля – что еще?
-Зачем ты его привел? – зло просвистела на ухо Микки, под каким-то предлогом вытащив в ванную. – Похоже, теперь он заснет прямо у нас.
-Но, Ад, он сам предложил выкурить свой косяк у нас, его сосед по комнате привел девушку.
-И как его теперь выставить?
-Ад, пожалуйста, говори тише, вдруг он услышит. Мне кажется, ты ему понравилась, он все время так на тебя смотрит.
-Труба. Может, скажем ему, что нам нужно уйти?
-Куда?
-В кино.
-Это смешно. И потом – вдруг он захочет идти с нами. У него много денег, ты знаешь.
Белый, как снег, египтянин у черного окна, отражающего его призрачное лицо.
«О чем я думаю, глядя в эту ночь – о том, что еще вчера не знал о ней ничего, не знал, что ее зовут – Ад?..»

Вспоминая Сашины инструкции, чертыхаясь, Яник влез на подоконник общей кухни на одиннадцатом, через среднюю створку выпрыгнул на балкон – тьма, не видно ни зги – и деликатно постучал в черное стекло двери подсобки. Безответно.
Толкнул дверь, зажег спичку и, увидев старую лампу на столе, нажал кнопку переключателя. Мягким розовым светом открылось молчаливое пространство каморки: стол, заваленный бумагами, чашка с кофейным осадком на дне, печатная машинка.
«И вот где рождаются шедевры»
Яник присел на стул, намереваясь ждать. Закурил «Столичную», поежился.
-Холодно же у тебя, сестренка – не удивительно, что бродишь где-то по ночам.

Как образцовый посетитель музея, заложив руки за спину, склонив голову к плечу, Саша стояла перед стеной, увешанной черно-белыми картинками, расположенными рядами друг под другом, как кадры кинопленки. Стояла, вежливо улыбаясь, с тоской в груди и с жаждой.
«Жаждой быть в другом месте»
-Это не настоящие ковры, только эскиз, - с удовольствием пояснял Роландо, неприкрыто ими любуясь. – Я называю это философские ковры или ковры жизни. Вот это – «Ковер жизни и смерти»…
Косой абрис гроба, похожего на утлую лодочку и босой парень то ли выходящий из гроба, то ли одной ногой в нем.
– Это «Ковер любви»…
Два профиля с вывороченными губами, прижатые друг к другу носами.
– А это «Ковер Африка».
Схематичное изображение негритянской головы с кольцом в ноздре.
– Эскиз этот ковер – моя визитная карточка.
Ева равнодушно уселась на диван, закинув ногу на ногу, закуривая (Роландо поспешил подставить витую чугунную пепельницу в виде пузатого божка). Саша в унынии присела рядом.
-Но почему вы не спрашиваете меня про идея восьмая нимфа, эбоккокография? – белозубо улыбаясь, воскликнул черный выдумщик и затейник, включая в сеть электрочайник и усаживаясь рядом с Сашей.
-В чем же эта идея? – покорно спросила Саша, слегка отодвигаясь.
«Отодвинулась бы я, если бы он был белым?»
-Я делаю ковер из черный вельвет и белый коттон. На вельвет вырезаю фигуры, вниз – белый коттон. Представь: целый рулон вельвет и коттон раскручивается, я делаю проекция на экран – ковер за ковер. Люди смотрят, а в это время звучит музыка, голос читает стихи, проза, трактат мудрецы. Понимаете, почему мне нужен хороший сценарист?
-Вообщем-то да. Но знаете, мы сейчас так заняты…
Между тем закипел чайник.
-Пожалуйста, кофе! – пророкотал, с церемонным поклоном поднося кофейные наперстки. – Черный кофе, как вельвет на мой ковер. Белый сахар делает его сладкий. Так и жизнь: черное – белое, жизнь – смерть. Вы, конечно, помните трагедия смерть Педро?
-А при чем тут Педро? – удивилась Ева. – Неужели и он был как-то связан с эбоккокографией?
-О, мы хотели сотрудничать, - Роландо опустился в роскошное кожаное кресло. – Он был, знаете, очень хороший оператор, я видел его курсовая. У меня был план сделать рекламный ролик мои ковры, снять на видео. Однажды я видел Педро на черная лестница – он шел вниз с видеокамера. Я звал его, но он как будто не слышал. Думаю, он был под кайф – к сожалению, Педро много курил, и смерть его из-за это.
-Так он согласился снимать?
Роландо осторожными глотками пил кофе.
-Потом я встретил его в буфет, рассказал мой план. Он был увлечен, но сказал, что у него нет своя видеокамера – это проблема в эта страна, хорошая видеокамера. Но Педро сказал, что будет решать эта проблема.
-Так ведь на лестнице он был с видеокамерой?
-Наверное, это была чужая или что-то еще. Педро сказал мне, что вообще не ходил по черная лестница с никакая камера. Я мог ошибаться.
-Очень интересно, - допивая кофе, бросая многозначительный взгляд на Еву. – Но нам правда пора – нужно писать звуковой этюд и все такое.
Роландо с улыбкой поднял вверх розоватые ладони.
-О, я это так понимаю – работа всегда главное. Надеюсь, с вами ничто не случится, чтобы мешать наше сотрудничество?..

Ночь, полная творчества. Арсен, упоенный вдохновением и синими глазами, повел Нину к себе, в восемьсот пятнадцатую – показать рукописи по мастерству, в муках рожденную заявку на фильм.
Череп на шестом самозабвенно рисовал восковыми мелками башни Камелота, насвистывая сквозь зубы Цоя. На четвертом Толик снимал этюд по светотени, избрав в модель длинноногую экономистку.
Под предлогом большой высокооплачиваемой работы над сценарием для Дома кино, Жорик поил длинную Веру шампанским и пытался совратить. «О, Джордж, истекающий спермой!» - лениво смеялась Вера, легко отталкивая соблазнителя. И все-то было завязано на любви.

В прихожей, низко склонившись над плиткой с подходящим кофе, не оглянувшись на ее приход, всхлипывая, стояла Селия.
-Что происходит? – шепотом поинтересовалась Ева, падая в покачивающееся кресло Риты.
-Непонятная история с Гонзо, - закуривая, гремя браслетами. – Как я поняла, что-то связанное со сном. До постели у них не дошло – появилась Мария, и Гонзо ушел с ней.
-Говорят, они выделывали такую акробатику на лестнице, - кивнула Ева. – У кого-то у классиков я читала: «Неблагополучно в этом доме»
-Неблагополушно в этом доме, - старательно повторила Селия, появляясь в дверях с дымящейся кофейной кастрюлькой, глаз не поднимая. – Хорошая фраза, ошень подходит к наш дом.
-Если бы ты знала, Сели, - воскликнула Ева, - я получила развод от Отто, он прислал письмо, что уже год встречается с другой.
-Испортила унитаз, сука, - мрачно кивнула Селия, разливая кофе по стаканам.
«Уже успела прознать!»
-А Диего, ми аморе португес – он только проходит мимо, делает воздушный поцелуй и все! – добавила Рита, красиво выпуская дым фиолетовыми губами. – Нет нормальных мужчин, понимаешь. И не надо – идите на!
Селия вдруг оживилась, подняв голову, переводя взгляд на Еву.
-Я как ррраз ошень хотела спросить. В этот роман Карпентьер, какой я делаю экранизация, есть фррраза: «Графиня совсем сошла с ума». Но в испанском фраза совсем другой, как если русский мат, но не так грубо. Я думаю, если сделать одна буква вместо другая, например: «Графиня совсем офуела» - так можно?
Ева в восторге взмахнула руками.
-Маленькая женщина, знаешь ли ты, что самостоятельно повторила открытие Аксенова? У него в «Ожоге» речь героев максимально приближена к реальной, которая без херов, как водится, не бывает. И вот он вместо «х» ставит «ф» - и натурально, и слух не режет. В «Ожоге» фуи, надо сказать, так и летают.
-На фуй всех мужчин, - заявила Селия, подозрительно заблестев глазами.
В дверь постучали.
-Да-да! – с воодушевлением закричала Рита, срываясь с места.

Вместо Ады или Микки дверь открыла их соседка – малознакомая девушка с классической головкой итальянского Ренессанса.
-Они ушли, как это ни забавно, в кино, - пояснила она дружелюбно. – И это притом, что в Школе приходится просматривать до десяти фильмов в неделю. Если хочешь, можешь посидеть у меня, как раз вскипел чайник.
Комната с книжными полками и цветами: хороший вкус, крепкий чай с карамелью вместо сахара.
-Меня зовут Саломея, а тебя?
«Еще одно библейское имя – полное собрание библейских имен»
-Итак, ты сценарист.
-Не совсем. Я вольнослушатель.
-Ты не получаешь стипендию, не имеешь своей комнаты в общежитии и можешь не сдавать сессии – привилегии уравновешиваются минусами. Но ты ведь пишешь? Как там на первом курсе: немой этюд, звуковой, литературный дневник, киноновелла…
-Пока мы подошли только к звуковому этюду. А немой я писала о комнате Педро.
-Педро? – брови поползли вверх.
Саша поудобнее устроилась на диване, закурила вслед за хозяйкой, приступая к неспешному рассказу, продиктованному давно назревшей необходимостью суммировать мысли и факты.
-Интересная вещь – как только я появилась здесь, этот мертвец словно преследует меня. Я никогда не знала его при жизни, не слышала его голоса, но с каждым днем он становится все более осязаемым. Сказано, что жизнь есть театр. А можно повернуть и по-другому: кино есть жизнь. Если прислушаться, всегда можно услышать, как где-то рядом словно бы стрекочет невидимая кинокамера, снимая жизнь кадр за кадром, и мы совершенно точно знаем, когда отыграли хорошо, а когда смазались. Мы живем, чтобы это было кем-то записано – только тогда нашу жизнь можно будет осознать, отложить на полку всеобщей памяти. Вот почему так важно написать о Педро, узнать о нем все, особенно – кто убийца.
На чашке горячего чая грея белые ухоженные пальцы, Саломея, прищурившись, внимательно разглядывала раскрасневшееся Сашино лицо.
-Но почему именно убийцу? Тебе не кажется, что здесь совершенно уместен несчастный случай?
Саша затушила окурок и тут же потянулась за новой сигаретой.
-Так не бывает. Слишком многое уже сказано за убийство. В сущности, жизнь – идеальный сценарий, где все разворачивается строго по закону жанра: завязка, кульминация, развязка. Если что-то происходит, значит, в этом есть необходимость, каждый эпизод несет смысловую нагрузку. Если в первом акте на стене висит ружье, то в последнем оно должно выстрелить, так ведь? Вот я и говорю: если однажды Гонзо сказал мне, что слышал голос мертвого, значит, в этом есть смысл – даже если он все это придумал, чтобы скрыть, что убийца – он.
-О, Боже!
-Лишних сцен не бывает, даже если так кажется на первый взгляд. Вот представь: только что мы сидели в буфете с Евой. Она получила грустное письмо, я целый день не могла увидеть Збыша. Казалось бы, мелодрама, лирическое отступление. Но тут появляется здоровенный негр и начинает петь что-то о восьмой нимфе и вообще гнать пургу. Вместо того чтобы встретить Збыша и отправиться с ним на всю ночь, я выслушала совершенно дурацкую лекцию о дурацких коврах, - («Бедный Роландо!» - сочувственно улыбнулась Саломея.) – Казалось бы, никчемный эпизод, промах. Но в конце разговора Роландо как бы между прочим рассказал интересный эпизод: однажды он якобы увидел на черной лестнице Педро, окликнул его, а тот не отозвался, а позднее утверждал, что это был не он. Почему же тот человек на лестнице не оглянулся, услышав голос – ведь кроме него, там никого не было и обращались явно к нему?
-Ты предполагаешь в этом какой-то смысл?
Перевела дыхание.
-Этот эпизод – всего лишь часть мозаики, сама по себе ничего не дающая. У меня появилась идея литературного расследования. Немой этюд был отправной точкой – просто описание того, что уже произошло. Теперь мне известно больше. Я знаю, что в ту ночь режиссеры отмечали сданное мастерство и на многих этажах гуляли. Педро на дух не переносил алкоголь, но сразу после смерти в его комнате нашли крышечку от водочной бутылки. Значит, у него был кто-то, умеющий пить водку прямо из горлышка – во всяком случае, Гонзо утверждает, что у Педро отродясь не было никакой посуды: питался он в буфете, а кофе его поил Хорхе.
Круглые часы на стене показывали полночь.
-Тебе нужно побеседовать не только с Гонзо, чтобы получить достоверную информацию, - серьезно сказала Саломея.
Саша замотала головой.
-Смысл в том, чтобы ни с кем специально не беседовать – жизнь сама подсовывает нам правильный ответ, стоит только захотеть. Сны, которые мы видим, люди, которых встречаем, то, что они говорят, как смотрят. Например, всего пару часов назад я шла по лестнице и видела, как лихо пьет водку из горла никто иной как Селия.
-Остановись, пожалуйста, литературное расследование заведет тебя слишком далеко, - Саломея строго свела брови к переносице. – Сценарии это сценарии, ты можешь переставлять героев, как пешки, но в жизни так нельзя, - в волнении поднимаясь, начиная ходить по комнате. – Есть тут что-то бесчеловечное – отношение к людям как к героям своих творений. На мой взгляд, в этом главный недостаток вгиковцев – большинство из нас именно так относится к людям, к жизни – как к кино.
Саша потянулась, глядя в черное, ничем не занавешенное окно.
-Все люди в какой-то мере не живут, а словно бы ведут свою игру. У Сартра есть фраза о том, что приключение становится таковым только после того, как мы о нем расскажем кому-нибудь – хотя бы самим себе. Пока приключение длится, мы в полной мере не ощущаем, не видим, что это нечто особенное, неповторимое. И вот почему все пишущие люди всегда переносят на бумагу свой личный опыт, какие-то реальные случаи, целые диалоги, истории любви – для того, чтобы почувствовать, что все это действительно было в их жизни.

С хохотом, гоготом, похрюкиваньем ввалились в дверь, не могли остановиться от смеха, снимая мокрые ботинки.
-Мы были на Арбате, - сквозь гогот поясняя выглянувшему из комнаты Еврею. – Упали в грязь, когда бежали за троллейбусом – сначала Збыш, а я об него споткнулся.
Еврей присоединился к веселью, сгибаясь от смеха пополам, хлопая себя по коленям.
-Действительно, кайф со смешинкой, - появляясь в дверях, посмеиваясь, заметила Вера – оборачиваясь, приглашая в зрители танцующую Лейлу и молчаливую Жужу, глядящую на Збыша и только на него.
-Эй, а мы тебя знаем! – крикнул в восторге Никос, распрямляясь, пальцем тыча в Лейлу. – Тогда, летом, у тебя был живот. Все позади?
-Все позади.
Збыш почувствовал взгляд, повернул голову, улыбаясь – лицо фарфоровой гейши с глазами-ласточками, стремящимися к вискам.
-Жужу, - протянула узкую руку – легкую, прохладную.
И что-то в жизни изменилось.

Дни бежали – короткие, холодные, серые. Одна сцена сменялась другой, реплики произносились своим чередом, не задумываясь, монологи – вслух и внутренние.

«Это любовь, это судьба, перст Божий в виде смешного кресла – кто бы мог подумать, что все сбудется так скоро»

«Пусть, пусть любит свою Марию, я не жадная, я не стану заставлять его жениться, но разве в его сердце не найдется немного места и для меня, мать вашу!»

«Я люблю тебя, люблю, люблю»

«Разве жизнь без любви пуста? Разве нельзя заполнить ее творчеством, работой, общением с друзьями? Послушай, всегда можно на худой конец родить себе ребенка»

«И так все непонятно и еще это – только Жужу и не хватало»

«Когда же снова будет тепло?»


-Странный рисунок, парень, откуда-то ты его передрал, - Хорхе стоял в дверях, опершись о косяк, с чашкой кофе, расплывающегося ароматом по комнате.
Берто, сидя на низкой скамеечке перед раскладным этюдником, тонкой длинной кисточкой делал осторожные мазки по холсту.
-Леонардо да Винчи, обнаженный человек в круге – одновременно спиной и фасадом. Наверняка ты видел такой рисунок в каких-нибудь медицинских изданиях, - улыбнулся он, не отрываясь от работы. – А я наблюдал такую позу в жизни: человек перелезал из окна в окно, вот так же раскорячившись. Эта картина – просто шутка, пародия на великого Леонардо: человек монументальный, перенесенный на стену современного дома, без штанов, но в майке.
-Шутка, - мрачновато усмехнулся Хорхе, отпивая кофе, морщась, как от головной боли, почесывая щетину на подбородке. – Боюсь, я в таком состоянии, что мне не до шуток.
-Долорес?
Хорхе кивнул.
-Боже, как она мне надоела! Считает, что мы должны пожениться – только после церкви она подарит мне свое роскошное тело.
(Плевок в сердцах. Берто не выдержал и рассмеялся).
-Говорят, однажды ночью ты сильно выпил и встретил ее в коридоре.
Хорхе хмыкнул.
-Вижу, по общежитию об этом уже ходят легенды. Я действительно был сильно пьяный – у Пабло с четвертого курса родился ребенок и был большой праздник. Ты знаешь, говорят, что если кто-то родился, это значит – кто-то умер. В ту ночь на рассвете Педро разбился. И, между прочим, мне был знак.
-Знак? – Берто, заинтересовавшись, отложил в сторону кисти.
Хорхе важно кивнул, воодушевленный вниманием.
-Это был знак о смерти Педро, а, может, о том, что мне не следует связываться с Долорес. Я был очень пьяный и хотел женщину – ну, ты понимаешь. От Пабло мы разошлись уже под утро, я шел по лестнице и на одиннадцатом увидел Долорес. Она тоже была немного пьяная и шла, кажется, от Селии. Клянусь, она первая кинулась мне на шею и начала говорить, какой я милый и все такое. Мы пошли на общую кухню, я стал ее целовать, но только сунул руку под юбку, как она начала сопротивляться и кричать. Тут я поднял голову и увидел, - Хорхе театрально замер, страшно выпучив глаза, подняв руки. - По стеклу окна текла кровь – понимаешь, настоящая, такая густая, темная кровь! И как раз Долорес вырвалась и убежала, но, ей-богу, мне уже и так ничего не хотелось.
-Значит, так все и началась, - с улыбкой возвращаясь к прерванной работе.
-Ты что – не веришь? – возмутился Хорхе, подскакивая, обходя рисующего, становясь напротив его скептической улыбки. – Ты думаешь, я все это придумал?
-Быть может, просто слишком много выпил?…

-..Сейчас зашла к Саше в подсобку, а они там сидят с Саломеей – ну, знаешь, этой киноведкой из блока Ад и Микки – никак не могут открыть бутылку шампанского. Я тоже пробовала, но безрезультатно. Так неудобно – получается, будто я налетела на халяву, нужно внести свой вклад!
Ева металась по комнате в поисках полиэтиленового пакета. Наконец, нашла, накидала в него конфет из посылочного ящика (обратный адрес – Беларусь, от любящей мамочки).
-А где Селия? – обернулась уже в дверях на меланхолично покачивающуюся в кресле Риту – дымящаяся сигарета в руке, музыка станции «Европа плюс», печальные глаза.
-Не знаю. Быть может, пошла на поиски Гонзо, - сделала предупреждающий жест. – Пожалуйста, не закрывай дверь, на всякий случай – вдруг…

-А повод? Какой повод для распития шампанского? – широко улыбаясь, вертя в руках бутылку с намертво вдолбленной пробкой, спросила Ада, оглядывая серьезную Саломею и лихорадочно курящую Сашу.
-Повод очень важный: брат Яник переселяет меня к себе, - отозвалась Саша.
-Он герой, - заявила Саломея, кивая.
За балконной дверью раздался стук, шорох, и появилась Ева с мешочком конфет в руках.
-Так, значит, одна я не в доле, - резюмировала Ада, роясь в карманах джинсовой куртки. – Ну, уж нет – у меня есть фирменный «Данхилл» - налетай.
Руки потянулись к бордовой пачке. Щелкнула зажигалка, и Ада поднесла огонек к каждой сигарете.
-Что же все-таки делать с шампанским? – вздыхая, вопросила Саломея. – Я хранила его до Нового года, но до него еще так далеко, а тут Саша переезжает к обретенному в Школе брату.
Некоторое время все молча курили, смотрели друг на друга.
-Между прочим, Лейла вернулась, - сообщила Ада. – На прошлой неделе она появилась у Еврея и сразу закадрила Никоса. Полный облом с Кико, разругались вдрызг. Лейла сделала искусственные роды на шестом месяце, чуть не померла.
-Ужас, - передернулась Саломея. – Шестой месяц – это уже готовый человечек с ручками – ножками.
-Бедная Лейла.
-Да уж бедная. Говорят, она делала аборт от Педро, хотя он умолял ее родить.
-Обломись, - насмешливо перебила Еву Ада, - не от Педро, а от Арсена. Зайчик с горя даже пытался почиркать вены.
-Постойте, мы говорим не о том, - вклинилась в назревающую дискуссию Саломея. – Сегодня главная героиня у нас Саша. Если бы еще эта бутылка…
В этот момент шампанское на столе зашипело, издало опасный звук и выстрелило в потолок.
-Ура! – закричала Ева. – Само открылось.
Разлили пузырьки по стаканам, переглядываясь, улыбаясь.
«Иногда так замечательно посидеть теплым девичником»
Саломея поднялась, призвав всех к тишине.
-Я хочу, - задушевно начала она, - произнести тост за Сашу. – Этим летом она приехала в Москву, опоздав на экзамены…

…-Есть сигареты?
Арсен, отчего-то смущаясь, прикрылся простыней, как туникой, прополз на четвереньках к низенькому столику у стены (в приставленном зеркале на миг отразилось бледное пятно лица) и вытряхнул из пачки две сигареты.
-Держи.
Щелкнула зажигалка, язычок пламени осветил ее удивительное лицо.
-Как ты думаешь, который час?
-Полночь, карр-карр! – раздалось за дверью глумливое, а затем гогот с подвизгиваньем.
Арсен тихо выругался и замахнулся в направлении двери.
-Он всегда такой? – поинтересовалась Нина, усаживаясь в постели, по-турецки скрестив ноги.
-Почти, - усмехнулся Арсен, намеренно повышая голос. – Врожденный придурок, родился попкой вперед.
Гогот за дверью усилился.
-Я че хочу-то, - раздалось далее, - вчера чайник там у тебя оставили, а я пить хочу и гостей у меня полно – Митрич тут, Чешир с Толиком, Антошка.
-Выходите к нам чай пить, - раздался гнусный голос последнего.
-Тьфу ты, прости меня господи, - в сердцах выкрикнул Арсен и повернулся к Нине.
Она курила, смотрела на него, улыбаясь – с удивлением, почти счастливая.
-Как-то все неожиданно, вдруг, - произнесла совсем тихо. – Сколько дней мы знакомы?
Безумие страсти любви – прильнуть к ее ногам, к ее нагим ногам.
-Нина…
-Эй, вы там, отдадите чайник или нет?! – забухал в дверь нетерпеливый Глум.
-Иди ты!..
И шорохи ночи продлили ночь.

Пришли парни с операторского, долго шушукались с Кальяном в прихожке, взяли у него два пакета кайфа и ушли.
Череп, лежа, задрав босые ноги на спинку дивана, скосил глаза на возвернувшегося Кальяна – сосредоточенно чешущего затылок, бездумно уставившегося на смятые деньги в руке.
-Как ты думаешь, пацан, почему иногда и кайф не в кайф?
Кальян хмыкнул, сунул деньги в карман висящей на гвозде кожанки, рассудительно, чуть заикаясь, ответил, развалясь в скрипнувшем кресле:
-Не нужно пп-постоянно об этом думать, вот и все дела. Если дд-девушка любит другого, с этим ничего нельзя пп-поделать, это труба. Просто не думай. Тем более Арсен – мой друг. Зз-знаешь, как ему не везло, все его кидали. Он с горя, кажется, раз даже Жанну тт-трахнул.
-Да плевать мне, кого он там трахал, - приподнимаясь на локте, белея лицом, зло выплюнул Череп. – Он увел у меня мою девушку, королеву Гвиневеру.
-Бб-брось ты.
-Сам брось.
-И я не могу. Я влюбился, как пп-последний дурак, в ромашку – Дейзи.

Уже на рассвете, когда Збыш уснул – похрапывая, улыбаясь чему-то – девушка с глазами-ласточками, с матовым телом легче былинки, поднялась, неслышно прошлась по комнате. Нашла на столе пачку писчей бумаги, шариковую ручку, уселась в позе писателя, накинув, не застегивая, чью-то, с чернильным пятнышком на груди, клетчатую рубашку (Збыша? Этого грека?).
Долго глядела в окно на стылое бледное утро, пытаясь поймать ощущения и заставить молчать память – больную, помешанную на сравнениях. Сколько раз это было: спящий профиль на подушке, жесткий бобрик черных волос, колечко в ухе. Ускользающий, неверный. Миллионы холодных рассветов. Одиночество. Желтый Китай.
«Я больше не люблю тебя, Пе, я снова влюбилась. Король умер – да здравствует король!»

-Она ненормальная, это факт. Наверное, они все там такие в Алма-Ате, укуренные, - Саша хмурилась, пряталась от холодного ветра в тертой кожаной куртке не по размеру (снято с возмущенного брата). – Но самое неприятное, что непонятности продолжаются и усиливаются. Я прихожу – она у них. Она знает, где что лежит, надевает их одежду. Мы все вместе весело болтаем, бесконечно пьем кофе, курим, ночью ходим в таксопарк за водкой. Втроем. Кто кого пересидит – я или она.
Ева, пряча лицо в толстом шарфе, обмотанном вокруг шеи (руки глубоко в карманах куртки, широченные джинсы-«пирамиды» вздуваются от ветра), зябко поеживаясь, поглядывала на перекрещенные серп и молот в вышине, на литые мухинские тела за черной паутиной голых деревьев. Ярко-красный трамвай, прозвенев, проехал, освободив путь двум озябшим, несчастным в любви сценаристкам.
-И что Збыш?
-А что – Збыш? Ничего. Он смотрит на нас с любовью и нежностью, улыбается, тепло обнимает за плечи. Он вполне доволен и ничего никому не собирается объяснять. Еще немного и, глядя в эти невинные лица, я умру оттого, что не смогу решить: было у них уже что-то или нет?
-Боже мой, как же я ненавижу эту парочку – Лейлу и Жужу. Эта Жужу свела в могилу Педро, крутила с Али, из-за чего у него с Дейзи были скандалы, теперь портит кровь тебе. И Лейла, я тебе скажу, того же поля ягода. Хищницы, - глухим голосом, не сбавляя шага (волосы сбивались от ветра, сумка билась о бедро).
Ветер, на всем белом свете. Вот уже памятник позади. Еще один запруженный транспортом перекресток. Троллейбус прокатывает мимо.
-Смотри, Саша с Евой. Обе несчастные, - усмехнулся, обнимая Нину, глядя в окно троллейбуса с задней площадки, Арсен.
-Ага.
Нина коротко посмотрела снизу вверх на его задумчивое лицо. Внутри царапнуло.
-Случайно у тебя не было ничего с кем-то из них?
Он посмотрел на нее удивленно, испуганно.
-Ты что? – торопливо целуя в черную шапочку отросших волос. – Нет, конечно, чего ты…
-…Не могу спокойно на него смотреть, - шепнул Микки Аде, кивая через спины, руки, поднятые к поручням, на тонкий затылок Арсена в другом конце троллейбуса. – Все время думаю, что он убийца. Просто толкнул Педро из окна и все. «Good-by, my love, good-by!»
-Труба, - выдохнула Ада в притворном ужасе. – С чего ты взял?
-Он сам сказал, - стараясь выглядеть убедительным, округлил глаза Микки. – Помнишь, тогда была тусовка, ты с Сашей ходила за кайфом? Он сам громко сказал: «Я убил Педро».
-Обломись, - переходя на шепот, оглядываясь на пассажиров. – Не говори больше таких глупостей. Арсен ничего не говорил, это Саша сказала, что Яник сказал…
-Он сам громко сказал…
-Обломись, говорю!
-Ад, ты дура.
-Сам последний придурок.
-Перестаньте толкаться! – возмутилась полная дама, в давке с трудом оборачиваясь.
Микки исподтишка показал Аде кулак.

-…Я влюбился по уши, это труба. Со мной впервые, чтобы…
Никос курил у перил лестницы на четвертом, глядя, как снуют мимо шумные студенты. Толчея Школы, три пары впереди.
Збыш стоял рядом, высматривая кого-то. Кого?
-Труба, - повторил рассеянно. – Ты остаешься на встречу с Годаром?

-…Я люблю его, - повторила Жужу, грудью ложась на деревянную поверхность стола, щелчком длинного ногтя сбивая пепел с сигареты. – Я думала, такое больше невозможно после Педро, но вот. И больше никаких видений и глюков. Облом лишь в том, что нас трое.
-Кико просил у меня прощенья. Видимо, мы с ним съедем на квартиру, чтобы он не пронюхал, что Никос и я… Кико хочет восстанавливаться в Школе, приколись.
В буфет вошли Али и Рита, предваряя появление ромашки-Дейзи. Али взглянул на подруг и глаза его заблестели.
-Смотри-ка, - заметила Рита негромко, - смотри – Жужу опять здесь.

-…Клянусь, никогда у меня ничего не было с Педро, - успокоительно поглаживая смуглую узкую спину Еврея, позевывала длинная Вера, лежа рядом, думая – закурить или еще пока нет. – Мы были только друзья и все. Что-то типа физической несовместимости, своего рода фобия инцеста – как будто бы он был моим родным братом. Понимаешь, глупый? Испанский язык и ничего более.

Он видел, как они проходили мимо сотни раз – в Школе, общежитии, в городе. Всегда рядом – неразделенный факт.
Череп провел рукой по лысой, несчастной своей голове. Как-то в городе увидел на книжном лотке детектив «Можно полюбить и лысого». Хохотал как ненормальный, сгибался вдвое, не мог остановиться. Продавец, наверное, решил: свихнулся парень. Вот как бывает.
-Тт-ты чего? – Кальян, сидя рядом в пронизывающем холоде голой крыши, дернул за рукав. – Тт-ты чего, говорю, зубами скрипишь? Не терплю этот звук.
Череп дернулся шеей.
-Ничего. Просто так – люблю. И просто ненавижу.
-Бб-брось. Так не бувает – чтоб и любить, и ненавидеть.
-«Бувает», «бувает». Ее люблю, его – ненавижу.
Череп встал, прошелся – неприветливая, отчужденная осенняя крыша.
-Послушай Моррисона, - сказал, ни к чему протирая круглые очки. – Мой перевод.

Почему мои мысли кружат вокруг тебя?
Почему всем планетам так важно знать
Что это – быть тобой?
Все твои нежные сумасбродные обещанья
Были только слова -
Птицы, бесконечно в полете…

Саломея позвонила, и дверь немедленно открыл в улыбке расцветший Яник – в тельняшке, с чем-то мокрым, выкрученным в руках.
-О! Честное слово, польщен. Заходи. Какими судьбами? Минуточку, я тут стираю.
Саломея присела на диван, закинув ногу на ногу, оглядевшись: шифоньер, два дивана углом, полка с книгами по операторскому мастерству, квадратный столик на колесиках.
-Сейчас сделаю чай, - мгновенно появляясь в двери, на ходу причесываясь, сообщил Яник. – Кофе был, но весь вышел, нужно покупать.
-Я, собственно, на минуточку, - объяснилась гостья, чопорно улыбаясь, наклоняя голову. – Давно не видела Сашу, даже к моим соседям не заглядывает. Нет ли у тебя сигарет?
-Саша вся в любви, - отвечал Яник, протягивая сигарету и галантно щелкая зажигалкой. – Что-то неладное с поляком. Появилась соперница – не кто иной, как Жужу.
-Вот как, - мягко округлила брови Саломея. – Роковая женщина, не правда ли? И что Саша – наверное, совсем забросила свое литературное расследование? Хотя, с другой стороны, ей подворачивается уникальный случай побольше узнать о Педро от самого, пожалуй, близкого ему человека – ведь еще немного, и Жужу стала бы его женой.
-Никогда! – пылко возразил Яник. – то же самое я говорил и Саше. Педро никого не подпускал к себе слишком близко, а уж тем более Жужу – недаром же она собрала вещички и укатила в свое общежитие! Педро был кот, который гулял сам по себе, а Жужу хотела прибрать его к рукам. И потом, она достала его своими глюками.
-Да, просто так никто в окно не прыгнет, - согласилась Саломея. – Так у Саши нет ничего почитать?
-Там, на столе – звуковой этюд, - отправляясь споласкивать заварной чайник, чему-то радуясь, ликуя.

ЗВУКОВОЙ ЭТЮД
Он сидит в открытом окне, держит в одной руке сигарету, в другой – зажигалку. Улыбаясь, рассматривает стоящего перед ним человека с бутылкой водки в правой опущенной руке.
-Ты молодец, что пришел. Я боялся – вдруг не поймешь. Но ты понял, и, значит, я прав.
-Прав в чем?
-Не спрашивай, ты сам все знаешь. Мы не друзья, не ходим друг к другу в гости, но я позвал – и ты сразу пришел.
-Я могу уйти.
-Мы оба знаем, что ты сделал. Не будем говорить об этом, и так все ясно – ты должен исправить сделанное.
Глоток кофе. Чашка снова ставится на подоконник – допитая наполовину.
-Я тебя не понимаю.
-Но ты же не дурак.
Человек зубами срывает с бутылки алюминиевую крышку и жадно пьет водку из горлышка – как воду.
-Чего тебе нужно?
-Чтобы ты все исправил.
-Это невозможно.
-Ты должен постараться.
-У тебя нет никаких доказательств.
-Но я же не пойду в милицию. Просто все тут узнают, что ты…
-Заткнись!
Судорожные глотки из горлышка – обливаясь водкой.
Человек в окне, улыбаясь, затягивается сигаретой, осторожно кладет ее на подоконник и вдруг начинает смеяться – постепенно выпуская дым из ноздрей, из уголков искривленного смехом рта.
-Я стрельнул сигарету у Гонзо, а в ней была анаша. Разве не смешно?
-Кончай смеяться, ты!..
Смех лишь усиливается – корчи лица. Выдыхаемый дым разрастается, как гриб ядерного взрыва, как нимб над головой святого. Сигарета на подоконнике дымится, подпаляя дерево под собой.
-Я сказал – не смейся, ты!
Бросок вперед, короткий удар кулаком в ненавистное хохочущее лицо. Одно мгновенье – и человека в окне уже нет. Пауза. Жадно отпивая из бутылки, человек пятится к двери. Размахнувшись, швыряет бутылку в окно. Если он оглянется, мы увидим лицо убийцы.


ДЕКАБРЬ

Однажды, в Москве. Шел снег с самого утра, хлопьями.
(Глум, подняв голову из-за убийственного треска будильника рядом, на двухэтажной тумбочке, встретив темноту почти ночную, хлопнул клешней по звенящей кнопке, мощно спрыгнул с печки и прошелся к едва посветлевшему окну, за которым небо и воздух были благородного цвета индиго, и падал снег, подарочно белея на земле и крышах.
-Большевики зиму затеяли, - потягиваясь и ухмыляясь, почесывая теплый живот, проговорил Глум).
Эта зима была малоснежной и сырой – снег падал, снег таял под ногами, делался грязью, леденеющей к следующему утру. В остальном жизнь шла, как заведено: метро работало, улицы регулярно заполнялись машинами и людьми, колхозница и рабочий из последних сил держали над головами свои железки, в Школе смотрели фильмы, творили и курили – все в равных пропорциях. Жизнь, сотканная из эпизодов, вроде бы ни к чему важному не причастных – малозначительные сценки, отложившиеся в памяти благодаря удачно сочетающимся цветам, заполненности кадра, выгодному фону и вовремя прозвучавшим репликам. Каждая ночь – без сна, каждое утро – тревожное пробуждение от бессонницы, обещание себе лечь спать не позже десяти, отоспаться за все, за всю жизнь, не менее восьми часов здорового сна. Записи в дневнике, записи в голове, на звуковой дорожке памяти: не забыть, вы слышите, как падает, каплями сочится время?
Череп слышал – оно уходило, это точно как то, что ты пацан. Круглые очки выбросил с балкона пятнадцатого этажа (забрел пыхнуть травки в одиночестве). Заказал линзы по большому блату: щелк под веко и ходишь, как неочкарик, обзор и видимость невероятные, только сложности с физраствором.
Кальян, настоящий друг, свел с медсестрами из абортария, что на задах общежития – в больничном городке за белой оградой, хорошо видно из окон. Молоденькие, смазливые, глупые совсем, с готовностью хихикают на шутки. В ночную смену им почти нечем заняться – сидят, пьют чай, рассказывают про всякие там свои приключения. Дал им раз покурить травы. Не поняли ничего, но сделали вид, что понравилось. Теперь физраствор для линз есть, как минимум, на пару месяцев, это точно. Если что – снова к ним на чай.

