Исповедь первой леди

Г. Кабалкин, М. Ельцин

ИСПОВЕДЬ ПЕРВОЙ ЛЕДИ

Аннотация

Эта книга, написанная в жанре воспоминаний, открывают читателю страшные тайны дореволюционной России, которые тщательно скрывались цензурой как раньше, так и сегодня.
Исключительнуюценность этой повети придаёт имя автора, Геннадия Кабалкина, известного абсолютной достоверностью своих документальных текстов, огромным фактическим материалом, неоднозначностью восприятия и необычно искренним интересом к своим героям.
По странному стечению обстоятельств, Геннадий Александрович Кабалкин* (1939-2003) умер сразу же после написания «Исповеди...».
Обстоятельства были странными ещё и потому, что частное издательство, выпустившее «Исповедь...», не оставило своих выходных данных в печатном экземпляре книги, поэтому книгу пришлось заново переписывать в электронном варианте.
Первой леди была названа Зинада Яковлевна Ельцина. Кем же была эта женщина?
Энциклопедический словарь Ф.Брокгауза и И.Ефрона, наиболее солидный и уважаемый сборник отражает деятельность Ельциной З.Я. следующими строками:
«ЕЛЬЦИНА Зинаида Яковлевна – врачъ, первый русский сифилидолог-женщина. Род.1854 г. По окончании ею, в 1881 г. Высших женских врачебных Курсов, проф. В.М.Тарновский пригласил ее к себе ассистенткой. С 18890 г. Ельцина З.Я. заведует женской амбулаторией Калинкинской больницы при которой Ельцина состоит с 1885 года. Одновременно Ельцина работала при Елизаветинской детской больнице и принимала больных в разных амбулаториях. В 1882 и 1888 гг она ездила в Крапивенский уезд Тульской губернии – сначала для изучения, а затем – для лечения сифилиса и 8 лет заведовала самокатским смотровым пунктом Нижегородской ярмарки, куда была отравлена в 1883 году для усиления надзора за проституцией (см. ея статьи во «Враче» 1882 г № 51-52; 1884 г. № 8-9; 1888 г. № 22; 1889 г. №18; «Русская медицина» 1884 г. № 42 и др.).
С 1886 по 1887 г. Ельцина З.Я. состоит лектором по сифилидологии и дерматологии на курсах попечительского комитета о сестрах Красного Креста. На Первом съезде русских врачей (1885 г.) были оценены заслуги Ельциной» (Том ХI, С.Пб., 1894 г).
Жила эта самоотверженная женщина в двухкомнатной квартире, выделенную ей городом, как Герою Труда, на Дворцовой набережной д.14, кв.23, где вместе с ней жила Анна Матвеевна, её сын – Сережа, Ольга Дмитриевна и их сын Михаил. И опять же, по странному стечению обстоятельств, этот дом был единственным на всей набережной, который был разрушен фашистской бомбой во время Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. (Фотографии см. в «Приложении»)
Как единственного врача-женщину, работавшую в этой сфере, Зинаиду Яковлевну неоднократно приглашали за границу. Она работала во Франции, Англии, Италии, Швейцарии, Германии, Испании, Болгарии и других странах Европы. Все эти вояжи происходили инкогнито из-за чрезвычайной секретности этой сферы заболевания.
Смерть ее была поистине геройской. Дело в том, что фашистские офицеры знали об ее выдающихся способностях в медицине и предложили ей сотрудничать с Великим Рейхом. Зинаида Яковлевна наотрез отказалась. Ее отказ был передан гитлеровской ставке. Там было принято однозначное решение – блокировать ее дачу в Крыму так же, как был подвергнут блокаде ее родной город Ленинград.
Одинокая женщина не выдержала изоляции и умерла от голода.


Книга «Исповедь первой леди» насыщена остросюжетными эпизодами и драматическими картинами, которые не оставят равнодушными ни одного читателя.

*(см. его работы о Довлатове http://www.dovlatov.org.ru/id-ar-autor-26/ и др)

Осуществление электронного варианта книги выполнено Михаилом Ельциным




НЕСКОЛЬКО СТРОК О КОТРОЛЛЕРЕ ИМПЕРАТОРСКОГО ДВОРА
ВИТАЛИИ ЕЛЬЦИНЕ И ЕГО СЕСТРЕ ЗИНАИДЕ
(вместо предисловия)

Замысел этот приветствовали все. Друзья загадочно улыбались, говоря о том, как эта дама более столетия назад, когда ей было всего лишь за двадцать, удумала стать врачом-венерологом. Ну, пусть и первой в Российской Империи. Пусть даже первой в Европе. Дело не в этом. Зинаида пахала, как оглашённая, на ниве обуздания заразности «бродячих девиц», да спасала всё одно помиравших вскоре детишек, произведенных на свет сифилитиками. А сама осталась одна, без потомства и семейного очага.
Как известно, любопытство до добра не доводит. Хотя, пожалуй, сыщется немало охотников это оспорить. Тем не менее, «воскрешению» напрочь забытого женского доктора медицины дал случай импульса самого провидения. Со страницы великого суворинского поминальника «Весь Петербург» тебя неожиданно просто окликает Ельцин! Ну. Разве можно хотя бы на пару секунд не задержать взгляда: а вдруг у него проблемы? Нет, похоже всё у Виталия Яковлевича в порядке. Жильём обеспечен, проживает в центре города на Шпалерной улице, ведущей прямёхонко к Смольному... Чин хоть и не указан, зато должность производит в тот момент просто ошеломляющее впечатление: Контролер Двора Его Императорского Величества...
По аналогии с нынешней иерархией по меньшей мере глава президентской администрации — каюсь, о таком контролере не читать, не слышать прежде не доводилось. Сидел небось в шикарном кабинете с окнами на двор и контролировал всё подряд, да вот Февральскую революцию и проморгал... Следовало бы захлопнуть бессмертный памятник адресного искусства и заняться насущными делами, не разбрасываясь и не теряя времени понапрасну. Но, должно быть, « разбрасываться» - это уже черта характера. И она не делась никуда, пока Суворин не «сдал» и домашнюю учительницу Варвару Яковлевну, и женщину-врача Зинаиду Яковлевну Ельцинувот теперь был, кажется, полным и с праздным любопытством покончено. И всё же, каким это образом никому не ведомый Ельцин контролировал весь Императорский двор?
Лишь добравшись со временем до формулярного списка коллежского советника Ельцина, я осознал всю глубину своей неосведомлённости. Ведь «Контролер Двора» оказался обыкновенным бухгалтером, до сентября 1917-го прокорпевшим над сметами и актами всяческих ревизий, и по болезни своей, а скорее, в связи с кончиной монархии, ушедшим на пенсию. Только через месяц власть вновь переменится, и от его честно заслуженной за 20 лет половинной пенсии не останется и ломаного гроша. Не оставил он и никаких печатных следов своей деятельности.
Зато их оставила его сестра — Зинаида Яковлевна. Но что это были за «следы»: «Из наблюдений над распространением сифилиса среди крестьянского населения» (1882), надзор за проституцией на Нижегородской ярмарке в 1885-1892 гг.», «Сифилис и кожные болезни среди женского рабочего населения Петербурга» (1896), «Недостаточность надзора за малолетними в артельных мастерских и необеспеченность детей сифилитиков больничными местами» (1900), «К вопросуу о расширении мер борьбы с сифилисом» (1902) и т. д. и т. п.
Теперь, вероятно, становится совсем уже ясно, что имели ввиду мои эксперты, совтуя по-дружески бросить эту затею вовсе, и чем скорее, тем лучше. Но прежде, чем окончательно «закрыть дело», я отыскиваю всё же, не без всяких сложностей, через Мариинский театр и даже милицию --Татьяну Сергеевну Ельцину. Внучка «Контроллера Императорского Двора», дочь главного дирижёра Мариинки и внучатая племянница Зинаиды Яковлевны оказывается истовой хранительницей семейных традиций, трепетно относящейся к к её истории, сумевшей, не смотря ни на что, сберечь такие реликвии и документы, наличие которых не прдсказал бы ни один экстрасенс. Таким образом, идея создания книги о первой в Европе женщине с весьма экстравагантной медицинской специальностью обрела первого горячего и деятельного сторонника. К тому же и весьма объективного. Что само по себе было ещё одной приятной неожиданностью.
И вот тут происходит одна довольно странная вещь. При чтении статей доктора Ельциной вдруг явственно ощущаю: да это же и есть её собственноручно написанные мемуары! Предназначенные, конечно, для профессионалов, но я к таковым не отношусь — а суть понятна, и чувствуешь борение страстей, и слышишь живой голос... Там нет, быть может, слишком ярких эпизодов и деталей, недостаёт и личного, и быта — но не обессудьте, так уж сложилось. Венеролги мемуаров не пишут. В лучшем случае, «контрпропагандистские» брошюры под кодовым названием «Случайные встречи».
Доктор Ельцина тоже не оставила мемуаров. И даже трудно представить, сколь оригинальны и любопытны могли бы быть её воспоминания. Трудно, потому что между тем текстом и заключённым под этой обложкой — пропасть. Но здесь собрано написанное по всем «вестникам» русской венерологии и дерматологии, по врачебным и не врачебным газетам, по архивам и протоколам всяческих обществ и съездов. И в этот документальный её рассказ от первого лица включены также материалы о событиях, участницей или свидетельницей которых она была, и те редкие личные штрихи. Почерпнутые из домашнего архива и памяти близких ей людей. По сути своей предлагаемая читателю книга — документальная повесть о необычной судьбе русской женщины, сумевшей открыть дорогу в медицину многим своим соотечественникам.

Геннадий Кабалкин

Геннадий Кабалкин

ИСПОВЕДЬ ПЕРВОЙ ЛЕДИ


Глава первая

ИНСТРУКТОР ПОВИВАЛЬНЫХ БАБОК

На первом в мире съезде по борьбе с сифилисом, состоявшемся в России в 1897 году, где довелось быть и мне, как сможет убедиться каждый, кто обратится к протокола, едва ли не первую роль играл вполне добропорядочный на вид господин по фамилии Тарновский. Правда, во взгляде его можно было, при желании, вычитать и строгость, и лёгкую надменность... Личность довольно загадочная уже и в то время, а по обилию печатной компроментации, которая, как я уверена, непременно сохранится в научных библиотеках, даже и странная по меньшей мере. Как такой человек оказался в верхушке почтеннейшего всероссийского собрания?.. - вполне вероятно, спросит когда-нибудь совсем молодой историк.
Можно было бы, конечно, попросту отмахнуться, сделать вид, будто бы и не было никакого Тарновского. Ну зачем, спустя многие десятилетия проверять: замышлял ли в 1864 году этот весьма странный на вид господин устроить, вы только вдумайтесь, Суворовское училище … для повивальных бабок? Чтобы, вооружив их (вероятно, ятаганами для отсечения пуповины), направлять, скажем, рубить головы лезущим из-за кордона супостатам? Кто станет доискиваться, был ли действительно дорог этому, безвестному ныне Венеамину Михайловичу завет незабвенного Алексадра Васильевича «тяжело в учении — легко в бою», либо он предпочитал иной, например «в кармане каждого ординатора непременно сыщется местечко жалованью доцента»? Однако мне (и я обращаю на это особое внимание), именно мне, Зинаиде Ельциной, не хотелось бы оставлять будущего историка один на один ни с подавшейся в масоны Варвары Авчинниковой, нис Марией Покровской, чей бурный темперамент сравним с целым хороводом «прогрессисток», аболиоционисток, социалисток и феменисток. Со всеми этими дамами, которые в 1888 году прокляли, а после съезда 1897 года при упоминании только фамилии Тарновского на глазах становились Веры Засулич (кажется, втайне надеясь, что добрейший сенатор Кони непременно добьется их оправдания). Мне вовсе не ведомо, какой вердикт вынесет история «скрытой пружине» того, памятного в мелочах для меня съезда. Только сколь бы суров он ни оказался, я бы не отступилась ни на шаг от этого человека
Но пока до съезда ещё далеко, и на уме неординарного ординатора — всего лишь Суворовское училище для повивальных бабок... Естественно, что столь необычная идея не могла не потрясти всю врачебную корпорацию столичной Калинкинской больницы, так неосторожно распахнувшей двери и объятия молодому коллеге. Когда же ему удалось-таки снарядить первый отряд отважных сувровок, вымуштрованных по его программе, а корпорации разведать, что в «вознаграждении трудов по подготовке повивальных бабок для Башкирского войска» г-ну Тарновскому выдано 2 октября 1862 года 430 рублей, всякие сомнения в настоящей природе его намерений у неё отпали.
Между тем «выскочке и прожектёру», рассуждали товарищи, шальные денежки (практически второе жалованье) так приглянулись, что он устремился новую кормушку хоть как то узаконить. И сочинил тотчас же целый проект института для обучения всё тех же несчастных бабок распознаванию и лечению венерических болезней у женщин и детей, дабы суворовским натиском, конечно же, одолеть и этого врага империи. Неутомимый г-н Тарновский немедля отправляет свой проектик в попечительный совет и с нетерпением, как полагают товарищи, ожидает манны небесной. Однако в заоблачной административной выси почитали план его, узрели, может быть, и впрямь полководческие замашки, поразмыслили, да и спихнули снова вниз, с резолюцией: обсудить на общем собрании врачей.
Доктора же, как хорошо известно, народ учёный, поэтому тотчас сорганизовались в боевой порядок и выступили — тоже по всем суворовским правилам. Так что картине «Переход Тарновского через Уральский хребет с эскадроном повивальных бабок» в его гостиной не красоваться. А вот протокол исторического собрания с фотографиями товарищей в достойной рамке, он мог бы, по их разумению, и поместить на видном месте. Чтобы не забывался преподанный ему коллективным разумом весьма и весьма полезный урок...
Коллеги совершенно справедливо не обнаружили ничего нового в его рассуждениях об опасностях сифилиса. Да, болезнь упорно и беспощадно наступает на деревню. Конечно, мры правительства недостаточны, и захворавшему крестьянину некуда податься: ему негде, не у кого,да и не на что лечиться. Это хорошо известно, ну так что же, остается уповать на эскадроны повивальных бабок, поскачущих с берегов Фонтанки на берега Волги, Дона, Каспия... Дане такое воинство можно опереться? - страстно вопрошали коллеги и извлекали приготовленный загодя суровый ответ: «О повивальных бабках, которые в последние годы учились у г. Тарновского и, выдержав приёмный экзамен, получили одобрительные аттестации, мы не можем сказать ничего положительного, так как не знаем достоверно, где они и приносят ли какую-нибудь пользу отечеству».
А знал ли это сам полководец скороспелых акушерок? Не утаил ли от общего собрания какой-нибудь реляции с известием: ваш авангард разбит и рассеян противником в бескрайних степях, не посылайте больше суворовок... Коллеги, умудрённые коллективным разумом, будто чувствовали такой оборот и записали в протоколе: «Подученный хуже и вреднее неученого. Этим объясняется, что по возможности из среды берущихся лечить устраняются невежды-шарлатаны и «однопредметные эмпирики» - знахари». Смирите гордыню, доктор, не выйдет из вас фельдмаршала по изничтожению всенародного бича. Неужто вы и впрямь полагаете, будто сифились распространяется от того, что нет повивальных бабок? Неужели сифилис, как по волшебству, прекратится в России, если будут повивальные бабки, умеющие распознавать это заболевание?
Коллеги насквозь видели своего заблудшего собрата, хотя рентгеновских исследований в ту пору ещё и в помине не было. Но на то они и доктора. Они-то понимали, что вся Россия поднимет на смех прославленную больницу, коли узнает о Сувороском училище для повивальных бабок. Вся армия будет гоготать по этому поводу денно и нощно. И ни одна душа не станет интересоваться, а кто у сувровок доцентом, а какие он выхлопотал себе льготы. А хорошее ли жалованье ему положили? Поэтому коллеги «во имя справедливости правды», выставили на своём консилиуме диагноз: «Вот эта-то лестная перспектива вместе с такими же правами и преимуществами доцента, по нашему убеждению, и составляет исключительный интерес автора разбираемого проекта...»
Вместе с почтенным консилиумом и читатель мой, вероятно, начал, хоть в малой мере, постигать загадочную фигуру г-на Тарновского, которого через 30 лет мы видим уже профессором на трибуне иного, более предствительного и высочайше разрешенного «общего собрания», именуемого Всероссийским съездом. Венеамина Михайловича называют даже «скрытой пружиной съезда», что уже само по себе подозрительно. Неужто так и не внял бывший ординатор призыву заботливых коллег и не поместил на видном месте в своей профессорской квартире на Мойке, 104, протокол незабываемого собрания?.. Свидетельствую, поскольку сама многолетний очевидец: и не внял, и не поместил. А нешёл, опять же по мнению своих оппонентов, более перспективное решение, сочетавшись браком с дочерью Гланого военно-врачебного инспектора...
Человек уходит, а умешленный материал остается. Истинный он или фальшивый — разбираться с кждым годои всё сложнее. Вот и «скрытая пружина» Первого Всероссийского съезда по борьбе с сифилисом, будто ракушками, обрастала всякими вымыслами. Да и что прикажете думать, беря в руки тиснутый в типографии этюд с незатейливым и удручающим названием «Проституция и профессор Тарновский»? Звучит весьма современно, ничуть не хуже, чем какая-нибудь новейшая разоблачительная статья...
Пробегая стенографическую запись публичной лекции, читанной безвестной мадам Авчинниковой, прибывшей на берега Невы из Парижского университета, будущий историк узнаёт предиковинные и престрашные вещи. Мадам ведь отыскала наконец-то «отца российской проституции» и главного защитника отечественного разврата. Да уж лучше бы он сам денно и нощно не вылезал из домов терпимоти, чем сотворить такое... Хоть и твердим мы постоянно — один в поле не воин, этот воин умудрился изничтожить только что народившееся движение за отмену любых уз, стесняющих право женщины торговать чем угодно. И сотворил это, между прочим, без всякой магии и утилизации колдовских чар, которыми, вероятно, тоже был наделен. Просто сел за стол и написал: «Проституция и аболиционизм»...
Что бы делала российская общественность с его непотребными делами, не приди дерзкой мадам Авчинниковой счастливая мысль оправиться из вольного города Парижа на полузабытую родину да и поискать там материал для своей заведомо превосходной диссертации? Как бы это жили люди русские, не решись она начать бескомпромиссную борьбу за учёную степень доктора историко-филологических наук... Да и с какой отвагой, с какими запасами сарказма и гротеска... Понимая, что будущий историк не обойдет вниманием это сочинение, я сама решила вставить наиболее мрачные фрагменты из него в эти записки, понимая прекрасно, что они ударяют и по мне...
Вот что говорила юная, кстати, г-жа Авчинникова в своей первой, и кажется, последней публичной лекции, разрешённой министром внутренних дел:
«Окончив парижский университет на личную стипендию Его Величества Государя, я хотела бы отблагодарить своего Высочайшего Покровителя своим посильным участием в разработке вопроса, от успешного разрешения которого будет зависеть не только улучшение в положении женщины, но и оздоровление всего населения Российской империи.
...В России, как вам известно, дамы и господа, принято особенно подчеркивать выражения «гнилой Запад», вырождающаяся Франция» и т. д., причем особенно смакуют исчисления, по которым через 30 лет во Франции будто бы не останется ни одного француза... Можно остановиться и спросить себя: а через сколько лет в России не останется ни одного русского, если сифилис в России будет продолжаться таким ускоренным темпом, каким идёт теперь?..
Насколько Россия стала известна на Западе в качестве первоклассной страны по распространению в ней сифилизации, можно судить по следующему факту. В Германии особенно тяжелая форма сифилиса называется «русским сифилисом»! И это в то время, когда мои соотечественники ещё простодушно продолжают называть дурную болезнь «французской болезнью»!
По моему мнению три причины служат источником этого народного бедствия.
Во-первых, широкое, сравнительно с прочими государствами, распространение в нашем дорогом отечестве терпимой или поднадзорной проституции. Стоит лишь посмотреть цифры: в Штутгарде одна поднадзорная проститутка приходится на 5469 жителей, в Брюсселе — на 1633, в Париже — на 909, в Копенгагене — на 697, в Вене — на 613,в Стокгольме — на 500,в Мадриде — на 495, в Берлине — на 400.
В Петербурге же, по данным 1900 года, одна поднадзорная проститутка приходится на 326 жителей, то есть Петербург, по развитию в нем проституции, стоит на первом месте среди других столиц европейских государств., а так называемый Новый Вавилон — Париж — на третьем от конца... Принимая во внимание непомерное уменьшение в Петербурге количества браков, а именно 5 на тысячу жителей в год, можно сказать, что Петербург есть по преимуществу город холостяков, проституток и старых дев.
Второй причиной надо считать слаборазвитую, по сравнению с другими странами, медицинскую помощь... Но самой главной причиной непомерной сифилизации надо считать пассивное отношение русского общества к жгучему вопросу проституции. В период моего последнего пребывания в России, я могла убедиться, что в массу русского общества почти совершенно не проникли отголоски того бранного клича против терпимой проституции, которым в настоящее время гремел Запад. Вот почему я сочла своим долгом в самых кратких чертах раскрыть перед вами её значение и сущность. Но так как гланым непреклонным и весьма влиятельным в правительственных сферах защитником терпимой проституции в России является профессор Тарновский, авторитетом которого держится в России громоздкая и неуклюжая система регламентации проституции или враждебно-полицейскгог надзора, то я вынуждена взять на себя публичное опровержение тех принципов, которые он с таким успехом защищал перед правительством в течение многих и многих лет...
Конечно, более чем грустно, что мне, начинающему оратору, ещё не облдающему никаким авторитетом, приходится выступать противником человека, силы которого в несколько раз превышают мои силы. Но так как в России до сих пор не нашлось ни одного более значительного, чем я, гражданина, чтобы избавить меня от обязанности во всяком случае нелегкой, то я и принуждена принять её на себя... Разумеется, нападение такого ничтожного комара, как я, на такого матёрого льва, каким является профессор Тарновский, пройдёт для него совершенно незамеченным, но я желаю, но я желаю единственно только одного: чтобы хотя бы несколько из моих слушателей вынесли из этой аудитории сомнения в полезности системы врачебно-полицейского надзора за проституцией, которое представляет самое страшное оскорбление для всего нашего пола.
Постараемся же выяснить значение и сущность регламентации проституции.
Действительно, во все времена мужчины были озабочены изысканием наиболее удобных средств для удовлетворения своих половых аппетитов, по большей части искусственно доводимых до чудовищных и совершенно чуждых природе размеров. В период существования рабства похоть господствующих классов удовлетворялась сравнительно легко. Так, например, Солон, которому Греция обязана различного рода «мудрыми» учреждениями, в высшей степени просто разрешил один из назревших вопросов своего времени. Он накупил со всех концов античного мира красивейших рабынь и запер их в отдельном здании, куда могли входить за самую ничтожную плату — на наши деньги 10-12 копеек — все граждане. Таким-то образом было положено начало первым в Европе публичным домам.
Институт рабства служил надёжной гарантией для обеспечения гражданам достаточного количества проституток, но постепенное исчезновение рабовладения поставило было господ потребителей человеческого мяса в крайне безвыходное положение, так как число женщин, которые добровольно решились бы посвятить себя исключительно торговле своим собственным телом, постоянно имелось только в самом ограниченном количестве во всех странах мира. Но, к их несчастью, наука до сих пор составляла монополию исключительно сильного пола, вот почему «жрецы науки» обыкновенно с таким сердечным умилением говорят об институте проституции. «Проституция есть печальное явление, лицемерно говорят они в лице своих наиболее блестящих представителей, Ломброзо для Запада и Тарновского для России, но существование её и желательно, и полезно, так как она, дескать, есть клапан для мужских страстей». Да, впрочем, жалеть о проститутке и церемониться с нею интеллигенции нечего, так как «публичная» есть не более как «продукт вырождения», - надо только умеючи эксплуатировать её нищету и позор.
Во имя «общественного блага» жрецы взяли на себя организацию питомников «вырожденных» и надзор за правильной культурой их. Но так как общественная совесть была несколько смущена такими смелыми опытами в области создания новых зоологических пород, отличающихся, по уверению Ломброзо и Тарновского, петлистыми ушами, то «жрецы» поспешили успокоить общество уверением, что только действия подобного рода могут обеспечить господам потребителям здоровый, изъятый от сифилитического заражения продукт.
Я говорю здесь о регламентации проституции, или о пресловутом врачебо-полицейском надзоре.
Франция, обыкновенно первой вступающая в каждую последующую стадию исторического развития, в качестве старшей из семьи народов новейшей исторической формации, первой ввела у себя регламентацию. Во всех городах Франции была раскинута целая сеть знаменитых Бюро нравов или врачебно-полицейских комитетов, ведающих «подчинением женщин» и осмотром их.
Все проституирующие женщины должны немедленно вноситься в списки так называемых публичных (т. е. Общественных) женщин. Грешные тела внесённых в списки должны подвергаться периодическим медицинским осмотрам нарочито представленных для этого врачей, которые и обязаны гарантировать господам потребителям свежесть и доброкачественность товара. Но так как проститутки со своийственным этим тварям бесстыдством упорно не хотели понимать своей великой миссии клапанов и начали усиленно укрываться от отечского попечения надзора, прибегнув к помощи и защите самых последних отребьев населения, получивших название сутенёров, то для уловления их был учреждён целый штат агентов. Эти агенты должны были отыскивать тайных или укрывающихся проституток, осмеливающихся торговать своим телом без позволения начальства, и представлять их в Бюро нравов, где без всякого суда и следствия, опираясь единственно только на показание агента, который получал награду за каждую пойманную проститутку, их лишают всех прав состояния и навеки пригвождают к позорному столбу, и это в то время, когда современное законодательство всех так называемых цивилизованных стран имеет своим базисом положение: никто без суда и следствия не может быть осуждён.
Мартиролог жертв этой отвратительной агентуры очень длиннен, но я приведу только два натболее поразивших меня случая. В Лионе, около вокзала, агент полиции нравов, переодетый в штатское, накладывает свою руку на на очень бедно, но в высшей степени чисто одетую девушку. В паническом ужасе девушка вырывается из его рук и попадает под колёса проезжавшего мимо омнибуса. Собравшаяся толпа умоляет агента перевести девушку в близлежащий отель, откуда уже она могла быть перевезена в Бюро врачебно-полицейского надзора. Но агент непреклонен, величественным жестом вталкивает он несчастную, которая становится общественным достоянием, в фиакр и велит кучеру направить лошадей в комитет. Но, предпочитая смерть позору, девушка собирает последние силы и, когда карета проезжает над берегом Роны, бросается в реку.
Не проходит и нескольких дней, как в том же Лионе разыгрывается следующая возмутительная драма. К одной девушке, убежавшей от своих родителей для того, чтобы посвятить себя исключительно искусству живописи, вечером тихо входит агент комитета... Девушка бросается в окно...
И этот надзор тяготеет буквально над всеми женщинами, ведь только случайности рождения избавляют нас от него. Опираясь на массу фактов, собранных во всех странах мира за время существования регламентации, можно сказать, что в нашем современном обществе часто достаточно быть молодой, недурной особой и — беззащитной, чтобы стать лёгкой добычей агента.
Нужно ли удивляться тому, что Лефорт, подвергнувший строгой моральной оценке деятельность врачей, заведующих во всех странах регламентацией, произнёс следующие знаменательные слова: всякий порядочный человек был бы поставлен в весьма затруднительное положение официальным ему предложением занять какое-либо место в Бюро нравов или врачебно-полицейском комитете...
Среди самих питомцев эскулапа образовался наконец благодетельный раскол.
Наконец нашлись люди, имена которых потомство с благоданостью внесёт на первую страницу истории нового цикла развития человечества. Они возвысили свой голос против регламентации и назвали себя аболиционистами, термином, который должен нам напомнить то благодетельное движение, благодаря которому рухнул рабовладельческий институт в Америке.
Всё предвещало, что и в России наконец возникнет движение, которое должно было ассенизировать наше отечество, уже и в эту эпоху тяжко страдающее от гнойной язвы проституции. Но в 1888 году появилось знаменитое сочинение профессора Тарновского «Проституция и аболиционизм», которое задушило, так сказать аболиционистическую партию в самом её зародыше настолько, что и по сиё время русские врачи, вообще подобно всей русской интеллигенции не отличающиеся гражданским мужеством, в угоду Тарновскому старательно вычёркивают регламентацию из программы всех своих официальных съездов. И не мудрено! Пользуясь своим научным авторитетом у правительства, Тарновский прибегнул к довольно распространённому в Российской Империи приёму «заигрывания», объявив нчтоже сумняшеся аболиционизм вредным антигосударственным учением (!!!) и тем самым мехнически замкнув уста своим противникам...»
***
Вы хотели бы знать, какое отношение ко всему этому имела я, Зинаида Ельцина, и почему я считала своим долгом отстаивать « сомнительные» для части общества идеи проф. Тарновского? Это довольно не простая история...
Если бы сегодня тысяче выпускниц медицинских институтов задали вопрос: «Готовы ли вы лучшие годы своей единственной и неповторимой жизни посвятить лечебнице, куда под конвоем свозят больных сифилисом проституток?» - то не так уж трудно представить, каким бы был наиболее распространённый ответ.
Только согласитесь,существовала же, наверное, когда-то девушка, которая, получив врачебный диплом, должна была не только переступить порог венеричской больницы, но и стала приходить туда ежедневно, чтобы лечить тамошних обитательниц... Что она чувствовала? Почему судьба уготовила именно ей такую участь в российской и даже европейской венерологии? Совсем молодой петербурженке, отнюдь не из врачебной семьи...
Для понимания того времени припомню коротенькую историю. Дело происходило в амбулатории Александровской больницы. Закончив осмотр пациентки, дежурный врач, может даже погладив рыжеватую бородку, отвернулся к окну, чтобы дать больной без стеснения одеться. Посетительница произвела на него, прямо скажем, удручающее впечатление: всё лицо её и тело были поражены застарелой экземой. Но он уже выяснил — лечиться дома она не может за неимением средств, а принять её в клинику не мог он из-за отсутствия отделения кожных болезней.
«Полагаю, вам следует обратиться в Калинкинскую больницу, — взглянув снова в окно на привычный петербургский пейзаж, медленно проговорил доктор. - Там вас основательно полечат. Нельзя же запускать...» - он ещё не закончил фразу, как услышал за спиною како-то странный стук.
Оборотившись, доктор увидел пациентку лежащей на полу — в полуобмороке. Он быстро приблизился к ней и поднял Но женщина едва приоткрыла глаза и прошептав: «В Калинкинскую — никогда!». И тут же потеряла сознание. Нашатырь привёл её в чувство. Однако тотчас начался припадок истерии. Рыдая и трясясь, она твердила, что ей никак нельзя в Калинкинскую, о которой такое говорят: «Если кто-нибудь из родных узнает, что я хоть минуту пробыла там, всю жизнь от дурной славы не отмыться...»
В то же осеннее утро 1880 года молодая и, надеюсь, довольно стройная девушка, в тёмном драповом пальто и светлой барашковой шапочке, зажав под мышкой тетрадки, быстро шагала по набережной Фонтанки. Она торопилась, будто на свидание, в ту самую Калинкинскую больницу, от одного упоминания которой мало-мальски приличные петербурженки падали в обморок... Той девушкой с тетрадками была я.
Итак, жила-была Зинаида Ельцина... Родилась я в Петербурге 19 мая 1854 года в семье купца. Потом кончила гимназию. Когда начал хворать мой отец, Яков Фёдорович, к нему наведывался доктор. И вот, однажды, узнав, что я готовлюсь поступать на курсы учёных акушерок, он завёл со мной беседу. Сначала слушала я его, надо сознаться, не без любопытства. Он был уже немолод и называл себя «человеком шестидесятых годов». В те годы, посмеиваяь, говорил он, женщина-врач, вообще ученая женщина, именовалась не иначе как «синий чулок» и считалась ненормальной уродливостью, исключением. Хотя лично он не против образованных, хорошо воспитанных, эстетически культурных женщин, они во все времена истории и у всех народов были в почёте и уважении.
Но, по его убеждению, в шестидесятые годы врач, технолог, архитектор, юрист — стояли чуть повыше ремесленника. Так что и мужчине из порядочной семьи было несколько зазорно сделаться врачом, а уж девушке и подавно. Недаром, говорил он, вольной практикой занимались тогда почти одни немцы, а коронными, то есть состоящими на государственной службе, врачами были воспитанники семинарий. Ещё несколько лет сам он служил в уезде, и его местная клиентура была в большой претензии на него, когда он завёл в своей амбулатории фельдшерицу вместо фельдшера. А гласные этого уезда, депутаты из крестьян, как сообщает сменивший его доктор, по сей день отнекиваются от замещения врачебных должностей женщинами. И это подгородное население не больно далеко от столицы — а в глубокой провинции, без сомнения, ещё и хуже. Так кда же вы, почтенная Зинаида Яковлевна, идёте? В лучшем случае, роженицам слёзы утирать...
Про «утирание слёз» я ещё услышу не один раз, пока буду обучаться на курсах. Но смогу заставить себя не обращать на это внимание. Зато мне уже не придётся услышать от профессора, как другим девушкам, пробиравшимся тайно на лекции в аудитории медицинского факультета: «Знаем мы зачем вам нужно ходить в университет! Женихов ищете!» Мне уже не надо было прокрадываться в Военно-медицинскую академию, и меня никто не выгонял из аудитории. С 1872 года девушки медицинки шли туда через парадное крыльцо, а не задворками. Наши курсы, куда я поступила в 1876 году, все мы, курсистки, считали памятником, воздвигнутым царствованию императора Александра II – президентом академии Николаем Илларионовичем Козловым, графом Милютиным и госпожёй Рождественно-Шанявской, пожертвовашей для создания этого учебного заведения весьма значительную сумму. К моменту моего поступления на курсы в обществе уже отциркулировали слухи, будто студентки «у себя на квартирах режут с азартом трупы по ночам, носят человеческие внутренности в карманах, пьют чай в черепах и вступают сплошь и рядом в гражданские браки со студентами...»
Мне даже не выпало носить форму, предписанную первому приёму. Девушки в ту пору являлись на лекции только в коричневых платьях и чёрных фартуках с нагрудниками. Теперь об этой форме не было уже и помину между студентакми. У них и без предписаний создалась своя форма: чёрные платья на лекциях, цветные косоворотки сверх черных юбок дома. Только о сеточках всё также волновалаь главная инспектриса курсов Марья Григорьевна Ермолова. Она считала своей обязанность наблюдать, чтобы мы не ходили на лекции с распущенными волосами, а носили бы сеточки. Особенно если ожидалось начальство. Но мы непременно забывали об этом, и опытная Марья Григорьевна запасалась в эти дни по дороге на службу целыми дюжинами таких сеток и тотчас по приезду на курсы облекала в них слушательниц. Заканчивалось это довольно комичным образом, когда г-же Ермолова принималась затем отбирать их у нас и прятать опять в шкаф на будущее и про запас... Однако она избегала обычных у классных дам нотаций и выговоров, проявляя такт и заботу, могла, к примеру, сама принести стул для студентки, если той не было места в аудитории.
У меня сохранилось расписание третьего курса. Более всего меня привлекала хирургия. Она начиналась со вторника, и к моему удовольствию ею же открывалась занятия каждый следующий день - до субботы. С нами работали доценты и профессора академии, и о кадом хотелось бы многое рассказать, но пока я воздержусь от этого, чтобы не уйти слишком далеко в сторону. Даже сегодня многим кажется удивительным, что мы нашли приют в Военно-медицинской академии, что не университет с его медицинским факультетом первым приоткрыл нам свои двери, хоть и был цивильным учреждением. Нет, и в первый раз, и во второй (когда поступила я) храбрость в этом начинании выказало всё же военное ведомство. И почитаю я своим долгом назвать тут Имя нашего замечательного физиолога Ивана Михайловича Сеченова. Когда осенью 1860 года он основал в своей академии свою лаборатрию по электрофизиологии, и она стала быстро наполняться слушателями учениками, в то время, по счастливому совпадению, доступ в академию был разрешён и женщинам. Иван Михайлович очень душевно отнёсся к первым пионеркам высшего женского образования. Тогда же в его лаборатории выполнили свои первые научные работы г-жа Суслова и г-жа Бокова, ставшего впоследствии женой Сеченова. Но хоть и длился «медовы месяц» целых три года, в 1863-м доступ женщинам в академию был правительством запрещен. Несмотря на все хлопоты Сеченова, исключения для его учениц, сдавших уже экзамены на аттестат зрелости, сделано не было. Одна из них, г-жа Суслова, решила тотчас же ехать в Цюрих и поступать на медицинский факультет. Надежда Прокофьевна окончит там курс, и её имя станет для моего поколения прекрасным символом первой русской женщины, получившей высшее медицинское образование. М.А.Сеченова не решилась на это, и Сеченов готов был уйти в отставку и уехать в Вену, чтобы самому там работать в лаборатории профессора Людвига, а жене -- учиться в повивальном институте, обо всех этих событиях я узнала лишь в 1935 году, просматривая материалы Международного конгресса физиологов, где обнаружила и письмо профессора Людвига:
«Дорогой Сеченов,
спешу сообщить Вам те сведения, которые мне удалось получить относительно акушерского института. Чтобы учиться на акушерку в Вене, необходимо поступить в институт, руководимый проф. Шпетом и состоящий при одном из отделений городской больницы. Желающие поступить должны явиться к 1-8 октября или к 1-8 марта. В другие сроки приёма нет. Курс продолжается пять месяцев. По окночании его ученица сдаёт экзамен и получает диплом, за который уплачивает 35 фл. 53 к. Ученицы имеют право жить на частных квартирах, но на некоторое время (2 недели) они направляются в больницу и должны пребывать там круглые сутки. Шпет сказал мне, что сюда нередко приезжают учиться дамы из Одессы. Мне очень жаль, что у вас запретили дамам учиться физиологии, О чем только думают эти нарушители спокойствия! Именно такие мероприятия могут вызвать в Петербурге спецефические толки. Надеюсь, что на этотраз воля культурного будет сильнее, чем воля полиции, Когда общество серьёзно чего-нибудь хочет, то немногочисленные чиновники не могут этому помешать — по крайней мере так бывало у нас. Ещё больше меня огорчает то, что Вы принимаете это близко к сердцу и даже думаете покинуть академию. Вы там делаете полезное дело и должны держаться за своё место со всей энергией...
К.Людвиг
Вена, 2 ноября 1864 г.»

Мне было лишь десять, когда это было написано, а спустя ещё восемь лет откроются наши Курсы учёных акушерок, и все при той же академии.
С каждым новым учебным годом моё стремление заниматься специально хирургией становилось всё более сознательным и влекущим. На лекциях и практических занятиях по хирургическим дисциплинам я впитывала каждое слово, каждое движение преподавателя. Мне даже снилось порою, как я делаю оперцию... и спасаю отца, который умер в 1878 году, когда я была на втором курсе...
В ту пору я, конечно, слышала уже и о профессоре Тарновском. Но, поступив на курсы в 1876 году, я увидела Венеамина Михайловича за кафедрой лишь несколько лет спустя. Естественно студенческая молва не обходила и меня, и ожидание встречи с ним не лишено было довольно-таки противоречивых ощущений. Мы учились на третьем курсе, предвкушая удовольствие услышать талантливого лектора, которому предстоит познакомить нас с заболеванием или вовсе нам, юным девушкам, неизвестным, или же, по доходившим до некоторых слухам, внушающим отталкивающее чувство и невольный ужас.
Когда же начался четвёртый, предпоследний учебный год, мы впервые переступили порог Калинкинской больницы, где по вторникам и пятницам в небольшой аудитории Вненамин Михайлович и читал нам свой «ужасный» курс. Изложение им своего предмета поражало нас двояко, Прежде всего, конечно, как привыкшие уже слышать прекрасных клиницистов, не могли не восхищаться его талантливым и строго научным описанием тех картин страдания, которые благодаря богатейшему материалу специальной больницы широко развертывались и длинной вереницей проходили перед нашими глазами, А сопровождающая каждую лекцию демонстрация больниых, искусный подбор их давали нам вполне ясное преставление о том мрачном недуге, к изучению которого мы приступали.
Хорошо известно, что каждый лектор весь на виду. А на четвертом году обучения было уже с кем сравнивать. Слушая нового профессора, я невольно анализировала и его пристрастия, и его антипатии, нам уже доводилось иметь дело с адептами определенных, обыкновенно западных школ, которые рабски поклонялись и слепо подражали, требуя подобного пиетета и от своих слушателей. Мало того, порою попросту не допускали до экзамена студентку, которая готовилась к нему по учебнику «не того» направления. Тарновский этим не грешил. В своих лекциях он старался дать нам возможно более полно и широко всю картину научных знаний, а на экзамены смотрел как на неизбежную и одинаково неприятную для обоих сторон формальность.
От выступления к выступлению Вениамин Михайлович получал все более замечательные наши оценки. Но самую блистательную он заслужил, наверное, за технику лекций. В его чтении нас поражало, особенно высоко ценилось и внушало к нему чувство глубокого уважения — это его манера изложения. В его чтении «венерических заболеваний» никогда не обнаруживалось ни малейшего намёка на цинизм, ни малейшей распущенности.
А ведь женская аудитория особенно чутка к таким нюансам, да и состояла она тогда из незаурядных, образованных и тонко развитых женщин, так как поступление в этот первый в России институт было уже шагом выходящего из общего ряда. Теперь лишь я понимаю, что курс профессора Тарновского, казалось бы, специально был создан для укрепления позиций тех, кто пугал общество всякими напастями от женского медицинского образования. Действительно, нам приходилось, и студентами и врачами, слышать многих акушеров, гинекологов, приходилось на практических занятия иметь дело с их ассистентами. И надо сознаться, что, хотя и не часто, но их «объяснения» порой просто шокировали, и мы испытывали неприятное чувство досады, а подчас и негодования.
Досады и негодования, однако, никогда не возникало на лекциях Тарновского, его умение подать далеко не самый стерильный для девичьих ушей и глаз курс без тени скабрезности было удивительным. Несмотря на то, что он читал «венерические заболевания», которые благодаря своему происхождению вызывают улыбку презрения у одних и улыбку игривого веселья у других, чтение это было до такой степени чисто, что мы, сопоставляя его с другими, невольно склонялись перед Венеамином Михайловичем с благодарностью за то, что он сумел не задевать в нас чувства женской стыдливости и сумел стушёвывать всё то, что само по себе было до крайности реально и прозаично. Он приучал нас серьёзно смотреть на болезнь и видеть в ней одно глубокое несчастье, способное внушить не отвращение или презрение, а жалость к заболевшим ею и горячее желание придти на помощь и поддержать бодрость духа в больных в моменты охватывавшего их отчаяния.
После первого выпуска на наших курсах стало действовать правило, чрезвычайно приподнявших курсисток в собственных глазах. Те из нас, кто за пять лет учения показал достаточные способности и рвение, могли быть осталены ассистентками на кафедрах. Выбор, конечно, производили профессора, однако сама по себе эта мера была весьма радикальной, так как открывала женщинам-врачам даже путь в науку На первых наших агентов в учёный мир мы, ещё не кончившие курс, смотрели с гордостью. К тому времени ассистенткой читавшего курс гигиены профессора Доброславина стала Меланья Кузнецова-Соловьёва, ларинголога Леша — Теофила Блуменберг, а профессор Тарновский одним из первых пригласил на свою кафедру в качестве ассистентки доктора Аксютину, сменившую врача мужчину.
Венеамин Михайлович не раз говорил нам, сколь важно, по его мнению, не тормозить дальнейшего профессионального продвижения женщинам-врачам. И вместе с тем придерживался твёрдого убеждения, что по некторым специальностям, и, в частности, по его, даже желательно, чтобы сотрудниками преподавателя являлись женщины. Но не весь профессорский персонал наших курсов, хоть и имевших в названии «врачебные» и «женские», разделял эти взгляды, поэтому и помощников по-прежнему вербовал только из сильного пола.
Приглашение доктора Аксютиной кафедры сифилидологии вызвало для неё необходимость работать в Калинкинской больнице. На самых высших штатных должностях были там тогда двое мужчин. Один — старший врач Эдуард Францевич Шперк, большой специалист по кожным заболеваниям. И второй — Венеамин Михайлович Тарновский, основоположник отечественной сифилидологии, доцент созданного при больнице медицинского училища повивальных бабок, к возникновению которое он имел самое непосредственное отношение. Оба они читали нам лекции на курсах и были, казалось бы, хорошо знакомы студенткам.
История же Калинкинской больницы — пожалуй, та же «Тысяча и одна ночь», которая, однако,никогда и никем не будет написана.История эта начинается где-то в 1750-м году, когда императрица Елизавета Петровна подписала указ «О поимке и приведению в главную полицию непотребных жен и девок». В том же году находившийся возле Калинкинского кладбища работный дом был отдан под лечебное и исправительное заведение для заключения развратных женщин. Преследованием разврата заведовала тогда особая комиссия, называвшаяся тоже Калинкинской и оставившая о своих трудах дело, на котором уже в ту пору было начертано — «секретное», Поэт и масон Василий Иванович Майков в совей поэме «Елисей, или раздражённый Вакх» так представляет нам происходившее в ту далёкую пору:
Где речка Чёрная с Фонтанкою слилися
И устьем в устье Невы реки влилися,
При устии сих рек, на самом месте том,
Где рос Калинов лес, стоял огромный дом,
По лесу оному и дом именовался,
А именно сей дом Калинкин назывался,
В него-то были все распутные жены
За сластолюбие своё посажены.
Там комнаты в себе искусство их вмещали:
Единые из них лён в нитки превращали,
Другие кружева из ниток тех плели,
Иные кошельки с перчатками вязли.
Трудились тако все, дела к рукам приближа,
И словом, был экстракт тут целого Парижа,
Там каждая была, как ангел во плоти,
За тем, что дом сей был всегда на заперти.
Слава этой больницы оказалась столь дурна, что при образовании в 1828 году Попечительного совета под управлением императрицы Марии Фёдоровны, куда вошли многие лечебные учреждения столицы, Калинскинская была «исключена из числа заведений, поруччавшихся попечению Императрицы-Матери».
В общем, от Калинкинской шарахались, как от чумы. Требовалась, к примеру, особая монаршья милость, дабы не угодить в неё женщине, хоть и «провинившейся», но не имеющей профильного для этой клиники отверженных, заболевания. Когда некая особа из числа призревавшихся в городской богадельне оказалась беременна, по обычаю, установленному для подобных «приключений», её предполагалось отослать в Калинкинскую больницу, где имелось родильное отделение. На этот счёт и было испрошено указание императрицы-попечительницы. Но та, проявив великую гуманность, отменила неизбежную кару и приказала направить роженицу в госпиталь Воспитательного дома.
Однако у мужчин в царской семье нервы оказались покрепче, чем у дам, и после смерти Марии Фёдоровны Калинкинская больница, куда полиция под конвоем свозила со всего города больных сифилисом проституток, всё-таки перешла в ведение Попечительного совета, который возглавил теперь сам Николай I, проявивший редкостную распорядительность. После обстоятельного доклада князя Голицына, облазившего всю больницу и нашедшего, что здесь «невозможно ни ожидать, ни требовать успешного лечения», так как «помещение больницы по древности зданий и особенно деревянных вообще не годно», император утвердил план большой стройки на берегу Фонтанки. За лето 1830 года там появился новый деревянный флигель для 120 кроватей, а в последующие годы возникло и главное здание, уже каменное, на 136 мужских и 132 женские кровати, выстроенное по проекту архитектора Шарлемана.
Личное внимание императора Николая Павловича к Калинкинской больнице, честно говоря поражает. Он посетит её за время своего царствования более двадцати раз. По его прямому распоряжению в 1836 году был ограничен приём в неё мужчин, так как наплыв больных женщин постоянно увеличивался. Опять-таки, по высочайшему распоряжению, с владелиц жёлтых билетов перестали брать плату за лечение, и начало развиваться добровольное поступление больных, «не принадлежащих к составу явной проституции».
Но должна сказать, что полутюремная природа заведения ещё долго сохранялась. К нарушителям режима применялись меры, зависящие порой только от произвола и степени суровости того или другого из начальствующих лиц. Оправление, например, какой-нибудь пациентки в карцер нередко вызывало протесты, крики, и, как следствие, волнение среди других больных, стремившихся защитить товарку. Начинался гвалт и шум на всех этажах, и дело доходило до того, что водворение порядка достигалось только при помощи вызванного наряда полиции...
Такое вот экзотическое учреждение, где проходили курс лечения сотни и тысячи женщин, и где не было ни одной женщины-врача.
Мне совсем не тредно представить, как отнёсся к вновь появившемуся врачу и ассистентке профессора сплоченный мужской персонал. Не являясь сторонниками новаций Тарновского, они были вынуждены просто терпеть его, в силу того высокого положения, которое он теперь занимал в Военно-медицинской академии, оставаясь вместе с тем и доцентов в больнице. Почти год Аксютина стремилась найти своё место в Калинкинской, но без особого успеха.
В больничном штате состояли тогда уже несколько фельдшериц. Для них врач — был начальством, почти полубогом и закономерным представителем сильного пола. Появление женщины-врача вызвало у них откровенную неприязнь: «Что ещё за ученая акушерка! Сроду бабы здесь не командовали!» Поэтому исполнять распоряжения доктора Аксютиной им представлялось обидным для самолюбия.
Казалось бы, определить права ассистентки и внушить всему персоналу, что она полноправный специалист, должен был старший врач. Но Эдуард Францевич Шперк почему-то от этой обязанности уклонялся, Недоразумения же и практически ежедневные конфликты сделали своё дело. В итоге Аксютина покинула больницу и вместе с тем должность ассистентки, став новой жертвой старинного больничного строя.
Здесь требовался другой характер, как я понимаю теперь, тоже понабивши шишек. Поступившей в больнице женщине-врачу надо было располагать богатым запасом самообладания, иметь непоколебимую волю и огромную выносливость.
Провал «агента» Аксютиной сильно огорчил Тарновского, но он остался верен своей цели и, и задавшись мыслью создать женщину-сифилидолога, по следам которой неизбежно пошли бы другие, стал вновь искать ассистентку. На сей раз он и остановил почему-то свой выбор на мне. От Калинкинской я не шарахалась поскольку не пропустила почти ни одного занятия из числа проводившихся там. На его глазах с таким усердием стенографировала все его лекции, будто от этого зависит моя судьба...
– По моему, вы весьма серьёзно вгрызаетесь в эту специальность, — сказал он как-то, попросив меня задержаться после занятий. — Почему бы вам не попробовать свои силы именно на этом поприще. К тому же мне нужна ассистентка.
Немного опешив от неожиданности, я всё же справилась с волнением и поблагодарила за честь, оказанную мне, только кончающей курс студентке, знаменитым профессором, а потом твёрдо сказала6
– К сожалению, я должна отказаться от такого лестного предложения, Мне хотелось бы работать по хирургии.
Кажется в этот день я даже не говорила Венеамину Михайловичу, что мой интерес к хирургии не прошел незамеченным профессорами курсов, и один из них уже получил моё согласие стать у него ассистенткой. А если сообщила всё же, то Тарновский отчаянно пошел на «перевербовку» необходимого ему сотрудника.
– Хотите абсолютно искренний совет? — спросил он, вовсе не считая разговор законченным. — Беритесь за сифилидологию основательно, а попутно и дерматологию. Ведь это специальность ваша — чисто женская.
– А как же хирургия? — упиралась я.
– У неё много радетелей, она потерпит, а вот больные женщины — нет, — проговорил он уверенно. — Почему я утверждаю, что тут нужна именно женщина? Во-первых, эта специальность не требует затраты физических сил, а здесь женщины, по моему мнению, всегда будут отставать от мужчин. Таким образом вы застрахованы от переутомления, которое вполне может наступить во время сложной и длительной операции. Во-вторых, вы получаете полную самостоятельность в работе и практической деятельности. Наконец, и это саое важное, вы принесёте огромную пользу женщинам и девушкам, чья стыдливость нигде так не инсультируется, как во время общих и местных осмотров их сифилидологами и дерматологами.
Его слова были настолько точны и в то же время эмоциональны, что я просто молчала, безуспешно пытаясь найти свои, столь же весомые и страстные аргументы.
– Как же вы не жалеете женщин, а ещё сама женщина! — прервал профессор затянувшуюся паузу. — Сколько раз во время приёмов, видя, как неловко больной, я думал: «Господи, ну почему у меня нет толклвлй ассистентки!» Надо же вс-таки наконец пожалеть женщин. И вы, по моему, просто обязаны это сделать.
Поединок опытного клинициста, весьма искушенного в полемике, с начинающим доктором, которых объединяла, однако, преданность медицине, длился долго. И завершился тем, что я сказала: да.
Если посчитать, что «очередную вербовку» Тарновский првёл вполне успешно, то дальше всё пошло из рук вон плохо. Прямо со студенческой скамьи в 1882 году я была направлена экстерном в Калинкинскую больницу. И поэтому не смогла приступить к своим обязанностям на его кафедре. Правда, оставался в силе наш уговор, и мы порешили: как только закончится срок экстерната, я стану поноправной ассистенткой. Когда положенное время истекло, я обратилась к старшему врачу Калинскинской больницы доктору Шперку:
– Эдуард Францевич, я хотела бы перейти на кафедру. У меня есть приглашение.
– Вам придётся задержаться, — ответил Шпарк .— И потом, вы и так уже проводите занятия со студентами...
– Но это же я делаю безвозмездно.
– Понимаю, — нахмурился Шпрек, — метите в аспиратуру!
Таким образом, меня, по сути, насильственно удерживали экстерном при больнице, да ещё и обвиняли в карьеризме. После таких разговоров хотелось мехнуть на вё рукой и убежать навсегда из этой неприглядной Калинкинской. Вот уже и Венеамин Михайлович согласился взять в ассистентки, временно, «до моего освобождения», рекомендованную ему Дебору Бегак Кацнельсон, закнчившую курсы тремя годами ранее.
Но как бы не противодействовали обстоятельства, тарновский не бросал свою «агентуру». Он и огорчился вместе со мною, и скал выход из тупиково ситуации. Из всего персонала Калинкинской, он один убеждал меня ни в коем случае не покидать больницу. «У вас всё получится, поверьте мне, — говорил он. — Смотрите, вы здесь всего ничего, несколько месяцев, а диагностика уже не представляет для вас затруднений. Наступайте, просите своих больных».
Кто же были эти больные?.. Приходя в Калинкинскую, как и врачи мужчины, к деяти утра, я затем отправлялась в четвертое или шестое отделение, где присутствовала при ежедневном осмотре. По широкому коридору отделения обычно прогуливались несколько пар молодых женщин в характерном больничном одеянии — сером халате, накинутом поверх белья. Такие халаты придавали здешней публике определённое едиообразие. Зато в остальном подробности туалета были весьма разнообразны. Более состоятельные «форсят» друг перед другом тонкими рубашками, у кого с дорогими прошивками, кипой кружев, лент и бантиков; большое разнообразие нижних юбок модного материала и модного цвета. Но главная статья щегольства — дорогие ботинки всевозможных цветов на высоких французских каблучках, с изящной отделкой... Платья и какие-то сногсшибательные блузы здесь не покажешь, и поэтому товарки стараются удивить друг друга чем могут. И это «мои больные»...
Но есть и другие. Совсем иной внешний декорум у третьеразрядных проституток, которых калинкинский доктор Бентовин, подавшись в публицисты, станет именовать «отребьем столичной панели».Эти женщины, с Лиговки, с Песков, с Никольского рынкаили из трущоб «Вяземской лавры», одеты во всё казённое — и серое грубое больничное белье считают уже завидной роскошью. Нетрудно было заметить и всевозможные переходные ступени между этими двумя крайностями: то самодельная вязаная юбка, обшитая грошовыми кружевами, то рубашка грубого деревенского холста с кокетливо продетыми шелковыми лентами...
В открытые двери палат, где довольно тесно поставлены койки, видны группы женщин в самых разнообразных позах. Есть те, что лежат в полном безделье, уставившись в одну точку. Другие, изнывая от скуки, слоняются по палате, редко кто читает книжку. Чаще всего концентрируются вокруг какой-нибудь койки, сплетничая и треща напропалую, не скупясь при этом на самые грязные выражения. Очень часто, когда я прохожу мимо, картина разнообразится какой-нибудь отчаянной схваткой между двумя, а то и несколькими неполадившими пациентками... При этом в воздухе висит густая, характерная ругань, производившая на меня в первые дни совершенно ошеломляющее впечатление богатым арсеналом необычайно скверных слов специального трущебного арго. Хотелось немедля зайти в палату, пристыдить и напомнить о том дивном языке, что дан нам. Впоследствии я так обычно и делала. Ещё ужаснее впечатление было от того, что слова эти произносили совершенно трезвые молодые женщины, часто не достигшие и шестнадцати лет. Недоразумения меж ними возникали чаще всего на романтической почве, из-за какого-нибудь кавалера-хулигана, которого никак не могли поделить встретившиеся в больнице соперницы. Но и чисто теоретические споры о предметах довольно отвлечённых могли довести эту необузданную компанию чуть ли не до рукопашной. Постоянный, как бы сословный эгоизм существует обыкновенно между группой женщин, являющихся сюда из домов терпимости (билетными), и живущими в одиночку, вольные (бланковые). Собственно четвертое отделение Калинкинской больницы было предназначено для сифилитичек билетных, а для бланковых — шестое. Но очень часто, когда имелись свободные места в одном и отсутствовали в другом, их приходилось смешивать.
В кабинете меж тем приготовляется всё к визитации врача. Фельдшерица расставляет на столике лекарства, которые необходимо иметь под рукой, сиделки перетирают тазы, кружки, инструменты. Обстановка врачебной комнаты вполне ординарная, стены недавно выкрашены заново белой масляной краской. Самое достопримечательное в комнате: стол для исследований — высокий, довольно своеобразного вида, имеющий форму обрубленной лежанки. К этому столу ведет лесенка в несколько ступенек, через три или четыре года к нему приладили ещё такую же лесенку с другой стороны. На местном арго стол этот называется то «эшафотом», то «трапецией», то «троном»...
Много лет спустя корреспондент «Биржевых ведомостей» станет расспрашивать Куприна, писавшего продолжение своей знаменитой «Ямы», об имеющихся там резкостях. Писатель ответил ему в том смысле, что там неизбежны места очень резко натуралистические, и прибавил: «Будет, например, медицинский досмотр девиц во всей его подлинной житейской обстановке». В литературе это считалось за резкость, во врачебной практике — обыкновенная повседневность.
Когда стрелка переходила уже за 10 часов, одна из сиделок становилась к дверям, ведущим из коридора на лестницу, Ждут доктора. Часть обитатениц четвертого отделения сменила свою изящную обувь на казённые войлочные туфли. Так как комплект больничных часто доходил даже до 90 человек (хотя кроватей по штату около 60), то обыкновенно врач делил больных на две половины: первых осматривает один день, другую на следующий. Назначенные к осмотру в этот день и обувались в казённые туфли, так как врачу, конечно, некогда ждать пока пациентка вздумает развязывать свою сложную обувь.
«Доктор... Доктор...» — передается, наконец, от дежурной сиделки по коридору к фельдшерице, На меня они просто не обращали внимания, Раз пришла, значит, надо. Поздоровалась, едва кивнули. Это была ещё хорошая смена, с которой у меня не возникало недоразумений...
«Ребятки... Первая половина... Новенькие... Идите скорей!» — выпевала уже в коридоре фельдшерица.
Во врачебный кабинет, толкая друг друга, шумя и суетясь, устремлялась толпа женщин. Визитация врача вносила известное разнообразие в их скучное пребывание среди больничной обстановки, и поэтому большинство направляется сюда весьма охотно. Но, конечно, не обходится без недовольства и протестов. Недовольны те, которые уже долго засиделись в больнице, и собираются опять ныить и приставать к доктору, чтобы он их «выписал» на свободу... Недовольны те, которые знают, что процесс врачебного осмотра будет сопровождаться для них болью и даже оперативным вмешательством... Недовольны в большинстве случаев новенькие, которые только вчера вечером доставленыы при отношении врачебно-полицейского комитета и которые знают, что здесь в томительной скуке им придётся, быть может, высидеть не одну неделю — без выпивки, без кавалеров, без пёстрых нарядов.. В этой, сбившейся вместе, как стадо, толпе женщин слышится временами визг, хохот, крепкое словцо... Всех, однако, сдерживает в должных границах фельдшерица, то резким окриком, то ласковым словом, то умелой шуткой... Среди них попадались очень умелые и способные, но, пожалуй, самой известной из фельдшериц Калинкинской больницы стала Татьяна Баар, которая и дежурила в тот день...
Врач, а это мог быть и Чагин, и Степанов, и Фишер, то тот же Бентовин, только не я, усаживался за небольшой стол, придвигал к себе пачку скорбных листов, и осмотр начинался. Благодаря догой практике и приспособлению к обстоятельствам, этот осмотр отличался удивительной быстротой. Казалось, что присутствуешь при тщательно срепетированным плац-параде голых тел и различных болезненных форм.
Проститутка скидывает халат и туфли, взбегает на лесенку, ложится в заученной позе на кресло для осмотра; фельдшерица докладывает доктору какие изменения болезни — сравнительно с прошлым разом — замечаются у этой больной, затем также быстро исследуемая сбегает вниз по лесенке, а на её месте лежит уже её подруга. Так, безостановочно, как в кинематографе, вращается колесо живых тел. Изредка врач поднимается со стула, чтобы самому убедиться в наличии нового явления, отеченого фельдшерицей, подтвердить или отвергнуть его. Спустившись с кресла, проститутка поворачивает «направо кругом», быстро надев туфли спустив рубашку, в очередь подходит к врачу, который у каждой обязательно осматривает тело, а также полости рта и зева, Благодаря такой удивительной, почти механической приспособленности доктору порой удавалось порою мене чем в два часа добросовестно осмотреть до сорока проституток, причём тут же фельдшерицей и врачом производились все необходимые манипуляции.
С любопытством вглядывалась я на первых порах в эту толпу женщин, призванных в обыденной жизни прельщать и будить физиологические инстинкты... Здесь они лишены пестрого кричащего костюма, ланиты их не тронуты косметикой, глаза не подведены, губы не подмазаны. Здесь, выражаясь физиологически, они голые индивидуумы женского пола — и больше ничего. Вот в стороне стоят три новенькие, Врач и фельдшерица осматривают их вначале более подробно и тщательно, так как нужно установить точный диагноз тех явлений, с которыми они вчера вечером были присланы из комитета. Хотя комитетские врачи и обозначают уже диагноз в листках, при которых препровождаются поднадзорные в больницу, но не всегда врачи больницы с ними соглашаются, и тогда присланную приходится или пересылать в другое отделение, или даже совсем «выписывать», как здоровую, присланную по недоразумению.
К «эшафоту» теперь приближается первая из новеньких — тщедушная, бледная девушка, почти ребенок. Дрожа, она взбирется на ложе для исследования, закрывает лицо руками, отворачивает голову... Ей стыдно. Она не приучилась ещё к подобному положению. И начинает плакать вовсе не от боли, но от жгучего горя. В листке значится, что Степаниде всего 15, «комиссная», то есть не имеющая еще ни «бланка», ни «билета», а забранная где-то врачебно-полицейским обходом по подозрению в занятии тайной проституцией. Масса безработных, «бродячих» женщин забираются таким способом ночью и доставляются во врачебно-полицейский комитет.
В листке Степаниды прописано еще, что она прислуга и что у нее найдены в комитете такие-то и такие сифилитические явления. Диагноз этот вполне подтверждается. Врач внимательно осматривает малокровное, несформированное тело. Назначается соответствующее спецефическое лечение, и больная отходит в сторону.
«Следующая!..»
Я подхожу к Степаниде, стараюсь хоть немного успокоить, разговорить. Сквозь всхлипывания неохотно и односложно она всё же отвечает, скорре оттого, что говорит с женщиной. История вполе обыкновенная. Год назад приехала из деревни Новгородской губернии на заработки. С Никольской площали её взяли в няньки. Несколько раз меняла места. Месяца два назад на неё обратил милостивое внимание старший дворник того дома, где она жила. Угрожая ей всяческими бедами за просрочку паспорта, он насильно добился исполнения своих желаний и заразил её. Последние две недели она без места, издержала по углам несколько рублей, которые у неё были, блуждала две ночи по улице, покуда не была забрана полицейским обходм и доставлена в комитет.
Следующая — совсем другого пошиба. Двадцать четыре года, «билетная», по имени Анна, проживающая уже более пяти лет по разным домам терпимости. Опухшее лицо, на лбу глубокий втянутый шрам, по-видимиому, от удара каким-то острым, режущим орудием (чаще всего в «веселых» домах такой удар наносится посредством бутылки не в меру разыгравшимя гостем). Когда Анна скидывает рубашук, всё её тело оказывается покрыто громадными кровоподтёками, синяками и царапинами. Ведет себя при этом довольно развязно и почему-то глупо улыбается.
«Ах ты, Аннушка, Аннушка!» — укоризненно качает головой фельдшерица. И тут же объясняет доктору, что Анна была доставлена в приемное отделение вчера в седьмом часу вечера в невозможно пьяном виде, грубила и ругалась при этом немилосердно... Прибытие «билетных» в больницу зачастую ознаменовывается такой подробностью. Доктора из врачебно-полицейского комитета обыкновенно осматривают проституток в домах терпимости после 12 дня. Тогда же они отделяют тех, которых необходимо отправить в Калинкинскую больницу. Листки их с соответствующей отметкой отсылаются в канцелярию комитета, а оттуда является в Калинкинскую больницу рассыльный с книгой, где отмечено какие проститутки и из каких домов терпимости должны прибыть на излечение... Бухгалтерия довольно сложная, но всё же она ведет к тому, что «хозяйки» volens-nolens должны в тот же день отправить своих, отмеченных при осмотре питомиц. Обыкновенно после ухода врача эти больные напиваются «с горя» и прибывают в больницу пьяные и буйные только к шести-семи вечера, а иногда и к десяти часам. Обычно сопровождает их прислуга или «ключницы» домов терпимости, не то по дороге они могли бы еще «запутаться» и вообще не добраться до больницы...
На другой день, проспавшись, они чаще всего стыдятся грубости, буйства, проявленных накануне, и искуственной развязностью прикрывают своё раскаяние. Но фельдшерица неплохо знала, как привести такую к требованиям больничной субординации. И Анна застыдилась и покраснела от окрика фельдшерицы: «Где только тебе угораздило так разукраситься?!»
Анна поскорее накидывает рубашку на сое бедное, избитое и исполосованное тело. Хроническая алкоголичка, она, кончно, первая участвует в каждой драке, в каждом скандале, и, конечно, ей же первой попадает от её собутыльника гостя...
У больной оказываются довольно пустяшные явления.
«Жалко её... Пускай хоть отдохнет тут немного и покормится...» — говорит фельдшерица по-немецки врачу, и тот с ней согашается.
Какая, однако, ирония судьбы!.. Есть же такие жалкие создания, для которых Калинкинская больница — идеал отдыха...
«Следующая!...»
К врачу приближается красивая, стройная девушка с пышной копной рыжих волос... Зовут её Александра. Она вся почти с ног до головы усеяна сифилитической сыпью. С такими резкими проявлениями болезни она несёт громаднейшую опасность заражения. Это в некотором роде живой очаг, живой факел сифилиса... Однако она еще совершенно не лечилась. И в комитет, и в Калинкинскую больницу попала впервые. А история у неё следующая: девушка работает в мастерской дамских нарядов. Около года тому назад она начала «гулять», не оставляя при том, однако, работы в мастерской. Немало есть таких мастериц, которые увеличивают этим путём свой скромный бюджет... Когда заразилась Александра — она сама не знает, но несомненно, что успела в свою очередь передать заразу многим... Наверное, она могла еще долго продолжать свою губительную деятельность. Но один из её кавалеров написал сообщение во Врачебно-полицейский комитет, указав и местожительтво Александры. Её забрали из мастерской и, освидетельствовав в комитете, переслали в Калинкинсую больницу. При осмотре больная вела себя весьма апатично, по-видимому даже не понимая, почему её забрали, и не сознает того, сколько неизгладимого зла она, может быть, в продолжение нескольких месяцев систематически сеяла вокруг себя.
Новенькие осмотрены, записаны, им назначено необходимое лечение. Теперь начинают быстрой чередой сменяться старые...

