Дым отечества 5. КОЛОКОЛА

КАЛЕЙДОСКОП

- Чудеса в решете! Все не так, - говорит девочка
- Как это, что не так?
- Нет, то, что я, всё правильно.
- И то, что я, все правильно, - говорит мальчик.
- Но не в этой поездке я упала с полки, и не в этот отпуск был случай с автомобилем и мотоциклом, и не с того случая в кино папа больше никогда не кричал на меня, и, вообще, меня не наказывал. А вот как мы переходили через Северную Двину я, совершенно, не помню, видно, мне тогда совсем не было страшно.
- Калейдоскоп…- говорит мальчик.
А выросший мальчик не помнит многого, что помнит девочка, а случай с автомобилем и мотоциклом оказывается произошёл ещё в Ростове-на-Дону, когда мальчик и в школу, кажется, ещё не ходил. Тогда, сразу после этого случая, к ним в гости приезжала девочка, дочка того, кто управлял мотоциклом. Приехавшая девочка стоит около балкона, а отец с перевязанной рукой почему-то стал ругать дочь, и ей стало так плохо, что она, верно, и вовсе потеряла сознание. А очнулась в кровати, и увидела, что все стоят вокруг: и мать, и отец, и братик, все стоят испуганные, а она никак не может понять, что с ней произошло. И она спрашивает:
- А что со мной было?
А братик говорит:
- Ты почему-то стала сильно плакать.
И именно после этого случая отец больше никогда не наказывал дочь.
Что-то запомнилось обособленно, само по себе, что-то другое тоже. Потом эти события соединились, может быть, более причудливо в калейдоскопе памяти, и у мальчика совсем не так, как у девочки. Соединились события между собой, прилипнув друг к другу, как намагниченные металлические шарики, и от этого становясь или более или менее яркими. Но события, представляющие калейдоскоп памяти, конечно, были, они совершенно не придуманы! Они все были, и те, которые кажутся, чуть ли не чудесами, и те, которые ничего чудесного из себя не представляют, ни для очевидцев, ни для других, не явившихся очевидцами. Просто мальчик и девочка, рассматривающие картинки, состоящие из этих событий, не совсем одинаково поворачивают совершенно одинаковые калейдоскопы, с совершенно одинаковыми битыми стеклышками, на которые рассыпалась их жизнь. Может быть, не очень интересными, даже бессмысленными, но, совершенно правдивыми, и только поэтому, заслуживающими внимания.
И сейчас им совершенно ясно, что то, как они потом жили, было обусловлено именно их детством. Они, во многом совершенно разные, знали, что очень многое объединяет их, например, любовь к книгам, конечно, проявляющаяся у девочки гораздо сильней, чем у мальчика. Но любовь к знаниям, несомненно, была присуща обоим. Дядя Ваня, ещё один брат матери, который, несмотря ни на что, что не все в нём было идеально, оказался действительно родственником, который, несомненно, мог бы явиться примером для многих других, да и для самих мальчика и девочки, говорил им:
- Жрать нечего, а вы в институты поперлись, мои сытые, но и семи классов не хотят кончать. Это, верно, потому, что вы евреи?
Потому или не потому, сказать не беремся, но если бы его дети воспитывались в такой семье, как наша, они бы тоже, скорей всего, бредили институтами, хотя их-то евреями назвать никак нельзя.
Дядя Ваня тоже жил в Харькове, но мы не встретились с ним на вокзале, когда всей семьей проезжали с курорта. Его просто не известили, и может быть не только отец, но и мать повинна в этом. Мать хорошо помнила неоднократные пьяные дебоши своего брата, он для неё был каким-то исчадием. А спустя годы дядя Ваня, так и оставшись пьяницей, какой-то простой повар в столовке, используя знакомства своей юности, выбил прописку для девочки, без чего ей ни за что бы не удалось устроиться на работу в этом городе. Он сделал что-то немыслимое по тем временам, что-то такое, что было под силу, может быть, только очень большому начальнику. А мальчику, снимавшему с мамой квартиру за городом, помог поступить в городскую школу. Правда, разозлившись на него однажды за непочтение, может быть показавшееся, чуть его не убил – не догнал. А мальчик так и не понял, за что? А непочтение-то в чем проявилось? В том, что мальчик сказал, что папа не мог с ним поддерживать отношения, не имел права.
Этот самый дядя Ваня написал однажды Сталину в письме:
«Ваши слова: «Забота о детях» - звучат на весь мир, а мои дети гниют в повале».
Идет снег, белые, снежные хлопья ложатся на землю, ложатся себе и ложатся. Но если папа, взяв увеличительное стекло, показал своему отпрыску через него снежинку, а в другой раз – другую, которая и такая, и не такая, тогда, может быть, не только на санках захочется покататься мальчику или девочке зимой.
Мы ответили с тобой на вопрос: почему мы это пишем. А зачем?