-Se puso flaco.
-El esta flaco siempre, que tu estas inventando!..
Диего и Альзиро с третьего операторского спорили о Черепе иногда по часу: очень странный сосед, такой парень – не любит кофе, пьет крепчайший чай без сахара, курит только анашу, не встречается с девушками, может сутками неподвижно, как труп, лежать на своем диване и смотреть в потолок (никто не знал, что на него проецировался образ замка с зубцами башен, змейкой флага и высоким окном Гвиневеры с видом на приближающегося по дороге Ланселота Озерного).
-Однажды я проснулась и была счастливая, - печально и тяжело выговаривая русские слова, плакалась Селия, держа в смуглых, мелко дрожащих пальцах, унизанных серебряными колечками, осыпающуюся пеплом сигарету, локтями упираясь в темное дерево стола в кухне-прихожке, ожидая подхода кофе на электроплитке и очередной порции бренди «Слнчев бряг», обращаясь к осоловелой Саше и Рите, сидящей, ногами упираясь высоко в стенку напротив, грустно улыбаясь.
-Это была одна ночь и утро и рядом был мучина, который любил меня – да, да, Рррита, не смотри так, это был Педро. И это он сделал вот, - кинула на стол маленький черный блокнот со следом сигаретного ожога с края. - Потому что было ошень темно, блокнот лежал на полу у диван, и Педро думал – это пепельница.
(Делая ударение на предпоследнем слоге).
Рита вздыхала, Саша слушала рассеянно, думая о профиле Жужу и о китайском гороскопе, приписывающем ей способность всегда стучаться в нужную дверь.
«Куда стучать теперь?»
Какой кадр мог бы получиться для фильма: на лестничной площадке ночного тринадцатого этажа стояли точно в забытьи, будто что-то забыв, задумавшись над чем-то, медлительно улыбающийся Збыш, Еврей и по-мальчишески подстриженная Жужу – все смотрели в молчании в тускло-желтую мертвенную перспективу длинного пустого коридора, где только неоновые лампы гудели и отсвечивало в конце треснувшее стекло окна, а рядом, в двух шагах, у стены, небрежно валялась пустая банка из-под пива «Бавария», которую вдруг оживший Збыш поддел ногой, пустив дребезжать вдоль гулкого коридора, как в бесконечность космоса. И Еврей очнулся и сказал:
-Приколитесь, какой это кадр!

Полночи наверху стучали барабаны, изводя Еву, занятую второй частью своего сценария короткометражки, забившуюся в угол Ритиного дивана – подальше от излияний Селии на кухне, от запаха лака на сохнущих коготках Дейзи, в очередной раз грандиозно съехавшей с квартиры Али, лежащей теперь в своей кровати в шелковой пижаме (бледно-голубые цветы по белому фону), растопыренными пальцами осторожно перелистывая страницы «Экзерсист-2» (в подлиннике), не обращая никакого внимания на голос Селии, дым сигарет, вздохи Риты и эти барабанные дроби в бешеном ритме ритуальных скачек вокруг костра.
«Как будто дух Педро сошел с ума»
-Я, честное слово, так боюсь этот Новый год. Неужели никто не придет поздравить, будем сидеть одни – Диего совсем такой, как будто я что-то плохое сделала, Селия страдает из-за Гонзо, Ева тоже одна, и даже Дейзи именно сейчас поругалась с Али…
-К черту мужчин! – звонкий голос Дейзи из комнаты.

-Если бы только она знала, как я ее люблю, - Кальян горестно обращался к Черепу, по-турецки сидевшему на тумбочке, улыбающемуся, похожему на незлого Будду.
-О чем ты будешь с ней говорить, пацан, - усмехался, разминая пальцем на ладони зеленоватый порошок, Моррисон. – Прикинь, она читает Шекспира в подлиннике, она брала интервью у Годара для болгарского радио, когда тот приезжал в Школу выступить перед засранцами. А ты говоришь на сленге придурков и торчков, учишься строить свои самолеты – обломись, тебе нужна простая глупая девушка, чтобы умела жарить мясо и забивать косяк. Что ты на это скажешь?
Незлой Будда на тумбочке улыбался, Кальян затягивался глубже, уходя в страну самолетов и ракетодромов.

Зима, русские холода, эпидемии гриппа.
-Самый натуральный грипп, Микки, это труба, посмотри – у меня тридцать восемь и восемь!
-Эти сопли – самое противное, просто не хочется жить. Давай повесимся на своих соплях, но сначала напишем досвидательное письмо.
Через стенку от гриппующих спал и рос ребенок – девочка, недавно научившаяся ходить, смотрящая еженощные сны о падении с высокой яблони. Мама-Чебураха по утрам, спотыкаясь о хаотически существующие повсюду в комнате вещи, металась туда – сюда, готовила завтрак мужу-драматургу и отправляла его в Школу, а потом весь день пыталась навести порядок, преодолевая яростное сопротивление этому со стороны ребенка.
В подсобке никто не жил – не варил кофе, не любил, не курил, сочиняя этюды – там было темно и холодно, но ключ все же лежал в заднем кармане Сашиных джинсов – на случай весны.
Мало спали, говорили. Разговоры обнимали целый мир: Новый год, Горбачев, последняя чуйка, пленка «Акфа», студенческий кинофестиваль в Штатах, Саддам, талоны на сигареты и другое – преходящее и нет. Беседовали по ночам, разглагольствовали в общежитии и в Школе, особенно в местах скопления.
-Вот фильм, построенный на преступном обаянии Микки Рурка, - искоса поглядывая на свое отражение в зеркальной стене курилки, Саломея, только что в сотый раз просмотревшая со второкурсниками-операторами «Сердце Ангела», с удовольствием выражала свое мнение почтительно внимающим Янику и Арсену.
-Но как удивительно ярко показаны эти вспышки памяти, когда собственное лицо в щербатом зеркале во время бритья или чьи-то ноги в лаковых штиблетах, отбивающие чечетку на тротуаре, словно переносят в другие, полустершиеся из памяти моменты – мы никак не можем ясно вспомнить, что же это нам напомнило и, не в силах оторвать взгляда от этих ног, фрагмента лица, понимаем, что момент вспышки прошел, и осталась только странная, непонятная мучительность…
(Арсен задумчиво почесывал небритую скулу, с некоторой настороженностью поглядывая на свое отражение, закуривая).
-…Кико пробовал восстановиться, не знаю – удалось ли, во всяком случае, они с Лейлой в Москве, снимают квартиру где-то на Рижской.
-…Красота! – длинная Вера сидела на подоконнике третьего этажа Школы рядом с Сашей – обе со стаканами кофе в руках, поставив ноги на батарею, подтянув колени к груди. – Честно говоря, не представляю, как бы мы ужились, хотя в какой-то мере съемки нас и сблизили. Но все-таки я так рада, что она влюбилась в Сенечку и ушла к нему жить. Одна в комнате – это не то, что вдвоем, хотя на ее месте я не стала бы так сразу переселяться.
-Думаешь, у них это ненадолго?
-Как знать. Но, по-твоему, Сенечка дает ощущение стабильности и надежности?
Мимо пробежал, кивнув, запыхавшийся Антоша, задержался с киноведами у дверей малого просмотрового зала. Отрезок времени.
-Барабаны сыграли роль магического обряда – в ту ночь Ева убежала наверх ругаться с Берто и не вернулась. Не знаю, как там все случилось, но теперь она ночует у него – тем более, что Селия взялась за творчество и по ночам безостановочно стучит на машинке, куря одну за другой самые вонючие кубинские сигареты.
-Вот как все быстро, ей-богу. А ведь еще буквально неделю назад Ева так плакалась мне из-за мифического минского Отто. Кстати, Саша, а что у Збыша с Жужу?
-А что у него с Жужу – интересный вопрос, правда?

Дни сменялись бесшумными ночами, ледяными.
«Мне кажется, главная часть моей жизни проходит ночью»
Сотни примеров. Счастье было так близко, столько раз – под аккомпанемент звезд. Помнишь?
В ночь, когда разбились все пепельницы. Встала с истерзанных, скрученных, смятых простыней скрипучего дивана и принялась ходить по комнате, поднимая и роняя одежду, в поисках пепельницы.
-Что за беда с этими пепельницами? Они все разбиты, можешь себе представить: одна, глиняная, под батареей - выплеснувшая на пол все свое гнусное пепельное содержимое; другая, стеклянная - расколота надвое, как символ несчастья.
Он приподнялся на локте, улыбаясь, смыкая и размыкая красные губы.
-Неужели не осталось ни одной? «Что за беда с этими пепельницами». Труба.

-…Понимаешь, «что за беда с этими пепельницами» - эта фраза снилась мне в коротком сне, похожем на отключку, прямо перед тем, как он снова очнулся и пошел уж не помню на какой круг. Когда потом курили, оказалось, что все пепельницы разбиты, и я повторила эту фразу из сна – «что за беда с этими пепельницами» - хотя, если быть честной, она мне снилась в нецензурном варианте, буквально: «Что за фуйня с этими пепельницами?», если использовать открытие Аксенова и Селии. Но вслух при Збыше я сказала «беда», потому что в голове пронеслось, что все происходящее неплохо вписалось бы в какой-нибудь сценарий о любви, где нецензурная лексика все испортит. Кино должно быть неизмеримо прекраснее действительности, потому что действительность берет пример с идеального. Если принять за аксиому, что мой сценарий – это проекция моих мыслей, то, в свою очередь, эта проекция проецируется на реальность, в которой я живу.
-Вот это ты закрутила, сестренка. Слишком сложно. Слушай, у нас закончились сигареты и кофе. Пойдем к кому-нибудь?..

Ночные лестницы с этажа на этаж – «черная» и другая, за лифтами. Звук бессонных лифтов. Гул ламп и голоса, смех, крики за дверями. Как много людей, что не спят по ночам – удивительно, но факт.

Рита сидела, покачиваясь, в своем кресле – как всегда, с сигаретой и с кофе, и с мечтами, с болезненно рефлексирующей памятью – смотрела, как фонарик на стене отбрасывает розовое пятно света на отрывок фразы: «And if he stop dreaming…»
Селия, отстоявшая феерическую очередь за яйцами на проспекте Мира (приходилось пускать в ход матюги), теперь пыталась отмыть в ванной груды грязных тарелок, оставшихся, кажется, еще со времен какого-то очередного праздника, который был – когда же? Сто лет не устраивали праздников, может, потому и любовь сошла на нет?
-Послушай, Сели, я сойду с ума, так давно не было праздник, веселье, алкоголь. Мне кажется, нужно что-то делать и пригласить Диего и Гонзо.
-Скоро Новый год, сука.
-Даже не знаю, что это будет за Новый год – лучше действительно пойти к Хуанче, быть может…
Яростно сдувая с раскрасневшегося лица растрепаные волосы, злая от обилия свалившихся на нее одну хозяйственных дел, Селия летучей мышью пронеслась из ванной в комнату, нетерпеливо притормозив рядом с узкой створкой окна.
-Слушай, открывай это бббыстро!
Створка открылась, и неотмытые тарелки стопкой полетели вниз, вызвав ответную реакцию нижних этажей:
-Вот так же стукнулась о подоконник рука Педро, когда я стоял у окна, смотрел на рассвет и пытался сочинить стих, - заметил Толик на четвертом, обращаясь к потягивающим горячий чай Саше и Янику.
-Иногда мне кажется, что настанет время, когда я по привычке кину за спину в окно какой-нибудь мусор, а он останется лежать тут же, потому что мусорная куча накидается прямо до восьмого этажа, - хрюкнул Глум, угощаясь чаем у Митрича, наблюдая, как в синих сумерках пролетел вниз белый фейерверк возбужденной посуды.


-«Сидеть, курить, говорить, считать мертвых и ждать утро. Будут ли еще живые имена и лица? Кончается ли серебряный лес?..»
Нина, небрежно полулежа на широком низком сексодроме в комнате Арсена (а теперь и ее), не выпуская из рук брошюры, потянулась, наклонясь, к пепельнице, торопливо подставленной поближе внимательным и влюбленным Арсеном, стряхнула пепел и снова жадно затянулась, сощуренными синими глазами глядя в четкие строчки, чувствуя приятное возбуждение от работы головного мозга, предупредительности Арсена и напряженного, неподвижного и волнующего взгляда лысого малого с профилем Шон Пенна.
-Слово-в-слово! – восхищенно проговорил он, дергаясь шеей. – Но то, выше – самое сложное, это повторяющееся двустишие.
-Ага, - она, улыбаясь, вдохнула дым, потерла переносицу пальцами с зажатой в них сигаретой. – «Зимние фотографии, наша любовь в опасности». Нужна рифма к «Фотографиям» или «фотоснимкам». Какие варианты?
-Вилки, - хмуро усмехнулся Арсен, исподлобья поглядывая на Черепа.
-Носилки, косилки, вопилки, - крикнул из-за стены Жорик, от души потеша Гошу с четвертого мультипликационного, привязчивого Антошу и еще пару сокурсников Глума, в отсутствие хозяина забредших на огонек и полбутылки водки, оставшейся с прошлой ночи.
-Слабо? – хмыкнул Череп, кожей чувствуя нарастающее раздражение ревнивого Сенечки.
-Можно так, - серьезно проговорила Нина, не отрывая взгляда от англоязычного текста. – «Фотографии той зимы – в опасности я и ты». Пойдет?..

-…Странная это девушка – Саша, - Жужу сидела на низком диванчике Збыша, вытянув по полу ноги в голубых джинсах, поглядывая снизу вверх на Збыша, осторожно склонившегося над плеером, меняя кассету на польский джаз, улыбающегося ей добрым ночным лицом, подсвеченным снизу настольной лампой. – В прошлый раз она за весь вечер ни разу не встала с места и почти все время молчала. Она всегда такая?
-Не всегда, - улыбаясь, глядя глубокими глазами – знающими, необыкновенными, - она бывает разная, меняется, - (отчего вдруг кольнуло?). – Ты заметила, от нее идет такая энергия – все время хочется сесть рядом.
-Не знаю, - с нервным передергом плеч, - мне трудно ее понять. Я ведь ненормальная, может быть, даже сумасшедшая. Ты знаешь, что я два раза пыталась выброситься из окна?
Присел рядом, рукой касаясь ее колена.
-Не смейся, правда. Они тоже смеялись: «Бедный Педро, только успевает ловить ее за ноги!» А мне было видение. Я сумасшедшая, поэтому меня никто не любит.
-Ты уверена, что никто не любит?
-Я даже написала об этом сценарий – о нас с Педро.
-Труба, - поднимаясь, печально усмехаясь, проговорил Збыш, подходя к темному окну. – И ты тоже пишешь. Здесь все живут как будто только для того, чтобы потом написать об этом сценарий…

Предновогодние картинки. Длинная Вера, огорченная отъездом Еврея домой к маме на период самого семейного праздника, вытащила сумрачную Сашу в Строгино, где по имеющимся данным в универсаме с видом на новостройки можно было купить курицу, сметану и еще что-нибудь хорошее (по всей Москве пустые прилавки, вводятся продуктовые талоны).
-Ну вот, повезло, не зря пилили в жопу географии, как говорят латины, - распределяя добычу по сумкам, шмыгая носом, тревожась – не началась ли простуда? – Где бы ты еще так спокойно купила блок «Шумера»? Я уж не говорю о курице и апельсинах – стоп, не нужно их в сумку, лучше в этот пакет – посмотри, как красиво просвечивают ярко-оранжевые шары сквозь черный полиэтилен!..

У запруженного толпой метро сценка: женщина-дед Мороз в красной бутафорской шубе поверх драпового пальто – пьяное бабье лицо со съехавшей бородой, осоловелые глазки, из мешка сыплются в талую грязь карамельки.
-Конфетки, детки, детки-конфетки…
Дейзи в компании Евы, проездом из Дома кино, медлит, наблюдая с чувством начала конца света.
-Просто эпизод для фильма «Апокалипсис now»…

-На Куба цветы, краски, ошень красиво и тепло, и всегда есть ррром, а эта шортова страна, где все время грязь и холод, и ехать в жопа география, чтобы купить бодка, - по латинской привычке путая «б» и «в». – И если этот сукин сын Гонзо будет на Новый год с эта святая Мария, я буду бросать все и ехать на Красная площадь…

-Моя старая мечта: закрываться в комната с любимая девушка, никого не пускать, только мы…
-Но, Берто, будет неудобно перед Ритой, Селией и Дейзи – им так сейчас тяжело, они совсем одни. Я думаю, когда пробьет полночь, мы можем спуститься к ним. И потом…

-…Надеюсь, твоя сестра будет встречать Новый год с поляком?..

-…Поехать на нашу квартиру – это недалеко, и у нас там все нормально – кухня, телевизор и прочее. В полночь можно всем голенькими залезть под душ и облиться шампанским – говорят, это хорошая примета, а я так хотела бы, чтобы у нас с Кико все было хорошо, и у тебя с этим красногубым поляком, ведь, в конце концов, Педро умер, и мы могли бы…

-…Не знаю, где он собирается встречать Новый год – ты знаешь, как редко я его теперь вижу одного, постоянно толчется вся пятьсот четвертая и эта Жужу, уж не групповуха ли там у них, в самом деле? Во всяком случае, нужно срочно найти мои польские презервативы, ума не приложу, где они могут быть – если только Яник…
-Слушай, ты совсем не положила майонеза!..
Считанные часы до Нового года.

Оживление, многолюдье, фейерверки, запахи алкоголя и анаши с первого по шестнадцатый. Наряды, прически, яркая косметика – суета сует, затеи ветреные.
-Ты с ума сошла, через семь минут Новый год, ты даже на такси не долетишь до Красной площади, послушай…
-Это моя бутылка бодки, дай, - рассерженно суя бутылку за пазуху косо застегнутого пальто, обматывая шею русским платком с бахромой. – И не трогай меня, не надо, не могу видеть Гонзо и эта черрртова Мария, буду сходить с ума.
-Все время видела и ничего не было страшного.
-А сейчас страшно, уйди, дорогая сука, пусти меня.

-Глупо сидеть тут вдвоем со всеми этими салатами в общежитии, переполненном веселыми тусовками.
-Облом. И даже Яник, предатель, свалил к киноведам. Кажется, у него роман с Саломеей.
-Может быть, пойдем на тринадцатый? Я могла бы сделать вид, что забыла об отъезде Еврея.
-Ну уж нет. Раз Збыш меня не позвал… Давай соберем все и пойдем к Ад и Микки – я слышала, что у них ничего кроме шампанского и травки, они будут рады, если мы принесем закуску. Странный Новый год, правда?

-Новый год! Новый год! Chin-chin!
Бух! Селия метнулась к двери, спасаясь от зрелища целующихся с бокалами шампанского в руках Гонзо и Марии в комнате, переполненной веселыми лицами – Рита схватила ее за рукав, и бутылка водки выскользнула из-за пазухи, грохнувшись об порог – вдребезги. Прощай, мечта о Красной площади!
«Мне кажется, это не очень хорошая примета, если ровно в полночь бутылка разбилась на пороге комнаты»

-Ура! Новый год!..
Кико вдруг очнулся от мягкого забытья – в кружащемся под музыку мире на негнущихся ватных ногах пошел, покачиваясь, на звон колокольчика ее смеха и плеска – воды? Шампанского ручьем? Розовые тела, нежно обнаженные под блистающей струей душа – хохочут, щекоча друг друга кисточками для бритья, намыливая спинки и пупки кругообразными массирующими движениями.
«Какие у нее теплые глаза – совсем как у моей мамы. Я никогда больше не встречу такую, никогда»
-Кико, что ты делаешь, Кико!
-Да держите же его – Збыш, Жужу! Он же его убьет!..
Удары в челюсть и мимо. Голый Никос против одетого Кико – поединок века, с которого начался девяносто первый год в квартире на Рижской.
«Странный Новый год»
Сидели чинно за столом в тихой комнате – длинная Вера, Саша, Ада и Микки. Когда начали бить куранты, взяли бокалы с шампанским и чокнулись.
-С Новым годом!
-С новым счастьем!
Микки с бокалом в руке отошел к окну, жестом притянул других. В промерзшей бесснежной ночи стоял пустой, светящийся изнутри трамвай на перекрестке, остановившись ровно в полночь на красный свет светофора.
-Бедняга, - сказал, отпивая маленькими глотками шампанское, чувствуя грусть неземную, Микки. – Один в трамвае на Новый год, да еще загорелся красный – именно для него одного. Такой облом.


ЯНВАРЬ – ФЕВРАЛЬ

Настоящая зима наступила на православное Рождество, рано утром. Саша поднялась с четвертого на одиннадцатый по залитой светом лестнице за лифтами и, услышав музыку за дверью одиннадцать – двенадцать, коротко стукнув, толкнула ее.
-Привет.
-Привет. Где ты была вчера вечер? Мы делали праздник Рррождество!
-Я даже не крещеная.
Вытащила из-под стола посылочный ящик, усевшись рядом с Ритой, курящей натощак, по привычке ногами упиравшейся в стенку, оправлявшей полы ярко-малиновой цыганской юбки.
Селия, хлопоча, бегала от электроплитки в комнату и обратно, гремя стаканами, не выпуская изо рта сигареты.
-Будешь кофе, сука?
-Буду.
-Кто-то будет кофе с коньяк или отдельно?
-Все будут.
Магнитофон светло и лирично выдавал «I want to be forever young». Пронзительно достает – ведь настанет время, когда этот вопрос будет актуален.
-Привет, Саша, ты где вчера была?
Из смолкнувшего душа вышла осунувшаяся от горячих бессонниц Ева (вернулась под утро из двенадцать – двенадцать), медленно расчесывая мокрые отросшие волосы.
-Наконец ты освободила душ! – Дейзи в белоснежном неглиже с растрепанными кудряшками, сладко позевывая, спеша занять ванную.
-Кто-то идет сегодня в Школа?
-Боже, у нас Бахмуцкий на носу, а я еще не дочитала Гомера.
-Сегодня в видеозале будет «Небо над Берлином».
-Дейзи, ты будешь кофе с коньяк?
-Да, пожалуйста. Кажется, у меня низкое давление. Дайте мне стакан, очень хочется пить.
За окном снег падал медленными хлопьями, похожими на кусочки кроличьего меха. «Do you really want to live forever? – forever and ever young…»

Сессия началась и закончилась – невероятно легко и быстро, распустив всех на каникулы.
-Я остаюсь, совершенно не тянет домой, - сказала Саша, позвякивая ложечкой в кофейном стакане, сидя за деревянным столиком у балкона в буфете на девятом, напротив ясных голубых глаз Ады, шумно отпивающей свой кофе, загадочно улыбающейся.
«Боишься окончательно потерять своего поляка?»
-Вчера в восемьсот пятнадцатой – это было что-то. Сенечка окончательно поехал: выручил кучу бабок за кодаковскую пленку и сразу же начал все пропивать.
-Круто. У него налаженный бизнес еще спервого курса.
-Ну да. Какой-то крутой джек в Алма-Ате достает фирменный «Кодак», а Сенечка сбывает втридорога кому-то там на Мосфильме. Пойди достань в Союзе что-нибудь кроме «Шестки»! Сенька – боец свободного предпринимательства.
-Нормальный человек с такими деньгами мог бы жить как в эмиратах. Ну, хотя бы купил чего-нибудь своей Нине.
-Деградация.
-А Збыш и Жужу…
-Ради Бога, не говори так – не объединяй их вместе: «Збыш и Жужу»…

Ночью на лестнице между восьмым и девятым на ступеньку рядом с Черепом, покачивающимся в такт заунывной флейте-дурочке, присел белый, как алебастр царских гробниц, египтянин (египтянин-папа и русская мама, Насер и дружба СССР с Египтом в семидесятые) – присел и тоже закачался, тонкими кистями рук закрыв лицо, похожее на аккуратно обтянутый тонкой кожей череп – закрыл, заговорил, качаясь, гулким высоким голосом, каким поет вечерний призыв к молитве муэдзин на острие минарета.
-Она всегда улыбается, много курит, у нее волосы короткие, как у мальчика, и совершенно голубые глаза. Русский Ад.
-И ты туда же, - прерывая игру, взглядывая мельком на неподвижный, полускрытый руками профиль и потом в пустынную перспективу коридора восьмого этажа. – Но ничего удивительного, в нее невозможно не влюбиться – королева Гвиневера. Вот только она редко улыбается и глаза у нее не голубые, а синие.
-Голубые, - возражая, качнулся египтянин, ожившая фреска погребальных камер в Гизе. – Совершенно голубые, светлые, как вся она. Мы познакомились совсем недавно, она стояла рядом только семь секунд, я успел сказать просебя: «До, ре, ми, фа, соль, ля, си» - только семь нот, одинаково звучащих на всех языках, разве не удивительно? И после этого она отошла к своему укуренному индусу и, наверное, уже не помнит, как меня зовут.
-Ах, так ты про этих – Ад и Микки, - с усмешкой проговорил Череп, задумчиво вертя в пальцах флейту, отчего-то вдруг чувствуя невероятную усталость. – Вот почему ты сказал «русский Ад». Между прочим, я-то помню, как тебя зовут – Таги, сам не знаю, почему не забыл. Однажды Кальян играл с тобой в шахматы в коридоре седьмого, прямо на полу. Все тогда страшно укурились.
Египтянин кивал, не поднимая лица, глядя вниз, в пыль и серость ступеней. Череп поднялся, рукой коснувшись острого плеча (прощально), отправляясь неверной походкой вниз по лестнице – бредить одиночеством в пустой комнате.

-Я сойду с ума.
Всю ночь, куря сигарету за сигаретой, Селия печатала на машинке экранизацию (Карпентьер, «Весная священная»), с каждым ударом клавиш все чище стирая из памяти руки Гонзо, глаза Гонзо, его прикосновения – вот уже оставалось только нечто разбитое, разрозненное, невыразительное – осколки.
-Я сойду с ума.
Рита курила, покачиваясь в кресле, бесконечно пила кофе, предаваясь несбыточным мечтам о рае вдвоем, и каждый стук в дверь заставлял ее вскакивать на ноги и что есть сил кричать: «Да-да!»…
-Она сходит с ума, - округляла глаза Дейзи, когда счастливая, утомленная любовью Ева возвращалась с двенадцатого этажа. – Нужно что-то делать.
-Она его ждет, - мрачно комментировала Селия, отрываясь от печатной машинки, пуская клубы сигаретного дыма. – Нужно бббыстро делать праздник и звать Диего.
Ночной город гудел темно и тревожно. Проезжали, слепя фарами, машины. Кальян смастерил кальян из обыкновенной пол-литровой банки и учил Нину курить через него сигареты. Дочка Чебурахов научилась говорить «школа». Дни срывались и падали – как в бездну – без эха, без памяти. Неделя скатывалась к февралю.

Срочная необходимость праздника назрела в первый день после каникул, вечером. Ада после третьей пары зашла было стрельнуть сигарет для приболевшего Микки и была шокирована видом свежеокрашенных дверей блока одиннадцать-двенадцать. В печальном одиночестве Рита, сидя на корточках, докрашивала низ последней двери (в ванную комнату), в то время как остальные четыре были уже готовы: дико-синяя входная, ослепительная – в комнату Селии и Риты, оглушительная – в комнату соседок, убийственная – дверь туалета. Несколько мазков – и дверь в ванную была столь же дерзостно-синей.
Рита обернулась на звук шагов и возглас, посмотрев снизу вверх на изумленную Аду печальными и как будто укоряющими глазами покинутой Пенелопы.
-Она ненормальная! – решительно сказала Селия, подрагивающими пальцами поднося к сигарете пламя зажигалки, оглядывая пламенным взором общее собрание в буфете на девятом. – Покрасить дверь в такой цвет! Где она взяла эта краска?
-Какая разница где, главное – зачем она это сделала. Если бы чуть разбавить белым, а то совершенно невыносимый ярко-синий цвет! – прикуривая от зажигалки Селии, вставила возмущенная Ева.
-Благородный цвет электрик, - возразила хихикающая Саша.
-Это совершенно не важно, какой цвет, - поднялась Ада, покинувшая ради душевных мук Риты больного Микки. – Важно, что Рита сходит с ума и нужно что-то срочно предпринять.
-День рожденья! – воскликнула Селия.
-В прошлом году, когда Рита была влюблена сначала в Хейсуса, потом в Хосе, а потом в Педро, мы устраивали ее мнимые дни рождения трижды за два месяца, чтобы под предлогом большой пьянки она могла в качестве презента…
-Можно сделать день рожденья папа Рита, - прервала Селия саркастический монолог Евы, счастливой в любви на данный текущий момент, а потому не склонной чувствовать сердечные муки других.
Все с некоторым замешательством посмотрели на Селию – она решительно допила свой кофе и стряхнула пепел в освободившийся стакан.
Дейзи похлопала мультяшными ресницами.
-Но день рожденья ее папы был еще летом – такой чудесный праздник, совпало с круглой датой – двадцать лет в кино, он ведь композитор, вы знаете – у Риты даже есть статья из газеты про юбилей и его фотография.
-Именно! – закричала Селия, торжествуя. – Какого шорта Диего знает, когда день рождения папа Рита? Мы делаем праздник прямо сейчас, зовем все и Диего, говорим: у папа Рита большой юбилей, двадцать лет в кино, но Рита не может лететь в София из-за съемки у Микки, такая проблема – давай, приходи, будем веселить ее! И он, наверное, придет – почему нет?
Все посмотрели на Селию и потом друг на друга.
-Придется ехать в таксопарк, - трезво заметила Ева. – Сколько у нас наличности?..

Ночь шла за черными стеклами – ледяная, стылая. Микки стоял у окна, глядясь в ночь, как в зеркало, ожидая возвращения Ады, ушедшей за сигаретами сто лет назад и сгинувшей, шепча самому себе что-то невнятное, поглаживая рукой черного Сабаха, мирно спящего на подоконнике.
На седьмом, сидя на полу, у двери семьсот пятой играли нескончаемую шахматную партию арабы, и один из них думал по-русски – о своих корнях, уходящих глубоко и таинственно в эту русскую зиму, силуэты снежных городов, структуру языка, никому не понятного в тени пирамид, хранящих миллионы соколиных мумий, принесенных некогда паломниками в надежде на что-то. В надежде.
«Русский Ад»

-Только, пожалуйста, не уходи – одна я ни за что не смогу.
Долгий звонок, музыка за дверью со ставнями, звуки приближающихся шагов – привычный ритуал ожидания. Что там, за занавесом – жизнь или смерть? Жизнь.
-Привет!
Его улыбающееся лицо, удивительные глаза, глядящие вглубь событий, и жесткая кисточка аккуратно подстриженных светлых волос.
-Привет. Мы к тебе за помощью. Ты можешь нам помочь?
-Конечно, я могу вам помочь, почему вы не заходите?
Отклонили предложение зайти в комнату, громыхающую Коллинзом, уселись на стульях с подрезанными ножками тут же, под вешалкой, закуривая, перебивая друг друга.
-День рожденья папы – знаешь, Рита – синий цвет электрик – мы решили – этот Диего – мудак – совсем с ума – двадцать лет в кино – и вот…
Збыш уже одевался, умиленно улыбаясь на это пыл и задор, готовый следовать за такими живыми хоть на край земли – не то что в третий таксопарк за водкой.
-Слушай, денег не нужно, у нас есть.
-Никогда не помешает лишняя бутылочка.
-Эй! – дверь из комнаты открылась, выпустив потоки музыки, всплески лиц и взглядов: Лейла, сидящая, по-турецки скрестив ноги, на низком диванчике в центре, ловко забивая косяк тонкими пальчиками; длинная Вера, небрежно общающаяся со взбудораженным Никосом, восторженно пялящимся на Лейлу; пиратка Жанна у окна и – мгновенный удар мечевидных глаз, ласточками летящих к вискам – Жужу, вся ожидание и атака. Концентрация боли.
-Эй, вы чего не заходите, Збыш? – Еврей очумело улыбался всем сразу, откидывая с бледного лица черные индейские пряди.
-Мы уже уходим, - Збыш махнул рукой, и дверь закрылась.
Пережив этот взгляд, выдохнув, Саша многозначительно посмотрела на Еву.
«Теперь ты понимаешь, почему я не хотела идти сюда одна?»

-Хорошо, хоть португальца твоего нет.
Как ответная реакция – стук в дверь. Череп, оставаясь лежать на диване, задумчиво вдыхая анашинный колдующий дым, слышал, как удалялись, растворяясь в потоке времени, босые шаги Кальяна, ушедшего к двери, как в небытие.
«Этого не может быть. Не бувает»
Кальян почувствовал, как босые ступни легко отрываются от пола, как щекотно и смешливо порхает бабочка где-то в области моторчика сердца.
-Ззаходи.
Дейзи похлопала ресницами, мгновенно ощутив всю свою невиданную власть над этим дылдой с конопушками на носу.
-Извините, но я, собственно, к Диего. Здесь живет португалец Диего с первого экономического?
Изгнание из рая.
-Живет. Жил когда-то. Редко ночует, но бывает.
-Тогда у меня большая просьба…
«Выбросить его в окно»
-…если он придет, скажите ему, что он обязательно должен быть сегодня у Риты, в одиннадцать – двенадцать. У нас сегодня большой праздник, на всю ночь, понимаете – Диего будут очень ждать. Вы передадите?
Кивок.
-Спасибо.
И скрылась. Как мимолетное виденье, как гений. Вот стояла и нету, как проверить – была ли вообще, не привиделась ли в плывущем тумане?

-Извини, Рита, ты не могла бы ссудить нас сигаретами? Ужасно хочется курить, но пока мы доедем до ресторана – знаешь, мы едем кутить в «Охотничий»…
Они робко топтались в дверях, улыбаясь чуть-чуть блаженно и восторженно – семнадцатилетние зайцы-киноведы из блока напротив, кудрявые и резвые, как херувимчики.
Рита, в страшной нервотрепке приводя в порядок комнату, стараясь придать всему празднично-юбилейный вид («двадцать лет в кино»), только что расставила виртуозно приготовленные салаты (в поисках ингредиентов пришлось побегать по этажам) и теперь пыталась как можно художественнее установить на тумбочке газетную вырезку с фотографией папы в юбилейной рамке.
-Сигареты есть, но только не могу дать много, две – ничего? У нас будет небольшой праздник и…
-Ничего-ничего, большое тебе мерси, - один из зайцев прошел в комнату, любезно поклонившись, взял протянутые сигареты, оглядывая торжественный стол.
-Ах, праздники – это так чудесно!
-Послушай, мы можем отблагодарить тебя бананами! – воскликнул другой, у дверей, и в мгновенье ока сбегал туда – сюда, вернувшись с охапкой зеленых плодов тропиков.
-Вот, - вывалил на диван пред изумленными очами обрадованной Риты. – Все вчетвером час стояли в очереди на Измайловской, кайф, да? Только есть их нельзя – зеленые. Нужно каждый завернуть в газету и положить под диван или на батарею.
-Бежим-бежим!
Замахали ладошками и исчезли, в дверях столкнувшись с озабоченной Селией.
-Это откуда – бананы? Зеленые нужно жарить. О, Боже мой, ты не представляешь, как я волнуюсь – будет Гонзо один или с Мария?..

Молча шли вдоль дороги, где мимо пролетали машины, мгновенно освещая-ослепляя фарами и исчезая в ночи.
«Солдаты любви – мы движемся по трамвайным путям, мы знаем электричество в лицо…»
Остановил такси одним движением руки. Пошептался, пригнув светлую голову к опущенному стеклу шофера. Хлопнула дверца, вдвоем прошли к багажнику. Зазвенели бутылки, зашелестели деньги. Акт купли-продажи: товар – деньги – товар. Товарно-денежные отношения.
-Помоги, у меня все не уместятся.
И снова, поскрипывая снегом – назад, по дороге синей московской ночи к светящемуся входу общежития, где не спят девяносто девять процентов окон. Зимние бессонницы.