*****
« Что же такое проституция?»
В Калинкинской больнице такой вопрос постоянно задавала себе и я.
Но ответ, простой и ясный не получался. На него искал ответ и Венеамин Михайлович, а зимою 1887 года он познакомил коллег, среди которых доводилось быть и мне, с только что законченным своим сочинением «Аболиционизм и проституция». Оно начиналось прямо вот этими словами:
«Кто же не знает, что такое проституция?
Каждый взрослый мужчина знаком с проституцией, всякому приходилось в течение жизни, так или иначе сталкиваться с проститутками, видеть их, наблюдать — даже изучать, пожалуй.
Поэтому каждый, будь то публицист или врач, воин или юрист, имеет своё готовое мнение о проституции, составленное по его личным впечатлениями, или под влиянием прочитанной статьи, интересной повести, рассказов людей опытных и бывалых, или воспоминаний из истории, особенно греческой или римской.
А практический деятель, начиная с низжих административных ступеней, непременно знает простой и верный, по его понятию, способ уничтожить проституцию, если прикажут, или дать ей иную форму проявления, уменьшить её, развить или даже упразднить — словом, поступить с ней по желанию власти.
И чем ограниченнее знания человека, тем более всё это кажется ему просто, так просто, что и времени тратить на рассуждения по этому поводу не стоит.
А между тем в течение ряда веков в истории, литературе, медицине и социологии — постоянно разрабатывался вопрос о проституции.
Образовалась огромная специальная литература по этому предмету. И в настоящее время нужно потратить немало времени на изучение этого вопроса, чтобы сознательно придти к заключению о том, как недостаточны и односторонни наши сведения о проституции.
Проституцию изучали главным образом как общественное явление, в её разнообразных формах и видоизменениях, соответственно обычаям, нравам и условиям жизни данной страны, изучали её отношение к нравственности и религии. Но всего менее до последнего времени изучали самих проституток.
Всего менее обращали внимание на те общие, основные, им присущие свойства и качества, особенности и уклонения, которые соединяют проституток всех времен, всех стран и народов в одну общую семью порочных женщин и ставят их в прямую, непосредственную связь с преступницами — с одной, и нервнобольными — с другой стороны.
Изучение проституции с точки зрения общественной паталогии, проявление которой она, несомненно, составляет, должно совершаться по тем же законам, по каким врачи исследуют и пользуют болезни отдельных лиц.
Проституция есть один из симптомов того сложного болезненного процесса, который носит название порочности.
Этиология этого процесса лишь намечена в общих чертах современной социальной паталогией, разрабатывающей значение сифилиса, алкоголизма, переутомления, наследственности и тому подобных основных факторов, влияющих известным образом на образование устойчивых, постоянных отклонений в общественной жизни.
Нельзя ограничиться изучением одного болезненного признака, для постановки точного диагноза и лечения нужно изучить болезненный процесс во всей его совокупности, должно исследовать весь больной организм, чтобы выработать разумные, научные показания к правильному пользованию...»
Как бы ни нападали затем на В.М., по выходе книги из печати, сколько бы ни травили, должна признаться, что и сейчас постановка вопроса привлекает неординарностью, пожалуй, даже свидетельствует, что пути, предложенные В.М., так и не были пройдены.
А то, что он имел дар устно и письменно ярко преподнести тему, — мне было хорошо известно. И его книгу читали во всей России:
«... Что такое проститутки, зарождающиеся во всяком обществе, при самых разнообразных и противоположных условиях и всюду, и везде одинаково проявляющие свою деятельность, несмотря на самы страшные кары и жестокие преследования, относящиеся с одинаковой безучастностью и к поколению одних, и к поколению других? — спрашивал учёный и тут же отмечал всё разнообразие взглядов. — Одни готовы и теперь, подобно древним грекам, видеть в проститутках жриц любви, посвятивших жизнь служению богине Венере. Другие — чистосердечно принимают их за невольных жертв гнёта, соблазна и разврата мужчин. Одни приписывают им добродетели и достоинства, лишь заглохнувшие под давлением среды и неблагоприятных обстоятельств, другие находят в них лишь пороки и недостатки. Такое неустановившееся понятие о проститутках благодаря малому их изучению составляет причину как возникновения, так главным образом, быстрого распространия учения аболиционистов».
И делее он высказывает мысли, которые даже имевшие образование дамы и даже некоторые врачи ему не простили:
«Не наблюдая проституток, не исследуя проституцию в её жизненных проявлениях и проповедуя учение, всего более говорящее чувству, а не разуму и знанию, аболиционисты не нашли поначалу резкого противодействия своим взглядам в обществе. Воззрения аболиционистов идут вразрез с научными ислледованиями проституции, Это новое учение, построенное на старых и ложных основах, не только не вносит ничего существенного в изучение проституции, но игнорирует всё сделанное в области биологии и социальной патологии и этим задерживает надлежащее изучение вопроса о проституции, а вместе с тем и более правильное практическое его разрешение».
В отношении исследования проституции работам врачей, считал Венеамин Михайлович, несомненно, должно быть дано преобладающее значение, И я не в силах заставить себя удержаться от новой, обширной, но и последней выписки:
«Ни администраторы, ни моралисты, ни бытописатели, а тем менее благотворители, не могут так знать проститутку, как врач, не могут иметь того нравственного влияния, какие невольно оказывает на неё врач.
Проститутка знает, что обмануть врача-специалиста нельзя, Врач, не расспрашивая её, определяет её болезнь, время и способ заражения, предсказывает продолжительность и тяжесть заболевания.
Всё то, в чем всего труднее сознаться проститутке, врач знает без её признания, поэтому она всего менее будет лгать ему и в остальном.
Наконец, врач наблюдает её в больнице, при таких условиях, при которых никто не может её изучать.
Врач, пользующий проститутку и не высказывающий желания ни изменить её нравственно, ни направить её на другой жизненный путь, не желающий ей ни благодетельствовать, ни осуждать её, словом, врач, приносящий ей исключительно пользу своим лечением, — такой врач только и может быть истинным исследователем проститутки. Ни плачем и рыданием, ни словами раскаяния и самоуничижения ответит проститутка такому врачу-исследователю. Она скажет ему правду о себе, скажет просто, как всегда говорят правду
А слёзы, истерики, всхлипывания и шёпот признания — обыкновенно ложного, достаются на благотворительниц или красноречивых проповедниц.
Конечно, признания и повествования проститутки о себе самой имет второстепенное значение в деле её изучения.
Врач исследует все её физические и психические отклонения и на основании собранных фактов выводит общие заключения о порочном типе развития.
Тогда как моралисты и благотворители, ограничиваясь признанием и более или менее чистосердечным, по их мнению, раскаянием, всегда найдут в проститутках случайных жертв полового невоздержания мужчин.
Аболиционисты, принимающие последнего рода воззрения за основу своего учения, тем самым отвергают все научные, современные способы исследования порочных женщин.
Поэтому в настоящем труде, разбирая воззрения аболиционистов, я старался выяснить, насколько возможно, главные, существенные свойства проституток, как порочного типа, на основании данных, полученных при помощи разнообразных способов исследования, и вместе с тем указать на коренные причины, порождающие изучаемое явление».
Вот так говорил и думал Венеамин Михайлович. Не раз за свою врачебную деятельность мне придётся возвращаться к высказанному им в своей книге. И какие бы яростные и эмоциональные пассажи его оппонентов я не слышала потом в разные годы, никто, на мой взгляд, не продвинулся делее профессора Тарновского в понимании этой проблемы...
По окончании визитации, помня совет Венеамина Михайловича, я направилась в кабинет доктора Шперка:
– Эдуард Францевич, не могли бы вы дать мне палату в 10-15 больных, чтобы наблюдать за течением болезни?
Доктор Шперк поднял брови, сделав вид, что искренне удивлен таким странным желанием.
--Не понимаю, к чему вам эти двенадцать больных, когда вам дано право, — он с удовольствием бы добавил: за что вы всегда должны быть благодарны, — бывать во всех отделениях и в вашем распоряжении все 420 больных.
– Но ведь они не мои! — попыталась возразить я. — Распознавание меня более не затрудняет, и теперь мне нужно изучать ход болезни и видеть эффект лечения.
Однако Эдуард Францевич был другого мнения6
– Вам нет никакой необходимости иметь своих больных. Это не «внутренние», которых необходимо аккультировать и перкутировать. Здесь надо только видеть каждую.
Я уже внимательно следила за новыми препаратами и методами лечения по моей специальности, появлявшимся в медицинских журналах. Составила даже небольшой планчик по внедрению наиболее эффективных и хорошо себя зарекоменовавших. Позабыв старые обиды, пришла со своим списком к старшему врачу:
– Давайте попробуем, Эдуард Францевич!
– Зачем? В Вене, у профессора Гебра, с которым мне довелось сотрудничать, всего лишь вот такой чемоданчик . — И Шпрек показал даже, сколь невелик этот баул. — Но там помещалось всё, что удовлетворяло его для лечения чуть ли не пол-Европы. Если старое хорошо, незачем браться за новое, — назидательно прибавил он.
Несмотря на то что фельдшерицы давно уже получали вакантные места и становились фигурами все более привычными в Калинкинской больнице, первая женщина-доктор, то есть я, неизменно вызывала у Эдуарда Францевича острое раздражение. Похоже, даровитый учёный, едва не ставший пионером удачной прививки сифилиса обезьянам, никак не мог втиснуть меня в некий строгий классификатор, до которых, все знали, был он большой охотник. Не исключено, что и весь слабый пол был давно уже поделен им на категории: 1) обожаемая супруга Сидония Борисовна (хотя и австрийская подданная, однако же прекрасно знающая своё место), 2) горничная да кухарка (вместе с другой прислугой и фельдшерицами) и, наконец, 3) пациентки (эти «падшие, но милые создания», в силу его служебного положения получающие свою дозу гуманности и заботы). Вот и всё. Сами видите, господа, — для докторов в дамском обличье и места-то нету.
Обожая статистику, Шперк, правда, уже в служебном порядке и насельниц своего редкого заведения разбил на четыре разряда6 «билетные» — то есть проститутки из публичных домов; «бланковые» — одиночки, находящиеся под полицейским надзоро; «комиссные» — присылаемые для пользования различными присутственными местами (например, задержанные полицией при облавах в ночлежных домах) и, наконец, «вольные» — то есть поступившие в больницу по собственному желанию. Новация эта заслужила всобщее одобрение. Однако госпожа Ельцина не была ни «бланковой», ни «комиссной», и даже «вольной» её можно назвать с большой натяжкой, поскольку она, хотя и поступила в Калинскинскую без полицейского эскорта, однако же вовсе не для того, чтобы лечиться.
В общем, эта девица, каковой названа в виде на жительство, совершенно не вписывалась в его стройную систему, и правильнее всего посчитать её как бы несуществующей вовсе. Не для этого он победил в свое время на кнкурсе, когда должность старшего врача здесь была вакантной, представив блестящую программу переделки больничных порядков, чтобы какие-то «учёные акушерки» совали во все нос и лезли с советами. Несложно понять, чья это агентура, однако избавились же от Аксеновой, нет, кажется Аксютиной, — бог даст, и эта долго не задержится...
Между тем, по существующим понятиям, Эдуарда Францевича можно было бы даже отнести к гуманным администраторам. Завершив десятилетнюю службу на Дальнем Востоке, где он написал свои научные работы «Медико-топографические замечания о сифилисе в Северо-Восточной Сибири, называмом там проказой», а также «история сифилиса в Приамурской стране», и защитив докторскую диссертацию, он отправился за границу. Побывал и в парижской больнице Сент-Лазар, и в подобгых же заведениях Берлина и Вены. Там все палаты, где лежали на излечении хоть «билетные», хоть «бланковые», запирались на ключ, как в тюрьме или психушке. Там выход больных в коридор или к соседям строжайше преследовался. И тем не менее случаи буйства и побегов и там не являлись редкостью. Своя система запретов и карательных мер существовала до прихода Шперка и в Калинкинской больнице. Практически она никак не была узаконена и более походила на произвол. За непослушание и нарушение режима больной ограничивали рацион питания, «переводя на овсянку», запрещали свидания с родными и знакомыми, надевали смирительную рубашку или запирали в тёмный карцер.
Освоившись в новой должности, на которую был утвержден в 1871 году, Эдуард Францевич обратился к своему начальству с просьбой «отменить раз и навсегда все существующие дисциплинарные меры взысканий» и вместе с тем взял на себя всю ответственность за поддержание порядка. Больные восприняли убавление строгостей как слабость новой администрации. Немедля возросло число проявлений грубости и резких ссор. Однако настойчивость в поддержании мягкого обращения, крайняя сдержанность со стороны руководящего персонала в течение нескольких лет достигли своей цели. Конечно, больница для «билетных» и «бланковых» и теперь не походила на фешенебельную клинку для сливок общества, но к обычной приблизилась. Наказания были запрещены, а родственники и знакомые стали допускаться сюда свободно два раза в неделю, невольно подчиняясь общепринятым нормам приличия.
На этом фоне взаимоотношения доктора медицины, доцента и старшего врача больницы г-на Шперка с «агентом в юбке», упорно внедрявшимся во врачебную касту его клиники, выглядели, по его разумению, конечно же, совершенно несущественными, попросту мелочью: ну, есть в больнице доктор Ельцина или нет её — какая в сущности безделица...
Однако и профессор Тарновский не собирался отступать. Зная, что мне в качестве врача Калинкинской придется иметь дело не только с больными женщинами, но с их сифилитическим потомством, Венеамин Михайлович посоветовал мне поступить для изучения детских болезней в Елизаветинскую детскую больницу. А поскольку у солидной службы во главе с профессором всюду «свои люди», тарновский вручил агенту и рекомендательное письмо к директору этой больницы Владимиру Николаевичу Рейтцу.
«Весь персонал, состоявший главным образом из немцев, — сообщала я профессору в своем донесении, — встретил меня крайне приветливо, с явным сочувствием. Через некоторое время, присмотревшись к новенькой, мне предложили дежурить, что я исполняла за всё время пребывания в больнице, подобно всем остальным».
Пополнив запас самообладания и проявляя инициативу, агент предпринимает новую атаку на старшего врача Калинкинской, испрашивая разрешения на дежурства. Однако доктор Шперк категорически против:
– Прежде всего вы не имеете на это права,— заявляет он, хотя и лукавит, так как больница не общего типа. — Во-вторых во время дежурства вам придется иметь дело с полицией, а это для женщины неудобно.
Таким образом, анализируя ситуацию, оказывалось, что в одной больнице, чуть ли не рядом, я имела право дежурить, а в другой мне не позволяли. Вот и очередной повод навсегда распроститься с Калинкинской. Да и что бы я в сущности потеряла, покинув идеальное заведение доктора Шперка? Но я уже начинала чувствовать, вопреки всему, — именно здесь мне хотелось бы стать специалистом, — и, мобилизуя весь запас самообладания, приготовилась отражать новые нападки.
Моё уклонение от дежурств в больнице воспринималось врачами-мужчинами с явным неудовольствием. Не раз замечала я косые взгляды, а то и слышала колкие замечания. Несмотря на то что это «уклонение» происходило по вине администрации, глухая недоброжелательсть все же выплеснулась наружу, и один из товарищей, по-видимому, истый джентельмен, глаза в глаза назвал меня «паразитом при нашей больнице».
Оставшись наконец одна, глотая слезы, брела я по заснеженной набережной Фонтанки, прочь от этого странноприимного дома с мыслью больше не возвращаться.
А утром пришло письмо от Маши Холевинской, самой близкой моей подруги. Маша, закончив курсы, стала земским врачом в Тульской губернии на лето этого 1882 года приглашала приехать к ней в глушь Крапивенского уезда. Подумалось невольно: отдохнешь,побродишь по лесу, попьешь парного молочка... Нет. Приехать и «взять под свое покровительство сифилитиков, к которым, как ты говорила, уже научилась быть сострадательной».
В тот же день я рассказала об этом предложении своему учителю, а тот, вместо пожелания приятно провести время, посоветовал, приглядевшись к сельскому сифилсу, написать работу о нем и прочесть её на собрании врачей Калинкинской больницы.
– Это вас поднимет в их глазах, — добавил Венеамин Михайлович, улыбнувшись, — докажет вашу способность работать и, надо надеяться, примирит их с вступлением женщины-врача в их славную когорту.
Задание показалось мне чрезвычайно интересным. Тарновский и прежде не только рекомендовал глубоко знакомиться со специальной литературой, при этом не ограничиваясь одними медицинскими журналами, но и старательно изучать старых авторов, на которых смотрел как на классиков. Неустанно настаивал он и на необходимости создаватьсебе имя, заявлять о себе путем литературных работ. Но если прежде эти очень важные и мудрые слова я воспринимала чуточку отстраненно, то сегодня они имели для меня почти гамлетовский смысл: быть или не быть врачом-специалистом на государевой службе?
Ещё при поступлении в Калинкинскую больницу тарновский взял с меня слово — точас сообщить главному врачу, что я поступаю туда с тем, чтобы быть впоследстии, по освобождении места, ординатором в ней. Я исполнила всё как условились На лце доктора Шперка я тогда впервые прочла выражение крайнего недоумения. С того дня минуло уже довольно много времени, буквально на неделе я узнала, что освобождается место, и при встрече с Эдуардом Францевичем, напомнила о нашем прежнем разговоре. И услышала: «Не рассчитывайте на это. В больнице вы — нуль. Пройдет двадцать лет и вы останетесь тем же нулём».
Легко понять, какую горечь поднимали в душе подобные «поошрения». Только, слава богу, что есть хоть один человек, с которым можно поделиться своими бедами и который верил в меня.
– Но запомните, работа должны быть интересной, — продолжал Венеамин Михайлович, сделав вид, что не замечал своего настроя. — Ведь мы, городские врачи, сельского сифилиса не знаем, нам видет его не приходится. Так вы уж, Зинаида Яковлевна, постарайтесь, просветите тёмных людей. А план своей работы непременно пришлите, когда присмотритесь к материалу.
К материалу я присматривалась в деревне Бегичеве, где было всего двенадцать дворов. Здесь жила Мария Михайловна, имевшая уже как врач большую популярность среди местного населения. Гезета «Русский курьер» даже писала о её деятельности: «В Крапивнском уезде Тульской губернии г-жа Холевинская приобрела прочную репутацию отличного хирурга, производя в своем участке сплошь и рядом операции, о которых никогда не слыхал Крапивенский уезд. А насколько важно для дела, прибавлял корреспондент, чтобы земский врач был опытным и искуссным хирургом, видно из того, что на сто больных по деревням до 78 процентов приходится на всевозможные хирургические случаи». Здесь же, в Багичеве, мы и вели приём больных из ближайших сёл. Больницы в округе не было. А по воскресным дням, одна или вместе с Холевинской, я отправлялась на фельдшерские пункты в селах Ломинцеве и Нарышкине, где нас поджидали обычно от 80 до 100 пациентов.
Никакая роза не цветет так пышно, как цвела на нашей улице роза сифилиса, сказал писатель, выросший в предместье Нью-Йорка. В глубине России на сельской ниве в Х!Х веке сравнение этой напасти с любым, даже самым скромным полевым цветком было бы вряд ли уместно. Но более всего меня поразило полнейшее равнодушие больных к себе и к окружающим. Всем известное терпение и выносливость нашего народа, к сожалению, и относительно сифилиса сказывалось во всей своей силе. На прием ко мне шли словно бы не обыкновенные крестьяне, а члены фанатичной «секты убийственного равнодушия к собственному здоровью». Тут и больные с третьей, финальной стадией, у которых обе голени усеяны глубокими, покрытыми массой распада язвенными поверхностями, существующими уж никак не менее четырёх-пяти лет. Тут и подростки с эктимою являются с такой массой толстых слоистых корок, бог знает сколько времени существующих, что нужно потратить много времени и труда, прежде чем доберешься до ютящихся под ними язв. В общем, по прошествии месяца мне уже было понятно, о чем написать профессору Тарновскому.
Ответ его почему-то задержался, но все-таки он пришел, и я была несказанно обрадована, держа наконец в руках это письмо, отправленное 29 июля 1882 года: «План Вашей работы я вполне одобряю, хотя позволю себе сделать некоторые замечания. Вы задались слишком широко. На основании трехмесячносго наблюдения нельзя с достоверностью решить все поднятые Вами вопросы. Согласно Вашему плану работы, должна получиться монография — а мне кажется, Вам, по количеству имеющегося у Вас материала, лучше не писать эскиз, нечто более лёгкое и менее претенциознное. Оно и читаться будет легче, и места займет менее — всякая медицинская газета с удовольствием поместит такую работу. Поэтому советую написать работу в общем согласно выработанному Вами плану, но без параграфов, рублик, заключений по частям и т. п. Классическими приемами монографических изысканий. Советую не помещать даже краткие истории болезней всех находившихся пол Вашим наблюдениям больных. Всего лучше сделать это ф форме таблицы, приложенной в конце статьи».
Прекрасно понимая, что его агент проник на такую территорию, куда профессору с бесконечным обзором лекций, заседаний кафедры, руководства клиникой, работой над книгами и обширной частной практикой едва ли удастся выбраться, Тарновский поставил передо мною дополнительные задачи. В частности, его интересовало оспопривививание. К тому времени уже отшумела сенсация, устроенная доктором Ельцинским (это не шутка: во всех библиографиях по сифилидологии Ельцина и Ельцинский рядом). Так вот, господин Ельцинский однажды объявил проблему «французской болезни» им в одночасье решенной — по-русски. Тут на свет был явлен и итоговый труд — «Коренное лечение сифилитической болезни посредством оспопрививания, онованное на на физиологических данных и подтверженное клиническими наблюдениями». Одни лишь простаки, выходит, не ведали, будто, прививая человеку оспу, его предохраняют и от «русской желтухи». Однако «чудо» померкло во время терпеливой многократной экспертизы, в которой участвовал и Венеамин Михайлович, сенсация лопнула, пусть не сразу, а проблемы никуда не делись, только иные.
«Я очень просил бы Вас — писал Тарновский — обратить особое внимание на распространение сифилиса через оспопрививание. В Вашем плане уже сказано: «№7. Привитие оспы как разносчик заразы. Примеры». Да разве у Вас есть примеры? Если есть, то опишите возможно подробнее. Это весьма важно. Очень интересно также, если б Вы могли проследить жизнь сифилитической семьи, относительно числа рождений, количества умирающих и вырождающихся детей. Один-два таких примера при той легкости,с какой Вы владеете пером, осветят с новой стороны Вашу статью, которую я с величайшим нетерпением ожидаю прочесть».
Впервые я работала теперь совершенно васостоятельно и делала наброски для будущей статьи. На приемах в сельской избе, превращенной в амбулаторию, я убедилась, что сама манера обращения моих больных с врачом резко отличается от манеры остальных. Здесь уже не услышишь громкой речи и последовательного изложения своих страданий, редки приходится получить громкое заявление от пациента, что у него «дурная боль». В большинстве случаев, как только они начинают излагатьсвое заболевание или способ заражения, тотчас понижается тон, являются тихая речь, намеки, недосказывания — врачу предоставляется полная свобода делать догадки и предположения. Словом, больные слишком явно стесняются. Только при повторных посещениях, когда доверие к врачу уже приобретено, входят в подробности, в общем итоге значительно уясняющие пути передачи зарази, отношение к болезни окружающих и обратно. Они сообщают, что в семье имеются и еще страдающие тем же, которых они приводят с собой в следующие посещения. Самое важное и для успеха необходимое — это постоянно убеждать больных, что врач далек от мысли осуждать и входить в нравственную оценку их поведения.
На приеме женщина 25 лет из села Спасского. Ясно выраженная картина кондиломатозного периода. Начинаю расспрашивать и с большим трудом выясняю, что некоторое время в их семье жил дядя, солдат, у которого болело горло. Но поначалу он скрывал это, «хоронился», говорит она, и садился во время трапезы за общий семейный стол. А затем домашние узнали, что он пользуется какими-то снадобьями и что у него дурная боль.
В результате — заражение почти всей семьи, довольно зажиточной и крайне многочисленной (вместе с отцом и матерью жили и поженившиеся сыновья с женами и детьми). Правда, когда больная возвратилась из амбулатории и рассказала о характере своей болезни, то они разделились, но было уже поздно. Впоследствии ко мне являлись и другие члены этой семьи, и все с признаками сифилиса в заразительном периоде.
Что же происходило в этой глуши при отсутствии врача-специалиста? Совсем без лечения дело не обходится. В ход пускаются домашние средства: это различного рода листья, накладываемые прямо на язву, или присыпка древесным, например, березовым порошком, или того хуже, табаком, да еще вкупе с водкой, А обертываются же язвы разным грязным тряпьем. Но время идет, и вот уже для самих больных становится ясным — подобного рода врачевание принести особой пользы не может. Процесс все ухудшается и прогрессирует, является необходимость помощи.
Тогда-то больные переходят во вторую категорию — то есть обращаются к знахаркам, или бабках, как их называют. Бабки же неизвестно какими путями достают и пользуют столь опасными в руках невежд средствами, как купорос, киноварь и сулема. Такое лечение не проходит бесследно, и не одному земскому врачу пришлось иметь дело с его последствиями. Иногда кончается это и смертельным исходом, особенно часто после окуривания киноварью.
Подготавливая таблицу для статьи, я подсчитала, что на сборном и фельдшерском пунктах приняла 152 больных сифилисом. Источники их заражения таковы: совместная жизнь с уже зараженными людьми (в том числе совместная еда и питье) — 43 человека. Половые сношения — 8. Кормление грудью — 2. Наследственность — 2. Неизвестно — 97.
Судя по тому, что удалось выяснить расспросами, совместное проживание с больными на первом месте. Число зараженных этим путем, убеждаюсь я при ближайшем знакомстве с образом жизни крестьян, вполне может дойти до колоссальных цифр. Если не предпринять против этого никаких мер, то в будущем распространение сифилиса угрожает принять поистине страшные размеры. Благодаря такому способу передачи сифилитического яда заболевают не только целые семьи и делаются в свою очередь очагами заразы для других, но даже целые селения и деревни могут быть захвачены сплошь. И такая картина не только здесь. В июльском номере «Врача», полученном Машей, было напечатано про Елизаветградский уезд Херсонской губернии. Там сифилис охватил некоторые селения в такой мере, что местная управа признала необходимым пригласить особого врача для этой болезни и открыть на первый раз два приемных покоя в наиболее зараженных сёлах.
Каковы бы ни были первые источники заражения, дальнейшими путями передачи служили в огромной массе случаев совместное жильё, еда и питье, особенно если взять во внимание некоторые обычаи нашего народа, Стоит только вспомнить различные празднества и разного рода обряды, например, свадьбы, сговоря и т. п., неизбежно сопровождающиеся обильными угощениями всех жителей деревни или села поголовно. Стоит вспомнить праздник Пасхи с его свято соблюдаемым в деревнях обрядом поцелуев и т. д., чтобы понять, до каких чудовищных размеров может дойти число зараженных таким облазом. А что сифилитики, не стесняясь, пользовались в числе других радушно предлагаемых им угощением, то это неоспоримый факт.
Можете представить, как я кипела, разговаривая с одной из пациенток. Её звали Ирина 24 года, солдатка, муж в отлучке. Она заразилась сифилисом в своей семье и получила папулезную жабу и папулы на губах рта, и несмотря на предупреждение о возможности передачи заразы другим, между прочим, и при совместной еде и питье с ними, и насмотря на совет не пить вина, все эти советы перечеркнула. По её собственному признанию отправилась на свадебный сговор и, поздравляя жениха с невестой, пила вино из поднесенного ей стаканчика, который затем переходил поочередно в другие руки: « Уж я покаюсь вам, доктор, — говорила Ирина, очень желавшая избавиться от поразившей её болезни и тщательно лечившаяся, — что разик не утерпела, выпила вица. Но зато сейчас же пошла и прополоскала глотку».
Вот так, о других же, конечно, и не подумала... А кто усмотрит, например, за ребенком, выбежавшим с куском хлеба на улицу и с вегетирующими папулами во, когда он братски поделится с подошедшим к нему товарищем вынутым изо рта куском? Кто усмотрит, что ещё важнее, за матерью, несущей своего больного сифилитического ребенка, охрипшего и еле дышащего, в церковь для причастия, так как она видит, что жить ему остается уже не долго? Оттого-то не покажется удивительным; явления заразительного периода отмечены были одинаково и у трехмесячного ребенка, и у шестидесятилетних старух и стариков.
Двадцать седьмое июля. На приеме двадцатишестилетний Иван из деревни Еньково, живущий не дома, а в работниках у одного помещика. Никаких явлений сифилиса, здоров во всех отношениях, и пришёл лечиться только от мягких шанкров, с паховыми бубонами. При этом он осведомился о жене, посещающей амбулаторию, и о брате. Заглянув в списки больных и в их истории болезней, действительно нахожу их. Авдотья посетила амбулаторию уже два раза, но с явлениями кондиломатозного ( т. е. заразительного) периода. Что же касается до брата, Никифора, 19 лет, живущего последние месяцы в их доме и ведущего во время отсутствия Ивана все хозяйство, то он сифилитик и страдает возвратом папулезной жабы. Расспрашиваю, кто ещё из близких у них есть, и узнаю, что помимо жены и брата в их доме проживает ещё какая-то родственница с тремя детьми.
Чтобы убедиться, перенесена ли зараза на остальных, я отправилась в Еньково и посетила эту семью. Я нашла только названную женщину еще без всяких явлений сифилиса, но у всех детей её имелись уже папулы во рту.
Приходит в амбулаторию муж и отец семейства из деревни Горяченские Выселки. В продолжения года он работал в Туле, где занимался извозом. Вернувшись домой, он заражает жену, а затем заболевание распространяется на ребенка. Все трое побывали у меня в июне с кондиломатозными явлениями. На следующий раз его жена приводит с собой живущую с ними же племянницу, девушку семнадцати лет, и у неё та же картина, Им всем необходимо аккуратно, а главное, постоянно, лечиться.
Но наступает горячий для полевых работ июль, с семья почти прекращает лечение. Пламянница уходит на подёщину к посторонним людям, где есть вместе с другими работниками, а в семью поступает для присмотра за ребенком полуслепая женщина — она является новой жертвой заразы, а другая идёт разносить заразу...
Из лечившихся у меня подавляющее большинство (95 пациентов) составляли женщины, это брасалось в глаза и заставляло доискиваться причины. Особенно преобладание женщин поражало городских врачей, привыкших видеть в числе своих пациентов массу мужчин и сранительно очень мало женщин. В чем же дело? Естественную мысль объяснить это явление исключительно тем, что помощь была оказываема женщиной-врачом, пришлось признать справедливой лишь отчасти. Поскольку и некоторые мужчины-врачи, как показали мои расспросы, по большей части замечали то же самое.
Пришлось искать объяснение в той разнице общественных условий, в которых назодились сифилитики в городе и деревне. Обитетельниу первого по заболеванию сифилисом можно было разделить на три категории. Две из них обращали или слишком мало внимания на свою болезнь, или же пользовались весьма нецелесообразным лечением. Первая категория — больные привилегированного и интеллигентного класса. Большая часть из них, в силу предубеждения общества против страдающих венерическими болезнями — предубеждения далеко негуманного и во многих отношениях неверного, ибо женщины этой категории по большей части болели не по своей вине, а многие даже и не подозрева характера своего страдания (иногда его даже скрывали от них), — или не лечились надлежащим образом, или если и лечились, то все-таки не обращались к разумной помощи специалиста-врача, чтобы как-нибудь не узнали об их болезни. Под эту же рубрику могли бы быть подведены и женщины простого класса, живущие честным трудом, но заражающиеся так или иначе, например, присуга. Условия для её излечения оказывались столь же невыгодны.
Вторая категория — тайные проститутки — имели слишком явную выгоду умалчивать о своем заболевании и, конечно, не стеснялись громадным вредом от такого умалчивания. Таким образом, только больные третьей категории — явные проститутки — находились в благоприятных для лечения условиях: одни они лечились обязательно.
В деревне условия были гораздно более удобными для лечения сифилиса у женщин. Не говоря уже об отсутствии проституции, в сельском неселении взаимные отношения людей и их взгляды на многое значительно проще, а потому замечалось большее снисхождение к больным сифилисом, чем в городах. Конечно, и в деревне порой бывали случаи, когда больные не лечились, опасаясь, чтобы соседи не стали сторониться и смотреть на них несколько иначе. Более плачевно оказывалось, однако, положение девушек 16-18 лет, так как некоторым из них родные, в ожидании их выхода в замужество, не позволяли лечиться из боязни, как бы об этом не узнали и не постигла бы их злая судьба остаться «вековухой», то не вышедшей замуж. Случалось, что подобные больные при вопросе, почему они не лечатся, прямо указывали на запрет родителей. Но в большинстве случаев, впрочем, бывало обратное: и матери или пожилые родственницы приводили больных сами. Как бы там ни было, и в деревнях неправильное, веками сложившееся убеждение о постыдности сифилиса хотч и гораздо менее, чем в городах, но все же до некоторой степени мешало успешной борьбе с этой болезнью. Успех её много зависел, конечно, и от обстановки лечения, и от умения заслужить полное доверие больных, которым одним только и можно было поборот часто сильно тормозящие дело и столь присущие женщинам стыдливость и впечатлительность.
Уже из анамнеза больных обыкновенно можно было видеть, какое разительное влияние на передачу сифилиса оказывали занятия жителей. Уход на заработки в столицы и города для работы на фабриках, для извоза и т. д. и затем возращение на родину, так и появление в семье после долгой отлучки какого-нибудь родственника, пробывшего на военной службе, скоро проявляли уже свое влияние. Взращающиеся в семью пришельцы — вот первые источники заразы, которая затем уже передавалась тем или другим путем.
Вначале меня поражало равнодушное отношение крестьян к своему заболеванию, неаккуратное посещение амбулатории и т. д. Но полсе я увидела, есть обстоятельства, значительно умаляющие их вину и даже вполне оправдывающие их. Ведь многое зависело не собственно от крестьян, а от их жизненных условий, в которых они находились вообще, — в летнее же время, когда работа на полях кипит и поглощает всё внимание, в особенности. Составляя очередную таблицу для своего отчёта, я окончательно убедилась, какую огромную роль играет в деле лечения страдная пора.
В июне самый большой наплыв больных, так как, несмотря на работу, вс-таки выпадали еще и часы для досуга,но, как только наступил июль, когда начинается уборка хлеба и народ пропадает в поле с раннего утра и до позднего вечера, количество больных убывает чуть ли не вдвое. В эту пору заняты и сами крестьяне и их лошади, без которых нельзя добраться до врача, ввиду обширности участка. В общем, вина падала вовсе не на одних крестьян. Далеко не последняя причина тут и развитие, в неимении которого они нисколько не повинны. Женщины были поставлены при этом ещё хуже мужчин, они почти все поголовно безграмотны (в сельских школах лишь 3-5 девочек), а потому им в особенности приходилось простить очень и очень многое...
В дальнейшем же, по возращении из деревни, все произошло так, как планировал профессор Тарновский. Моя первая статья была написана и опубликована в декабре того же года в трех номерах газеты «Врач». Каждый четверг я покупала газету, не ожидая обещанных авторских оттисков, и не без удовлетворения, сознаюсь, бросала взгляд на заголовок — «Из наблюдений над распространением сифилиса среди крестьянского населения», а чуть ниже курсивом — Зинаиды Ельциной, врача экстерна при Калинкинской городской женской больнице. Между прочим, возле заголовка в первом номере появилась звездочка и редакционное прибавление внизу: «Вследствие крайнего недостатка места мы вынуждены всю статью уважаемого автора набрать петитом»
Указанное сообщение, между прочим, повлекло за собой некоторые шутливые замечания, но Венеамин Михайлович заметил, что петит сей дорогого стоит, так как представлял медицинской общественности России первую женщину-врача, посвтившую себя этой специальности.