Да, конечно, вряд ли, в этом писании есть какой-то смысл, какая-то польза. Тем более, если считать, что польза есть только тогда, когда это то, в чём возникла необходимость, и без чего хода нет. Например, теория относительности, или прививки от холеры. Может, пишем просто затем, чтобы было на всякий случай, как очень многое из того, что существует. И подумает прохожий: Пока есть место в шкафу, и деньги, и какой-то новый автор, возьму, поставлю на полке, будет время – почитаю, попробую, в крайнем случае, да и обложка красивая: прекрасные розы за колючей проволокой.
Тем более, что ни моя, ни твоя семейная жизнь не может быть примером. И никакие смягчающие обстоятельства этого не оправдают. Институт семьи это что-то такое, что, наверное, не напрасно называется институтом: «Учишься, учишься, а инженером не получишься!» То ли на вступительных экзаменах ошибочка произошла, то ли ещё раньше. Как будет - предугадать нельзя, как не будет – тоже. Честное служение обеспечить с двух сторон – и то не просто.
А если напишется и удастся издать, то заинтересует ли это кого? Ну, заинтересует на мгновение, где-нибудь в дороге, ну и что? Ведь есть, что читать, а читать некому. Как сказал ведущий Михаил Леонтьев, что «увеличение количества читающих приводит к увеличению количества читателей, не понимающих то, что они читают». А если серьезно: всеобщая грамотность, а настоящих читателей больше не становится. И это тоже можно объяснить. Если может зачем-то понадобиться наша семейная история, то только, как рассуждение очевидцев о совместной жизни еврея и хохлушки, иудея и православной. Ведь мы прожили все же на нейтральной полосе.
Занавес поднимается – начинается спектакль; занавес опускается – спектакль окончен! Бурные несмолкаемые аплодисменты. А определенная человеческая жизнь тоже должна заслуживать этого. Чем любовь нашей матери слабей любви Джульетты к своему Ромео? Проживи они вместе восемнадцать лет, ещё не известно, чем бы закончился этот союз представителей родов Монтекки и Капулетти? И у нашей матери желание убить себя вовсе не результат какого-то внезапного бессмысленного умопомрачения или только страха. Просто она поняла, что закончилась её жизнь. Жизнь, которая ей так нравилась, которой она очень гордилась, и которую она, несомненно, заслужила. Я за всю жизнь больше ни у кого не видела ничего подобного в их семьях.
Помнишь, как мама ухаживала за нами, когда мы болели? Мне даже нравилось не серьезно болеть. Все сразу делалось только для тебя. Но и другие были окружены заботой, совсем не меньшей, чем до этой болезни. Никогда не было так, чтобы кто то еще заразился от больного, даже гриппом. – вспоминает девочка.
А болезни в семье были и посерьезней. В матери включались дополнительные силы, дополнительная забота, затаенная где-то в глубинах её души. А отец не понарошку, а на самом деле, и постоянно заботился о своей Нате. И когда по воскресеньям они вместе ходили за продуктами на рынок, что так удивляло наших соседей, а нам представлялось чем-то обыденным, и нам и в голову не приходило, что это и есть проявление той самой любви. А помнишь зимой принесенные отцом в мешке замороженное мясо, и замороженное молоко в формочке мисочек с горочками из сливок? Я до сих пор так и не узнала, это так получается при замораживании, или горочки сливок выполняют роль рекламы. А ты знаешь, - продолжает Света, приглушая звук телевизора, - я по телевизору совсем недавно услышала о каком-то известном художнике Литвы Зенисе Станкевичусе. Может ли у литовцев быть такое совпадение и имени и фамилии? А вдруг, это сбывшееся пророчество нашего отца – выросшие дети получили право выезда из ссылки.
- А ты напиши на телевидение об этом.
- Кто знает, как будет воспринята моя весточка, если даже это действительно он?
- Этого никто не знает, – подтверждает брат, - чтобы нам не показалось правильным или неправильным, эффективным или нет, но факт остается фактом, что воспитывались мы на великой русской литературе, где собраны все мудрости и заповеди в выразительной и яркой форме. И если найден ключик, чтобы уметь постигать их, то процесс познания, а значит и воспитания обеспечен. И если мы чуточку этому оказались обученными, то это, несомненно, благодаря нашему отцу, так полюбившему эту литературу. И ещё более удивительным кажется это, когда вспоминаешь, что по-русски грамотно он стал писать уже будучи совершенно взрослым, еврейский мальчик из украинского местечка.
Может быть, мы пишем это в надежде, что это будет воспринято кем-то как те самые аплодисменты, не прозвучавшие, но заслуженные жизнью совершенно неизвестных людей. Может быть не всей жизнью, не всеми ее мизансценами. Помнишь как отец читал:

«Но кто на палубе большой
Не падал, не блевал и не ругался,
Их мало с опытной душой,
Кто в качке трезвым оставался!»

И все читалось не просто так, а со смыслом, напутствующим его детей:

«Ну, ступайте и играйте,
Будет вам по калачу.
Но смотрите, не болтайте,
А не то поколочу!»

И сестре почему-то вспоминается летний кинозал в московском парке имени Максима Горького, куда они по несколько раз, с затаёнными мечтами, бегали на фильм «Аттестат зрелости», все влюбленные в красавца Ланового, и некоторые до такой степени, что даже писали ему письма. Потому что он им казался не только красивым, но и умным, и добрым, и справедливым, и честным и ещё много, много каким, таким, каким Евгений Онегин казался Татьяне Лариной. И уже который раз, ожидая начала сеанса, Света, как только погас свет, но ещё не вспыхнул экран, вдруг явно увидела, может быть так, как видятся миражи, какое то бесконечное шествие. Слоны, верблюды и бесчисленное количество людей, идущих или бегущих рядом. А на одном из слонов кто-то самый важный, из-за кого, или в честь кого, устроено это шествие. Видно, что толпа ликует, но ликование беззвучное, и, может быть, поэтому особенно почтительное. В честь кого это, кто этот великий раджа. И тут Света поняла, что эта, удаляющаяся от неё процессия не что иное, как встреча сына великого Раджи после его земных странствий. «Господи, это же мой отец», - мысленно сказала себе Света. Она всмотрелась в удаляющуюся процессию, в господина на слоне в прекрасной кибитке, обмахиваемого разноцветными опахалами прекрасными индианками, и хотя шествие было уже далеко, она поняла, что не ошиблась. Она, как будто во сне, увидела не различаемого, но без всяких сомнений узнаваемого отца. И хотя возникла масса вопросов:
«Почему Индия?», «Почему на слоне?»
А почему должна быть не Индия, а почему не на слоне? – решила Света.
«А что это было всё же, - подумала тогда девушка – воображение из подкорки, или весточка от отца?» Когда начался сеанс, видение пропало, но Света, мысленно, возвращалась к нему, и ещё находясь в кинотеатре, и потом очень много раз, уже не очень помня, на какой это фильм она тогда пришла. А может быть, правда, весточка, ведь отцу так необходимо было послать её, как бы говоря: «Видишь, какой у тебя отец!», но ясней или громче сказать об этом отец не мог - даже сын божий не имеет на это права.
Так ли это? Или это только видеоролики, рождаемые воображением. И не понятно, и страшно, и радостно…

Цветет рождественник – а весна ещё далеко. Но это комнатный цветок – у него свои сроки для цветения, роста и увядания. Может быть, он цветёт потому, что совсем рядом с ним, почти каждый день, работает компьютер, на котором муж хозяйки квартиры что-то печатает. Хозяйка удобряет землю использованной заваркой, поливает цветок водой из пластмассовой бутылки, а солнышко освещает цветок сквозь оконное стекло на протяжении почти каждого дня, так как окна выходят на солнечную сторону, но всё же этого всего, может быть, было бы мало, а вот вместе с работающим компьютером становится совершенно достаточным. Он, верно, порождает те волны, которые помогают цветку цвести, и это может быть правдой, ведь известно, что музыка не остаётся незамеченной и растениями и животными, а поэтому, может быть, правильно делает муж хозяйки, что, что-то печатает на своем компьютере, ведь все живое существует для того, чтобы цвести. Хотя хозяйка говорит:
- Пишете всякую ерунду…!
- А ты что читала? – спрашивает хозяин.
- Читала, читала… - слышит он в ответ.
- Где? – опять спрашивает хозяин.
- Только не говорите, что вы знакомы с библиотекарем, - продолжает хозяйка, имея при этом в виду, конечно, себя, так и не дав уточнения, и где же она читала, в черновике, или уже после корректировки. А какая разница, ведь она в любом случае может быть права, несмотря на то, что зацвел рождественник.
«А ведь было прекрасное время и у хозяйки, когда она нравилась своим естеством,» – подумал хозяин.