Пришли все светящиеся Берто с Евой. Распухшие рты, держатся за руки. Спросили, надо ли помочь и уселись рядышком на диване (Ева перекинула ногу через его коленку) – улыбались, пытались разрядить атмосферу ожидания старыми анекдотами.
-Ого! У вас праздник?
Первым забрел Жорик, за ним Дейзи в компании с патлатым Хуанчей и Альзиро с четвертого операторского. Потом вернулись из таксопарка Саша и Збыш, и все решили для начала выпить.
Под первый тост Хуанча встал и сказала короткую, грамматически неправильную речь о папе Риты – далеком, но прекрасном, давшем повод вот так встретиться всем и сделать хороший праздник.
Включили приемник – волна «Европа плюс» к всеобщему восторгу в очередной раз выдала прочувствованное «Moonlight and vodka», совпавшее во втором куплете с веселым появлением Ады и слегка покашливающего Микки; а потом еще забрел Яник, пребывая в перманентном поиске Саши и своих джинсов, надетых ею, пока он спал. А потом появился Гонзо под руку с длинной Верой, рассерженной на Еврея за его отход по тяжелой в сторону экономического факультета – в бордель, в бедлам пятьсот четвертой – и Гонзо сразу же любезно пригласил на танец как смерть побелевшую Селию, а Збыш – Сашу, а Берто – Еву, и Рита, с тоской Пенелопы глядящая на дверь при каждом повороте танца, закружилась с бешенным Хуанчей, не выпуская из пальцев сигареты, часто затягиваясь, гремя тревожными браслетами.
«And if he stops dreaming about you…»

Внезапная остановка на площадке одиннадцатого этажа.
-Ты чего?
-Так, обламываюсь.
Кальян смотрел в конец коридора, откуда доносились музыка и голоса.
-Куда ты? – удивился, дергаясь шеей, Череп.
-Может, сначала зайдем к ним, туда – скажем, что все передали Диего, но он где-то должен задержаться, а потом придет. Давай зайдем, а?
Череп молча пожал плечами.

-Пойдем ко мне.
-А кто у вас там?
-Я думаю, все давно свалили в пятьсот четвертую – там всегда можно что-нибудь покушать.
Рита видела, как потихонечку исчезли Саша со Збышем, за ними, переглянувшись – Ева и Берто. Потом пьяные Селия и Гонзо долго шептались в прихожке, сидя на посылочных ящиках, осыпая друг друга сигаретным пеплом.
-Не пора ли нам пыхнуть? – лукаво заметила Вера, присев рядом на корточки, локтями опираясь о джинсовые коленки Гонзо.
-У меня есть, мать вашу, но Сели боится.
Селия качнула головой, погрозив Вере пальцем.
-Я ошень хочу это пробовать, но здесь много кубинцы, это опасно для меня, понимаешь.
Рядом оказались Яник, Дейзи и Ад с Микки, и все разом загалдели, зажестикулировали.
-Мы можем пойти к Еврею, - понижая голос до шепота, предложила Вера, опасливо прикрывая дверь в комнату, где несчастная Рита допивала водку с Хуанчей и мрачной Долорес, поджидающей явление Хорхе, а на диване, как два истукана, сидели неулыбчивые, никем не званые Кальян с Черепом – вестники Диего.
-Уходим все по одному – по двое, чтобы никто – особенно Долорес – ничего не заметил. Надеюсь, все знают, где Еврей прячет свои ключи?
И все тут же, как по команде, поднялись и шумно вывалили в коридор, оставив Риту ждать Диего в хаосе и одиночестве – а он все не шел («Одиссей! Одиссей!») – и Рита уже с упреком смотрела на фотографию папы – юбиляра, пристроенную на тумбочке.
«And if he stop…»

Ковродел делает свои ковры, ОН любит свою ОНА кто-то пьет свою водку, кто-то курит свою анашу, ночь идет своей тропой.
Ребенок спит в своей колыбели, родители шушукаются в темноте дивана, сценарист печатает свои труды на общей кухне одиннадцатого этажа – отпечатав лист, ходит с ним в неоновом свете, перечитывает, вдохновенно курит, стряхивая пепел на пол.
А таджики на девятом играют в нарды, переговариваясь на древнейшем из языков, а Моррисон слушает Моррисона в компании девушек из соседнего пединститута, а Соломея поднимается в лифте с четвертого на одиннадцатый, а Жорик лишает девственности глупую первокурсницу, а Череп тормошит забившегося в угол чужого дивана Кальяна и слышит в ответ неразумное: «Гости ушли, а хозяев я не знаю», а Рита слушает излияния Долорес, а в восемьсот пятнадцатой снова пьют чай и водку, а все остальные курят кайф в тринадцать-ноль-три.
-Это похоже на галлюцинацию.
Прислушавшись, уловив знакомые голоса, вдруг нахлынувшие, как из-за сорвавшейся плотины.
-Я первый! – голос Яника.
Ему вторит счастливый и хмельной Микки:
-Нужно делать сразу три косяк и пускать по кругу, приколитесь!
Адский хохот и песнь Селии и еще много-много голосов.
Всего лишь тонкая стенка – будет слышно абсолютно все, это все равно что заниматься этим на сцене, как ужин в том фильме, смотрели еще в октябре.
Збыш взглянул на громоздкий неподвижный диван, порочно белеющий простынями, стоявший как раз у той самой стены. Саша хмыкнула и тоже уставилась на диван, с интересом наблюдая, как Збыш укладывается на него, заложив руки за голову, смотрит в темноту окна, а потом, улыбаясь, на Сашу.
-Так нельзя. Совершенно не видно луны, посмотри сама.
Не было видно никакой луны – для достижения желаемого пришлось двигать диван, примеряясь к новым позициям, пока нужная точка не была найдена (случайно зашедшему посетителю при виде дивана, нелепо стоявшего посередине комнаты, чуть наискось, пришла бы в голову смелая мысль, что этим диваном играли в футбол).
-Вот так, - легли, ощущая взаимно тепло и трепет друг друга, поворачиваясь лицами, таинственно мерцающими в темноте глазами, в то время как луна чудно плыла в вышине черного неба, отражаясь в глазах, взглядах, освящая своим присутствием. Спины и плечи, белое живое переплетение, залитое серебром.

-…Послушай, нужно уйти, понимаешь? Ничего хорошего из этого не выйдет, он все равно будет с Марией, а ты будешь страдать.
Дейзи, пытаясь выглядеть убедительной, в прихожке у электроплитки, у стола с грудой немытых тарелок, держала за локоть улыбающуюся, напевающую что-то Селию, стремящуюся во что бы то ни стало вернуться в комнату.
-И-и! Оставь меня, дорогая сука por favor, потому что ты абсолютно ничего не понимаешь в любовь, ты слишком холодная, ошень. Пусти к нему!
И она врезалась в комнату, где в свете ночника толпились, курили на низких диванчиках по периметру, по-турецки скрестив ноги, смеясь, увлекаясь. Гонзо подхватил ее – хмельную, покорную – и закружились, обнявшись, как перед разлукой навсегда.
Ада, полулежа на диванчике под фонарем, хитро упрятав косяк в розоватую сферу двух ладоней, вдувала что есть сил уносящий дымок, глаза ее краснели, и, широко улыбаясь крепкими зубами, передавая косяк следующему, она сдавленным голосом, порциями осторожно выпуская дым через ноздри, изо рта, рассказывала о грядущих съемках, где Рита будет играть Клаустрофобию из видений Жужу, а Саша – саму Жужу, а Збыш – погибшего Педро.
-Бедняга Педро тоже снимался у меня, - вздыхал, падая на диван рядом с Адой, плывущий и безмятежный Микки. – Этот прикольный бабник Дон Жуан – мы переворачивали его на спину после пожатия каменного Командора, и оказывалось, что у него встает на метр, у мертвого! – Микки хохотал, запрокинув голову, безумно блестя глазами. – Как это подходило к Педро – мне кажется, от него и мертвого кто-нибудь может залететь.
-Обломись так говорить о мертвых.
-Слушайте, почему это Еврей так долго…
-Заходила сюда Жужу?
-Знаешь, нужно что-то делать. Евы нет, а Селию просто необходимо оторвать от Гонзо, пока…

-…Расскажи мне что-нибудь, умная девочка.
-Почему умная?
-Ну, ты учишься на сценарном, пишешь всякие штуки, ведешь расследование.
-Откуда ты знаешь?
-Об этом все знают. Жужу тоже все что-то сочиняет, но стесняется тебе показать – она считает, что ты очень талантливая, потому что часто молчишь.
-Помнишь, ты однажды сказал: «Разве я могу кого-нибудь предать»?
Пауза, на мгновенье слившееся дыхание. Вместо ответа:
-Ты меня хоть немного любишь?
«И всегда-то он уходит от ответа»
Впрочем, луна на месте. А те, за дверями, все не расходятся, окаянные.

Как всегда, когда ждешь кого-то, приходит совсем другой – всего лишь папа-Чебурах, заглянувший на огонек стрельнуть сигарет и увидевший одинокую Риту в сумрачно освещенной розовым фонарем комнате – покачивающуюся в кресле.
Посидел, чувствуя желание выразить сочувствие – зачем? кому? – и вместо того влепил никчемное:
-Вчера с соседями своими поругался, с латинами. Альзиро навел кучу девок с экономического, друзей. Всю ночь оргия, дочку мне разбудили. Одного я вовсе в ванной застал – зажимал там одну. Первокурсник – португалец, смазливый такой…
И по уходу папы – Чебураха беззвучно плакала Рита, покачиваясь в кресле, жадно затягиваясь сигаретой, и в голос рыдала на общей кухне охрипшая Жужу – сжимая кулаки от отчаяния, охватившего перед запертой дверью на тринадцатом – дверью комнаты с видом на луну и диалогами о любви. А Кальян плакал без слез, глядя прямо перед собой широко распахнутыми светлыми глазами, почти не касаясь ступеней, слетая вниз по лестнице, ничего не видя, не слыша – и так до четвертого этажа, где Чешир грудью остановил его.

А гости все прибывали, косяки еле успевали забивать. Вдруг появились Лейла с Никосом, тут же принялись целоваться, а потом Никос приревновал ее к Хосе с третьего актерского и стал кричать оскорбительные слова, и все принялись их растаскивать, и тут Ада шепнула Микки, что пора сваливать, а Никос обнаружил, что дверь в его комнату заперта изнутри и решил ночевать в пятьсот четвертой, что вызвало ответный поток брани Лейлы, собравшейся отъезжать на свою квартиру, но тут появилась заплаканная Жужу с опухшим тяжелым лицом и в злом отчаянии увела Никоса с собой – куда-то наверх, в блок, ключи от которого дал ей Али – и Лейла крикнула вслед: «Квиты!».
А появившийся в разгар веселья Таги с болью наблюдал отход Ады и Микки, а Дейзи оставила попытки образумить Селию и решила немедленно идти, ловить такси и ехать к Али мириться, в то время как Вера с Евреем уже помирились и сладострастно совокуплялись тут же, на общей кухне у мосоропровода, до смерти напугав сонного гватемальца, прошаркавшего в три часа ночи выбросить ведро картофельных очистков. При этом никто не заметил, как открылась первая дверь тринадцатого этажа (блок тринадцать-ноль-один) из которого вышел, устало потирая глаза, глядя на часы, португалец Диего, в нерешительности направляясь к лестнице, размышляя стоит ли идти к болгарке, справляющий папин юбилей – двадцать лет в кино! – и пожелавшей разделить с ним эту радость. И когда он, все еще нерешительно, постучал в ошеломившую его ярко-синюю дверь на одиннадцатом, Рита отвечала «да-да» без энтузиазма, будучи чрезвычайно занятой заворачиванием бананов в листы старых сценариев, укладывая их друг к дружке под батареей – и оглянувшись назад, оторвавшись от этого мирного занятия, она была невероятно шокирована видом приторно-улыбавшегося Диего, приближавшегося от дверей со странными полу-поклонами, вскидывая руки, повторяя размеренно и чинно: «Поздравляю! Поздравляю!» Несколько первоначальных мгновений на лице Риты отражалось такое искреннее недоумение, что Диего не на шутку встревожился, точно ли передали просьбу укуренные соседи или то было приглашение куда-то еще?
Впрочем, тут же Рита вспомнила и про юбилей, и про папу, и про двадцать лет в кино, и на лице ее отразилась та же слащавая улыбка, и она закивала – закланялась, извиняясь, что все уже съедено и предложить возможно только кофе.
-Это прекрасно, - без сил валясь в качающееся кресло, произнес Диего, покончив, наконец, с поклонами и поздравлениями. – Я устал очень сильно – если можно, очень крепкий кофе, пожалуйста.

«…Она начинает сопеть, двигаться, берет влажными ладонями мою голову и сжимает – медленно, сильно. Я пытаюсь отодрать от себя эти руки, а она в это время жмется ко мне огромной грудью так, что я чувствую сквозь ткань ее сверлящие соски. Потом приближает лицо – ужасные губы ярко-красного цвета ползут на меня, как гусеницы танка – меня мутит от явного ощущения их мокроты и вульгарности, мне кажется, она всосет ими все мое лицо, голову, пока не проглотит целиком, похотливо вибрируя языком. Я кричу, силы мои удесятеряются, и я отшвыриваю ее от себя.
Слабость и боль – точно меня вытащили из-под обломков. Трудно дышать и от собственного крика перед глазами яркие цветные пятна и звон в ушах.
Она ловит равновесие и снова тяжело движется на меня, и только от одного наблюдения этого ее движения я снова чувствую, как что-то большое и жаркое торопится раздавить меня, спрессовать в одну картонную заготовку. Я выбегаю из комнаты в гулкий прохладный коридор. Топот заполняет его – Толстая бежит за мной. Почему-то я знаю, что она боится воздуха и звезд или еще чего-то в этом роде. Я выбегаю на открытую площадку за черной лестницей и пытаюсь отдышаться. Все тихо, и захлопнувшаяся за мной дверь неподвижна. Теперь я знаю, что она не придет. А в углу, у перил, стоит и смотрит вниз какая-то девушка…»
-Теперь понимаешь? – Ада закинула ногу на ногу, щурясь на дым, небрежно стряхивая пепел мимо пепельницы. – Эти видения обкуренной Жужу суть всей трагедии: когда тебя не любят, эта сцена попытки лесбийского совращения толстухой, которая на самом деле даже не нечто материальное, а, собственно, клаустрофобия – болезнь, отсутствие чего-либо, - то есть, если расшифровать все это нагромождение символов, то получится самое мучительное одиночество, какое только может быть у безнадежно влюбленной: секс с самим собой, с собственными страхами, с отчаянием, которые и выбрасывают ее в окно. И после всех этих мук приходит их виновник – Збыш, то есть Педро – и начинает весело болтать. И тогда она – то есть ты – его душишь.
(Саша озабоченно потерла переносицу).
Весь февраль ежедневно дул мокрый холодный ветер – хоть вообще не выходи. Хейсус с третьего операторского, направляясь в Школу, поскользнулся и сломал ногу. Неприятности.
Свистел закипающий чайник на письменном столе. Микки, напевая, мылся в душе. Заходили Еврей, Жорик, Антоша, Никос – друг за другом. Сидели, курили, уходили, видя погруженность Ады и Саши в сценарий, разрозненные листы которого усеивали весь диван, и незаконченный лист был вставлен в печатную машинку – рядом с закипающим чайником.
-Не знаю, сможет ли играть Рита, - заметила Саша, отбрасывая листки, нетерпеливо закуривая. – Она так разочарована в Диего – приколись, он оказался не коварным искусителем, ночи напролет проводящим в борделе, а всего лишь примерным членом компартии Португалии – четыре собрания в неделю в комнате Мерседес на тринадцатом. И он не нашел ничего лучшего, как сообщить об этом Рите в день пресловутого юбилея папы. Пришел почти уже под утро и сказал, старчески пожевывая губами: «Извини, что так поздно, задержался на партсобрании». Рите с ее антикоммунистическими взглядами это было как плевок в душу.
-Бог с ним, с Диего, - отмахнулась Ада, многозначительно поглядывая на Сашу. – Ты хоть понимаешь, что в основе фильма – бредни Жужу из ее отношений с Педро? Любовь, ревность, измены – как все повторяется, приколись! И какой материал для твоего расследования. Как все-таки, по-твоему – кто на самом деле его толкнул?..

Как часто, проснувшись утром, разглядывая в неверном свете поздних зимних утр это абсолютно чужое лицо, так и не ставшее родным ни после первого раза, ни после третьего, десятого – тосковала и курила. Слишком смуглый, слишком длинный и нескладный, слишком большой нос («Нос на палке»). И вот таких носатых смоляных греков вел Македонский завоевывать мир и его женщин. Не поставишь рядом с Педро – труба, ну и сравнение!
Но почему сравнивать именно с Педро, а, например, не с Кико? Потому что любовь была тогда, когда Педро просил руки, сидел полночи на подоконнике, глядя блуждающими звездами глаз, усмехаясь, напевая что-то себе под нос.
-Ну, послушай, какой из тебя муж? Ты поехавший торчок, Педро, с тобой славно потусоваться, пыхнуть, провести ночь. Но разве ты сможешь зарабатывать деньги, содержать меня с моими дорогими привычками, наших детей? И потом, я постоянно буду сходить с ума от ревности, если в радиусе пяти метров от тебя лишь покажется особа женского пола. Признайся, Пе, только Кико сможет…
Никос проснулся, открыл глаза, зевнул, потянулся, приподнявшись, глядя удивленно и умиротворенно на то, как она сидела голая в кровати, по-турецки скрестив ноги – сидела и курила, глядя в сереющее окно.
-Ты чего так рано проснулась?
-Ничего.
-Ничего так ничего. Черт, мне-то в Школу бежать. Дай сигарету.
-Отвяжись ты от меня со своими сигаретами.

-…Приколись!
Ева с Ритой со звонком побежали на мастерство, торопливо докуривая, туша сигареты о низ подоконника, а Саша, игнорируя Школьный курс истории СССР, спустилась к пятачку и нос к носу столкнулась с братом.
-Приколись!
Уселись рядом на ступеньках, разглядывая глянцевые черно-белые фотографии, извлеченные Яником из его черного кофра.
-Труба. Неужели это Вера?
-А то! Только никому, я ей обещал. Прибежала вчера ко мне вся в слезах: Моррисон еще прошлой весной снимал ее якобы для какого-то календаря в стиле ню. Обещал гонорар и что по общаге это не пойдет, но с календарем что-то там не выгорело, а снимки увел Альзиро. Приколись, Вера и думать забыла о той съемке, как вдруг заходит к латинам и видит себя на стенке в чем мать родила! Бегом к Моррисону, а тот тут же начал вешать лапшу, дескать, пленку потерял. Короче, пришлось вмешаться мне – пошел и забрал пленку. А потом прикололся и отпечатал все кадры. Видишь?
Саша рассматривала следующие за ню картины грандиозной пьянки: знакомые лица Арсена, Глума, двухэтажная печка…
-Въезжаешь? – торжествующе потряс снимками братец, наблюдая за состредоточенным выражением Сашиного лица. – Это же та самая пьянка в восемьсот пятнадцатой в ночь гибели Педро. Тихий компромат: Глум, бьющий морду Доминику, Сенечка, опрокидывающий стакан, поющий Антоша… А вот, между прочим – кто этот парень с серьгой в ухе?
Саша пожала плечами.
-Педро собственной персоной, - щелкнул пальцами Яник, самодовольно улыбаясь, рукой оглаживая и без того безупречные волосы. – Выходит, и он был в ту ночь на восьмом! Ну что, заслуживаю я награды, комиссар Мегрэ?..

Следствие ведут знатоки. После занятий, в незастегнутых пальто (первые талые запахи приближающейся весны), пробежали до «Байкала» и там, в уютном полумраке бара на втором – мерцающем полированным деревом, благоухающем кофе, приготовленном в джезвах на горячем песке – заказали по согревающему коньяку и кофе.
-Я могла бы поклясться, что его там не было!
-Стоп, стоп, сука! Саша, сейчас я буду говорить большая тайна, но никто, только мы должны знать.
Три склоненные заговорщически головы, дым сигарет идеально вверх.
-Моррисон точно сказал, что это та самая пьянка. Вроде бы в восемьсот пятнадцатую Педро привела Жужу, но он быстро свалил, и она с горя здорово надралась.
-Алкоголичка и наркоманка.
-Вы хотите слушать моя тайна или нет?!
Селия залпом опрокинула свою рюмку и тут же принялась рыться по карманам в поисках мелочи на добавку. Саша добавила наличности, и было заказано еще три рюмки.
-Это Рррита, - печально кивнула Селия и снова залпом опрокинула свою рюмку. – Рррита убила Педро, суки. Она говорит, что в та ночь плакала до утра на крыша, но я не верю. Было так. Ева попала на праздник к Арсен и Глум и пришла за нами: пойдем, там весело, много алкоголь и музыка. И мы с Рита пошли.
-А я пошла к киноведам за хлебом, Глум попросил, - вставила Ева, но Селия в нетерпении замахала на нее руками.
-Мы с Рита пришли туда и много пили, но все равно Рита была очень грустная из-за Педро, что он не с ней. А потом вдруг появился Педро – я очень, очень удивилась, потому что он плохо знал эти люди и терпеть не мог водка. Он сидел с Жужу в угол, что-то говорил очень сердито, а потом целовал Жужжу, и Рита это видела. Она сказала мне тихо-тихо: «Я буду его убивать!» И потом Педро ушел, и Рита тоже. И я уверена, суки, что это она пошла к нему и толкнула в окно – но это тайна, потому что я знаю, что это такой – страдать из-за мучина!
Саша и Ева переглянулись, обменявшись недоверчивыми улыбками. Селия заказала еще одну рюмку коньяка и выпила ее, рукой отерев ненакрашенные губы, тут же закуривая, встряхнув в руке почти кончившуюся зажигалку.
-Вы мне не верите?
Ева пожала плечами.
-Ну, рассказывала мне Рита про этот эпизод. Она просто выразилась фигурально – все мы в таких случаях говорим: «Я его убью, гада!»
-Рита чересчур ленива для убийства, - добавила Саша. – Все ее страдания сводятся к покачиванию в кресле и выкуриванию огромного количества сигарет. Она и мухи не обидит. Нет, я готова биться об заклад, что если провести экспертизу, на крыше и теперь еще можно обнаружить следы ее горючих слез. Так и вижу, как она сидит на барьерчике ограждения и плачет, цепью прикуривая одну сигарету от другой…

Тихая музыка, полусвет – фонарик на гвозде – хриплый Джо Коккер («Оставь на себе только шляпу»), Беккер на стене, грустная надпись помадой о том, что если ты перестанешь ему сниться…
Саша скользнула в комнату, ответив на печальный кивок Риты, покачивающейся в кресле – неизменной, как пирамиды.
-Привет. Как дела? Где все?
-Ева у Берто, - пальцем в потолок, - Селия где-то тусуется у латинов, Дейзи, ты знаешь, вернулась к Али. Как видишь, я одна – несчастная и одинокая, никто меня не любит.
-Где-то я слышала похожий анекдот, - подхватила Саша, в узких Яниковских джинсах с трудом устраиваясь на низком диванчике, придвигая к себе пепельницу в виде восточной туфли. – Не помню, в чем там был смысл, но все время повторялось: «Я одинокий лев, меня никто не любит…»
Слабая улыбка.
-Си, кларо. Хочешь кофе?
Переместились в кухню-прихожку, где Рита включила красный огонек электроплитки и, сунув в зубы сигарету, принялась за священнодействие с кофе.
-Я тоже переживаю несчастную любовь, - начала задушевную беседу Саша, по обычаю устраиваясь на посылочном ящике.
-Несчастную? – Рита обернулась, недоверчиво улыбаясь, тут же снова возвращаясь к кастрюльке с кофе. – Я так часто вижу тебя со Збышем, мне казалось – все в порядке. Если же ты переживаешь из-за Жужу, то – не стоит, понимаешь. Она такая хищница, Педро от нее ушел, теперь ей нужен кто-то еще. Все мужчины изменяют, главное, что вы все-таки вместе.
-Труба, - усмехнулась Саша. – Наше соперничество незримо, но почти смертельно. Она укуривает его своей анашой, а я через день устраиваю праздники с вином или водкой. Посмотрим, что он любит больше.
-Но это же несерьезно – человек любит кого-то, а не что-то.
-А если не любит? Если он просто вышел погулять на зеленый лужок, где так много земляники? При всей взаимной ненависти, мы с Жужу не устраиваем склок или драк, и его это устраивает: сегодня он со мной, завтра с ней, а в перерывах еще с кем-нибудь.
-Как это похоже на Педро, - кофе был готов, кастрюлька прикрыта крышкой, а Рита уселась – ноги в стенку. – Он тоже был такой. Понимаешь, действительно любил всех и потому никому не принадлежал. И все ему это прощали, такой он был. Но Жужу – она хотела, чтобы он был только ее и просто с ума сходила от ревности. И так будет у нее со Збышем – вот увидишь.
Дым сигарет, запах горячего кофе.
-Иногда я думаю: какая, собственно разница, было что-то на самом деле или только в наших мечтах? – поймав недоуменный взгляд Риты, поторопилась объяснить.- Вот я переживаю реальную историю со Збышем и одновременно мечтаю о чем-то, чего между нами нет. Пройдет время, мы расстанемся – где тогда будет разница между мечтами и реальностью? Ведь и то, и другое прошло?
-Не знаю, - поднимаясь, разливая кофе по стаканам, отозвалась Рита.- Может быть, разницы нет, но я не хотела бы, чтобы моя история с Педро была только моей фантазией, си, кларо.
-У прошлого нет доказательств, - настаивала Саша.- Ничего материального, что можно потрогать руками, сказать: да, это действительно было. Точно так же в памяти сохраняются яркие сны, разговоры, мечты, которыми болеешь – значит ли это, что они не менее реальны, чем само прошлое?
Рита, гремя ручными браслетами, помешивала сахар в кофе.
-У каждого свои понятия. Вот Педро однажды сказал: «Прошлое – материально, иногда оно подходит так близко, что, кажется – его можно потрогать руками». Он вспомнил маленький эпизод из детства: как шел по улице и встретил совершенно незнакомую женщину, которая попросила подержать ее малыша, пока она поменяет мокрую пеленку в коляске. «Я так отчетливо помню этот малозначительный эпизод, - сказал Педро, - женщину, ее зеленое платье и, кажется, до сих пор ощущаю, что чувствовал тогда, когда взял ребенка на руки. Быть может вчера этот ребенок, давно ставший взрослым, прошел мимо меня на Галушкина, спросил, где останавливается трамвай. Мы в чужом городе ходим среди чужих людей и не знаем, сколько нитей соединяет нас с ними».
Истории про Педро. Как в ту ночь, когда написала немой этюд, и закончились сигареты – поднялась на крышу, а там был Збыш и сигареты, и были вместе до полудня.
Вздох по нематериальному прошлому: вот ведь иногда все заканчивалось хорошо.

Ночь за ночью – бесшумной тенью. На общей кухне восьмого Глум стрелял ядрами из сувенирной пушечки, собрав хмельных друзей: Моррисона, сонно жмурящегося на сигаретный дым, недостреляного Арсена, допивающего водку из горлышка, сермяжного Митрича, у которого накануне украли входную вдерь, пока он пел в душе, двух аленушек с экономического, прибежавших на двадцать минут раньше Селии, шедшей от Хиселы из восемьсот десятой, заглянувшей в кухню на смех, запах сигарет и пороха.
-Что тут происходит, а? Это пушка, которая почти убила Арсен?
-Заходи, заходи, - закричал развеселый Глум, рассыпая на подоконнике три коробка спичек. – Нам нужны надежные рабочие руки, чтобы счищать серу со спичек. Ферштейн, понимаешь, наскребем и всыпем вместо пороха, классно бабахнет! Иди сюда, я дам тебе свою армейскую пилотку.
Глядя на смутно улыбающуюся Селию, приобщенную к таинству пушечной стрельбы, Моррисон наклонился к Арсену:
-Приколись, как Селия нарезалась. Говорят, Гонзо не знает, куда деваться от ее любви – вот так нальет глаза и выкинет в окно, как беднягу Педро.
Испуганный взгляд Арсена.
-Как Педро?..

Он постучал, услышал позволительное «да» и вошел. Нина с ногами сидела на сексодроме, вся окруженная исписанными листами. Дернулся шеей.
-Привет. Не спишь?
-А кто сейчас спит?

Хорхе, прежде чем запереться с девушкой, шепотом строго-настрого наказал никого к нему не пускать, говорить, что ушел и еще не приходил.
-Даже если это не Долорес, все равно – это может быть ее шпион, понимаешь?
Берто покивал, успокаивающе похлопал по плечу и вернулся в свою комнату, где Ева, убрав посуду после совместного ужина, сидя на корточках у стены, разглядывала завершенные и нет картины.
-Ну, как суп из кальмар?
-Фантастика. Нужно спросить Селию – почему это она ни разу не готовила нам такое?

Яник приглушил свет, накинув на абажур свою черную рубашку, включил «Lady in red» и пригласил Саломею на танец.
-Очень романтично, - заметила она, прекрасно ведя танец. - Как у тебя тихо. Не представляешь, как я устала от харда и постоянного запаха анаши.
-А вот Саше это не надоедает. Целые ночи – «Цеппелины», «Лестница на небеса», кайф. Этот поляк дурно на нее действует.

«Я научилась врать. То есть врать по-настоящему, совершенно искренне. Обнаружилось это в первый день жизни с Али.
Наша совместная жизнь началась после того, как, спустя столько времени, я снова случайно встретила его на лестнице. Мы вместе провели день в его «холостяцкой» комнате на пятнадцатом и, уходя вечером, он выкинул пачку «Родопи», обнаруженную в кармане моей рубашки.
-Не кури эту гадость.
И выдал мне пачку «Кента». Я курила всю ночь, бродя по комнате и сбрасывая пепел, где попало. Почему-то мне доставляло удовольствие мусорить и тушить окурки в кофейных чашках, бокалах, в сковороде или просто на полировке стола. На второй день он как-то к слову сказал:
-Почему-то я люблю тебя все больше именно за недостатки. Сегодня я целый день всюду натыкаюсь на твои окурки и пепел. Ты как белочка, только вместо скорлупок всюду горстки пепла.
Он посадил меня на колени и обнял.
-Не обижайся, но это правда меня к тебе притягивает.
-Ну, еще бы, - ответила я. – Ведь к вечеру я все убираю. Если бы время от времени это приходилось делать тебе, ты бы уже сейчас меня ненавидел.
Он потрепал меня по щеке.
-Э, да ты дипломат.
-Я просто люблю тебя, - неожиданно для самой себя вполне достоверно соврала я. – Когда любишь, всегда чувствуешь, что можешь себе позволить и до какой степени.
Он растроганно моргнул, провел ладонью по моему лицу.
-Ты так просто сказала: «Я тебя люблю».
Ладонь слегка дрожала. Я чуть не засмеялась, но тут же посмотрела ему в глаза чисто и ясно.
-Это просто сказать, если действительно любишь.
И пока он путался в моих пуговицах и крючках, как по роли закрывая глаза, подумала: «Легче всего признаться в любви, когда не чувствуешь ничего, кроме скуки и желания перепихнуться».
А он поверил, и почему-то это делало его таким жалким.
Потом я час сидела в душе и беззвучно ревела. В воде я не могу себе лгать, вода к этому не располагает. Я думала, что, наверное, совсем разучилась любить, если могу издеваться над влюбленным арабом с женскими ягодицами и повышенной сексуальностью. Иногда он кажется таким несчастным, а я обманываю его даже в моменты, когда это не принято. Ведь не просит же он меня, в самом деле, говорить ему о любви?
Тут я вспомнила, что тем, кого действительно любила, я никогда не говорила о любви. Быть может, боялась или еще что-то, но предпочитала выражать это другим языком. И вот теперь, после всех этих ночей и дней, в течение которых я, кажется, только и делала, что пыталась любить, наступает момент, когда это кажется мне лишним. Действительно, вполне достаточно не любить, а говорить, что любишь – при этом, по крайней мере, ничего не отдаешь и получаешь фирменные сигареты, спокойствие и оргазм».

-Я убью его вместе с ней!
Среди вечера вдруг ворвалась Дейзи, сделала безумный круг по комнате, остановилась прямо перед креслом с печально покачивающейся Ритой, все еще под впечатлением беседы о снах и реальности, - мгновение помолчала, яростно раздувая узкие ноздри. И тут прорвало.
-Я убью его вместе с ней!
-Что случилось, сука?
-Я все время это чувствовала, сразу, как увидела, что эта сука Жужу вернулась. Некоторые ночи Али возвращается так поздно, говорит, у него сложные съемки – ах, нервная работа режиссера! И вот сегодня я взяла такси и поехала в общежитие, сразу поднялась на пятнадцатый этаж. И что ты думаешь? Его комната, которую он якобы отдал Никосу с Лейлой, потому что Кико хочет выгнать их с квартиры – они были там оба, абсолютно голые!
Рита растерянно поморгала.
-Кто – Никос и Лейла?
Удар кулаком в ладонь.
-К черту! Какой Никос – там были Али и Жужу!
И, вдруг без сил падая на диван, разражаясь рыданиями:
-Ненавижу, ненавижу этого человека!

Саша позвонила одним долгим гудком.
«Один или не один?»
Надеясь на лучшее. Шаги, тихая музыка – умиротворяющий Крис Ри. Дверь открылась. «Эти глаза напротив».
«Один»

Пока другие стреляли из пушечки.
-…Так это твой отец раскопал того самого Золотого воина?
-Ну, не то чтобы именно он, но был причастен.
-Опиши мне его. Я имею в виду Золотого воина.
Череп усмехнулся, дернувшись шеей – все еще не веря, что один с Гвиневерой, что вокруг не бултыхается этот вечно пьяный Сенечка с глазами хищной кошки и челюстью киногероя.
-Ну что – я могу рассказать только по памяти, как он мне запомнился.
Тут внезапное красноречие и прорвало вместе с неожиданным желанием закурить – Нина потянулась за пачкой и кинула: «На, держи, только рассказывай!» Что ж, и на том спасибо.
-Золотой воин – это такая мумия, облаченная в обалденной красоты штуки. Самое крутое – голова. Обернутая в тряпку наподобие как бабули русские платки свои с кистями концами назад завязывают. При этом широкие углы покрывают спину и плечи. Тряпка после долгого лежания в земле, знамо дело, протухла, но доказано, что была она пурпурная и с какой-то хитрой росписью – то ли какой-то текст, то ли орнамент. Поверх пльака у него там что-то типа буденовки из чистого золота, из пимпочки буденовки торчат золотые стрелы в натуральную величину – офигенно! На руках – тоже сплошное золото: обручи, а между ними разные бляхи и загогулины. Были при нем золотой лук и запасные стрелы. Ну, короче, лежал не одинокий, а со всякими побрякушками. Красиво – от-твечаю!
Диалоги, монологи. Мастерство кинодраматургии.


МАРТ

Весна на подступах общежития: заледеневший темный снег, изрезанный ломанными линиями, похожими на русла великих рек – вода холодно струится по ним, подмерзает за ночь, но каждый день все сильнее разогревает солнце, раскочегаривает – и можно представить себе этих солнечных кочегаров: черных, как Доминик, белозубо скалящихся, руками с розовой начинкой смахивая пот со лба, обвязанного пестрой косынкой, усилиями ручных мышц закидывающих черное золото угля в раскаленную печь светила.
И вот уже вид с девятого этажа: весна на подступах общежития, оледеневшего снега причудливые разрезы, как будто повторяющие величественные изгибы рек с карты мира; по разрезам горячо струится вода, бурно устремляясь по наклону подъездного тротуара мимо общежитий экономистов и политехов, растворяя лед вокруг себя, изменяя, расширяя изгибы, добавляя в воздух ветров особый привкус брожения, отчего вдруг хочется решительно изменить жизнь, перевернуть все вверх дном, ждать чудес – непонятно каких именно, зачем, просто – ждать, бежать, плыть, стать Одиссеем, Улиссом, двадцать лет возвращающимся к себе домой, точно знающим о чем мечтать – да уж, он-то точно знал, чего желает достичь. А чего хочешь ты, вдохнув мартовский ветер Москвы?
Все это словно когда-то уже было: эти ручьи, потемневший снег у ступеней общежития (взгляд с девятого этажа). Однажды, несколько лет назад, когда еще в помине не, снился этот дом, где на каждой остановке лифта – глаза, смех и грех, и блуд любви, отсутствие запретов, как в том мультфильме, виденном однажды у русской бабушки в Питере: родители покидают город, оставив детей одних; те сразу объедаются мороженым и всякими сластями из кондитерских магазинов – делай, что хочешь, никто не скажет «нет», мультик так и назывался – «Праздник непослушания».
Кто бы знал, что такое может быть на самом деле, здесь, в Москве на Галушкина, в тысячах и миллионах километрах от родителей всего мира – дети собрались вместе, чтобы делать все, что хочется. И вот, сон сбылся и можно выкурить всю анашу, перелюбить всех девушек, снять кино о пяти душах человека – но вместо того уже который месяц тянет сердце, зовет, сушит, губит этими голубыми глазами, этим светлым ликом женщины-мальчика.
-Русский Ад.
-Ну, ты прикололся. Разве можно влюбиться в Ад? Она такая укуренная, труба!
-Ад – мама, она накормит, успокоит, пожалеет. Разве таких любят? Любят красивых, неверных. И потом, любить Ад – это все равно что любить Микки.
-Они неразлучны, труба.
Сидели в буфете на девятом, за столиком в углу у стеклянной стены: Таги цепью курил сигареты, глядя вниз, на город, на завораживающую весну, вспоминая сны и любовь, мимо ушей пропуская пошлые реплики Моррисона – Збыша, с увлечением поглощающих картофельное пюре с сосисками, хихикающих вслед его удаляющейся сутулой спине – спине белого египтянина, покидающего буфет вдруг, без слов извинений.
-У зайца беда с желудком, труба – говорят, у них в блоке туалет всегда занят, - пояснил, жестикулируя алюминиевой вилкой, Моррисон. – Все оттого, что почти ничего не ест, только курит анашу и пьет водку.
За соседним столиком юные зайцы-киноведы из блока одиннадцать-ноль-восемь шумно пили пиво – раскрасневшиеся, восторженные – спорили о Барбаре Стрейзанд, возбужденно перекрывая друг друга.
Моррисон усмехнулся.
-Акклиматизация. В Каире Таги сутками лежал на диване и слушал «Металлику». Отец послал его учиться в Россию, чтобы трудности суровой советской жизни сделали из него мужчину. И вот – Москва. Нет в мире более широкого и удобного дивана, такой прокол. В первые же месяцы Таги спустил в таксопарке все бабки и свои шикарные шмотки на водку. Теперь папик выдает ему не более пары сотен баксов в месяц через своего человека в посольстве.
-Труба.
Кивнули вошедшим в буфет, оживленно чирикающим по-болгарски Дейзи, Стефану и Рите в ярко-сиреневом берете. Брови Моррисона поползли вверх.
-О, Господи, что у нее с лицом?