*****
Первые дни нового, 1883 года быстро заморозили мое приподнятое радостное настроение. Помню, как вначале января, при входе в больницу, я повстречалась со старшим врачом. В шинели с бобровым воротником и сверкающими пуговицами, он усаживался в карету, собираясь куда-то уезжать. Поздоровавшись, я намеревалась продолжить свой путь в амбулаторию.
«Вас можно поздравить, госпожа Ельцина!» — услышала я вкрадчивый голос Эдуарда Францевича»
«С чем же?» — обернулась я.
«Как же, высочайшим распоряжением вам и всем дамам, кончавшим курсы, вновь дарована звание учёных акушерок», — проговорил невозмутимо Шперк, раскланялся и сел в карету.
Опешив и не двигаясь с места, яглядела вслед проезжающими через ворота экипажу со старшим врачом. В тот момент у меня было такое чувство, словно это он всё и устроил, дабы как-нибудь побольнее унизить меня... Сперва «добился» отставки Дмитрия Алексеевича Милютина — военного министра, который позволил основать наши женские курсы при Военно-медицинской академии, потому внушил новому министру г-ну Ванновскому всю «абсурдность» существования «дамского заведения» при военном ведомстве и идею освобождения от этой обузы... И первый рассадник женского медицинского образования в России, который вырастил и меня, в самом деле направился к своей погибели в прошлом году — с разрешением окончить курс остающимся слушательницам. Низкий поклон и за это! Наступила агония, и никакие хлопоты не могли уже спасти от смерти нашу альма-матер... Но это была смерть мнимая, легаргия, пока оставались мы, живые памятники — женщины-врачи. А теперь — новые козни и новая беда.
Подругам, что разъехались по разным губерниям, и так уж лечить приходилось порою на правах знахарок и прописывать лекарства, не имея на это права, Ведь вместо дипломов мы получили временные свидетельства об окончании курса без наименования профессии...
А злобные выходки некоторых товарищей-конкурентов, а притеснения администрации, это я весьма наглядно представляла и сама. Да и насмешки, о которых говорили однокурсницы, тоже вполне знакомая вешь... Единственное доказательство наших прав — это жетон с гравировкой «Ж.В.». Он постоянно был приколот к платью. Знак, данный государём Александром II для внушения уважения фельдшерам, все равно не желавшим признавать настоящих врачей в «каких-то барышнях»... И теперь этот знак тоже отбирали на радость шперкам... Как в букаре. Врачи — не мы. Мы — не врачи. А жетон заменят другим. С буквами «...Уа!» — весьма подходящим ученым акушеркам...
На следующий день я уже знала все в подробностях. Женская врачебная общественность была просто в негодовании. Газеты выступали в нашу защиту. Оказалось, по докладу бывшего в то время министром внутренних дел графа Д.А.Толстого действительно (Шперк узнал об этом ранее) 4 января 1883 года последовало Высочайшее распоряжение о наименовании окончивших женские врачебные курсы, то есть всех женщин-врачей, — «учеными акушерками» с предоставлением им права, однако, занимать места в институтах и монастырях.
Как скажет потом одна из первых женщин-врачей Александра Николаевна шабанова: этот удар переполнил чашу гонений и вызвал вопль общественного негодования. И сколь бы ни радовались Шперки, сами женщины-врачи, превращенные одним взмахом пера в акушерок, в то время когда они знимали уже места ассистенток (всё тот же Шперк мне этого не позволил), и ординаторов, и земских врачей, взялись за дело своего спасения...
В тот день, когда нам удалось всё же подать на высочайшее имя мотивированное коллективное заявление о несправедливости и несовместимости с нашим достоинством принять подобное звание и ходатайством об отмене его, мне снилось, как высокий старик, очень похожий то ли на доктора Шперка из Калинкинской больницы, то ли на доктора, лечившего отца, то ли на министра Толстого, взгромоздился на кафедру в нашей аудитории и, сверкая глазами во все стороны, начал свою лекцию вот такими словами: «Милостивые государыни! Я убежден, что женщины стремятся изучать медицину больше по недоразумению, чем в силу действительной потребности, Борьба женщин за возможность становиться врачами и профессорами — борьба, в которой они потратили столько сил, выказали столько неподдельного увлечения, производит на меня, да и не одного меня, весьма тяжелое впечатление»,
«Мне вас так жаль, так жаль», — смеюсь я сквозь сон и слезы.»
«Вы зря смеетесь. Рядом с геройством, с живою жаждой дела, есть в ней что-то детское, что-то даже комическое, хотя мне и не хотелось бы говорить такого слова по поводу движения, за которое многими так дорого заплачено».
«А вы не стесняйтесь говорите всё. От нас не убудет!» — задираюсь я.
«Вы напрасно иронизируете. В этом движении есть какое-то несоответствие цели со средствами, что-то недодуманное, какое-то недоразумение. Чего хотят женщны? Возможности работать и приносить пользу? В этом им решительно никто не мешает».
«Ах, как мило! — веселюсь я. — Вы давно превратились в женщину? Как вам удалось влезть в нашу шкуру?»
Но Толстой меня, кажется не слышал.
«Не говоря уже про семью, для толклвого ведение которой нужна широкая, разнообразная и энергическая деятельность, к их услугам всевозможные науки, искусства и ремесла, не исключая и самой медицины, так как акушерских, фельдшерских и иных касающихся врачевания курсов, а равно и лабораторий, открытых для женщин, — несть числа. Но тут оказывается, что им нужна не одна только работа, потому что они ничего им предлагаемого не берут, не хотят брать даже и курса высшей медицины, если только он не даст им звания врача».
«Это вы так полагаете! Но даже если так, что тут дурного?» — взвиваюсь я.
«Вам уже нужно звание, — распинается Толстой. — Для чего же оно вам нужно? Разве работа от звания пойдет успешнее? Разве большая часть женщин, получивших это звание, не сидит теперь без работы и не поступает на фельдшерские места?»
«Это сегодня — говорю я. — Но за нами пойдут другие. И сколько еще России нужно врачей, чтобы больной мог получить помощь повсюду, вы знаете?»
«Нет, — упивается своим красноречием Толстой. — звание им нужно не для работы, а во имя справедливости; они знают медицину так же, как врач-мужчина, поэтому и требуют себе прав, равных его правам».
«Опять же, что тут дурного?» — бормочу сквозь сон.
«Но права врача они могут получить лишь фиктивно, так как дело-то не в одном только звании, а в возможности безнаказанного приложения его к делу, пригодности, которой обладает мужчина и не обладает женщина...»
«Вот и прояснилось! — радуюсь я. — Теперь несложно догадаться, что вы скажете дальше. А так красиво начинали...»
Кажется он меня услышал, этот двуликий Янус — то ли Шперк, то ли министр Толстой.
«Наппрасно вы смеетесь, совершенно напрасно! — погрозил он даже. — Ведь женщина может пользоваться этими правами во всей их полноте, только рискуя своим здоровьем и лишившись возможности иметь семью, то есть окочательно изломав свою жизнь. Что мне в праве поднимать одной рукой десять пудов, когда я или никогда поднимать их не буду, или окончательно подорву свои силы таким подниманием? Что толку в чине фельдмаршала для человека, который никогда не будет командовать армией! Но многим из женщин,по-видимому, именно чин нужен. В достижении этого чина они видят победу, триумф женского разума».
«Пожалуй, — говорю, совсем уж развеселившись, — будь я увлечена психиатрией, как Прасковья Николаевна Тарновская, супруга моего профессора, то с удовольствием поставила бы вам диагноз. Какой-нибудь легонький, пустяшный. Но уж не отказала бы себе в удовольствии».
«Нет, не диагноз вам важен! — парировал он тут же мой выпад. — Вам нужно иметь право подписываться «врач — Ельцина», вам нужно знать, что госпожа Тарновская сделала учёную работу, а госпожа Икс состоит профессором там-то. Это вас радует».
«А мужчина, сотворив учёную работу или став профессором, тут же с камнем на шее кидается в омут?» — откровенно хохочу я. Только двуликий Янус опять не слышит или не хочет слышать.
«А я думаю, что это в большинстве случаев печально, — с неподдельной грустью произносит он. — Это столь же печально слышать, как и то, что госпоже Ельциной жизнь не удалась и она постригается в монахини. Да еще хорошо, если из нее выйдет хорошая монахиня — тогда, по крайней мере, разбитая жизнь её вознаградится отчаст, а что, если плохая? Что, если учёная работа окажется на поверку ученической, а профессор окажется заурядным? Ведь для мужчины это не так ужасно; у него кроме учёных работ и профессорства может еще быть прекрасная семья, которая даст смысл его жизни и вознаградит его за неудачу учёной карьеры, а что останется женщине?»
«Знаете, мне хочется поблагодарить вас за эту лекцию, — вполне серьезно отвечаю я, слово это не сон, а явь. — Вы умеете царапать по живому. И, если брать конкретные судьбы, даже правы. Только всегда есть и будут как несчасливые мужчины, так и несчасливые женщины. Никто не преподносит им счастье в корзинке из магазина Елисеева. Но никто и не обрушивает на них несчастье. Если каждый все-таки сам творит свою судьбу, то оставьте женщин в покое. Вот единственная просьба. Сумеет стать ученой — ради бога, толковым фельдшером — поклон ей. Не сумеет, не захочет — не давите, не мешайте. Вообще снимите с себя это время. Чтобы у вас, знаете, по вечерам, голова не болела. А коли есть у вас супруга, возмечтавшая о звании врача, — вот и займитесь отваживанием её от этой мысли. Тратьте на это все свободные силы, пока супруга от вас не уйдет. А всем другим молодым русским женщинам вы — не муж, не отец и не старший брат. Поэтому о своем будущем мы побеспокоимся сами. Не мешайте, ради бога. За наши ошибки с вас никто не спросит».
Только он еще не выдохся вовсе, и моя тирада, похоже, совершенно прошла мимо его сознания.
«Да и вообще учёность, профессор — все ведь это внушительно только издали, — гнул он старую линию — Всё это слова, за которыми скрывается смысл весьма разнообразный, так что достижение профессорского звания далеко еще не может считаться триумфом. К несчастью, женщины этого не знают, да и нескоро узнают!.
«Слушаю я вас, слушаю, — совсем тихо говорю я, — и чувствую, будто иду в утреннем тумане по бесконечному Литейному мосту на занятия в Медико-хирургическую академию, и никак не пойму, почему включили в расписание вашу лекцию? Ведь всё это мы уже проходили, знаем от азъ до ять. Какую же страшную тайну знаете только вы, если оказались нежданно на кафедре?»
«Впервые мы почти нашли общую точку зрения, — усмехнулся двуликий. — Действительно, я раскрыл тайну, откуда возникло увлечение медициной. Стремление изучать врачебное дело явилось, собственно говоря, без заранее обдуманного намерения, просто как одно из средств стряхнуть с себя рутинное сидение за пяльцами или за французским романом. И стремление это очень быстро улеглось бы, может быть, войдя в нормальные для него, весьма узкие рамки, если бы не страстное ему противодействие со стороны родителей. Дочь-учительница, дочь-blue stoking, даже дочь — глава модного магазина, это бы еще куда ни шло, но дочь-доктор, занимающаяся анатомией, за деньги прорезающая чирья солдату — это было уже невыносимо не только для отца-барина, но и для отца-дьячка.И вот, в то время когда эта дочь, полная радужных мечтаний, стремилась к делу, к самопожертвованию, к общей пользе, к борьбе во имя справедливости, родной отец заподозривал её в простом стремлении к грязи и разврату, к сожительству с пьяными и буйными студентами...»
«Он рассуждает совсем как начальство академии, — думаю я потихоньку. — Оно так боялось наших неизбежных встреч со студентами, когда мы во время занятий перебегали из одной аудитории в другую, что швецару был отдан приказ: не пускать студентов в коридор в то время, когда приходили или уходили курсистки. А как отчаянно сражалась с ними госпожа Ермолова, наша инспектриса, требуя удалиться из нашей аудитории просочившихся туда студентов. Трудней было их удалить, когда медицинки во время рекреаций высыпали в коридор. Тут хоть десять инспектрис призови — с ними ничего не поделаешь. Но надо отдать им справедливость — все они без исключения были весьма деликатны, вежливы и услужливы, никогда ни от одного никакой насмешки, никакой дерзости».
«... И вот отец заподозривал и проклинал, — вещал вдохновенно двуликий, — лишая дитя свое всякой связи с прошлым, всякой точки опоры в будущем. Оба правы и оба виноваты, конечно, в этом взаимном непонимании, но отец, по моему мнению, был всё же более не прав — старому, опытному человеку следовало бы быть дальновиднее...»
«Мой отей был не таким...» — с грустью вспоминаю я.
«Как бы там ни было, однако же эта семейная драма была одной из главных причин страстности стремления женщин к врачебному делу, — витийствует где-то в тумане вполне достойный лектор, выбравший неудачную тему. — Они решили доказать во что бы то ни стало и отцам своим, и всему миру, что стремления их чисты и осуществимы, что обращенные к ним упреки в разврате неосновательны. Но удовлетворение этих стремлений на родине оказалось невозможным по причинам весьма сложным и запутанным, поэтоу женщиныхлынули за границу, в Швейцарию и Францию. Возвратившись оттуда с дипломами врачей, они пристроились к больницам, к земству, к частной практике и в самом деле успели доказать и обществу, и своим родителям, что женщина-врач мыслима, что дочь-доктор нисколько не хуже сына-доктора, который к тому времени успел завоевать себе всеобщее уважение.
Таким образом, появление первых женщин-врачей вовсе не было вызвано рыночным спросом, а явилось как результат социального катаклизма, выбросившего на рынок материал, до сих пор на нём небывалый. На этот раз материал появился — пришлось его утилизировать, и первые врачи-женщили успели доказать, что такая утилизация возможна, что знания, ими приобретенные, не остаются для общества ненужными».
«Зачем же тогда все эти энергические рассуждения?» — встреваю я.
«Но тут возникает вопрос: а стоит ли ещё продолжать? — отвечает мне как-то странно двуликий Янус. — Таково ли в самом деле положение врачебного рынка, чтобы женщины-врачи являлись постоянной необходимостью? Может быть, они суть только временное явление, произведенное пережитой нами психической буроей, и должны исчезнуть вместе с нею?»
«И это вся ваша тайна! Наверное, сама жизнь рассудит и расставит после вашей бури всё по местам. А я ещё часик подремлю, чтобы не опоздать в Калинкинскую на встречу с реальным доктором Шперком...»
«Нет-нет, — в один голос произносят и «Толстой» и «Шперк» — Мы должны ещё внимательно исследовать, кому нужны женщины-врачи. Нужны ли они государству, обществу, да, наконец, нужна ли медицина самим женщинам?»
«Так и быть, ещё четверть часа, я, может быть, и выдержу, — шепчу я в полудрёме. — И какой же ответ вы приготовили на свой первый вопрос?»
«На первый вопрос придётся ответить отрицательно, — торжественно объявляет двуликий. — Государству неудобно частно менять своих агентов, а потому оно не может выбирать их из лиц, которые, по число физиологическим причинам, бесстрастно будут оказываться неспособными выполнять его поручения. Для того, чтобы служить государству, женщина заранее должна отказаться от возможности родить и кормить детей, а стало быть, и от возможности выходить замуж (ведь, не узаконить же, в угоду женщинам, желающих быть врачами, какую-нибудь новую ohne-Kinder-system). Да даже и при соблюдении этих условий государство не имеет никаких причин предпочитать женщин мужчинам, скорее — наоборот, так как у последних и сил больше, и семейная жизнь их (в охране которой государство заинтересовано) государственной службой не расстраивается, да и дело-то коронным врачам приходится иметь больше с мужчинами, к чему женщины были бы мало пригодны. Что же касается усердия и способности к самопожертвованию, которые характеризовали первых представительниц женско-врачебного дела, то ведб это суть свойства общие всем молодым, горячим, честным и бессемейным людям. К какому бы полу они не принадлежали. Молодые врачи работали на войне и работают в земствах нисколько не хуже женщин. Хотя на этих последних действовал один лишний стимул: они не только работали, а демонстрировали работой, желая доказать свою годность к ней. Я не говорю, что без этого стимула они работали бы хуже, но всё-таки он был. Значи, выбирать своих агентов среди женщин, когда они представляют даже некоторые неудобства в сравнении с мужчинами, правительство никаких причин не имее, тем более что государственная служба и без того уже переполнена. Только в женских тюрьмах и женских учебных заведениях врач женского пола оказался, быть может, более пригодным, чем мужчина, но таких мест у правительства слишком мало, для того чтобы из-за них стоило заводить целое учебное учреждение».
«Хорошо, что хоть в тюрьме у меня будет место...» — думаю я сквозь сон и почти не слышу уже новых пассажей неутомимого и двуликого Януса.
«Для общества женщины-врачи, пожалуй, несколько нужнее, так как у него гораздо больше таких постов, на которых может пригодиться женщина-врач, то есть женских школ, пансионов, богаделен и т. п. Но и то на всех этих постах женщины только не помешают, настоятельной же, крайней необходимости в них и тут нет — дело без них прекрасно обходится, несмотря на то, что теперь-то уж все бы эти места должны быть заняты женщинами. Значит, и обществу, по тех же, уже названным причинам, тоже приходится предпочитать мужчин, что оно, по-видимому, и делает. Таким образом, единственной широкой ареной для деятельности женщин-врачей остается частная практика, ибо по теории женщины при лечении болезней, сопряженных с исследованиями, нарушающими стыдливость, должны предпочитать врачей одного с ними пола, Делают ли они это — я не знаю...»
«И не узнаете, пока не станут в одно время принимать сразу два врача!» — внезапно влезаю я снова в свой странный сон и с удивлением понимаю, что всё слышала.
«Полагаю, однако же, что все обстоит не так, — саркастически произносит хитрый Янус. — Иначе у всех женщин-врачей была бы прекрасная практика... Тем не менее продолжим, чтобы уложиться в академический час. Для науки женщины решительно не нужны: во-первых, потому, что ей всё равно, к какому полу принадлежит её адепт. Полагаю, вам известно, чем занят сейчас мой alter ego Франц-Отто Фридрих? Да-да, птички, курочки, макаки...»
Я едва понимаю, о ком речь, и тут же вижу, как на постель ко мне прыгают эти курочки, эти макаки. И я вскакиваю, натягивая на плечи одеяло. Забиваясь в угол, совсем как княжна Тараканова на знаменитой картине. А вслед за макаками и курочками идет доктор Шперк. Так вот кто этот Франц-Отто Фридрих! Конечно. Так его имя значится в списке врачей, выпущенном медицинским департаментом. Но доктор Шпрек не просто возникает в моей спальне — он, улыбаясь, раскидывает своим курочкам пшено и почему-то старается обязательно бросить на мою кровать. Макака уже взобралась мне на плечо и лезет лизнуть в губы. И я кричу: «Они ведь заражены!»
«Конечно, все до единой — спокойно отвечает Шперк — я привил им siphilis primaria»
«Но мне страшно!» — пытаюсь закричать я, позвать на помощь.
«Вам и должно быть страшно, — звучит вдруг почти родной голос двуликого. — Для науки женщины решительно бесполезны, поскольку и из мужчин, ей служащих, слишком много званых по сравнению с ибранными, а ей нужны только последние, первые же — лишний балласт. Но из всего этого не следует, конечно, что женщин нужно было гнать от науки — если найдутся среди них избранные, то работать им никто не помешает. Я только не нахожу нужным искусственно затягивать их в науку, так как такое затягивание (производимое у мужчин, например, обязательностью диссертационных работ, а у женщин — желанием демонстрировать свою способность к научным занятием) ничего хорошего науке не дает, а на женщинах отзовется весьма печально, как всякая фальш и неискренность».
«Теперь я поняла, что губит вашу в общем-то любопытныую лекцию», — обращаюсь я к двуликому Янусу.
«И что же?» — снисходительно смотрит он мне в глаза.
«Подозрительность, — решительно объявляю я. — Вы apriori подозреваете всех женщин то в фальши и неискренности, то в стремлении не работать, а демонстрировать что-то своей работой, то ещё в чем-нибудь. Вашу сверкающую блёстками ума и логики лекцию о страдающем мужском роде и хитром, строящим одни только козни женским племени, просто противно слушать... Но продолжайте, если хотите, если ещё не выговорились!»
Как ни в чем не бывало, он и впрямь принялся снова плести в моем сне свои словесные кружева:
«Нам остаётся теперь посмотреть, насколько научная и практическая медицина нужна самим женщинам, что она может им дать с экономической точки зрения. Принято думать, что медицинский труд обеспечивает стабильный заработок, но подготовка к нему отнимает 13 лучших лет жизни (8 в классической гимназии и 5 — в университете), при страшном труде, и требует еще значительного капитала (не менее 5 тысяч рублей). Но если конторщик, кастелянша, даже акушерка и учительница могут всю жизнь кормиться раз приобретенными знаниями — врач же должен учиться вечно, для чего тоже требуется и труд, и время, и средства.
Мужчина, преодолев всё это, может быть вполне уверен. Что никакие обстоятельства (помимо болезни) не вырвут диплома из его рук и не заставит отказаться от утилизации приобретенных им знаний. А с женщиной — не то. Замужество и с емейная жизнь заставит её отказаться от медицинского дела, если не совсем, то хоть наполовину, и это может случитьсяс нею на первом же или на втором году по окончании курса. А если так, то стоит ли учиться специальному делу, которое, может быть, к жизни и приложить не удастся? По-моему, если и стоит, то уж никак не с экономической точки зрения.
Всё вышесказанное относится, впрочем, только к девицам, имеющим возможность выйти замуж. Для вдов и бессемейных женщин или для девиц, остающихся вне семейной жизни, медицина более пригодна. Они-то и составят со временем, быть может, постоянный контингент женщин-врачей, контингент, который по своим размерам до известной степени будет соответствовать небольшому спросу, существующему в публике на эту категорию общественных деятелей.
Вообще же следует заметить, что рынок свободных профессий переполнен, что даже высокообразованные специалисты очень часто сидят у нас без работы и что с экономической точки зрения женщины поступают непрактично, стремясь попасть в полуголодную толпу жаждущих дела интеллигентов. С этой точки зрения всякое ремесло будет гораздо выгоднее медицины. Мало ли таких ремесел, массажистки, например, зарабатывают теперь столько, сколько земский врач почти никогда не получает с частной практики. А уж про торговлю и говорить нечего...»
«Вот и сидела бы ты, Зинаида, где-нибудь в лавке Гостиного двора... Говорит, и на меня одну смотрит, точно знает, что купеческая дочь», — думаю я, решив более не ввязваться в дискуссию.
«Вот и всё, что я мог сказать относительно политико-экономической стороны женского вопроса, что же касается до его нравственной стороны, то о ней много говорить не придётся — неожиданно пдает он сигнал об истощении своего красноречия. — Понятное дело, что никто теперь не заподозрит девушку, желающую учиться медицине, нив стремлении к грязи, ни в стремлении к разврату. «измы» тоже перестали быть страшными. Но увлечение женщин врачебной наукой есть явление ненормальное — дутое, по моему мнению, по крайней мере для молодых девушек. Недаром оно родилось из катаклизмоы шестидесятых годов.
Мне только кажется, что женщины сильно ошиблись, выбрав для своего удовлетворения врачебную науку, и опять таки не потому, что она им «не по разуму», а просто потому, что она им «не к рукам», как и всякая узкая и требующая целой жизни специальность. Женщины доказали, правда, что они могут изучать такие специальности и практиковать их наравне с мужчинами, но что из этого? Была когда-то Жанна д*Арк и была кавалерист девица Дурова, были даже, говорят. Будто бы амазонки, но ведь и самим женщинам не приходит в голову, основываясь на этих фактах, хлопотать об учреждении особой женской артиллерийской академии.
Сначала с кафедры величаво сошел Толстой, может, и не Лев вовсе, а Константин (Шпрек однажды назвал его по имни и отчеству, но я не расслышала) и зашагал куда-то к сведённому уже Литейному мосту. За ним вынырнул сам доктор Шперк с макакой-сифилитиком на плече и,буркнул, кажется, «до скорого свидания», отправился в том же направлении, приманивая на ходу своих больных цыпочек... Потом я заснула так крепко, что помню лишь, как объявилась под утро наша инспектриса, Мария Григорьевна, и принялась корить меня за нарушение первого правила курсистки, Я не могла его припомнить и добрешая Ермолова говорила, что это очень печально, так как при поступлении на курсы, мне, как и всем, вместе с билетом на жительство выдали и печатные правила. И там, в первом параграфе указано, что слушательницы должны доносить инспектрисе немедленно обо всем, что случится с ними необыкновенного...
Но ровно через три недели мучительных ожиданий и кошмарных снов последовало новое высочайшее распоряжение, которым отменялось звание «учёной акушерки» и нам присваивалось наименование «врачей женщин и детей». Это было совершенно необыкновенное событие в жизни всех бывших курсисток, и наша отзывчивая инспектриса радовалась ему вместе с нами.

*****
Летом того же 1883 года я вновь оказалась в деревне. А произошло это так. В июне на земском собрании Крапивенского уезда Тульской губернии был поднять вопрос о болезни, лечение которой все более становилось моим главным делом. Побудительными причинами к обсуждению полужили одновременно лва обстоятельства. Сначала заявление врача второго санитарного округа — госпожи Холевинской — о значительном распространении сифилиса во вверенной её наблюдению местности, а во-вторых, просьба о помощи самих крестьян, поступивших в виде донесения старосты сельца Захаровки (первого санитарного участка) о том, что у них «появилась заразительная болезнь — сифилис», охватвшая подряд четыре двора и заставляющая просить о присылке врача для осмотра заболевших. Решили пригласить специалиста, но по возможности женщину-врача, ибо «г-н дюэс» господствовал по преимуществу между женщинами и детьми, а тщательный осмотр первых мужчинами, быть может, и не прошел бы беспрепятственно. Благодаря подобному решению, я в первых числах июля 1883 года и получила приглашение быть временным земским врачо Крапивенского уезда для лечения сифилиса, как гласила присланная мне бумага.
По прибытии на место я получила крайне узкую и неудобовыполнимую программу действий, а именно: предполагалось, чтобы я только лечила заболевших, на которых мне будут указывать. Само собой разумеется, приглашение лечить или, вернее, излечивать сифилис, как наивно предполагали земцы, в течение двух-трех месяцев невольно вызвало бы скептическую улыбку у каждого сифилидолога, а предначертанная программа действий заставила бы наверняка сказать всякого врача, хоть раз несшего на себе подобную обязанность, что дело, несмотря на все умение ладить с крестьянами, не приведет к желаемым результатам, Приняв всё это во внимание и желая принести возможно больше пользы по возложенному на меня делу, я не могла не помириться с предназначенной мне ролью и высказала, как все могущие последовать при этом препятствия, так и уверенность в достижении успеха, если будет позволено применить для разыскивания и подания помощи больным предлагаемый мною способ, то есть поголовный осмотр женского и детского населения. Так как неудобства вести дело на предложенных мне началах не замедлили вскоре обнаружиться (на первых порах пришлось поступать сообразно с желанием Управы), то это и побудило её выдать мне в конце июля бумагу, на основании которой я получала право производить добровольный поголовный осмотр, не упуская из виду предназначенной мне цели — излечивать сифилитиков и повторно посещать тех, для кого это необходимо.
Настаявая на поголовном осмотре, я имела в виду следующие выгоды. Во-первых, являлась возможность найти и оказать помощь большому числу сифилитиков и познакомиться таким путем с их наличным составом, то есть точно определить процент заболевших, так как при подобном образе действий никто не ускользал от наблюдения. А во-вторых, при этом щадилась стыдливость заболевания, не желавших, чтобы по всей деревне разошлась весть об их страдании. Следовательно, ничто не нарушало мирных отношений между крестьянами и врачом и не вооружало первых против последнего.
Знакомому с сельским бытом известно: иметь «дурную боль» считается в деревне (хотя в меньше степени, чем в городе) и постыдным, и тяжелым. Заведомо сифилитическая семья становится в положене как бы зачумленной: её избегают, отношения с соседями обрываются, вследствии чего в минуту нужды редко кто выручит из беды и придёт на помощь — не дадут, например, хлеба или других припасов взаймы и т. п., а между тем без подобного обмена немыслима крестьянская жизнь. В этом пришлось убедиться и в Захаровке, куда я вначале была направлена.
Без поголовного осмотра каждое посещение врача накладывает на указанный двор как бы клеймо или вывеску, которые вскоре увидит всё село. От вас начинают скрывать и умалчивать о своих страданиях, помощь делается ограниченной, При вторичном посещении ещё более сторонятся, так как общее внимание состредотачивается на тех избранных, которых вы посещаете; слух о «дурной боли», ради которой приезжают, не замедлит облететь всю деревню, и вас, в конце концов, может встретить даже враждебное отношение, ибо вы разоблачили в чем дело, и выдали до сих пор только подозреваемое. В результате сифилитики ускользаюи и прячутся. При поголовномже осмотре этого легко избегнуть, и дальнейший ход дела вполне подтвердил мое предположение.
Приехав в намеченную на этот день деревню, я останавливалась у первой крайней избы, войдя в которую объясняла, кто я и зачем прислана, после чего начинала осмотр, переписывая общее число членов семьи и внося их в списки обозначением их имени и возраста. Затем выдавала больным лекарства, обьясняла их употребление и делала, если это требовалось, перевязку. Само собой разумеется, что при этом приходилось оказывать помощь не исключительно сифилитикам, а всем страдавшим и простыми сыпями, и хирургическими заболеваниями. Невозможно было подчас не подать совет и больным со страданиями внутренних органов и т. д. Из первой избы шла в другую и таким образом обходила всю деревню или село. Встречая раза три-четыре лиц, не желавших подвергнуться исследованию, я насилия не употребляла, а советовала не упускать случая и дать осмотреть себя. Если селение находилось вблизи врачебного пункта, то больные направлялись туда, если же нет, то посещались вторично.
Крайне тормозило дело то, что для облегчения моей задачи земство сделало весьма немного, Дав лошадей, ящик с лекарствами против сифилиса и бумагу, в которой старшинам волостей предписывалось оказывать мне содействие, оно тем и ограничилось Не назначили ни фельдшера, ни фельдшерицы; все перевязки, а вначале даже и приготовления лекарств, были возложены на меня, От содействия старшин и старост я, конечно, сама отказалась, испытав, что оно ничего не может привести, кроме вреда. Названным лицам,которым обыкновенно до мельчайших подробностей известна вся интимная жизнь деревенского люда, относительно данного пункта никогда не могли удовлетворить врача и отвечали зачастую отрицательно в то время, когда при осмотре случаи заболевания сифилисом обнаруживались. Содействие своё они выражали тем, что устраивали мирские сходки, где обычно ничего не узнавали, ибо у кого же из крестьян могла появиться охота разглашать перед всеми, что члены его семьи страдают «дурной болью».
Не могу сказать также, что особенно энергичную помощь оказал мне и врачебный персонал; списки больных были получены лишь в начале августа, обозначение периодов заболевания ( а это было всего важнее) в них совсем не встречалось. Исключение составляли лишь записи второго санитарного округа, где работала Мария Михайловна. Беседы со священниками, на которые я отчасти рассчитывала, тоже ни к чему не повели, так как, подобно большинству, они считали наиболее опасными лиц, носившие на себе явные признаки большей частью уже заканчивающегося страдания, то есть третьего периода. В заключение всего оказалось: лучше всего избегать всяких посредников, а положиться исключительно на поголовный осмотр, который давал возможность выйти из всех затруднений...
Случалось, конечно, наталкиваться и на опасения: наивные сельские обитательницы предполагали, например, будто их желают куда-то переселить, Но присутствующие мужчины разбивали их сомнения и выражали неоднократно одобрение, что о них заботятся, допытывались, кто именно это устроил. И, услыхав, что врач из Петербурга (слово Петербург всегда производило известного рода эффект), объясняли это вмешательством и заботой правительства. Не раз в шёпоте и разговоре толпы, собравшихся в избе, проносились слова: «и нас вспомнили», «от Царя» и т. п. Появление в деревне врача, да ещё из Петербурга, обыкновенно с быстротой разносилось по ней, почти все желали воспользоваться представившимся случаемоказаться. Первая же изба наполнилась вскоре массой народа, но я строго соблюдала, чтобы осмотр семьи происходил лишь в присутствии своих домашних, и все посторонние были удаляемы. Этим достигались доверие и откровенность именно сифилитиков, которые, таким образом, не оставались обесславленными в глазах деревенского люда, что было для них всего важнее.
Предположение о значительном распространении сифилиса в Крапивенском уезде не оказалось напрасным. В течение двух месяцев я осмотрела 1370 крестьянских семей, из которых в 276 были найдены страдающие данным заболеванием. При этом было подвергнуто осмотру 3316 детей и 2159 женщин, а всего5475; из них имевших сифилис детей оказалось 413, а женщин 314. Таким образом, моя уверенность, возникшая прошлым летом, будто семь процентов страдающих сифилисом для данной местности далеко ниже действительного числа, в следующем году, к сожалению, вполне подтвердилась.
На этот раз мне приходилось наталкиваться на семьи, где,по-видимому, заботились об отделении больных, например, детей от здоровых, Но насколько этим достигалось предохранение других, можно судить по тому, что ребенка кормили отдельно а спал он вместе со всеми и в Пасху обязательно христосовался и т. п. Нередко замечалась строгая забота о себе и внимание к другим, но всем этом сквозило самое искаженное представление о сифилисе. Случаи сифилофобии встречались, но редко.
Соседи, узнав о заболевании, действительно начинали сторониться больных. Но не следует выводить из этого, будто тут есть и своя хорошая сторона, так как они якобы предохраняли себя от заразы. Ничуть! Всё это только сгоряча, на первых порах. Не обнаруживая с течением времени ничего страшного, они думают, что нет и опасного. Да и какие признаки могли быть убедительными для посторонних, если случилось, что при ужаснейшей вегетирующей жабе сам больной отверал заболевание: «Ведь мне не больно!» — упрямо твердил он. Имея дело с крестьянами, приходишь к тому, что безболезненность большей части сифилитических явлений — страшное зло, несомненно игравшее не последнюю роль в распространении заразы.
Если коснуться отношений окружающего здорового люда к больным, то оно окажется различно, смотря по периодам, Вс боялись только уродства и гуммозных, например, брезгливо обегали, мало того, обращались с ними даже бесчеловечно. Трудно позабыть весьма характерный с этой стороны пример отношения домашних и сельского начальства к страдавшему гуммозным сифилисом крестьянину деревни Зубаревка, к которому направил меня священник ближайшего села. Этот больной, с гуммозными язвами на верхних и нижних конечностях, пролежал около месяца под открытым небом близ своей начавшей перестраиваться избы, без всякого ухода. Помимо всего я нашла у него ещё и тиф. Как сифилитик, он представлял ту же картину, как и больные со злокачественными новообразованиями, которых я иногда встречала, то есть гуммозные язвы кишели червями. Зрелище могущее ужаснуть даже медика! Несмотря на увещевания священника. «мир» со дня на день откладывал назначение ему подводы для отправки в больницу, и только после моего заявления председателю он был препровожден в Крапивну.
С кондиломатозными — совсем иное: к ним шли в избу, здоровались поцелуями, охотно разделяли стол. В деревне Малаховка, где мне пришлось наткнуться на справление крестин в одной зажиточной сифилитической семье, представлялвший полный разгар кондиломатозного период. В её доме переугощались поочередно буквально вся деревня. Но что было всего возмутительнее, так это случаи женитьбы сифилитиков (в кондиломатозном периоде) на здоровых женщинах. За время моей короткой земской службы я была свидетельницей подобного дважды.
Вместе с тем это заболевание иные так скрывали, и мне известны случаи, когда в одной и той же семье кто-то лечился втихомолку от сифилиса, а другие и не подозревали, что он у них в доме. Благодаря работе два года кряду в одной местности я имела возможность проследить, с каким блестящим успехом разносилась зараза, вследствие описанного поведения сельских жителей, из одной семьи в другую. Так как деревни по большей части были немноголюдны и обитатели их постоянно поддерживали тесные сношения друг с другом, а с соседями в особенности, только из-за этого, при вторжении заразы в чью-либо семью, первыми начинали страдать соседи. Вот почему в сёлах и деревнях, где пришлось быть, редко сифилитические семьи оказывались рассеянными среди здоровых, чаще всего они группировались. Начиная, например, осмотр с одного конца деревни, приходилось слышать, будто бы болен весь противоположный край, доходя до которого действительно выяснялось, что четыре-пять домов страдают сифилисом.
Из числа осмотренных сёл и деревень некоторые немноголюдные было настолько заражены, что представляли как бы настоящие сифилитические колонии, если не вся деревня, то, по крайней мере, некоторые слободы. Отмечу из таковых деревню Озерная (19 процентов), село Теплое (25), деревня Орлова (32) и деревня Остапово (52). Из них особенно д.Орлова представлялась поучительной во многих отношениях: не выходя из нее можно было досконально изучить все стадии губительного заболевания, По всей вероятности, тут сказалось близкое соседство с городом (она лежит под самой Крапивной), тем более, что жители её — люди ловкие, оборотливые, ежедневно поставлявшие в город различного рода припасы. В ней из семидесяти дворов — 40 сифилитические, в которых можно было встретить любые проявления кондиломатозного и гуммозного периодов, а чуть ли не все остальные имели в своем составе лиц, явно доказывовавших, как недалеко то время. Когда и они страдали.
Если меня спрашивали о необходимых мерах, то я всегда говорила, я не в состоянии ответить на все возникающие вопросы, Тем не менее на основании виденного мною считала, что прежде, чем предпринимать любые действия в какой-либо местности, следует собрать более полную, и что еще важнее, правдивую и точную статистику по данному заболеванию по всему населению, для чего необходимы поголовные осмотры.
Успех их был вполне возможен, если применялись некоторые довольно простые приёмы. Прежде всего не употреблять никаких насильственных меер, то есть осмотры должны быть совершенно добровольными. Затем лечить и давать советы следовало не одним только сифилитикам, а всем, ищущим врачебной помощи, насколько это возможно без ущерба делу. И наконец, не разглашать, что приезд врача имел специальной целью разыскивание сифилитиков; в противном случае — полное поражение.
В период временного заведывания больницей города Крапивны мне удалось убедиться: сифилитическое отделение, особенно предназначенное для больных женщин и детей, почти никогда не имело свободных мест. Поэтому расширение этих отделений в той же Тульской губернии хотя и было бы весьма желательно, однако при тогдашнем положении дела являлось едва ли выполнимым А вот ознакомление народа с заразными болезными вообще, а с сифилисом в особенности — было вполне реально, Для этого следовало устраивать, хотя бы при сельских школах (в зимнее время), какие-то подходящие чтения, на которые должна быть направлена обоюдная деятельность и земского врача, и сельского учителя...


Глава вторая.

Дебаты в мужском клубе


Приступая к этому времени, я невольно вспоминаю, пронизанные иронией слова д-ра Чехова: «Если медицинской полиции можно, не оскорбляя личности торгующего, свидетельствовать яблоки и окорока, то почему же нельзя оглядеть и товар кормилиц или проституток? Кто боится оскорбить, тот пусть не покупает». Они могли бы стать эпиграфом этой главы, события которой имели решающее значение в моем становлении как специалиста.
20 октября 1885 года в Петербурге, без шума и особой огласки, возник новый клуб для избранных. В последнюю субботу каждого месяца там стали собираться около двух десятков, а потом и гораздо более вполне респектабельных мужчин.
Они что-то пили и вели пространные беседы, оценивая, к примеру, достоинства итальянской проституции в сравнении с отечественной. Со знанием дела дебатировали и такую животрепещущую тему, как использование презерватива в публичном доме. А то и глубокомысленно рассуждая о том, когда лучше жениться молодому человеку, счастливо излеченному от неприличной болезни. Поговривали даже, будто такого клуба нет более нигде в мире, и вступлением в него все эти приличные господа очень гордились.
Однако перед началом четвертой встречи указанных весьма солидных, но всё же странноватых людей произошло событие и вовсе неординарное. Слуги уже зажигали свечи для очередного приватного диспута, когда внезапно в зале появилась женщина... Кое-кто, пожалуй, решил, что она тут из женского любопытства: взглянет только и ускользнёт. Но дама лет тидцати, в строгом английском костюме, вместе с одним из засегдатаев проследовала к избранному им месту и уселась с явным намерением остатся.
Известно ведь, здесь состояли и обладатели немалых чинов, вплотную приближавшихся к генеральским, и отнюдь не все они были привержены столь широкой эмансипации, дабы терпеть присутствие дамы в клубе подобного рода. Не секрет, что именно генералы, не от инфантарии, кстати, а от педагогики, высказывали на сей счёт довольно занятные соображения. Хотя бы такие: «допущение слушания лекций в учебном заведении лицам женского пола вместе со студентами, не может не повести к разного рода беспорядкам».
Тем не менее к даме подошёл даже председатель клуба и поцеловал руку. Разве ему неизвестно, будто «источником так называемой эмансипации женщин служат коммунистические теории Сен-Симона и других»? Председатель, безусловно, был об этом осведомлен, однако, вернувшись в свое кресло, как ни в чем не бывало, тут же открыл заседание и предоставил слово моложавому господину в пенсне с черным шнурком.
А тот принялся тотчас рассказывать о каком-то не известном никому мужчине 64 лет, с которым он повстречался всего лишь за неделю до его смерти. У нового знакомого был ещё какой-то «пенпхигус вульгар», целых восемь лет не дававший ему покоя. Кажется под изящной латынью этот вполне живой господин подразумевал некую неприятную вещь. То ли сыпь, то ли высыпь, покрывавшую всю поверхность кожи, кроме ладоней и подошв, у канувшего теперь в Лету субьекта.
Пожалуй, читателю уже ясно: субботняя встреча в особняке на Инженерной, 9, мало походила на досужие беседы в развлекательном мужском клубе. Да, и впрямь, тут собрались вовсе не прожигатели жизни, а коллеги из вольного научного объединения профессионалов, специализирующихся в узкой области медицины. Называлось оно довольно внушительно — Русское сифилидологическое и дерматологическое общество и создано было по инициативе профессора Тарновского, и своим появление в самом деле подало пример другим странам Европы. И действительно, 14 декабря 1885 года, на четвертом его заседании появилась и первая женщина. Но вовсе не Ева, а всё та же Зинаида Ельцина, то есть вспоминающая те давние дни.
Тогда еще не сознавалось в полной мере значение этой вольной трибуны, где тебя внимательно выслушают товарищи (кстати, между врачами такое обращение было принято задолго до всяких Интернационалов) и порой извлекут из твоего научного доклада такие неожиданные и полезные идеи, до которых ты сама, может быть, не сразу и додумалась. Было приятно все-таки, что меня пригласили, но вместе с тем ни на секунду не оставляло волнение: мелькнула даже странная мысль про первый бал Наташи Ростовой. Но какой уж тут бал...
«Вскрытие выявило, — бесстрастно продолжает товарищь, знакомый с канувшим в Лету, — бляшки желтого размягчения. Левая почка атрофирована, Микроскопическое исследование показало полную отслойку нормальных клеток эпителиального слоя кожи на месте пузыря, атрофию сосочкового слоя кожи; атрофию и пигментное перерождение нервных клеток спинного мозга...»
«Не будет ли доктор Сирский столь любезен пояснить, в каком состоянии в исследуемых им случаях находились периферические нервы?» — спрашивает доктор Хлопицкий.
«Кожные нервы, попадавшиеся в разрезах, — следует ответ, — ничего ненормального не представляли».
«Тогда и у меня вопрос, — говорит председательствующий профессор Тарновский. — Не являются ли данные, полученные при микроскопическом исследовании центральной нервной системы, результатом старческих изменений?»
«Ни в коем случае! — с жаром произносит доктор Сирский. — Столь сильно и резко выраженные изменения не могут быть объяснены старческим возрастом. Тем более, что исследования Бабеса на субьектах 32 и 38 лет дали результаты в некотором отношении аналогичные тем, что произведены мною».
Венеамин Михайлович, поблагодарив докладчика, объявляет следующего. В протоколе это отразилось следующим образом6 «Врач З.Я.Ельцина сделала сообщение о врачебно-полицейском надзоре на Нижегородской ярмарке».
Что же стояло за этими строчками? Прошло уже четыре года после получения мною диплома. И почти столько же с момента появления в Калинкинской. «Нуль» и «паразит» не сделал, однако, подарка своим недоброжелателям. Я не ушла из больницы и, несмотря на все препоны, стала наконец сверхштатным младшим ординатором. Постоянно вела я и амбулаторные приемы и дежурила, как другие врачи. Эдуарду Францевичу пришлось отступиться, вернее, смириться с этой данностью: у него теперь в подчинении «семь врачей» и одна «жв». В этом году он стал приват-доцентом Военно-медицинской академии, и затевать какую-то баталию ему просто не хотелось. Тем более, что весной Медицинский департамент МВД, решив направить группу на Нижегородскую ярмарку, неожиданно для него включил туда и меня. Шперк воспринял это, как личную обиду. Но в департаменте убеждали: женщина-врач будет там весьма кстати. А поскольку во всей России коренных венерологов-женщин более и нет, то и ехать в Нижний придется всё той же Ельциной. И вот теперь мы оба здесь, Шперк в первом ряду, а я — намного дальше.
Конечно, сравнение с первым балом Наташи Ростовой вовсе неуместно, но никуда не денешься от слова — первый. Ведь это было первое моё выступление в таком авторитетном научном обществе. Пусть очень скромное, никаких откровений, нечто похожее даже на статью о деятельности в Тульской губернии, просто отчёт. Но не о туристической же поездке на знаменитую всероссийскую ярмарку — отчет о работе, характер которой вряд ли у кого, кроме специалиста, может вызвать прилив положительных эмоций. Судите сами.
Я рассказала коллегам, что на ярмарку стекаются каждый год от 700 до 900 женщин «легкого поведения». Но и это далеко не весь тамошний контингент, так как существует еще масса тайных проституток. Задача, поставленная медицинским департаментом, который перед открытием ярмарки командирует туда врачей-сифилидологов, по два раза в неделю свидетельствовать состояние здоровья ярмарочных гетер.
Для этой цели в Нижнем Новгороде устроены два смотровых пункта, Канавинский и Самокатский. Что же можно сказать о женщинах, побывавших на осмотрах? Классификация весьма незатейлива. Большая часть — приехавшие в первый раз, в основном прислуга. Затем так называемые истые проститутки. И, наконец, те, кто занимается этим ремеслом исключительно в период проведения ярмарок.
Явные проститутки всеми способами пытаются уклониться от осмотров. Тайная же проституция в виде певичек в ресторанах, продавщиц и прочей, разноообразной опять же прислуги откровенно бьёт в глаза. Чтобы улучшить надзор, Медицинский департамент еще в 1877 году выдал особую инструкцию и ввел смотровые книжки с фотографическими снимками их владелиц. Однако полностью инструкция не применялась, и только в этом году приступили все же к снятию фотографических портретов.
Если говорить о статистике, то она такова. С 16 июля по 3 сентября было произведено 2812 осмотров и подвергнуто свидетельствованию 355 женщин различного звания, вероисповедания и возраста. В процентном отношении преобладали крестьянки (95,7), православные (93,8), и лица молодого возраста (95,3). В большинстве своем это жительницы Нижегородской и ближайших к ней губерний. До поступления в ярмарочные проститутки более половины исполняли оязанности прислуги, остальные занимались домашним хозяйством, ремеслом и т. д. Среди тех, кто проходил осмотры, прибыли на ярмарку в первый раз — 49,3 процента, во второй — 21,7, затем число резко падает. Следует добавить, что 85 процентов из них неграмотны.
Теперь касательно венерических болезней. При осмотрах было выявлено: острых уретритов - 6,2 процента, мягких шанкров — 0,6, твердых шанкров — 0,2, сифилиса в кондиломатозном периоде — 5,1, в гуммозном — 0,2. Всего на Самокатском смотровом пункте, где пришлось работать мне, было обнаружено 5,6 процента сифилиса. Однако, сомнительно, чтобы эта цифра отвечала действительности, если вспомнить массу тайной проституции и уклонению от осмотров явной.
В заключение можно было сделать следующие и очень простые и тем не менее необходимые выводы. Проституция вообще и тайная в особенности — первый источник заражения сифилитиков. Проституция ярмарок играет видную роль в распространении сифилиса. И как вывод из этих двух: надзор за этим явлением требует серьезного улучшения в сравнении с существующим. Потом я позволила себе еще одно замечание. Если врачебная задача состоит в охране здоровья всего населения, а это несмоненно, то следует применять осмотры также и к посетителям проституток для ограждения здоровья последних.
Когда этот «дамский» дебют завершился, в «мужском клубе» недолго царила тишина. А затем слова попросил доктор Фишер:
– Распространенное во врачебно-административных сферах мнение, разделяемое и госпожой Ельциной, — не без иронии произнес он, — что ярмарочная проституция является одним из важнейших источников развития сифилиса в империи, по-видимому, не имеет никакого основания.
За последние годы мне доводилось слышать и не такое. Сейчас же следовало сжать зубы и молчать, пока не дадут время для ответа. А доктор Фишер между тем продолжал в том же духе.
Проститутки, как мы видим из отчета, остаются на ярмарке, по недостку заработка, очень недолго — одну, две недели. Спрашивается, какое влияние на распространение сифилиса в империи могут иметь сорок больных женщин, которые по недостатку заработка бросают ярмарку? — Доктор Фишер вызывающе оглядел всех и, не услышав возражений, произнес. — Ясно, что значение их ничтожное. Кроме явных проституток на ярмарку приезжает еще около трехсот певиц, приглашенных содержателями ресторанов. Эти певицы, или как их называют, арфистки, вербуются в Москве, где из них составляются организованные хоры. Мы с точностью не знаем, конечно, какой процент этих певиц страдает заразительными припадками сифилиса, так как они не подлежат осмотру, но не можем допустить, чтобы процент больных между ними был бы больше, чем в классе явных проституток.Если принять в расчёт, что содержатели ресторанов отвечают за поведение своих певиц и рискуют не только платить штрафы, но даже закрытием своих заведений, в случае если будет замечено, что певицы их занимаются тайной проституцией, то нельзя допустить, чтобы очень большое число арфисток в действительности этим промышляли. Это тем вероятнее, что явные проститутки, из видов конкуренции чрезвычайно ревниво следят за ними. Если между арфистками и есть тайные проститутки, то число их невелико, и в деле распространения сифилиса на ярмарке они имеют еще меньше значения, чем явные жрицы продажной любви.
Говорил доктор Фишер со знанием дела и очень убедительно
В настоящее время никто из нас не имеет никаких данных, чтобы судить, как на самом деле Нижегородская ярмарка влияет на распространение «французской болезни» Российской империи. Мы знаем только, что на ярмарку эту стекается не один десяток тысяч торгового и рабочего люда. Если известная и при том значительная часть его, имея половые сношения, за время ярмарки и заразились бы сифилисом (что еще не доказано), то ярмарочная специальная проституция и тогда была бы не при чём. Источником заражения в таком случае нам следовало бы считать те десятки тысяч чернорабочих женщин, шьющих кули, нагружающих дрова и уголь на сотнях пристаней по Волге и Оке, как в Нижнем Новгороде, так и в окрестностях. Но эти женщины не проститутки, они имеют определенный заработок и профессии. Если они иногда и воспользуются случаем иметь половые сношения за деньги, их также мало можно считать явными или тайными проститутками, как и всех вообще женщин, работающих на фабриках и заводах.
Ни Наташа Ростова, ни Анна Каренина, да и большинство моих однокурсниц вряд когда-нибудь столкнутся с такими проблемами но к носу, да и в мужском обществе им тоже найдется о чем поговрить...
Всякая попытка регулировать в этом классе чернорабочих женщин, ещё какую-то официальную, подлежащую контролю проституцию, — неумолимо заключает доктор Фишер, — есть совершенно бесполезная трата труда и денег, как и всякая попытка регулировать проституцию вообще.
Исполняя свои председательские обязанности, Венеамин Михайлович даёт мне слово для ответа.
Я не могу согласиться с отрицанием факта распространения сифилиса путем ярмарок вообще и Нижегородской ярмарки в особенности — твердо произношу я первую фразу. — Такой факт удостоверяется отчётами Медицинского департамента, начиная с 1877 года. Хотя процент больных в заразительнои периоде найден мною небольшой, но его я считаю существенно важным, среди самокатских проституток особенно, так как посетителями их являются люди простого класса. Заражение же последних, в силу их невежества и полнейшей беспечности к ограждению от заразы тех окружающих их лиц, в среду которых они попадут, возвратясь на место жительства, всего опаснее по своим последствиям. Не следует также забывать, мы имеем дело с проституцией на ярмаке, куда стекаются чуть ли не до миллиона преимущественно мужского населения, да еще при таких условиях, что каждый живет удвоенной, возбужденной жизнью. Возможность получения для простолюдина в короткое время такого заработка, которого он не добудет при других условиях и за весь год, еще более поощряет выполнение всякого рода желаний, возбуждаемых в достаточной мере вином. Несомненно, при такой лихорадочной жизни у проституток перебывает в пять раз больше народа. Следовательно, и незначительный на первый взгляд процент сифилиса приобретает существенное значение и даст число зараженных в 5-6 раз больше, чем при более покойной, нормальной жизни.
Ярмарка так пестра и многогранна, о многом можно было бы рассказать. Но сейчас нужно обосновать и защитить свою позицию.
Возможность существования сифилиса между тайными проститутками, главным образом арфистками, — продолжает как бы отдельно звучать мой голос, — я вполне могу признать. Ведь не отлучаются они из своих заведений только во время выступлений хора, и хозяева теперь не отвечают за их поведение. Что же касается тех женщин, которые удовлетворяют физиологические потребности чернорабочих на ярмарке, о которых говорит доктор Фишер, то, по моему мнению, дело не в названии, Раз женщина служит той же цели, что и проститутка, то вряд ли следует отличать её от последней: будучи больна, она так же заразит другого.
Вот так. Танцуй свой вальс, Наташа, а у меня несколько иные обстоятельства. И кажется, на горизонте еще один оппонент. Тоже ученик Венеамина Михайловича и автор блестящего, по общей оценке, литературного произведения. К несчастью, не романа, а капитального научного труда с «завлекательным» названием — «Сифилис в России».
Доктор Фишер, — задумчиво произносит доктор Герценштейн, — едва ли правильно выводит заключение из того факта, что из всех осмотренных на ярмарке проституток госпоже Ельциной удалось найти только двадцать женщин, больных сифилисом. Факт этот скорее можно объяснить тем, что полиция сумела привлечь к осмотру наименьшее число тех, кому это предписано. Влияние же ярмарок на распространение сифилиса, к сожалению, имеет место. Такие факты наблюдались, в частности, в Ирбите, где после ярмарки болезнь получила широкий размах, на что имеются непосредственные указания, как в диссертации доктора Серебрякова, так и в отчетах земской медицины. И.Наконец, я полагаю, едва ли кто может сомневаться, что в ряду немногих профилактических мер против сифилиса надзор за проституцией есть одна из самых действительных. Поэтому остается только сочувствовать выраженному докладчицей пожеланию его улучшения.
Можно ли считать это приглашением на тур вальса, Георгий Маркович?.. Не спеши: доктор Фишер, похоже, вновь бросает перчатку:
Всякие официальные отчеты, на мой взгляд, не могут ручаться за верность показываемых ими цифр, — скептически замечает он. — И потому я остаюсь при своём, высказанном здесь мнении.
А вслед за ним свои замечания решил высказать и доктор Грацианский. Он посчитал введение при осмотре фотографических карточек, служащих к удостоверению личности проституток, крайне стеснительным для них. Подчиняться такому нововведению могут разве только личности самого низшего разбора, потерявшую всякую надежду выйти из своего несчастливого положения, — остальная же часть проституток едва ли позволит себя фотографировать. Не следует забывать, что многие из них, весьма нередко, рано оставляют разврат, выбывают из списков комитета и выходят замуж, делаясь матерями семейства. Между тем, при помощи фотографии в архивах санитарного бюро останется такой corpus delictum, который может служить вечным тяжелым нравственным пятном когда-либо падшей женщине, так или иначе напоминающим её падение.
Проститутки Нижегородской ярмарки подтвердили это, — говорит в своем резюме доктор Грацианский. — Только самые несчастные из них, самого низшего разбора оставили по себе вечную память, память о своем позорном промысле. Уместно посему вспомнить аксиому: всякая санитарная мера ближе досигает заданной цели, если не нарушает материальные интересы и нравственный быт лиц, до кого она относится.
Вот теперь обсуждение моего доклада завершено, и кажется, все прошло не так уж плохо. С замечаниями доктора Грацианского я вовсе не согласна, хотя их следует в первую очередь довести до сведения тех, кто придумал такую инструкцию.
Успокоившись уже вовсе, слушала потом сообщение доктора Петерсена о внеполовом заражении сифилисом и твердым шанкром миндалевидной железы. Случай и правда не частый, в моей небольшой практике такого вообще не приходилось наблюдать. Доктор Петерсен считает даже, что подобное при всех обстоятельствах бывает реже, чем говорят о нем больные, желая скрыть свое заражение через coitus. Одно из самых обыкновенных заявлений больных, будто они заразились в бане, по словам доктора Петерсена, никогда не подтверждается, ему ни разу не пришлось констатировать такое заражение... Особенность случая в том, что больной, имея язву на миндалевидной железе и не зная, что болен сифилисом, заразил жену, которая была беременна на восьмом месяце. Ребенок родился в срок, хорошего телосложения, но через месяц у него явился папулезный сифилис. При надлежащем лечении все трое выздоровели, и возвратов не было, однако причина заражения так и не выяснилась...
Близок уже к завершению мой «первый бал». Венеамин Михаилович зачитал еще полученные на его имя письма от врачей Образцова, Ге. Строганова, Мансурова и Вдовиковского, в которых они, принося благодарность обществу за предложенное им без баллотировки звание действительного члена, с удовольствием его принимают. Таким образом в «мужском клубе» сегодня прибавление. Затем Венеамин Михайлович говорит, что членами общества, докторами Шперком, Петерсеном и Хлопицким — в действительные члены общества предложен доктор медицины Герценштейн. И, сделав паузу, будто припомнив что-то из недалекого прошлого, добавляет: «Прфессором Полотебновым, докторами Маевым и Чистяковым предложена в действительные члены общества — женщина-врач Зинаида Яковлевна Ельцина»
Пройдет ещё неделя, и снова соберется «мужской клуб», коему уже недолго носить это негласное название. После докладов и обсуждений будет приступлено к баллотировке, доктора Герценштейна и моей. И через короткое время секретарь объявит, что мы оба избраны большинством голосов...