«А НА НЕЙТРАЛЬНОЙ ПОЛОСЕ ЦВЕТЫ…»

«Времени не будет

помириться».

Б.Ш.Окуджава

Когда-то давно, древним племенам нужно было только защищать себя от других племен под страхом быть съеденными. Но, может быть, доведя свою общность до какой-то величины, они смогли позволять себе какие-то посторонние контакты и сторонние связи. В племенах стали формироваться семьи, используя и полигамные, и моногамные союзы, которые и привели к образованию современной семьи. Жажда сохранения заставила выбрать то, что показалось лучше. Ведь и полигамия, для одних, и моногамия – для других, по своему заманчивы. Но только любовь способна увести человека от этой раздвоенности, или растроенности. А, может быть, именно благодаря этому дарованному чувству и образовалась семья. Но всё же понятие семьи очень властно фигурирует в отдельной нации, в отдельном народе. А правильно ли это, если запрещено смешение, ведь сейчас невозможно одному племени, с одним языком, в замкнутом участке мира эффективно существовать. И, может быть не в разрушении семьи, как ячейки общества, о котором всё больше любят говорить социологи, а в межнациональных браках нужно искать возможность дальнейшего существования?
- Да, - говорит мальчик Иосиф девочке Свете больше, чем через полвека, - мы прожили с тобой жизнь на нейтральной полосе, между русскими и евреями. Я, верно, больше, чем ты.
- Почему, больше? – спрашивает Света.
- Ну, у меня всегда приятелями были и русские, и евреи.
- Ну, и у меня тоже, Розалия Изральевна…
- Да, но у меня, наверно, в одинаковых пропорциях, и я так и не понял, чем же это они принципиально отличаются. Разве, что тем, что когда находишься среди русских, то иногда услышишь о ком-то: «Жидяра..», а когда среди евреев: «А этот антисемит!» А жидяра тот - мой приятель, и антисемит - тоже. «Ребята, - говорю я в этом случае, первым, - при мне всё же не надо..» «Да, ладно, - отвечают мне, - какой ты жид?» «Как какой, мой отец чистокровный…» А вторым: «Да откуда вы взяли? Тогда я тоже антисемит». «Да при чём тут ты? – какой ты русский?» «Как какой, я знаю только русский язык, я знаком с русской поэзией, думаю на русском, да я православный, в конце концов, хотя и не крещён. Так как я с уважением отношусь к любой другой вере, если, конечно, она не агрессивная. А это, по-моему, самый основной принцип православия.
- Это, по-твоему, - говорит сестра.
- А я и говорю: по-моему. Для тебя крещённой другой ранжир - причастия, посты, молитвы; а для меня – терпимость.
Мне кажется вообще, что евреи – это выпавшие в осадок. Не только в плохом, но и в хорошем смысле слова, в виде, например золотого песка, но также как и золы, накипи, чем-то отличающиеся от основного раствора. Начнёт, например, ребёночек картавить, р не выговаривать, а почему -- может быть потому, что у предков в браке связи более родственные допускались; или немножко не так что-нибудь делать – и кандидат в евреи готов. И потом уже, как защита, как оправдание, начинается поиск в этом ребёночке какой-то исключительности, в том числе и какого-то ума необыкновенного; а умный он не потому, что еврей, а наоборот -- еврей, потому что умный. А что ум -- отличительная особенность евреев, на мой взгляд, это утверждение не выдерживает никакой критики. Вот, например, Сидяк Владимир Александрович, никакого отношения к евреям не имеющий, так он по своему уму не одной дюжине евреев фору давал, или Виктор Григорьевич Иванов. Так вот, на мой взгляд, они-то и есть образцы потенциальных евреев, людей, отличающихся от других. Ведь очень правильно ответил Альберт Эйнштейн на вопрос:
- Евреи хорошие или плохие?
- Они другие, – сказал он.
Как-то особняком от всей суспензии. Других много, но если украинец видит таджика, он, конечно, сразу видит, что он, этот таджик другой, но при этом никак не может предположить, что это еврей. А вот если у него все так же почти, как у тебя, но поворачивается он через правое плечо, или честь левой рукой отдает – это точный признак еврейства.
Вот меня всю жизнь дразнили, и мне это вовсе не было приятно. То фамилию исказят, то имя, а я вроде и не замечаю, и смотришь, твой обидчик и вовсе перестает это делать -- что толку сыпать бисер, который всё равно не замечают. А помнишь в селе, где мы жили на квартире, когда мои приятели вдруг узнали мою фамилию, так у них глаза сразу стали квадратными, а в них вопрос: что же теперь делать? А ведь ничего не изменилось, ни стороны света, ни полюса на магните. Если уж ты попал в осадок -- попробуй поднимись, будь ты хоть из чистого золота. Вот наш отец вольно или невольно, жил, по существу, никоим образом не соприкасаясь с еврейством, нет, нет, не с евреями, а с еврейством, различие, я думаю, понятно. Ну и что? Да ничего желаемого, конечно, не получилось, потому что получиться и не могло. Ведь золотоносный это песок или песок обыкновенный, просто выпавший в осадок определить может не каждый, ведь на песке не ставят пробу. И уж если кто-то скажет, что песок золотоносный и ему поверят, только тогда, быть может, песком заинтересуются и захотят использовать его по назначению. В основном, для того, чтобы делать золото, а золото интересует человечество совсем не потому, что оно из песка получено. И получается: хороший человек, но еврей, или: плохой человек, и еврей к тому же. И топчут ноги золотоносный песок совсем также, как и незолотоносный.