-…Как выражается Селия, окончательно офуела – Хисела одолжила ей кварцевую лампу для прогревания носа, но Рите мало просто бороться с насморком, и она решила немного подзагореть. Ну, знаешь эту ее навязчивую идею: Калифорния, бронзовые люди. Просидела перед лампой чуть ли не час, и теперь у нее не лицо, а мясной фарш.
Ева покачивалась в Ритином кресле, глядя через пыльное окно на голубеющее огромное небо, стараясь не смотреть на Али, робко присевшего на краешек дивана, бросающего затравленные взгляды на входную дверь, в которой в любой момент могла показаться высокая, насмешливая, презирающая предателей ромашка-Дейзи. И когда она не появилась ни через пять минут, ни через час, чрезвычайно заинтересованная беседой с друзьями в буфете, Али закатил глаза к потолку, мягко свел вместе трепетные ладони и проговорил патетически-безнадежно: «Эта страница книги прочитана до конца».

Предвечернее оживление: ранние сумерки, мигающий огнями город за окнами, гул. Лифты, безостановочно перемещающиеся с этажа на этаж, выбрасывающие там и сям народ – разноязыкий, бессонный, юный.
Микки и Ада бегали по комнатам – по этажам, волнуясь перед съемкой: никто не забыл ли?
-Сегодня в полночь, в седьмом павильоне Школы – днем все заняты, такая запарка, операторы снимают свои курсовые, а режиссеры-второкурсники – этюды, так что ноль полный, пришлось выбивать разрешение снимать ночью – единственный выход, только бы никто не забыл, не перепил, не заболел – как там Рита, ее лицо? – Ничего, для ее роли это даже лучше.
Таги пил пиво у ливанцев на четвертом, потом вышел в коридор, спустился по лестнице на первый этаж, в суетный многолюдный холл. Мимо пробежали, махнув приветственно, Моррисон с Яником.
-Съемки в школе у Микки, в полночь. Есть бабки? Приколись…

Збыш прикололся. Играть роль в конце концов удушенного собственным галстуком парня – соблазнившего и покинувшего. Классика.
-Понятия не имею, где эта Жужу, сумасшедшая. Заняла денег и умчалась куда-то – вроде, к подруге в Медведково. Что передать, если вернется?
Збыш замахал руками, сбивчиво объясняя, что говорить ничего не надо – просто ушел и ушел, неизвестно куда.
Еврей усмехнулся, почесывая затылок.
-А ты запутался, труба. Что-то нужно решать.
И Збыш смотрел в окно, отчего-то слегка дрожа, в волнении возвращаясь в кухню-прихожку, подъедая застывшее мясо со сковороды.
«Нужно ли что-то решать?»
Пора собираться на съемки. Иллюзорный мир кинолент.

Ночь шла снежными хлопьями: ветреная, сырая, синяя; машины вязли в снежной каше – весна на проводе, неожиданно резкая, с мартовскими затеями.
-Затеи ветреные, ветер перемен, - сказал сам себе безумный Артур (третий курс, документальное кино, режиссура), в домашних тапочках прогуливаясь по Школе (плюнули да разрешили жить в актерской мастерской на втором этаже – все гении режиссуры немного того).
Увидел свет в правом крыле первого этажа – вот те раз, с чего бы это? Видимо, операторам не спится. Дверь седьмого павильона открылась – сигаретный дым, голоса, смех. Зайти на огонек?
-Что это за шаги там, на лестнице? – глумливо пропищал Яник, выглядывая в коридор на шелест шагов.
Артур замер, пристально глядя в хохочущее узкое лицо с рыжеватыми усиками – вдруг развернулся и пошаркал назад, в темную перспективу пятачка у буфета, уронив на ходу непонятное: «Затеи ветреные, ветер перемен».
-Кто там, привидение? – крикнул Толик откуда-то из-за спины Микки.
-Привидение безумного Артура, - ответствовал Яник, прикрывая дверь.
Рита в ослепительно-красном платье с декольте, в багровой шифоновой накидке, с лицом цвета мясного фарша, нервно курила, свободной рукой взбивая рыжие волосы, чувствуя боль, зуд, раздражение всем лицом, всем существом.
-Тебе бы лучше не курить, выпить димидролу, - сочувственно проговорила Саша, спиной ощущая виновато-добродушный взгляд Збыша, сытно отрыгивающего вечернюю порцию мяса, едва не сгоревшего у неумелой кухарки Жужу, беседующего с Гонзо, в свою очередь беззаботно забивающим косяк.
-Это так больно, - вдруг приблизившись, качая отяжелевшей от пива и анаши головой, проговорил Таги – бледно-карие, почти желтые глаза закрывались, угасающими щелочками глядя туда, где улыбалась, весело скалилась, глядела только на Микки голубоглазая белозубая Ада. – Это так больно, - снова кивая, сочувствуя то ли Рите, то ли Саше, то ли себе самому. – Правда.
-Съемка! Съемка! – закричал Микки, бодро хлопая в ладоши, бессонный. – Саша, твой крупный план. Сначала просто сидишь, потом начинаешь плакать – ну, сама знаешь. Ты уже успела из-за чего-нибудь расстроиться?
Рита облегченно вздохнула, уселась, подтянувшись на руках, на высокий пыльный стол в углу декораций в компании с Гонзо и Таги, с благодарностью принимая от них благоухающий свеженький косяк, глубоко вздыхая, откидываясь назад, чувствуя усталость почти невероятную, неземную.
Саша опустилась на краешек дивана в стиле ретро, в самый пучок света, чувствуя себя в точке пересечения всех взглядов – как раз там, где должно вспыхнуть пламя.
-Так, хорошо, очень выгодное освещение, такое одухотворенное лицо, - то и дело заглядывая в глаз кинокамеры, заметил Микки, уступая, наконец, место Толику. – Тихо! Мотор… Камера!
Мгновенная тишина, мерный стрекот камеры – почти летний, травяной, когда кузнечики зовут ночь. И все взгляды плотнее стянулись на Сашином лице, ее глазах, в которых - незаживающая рана Збышевой измены, его шаги – удаляющиеся, еле слышные, влюбленные в глаза-ласточки. Вот он уже у поворота, еще секунда и – исчезнет, забудет, начнет говорить «Привет!», как всем тем, с кем никогда не смотрел на луну.
«Между прочим, зашла сегодня к соседям Еврея, а там Жужу, разомлевшая в простынях, вокруг нее хлопочет Збыш, заканчивая карандашный рисунок – ох и польстил же он ее монголоидным скулам! – и оба словно бы смущены и счастливы, как дети – ты не в курсе, что у него с ней?»
«А что у него с ней – интересный вопрос, правда?»
«Разве я могу кого-нибудь предать?»
«Ich liebe dir» - «Нужно говорить не dir, а dich»
И слезы льются легко, без напряжения, без неприятных гриммас – совершенно неподвижное лицо («одухотворенное»), и слезы – беззвучные, как сами по себе, и тишина совсем ночная, неприкасаемая, только тихий стрекот камеры. Вот так и жизнь проходит – кадр за кадром, и кто-то все время словно бы снимает ее на пленку для позднейших воспоминаний. Человеческая онтология.
-Стоп камера, - почему-то шепотом, бросая робкий взгляд на Аду: «И что теперь делать?» - «Пусть выплачется, обломись».
И все, почти не шевелясь, только бесшумно передавая друг другу косяк, сочувственно смотрели, как слезы стекали, скатывались по щекам, с носа, срываясь с подбородка на вырез платья – безостановочные, исцеляющие – весенняя капель.

«И после всего этого я пришла в двенадцать-двенадцать и села рядом с Пе на полу – потому что он сидел на полу и пил кофе со сливками.
Он улыбнулся, как это он умеет – глазами – и поцеловал меня в шею. Сказал: «Кайфный запах. Купила новые духи?» Тут я заплакала и сказала, что ненавижу его. Он этого не ожидал, проговорил: «Que pasa?»
-А, ничего. Я встретила его случайно. Как назло, он попадается мне тогда, когда такой некайф. И я пошла пить с ним кофе. Ты знаешь, это называется «пить кофе». Мы сношались два часа. Пока ты варил свой кофе и кипятил сливки. Подумать только, до чего это отвратительно. Ты пил кофе, а меня в это время имели. Он сказал: «Мы не трахаемся, мы любим друг друга». А я его просто не перевариваю. Я научилась воспринимать секс – отдельно, любовь – отдельно. С ним – только секс и отвращение после оргазма. А потом он надушил меня своими отвратительными духами, которыми ты сейчас так восхищаешься. Тебе не хочется набить ему морду?
Пе пил кофе. Меня раздражает эта его способность пить кофе в такие моменты. Да еще со сливками. Потом он сказал: «И все-таки я тебя люблю». Ни фига себе. Да он просто нисходит ко мне, как Ангел божий. Я дернула его за рукав: «Почему это «все-таки»? Я чем-то виновата перед тобой?»
Он зло рассмеялся.
-Она спит со всеми, потом рассказывает это мне и смотрит невинными глазами, cono! Нет, ты скажи – может, это я виноват перед тобой?
-Конечно! – я была уверена. – Ты виноват. Тебе все равно, где я и с кем. Если бы меня не было неделю, ты бы даже не пошел меня искать. Ты меня мучишь.
-Это ты меня мучишь.
-Да пошел ты…
-Сейчас мне влом куда-то идти. Видишь, я пью кофе.
Тут его дебильный кот провалился в картонный ящик на антресолях. Пе отбросил чашку и кинулся его спасать. Коробки посыпались на него, из одной вывалился кот и кинулся бежать вон.
Я смеялась. Я не могла остановиться.
-Послушай, какой ты смешной. Не понимаю, за что я тебя люблю. Нельзя любить таких смешных.
-Разве любят за что-то? – хмуро отозвался он, засовывая коробки назад.
-Иногда ты толкаешь вечные мысли. Правда, не свои.
-Ты меня достала. Согласен расстаться. Нет, правда, мы только изводим друг друга.
-Пошел ты… Господи, как же я тебя ненавижу.
Он подошел к входной двери, толкнул ее и вышел в коридор. Крикнул оттуда: «Будешь уходить, захлопни дверь». Я успела заявить, что никуда не собираюсь уходить: «Я буду жить у тебя». Из коридора донеслось злобное молчание. Потом он произнес устало: «Как это по-русски? Ты мой крест». Засвистел и ушел. Я положила на все…»


Что может быть глупее – Жужу с опухшим лицом на пороге в одинокую мартовскую ночь, когда соседи куда-то свалили, и даже Яник отсутствовал, приятно проводя время с Соломеей под «Роллингов» через стенку.
-Привет.
Села на низкий диванчик, огляделась.
«Комната ничего не расскажет тебе обо мне – я здесь не живу»
-Сварить кофе?
Поплелась за ней в кухню-прихожку, прикурила сигарету от раскаленной спирали электроплитки.
-Вот, значит, как ты живешь.
-Не живу – здесь по крайней мере. Я редко тут ночую.
-Вот как?
«Все-таки скулы у нее просто кошмарные»
-Хотя какая разница. Как кофе пахнет – жить не могу без кофе, особенно в таком настроении как сейчас. Так плохо мне еще не было с той ночи, когда разбился Педро.
«И не подумаю поддержать разговор»
-В ту ночь я так напилась у Сенечки, что уснула прямо там, в восемьсот пятнадцатой. Бедный Сенечка, как он мучился, когда я проснулась на следующий день – все не знал, как сказать, что Педро уже нет.
-И сказал?
-Сначала заставил выпить стакан водки, потом сказал. Если бы не он, не знаю, что бы со мной было. Мы как родные, росли вместе – ты ведь знаешь, что в Алма-Ате мы живем в одном подъезде?
Короткая вспышка памяти – где-то это уже звучало, упоминалось, но вскользь, и теперь уже не вспомнишь.
-В одном подъезде?
-Ага. Я училась в Гнесинке, как-то была тут у Сенечки в гостях и, уходя, в лифте познакомилась с Пе. Так все и началось.
«А как оно было со Збышем?»
Кофе в джезве подошло, задышало, прорывая темно-коричневую корочку песочными пузырями – еще немного и снять, дать постоять, накрыв крышкой.
-Я видела его на фотографиях – Педро тоже был в ту ночь в восемьсот пятнадцатой?
-Наверное, единственный раз за все время. Пе толком там никого не знал – да и к чему? Он был совсем другой, абсолютно. Один запах спиртного выводил его из себя. Но в ту ночь мы поругались из-за того, что он не хотел идти со мной. Сенечка загнал пленку, вернул мне старый долг и устроил тусовку по случаю удачно сданного мастерства. Он меня пригласил, а я не хотела идти одна. В конце концов, я так напилась…
С кофе вернулись в тихую комнату. Выключив верхний свет, заменив его на приглушенный от настольной лампы, расположились с горячими стаканами, закуривая – запах кофе, сигаретного дыма и мартовской синей ночи.
-И много Сенечка тебе задолжал?
-Порядочно. Из-за него я не смогла поехать зимой в Испанию – никак не могла вытрясти из него свои бабки. Приколись, он их просто пропил!
Откуда-то сверху грянули вдруг «Цыганские короли» - бросить все, сорваться со всех катушек, головой в омут, скинув одежду вместе с кожей, сердце - в клочки, летать так летать, пропади оно все пропадом – такая вот музыка, и голоса, и тоска, и жизнь – мучительная, полная превратностей.

Дули ветра – холодные, мокрые. По-прежнему мало спали. Слушали музыку – разную, великую: “Led Zeppelin”, “Rolling Stones”, Патрисию, Тома Уэйтса, Джо Коккера, Фредди, «Флойдов» и еще море всего. Курили кайф и просто, пили кофе, вино и водку. Однажды Таги завернул фразу: «Вчера пил с друзьями виски». Над этим долго смеялись. Снобская фраза – кто пьет виски в Союзе? Таги обиделся, затаился, он правда пил и не находил в этом ничего сверхъестественного.
А вот у «Флойдов» музыка была – сверхъестественная, нереальная, уносящая в глубины космоса – вселенского и человеческого. Космос памяти.
-«Wish you were here», - сказал Еврей, с застывшей гримасой стирая чаинки с лица (длинная Вера в припадке ревности ворвалась вдруг, оглядела тесный укуренный круг комнаты Гонзо злыми глазами и вылила на голову неверному целый заварной чайник – холодная противная жижа. «Гонзо, дай что-нибудь укрыться – холодно»). – «Хочу, чтоб ты был – была здесь, как же я хочу, чтоб был – была, видеть тебя». Мужской или женский род – понимай, как знаешь, это же английский.
-И это инкогнито «you», - добавила Саша (сидела на рваном матрасе, спиной в колени Таги, как в спинку кресла). – Можно вполне принять за множественное число: «Как хочу, чтобы вы были здесь, сейчас». Понимаете – «все вы».
-Понимаю, - отозвался Таги за Сашиной спиной (полулежал, отрешенно курил, прикрыв глаза). – Понимаю, что пройдет немного времени, и я не смогу слушать эту музыку.
-Ты будешь тосковать и плакать.
-Старичкам вообще противопоказан классический рок, - отозвался откуда-то там Череп, кривя маленький рот, думая о Гвиневере. – У стариков эта музыка вызывает сентиментальные воспоминания.
-Да, - согласился Таги, кивая. – Воспоминания, точно. Я буду вспоминать, как мы все сидели и слушали «Wish you were here», и как Ад забивала косяк – мой первый косяк в Москве - и рассказывала, что они с Микки познакомились на Новый год, и как потом мы с Сашей, укурившись, два раза ходили пешком в таксопарк за водкой – не потому что так хотелось выпить, а просто, чтобы идти куда-то на ночь глядя – без единой мысли в голове, абсолютно свободными, неограниченными ничем.
«И как ныло сердце»
Тенью качнулся силуэт Евы, приподнявшейся над лежащим Берто, ткнувшейся острым подбородком ему в грудь.
-Однажды – кажется, это было в феврале – Селии страшно захотелось выпить чего-нибудь крепкого, сделать праздник. Еще не было семи, но поскольку тогда в магазинах было совсем пусто, мы решили попытать счастья в «Байкале» - кто-то из кубинцев сказал Селии, что тамошний бармен по имени Паша поторговывает налево. Мы оделись и отправились пешком: я, Сели, Саша, Рита и Дейзи. Денег насобирали в обрез, потому такси ловить не стали, боялись, что не хватит. Боже мой, что это был за поход! Селия впереди – в своем клетчатом пальто, похожая на цыганку, с этими ее вечно дрожащими смуглыми пальцами в серебряных кольцах с перламутром! Мы все ужасно струхнули у черного входа в бар. А как потом плутали по путаным лестницам в поисках пресловутого Паши! Его поразила груда мелочи, выуженная Селией из кармана – все, что у нас было – и наш сбивчивый рассказ о бедной кубинке, у которой именно сегодня день рождения. Когда потом возвращались домой с бутылкой страшно противной вьетнамской водки в кармане Сели, то вспоминали все подробности сделки и смеялись, как ненормальные. Было темно, шел мокрый снег, залепляя глаза, нос. Дейзи принялась петь из «Кабаре»: «Everybody loves the winner»; Рите залепило снегом все лицо, она сказала: «Занесенные снегом», Маргарет Петкова, часть вторая».
-А помните, как прошлой весной Рита страдала по Педро, все боялась, что он появится именно в ее отсутствие, поэтому, уходя даже на пять минут, обязательно оставляла на двери записки (иногда с ошибками): «Мы в бюфет». Или: «Я у Хиселы в 1110». Как-то прошел слух, что ночью в Москве будет землетрясение, так что оставаться в помещении небезопасно. Тогда Рита прилепила жвачкой к двери свою самую знаменитую записку: «Так как ночью будет землетрясение, мы все – на улице перед общежитием».
-…Я буду задавать себе вопрос: спали ли мы вообще? Каждую ночь мы успевали погрузиться из комедии в драму, сделать задание по мастерству, влюбиться и расстаться навек. Гул матовых ламп в длинных коридорах, дребезжащие желтые лифты, гаснущие и вспыхивающие цифры этажей. И ты то возносишься вверх, то падаешь на самое дно – все вниз, по убывающей.
-…Однажды ночью мы перемазались сгущенкой – прикол в духе «Девяти с половиной недель». В ту ночь мы едва успели потом отмыться в душе, как отключили горячую воду – последнюю горячую воду в то лето…
А ветры все дули – сырые, опасные. Ветры всегда несут перемены.


АПРЕЛЬ – МАЙ

-Yo soy, tu eres, el es, elle es…
Почти весь снег растаял, уплыл, лишь в тени отогревающихся с зимы дворов кое-где прятались тяжело осевшие, пористые, похожие на грязно-серые купальные губки, островки.
-… nosotros somos, ustedes son…
Солнце грело через стекло, волосы отливали красным золотом.
-Tu eres bonita, - вместо восклицательного знака ударил палочкой по самому большому барабану.
-Правда?
Ева отбросила в сторону учебник испанского, заправила выбившуюся прядь волос за ухо, повернулась удивительным белым лицом. Зеленые глаза смотрели восхищенно – эти его гибкие, чуть напряженные движения, бесшумные. Всегда настороже.
-Самая красивая.
-Gracias. Знаешь, мне сказали, что одна женщина в Сокольниках очень недорого дает уроки испанского. Как ты думаешь…
«Y que esloque piensa ella!»
Опускаясь рядом на колени, улыбаясь словам об уроках испанского, осторожно беря ее лицо за подбородок – а солнце слепило – приближаясь…

«Я САМ НАУЧУ ТЕБЯ ВСЕМУ»

-Научи.
Он еще раз показал, чувствуя невероятный подъем, внутренности переворачивающую радость. Нож, легкий, как перышко, мелькал между пальцев – школа Алма-атинских дворов.
-А я!
У нее не получалось – тонкие слабые пальцы дрожали, нож казался тяжелым и неуклюжим.
-Все, хватит. Чаю хочу.
Обиженно поднялась, включила в сеть электрочайник и снова упала на Арсеново ложе, на этот широкий низкий диван, прозванный Глумом сексодромом.
«Секс»
Череп вздохнул, наклонясь, поднес к ее сигарете зажигалку.
-Как твои переводы Моррисона?
-А никак. Нет времени. Ты знаешь, я вдруг прикололся рисовать восковыми мелками, целый альбом изрисовал. Наверное, нужно переводиться на мультипликацию.
Стряхивая пепел узким ноготком, взглядывая убивающим синим пламенем:
-И что ты рисуешь?
Пожимая плечами, почесал бритый затылок.
-Так. Золотого воина рисовал. Но в основном все из серии «Про Моррисона».
Брови дугой.
-Ну, «Моррисон, обкурившись, пляшет танец шамана». Или, например, «Моррисон бездельничает».
-Как у митьков.
Короткий щекочущий смех.

«ОНА ПОХОЖА НА ПОДСНЕЖНИК»

-Подснежники – вовсю продают у метро.
-Спасибо, Яник, ты настоящий джентльмен. Боже, какое чудо!
Крошечный букетик поставили в крошечную кофейную чашечку. Был немедленно включен чайник, на стол выставлена сахарница с карамелью вместо сахара.
-Ты не голоден? – Саломея уселась на диван рядом с ним (нога на ногу, локоть – в коленку, в пальцах – сигарета, вставленная в длинный мундштук), посмотрела внимательными, зеленовато-карими глазами.
Яник отрицательно покачал головой, протягивая зажигалку к ее сигарете, закуривая сам. Откинулся на спинку, раскинув руки, глубоко затягиваясь.
-Как тихо у тебя сегодня.
-Ад и Микки ушли на тринадцатый.
-Проклятые наркоманы. Скурят они мне сестренку. Но дело не в этом. Мне, знаешь, приснился такой сон. Спроси, какой.
-Спрашиваю.
-Мне приснилось, что я стою на балконе, очень высоко. И рядом какие-то люди смеются надо мной. Они так смеются, что я готов заплакать. И вот, чтобы заставить их замолчать, что-то доказать, я прыгаю вниз.
Выпустив струю дыма в потолок, прищуриваясь.
-Падение было как наяву: я помню свои ощущения до мельчайших подробностей – как внутри что-то оборвалось, а мысли скакали коротко и бессмысленно, и больше всего я боялся удара об асфальт и хотел, чтобы все было скорее.
Саломея, глядя на сигарету в своих белых пальцах, хмурилась.
-Удар был мгновенным и тут же все закончилось. Но я успел почувствовать, как взорвалось, разбилось мое тело – как полная чернильница, только вместо чернил была кровь.
(Где-то наверху врубили «Stairway to heaven», потом раздался пронзительный визг).
-Но, оказалось, это был не конец. Через несколько мгновений я с ужасом осознал, что продолжаю существовать. Мое тело было разбито и искалечено, но я продолжал быть. И те, на балконе, еще больше смеялись надо мной. «Смерти нет», - с этой ужасной мыслью я проснулся.
Какое-то время помолчали, слушая музыку сверху и закипающий чайник. Саломея задумчиво посмотрела в окно:

-ЕСЛИ ПАДАЕШЬ ВО СНЕ, ЭТО ЗНАЧИТ – РАСТЕШЬ.

-Об этом он думал, падая из окна?
Збыш вздохнул.
-Еврей вчера спросил меня – разве я не ревную тебя к Никос.
-При чем тут это?
-Я сказал, что нет. Это глупо. Мы давно живем трое: я, ты и этот парень Педро. Никос будет четвертым.
-Значит, ты все-таки ревнуешь?
Збыш, руки сунув глубоко в карманы джинсов, встал у окна, глядя, как солнце отражается в сотнях окон домов, убегающих к центру. В небе сверкал золотистым отсветом, медленно распадался рыхлый след реактивного самолета.

МАЛЕНЬКИЙ БЕЛЫЙ САМОЛЕТИК ВЫСОКО В НЕБЕ

«Вот и мне бы сейчас оказаться вдруг там – или, еще лучше, самому стать самолетом: руки-крылья и вместо сердца пламенный мотор»
Арсен с силой провел ладонью по лицу, точно смывая с глаз долой эти стаканы, пустые бутылки, смятые лица вокруг.

«ОНА НЕ ЛЮБИТ МЕНЯ. ПЕРЕСТАЛА ЛЮБИТЬ?»

Али с балкона буфета на девятом наблюдал оживленный диалог на ступенях внизу: ромашка-Дейзи, совсем рыженькая на солнце, весело болтала с бритым Кинг-Конгом в джинсовом комбинезоне.
«Интересно, о чем?»

-БЕДНЯГА!

Рита и Селия курили, бросая насмешливые взгляды в спину Али – трагически ссутуленную, одинокую.
-Что с ним? – меланхолически поинтересовался Кико, аккуратно стряхивая пепел в пустую солонку, пальцем проводя по белесым усикам над сухими губами, словно проверяя, на месте ли.
-О, эта старая love story с Дейзи, - Рита поправила красноватые волосы, вкусно затягиваясь сигаретой. – Приехала Жужу, ну ты в курсе, и снова была с Али, а Дейзи все узнала…
-Она видела их вместе прррямо в комната, голые совсем, te imaginas que ella ledijo a el? И вот снова трагедия, Дейзи не знает больше Али, а Али так страдает, cono!
Светлые глаза с интересом взглянули, точно впервые увидев это энергичное смуглое лицо, глаза-угли, согретые внутренним пламенем, иногда вспыхивающим, обжигая.
-Тебе совсем не жалко Али?
-Пусть. Он сам это хотел – если любишь человек очень сильно, не видишь другие. Дейзи очень гордая.
Рита согласно закивала, гремя браслетами.
-Си, кларо.
Встретились взглядами, вдруг замолчав. Кико мимолетно пожал руку Селии.

ТАКАЯ МАЛЕНЬКАЯ РУКА

Взял ее за руку, подведя пальцы с зажженой спичкой к своей сигарете, зажатой в зубах. Внезапно почувствовал легкое волнение.
«Почему?»
-Встать между Ад и Микки, это все равно что лечь между молотом и наковальней. Слишком они однородны, это как раз тот случай, когда «и только смерть разлучит нас».
Слушал ее голос, глядя, как, переставляя ниточки-ножки, по шершавой стене беззвучно поднимался паучок.
«И вообще – нужен ли мне русский Ад?»
Прохладные пыльные ступени черной лестницы, на белой стене надпись черным «Бей жидов, спасай Россию», а поверх красной помадой - «Long live the Beatles!». Сашиной рукой, сто лет назад.
Таги повернул голову, посмотрел выпуклыми желто-коричневыми глазами.
-Что такое молот и наковальня?
Саша махнула рукой.
-Обломись. Я где-то читала, что все люди изначально одиноки. Это непреодолимо – ни один человек в мире не в силах заменить нам наше одиночество. Дай еще сигарету.

-ДАЙ СИГАРЕТУ!

-Если ты подойдешь, я закричу.
Микки, ухмыляясь, сделал шаг.
-О, Господи – длинная Вера зажмурилась от пронзительного визга, ладонями затыкая уши.
-Вот уж действительно «адский крик», - проговорил Еврей, с усмешкой поворачиваясь к Вере (полулежали на диване Еврея, вытянув ноги, покуривая одну сигарету на двоих, наблюдая за перебранкой Ады и Микки, не желающих так же мирно поделить свою сигарету – последнюю в общей пачке).
Микки прорвался сквозь звуковую завесу, вжав Аду в угол, схватив ее руки за запястья, распяв непокорную на стене. Сигарета в ее пальцах совершенно намеренно сломалась.
-Fuck you!
Короткая потасовка в углу, сопровождаемая визгом и сопением.
-Они не дерутся, они тискаются, - прокомментировал Еврей, мимолетно целуя Веру в розовые ненакрашенные губы.
-Не пора ли им домой? – приподнимаясь на локтях, откидывая с лица длинные желтые пряди, проговорила она, глядя Еврею в глаза темно и таинственно. Весна продолжалась.

-Вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы показались на земле, время пения настало и голос горлицы слышен в стране нашей. Смоковница распустила свои почки, и виноградные лозы, расцветая, издают благовоние. Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди!

Такой весны еще не было – особый воздух, теплые влажные потоки, приносящие мысли о невозможном, о той синей птице, которую так бы славно ухватить за хвост.
Фиолетовые вечера, уходящие в ночь, гремящие светящимися трамваями, армией красноглазых автомобилей лавиной скатывающихся в небытие шелестящими призраками. У общежития, как светлячки в лесу, чертили ломаные траектории красные огоньки сигарет. Сидели на бордюрах, белея пятнами лиц, светлых одежд, курили, болтали, и кто-то шарил по газону лучом фонарика в поисках сбежавшего котенка.
Голоса перекрещивались, перекрывались – переговаривались с лицами из распахнутых окон, смеялись – все об одном.

-На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его.

Обошла все этажи и комнаты – звонила к Гонзо на пятнадцатом, сбивая его грешные танцы с Марией, к художникам на тринадцатом, не слышащим ничего, тонущим в анашином дыму; стучала к операторам на четвертом и пятом и к режиссерам на седьмом, и даже к девочкам в одиннадцать-двенадцать – и никто не сказал, где блуждает Хорхе, этот одинокий лев, боящийся ее девственности непорочной.
-Его нет, - виновато звучащее, словно что-то скрывают, жалеют ее. И когда подошла к обжигающей двери на двенадцатом и, пересилив себя, позвонила – готовая согласиться на все без церкви, без брака – вместо Хорхе открыл пьяный от любви Берто, задрапированный в простыню, с блуждающей улыбкой и русалочьим смехом за спиной, и только отрицательно помотал головой.

-Заклинаю вас, дщери Иерусалимские: если вы встретите возлюбленного моего, что скажете вы ему? Что я изнемогаю от любви.

Тревожные флюиды ночи. Накатавшись в лифте до тошноты (с первого на шестнадцатый и обратно двенадцать раз подряд – Глум, два раза столкнувшись, выразительно покрутил у виска, кивая на них Толику), вышли на улицу стрельнуть сигарет – Саша по-домашнему в шлепанцах – да так и прошли до «Космоса», куда их не пустили, несмотря на паспорт гражданина Египта.
-Во всем мире есть круглосуточные киоски и автоматы, хоть ешь эти сигареты, а здесь, чтобы купить что-то после девяти.., - проговорил Таги и умолк.
Вышли на проспект Мира – автомобили непрерывным потоком мягко прокатывали мимо: ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш…
Таги присел на корточки перед щитом с рекламой фильмов, идущих в кинотеатрах всей Москвы – в поисках того, где еще не прошел последний сеанс.
Поймали такси, помчались к «Белграду» по полным огням улицам, поворотам, мимо фонарей – чуть касаясь коленками, отстраненно глядя каждый в свое окно.

-Чем возлюбленный твой лучше других возлюбленных, прекраснейшая из женщин? Чем возлюбленный твой лучше других, что ты так заклинаешь нас?

Курили, улыбались, разговаривали взглядами, слушали, как «Цеппелины» поют, рассказывают как это больно – любить:
«И с тех пор, как я полюбил тебя…»
Длинная Вера бесшумно поднялась и пошла в прихожку варить кофе, оставив Еврея, прислоненного к стене – в попытке медитации над бегущими белыми слонами, пересекающими стену напротив с позавчерашнего дня, когда вдруг проснулось вдохновение.
Никос по дивану подполз к Жужу, отрешенно выпускающей сигаретный дым из ноздрей, шепнул что-то на ухо, отчего брови ее изогнулись насмешливо и отчужденно.
-Педро никогда не спрашивал меня об этом, он просто говорил: «Вамос!»
Збыш, очнувшись от мягкого падения-парения в вязких облаках полусна – полуяви, расслышав последнюю реплику и чудесно во все вписавшись, громко, с хрюком, рассмеялся.
-Однажды она говорила мне про Педро в такой момент, в такой, понимаешь, момент…
Никос свел брови к переносице, неуверенно улыбнулся, хмыкнул и вдруг тоже рассмеялся, загоготал, хлопая себя по коленкам.
-О, этот Педро, бедняга!
Пиратка Жанна, по-турецки сидя в углу дивана, мрачно усмехнулась, глядя темно, недобро. Вытянула из кармана белый плоский пакет, осторожно развернула, высыпав зеленоватый порошок на влажную ладонь.
-Пыхнем! – закричал, воодушевляясь, Збыш, садясь ближе к пиратке, ее плотному смуглому плечу. – Пыхнем, торчки поехавшие? – с ударением на третьем от конца слоге.

-Доколе день дышит прохладою, и убегают тени, возвратись, будь подобен серне или молодому оленю на расселинах гор.

-Это конец, я знаю прекрасно, что никогда больше не будет с Диего ничего, понимаешь. Что-то пропало - все, навсегда. Но, знаешь, вчера мне приснились его глаза – только глаза, так близко, он смотрел на меня…
Покачиваясь в кресле, пуская сигаретный дым в потолок, делая вид, что просто соринка попала в глаз, кусочек туши с ресниц.
Селия вздохнула. С силой хлопнула по своим гладким смуглым коленям.
-И-и-и, сука, так нельзя – все время думать про этот сукин сын Диего, cono!
И пошлепала в прихожку варить кофе, крикнув энергичное «Да!» на деликатный стук в дверь.
Вошел Кико в светло-бежевых джинсах, белой, уже летней рубашке с короткими рукавами – обменялся любезными фразами, поцеловал Селию. Рита грустно заметила ее вспыхнувший румянец – первые завязи любви, набухающие почки на весенних деревьях.

-Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки его лучше вина.

Они так кричали и визжали, переплетаясь, приводя в неистовство диван, катаясь по отслужившим свое пружинам, что Саломея, почувствовав неловкость, пригласила раскрасневшегося от чая и грешных мыслей Яника прогуляться на крышу – при звездах.
«Слушать гул города и шорохи ночи»
-Кто-то пришел? – падая на спину, с силой выдыхая, проговорила Ада, как сытая кошка, потягиваясь всем телом.
Микки лег на живот, легко куснул ее в солоноватое плечо.
-Нет, это кто-то ушел. То есть Саломея. Мне кажется, ей стыдно за нас перед Яник.
Ада расхохоталась.

-Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви.

Выплеснув все желание, все силы, всю свою любовь, он засыпал, но короткие обмороки сна сменялись бессонницей, когда светлеющее в темноте комнаты лицо казалось таким незнакомым – так близко он на нее не смотрел, не видел так ясно рисунок полуоткрытых губ и подбородка, линий бровей и глаз, тонущих в ночи, погружающих в ночь – закрытые веками, как портьерой, глаза, на донышке которых таится непредвиденное.
«Открой глаза, проснись!..» И снова его чуть дрожащие руки, эти нетерпеливые сухие губы, скользящие от уха вниз. Не хочется всплывать из баюкающей глубины сна, где что-то волнующе новое зовет уплыть дальше, спрятаться от этих рук и стучащего так близко чужого сердца.
«Поднимите мне веки»
-Нина, ты спишь? Проснись, ну, пожалуйста…

-Поднимись ветер с севера и принесись с юга, повей на сад мой, - и польются ароматы его! Пусть придет возлюбленный мой в сад свой и вкушает сладкие плоды его.