*****
Первого ноября 1886 года я сделала новое сообщение о заболевании венерическими болезнями между проститутками на Нижегородской ярмарке. Это был отчет о моей второй поездке туда по распоряжению Медицинского департамента. Поскольку сама я находилась на Самокатском смотровом пункте, то материалы по Канавинскому мне были любезно предоставлены моим сослуживцем доктором Чагиным. Из 468 осмотренных нами женщин более двадцати процентов нуждались в лечении. Процент сифилиса сравнительно с прошлогодней ярмаркой несколько понизился (13 случаев), острых уретритов также было меньше (12), а хронических — столько же, как и в прошлом году (59), зато мягких шанкров, напротив, найдено в четыре раза больше (11 случаев).
Таким образом, учитывая и статистику Медицинского департамента за более ранний период, обнаружилось, что заболеваемость венерическими страданиями на ярмарке ежегодно колеблется, причем сифилис то уменьшается и состоавляет чуть более одного процента (1881 год), то нарастает, далеко уходя за пять процентов (1885 год). Данными из отчетов департаменту за 1877 т 1878 годы я не нашла возможным воспользоваться, так как они не отвечали элементарным научным требованияи В них отсутствовало разделение по видам заболеваний, а все было подведено под рубрику «сифилис» или выставлено лишь общее число больных.
На мой взгляд, изменения в числе больных зависели от быстрого обновления состава ярмарочной проституции. Половина из приезжающих — это обычно те, кто пускался в подобное путешествие в первый раз, то есть часть женщин начинала заниматься этим ремеслом лишь с ярмарки. Они были вполне здоровы и заражались уже на на ярмарке от посетителей. Таких свежих заражений менее чем за два месяца было отмечено в 1886 году пять процентов, а в прошлом целых семь. Сделанный мною вывод подтверждался нашими записными книгами, из которых видно, что на первых осмотрах больных со свежими заражениями почти не было, однако они начинали появляться в большом числе к разгару ярмарки, то есть с первых чисел до двадцатых.
После своей первой командировки я высказала предположение, что обнаруженный процент сифилитиков не отвечает действительности, таккак никто не знает, сколько там было тайных проституток. Не отказалась я от этого вывода и теперь.
Желающие обсудить данное сообщение нашлись не сразу, и тогда Михаил Чистяков попробовал задать курс дебатам. Он согласился, что судить об истинном проценте действительно нет возможности, ибо время наблюдения было очень непродолжительным. К тому же многие из заразившихся сифилисом вполне могли уехать до окончания инкубационного периода... А уж вслед за Чистяковым несколько раздраженно заговорил и Густав Казимирович Змигродский.
«Мне бы хотелось, — сказал он, — пояснить кое-что уважаемой докладчице по поводу 1877 года... Высокий процент свежих сифилитических заражений, обнаруженных тогда, объясняется тем, что в 1877 году вся ярмарочная проституция была в едении командированных врачей. Докладчице же, обнаружившей всего один случай твердого шанкра, следовало бы задуматься о причинах столь ничтожного процента. Мне пришлось быть в ту пору на ярмарке, и мои сведения относительно мягких шанкровв и перелоя находятся в поданном сразу же рукописном отчёте Медицинскому департаменту. Если эти цифры не напечатаны, то уж никак не по вине работавших тогда врачей».
«Не скажет ли доктор Ельцина, какими средствами на ярмарке обладает назор за проституцией для обеспечения аккуратной явки к освидетельствованию?» — спросил доктор Грацианский, и я ответила, что за этим наблюдает полиция.
«По моему глубокому убеждению, — заявил тотчас д-р Грацианский, — поручение такого надзора общей полиции, имеющий массу других занятий, равнозначно отсутствию надзора. Именно возможность уклонения от осмотров больных, как со свежими, так и с рецидивными формами, объясняет, отчего обнаружено такое ничтожное количество заболеваний... Каков, собственно, порядок приглашения к освидетельствованию на этой ярмарке?» — завершил он свою речь новым вопросом. Ответила и на него. О неявке проститутки на пункт сообщается полиции.Чаще всего оказывалось, что причина неявки была какая-нибудь случайная, а не желание скрыться. Вообще, на осмотры являлись аккуратно, и в большем числе, чем в прошлом году.
Неожиданно доброжелателен был на сей раз вечно и на всё ворчавший Федор Федорович Фишер:
«Ярмарка — это вам не Питер! — объявил он почти торжественно. — Здесь за одиночками горадо труднее уследить, чем там. Тут «девица» поменяла картиру и ищи свищи, а там она этого делать не может... Да там, в сущности, проституток-одиночек и нет — они живут в деревянных бараках группами, и в одном из этих балаганов неявившуюся всегда можно найти. Единственное место скрыться, так это уехать за город...»
«Не слишком ли вы увлеклись, коллега? — возразил тут же Федору Федоровичу Густав Казимирович. — Да пожелавшей скрыться девице достаточно из раона одного смотрового пункта перебраться в другой, из того же Канавина в Самокаты, и её не найдут. Ныне ведь полиция такова: на весь Самокатский пункт — один-два полицейских... А вот в 1877 году у нас их было сорок человек, и освидетельствовать приходилось по 125 девиц в день! При таких только условиях и можно правильно вести дело!»
Вернувшись в Петербург в сентябре и встречая знакомых, я не раз отмечала тогда на вопрос, где и как провела отпуск. Интеллигентные женщины, даже врачи. «делали большие глаза». Как это я могу работать на ярмарке по заданию полиции, разве я сторонница ущемления прав слабого пола?.. Когда я рассказала об этом В.М., не жалуясь вовсе, он, должно быть, почвствовал в моих словах обиду. «Вы же знаете, Зина, — заметил он, — я — сифилидолог и всю жизнь пытался противостоять этой заразе. Вы тоже специалист и на ярмарке делаете то, что велит вам не только комитет, но и врачебный долг. Если сегодня вы понимаете его иначе, чем прежде, выход один — менять специальность».
Менять её у меня не было намерения, и поэтому я полным почти спокойствием выслушивала новые соображения, возникшие уже у Густава Казимировича. Он полагал, что материал, которым распологала докладчица, то есть я, слишком мал, чтобы из него делать общие выводы, У неё данные только по одному смотровому пункту из двух, открытых на ярмарке (это не так, поскольку д-р Чагин предоставил в мое распоряжение свои сведения). Однако я пока лишь слушала и рта не раскрывала.
«А главное, — сделав многозначительную паузу, произнес доктор Змигродский, — госпожа Ельцина совершенно не имела сведений относительно тайной проституции. Между тем как, по данным врачей, командированных на ярмарку в 1877 гду, большинство мужчин заражались от таких проституток, а не от явных, Специалистам, в числе которых пришлось быть и мне, были даны все средства для надзора, дана была и возможность ознакомления с тайной проституцией. Потому-то они и могли делать довольно широкие обобщения».
Похоже, эта поездка, почти уже десять лет назад, оставила у Густава Казимировича совершенно неигладимые впечатления. Подумала я, когда он наконец полностью высказался, и В.М., наш неизменный председатель, поинтересовался, желает ли докладчица взять слово. Я пожелала.
Хотя и не слишком приятно, когда подвергают сомнению твою работу, я все же очень почитала наш «мужской клуб». Многие из собиравшихся здесь положили немало трудов для укрощения нашего общего «тайного врага», ставя порой в опасность и собственную жизнь. Тот же, между прочим тридцатилетний тогда, Густв Змигродский, в том же, опять таки памятном ему 77-м году, по рекомендации В.М. Отправился вместе с суворовкой-фелдшерицей анной Зевих в Касимовский уезд Рязанской губернии, где наблюдалось в ту пору засилье венерических болезней. И мог не вернуться. Как не вернулись из Оренбургской губернии погибшие там фельдерицы Анастасия Григоровская и Амалия Баркман. Но на смену им вызвались сразу ехать новые суворовки, Елена Сосина и Сарра Эльяшева. Когда же Эльяшевой, как еврейке, было отказано в поездке, Венеамин Михайлович писал в Медицинский департамент: «Полагаю, что вероисповедание не помешает г-же Эльяшевой приносить пользу Оренбургской губернии...» Но я, кажется, несколько удалилась от темы своего рассказа.
В этот раз на Инженерной, 9, я возражала д-ру Змигродскому сразу по трём пунктам. Во-первых, в своем сообщении о второй поездке я не говорила вовсе о тайной проституции, так как достаточно распространялась о ней в прошлом году. И, кроме того, я не имею о ней точных сведений. Во-вторых, к отчету 2знаменитого» 77-го года, находящемуся в Медицинском департаменте, я действительно отнеслась с сомнением, так как 80 случае новых сифилитических заражений за полтора месяца показались мне довольно странными. И, наконец, третье. Может быть почтенный коллега развеет мое недоумение и объяснит, каким это образом господа командированные врачи собирали сведения относительно тайной проституции и источниках заражения у мужчин, если амбулаторией для сильного пола заведуют местные доктора, а не приезжие?
Однако мой уважаемый оппонет от ответа уклонился,и Венеамин Михайлович, пряча усмешку, объявил дебаты законченными.

*****
Полмесяца спустя, 15 ноября 1886 года, вместе с Прасковьей Николаевной Тарновской мы отправимся в общество писхиатров Петербурга, где ей предстоит выступить с научным докладом о проституции. В.М. Просил меня поддержать супругу хотя бы просто своим присутствием, а кроме того, мне было весьма интересно послушать и понять, как воспринимают эту всегда актуальную для сифилидологов проблему специалисты совсем иной области.
Среди присутствоваших находились люди, известные всему врачебному миру России: Мержеевский, Кандинский, Данилло, Чечетт, Ольдерогге. А женщин-врачей у психиатров было среди действительных членов вчетверо более, чем у нас в обществе. Прасковья Николаевна выступала, помнится, третьей и от волнения говорила поначалу слишком тихо. Но после почувствовала себя увереннее, и голос её стал твёрже. Доклад ею был назван довольно смело «Классы вырождающихся в современном обществе». Кажется В.М. Предлагал назвать его более камерно и традиционно, но она не согласилась. Что же послужило объектом этого исследования? Лица, представляющие уже по роду своей деятельности несомненное и резкое отклонение от нормы в нравственном отношении. Наиболее яркими представителями этого класса являются преступницы-рецедивистки и проститутки. В этом исследовании предпринималась попытка изучения проституток. Проживших в домах терпимости не менее трёх лет и не только освоившихся с позором и уничижением своего положения, но и более или менее довольных своим ремеслом и не желающих добровольно менять его на другой заработок.
Прасковья Николаевна исходила из преположения, если женщина так резко отличается от других с моральной точки зрения, то не исключено, что у неё могут быть и какие-нибудь уклонения в её физической организации. Тогда то и было задумано заняться подробным исследованием и измерением тела у проституток, их головы, лица, роста, веса, окружности груди, таза и проч. С другой стороны, путём расспросов, наблюдений и различного рода справок изучались нравственный облик и наиболее выдающиеся внешние черты характера привычных проституток. Вместе с тем, собирались также сведения о восходящем поколении наблюдаемых, узнавалось состояние здоровья и условия жизни их родителей, братьев и сестёр. Для сранения с нормальными представительницами слабого пола Тарновская исследовала по той же методе ещё две категории женщин. Это безграмотные крестьянки, занятые на полевых работах, и интеллигентки с высшим образованием. Для пользы науки и я была вся обмерена серху донизу, вдоль и поперек, как и все знакомые семье Тарновских «ЖВ», тем более что незнакомых-то и не было... К тому же многие знали: не будь на белом свете Прасковьи Николаевны Козловой-Тарновской, ещё неизвестно, когда и где все эти «интеллигентные женщины» получали бы своё высшее образование, да и получили вообще?..
Для каждой категории было произведено неутомимой исследовательницей по полсотни измерений, причем выбирались лица исключительно русского происхождения в возрасте от 19 до 30 лет. Мне, правда, уже минуло к тому моменту годом более, но Миша Чистяков успокоил засомневавшуюся учёную, заметив, будто бы я «недурно сохранилась и г-н Бальзак дао бы мне менее тридцати». Самой Прасковье Николаевне минуло тогда тридцать восемь, она была моложе Венеаимина Михайловича на девять лет.
Проститутки брались ею всё из того же неиссякаемого источника, из Калинкинской больницы. При этом брались подряд, без выбора, по мере их поступления в больницу, где и производились все измерения. При всём своем особенном отношении к женщинам-врачам, доктор Шперк не мог всё же отказать супруге профессора и председателя научного общества, где он и сам имел честь состоять и ещё не собирался пока напоказ хлопать дверью, как это случится несколько позднее. К тому же уже в будущем году у Эдуарда Францевича разразится такая драма, которой не мог ожидать никто, хотя бы немного его знавший. Этот правоверный лютеранин, доктор медицины без единого тёмного пятнышка в формулярном списке неожиданно оставит жену с четырьмя детьми и совершенно официально расторгнет брак... Если эта драма назревала не сразу, то Эдуард Францевич, может статься разрешил бы почтенной исследовательнице обмерить и не пятьдесят, а хоть пятьсот проституток... Но Прасковье Николаевне требовалось всего пятьдесят, и обязательно ьакие уроженки средних губерний России, чтобы помнили родство и прожили не менее трех лет в заведении.
Измерения черепа и лица делались с помощью особого прибора, кривые измерялись лентою, а лицевой угол гониометром Брока. Из средних цифр измерений головы выходило, что передне-задний размер черепа у привычных проституток на 5,75 миллиметра меньше, чем у нормальных женщин, а большой поперечный размер менее на 6,20 мм. Окружность головы у интеллигентных женщин оказывалась на 9 мм больше, чем у проституток. Скулы и размер лица у проституток были увеличены по сравнению с другими категориями женщин, что не представляло благоприятного признака в пользу совершенства типа. Независимо от этих различий, полученных при антропометрических измерениях проституток, они имели также весьма нередко физические признаки вырождения.
Эти признаки проявлялись, прежде всего в неправильности черепа, которые у привычных проституток встречались несравненно чаще, чем у порочных женщин. По выводам Прасковьи Николаевны здесь просматривалась связь с остановкой развития костей, с ранним окостенением швов и паталогическими процессами раннего детства, какоы к примеру, гидроцефалия, рахит или золотуха. У трети жриц «продажной любви» было также обнаружено чрезмерное развитие затылочного бугра, тогда как у интеллигентных женщин Выдающийся затылочный бугор был найден лишь однажды, а у безграмотных крестьянок два раза. Другими признаками вырождения были признаны: ассиметрия и непропорциональность отдельных частей лица; седлообразное твердое нёбо и аномалии зубов — неправильно или косо растущие, редко друг от друга стоящие или выступающие вперёд. Кариес зубов вовсем не принимался за уклонение от нормы ввиду частоты этого явления у проституток, представлявших резкую противоположность с безграмотными полевыми работницами, отличавшимися почти поголовно крепкими белыми зубами. И ещё к признакам вырождения исследовательница относила неправильность ушей, необычно прикрепленные, чрезмерно большие, непропорционально малые или недоразвитые, а также прирожденное отсутствие одной из фаланг пальцев и богровость конечности, нечувствительной к уколу. Вот, кажется, все, во всяком случае основные признаки я назвала, всего их должно быть семь.
Рассказывая теперь о труде Прасковьи Николаевны, я вспоминаю многих женщин, прошедших через нашу больницу, тех, что видела сама, и тех, которых описал позднее наш доктор Борис Бентовин, а ещё и тех, что прошли передо мною на ярмарке, и, как прежде, признавая большую ценность её работы, не могу без сомнений примириться с некоторыми выводами. Никаких признаков вырождения не замечено мною у той краснощекой, цветущей здоровьем, низкорослой, крепкой девушки, которой никак более 20 лет дать было нельзя. Однако ей было уже 28 лет, и если взглянуть на фактическую историю её жизни болезни, то никак нельзя понять, почему она так удивительно сохранилась. Вышла она на улицу с пятнадцати, а через год попада впервые в Калинкинску больницу. С 18 лет у неё сифилис. Каждый год мы обязательно встречались по нескольку раз. Сосчитав, сколько всего времени она провела в больнице, можно получить жуткую, почти ошеломляющую сумму в 52 месяца, то есть четыре года и четыре месяца. Таким образом, одну треть жизни она отдает своей болезни и больнице. Кроме того, это привычная, хроническая алкоголичка. На теле у неё мого следов разных поранений и ушибов. Во хмелу она буйна и постоянно лезет в драку... И при всём этом разрушающим организм прошлом — такая непонятная свежесть, юность, от которой так и пышет здоровьем!..
Даже если бы она и попала в число тех 42 из полусотни, у которых Прасковья Николаевна нашла физические признаки вырождения, всё равно остается тут какая-то загадка... Благодаря пьянству эта женщина чаще всего и оказывалась в больнице. Здесь к ней были очень расположены. Она веселит всех, любит похохотать и подурачиться. В больнице не найти более кроткого и послушного существа. Никакой печати разврата и разгула нет на ней. И это после 12 лет занятия своим промыслом...
Тут, однако, никуда не уйти от данных П.Н. Из пятидесяти проституток, исследованных ею, более половины имели резко выраженную склонность к спиртному, а у 41 родители — пьяницы. Слово «вырождение» приобретало вполне реальный смысл. В девяти случаях изученными субьектами прекращался род в их семьях, состоявших первоначально из восьми, десяти, а то и тринадцати детей, всех умиравших в детствие от «случайных причин». Сами же проститутки если и бывали беременны в начале своей печальной карьеры, то или выкидывали, или теряли детей в раннем детстве.
С нравственной стороны П.Н. Разделяла исследованных на две группы. В первой бросалось в глаза относительное притупление умственных способностей. От едва заметных степеней оно может доходить до ясно выраженного слабоумия. Во второй группе интеллектуальные особенности не представляли резких изменений и даже, напротив, бывали иногда односторонне блестяще развиты... Как у той оригинальной девушки из Прибалтики, которую Бентовин называл «идейной» проституткой, хотя и не исключал, что её своеобразное миросозерцание и самостоятельность мышления все же результат отклонений в психике... Так или иначе, но она была убеждена: в профессии проститутки нет ничего постыдного, это только один из способов, которыми судьба и социальные условия предоставили женщине зарабатывать себе пропитание. Каждая свободная женщина вольна выбрать любой способ труда. Проституция тоже труд. Она называла его таким же ремеслом, как портняжничество, башмачничество и т. п. Никакой любви, никакого участия сердца при указанных ремеслах ведь не требуется... Не требуется этого и при исполнении обязанностей проститутки. Она должна только добросовестно нести свою специальную службу. Духовный же мир её совершенно свободен. Духовная жизнь её течет в стороне от её повседневных обязанностей, не менее тяжелых, чем у ремесленников. Стыдиться своих занятий проститутка никоим образом не должна, ибо каждый выбирает себе тот труд, который более для него подходит. Прибалтийская девушка идёт и далее. Она говорит, что при всгляде на проституцию, как на одну из отраслей свободного женского труда, эта специальность имеет много преимуществ. Если тут представляется большая опасность для здоровья и жизни, то ведь всякий ремесленный, а особенно фабричный труд связан с ним. Преимущества же проституции: её свобода, удовлетворение врожденной женской склонности к ухаживателям и нарядам, легкомысленное веселье, которое является чаще всего обязательным спутником этого ремесла...
Такая особа может, пожалуй, озадачить целое общество психиатров своим оригинальным «кредо». Она лечилась в больнице у Бентовина, однако я тоже видела её. В самой личности этой прибалтки не было ничего ненормального. Никаких физических признаков вырождения, даже как будто ничего циничного. Это очень красивая женщина. Белье на ней тонкое, дорогое; обувь изящная. Мерило благосостояния таким образм в полном наличии... К тому, что она называла «своими обязанностями», её отношение было самое примерное. На врачебно-полицейские осмотры она являлась исключительно аккуратно. Весь круг лечения, который ей назначили в больнице, исполняла беспрекословно. Самостоятельность её нрава, однако, высказывалась в презрительной надменности и склонности к протесту, лишь только ей кажется, что затронуто чувство её человеческого достоинства или в больнице совершается нечто несогласное со справедливостью. Она заступается за каждую обиженную, она покровительница слабых... Она придирается к малейшемй случаю, чтобы наговорить кучу дерзостей и побунтарить. Она всегда умела подбить окружающих и найти толпу послушных союзниц. Врачи и фельдерицы избегали связываться с нею, так как дело могло кончиться крупной неприятностью.
К какой из групп, выделенных Прасковьей Николаевной, следует отнести эту «идейную ремесленницу»? В первую нельзя, там собраны отупелые вообще, апатичные и ленивые. К беспечным — тоже не получается, они же представляют ослабление умственных способностей с наклонностью к смеху и веселости, отличаются легкомыслием и неустойчивостью расположениядуха. В другой группе невропаты с истерическим характером, повышенным половым влечением и склонностью ко лжи. Может быть, она относится к последней группе, куда исследовательница включила проституток, отличающихся врожденным недостатком этических представлений, отсутствием стыда и приближающихся к нравственно помешанным?..
Этот и другие вопросы я мысленно задавала себе тогда, задаю их и сейчас, когда пишу всё это. Едва Прасковья Николаевна завершила свой рассказ, посыпались замечания. Первое из них: цифры, полученные на пятидесяти субьектах, слишком малоубедительны, чтобы приходить к выводу, будто привычная проститутка суть болезненное или недоразвитое существо, отягощенное неблагоприятной наследственностью, наделенное несомненными физическими и психическими признаками вырождения. Должно быть, сказал первый оппонент, это только начало труда госпожи Тарновской. Прасковья Николаевна подтвердила, она намерена проводить более широкие исследования.
Согласившись с первым относительно числа исследованных, другой оппонент заявил далее, что нельзя согласиться и с общей точкой зрения, из которой исходила исследовательница. Проституция — явление весьма сложное, древнее. И ещё никому не удавалось выяснить исторические причины её. Но одно несомненно. На неё нельзя смотреть исключительно как на проявление и последствие разврата. Разумеется, говорил доктор Розенбах, в современном обществе в проститутки не поступят женщины, способные достигнуть более почетного положения в борьбе за существование, и можно было априори предполагать, что среди «девиц» найдется много субьектов дегенерированных. Тем не менее, если бы в какой-нибудь замкнутой области современного культурного общества не оказалось бы вовсе женщин вырождающихся, то, по всей вероятности, там бы все-таки появились проститутки без всяких признаков вырождения.
П.Н. Держалась хорошо и отвечала вполне аргументированно. Она вовсе и не задавалась целью выяснять причины проституции, Но равнодушное отношение этих женщин к их ремеслу и образу жизни заставило её предполагать у них психические аномалии, это и подтвердилось антропологическим исследованием.
Вопросы нарастают, они раздаются уже с разных сторон: «Каким образом, г-жа Тарновская, вы проверяли сведения, сообщенные вам исследуемыми проститутками, — спрашивает доктор Нижегородцев, — ведь склонность их к ложным рассказам о своем пршлом общеизвестна?» И Прасковья Николаевна сообщает: «Я никогда не полагалась на то, что мне рассказывали эти женщины, а всегда проверяла их расспросами родственников. Во многих случаях я была даже вынуждена выкинуть измерения, когда оказалось, что нет возможности довериться показаниям исследуемых. Нередко такая проверка являлась и вовсе невозможной, так как эта проститутка оказывалась питомицей Воспитательного дома».
Но всё тот же д-р Нижегородцев не приемлет утверждения г-жи Тарновской, будто проститутки свыклись со своим ремеслом и не желают даже выйти из него, на что г-жа Тарновская смотрит как на чвление вырождения. По мнению оппонента, с этим нельзя согласиться. Напротив, многие проститутки сильно тяготятся своей участью, часто кончают жизнь самоубийством, а их цинизм так же, как злоупотребление спиртными напитками, нередко составляет лишь результат отчаяния. Если у проституток бывают дети, то они проявляют по отношению к ним трогательную любовь; иногда они даже содержат свою семью из получаемого ими заработка. Что касается полового возбуждения проституток, то она едвали сильнее, чем у многих других женщин, тайно предающихся разврату. Например, он лично наблюдал одну вырождающуюся семью, в которой и мать и дочь предавались разврату в обширных размерах и никогда не могли найти достаточноё число любовников. Эти женщины по своему образу жизни вполне походили на проституток и лишь благодаря социальным и экономическим условиям не попадали в их разряд официально, И последнее, отступления в размерах черепа, найденные г-жой Тарновской у проституток, незначительны по с размерами нормальных черепов, приведеными ею же: некоторые размеры оказались даже больше нормы. Единственно с чем согласился г-н Нижегородский, так это с выводом Прасковьи Николаевны об чрезмерном развитии у «девочек» затылочного бугра. На её счастье, г-ну Нижегородскому приходилось и самому наблюдать одного больного, у которого эта особенность черепа совпадала с повышением полового возбуждения.
«Мне хотелось бы повторить, — оправдывалась бедная П.Н., — я вовсе не имелв в виду в настоящее время делать окончательные выводы о затронутом мною вопросе, а лишь представила цифровые результаты своих измерений...» Поздно, добрейшая Прасковья Николаевна, поздно... Вскоре Венеамин Михайлович открое свое, пожалуй, самой знаменитое сочинение словами: «Кто же не знает, что такое проституция?» — вот и господа психиатры тоже знают это. И книга В.М., иваш учёный труд на эту тему станут вашими научными «обручальными кольцами», и только ленивые много десятилетий не будут попрекать ими вас...
Между тем грозные нравственные обвинения были ещё впереди, а пока слово получил Оттон Антонович Чечотт. Когда он станет депутатом, о нем будут говорить: «психиатр и гласный Думы; один день проводит с идиотами в больнице, а другой в муниципалитете». Доцент Военно-медицинской академии, он преподавал нам на курсах нервные болезни. Первой его ассистенткой была неожиданно умершая Дергачева, а второй — моя однокурсница Лена Головина-Скржинская. Он по-товарищески указывал теперь своей бывшей студентке, как можно совершенствовать её ученую постройку. Помимо антропологических аномалий следовло бы, полагает он, также обратить внимание на функциональное состояние нервной системы проституток. Во всяком случае нужно указать на одно обстоятельство, которое, по-видимому, противоречит выводу, вытекающему из исследований г-жи Тарновской. А именно: если допустить, что проститутки в значительной части представляют тип антропологического вырождения, то следовало бы ожидать у них большую частоту зеболевания нервными и душевными расстройствами, особенно при неблагоприятных условиях их жизни и постоянном злоупотреблением спиртными напитками На деле жн проститутки обнаруживают большую сопротивляемость нервной системы. Доказательством чего служит факт, что в больницу Св. Николая Чудотворца постпает в год не более 6-8 проституток, и точно так же они редко пользуются у специалистов по нервным болезням.
Тонкое замечание сделал доктор Дехтярев, зявив, будто во многих случаях, то, что у проституток кажется результатом упадка или потери нравственного чувства, может быть зависит только от недостатка воспитания и нравов той среды, в которой они росли. Известно ведь, в крестьянском быту на половые отношения существуют совершенно другие, более простые взгляды, чем те, которые мы считаем уместными. По описанию Энгельгадта («Письма из деревни»), в одном из уездов Смоленской губернии распространены такие поговорки о половых отношениях, которые даже неудобно повторять и которые, тем не менее, вовсе не укзазывают на упадок нравственности среди населения, а только на более первобытные отношения между полами.
Профессор Иван Павлович Мержеевский, председатель здешнего научного общества, читал нам курс душевных болезней. Глядя на него, мневспоминалась совсем недавняя историяя, случившаяся в октябре этого же 1886 года. Нас, женщин-врачей, в который уже раз попытались оставить без диломов. На сей раз застрельщиком выступила Министерство народного просвещения. Ни с того ни с сего оно неожиданно обратилось в конференцию Военно-медицинской академии с вопросом: признает ли конференция диплом женщины-врача равнозначным лекарскому? Сочувствующие нам коллеги были возмущены самою постановкой вопроса. И одновременно они твердо верили, что академия ответит на этот запрос в смысле полной научной равноценности дипломов. Но все женщины-врачи Петербурга были чрезвычайно встревожены, только об этом и говорили, наводили справки о дне конференции, подсчитывали количество голосов, что могут быть поданы против нас... Наконец решительный день настал, и сочувствующие товарищи с радостью принесли нам добрую весть. С гордостью прибавляя: они не ошиблись и на этот раз, как и всегда академия оказалась на уровне своего высокого научного и общественного положения и сослужила добрую службу расскому народу и правде. Громадным большинством голосов (19 против 4) конферения признала полную равноценность дипломов, а следовательно, и нравственное право женщин-врачей искать и диплома доктора медицины. Но самое существенное было не в этом. Как долго можно заниматься практикой на «птичьих правах?» — вот что волновало медицинок прежде всего. Теперь же, из признания равноценности дипломом, естественно вытекало и признание на нами нравственного права на полную свободу практики. Однако впереди было ещё и юридическое признание равноправности женщин-врачей с лекарями — от академии вовсе не зависящее, — и очень хотелось верить, что оно не заставит себя ждать...
Среди медицинок с благодарностью назывались фамилии всех наших заступников, профессоров, участвовавших в конференции. Передавалось, что в сущности большинство могло бы быть еще более сильным. В конференции по самым уважительным причинам не участвовали профессора В.Л.Грубер, широко и ранее многих открывших двери своего кабинета для женщин, а также П.П. Сущнский, читавший нам курс по фармакологии и рецептуры и написавший даже краткую историю женских врачебных курсова они, вне всякого сомнения, считали мы, присоединились бы к большинству. Почти все, кто был некогда в расписании наших занятий, перешёл в тот день в зал конференции, защищая будто бы не только нас, но и свою любимый предмет: химию — Бородин, зоологию и эмбриологию — Брандт, паталогоанатомию — ивановский, гигиену — Доброславин, хирургическую анатомию — Насилов, диагностику — Чудновский... Конечно, подал за нас свой голос и Венеамин Михайлович. Были тут и такие знаменитости, которые не попали, к сожалению, в наше расписание — С.П. Боткин, В.А. Манассеин, К.Славянский. Право Прасковьи Николаевны проводить свои научные работы защищал и бывший также среди девятнадцати профессор Мержеевский...
Иван Павлович не согласился с мнением д-ра Чечотта о редкости нервных и душевных болезней среди проституток. «По моим наблюдениям, — заметил он, — у них встречается большой процент страдающих истерией и прогрессивным параличём. Что же касается вообще антропометрического исследования проституток, то я считаю этот вопрос весьма важным». Далее профессор Мержеевский, указав, что типы проституток весьма разнообразны, заявил, что иследование их должно быть начато с наиболее резкого, а именно с того, который встречается в публичных домах, подобно тому, как исследование идиотизма началось с наиболее резкого проявления его...
Несколько удрученная прежними выступлениями докладчица после этих слов Мержеевского воспрянула духом. Председатель общества поддержал саму идею её исследования, и это было самое главное, а необходимость перенести улучшенную методику на болшее число субьектов она знала и сама...

*****

Пербирая свой архив этого года, я наткнулась на фотографию, снятую в Варшаве. На карточке я, но вид довольно сердитый, словно выговариваю кому-то, хотя поездка к брату Владимиру, служившему подподучиком в полку, расквартрованном в Варшаве, была очень приятной. На моем платье с высоким воротом приколот знак «женщина-врач».Удивило только свпадение моего хмурого вида и мрачности надписи на обороте6 «Петербург, 16 мая 1886 г. Кто старое помянет, тому глаз вон. Верно?» Кому я собиралась её дарить, с кем пыла в ту пору в ссоре?.. Верочтно, всё с тем же А.А.Ч., чьей невестой была объявлена 27 февраля. Но не подарила, и в этом году меж нами не произошло ещй окончательного разрыва.
До конца 1886 года я успела ещё всенародно поссориться с весьма уважаемым мною Оскаром Владимировичем Петерсеном. Это был замечательно талантливый учёный и очень чуткий человек. Слышали бы вы его «Историю об оперционной кровати для венерических больных» и сразу бы поняли, как он печётся о своих пациентах, как умеет находить выход из любых трудностей. Попробую хотя бы коротко припомнить здесь его «историю...», как он её рассказывал сам:
«В моем отделении венерических больных в Александровской больнице в Петербурге я чувствовал почти ежедневно некое беспокойство. По утрам я даже не мог сообразить, в чём, собственно, дело? А потом припоминал, как только начинались операции, да у меня же нет надлежащего операционного стола... Но ограниченность средств не позволяла мне и думать о приобретении какого-либо из известных операционных столов.

Тогда я, повторив про себя, не боги горшки обжигают, принялся за дело. На простую, обыкновенную железную кровать, кладутся две части обшитого резиновою материей матраца. Таким образом, что в середине между ними остается свободное место, примерно в аршин. В центре его прикрепляется перекладина, сделанная из гнутого железа. На середине её приделана небольшая подушечка для поддежания кретца. Смотря по возрасту больного, подушечку для кретца можно переставлять ближе или дальше от верхней части матраца. Снизу свободного места кровати прикрепляется четырёхугольный металлический ящик, куда стекает кровь, гной и карболовый раствор. Дно ящика имеет отверстие для стока жидкости в подставленный таз. Вот вам и операционная кровать местного производства.
Ножки её, между прочим, на колесах, так что она легко перевозится в любую палату, где её и ставят рядом с койкой больного. Теперь его нетрудно уже переложить на операционную кровать и затем придвинуть последнюю к окну. Улавливаете идею, господа? Больной лежит на этой кровати таким образом, что крестец его хорошо поддерживается подушкой, а вся область от нижней части лопаток до половины бедер доступна со всех сторон. Тело удобно очищается, и нет препятствий для наложения новых повязок при разрезах в паховых областях.
Кроме операций при бубонах и незалупе на моей кровати удобно делать все операции в области половых органов и промежности. Вы полагаете, будто удобств недостаточно? Тогда специально для таких случаев я предложил бы ещё небольшое изменение. А именно: сделать ножки кровати так, чтобы собственно ложе больного можно было ставить ниже или выше, по желанию оператора. Только и теперь уже моя кровать оказалась на практике столь удобною, что я посчитал нелишним сообщить о ней товарищам — в надежде, что и они воспользуются ею как простым, дешевым и легкоприменимым приспособлением».
«Койка имени Петерсена» пользовалась успехом... Но обиделась я на Оскара Владимировича не из-за койки, а по поводу его статьи в газете «Врач», где было помянуто и моё имя. Вернувшись с ярмарки, я обсудила всё с Мишей Чистяковым и выяснила: косвенно эта статья задевает и его. Тогда же я передала ответное письмо в редакцию, но его почему-то все не печатали. Обратившись в газету, я узнала: текст мой затерялся, но они готовы поместить письмо со своими извинениями, если у меня есть копия. Так и вышло. Редакция уже в конце года опубликовала мою реплику с примечанием: «Письмо уважаемого товарища печатается так поздно отчасти по нашей вине, в чем считаем долгом извиниться перед г=жой Ельциной». А текст был следующий:

ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ

М.Г. Прошу вас поместить несколько строк, запоздавших по совершенно не зависящим от меня обстоятельствам. В №№ 23 и 24 «Врача» за 1886 год появилась статья д-ра Петерсена «К вопросу о внеполовом заражении сифилисом», которую автор заканчивает пожеланием, чтобы и другие товарищи, в особенности земские, обращали внимание на заражение внеполовым путём и сообщали доказанные случаи. «Пока же, — говорит он, — у нас нет никаких данных, насколько часто или редко внеполовое заражение в среде нашего деревенского населения, и нас поразило, что в отчётах о поголовных осмотрах крестьянского населения (напр. З.Я.Ельциной) не упоминается вовсе о подобных случаях». В выноске д-р Петерсен восклицает, что я нашла «всего только 1 твёрды шанк на 727 сифилитиков»!
Будучи знакома с деятельностью моих собратьев по медицине в земстве и с их отчётами, я позволю себе сказать, что они давно уже обратили внимание и пришли к сознанию, что сифилис в деревнях передаётся почти исключительно внеполовым путём, и если не представляют описаний подобных случаев,то, вероятно, вследствии того, что большинство стоит в условиях крайне невыгодных для производства точных наблюдений (напр. Имеющих только амбулаторию).
Что касается до дальнейших слов д-ра Петерсена, то ввиду того, что в последние годы (сколько мне известно) поголовные осмотры были произведены лишь д-ром Чистяковым и мною, а первого д-р Петерсен не цитирует вовсе, я должна его упрёк отнести исключительно к себе. Упрёк этот вполне незаслуженный, и в этом легко убедится и почтенный автор, если просмотрит мой отчет «Из наблюдений за распространением сифилиса среди крестьянского населения в №№ 50-52 «Врача» за 1882 год. Убедившись, что сельский сифилис распространяется не половым путем, я в этом отчёте и пыталась именно выяснить, отчего происходит отсутствие первичных сифилитических явлений в земской практике врачей. Само собой разумеется, что повторять уже раз сказанное во втором отчете, на который ссылается д-р Петерсен, я считала лишним. Искренне сожалею, что многоуважаемый товарищ при чтении своего доклада в Сифилидологическом обществе или на съезде не счёл нужным тогда же лично выразить мне своё удивление и упрёк, чем и дал бы мне возможность не затруднять Вас просьбою помещать настоящее письмо.
Врач Зинаида Ельцина

На очередном заседании нашего общества, перед началом, Оскар Владимирович принес мне свои извинения и всё уладилось. В этом уютном зале мне казалось порой, будто и не выходила ещё сегодня из ворот своей больницы. Лица вокруг почти все те же. И даже почтеннейший, главный мой гонитель, доктор Шперк — в соседнем ряду. Варвара сегодня, отправляясь в Гостиный двор за подарками, пожалела: «А может, прогуляемся вместе? Всё-таки последняя суббота перед Новым годом!» Но хорошо знала: не соглашусь, и ушла, не дождавшись ответа. И правда, возле Гостинного ёлка и в окнах небольших магазинов — тоже. Сегодня ведь 27 декабря 1886 года... Сколько же тебе минет, Зинаида, весной?..
«А теперь, господа, займёмся презервативами!» — неожиданно прозвучал привычный профессорский голос, и я поняла, что отвлеклась, и уже не только прочитали, но и утвердили протокол предыдущей встречи в этом странном мужском клубе, где и я попадала в рубрику «господа»... Второй месяц мы обсуждали доклад д-ра Грацианского «К вопросу о регламентации проституции». Но добрались пока только до третьей меры из пяти предлагаемых им реформ. Он считал необходимым неукоснительное применение презервативов в домах терпимости. Скорее всего, это и впрямь было полезно, да только едва ли удалось при окостенелом бюрократизме Врачебно-полицейского комитета... Однако в бой уже рвался симпатичнейший д-р Шперк, надо было быть наготове!
«Наше научное общество, — чуточку тягучим голосом начал Эдуард Францевич, — не имеет права предлагать публике презервативы, если под этим словом подразумевать медицинские средства, долженствующие гарантировать от заражения сифилисом. Таких средств, предлагающих полную гарантию, не существует, — и он тяжело вздохнул, явно сочувствуя человечеству, и лишь затем только продолжил свою мысль: — Если же под словом презерватив подразумевать средства гигиенические, например употребление antecoitum жирных веществ и post coitum средств, могущих уменьшить вероятность заражения, то такие средства могут быть рекомендованы. Но дабы не ввести неврачебную публику в заблуждение, не следует употреблять выражение «презерватив».
На помощь своему старшему врачу тут же приходит калинкинец Змигродский, докладывая, что слово это вполе определяет само себя, это — средство, предохраняющее от заражения. Однако таких средств медицина пока не знает. Густав Вазимирович допускает также введение мер санитарных и гигиенических, но их нельзя считать презервативами. (Слышала бы это Варвара, наверняка сестрица лопнула бы от смеха либо подалась в монастырь...) Да\ю конечно, презервативы против заражения сифилисом много раз предлагались различными лицами, в особенности во Франции. Обсуждались во многих клиниках и даже на медицинском факультетее Парижского университета, но везде и всегда презервативы были отвергаемы».
Не то тем ли самым причинам, думаю я, по которым забалтывается господами-товарищами и отстаиваемый мною всюду медицинский осмотр мужчин, посещающих публичные дома? Невысказанное мною совпадает сейчас со словами докладчика. Пытаясь защитить свою позицию, он называет презерватив только средством, понижающим процент заражений.
«Поэтому, очевидно, суть дела не в слове, не в названии, — прибавляет Грацианский, — если слово «презерватив» кто-либо из господ членов не желает слышать или видеть в печати, то я лично, со своей стороны, ровно ничего не имею. Но всё-таки должен сказать, что слово preservatif — предохранительное средство — в кругу врачей имеет точно определенное значение. Введение же их, по моему личному убеждению и опыту, во всяком случае, не ухудшит дела, а напротив, непременно понизит процент заражений. Что же касается до указания тех или других их видов, тоя пока об этом умалчиваю, предоставляя решение этого вопроса обществу».
«Спор же идёт не о слове, а по существу, — вклчился, наконец, в разговор В.М. — Напомню, кстати, оыты Ленглеберга. Он производил их публично в Париже в 60-е годы над жидкостью, состоящей из алкоголя, жидкого калийного мыла и лимонного масла. Здоровому субъекту доктор Ленглеберг накладывал на участок кожи, обнаженный соскабливанием от эпидермаидальнего покрова, шанкерную материю и оставлял её в соприкосновении шесть минут, а затем натирал её презервативом и обмывал. Во всех случаях прививка шанкерной материи не нашла места.
В 70-х годах я повторил эти опыты с жидкостью, несколько измененной прибавлением к ней двух гранов сулемы на унцию презерватива. Как шанкерная, так и сифилитическая материя приводимы были в соприкосновение в течение десяти минут с кожей, с которой предварительно соскоблена была кожица и обнажён папилярный слой. После втирания презерватива и омовения прививка не имела места.. Эти опыты, много раз повторяемые и различным образом видоизменяемые, дают, по моему мнению, право утверждать, что предохранительное средство существует и что втирание указанного презерватива в места общих покровов, лишенные кожицы и находившиеся в соприкосновении с сифилитической или шанкерной материей не долее десяти минут, может предупреждать заражение».
«Позвольте с вами не согласиться, уважаемый Венеамин Михайлович, — заявил тут же милейший Эдуард Францевич, — эти опыты, на мой взгляд, не вполне убедительны, так как они проводились при условиях, не одинаковых с теми, что имеют место при половом акте. Искусственные прививки довольно часто не удаются, зато при половом сношении заражение происходит почти наверняка. Обратите внимание: у проституток, несотря на то, что слизистая оболочка губ рта, конечно же, часто приходит в соприкосонвение с отделяемым сифилитических инфильтратов, заражение через рот происходит очень редко. За 16 лет в Калинкинской больнице твердые шанкры на губах рта у проституток я встречал не более двух-трех раз...»
Ещё один калинкинец, доктор Усасс, находит неудобным употребление презерватива Ланглеберга в случае повторного сношения. Средство это может произвести ссадины, которые увеличат шанс заражения. Оно неприменимо также вследствии производимого раздражения для спринцевания влагалища.
«Да, это справедливо, — говорил В.М. — Для женщин, особенно проституток, употребление такого презерватива действительно неудобно, так как нельзя им натирать стенки влагалища, маточное рыльце и т. д. Для женщинбыло бы целесообразнее предложить другое обеззараживающее средство, например, растворы солей марганца, карболовой кислоты, тимола, борной кислоты, хлорной извести и т. п. Но в наукенет положительных данных и прямых опытов, какой силы растворы указанных средств уничтожаютзаразительность шанкерной и сифилитической материей. Поэтому было бы крайне желательно, чтобы кто-либо из членов общества занялся разработкой этого вопроса. Что же касается до выражения «презерватив», то, дабы не вводить публику в заблуждение, предлагаю заменить его выражением «обеззараживающее средство».
Возражающих нет. А доктор Оскар Владимирович Петерсен из Александровской больницы, умница, изобретатель чудесной операционной кровати для венерических больных, изъявил согласие сделать опыты относительно действия обеззараживающих средств на отделяемое мягкого шанкра...

*****

Удивительная вещь: на продолжение этих записок, за котороые я принялась лишь с целью оставить свидетельство о Венеамине Михайловиче и его делах, меня по товарищески, но энергично подталкивают письма д-ра Чехова. «Сегодня придётся много пить за здоровье людей, учивших меня резать трупы и писать рецепты», говорил он, излучая такое жизнелюбие и веселую иронию, что не позволяет поддаваться унынию, хотя и не свойственному мне, только всё же не обходящему стороной. Преодолев его и на сей раз, я снова устремилась в девяностые годы.
На заседании нашего общества в январе 1892 года, где мне не пришлось быть, доктор Усаас из нашей больницы демонстрировал больную с наследственным сифилисом. Мне потом передавали, что В.М. Выразил желание видеть эту пациентку, когда она поправится. Это случилось в конце февраля. Придя на заседание в субботу, 29 февраля, я увидела в зале доктора Усасса вместе с двумя его пациентками. Ту, что показывали вторично, мне пришлось осматривать при поступлении в больницу, она имела тогда гуматому на верхней губе, теперь уже распавшуюся.
После того как выступил Матвей Станиславович Усасс и все убедились в эффективности лечения, со своим сообщением нас знакомил Миша Чистяков — о заразительности позднего кондиломатозного сифилиса. Миша, ставший ассистентом В.М. На пять лет ранее меня, был отменным рассказчиком, очень способным учёным и, по-моему, как и я, был влюблен в нашего руководителя. Прекрасно понимая, как важен и зыбок ещё вопрос о безопасных сроках, он оставлял возможность сделать собственный вывод.
«Посмотрите, какой осторожный ответ дает нам профессор Тарновский в своей книге «Половая зрелость»,: — говорил Чистяков и зачитывал выдержку — «Меньший срок, после которого человек, страдавший сифилисом, может вступить в брак с известной уверенностью не передать болезнь жене и вероятностью иметь здоровое потомство, равняется пяти годам».
В.М. Рассказывал нам с Мишей, как возникла эта книга, ставшая такой известной, что в прошлом году потребовалось второе её издание. Это происходило уже при мне. Я только кончила курс и поступила в 1882 году в Калинкинскую больницу. Тогда же к В.М. Обратились из управления военно учебных заведений и предложили составить краткое руководство для юнкеров по основным требованиям гигиены половой жизни. Венеамин Михайлович тогда уклонился и объяснил это так: «Не находя всебе вполне отвечающим всем требованиям, необходимым, по моему мнению, для выполнения подобного отсветственного труда, я должен был отклонить сделанное мне лестное предложение». Через год начальник того же управления, видимо, человек весьма дальновидный, уже официально попросил Военно-медицинскую академию поручить разработку такого руководства для юнкеров одному из своих профессоров. Конференция же академии, не мешкая, поручило выполнить указанное тоже же Трновскому. И работа вышла классическая... «Отдел болезней, — сказал как то Миша Чистяков с присущей ему мягкой иронией, — читается, будто сочинение самого Эскулапа в изложении самого Цицерона. Вы разве не чувствуете, Зина! Да вспомните хотя бы это: «Сообщение с женщиной может служить источником заражения болезнями весьма различными по своим проявлениям и последствиям, и известные под общим именем «венерические болезни». Они носят это название потому, что большей частью, хотя далеко не исключительно, передаются от больного здоровому при половом акте». Ну. Чем не Вагнеровская музыка, которой вы отдаете столько времени, что я уже опасаюсь за ваших пациентов...»
На февральском же собрании Миша строго научно сообщал о случаях из практики В.М., коим и сам был свидетель как ассистент профессора. Первый случай представляет собой весьма грустный и необыконвенно настораживающий аргумент в разговоре о сроках безопасности: от отца, заразившегося сифилисом 29 лет назад, и здоровой матери родился мальчик, представивший вскоре типичные физические признаки вырождения. Вторая история также не давала надежды для каких либо радужных прогнозов. На приеме у профессора побывал морской офицер моложе тридцати, который заразился в феврале 1884 года в Японии. На шестом году после этого он женится, а через пять месяцев у жены — твердая язва, а у него плакуэс на языке.
«Всем, кто прошел у меня в продолжении двух лет правильное лечение, — твердо заявил тогда доктор Усасс, — я разрешаю жениться. И не было еще ни одного случая заражения жены от мужа!»
«Пока», — скромно добавил Миша Чистяков. И я хорошо уловила бездну скрытой в этом слове чистяковской иронии. Только самоуверенный Матвей Станиславович воспринял замечание совершенно равнодушно и даже заявил, что вообще скептически относится к анамнестическим данным по поводу заражения после двух лет от начала заболевания. По его словам, в этих случаях, вероятнее всего, жена заражается от лиц посторонних, то есть от свежих сифилитиков...
«Два года — не тот период, когда можно абсолютно поручиться», — заметил доктор Степанов.
«Конечно, — согласился с ним немедля доктор Трапезников. — Вспомните, тот же Фурнье сообщает о непосредственной передаче сифилиса через двадцать лет после заражения...»
Тогда Усасс, едва ли не по-детски желая немедленной ясности, победы или поражения, обратился прямо к В.М. Он попросил его, не откладывая, высказаться по этой очень важной теме на основе его обширной многолетней практики. Не составляло, однако, особого труда представить, что будет сказано.
«Я согласен с Чистяковым, — заявил наш почтенный председатель. — Нельзя одним каким-то сроком определять заразительность. В теории это ещё может иметь значение, но в каждом отдельном случае нужно руководствоваться явлениями болезни, которые есть у конкретного больного».
«И всё же, вслед за доктором Усассом, — заметил невозмутимо будущий профессор Петерсен, — я бы высказал сомнения относительно анамнестических данных Чистякова. Если принять их, то значит, спустя много лет мы имеем заражение через сперму? Но сперма, как вообще жидкое выделение желез (молочных, слюнных, половых). — не заразительны».
«Напрасно вы так полагаете, оскар Владимирович, — саркастически усмехнулся д-р Степанов, чем то напомнив сразу Отелло в заключительном акте трагедии. — Мне пришлось столкнуться с эпизодом, когда от отца-сифилитика и здоровой матери явился на свет ребенок с псориазом. Следовательно, яд был передан в организм младенца через сперму».
Порой, сидя там, мне хотелось вдруг подняться и сказать: «Друзья! Давайте просто так, без всякого особого на то повода, поблагодарим нашего председателя. За то лишь, что он собрал нас вместе. За то, что мы можем здесь во всех деталях обсуждать всевозможные тонкости нашей специальности, без чего подлинное совершенствование врача невозможно. Спасибо ему!» И сесть снова на своё место. И слушать далее, хотя бы то, как он завершает нынешнюю дискуссию, названную мною про себя «Не надумал ли барин жениться?»
«В этих браках на нас падает чудовищная ответственность, — предупреждал коллег Венеамин Михайлович. — И мы должны забывать о разнице, происходит ли заражение через зачатие или через непосредственную прививку. Может быть, сперма и не содержит сифилитического контагия в форме развитого микроорганизма, но содержит споры, которые и передают яд плоду. Во всяком случае, факт несомненный, что мать, оставаясь самой здоровой, может родить сифилитического ребенка от сифилитика-отца. Поэтому, к каким бы срокам и периодам мы не склонялись при вступлении наших пациентов в брак, не учитывать этого мы не можем, и наша двойная, а то и тройная осторожность здесь совершенно уместна».
И без малейшей паузы объявил, что Георгий Маркович Герценштейн желает нас познакомить нас со своими статистическими заметками «Новые официальные данные о сифилисе среди гражданского населения и о венерических заболеваниях в русской армии»...

*****

Из Нижнего Новгорода я вернулась в 1892 году в конце августа и тут же узнала о намеченном на первое сентября экстренном собрании нашего научного общества. Нетрудно было догадаться, о чем пойдет речь. 21 сентября исполнилось тридцать лет врачебной и профессорской деятельности Венеамина Михайловича. Мы собрались, как всегда, на Инженерной, в здании Комитета Красноно Креста, только без нашего уважаемого председателя, и не заводя долгих дебатов, как будто заранее обдумывали уже, как лучше поступить, приняли общее решение, Намечено было на первом же заседании нашего общества приветствовать юбиляра речью товарища председателя и избрать В.М. Почётным членом общества. А ещё — учредить премию в форме золотой медали, присуждаемой в честь профессора В.М.Тарновского раз в пять лет Русским сифилидологическим и дерматологическим обществом за лучшую работу на русском языке по предметам, входящим в круг нашей деятельности. В этом же году ожидалось еще одно симпатичное событие, связанное с В.М., сообщение о нем появилось даже в нашей газете «Врач». Она указывала, что по слухам, в 1892 году возобновят свою работу Женские врачебные курсы, те самые, которые успела кончить и я, а директором этого, теперь уже института будет назначен проф. В.М.Тарновский. «Буде слух этот оправдается — отмечала редакция, то мы можем только порадоваться, так как сочувствие В.М. Делу женского врачебного образования не подлежит сомнению: имя его и его жены (женщины-врача) тесно связано с историей врачебных курсов. Будучи не только талантливым клиницистом и блестящим лектором, аудитория которого всегда полна, но и человеком, знающим общество и его слабые стороны, а поэтому умеющим вести политику, он, надо думать, в состоянии будет поставить как следует дело, которое на первых порах встретит немало препятствий». Только слух этот так и остался слухом. Институт не открылся ни через год, ни через два...
24 сентября в честь профессора было устроено небольшое торжество в Калинкинской больнице. Здесь почти все врачи были его учениками, в этих стенах он начинал свою профессиональную деятельность, Здесь по его проекту появилось и Суворовское училище. После выступления старшего врача больницы Ивана Александрович Маева, поблагодарив коллег, В.М., улыбнувшись, заметил: «В той самой комнате, где вы сегодня приветствуете меня, тидцать лет назад мне было предложено подать в отставку...» Более к этой теме в тот день он не возвращался, даже узнав о том, что его портрет общее собрание врачей решило навсегда оставить в приёмном покое. «Рядом с картиной «Переход Тарноского через Уральский хребет с эскадроном повивальных бабок», — тут же прибывил Чистяков, и на этой комической ноте чествование завершилось... Лишь много позднее, будучи в прекрасном настроении, Венеамин Михайлович рассказал о происходившем в Калинкинской больнице в ту далекую пору.
Как-то ему выпало дежурить под праздники. Он прибыл в больницу, прошёл в сое отделение и обнаружил, что из трех десятков больных на месте лишь несколько человек, самых забитых и неимущих. Поднял фельдшера, который был пьян и спал, как ему полагалось тут же в отделении. «Куда подевались больные?» — спросил молодой ординатор. «Так это ж проститутки, доктор, разве они усидят здесь, когда весь город гуляет!» — пьяно ухмыльнулся фелдшер. На следующий день тарновский обратился к старшему врачу с просьбой отменить указание, согласно которому фельдшера ночуют в женском отделении, благодаря чему там процветает «половой непотизм», а во-вторых, разрешить ему начать обучение нескольких акушерок, чтобы в короткий срок заменить в больнице мужчин из младшего медицинского персонала фельдшерицами. Несколько дней вокруг него в больнице была холодная отчужденность, почти бойкот. При его приближении врачи и фелдшера, что-то перед тем оживленно обсуждавшие, непременно замолкали. Наконец всё сформировалось, все манифесты выработаны, негласные резолюции приняты. Вот тогда-то его и пригласили ы ту самую комнату, кабинет старшего врача, для полуофициального разговора. Тогда то и было заявлено что товарищи служить в одних стенах с выскочкой, не уважающим традиций старейшей столичной больницы, не желают и самое разумное для него — это подать в отставку.
«Но в Петербурге, на моё счастье, жили тогда целых два Пеликана, — загадочно усмехнулся В.М. — Первый — медицинский инспектор, второй — член Медицинского совета. Они то и не позволили «непотистам» расправиться со мною и дали возможность работать».
Каковы были товарищи по больнице, из всего этого весьма ясно. Молодой и энергичный тарновский был встречен ими крайне недружелюбно, но как независимая натура он пошел своей дорогой, не делая того, что требовало от него мудрое искусство благополучного существования. Результатом этой обособленности и было предложение выйти в отставку. Невольно хотелось сказать: побольше бы таких натур в наши, по выражению одного художника, дни мелкой зависти и дипломатического яда! Тогдашний мужской врачебный персонал с легкостью отверг человека, готового менять застарелые устои, настоящего врача и настоящего мужчину. Стольже неприязнанно была встречена и первая женщина, которая без поддержки В.М. Никогда бы не сумела остаться там врачом... Лишь тот, кто сам прошел через неприязнь и недоброжелательность, тотчас может уловить настроение другого, попавшего в такие обстоятельства.
Потом мы все встретились 10 октября. Венеамин Михайлович был чуточку грустным, а возможно мне так показалось... Д-р Маев, поздравив прежде юбиляра, указал, что напрасно было бы перечислять сейчас все его заслуги перед русским обществом и наукой. Они хорошо известны всем собравшимся и всем русским образованным людям. Вступая в восьмой год своего существования, Руссконе сифилидологическое и дерматологическое общество желало лишь выразить свою благодарность и признательность за его деятельность в роли председателя. Чуждый всякого пристрастия, наш руководитель, поощряя труд каждого примером собственного неутомимого труда, вносил во все любовь к науе и страждущим, доставляя возможность широкого обсуждения взглядов и тем самым способствуя всестороннего развития истины. Тут же д-р Маев объявил и о решениях нашего экстренного собрания. А вслед за ним прибывший из Москвы профессор Алексей Иванович Поспелов зачитал постановление Московского венерологического и дерматологического общества об избрании В.М. Своим почётным членом. В письме том, помнится, были и такие слова: «Чтобы плодотворная деятельность Ваша, как именитого русского учёного, высокоталантливого профессора и друга человечества продолжалась еще многие, многие годы...»
Затем настала моя очередь. Мне предстояло говорить от имени «депутации женщин-врачей». Рядом были тоже ученицы Венеамина Михайловича: Анна Попова-Чернова, напечатавшая статью «Полный разрыв матки, выхождение плода в брюшную полость, выздоровление». Елена Казакевич, подготовившая работу «Теория образования молока»... Они и все другие медицинки наших курсов отправились встречать новые прекрасные жизни, а я осталась с теми, у кого жизнь никогда не станет ни прекрасной, ни длинной... Но должен же кто-то быть и рядом с ними, если это я — значит, судьба, божье провидение, и еще этот высокоодаренный человек, наш профессор, в аудитории которого мы имели возможность приобрести массу знаний и впервые научились примеру гуманного обращения и забот о тех несчастных больных, от которых больштнство отворачиввется с ужасом или говорит с презрением.
Не могу сказать, что я была довольна своим выступление, но в то же время я юыла счастлива приветствовать нашего учителя от имени тех медичек, что пришли сюда, и тех девушек, что желали бы но уже не станут студентками закрытых теперь курсов, для основания которых он так много сделал Сколько примеров сердечного отношения В.М. И других наших наставников я могла бы тогда назвать... Хотя бы такой простой, но и теперь, при воспоминании застилающий глаза слезами благодарности, когда преподаватели Женских врачебных курсов пожертвовали свое месячное содержание для пополнения дефицита в дырявом бюджете нашего учебного заведения. И всякие великие имена согласились взять на себя всего лишь контроль и отчетность по суммам, поступающим от жертвователей! Профессор химии и создатель оперы «Князь Игорь» Александр Порфирьевич Бородин. Друг человечества и первый в России профессор сифилидологии Венеамин Михайлович тарновский. Преклоняясь перед ними и радуясь, что этот необычный день давал нам возможность высказать В.М. Наши чувства глубокой признательности и высокого уважения к его светлой личности, я взяла на себя смелость от имени медицинок прошлых годов и завтрашних выразить надежду, что мы еще увидим славное имя профессора Тарновского вновь в ряду деятелей будущих женских врачебных курсов.
Помню, как зачитывалось письмо заслуженного профессора Московского университета, ькоторый и заканчивал В.М., кажется, Николая Мансурова. Но в памяти осталась лишь одна фраза: «Как преподаватель Вы распространили научные идеи в 30 поколениях Ваших слушателей», Зото выступление самого В.М., я стенографировала аккуратно, будто ещё не кончившая институт курсистка. Теперь эта стенограмма передо мной6

«Господа! После той части, которой вы меня удостоили избранием в почетные члены, после того неожиданного отличия, которым почтило меня Московское венерологическое и дерматологическое общество, не только избравшее меня в почетные члены, но и поручившее своему председателю привезти мне это звание, всякое выражение моей благодарности кажется таким слабым и ничтожным, что я решительно прихожу в смущение. Будучу обременен почетом и похвалами, я желаю часть этого бремени передать вам на плечи и хочу сказать несколько слов о возникновении нашего общества.
Специальные медицинские общества возникли в самое недавнее время, это есть дело очень близкого прошлого. Я помню, лет двадцать тому назад мне много пришлось говорить с одним европейским учёным об устройстве нашего общества, и он указал тогда, что если мы думаем устроить некий союз специалистов, то едва ли можно предсказать ему успех. «Волк у волка не учится, — отвечал он мне. — Зачем пойдет специалист слушать специальные доклады и рассуждения? Свой предмет он сам хорошо знает. Скорее он пойдет в общество людей, разрабатывающих другую отрасль медицины, чтобы у них кое-чем позаимствоваться». Вот какими были его предсказания: ничего никогда из этой мысли выйти не может, и никогда специальных обществ не будет, так как они совершенно бесполезны и не нужны. Теперь в стране говорившего так существует уже и специальное общество, и сам он состоит в нем главным действующим лицом. Таковы были понятия о пользе обмена мыслей для специалистов еще в весьма недавнее время. Специалисты воплощали собою нечто вроде древних авгуров, они не имели потребности собираться для общения и гласных дебатов, а сохраняли каждый для себя, опасаясь открывать другим свои методы и приёмы. Но, к счастью, то время обскурантизма, сословной отчуженности и цехового эмпиризма миновало, делиться своими знаниями со всем и каждым стало лучшей прерогативой всякого образованного человека, всякого истинно научного деятеля.
Наша же специальность в последние 30-40 лет так быстро шагнула вперед, что из врачей наружных болезней мы сделались по преимуществу врачами болезней внутренних органов, болезней самых тягостных, подтачивающих организм годами или налагающих свою руку на больного при самом его рождении. У нас нет особых методов исследования, для нашей специальности все методы необходимы, со всеми отраслями медицины мы соприкасаемся одинаково тесно, Нас одинаково интересует и судьба кокцидий, изучение которых уясняет целый ряд кожных заболеваний, и условия раздражения теплового центра, объясняющие явления сифилитической гипертермии; для нас одинаково необходимо знать как методы исследования органов чувств,так и методы определения общего метаморфоза организма. Мы прикладываем наши специальные сведения ко всем отраслям медицины, и в силу этого каждый из нас соприкасается больше с тем или другим отделом медицины; так, например, изучающий нашу специальность у женщин по необходимости ближе знакомился с гинекологией, изучающий её у детей — с педиатрией, наблдюдающий более позние формы — с невропаталогией и т. д. Поэтому каждому из нас, владеющему специальным знанием, но прилагающему его к более или менее различным отраслям медицины, есть чему научиться один у другого. И сознание, что узкое обособление специальности не может дальше развивать науки, сознание необходимости общения и совместного изучения тех данных, которые вырабатываются в приложении нашей специальности ко всем известным отраслым медицины, возродилось у вас, русских врачей, раньше чем у других. Несмотря на плохое предсказание наших иностранных сотоварищей, вы основали общество, а за вами последовала Москва, и только затем Франция, Италия, а теперь Америка и другие страны. Я уверен, что до тех пор, пока это сознание будет существовать в вас, общество будет живо и будет плодотворно развиваться. Поэтому вам, милостивые государи, оно обязано своим существованием, исключительно вам, членам-учредителям, а не усилиям одного человека, как это вы мне приписываете, Еще раз благодарю за честь и надеюсь, что мы еще долго будем работать вместе на пользу науки и слвву родины».