И какая жизнь получается? В большинстве случаев, получается той или иной именно потому, из какой семьи эта жизнь началась.
Укрепляется семья, наименьшая ячейка общества, укрепляется и общество. Если каждый член семьи стремится в семью, если в своей семье он чувствует себя наиболее комфортно, он глубоко задумается перед тем, чтобы поменять квартиру, дом, улицу, город, а тем более страну. Ведь если ему хорошо в семье, то это, пусть и не осознано, но заслуга и дома, и улицы, и города, и страны. Чистый подъезд, приветливые соседи, удобный транспорт, знакомый город – стоит ли менять всё это? На незнакомый язык, на непривычные, незнакомые маршруты, на другие адреса. Даже если это прекрасный город, и он очень понравится нам, и нам даже покажется, что мы его любим. Но эта кажущаяся нам любовь ведь совершенно не сопряжена с переживаниями об этом городе. А какая же эта любовь, если она не сопряжена с переживаниями. Это совсем не любовь, это совсем что-то другое. В молодости, конечно, всё может случиться, но с возрастом, тогда, когда стремление к переменам уже не столь остро, когда уже не так много времени, а потом и сил остаётся на поиски чего-то нового, неизведанного, когда все укромнее становится свое кресло с расшатанными подлокотниками. Когда всё больше стремишься к этому, порой совсем необъяснимому состоянию, в котором всё как всегда, а поэтому есть хотя бы надежда, что и завтра мир, может быть, будет таким же. И этот кусочек мира, существующий и совершенно обособленно, и незаметно переплетенный со всем остальным миром, кажется порой таким, о каком можно только мечтать. Нет, конечно, он не чужд усовершенствованиям, не чужд преобразованиям, но лучше не кардинальным, и не лишающим тебя этой приятной возможности использовать уют своего любимого уголка, своего кресла, своей кровати, привычного общения, пусть и редкого и, иногда, даже без слов. И эту маленькую ячейку становится при таком раскладе гораздо тяжелее перемещать в пространстве. Ведь, наверное, можно сказать, что семья это общность людей, соединенных между собой чем-то общим, дорогим для всех. Что нового в том, что я сказал? Ничего. Но, может быть потому, что каждый из нашей семьи, пусть по-своему, но любил Родину, называемую Россией, мы никогда серьезно не думали об эмиграции. Только то, что кругом говорят на другом языке, совсем непонятном, и поэтому совсем непонятно что, ведь это прообразы совсем других героев, может быть тоже очень интересных, но совершенно непохожих на тех, о которых прочитано нам в книжках, а потом и нами самими, о героях, в которых, как нам кажется, мы всё-таки что- то понимаем.
Ведь для того, чтобы чувствовать себя комфортно, необходимо, чтобы семья была вместе, и с языком, и литературой, и обычаями, и привычками, и навыками.
И очень, очень долго, что-то продолжает тебя согревать, что-то, что нельзя описать словами, может быть это музыка «надежды маленького оркестрика под управлением любви», как сказал Булат Шалович Окуджава.
И, может быть, эта музыка и не позволила нам не только не стремиться к эмиграции, но даже серьезно никогда и не думать об этом. Ну и что, что там лучше материально.
- Конечно, получи я мальчиком такие возможности, которые получены гражданами сейчас, я бы, несомненно, поскитался по свету, - думает мальчик, - стараясь хоть на чужбине получить признание. Ведь зачем человек появляется на белом свете, может быть только для того и появляется, чтобы узнать о себе что-то, сказанное другими, ведь это очень интересно, потому что свой голос для собственной оценки не в счет. Но делать это лучше в юности, чтобы успеть что-то сделать и для той страны, чтобы ты там был нужен такой, какой есть, а не какой-то переделанный. А переделывать себя я не могу и не хочу. Мне приятно осознавать, что я имею то, на что я имею право. Это, может быть самое важное, что я вынес из детства.
Всё же иммиграция – это как повторный брак. Может быть я думаю так потому, что нам были знакомы переезды и периоды, которые приходились на то, чтобы обустроиться душевно на новом месте, не знаю.
Я не видел ни солнечной Италию, ни туманного Альбиона, ни могучей Америку, ни родину вечной сакуры. Я жалею об этом. Жители разных стран очень похожи, но они очень разные, ведь их воспитывали, во многом по-другому.