И дверь открылась и закрылась – вошел лохматый Хуанча. Не пританцовывая, отчего-то не такой как всегда, не похожий на себя. Огляделся.
-Где все?
-Селия поехала с Кико на Рижскую, Дейзи слушает Уэббер у югославов, Ева с Берто. Хочешь кофе?
Кивнул. Посмотрел в глаза. И не заметила, как ночь повернула к рассвету, где небо посветлело, порозовело, и кто-то с верхних этажей затянул вдруг громкую пьяную песнь на арабском, а они оба лежали, глядя друг на друга, в близкие теплые лица, беззвучно шевеля распухшими губами – взъерошенные, утомленные, дрожащие, без одежды, разбросанной там и тут.

-Заклинаю вас, дщери Иерусалимские, сернами и полевыми ланями: не будите и не тревожьте возлюбленной, доколе ей угодно.

-Я не помню, чтобы хоть раз в этом доме я спала, когда восходит солнце, - сказала Саша, и Таги, взглянув на нее, отметил про себя, что на бледном с ночи лице появляются краски.
-Вроде бы люди приезжают сюда со всего света, чтобы учиться снимать кино, а на самом деле они приезжают за любовью, чтобы любить кого-то ночь за ночью и при этом иметь возможность говорить о кино.
-Любовь больше любого кино, - возразил Таги, чувствуя гул в ушах и странную отстраненность от собственного тела. – Весь этот джаз – о любви.
Поднимались на крышу, поблуждав, целуясь за отдушинами, Саломея с Яником; чутко спала, вжавшись в Никосово худое плечо, вздрагивающая во сне Жужу; на двенадцатом Берто сонно гладил спящую Еву по белой узкой спине, напевая под нос невнятную песенку про Барадеро, щурясь на слепящие лучи восходящего солнца, целовавшего в округлую щеку смеющуюся Марию, готовящую кофе на плитке у окна для неутомимого Гонзо – бессонного, хлопающего ее по розовой шведской ягодице: «Ты похожа на Венеру Боттичелли, мать вашу».
И всю ночь предавались любви Ада и Микки, Збыш и экономистка из шестьсот пятой, Никос и Жужу, Вера и Еврей и еще население пятисот тринадцати комнат из семисот двадцати – а в остальных либо не было хозяев, либо они видели сны про любовь – неверную, ускользающую, из-за которой спящий Череп испортил постель, отправившись под утро замывать простыню – не то Кальян, заметив, засмеет его монашеское житие.
«Любовь, любовь, любовь», - как пел великий Леннон.

-Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее – стрелы огненные; она – пламень весьма сильный. Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее. Если бы кто давал все богатство дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презрением.
-Беги, возлюбленный мой; будь подобен серне или молодому оленю на горах бальзамических!

-Послушай, Долорес здесь просто красавица! А, Берто, отчего ты ей так польстил?
-Чтобы она не убивать меня.
-Может, подарим Сенечке портрет Долорес?
-Ха-ха.
Сидели на полу под окном, по-турецки скрестив ноги, перебирая холсты на подрамниках, подбирая подходящий подарок Сенечке к грядущему дню рождения.
Вид Яузы – слишком банально и скучно. Портрет Хуанчи. Еще один весенний пейзаж. Фасад дома с карикатурой на карандашный рисунок да Винчи: человек, раскоряченный между двумя окнами, руки-ноги в стороны, красная майка не прикрывает самой главной пропорции тела – одновременно тыл и витрина.
-Очень остроумно, - усмехнулась Саша, ставя холст себе на колени. – Обнаженный человек в круге, приодетый в современную майку и перемещенный на стену дома. Грабитель.
-Точно таким же способом перелазил из окна в окно Жорик по нашей с Ритой просьбе, - увлеченно заговорила Ева. – В то время я жила на девятом, в блоке с соседом-вьетнамцем по имени Туан. Вся его комната была доверху забита разнообразным товаром – ну, знаете эту страсть вьетнамцев к перепродаже! – куклы-неваляшки, упаковки «Поморина» и среди прочей ерунды – целая коробка «Lucky stricke»! Туанчик меня периодически ими угощал, а летом взял да уехал в Сочи. И вот, поскольку окно в его комнате оставалось открытым, мы с Ритой уговорили Жорика перелезть в него из нашего окна и таким образом попасть в комнату с вожделенными сигаретами. За месяц были ополовинены запасы Туана, а я к сентябрю срочно переселилась к девочкам на одиннадцатый – все-таки перед Туаном было как-то неудобно.
Ева поднялась и, разминая затекшие ноги, вышла в прихожку, загремев посудой в преддверии обеда.
-Этот парень тоже перелазил из окна в окно, - заметил Берто, примеряя к картине подходящую рамку. – Был только июнь, я закончил подфак, шел в общежитие решать вопрос, где буду жить и видел его – очень высоко, страшно смотреть. Я сразу увидел, как это можно рисовать.
Саша удовлетворенно кивнула и тоже встала, потягиваясь.
-Именно таким и должен быть подарок Сенечке – несерьезным, и в то же время настоящим. Ты знаешь, Берто, у тебя правда талант.
Из распахнутого окна веяло теплом, летом. Небо обнимало – голубое, бескрайнее, дарящее мечты о рае.
«А еще – вкусно пахнет супом»
В комнату заглянула Ева – сдувая с лица длинную челку, держа в руках тарелки.
-Готово. Саша, такого супа ты еще не ела – фирменное блюдо Берто, из кальмаров. Говорят, замечательно повышает потенцию.
Усаживаясь за столом:
-От супа я, конечно, не откажусь, но вот потенция мне сейчас совершенно ни к чему.
-Вот как? – не без ехидства переглядываясь с Берто. – А как же твои всенощные с Таги?


Не часто лето наступает в начале апреля: плюс двадцать шесть в тени, абсолютно раскрепощенное солнце, форма одежды – пляжная: солнцезащитные очки, яркие майки навыпуск и шорты.
-Где-то я видел эти бриджи, - с тонкой усмешкой заметил Чешир, обгоняя Сашу при переходе улицы у киностудии имени Горького, на повороте.
-Все правильно, это бывшие джинсы Яника, я обрезала их маникюрными ножницами. Над бахромой пришлось потрудиться, вытягивая горизонтальные нити.
-Ну-ну.
Кивнул черными очками и улетел вперед.
Перед Школой стояли, сидели на корточках и на скамейках, греясь на солнышке, ожившие кинематографисты двадцать первого века – Нина с Черепом в том числе.
-Привет. Как все было на мастерстве?
-Ты совершенно напрасно не пришла – никто, кроме Каца, еще не написал ни литературный дневник, ни киноновеллу – последнюю предполагается сдать прямо перед экзаменами. Держи.
Саша кивком поблагодарила за сигарету, вытряхнутую из пачки, и прикурила от зажигалки немого с утра Черепа, страдающего любовной бессонницей.
«Ночные поллюции»
-Идешь на историю кино?
Саша щурилась на солнце, кивая проходящим, стряхивая пепел под ноги.
-Я бы педпочла рвануть куда-нибудь на просмотр. Саломея говорит, у них сегодня Гринуэй в видеозале.
-Вы бы лучше обсудили, как купить побольше водовки на день рождения Сенечки, вон он идет – виновник торжества, - проворчал Череп сквозь зубы, сплевывая.

-Вон Арсен идет, - кивнул Толик, стоя у окна второго этажа рядом с Гонзо, мучимым похмельем. – Он звал тебя к себе на день рождения?

-День рождения! – сопя, пересчитывая наличность, бормотал Глум, чья очередь успешно подходила к буфетной стойке. – Яник, маланец, признавайся – что ты купил Сеньке в подарок?

Таги блуждал среди многоязыкой пестрой толпы, пока не закурил, присев на ступеньку у бурлящего пятачка перед буфетом.
«Вавилонское столпотворение»
-Привет, - Саша в обрезанных джинсах (икры еще не успели загореть) стояла над ним, улыбаясь. – Могу поделиться кофе, если ты дашь мне сигарету.
«Вот тут я и заметила, что его общество становится для меня особенно приятным – хоть он и похож на голенастого верблюжонка в трогательных поисках верблюдицы»

У Чебурахов был настоящий переполох, страшная смута – свадьба двоюродной сестры Чебура на Дальнем Востоке.
-Дурдом настоящий, - жаловалась Лена-Чебураха Рите, когда солнечным полднем обе выходили из лифта на первом этаже, - во всем поселке не достать спиртного кроме самогона. Кому нужны такие реформы?
Рита благожелательно кивала, напялив на нос солнцезащитные очки.
«Его плечи и сильные руки, шарившие бог знает где…»
-…решили купить десять бутылок коньяка – почему этой весной Москва переполнена армянским коньяком, связано это как-то с Карабахским конфликтом? – затем перельем бутылки в шестилитровую канистру (Димка купил ее еще когда учился в МГУ), и отправим все посылкой. До сентября-то уж точно должно дойти. Так ты правда не торопишься – поможешь донести бутылки?
-Си, кларо.
Из овощного напротив общежития бежала, лавируя между машинами, Ева – махала свободной рукой Рите с Леной, а в другой была авоська, наполненная вялым картофелем и свеклой.
-Ага, ты тоже не пошла в Школу?!..

-Загадка судьбы, - меланхолично заметил Микки, отходя от открытого окна, миролюбиво обращаясь к Аде, щелкающей семечки, с ногами сидя на диване, глазами пробегая беккетовские строчки в потрепанной книжке, разложенной на коленях.
Ада подняла голову и ясными голубыми глазами посмотрела на Микки, настроенного на философию.
-Только что Ева, как сумасшедшая, перебегала через улицу и очень просто могла попасть под машину. Но не попала. А Педро, как всегда, сел покурить в окно и – упал. Почему? У вас говорят: «Береженого Бог бережет». Но когда мы не бережем себя, ничего не происходит, а только начнем бояться – сразу падаем в окно.
-А кто сказал, что Педро боялся за себя?
Сабах мягко вспрыгнул на диван, потерся о колено Ады и улегся рядом, старчески пожевывая черными кошачьими губами.
-Ну, как ты думаешь, - внезапно меняя тему, с тревогой спросил Микки, глядя на кота. – Не сорвет он мне показ площадки?
И нажал кнопку магнитофона, гадая, какую кассету оставили вчера в нем недослушанной.

-…«Куин», «Барселона» - мой любимый концерт, - не открывая глаз, разомлев на солнце, проговорила Лейла, раскинув руки (чтобы загорели изнутри). – Наверное, это Микки включил – слушала у них вчера такую кассету. Нужно бы переписать.
Жужу, чувствуя себя сваренной заживо в огромном котле крыши, встала, оставив распластанную Лейлу лежать на казенном одеяльце, подошла к перилам крыши, облокачиваясь, глядя вниз, на подъезд общежития.
-Окно открыто, вроде бы действительно это от них. Вчера они не дрались?
-Вот уж нет, скорее – наоборот. Диван скрипел со страшной силой всю ночь. Я несколько раз заходила после того, как они меня выжили вон – хотела купить кайфа, но на стук никто не реагировал совершенно, хотя дверь блока была гостеприимно распахнута настежь. Давно я так не любилась, как они там.
-Правда? – насмешливо взглядывая из-за плеча, удивилась Жужу. – А как же твой еврей?
-Наум с семьей, - со вздохом приподнимаясь, переворачиваясь со спины на живот. – Готовит документы, чтобы свалить в Израиль. Ты знаешь, зовет меня с собой.
-И кем ты ему будешь – официальной любовницей? Представляю, сколько там своих смазливых жидовочек.
Лейла коротко рассмеялась, поднимаясь, усаживаясь, скрестив ноги (ярко-красный треугольник плавок, остальное – все голое, шоколадное). Взглянула на худую, покрасневшую от солнца, спину Жужу.
-Послушай, а кем ты приходилась Педро – только не рассказывай мне сказки о том, что он обещал на тебе жениться. Или эти зайцы Збыш и Никос, - снова смеясь ласково и беспечно. – Я вдруг сейчас заметила, до чего же ты худая – просто гоночный велосипед! Только не обижайся, ладно?..

В городе и в Школе появлялось все больше загорелых людей. Экономистки коммуной загорали голенькими за стеной лифтового выступа, поднимая визг и крик всякий раз, когда кто-то начинал невинно подниматься по лестнице в этот райский закуток. Яник с Толиком раз умудрились застать их врасплох и сделали три ослепительных кадра, пока не были закиданы камешками-окурками, вынужденные ретироваться.
Лейла с длинной Верой, случайно столкнувшись в лифте, договорились и конец недели проторчали на нудистском пляже в Серебряном бору, своими бронзовыми пропорциями вызвав трепет душевный Еврея, пообещав взять его с собой в следующий раз.
Ада и Микки вовсю мечтали поскорее сдать сессию и свалить в Гималаи. Кальян сидел целыми днями над мудреными книгами, готовясь к сессии, испугавшись возможного отчисления. Никос и Збыш торопливо творили маслом и акварелью, наверстывая упущенное, искренне надеясь, что на первый раз простят, оставят в Школе учиться – любить – дальше.
Арсен, с горем пополам и с помощью Нины дописав сценарий-заявку, обдумывал игровые моменты будущей двухчастевки, надеясь летом запуститься на Казахфильме. Другая мысль в последние дни также будоражила его.
«Двадцать один год, двадцать первого апреля – видать, этот год должен быть особенно знаменательным для меня?»
И подолгу смотрел в лицо Нины, на профиль Нины, в ее глаза – ходящей вокруг по комнате, готовящей что-нибудь в кухне-прихожке, варящей кофе, закуривающей сигарету, глядящей на него, говорящей с самым серьезным выражением лица – что-то недоступное его несчастному бестолковому сознанию.
-…ты вообще меня хоть немного слушаешь? Я говорю, тот эпизод с предсказанием лучше убрать, слишком претензионно – Глум, поставь чайник! Кстати, на день рождения хорошо бы побольше салатов – «Селедку под шубой», «Оливье», а для тебя лично я сделаю целую кастрюлю винегрета, ты не против?
«И так будет из года в год, изо дня в день – эти вопросы и размышления о столах ко дням рожденья, о подарках родным, каких-нибудь чудных ползунках для детей – они ведь непременно появятся, как недостающая декорация! А я буду так же думать об очередном запуске, о сценарии; ее будут волновать реплики – не претензионны ли? – и то, что все время не успеваю завтракать; и по ночам она будет все так же много курить, и смотреть в окно, и мне в глаза, и баюкать детей, и закупать продукты, и говорить кому-то по телефону: «Арсен запускается с тем самым проектом», а потом снова смотреть мне в глаза, думая, не изменяю ли я ей, и, ложась в постель, все так же будет ждать от меня любви – но смогу ли я все время любить одного и того же человека, из года в год, из ночи в ночь – смогу ли я все время ее любить?..»

День рождения Арсена, как и все празднества в восемьсот пятнадцатой, начался по-семейному чинно: все приглашенные расселись вдоль длинного, ломящегося вином и яствами стола (перевернули на бочок, поставив друг за другом, три письменных стола, уложив на них снятые с петель двери, достойно покрыв все занавесками вместо скатерти) и по очереди принялись произносить тосты за именинника, его родителей, друзей и любимую.
Воспользовавшись случаем, торопливо ели, нахваливая молодую хозяйку – то есть Нину – что вызывало болезненные спазмы в желудке Черепа.. Особенно налегали на жареного барашка (везли с Глумом с Рижского рынка), любовно осыпанного петрушкой, и на «оливье». Арсен подкладывал себе винегрет и свеклу с черносливом.
-Очень любит свеклу во всех видах, - деловито сообщала Нина Саше, срочно натирая добавочную порцию в кухне-прихожке, слегка обрезая палец при чистке чеснока, взвизгивая. – Глум говорит, раньше, когда еще не было меня и некому было готовить Сенечке вкусненькое, он кастрюлями брал винегрет из буфета.
Саша курила, запивая дым красным портвейном – быть может, чересчур сладким, но поистине веселящим, вселяющим уверенность.
«Наше дело правое, мы победим»
-Нина, где ты? – жалобный стон Арсена из гудящей голосами и музыкой комнаты.
-Почти готов, - прокомментировала Саша, ориентируясь по голосу именинника.
-Начали с Глумом в обед – понимаешь, у них просто свербит, когда спиртное в большом количестве без дела стоит в шкафу… Все, понесли – возьми вон ту тарелку с зеленью.
-..и на втором плане звук лопающегося стекла, улет!
-Ради Бога, не надо про Звук!
Саша уселась с краю, рядом с Таги, тут же попросившим передать ему блюдо с мясом.
-Мне кажется, я так давно не ел мяса. В Египте…
-Ради Бога, я говорю, не надо про Звук!
-Сенька пьян, - хихикнул Глум на ухо Кальяну, а тот, как в игре в испорченный телефон, передал Моррисону: «Арсен сегодня напьется».
Виновник торжества, возглавлявший стол, умильно обслюнявил Нинину руку и, сделав успокаивающий жест на ее прищуренный взгляд, качнувшись, поднялся и в третий раз громко повторил просьбу не говорить о Звуке.
-В чем дело, Арсений,- вальяжно откидывая волосы со лба, воскликнул Яник, закуривая, подпаляя сигарету Таги и порозовевшей от портвейна Саше. – Почему Чешир не может рассказать, как классно они записали для Митрича звук?
-Сеньку преследуют звуки, вот что! – выкрикнул пьяный развязный Глум.
-Не звуки, а Звук, - негромко поправил Моррисон, мирно чокаясь стаканом с длинной Верой, пришедшей без Еврея.
-Звук слышали я, Чешир, Митрич, Антоша и Абду, - радостно взвизгивая, заявил Глум. – Еще была эта несчастная Жужу, но она спала в углу и ничего слышать не могла. Мы как раз пили чай, и Абду жаловался, что никак не запишет для своей двухчастевки подходящий звук. И тут как раз Педро выпал из окна, неслабо грохнувшись, и Абду задумчиво сказал: «Вот это то, что надо!» Но тогда мы, конечно, не знали, что это был Педро.
-Послушайте, наверно, не надо говорить об этом сейчас…
У всех блестели глаза и слегка заплетались языки. Гонзо угрюмо курил, с недобрым прищуром вглядываясь в лица. Мария что-то шепнула ему на ухо, но он нетерпеливо отмахнулся, внимательно вслушиваясь.
-А я стоял на площадке восьмого этажа у перил, меня мутило, - отчаянно выкрикнул Арсен, махом опрокидывая очередной стакан. – И тут этот Звук. Я сразу понял, что это что-то страшное. И с тех пор Звук стоит у меня в ушах, не могу избавиться.
Толик сочувственно щелкнул языком. Череп, усмехаясь, поднялся и, подойдя к плееру, подключенному к колонкам, поставил кассету с Уэйтсом – сопровождаемый синим взглядом Нины. Арсен, проследивший этот взгляд, в расстройстве вышел в прихожку и уселся на стул, прикурив сигарету от включенной электроплитки. Саша через стол сделала знак Еве с Берто, и все трое поспешно удалились вслед за ним.
-А вот наш подарок, - проговорила Саша, отчего-то чувствуя себя неловко с картиной, изображающей полуголого мужика, в руках.
-Happy birthday to you! – тонко пропела Ева.
Берто посмеивался, наблюдая, как Арсен сначала испуганно икнул, проговорил «Боже-ш мой!», наклоняясь ближе к полотну.
-Вы бы хоть трусы ему пририсовали, прости, Господи, - проворчал он, предлагая «Camel» дарителям.
-Отчего же, в этом вся суть, - пылко возразила Саша. – Шутка-пародия на великого Леонардо – знаешь этот его рисунок с человеком в круге, одновременно передом и задом, все очень натурально.
-Спасибо, - Арсен поднялся и, посмеиваясь, поставил картину на холодильник, почесывая затылок, оглядывая троицу, вдруг пропев ломким фальцетом: «Timeo danao et donne ferentes!»
-Кому перевести?

В зеленой траве прыгали кузнечики, жизнь бурлила в области этнологии: муравьи, клопы, бледные мотыльки. Наблюдая изгиб Яузы, пожевывая розовые соцветия клевера, Саломея остановилась на полянке, заприметив знакомую светлую кисточку жестких волос – стоя на одном колене, Збыш, посапывая, осторожно выкапывал детской лопаточкой пучок травы с корнями и землей.
-Привет.
-Привет, Саломея.
Особое произношение, интонация и этот «среднеевропейский эл».
-Что это ты делаешь?
-Мы прикололись – я и Еврей – сажать в банки от кофе простую траву – это так красиво, когда на подоконнике растет зеленая трава, труба.
Саломея присела рядом на корточки, подперев кулачком подбородок, с интересом наблюдая акт пересадки.
-Как твоя жизнь?
-Как всегда – нормально. Немного проблемы с деньгами, а так все хорошо.
-Как Жужу?
Короткий взгляд исподлобья. Островок зеленой травы перекочевал в жестянку. Аккуратно досыпал земли.
-Жужу? Нормально. Что может быть с Жужу?
-Ничего. Было время, она дважды едва не прыгала в окно. Ты читал ее «Клаустрофобию»?
-Часто я думаю – она все это придумала. Клаустрофобию, все – чтобы было круче.
-Как это – придумала?
Короткое пожатие плеч. Пауза, заполненная стрекотом кузнечиков, мягким шелестом травы, всплесками на реке. Внезапно меняя курс:
-Наверное, я ребенок, который просто вышел погулять.
От неожиданности Саломея удивленно вскинула брови, но промолчала, слушая.
Збыш отряхнул руки о колени, усевшись на траве, светло и невинно оглядываясь кругом.
-Когда-то мама позовет меня домой, но это будет потом. Пока мне хорошо, потому что я могу гулять. Понимаешь? Мой дед говорил, что прежде чем жениться, нужно построить свой дом. Как ты себе представляешь свой дом?
Саломея на мгновенье задумалась.
-Из больших круглых бревен, чтобы пахло смолой. Пятистенок – знаешь, как в русских деревнях в Сибири.
Он, словно соглашаясь, кивнул.
-Мой дом будет из камня, как старинные замки – высокие окна, крутая готика. Ты можешь представить меня рыцарем – доспехи, копье? Один раз я нарисовал такой свой портрет, но потом порвал. Все это немножечко смешно.

-…мне кажется, я в него уже влюбилась, - глядя через спины и лица разбившихся на группки гостей, как Таги в коридоре беседует с длинным рыжим арабом, заметила Саша, прикуривая от сигареты Евы. – Мне с ним легко, потому что я могу просто смотреть на него, не ревнуя, не задаваясь вопросом, нужна ли я ему. И мне кажется, нечто подобное испытывает со мной он. Знаешь, как это: «Мы с тобой одной крови».
Неторопливо возвращаясь, стряхивая пепел с сигареты себе на джинсы, классически прорванные на коленках, Таги подошел, встал рядом, переводя взгляд с Саши на Еву, словно пытаясь по лицам восстановить только что произнесенный диалог.
-Радван звал меня играть в шахматы, но я не хочу. Может быть, лучше пойдем к Гонзо на пятнадцатый – он собирался отправить Марию к Долорес и устроить классный обкурняк.
С криками и свистом, громыхая, толпа празднующих во главе с Глумом протащила мимо отпрянувших в сторону Евы и Саши (последнюю заботливо притянул к себе благородный Таги, отступив в углубление кухни) раздолбанную диванную крышку, в которой, как надрывно голосил плетущийся следом Арсен, давно завелись клопы. С гиканьем и вялым песнопением крышку волокли к лифтам.
-Ненормальные! – выкрикнула Нина, выскакивая следом в коридор, в сердцах швыряя об пол недопитую бутылку, бессильно оглядываясь на недоумевающих Сашу, Еву, Таги и Берто, на Черепа, глядящего так преданно и чутко. – Хотят скинуть несчастный диван с крыши, чтобы заглушить тот Звук, что преследует Арсена со дня смерти Педро. Чушь полная. Пьяный маразм.
Череп кивнул.
-Обкурки не будет, - заметил Таги, усмехаясь энтузиазму Гонзо, участвующего в свалке с диваном.
Саша машинально нащупала в кармане джинслв что-то небольшое и плоское. Ключ от подсобки – точно. Запах влажной земли, идущий снизу, голый Збыш, мирно писающий с балкона.
«Вариантов нет – возвращаемся и еще два раза»

-Дай закурить. Кто, черт, замылил мою зажигалку?
В лифте по пути на шестнадцатый оживленно разобрали сигареты. Глум зажег спичку и учтиво поднес пламя к каждому.
-Сейчас будет конец твоим мукам, Сенька, - проговорил он, гыкая, кивая на зажигающуюся цифру 15. Дверцы распахнулись.
-Раз-два, взяли! – скомандовал Кальян, но Гонзо – острый глаз – заметив неладное, бросил диван, тыча пальцем в черную опалину.
-Пожар! Видишь – дым, мать вашу.
Диван действительно дымился, распространяя неприятный запах травленых клопов.
-Это Глум кинул спичку! – возмутился Толик.
Арсен, примиряя друзей, белозубо оскалился, вскинул торжественно руки, вполне уверенно пропел первый куплет «Гаудеамуса» и тут же кинулся разворачивать закрепленную в стеклянной коробке на стене шершавую пожарную кишку.
-Ччепуха, - просветленно воскликнул Кальян, прозревший суть Арсеновских действий. – Нужно просто потушить его, включив пожарный кран!
Глум, присоединившись, резво крутанул барашек не в ту сторону, радостно сообщив, что, кажется, сорвал резьбу, так что обратной дороги нет. Пожарная кишка надулась, могуче распрямляясь, хлюпая водой, заливаясь.
-Держи ее, мать вашу! – закричал Гонзо восторженно, в то время как гыгыкающий Глум и перепуганный Хорхе грудью падали на плясавшего змея, полыхающего-поливающего все кругом сбивающими потоками.
Раскрытый по причине застрявшего по дороге дивана – виновника инцидента – лифт электрически затрещал, наполняясь водой, мигнул и погас, а треск понесся по всем этажам, пугая ожидающих лифты россыпью искр и потоками воды, льющейся насквозь с шестнадцатого и вниз.
-Выводи шланг в окно, та-та-та! – крыл разом протрезвевший Кальян. – Лифты затопим!
-Что это там, труба? – мимолетно нахмурилась Ада, поднимаясь по лестнице, тут же ухмыляясь. – День рождения Арсена! Похоже, мы пропустили нечто интересное…
Черный Доминик ящерицей выскользнул из дверей блока шестнадцать-ноль-шесть, шарахнулся от площадки у лифтов, где буйствовала, истекая водой, как кровью, пожарная кишка, и носились, вопя и ища спасения, полубезумные Гонзо, Хорхе, Толик, Глум и Арсен с Кальяном. Черной тенью Доминик метнулся к лестнице, сбегая вниз, на первый этаж, за помощью к телефону вахтеров.
-Доминик! – как раненый, вскрикнул Арсен. – Пора сматываться.
Глум хрюкнул, бросился бежать по лестнице вниз, вниз – а за ним вся компания, гомоня, отирая мокрые лица, оставляя после себя лужи воды.
-Стой, Доминик!
-Подлый Яго!..

-Что-то долго они несут этот диван, - заметил Череп, сидя на кирпичной отдушине рядом с Ниной, радуясь своей сообразительности (досек увести нервничающую девушку на крышу – по черной лестнице, по дороге рассказывая разные прикольные истории из жизни Алма-атинских пацанов).
«И вот теперь я рядом с ней на крыше, под близкими звездами, а Сенечка – черт с ним, с Сенечкой, где бы он ни был!»

-…Нина, где ты? – кричал и плакал именинник в разгромленном, разграбленном блоке. В душе и организме назревали революции, бушевали неуправляемые потоки. Арсен кинулся в туалет и там, встав перед унитазом на колени (почти молитвенно) стал издавать хлюпающие мокрые звуки.
-Мерзость какая, - икая, следом попав в освободившийся сортир, заметил Глум, глядя на багровую блевотину. – Уж лучше закусывать манной кашей.
Гонзо допивал водку из горлышка, стараясь не думать о завтрашнем дне, без сил падая на диванчик под Глумовской печкой – а Сенечка все бродил, спотыкаясь, плача и жалобно повторяя ее короткое холодное имя.

Майские лучи пронизывали город – воздух с дрожащими пылинками атомов, составляющих наши мысли, тени, души. Древнегреческая атомистика.
-Довольно странная вещь, - проговорила Ева, ладонью откидывая длинную челку со лба, подставляя бледное лицо солнцу (сидели на ступеньках перед общежитием, курили, говорили). – Только сейчас поняла, что тогда – это была ты.
Мимо пробежал, махнув рукой, стремительный лохматый Хуанча. Носком мокасин туша окурок, Саша лениво щурясь, смотрела на пролетающие по шоссе автомобильчики.
-Когда это?
-О, почти год назад. Мы с Ритой были на балконе буфета, болтали о чем-то и пили кофе. Я смотрела вниз, на девушку, сидевшую вот на этих ступеньках. На ней были голубые джинсы, желтая майка, на ступеньке лежал самопальный джинсовый рюкзачок. Я смотрела на нее, думая о своем, и почему-то только теперь, когда ты надела эту желтую майку, поняла, что тогда – это была ты! А ведь я так давно с тобой знакома и много раз видела твой смешной рюкзачок.
-Помню, - кивнула Саша, мимолетно улыбаясь. – Я сидела и думала, пропустят ли меня на вахте, и что будет дальше – уехала ли уже Ада на каникулы? Это был единственный человек, которого я знала во всем ВГИКе. Подумать только, я надела эту майку, и все словно бы вернулось к исходной точке, к тому дню – как будто моя траектория идет по кругу. Правда, тогда был июль, а теперь еще только май. Мотив узнаваемости – кажется, это у Аристотеля?
-«Узнавание через воспоминания, через умозаключение; сложное узнавание – через ложное умозаключение собеседника; лучшее узнавание – вытекающее из самих событий, поражая своей естественностью», - на одном дыхании выпалила Ева.
Прошел Збыш – кивнув светлой щеточкой волос, взглянув кротко и виновато, почти шепотом проговорил «Привет», мгновенно погрузив Сашу в мазохистически блаженное состояние тоски и апатии.
Пробежали, гортанно споря о чем-то, грузины Хуциевской мастерской, а потом - грустный Никос в мятой майке («Лейла свалила-таки в Израиль с каким-то евреем», - прокомментировала Ева). Солнце в безоблачном небе светило тепло и ровно, ветерок легко обдувал, прогоняя темные мысли. К остановке, коротко прозвенев, подошел трамвай, высыпали люди, галдя и озираясь, перебегая через дорогу на тротуар.
-Ого, - заметила Саша, закуривая по новой, щелчком сбивая спичку с джинсовой коленки. – Смотри, кто к нам идет.
-Ого.
Шел, подпрыгивая, повизгивая, глядя дымчатыми очками-хамелионами, глумливый Глум – выстукивая кулаком победную дробь на черном боку тяжелого кофра, свисающего с плеча.
-Та-та-та – полная победа, разгром фашистов по всем фронтам!
Щелкнув замком, вытянул из кофра одну за другой бутылки «Жигулевского», ловко открыл левым верхним клыком и галантно передал дамам, слегка взволнованным от неожиданности. Открыл себе третью бутылку, тяжело плюхаясь на ступеньку повыше, с широкой улыбкой озирая аудиторию.
-Полная победа. За одно утро нас дважды едва не выперли из Школы, но мы выстояли – я, Сенька, Гонзо, Хорхе и Толик. Личное обаяние, замечательные черты характера и, безусловно, кинематографический талант – все сыграло на нас. Пейте за это.
Отпивая прохладное пиво из горлышка, все внезапно почувствовали приступ беззаботия и легкости необычайной – что там сессия и несчастная любовь, и одиночество, когда случаются такие вот всплески солнца на голубом небе.
-Только что, приближаясь к общежитию, я ворчала: «Какой идиот залил лифты?» – доложила Ева. – А Саша рассказала, кто виновник этого безобразия и, знаешь, у меня сразу вся злость прошла, - Глум довольно хрюкнул. – Наверное, на вас всех просто невозможно злиться.
-Так как все обошлось? – участливо поинтересовалась Саша, угощая Глума сигаретой.
Глум закурил, выждал классическую театральную паузу, наслаждаясь.
-Хотели, хотели нас отчислить – Сенька совсем пал духом и еще вчера порывался собрать вещи. Да что там говорить, все мы слегка озябли, когда в деканате началось это шоу, и мы, как пасхальные барашки, стояли в центре, потупив головы. Я сам в какой-то момент готов был пасть на колени и возопить: «Не губите, православныя!» Но все обошлось. Поругали – пожурили, погрозили пальцем и отпустили. Сенька от пережитого перепутал двери и шагнул в стенной шкаф под общий смех комиссии.
Глум в совершенном восторге взвизгнул и залпом допил бутылку, отшвырнув ее в сторону газончика справа.
-И вот, выходим мы в коридор – ожившие, у всех румянец заиграл – и тут – бац! – Доминик, подлый Яго – это ведь он всех нас заложил! Тут мы, не сговариваясь, вцепились в него и заволокли в актерскую мастерскую – ну, знаете, это где второй курс показывал Мрожека. Дверь – на ножку стула, Гонзо схватил какую-то веревку, Арсен заорал, как пьяный матрос: «Суд Линча!» Все совершенно импровизированно, без задней мысли – давай закидывать веревку на крюк в стене, Хорхе сделал петлю, исторгая при этом какие-то страшные испанские ругательства – вы и представить себе не можете, каким бывает Хорхе! Короче, руки завязали, петлю на шею…
-О, Господи, Глум, да вы рехнулись! – искренне возмутилась Ева, невольно представляя на месте Доминика Берто, содрогаясь. – Это просто переходит все границы.
-Клянусь, не было и мысли о настоящем суде Линча! – пылко возразил Глум, похрюкивая. – Видишь ли, добрая женщина, это был чистый прикол. Верите – когда петля была накинута, кляп – в пасти, и Доминик извивался у нас в руках, как угорь, все как-то сразу растерялись: чего дальше-то? Ведь не на самом деле его вешать. И тут Доминик изловчился, выплюнул кляп изо рта и давай кричать прямо Сеньке в лицо: «Убийца! Убийца!» Да так пронзительно. У Сеньки от страха – кровь из носа, он хлоп – и в обморок. И в этот момент кто-то дергает дверь снаружи, стул выпадает, и на пороге – наша подмастерье Марь Иванна. Прикиньте, что за зрелище предстало ее очам: серый от ужаса Доминик с петлей на шее, наши зверские лица и Арсен с окровавленным лицом трупом на полу! Международный скандал. Марь Иванна, видимо, сразу представила себе газетные заголовки: «Студенты столичного вуза устроили суд Линча над чернокожим однокурсником!!!»
Доминик враз ожил, сделался нормального черного цвета и с криком «Марь Иванна, спасите!» кинулся в ее объятья. И вот тут мы его вовремя подхватили, не то он и вправду удушился бы.
-Вы дикари, - решительно заявила Ева, ставя на ступеньку пустую пивную бутылку. – Удивительно, как Марь Иванна тут же не подала ходатайство о вашем отчислении.
-Она за нас очень испугалась, - хихикнул смущенный Глум. – Ведь если бы это была не она, если бы зашел кто-то другой…
-Если бы, если бы…
«От страха – кровь из носа»
Солнце, ветерок, звуки улицы. Горький вкус пива на губах.

Лифты высушили и запустили в эксплуатацию. В четверг прошла почти фетовская гроза, дав необычайный заряд немногословному Таги, в результате чего произошло его стремительное сближение с Сашей – на низком диванчике в семьсот шестой, под «Пинк Флойд».
В пятницу Долорес, выпив на одной из кубинских тусовок, импровизированно пришла в ярость и отколошматила Хорхе, вызвав у последнего неожиданную эрекцию.
Нина заметила, что у Черепа, несмотря на малый рост, весьма мужественные пропорции и классический римский профиль.
Селия чувствовала, как историю с Гонзо все глубже затягивает трясина памяти.

-Все – финита ля комедия: я говорю, они стояли на крыше и целовались, как сумасшедшие!
Ада, удобно расположившись у окна, гуашью рисовала расколотую надвое голову, похожую на половинки грецкого ореха.
-Как это мило со стороны Саши, - по всем правилам заваривая чай на письменном столе, продолжил Микки, притворно вздыхая, одаривая Аду томным взглядом. – Я немного боялся, вдруг Таги тебе понравится, он был такой влюбленный. Но появилась Саша и все решила. Я рад – теперь она не будет страдать из-за Збыша, он такой бесхарактерный. Пусть любуется Жужу и ловит ее за ноги, когда она снова начнет прыгать во все открытые окна.
-Какой ты жестокий, Мик, - ласково заметила Ада, широко улыбаясь в ответ.
-Милая, милая Саша!
Микки прошелся к окну, одобрительно покивал на Адское творение и высунулся в открытое окно, глядя вниз, на подъезд и толпящихся у мосфильмовского лихтвагена людей.
-Труба! – воскликнул он, оборачиваясь. – Тут такое творится – кажется, нас всех снимают в каком-то кино!