ДОСТУП КО ВСЕМУ ТЕЛУ

Для меня до сих пор Нижний Новгород — это ярмарка, проститутки и дикая жара. На улицах всегда шумно и людно. Целый обоз с каким-то железом, адски громыхая, тащится вдоль мостовой по направлению к вокзалу. Среди суетливой толпы бродят разносчики, продающие всякую дребедень с рук и лотков. Старый армянин в высокой бараньей шапке, с пальцами обеих рук, унизанными кольцами, протягивает их навстречу мне и повторяет: «Настуящий быруза». А возле раскрытых дверей лавок с тоскующим видом стоят приказчики... Нижегородская ярмарка уже в разгаре, но июльская жара мешала коммерции. В первый свой приезд, летом 1885 года, я даже успела осмотреть любопытную кустарную выставку и наблюдала, как нарядные тысячные толпы встречали в конце августа великого князя Владимира Александровича, бывшего, кажется, её покровителем. Повсюду мелькали флаги, гирлянды, не смолкало «Ура!». Улицы от вокзала железной дороги до нового собора накануне ночью засыпали и утрамбовали симпатичным речным песком.
Передо мною вновь фотоснимки из нашего старинного альбома. Боюсь, что, начитавшись всяческих рассуждений о животрепещущих в те годы делах нижегородской проституции и санитарного надзора, никто и не поверит, будто на этих снимках я. Мне нравилось фотографироваться в ателье Лейбовского на Варварке, и каждую почти что ярмарку я непременно заходила туда. Теперь же благодаря нарастающему чуду оптики вижу, какой лёгкой, живой, даже по-летнему воздушной была в ту пору. Глядя на эти снимки, мало кто припомнит молоденькую докторицу, которую злые питерские языки называли «ведьмой российского надзора за проституцией»...
Между тем в Нижнем Новгороде, на самой окраине ярмарочного района, почти в лугах, близ так называемого Мещерского озера, — следовательно, в местности, вполне удалённой от постороннего глаза — в 1885 году появилось новое одноэтажное здание с загадочной надписью «Смотровой пункт». Оно-то и поджидало меня каждое лето, словно бы дача... В здании этом, кроме передней, комнаты для фельдшерицы, полицейского, сидели и кабинета врача было ещё два помещения. Просторная зала в пять окон — «сборная» для ожидающих осмотра посетительниц, и образцовая в световом отношении «смотровая», со специально срезанным углом для устройства лишнего окна и получения большего количества света.
Новоселье началось 15 июля (это было в самый первый мой приезд). Довольно неожиданно для меня у дверей смотрового пункта собралось сразу несколько десятков пёстро одетых женщин, прибывших из разных городов России для занятия проституцией на ярмарке. Несмотря на присутствие полицейского и фельдшерицы, мне пришлось потратить немало сил, энергично выдерживая первый натиск недисциплинированной, шумной толпы, осаждающей двери смотровой комнаты, без преувеличения, как крепость и пылко рвущейся для возможно скорого получения вида на жительство. Когда же нечто подобное порядку удалось всё же установить, я пригласила первую группу.
«Попрошу вас раздеться полностью», — предложила я стоявшей впереди. В ответ — смех.
«Что же это такое! Нас и в Москве так не осматривали!» — закатывает тут же глаза (а Москва — высший авторитет для ярмарки во всём).
Обращаюсь к следующей — на лице панический страх...
«В Казани раздеваться не требовали, а мы никогда осмотров не пропускали...»
«Вы сейчас не в Казани».
И другие фыркают недовольно. Одним словом — обижены!
Ежегодно в бытность мою на Нижегородской ярмарке, куда стекались женщины со всеё России, мне приходилось с этим бороться и испытывать все неудобства, получая проститутку от предшественника, не применявшего того же способа исследования. Каким же был этот способ?... При любых посещениях (и я придавала этому огромное значение) обязательно осатривалось всё тело, что даже в Петербурге, не говоря уже о других городах, делалось лишь в подозрительных случаях.
Осматриваемая женщина помещалась на столе, стоявшем прямо у углового окна. Стол был устроен по тому же типу, что и в отделениях Калинскинской больницы, но с двумя лесенками для выгадывания времени. Это имело большое значение, когда при множестве народу приходилось тратить на проститутку не более одной-трех минут. Находящаяся на этом столе посетительница освещалась не только с боков, но и главным образом спереди. Света было так много, что даже при быстром (ображаю на это внимание) осмотре никакие пятна самой слабой розеолы, никакие пигментации не могли ускользнуть от взора наблюдателя, если только он имел надлежащий опыт и навык в данном деле. Эта обустроенность нашего помещения в отношении света и простора была одним из преимуществ Самокатского смотрово пункта.
Инспектор Петербургского врачебно-полицейского комитета доктор Фёдоров как-то опубликовал статью, в которой существовавший в столице порядок был им описан так: «В смотровую комнату входят от 10 до 15 женщин разом и поочередно садятся на медицинское кресло. Один из двоих дежурных врачей осматривают наружные половые органы и задний проход, ощупывая паховые области, вводит speculum, осматривает влагалище и маточное рыльце (об исследовании уретры умалчивается, а между тем перелой её встречался чуть ли не у всех проституток поголовно).
После этого женщина сходит с кресла и направляется к сидящему у стола другому дежурному врачу, который ощупывает её шею, осматривает полости рта и зева, иногда носовую полость, а в случаях сомнения — и всё тело». Вполне очевидно, что врачу разрешалось осматривать всё тело лишь для выяснения неявного распознавания, а совсем не вменялось ему в обязанность. Тем более чуть ниже, совсем уж откровенно прибавлялось6 «Общий телесный осмотр (и исследование всех поверхностно лежащих желёз, следовало бы добавить) всех женщин не производится. За недостатком времени и помещения, поскольку в настоящее время поднадзорный материал проституции настолько велик, что при врачебных осмотрах возможно уделять на каждую женщину не более двух минут, при больших же явках (до 300 женщин) и одну минуту». Это при одновременно работе двух врачей (из которых один осматривает верхнюю часть тела, то есть полость рта и зева, а другой нижнюю, то есть в сущности лишь половые части).
Признать уважительными причинами недостаток места и времени, как оправдание столь существенного пробела при осмотрах в Петербурге, конечно же, было невозможно. Если Нижний Новгород сумели запастись для этих целей досточным помещением, то для Петербурга, полагала я , это ещё легче. К тому же, чтобы больной раздеться, совсем не требуется большого пространства. Для сохранения же времени необходимо, чтобы женщины подходили раздетыми до пояса к врачу, исследующему полость рта, и снимали лишнее белье при осмотре половых частей. Большая разница во времени — осмотреть толпу, приготовленную уже к освидетельствованию, или позволять раздеваться лишь при себе. Это хорошо известно каждому врачу, работавшему в таких условиях.
Не могла я не подивиться и всего лишь ежемесячному осмотру тела, рекомендованному тогда комитетом врачам, надзирающим в домах терпимости. Моё личное убеждение, вряд ли был это допустимый, извинительный и желательный при освидетельствовании проституток пробел, ибо каждому врачу известно, что нередко вовраты, щадя слизистые оболочки, поражают лишь кожу. Исходя из этого взгляда и из своих наблюдений в течении восьми ярмарок, я сильно и решительно настаивала во всех своих отчётах на осмотрах всего тела всякий раз, отрицая какие бы то ни было неудобства, вроде замедления процесса, недостатка мета или времени. В те годы еще удерживался традиционный взгляд, будто сыпных больных и сифилитиков можно осматривать чрезвычайно быстро. Это далеко не так. Разделяющий его становится на точку зрения больного, который, имея, например, сыпь, разлитую или разбросанную группами по всему телу, раскрывает ворот рубахи и полагает, что обнаженный участок достаточен для распознавания и назначения лечения, а при требовании раздеться выражает по лени или недостатку времени даже недовольство. Нередко мне приходилось с этим сталкиваться на воскресных приёмах в амбулатории у принаряженных по-праздничному и подтянутых женщин и с этим считаться, но не в ущерб делу. Набравшись храбрости, я посвятила этой теме (технике осмотра) даже свой доклад Международному съезду в Риме в 1894 г. и встретила там полное понимание.
Само собой разумеется, что идеальным осмотром будет лишь тот, который приближается к клиническому, а что же это за клинический осмотр сифилитика, если у него остается неисследованной такая огромная поверхность, как кожа вего тела? В Калинскинской больнице в те времена вы ни на одном отделении не встретили бы врача, который, исследуя ежедневно своих больных, не осмотрел бы тела, хотя он видел и изучал их изо дня в день и его больные, будучи отделены от общества, ничьему здоровью принести вреда не могли. Если, находясь в больнице, врач считал своим научным и нравственным догом не упускать из виду ни малейшего признака болезни у своей больной, то почему же тот же врач, поступая на службу во Врачебно-полицейский комитет, должны изменять своим обычным приёмам и отказаться от своих убеждений?
Ясно было: дело не во врачах, и не они боятся затраты времени на необходимую работу. Рассматриваемое обстоятельство должно было найти себе иное объяснение. И оно, по-видимому, нашлось. Оставалось прдположить, что «центром тяжести» является сама проститутка. Зная образ жизни их, привычки, некоторые своеобразности темперамента и характера, нельзя не признать, что более продолжительные осмотры исощали бы их терпение, раздражали и выводили из себя, отнимая время, которым они сами, а тем более их хозяйки сильно дорожили.
Вывожу это опять таки из наблюдений за время моего многолетнего столкновения с этой средой, изучая её на Нижегородской ярмарке, где все вообще, а проститутки в особенности жили удвоенной жизнью, буквально ценя время на вес золота. А результат ясный — уклонение от осмотров вследствие нежелания терять даром несколько томительных часов в ожидании. Полагаю, что во избежание этой потери времени Врачебно-полицейский комитет и предлагал производить осмотры тела лишь в подозрительных случаях, то есть, боясь уклонений, делая уступки нетерпению проститутки и сознательно (что всего ужаснее!) закрывая глаза, уклоняясь от ведения дела lege artis. Объяснить себе подобное правило иначе я отказываюсь.
Такие непоные осмотры, нанося ущерб делу, в то же время действовали крайне развращающим образом на самих проституток. Когда я принялась уже в первый свой приезд на ярмарку осматривать их с головы до ног, они, и без того враждебно относившиеся, за небольшими исключениями, к врачебному надзору, возмущались и энергично протестовали, усматривая в новом для них способе исследования притеснение и придирку.
Вообще, дни первых осмотров, с 15 по 25 июля, требовали огромного напряженя и физических и нравственных сил, работа длилась с утра, без отдыха, до пяти-шести часов вечера. Ведь кроме самого осмотра необходимо было записывать вновь прибывающих, выдавать им смотровые книжки (вместо отбранных под «Главным домом» паспортов), посылать сниматься в существующий с 1885 года при моём пункте фотографический кабинет и иногда (что, по счастью, было лишь однажды) собмрать подробнейшие статистические сведения для карточек с 29 вопросами, высланных Медицинским департаментом. И каждый день толпа, толпа, которую надо постоянно вводить хоть в какие-то рамки...
Не следует забывать, что часть этой толпы, как впервые прибывшая для занятия проституцией на ярмарку, не мела никакого представления об осмотрах и лишь смутно боялась этого таинственного для нее «комитета», откуда на первых же порах могут упрятать (с их точки зрения) в больницу, и тогда «прощай ярмарка!», со всеми её прелестями, ради которых они отважно пустились в путь, и на «золотое дно» которой променяли свой скудно оплачивающийся труд.
Другая часть состояла из бывалых проституток, избалованных поблажками со стороны ранее осматривавших, то есть не исследовавших, например, всего тела, не вводявших, хотя бы раз в неделю, зеркала, не исследовавших тщательно полости рта и позволявших (огромное зло!) проституткам самим раскрывать руками гениталии, причём наиболее ловкие искуссно при этом ухитряются прикрывать папулы, мягкие язвы и ссадины на больших губах и в складках, и сходят таким образом за здоровых. При этом подобные осмотры производились по крайне упрощенному способу, не говоря уже о специальном столе, исследуемая женщина помещалась даже не на кровати или диване, а прямо на стуле, vis-a-vis с врачом... Предоставляю судитьсамим читателям, насколько «научно» можно произвести подобный осмотр!
У себя в самокатах мы эту практику изменили, однако в Канавине всё оставалось по-старому. Несмотря на принадлежность посетительниц обоих пунктов к одному и тому же слою общества, меду ними существовала весьма заметная разница. В слободе Канавино, прилегающей к ярмарочному району, находились завзятые публичные дома, содержатели которых люди достаточные и хорошие практики ради личной выгоды очень заботились об их процветании. Из желания привлечь возможно более посетителей они окружали содержимых их женщин обстановкой не только с комфортом, но даже с некоторыми намёками на роскошь. Это делало из канавинских проституток женщин более или менее избалованных.
Побывавший на ярмарке в 1893 году доктор Штюрмер рассказывал в нашем научном общества, что в этом районе, где были сосредоточены ярмарочные публичные дома, проживали еще и два-три десятка одиночек низшего разряда. Ему был поручен врачебный надзор за всеми. Причём, согласно указанию местного начальства, доктор Штюрмер не должен был делать никаких нововведений, а лишь руководствоваться правилами, принятыми в Нижнем. Однако при первом же посещении публичных домов он натолкнулся на невозможные условия. Дело в том, что проститутки эти прежде осматривались всегда в их же помещении, где в большинстве случаев не было достаточного количества света, и при этом нигде он не нашел приспособленных для той цели столов и стульев. В одних домах ему предлагали делать осмотры на крайне неудобных диванах, а в других — просто на обыкновенном венском стуле. Придя к выводу, что тщательный осмотр при таких условиях немыслим, д-р Штюрмер попросил председателя ярморочного врачебно-полицейского комитета объявить объявить содержательницам домов терпимости, чтобы в трёхдневный срок везде были заведены простейшие смотровые столы по образцу, имевшемуся в нашем Самокатском пункте. При этом содержательницам было заявлено: в домах, где столы не будут установлены, впредь осмотры производиться не будут, и женщины должны для этой цели являться в Канавинский смотровой пункт. К назначенному сроку — в 10 из 17 домов столы появились, и «реформу» д-ра Штюрмера следовало признать решительной и вполне удачной.
Свои посещения производил он, как и всегда на ярмарке, два раза в неделю. Но поскольку, хотя и запрещенное в публичных домах, вино ежедневно лилось там рекою, то осматривать по утрам полупьяных было довольно затруднительно. Между тем, приходившие в Канавинский пункт проститутки были всегда трезвые, и д-р Штюрмер высказался за прекращение осмотров в домах и за устройство в Канавине приличного пункта, а не такого, какой он нашел в 1893 году. Для него была отведена спальная комната содержательницы притона проституток низшего разряда. Окна этой грязной и тесной комнаты, очень небольшие, расположенные ниже уровня мостовой, давали очень мало света. Чтобы доктор Штюрмер мог исследовать горло проститутки, они должны были на полу становиться перед ним на колени... Там не было ни инструментов, ни смотрового стола, вместо последнего ему с «очаровательной наивностью» предложили всё тот же венский плетеный стул.
Мне было приятно услышать похвалу «моему» Самокатскому пункту, устроенному «хоть и незатейливо, но целесообразно и обеспеченному всем необходимым». Причина такого контраста была в одном: на Самокате пункт находился в ведении ярмарочного комитета, с готовностью исполнявшего все просьбы врачей, тогда как в Канавине всё зависело от городской Думы. Чтобы подвигнуть её на какое-то улучшение, надо было писать отношение, затевать долгую официальную переписку, которое лишь затормозит спешное дело... В общем, надо признать — мне повезло, что попала на Самокаты.
На первых смотрах, как я уже говорила, приходилось много выносить на своих плечах, отражая настоящий штурм нетерпеливых посетительниц; на втором и последующих смотрах дело уже шло легче и успешнее. Побывавшие на пункте проститутки видели и ценили, что их стараются не задерживать, и даже сообщали вновь прибывшим, как надо показываться. Мало по малу протест подавляется, толпа дисциплинируется и всё входит в свою колею. Работать куда легче! Обыкновенный порядок был таков. Из сборной комнаты, где к половине десятого утра скоплялось до 40-50 женщин (другие в ясную погоду располагались на крыльце), постепенно сменявшихся новыми (все очередные густою толпою стоят перед дверью в «смотровую», горя страстным нетерпение поскорее попасть, отделаться и получить свободу до следующего смотра), от 6 до 10 женщин одновременно впускаются сиделкой в смотровую. Там немедленно все раздеваются по её указанию и, держа свои книжки с фотографическими карточками в руках, подходят поочередно ко мне.
Сначала осматривается верхняя часть тела (обязательно и ладони), ощупываются все железы (у пришедших в первый раз) и исследуется полость рта. После этого проститутка поднимается на «трон» (их термин), где осматриваются нижняя часть тела и половые части. Вслед за этим, пока посетительницы одеваются, сведения о здоровьи заносятся в общую книгу, прикладывается штемпель явки на смотровом пункте с обозначением месячных, если таковые имеются; и здоровые покидают «смотровую», выходя через другую дверь, так что столкновения толпы и лишней потери времени не происходит. Больным выставляются в книжке день осмотра и диагноз (который заносится также и в рассыльную книгу) и делается надпись «в больницу». После этого посетительница с сиделкой, а в редких случаях с полицейским, который обычно в это время собирает наших пациенток на осмотр по всем Самокатам, отсылается в ярмарочную сифилитическую больницу, расположенную в двух шагах от нашего пункта. Отмечу, производили мы осмотры обычно между десятью и тремя часами дня (а в первое время гораздо позднее). Начинать ранее было неудобно, ибо после ночных кутежей проститутки не могли достаточно выспаться, и их не добудятся. Более же позднему окончанию работы пункта препятствовала до некоторой степени просыпающаяся с 2 часов дня ярмарочная жизнь на Самокате, с её громко гремящей музыкой и гульбой, поэтому в эти часы проститутки шли на осмотр и отпускались хозяйками менее охотно.
После первого осмотра я говорила женщине:
«Теперь идите в фотографический кабинет. Пристройка справа за углом. Там снимут вас на карточку».
И только два или три раза услышала возражения, вроде «это ещё зачем? Я не преступница какая-нибудь...»
Тогда я терпеливо объясняла. И недоразумение быстро улаживалось, Труднее оказалось убедить в пользе этого новшества коллег со всей России. Когда я выступала на заседании нашего научного общества с отчетом и лишь вскольз упомянула о производившемся на моем пункте фотографировании, то сразу же вызвала решительные возражения против такой меры у д-ра Грацианского... А через несколько дней, 26 декабря 1885 года, в Петербурге в зале дворянского собрания начал работу Первый съезд Общества русских врачей. Мой первый съезд. Заседение нашей секции открыл Венеамин Михайлович. Он с особым удовольствием отметил, как сифилидология, всего только 15 лет имеющая самостоятельную кафедру в России, тем не менее успела уже настолько развиться, что на нынешнем съезде обособилась в отдельную секцию. Признавая за сифилисом полное право на название «бытовой болезни русского народа», В.М. просил земских врачей — этих истинных радетелей народного блага — принять живое участие в имеющих быть сообщениях и прениях. Несмотря на всю критику моего первого отчета о ярмарке, наше общество рекомендовало и мне выступить на съезде с сообщение, что я, конечно, и сделала.
Неожиданно для меня фотографии проститутов оказались в центре внимания нашей секции. В.М., бывший её председателем на этом всероссийском съезде, даже попросил товарищей высказаться, желательна ли вообще подобная мера и облегчит ли она или затруднит надзор за проституцией? Большинство тут же высказало явное неодобрение. Мне же было очевидно: сущность и цель этого новшества оказались тогда не вполне усвоены уважаемыми коллегами. Одни смотрели на картоки лишь как на удостоверения личности. Другие видели в них corpus delicti относительно проституток, желающих оставить свое позорное ремесло. Наконец, и сам многоуважаемый председатель высказал предположение, что фотографические карточки будут тем же, чем были некогда жёлтые билеты, и прямо выступил против них, после чего секция не признала целесообразным этого новшества.
Затянувшееся заседание, масса вопросов на очереди и недостаток времени лишили меня возможности ознакомить коллег с сущностью предложения о фотографических карточках. Отсутствие же среди нас тех лиц, которым этот проект был ближе и яснее, содействовал поспешному окончанию вопроса, решенному отрицательно лишь потому, что «один в поле не воин».
Между тем, глубоко сочувствуя всему, что стремилось уменьшить распространие сифилиса и прежде всего улучшить надзор за проституцией (безразлично в какой бы форме это ни было сделано, лишь бы улучшить), я, видя в фотографических снимках одно из средств, косвенным образом клонящихся к указанной цели, не могла и после состоявшегося постановления съезда отказаться от желания достичь приненения их на практике. И мне удалось вскоре, хотя бы в форме гигантского примечания к одной из своих статей, набранного, естественно, мельчайшим из шрифтов, всё же познакомить врачебную публику с имевшимися наблюдениями.
Большинство лиц, высказывавшихся протв фотографий, будучи практиками столичного города, имели дело не с простым народом (здоровье которого я ставлю выше здоровья людей, обеспеченных и могущих, благодаря своему благосостоянию поставить себя в любые гигиенические условия, раз того потребует их больной организм), а с богатым, избалованным классом населения, для которого фотографические карточки проституток — вещь, не нужная и скорее имеющая вид забавы.
Совсем иное значение приобретали те же карточки для простого неграмотного люда. Познакомившись на работе в земстве, с какой быстротой разносится сифилис в сельском быту, какие губительные последствия можеть иметь появление хотя бы одного больного в идеально здоровой (относительно сифилиса) местности, и поработав на ярмарке, где именно и заполучают эту заразу, я стремилась к одному — оградить здоровье простолюдина от внесения в него сифилитического яда. Спрашивается, каким путем он мог в то время удостовериться в личности и в здоровье взятой им женщины? Ему предстояло для этого прочесть сведения, помещенные для этого в билете, — следовательно, посетитель обязательно должен был обладать грамотностью. А если этого нет? Раз же будет приложен фотографический снимок и оттиск явки на санитарном пункте, получится большая наглядность и сказанное препятствие устранится.
Предположение о том, что книжки с карточками будут часто пропадать, вследствие желания «девиц» подарить свой портрет тому или другому посетителю, или дпже прямо похищаться этими последними, на мой взгляд было весьма шатко. Побывав на Нижегородской ярмарке, я на основании личного опыта могла сказать, что там проститутки придавали своим билетам весьма важное значение. Они сильно заботились, чтобы врач на забыл отметить на них явку на осмотр, старались подать свой собственный, а не чужой, хотя по безграмотности часто их перемешивали. При расспросах, требуют ли билеты посетители или обходятся без них, женщины подтверждали, что весьма многие, не сверившись с билетом, не берут их вовсе. Этот факт заслуживал серьёзного внимания и доказывал здравость понятий у посетителей необразованного класса. Внушение им необходимости справляться с билетами — вещь очень важная, на которую, я полагала, слдовало обратить самое строгое и серьёзное внимание. Иначе для чего служили бы все труды и усилия Врачебно-полицеского комитета, хотя бы и в самой идеальной форме?
Теперь относительно самих проституток. Всё, что только могло стеснить надзор за ними, должно было устранить. Исходя из этого принципа, я и желала применения фотографических снимков. Проститутка охотно отдает на выставку только одно — свое лицо, свою внешность, а всё остальное она предпочитает скрыть. Давая о себе какие бы то ни было сведения ей тяжело, бросать на позор своё и родных имя, как этого требовал старый рутинный приём, ей мучительно. Потому-то мы и видели, что большинство женщин, поступающих в проститутки, хотя бы и низшего разряда, торопились называться другим именем, и это — совсем не ради шутки или благозвучия. Сильно ошибаются те, которые в проституте забывают и перестают видеть женщину со свойственной ей стыдливостью. Стыдливость присуща каждой женщине и не утрачивается, до известной степеи, даже и в проститутках, но только здесь она сильно запрятана, а если и проявляется, то в несколько извращенной и непонятной для не желающих находить её форме: на Нижегородской ярмарке мне неоднократно приходилось убеждаться в верности этих слов. Порою случалось, что публичные женщины, видимо, стеснялись быть осмотренными мужчиной-врачом и охотнее, без лишних церемоний, показывались женщине. В одном случае встретился и решительный протест, когда проститутка убедительно просила, чтобы её осматривала я, хотя никаких отклонений от нормы не имела. При введении фотографических снимков и устранении традиционного правила разузнавать и записывать имя, место жительства, место родины и прочие сведения о женщине, поступающей в явную проституцию, многие неудобства лично для них, полагала я, отпадут сами собой и сделают исключительно санитарный надзор за ними менее тягостным и стеснительным. Все, кроме лица, остается тайной. Разве это не преимущество?
При этом мы не становились бы пионерами в применении подобной меры. Лица, побывавшие в Китае, удостоверяли мне, что еще в 1877 году в Шахае разбираемая мера уже строго осуществлялась. Каждое прибывавшее судно получало там официальное заявление от шанхайского русского консула (г.Рединг) и генерального консула ( в то время г. Скачков), чтобы выходящие на берег матросы, в случае посещения публичных домов, обязательно требовали от проституток-китаянок смотровые книжки с приложенными к ним фотографическими портретами и клеймом условного цвета, обозначающим, что они здоровые. То же самое применялось и у нас для прибывающих в город Поти иностранцев.
В первый мой приезд на Нижегородскую ярмарку при здании Самокатского пункта был устроен, в виде временной пристройки, фотографический кабинет, в котором были сняты все проститутки моего пункта и большая часть Канавинского, Предполагавшегося со стороны наших женщин протеста, могу сказать смело, не встретилось, за исключением единственных случаев, Они возникали частью от недоразумений, частью от ничем не основанных страхов. А отпадали тотчас же, как только выяснялось, зачем и кому нужны эти портреты, и начинавшие протестовать шли затем сниматься весьма охотно. Единственным огорчение для всех без исключения служило лишь то, что сами проститутки, лично для себя, не получили ни одной фотографии...

МАЛЕНЬКАЯ ПОБЕДА

Служебные мои занятия в третий уже приезд начинались с десяти, заканчивались довольно поздно, по мере надобности, когда усталось или настроение не располагали к прогулкам. Всё здесь было как и прежде. По вечерам купеческая молодёжь также производила здесь каждодневные кутежи с обычными «эксцессами» и «экстравагантностями», то есть битьём посуды, зеркал и оконных стёкол и обливанием шампанским ресторанных «певичек», которых здесь все называли арфистками. Эти женщины выманивали у подвыпивших кутил дорогие подарки и то бесшабашно, то довольно заунывно голосили с трактирных подмостков местную классику, что-нибудь вроде: «Конфетка моя леденистая, полубила я тебя румянистого...»
В третий мой приезд, в 1887 году, у нас, командированных сюда из Петербурга венерологов, был, можно сказать, свой повод праздничного настроения. На ярмарке впервые открылась Временная сифилитическая больница. Кто-нибудь, прочитав это, вероятно, не удержится от улыбки. Но такой уж была реальность: великое российское торжище не обходилось в те времена без великого наплыва наших пациенток.
Если при осмотре приехавшей на ярмарку проститутки выяснялось. Что она нуждается в стационарном лечении, в прежние годы приют таким больным давала губернская, земская. Так называемая Мартыновская больница. При этом за содежание и лечение пациенток из публичных домов взималось 30-35 копеек в сутки — плата, от которой одиночки освобождались. Земской же больнице, имеющей массу пациентов с другими серьёзными недугами и обременённой уже и без того сифилитическим отделением для местной клиентуры, ярмарочные гастролёрши, да ещё дармовые одиночки, были лишь в тягость. Между тем более половины прибывающих принадлежали именно к классу одиночек. В том же 1887 году они составляли внушительную цифру — 491, а больничное лечение требовалось 167 из них.
Мне довелось работать в смотровом пункте на Самокате, где правильно организованных публичных домов не было вовсе. Однако уже действовал порядок: при отсылке проститутки в больницу снабжать её бланком, где кроме диагноза было обозначено, одиночка она или нет. Если подобной отметки почему-то не выставлялось, то с проститутки, за которую расплачивалась её хозяйка, взимали 30-35 коп. посуточно, а потом её содержательница высчитывала с неё двойную плату. Таким образом лечение перелойного уретрита, которое может основательно затянуться, обходилось порой в баснословную (для средств самокатской «жрицы любви») цену. Столь разорительное для них пребывание в больнице заставляло многих всеми силами избегать его и, подозревая к себя заболевание, ещё более уклоняться от осмотров. Сколько я выслушала протестов, причитаний и слёзных просьб пожалеть их, но никакой возможности для этого у меня не было. Положение врача, направляющего в больницу, бывало подчас намного «хуже губернаторского» (хотя, отмечу попутно, губернатор пользовался в ярмарочных кругах большим авторитетом).
Но тут происходит новое событие. По целому ряду причин в ярмарку 1887 года Земская больница напрочь отказалась принимать на излечение проституток-одиночек, и заболевшие остались без необходимого для них пристанища. Дело кочилось, однако, не так плачевно, как можно было ожидать. Совершенно напротив. В санитарном отношении ярмарка только выиграла. Благодаря энергии администрации и достаточной денежной помощи Ярмарочного комитета в Нижнем Новгороде уже 26 июля была открыта спциальная так называемая Временная ярмарочная сифилитическая больница, предназначенная для бесплатного лечения прибывших и заболевших на ярмарке венерическими болезнями проституток-одиночек.
Пишу об этом и слышу голос доктора Бентовина, тоже служившего в своё время в Калинкинской: «Чему это вы так радовались, г-жа Ельцина? Не больницы новые надо бы открывать, а так обставить процесс внесения в список проституток на вашей ярмарке, чтобы отговорить и удержать крестьянскую девушку от позорного шага. Тогда, пожалуй, такой вид «отхожего промысла» сократился бы до минимума и не потребовалось ни временных, ни забитых до отказа постоянных больниц!»
Звучало это довольно убедительно. Не раз при мне проститутки говорили:
«Знчит мы нужны, если с нами так возится и комитет, и смотрители, и врачи, и полиция... И набирают-то нас без всякой задержки... Плепорции нет... Приходи наша сестра сколько хочешь — всех возьмут!»
Доктор Бентовин, слыша это, делал, мне кажется, поспешный вывод, будто говорящие так готовы тотча же оставить своё нынешнее ремесло. Среди этих женщин встречались разные, и поумнее, и поглупее, а уж бойких на язык более всего. Мне же не была открыта истина в решении этой многовековой проблемы, да и открылась ли она кому-нибудь целиком за прошедшие ещё полстолетия... Я сознавала всякий раз при всех дебатах, заходила ли речь о женщинах, детях или мужчинах, только одно: если они больны — их надо лечить...
Удачное же решение с новой больницей я посчитала даже поводом для небольшой развлекательной прогулки. Тем более, что после каждого моего возращения с ярмарки Варвара непременно спрашивала, отчего район, где помщался мой смотровой пункт, прозван Самокатским. Вместе с Алексеем Александровичем мы и отправились не то в балаган, не то в театрик скоморохов, каких уже в те времена оставалось на ярмарке один или два, от них-то, мне говорили, и пошло название Самокаты. Это было деревянное двухэтажное здание. Внизу у входа находилась касса. На второй этаж вела обыкновенная скрипучая лестница. Там-то и помещался «самокат», то есть огромная карусель, двигающаяся горизонтально, которую заставляла вертеться машина. Скрытая в первом этаже.. Вокруг карусели шла галерея, ярко изукрашенная всякой мишурой и размалёванными чудовищами. На наружных перилах гелереи сидел ещё «дед» с длинной мочальной бородой и, свесив ноги к стоявшему внизу возле здания народу, без устали сыпал шутками и прибаутками...
Мы с Алексеем сели на скамейку карусели. Загремел турецкий барабан, потом зазвучали рожки и хор песенников. Кузов нашей коляски был разрисован на манер кареты, которая, тогда мы, казалось, оба были в этом уверены, умчит нас непременно к счастливому будущему... Рядом в «господские коляски» рассаживались кавалеры в солдатских шинелях с самокатскими дамами в платочках, нарумяненными и набелёнными... Машина пошла и мы закружились...
Для временной больницы была вбрана покойная местность вне пределов ярмарочного района в так называемой Благовещенской слободе (близ Благовещенского монастыря), лежащая по другую сторону Оки. Помещалась она в каменном доме в три этажа, и благодаря стараням её основателей была снабжена всем необходимым для содержания 70-80, а в случае необходимости и большего числа больных. Все нужные инструменты частью приобрели на ярмарке, частью выписали из Москвы. Лекарства получались ежедневно из частной апеки. Больные занимали два верхних этажа и помещались по одной, по две, и самое болшое по шесть в палате. В нижнем этаже находились кабинет для врачей, перевязочная комната, ванная и комната для служащих.
Губернатором Нижнего Новгорода, я уже упоминала как-то, был тогда Николай Михайлович Баранов, личность довольно противоречивая, но постоянно проявляющая заботу об улучшении ярмарочных дел. В 1886 году, к примеру, он издал вот такой, весьма симпатичный приказ: «В настоящее время почти нет места, где бы лицо, желающее скромно и дёшево пообедать, могло нйти обед, без необходимости платить деньги за пение... Соревнование ресторанов привлечь публику хорами и развязность обращения большинства арфисток доводят рестораны до того, что они потеряли свой характер, став местами неудобными для посещения людьми, не ищущшими разгула». Приказом этим поручалось полицмейстеру объявить на ярмарке, что во всех гостиницах и трактирах в общих залах пение разрешается только с семи часов вечера и до закрытия заведения. Кроме того, в общих залах арфистки не имели права садиться к обеденным столам и что-либо пить и есть вместе с посетителями. Губернатор запретил также в винных и пивных лавках на ярмарке и в городе содержать женскую прислугу. А вот заведование вновь открытой больницей по его же распоряжению и врачебного инспектора было возложено на женщину и мучину — сифилидологов, командированных из Петербурга, то есть меня и д-ра А.А.Чагина.
Больных мы разделили с ним приблизительно на две половины, а низший медицинский персонал составили три поочердно дежурившие медицинские сестры, крайне умело делавшие перевязки. Имелась ещё и смотрительница, на которой лежала вся хозяйственная часть. Так как Алексей Александрович и я работали в Калинкинской больнице, то именно его способы ведения дела и лечения мы во многих отношениях и приняли за образец. Упомяну лишь, что ежедневно врачебному инспектору д-ру Ершову и в контору ярмарочного комитета мы представляли суточные ведомости установленного образца.
Что же касается до лечения и исходов болезненных процессов в нашей маленькой больнице, то, не входя в подробности, скажу, что в общем они были досточно благоприятны. Из 134 больных 122 выписались вполне выздоровевшими в смысле исчезновения под влиянием лечения имевшихся у них болезненных явлений, а восесь не вполне излеченных были отпущены, так как им предстоял отъезд из города. Своеобразная ярмарочная жизнь отражалась даже на выписке больных. Ведь весьма многие из этих женщин, не имея собственных средст, приезжали туда за счёт хозяев, которые по окончании ярмарки и отвозили их обратно. Хотя, проституируя, они и зарабатывали некоторую сумму денег, которая могла бы освободить их от хозяйской зависимости, но отсутствие практичности, неразвитость, непроизводительная трата заработка, с одной стороны, и обирание хозяевами, с другой, вели к тому, что к концу ярмарки многие из них, особенно новички, часто оставались почти без гроша. Поэтому-то они страшно боялись залежаться в больнице, не быть выписанными к отъезду хозяев и, стало быть, застрять в чужом городе буквально без всяких средств, а следовательно, и без возможности вернуться на место постоянного жительства. Подвергшимся подобной задержке вследствие затянувшейся болезни приходилось или нищенствовать, или выскивать способы получить пособие на дорогу от начальства. Раз испытав весь ужас от такого положения, женщины всеми силами старались избежать его. Многие из наших больных просто умоляли выписать их, когда узнавали от хозяев, что те скоро уезжают. Начальство распорядилось, чтобы таким недолечившимся, но выписываемым женщинам на возвращаемом им медицинском билете делалась пометка: «по случаю отъезда больная выписана недолеченной, имеет такую-то форму заболевания и обязалась докончить лечение». Это было обращение к тому Врачебно-полицейскому комитету, под бдительный (как мы надеялись) надзор которого по месту жительства поступит безудачливая гастролёрша... Кажется, я позабыла сказать ещё о четырёх. Двух женщин нам пришлось перевести тогда в Бабушкинскую больницу, так как 10 сентярбя ярмарка закрылась, а вместе с нею и наша временная («д-р Чагин и д-р Ельцина») лечебница. Ещё две, присланные для наблюдения, оказались, к счастью их, совсем здоровы.
Наверное неспециалистам в той области, которой я занималась всю жизнь, было бы довольно трудно разделить моё тогдашнее чувство. Но я искренне радовалась этому в высшей степени для меня отрадному факту: появлению, пусть на короткое время, новой лечебнице. Освобождение благодаря этому других больницот нежелательного наплыва венеричек не замедлит отразиться благоприятным образом и на движении их больных. Несомненно, при той массе народу, которая стекалась на ярмарку могли встретиться и действительно встречались множество заболеваний, внутренних и хирургических, нуждавшихся в больничном лечении, всякая свободная койка при огромном спросе получала значение. Хорошо ещё было, что ярмарка в санитарном отношении стояла так высоко и заразные болезни встречались там в то время лишь в ограниченном числе случаев. И это несмотря на скученность и многочисленность населения на сравнительно небольшом пространстве, да ещё и при отсутствии хорошей воды для питья. Ведь жители ярмарачного района пользовались тогда водой из Оки, которая была далеко не безукоризненна в гигиеничесом отношении. Всё ещё оставалось неосуществимым предложение Врачебо-полицеского комитета, чтобы для питья во все здания и гостиницы была доставляема вода из ключа близ Благовещенского монастыря. При таких условиях, начни там свирепствовать разные тифы и т. п., на венеричек пришлось бы махнуть рукой совсем...
Мне казалось, и я это указала в своём отчёте, что потребность в самостоятельной сифилитической больнице в городе чувствовалось уже давно. И раз она отчасти была удовлетворена, то нельзя было не пожелать, дабы начатое продолжало развиваться и далее. Другими словами, чтобы в будущем здесь существовала не только Временная ярмарочная, но чтоб она послужила основой устройства в городе постоянной специальной сифилитической больницы с отделением для простых сыпей.
На потребность в России устройства подобных больниц к тому времени неоднократно указывалось на различных врачебных съездах представителями специальных кафедр; и это было чрезвычайно важно. Ибо только в таком случае на несчастных (в том смысле, что при всех общих больницах их только терпели как неизбежное зло, ничуть не желая иметь) венерических больных, отданных под наблюдение врачей-специалистов, было бы обращено полное внимание. По этому поводу мне припомнился осмотр мною ещё в 1882 году вновь созданной больницы в одном из наших губернских городов. Показывающий мне её врач, восхищаясь, что город имеет, наконец, подобное учреждение, отвечающее современным требованиям науки, знакомил меня со всеми его достоинствами. Осмотр близился к концу. Наступила очередь недостатков. Показав несколько неудобных и самых худших в гигиеническом отношении палат, мой проводник прибавил, улыбаясь: «Ну, а сюда мы поместим сифилитиков!» Факт, метко характеризующий, как смотрели в общих больницах на венериков и, мне кажется, достаточно пояснявший тот значительный процент меркуриальных стоматитов, который наблюдался в подобных помещениях.
В напечатанной в 1888 году статье я еще раз высказала пожелание о создании в Нижнем Новгороде постоянной больницы для венериков и поделилась на этот счёт некоторыми соображениями. Понимая необходимость вести больничное дело при меньшем расходе и желании взимать плату за содержание женщин из публичных домов, как лиц более достаточных, я посчитала нелишним привлечь общественное внимание к ставшим известным мне фактам. Получив возможность благодаря работе на Самокатском тракте в течение ярмарок 1885-1887 гг. наблюдать и присматриваться к жизни проституционной среды со свойственными ей особенностями, я не могла не заметить, что многими хозяевами на Самокате употреблялся довольно своеобразный способ ведения дела.
Этот способ позволял им попросту уклоняться от платы за лечение проституток. Официально считалось, как я уже упоминала, что на Самокатской площади домов терпимости нет. Между тем, если посещать проституток на квартирах, чем мне пришлось заниматься при производстве осмотров, то оказывалось, что это в сущности те же публичные дома, только изменённые, согласно с местными условиями.
В действительности происходило следующее. На Самокат приезжали содержатели некоторых публичных домов больших городов, из того же Саратова, Ярославля и других, но, понятно, не со всем своим контингентом. Очевидно они захватывали с собой часть из своих девиц, оставляя другую на обычном месте, в ведении какого-нибудь доверенного лица. Прибыв на ярмарку, они снимали в одном из бараков 8-10 номеров, в каждом из которых помещается одна-две «жрицы любви». На первый взгляд кажется, будто каждая из них одиночка, в сущности же это далеко не так. Если присмотреться то привычный организатор окажется налицо. Он занимает со своей сожительницей один из снятых номеров, тщательно надзирает за всем ходом дела, устраивает общий обеденный стол, выдает щеголеватые вечерние костюмы для привлечения посетителей, неустанно следит за выручкой и забирает львиную часть её в сою пользу. Отличие от организованных публичных домов лишь в том, что они не помещаются в особом здании с рядом общих комнат, в которых гости предварительно пользуются известного рода увеселениями, музыкой, пением, танцами и т. п. Здесь этого нет, и заменяется это тем, входя в соглашение с содержателем ближайшей, чаще всего в том же доме находящейся гостиницы, каждый вечер отправляют в её музыкальную залу своих девиц. Те же, слушая пение и расхаживая парами по зале, стараются в то же время обратить на себя внимание и заговорить с сидящими за столами и угощающимися посетителями.
Хозяин проституток и тут при деле. С усиленным вниманием следит за поведением своих подначальных, одобрительно относясь к тем из них, которые своей ловкостью и умением держать себя с гостями, дают ему наибольший барыш. Дела таких хозяев процветали. Как рассказывали мне мои пациентки, группа в 10-15 женщин приносила своему хозяину до 1000 р. чистой прибыли за ярмарку. И вот подобные-то девицы выдавали себя за одиночек и освобождались от платы за лечение. Особый своеобразный характер самокатской жизни и неизбежность помещения в бараках, разделенных на номера, позволяли содержателю такого публичного дома ускользнуть из разряда хозяев и всех предъявлявшихся к этому разряду требований.
Будучи далека от мысли советовать при устройстве специальной больницы брать с этих женщин за лечение, ибо, напротив, всегда настаивала на бесплатном пользовании всех венерических больных, я лишь старалась обратить внимание на то, чтобы в случае надобности к подобным хозяевам применялись правила, выработанные для содержателей публичных домов вообще. В то время уже широко обсуждался и проект общего больничного сбора или налога. Мне представлялся оправданным, если бы для уменьшения расходов по больнице особый ярмарочно-больничный сбор взимался со всякого прибывающего на ярмарку любителя быстрой и лёгкой наживы, то есть с каждого содержателя публичных женщин без исключения.
Конечно, не всегда мечты сбываются. Но в 1892 году мое пожелание о собственной сифилитической больнице с бесплатным лечением в Нижнем Новгороде почти всецело исполнилось благодаря деятельности заведующих санитарной частью ярмарки. В протоколе нашего научного общества я обнаружила недавно свои, быть может, слишком эмоциональные слова, произнесенные более сорока лет назад: «Не могу по этому поводу не выразить радости. В Нижнем теперь есть специальная больница, где с одиночек плата не взимается... Так что все самокатские лечатся даром...»


ВОЙНА С АРФИСТКАМИ

Свою службу в Нижнем Новгороде я начала с того времени, когда врачей-специалистов командировал туда Медицинский департамент. Но затем он прекратил эти командировки, так как состоялось высочайшее повеление, чтобы все расходы ярмарки брала на себя. Тогда Ярмарочный комитет перестал приглашать докторов из Петербурга, кроме меня. Мне же было ясно: не важно, кто направляет врачей для осмотра и лечения проституток, а важны дабы этим занимались именно специаличты, поскольку в среде нижегородских товарищей сифилодологов в то время ещё не было.
Все восемь лет мне пришлось работать в Самокатском районе — сосредоточии проституток самого низшего разряда. Большей частью это были крайне бедные, жалкие женщины, торгующие собою буквально иногда ради куска хлеба. Их убогая внешность, носящая у некоторых явные следы нищеты, не вызывала ничего, кроме чувства жалости и сострадания. Словом мы стречались тут с «подонками проституции», если мне будет позволено так выразиться.
Наезжающие проститутки поселялись здесь в номерах, однако одиноких почти не попадалось или было очень мало. Вследствие царивших на ярмарке коммерческих расчётов и охватывавшего всех стремления к наживе на проституток смотрели как на товар, из которого можно было извлечь далеко недурной барыш. Рлэтому он (то есть товар) и захватывался в руки «хозяевами» или «хозяйками». Которые группировали вокруг них от двух-трех до восьми-десяти и более «девиц» или «девочек», как общепринято было называть здесь торгующих собою...
Мне пришлось бывать в их жилищах, и на основании виденного я могла прийти только к одному заключению: обстановка эта была поистине ужасна. На Самокате тогда вовсе отсутствовали каменные строения. И хотя все вообще ярмарочные деревянные построения отличались прочностью, но жилища этого района буквально изображали собою какие-то карточные домики. Тем не менее они вмещали в себя массу номеров, разбиравшихся наезжающей публикой, несмотря на высокие цены, нарасхват. Все это были крохотные комнатки в одно окно, с обилием щелей и в полу, и в потолке, и в стенах, близ самих кроватей...
Нигде не доводилось мне видеть комнаты с одной кроватью. Обыкновенно их было от двух до пяти. Отвратительный воздух, пропитанный запахом табака, пива, вина, а часто и зловонием от находящихся поблизости отхожих мест, дополнял всю неприглядную картину. Небрежность в деревянных постройках сделается более понятной, если вспомнить разлив Волги и Оки в весеннее время, за немногими исключениями, почти ежегодно затоплявший ярмарочную местность. В Нижнем Новгороде существовали целые кварталы и участки (например Пески) постройки которых ежегодно разбирались и после разлива рек вновь поспешно воздвигались, подобно нашим петербургским балаганам.
Из сказанного уже понятно, насколько «сладка» была жизнь самокатских проституток. Немудрено, если у некоторых из них скоро являлась склонность к запою, а то и желание поскорее развязаться со своею жалкою, загубленною жизнью. Случалось, и к нам на пункт прибегали женщины: «Доктор, Настя помирает!» Я бежала к ним в номера, видела бледную, как полотно, Настю, лежащую на кровати, видела пустые коробки от фосфорных спичек... Так вот, не задумываясь, в трезвом состоянии могла принять совсем молодая женщина настой от одиннадцати коробок...
А придя в себя в больнице могла и запеть:

Дайтие мне купчину
Пьяного, в угрях,
Старого, седого,
В рваных сапогах,
От купчины салом,
За версту разит,
Да бумажник тёртый
Радугой забит
Он и обругает,
Он тебя прибьёт,
Да зато заплатит,
Даром не уйдёт.
Здесь на все торговли
Давний образец,
Я сама торгую,
Мне теперь, пиз...ц...