Итак, дорогой читатель, мальчик с девочкой рассказали о своей семье, невольно оказавшейся на нейтральной полосе, о которой не так много написано, а может быть дорога к общему счастью, где-то пересекает эту самую нейтральную полосу, и кому-нибудь всё написанное немного пригодится, как путеводитель. Ведь если бы не было этого самого замка с колючей проволокой, отец никогда бы не женился на нашей матери, и поэтому не было бы и нас с нашими переживаниями, надеждами, ошибками и мнениями, противоречивыми и во многом, конечно, ошибочными. Но раз они появились, может быть, они зачем-то нужны. Хотя всё возвращается на круги своя и так испокон веков в ожидании новых круговертей и парадоксов, без которых верно, ничего не получается, и получиться не может.
Но все же, иногда, кажется, что ничего не происходит зря. И поэтому на этих страницах можно прочесть о большой любви без вины виноватого и святой. Святой, хотя и невоцерковлённой, но глубоко верующей в Самого Бога так, как только может верить в бога православная россиянка. Верующая так же как те, которым удалось спасти несколько церквей, а может быть, и саму православную веру, от разрушения, учиненного усатым антихристом и его учителем, решившими построить на земле рай по собственным чертежам.
И если Свет устроен так, как учит Православие то, если при посещении могилы матери, выросший мальчик радуется солнечному дню и вдруг узнаёт, что это день оказывается святым праздником –Днём Жён Мироносиц, и то, что он не знал об этом заранее, и может являться доказательством именно такого устройства Света.