-…Берто будет запечатлен! Нужно узнать, что за фильм, потом обязательно пойдем смотреть.
Берто, стоя справа от главного героя, старательно набирал несуществующий многозначный номер, добросовестно отыгрывая скромную роль статиста в четвертом дубле. Ева, волнуясь среди зевак за спиной операторских ассистентов, ощущала необыкновенный подъем и малую толику гордости за своего избранника: «Снимался в мосфильмовской ленте – в массовке, но все же…»
-Говорят, заплатят по двадцатке, - шепотом сообщил подоспевший Яник, отчаянно жестикулируя Саше, застрявшей у ячеек с почтой. – Снимают по сценарию Луцика и Саморядова, что-то из жизни студента ВГИКа.
-Ах вот как, - потерла ладошки Ева, кивая подошедшей Саше. – Это те самые Луцик и Саморядов, что живут в одиннадцать-пятнадцать, помнишь, звали нас как-то на пикник - мы ночью стреляли у них сигареты?
Прорвавшись через вертушку вахты, подлетела, восторженно вскрикивая, длинная Вера, толкнув девчонок с киноведческого, присоединилась к компании Ева – Саша – Яник.
-Послушайте, это же Борик! Вон, у камеры, рыженький! Он был у нас на съемках в Ялте вторым оператором. Боже, сегодня в восемьсот пятнадцатой будет большая пьянка, ведь этот Боря так прикалывался к Нине – могу побиться об заклад, что он немедленно начнет ее разыскивать!
-Привет, - Саша вздрогнула от руки, неожиданно опустившейся на плечо, обнимающей сзади. Таги, наклонясь, негромко поинтересовался, что за съемки и действительно ли спина Берто в кадре.
-Между прочим, - резко перескакивая на другое, воскликнула Вера, в то время как режиссер дал команду «Стоп, камера!». – Черепушкин папа везет в Москву Золотого воина – того самого, которого они раскопали где-то там в Казахстане.
-Бедняга Сенечка, еще и такое испытание – говорят, он жутко ревнует Нину к Черепу, а тут еще и Боря с Мосфильма, - не совсем в кон заметил Яник.
-Какие воины, Бори? – удивленно проговорил Таги, волнующе встречаясь с карим взглядом обернувшейся Саши. – О чем это они?
«Ночные фантазии – «Оставь на себе только шляпу»…»

Новый вечер скользнул в ночь – весеннюю, теплую, тающую. Арсен пропадал где-то в городе (приехал папа из Алма-Аты по большим кинемотографическим делам). Череп взял на себя роль гостеприимного хозяина, организовав поездку в таксопарк, где был встречен уже в подходящей кондиции Глум – в полном облачении Ивана Грозного (снимался накануне у знакомого третьекурсника в двухчастевке) – бил царской палкой в землю и требовал у таксистов водки еще и задаром.
-Ах, Борик, - плотоядно улыбаясь, тянула длинная Вера, бежевым ногтем сбивая пепел с сигареты. – Помнишь, как осветители скупили в Касавелисе весь аптечный запас перечной настойки? Съемку они в тот день сорвали и мы отправились…
Заботливые руки Нины готовили салаты, мыли посуду, мололи кофе – при том в зубах дымилась сигарета, глаза смотрели вниз, на руки, чтобы не дай Бог не встретиться взглядом с Борей, глядящим с обожанием, неотрывно.
-А какой там был виноград на рынке! – восклицал он, легко воспламеняясь всем лицом, багровея от восторга. – Помнишь, Нина, какой там был виноград?
От сугубо ялтинских переживаний под влиянием ввалившегося Грозного – Глума, заявившихся следом Моррисона, Кальяна и Чешира, а также возвратившегося из таксопарка Черепа перешли к чисто житейским разговорам о знаменитых пьянках и рекордам по части выпитого.
Дверь открывалась и закрывалась. Кто-то приходил, присаживался там и тут, создавая отдельные шумные кружки – выпивая, запивая, самочинно меняя кассеты в маленьком синем плеере, подключенном к колонкам.
В какой-то момент появилась скучная Долорес – оглядела стертые лица кругом, мельтешение фигур, на минуту уединилась в ванной и тут же выскочила из нее, простирая обществу белые полные руки с кровью, трагически сочащейся от запястий.
-Жить не могу без Хорхе, без любовь – совсем одна, mi amore!
На мгновение гул голосов затих, лица застыли в изумлении, а потом все замельтешило-загудело с удвоенной силой вокруг несчастной, плачущей, неудачно почиркавшей вены Долорес.
-…уложите ее на диван, голову выше – нет, ниже, пусть будет приток крови к голове – при чем тут голова, она вскрыла вены – так прямо и вскрыла? – нужно чем-то перетянуть…
«Да, вот, значит, какая любовь – видел бы Хорхе!»

-Привет. Еще не спишь?
Мама-Чебураха бодрствовала, в кухне-прихожке заваривая чай, при свете ночника рассчитывая скромный семейный бюджет.
-Заходи. Мои спят – у Аньки еще два зуба режутся, температура была, все день крик; а Димка из Школы пришел никакой – что-то там с мастером.
Саша присела на краешек стула, руки свесив вдоль колен, равнодушно отказавшись от чая.
-Тепло, совсем лето. Знаешь, я вспомнила, как приехала сюда год назад, в июле. Я еще никого не знала, все только начиналось. Теперь мне кажется, что ничего до этого года в Школе и не было, даже мои муки по Супер-Билли были ненастоящими – так всегда бывает, когда что-то уходит окончательно. Между прочим, сегодня я получила в деканате допуск к вступительным экзаменам, мои работы прошли предварительный конкурс.
-Молодец. А как твои дела с поляком – то есть, я ничего не путаю, у тебя все еще тот самый поляк?
-Поляк. В том-то и дело, что я никак не могу сказать, что с ним все окончательно в прошлом. Вчера мы мимолетно встретились на лестнице, и это до сих пор кажется мне более важным событием, нежели допуск к экзаменам. Между тем, он просто прошел мимо. Мы встретились взглядами, он опустил глаза, тихо проговорил «Привет!» и опрометью кинулся вниз по лестнице. Весь вечер я размышляла над этим. Значит ли этот взгляд, голос и опрометь, что для него тоже не все окончательно? Снюсь ли я ему еще по ночам? Видит ли он Луну, лежа на диване? Иногда подобные вопросы не дают мне покоя. Чего проще – Селия просто подошла бы и спросила напрямик обо всем. Но я-то никогда этого не сделаю, ведь это значило бы открыто признать свою зависимость от него. И, в сущности, что такое любовь, как не самая большая зависимость одного человека от другого? Не потому ли иногда счастье – это нелюбовь, вот как у нас с Таги. Мы абсолютно не зависим друг от друга – если он не придет сегодня вечером, мое сердце не будет разрываться от ревности и тоски, я просто дочитаю, наконец, Кортасара. А Збыш – Господи, когда-то я сама связала нас невидимыми нитями, вросшими в плоть. Звучит, как бред сумасшедшей, правда?
Мама-Чебураха вздохнула.
-Сегодня я взялась-таки за посылку Димкиной сестре – надеюсь, она дойдет за лето? Разлила коньяк по двум канистрам, всего девять литров. А грамм триста осталось ни туда, ни сюда. Хочешь, подарю тебе, раз все так грустно?

Ева и Берто, пошумев – погремев посудой на кухне, непомерно возбужденные съемками и честно заработанными деньгами, напились, наконец, чаю и куда-то свалили. Тогда осторожно открылась левая синяя дверь и наружу выглянула взлохмаченная голова Хуанчи.
-Cono, я думал, никогда не будут уходить!
Любовь успешно закрутилась – слушали латинскую музыку, танцевали день и ночь всей душой, всем телом – аэробика, ламбада, грязные танцы.
-А Сели? Где все время, совсем ее не вижу, - выразил удивление Хуанча, встряхивая мелкими кудряшками, спадающими на лоб, оборачиваясь в простыню, отправляясь к плитке на кухне готовить кофе.
-Разве ты не знаешь? – Рита первородным грехом во плоти лежала на диване, раскинув руки, как крылья. – У нее великая love story с Кико, она все время с ним в его квартире на Рижской. Си, кларо.

…Спускаясь в лифте с одиннадцатого на восьмой, выходя из разъехавшихся дверец, едва не столкнулись с сумрачным Арсеном, покидающим соседний лифт.
-Привет!
-Привет.
Подозрительно сдвинул брови в ответ на параллельное ему движение неразлучных, скромно посмеивающихся Берто и Евы. Приостановился.
-Вы куда – к нам что ли?
Из полуоткрытых дверей восемьсот пятнадцатой доносились шум, гам, звон стаканов, хриплый голос Уэйтса, поющего о человеческом одиночестве.
-Господи, - в отчаянии проговорил Арсен, столбенея, не в силах двинуться дальше, навстречу вертепу. – Господи, я так устал.

-С тяжелым сердцем вошел он в родной блок, где всю дорогу от папиного «Националя» мечтал обрести покой и сон для усталых чресл своих, - рассказывала на другой день Ева Саше, когда, с кофейными стаканами в руках, они устроились на скамейке в стеклянном переходе на учебную студию, кивая торопливо пробегающим мимо в обоих направлениях знакомым операторам. – Представь себе: вместо блаженного сна после приятной секс-минутки с Ниной, он увидел кучу людей, валяющихся на его ложе со стаканами водки в руках, посыпающих пеплом его льняные простыни. При том Нина сидела королевой – в центре бедлама в этом их вертящемся кресле. С одной стороны ей подносил зажигалку преданной собакой глядящий Череп, с другой – ревностно, чуть не в зубах держал пепельницу красномордый от выпитого Боря с Мосфильма. Тут Сенечка стал совсем мрачным, ревность прямо-таки потекла у него из ушей. Ситуацию не спало даже то, что, как оказалось, с Борей он давно знаком – это ему сбывалась кодаковская пленка, добытая где-то там по папиным каналам. Между прочим, поначалу при виде Бори Арсен вроде как даже испугался – дела их связывали явно не только по части пленки: когда Боря брякнул что-то там на счет некой Сони, Арсен едва его не придушил.
-Это на него похоже, - согласилась Саша. – У Сенечки невероятное влечение ко всему движущемуся в юбках, особенно по пьяной лавочке. Могу поспорить, что, в конце концов, не смотря на нечеловеческую усталость, он таки влился в общую попойку.
-О, да, - подтвердила, выразительно усмехаясь, Ева. – Сначала он неудачно повалился на узенький диванчик под глумовской печкой, где как раз приходила в себя Долорес, сводившая в тот вечер счеты с несчастной своей жизнью. Она тут же принялась визжать, что Сенечка пытается лишить ее невинности. Естественно, после такого шока ему потребовалась сатисфакция. Он дерябнул стакан, врубил «Роллингов» и потом еще раз съездил с Борей в таксопарк. Уходя спать, мы видели его, сидящего по-турецки на диване, блаженно посыпающего голову пеплом из пепельницы, возглашающего что-то типа: «Делайте, что желанно, в доме моем!»
-А я, - усаживаясь на скамью с ногами, вертя в пальцах пустой стакан из-под кофе, стряхивая в него пепел, - я вчера была в депрессии. Яник свалил к Соломее, соседи-латины уже неделю где-то пропадают. Я бесконечно варила себе кофе, думала о Збыше, о том, как все начиналось, когда мы были в подсобке, а, в конце концов, поднялась на одиннадцатый этаж и мама-Чебураха подарила мне кувшинчик коньяка, который я и выпила в одиночестве в своей подсобке, где когда-то было так здорово. И знаешь, что я обнаружила там, на балконе – в том месте, где все мои посетители обычно выпрыгивали из кухонного окна? Маленькую разбитую чашку с остатками какао. Еще тогда, в сентябре, мы как-то пили со Збышем какао у меня на балконе. Он оставил недопитую чашку на подоконнике, а когда уходил через окно, задел ногой – чашка упала и разбилась, густой какао разлился неровной лужицей. Мною овладел такой приступ сентиментальности, что я не стала ничего убирать и каждый день смотрела на этот натюрморт. Интересно было замечать, как меняется цвет разлитой лужицы, а потом пошли дожди и вовсе ее смыли; затем я перешла жить к Янику и забыла про чашку – думала, давно кто-нибудь скинул ее вниз или выбросил в мусоропровод. Какое-то время балкон был весь в снегу и вот – я поднялась в свое прежнее счастливое жилище и увидела эту чашку в том же положении. Как будто Збыш только что пил какао, полез в окно, чтобы стрельнуть сигарет и пропал, навеки разбив чашку…

Стояли последние дни весны. Часто шли короткие теплые дожди, оставляющие ощущение купания в тихой реке и почти детского беспричинного счастья. Дописывали свои киноновеллы и дневники, долюбливали, доснимали – начнется-завершится сессия, и все разлетятся по домам, по странам, где все не так, как в кино или в Школе.
-На этот раз все окончательно – не могу его видеть, эти его идиотские шуточки, и как он боится, что я потрачу все деньги на себя или выкурю всю травку – между прочим, мы стали так много курить – может, в этом причина всего?
Гуляли вдвоем вдоль берега Яузы: Ада говорила – беспрерывно, потоком - срывала зеленые стебли («Петушок или курочка?»), высасывая травяной сок, бросая – безжалостно, думая о своем.
«Вот так и мы, выжав до капли, бросаем друг друга»
Там, за общежитием и корпусами больницы, начиналась совсем другая Москва – зеленое поле, акведук через речной изгиб – памятник прошлого века.
«Как он стоял вон под той аркой – улыбаясь, загадывая неведомое никому желание – исполнилось ли оно?»
Пройти по этой дорожке вдоль акведука, свернув к серым пятиэтажкам, утопающим в пыльной зелени раскидистых вязов и тополей – как провинциальны эти дворы со скамеечками у подъездов и детьми, пищащими в песочницах; миновав слепые стены гаражей, сворачиваешь снова к Яузе, к очередному изгибу, попадая через мост, по которому поминутно проскакивают, гремя, электрички, на Лосиный остров, где в траве под деревьями летом можно найти землянику.
Они пошли от акведука прямо, к столь же тихо-провинциальному магазину, что и все дворы кругом, мирно встав в очередь за творогом и сметаной.
-Сегодня же пойду к Алене, пусть ищет варианты, как нас расселить. Боже, это была такая комбинация: еще одна девушка со сценарного живет с парнем-режиссером – таким образом, Микки прописан с этим парнем, а я с той девушкой. Теперь нужно думать как все это…
-Не знаю, как сложится моя жизнь, поступлю ли я, - словно бы не слыша монотонного монолога подруги, думая о своем. – Больше всего меня заботит, что Жужу так и живет с Никосом и Збышем, и словно бы это всех устраивает, хотя, казалось бы, весь мир должен всколыхнуться требованием: «Збыш, вернись к Саше!» Впрочем, совсем непонятно, как можно вернуться туда, куда не приходил. Мы были так независимы, так ничем друг другу не обязаны. Просто я приходила к нему слушать музыку и курить травку и, случалось, оставалась до утра. В самом деле – была ли я когда-нибудь по-настоящему ему нужна? Или у некоторых людей настоятельная потребность не принимать никаких решений – приходи к нему, говори: «Я тебя люблю, не могу жить без тебя», приноси к нему свои вещи, ставь чемоданы – и он не станет протестовать, просто принимая все, как данность. Особенно, если при всем при этом повторять, как в сеансе гипноза: «Я нужна тебе, без меня ты не сможешь». К сожалению, я не завоеватель и потому заранее уступила Жужу – этой «William the Conqueror» в юбке – пардон, в джинсах.
Помахивая пакетом с молочным, шли обратно – небо тревожно наливалось предгрозовым синим цветом, высотки на его фоне казались океанскими лайнерами.
-Давай будем есть у тебя в подсобке, - предложила Ада. – Видеть не могу Микки.
-А я – Яника, - созналась Саша. – Оказывается, счастливый влюбленный это так удручающе скучно: поминутный восторженный смех, самодовольные шуточки и общий блаженный вид. Кажется, ничто не может его расстроить, даже если Саломея доложит, что ждет от него тройню.
-Саломея до сих пор была так неприступна, - заметила Ада, загадочно прищуриваясь. – Единственный бурный, но очень короткий роман был у нее с Педро.
-О, Боже, и тут Педро. Видишь, вон блестит окно, из которого он выпал? Берто повесил дико-красные занавески – как будто специально, чтобы издалека можно было увидеть и еще раз вспомнить, что до сих пор не известно: кто же его толкнул?

Вечерняя мягкость буфета: запахи кофе и сигарет, приглушенные голоса и свет, все столики заняты. Заприметив цветущего Яника в обществе Саломеи, присела к ним, напросившись на кофе, и только тут заметила светлую кисточку волос за соседним столиком. Холодный душ.
-Давно тебя не видела, - сворачивая-разворачивая конфетную обертку, проговорила Саломея, поглядывая зеленоватыми глазами, понимающе улыбаясь, кивая в сторону Збыша. – Говорят, Нина написала нечто потрясающе-эротическое в своей киноновелле. А как твое расследование?
-Скажу по секрету, я знаю кто, - благодарно кивая возвратившемуся с чашкой кофе Янику, прикуривая от его зажигалки. – Все те мелочи, что я видела или слышала в течение учебного года вдруг сами собой сложились в картинку. Удивительно, какое значение имеют порой случайно брошенные фразы.
Не скрывая волнения, подаваясь вперед:
-Кто?!
-Вы, собственно, о чем? – безмятежно полюбопытствовал Яник.
-Об этом я напишу в литературном дневнике, - обращаясь только к Саломее (Яник, мгновенно потеряв интерес к заумному разговору, кинулся навстречу бородатому режиссеру с четвертого курса, затеяв разговор о трехчастевке по Уайльду). – Видишь ли, теперь меня терзает другое – почему это произошло. Тут пока что полная неясность – хотя, может быть, я просто пропустила нечто важное мимо ушей. С другой стороны, все вполне может оказаться чисто моими домыслами – какая-нибудь сумасшедшая деталь сведет на нет всю гипотезу. Ведь, в сущности, все так зыбко, так на грани – наши мысли, фантазии и реальность – иногда невозможно отличить, где одно переходит в другое.
-Постой, не путай, - нетерпеливо перебила Саломея. – Ведь ты поняла кто, и это здорово. Когда ты напишешь литературный дневник?
-Быть может, сегодня, - невольно бросая тоскливый взгляд в сторону настороженного Збыша. – А с киноновеллой торопиться не нужно, ее разрешили принести прямо на экзамен. Наверное, я начну ее с ночного полета над Москвой – то ли сон, то ли явь, как и все наши предположения о чем бы то ни было.
Збыш внезапно поднялся со своего места, оставив компанию, оторвав потянувшиеся за ним, останавливающие руки – подошел, взглянув сверху вниз на Сашу, словно провалившуюся в воздушную яму.
-Все так просто, - заявил, слегка покачиваясь, выдыхая водочный дурман, жадно затягиваясь сигаретой. – Так мало нужно для счастья: сваять кальян в форме слоника и курить кайф. Это лучше, чем все время играть в кино.
Поклонился и пошел шаткой походкой к выходу, отрешенно пожав руку сияющему Янику, завершившему важный разговор с бородачом.
-Готово, дело на сто рублей, - подбегая, усаживаясь рядом, по-особенному взглядывая на Саломею.- Он берет меня оператором на…
Ушел, словно унес вместе с собой что-то важное, единственно имеющее цену. Пьяный и укуренный, щетина на щеках. И эта фраза о слонике. Что он хотел сказать? Проклятые вопросы.
«Опять не спать всю ночь»


ЛИТЕРАТУРНЫЙ ДНЕВНИК

Как просто: сваять кальян в форме слоника и курить кайф. Один человек все кричал, что видел золотую лестницу на небеса – утверждал, будто бегал по ней по обкурке.
Все время кажется: ничего страшного произойти не может, смерть так нереальна, так литературна, так похожа на кадр из фильма. Кто это из древних изрек: «Пока мы есть, смерти нет, когда она приходит – нет нас»? Как это проверить? Как узнать, что чувствует человек, падающий из окна, спиной касающийся убийственного асфальта?
Иногда мне кажется, я знаю о нем все: форму ногтей, любимую одежду, прокол левого уха, его особенные взгляды и привычки. Он любил сидеть в окне, курить кайф, слушать негромкую музыку. Он частенько напевал что-то невнятное на завораживающем испанском языке. Он не был собственником и, значит, умел любить всех. Большинство из нас на это неспособно. Когда мы любим кого-то, мы его имеем, стремимся к полному обладанию, мучительно ревнуя даже к прошлому, мечтам или снам – ко всему, что не касается нас. Предмет любви всецело должен быть нашей собственностью. И вот почему мы не можем любить ближнего своего, то есть любить каждого – потому что ведь мы не сможем заиметь в собственность целый мир, нужно будет с кем-то делиться. Он был особенным, он любил. И поэтому не принадлежал никому.
Ева высказала предположение: Педро умер, поскольку был счастлив и боялся, что когда-то это счастье угаснет, что-то такое пропадет из жизни – возможно, свобода. Но все эти мелкие штрихи, хаотические линии в общем рисунке говорят за то, что произошло убийство. Кто-то толкнул Педро в окно и, если даже пожалел об этом, было уже поздно.
Нужно читать классиков. Как это у мудрого Аристотеля: «Лучшее узнавание – вытекающее из самих событий, поражая своей естественностью». И это действительно поражает, как внешне незначительные детали постепенно складываются в нечто цельное и завершенное: нелогичное поведение старых знакомых, любовь к винегретам, ревность, ложные умозаключения (ведущие к сложному узнаванию) и умение пить водку из горлышка.
Тогда, в мою первую ночь, у костра на крыше, рассказ Ад о призраке Педро: смертельно бледное лицо, перемазанное кровью – он шел по коридору, внезапно исчезнув у самых лифтов. И то лицо у костра – одно, насмерть перепуганное – не было ли оно уже тогда ответом на вопрос «Кто?», стоило лишь поддаться интуиции?
Маленькие проходные сценки. Ночью в таксопарке, взглянув в указанном направлении на НЕГО, Хуанча испуганно пробормотал «Espiritus!». Не подумал ли и он в какой-то момент, что увидел призрака? А одежда – стоит надеть что-то, чего давно не носил, и в тебе вдруг узнают незнакомца из прошлого. Истории с узнаваниями – наталкивающие на мысль.
Мистика повседневности. Ужасная ночь, когда разбился Педро. Кроме бледного призрака в коридоре было еще знамение: этажом ниже, в общей кухне на одиннадцатом, соблазняющий Долорес Хорхе увидел кровь на стекле – или это ему так показалось. Испугавшись, он убежал, не решив простой загадки, а Долорес навеки потеряла покой.
Но все так просто, так близко: Педро, придя на вечеринку в восемьсот пятнадцатую, тоже, наверное, был удивлен, до чего же ТОТ похож на него, и эта схожесть послужила разгадкой чего-то настолько важного, что Педро позвал ЕГО к себе. Потому что ведь он ждал кого-то, когда пришла легкомысленная Вера, грозя все испортить, вынуждая тем самым Педро на нелогичное поведение: сунув руку ей под юбку, он просто вынудил Веру уйти.
И ОН пришел и выслушал что-то страшно неприятное, запивая страх водкой прямо из горлышка. И, если представить, что в сигарете «Мальборо», подпалившей подоконник, была действительно анаша, а не табак, то вид безмятежно покуривающего кайф Педро не мог не привести ЕГО в ярость – ведь все знают, как ОН ненавидит всю эту наркоманию. Быть может, потому ОН и кинулся на Педро с кулаками – как тогда, на общей кухне?
Он толкнул Педро из окна, допил водку, швырнув следом бутылку и вышел в коридор. Можно представить, до чего же худо ему было. Конечно же, от страха у него пошла носом кровь – как в суде Линча над Домиником – и он невольно размазал ее по лицу. Он смотрел прямо перед собой, ничего не видя и не слыша – в том числе и укуренную Аду, как раз спускавшуюся по лестнице, сделавшую ложное умозаключение в пользу призрака, в свою очередь не заметив как он, почувствовав тошноту, свернул на общую кухню, перегнулся через подоконник открытого окна, выворачивая наизнанку желудок, заполненный любимым винегретом из буфета – и красная густая блевотина стекала по стеклу этажом ниже, став мистическим знаком для несчастного Хорхе.
Все сложилось в единый рисунок, схему нечаянного преступления, где преступник кажется несчастнее жертвы. Но один вопрос так и остается без ответа: почему? Педро, пришедший в восемьсот пятнадцатую, увидевший это поразительное сходство – разгадкой чего оно стало? Сценки на черной лестнице, приглашения Роландо снимать фильм об эбоккокографии? Как бы то ни было, одно видится так ясно, так живо: комната с падающим снегом, дым анаши, близость утра. Так и вижу, как они смотрели друг на друга – два одинаковых профиля, похожие, словно близнецы в этом неверном освещении рассвета. И как потом один из них вышел в желтый коридор, навстречу раскаянию, с мучительно преследующим его Звуком, а другой побежал вверх по золотой лестнице на небеса – лестнице с первой ступенью на подоконнике.


Утро начиналось со скандала.
-Тебе перечислить всех за всю жизнь или как? А, может, круче было бы посчитать твои приключения? Я уже просто тихо еду, слыша всякие такие байки про тебя. Кажется, в кого ни ткни – со всеми ты успел, даже с Жанной.
Он болезненно поморщился.
-Я же просто спросил: да или нет?
Закурила, нервно прошлась по комнате от окна к двери и назад. Полулежа на сексодроме, Арсен напряженно курил, неотрывно следя за каждым ее движением сощуренными глазами.
-Ты, который сделал пол-общежития…
-Слушай, я не собираюсь тебя бить, душить или еще что-то, я просто хочу знать – да или нет?
-Ах так!
Остановилась напротив него, дерзко подбоченясь – волнующая в этих черных резиновых джинсах, четко ведущих линию от и до. Часто затягивалась сигаретой, подбородок вздернут – но в глазах был испуг, отчего внезапно Арсен понял, что – «да», и сник, словно убилось, умерло что-то внутри.
-Отлично. Ну, получай, фашист, гранату – да, да, да! И с Борей – да, и с Черепом – да, и еще одна такая разборка – я вообще уйду к нему на шестой.
Издалека, от Лосиного острова, донесся долгий угасающий звук электрички.
«Мама, почему я не умер маленьким?»

Взгляд с балкона буфета (девятый этаж, ветерок колышет желтую юбку, в руках – стакан кефира): Жужу, выходящая из общежития под руку со Збышем. В какой-то мере даже приятно видеть, как он опустился – небритые впалые щеки, кисточка волос комически отросла (интересно, если не стричь, его волосы так и будут расти исключительно вверх?). Но – под руку, и улыбка на ее лице. Уж лучше бы прибегала хоть через день плакаться, до чего же ей плохо, со следами семейных побоев на лице.
Допить кефир и – куда глаза глядят.
«Нет в жизни счастья»


Москва, мелькающая за окном «сорок восьмого» - эти ровные параллепипеды по проспекту Мира, постепенно сменяющиеся лепниной украшенными домиками прошлого века – Колхозная, то бишь уже Сухаревская площадь, где можно сойти, кинувшись в успокоительное средство Сретенки: кубики-параллепипеды старых домов, то выше, то ниже, магазинчики и кафе с сосисками и экспресс-кофе, и толпы людей на тротуарах, повороты улиц, деревья, вдруг – задумчивый Пушкин, а потом откуда-то стены неприступного монастыря, за которыми наверняка столько всего кипело в свое время; узкие тротуары, вдруг громада ЦУМа с рядами пестрых ларьков и – вот, пожалуйста, когда на ВДНХ один «Беломор» и фирменные аж за четвертной из-под полы в условленных местах, здесь в табачном киоске – югославские сигареты с белым фильтром.
Не останавливаться, снова бежать, гнать, догнать нечто ускользающее, это самое прошлое – тогда, как это мы добирались до Патриарших прудов, а потом – на дом Пашкова; шла реставрация, забрались через подвальный люк внутрь, взлетели в пыльной тишине наверх, на ту самую террасу, откуда Воланд наблюдал закатную Москву, а потом еще посетили булгаковский подъезд с нечистой квартиркой – вот осень была, такое время – на одной улице по соседству с Арбатом все люди шли совершенно беззвучно, тишина невероятная, и Збыш завернул фразу: «Все они спят и видят сон, что не спят, но они не знают, что им это снится».
Боже мой, и не было никакой Жужу в помине, одни эти улицы, рука в руке, перспектива ночи – транквилизатор московских улиц.
-Привет.
Они столкнулись лоб в лоб на углу улицы, прямо против киоска с ливанской шаурмой – Сашу поразила чрезвычайная бледность Сенечкиного лица. Похоже, летел, сам не зная куда, думая о своем, мучительном.
«А думать-то есть о чем»
-Господи, я не в себе – наверное, уже пару часов бегаю тут кругами и не могу успокоиться. У тебя есть закурить?
Устроились на ступеньках ЦУМа, глядя кругом, переговариваясь негромко и несвязно.
-Как ты думаешь, что за тип этот Череп?
-Папа-археолог, мама-киношница, давно в разводе – тяжелое детство. Слыхал, они везут в Москву Золотого воина – того самого, что раскопали там у вас, в Казахстане. Говорят, он весь в золоте – офигенный шлем, браслеты, стрелы – очуметь.
-В сущности, дурацкая профессия – откапывать чужие гробы. Представь – тебя похоронят, а через несколько веков кто-то откопает и начнет демонстрировать всему миру, что от тебя осталось.
С коротким смешком:
-Вряд ли через несколько веков от меня что-то останется – никаких золотых побрякушек или даже нательного крестика. Если подумать, то тело вообще вряд ли что значит по большому счету. Идея реинкорнации, пожалуй, самый здравый взгляд на вещи – тело лишь временное пристанище для вечной души, своего рода корабль одноразового использования. А мы все это с любовью хороним, совершаем обряды. Хотя, с другой стороны, египтяне относили тело к пяти человеческим душам. Египтяне…
-А Таги? Как у тебя с Таги? Хоть кто-нибудь в этой жизни бывает счастлив?


-Вот так взял, как был, поднялся и вылетел вон, и до сих пор не знаю где – быть может, на пятом у экономисток, а, может, отправился в какой-нибудь кабак пропивать папенькины деньги – вот уж не знаю и знать не хочу, туды его в качель!
За стенкой в комнате Глума гремел Хвостовский («Пускай воюют пацифисты»), закипал чайник под веселые беседы хозяина с сокурсниками.
-Обломись ходить туда-сюда, - миролюбиво проговорил Череп, поудобнее устраиваясь на сексодроме, чуя, что все ближе праздник и на его улице.
-Иди сюда.
-Ах так, - уже улыбаясь, взглядывая на него, остановившись, задумываясь. – И что ты предлагаешь?
-Что я могу предложить? – доставая из внутреннего кармана ровный косяк, осторожно облизывая кончик, сплевывая табак. – Просто индейскую трубку мира.
Улыбаясь загадочно и жестко маленьким ртом, цепкими глазами.
«Бог с ним, где бы он ни был»

Оставив ее одну, забывшуюся сном на смятых несвежих простынях, захватив последний общий косяк на случай, вышел, надев Никосову джинсовую куртку, легкими прыжками спускаясь по ступенькам вниз, не став ждать лифта – навстречу тому, что принесет настигающий вечер.
-Привет, - внизу просматривал письма в ячейках улыбающийся негромкий Моррисон, так похожий на оригинал. – Есть план?
-У меня всегда есть план, - ответил Збыш, смеясь, демонстрируя косяк, слегка меняясь в лице оттого, что в стеклянных дверях появилась, прошла, о чем-то переговариваясь с Арсеном, оживленная нежная Саша.
-Ага, - точно уловил волну Моррисон, перехватив взгляд, посмеиваясь чему-то своему, поднимая ладонь в приветствии подходящей паре. – Вы откуда и куда?
Арсен пожал плечами, хмурясь в ответ на Збышевы беспрерывные улыбки.
-Никуда. Хотя неплохо бы взять чего-нибудь и отойти по тяжелой. Видеть не могу эти стены.
Моррисон оживился, потирая ладони, мгновенно строя планы.
-У меня есть полтинник – приколитесь, я знаю одно место на Яузе…
Когда встречаются взгляды.
-Привет. Как ты?
-Нормально. Что может со мной случиться?
-Не знаю. Мне кажется, я так давно тебя не видел. Какие у тебя хорошие джинсы.
-Збыш, не трогай ее руками, ради Бога, - отрывая друг от друга, взбудораженный дальнейшими планами, вторгся Моррисон. – Сейчас все дружно идем в магазин за Яузой, там купим портвейн, чего-нибудь закусить и – в одно место, я покажу. Романтическое путешествие – Саша, не давай поляку распускать руки – все вперед!

И вечер разбился, распался на отдельные составные: диалоги, пейзажи, действие.
-Не хватает рубля, чтобы было две бутылки. У кого-нибудь есть рубль?
-У меня есть.
-У дамы брать как-то неудобно. Ну, ладно, давай сюда.
Пейзажи: в стиле «Сталкера» темные изгибы Яузы, по левую сторону – чьи-то унылые огороды за перекошенными заборами из почерневших досок, гнилая топь берега, обрывки газет; по правую сторону – лай собак за железными прутьями ограждения ЛТП, потом бетонная глухая стена засекреченного заводика с торчащей вышкой, украшенной стрелком охраны.
Действие: прошли мимо ворот ЛТП, от души подразнив псов самодеятельным лаем и воем, нашли лаз в черном заборе, проникнув на чей-то огород, устроившись за косым деревянным столиком на бревнышках и изломанной детской коляске. Пили портвейн из горлышка, передавая по кругу, делали дружеские жесты бутылкой в адрес охранника на вышке завода (как раз напротив).
«Что, если бы он выстрелил?»
Допив одну бутылку, отправились со второй дальше; сквозь топь почти болотную переправились на островок среди воды реки; Саша, неосмотрительно сойдя с общей тропы, провалилась в грязную жижу чуть не по пояс. При операции спасения ветхие джинсы, не выдержав, лопнули, наконец, в самом интересном месте – к всеобщей радости.
Диалоги:
-Возьми мою куртку. Сейчас разведем костер и все высушим.
-Эй, вы там – не очень-то раздевайтесь, это неприлично.
-Ей же холодно, джинсы мокрые.
-Мы будем сушить их над костром вместе с ботинками.
-А ты будешь сидеть в неглиже?
-Нет, в моей куртке, она ей почти до колен. Труба, тебе холодно?
-Нет. Совсем нет.
Костер, пламя, подскакивающее к звездам в глубине черной бочки неба, искры, треск корчащихся веток. Лица, освещенные, высвеченные из фиолетовой тьмы, мягкие – удивительные профили с пляшущим пламенем в глазах.
-Свидетели, - голос Моррисона, прикуривающего от костра. – Вы не представляете, как это здорово, когда есть свидетели вашей истории – кто видел, был при этом, помнит. Свидетели жизни.
Действие: возвращение назад, в сверкающее окнами бессонных шестнадцати этажей общежитие – с песнями, отрывистым смехом, обрывающимися фразами – к неудовольствию уснувшей было вахтерши, в толк не берущей, отчего люди могут не спать, бродить в ночи, бесконечно.
-Кому какой этаж?
-Давайте все к Гонзо или лучше ко мне – я найду у кого-нибудь взаймы на таксопарк.
Обменявшись взглядами:
-Мы на одиннадцатый, - шепотом, по секрету ото всех: «Дейзи у своего юга на четвертом, Ева – у Берто. У меня есть ключ».
-Брось ты, Сенька, едем к нам – Чешир, наверное, заварил чай.
Четвертый этаж, остановочка. Сенечка – махнув рукой:
-Что ж, пошли, раз все так…
«Только бы не возвращаться – к разбитому очагу»
Зеленые цифры этажей вспыхивают и гаснут: «5…6…7…»
Полночи прошло.