В 1888-1889 гг. я работала на Самокатском пункте одновременно с доктором А.Д.Степановым, а с 1890 г. совершенно одна, но в 1892 году получила в своё заведывание весь этот пункт и в помощь фельдшерицу из Калинкинской больницы г-жу Эльяшеву. Таким образом, я получила возможность всецело и широко применять все свои излюбленные приёмы и правила, например, не осматривать проституток в их уже описанных мною помещениях, то есть в зловонных, тесных и грязных конурах, с вечно царящими во многих из них сумерками, в которых вряд ли можно было распознать пятнистый сифилид или умудриться различить в зеве слизистую папулу, а привлечь всех к осмотру в здании санитарного пункта, что в конце-концов, после многих хлопот, мне вполне удалось благодаря содействию местного начальства.
Редский смотр в моем Самокатском пункте проходил без того, чтобы какая-нибудь из женщин не заводила разговор об арфистках:
«А их почему не осматриваете? Чем они лучше нас? Такие же б...» — и прибавлялось крепкое словцо. Непременно вступали тут же другие:
«Да я вам хоть сейчас троих укажу с дурью в одном только хоре! Знаем мы, как они там поют в отделных кабинетах...»
Их возмущение было направлено против существовашего на ярмарке целого разряда женщин, которые единственно в силу того, что они подвизались на артистическом поприще, были избавлены от санитарного надзора. Это были певицы, но за ними удерживалось еще старое название «арфисток». Хотя таких певиц, включавших от 6 до 60 женщтн, встречались повсюду, начиная от перворазрядной гостиницы и кончая увеселительным заведением самого низшего пошиба. Ничем не отличаясь от проституток, которые это отлично сознавали, арфистки пользовались, однако, полнейшей свободй, не подчиняясь правилам, которые для каждой протитуирующей женщины более или менее стеснительны. Это и возбуждало сильный ропот и негодование в среде остальных проституток.
Их намерение указать врачу на больных сифилисом в хоре нельзя было просто отмести. Отрицать возможность такого факта было трудно, так как он хорошо сознавался Врачебно-полицейским комитетом, который тем не менее не имел права вмешиваться, поскольку данные женщины якобы занимались определенным трудом.
Но с другой стороны, если вспомнить, как велико было зло, причиняемое проститутками, под каким бы именем они не фигурировали в обществе, и принять во внимание, что и сельский сифилис первым источником имел всё ту же проституцию, то невольно напрашивался вопрос: неужели ради охранения общественного здравия нельзя найти способа, без особенно унизительной процедуры, подвергать осмотру и так называемых арфисток?
Не мне первой приходилось тогда задумываться над этим. Тайная проституция была слишком явна на ярмарке и резко бросалась в глаза каждому. В отчетах врачей разных лет то и дело встречались донесения вроде этого: тайные проститутки по количеству превосходят явных, по крайней мере, вдвое, скрваются под видом различного вида артисток, певиц, «лимонадниц», продавщиц и т. п. профессионалисток. Губернский врачебный инспектор указывал, как он сам во время ярмарки пользовал значительное число мужчин, заразившихся сифилисом от ярмарочных певиц, и не один десяток певиц, страдавших этой же болезнью. Вследствии такой свободы певиц от осмотров, многие проститутки переименовывались в арфистки и, уклонившись таким образом от стеснительных освидетельствований, продолжали почти открыто заниматься своим ремеслом.
Было и другая несообразность; по инструкции осмотру подлежала вся мужская прислуга, и, несмотря на полную невозможность производить их удовлетворительно, всё-таки удавалось найти небольшой процент лиц, страдающих венерическими заболеваниями. Однако непонятно почему, оставлялась без внимания женская прислуга. Её было ничтожное количество по сравнению с мужской, но я считала, что и её необходимо периодически осматривать врачу, хотя бы, например, женщин, работающих при банях, столь часто посещавшихся ярмарочной публикой.
Миша Чистяков называл меня за это «максималисткой», хотя и сам проводил в деревнях поголовные осмотры, отыскивая нашего «тайного врага». А редакция «Врач», где были помещены эти мои соображения, не ударжалась даже (так я её, видно, допекла) от следующего комментария: «Вполне понимая те почтенные побуждения, которыми руководится уважаемый автор, мы считаем необходимым, однако, оговориться, что слишком уже прямолиненйная борьба с проституцией может породить не толко массу незаслуженных оскорблений, но и возбудить против себя население, а это неизбежно поведет за собой неудачу всех мероприятий».
Неужно уважаемые товарищи предполагали, будто я призываю применять в борьбе с проституирующими арфистами тот же способ, что при случае немедля использовал нижегородский губернатор Николай Михайлович Баранов? А случай, как мне расскзывали, был и такой... Некий молодой человек, прдставлявший на ярмарке иностранную фирму, кутил в ресторане с певицами. А когда протрезвел, то обнаружил, что из кармана исчез бумажник, где лежало семь тысяч. Он сразу же отправился с жалобой к губернатору. Баранов приказал хозяйке хора без промедления возвратить деньги. Но та заупрямилась. Тогда был вызван весь хор с хозяйкой во главе, выстроен в ряд и приказано сначал драть хозяйку, а потом и певиц серез одну... Хозяйку высекли — молчат, первую певицу высекли — молчат... Повалили третью...
«За что же меня? Хозяйка с Манькой эти деньги припрятали!», — выдала она.
Бумажник вернули, хозяйку вновь с Манькой выдрали, до и молодому иностранцу, чтоб не кутил с русскими певицами, дали 25 розог. Не помогли и протесты с его стороны, что он иностранный подданный... Правда, сведущие люди говорили, будто всё это сказки, ничего подобного не бывало и не могло быть. И потом Баранов, применяя даже далеко не гуманные методы, не стеснялся объявлять об этом в приказе для всего населения, тут же и приказа никто не видел... А другие только кивали, было, мол, было, приказ же Баранов утаил из дипломатических соображений...
Так или иначе, но в последние годы моей службы на Нижегородской ярмарке мне всё же удалось добиться разрешения медицинского начальства на осмотры женской присуги и арфисток. Скажу только, осмотры эти, производившиеся в небольших размерах, всецело доказали их возможность и необходимость, ибо в каждом из порученных мне для осмотра хоров певиц я нашла сифилиток с веьма редкими явлениями заразительного периода болезни.
Между тем в 1891 году «война с арфистками» неожиданно для всех началась и на другом фронте. Объявил её вичугский купец по фамилии Морокин, говорили о нем примерно в таком духе: человек, мол, он неглупый, но вполе серый и малограмотрный. И вот этот господин Морокин на одном из собраний ярмарочных уполномоченных обратился к ним с требованием изгнать арфисток с ярмарки, учитывая их разращающее влияние на купеческую молодежь и доходящую до крайных размеров разнузданность. Его докладная записка, весьма курьезная по безграмотности изложения, вызвала смех уполномоченных, а потом была напечатана в газетах с ядовитыми издевательствами. Морокин сделался предметом насмешек, и это довело его до белого каления. На следущем собрании он выступил снова и гневно обрушился на прессу и газетных корреспондентов. Многие из купечества были тогда раздражены статьями «Нижегородской почты», в которых досталось не одному Морковину, а подымалось на смех всё собрание уполномоченных. Стоял страшный шум, многие поддерживали Морокина и предлагали возбудить судебное преследование против газеты или обратиться к защите губернатора Баранова. Почтенное купечество так разошлось, что рассмотрение вопроса об арфистках было отложено до следующего раза. Ярмарочная газета снова поглумилась над ораторством Морокина, хотя была на сей раз гораздо осторожнее и сдержаннее. Но, по оценке знакомых мне уполномоченных, выступление газеты было, однако, в явную защиту кабацкой сферы и ярмарочных её особых привелегий «из каждого ресторана далать открыто публичный дом».
Мне говорили, что все эти господа в среде трактирного женского персонала держали себя настоящими падишахами и смотрели на трактирный курятник, как на свой гарем. Все они были в стачке с «мамашами», содержательницами хоров, с которых получали известное так сказать процентное отчисление. Все они имели под руками намеченные заранее жертвы на случай спроса и не из зарегистрированных девиц легкого поведения, действуя через особых агентов, всегда готовых достать для разврата и более свежий товар, невинную, неопытную девушку, завлекаемую каким-нибудь обманом.
После выступлений же Морокина и нападок на него пастуховских газет уполномоченные решительно готовы были поддержать его и изгнать женские хоры с ярмарки. Такое решение и ожидалось уже в следущем коллегиальном заседании ярмарочного купечества... Среди трущобного мира кабатчиков и содержателей притонов под видом ресторанов поднялся тут же страшный переполох. Поспешили к Баранову гонцы, полетели открытки со стороны рестораторов, содержателей и содержательниц незарегистрированных публичных женщин, то есть все тех же арфисток... В ярмарочном комитете дого гадали, чем же это, каким образом и посредством каких способов сумели все эти господа смягчить сердце кругого и непреклонного администратора... Но только 30 августа в зал заседаний неожиданно явился Баранов и обратился к купечеству с просьбой хорошенько обсудить своё постановление, дабы быстротой решения не нанести вреда частным лицам»...
Не знаю, насколько это верно, но тогда упорно ходили слухи, что среди ходатаев за арфисток были некоторые богатые ювелиры и кое-какие торговцы разными мелкими предметами роскоши. Они выставляли на вид, что изгнание арфисток неибежно должно будет чувствительно отразиться на их делах, но и вообще на делах всей мелочной и розничной торговли. Почему же? Да потому, что изгнание арфисток должно будет непременно сократить приезд на ярмарку тех, кто прибывает в Нижний только затем, чтобы повеселиться, и составляет хороший контингент мелких покупателей.
Кроме того, наши посетительницы и кое-кто из купечества передавали, будто некоторые из мелких ювелиров не брезговали входить в тайный сговор с арфистками, умеющими всегда ловко выманивать дорогие подарки от своих подгулявших обожателей, направляя их к тому или другому ювелиру. Некоторые действоали при этом через посредство особого рода агентов, в большинстве случаев еврейского происхождения, доверяя им иногда не особенно ценные вещи как бы на комиссию. Эти агенты с набитыми карманами и саквояжами разных дорогих безделушек шлялись и шныряли по всем ресторанам, заводили знакомства с певицами и всегда знали, за какой ярмарочной куртизанкой кто ухаживает, какого капитала человек и насколько готов раскошелиться для своей обольстительницы. А затем уж, сообразно с этим, всучали в кредит, в рассрочку и в то же время втридорога различные безделушки трактирным девицам, которые в момент полупьяной нежности своих поклонников упрашивали их выкупить какую-нибудь браслетку с бриллиантом или рубином, брошку или булавку... «Агенты» брали втрое за риск, так как на арфистку тоже не всегда можно было полагаться.
В заседании 30 августа снова были шумные дебаты по поводу изгнания арфисток. Морокин опять с раздражением убеждал купечество освободиться навсегда от женских хоров. Другие были за постепенное их сокращение, допущение в меньшем числе ресторанов и лишь по специальному в каждом случае разрешению. Так и было решено при открытой баллотировке. При этом запрещалось пение арфисток днём, хождение их со «сбором на ноты» по столам, выступление на трактирых сценах малолетних и окончательно вопрещались иностранные хоры. Но интересно, что на будущий год, когда я снова приехала на ярмарку, женских хоров там уж вовсе не встречалось. Это была последняя моя ярмарка, и я могла думать, что моё настоятельное требование об осмотре также и арфисток, при неожиданном союзничестве г-на Морокина, было всё же удовлетворено, пускай и совсем иным путем.
Тут же приходится прибавить: я рано радовалась. Приобщенная мною к специальным занятиям сифилидологией моя подруга и однокурсница Маша Холевинская ездила в Нижний и в последующие годы. Прибыв в Петербург после ярмарки в 1894 году, она рассказала мне, что женские хоры снова возникли и в ещё больших размерах. С той только разницей, что администрация разрешает тепрь лишь «семейные хоры». «Разумеется, — говорила Мария Михайловна, — в большинстве случаев эти родственные связи в хорах — чистейшая фантазия, и распоряжение это имело, кажется, толко одно последствие. На эстраду теперь сразу появлялось не более четырёх певиц. В следующем номере еще четыре, и еще четыре новых». Нетрудно представить, до какого же числа можно было таким способом довести это «семейство»...

АМБУЛАТОРИЯ

В первые годы я не имела права ни осмотреть ни одной больной, ни назначить лечение даже в амбулатории, имевшейся при Калинкинской больнице. Но я старалась бывать на каждом приёме. Их вели обычно опытные ординаторыГустав Змигродский и Александр Кобылин.
Амбулатория помещалась в двухэтажном каменном здании, расположенном справа от главных ворот больничного двора и выходившем одной свей стороной на Либавский переулок. На первом этаже была лечеьница, квартиры служащих и аптечная лаборатория. Во втором находилась аптека и квартиры фармацевтов. Через осоую дверь с Либавского входишь в небольшие сени, где на крючках оставляют верхнюю одежду посетители. Налево из этих сеней — вход в комнату ожидания очереди для приёма мужчин. Больные женщины принимаются в другом кабинете, вход в который из сеней направо.
Кабинет врача крохотный. Как отметил бы в то время записной врач-гигиенист, площадью не более семи квадратных сажен и ёмкостью около двенадцати кубических. Правда в комнате два окна, что очень удобно для осмотра. Потом в этой «келье» передо мной пройдут многие сотни людей со своими болячками. Крестьянки и работницы, горничные и няньки. В основном трудящийся, или, как тогда говорили, «чернорабочий люд», для которых прежде всего и была устроена Калинкинская больница. Пока же я экстерн, которому позволяется наблюдать, присутствовать, но ни во что не вмешиваться и помалкивать. Ведь «тайная война» со старшим врачом продолжается. Он всё ещё ждёт. Когда же я наконец приду прощаться. Ему так же трудно было понять меня, как, впрочем, и мне его.
Сейчас, через столько лет, я, конечно, осознаю, какой песчинкой была среди забот и дел главного врача. При нём появилась и эта амбулатория ещё в 1879 году, когда я только перешла на третий курс. А в 1896 году мне придется подготовить огромный доклад о распространении сифилиса и кожных болезней среди женского рабочего населения Петербурга. Чтобы представить картину по всему городу, оказалось довольно обобщить лишь данные нашей женской амбулатории при Калинкинской больнице, имевшей такую известность, что в её лечебнице собиралось громадное число сифилитиков, предпочитавших, в силу тех или иных соображений, лечиться «на ходу». (Между прочим, на том заседании Общества русских врачей, где я делала доклад, выступал Иван Петрович Павлов. Но, естественно, каждый из нас говорил о своём. Он — относительно выживания собак с перерезанными блуждающими нервами, я — о «похождениях» г-на Люэса в российской столице»...)
Тогда же я отыскала и протокол коллегиального собрания врачей больницы, что проходило 29 сентября 1879 года.В нём была обоснована назревшая давно потребность в создании амбулатории. Во-первых, это постоянный рост с 1877 года числа поступлений в больницу. Во-вторых, непременное нахождение в составе больных, занимающих кровати, известного числа лиц с такими явлениями сифилиса, которые не требуют госпитализации. И, наконец, постоянное появление в больнице мужчин и женщин, обращающихся за советами к дежурным врачам, но не изъявляющих желания ложиться для излечения. Тут же собрание выработало ряд условий, при которых возможно создание такой лечебницы. Прежде всего в амбулаторию должны допускаться женщины, дети и мужчины исключительно из чернорабочего сословия, подлежащие больничному сбору, то есть налогу. Приём бесплатный. Отпуск лекарст и перевязочных средств, расходуемых на больных непосредственно в амбулатории, — даровой. На том же собрании решено было далее войти в соглашение с Врачебно-полицейским комитетом, испросив дозволения пользоваться амбулаторией и проституткам, находящимся в незаразной ступени. Приведённые доводы были настолько убедительны, что 7 ноября 1879 года последовало разрешение учредить при Калинкинской больнице лечебницу для приходящих. Приёмы на первых порах были ежедневные и смешанные, как в Сент-Луисе в Париже. То есть всех принимал один и тот же врач начиная с женщин. Развитие этой деятельности пошло, уже и на моих глазах. «настолько успешно», что 15 марта 1884 года «мой ангел-гонитель» д-р Шперк вынужден отправить донесение попечителю больницы. Число приходящих в амбулаторию, сообщал он, растет и достигло 60-70 в день. Работа для одного врача становится невозможной, приёмы затягиваются с часа дня до 5-6 вечера и позднее. Поэтому, предвидя и и вполне угадав в будущем еще больший наплыв, Эдуард Францевич просил об увеличении штата врачей и о разделении прёма на мужкой и женский. Не ведая, кстати, что это письмо и утверждение предлагаемых в нёс мер отодвинет «наше расставание» за рамки человеческой жизни...
Теперь этот кабинетик — моё законное рабочее место. В сенях полно больных. Осматриваю несколько сконфуженную горничную. Елена, невысокого роста, черноглазая с толстой золотичтой косой. Ей 26 лет, но выглядит она постарше. Признаки заболевания расцвечивают всё тело: густая высыпь первичной розеолы, существующая, по словам больной, уже недели две. Мокнущие папулы на половых губах и возле заднего прохода. И язва на наружной стороне нижней губы рта. Елена не замужем. На вопросы отвечает охотно Губа у неё заблела два месяца назад. Она обнаружила маленькую ссадину и успокоилась. Продолжаю рассросы. И наконец, добираюсь до первопричины. Дней за десять до того, как Елена заметила ссадину на губе рта, её насильно поцеловали. Кто? Один знакомый молодой человек. Вы его хорошо знаете? Не очень, но потом ей уже стало известно, что он болен сифилисом и лечился вскоре после того случая.
Таким образом, в таблице «Внеполовые заражения» напишу в графе «источник и способ заражения»: через поцелуй. Совсем как у Ильфа и Петрова, которых я недавно прочла. Должно быть, лозунг «поцелуй разносит инфекцию» был актуален и двести лет назад, и останется таковым спустя двести...
Ежедневные наблюдения с 1882 года, а ещё ближе с осени 1889 г., когда я получила в своё заведование амбулаторный женский приём, за непрерывно нараставшей работой Калинкинской лечебницы, давали мне право сказать, что, несмотря на главенство, на предпочтение и большую целесообразность во многих упорных случаях лечения в больнице, на долю её скромной конкурентки — амбулатории — выпадала всё же весьма существенная и часто весьма самостоятельная роль. Один из выдающихся сифилидологов своего времени, доктор Ф.Э.Шперк, крайне сочувствовавший развитию амбулаторной деятельности и старавшийся как можно теснее связать её с больницей, как старший врач, сделал распоряжение, чтобы в рабочие часы амбулатории все больные поступали в больницу не иначе как проходя через неё. Заботясь о сифилитиках, он преследовал этим цель обязательно знакомить их с существующей амбулаторий, которая вследствие указанного распоряжения резче врезывалась в память нашей малоразвитой и слабовпечатлительной публике. Я же, как заведующая приёмом, снабжая больных билетами, где выставлялся диагноз и помечался день направления в больницу, в свою очеред считала долгом сообщить им, что по выписке оттуда они обязаны немедленно явиться ко мне обратно.
У меня на столе лежал календарь на 1894 год. Был июль, семнадцатое число. И на пороге моей амбулатории стояла девочка. Мы познакомились, и я узнала, что её зовут Елизавета. Ей пятнадцать лет, а работает она в фуражной мастерской на Лесном проспекте. Приехала в Петербург из Костромской губернии и, конечно, неграмотна. Осмотрев её, я обнаружила свежие явления сифилиса.
«Мы положим тебя в больницу», — сказала я (у неё была сильная папулёзная ангина, следы розеолы на нижних конечностях, изъявленные папулы половых губ. Jntegra).
Сделав все записи, я дала ей направление и, отослав с сиделкой в приёмный покой, занялась другими больными, ожидающими осмотра.
Ровно через неделю, 24 июля, на приём ко мне в амбулаторию явилась Прасковья, 16 лет. Спрашиваю фамилию и слышу нечто знакомое:
«Ты где работаешь?»
«В фуражной мастерской на Лесном...»
«А Елизавета К. Тебе кто будет?»
«Сестра».
Произвожу осмотр и этой фуражечницы. У Прасковьи слева на миндалине подозрительная припухлость и краснота. Опухла левая подчелстная железа. Лихорадки и боли при глотании нет. Ulcus induratium. Вполне понятно: сёстры, общие вещи и т. п. Заразили друг друга. Но положить её в больницу не могу, и сестру-то мы взяли лишь временно.
Назначила курс лечения «на ходу». Спрашиваю, будет ли приходить в амбулаторию? Уверяет, что непременно будет. Первые десять дней — без изменений. Потом лучше. Но 11 сентября появились папулы в углу между левыми нёбными дужками и на половых частях. Jntegra. Назначено и сделано по 20 втираний. 18-26 сентября — всосались. 28 октября — 6 ноября папулы в зеве. 27 ноября — всасываются.
Меж тем эта фуражечная мастерская начинает мне уже грезиться... Во сне на её пороге появляется недавно скончавшийся д-р Шперк и, держа в руках фуражку с козырьком, где золотом выведено «ulcus induratium», предлагает всем прохожим непременно примерить... В другой раз эти же слова стояли прямо на вывеске злополучной мастерской.
Однако это лишь обыкновенные эмоции, а 17 ноября на пороге моего кабинета в амбулатории возникает совсем реальный десятилетний Иван с папулезной ангиной...
«Где ты живёшь?»
«В учениках фуражечной мастерской», — не без гордости отвечает мальчишка и называет ту же улицу.
В прямом смысле чуть не сверзилась со стула. Тащу ребенка в приёмный покой, но дежурный врач и слушать не хочет. Да и сама знала, не возьмут — как не вполне подходящего по возрасту для помещения среди женщин и детей... Только всё же надеялась, как-нибудь уговорю.
Начинаю лечение «на ходу». Наказываю приходить обязательно. И снова сон... Покойный д-р Шперк и все побывавшие у меня дети, в картузах с упомянутой надписью по-латыни, гуляют в Летнем саду и сыплют пшено отобранным для прививки сифилиса курочкам, а вокруг прыгают по деревьям и статуям макаки, которым прививка уже сделана... Просыпаюсь с довольно жутким ощущением.
Только мои кошмары, в коих, конечно же, доктор Шперк, чья смерть меня всё же огорчила и, видимо, как то спровоцировала воспоминания о прежних, не самых добрых с ним отношениях, на том не закончились. Помню, что еще 1 окьября этого же 1894 года, когда в заседании нашего научного общества В.М. Сообщил о кончине бывшего старшего врача, и мы все поднялись, почтив его память, я подумала: оставление Калинкинской больницы не пошло Эдуарду Францевичу во благо. Всего три года прослужил он директором Института экспериментальной медицины принца А.П. Ольденбургского. И даже приблизился к удачной прививке сифилиса животным, но сам же и не поверил в успех, свернув эксперименты. В последний год его начальствования в институт проникли даже две женщины (врачи Надежда Карловна Шульц и Надежда Олимпиевна Зибер-Шумова), но и они не принесли ему удачу... Только меня более волновали явления болезни не у курочек и макак из дальней Африки, а у населяющих, как теперь говорят, «каменные джунгли» женщин и детей, хотя чуть мрачноватый облик д-ра Шперка нет-нет да всплывал то во сне, то наяву...
Предсказание, полученное во сне, сбывалось. Это случилось 24 ноября. Вот уж воистину «и мальчики индурные в глазах...» Его звали Матвей, одиннадцать лет... Это был уже пятый из той же квартиры, где мастерили дивные заразительные фуражечки с сифилитическим ядом. Всё было то же: резкая папулёзная ангина и папулы в углу рта, четкообразное безболезненное припухание подчелюстных желёз.
По сей день, хотя всего столько прошло, не вижу, а чисто физически ощущаю, как моя рука с пером выводит: направлен в больницу, но не принят. И снова перо, против моей воли, будто новейший самописец, повторяет и повторяет: но не принят, но не принят...
Пятый настолько разозлил меня, что я решила в первом же заседании мужского клуба бить тревогу, хотя бы в наш «научный колокол»... Ведь Матвей страдал такими явлениями, которые могут быть переданы окружающим и с которыми взрослых мы без промедления направляем в больницу. Но не принят, как я уже сказала. С этим ещё как-то можно было смириться, если бы Матвей был из семьи, живущей в Петербурге, приведен в лечебницу отцом или матерью, которым при неимении мест в больнице для малолетних и вынужденном лечении «на ходу» я бы объясняла, как следует оберегать от него незараженных той же болезнью. Но у Матвея, вывезенного, подобно Прасковье с Елизаветой, из какой-то костромской деревни, в Петербурге ни родных ни знакомых, и, следовательно, он совершенно беспомощен. Он — один среди чужих; и позаботиться о нём, приглядеть за ним, оберечь его буквально некому.
Тем не менее, несмотря на твёрдое убеждение, что и Матвей в свою очередь может внести заразу в среду окружающих, я вынуждена была, за неимением места, отказать ему в приёме. Единственно, что я могла сделать, это попросить — придти ко мне в амбулаторию хозяина мастерской.
Довольно тучный, седеющий человек в синей косоворотке смотрел на емня устало и чуть напуганно. Расспрашивая, я узнала, что дела у него идут неплохо, и оттого он держит почти дюжину учеников. В учении они остаются год-два, а потом разъезжаются.
«Есть ли врач, наблюдающий за вашими учениками?» — всё же спросила я, наперед зная действовашие правила относительно врачебных осмотров. Они предписывали повременно свидетельствовать рабочих, проживающих в мастерских, где занято не менее двадцати человек. Подобным заведениям было вменено в обязанность иметь постоянного врача. Здесь же, в фуражечной мастерской работало всего пятнадцать с хозяином, его женой и двумя подмастерьями.
Хозяин, конечно, отвечал: постоянного врача у них нет. Что оставалось мне? Следовать тем же «мудрёным» правилам... А они предписывали этому мастеру по мужским фуражкам, коли уж у него служит менее двух десятков людей и наем врача ему обременителен, «самому иметь бдительный надзор за здоровьем живущих у него рабочих и при малейшем сомнении подвергать подозрительного врачебному осмотру через местного врача полиции».
Не сдержавшись, проклиная мысленно неразумное предписание, я всё же спросила:
«Известно ли вам, какие признаки бывают у заболевших сифилисом?»
«Помилуй бог. Почто это нам! — густо покраснел фуражечный мастер. — Наше дело козырьки да тульи, а дурная боль — ваша...»
И он был, несомненно прав. Записанный в инструкцию параграф вряд ли имел практическое значение по отношению к сифилису, ибо поручал распознавание болезни лицам, совершенно незнакомым с медициной. Ведь узнать, что взрослый или ребеное заболел, когда у него тяжелое общее состояние, лихорадка или боли, хозяин или хозяйка ещё могли бы. Но не только распознать, но даже и заподозрить сифилис, протекающий в большинстве случаев безболезненно, безлихорадочно, да еще при крайне разнообразной локализации, конечно, даже прекрасному мастеру каких-нибудь фуражечных, башмачных или даже золотошвейных дел прямо немыслимо.
Однако этот, явно не отказывающий себе в обильной пище, фуражечник Гаргантюа был вполне здоров, тогда как пятеро его малолетних воспитанников получили в его доме губительную отметину на всю жизнь.
«За стол обедать, например, вы садитесь вместе с рабочими?» — спросила я.
«Зачем же? — заулыбался Гаргантюа. — У нас с женой свой стол, а у рабочих с учениками — свой».
Продолжая разговор с ним, я выяснила, что у подмастерьев и детей — еда из одной чашки. Хотя у каждого имеется своя ложка. Теперь уже не оставалось сомнений, как могли заразиться подростки. Вообще, по моим многолетним наблюдениям, в подобных немноголюдных артельных мастерских сифилис весьма удачно вил себе гнёзда. Молодые ремесленники или фабричные, поддаваясь в часы досуга соблазнам столичной жизни, очень скоро заражались той или другой венерической болезнью, включая и сифилис. Имея весьма смутные или даже прямо превратные понятия о поразившем их недуге (так как целесообразные сведения о нем тогда было еще не принято распространять в народе), подобные больные служили источниками заразы для всех их окружающих, и учеников, и подмастерьев, а иногда даже и для самих хозяев... О чем я и сообщила пыхтевшему от страха Гаргантюа, и дала ему тут же некоторые указания, как избежать этой опасности.

*****
Мне хотелось начать серьёзный разговор на эту тему в нашем научном обществе так, как того требовал мой врачебный долг. Но вышло несколько иначе. В заседании 27 ноября того же 1894 года меня просто довёл до «точки кипения» доклад Георгия Марковича Герценштейна. Он выступал от имени комиссии, созданной нами ранее, по вопросу с недостаточности мест в больницах Петербурга для кожных, венерических и сифилитических больных. Д-р Герценштейн, наш «вликий статистик» (по определению Чистякова), как и всегда, вполне замечательно разложил всё по полочкам. Его комиссия определила: городу для этих больных требуется прибавить ещё не менее трехсот кроватей. А что касается Калинкинской больницы, то из неё следует перевести в другое место больных мужчин. Такая мера облегчит её задачу призрения женщин, которых теперь бывает двойное против штата число. По мнению комиссии, городу необходимо устройство ещё одной больницы на 600-700 коек, научно приспособленной для пользования в ней. Скорее всего, считал Георгий Маркович со товарищи, это должна быть клиника, где все кровати следует отдать мужчинам, дабы они были собраны в одном месте. Это позволило бы также наилучшим образом контролировать распространение названных болезней среди всего мужского населения города.
Как только Георгий Маркович закончил своё хорошо выстроенное и логически блестящее статистическое слово, я тут же попросилась выступить. Молчать я просто не могла. Полагаю, по моим глазам кое-кто уже понял, что гнев меня одолевает, но я постаралась его сдержать... Поблагодарив тотчас комиссию за её труды и разработку столь существенного вопроса, я заявила, что нахожу и весьма крупный пробел. При слушании доклада я выяснила один весьма характерный и даже просто вопиющий факт. Позаботясь о взрослых и поставив центром своего доклада — безотлагательную необходимость расширить в городе больничную помощь для сифилитиков в заразительной ступени их болезни, для венериков и кожных, комиссия совсем упустила из виду малолетнее население нашей столицы. Ни одним словом оно не обмолвилось о недостаточности и неудовлетворительности призрения детей-сифилитиков, как будто их вовсе и не бывало на свете! Между тем, не далее как третьего дня мне пришлось иметь дело со случаем, закрывать глаза на который специальное научное общество просто не имеет морального права...
Какая комиссия позаботится о Прасковье, Елизавете, Мване, Матвее и Екатерине, как несчастных подростках, которых родители отправили в фуражечники, а получат сифилитиков? Кто предоставит им право лечиться, если по уставам всех трех существовавших в Петербурге детских больниц — принца Ольденбургского, Елизаветинской и Николаевской — приём в них детей-сифилитиков безусловно не дозволялись? Великодушно расточая свои удобства для одних, они жестоко запирали свои двери перед обиженными во многих отношениях судьбою малолетними пациентами. Даже в Калинкинской больнице ещё не было специального детского отделения. Хотя эти дети туда и принимались (впрочем, мальчики с большими ограничениями возраста, что иногда влекло за собою отказ в приёме), но это было сопряжено с некоторыми препятствиями и неудобствами. Ввиду неприспособленности отделений для детей и отсутствия, к примеру, нянек должна была ложиться с ребенком или сама мать, не имевшая зачастую возможности это сделать и бросить без надзора семью и остальных здоровых детей, или нанять для ухода за ними сиделку, что иногда было немыслимо для несостоятельных.
Сообщенные мною случаи вполне уяснили, почему я, выслушав доклад комиссии, даже в общих чертах не затронувший вопрос о детском сифилисе и о безусловном неимении мест для таких пациентов в детских больницах. «бросилась в ноги» научному обществу и решалась просить его ходатайствовать о небходимости устройства спциальных детских отделений для сифилитиков.
История «фуражечной пятёрки», грозно и явственно осветившая печальные последствия отказов в приёме, возымела действие. Венеамином Михайловичем было предложено комисси д-ра Герценштейна принять к сведению моё дополнение о необходимости обеспечить больничными местами не только взрослых, но и детей. Однако, несмотря на это, а равно и на присутствие представителей города, из которых д-р Дегтярев особенно сочувственно и живо отнесся к поднятому мною вопросу и даже докладывал о нем в городской Думе, пройдёт еще немало лет, а дело всё останется в «статус кво», невольно заставляя меня снова и снова напоминать о нём...

*****

Когда я в первый раз приехала в Париж и, оставив на потом Лувр и Гранд-оперу, примчалась в клинику Фурнье, профессор, прочитав рекомендательное письмо, довольно странно, если не сказать, с подозрением принялся разглядывать меня.
«Простите мадемуазель, в какой области медицины вы всё же практикуете? Из письма это не совсем ясно...» — наконец произес он.
«Сифилидология», — ответила я.
«О! — не скрывая удивления, проговорил он. — Мне еще не приходилось встречать столь хорошеньких девушек, посвятивших себя нашей специальности... Впрочем, и менее изящных тоже. Хотя я бывал, кажется, во всех странах Европы...»
«Кроме России?» — заметила я.
Он рассмеялся:
«Да-да, разумеется, кроме России!»
При новом своём путешествии в Париж, в августе 1893 года, я снова попала в сугубо «мужскую компанию». Клиникой, которая меня интересовала более всего, руководил доктор Ютинел. Это лечебное учреждение было не столько клиникой, а скорее питомником по вскармливанию грудных сифилитических детей, чей диагноз уже ясно установлен или сильно подозревался. Тогда ведь практиковалось три способа подобного вскармливания: самой матерью, сифилитической кормилицей и молоком животных.
Первый из них, несомненно, представлялся самым желательным, ибо он самый естественный и не грозил опасностью ничьему здоровью. На таком кормлении непременно должен был настаивать каждый врач. Конечно, если для этого имелась полная воможность со стороны матери, то есть достаточное количество молока и другие условия. Я говорю «настаивать» потому лишь, что на практике далеко не всегда это получалось. Приходилось нередко сталкиваться с убеждением, что мать, имеющая какие-либо проявления болезни, но родившая ребенка без них, может пагубно подействовать на его здоровье, если станет кормить сама. Оттого-то даже интеллигентные матери уклонялись от своей обязанности. Они предпочитали брать для своих новорожденных здоровых кормилиц, чем неизбежно способствовали разносу заразы.
На втором методе сходились тогда все специалисты. Однако вскармиливание сифилитической кормилицей представлялось всё же слишком идеальным для широкого применения на практике. Хотя мне так не казалось. Я была в этом убеждена и доказывала всюду, где случалось, что иметь известный процент сифилитических кормилиц при воспитательных домах, при частных бюро по их найму и стараться об их распространении в достаточных сифилитических семьях совершенно необходимо. Найти же таких кормилиц в Петербурге не составляло особого труда. В частности, у нас при Калинкинской больнице существовал тогда родильный покой специально для сифилиток, где число родом колебалось от 100 до 170. Следовательно, подобрать большее или меньшее число прекрасных кормилиц для сифилитических новорожденных — было задачей далеко не сложной...
На третий же способ вскармливания я хотела посмотреть в Париже, как на очередное чудо света, так как в специальной литературе его оценивали очень высоко. Это было вкармливание грудников молоком коров, коз и даже ослиц путем непосредственного сосания животных. Доктор Хутинел, с трудом поверивший, что уже десять лет не вылезаю из подобных проблем, был настолько любезен, что попросил своего ординатора показать мне лечебницу. Тот, наговорив мне довольно комплиментов, будто бы для клиники и него самого большая честь познакомить «первую даму в европейской сифилидологии» с их учреждением, всё же приступил наконец к исполнению порученного.
Мне уже было известно, что клиника эта основана ещё в 1881 году профессором Парро, который вложил в неё, можно сказать, душу. Поводом для её устройства послужила, прежде всего, потребность отыскать такой способ вскармливания, при котором ничьё здоровье не подвергалось бы опасности и сифилис не распространялся бы питомцами в деревнях, как это бывало и у нас с деревнях в России. С другой стороны, профессором Парро руководило очень понятное и мне желание — уменьшить процент той роковой смертности, которая царила среди новорожденных сифилитиков.
В одноэтажном светлом здании, куда мы вошли, находились всего две палаты, где размещались дети со своими нянями. В центре, разделяя эти палаты, была проходная комната, приспособленная для разных хозяйственных нужд. Из неё по недлинному коридору мы вышли к стойлам для ослиц. Здесь и производилось кормление детей. Вокруг лежал не очень простороный двор, где поочередно прогуливались на свободе животные, призванные на помощь человеку для решения медицинских задач.
Особенно меня удивили небольшие размеры клиники. Всё очень скромно и незатейливо. Только всюду отмечалась образцовая чистота, однако без малейшей роскоши. А вот полная смена белья, как мне сообщили, делалась здесь семь раз в сутки: — пять днём и два ночью. Тогда как в Петербургском воспитательном доме за сутки лишь три раза. Тщательно осматривая парижский питомник, я уже понимала, что устройство подобных убежищ с «ослятниками» не представляет дела сложного и не повлечет, как я рассчитывала, непосильных затрат. К тому же ослица такое животное, которое, по словам служителя, ухаживавшего за ними в Париже, крайне неприхотливо и требует весьма мало комфорта. Её здесь предпочитали кормить сеном, ибо при питании травой у детей развиваются поносы. Но в то же время ослица удовлетворяется даже такой пищей, от которой отвёртываются и лошадь, и корова. При этом она кротка, а вымя её удобно для сосания. Словом, доступность данного устройства подобного учреждения сразу бросалась в глаза.
Наступило время очередного кормления. Взыв ребенка на руки, няня, очень чисто одетая, понесла его в стойло. Там она села на скамейку, как садытся в деревне доящие животных, с правой стороны ослицы. Потом подложила под вымя головку ребенка и, придерживая её левой рукой, направила ротик к соску. Ребенок начал мгновенно сосать. Это был довольно крепкий малыш. Затем я видела, как кормили слабенького и он был не в силах сам подкрепить себя. Тогда няня нажала правою рукою на вымя и облегчила ему сосание. Очень скоро все крохотные обитатели этого удивительного дома, где в странной гармонии уживались представители животного и человеческого миров, были сыты и впали большей частью в послеобеденный сон.
По пробуждении детей снова одного за другим понесли в стойло к смирным четырёхкопытным «мамкам». И так пять раз днем и два ночью. Мне рассказывал весьма галантный ординатор, что поначалу здесь применяли главным образом козье молоко, но вскоре сопоставление результатов ясно показало, что предпочтение следовало отдать ослицам, и козы были изгнаны.
Если бы не было статистики, говорил один мой коллега, медицина была бы прекрасна. Иногда очень хотелось бы согласиться с ним. По данным Парро, как сообщили мне в клинике, из 42 вскормленных козами делей умерли 34 — это 80,9%. А из 38 вскормленных ослицами только 10. То есть 26,3 %. Подобные благоприятные результаты были весьма понятны, ибо по химическому составу ослиное молоко ближе всего подходило к женскому и наилучше усваивалось новорожденными, содержа в себе наиболее сахару и наименее казеина. На этом в ту пору сходились все исследователи, Но кое-кто из них утверждал, что молоко ослицы следует давать только в течение первых трех месяцев, а затем можно переходить к козьему или к смешанному коровьему, ибо первое становится уже малопитательным. Вместе с тем делалась и такая поправка. Поскольку развитие сифилитических детей замедленно, ослиное молоко можно им давать и долее, до пяти-семи месяцев.
Посещение питомника не могло, однако, вселить избыток оптимизма. Персонал его был со мной вполне откровенен. За десять лет существования лечебницы выжили 34 процента, сообщил мне д-р Хутинел и тут же прибавил, что этот не такой уж плохой результат лишь кажущийся. Процент смертности повышался, если обратиться к последнему звену цепочки. Заведующие клиникой, задавшись целью судить вполне беспристрастно, постарались собрать всевозможные сведение о дальнейшей судьбе своих питомцев. Обыкновенно дети, выходящие из лечебницы, направлялись в деревни, ибо это для них — «единственный якорь спасения». Оказалось что четверть умирает, некоторые ещё в дороге, не достигнув нового места жительства, а остальная часть хотя и выживает, но между ними часто встречаются рахитики, идиоты, отсталые в развитии — словом, носящие на себе так или иначе печать вырождения.
Что касается причин смертности, то мне назвали три основные. Прежде всего сученность, которой смертность прямо пропорциональна. В обычное время в клинике большей частью 32 кроватки, но как только число детей достигало 45-48, так и смертность немедленно возрастала. При этом и число ослиц сразу же становилось недостаточным, и поневоле приходилось возвращаться к старому способу, то есть кормлению детей коровьим молоком, не говоря уже о том, что ощущался недостаток и в воздухе, и в уходе. Второе: более поздняя за последние годы выписка детей, вследствии чего их больше умирало здесь, чем в деревнях. Наконец, третья причина крылась в слабосилии, хилости и недоразвитости, которые так свойственны детям-сифилитикам. Словом, мы встречались здесь с тем выражением специфической наследственности, которое профессор Фурнье так метко и трагически окрестил формулой «бессилие жить».
Несмотря на вё сказанное, наши западные друзья, однако, не унывали, находя, что польза лечебницы несомненна и необходимость в ней всегда будет. Она полезна как убежище для несчастных заброшенных детей, которые по своей хилости не в силах порою пережить переезд на вольный воздух в провинцию, и необходима, ибо было бы преступлением отсылать сифилитических и подозрительных детей на вскармливание деревенским жительницам, имеющим свои семьи.
Вот к чему пришли французы. Вернувшись из Франции, я собрала ещё дополнительный материал, привела в подходящий вид статистику и в декабре того же года рассказала о своих «парижских впечатлениях» на Пятом съезде Общества русских врачей. На обсуждение коллег я предложила тогда два вопроса. Первый — признает ли секция необходимым изыскать наилучшие и разносторонние способы питания грудных сифилитических детей? И если признает, то считает ли она необходимым включить в число таких способов вскармливание грудных сифилитических детей путем прямого сосания различных животных (преимущественно ослиц) и устройство вышеописанных ослятников при тех учреждениях, при которых это оказалось бы доступным и выполнимым (при воспитательных домах, детских больницах, больших специальных больницах, какова, например, наша Калинкинская, где имеются новорожденные сифилитики, ибо есть родильный покой) или нет?
Мне хотелось довести до коллег одну мысль. При современном состоянии науки о сифилисе, когда окончательно выяснены многочисленные способы и пути передачи заразы, когда чуть ли не ежедневно мы натакиваемся на внеполовые шанкры, вконец подрывающие старый, односторонний, рутинный, отживший свое время взгляд на сифилис как на болезнь позорную или «любострастную», как её неприлично именовали даже в деловых бумагах (видимо страшась произнести слово «сифилис», как выражение еще более непристойное), казалось бы, и самые способы борьбы с нею должны быть вполне ясны и просты. Но на деле эта борьба с «бичом русского народа» далеко не так проста и далеко не так легка. Напротив, она требует много и много знания жизни и людей, требует также умения одерживать победу над людскими предрассудками и заслуживать доверия массы. Идти напролом и брать приступом здесь нельзя, приходиться двигаться и одолевать препятствия медленно, шаг за шагом. Говорю это не голословно, а на основании личного скромного опыта по производству поголовного осмотра и лечению сифилитиков в Тульской губернии. Вот почему не следует упускать из виду ни одного из способов вести эту борьбу, весьма медленную и, скажу даже, крайне кропотливую. Напротив, следует ловить хотя бы мельчайший из них, где только можно, а потому и вышеуказанный и разобранный мною способ может сослужить свою службу.
Я позволила себе напомнить, так как большинство из нас, там собравшихся, были ученики одного и того же профессора, как заканчивал свою лекцию о врожденном сифилисе и о дальнейшей сульбе новорожденных, не вскрамливаемых своей матерью, наш уважаемый Венеамин Михайлович. «Что касается до смертности между ними, — говорил он, — то умирает изо 100 — 99!» Эта ужасающая цифра (99%) производила такое подавляющее впечатление, что несмотря на многие протекшие годы, она и до сих пор продолжает ещё звучать в моих ушах и дает мне смелость обратить внимание специалистов на предлагаемый способ питания, который даже при его конечных неблестящих разультатах дает все-таки не 99, а 75% смертности.
Даже если бы подобные питомники с их кормилицами-ослицами не удовлетворили бы нас по отношению к детям, то за ними, позволю себе напомнить, остается еще другое достоинство. Благодаря им нам дается в руки оружие вести борьбу с сифилисом, ибо мы защищаем кормящих женщин от возмутительнейшего из всех способов передачи заразы.
Ввиду всего этого я горячо надеялась, что за этот способ выскажется всякий, в ком не угасла ещё искра любви к человечеству!