Кто мог подумать, что так легко будет уничтожить такого монстра как СССР, и весь мир, в том числе и так называемый демократический, захлопает в ладоши, наверное приговаривая при этом  : «Ладушки, ладушки..», потирая руки с тем же удовольствием, с которым потирали руки диктаторы. И совсем не потому, что теперь они имеют возможность сделать родину мальчика равноправным партнером, а потому, что они теперь могут разделить её ещё больше, лучше всего разделить Россию на племена, ну в лучшем случае на неразвитые государства. А как они могут быть развитыми, если они совсем не самодостаточные.
«Прав был, значит, отец всех народов», - сказал как-то много позже другой выросший мальчик Владимир Александрович Сидяк, имея ввиду выселение чеченцев товарищем Сталиным, ввиду их племенного менталитета и нежелания решать государственные вопросы цивилизованными методами. Ничего тогда не ответил мальчик, которого звали как когда-то вождя, а что он мог ответить? Если бы весь мир не вёл себя так, как когда-то «отец всех народов» , тогда бы можно было определенно сказать: «Не прав». А если сказать, что не прав не учитывая такое поведение, то сразу можно на это возразить: «Как же не прав, вот поэтому-то и прав!» И получается так, что поэтому товарищ Сталин действительно прав.
И не знаю я поэтому, прав или не прав товарищ Сталин.
Конечно, крах СССР начался со смертью именно его. Эта система может существовать либо на страхе и обмане, либо на отсутствии каких бы то ни было принципов. Дядя Ваня как-то сказал:
- Если утром объявят коммунизм, то вечером того же дня уже не останется нигде ничего, ещё не растащенного.
- Да вы, просто, не понимаете этого, - спорил с ним тогда мальчик девятиклассник, а сейчас бы, конечно, согласился.
Мальчик помнит, как все вокруг плакали, когда узнали, что товарищ Сталин умер. Он, правда, не плакал, если он не плакал, когда ушёл его отец в возрасте сорока двух лет, то уж совсем не надо плакать, когда умер старик семидесяти трех лет отроду. Он, конечно, не знал, появиться, или нет в кремле новый сокол, но он был совершенно уверен, что Берия, второй человек в государстве, ни в коем случае, не может быть немецким шпионом, как говорил телеграфист Коля, который катался на его велосипеде. Что же это за личный шпион и кого? И рыдание кругом только потешало его. И на плачущую сестру он смотрел даже не с удивлением, но, совсем, не с восторгом. «Наверное, женщины любят плакать». – думал он тогда. Но когда действительно стали появляться новые соколы, и каждый последующий оказывался именно тем, за которого выдавал себя предыдущий «сокол», даже он перестал обращать на них внимание. Конечно, как и все другие, уже освобожденные от страха, и давно забывшие про веру. И все стали жить по законам нигде не выписанным, но действующим гораздо более эффективно, чем писанные, чтобы чего-то добиться для себя, и мальчику не раз приходилось только жалеть, что он не научен жить по ним, по этим законам, но приходилось с этим мириться. И думалось тогда: «Сложная жизнь у нашей страны, сложная, но, такая, что не соскучишься, это точно!»
Ведь что произошло после войны в какой-нибудь Голландии? А у нас: и культ личности, и его развенчание, и оттепель, и какой-то развитой социализм, и перестройка, и построение нового общества, и вот теперь появляется надежда на возрождение отечества. Лишь бы потом, опять, не война. Господи помилуй! Дай российскому народу пожить так, как он заслуживает. Народу, который некоторые его младшие братья называют завоевателем. Народу, который всегда жил хуже, чем его младшие братья, может быть потому, что они младшие, но никогда не ропща. Должен же и он почувствовать себя достойным счастья – хороших квартир, отличных дорог, достойного медицинского обслуживания, не только хорошего, но и нужного образования, чтобы мог он применить свою смекалку к делу полезному и для себя и для других. Тоже достойных нормальной жизни. Да пусть будет так, Господи! И для жителей маленькой страны, находящейся на Ближнем Востоке, и для людей, живущих бок о бок с этой маленькой страной.
А девочка Света уже не под одеялом молится за людей живущих на земле, и за души людей уже покинувших её. И не только за своих родных, или таких как милая Дашенька, она молится и за души тех, которые неизвестно почему вызвали у неё какое-то теплое чувство в те мгновения, когда их жизненные пути пересекались с её жизненным путем даже самую малость. Например, о душе Федирко, может быть потому, что он тоже очень любил читать, читая даже тогда, когда кушал, когда, как считается читать не положено, так как это вредно для здоровья. Но это же не может быть грехом, который не может быть прощён. Но она молиться за душу Федирко, в надежде, что ему, совершившему страшный грех, как и её отцу, будет прощен этот страшный грех уже потому, что они были загнаны в такие обстоятельства, что им показалось, а, может быть и не показалось, что дальнейшее их пребывание на этой земле вообще может принести непоправимое зло другим людям, совсем этого не заслуживающим.
Отец часто читал из Н.Некрасова:
«А кабы зажило плечо -
Тянул бы лямку как медведь,
А если к утру умереть,
То лучше было бы ещё…»
Девочке и мальчику было очень жалко бурлака, у которого кровоточило плечо, и других бурлаков, у которых тоже могло натереть плечо лямкой до крови.
Они же не понимали тогда, что отец это говорил и о себе, имея ввиду, не кровоточащее плечо, а кровоточащую душу, которую не только царапали но, и ковырялись в ней разные слуги и служки, одного из жесточайших диктаторов всех времён и всех народов.
И ковырялись одни в душах других, а другие тоже ковырялись в душах следующих. И так по нескончаемой цепочке, выполняющих инициативу верхних, кто мучаясь, а кто и наслаждаясь.
«Неужели все они не достойны прощения,- думает девочка,- или кого-то можно простить и понять, или простить, даже не поняв».
Кому это по силам? Пострадавшим, или их потомкам, или государственному аппарату из чиновников и казначеев. Или сразу всему народу. Нет, нет…
Только, находясь высоко, высоко, может быть, гораздо выше Солнца, легко определять и их вину, и их невинность. Но она делает только то, что может, и делает это потому, что верит, что эти её молитвы помогут скорее обратить внимание того, находящегося, так немыслимо высоко, чтобы он скорее простил своих невинно провинившихся детей.