-Все, все, перестань, мне кажется, я сейчас умру…
Откинувшись на спину, закрыл глаза, чувствуя, как липкий пот струится к виску, и словно бы вот-вот взорвется где-то внутри ослепительный белый шар.
-Хорхе, Хорхе, прости, я не могу…
Целовала его влажное лицо – сама бледная, как смерть, глаза стали вдвое больше, и в них появилось новое выражение – тоски? смертельной тоски?
-Слушай, давай не будем торопиться. Попробуем завтра.
Плакала, отойдя к распахнутому окну, слушая, как хрипло поет кто-то наверху, а ночь мигает звездами – такими чистыми, молчаливыми, исполненными любви.
-Ты плачешь?
-Мне плохо. Плохо. Для всех это так просто, элементарно, одна я такая – несчастная, несчастная…
Вернулась, почти рухнув на диван – как подрезанное дерево, истекающее жизнью.
-Тебе нужно отдохнуть. Я пойду к себе, сварю кофе, у меня есть немного коньяка – ты одевайся и приходи, ладно? Просто посидим, расслабимся. Ты такая бледная, тебе нужно поднять давление. Я буду ждать, хорошо?
Торопливо натянул майку и джинсы, кинулся к двери, повторив приглашение.
Лежала, дрожа, с закрытыми глазами, уверенная, что это лишь предлог, что больше не придет, никогда.
-Pobrecita, pobrecita…

Среди ночи вдруг ворвался, словно сумасшедший, Хорхе – как раз вдвоем, хихикая, стояли под душем, под потоками теплой воды, пока горячую не отключили на все лето – бормоча, гремел посудой на кухне, что-то искал.
-Опять проблемы с Долорес, - заметил Берто, пальцем проводя по ее щеке, толкаясь бедром, не сдерживая смех. – Боюсь, от Хорхе скоро ничего не будет оставаться, пока…
-…пока не будет прорублено окно в Европу.
Легкомысленный хохот – жестокий солипсизм юности.

Из соседних окон звучало сильное, чистое, голосом невинного отрока выводимое «Вернись в Сорренто» - Робертино Лоретти, далекие пятидесятые, вся страна слушала, пооткрывав окна.
-Помню то лето, как мы разводили костры прямо на крыше – сумасшествие, кому только в голову пришло – между прочим, кажется, именно Саше, этой тихуше, у которой, может быть, черте что на уме водится – но костры, один раз даже испекли картошку, и искры летели – кругом провода, как не рвануло там что-нибудь? Было раз, что огонь сошел с плиты, загорелся толь – едва потушили. Интересно, как это смотрится издалека – например, из окон какого-нибудь «люкса» в «Космосе»: пылающий костер на крыше шестнадцатиэтажки?
Пять минут третьего.
-…и она, это было, как виденье: синий взгляд, неведомый. Когда вспоминаешь первые встречи, когда еще не знаком, совсем не знаешь человека – понимаешь, что на первый взгляд все в нем было другое. Незнакомец всегда безупречен, почти идеален – кажется, и не обратит внимания, во взгляде словно бы насмешка и мысли в голове: «Какая девушка, вот если бы…» По прошествии времени все меняется – все, абсолютно, человека видишь как будто изнутри, знаешь все его червоточины: не безупречен, теперь-то это известно, но, Господи, Господи, почему же тогда не проходит, тянет, все равно?
Молчание в спящей комнате – Чешир, сидел на диване, положив голову на руку, словно бы глубоко задумавшись; Кальян – провалившийся в несбыточные сны о ромашке-Дейзи, поющей на итальянском языке, стоя на первой ступени лестницы на небеса – золотой! – «Вернись в Сорренто».
Нетвердо поднялся, прошел, оглядев тишину, застывшие фигуры – почти как в музее восковых фигур (открыли в Сокольниках).
-Спите? Вот как…
Насквозь прошел комнату – мимо красного огонька не выключенной электроплитки на холодильнике у дверей, распахнув дверь в отчаянном порыве, вырываясь в ночной коридор, где только лампы светились, издавая неясный гудящий звук.
Негромкая музыка под дверью комнаты отдыха – рядом с общей кухней в самом начале коридора – ага, Моррисон уединился уже с кем-то, оборудовал себе гнездышко в пустующем помещении, вставил замки, натащил диванов – «Я же сам ему помогал, а он теперь там с кем-то и – бросил меня, все бросили, Господи!»
-Арсен, - вдруг тихий голос, смутно знакомый, неверный, далекий, словно с того света. – Арсен!
И ее лицо, синий взгляд – удивительный, такого больше нет – стоит на лестнице за лифтами в конце коридора – ждущая, ищущая, просящая прощения, забвения, любви.
«Вернись в Сорренто»

-…я ждал тебя, думал о тебе – ты тоже думала, правда? Я это чувствовал, труба.
-И сны – неверные, но такие, которые важнее реальности, возвращаться в которую так не хочется, совсем – ты был всегда там, всегда рядом. Просыпаясь, я еще ощущала твое присутствие, и твои слова еще звучали живым эхом – как случилось, что мы стали чужими?
«Разве я могу кого-нибудь предать?»
Сначала душ заняли Хуанча с Ритой, и пришлось ждать, заполняя ожидание смехом, щекочущим кожу дыханием. Снова и снова: «И познал Адам Еву» - и так много раз, пока те, переговариваясь, ничего не слыша вокруг, не возвернулись к себе, даже не закрыв дверь в комнату, тут же принявшись снова смеяться, вздыхать и скрипеть диваном.
-Все-таки какое это достижение – кровать с матрасом – абсолютно беззвучные, надежные соратники. У Дейзи под матрасом, кстати, спрятано три каштана – что это, не знаешь – какое-нибудь балканское поверье?
Щекочущий теплый душ, придающий утреннюю свежесть – тем более что небо уже светлеет и пора уходить, пусть на самом деле лучше бы остаться тут навсегда, на все грядущее лето – голым аборигеном.
Все кончается – натянул джинсы, насвистывая, поглядывая, как подперев щеку кулаком, лежала в искореженных простынях – похожая на русалку, с бессонной черной ночью в глазах.
-Ходи всегда так – без одежды. Правда.
Махнул навсегда – «Пока!» – и ушел, осторожно прикрыв дверь.
Синяя тихая дверь.

Бессонницу продолжил день. Засыпая на ходу, сбежала с одиннадцатого в залитую солнцем четыреста четвертую, не обнаружив никого, рухнула на диван. Но только вокруг закружились мягкие цветные пятна, вспыхивающие и гаснущие цифры этажей в лифте, поднимающемся вверх, унося все выше, выше, к большому циферблату часов на Биг Бене, где сидел на маленьком табуретике, махал рукой улыбающийся Збыш – как лифт затрещал, громыхнулся вниз, сопровождая падение лукавым трезвым голосом:
-Вернись! Вернись! Слушай, чем ты занималась всю ночь?
Тут же все пропало – и лифт, и Биг Бен, и махи рукой – а в глазах стоящего над ней Яника появилось явное выражение обиды и возмущения.
-Нет, слушай, мы так не договаривались – ты опять надела мои джинсы. Что мне – ходить голым?
«Ходи всегда так – без одежды. Правда»
-У тебя есть еще черные и те, с карманами на боку, - с трудом возвращаясь в действительность, чувствуя невесомость и звон в ушах, мучительно передергиваясь. – Честное слово, у меня не было другого выхода – ночью я провалилась в какое-то болото на Яузе – непонятно, куда это нас Моррисон завел? – и не только извозилась в грязи, но еще и порвала свои джинсы в таком, знаешь, месте, что ходить в них больше нельзя, правда.
-Ну, конечно – в болоте! И поэтому я…
Лифт остановился – но Збыша на табурете уже не было. Напротив, какие-то отвратительные гнусавые личности в узких джинсах принялись гнуть и ломать стрелки на Биг Бене.
-А почему, собственно, на Биг Бене? – вдруг почувствовав нелепицу, возмутилась Саша. – Откуда вообще на ВДНХ Биг Бен? Снова обман, декорация, съемочный павильон Мосфильма – до чего же обломно всюду натыкаться на подделки! Каждый раз, когда все кажется настолько реальным, что дух захватывает, на черепичной крыше идиллического дома вдруг отваливается труба, сделанная из папье-маше, а циферблат часов оказывается из обыкновенного картона – всюду одни декорации, сон, иллюзия.
Второе вторжение произошло ближе к полудню. Звонок в дверь был беспрерывный, тягомотный, но, очнувшись от сна, Саша почувствовала, что почти выспалась.
-Привет, выручай, - врываясь в комнату, сходу заговорил Череп – непривычно взъерошенный, мгновенно забегавший кругами. – Просто полный облом, страна дураков, я думал, поубиваю там всех, во всяком случае, если б оказался какой из академиков – труба, придурки поехавшие!
Саша уселась на свой диванчик, удобно вытянув по полу ноги, любуясь отвоеванными у Яника джинсами; закурила, подтянув ближе к себе квадратный столик на колесиках, подливая остывшего чая в один из вчерашних бокалов.
-Ты права, - прекратил хаотическое движение, рухнув рядом, вздохнул Череп. – Значит так, все по порядку. Раз – чаю хочу. Два – Нина вчера была у меня, а утром свалила – наверное, опять вернулась в восемьсот пятнадцатую, я ничего не понимаю.
-Такой чай ты не будешь, он вчерашний, - заметила Саша меланхолически, вся еще наполовину в измерении сна. – А больше заварки нет – закончилась, как и деньги.
-Понял. Тогда третье. Отец сегодня, только что, привез из Алма-Аты Золотого воина, а его никто не встретил, приколись! Груз на кучу баксов, одного золота – труба, не говоря о научной ценности. Мать вашу. Словом, отец позвонил из аэропорта по нескольким телефонам – глухо. Оказывается, эту гребанную конференцию, на которую его с мумией и вытащили, отложили на неделю, а в Алма-Ату сообщить как бы руки не дошли. Эти члены-академики разъехались по дачам и до понедельника вряд ли кого найдешь. Пока привезли ящик ко мне – в гостиницу отец не рискнул – но я чегой-то обламываюсь. Ты знаешь, у меня эти португальцы, куча незнакомого народа, слишком рискованно. Вот если бы у вас?
Размышляя об услышанном, Саша почувствовала приступ вдохновения.
-Фантастика, - произнесла она вслух, и Череп заметил блеск в ее глазах. – Стоимость на кучу баксов – нет, я, конечно, не против, меня тут все равно сутками не бывает, но в том-то и дело: сам подумай, а если пока тут никого, мумию и сопрут члены международного синдиката? Или еще круче – придет Яник со своей Саломеей для мирных занятий сексом, а тут – гроб среди квартиры, да еще потом появятся похитители и тюкнут по темечку.
Череп дернулся шеей.
-Ты что, боишься ограбления? – искренне возмутился. – Да кому в голову придет искать тут ценности, все знают, что вы деретесь из-за каких-то там джинсов.
-Джинсы классные, - почти обиделась Саша, демонстративно поднимая ногу. – Но если честно, держать здесь мумию влом. С одной стороны, вроде нужно ее охранять, а я без тусовок по этажам не могу. С другой – набежит поглазеть куча народу, и если я захочу уединиться с Таги или со Збышем, мне это не удастся.
-Значит, облом?
Череп насупился.
«И вечно-то всех надо успокаивать»
-Если хочешь знать мое мнение, то ящик надо поставить у Моррисона в комнате отдыха – видел, как он там все классно устроил? Черные стены-потолок, колонки метровые по углам, диваны. В центре как раз впишется ящик с мумией. Кроме того, у Моррисона круглые сутки полно народа, но все свои, проверенные. Ты же знаешь это его: «Оставаясь один, я заболеваю…»

Механизм был запущен – сдвинулись незаметные колесики, цепляя зубчиками другие, отдаленные, казалось бы, отношения к делу не имеющие, и вот уже понеслось – все быстрее, быстрее, к стремительному финалу, к точке, поставленной с размаха. Напряжение невидимо возрастало, это ощущалось во всем – в воздухе, случайно перехваченных взглядах, общей суете.
-Мне кажется, сегодня что-то случится, - проговорила, потягиваясь после сна, сладко зевая, Ева, наблюдая, как Берто возвращается из душа – в спортивных трусах, с полотенцем на шее, насвистывая.
Через стенку Хорхе – впалые глаза, мрачнее тучи – смотрел выпуск новостей, затопляя всю комнату, весь блок, ароматом свежесмолотого кофе.
Ева босиком скользнула к двери, выглянула, обернулась к Берто:
-Ты не мог бы попросить Хорхе закрыть его дверь, чтобы я прошла в душ прямо так – ужасно не хочется одеваться.

Арсен спал почти до обеда, видя тревожные бесформенные сны, где грязно-бурые треугольники вели нескончаемую войну с тангенсами и котангенсами, наступали на ряды черных квадратов, лопаясь по биссектрисам. Глум уехал на выходные домой в Тулу, и только Нина одинокой Гвиневерой бродила из комнаты в комнату, варила кофе, курила, глядя на спящего, обдумывая свои дальнейшие шаги.
«Уснуть и видеть сны»

Долорес этажом ниже спала не больше часа – легкое забытье с пяти до шести утра, когда Арсен, очнувшись после двух часов кровавых схваток, вдруг безумными глазами взглянул на нее – бледную, счастливую, как усталая роженица, разрешившаяся, наконец, от бремени, улыбающаяся в окровавленных простынях – и в его глазах проснулось узнавание, осознание – ужасное – свершившегося акта, и он, вскричав, схватившись за голову, торопливо и неряшливо одевшись, выскочил вон с беспорядочно сбивающимися строчками мыслей в голове:
-Но как же так – ведь стояла, манила в конце коридора синими глазами, и ее голос – несравненный – как такое возможно, вдруг обернуться Долорес – о, обманутая невинность!

Сон, как светло-желтая бабочка, обмахнул крылышками, легкая пыльца зазолотилась на кончике носа – весенние веснушки – и Долорес очнулась, поднялась – как и не было мучительной ночи, ощущая себя невесомой, хохочущей, счастливой.
Кружилась по комнате, пела, говорила сама с собой.
-Как будто началась новая жизнь – такая чудесная, прекрасная, удивительная. И Хорхе обязательно должен знать, что он, только он – мой первый!
Ева, заглянувшая одолжить хлеба («Сходим в магазин на проспект и отдадим!»), застав эти танцы, и пение, и улыбки, замерла, плечом опершись о дверной косяк.
-Ах, конечно, нинья, бери, все, что хочешь,- выглядывая наружу из распахнутого окна, натягивая бельевые веревки на двух, закрепленных по сторонам окна, палках. – Так замечательная жизнь, ты знаешь, правда!
Ева суммировала натянутые веревки, замоченное в ванной белье, запах хлорки, танцы и, вернувшись в двенадцать – двенадцать, сообщила заваривающему чай Берто, что «кажется,- жуя корочку батона, - у Долорес свершилось».
-Клянусь, она скачет, как ненормальная, и собирается вывешивать отбеленные простыни за окно – как знак капитуляции. Вот только непонятно, почему Хорхе такой мрачный.
Берто, посмеиваясь, пожал плечами.
-Говорят, Хейсус давал Хорхе специальную мазь – чико совсем стерся, понимаешь…

-Yo tengo un amigo…
-Что-то Долорес сегодня распелась, - заметила Нина, бросая взгляд в сторону окна, ставя перед молчаливым не выспавшимся Арсеном тарелку с глазуньей. – Поет и поет. Быть может, у нее крыша поехала от неудачных попыток?
Арсен молча ел, не отвечая, не поднимая глаз.
«Мама, роди меня обратно»
-Между прочим, в Школе дают стипендию – ты ведь еще не получал?
Реплика оказалась удачной: он перестал жевать, взглянул задумчиво и даже изобразил подобие улыбки – кривой оскал.
-Это да, не получал. Как думаешь, еще не поздно идти?

День продолжался – удивительно солнечный, сотканный из передвижений по этажам, из блока в блок, и траекторий вне общежития. Мама-Чебураха успела сходить на почту, получить объяснения, что просто так канистры с коньяком отправлять нельзя (множество инструкций на эту тему), наплакаться прямо на почте и потом в своей комнате, встретить кстати Сашу, объявив ей о начале аукциона: коньяк армянский, девять литров, стоимость литра – ниже рыночной. Саша, путешествуя по этажам от Моррисона на четвертом до Гонзо на пятнадцатом, заскочив в пару десятков блоков между, каждому сообщила новость, но ввиду раннего часа особого успеха она не имела.
Выехал в город в киноцентр на Краснопресненской Толик, энергично решающий сразу несколько коммерческих дел; Чешир с утра побывал на Мосфильме, забрав из проявки пленку. Множество остальных ограничилось рамками ВДНХ, посетив Школу, взяв стипендию и потратив ее на всякую мелочь.
К четырем часам Арсен, получив стипендию, плотно пообедал в буфете одного из корпусов гостиничного комплекса «Турист», случайно напал на очередь за пивом и алкоголем, взял пять и еще две водовки, рассовал добычу по карманам и за пазуху, зло и решительно – и пусть, раз жизнь не задалась!
Как раз в это время многочисленное общество, как на презентацию в Доме кино, собралось в комнате отдыха на четвертом, где не совсем понимающий происходящее, за пятнадцать минут до того поднятый с ложа Моррисон, ежеминутно прыская в кулак, глядел на металлический ящик размером с приличный саркофаг и давал незамысловатые объяснения вновь приходящим:
-Внутри Золотой воин, откопанный в казахских степях. Как сюда попал – хрен его знает.
-Тебе не страшно? – кокетничали девушки с экономического, прилетевшие стайкой.
-А его можно посмотреть, можно открыть, Череп, ну, пожалуйста! – вертелась, егозя, длинная Вера, поглаживая ящик тут и там.
Моррисон хихикал, щипал девиц, Череп нервно дергался шеей, щурился, не в шутку обеспокоенный сохранностью Воина в таком окружении, от переживаний временно забывая о Гвиневере.
-Приколитесь, - воскликнул уже строящий козни в уме Яник, подмигивая зачарованно замершей у ящика Саломее, - ночью Моррисон с какой-нибудь барышней укурятся и решат померить на себя все побрякушки. Утром придет Черепушкин папик, а Воин-то – голый!
-Чушь, - пробормотал Череп устало. – Пургу несешь.
-Пурга пургой, но одного Моррисона с ящиком оставлять нельзя, - вставил Чешир, вальяжно закуривая.
Саша сидела на диване рядом с задумчивым Кальяном, размышляя над странным поведением Збыша: пропал, весь день нет его, словно и ночи этой не было, когда все вернулось, как прежде – неужели это для него ничего особенного не значит?
Появился Таги, подошел, сел, подвинув Кальяна.
-Привет. Извини, я вчера уехал в университет к одному другу. Ты меня не искала?
Неопределенное пожатие плеч.
-Знаешь, тут все было закручено с этим Воином – знаменитая мумия, весь в золоте, тебе это должно быть близко, как египтянину, для которого, по утверждению Геродота, вся жизнь – лишь долгая подготовка к смерти.
-Не знаю, - усмехнулся, бросив взгляд на ящик. – Я что-то не прикалываюсь – все эти обычаи, древний мир. Вот тот мой друг из университета – да, просто поехал на истории, полночи нагружал меня древностями. Правда, не египетскими.
Смеясь отчего-то:
-Например?
-Ну, - поскреб белые завитки на затылке, - в каком-то там затертом году ваш патриарх Никон заговорил Москву от ведьм. Поэтому в Москве нет сорок – обрати внимание – ведь в сорок превращаются ведьмы после смерти.
-Вот как.
«И что, собственно, связывает нас сейчас – одетых, отстраненно беседующих, глядящих друг на друга трезвыми глазами?»

Лето обещало быть через день. По этому случаю поздно темнело, неожиданно – после восьми воздух неуловимо сгущался, делая все кругом чуть-чуть расплывчатым, округленным и нежным – теплый запах, чуть сладковатый, и сердце дергается на поводке: тук-тук, тук-тук, тук-тук…
«В поисках любви»
Долорес прибежала к Хорхе в семь-сорок.
-Любовь моя, почему не приходишь, весь день тебя жду, разве больше не любишь?
Успокоил: «Люблю, конечно, люблю, да, да»; обещал прийти, как только доучит абзац по светотехнике, про себя с тревогой переживая: поможет ли хваленая мазь, заживит ли?
«Одной девственницы хватит на всю жизнь»

Арсен, употребив все пиво по дороге в общежитие, в лифте встретил скучающего Микки, завязав дружескую беседу об Агамемноне, очнувшемся в кровавых простынях – о, подлое женское племя, и ты, Клитемнестра! – проклятый хлюпик Эгист, змея на груди, такая неблагодарность после десяти лет доблести под стенами Трои!
Первую бутылку ополовинили в лифте между третьим и одиннадцатым – крепкими глотками из горлышка; допили в одиннадцать-ноль-три, как раз подошла Ада, настрелявшая сигарет по этажам, активно влившаяся в дискуссию о морали древних греков.
-Боже мой! – кричал, терзая рубаху на груди, Арсен. – После стольких лет так предать, убить собственными руками – кто-нибудь из вас представляет, что это – очнуться в кровавых простынях, умирая, бросая последний взгляд в ее синие глаза? Измена! Измена! Невинная дитя, крошка Долли!

Крошка Долли, вывесив отбеленные невинно-снежные простыни за окно, тихо радовалась новой поре своей жизни, варила кофе, прихорашивалась в ожидании Хорхе, который скоро должен был постучать в ее дверь.

И вот они заходили – Абду из блока через дверь, попросивший взаймы буханку хлеба, Доминик, у которого кончился газ в зажигалке, Антоша – попить чаю. И всем отвечала, делилась, одаривала.
Череп усмехнулся.
-Ну, чистая самаритянка! Только ко мне непонятная суровость.
Нахмурилась, медленно развернулась раздраженным лицом.
-А не пора ли тебе валить отсюда?
И обиделся, и свалил – сотрясаясь от злости, сбежал по ступенькам на свой шестой, не желая видеть Кальяна, ни Моррисона, ни ящик с мумией – никого.
А Нина остались ждать Сенечку, как раз только что отправившегося с Микки в таксопарк – гулять так гулять, что такое две водки для хорошей интеллектуальной компании.
-Возвращайтесь скорее, - махала им вслед носовым платком Ада, тут же, в коридоре, едва закрылись дверцы лифта, наталкиваясь на Сашу, сосредоточенно сжимающую в руке бумажные деньги, направляющуюся к дверям Чебурахов.
-Какой таксопарк! – возмутилась она, потрясая деньгами. – Вот, сбросились те, кто у гроба – я хочу сказать, что мы все там хотим не спать целую ночь, караулить Золотого воина, чтоб Моррисон по обкурке чего не учудил, ведь ценность на кучу баксов, не считая научной – труба.
-Труба, - прикололась, зачарованно следуя за Сашей в одиннадцать-ноль-два, кивая открывшей дверь маме-Чебурахе.
-Мы за коньяком, - переключилась на новое лицо Саша. – Вот деньги на три литра, пересчитайте, пожалуйста.
Звук переливаемой жидкости – разлили в три бутылки и еще в кувшинчик в виде виноградной лозы – запах мгновенно распространился: терпкий, тонкий, янтарно-карий по спектру.
-Уф, качественная вещь, - заметила Ада, широко улыбаясь, забыв про отбывших в таксопарк. – А этот ящик совсем нельзя открыть? Ужасно хочется взглянуть.

Путешествия ночи с этажа на этаж. Ровно в полночь Долорес издала пронзительный вопль, убедительно изогнувшись, прижавшись к влажному, напряженному Хорхе, мгновенно ощутившему, как огромная тяжесть свалилась с его плеч.
-Это все, все, Хорхе, мой единственный, - едва не бросаясь в пляс, взявшись за руки, обнимаясь, издавая лай гиены. – Сколько простыней мы испортили, но эту я стирать не стану, сохраню, любовь моя.
Не выдержав, Хорхе разразился почти сатанинским смехом, заставив вздрогнуть общество на четвертом, у гроба Золотого воина.
-Слыхали? – воскликнул Яник, выглядывая в распахнутое настежь окно, повертев головой во всех направлениях. – Что это было?
-Что бы то ни было, - облегченно вздохнул Моррисон, галантно бросаясь к Саше и Аде, прибывшим с грузом коньяка. – Где все стаканы? Оля или как там тебя – куда делись все стаканы?
Были найдены стаканы, разлито по ним чудесное содержимое.
-За нас, - бойцовски тряхнул хаером Моррисон, поднимая свою порцию.
-За нас! – грянули остальные нестройным хором. – Чин-чин!
Появился, картинно задерживаясь в дверях, невысокий носатый Жорик, демонстрируя три ладных косяка («Проклятые наркоманы!»), призывно улыбаясь, пританцовывая на месте.
-Где музыка? Не слышу музыки. Кто будет курить? Лови!
Пустили косяки по кругу в разных направлениях, стаканы с коньяком – высший пилотаж.
-Подумаешь, - сказала, ни на кого не глядя, Саша, представляя себе его профиль, кисточку светлых волос, глубокие глаза, - подумаешь, нет так нет, на нет и суда нет никакого, такова спортивная жизнь.
-Ага, - не расслышав, подтвердила Ада, затянувшись, передав косяк Саше, отпивая коньяк, как чай, взлетая выше крыши («А котята еще выше»), взглядом встречаясь с Таги, впавшим в прошлое, усиленно думающим об одиночестве – голой, совершенно голой Москве, где ни души, ни одной родной души, хоть шаром покати, одни золотые мумии, эмигрировавшие в СССР из мусульманского Египта, не согласные с догмами ислама.. И еще – очень тревожил вопрос: почему в Москве нет сорок, ни одной-единой, ни птички? И как так жить дальше?
Вопросы не давали покоя. Вернувшись из таксопарка, выпив еще пятьсот граммулек на двоих, Арсен, бросив тоскующего Микки одного, отправился искать на них ответы; на лестнице между одиннадцатым и десятым схватил за грудки пробегающего Збыша – с глазами, разбегающимися в стороны, стекленеющими после трех косяков с Жужу, полной своих вопросов.
-Не знаю, правда, труба, еле получил тройку по античной литературе – этот Агамемнон, кто его предал? – со слезами в голосе, вдруг ощущая тоску непонятную, желание извиняться, просить прощения (у кого?). – Труба, разве я могу кого-нибудь предать?
На восьмом встретила тишина, только ночник на столике у сексодрома и – Нина, полулежа с забытой книжкой в руках, с неизменной дымящейся сигаретой на отлете – дымные узоры в пространстве сумрачной комнаты, и ночные звуки – отдаленные, живые, доносящиеся через открытое окно – все окна, наверное, были открыты настежь в эту ночь, как рыцарские забрала перед честным поединком, как возможность дышать, летать, видеть черную синеву неба.
-Как ты могла, Господи, ты – казавшаяся такой чистой, непорочной! Как ты всегда смотрела – пристально, немного наивно, доверчиво – и, значит, кто-то вероломно воспользовался этой доверчивостью, так ведь? Кто – отвечай!
-Отстань, как ты уже достал с этими истериками, просто достал до печенок – неужели нельзя забыть, не говорить больше - что было, то сплыло, боже мой!
-О, подлый Эгист – знал, ведь знал, что пригрел змею на груди, пустил в дом земляка – и что теперь делать? Как вернуть, чтоб все, как прежде, неизменно – твои чистые глаза, непорочность, целомудрие, о, дева…
-Ненормальный, ты совсем поехал, ты…
-Молилась ли ты на ночь, Дездемона?
-На помощь!
Вопль, переходящий в хрип.
-Да что они там, с ума посходили? – Чешир выглянул в окно, снова повернулся к обществу лицом, благожелательно улыбаясь.
-Чья-то личная жизнь, - прокомментировал, неторопливо зажигая спичку, поднося пламя к сигарете. – А этот заяц в ящике – у него наверняка была богатая личная жизнь.
-Сотни наложниц, - подхватил Моррисон, невзначай подмигивая девушкам.
-Ответь, мумия, как звали твою любимую жену? – в порыве игривости пробасил Толик, добивая «пяточку».
-Между прочим, - оживилась длинная Вера, хлопая в ладоши, - ведь мы можем устроить спиритический сеанс, раз все равно сидеть до утра! Если души есть, то уж душа этого, - кивок в сторону ящика, - наверняка ошивается где-то поблизости.
-У меня есть большой лист ватмана! – торжественно заявил лучезарный Толик, а за ним и остальные загомонили: «фломастеры… алфавит по кругу… да и нет…»
Забегали, задвигались, расчищая место под окном, вокруг круглого деревянного стола – абсолютно ровная поверхность с тем лишь недостатком, что сидеть вокруг можно только устроившись, по-турецки скрестив ноги на старой циновке – совсем как сограждане Золотого воина во время оно.
-Суета, - медленно проговорил Кальян, из-под полуопущенных век наблюдая мельтешение, беготню, откидываясь на спинку дивана, теряя чувство времени. – Суета сует, затеи ветреные.
-Ветер, - согласилась, плывя в пространстве, в голосах, свете синего ночника, Саша. – Вы чувствуете, как поднимается ветер?
Казалось, ночи не будет конца.

-Господи, - пробормотал Арсен, глядя, как отслаиваются, делятся на оттенки, цветные полоски неба – там, где горизонт, - Господи, посмотри какие краски: зеленый, темно-синий, бурый, красный, розовый – какие переходы, не верится, что это нечто нерукотворное, не просто нарисованное Евреем – знаешь, я заказал ему твой портрет на том холсте с дурацким парнем без штанов.
-Но это же был подарок, - хрипло, потирая горло, глядя снизу вверх на его сумрачное, непредсказуемое лицо – словно дикий наездник, необузданный и злой, спрятался под этой красной майкой навыпуск и широченными джинсами современного пай-мальчика, студента вуза. – Что ты скажешь Берто или Саше, если они спросят?
-Что скажешь, что скажешь! Скажу – достало! Достало все! Хочу твой портрет – буду возить его с собой.
Уселся на подоконник, спиной к играющему красками горизонту (четыре-сорок утра, вот-вот рассвет) – улыбающийся, простивший, пугающий.
-Подойди ко мне. Нет, правда, ты что – боишься? Подойди.

-Давайте тихо, и еще – нельзя смеяться, дух обидится.
Мгновенно – сдавленные смешки и прысканье в кулак. Моррисон, восседающий чистым Артуром за круглым столом, постучал деревянным (для отбивания мяса) молотком:
-Тихо, тихо. Прошу внимания.
На какое-то мгновенье в комнате, тускло освещенной тремя свечками, зависла тишина.
(«Пора», - шепнул Яник Саломее (прятались в рассеянном воздухе утра под окнами внизу, ориентируясь на мерцающий свет четвертого этажа).
Саломея, сдерживая смех, подала камешек – удачный бросок, прямое попадание в открытую наружу створку.)
Вздрогнули.
-Слышали? – замирающим голосом проговорил Моррисон, и все молча закивали. - Это был знак. Дух здесь.
Хладнокровный циник Чешир недовольно зашевелился; колено задело поддон стола – легкое движение, потеря равновесия, пламя метнулось, и все три свечи упали, покатились, вызвав душу леденящий ужас, короткие восклицания и вскакивания с мест.
-Дух готов отвечать на вопросы, можно начинать, - сделал вывод Моррисон, безумно блестя глазами.
Чешир благоразумно промолчал.
Все снова уселись по местам, Ада и Вера закрепили свечи плавленным воском – невольно трепеща.
-Итак, - замогильным голосом произнес Моррисон, - дух Золотого воина, ответь – кто убил Педро?..


Много раз познав, возлюбив, возблагодарив все, имеющее к этому отношение (и всех), гладила его – прекрасного, уснувшего в ее оберегающих объятьях на свежей простыне с классическим красным пятнышком по центру. Разглядывая его спящее лицо, не выдерживая, плакала, целовала.
-Любовь моя, теперь все будет хорошо – лучше, чем у Евы и Берто, Гонзо и Марии, Селии и Кико – лучше всех, мой первый и единственный!
Белье за окном легко колыхалось, шелестело от ветерка. Сверху снова послышались ругательства, рычание, крики.
-О, святая Мария, как можно, - проговорила, жалея, любя весь мир, все общежитие. – Помоги им, Господи!

-…Ты ненормальный! – с трудом вырываясь из цепких рук, отскакивая подальше, ближе к дверям, задыхаясь. – Тебе лечиться надо, упился своей водовкой, псих ненормальный!
Сидя в окне, покачивая ногами, улыбаясь, руки сцепив на груди, спиной к светлому небу – как тогда, как тогда! – глядя на нее, живую измену, сужеными злыми глазами.
-Беги, беги к своему Эгисту, скатертью дорога, собирай чемоданы, прощай, навек прощай!
Сделал патетический жест рукой, тут же недобро погрозив пальцем:
-Но знай – в моей смерти прошу винить Нину Т. Гудбай, май лав, гудбай!
Качнулся всем телом – широко улыбаясь, глядя прямо в глаза – махнул рукой, как аквалангист, с лодки спиной ныряя в бездну.
Нина обеими руками залепила рот, оседая, мгновенно теряя силы.
-А-а-а!
На подгибающихся ногах бросилась к дверям, опрокидывая стул, чайник на тумбочке – мимо, мимо – дробным топотом по коридору, падая, рукой по стене, вниз по черной лестнице на шестой, к его спасительной двери, барабаня невесомыми кулаками, почти теряя сознание в его подоспевших руках:
-Череп, Череп, как же так, что же делать, господи, что же делать?..

Ах, вольный воздух прерий, все перемешалось в голове от этого беспримерного прыжка – спиной в окно, акробатическое сальто: вот, словно гимнаст на турнике, перелетев перекладину, руками ухватился за двойной ряд веревок, путаясь в хрустящих белых простынях, чувствуя, как веревки обрываются с одной стороны – ухнув, полетел вниз на импровизированном канате, весь опутанный саваном простыней – Тарзан, великолепный житель джунглей, раскачиваясь на лианах высоко над землей, чуть не влепляясь в кирпичную стену, но – во время пружиня, ногами отталкиваясь, взлетая, как на качелях – у-лю-лю! – да навстречу стремительно приближающемуся квадрату распахнутого окна: влетел, отпустил веревку – восторг сердечный, безграничные импульсы счастья во всем организме: «Непорочность твоя, о, дева, спасла меня!» - рухнул, почувствовал грудью почти нежный удар и – забылся в сновиденьях.

ИЮНЬ
-…вот так и свалился, как снег на голову. Все повскакивали, что творилось: визг, крик, волосы дыбом. Прикинь – вместо ответа на вопрос «Кто убил Педро?», в окно влетает тело, завернутое в белую простыню, как в саван, и падает на стол – труба. И, как бы то ни было, но если раньше я и сомневалась в собственных умозаключениях, то теперь уж все сомнения отпали – и представить себе невозможно, чтобы дух Золотого воина проделал такой трюк зазря!
-Потрясающе. Какая все-таки жалость, ведь если бы мы с Яником еще чуть-чуть задержались после шутки с камешком в окошко, то увидели бы беспримерный полет с самой выгодной точки.
-Самой выгодной с точки зрения оператора – да, но самым трагичным он был, безусловно, с позиции Нины. Только представь, что испытали они с Черепом, как два голубя, отрыдавшись в объятьях друг друга, оплакав и простив за все Сенечку, с робкой надеждой вглядываясь в будущее, когда дверь вдруг раскрылась, и покойник жив-здоров появился, как ни в чем ни бывало, будто бы всего лишь после очередной попойки…
Первый день экзаменов в Школе: у первого курса мастерство, на третьем этаже у деканата – взволнованно листающие свои киноновеллы детища Голуба; не пришедшая еще в себя Нина с черными кругами под глазами и с шеей, обмотанной шелковым платком, рыжебородый Кац, тесный кружок щебечущих о Тонино Гуэрре девиц.
Стояли, глядя вниз, в пролет этажей, у перил лестницы на площадке третьего этажа, изредка поглядывая на взволнованных экзаменуемых. Саша думала о так и ненаписанной киноновелле, страдая от неразгаданности причин, мечтательно глядя на сигаретный дым. Саломея с сочувствием поглядывала в сторону Нины.
-Как все-таки хорошо, что это именно Арсен, а не кто-нибудь из моих друзей, не Яник и не я сама. Но бедная Нина – оказалась в глупейшей ситуации, что тут скажешь. Между прочим, ты не считаешь своим долгом поговорить с Арсеном?
-Зачем? – усмехаясь, пожимая плечами. – Чтобы, упившись в очередной раз, он выкинул из окна меня, как самую умную? Нет уж, раз бедняга сиганул в окно, а Всевышний его призрел, то не нам судить обо всем этом. Как говорится, не суди и не судим будешь.
Саломея задумчиво смотрела вниз, на снующих по нижним пролетам лестницы.
-И все-таки, как это нереально, почти фантастично: человек, с которым ты ежедневно встречаешься, здороваешься, вдруг оказывается убийцей. Честное слово, легче поверить, что тогда по коридору шел действительно призрак Педро.