ВЫСОЧАЙШЕ РАЗРЕШЁННЫЙ СЪЕЗД

Сейчас столь крупный всероссийский консилиум могли бы, наверное, открыть весьма полезной кинохроникой. Тогда же ещё такой возможности не було. Но кое-какие «кадры», запечатленные профессиональной докторской памятью, всё-таки сохранились: на ярмарке среди бела дня лежит простиутка с обнаженной нижней частью тела и грызёт подсолнух. Подле неё платок с медными деньгами. Почва под нею смокла, и следующие потребители из ярмарочного сброда должны были из чувства своеобразной брезгливости перетащить её на сухое место, так как сама она не чувствовала неудобства своего положения. Проститутка, о которой речь, по убеждению свидетеля, конечно, существо падшее на очень низкую ступень, но каков же был уровень среды, где такой цинизм не вызвал энергического протеста?
Ответ на этот и другие вопросы призваны были отыскать сотни специалистов, которые съехались к 15 января 1897 года в Петербург на первый в мире Высочайше разрешенный съезд по обсуждению мер против сифилиса в России. В зале был, как говорится, весь цвет санитарной, врачебно-земской и полицейской империи. От министра внутренних дел Горемыкина до профессорв Тарновского, от сенатора Кони до графа Мусина-Пушкина, от старшего врача Калинкинской больницы Тимофея Павлова до младшего ординатора Зинаиды Ельциной...
Дамы, между прочим, на этом съезде могли бы создать уже и всероссийскую партию6 Петербург (ЗюЯ.Ельцина), Тамбов (ординатор М.С.Прокофьева), Польтава (вольнопрактикующая О.Г.Лебова). Какой бы стала эта партия — ответить не так просто. Три докторицы, три спеца, всего три «прекрасные дамы» в плотном кольце трёх сотен Дон Кихотов, озабоченные страшным распространением заразы. Всякое могло случиться, когда, будто на арене корриды, появится профессор Тарновский в красном плаще...Не исключено, что кто-либо из новой партии (ведь женская!) окажется сторонницей аболиционисток, да и бросится на него, страстно желая выплеснуть накипевшее.
«Дамы и господа! Знаете ли вы, что с особенной любовью маститый уёный относится к домам терпимости, делу которых он посвятил всю свою многолетнюю жизнь, считая их необходимейшими для государства учреждениями, где юношество и простой народ моги бы не только удовлетворить свои физиологические потребности, но и давать исход своим зверским инстинктам.
Почтенный Венеамин Михайлович в особенности известен в России своими замечательными проектами образцовых публичных домов, план которых у него намечен ещё с 1881 года, причем он требовал у правительства освобождения своих учреждений от патентного сбора...»
Стоило бы только действительно невезучему Горемыкину мигнуть, и нижние чины его могучего ведомства, как перышко, сдунули бы строптивицу с трибуны. А свято место отдали её заклятому врагу, г-ну Тарновскому. Кстати, он и впрямь очень скоро появится. Правда, вовсе не в красном, а в обыкновенном темном сюртуке с белым воротничком, как и подобает. Между прочим, при торжественном открытии Высочайше разрешенного съезда, он выступал третьим (после министра и директора Медицинского департамента МВД), и сведущие люди враз смекнули, кто здесь на самом деле первый...
«Половодец повивальных бабок и главный «проповедник разврата» в России, не обременяя врачебный народ пространным вступлением, сразу перешел, по его разумению, к сути. Возьмите люблй случай заболевания сифилисом, вполне демократично предложил он, случай, по-видимому, ничего общего с проституцией не имеющий, и доведите его через ряд лиц, иногда поколений, до первоначального источника — всегда вы найдете в конце концов проститутку, от которой, как от центра во все стороны распространяется болезнь. Вот почему борьба с сифилисом, постоянно соединялась с вопросом о проституции, надзое за нею, способах её упорядочения и оздоровления. В свою очередь, проституция так тесно связана с целым рядом сложных социальных вопросов, что рассмотрение её врачами исключительно с точки зрения распространения сифилиса по необходимости страдало односторонностью.
Зерно же этого явления, полагает учёный муж, в женщинах, для которых проституция и связанный с нею разул составляют желательный и вполне их удовлетворяющий образ жизни. Они добровольно своего ремесла не покидают и отторгутые от него всегда к нему возвращаются, испытывая болезненное отвращение ко всякой работе, и настолько нравственно притуплены, что позор продажных ласк для них несравненно менее тягостен, чем всякое другое занятие, всякий иной заработок. Все такого рода особы, убежден Венеамин Михайлович, имеют своеобразно очерченный нравственный облик, представляют ряд уклонений со стороны анатомической и психической, указывающих на принадлежность их к обширному классу вырождающихся. От природы болезненные, недоразвитые или неуравновешенные, неспособные и неприученные к труду и самостоятельному существованию, они находят в проституции, в силу социальных условий, единственный исход.
Смотря на проституцию с точки зрения биологической, продолжает «проповедник разврата», современное общество, не имеющее ни силы, ни возможности сразу и в корне изменить формы своей жизни, нарушить законы социальной революции и направить всех этих вырождающихся на иной путь, должно и нравственно обязано принимать соответственные меры для ограждения здоровой, трудящейся и прогрессирующей части общества от вреда, приносимого профессиональными проститутками».
Удивительно, что на него не покушались. Ни слишком медленно вырождающиеся проститутки, ни бурно прогрессирующие аболиционистки, поскольку далее он произес:
«Вот почему в этом собрании друзей человечества я позволяю себе с полным убеждением отстаивать необходимость обязательного врачебного надзора за проституцией».
Друзья человечества, прибывшие в столицу по призыву правительства, внимали ему хоть и не без интереса, тем не менее сдержанно, зная, что при всех случаях Венеамин Михайлович найдет что сказать. Но если бы сейчас прорвалась на кафедру аболиционистка ( а среди них были блистательные, высокоэрудированные и по-женски весьма эмоциональные ораторы), Венеамину Михайловичу не сдобровать:
«О каком вырождении говорит заслуженный профессор, как называют его во всех календарях? Неужто он считает признаком вырождения отношение проституток к тем нечеловеческим истязаниям, которым подвергают её господы потребители. В своем бессмертном труде он буквально выражается так: «Начиная с юноши, который забегает на минуту в дом терпимости, для того чтобы удовлетворить свою физиологическую потребность, и кончая утончённым развратником, проводящим там часть ночи, все издеваются, оскорбляют или подвергают различным истязаниям проститутку по совершении над нею полового акта (кусают грудь, бьют по лицу, суют свой фаллос в её анус и т. п.); а она продолжает улыбаться и плясать, хотя бы слёзы застилали глаза её, ни единым намеком не выражая скорби или негодования. Она продолжает быть ласковой с обидчиком». Невозможно читать без нравственного ужаса этот пассаж, весь холодный цинизм которого просто леденит душу...
Можно остановиться и спросить г-на Тарновского, а каким бы это образом могла быть женщина неласковой с обидчиком, в особенности если она принадлежала к персоналу публичных домов?
Что же касается до проституток-одиночек, то они еще менее должны позволять себе быть неласковыми с посетителями, которые обыкновенно ждут малейшего предлога, чтобы увечить женщин. Многие любители в летнее время, когда окна могут отворяться настежь, считают для себе особенным спортом выбрасывать проституток на улицу с верхних этажей домов. И винить их за это совершенно нечего. Кто же смеет заступиться за отверженных, когда сами представители просвещения, для образования которых народ отнимал хлеб у детей своих, спокойно ведут научную пропаганду беззастенчивой эксплуатацией самых беззащитных и обездоленных его элементов!
Нечего сказать, хорошо ознаменовала себя юная русская медицина, в лице своего наиболее уважаемого и видного представителя Тарновского!
Профессор ещё старается уверить нас, что одним из самых убедительных симтомов вырождения проститутки надо считать алкоголизм. Дальше этого идти некуда. Неужели же профессор, посвятивший себя в течение многих лет якобы серьёзному изучению явления проституции, даже и не подозревает, что систематическое спаивание проституток практикуется во всех публичных домах, так как в состоянии полнейшего скотоподобия они могут принимать за ночь до 12 посетителей и выдерживать половые истязания, которым они их подвергают.
Одиночек же спаивают сами гости, которые вопреки всем советам и увещеваниям Тарновского, который не советует прдставителям культурных коассов являться к проституткам в нетрезвом виде, не иначе приходят к ним как выпивши, для того, по всей вероятности, чтобы заглушить последние остатки угрызений совести...»
Но едва началась работа в секциях. Эти «голоса», звучавшие за стенами зала, как мне показалось, притихли, и я принялась слушать и записывать. Новшеством этого уникального собрания были отпечатанные загодя и розданные всем на руки основные выступления.
На утреннем заседании 16 января обсуждали громаднейший доклад доктора Штюрмера из Врачебно-полицейского комитета. Разный подход к вопросам совершенствования очевиден. Врачи указывают в отчётах: для многих женщин страшна более всего огласка, а не надзор, в особенности врачебный. Другие, мало знакомые с делом, настаивают, чтоб у всех подобных особ отбирать документы, так как их занятие всё равно не может быть тайной для соседей, дворников и прочих. Некоторые из этих врачей требуют даже, чтобы в паспорте поднадзорной детать отметку «проститутка».
Думаю, это слишком и ни к чему хорошему не приведет. Возрастет лишь число тайно занимающихся этим промыслом. А потом, как быть с «временными» и «случайными»? Штюрмер утверждает даже, что некоторые девушки в Западном крае проституируют только до замужества, дабы собрать себе приданное. Воистину велика Русь, и каких только чудес в ней не сыщешь!
Штюрмер — человек неглупый, тонкий и старался представить деятельность комитета в приличном виде. Сообщил даже, что в СПб есть особы, для которых сохранение тайны — жизненный вопрос. Благодаря секретному надзору эта категория сама является в комитет и подчиняется добровольно. Сейчас состоят под надзором толерантки, дети которых обучаются в гимназиях. Есть и такие, что, оставаясь под надзором, дают уроки, танцуют и поют на сценах увеселительных заведений. Имеются даже секретные проститутки, продолжающие жить в своих семьях, и наконец, такие, у которых родные занимают видное положение, и поэтому для них сохранение тайны весьма желательно. И комитет идёт им навстречу. Штюрмера знаю давно, и он конечно говорит как оно есть, только для чего всё же, если вдуматься, диковинное единение!
Обратившись к определению «тайный притон», «дом для свиданий» и «секретная квартира», Штюрмер раскрыл кое-что неведомое даже мне. В Спб согласно утвержденным правилам, с разрешения комитета, существуют тайные притоны. Под этим названием скрываются квартиры, содержательницы которых, по требованию посетителей, доставляют им поднадзорных проституток. Живущих на частных квартирах или у неё же, но не более двух. Далее особенно симпатично, как Штюрмер, прекрасный рассказчик, сам не почувствовал комичности такого пассажа: «заботясь о репутации своих притонов, содержательницы приглашают только известных им более порядочных проституток...» Но, похоже, он так раскис уже от своего нескончаемого доклада и разных таблиц к нему, что занёс туда и нечто несусветное.
Принялся даже утверждать, будто из сказанного им видно, как эти «тайные притоны» далеки от того, что обыкновенно себе представляют под этим названием, И для избежания недоразумений, пора, мол, оставить неудачный термин, заменив его названием «поднадзорный притон». Тайным же следует называть лишь действительно таковой. Каково?
Только «секретные квартиры» или «дома для свиданий» (maison de passe) не по нраву нашему Бюро нравов. Однако и поныне содержательницы допускают туда мужчин с приезжающими с ними женщинами. Существенное отличие: эти особы неизвестны ни хозяйке, ни комитету. Совсем зарапортовавшись д-р Штюрмер заявил, что это, следовательно, помещение, специально предназначенное для тайного разврата. Если существование таких помещений необходимо, то комитет может их не трогать, но выдача им официальных разрешений противоречит основной задаче Врачебно-полицейского комитета — преследовать тайную проституцию.
17 января, 8 часов вечера. Обсуждаем резолюцию по докладу Штюрмера «Проституция в городах». Председательствует Тарновский. По желанию участников зачитываются все 19 параграфов. Останавливаемся на первом параграфе, который гласит: «проституткой по смыслу нашего законодательства должна называться всякая женщина, промышляющая торговлей своего тела, согласная за известное вознаграждение на плотскую связь со всяким того пожелавшим».
Хотя профессор Ге сообщает об утверждении на секции этой редакции, тем не менее завязываются дебаты. Военно-медицинский инспектор из Одессы, по фамилии Мидов, утверждает, что одиночку нельзя заставить, чтобы она «вошла в плотскую связь со всяким, «кто пожелает» В.М. Напоминает ему старинное римское определение: palam... sine electu... pecunia acceptat, т. е. без выбора принимающая определенную плату. Но военврач не сдается. В нашем законодательстве, оказывается, есть еще и такой термин, как «женщина, занимающаяся непотребством». Мидов спрашивает: «Как будто все, занимающиеся непотребством, проститутки? Разве мы не знаем из практики, что швеи, ремесленницы или служанки, например, по вечерам отправляются на разврат? Кто это, проститутка или нет? А женщины, побывавшие на содержании у одного, другого, третьего — проститутки он или нет?»
Скорей всего, таких нельзя назвать проститутками, полагает профессор Ге из Казанского университета. И я с ним согласна. Однако и неутихающий Мидов прав, когда утверждет, что эта швея, тайно подторговывшая собою, также есть разносчица заразы, только почему-то освобожлённая от надзора. Мидов формулирует своё кредо так: «Я считаю, что всякая женщина, общедоступная в половом отношении, есть проститутка, которую надо зарегистрировать. Для меня непонятно, почему одни должны быть освобождены от надзора, а другие нет, когда все они являются разносительницами сифилиса за деньги». В.М. Удалось, не без труда, убедить его, что к этим справедливым замечаниям собрание вернётся при обсуждении следующих параграфов.
На этом съезде мне явно не везёт. Возможно, меня несколько избаловали прежние удачи. Попыталась 18 января внести поправку в резолюцию по докладу Оскара Владимировича Петерсена «О подготовке медицинского персонала». Но не получилось. Обидно очень. Просила же не для своей больницы, как профессор Ге, который начал дебаты трогательным рассказом о создении своей университетской сифилитической клиники. После обивания многих порогов он организовал её всё же в комнате со сводами и окнами наполовину в земле. В этом подвале, где от 10 до 12 куб. саженей воздуха, ведется и приём больных и читаются лекции. Студентов собирается до ста человек и, следовательно, как подчитал он, на каждого приходится не более одной десятой куб. сажени воздуха... Поэтому-то профессор «почтительнейше просил съезд похлопотать о Казанском университете».
Мне тоже хотелось похлопотать и о Крапивинском уезде, и обо всех других в нашем отечестве. Вот резолюция, куда по-моему требовалось вставить всего два слова: «В обучение фельдшеров и фельдшериц и повивальных бабок следует всюду ввести обязательные практические занятия в сифилитических отделениях». А почему забыли сестёр милосердия? Им самое место здесь. Но как только я объявила это, выступил профессор Лебедев из Военно-медицинской академии и заявил «о нежелательности увеличения числа лиц, которые, не имея надлежащего образования, занимались бы самостоятельным лечением». Давно ли товарищ Лебедев был в деревенской глухомани? Там каждое сведущее лицо может спасти больного. Однако дебатов не вышло, с ним быстро согласились, а я осталась в одиночестве.
На вечернем заседании в тот же день мечтала обязательно провести поправку. Пожалуй, саую принципиальную из намченных. Должно же, наконец, повезти. Обсуждали постановление — «Организация лечебной борьбы с сифилисом и венерическими болезнями». Насторожило, правда, что председателем профессор Ге, а не В.М., но отступать было некуда.
Начали с одиннадцатого пункта и пошли довольно быстро. Потом немного задержались, доктор Грацианов из Минска, указав, что ныне проститутки лечатся вместе с другими больными, что весьма нежелательно, принялся настаивать, чтобы съезд высказался за разделение сифилитиков и венериков. Его поддержал врач из Астрахани, где такое разделение в больнице уже есть. Ещё один делегат заявил, будто сейчас на бельё для сифилитиков и венериков кладётся одно клейно, что недопустимо. Помещая оба разряда больных вместе, врачи ставятся в ложное положение, проповедуя одно и делая другое. Это справедливо, соглашаюсь мысленно я, продолжая думать прежде всего о своей поправке и чувствуя: приблизилась моя минута. Неизвестный мне товарищ, подготовив почву для моего выступления, умолк, и я тут же вклинилась: «Всё время, говоря о взрослых, мы забываем, что есть ещё и больные дети. Необходимость устройства отделений для сифилитических детей, прежде всего мальчиков, совершенно очевидна». Вот и вся речь, тотчас же оборванная казанским профессором-председателем словами, будто я выступаю не по теме:
«Позвольте, — кажется не слишком вежливо возражаю я. — Но мне совершенно непонятно, почему вы не желаете добустить дебатов по этому вопросу!»
«Потому что он относится к другому пункту постановления», — парировал мой выпад Александр Генрихович Ге.
Допустим, хотя и не уверена. Терпеливо дожидаюсь «своего» пункта. Проголосовала за приличное устройство и оборудование больниц для сифилитиков и венериков, которые, как записано в решении, должны быть обставлены вполне удовлетворительно, отнюдь не хуже, чем для других больных. Выслушала короткую полемику о бесплатном и платном лечении. В завершение её было спрошено, имеет ли право клиника взять плату с имущего больного. На что доктор Герценштейн в своей бесстрастной манере вечного резонёра обронил: «Не дело врача разбирать, кто имущий, а кто нет».
Вот и «мой пункт». Снова прошу, требую, умоляю — внести в постановление съезда фразу, всего-то одну, об устройстве отделения для детей... Отклоняется. Без дебатов. Без мотивов. Полагаю, у ни своё на уме: нам бы, в провинции, со взрослым потоком справиться, а с детьми уж как-нибудь... Но если у вас, мадам, в Петербурге так уж плохи дела, придумайте что-нибудь сами. Утешением в некотором роде стала мне лишь сочувственная улыбка В.М., чья поправка тоже была сегодня с блеском провалена...
На следующий день, в 8 часов вечера, ожидая пока начнут, крепко сжимаю в руке свои листочки, словно их может унести ветром. Хотя, конечно, никакого ветра в зале нет и в помине. Наконец, заседание открыто. Председатель тут же объявил: «Слово для доклада предоставляется жещине-врачу Зинаиде Яковлевне Ельциной...» Нет чтобы попросту — врачу или доктору. Неужто зрячие усомнятся, что к кафедре направляется женщина? Держись, Зинаида, благославляю себя и начинаю читать выступление, составленное в большоей части Золушкой, но утверждённое Принцессой.
Я говорила о привлечении к делу неврачебных классов общества. В данном случае это задача, казалось бы, далеко не лёгкая, именно потому, что здесь придется неизбежно сломать, одержать победу над тем традиционным предрассудком, который заставляет смотреть на сифилис как на болезнь позорну, «дурную», по народному выражению, не могущую как бы коснуться людей чистых в нравственном отношении. Это-то и есть собственно главная причина, отталивающая многих от принятия участия в сифилитиках. Но, обладая теми богатыми статистическими данными, которые добыты из подготовительных материалов съезда, нетрудно будет доказать, что в России сифилис, к сожалению, имеет печальное преимущество распространяться именно неполовым путём, что в то же время даст возможность привлечь к делу борьбы с ним всё тех же благоразумно мыслящих лиц самых разнообразных классов общества, как мужчин, так и женщин, в которых не заглохла, а напротив, пылко горит людовь к своему народу.
Потом мне говорили, будто до сих пор ни на одном государственном совещании в этой стране — а Высочайше разрешённый съезд, с какой стороны ни взгляни, — организованное правительством экспертное совещание, — никогда не выступала женщина, если она, конечно, не императрица или, скажем, президент Академии наук... И ещё. С каких только трибун не клялись в любви к своему народу... Но чтобы на Съезде по борьбе с сифилисом... Наверное, опять же в первый раз... Вернусь, однако, в зал, где ещё не окончено моё выступление.
Мне и моим единомышленникам казалось, что желательно было бы сгруппировать несомненно существующие, но до сих пор не тронутые, не использованные силы, создать кружки из таких лиц, целью которых была бы если не личная работа, то по крайней мере облегчение этой работы тем, которые посвятили себя ей, привыкли к ней и не боятся её.
В этом отношении большую помощь может оказать недавно учредившееся Общество борьбы с заразными болезнями, ибо по параграфу третьему своего Устава оно проектирует «иметь отделения в тех местах, где в этом окажется надобность». Следовательно, затруднять себя создаванием чего-либо нового даже не потребуется: благодаря основанному является полная возможность следовать уже по расчищенному пути, сделавшись его участниками, примкнув к нему и слившись с ним.
Мысль о зникновении такого общества давно зародилась в Петербурге у небольшого числа лиц, которые горячо желали оградить здоровье русского народа от того незаметно подкрадывающегося врага, быстро начинающего проявлять свое разрушительное действие, каким является сифилис среди сельского населенияя. Осуществление задуманного совершилось в истекшем 1896 году. Общество борьбы с заразными болезнями учредилось, и 5 июня 1896 года его Устав уже был утверждён, а затем опечатан.
«К величайшей радости для учредителей — говорила я на съезде — во главе симпатичного дела, смело попирая общественный предрассудок, давая яркий и достойный пример остальным женщинам, геройски идя навстречу в борьбе со злейшим врагом обитателей нашей дорогой родины, встало лицо, имя которой — равно как и имя Ее Высочайшего Супруга — хорошо известно всему медицинскому миру России. Это — Её Императорское Высочество Принцесса Евгения Максимилиановна Ольденбургская. Крайне отзывчиво относясь в целям общества, Её высочество Своим Высоким Покровительством, несомненно содействовала учреждению той широкой программы действий, с которой я сейчас буду иметь честь познакомить многоуважаемых участников съезда...»
Программа была весьма масштабной. Она включала принятие указываемых наукой и опытом мер предохранения сельского населения от гибельных последствий заразных болезней, обуславливаемых бытовыми и экономическими условиями; заботу о прекращении таких болезней в местностях, где таковые существуют, и ознакомление селян с наиболее действительными средствами для предупреждения заразы. Там так же было записано, что на первое время общество сосредотачивает свою деятельность по одной какой-либо заразительной болезни, представляющей наибольшую опасность для населения. Ввиду особой опасности и распространия сифилиса общество в данный момент остановило свое внимание именно на нём.
Я рассказывала участникам съезда о мерах, которые готово использовать общество для достижения своих целей. Это устройство постоянных и временных лечебниц, а также приёмных покоев с выдачей лекарств. Это учреждение особых помещений на известные сроки для надлежащей изоляции больных от здоровых. Это и открытие школ для подготовки сесёр милосердия и палатных сиделок. Но я ничего не говорила, сколь счастлива была участвовать в создании этой системы особого назначения для битв с эпидемиями. Не говорила. Сколь горда оказанной мне честью выступить с таким неожиданным докладом. И конечно же, ни словечка о том, что более всего мне дорог тот пункт нашего Устава, где сказано что общество «устраивает для зараженных детей особые отделения...» На этот раз мне удалось, и даже без особых услий, убедить в своей правоте небольшое число лиц, которые горячо желали оградить здоровье русского народа. Теперь же «Золушке из Калинкинской больницы», как называет меня порою Чистяков, которой удалось привлечь в число своих единомышленников даже Принцессу, предстояло доказать практичность идеи ещё и всероссийскому консилиуму...
«...Из только что прочитанного Устава ясно, какой широкой и разносторонней предлагает быть деятельность общества и как важно его учреждение. Я говорю, предлагает быть, ибо сообщаю о том факте, что общество создалось, но должна прибавить, что действия свои оно ещё не открыло, потому что на последнем заседании член учредительного общества и председатель настоящего съезда Лев Фёдорович Рагозин предложил обождать окончания работ Всероссийского сифилитического съезда, дабы сообразоваться в своих действиях с теми способами борьбы и теми именно мерами, к которым придут многочисленные его участники.
Познакомив таким образом господ участников съезда с существенными целями, которые наметило себе общество, я позволю себе надеяться, что во многих из них явится желание принять в столь широко задуманном деле не только личное участие, но и привлечь к нему других лиц не врачебной профессии, знакомя их с данным обществом, возбуждая интерес к нему и указывая женщинам на тот, бесспорно, достойный подражания пример в смысле попирания общепринятого предрассудка, какой дает всем его Высочайшая Председательница.
При участии господ врачей в этом деле, при содействии их к разрастанию данного общества можно, полагаю, смело надеяться, что в ближайшем же будущем явится полная для него возможность не оставаться при старом своем названии, а заменить его новым, мощным наименованием Всероссийского общества борьбы с заразными болезнями».
21 января, 8 часов вечера. Предчувствие меня не обмануло. По настоянию земских врачей было понятно с первых заседаний, что без драки 44-й параграф резолюции они не отдадут. Сегодня всё и случилось. Сначала доктор Стуковенков предложил вопрос: желательны ли дома терпимости? Ответ был получен такой: нет, не желательны. После этого секция согласилась на следующую редакцию6 «Дома терпимости принципиально нежелательны, но при условии существующего надзора они могут быть терпимы до улучшения надзора вообще». Ну и формулировка! Не поймешь даже, кто и кого терпит.
Вполне категоричен был, как всегда, Ченыкаев из Саратовской губернии. Он призвал совершенно изменить редакцию 44-го параграфа в таком смысле, что дома терпимости по своему существу безнравствееные, не только не достигают на практике целей ограждения от заражения сифилисом, но, напротив, служат главными его рассадниками. При всем максимализме, он всё же добавляет: дабы не показаться желающим сказать гуманную фразу и не быть голословным, приведу цифровые данные... Какие же данные он приводит? Мне вдруг стало зябко, хотя никто не относит меня к робким натурам. Но ведь в зал, встав из гроба, вошла весьма памятная для меня тень. Ченыкаев принялся приводить цифры Эдуарда Францевича Шперка ещё 1885 года! «По Шперку» выходило, что в домах терпимости Петербурга было почти 70 % сифилизованных... Воистину Шперк бессмертен! Но и через 10 лет, говорит Ченыкаев, согласно новейшим исследованиям, картина ещё хуже. И это при организации в Петербурге такого сравнительно хорошего врачебно-полицейского надзора за домами терпимости, какой почти немыслим в провинции. Между тем как все нуждающиеся в подобных заведениях пользуются ими с гораздо меньшими опасениями за своё здоровье, чем одиночками, надеясь на существующий надзор...
Земец прекрасно понимал, хоть В.М. и молчит, но основной турнир произойдет между ними. Поэтому и запасся высказываниями тарноского, еще более давним, чем статистика незабвенного Шперка. Я специально выписала этот кусок из протокола, он заучит так: «Не могу не привести совершенно справедливых и авторитетных слов проф. В.М.Тарновского из «Военно-мадицинского вестника 1881 года: «Пока врачебно-полицейские комитеты будут преследовать ложную идею — уменьшить сифилис исключительно путём освидетельствования проституток, сифилис в больших городах будет неудержимо распространяться и публичные дома, представляющие в глазах публики известную гарантию здоровья, будут служить главным источником заразы...» Лучше, по словам проф. Тарновского, полное отсутствие принудительных мер в деле проституции, чем целая система обязательных поставновлений, не достигающих цели. Если повсюду за границей, прибавляет от себя Ченыкаев, обходятся без существования домов терпимости, не говря уже об Англии и Америке, где не существует никакой регламентации, и если все исследования доказывают, что они-то и являются рассадниками сифилиса, то не думаю, чтобы следовало нам своим голосом санкционировать в глазах общества столь безнравстенное по существу учреждения и притом при удовлетворительном за ними надзором совершенно обратных результатов. Всё это служит подтверждением старого и глубоко справедливого изречения: «Nihil est utile, quod non sit honestum».
Держать оборону предстояло Константину Людвиковичу Штюрмеру как автору доклада «Сифилис в городах» и представителю комитета. Мне было его жалко. Он скорее оправдывался, чувствовалось, обижен. Ведь его уже обвинили в вольном обращении со статистикой. Он напомниЛ, что все данные, кроме шперковских, есть и в его докладе, и они тоже показывают «в каком печальном состоянии находятся санитарные условия в домах терпимости». Но, если мы посмотрим с другой точки зрения, решился он наконец на ответный выпад, спросим, где более заражаются, то увидим — наибольший процент заражения от проституции одиночной. И грустно прибавил: «Всё это вы найдете у меня на 69-73-й стр. моего доклада...»
Набросившись на Штюрмера, они начисто позабыли, как на секции отвергли одну за другой все прозвучавшие в его докладе меры по улучшению санитарного состояния контингента этих злополучных «домов». В том числе и давно отстаиваемую мною — о врачебном осмотре посещающих подобные заведения мужчин. Тем не менее секция высказалась против закрытия домов терпимости. Не добившись там большинства, замцы решили попытать удачи здесь и поломать уже принятое коллегиальное решение.
Штюрмер тем временем признал, что в Берлине, Англии и Франции действительно дома терпимости уже уничтожены, но дело от этого не улучшилось. Я не сторонник домов терпимости, заявил он, но я должен остаться беспристрастным и должен сказать, что пример наших западных соседей нас должен чкму-нибудь научить. А пример этот таков. Хотя в германии на основании имперского закона 1871 года таких заведений по всей Германии более не должно быть, они имеются по сей день, и с ведома самой администрации. По этому же поводу разгорелась даже настоящая битва между властями Гамбурга и канцлером Бисмарком. В Швейцарии, где, как известно, каждый кантон может устанавливать собственные правила надзора за проституцией. В Женеве по народной подаче голосов была введена регламентация, и дома терпимости там существуют. Это не голословные утверждения, предупреждает оппонентов Штрюмер, прибавляя пассаж, который выводит обсуждаемую нами грустную проблему сразу на дипломатический и высокоинтеллигентный ранг: «Я имею документы от наших консульств, которые по требованию министерств сообщают, как обстоит дело за границей, — раскрывает он своих информаторов. — Все эти сведения совершенно верные, и я могу их прочесть. Это пример, указывающий, что нельзя игнорировать тебования жизни. Оказалось, что дома терпимости являются необходимостью даже в таком центре просвещения и науки, как Женева! Кстати, и в Цюрихе та же картина...»
Мне показалось, на лицах некоторых оппонентов легкое смятение. А может, и просто обида на наших консулов в Женеве и Цюрихе, выполнявших столь деликатное секретное поручение правительства без их участия...
Первый спасательный круг докладчику бросает наш калинкинский ординатор Сердюков. Он вполне согласен со Штюрмером: родоначальник проституции — это одиночная и тайная. Сбиваясь в стаю, они и создают притоны. Дома терпимости по его мнению — это явление весьма печальное и вредное, по сути это сегодня облагороженные, подчинённые надзору всё те же тайные притоны. Он хорошо знает дома терпимости в Петербурге, которые не менее ста процентов сифилитиков выпускают в одиночки, а эти одиночки приносят гораздо более вреда, поскольку их невозможно осмотреть. Вы скажете, заметил в своём резюме Сердюков, устройте, чтоб можно было осматривать одиночек, но насколько это трудно на деле, пожалуй, понятно без пояснения.
Передышка выходит совсем короткой, Сразу же в наступление пошли лчшие силы. Дмитрий Николаевич Жбанков, один из руководителей Пироговского общества, постоянно выступающий как журналист в газете «Врач», делает жёсткий вивод, что надзор не улучшает, а ухудшает дело, Доктор Ахшарумов: Англия 14 лет не имеет ни регламентации, ни публичных домов и не находит, что это дурно, когда же в обществе был поднят вопрос о возобновлении, само министерство отказало.
Ещё совсем крохотная передышка. Помощник астраханского губернского инспектора Мессарош: после наших столь горячих прений я всё-таки предложил бы остановиться на той редакции, с которой мы согласились на секции.
Тут же пошло новое наступление со многими участниками, поэтому просто прикладываю лист из стенограммы.
Лавров: Я позволю себе спросить почтенного докладчика д-ра Штюрмера: известно ли количественное соотношение между проституцией домов терпимости и одиночками?
Штюрмер: Вы имеете в руках таблицы доклада, там это соотношение указано.
Лавров: Вы не знаете действительной цифры тайных проституток, следовательно, все цифровые данные о том, где больше заражаются, где меньше, не могут иметь значение. В капле воде нет никогда таких шансов утонуть, как в большой реке. Я уже на секции стоял за то, что санкционировать дома разврата нельзя.
Ченыкаев: Мне кажется, что приводимый почтенным докладчиком д-ром Штюрмером в защиту домов терпимости факт большого процента заражения среди мужчин от тайной проституции ничего не доказывает. Цифры имеют свои определенные законы, и нельзя сравнивать величин несоизмеримых По однодневной переписи д-ра Федорва в Петербурге оказалось только 689 проституток в домах терпимости, между тем число всех тайных проституток никому не известно и, по всей вероятности, при полуторамиллионном населении города будет равняться нескольким десяткам тысяч. Вполне естественно, что последние заразят больше мужчин, хотя бы и имели в своей среде втрое, вчетверо меньше сифилиток. Но может ли это сколько-нибудь говорить в пользу домов терпимости, где у каждой проститутки в день перебывает до 20-30 гостей, тогда как у одиночек не больше 4-5?.. Пусть все эти притоны, если они нужны, будут тайные или коллективные, и пусть у посетителей не будет уверенности в безвредном ими пользовании, и, наверное, в результате будет меньше разврата и больше самосохранения и сдержанности. Всякая одиночка больше себя бережет, чем постоянно пьяная проститутка из дома терпимости... Во всей почти Европе уничтожены дома терпимости, хотя надзор за проституцией в той или иной форме существует во многих государствах. У нас также, как видно, нет ни малейших серьёзных данных для сохранения таких мерзостных учреждений.
Бывший у меня лист стенограммы кончился. Но я помню — слово после взял большой авторитет в области гигиены, ординарный профессор из Казани и автор книги о Калинкинской больнице Михаил Яковлевич Капустин. Он перечеркнул одним махом все статистические данные Штюрмера, указал, что тайная проституция не может быть сосчитана, тогда бы она и завлась иначе. И вообще, ещё неизвестно, что относится к этой рубрике, очень может быть, и не проституция вовсе, а совсем другие причины. А вот наличие в домах терпимости наибольшего разврата — это несомненно. Несомненно и то, что они существуют под прикрытием власти, под штемпелем и разносят заразу. Все эти данные и заставляют его высказаться вполне решительно — подобные учреждения нежелательны и не должны существовать.
Тарновский молчал.
Никто из его учеников не проронил ни слова. Хотя тут же сидели и Чистяков, и Герценштейн, и Павлов, да и все почти ординаторы нашей больницы, тоже его бывшие студенты. Я лишь подумала, пора бы включиться в полемику, и тут же заметила как Миша Чистяков, с которым за 10 лет работы ассистентами в домашнем кабинете В.М. мы научились с полуслова понимать друг друга, едва заметно покрутил головой, это означало лишь одно: не суйся, Зина. Чего же или кого же нои ждали? И ждали ли вообще
Вот тут и заговорил доктор Мурзин. Человек другого круга и из другого города, ординатор Мясницкого отделения больницы для чернорабочих в Москве. В руках у него была какая-то таблица из приложенных к обсуждаемому докладу, кажется, отчёт Медицинского департамента для всех трёх категорий профессионалок, поделенных на эти разряды ещё покойным доктором Шперком. Возьмем отношение найденных больными сифилисом на 1000 произведенных осмотров, принялся объяснять он. Из этой таблицы видно, что среди поднадзорной проституции (персонал публичных домов и одиночки) количество найденных больных сифилисом в сравнении с проституцией бесконтрольной (так называемой тайной) невелико. На кажду 1000 осмотров в процентах мы имеем среди проституток домов терпимости найдено больных сифилисом максимум — 4,24; минимум — 2,63; среди одиночек под надзором максимум — 6,79, минимум — 3,19, а для так называемых тайных — 74,08 и 47,49. Есть и весьма существенная разница. А дело в том, что дамы из публичных домов, как известно, сравнительно акккуратно являются на осмотры, да и одиночки тоже. Зато осмотр тайных производится лишь тогда, когда нои задерживаются полицией по подозрению в проституции.
Штрюмер не преминул вставить, что эти цифры сообщены в его докладе и поэтому вряд ли он заслуживает сделанный ему доктором Ченыкаевым упрёк в недостаточно острожном обращении с цифрами.
Тут мы впервые за два часа непрерывной полемики услышали голос В.М. Наш председатель произнёс только одну фразу6
«Признавая вопрос вполне выяснившимся, предлагаю его на баллотировку»,
Предложение земцев не прошло. Но история и её суд будут суровы и к В.М., и к тем, кто был в этот день на его стороне.
Сто сорок шесть участников оставят для истории своё особое мнение.
«Мы, нижеподписавшиеся, члены Высочайше раоешённого съезда по обсуждению мер против сифилиса в России, высказались на общем заседании 21 января отрицательно по вопросу о допущении хотя бы временного существования а России томов терпимости с ведома и под надзором властей, так как признаём подобные учреждения по самому существу безнравственными и нисколько не достгающими цели в борьбе с сифилисом. Настоящее наше мнение просим приложить к протоколу вышеуказанного заседения». Приложили.
22 янаря 3 часа дня, заключительное заседание. Председатель съезда Лев Фёдорович Рагозин подводит итоги. Тезисно вывод таков: главным источником сифилиса в средних и брльших городах является как тайная, так и явная проституция. Для предупреждения распространения заразы съездом установлены следующие меры. Это организация народных чтений и народных читален в селах и на фабриках (выходит, за 20 лет до большевистской власти был уже разговор об избе-читальне, только для иных целей). Это бесплатное амбулаторное лечение всякого рода больных в сельской местности. Это и устройство при необходимости специальных отделений при существующих больницах и при медицинских участках в деревне. Это и устройство детских яслей на селе в летнее время. Правительство в лице директора Медицинского департаментадавало Высочайше разрешённому высочайшую оценку.
«...Я не буду перечислять всех положений съезда, — сказал Рагозин, — но могу засвидетельствовать, что не осталось ни одной стороны в этом вопросе, ни одной мелочи, более или менее неосвещённых при вашем компетентном содействии».
Потом профессор Ге произнес почти тост:
«Многоуважаемые товарищи! Сегодняшним собранием мы заканчиваем наше участие в выдающемся событии — в Первом Всероссийском съезде врачей по выработке мер борьбы с сифилисом. Я сказад выдающемся, потому что, как вам известно, ни в одной стране ещё не было ничего подобного и России принадлежит честь первого почина.
Проведенные нами в этих стенах восемь дней неизгладимо запечатляются в нашей памяти, как светлые минуты нашей жизни...»
При всей сдержанности общества в отношении к нашей профессии и при всей мрачности обсуждаемого вопроса в словах о «светлых минутах» было тогда что-то близкое и моему настроению.

*****

...В том же 1897 году, который начался для меня прогремевшим на всю страну Высочайше разрешенным съездом, мой младший брат Виталий начал вести дневник. Читая его много лет спустя, я могла лишь удивляться тому, как по-разному текла наша жизнь.
Виталий начал свой дневник 14 апреля, желая как то запечатлеть одно очень важное и счсастливое событие, ожидавшееся в самом ближайшем будущем. Хотя Виталий, как юрист и специалист в области бухгалтерского и контрольно-ревизорского дела, бы чрезвычайно краток в своих записях, я испытывала приятное чувство узнавания давно минувших небольших забот и радостных встреч с людьми, которых давно уже нет. На первой страничке своей записной книжки календаря на 1897 год, то есть в понедельник, 14 апреля (остальные вырваны), он записал: «День неприсутственный. Утром ходили гулять. До обеда заходил Спиридонов. Обедал Андрюша. Вечером были сёстры и Володя с Н.Н.» Даже я не помню уже, кто такой Спиридонов. Сёстры — это мы с Варварой, а Володя — наш старший брат...
Совсем иной мир. Сейчас даже нелегко представить такое, о чём одной фразой говорит брат: «утром ходили гулять». Это Виталий с Анной, которая была тогда на девятом месяце. Где же они были, невольно задаюсь отчего-то вопросом, видно тоже устремляясь в те годы. Могли, конечно, пройти по своей Шпалерной до Летнего сада или до Соляного городка... Могли даже посидеть в сквере возле у училища барона Штиглица... Теперь гулять не ходят.
Дневников я не вела, лишь записывала иногда что-то необходимое по службе в календаре. Попытавшись восстановить хотя бы один из апрельских дней 1897 года, я смогла с трудом выяснить, чем занималась 3-го числа. День же выдался, между прочим, совсем необычным. В привычной аудитории Венеамин Михайлович прочитал 3 апреля свою заключительную лекцию, и я, конечно, предприняла всё необходимое, чтобы быть там непременно. И, припомнив свои студенческие годы, весьма прилежно стенографировала это выдающееся, не только по мнению, выступление. О нём писали после и в газетах, самые высокие оценки давали ему даже «вечные» оппоненты тарновского. Вот как наш профессор начал эту ставшую знаменитой речь:

«Милостивые государи!
Я так долго и так много говорил в стенах этой аудитории о моей специальности, что последнюю беседу здесь хочу посвятить вопросу более общему; хочу поговрить с вами о широкой деятельности врача.
35 лет врачебной деятельности, это, другими словами — деятельность всей жизни. То, что мне осталось, так мало, что может быть принято, как выражаются математики за “quantite negligeabie” — величину пренебрегаемую.
Мне кажется поэтому, что Вам, вступающим во врачебную жизнь, может быть интересным и даже поучительным познакомиться с выводами человека, заканчивающего это поприще.
Прежде всего скажу, что если бы прошедшие 35 лет оказались для меня сном, а не действительностью, и мне сызнова пришлось бы избирать род занятий, то я вновь остановился бы на деятельности врача...»

Мне было немного грустно от сознания, что это его прощальная лекция, но в то же время она вселяла удивительное чувство оптимизма. Сравнивая все рода свободных профессий, Венеамин Михайлович с уверенностью приходил к выводу, что ни в одной из них человек не получает такого полного нравственного удовлетворения, такого наглядного торжества знания и разума и такого быстрого, осязательного результата своей творческой работы, как во врачебной деятельности. «Каждый больной есть объект для созидательной рабоы врача», — говорил он, и я воспринимала это будто собственную мысль, которую не умела высказать. Разве не с постановки диагноза начинается творческая деятельность? Разве он не отделяет существенные явления от второстепенных, побочных, не имеющих прямой связи с данным страданием. Разве он путём научного синтеза не восстанавливает по отдельным симптомам, зачастую разрозненным, отрывчатым, неясным — полную и точную картину болезни. И лишь затем он создает план борьбы с недугом, назначает лечение и, облегчая страдания, нередко спасая жизнь больного, видит воочию победу своего знания, опыта и умения. В самом деле, ведь только врач может испытать высшее счастье сознательно возвратить здоровье страдающему и в буквальном смысле даровать ему новую жизнь.
«Казалось бы, что почёт и уважение должны быть уделом таких гуманных и притом самоотверженных тружеников, всё время своей деятельности непрестанно рискующих своим здоровьем и жизнью для блага других... — приглашал своих слушателей к размышлениям профессор. — На самом же деле оказывается вовсе не так... Мало того, деятели, прославившиеся заведомым презрением к жизни других, приносившие в жертву сотни тысяч людей для проедения своих односторонних идей, далеко не блиставшие ни умом, ни гуманностью, — такие деятели пользовались и пользуются в обществе несравненно, неизмеримо большим значением, чем выдающиеся, гениальные врачи, оказавшие несомненные услуги всему человечеству. Сравните, например, славу Наполеона со скромной известностью Дженнера, юбилей которого мы так недавно и так тихо праздновали. Первый пролили потоки крови, нёс смерть, разрушение и взаимную ненависть народов во всей Европе ради идей, несостоятельных которых никем в настоящее время не оспаривается. Второй — своим изобретением спас от злого недуга миллионы людей и впредь будет спасать их, покуда существует мир...»
Я слушала его, записывала, и казалось, эта прощальная лекция обращена ко мне одной: В.М. будто предупреждал меня. Он старался передать мне и свою тревогу и свою надежду, доказывая уже который раз, насколько ещё в современном обществе чувства преобладают над разумом при оценке различного рода общественной деятельности.
«Внешний блеск, красивая форма, показное величие, торжество силы, слблазн славы, — говорил мой учитель и тайный советник, — вот что, помимо доводов разума, заставляет ещё нас повторять вместе с поэтом «тьмы низких истин нам дороже нас возвращающий обман...». И обман царит призрачно нас возвышая, но всегда отдаляя от правды, истины и добра.
Вместе с тем такая неправильная и своеобразная оценка говорит о непонимании большинством общества истинных путей развития человечества и указывает в то же время на относительно малую цену людской жизни вообще...»
Тайный советник лишь однажды упомянул в своей лекции нашего «тайного врага», но я, пережив и мировую войну, и события 17-го года, иногда ловила себя на мысли, будто эти огромные общественные катастрофы мало что меняли в образе жизни врача нашей специальности: «раненые» заразными болезнями всегда переполняли палаты, и цена человеческой жизни никак не желала подниматься. Если бы, помимо врачей, этим более озаботились все, кто мог бы содействовать нам в этой беспрерывной «войне»... Точно услышав, а вернее, угадав эти будущие мысли, мой тайный советник сказал ещё тогда, в апреле далёкого теперь 1897 года:
«С другой стороны, с подъёмом культуры и благосостояния, с развитием потребностей и облегчением их удовлетворения будет привлекаться к радостям жизни всё большее и большее число людей, в силу чего средняя цена жизни повысится; тогда станут более цениться и те деятели, которые дают необходимые условия для пользования жизнью — здоровье. Врачи с каждым годом будут приобретатьусиливающееся значение. С уверенностью можно сказать, что будущее принадлежит врачам; быть может уже в наступающем столетии вольтеровское обращение к Купидону будет применимо к врачу:

Qui que tu sois, voici ton maitre
I! lest, la ete, ou le doit etre!

Но, кажется, я опять уклонилась, а ведь начинала с домашних обстоятельств в семье моего младшего брата... Между прочим, удивительное дело, в Контроле Министерства Императорского Двора, где служил Виталий, среди чиновников оказалось немало настоящих и серьёзных поклонников и знатоков музыкального искусства. Бухгалеты, а по сути они все занимались финансовыми проверками, покидая присутствие, становились людьми, боготворящими музыку. И в доме Виталия они находили полное понимание и сочувствие. Прежде всего у хозяйки дома, имевшей очень красивый голос. В семейном альбоме по сей день цела фотография Сергея Носилова с двумя надписями. На лицевой её стороне сослуживец Виталия, Сергей Дорофеевич, написал: «Анне Матвеевне Ельциной, обладающей прекрасным голосом, на добрую память». А на обороте добавил: «Способность к музыке обнаруживается у всех почти органически здоровых людей, большая часть которых наделена ею даже больше, чем они думают сами и чем другие в них предполагают.
Часто случается, что способность эта, вследствие шаткого о ней представления, не оцениваясь как следует, запускается и пренебрегается по причине лени и нерадения, часто ложно направляется и даже подавляется от неправильного обращения с ней
Надо сильно любить искусство, чтобы овладеть им. С.Носилов.
22 апреля 1905».
Вот отголоски тогдашних разговоров о том, как следовало бы применить талант Анны. Конечно, все мы старались быть на премьерах в Мариинском театре, который любили бесконечно, и артисткой которого была жена Сергея Носилова — Юлия. Она также высоко ценила дар Анны. Теперь передо мною две её фотографии из спектаклей, одна точно из «Ивана Сусанина», а другую не могу припомнить сейчас, но после непременно вспомню. Обе — подарены Анне Матвеевне. Приведу одну надпись: «Любите и помните в свою очередь любящую вас Ю.Носилову. 11 марта 1899 г.». Рядом в альбоме и фотография солистки Мариинского театра — прекрасной певицы Марии Горленко-Долиной. Не могу не вспомнить, как я, уже приближаясь к полувековому рубежу своей жизни, словно курсистка, радовалась её обыкновенному автографу: «Зинаиде Яковлевне Ельциной на добрую память от М. Горленко-Долиной. 19 ноября 1903».
Возвращаюсь в 97-й год. Виталий записывает в дневнике: «21(3) апреля, понедельник. Вернувшись со службы, застал Александра Матвеевича. Ане начало нездоровиться. Ездил за акушеркой. Сообщил маме. Она приехала. В 12 ч. 30 мин. Съездил за Геллер. В 2 ч. отвёз маму домой». Следующий день был самым тяжелым. Роды с самого начала пошли ненормально... Мне даже подумать страшно, что могла бы никогда не увидеть племянника, не водила бы его на концерты, не ходила бы позднее и на его выступления и не радовалась его успехам. Не убеждала бы стать врачом, и даже почти убедила, думала, когда он поступил в академию... Но всё же музыка, сказалось мамино дарование, перетянула его к себе...
Только я опять убежала вперёд. В тот день под угрозой были и Аня, и ещё не появившийся на свет Сережа. Доктор Геллер осталась с Аней, а я, уже понимая, что сейчас в этом городе может непременно помочь только один человек, наказала извозчику гнать побыстрее в Обуховскую больницу.
Думаю, вряд ли кто-либо в петербургском врачебном мире не слышал тогда о докторе Вастене. После окончания Медико-хирургической академии Владимир Александрович специализируется по акушерству и гинекологии в Еленинском клиническом институте и Надеждинском родовспомогательном заведении. Будучи уже опытным врачом, в 1888 году он поступил в Обуховскую женскую больницу, сначала в качестве экстерна... А потом начало происходить нечто невообразимое. Одна блестящая операция за другой. Чуть не каждая из них превращалась в легенду. Вастен, как волшебник, буквально вытягивал женщин с того света. Больная, рожавшая уже восемь раз и достаточно легко, в девятый раз оказывается на краю гибели. Роды, длившиеся десять часов, окончены при помощи щипцов приглашённым врачом. Но послед не выходил, несмотря на все попытки. Старания второго приглашенного врача тоже оказались тщетными. Ввмду этого больная с пузырём со льдом на животе была привезена в Обуховскую женскую больницу. Живот был сильно вздут и болезнен при давлении. Она чрезвычайно слаба, но в полном сознании. Вастен устанавливает диагноз и проводит операцию. Всё это умещается в следующих словах: разрыв матки во время родов; детское место в брюшной полости; чревосечение; надвлагалищное удаление матки — представить лишь, что за этим, и уже становится дурно... Но Вастен вновь доказывает, что для него невозможного нет. На 11-й день после успешной операции швы сняты...
В нём было что-то от «лихача», прекрасно владевшего техникой езды и досконально, почти фантастически знающего «местность». Именно к нему, человеку давно мне знакомому, я и мчалась в тот день на питерском лихаче, моля бога, чтобы у не было в этот час-полтора какой-нибудь экстраординарной операции, где опять требовалось поспорить едва ли не с самой природой...
Мой, по-бухгалтерски экономный на слова брат скажет о дальнейшем:
«24 (6) апреля, вторник. Мои именины. Рождение Сережи. Около 4 ч. Ане делали первую операцию. В 7 ч. 30 мин. — вторую (Вастен, Зина, Геллер и акуш. Игумнова). Были все наши».
Вот как появился на свет мой племянник Сережа Ельцин. /См. Фото в приложении/. А счастливый его отец ещё через день отметит в своём дневничке:
«24 (6) апреля, четверг. Была Геллер. Заходили наши, Матвей Артемьевич и Александр Матвеевич. Вечером была Зина и сидела до 4 ч. ночи». По моему, это упрёк, Витюша...
Его дневник наполнен такими симпатичными маленькими событиями, как крещение Серёжи во Владимирской церкви, чаепитие у меня по случаю моего 43-го дня рождения, наймом на лето дачи в Стрельне и покупкой коляски для Сережи: «Купил у Дойникова (30 р.)». Здесь всё перемешалось, как оно и должно быть в жизни — день рождения Варвары, наши прогулки по парку в Стрельне, покупка дров на пристани (сажень 4 р.) и совершенно важное сообщение о том, что в воскресенье 20 (1) июля «Серёжа в первый раз захохотал»...
Есть тут и такая запись: « 4 (16) августа, понедельник. Уехала Зина в Москву на съезд. В Петербург поехала и мама с крёстной». Крёстной нашего младшего брата была Варвара. Но я не сразу вспомнила, на какой съезд я тогда покатила в первопрестольную, сколько их было на моём веку... Потом уже сообразила: кроме Высочайше разрешенного в 1897-м проходил и XII Международный съезд врачей. Наш отдел венерических и кожных болезней имел семь заседаний; шесть проходили на девичьем поле, в тамошней клинике, а одно — в Мясницкой больнице. На открытии выступали профессор Поспелов и проф. Капози от имени Венского дерматологического общества. Венеамин Михайлович, сделав подробный обзор сифилиса в России, высказал очень интересные мысли о необходимости международных мер для борьбы с этим, так и с другим бичом — проказой. На съезд приехал и знаменитый Гоше, в парижской клинике которого я была во время своей первой поездки во Францию. Он приветствовал коллег от имени Парижского медицинского факультета и французских дарматологов и произнес речь об этиологии страданий кожи и различных проявлений сифилиса. В перерыве я подошла к нему, чтобы приветствовать по случаю приезда в Россию и ещё раз поблагодарить за гостеприимство. «Вы должно быть, уже и не помните меня, мы встречались более десяти лет назад?» — сказала я. «Напрасно вы так плохо думаете о моей памяти, — улыбнулся учёный. — Разве я могу забыть первую даму-врача, которая является ко мне и заявляет, будто она мой конкурент, так как занимается исключительно сифилидологией...»
Но времена уже переменились. В нашей секции я с удовольствием слушала выступление «дамы-врача» Похитоновой, приехавшей тоже из Парижа. Она сообщала об очень хороших результатах, полученных в случаях упорной угревой сыпи у нервных девушек при лечении лучами рентгена. Съезд оказался весьма успешным даже в экономическом отношении. В газетах писали, что Петербургский комитет по приёму иностранных гостей решил передать 400 рублей, оставшихся после сведения всех счётов, сиротам врачей, а дамский комитет XII Международного съезда ещё 100 неизрасходованных рублей направил московскому отделению Общества усиления средств Женского медицинского института.
Была даже некая закономерность, связавшая жизнь наших Женских врачебных курсов с жизнью Венеамина Михайловича. О закрытии курсов объявили в 1882 году, когда исполнилось 20 лет его учёной и преподавательской деятельности. Спустя пять лет — у него новый юбилей (и появление, как теперь уже приходится написать, пожизненной ассистентки), а курсы окончательно прекращают существование. Проходит ещё пять лет, отмечается 30-летие его работы, и отовсюду начинает звучать, будто курсы вот-вот откроются снова и проф. Тарновский станет их директором... Наконец, наступит 1897 год, и минет уже 35 лет научной работы проф. Тарновского, и наши врачебные курсы в самом деле возобновят приём слушательниц. Теперь уже под именем Женского медицинского института...
Мне вспоминается сейчас отношение В.М. ко всем этим торжественным датам, только что названных выше. Он видел в них ту хорошую сторону, что заставляет человека оглядываться на пережитое, сравнивать и сопоставлять то, что было, с тем, что есть. Если говорят, что юность, недовольная настоящим, жадно смотрит в будущее, а старость живет бывшим и хвалит лишь прошедшее, то он в этом отношении всегда сохранял привилегию молодости: живя настоящим, продолжал твёрдо верить в лучшее будущее.
Бросая вместе с ним в октябре 1897 года взгляд в прошлое, я видела, как было поставлено преподавание нашей специальности в конце 50-х годов в Московском университете, где он кончал курс. В это время сифилидология, читавшаяся при кафедре частной паталогии и терапии, заключалась во всех трёх литографированных листах, а дерматология — в двух. Ни клиники, ни амбулаторные приёмов, ни специальных курсов не существовало. Среди учащихся сведения были до такой степени слабо распространены, что анекдоты, вроде следующего, вовсе не составляли редкости. В хирургической клинике лежал черноволосый старик с тёмной кожей, у которого на доске кровати стояло: «H/ Zoster». Проходят два студента последнего курса и читают: «Какая странная фамилия?» — говорит один из них. «Да, должно быть грек — нашелся другой. «Как твоё имя?» — «Константин». — Константин! Ну, конечно грек!» С тех пор этого студента так и прозвали Константином Zoster*ом.
Среди этого мирного и смутно сознаваемого невежества вдруг распространяется слух, что знаменитый клиницист того времени, одинаково интересующийся всеми отраслями медицины, известный профессор Иноземцев на свой счёт посылает врача Московского университета Мансурова за границу для исследования новых прививок сифилиса во Франции. В то время как раз господствовала в Париже пора увлечения сифилизацией. Новость произвела сенсацию на факультете и повела к тому, что некоторые студенты, в том числе и Тарновский, стали интересоваться сифилидологией. В специальной литературе разбирался тогда вопрос о разнице между венерической язвой и сифилисом, печатались знаменитые письма Рикора о сифилисе. Всё это вместе взятое и увлекло молодого врача к занятиям этой специальностью.
Но, окончив курс в 1859 году, он убедился, что в Москве заниматься ею невозможно. Между тем, он уже слышал, что в Петербурге, в Медико-хирургической академии, один из профессоров читает отдельный курс сифилидологии и что, кроме того, в Петербурге существует оргомная и благоустроенная специальная больница.
«Приехав в Петербург, — рассказывал В.М. по случаю своего 35-го года службы, — я обратился в хирургическое отделение, при котором читалась сифилидология.. Я заявил, что хочу заниматься специально этим отделом медицины, и в ответ услышал: «Ишь, что выдумал! Заниматься специально?! Позанимайся хирургией и будешь знать всё остальное, сюда относящееся, а потом пойдёшь в военные врачи». Практические занятия в этой клинике главным образом сводились к повторному и беспощадному прижиганию кондилом ляписом. Лекций же читалось мало, и то больше по печатному руководству.
Видя, что тут нельзя многому научиться, я обратился в Калинкинскую больницу. Здесь меня прежде всего спросили: Вы хотите быть участковым врачом? — то есть врачом, свидетельствующим по участкам проституток, каковыми были тогда все врачи Калинкинской больницы. Я отвечал, что хочу просто заниматься и наблюдать больных, лежащих в отделении больницы. «Странно! К чему это вам?»
Я тем не менее поступил в больницу. И вот там, где теперь мы видим образцовый порядок, где для врачей, студентов и повивальных бабок читаются особые курсы, где нет недостатка ни в руководителях, ни в материале, ни в специальной лаборатории и необходимых приспособлениях, там царил полный внутренний беспорядок и творились вещи, которые трудно себе представить в настоящее время.
Перевязка больных женщин, например, лежала на фельдшерах, которые помещались и ночевали в отделениях. Это было, как вы понимаете, полное безобразие и развивало особый род фельдшерского полового непотизма. Всё было до такой степени распущено, что к праздникам почти всех больных проституток выписывали, и из 200-300 оставалось в больнице не более 30-6=50...»
Что произошло после того, как молодой врач попытался изменить условия, я уже рассказывала. Последовало то самое знаменитое предложение подать в отставку. Но, «оглянувшись назад», В.М. не мог в этот октябрьский день 1897 года не заглянуть, хотя бы и чуть в завтрашний день.
«Я спокоен за будущее, — говорил он. — Дело преподавания, которое я теперь оставляю, имеет таких достойных и опытных заместителей, что можно смело смотреть вперед и ждать дальнейшего и блестящего развития нашей специальности — с каждым годом расширяющейся. Затрагивая все системы и функции человеческого организма, приходя в тесное соприкосновение со всеми отраслями медицины, приобретая с каждым днём всё больше и больше значения, не только в жизни отдельного больного, но и всей его семьи, народа и всего человечества, специальность наша перестаёт быть конфузным пасынком медицины, о котором не принято громко говорить, и основательно завоёвывает себе право гражданства среди всех прочих отраслей врачебных наук.».
После товарищеского ужина, которым члены общества чествовали своего председателя, я вернулась домой довольно поздно. Теперь, перелистывая дневник Виталия, я тщетно пыталась узнать, чем же он отметил этот субботний день, 25 октября 1897 года. И не нашла ни строки. Только следующее: «Моё рождение, Обедал Андрюша. Вечером была мама и Зина». Виталию исполнилось 32 года, и ему подарили охотничье ружьё, но. Кажется, не совсем то, какое он бы хотел. Поэтому в понедельник младший брат записывает: «Утром ездил в магазин Венига, переменить винтовку Мартини на магазинку Винчестера».

*****

«Пожизненным членом» я стала, кроме научного, ещё и в другом обществе, которое посильной практической своей деятельностью тоже помогало нашим больным. Правда, туда можно было поступить без баллотировки, представив лишь определенный уставом взнос. Довольно любопытно просто припомнить тех, кто был среди членов Благотворительного общества при нашей больнице, созданного ещё в 1879 году, но весьма оживившего свою деятельность в 1890-м, когда оно перешло под покровительство Её Императорского Высочества Принцессы Евгении Максимилиановны Ольденбургской. В Совет общества в разное время входили графини Воронцова-Дашкова, М.М. Орлова-Давыдова, В.В.Мусина-Пушкина. Граф В.А.Мусин-Пушкин и его супруга много лет попеременно избирались председателями совета... Членами общества были писатель Николай Лейкин, «открывший» Чехова, священник Иоанн Кронштадский, издательница Глеба Успенского баронесса Варвара Икскуль, которую Чехов называл «Выхухоль»... Состояли там и мы с Варварой, она — членом-сотрудником, а я. Как уже сказано выше, «пожизненным членом», что тоже зависело от суммы взноса. Варюша учила больных грамоте, проводила чтения и литературные вечера. Многие в обществе не теряли надежды вывести девиц, торгующих собою, а теперь находящихся на лечении в больнице, на путь честной жизни.
Хотя Венеамин Михайлович тоже состоял в благотворительном обществе при Калинкинской больнице, не все занятия его участников он одинаково поддерживал. Мне нередко приходилось замечать, как он хмурится, слушая об усилиях благотворителей по исправлению жизни проституток, но в обсуждение обычно не вступал. Когда я спросила его об этом, то он, подумав несколько секунд, ответил следующим образом:
«Как нельзя убеждением запойного пьяницу заставить добровольно бросить запой или пить вместо водки шампанское — так нельзя привычную, заметьте, привычную проститутку заставить добровольно изменить форму проявления её порочности».
Присутствующий при этом Чистяков на плачевные обыкновенно результаты всех усилий в этом направлении. Вот тогда-то В.М. и заговорил впервые о наблюдениях, сделанных им ещё в начале своих занятий в Калинкинской Больнице, в шестидесятые годы. Ему пришлось в ту пору близко наблюдать самоотверженную и в высшей степени энергическую деятельность на этом поприще священника больничной церкви отца К.Стефановича. По его инициативе при больнице устроен был графиней Е. Ламберт в 1862 году приют для проституток, желавших оставить порочную жизнь. Приют сначала помещался в здании самой больницы, затем переведен на Фурштатскую улицу, под именем приюта Св. Марии Магдалены и, наконец, в 1868 году, присоединен к Санкт-Петербургскому дому милосердия.
В первое время в деле обращения проституток самое живое и непосредственное участие принимала княжна М.М. Д.К. Убеждённая христианка, добрая, душевная, отзывчивая ко всякому несчастью ближнего, она всё своё время, в течение многих лет, посвящала делу помощи проституткам. Лучше этих двух людей, священника и княжны, более способных и искренних в деле обращения падших, нельзя было себе представить.
Проститутки любили их сердечно, слушались их в больнице беспрекословно, давали обещание оставить прежнюю жизнь, поступали на время в приют... и бежали оттуда через короткое время, снова обращаясь к привычному ремеслу. Когда их приводили опять в больницу, всего стыднее им было встретиться со священником и княжной. А те без упрёка и укоризны, с прежней добротой и снисходительностью опять обращались к ним со словами утешения, убеждали оставить порок, брали в приют, помогали и нравственно и материально, и вновь, скорбя душой, выпускали на прежнюю дорогу...
«А возьмите госпожу Тронк ,— напомнил Чистяков. — Молодая, образованная, с независимыми средствами...»
Венеамин Михайлович прекрасно помнил её и тут же объяснил для меня, чем выделилась г-жа Тронк, побывавшая в этой квартире на частном приёме до моего появления здесь в роли ассистентуки. Конечно же, «молодая и независимая» возникает здесь уже на пару с г-ном Люэсом. И профессор, между прочим, первый в этой стране и единственный, которым растолковывает всю важность её болезни, опасность, которой она подвергает обращающихся к ней, убеждает её быть воздержанной и исполнять все необходимые предписания. Она плачет, соглашается, всё общает и... в тот же вечер добровольно, по собственной инициативе, завлекает к себе молодого человека и заражает его. А затем, через несколько дней повторяет то же с другим, третьим...
Поглядели бы вы, Зина, хмурится В.М., на эту молодую волчицу, по-видимому, стыдливую и чувственную, краснеющую при осмотре её врачом и плачущую от сознания своей вины, на эту женщину, рассуждающую вполне разумно, способную правильно оценивать свои действия, сознающую своё болезненное состояние, понимающую вред, причинённый ею человеку, к которому она питает чувство расположения — и тем не менее сознательно и добровольно совершающее жестокое и вредное действие. Хотя она не понуждается к тому ни бедностью, ни тщеславием, ни даже состоянием опьянения или неудержимым половым порывом, так как она ничего не пила и, имея постоянного молодого сожителя, страдавшего прежде сифилисом, могла удовлетворять с ним свою страсть безнаказанно.
Ей, бляди, неоднократно объяснят, что избранные ею жертвы страдают и долго и много ещё будут страдать нравственно и мучиться физически по её вине. Она готова оплакивать, уличённая — будет каяться в содеянном, и рядом с этим начнёт намечать новых избранников и вновь давать им болезнь и муки...
Разве впору тут разобраться благотворителям, когда сам профессор Тарновский блуждает в догадках и вовсе не скрывает этого... Или у неё потребность иметь половое общение с новым человеком настолько болезненно усилена, что временами заглушает все другие соображения и убивает сознание. Или воля у неё так ослаблена, что она не в силах сопротивляться первому развившемуся побуждению. Или, наконец, сознание вреда, приносимого ею, столь быстро проходит, так поверхностно затрагивает её ум и чувства, что она забывает его под влиянием нового впечатления. А вы, как полагаете, Зина, вам ничего не подсказывает «женская логика»? По-человечески поступки её необъяснимы, думала я, а с точки зрения науки некоторые выводы напрашиваются... Но их формулирует уже и сам В.М., названная особа, ввиду бесцельности повторно и сознательно совершенных ею преступлений, не может быть отнесена к людям вполне нормальным. Это, несомненно, больная женщина, составляющая зерно той проституции, которая, не поддаваясь убеждению, не сознавая требованию нравственного чувства, без сожаления и раскаяния, крайне легкомысленно или совершенно тупо, безучастно относясь к своей вине, сеет зло.
Так объяснял свою позицию В.М. и добавлял, держа в руках отчёт Благотворительного Общества Калинкинской больницы, что преклоняется перед всеми женщинами, ведущими там работу. Это же на самом деле прекрасно: с тез пор как общество перешло под покровительство Евгении Максимилиановны, дала стали там идто весьма стремительно, и слава богу! Он намерен привлечь к участию в обществе еще ряд весьма полезных лиц. Можно и нужно давать беднейшим женщинам бельё, одежду и обувь по выходе их из больницы. Нужно выхлопатывать при содействии конторы паспорта и отсрочки. Совершенно необходимо покупать больным билеты при отправлении их на родину и изготовлять на средства общества зубные протезы нуждающимся в них. Всё это обязательно и непременно. Только нельзя истую проститутку снабжать в ту же дорогу лекарством от порочности и отыскать дантиста, который изготовил бы ей протез атрофированной совести...
По вашим глазам, Зина, видно, что хотя Нижегородская ярмарка многому вас научила и вы теперь чуть ли не главный специалист у нас по ярмарочной проституции, не все сомнения покинули вас. Хорошо. Можете ли вы, как врач, объяснить другой факт, с которым мне пришлось столкнуться в своей практике? Мать и три дочери, все четверо живут на содежании у разных лиц и в то же время тайно промышляют развратом, Одна из дочерей заражается и передает болезнь нескольким молодым людям. Мать знает о болезни дочери, даже ездит с нею к её врачу — и в то же время способствует её заводить новые знакомства, хотя ни мать, ни дочь не только не терпят нужды, но имеют вполе обеспеченные средства. Такой вот, не совсем тривиальный сюжет...
Когда же я, в присутствии дочери, начал делать упрёки матери в непростительном потворстве и объяснял, что при каждом новом сближении больная непременно заражает ни в чём не повинного человека сифилисом, — вы полагаете, како-либо пользы я добился? А ведь со всей страстью убеждал, что её нравственная обязанность всячески удерживать дочь от распространения столь ужасной болезни, — и что же! Старая проститутка, по своему любящая дочь, на все мои доводы отвечала: «Сонечка и без того несчастна, она больна, скучает... Если её лишить всякого развлечения, с ней, пожалуй, еще хуже будет. Поэтому я и знакомлю её кое с кем, стараясь по возможности находить приезжих и иностранцев, чтобы не вышло какой неприятности...» Что же дочь? А Сонечно слушает вполне понятные для неё рассуждения матери и продолжает без малейшего смущения вербовать новые жертвы своего развлечения... Ну какой гений благотворительности тут нужен? Может быть, д-р Бентовин или д-р Покровская? Или сам г-н Маргулиэс, соединяющий в чудном симбиозе медицину с юриспруднецией? Не знаю. Во всяком случае, доктор Тарновский тут бессилен.
В тот же день мы с Чистяковым спорили об одной пациентке из толеранток, побывавшей уже не один раз на приёме в домашней амбулатории В.М. Она всё спрашивала, как скоро будет совсем здорова, потому что ей сделал официальное предложение «господин в хороших чинах». В.М., слушая нашу беседу, тут же припомнил подходящий случай и познакомил с ним своих ассистентов. Думаю, в его картотеке, где насчитывалось едва ли не сотня тысяч скорбных листков, которые немало послужили развитию науки и о лечении этой болезни, и о влиянии сифилитической наследственности, в картотеке, который с успехом пользовался сам В.М., и Чистяков, можно было отыскать совершенно всё, что только может приключиться с нашим больным...
Словно творя на ходу новый «декамерон», В.М. тут же поведал нам о некоем молодом, богатом и интеллигентном человеке, назвав его условно Евгением. Евгений этот человек чрезвычайно добрый и мягкий, случайно увлёкся проституткой, только что поступившей в один из домов терпимости, Ей было лет восемнадцать, не более. Миловидная и наивная, она рассказывала ужасную историю своих бедствий. Ей пришлось бежать из родительского дома от преследований мачехи, а после, обманом, против воли ижелания, она попала к хозяйке притона, где была изнасилована и затем продана в публичный дом.
Евгений плакал вместе с нею, слушая её исповедь; немедленно выкупил её из заведения, дал прекрасную обстановку, всё свободное время посвящал ей, относясь ко всему с крайней снисходительностью, нашел учителей, занимался с нею сам...
Но учение не пошло на лад. Умственный труд её утомлял, она стала нервной, раздражительной, часто плакала и скучала ужасно. Летом поехали вдвоём в деревню. Всё домашнее хозяйство в большом устроенном имении он предоставил ей. Через два месяца всё ей надоело. Единственное развлечение состояло в ежедневной поездке в соседний уездный город, где стоял какой-то полк.
Чтобы повлиять на её развитие наиболее доступным для неё способом, Евгений повёз её за границу. Но, кроме нарядов, общественных гуляний и увеселений, её нигде ничто не интересовало. Замечательно, что даже местности, невольно поражающие своей красотой каждого видящего их в первый раз, она вспоминала не по красоте пейзажа или величию какого-нибудь здания, а исключительно по сделанным там покупкам или виденным нарядам, Неаполь, например, — это розовые кораллы, черепаховые вещи; Женева — часы в браслете; Рим — золотое ожерелье; Мюнхен — безобразные турниры и т. п.
Месяц спустя после возвращения в Петербург он заболел от неё перелоем, А немного позднее её застали у одной известной сводни. Расстались они без малейшего с её стороны сожаления или раскаяния...
Чистяков, зная, кажется все «сто тысяч и один приём» из картотеки профессора, спросил, не возникало ли у В.М. мысли самому спасти её. В.М., не поддержав шутки, хотя любил и был весьма остроумен, сообщил лишь, что вскоре она заразилась и пришла к нему с г-ном Люэсом. Всё такая же привлекательная, детски-простодушная и весёлая, она откровенно объяснила, что гланое, чем всего более надоедал ей её бывший покровитель, это занятия. «А мне, — добавила она, — даже скучно становится смотреть, когда другие работают».