Когда бежит время, когда ещё рисуется картина, никому не ведомо, что из всего этого получиться.
А уже нарисованное, не даёт знать, получилась или не получилась картина.
Мастер, может быть, сможет заключительными мазками придать необходимый блеск, но такие мазки понятны только ценителям, а читатель может быть что- то и сам домыслит, дорисует при желании, на, то он и читатель, очень редкая по нынешним временам птица. Каждый норовит, чтобы услышали его. Оно и понятно, каждому есть, что сказать, а слушать некому. Если так продолжится, то не ровен час, немного погодя, ценится будет не тот, кто пишет, а кто читает. Тебе, читатель будут ставить памятники, тобой будут восхищаться. Я выхожу с таким предложением – памятник неизвестному читателю. И это совсем не смешно. Если исчезнет последний читатель, читающий классиков, страшно подумать, что тогда может произойти.
Ну вот и всё , мой дорогой друг. Конец нашему совместному разговору. Какому? Хотелось сказать о многом и хорошо. Что из желанного получилось? Может нужно было покороче, чтобы не утомлять тебя, дорогой читатель, может быть, следовало бы описать меньше актов, какие- то совсем лишние. А может быть, и все они, эти картинки, не дают тебе, читатель, понять, что же такого необыкновенного в них, достойного того, чтобы можно было думать о своей семье, как о какой-то особенной. Думается, что замечания имеются, и возражения, наверное, тоже. Может быть, то, что приветствуется рассказчиками, не разделяется тобой, дорогой читатель, полностью, или частично с чем-то ты не согласен. Есть замечания и у рассказчиков, но иногда, кажется, что кое-что получилось. Но мнения одной стороны не достаточно. Поэтому я замолкаю. Хотелось просто показать из какого мы детства, какое наше генеалогическое древо и почему мы, уже давно не дети,
смотрим туда с восторгом и умилением.
И желаю тебе, мой друг, который прошагал со мной по строкам, хотя бы частично интересных собеседников как слушателю и как вещающему, пусть и не в вечность, но для человека с задумчивым взглядом.
Разожги камин, посмотри на огонь, вспомни тех, кто жил и не был свободен в выборе своём, так как ты нынче, а был рабом тех обстоятельств, которые не позволили ему поступить по-другому. Спроси себя, а как бы поступил я? Попробуй ответить на этот простой вопрос, только не сейчас у камина, а тогда раньше, в те страшные времена, когда также светило солнце, также любили, также бегали по лугу собственные дети, улыбающиеся тебе просто так, когда ненароком встретятся с тобой взглядом.
Утеряна могила отца, как и многих бойцов своей неблагодарной Родины. Они не хотели такого.
Но Родина в этом не виновата, как бы её не называть СССР или Россия. Просто у жителей нет устоявшихся традиций, по моему мнению, очень важных. Но память, конечно, важнее. И я надеюсь, что есть частичка в подтверждение такой памяти в Памятнике неизвестному солдату на Красной площади, ему как солдату, любившему свою отчизну. И пусть будет бессмертна эта память.

Они любили, верили, надеялись, побеждали, хотя страшное было время, быть может, только потому, что кто-то решил заменить собой солнечный свет.
Так думаем мы, а как думаешь ты, мой дорой читатель?
Сомнения, сомнения, не слышу, что говоришь. Если книги распространяются типографским способом, тогда, пусть приблизительно, можно оценить интерес к изданному. И пусть, приблизительно, и количество твоих читателей. Всё же, если заплачено, то читатель просмотрит содержание, пускай и наискосок.
А тут, даже количество посетителей не есть свидетельство того, что что-то из написанного прочитано. Но что делать. Человек не может обеспечить того, чего он обеспечить не в силах. Остаётся только надеяться. Это единственное, что остаётся.

Хозяйка зашла в комнату мужа. Хозяин спал, забыв выключить компьютер, почти как всегда.
«Опять что-то выводит», - прошептала она.
Хозяйка надела очки, и прочитала последние строки. Там было курсивом написано:
И если не обеспечивается бессмертие рода, зачатого нашими родителями, то бессмертие человечества, мудрость мысли и полезные дела его, по нашему мнению, должны жить!..»
«…А, иначе, зачем на земле это. …?»