В одиннадцать начался теплый дождь – веселый, очищающий, от которого заблестел асфальт и заработали дворники на лобовых стеклах машин. Втянув голову в плечи, Саша, промокшая насквозь, влетела в студийный магазин, где у витрины с шерри-бренди наткнулась на длинную Веру, подсчитывающую наличность.
-Хочу купить шерри, божественный напиток, помню, как однажды мы обпились им с Евреем – великолепно, - выпустила поток сознания. – А у тебя есть какая-нибудь сумка?
Ввиду отсутствия таковой попросили у продавщицы картонную коробку, сложили в нее две бутылки великолепного шерри, банку сгущенки и блок сигарет «Шумер».
«Все на свете шерри-бренди, шерри-бренди, ангел мой!»
Почти бегом добрались до общежития – смеясь под дождем, удерживая руками коробку за края – бездумные, счастливые.
-Между прочим, мы с тобой довольно-таки давно не болтали, а ведь как славно посидеть, перемывая косточки знакомым под хороший кофе и сигареты. Я не говорю о шерри, - уже у общежития длинная Вера остановилась – укрылись от дождя под козырьком входа – предлагая сделать маленькую передышку, прежде чем решить, где все выпить и съесть.
-В самом деле, - согласилась Саша. – То все складывается так, что ты тесно сближаешься с одним человеком, то вдруг вы сами собой отдаляетесь друг от друга, и место близкого друга занимает кто-то другой. У меня всегда было по дюжине хороших подруг, совершенно не ладивших между собой.
-Решено, - заявила Вера, торопливо докуривая сигарету. – Идем ко мне. У меня свободная комната, хорошая музыка и никто не сунется – я поругалась с Евреем.
Затушили бычки и толкнули стеклянную дверь.

Дождь шел, шелестел, дробно ударял по подоконнику раскрытого настежь окна комнаты, чуть сумрачной от затянутого водой неба.
-Как пахнет дождь – замечательно, - проговорила длинная Вера, как перед большим экраном, удобно располагаясь в ветхом кресле напротив окна. – Почему-то каждый раз, когда я чувствую этот запах, мне начинает казаться, что вот-вот произойдет что-то удивительное, долгожданное. Несбыточные мечты юности.
Задумчивый мерный стук по подоконнику, запахи кофе и дождя.
«Как пахнет дождь»
-Мы все время от времени мечтаем о чем-нибудь несбыточном, а по прошествии времени благодарим Бога за то, что это не сбылось, - заметила Саша. – К примеру, когда-то я мечтала быть ветеринаром. А еще совсем недавно страстно желала выйти замуж за некого Супер-Билли. Можешь себе представить?
Горячий кофейный глоток.
-Да уж.
-Все связано-завязано, одно тянет за собой другое, и если мы начинаем вмешиваться с этими своими заветными мечтами, вся замечательная система рискует рассыпаться в прах. Вот почему Конфуций полагал, что все должно идти так, как идет. Иногда важно не быть с кем-то или где-то, не иметь что-то или кого-то. НЕ. Своего рода алиби – страховка от риска быть втянутым во что-то, что по большому счету тебе не нужно.
-С этим расследованием ты постепенно переходишь на малопонятный язык, - усмехнулась Вера, отставляя выпитую чашку, пригубливая густой сладкий шерри-бренди, наслаждаясь ароматом. – Вот уже и разговоры об алиби. Признайся, ведь ты подозреваешь меня? Чего проще – толкнуть Педро в святом негодовании, когда он так нагло лезет под юбку!
«Разговоры про Педро»
-Но у тебя есть алиби, - закуривая, смешивая с дождем и кофе запах вирджинского табака.
-Алиби?
-Между прочим, с латинского это переводится как «в другом месте». Очень просто: ты была в другом месте. Все эти рассказы, которые я слушала целый учебный год. Короткие и длинные или просто обрывки фраз, на первый взгляд ничего не дающие. Но именно что только на первый взгляд.
-Но мое алиби, - в нетерпении перебила Вера. – Откуда у тебя мое алиби? Если честно, я и сама не помню, где была в ту ночь.
-Ты была у Толика на четвертом. Как-то мы пили у него чай; вдруг что-то стукнуло о подоконник, и Толик заметил, что точно так же стукнула рука Педро, выпавшего из окна. Толик как раз стоял у окна, пытаясь сочинить стихи, с помощью которых надеялся соблазнить тебя, поскольку ты в это время мыла чайные чашки в его ванной комнате.
-Великолепно, - вдруг начиная хихикать, пальцем проводя по губам. – Ну, конечно. После Педро я пошла к Еврею, застала его в компании вдымину укуренного Моррисона, разозлилась и отправилась искать приключения. Приключением, правда, совсем неинтересным, оказался Толик.
-Вот видишь, теперь алиби есть еще у Моррисона с Евреем.
Разливая по рюмкам тягучий вишневый аромат:
-Кто еще вне подозрений?
-Ну, скажем, Глум, Чешир, Антоша, Митрич, малознакомый мне араб по имени Абду, имевший проблемы с записью звука к своему фильму, а также упившаяся с горя Жужу: все они были в восемьсот пятнадцатой и слышали звук падения Педро – за исключением Жужу, которая спала.
Переведя дух. Сладкий глоток головокружения.
-Потом еще пиратка Жанна и Жорик – эти двое были тоже в другом месте. Абсолютный факт, что во время убийства оба занимались оральным сексом на крыше, под замирающими от восторга звездами. Видишь ли, Рита, столкнувшаяся в ту ночь с целующимися Педро и Жужу, в отчаянии рыдала на крыше, а потом решила подняться по навесной лестнице на лифтовый отсек, чтобы нафиг броситься вниз. Однако едва ее голова поднялась над верхней перекладиной, как картина обнаженных любовников настолько поразила ее зрение, что продолжать думать о самоубийстве было просто смешно. Алиби есть также у отсутствующих тогда в Москве – у Лейлы, Кико, Яника. А еще, между прочим, у Ад – поскольку она стояла на лестнице двенадцатого этажа и смотрела на убийцу.
-Убийцу? Но разве это был не призрак Педро? – удивилась Вера.

…Ночью ходила, бродила по этажам – в мучительно-бессознательных поисках. На черной лестнице все у той же ветхозаветной надписи о «Битлз», нос к носу столкнулась с Таги – тоже блуждающим, одиноким.
-Ты ищешь, все время ищешь его, - заметил, кивая головой (глаза полузакрыты). – Но все время ищешь не там. Идем.
Пошли молча, тоскуя, на тринадцатый – как давно не подходила к этой двери со ставнями, не ощущала этот особый запах – смесь дерева, масляных красок, анаши и еще – еще музыки, тоски.
И снова – «Цеппелины», та самая «I’ve gonner leave you».
-Привет, заходите, - бросив короткий равнодушный взгляд, шаркая назад в комнату – Еврей, сто лет невиданный – неслыханный, разлюбленный длинной Верой.
-Чувствуйте себя, как дома, - бросил на ходу, подходя, напряженно всматриваясь, к раскрытому этюднику с закрепленным холстом.
Уселись вдвоем в кресло у низкого столика, над которым висела все та же полочка, а на ней в ряд стояли глиняные кальянчики в форме слоников. Вот и все счастье, а ведь сидел, вот как сейчас Таги, и она смотрела и видела, как меняется цвет его глаз – уходящего, неверного, оставляющего, как в этой песне, с которой и началось несчастное знакомство.
«А, может, он как Педро – умеет любить всех, не принадлежа никому?»
Таги, протянув руку к груде кассет на столе, выбрал одну, оставленную здесь вчера им же, сунул в старенький плеер. Закурил, дав затянуться Саше, взгрустнувшей от обстановки.
-Эта песня – знаешь, о чем она?
-Откуда мне знать, я же не говорю по-арабски.
-О жизни. О том, что вся мудрость мира – ничто, только кольца дыма. Все проходит.
-Все проходит, пропадает, подходит к концу. Слушай, почему так, зачем?
«Поцелуй меня»
Еврей, мимолетно взглянув, оторвавшись от притягательного холста, усмехнулся на этих, сливших свои дыханья, замирающих – белеющая шея, запрокинутое лицо, переплетение рук. Вздох.
-Вы бы хоть чай поставили.
Не слыша, глядя друг другу в глаза.
«Значит, он снова там – у нее, с экономистками на пятом»
-Боже, как мне больно.
Таги перевел взгляд на рисующего Еврея, усмехнулся.
-Ты ничего вокруг кроме своей боли не видишь.
Поднялся, отправился ставить чайник, отчужденно насвистывая.
«Вот так, в конце концов, мы остаемся совсем одни – и в кресле, и вообще по жизни»

Июнь в тот год был замечательный – солнечный, нежный, с частыми теплыми дождями, мгновенно высыхающими. Сессию сдавали легко, без излишнего напряжения, и тут же бежали на ВДНХ: по всему городу продавали коньяк всех объемов и иракские сигареты «Шумер», в том числе и «сотки» в красивых черных пачках с золотом.
-Год прошел, и все вернулось к началу: я приехала поступать, у меня нет прописки, законного жилья и настоящей любовной истории. После всех восторгов Збыш так и ускользнул, оставив меня размышлять над его словами и поступками, выводить потаенный смысл его улыбок – и кто знает, что он испытывал ко мне на самом деле? Самое же печальное, что безвозвратно потерян Таги – этот белый египтянин, так похожий на древние фигурки с развернутыми плечами и длинными ступнями. Удивительно, как долго можно не понимать, что ты уже влюбилась. Понимаешь, до последнего он казался мне просто славным, и вдруг, когда так сурово покинул меня, удаляясь с чайником в руках, я почувствовала… Собственно, что же я почувствовала? Что мы вообще чувствуем по отношению друг к другу, когда делимся секретами за чашкой кофе или проводим ночи в чужих постелях? Одно несомненно – так болезненно оставаться одной.
Открытое настежь окно в одиннадцать – двенадцать, солнце, падающее на Сашину спину, по которой бегают, разминают, массируют сильные ладони длинной Веры, усевшейся верхом на Сашиной пятой точке. И ветерок, залетающий с улицы, сигналы автомобилей, ритм барабанов – совсем африканский, знойный – сверху, из комнаты Берто на двенадцатом.
Дейзи переехала в посольский дом где-то в центре, Ева жила, вела хозяйство у Берто – зачем пропадать комнате, тем более что Яник все плотнее общался с Саломеей, не выносящей музыкальных пристрастий Ад и Микки. Из сеток двух кроватей соорудили, установив на полу под окном, широкое низкое ложе, традиционный общежитский сексодром, лежа на котором с утра можно было принимать солнечные ванны.
И вот лежала, разморенная этим солнцем, руками Веры, барабанным ритмом и собственным голосом, размышлениями о прошедшем, уже невозвратимом.
-Таги – душка, иногда у него совершенно несчастный вид и, боюсь, на эту удочку он поймал не одну дурочку с экономического. Во всех нас неистребимо желание жалеть, гладить по головке этих бедных мужчин.
-С Евреем у меня было совершенно также – его грустное лицо заставляло меня виснуть у него на шее с утешительными поцелуями.
-Утешительные поцелуи. Если выводить логический ряд, то жалеть – значит любить, и любить – значит – жалеть, то есть видеть в человеке какую-то слабину. Как это Моррисон все время причитает: «Не любите вы нас, не жалеете». Стало быть, если нет жалости, значит, нет и никакого влечения полов, так что ли? С ума сойти. Насколько же все проще у латинов – Селия вообще не отдастся мужчине, если он не будет страстно кричать о любви, в конце концов повалив на кровать и изнасиловав. Когда ее бросают, она доводит дело до стопроцентного выяснения, воплей отчаяния и безутешных рыданий. А мы? Мы же абсолютно не умеем выражать наши чувства – во всяком случае, в устной форме. Все в себе, все переживания – от того европейцы и раком чаще болеют. И между прочим – знаешь ли ты, что в Москве нет сорок, совершенно? Ведь в сорок после смерти превращаются ведьмы, а Никон еще черте когда заговорил от них Москву. Прикол?
Вера устало потянулась, слезла с философствующей Саши и улеглась рядом, щурясь на солнце, поглаживая собственную загорелую руку.
-Сорок, говоришь, нет? А ты уверена, что в Москве нет ведьм?

Музыка, будящая чувство полета.
-Пинк Флойд, - вздохнув, заметила Саша, с невольной ностальгией прислушиваясь к «Shine of the presuas diamonds» за стеной, в комнате одинокого волка Арсена. – Под такую музыку легко представить себе, как медленно плывешь в воздухе, паришь в этой тихой летней ночи, ближе к рассвету, когда дома кажутся огромными черными скалами, в расщелинах которых чувствуешь себя крохотным самолетиком, а воздух так осязаемо-мягок, что кажется, будто ты погружаешься в него, как в паралоновую яму. Где-то я видела такой ночной полет – в заставке передачи? Во всяком случае, именно так можно начать мою киноновеллу: чьи-то далекие шаги по асфальту, одинокие мотыльки такси и вдруг – несколько светящихся окон, вызывающих в памяти это, цветаевское: «Вот опять окно, где опять не спят…»
-Батенька, да вы поэт, - хрюкнул циничный Глум, следя за варящимся в чайнике картофеле в мундире. – Вон Сенька – он тоже поэт, все что-то пишет и рвет, пишет и рвет. Боюсь, как бы его крыша окончательно не сорвалась.
-Кстати, об Арсене, - вставил жизнерадостный Яник, только что поужинавший у Саломеи пловом по-азербайджански. – Такое впечатление, что в последнее время у него действительно не все дома. Пьет, как сапожник, ни с кем не разговаривает. Все дело в Нине или есть что-то еще?
-Ну да, - хмыкнул Глум. – Вот так – стоит на полчаса выпасть в окно, как они тут же находят тебе замену. Женщины – женщины, подлое племя.
-И потом этот Звук, - вставила Саша. – Вчера он стоял в коридоре и, зажав уши, кричал, как ненормальный: «Выключите Звук!»
Из-под глумовской печки с узкого низкого диванчика поднялся мирно улыбающийся Моррисон и, потянувшись, уселся за стол, с удовлетворением наблюдая, как Глум, вырвав шнур из розетки, отправляется сливать воду из чайника.
-Я знаю, как спасти Сеньку от Звука, - проговорил он негромко, окидывая всех взглядом. – Звук нужно заглушить другим, домашним и знакомым. К примеру, сбросить-таки диван с крыши, как мы и собирались сделать когда-то.
-Правильно, - с энтузиазмом поддержал, снова появляясь в комнате, с воплем высыпая на стол из чайника дымящийся картофель, Глум. – Причем, мой совет: сбросить нужно половину сексодрома, как раз тот диванчик, на котором спала Нина, прямо с простынями и одеялами. Арсений будет лирически смотреть в окно, на зарождающийся рассвет, и тут увидит нереально медленно пролетающий мимо диван с развевающимися парусами простыней, уплывающим одеялом. И когда все это как следует громыхнется об асфальт, он окончательно забудет и Нину, и Звук.
«И да простится ему»

Кто-то, уже успев свалить сессию, уехал домой – в Мордовию, Испанию, Анголу, Афганистан, Казанское царство. Разъезжались на летнюю практику – с Мос- и Лен-фильмами, с надеждами, мечтами когда-нибудь блеснуть в Каннах – во всей красе.
Подступы июля. Теплые дни и ночи, равноденствие, полупустые буфеты, последние встречи, разговоры – как незаметно прошел год!
-Уникальный вечер – все на месте, - заметила Рита, пуская дым в потолок, поглядывая на готовые чемоданы в углу, оглядывая присутствующих: развалившуюся на диване Еву, скучно разглядывающую собственные ногти с облупившимся лаком, торжественно вносящую в комнату кастрюльку с кофе Дейзи и Селию – мрачно курящую, нога на ногу, мелко дрожащие пальцы в кольцах – только что заявившуюся с Рижской.
-Уникально, cono,- воскликнула последняя, взмахивая рукой, осыпая себя сигаретным пеплом, нервно отряхивая смуглую коленку. – Уникально, что мы всегда остаемся одинокие женщины, вот что – «неблагополушно в этом доме».
-Но ты, - удивленно взглянула Ева, ехидно кривясь, - тебя сто лет не было видно и вдруг – возвращаешься с вещами, оставив разлюбезного Кико – что же случилось?
-Cono, - вместо ответа мрачнея еще сильнее. – Есть хоть немного коньяк или что-то?
-Я бы тоже не отказалась, - невинно заметила Дейзи, моргая загнутыми ресницами. – Хотя, если честно, у меня с моим югославом все в порядке.
-В порядке. У меня тоже в какой-то мере все нормально, - заметила Рита с ноткой горечи в голосе. – Просто история идет к концу, по сравнению с тем, как было в начале. Очень грустно, и даже хорошо, что я уезжаю на каникулы. Может быть осенью, когда вернусь, Хуанча соскучится – ведь если бы он уже не любил, разве не сказал бы: «Все, дорогая, прости»?..
-Он держит тебя про запас, такие они у нас запасливые, мачо проклятые, - съязвила Ева, приподнимаясь на локте, вытряхивая себе сигарету из пачки.
-Ева просто поссорилась с Берто, не обращайте внимания, - ангельским голосом пропела Дейзи, осторожно разливая кофе по стаканам. – Причина, между прочим, тоже в чем-то уникальная: бедный чико неосмотрительно высморкался в душе.
-Чуть ли не мне под ноги! – взвилась Ева, яростно чиркая спичкой. – Я ему так и сказала: «Не стоит сморкаться под ноги любимой девушке хотя бы из соображений гигиены!» Тут же вылезла из ванной и ушла.
-Хорошо ты хоть оделась, дорогая.
-Cono!
Разобрали стаканы с дымящимся кофе, поглядывая друг на друга, улыбаясь.
-Не хватает Ад, разодравшейся с Микки, и Саши, страдающей то ли из-за Збыша, то ли из-за Таги.
Дверь незамедлительно распахнулась.
-По крайней мере, я – здесь, - сказала Саша, демонстрируя бутылку коньяка.
Уникальный вечер продолжался.


Вернулась с пятого этажа, открыла своим ключом дверь со ставнями и вторую – направо. Комната была бездушна, тиха – никого. И так весь день, всю ночь.
«Что происходит?»
У Еврея тихо играла музыка. Осторожно просунула голову: «Можно?»
-Входи. Делай, что хочешь – я рисую, Господи – уже черте сколько рисую, Таги дал мне пару раз затянуться, и я улетел сам не знаю куда, но еще не вернулся – не обращай внимания.
-Таги приходил? А Збыш? Ты не знаешь, где Збыш или хотя бы Никос?
Короткий счастливый смех.
-О чем ты меня спрашиваешь, ей-богу, какой Збыш, Никос! Я не могу оторваться от холста, рисую уже вечность – Таги дал мне немного пыхнуть, и понеслось. Я вообще точно не помню, зачем Сенечка дал мне этот холст, чего хотел – просто подошел к нему и стал рисовать – приколись, какие глаза!
Подошла, взглянула глазами-ласточками.
-Это лицо Педро, - заметила, покусывая губы. – Что вокруг – непонятно, но лицо его. Знаешь, эти мелкие точечки вокруг создают объем. Тут есть глубина – как будто Педро смотрит откуда-то из космоса.
-Педро в космосе! – хихикнул Еврей, довольно потирая руки, бросая кисти. – Послушай, я еще Таги просил поставить чайник – или то была Саша?
-Саша? – неуловимые изменения в голосе. – Здесь была Саша? Одна?
Замахал руками, смеясь.
-Помнишь сказку? Приколись: посадил дед репку. Внучка – за Жучку, Жучка…
Прошла по комнате из угла в угол – хмурясь, напряженно думая. Наблюдая за ней, Еврей опечалился, замолчал. Зевнул, обнял колени, чувствуя эту самую вещь – гравитацию.
-Тяжесть какая – уфф…, - взглянул на тонкий несчастный силуэт у окна. – Кто-то тут недавно говорил о кольцах, мудрости и еще одно – это показалось мне самым важным: все уходит, проходит, подходит к концу. Все пропадает, приколись.

Полночи слушали «Пинк Флойд», курили, пили кофе с коньяком, мечтая вслух, язвя сильную половину человечества, бросающую, мучащую влюбленных девиц, сморкающуюся им под ноги.
К трем часам появился пританцовывающий Хуанча, повалил Риту на диван, шепча на ухо пылкие непристойности. Ева мгновенно собралась идти к Берто, оставленному наедине с собственными угрызениями совести о содеянном в теплом душе, Дейзи вернулась к своему югославу, а Саша почти силком потащила Селию в коридор, на поиски приключений: «Понимаешь, нужно оставить их одних, Рита завтра уезжает и…»
-Cono, как я устала, такая жизнь, как будто я не спала сто лет – сто лет одиночества, понимаешь? – вдруг на ходу принимаясь рыться в карманах, вытаскивая деньги. – У Лена еще есть коньяк, ты знаешь? Быть может, она будет наливать нам бутылка, у меня есть деньги. Пойдем с коньяк в подсобка – хочу пить всю ночь и говорить, говорить, потому что жизнь такая – я уже говорила, да? – такая ужасно несправедливая и главное – в ней нет любовь, абсолютно, как Гонзо говорит – мать вашу…

-Будем надеяться, что и сегодня Саша не заявится ночевать, - заметил Яник, проводя Саломею за собой в комнату, включая настольную лампу. – Боже, как я устал.
-А как я устала от своих соседей, - поддержала тему Саломея. – Каждый день невероятные разборки. До твоего прихода Ада кричала, словно ее режут на куски, а когда я вбежала ее спасать, они сидели в разных углах комнаты, и Микки укоризненно говорил: «Ад, как тебе не стыдно!» И так каждый раз: ты жалеешь Ад, ввязываешься в конфликт, принимая ее сторону, а на утро они снова как два голубя, и только Микки дуется на тебя за вчерашнее.
-Свидетели всегда остаются в дураках, - согласился Яник, включая чайник в сеть. – А помнишь, как Ад едва не откусила Микки нос?
В дверь торопливо постучали и тут же ввалились хихикающие, с глазами добрыми, бессмысленными поехавшие торчки: Моррисон, Никос, Кальян и Збыш.
-Вы не представляете, какой подвиг мы только что совершили, - заявил Моррисон, валясь на диван рядом с Саломеей, галантно целуя ей руку (Никос рухнул по другую сторону и тут же закрыл глаза). – Мы-таки украли половину Сенькиного сексодрома и затащили в точно рассчитанную точку на крыше. С наступлением рассвета по сигналу Глум подведет Сеньку к окну, а мы грохнем диван вниз – с подушками и простынями. Но пока нужно продержаться до утра. Слушайте, где достать папиросу, хотя бы одну?
-У меня папирос нет, но я найду, если вы поделитесь, - воскликнул Яник, подмигивая Саломее. – Между прочим, пока можете заварить чай, а я – мигом.
Кальян послушно засуетился с чайником, отправившись споласкивать заварной чайник, мыть стаканы.
-Кайф, - заметил Моррисон, потягиваясь, дружелюбно поглядывая на Саломею. – Коробку с мумией забрал Черепушкин папик и, веришь ли, сразу стало как будто легче дышать. Он словно давил на меня, особенно после того, как Арсений ввалился к нам в окно.
-Беспримерный полет, - улыбнулась Саломея.
-Вот уж именно – беспримерный.
Збыш бродил по комнате, скользя взглядом, весь в напряженном поиске. Присел на корточки перед Саломеей, руками опершись о ее колени, поднял глаза (расширенные, глубокие, удивившие неожиданной темнотой).
-Мне снились нити, - проговорил доверительно, негромко, взволнованным голосом. – Много нитей, труба, я в них запутался, совсем – все время искал одну, которая так больно тянула, даже кровь текла из груди, прикинь. Мне кажется, у меня проблемы с сердцем – все время болит, не только во сне, такие обломы.
-Это бывает, - согласилась, кивая, Саломея, глядя серьезно и сочувственно. – Сердце болит, когда мы не находим себе места из-за чего-то. Тебе нужно разобраться – чего ты хочешь, к чему стремишься. И потом – ты стал слишком много курить.
-Подсел на травку, - откомментировал Моррисон, смеясь.
Збыш почесал жесткую кисточку волос, пальцем попробовал намотать прядь – несколько безуспешных попыток.
-Нервничает поляк, - слева шепнул Саломее Моррисон, а Никос с другой стороны подтвердил:
-Когда он вот так наматывает волосы на палец, значит – нервничает.
-Не нахожу себе места, труба, - закивал Збыш, поднимаясь, тут же падая на соседний – Сашин – диван, мгновенно отключаясь в тяжелом сне про нити.
-Все мы не находим себе места, - ставя вскипевший чайник на стол, заметил Кальян. – Все, даже Золотой Воин, кочующий по Москве, вместо того, чтобы лежать в могиле. А Арсен? Каково – вылететь в окно и не разбиться? Надо думать, он тоже искал себе место?
Сплошные вопросы.

Выкурены тысячи сигарет, папирос, выпито море кофе и немного меньше чая с сахаром и без – эти ночи, ночи, синий бархат, как будто что-то нежно касается лица, не дает уснуть, давая понять, что все еще впереди – самое лучшее, незабываемое. Все мы отоспимся потом, когда-нибудь – там.
Утренние закипающие чайники, пепельницы, вытряхиваемые в окно, где звенят красные трамваи и уже мельтешат люди, в то время как собственное бессонное тело кажется невесомым, неуправляемым, и цифры этажей, нарисованные масляной краской на стенах смотрят холодно и бездушно, и по коридорам стелется тишина, и, вернувшись в комнату, можно запросто обнаружить, что на твоем месте кто-то спит или из-под одеяла соседа выглядывает чье-то голое плечо, перекрытое его загорелой рукой – когда-нибудь жизнь станет другой, без этой непредсказуемости, мгновенной изменчивости – будет все по другому, будь оно проклято.
-Проклятье, cono, это мой рррок – не могу быть всегда счастливая, нет – всегда совсем немного счастья, рррадость и – все, финита, cono.
Вышли из подсобки, сварив за ночь весь кофе, выкурив все сигареты, выпив весь коньяк – уселись на балконе, прямо на прохладном полу, руки свесив с коленей, щурясь на восходящее солнце, проговаривая усталые реплики, засыпая на ходу.
-Ночь любви – я говорю, для кого-то это была ночь любви, - сказала Саша, прикрывая глаза. – Что самое странное, совершенно не пишется, а ведь Фрейд утверждал, что когда ни с кем не сношаешься, высвобождается колоссальная энергия – пиши стихи, романы, что угодно.
-Какая глупость, фантастика, - замотала головой Селия. – Романы рождаются от любовь – и стихи, и дети – только от любовь. Если не любишь, что писать, о чем говорить друг другу? Не нужно верить психология, наука – только сердце, corason.
-Корасон. Оно совсем разбито, это корасон, как ни по-дурацки это звучит. До чего все-таки неприятно – знать, что без тебя вполне могут обойтись. И еще – он ни разу не говорил, что любит меня. И я тоже.
Солнце поднималось ослепительным шаром – как раз на уровне глаз, заставляя делать козырек ладонью, прикрывать глаза.
-Я знаю, кто убил Педро, - вдруг четко и спокойно сказала Селия.
Саша с удивлением посмотрела на ее решительный чеканный профиль.
-Я тоже, - отозвалась, помедлив.
-Ты не знаешь, - поворачивая лицо, взглядывая черными блестящими глазами. – Ты не можешь знать, Кико сказал мне вчера, только мне. Знает еще Лейла, но она уехала в Израиль с этот еврей.
Саша потерла переносицу – в предчувствии разгадки.
-Так кто же?
-Гонзо, - как ни в чем ни бывало, болезненно усмехаясь. – Я поняла это сразу, когда Кико сказал, что у него пропала видеокамера, очень дорогая, пока они были в Америка. Ключи от комната были только у Гонзо и Педро, и Кико уверен – камера украл Педро, потому что был без денег и не мог жить без травка. Но я знаю точно – это сделал Гонзо. Помнишь, ты рассказывала про Роландо – как он увидел Педро с камера на черная лестница? Слушай – это был Гонзо. Он всегда носил вещи Педро, потому что имеет такой беспорядок с одежда. Они похожи – рост, волосы, даже сережка в ухо. Кико и Лейла не стали никому говорить про это – не хотели делать позор память Педро, думали, он сделал это и потом прыгнул в окно – но Педро не мог брать чужой, он был другой, cono!
-Это не Гонзо, - еле слышно проговорила Саша, прозревая. – И не Педро – видишь ли, они ведь не знали Борю с Мосфильма, никогда не продавали ему пленку и не обожали винегрет.
-Что ты такой говоришь? – раздраженно щелкнула пальцами Селия, чувствуя горечь, горечь нескончаемую. – Это ужасно, но я все равно люблю Гонзо – пусть он убийца, все равно. Даже история с Кико была ненастоящая, просто, чтобы забыть Гонзо.
Солнце встало, освидетельствовав день – белый день, теплый, июльский. Не отрывая прищуренного взгляда от голубого, в барашках облаков, неба, словно боясь потерять нить, заговорила – торопливо, сбиваясь, силясь объяснить Селии свою теорию преступления.
-Все началось с пленки, удачно проданной Боре – только Арсен может пропить такие деньги всего за неделю, всей честной компанией. И чтобы вернуть положенную часть отцу, он одолжил кругленькую сумму у старой подруги Жужу – сумму, на которую можно съездить в Испанию на зимние каникулы. Интересно, как он собирался отдавать долг? А, может, и не думал – представлял, как все само собой решится – бескровно, без скандалов и выяснений. Но время шло, а оно все не решалось, и Жужу могла в конце концов рассказать обо всем родителям – ведь живут в одном подъезде! А тут еще Лейла уехала с Кико в солнечную Калифорнию – сплошная несправедливость.
Сколько раз он напивался у Гонзо, где всего-то через стеночку в шкафу хранилась видеокамера – минимальная компенсация за утраченную любовь. Однажды, когда Гонзо, упившись, отключился, а, может, и вовсе отправился блуждать по этажам, Арсен через окно перелез в комнату Кико и взял камеру – и это ведь его видел на стене Берто, шествовавший с направлением деканата в общежитие, нарисовав потом пародию на да Винчи, преподнесенную Сенечке в дар на день рождения («Бойся данайцев, дары приносящих!»). И на черной лестнице с видеокамерой в руках – это тоже был он, принятый Роландо за Педро. Камера была продана все тому же Боре с Мосфильма, и Жужу получила назад свои деньги. Помнишь, как Ева рассказывала о той пьянке с Борей: «Дела их связывали не только по части пленки. Во всяком случае, когда Боря упомянул какую-то там Соню…» Преимущество орфографии перед орфоэпией: при написании Соня превращается в Soney, и все становится на свои места.
Цепь случайностей, работающая по формуле «Все тайное становится явным». Отец эбоккокографии Роландо предложил Педро работу, напомнив эпизод на черной лестнице. Сначала Педро, обрадованный возможностью подработать (ведь он сидел на мели), пропустил рассказ мимо ушей, но когда, поднявшись в комнату Кико, обнаружил пропажу камеры, роландовская сценка припомнилась ему в новом свете. И потом на вечеринке в восемьсот пятнадцатой, вдруг заметив свое очевидное сходство с Арсеном – наверняка он просто сложил два и два. Да и Жужу ведь рассказала ему о погашенном долге.
Неважно, какой разговор состоялся у них в ту ночь. Педро мог потребовать вернуть камеру, угрожая рассказать обо всем Лейле. Конечно же, он сидел в окне, выпуская в лицо Арсену анашинный дым – уже одного этого было достаточно, чтобы вывести его из себя. Он ударил в ненавистное лицо кулаком, Педро не успел ни за что ухватиться и упал спиной вниз, разбившись, как большая кукла. А дальше все было так, как и представлялось раньше: желтый коридор, тошнота, свекольная рвота, преследующий Звук. Все так глупо, так нелепо. Из-за какой-то там видеокамеры.

Внезапно откуда-то сверху пролетел диван, с грохотом рухнув на далекий асфальт. На какое-то мгновенье ошарашенной Саше показалось, что белые простыни, проплывшие чуть позже, изобразили в воздухе таинственный знак.
«Ну вот, теперь со Звуком покончено»
Птицы щебетали где-то высоко в небе. Селия безмятежно спала, уткнувшись лицом в колени. Через окно Саша легко выпрыгнула с балкона на общую кухню, в чуткой тишине утра прошла в холл, вызвав без промедления подкативший лифт, плавно доставивший ее на четвертый этаж.
-Все-таки Фрейд был частично прав насчет нереализованной энергии, - проговорила вслух самой себе, вставляя ключ в дверь блока четыреста – четыре, вступая в прихожку с красным огоньком электроплитки, как на землю обетованную.
Комната, наполненная светом, тишиной, счастьем. Записка на столике: «Я в 1103 у Соломеи. Тут тебе подарок. Яник».
Саша повернулась, еще не понимая в чем дело – такая неловкая, отрешенная после бессонной ночи, полной коньяка и заплетающихся монологов Селии.
На ее диване спал, во сне шевеля потрескавшимися губами, беспечный Збыш. Не раздеваясь, осторожно легла рядом с ним – спина к спине – мгновенно погружаясь в облако чистого сна.
«Глупость, фантастика – романы рождаются от любовь – и стихи, и дети, только от любовь, cono. Не верь психологии, наука, только сердце, corason»
Такие вот дела.
Саша спала, и ей снилось, что она – падает.


Сноски.
Стр. 7 «It’s summertime and the living is easy» - строки из песни «Summertime» оперы Дж.Гершвина «Порги и Бесс».
Стр. 8 «Long live the Beatles» - да здравствуют Битлз (англ)
Стр. 10 Oye, coie! –эй, лови!;
Hijo de puta–сукин сын (исп.)
стр. 13 Fantastica –фантастика; Quien eras tu?–ты кто? (исп).
Стр. 14 «Псы войны», песня группы «Пинк Флойд».
Стр. 17 «Богемская рапсодия», композиция группы «Куин»; здесь и далее использованы отрывки из стихотворения Эдгара Аллана По «К Елене».
Стр. 19 «Я тобой люблю» -«Не «тобой», а «тебя». (немец.)
Стр. 22 Роберт Плант – вокалист группы «Лед зеппелин».
Стр. 24 Cono! Este es el gato Pedro!–Черт! Это же кот Педро!; Quen lo empujo, Sabah, quen lo empujo? – Кто его толкнул? Сабах, кто его толкнул?
Стр. 26 «Не позабудь, что сад был зачарован» - отрывок из стихотворения «К Елене» Э. По - эту цитату Нина находит в рассказе Х. Борхеса «Дон Кихот Ламанчский».
.–фантастическая девушка…. Эль Греко (исп.); Эль Греко – испанский художник, писавший на библейские сюжеты.
Стр. 28 Джим Моррисон- лидер группы «Дорз» ( «Двери»).
Cono!-Черт! (исп.).
Стр. 34 –сукин сын, к черту, говноед! (исп.).
Стр. 37 Ci – да (исп.)
Стр. 39 маланец – хохол (Яник родом из Одессы).
Стр. 39 – Эй, парень, что за девушка была вчера вечером у тебя в комнате? (исп.)
Стр. 40 – Привет, парень! (исп.)
Стр. 42 Maricon? – голубой? (исп.)
Стр. 44 – «Это та самая болгарка?» - «Роскошная, правда? Ты бы слышал, как она кроет коммунистов, мама моя!» (исп.)
Стр. 45 «Честность», песня Билли Джоеля.
Стр. 46 O, Dios! – о, господи! (исп.).
Стр. 46 – Я голоден. Я хочу пить. Я умираю. (англ.)
Стр. 47 «Сволочь дерзкая и великолепная» - цитата из Юза Алешковского.
Стр. 47 – Эй, парень, ты из ВГИКа? Давай с нами в общежитие. (исп.)
Стр. 48 –«Ну, как дела? Как долетела? – «Спасибо, хорошо, как будто сто лет не виделись» - «Ну, давай, где ты спрятала ром?» (исп.)
Стр. 49 «То была величайшая ночь…» - стихотворение Дж. Моррисона.
Стр. 50 Обичем ты, обичем! - « Люблю тебя, люблю!» (болг.)
Стр. 50 «Длинный извилистый путь» - композиция «Битлз».
Стр. 51 «Прекрасная жизнь» - композиция группы «Блэк».
Стр. 52 – привидение! (исп.)
Стр. 53 – и если он перестанет видеть тебя во сне…» - цитата из книги «Алиса в Зазеркалье», Л. Кэррол.
Стр. 54. Que paso? – Что случилось? (исп.).
Стр. 54 – Какая красивая! Девочка моя, моя хорошая. (исп.).
Стр. 56 Из романа «Ожог» В. Аксенова.
Стр. 56 «Луна и водка» (англ.).
Стр. 58– Как дела? Почему не заходишь? – Сегодня обязательно зайду. «Так я тебя жду!» (исп.)
-Так я тебя жду! (исп.).
45. Merde - дерьмо (исп.)