ВСТУПАЯ В НОВЫЙ ВЕК

Когда в доме Тарновских заходил разговор о встрече нового столетия, Миша Чистяков не без иронии намекал, будто бы тут не о чем беспокоиться. Венеамин Михайлович заработал пропуск в ХХ век первым в мире съездом по борьбе с сифилисом. Прасковья Николаевна вот-вот издаст свой эпохальный антропологический труд «Женщины-убийцы», ну а Зина может положить «на порог века» вот этот фолиант. И он брал с полки в кабинете В.М. книгу Эдмонда Фурнье «Уклонение в развитии при наследственном сифилисе», где на титульном листе значилось, что книга вышла под редакцией, с предисловием и примечаниями заслуженного профессора Императорской Военно-медицинской академии В.М.Тарновского. А далее было указано: перевод с французского ординатора Калинкинской больницы врача З.Я. Ельциной.
Почему я оказалась переводчицей... В 1897 году на съезде была утверждена номенклатура венерических болезней, и все знали, что главные идеи принадлежали В.М. Вошли в этот перечень, сохранивший своё значение по сей день, и недостатки развития при сифилитической наследственности. Тогда же многие из присутствоваших на съезде врачей обратились к В.М. с просьбой составить хотя бы краткое руководство по этому отделу. Приняться за такую работу ему всё время мешали другие дела, и вот тут на помощь пришла, скажу так, наследственность со знаком плюс.
Получив письмо из Прижа от Почётного члена нашего научного общества, своего давнего друга и коллеги профессора Андре Фурнье, В.М. узнал, что сын его, Эдмонд, пишет по данному предмету монографию. И Венеамин Михайлович тут же решает ознакомить русских врачей с этой работой. В предисловии к вышедшей в 1899 году книге он отметил с присущей ему щедростью и мои, более чем скромные заслуги, указав, что получив французскую монографию, «предложил перевести её моей ассистентке, врачу З.Я.Ельциной, что она и выполнила теперь, со свойственной ей добросовестностью и трудолюбием».
Для врача — это пособие, учебник, для не врача — ещё один свод о страданиях больных. Очень трудно было начинать: фразы на чужом языке, вполне доступные по смыслу, скользили и застревали в мозгу, не желая по нравственным причинам появляться на бумаге по-русски... Вслед за Фурье-младшим я должна была сообщать об условиях, при которых новые жизни погибают изумительно быстрым образом. Они появляются на свет для того, чтобы умереть или немедленно вслед за рождением, через несколько минут, или через несколько часов. Другие оказывают некоторое противодействие в течение нескольких дней, наконец, иные несколько дольше. Но своеобразие их всех (это и есть то, что характеризует эту странную смерть) — это смерть без причины, то есть без всяких признаков, дающих ей объяснение... Вот те дети, которые умирают от ничего...
За семнадцать лет в Калинкинской я уже видела всё, что там может встретиться врачу. Точно так же как и автор переводимой книги, знала, что в действительности эти новые жизни погибают из-за врожденной инфекции, по причине острой дистрофии, которая лишает их известной степени силы, энергии, органического противодействия, необходимого для существования на этом свете. Собственно говоря они умирают от неимения силы жить... Всё это было мне известно, но согласитесь, ни мысли человека, ни его взгляду привыкнуть к такому невозможно, да и читая это, и на русском, и на французском, и на немецком, испытываешь энергическое сопротивление — такого просто не должно быть...
Фразу за фразой я делала доступной для земского врача, подзабывшего в своей глуши французский или знающего лишь родную латынь да ещё немецкий. И впитывала кажду строку сама, будто надеясь поменять общепризнанный ход событий... Горадо чаще ребенок сифилитического происхождения, говорили мне отец и сын Фурнье, родится с видом сносным, посредственным или средним, даже иногда удовлетворительным. И тогда его ждёт, как в старой русской сказке, три дороги, но ни одна только не приводит к счастью, а все поворачивают на погост. Но ведь есть же ещё случаи, начинаю уже разговаривать с сыном знаменитого Фурнье, с которым имела честь познакомиться, будучи в Париже. Только вычитываю и переписываю всё тот же холодящий сердце ответ: или же, наконец, ребенок, почти нормально увеличиваясь в течение нескольких недель, вдруг перестаёт развиваться; он остается стационарным по весу, а потом спадает и... постепенно погибает. Именно в последнем разряде случаев наследственное влияние выдаёт себя объективно. Это, как говорится, старичок, старец в миниатюре с морщинистым лицом, с землистой или буроватой кожей, обрюзглой, складчатой и как будто слишком обьёмистой — для того, что она в себе вмещает...
В такие минуты я не только разговаривала с автором, но и злилась на него. Мне хотелось также пойти к В.М. и попросить освободить меня от этого поручения. Но, отбросив книгу, я находила себе какое-нибудь совсем простое домашнее занятие и постепенно успокаивалась. В предисловии к книге В.М. после напишет о значении этого пособия и его авторе: «Молодой, талантиливый и добросовестный учёный, неумолимый искатель истины, собрал в одно целое разбросанные наблюдения по данному предмету, присоединил к ним множество неизданных наблюдений своего отца, других выдающихся клиницистов, свои собственные, систематизировал эту казуистику и передал в стройном целом весь материал, которым мы владеем по этому предмету».
Всю свою жизнь мне придётся регистрировать новый и новый материал, расширяющий и без того обьёмные рамки этого сочинения. Это будет и в детском бараке Калинкинской больницы, и в 20-е годы нового века в детской больнице на Очаковской. Изредка я буду заглядывать в эту книгу, которую помню практически наизусть От каждого прибавления к её страницам будет веять мраком и бессилием. Настоящая «Книга мёртвых». Жаль, что не увижу я лицо врача, который впишет в неё последние строки...
Сколько их погибло у меня на руках, у меня на глазах. И как это научно-бесстрастно звучало, хоть в прошлом, хоть в новом веке, на заседаниях нашего специального общества. Всего лишь: случай частных дистрофий, на почве наследственного сифилиса. Выбираю почти наугад из своих записей. Пусть это будет 8 ноября 1903 года. Мальчик полутора лет, рожденный матерью, находившейся в кондиломатозном периоде сифилиса. Крайне исхудалый и весит всего шестнадцать с четвертью фунтов. Задержка развития особенно выражена на зубах, из которых имеется лишь два резца, При общем осмотре обращала на себя внимание лобная кость. На ней соответственно лобному шву была ясная возвышенность. То есть, согласно Фурнье-сыну, так называемый «килевидный лоб»... Пробыв две недели в больнице, ребенок скончался при явлениях катаральной пневмонии. Вскрытие подтвердило диагноз и, кроме того, обнаружило врожденный порок сердца... Дамы и господа, читайте ради бога, Фурнье! (Перевод с французского, с 30 рисунками в тексте).
Вряд ли я когда-нибудь позабуду свою первую маленькую пациентку. Мы повстречались с нею в Елизаветинской детской больнице, куда направил меня Венеамин Михайлович и куда я приходила на дежурства из Калинкинской, где мне дежурить не позволяли. Было это 20 февраля 1884 года. Я дежурила в корневом отделении, когда из дневного приюта «Ясли» принесли двухлетнюю Надю Михайловскую. Ребёнок был слабый, рахитичного телосложения, В зеве имел сыпь, то есть характерную пятнистую красноту. Наблюдался коньюктивит с обильным выделением слизи. За ушами, а также на лице, шее и на верхней части туловища рассеяны были отдельно сидящие друг от друга красноватые с зазубренными краями пятна. Когда я тихонько надавливала на них пальцем, они бледнели. Небольшие эти пятна слегка возвышались над уровнем не поражённой ими кожи, причём центр их прямо отвечал отверстию волосяных сумочек. Осмотр полости рта, кроме названной красноты, показал присутствие нескольких кариозных зубов (верхних резцов), их гиперемию и кровоточивость, изъявления у краев зубов на верхней десне и слюнотечение. Словом имелась полная картина стоматита.
При исследовании внутренних органов в лёгких были найдены явления бронхиального катара, а именно слышны были сухие и среднепузырчатые хрипы. Живот был несколько вздут. Надежда сухо кашляла, её лихрадило, при температуре 38,7 — 39,1 градуса.
Поскольку в больнице уже присмотрелись к «фрау доктор», мне было позволено вести Надежду самой. Только куда я должна была вести свою первую в жизни больную?.. Кое-что об исходах при заболевании номой я уже знала. Желая всё же найти указания на то, не протекает ли эта болезнь за последнее время несколько иначе ввиду успехов, сделанной современной хирургией и обогащением разряда антисептических средст, и не изменились ли к лучшему условия для её исхода, я обратилась к специальной литературе. Оказалось, однако, что в русской медицинской литературе таких данных за позднешее время совсем не имеется. Пришлось заняться иностранными источниками.
Крайне богатый материал по этому заболеванию я довольно быстро обнаружила в диссертации Жюля тардье, где из 239 случаев 65 окончились выздоровлением, а 176 имели летальный исход, то есть 73% смертности. Затем я просмотрела работу Брункса, изданную в Тюбигене в 1859 году (тоже не новинка; я была тогда старше Наденьки Михайловской всего на три года), но там приводилась статистика иностранных врачей, не только немецких, но и французских, английских, голладских и т. д. Из 413 случаев 290 окончились смертью, 123 выздоровлением. То есть 70% смертности. При этом Брунс замечал, что при более близком знакостве с материалом процентное соотношение в разных странах окажется неодинаково. Самый меньший % смертности (55) достигался немецкими врачами, а самый большой (89) получается у французских. Причем чем меньше возраст больного, тем выше смертность, и чаще всего неблагоприятные исходы были наблюдаемы в возрасте 3-4 лет, наступая главным образом от общего истощения организма или от соединения разных проявлений, например, со стороны лёгких, кишечника и т. д.
Наде между тем становилось всё хуже. На второй день высыпь продолжалась, Температура 40,4 *. В самом разгаре третьего дня сыпь заняла всё тело, пятна расползлись, слились, так что верхняя часть туловища представляла почти сплошную красноту, температура — 39,4 *. Ей назначалось всё, что используется при кори. Вскоре немного понизилась температура, сыпь в верхней части туловища стала бледнеть, оставляя местами пигментацию жёлто-бурого цвета. Но на восьмой день явления стоматита, не уменьшавшиеся все время были выражены ещё сильнее: десны разрухлены, кровоточат, изъявления увеличиваются. Вновь до 39 * поднялась температура. А на следующий день — ещё выше. Ребенок кашляет влажно, видимо, слабеет...
Выходя из больницы я раздумывала, идти или нет в библиотеку? Вчера прочитала там статью доктора Гирке из Штетина, напечатанную в 1868 году (когда мне исполнилось 14). Опять ничего утешительного, он приводит 20 случаев, бывших у него поднаблюдением, из которых только три закончились выздоровлением. Нашла, накоенц, и самое современное, обширнейшее руководство по детским болезням. В отделе заболевания полости рта профессор Генрих Бон давал обощающую картину по разным авторам, число выздоровевших крайне мало; два из десяти, один из 21, пять из 108... Все без исключения сходились на одном — благополучные исходы «водяного рака» весьма и весьма редки.
Второго марта минула две недели, как Надю принесли к нам. Явления стоматита ещё более усиливаются, изъявления увеличиваются, часть правой щеки и верхней губы припухают. Температура не сходит с отметки 38. Ребенок значительно похудел и ослабел, бледен, уныл, не играет, почти ничего не есть и слабо кашляет.
Кто бы ни писал о номе, все называют среди причин одни и те же. У моей крохотной Надежды их, к сожалениЮ, полный набор. Как моментов, предрасполагающих к этому заболеванию, так и дающих наиболее энергичный толчок её развитию. Прежде всего, коенчно, рахитичное сложение. Мало того, есть ещё и наследственное предрасположение к страданию костей. Мать девочки продолжительное время болела костоедой и неврозом костей лица. Затем, без этого классического нома (развивающаяся последовательно и никогда первично) не обходится, имелось острое лихорадочное заболевание, т. е. корь. И наконец, ульцерозный стоматит. Для двухлетней малышки более чем досточно...
На исходе второй недели была замечена опухоль правой части верхней губы и щеки, которая при пальпации представляла уплотнение, кожа над ней натянута, гладка и блестит. Температура высокая. На 17-й день общие покровы, покрывавшие твёрдую припухлость, в медный пятак величиной, представляли насыщенную красноту, дотрагивание болезненно. С внутренней стороны щеки и губы слизистая оболочка (близ угла рта) омертвела. Альвеолы верхней челюсти соответственно верхним резцам обнажены, надкостная плева разрушена, видна шероховатая костная поверхность тёмного цвета. На нижней десне тоже небольшое изъявление близ края резцов. Температура высокая.
На 19-й день на припухлости появилось тёмное гангренозное пятно, общие покровы омертвели, температура 38 *. На 20-й день вследствие распадения омертвевших тканей часть чёрно-серых клочковатых масс была удалена посредством пинцета. После этого на щеке образовался дефект, дающий возможность свободно пропускать палец. В полости рта гангрена распространяется, запах становится сильнее. В лёгких — сухие хрипы и средние влажные, перкуторный тон не изменен, кашель уменьшается, отправления кишечника нормальны. Ребеноу спал спокойно, появился аппетит. Температура в течение следующих трёх суток 39,2 — 38,5 — 38,2 градусов...
Трудно сейчас указать основную причину, только у меня вновь возникла тогда мысль: а может, расстаться с Калинкинской? «Мои проститутки» меня простят, а работается здесь много лучше. Думаешь только о главном, о деле, а не о том, в каком настроении явился сегодня в больницу главный врач.
24-й день принёс сильные изменения. Во-первых, больную больше не лихорадило. Общее состояние вполне удовлетворительное. Надежда хорошо ест и спит, весела, хотя исхудание значительно. На щеке, как и в полости рта процесс далее не идёт и образовавшаяся вспледствии распадения омертвевших масс полость начинает заполняться грануляциями, запаха почти нет. В лёгких средние влажные хрипы. Температура 37,5 — 37 *.
На 29-й день с испражнениями выделился ascaris limbricodes. Язвенная поверхность вполне чиста и продолжает гранулировать. Общее состояние удовлетворительное. На 34-й день язвенная поверхность совершенно выполнилась, периферия руцуется. Через сутки на правой щеке вся язва затянулась поверхностным рубцом. На 40-й день небольшой нектротированный секвестр из альвеолярного отростка верхней челюсти был удалён, был замечен и второй, но для извлечения он пока не вполне удобен. Общее состояние хорошее, настроение духа весёлое, разговорчивое.
Что касется лечения, то, оставляя в стороне всё то, что назначаемо было при кори, вспомню лишь те средства, которые служили для местного лечения номы. Вопрекик установившейся привычке лечить этот процесс сильными прижигающими средствами, они в нашем случае применены не были, а употреблялись всё время два средства, не особенно давно вошедшие в практику. Это были висмут и розерцин. Первый из них использовался в виде присыпки на язвенную поверхность три четыре раза в день, причем расчёт был на его антисептическое действие и способность хорошо уничтожать запах. Действительно, последний в данном случае был настолько незначителен, что получалась полная возможность не изолировать Надежду, а оставить в общей палате.
Действие же резорцина направлялось главным образом против язвенного стоматита. Употреблялся же он для смазывания в полости рта в виде двухпроцентного водного раствора. Кроме того, несколько раз в день полость рта прополаскивалась раствором хлористого калия, который давался также и внутрь, войдя в состав принимаемых больной микстур.
Третье апреля, 44-й день борьбы Надежды с неблагоприятной европейской статистикой. На нижней десне близ края зубов изъявление. В окружности зарубцевавшегося участка слышно уплотнение в тканях. На 55-й день выпали два верхних кариозных резца, на щеке небольшой струпик, дёсны всё ещё разрыхлены. На 58-й день после выпавших из верхней челюсти секвестров всё зарубцевалось, хотя осталось на данном участке небольшое вдавление, указывающее на потерю тканей. Вследствие рубцового стягивания на правой щеке (рубец совершенно гладкий, невдавленный, малозаметный) она несколько полще, так что здоровая левая щека кажется полнее. Общее состояние вполне удовлетворительное.
Мне предложили рассказать об этом в газете «Русская медицина», и такая статья появилась. В конце её я написала, что, не будучи в состоянии прийти к какому-нибудь выводу на основании одного наблюдения, я тем не менее позволю себе повторить уже неоднократно высказанное. Столь ужасный процесс, как нома, может иметь намного лучший исход (как это обычно происходило прежде) гангрена произвела значительные разрушения лица. Причем, будь то ребенок или взрослый, он должен быть поставлен в наивозможно лучшие условия питания. А также добавила, что может быть, действительно азотнокислый висмут оказется наиболее успешным перевязочным средством при этом заболевании. И было бы весьма желательно, если бы он применялся теми, у кого найдётся подходящий к тому материал.
Но самым приятным для меня была отнюдь не статья. И даже не доброе слово о ней венеамина Михайловича и товарищей по детской больнице, которые поздравили с её напечатание «фрау дотора». Нет, совсем другое: 30 апреля 1884 года девочку по имени Надежда выписали совершенно здоровой.

*****

Начало ХХ века ознаменовалось крупным событием в усилении борьбы с проституцией, в столице возникло под высочайшим покровительством Российское общество защиты женщин. Председательницей этого общества была назначение принцесса Елена Георгиевна Саксен-Альенбургская. В него вступили в 1901 году профессор Тарновский, его жена Прасковья Николаевна, Михаил Чистяков и мы с Варей, внеся по пять рублей членских взносов.
Надо сказать, что общество создалось после прошедшего в июне 1899 года в Лондоне Международного конгресса по вопросу о торговле женщинами для целей разврата, организованного английской женской ассоциацией. В конгрессе участвовали делегаты многих европейских стран, в том числе и России, а также Соединенных Штатов Северной Америки.
Поскольку цели нового общества — «содействие предохранению девушек и женщин от опасности быть вовлеченным в разврат и возвращение уже падших женщин к честной жизни» — являлись особенно близкими и чаяниям, и деятельности д-ра Покровской, работавшей думским врачом в столице, она тоже состояла в нём. За год до того г-жа Покровская издала книжку «Борьба с проституцией», которую внимательно прочла и я, и Венеамин Михайлович, и Чистяков. Это был доклад, с которым г-жа Покровская выступила в обществе сохранения народного здравия чуть ли не по всей России и который, несомненно, был пропитан духом аболиционизма.
Хотя данные автора доклада порою удивительно совпадали с выводами, сделанными проф. Тарновским, трактовались они совсем по другому. Мария Ивановна попросила, например, фельдшерицу нашей Калинкинской больницы Татьяну Баар собрать для неё статистичекий материал, и та охотно выполнила эту работу. Г-жа Баар опросила сто проституток, лечившихся в больнице, выясняя, почему они занялись своим ремеслом. В итоге получилось, что треть опрошенных не хотели работать, а остальные дали такие ответы6 «мать гуляла», «старшая сестра гуляла». «болят глаза», «заразилась сифилисом», «сошлась с мужчиной», «мать послала», «сама не понимаю», «долго оставалась без места», «по незнанию», «уговорили подруги», «мать умерла», «хотела быть барыней»...
Я хорошо знала г-жу Баар. Это молодая фельдшерица не только прекрасно выполняла свои обязанности в отделении, но и была хорошим психологом, отменно справлявшимся с разными типами проституток. Она умела «найти ключ» к ним, и поэтому на неё буквально не могли не нарадоваться дамы из высшего света, озабоченные изменением образа жизни пациенток Калинкинской больницы. Татьяна Баар стала едва ли не самым полезным членом существовавшего при больнице благотворительного общества. По её инициативе было организовано шитьё белья и одежды среди больных, она убедила не один десяток «женщин лёгкого поведения» бросить свой позорный промысел и после излечения поселиться в Доме милосердия. Однако собранные ею сведения для д-ра Покровской всего лишь подтверждали высказанную В.М. в его работе «Проституция и аболиционизм» мысль о том, что проституирующие женщины не властны изменить свой образ жизни, так как систематический труд вызывал у них только отвращение.
Интересно, как г-жа Покровская применяла свои таланты по перевоспитанию, пытаясь, должно быть, помочь в этом г-же Баар. Вот они вдвоем, очевидно, беседуют в больнице с проституткой, окончившей два класса гимназии, что действительно было редкостью в той среде. В 16 лет девушка убежала от отца с молодым человеком, а после странствовала по разным городам с труппой бродычих артистов. В Петербурге она осталась без работы и, проев все деньги, пошла в публичный дом.
«Как вы, получившая некоторое образование, можете выносить свою жизнь? — спрашивала её Покровская. — Как вы можете терпеть эту грязь?»
А красивая, свежая, девятнадцатилетняя девушка отвечала:
«Я уже давно загрязнила себя в кафе-шантанах. И теперь мне трудно от позорной жизни. Куда я теперь денусь с сифилисом? А идти в Дом милосердия не хочу».
«Как вы могли решиться на это? — говорит Покровская. — Уж лучше голодная смерть!»
«Во-первых, я ещё жить хочу, — отвечает девушка. — Я могла бы бросить это занятие и сделаться лучше, если бы отец простил меня. Я думаю возвратиться в Одессу, но пока не еду, хочу заработать денег на проезд»,
«татьяна Осиповна, — обращается д-р Покровская к Баар, — дает ли Благотворительное общество при Калинкинской больнице денег для проезда на родину?» — и та точас отвечает утвердительно.
«А мне нужно заработать на тёплое платье», — тут же говорит девушка.
«Теперь же тепло, — замечает Покровская, — можно ехать в одной лёгкой кофточке. Слишком уж ужасно так грязнить и унижать себя из-за тёплого платья!»
Вот такой разговор. Совершенно бесполезный, это признаёти и сама г-жа Покровская, написав: «Видя эту молодую, красивую и умную девушку гибнущей, я была глубоко возмущена тем, что такой человек пропадает, но мои горячие убеждения оставались тщетными. Это было погибшее существо. После больницы она опять возвратилась в дом терпимости, хозяйка которого, наверное, не поскупилась на обещание всяких земных благ, не желая упустить из рук такую выгодную жертву».
То же получилось у нашей исследовательницы и с проститутками из прислуги. Она ещё признавала в этом страшно далёком 1900 году, что нужда действительно не один раз заставляла прислугу отдаваться разврату, однако и прибавляла тут же: «Но многие укзывали совсем не ту причину. «Лень работать», «не понравилось быть прислугой», «захотелось быть барыней» — вот что приходилось слышать от бывшей прислуги. Очевидно в подобных случаях не голод толкул её на путь порока». Тут я с г-жой Покровской вполне согласна.
Только что же далее? Нам обеим известно: госпоже Баар, принятой, между прочим, в том же 1900 году в Российское общество защиты женщин, иногда удавалось убедить несовершеннолетних «девиц» придти в Дом милосердия. Однако через некоторое время, под влиянием более порочных товарок она отказывалась от своего намерения и возращалась к прежнему прошлому. Происходило такое и когда из Дома милосердия они вновь оказывались в Калинкинской больнице по случаю рецидива сифилиса, а здесь их удавалось уговорить пойти опять в публичный дом. Вывод же из всего этого уважаемая авторша делает следующий: «Таким образом, ревнители обязательного лечения сифилиса у проституток оказывают содействие их большему нравственному падению...»
Мы посмеялись над этим пассажем: В.М., Михаил Андреевич, Прасковья Николаевна и я. Более мы ничего не могли сделать. Но д-р Покровская только разворачивала свою деятельность. В 1904 году она станет издавать свой журнал, положит начало Прогрессивной женской партии и возглавит её, объявив войну регламентистам и их учреждениям. В конце 1906 или в начале 1907-го, когда мы с Варварой как-то вечером пили чай на Колокольной, она вдруг подняла голову от журнала и сказала: «Тут, между прочим, рассказ при твою больницу.. Если хочешь, могу прочесть». Я кивнула. «Начало пропущу, — прибавила Варюша, — там ничего любопытного. А ты попробуй угадай, кто это пишет?» Она усмехнулась и стала читать...
«Я проработала фельдшерицей в этой больнице с месяц, как однажды надзирательница моего отделения Чугунова сказала мне:
«Ну, Ирина Дмитиревна, теперь нам с вами будет хлопот. Воробьёва попала в наше отделение.».
«Кто такая Воробьёва? Почему она наделает нам много хлопот?» — спросила я.
«Ах, да вы её не знаете, — сказала Чугунова .— Это девушка, которую здесь прозвали «буйной». Она страшная скандалистка, прошлый раз была в третьем отделении, так надзирательница рассказывала, что она всех там измучила. Дня не проходило, чтобы не сделала там какого-нибудь скандала. Из шести недель, которые провела в больнице, четыре просидела в карцере. Она какая-то сумасшедшая, ни на что не смотрит. Доктору, фельдшерице, надзирательнице — всем грубит. Она даже полиции не боится. Раз такую пощечину закатила полицейскому агенту, что помилуй бог...»
Меня заинтересовал рассказ Чугуновой, и я попросила её указать мне Воробьёву.
«Доктор поместил её в палате № 4. Она лежит на той кровати, которая освободилась вчера», — сказала надзирательница.
Я отправилась в палату № 4 познакомиться с новой больной. С первого взгляда Воробьёва произвела на меня приятное впечатление. Это была молодая девушка лет 22-х. Среднего роста, пропорционально сложенная, она казалась высокой, так стройна была её фигура. Выражение её лица нельзя было назвать дерзким. Скорее оно было смелое, даже, пожалуй, отчаянное. Такое выражение должно быть у человека, который знает, что затеял борьбу не по силам, что не одолеть ему противника, но все-таки продолжает бороться с ним, так как покориться — выше его сил.
Девушка была одета не в казённое платье. Её юбка и кофточка были обшиты кружевом, на ногах надеты прюнелевые туфли на французских каблучках. Видно было, что она принадлежала к числу привилегированных.
Воробьева заметила, что внимательно смотрю на неё. На её лице появилось вызывающее выражение.
«Верно, наша тюремщица явилась», — сказала она негромко, но так, что все бывшие в палате могли её слышать.
Среди больных раздался сдержанный смех. Я смутилась и ушла из палаты.
В тот же вечер Воробьева устроила скандал. Она надменно и презрительно приказала сиделке заварить чай. Та была чем-то занята и грубо ответила:
«Не барыня, а потаскушка. Подождёшь».
Взбешенная Воробьева сняла с ноги туфлю и швырнула её в спину уходящей сиделке. Та закричала и побежала к надзирательнице жаловаться. Чугунова я вилась и начала выговаривать Воробьевой. Но последняя возразила ей:
«Как она смеет называть меня потаскушкой? Я её в другой раз побью».
Чугунова машнула рукой и ушла. Воробьева и больные с торжеством посмотрели ей вслед.
Я скоро заметила, что больные, находящиеся в одной палате с Воробьевой, немедленно подпадали под её влияние. Она ими командовала, и они её слушали. До её прибытия в больницу они часто ссорились между собой и дрались. Теперь же эти ссоры почти совсем прекратились, но зато увеличилось число скандалов, устраиваемых больными медицинскому персоналу. Они как будто составили заговор насолить ему как можно больше. Каждый день мы ожидали от них какой-нибудь неприятности. То во время обеда вся посуда вместе с кушаньем летела на пол и больные громко заявляли неудовольствие против пищи. То к приходу врача все наволочки на подушках оказывались грязными. Тот начинал выговаривать сиделкам и надзирательницам за неряшество. Им приходилось оправдываться, указывая, что чистые наволочки были надеты день тому назад, но сегодня утром больные взяли да и вымазали их кашей, спрятанной от вчерашего обеда. Доктор начинал сердиться и допрашивать женщин, зачем они это сделали. Обыкновенно все отвечали молчанием. Тогда доктор обращался к Воробьевой и спрашивал её:
«Это ты научила их фокусам?»
«Я!», — смело отвечала та, смотря ему прямо в глаза.
«Зачем ты это сделала?»
«Выпустите меня из этой тюрьмы», — говорила Воробьева.
Слово тюрьма приводила доктора в бешенство. Он начинал кричать на Воробьеву, угрожая, что запрячет её в настоящую тюрьму. Она смотрела ему в глаза и упрямо повторяла:
«Тюремщики вы».
Подожди, хотелось мне сказать Варюше, я уже угадала, кто написал рассказ. Но я молчала. А Варвара продолжала читать:
«...Дело кончилось тем, что наш доктор отправлялся к главному врачу и жаловался ему на Воробьву за её дерзость. Тогда её сажали в карцер. Но по освобождении оттуда она немедленно начинала новый скандал.
Насильственное удерживание Воробьевой в больнице вырабатывало у неё какую-то бесшабашную отчаянность. Запертая в карцер, она начинала кричать, как безумная, и неистово стучать кулаками в дверь до тех пор, пока не падала в полном изнеможении. При вступлении в больницу она имела довольно цветущий вид, но тут скоро его потеряла. Она начала худеть. Лицо её осунулось и побледнело. Но она упорно продолжала борьбу с нами. Она была неистощима на изобретение различных скандалов. Низший медицинский персонал, на который они главным образом обрушивались, желал как можно скорее отделаться от столь беспокойной больной и начал просить доктора, чтобы он её выписал.
«Она ещё больна, я не могу сделать этого, — отвечал он. — А если она вас очень беспокоит, надевайте на неё сумасшедшую рубашку».
Надо было видеть ярость Воробьевой, когда в первый раз для её усмирения применили эту рубашку. Она напрягала все свои силы, чтобы разорвать свои путы. Лицо её сделалось багровым, глаза готовы были выскочить из своих орбит. Потом, убедившись в своём бессилии, она начала неистово кричать и осыпать всех самой отчаянной бранью.
Это продолжалось весь вечер и часть ночи. Её крики раздавались по всему нашему отделеннию и мешали всем спать. Её хотели отправить в особую комнату, куда запирали на ночь буйных. Но я решила сделать попытку привети её в себя иным путем.
Я подошла к ней и сказала:
«Воробьева, если ты пообещаешь мне перестать кричать и не наскандалишь, я вас развяжу».
Она с ненавистью взглянула на меня и закричала:
«Тюремщица!.. Пошла от меня прочь!.. Мучители!...»
Я, не обращая внимания на этот яростный крик, села возле её постели и мягко сказала:
«Зачем вы меня так называете? Разве когда-нибудь я была с вами груба и обижала вас? Ведь не я насильно удерживаю вас в больнице. Если бы моя воля, я давно выпустила вас отсюда, пообещай мне, что перестанете кричать и не наскандалите, я вас развяжу».
Лицо Воробьевой начало принимать более спокойное выражение. Она, видимо, раздумывала, согласиться или нет на мое предложение. «Это правда. Вы никогда не обижали меня и не презирали», — сказала она.
Она хотела приподняться и сесть, но сумасшедшая рубашка помешала ей. Это снова привело её в ярость, и она закричала:
«Мучители!.. Тюремщики!.. Христопродавцы!..У-у-у!.. Ненавижу вас...»
Я с содроганием смотрела на неё. Мучительное чувство бессилия овладело мною. Если бы я имела право здесь распоряжаться, то я теперь же развязала бы её и выпустила на волю. Но я была подчинённой, которая обязана исполнять приказания начальства. Хорошо было доктору приказывать, он ушел и знать не хочет, как нам приходится мучиться с этими несчастными. Попробовал бы он сам повозиться с ними днем и ночью, как нам приходится это делать. Наверное, он сделался бы противником насилия. Ясно было, что причина всех проделок Воробьевой и её ярости в настоящее время кроется в сознании своего бессилия и беспомощности, в сознании, что она не может отсюда выйти по своей воле, в лишении свободы...
Грозное сознание своего бессилия вызвало слёзы у меня на глазах. Мне казалось, что каменные стены больницы-тюрьмы давят на меня и мне нехватает воздуха. Мне страшно захотелось уйти отсюда, не видеть мучений этих несчастных, перестать быть тюремщицей...»
Конечно, это была рука Марии Ивановны, думала я. Как всегда, со слезой, как всегда с напускной жалостью. И как всегда, с совершенно не врачебным подходом. Но я опять промолчала. А Варюша продолжала читать:
«...В это время Воробьева случайно взглянула на меня и внезапно стихла.
«Вам меня жаль?» — спросила она как бы с недоумением и недоверием.
«Очень... Бедная вы...Вам так хочется на свободу, а вас тут насильно держат», — сказала я печально.
Воробьева вдруг отчаянно и горько зарыдала. Это было для меня совершенной неожиданностью. Я ни разу не видели её здесь плачущей.Всё то, что на неё здесь обрушивалось в наказание за её проделки, не могло выжать из неё ни одной слезинки, но возбуждало только её гнеы. А одно слово сострадания со стороны той, кого она называла своей тюремщицей, заставило её зарядать.
Вид этой связанной и плачущей девушки был до того жалок, что я не выдержала и сняла с неё сумасшедшую рубошку. Она села на кровати и, продолжая плакать, говорила:
«Зачем меня здесь насильно держат, точно преступницу в тюрьме? Я сама стала бы лечиться в больнице.».
«Что же делать? Приходится покориться, — сказала я. — Зачем вы устраиваете скандалы? Если бы вы этого не делали, вам было бы здесь лучше...»
Тут её слезы внезапно высохли. В её глазах снова зажёгся мрачный огонь ненависти. Она хотела вскочить с кровати.
«Воробьева, ради бога, не делайте теперь скандала! Мне очень достанется за то, что я вас развязала, не спросясь начальства», — сказала я, удерживая её.
Воробьева остановилась и села опять на кровать. Она, видимо, боролась с желанием устроить новый скандал. Она взглянула на меня.
«Вы со мной измучились, — скзала она. — Я не буду шуметь сегодня. Идите, ложитесь спать...»
С этой ночи с Воробьевой произошла заметная перемена. Она, видимо, начала бороться с желанием устраивать скандалы, потому последние сделались в нашем отделении менее часты. Доктор и надзирательница приписывали это сумасшедшей рубашке. «Не понравилось», — говорила Чугунова. Но я думаю, что тут играло главную роль обещание, которое мне дала. По-видимому, я приобрела не неё некоторое влияние. Иногда она порывалась устроить какой-нибудь скандал, но моё тихое замечание: «Вы общели мне попробовать», — заставляло её сдерживаться. Но иногда желание выразить свой протест против больницы-тюрьмы брало верх и в нашем отделении совершались беспорядки.
После них доктор и Чугунова обыкновенно упрекали меня:
«Вот вы всё защищаете Воробьеву. А она опыть скандал сделала. Совсем отпетая».
Прежде, бывало, Воробьева только злорадствовала, наделавши нам неприятностей. Теперь же, видя, что это меня огорчает, она иногда просящим голосом говорила мне:
«Право, я не могла удержаться».
«Вы можете. Попробуйте!», — возражала я ей.
Но иногда после скандала она с прежним задором говорила мне:
«Вот вам, тюремщики!»
Огорченная, я молча отходила от неё. Через несколько минут ею овладевало раскаяние и она подходила ко мне.
«Ирина Дмитриевна, простите меня: я с вами была очень груба. Но мне так хочется уйти из этой тюрьмы... Не сердитесь на меня!», — просила она умоляющим голосом.В это время в её темно-голубых глазах такое тоскливое чувство, что моё неудовольствие сразу заменялось сострадание и сильным желанием помочь несчастной, в душе которой таились хорошие чувства.
Я сама начала питать решительное отвращение к этой тюрьме и тяготиться своими обязанностями тюремщицы. Меня возмущали замки, которыми днем и ночью замыкались наши палаты с целью предупредить побег оттуда заключенных. Меня возмущало это бесцельное насилие над несчастными и беззащитными девушками. Я говорю бесцельное, так как всё это ни к чему. Всё это один обман, который заражений не предупреждает. Мне была невыносима мысль, что в качестве фельдшерицы я содействую обману и насилию над обездоленными и невежественными молодыми девушками. Всё это меня угнетало, и я решила уйти отсюда...
Когда Воробьева узнала, что я ухожу из больницы, то прибежала ко мне и спросила, правда ли это? Я отвечала утвердительно.
«Как же я без вас здесь останусь?, — с непритворным горем сказала она. Потом вдруг прибавила со злобой: — Насолю же я этим тюремщикам, когда вас не будет...»
Хватит, сказала я Варе. Хватит. Варя налила себе чаю. Очень миленькое сочинение. Она хочет, чтобы ушли все и больницу закрыли на замок? Аболиционистские штучки! Я забрала у Варюши журнал и отыскала подпись... Конечно, внизу стояло: «М.И. Покровская». Найдя место, где закончила Варя, я принялась читать сама:
«Воробьева, — сказала я, — прошу вас, не делайте этого. Я слышала, что на днях вас отсюда выпишут. Значит, вы скоро выйдете на свободу»
«Скоро!» — вскрикнула она, внезапно побледнев.
Глаза её ярко блеснули радостью. Да, эта девушка страшно тяготилась своим заключением в больнице и страстно желала из неё вырваться на свободу.
«Воробьева, — сказала я, — вы теперь выйдете на свободу. Неужели вы опять возвратитесь к своей прежней жизни? Неужели вас не тяготит её грязь?»
Радость в её глазах сразу померкла, а лицо как будто постарело. Её губы искривились горькой усмешкой.
«А куда же я могу больше?» — с усилием, каким-то хриплым голосом спросила она.
«Я за вас поручусь. Откажитесь от такой жизни».
«Вы за меня поручитесь?» — спросила она, пораженная моим предложением.
«Да, я за вас поручусь. Я думаю, вы хорошая девушка, только какое-нибудь несчастье заставило вас вести такую жизнь. Я хочу помочь вам отказаться от неё».
Слёзы ручьем покатились из глаз Воробьевой.
«Вы добрая... Только куда я потом денусь?.. Я хочу отказаться от этой жизни... Только куда я денусь?» — рыдая, говорила она.
«Я возьму вас пока к себе. Потом вы найдете себе работу. Я вас предупреждаю, что я человек небогатый, поэтому вам необходимо самой работать».
«Я буду вашей служанкой. Возьмите меня к себе», — с внезапной решимостью сказала Воробьева.
Когда в больнице узнали, что я беру Воробьеву на поруки, все начали меня убеждать не делать этого.
«Она совсем испорченная девушка. Вы видели, что она у нас в больнице делает. Вы наживёте с ней массу хлопот, а исправить её не исправите», — говорил мне доктор.
Чугунова же уверяла, что Воробьева непременно ограбит меня или убьёт. Ноя всё-таки взяла девушку к себе, и мне не пришлось в этом раскаяться.
Скоро я получила место фельдшерицы в другом городе. Воробьева уехала со мной. Мне удалось пристроить её там в качестве сиделки. Сиделка она была удивительная. Обна обладала поразительным терпением с больными. Никто не ухаживал за ними с таким вниманием и самоотвержением, как она. Обыкновенно, самые трудные больные поручались ей. И доктор всегда мог быть уверен, что за ними будет образцовый уход. Можно было думать, что дурное обращение с нею в той больнице научило её гуманности. Я не скажу, что всё это далось ей без борьбы. Борьба была, и сильная. Но у неё был настойчивый характер, поэтому она вышла из неё победительницей. Во время последней эпидемии холеры она погибла жертвой своего саоотвержения, усиленно работая в больнице».
Наверное, единственная проститутка, которую д-р Покровская сумела наставить на новый путь, и была это Воробьева. Правда, наполовину придуманная. Из рассказа, который назывался по-аболиционистски откровенно «Больница-тюрьма».
Мы обе, и я, и г-жа Баар, состояли ещё и в Совете Дома милосердия, куда направляли «девиц», пожелавших начать новую жизнь. Мы хорошо знали, к примеру, что в последний год нашего века изъявили желание порвать с прежней порочной жизнью 96 человек, лечившихся в нашей больнице. Из них шесть были отправлены на родину, двое переведены в Дом милосердия для малолетних, а остальные помещены в Дом милосердия для взрослых. Кроме того, в этом доме содержалось ещё на средства Калинскинского благотворительного общества 33 человека. К концу 1900 года в Доме милосердия призреваемых, присланных из Калинкинской больницы, осталось чуть более трёх десятков. Куда же растворились остальные? Двадцать человек, пробыв в «кающем» доме, как они сами его называли, от двух до шести месяцев, поступили на места. Тридцать человек самовольно оставили приютившее их учреждение, и двадцать из них возвратились к прежнему порочному ремеслу. О десяти сведений не было, остальные или взяты ближайшими родственниками, или отправлены на родину.
Приведенные цифры подталкивали к далеко неутешительным выводам. Значит, ни лета и приобретаемая с ними опытность, ни добрые честные порывы молодости, ни даже пребывание в отделении Дома милосердия под заботливым попечением о примирении с новой лучшей для них жизнью — ничто не гарантирует ещё успеха делу. Все приходили в этот дом обыкновенно с добрыми намерениями, охотно исполняли поручаемые им работы, с той же охотой собирались на беседы законоучителя, очень внимательно выслушивали предлагаемые им наставления и вели себя в большинстве, по-видимому, веьсма удовлетворительно. Но наученный долгим опытом персонал не доверял проявляемому ими нравственному подъему, зорко всегда следил за их поступками, оберегал от дурных влияний. А время от времени и прибегал к печальной, но необходимой мере удаления из числа призираемых наиболее вредных, направляя при этом на пользу подающих надежды все нравственные средства, находящиеся в их распоряжении.
Труд, как условие, отвлекающее от воспоминаний прошлого, и как средство для честной трудовой жизни в будущем, для большинства незнакомого сним или с отвращением смотревшего на всякую мускульную работу, практиковался здесь, казалось бы, вполне успешно, и годовой доход по прачешной приближался к тысяче рублей, но и это ничего не меняло. Цель Дома милосердия приучить призреваемых к разнообразному труду, но невозможно сделать всех только прачками, для чего требуется относительное здоровье и физическая сила, каковыми не все обладают, особенно же изнуренные неправильной жизнью.
Поэтому, как удостоверяли и мои собственные наблюдения (а я бывала здесь весьма часто, и осматривая больных, и присутствуя как «почетный член совета» на его совещаниях), и персонала, все усилия оставались напрасными. Вместе с восстановленными силами или вследствие глубоко вкоренившейся позорной привычки к веселой жизни для многих после более или менее продолжительного отдыха наступала неодолимая несчастная реакция — и все убеждения делались бесплодными, более того, они раздражали их. А некоторыми в силу ли стыда, в силу ли опасности за твердость своего позорного решения — принимались меры против уговоров. Каждая из призреваемых знала, что за ней по Уставу Дома милосердия оставалось право как свободного поступления сюда, так и выхода из него, тем не менее не раз случалось, что «девицы», воспользовавшись недосмотром, уходили из Дома милосердия даже в казённом платье...

*****

Надеясь лишь на читателя сочувствующего, считаю необходимым сказать непременно, что мои старания и хлопоты (в виде докладов, заявлений и прочего) начиная с 1894 года по 1900 год о необходимости открытия особых детских отделений при сифилитических больницах увенчалась всё дя Петербурга успехом. 4 марта 1900 года при Калинкинской больнице был неофициально освящен специальный детский барак, а 15 марта он принял первых пациентов и начал работать. Мне было поручено заведывать сифилитическим отделением. Обиженные судьбой дети почти без будущего каждый день проходили перед моими глазами.
23 марта 1901 года ко мне в барак поступили три мальчика. Сережа, шести лет, представлял твердую язву на левой миндалине и типичный левый подчелюстной аденит. Права железа у него также была увеличена, но меньше. А по всему телу замечался миллиарный папулёзный сифилид, местами переходящий в аспе.
Иван, тоже шести лет, имел папулёзную жабу. Среди увеличенных шейных желёз выделялся своими значительными размерами подчелюстной левый аденит. По всему телу его была рассыпана первичная пятнистая высыпь.
Третьим был Николай, семи лет, сын умершего врача. У этого ребёнка имелась твердая язва в правом углу рта, чётко видный подчелюстной аденит справа, а также подбородочный.
Дети оставались у меня только два дня, а затем, по неизвестным мне соображениям, были переведены в Алафузовскую больницу. Все они были доставлены из приюта, призревавшего детей до восьмилетнего возраста. До нас вскоре дошли слухи, что по недосмотру в это учреждение поступил ребенок в заразительном периоде сифилиса. Заболевание не было своевременно распознано; ребенка оставили в среде здоровых, чем и вызвали ряд заражений, не ограничившихся этими тремя случаями, но повлекших ещё и другие. Жалея бедных детей, сы все, видевшие их, задавались вопросом, какова их будущность и как позаботится о них приют? Но мальчики ускользали из-под наблюдения, и, повидимому, мне уже не суждено было получить ответ на эти вопросы.
Только вышло иначе. 16 октября 1901 года в мою домашнюю амбулаторию на Колокольной 7, явилась дама в небольшой зеленой шляпке с вуалью. Она попросила осмотреть взятого ею из приюта мальчика, сына врача, имевшего несчастье, как она слыхала, заразиться в нём, вместе с другими детьми, сифилисом. Дама желала знать, есть ли у него в настоящее время проявления болезни или нет.
В моей памяти тотчас же пронёсся ряд весенних заражений, и явилась мысль, не тот ли это больной мальчик, которого я уже видела. Действительно, когда он вошёл в кабинет, мы узнали друг друга. Это был Николай, третий из приютских детей, побывавших у нас в бараке Калинкинской больницы.
Дама, принимавшая участие в его судьбе, рассказала мне о происшедшем за это время. Когда ребенку исполнилось восемь лет, приют уведомил её, что призревать его у себя он более не может, необходимо было взять его, как неподходящего по возрасту. Тогда опекунша сказала:
«Ребенок приобрел в вашем заведении заразительную болезнь, с которой его невозможно перевести в другое учреждение».
А в ответ услышала:
«Это неправильно пущенный слух!» — словом, для поддержания репутации применяли ложь, снимая с себя, при её помощи, всякую ответственность и за прошлое, и за будущее ребенка. Сделанная тяжелая ошибка не послужила уроком. Приют не желал им пользоваться и, выдавая сифилитика-ребенка за здорового, подвергал риску здоровье или обитателей частного дома, куда его могли взять, или воспитанников учреждения, куда его предполагали поместить.
Зная по разговорам, что мальчик заразился в приюте, опекунша не решилась (считая это нечестным) отдать Николая в новое учреждение и вместе с ним внести туда заразу. Наткнувшись на отрицание этого факта приютом, она для проверки привезла ребенка ко мне.
Осмотр был недолгим. Неужто врач приюта сам не видел у мальчика злокачественной язвы в правом углу рта? Ну, а моя посетительница всего лишь убедилась в справедливости «неправильно пущенных слухов»...
На заседаниях Сифилидологического и дерматологического общества я не раз говорила о полном безучастии к призреваемым со стороны учреждений. С этим приходилосьсталкиваться постоянно, от детей-сифилитиков просто отворачивались все. Помню, у меня в детском отделении находился шестилетний мальчик, привезенный из лечебницы для хроников одного из уездных городов близ Петербурга. Где он заразился, неизвестно, но поступил ко мне с папулёзной жабой, папулами вокруг заднепроходного отверстия и папулёзным сифилидом по телу. Одновременно у него были явления бугорчатки костей — совпадение, весьма часто наблюдаемое в детском возрасте. Соответственного поражения легких не замечалось.
Через два месяца из лечебницы поступило требование обратной выдачи «казённой одежды» мальчика, ибо учреждение не считало возможным возвращать его к себе, ввиду страдания сифилисом. То есть снимало с себя всякую заботу о призреваемом, которого приняло к себе с этим заболеванием. Кому же тогда вести попечение о дальнейшей участи мальчика? Лечебница милостиво предоставляла это право больнице.
В Сифилидологическом обществе 8 декабря 1901 года поддержали предложенные мною меры. Во-первых, отмечалось в них, приюты-убежища для малолетних должны иметь консультантами, помимо детских врачей, также сифилидологов и обращаться к ним в сомнительных случаях, отделяя до их прибытия таких сомнительных больных из среды здоровых. А приюты-убежища, виновные в заражении в их стенах призреваемых детей, обязаны заботиться о дальнейшей участи заражённых, содействуя их излечению.
Но самое важное из того, что тогда предлагалось: учреждение в Петербурге специального приюта для детей-сифилитиков. Я считала это тогда безусловно необходимым. В этом убеждала меня как многолетняя работа в женской и детской амбулатории при Калинкинской больнице, так и ординаторство во вновь открытом детском бараке. Мне постоянно приходилось выслушивать просьбы родителей или воспитателей помочь поместить детей в приюты, между тем они всегда были переполнены, и желание поместить туда детей оставалось несбыточной мечтой.
Если и представить себе, что эта возможность явилась бы, то всё-таки определение детей-сифилитиков, переживающий заразительный период сифилиса, в приют с контингентом здоровых лиц есть дело не только нежелательное, но и совершенно нетерпимое. Выделение их в отдельный приют, несомненно, имело бы значение в профилактическом отношении. Обитатели для них не замедлили бы найтись. Я полагала, что сделав поголовный осмотр всем юным обитателям петербургских детских приютов, мы, без сомнения, нашли бы в них известный процент сифилитиков (хотя бы, допустим, незеразительного периода) и, выделив их в особый приют, освободили бы места для детей безупречно здоровых в отношении сифилиса. Но для этого предложения время придёт, к моему огорчению, ещё совсем не скоро.

*****
Летом 1900 года я снова оказалась в Париже, вместе с Венеамином Михайловичем. Туда направило нас делегатами наше научное общество. Помимо того что в Париже проходил в это время IV Международный съезд дерматологов, куда мы, собственно, и ехали, там же должен был состояться и XIII Международный съезд врачей, на который отправилось более 800 коллег из России. Кроме этого, всех притягивала и открывшаяся в Париже Всемирная Выставка, каковую обязательно хотелось посмотреть. На нашем съезда Венеаин Михайлович сделал доклад, имевший довольно необычную историю, ещё раз доказавшую, насколько мастерски профессор Тарновский умел принимать нетривиальные решения.
За год до этих событий, в середине июня, газета «Врач» поместила следующее «Открытое письмо к товарищам»:

« В августе 1900 года назначен в Париже Международный съезд сифилидологов и дерматологов, на котором, между прочим, будет рассматриваться вопрос о «потомстве наследственных сифилитиков».
Докладчиком по этому вопросу, в числе других, избран и я — конечно, ввиду того, что Россия, богатая сельским сифилисом, может представить наиболее ценный материал.
Действительно, собирание сведений о третьем поколении сифилитиков среди городского населения крайне затруднительно и даёт, при всём старании, чрезвычайно разнородный и сравнительно малодостоверный материал, тогда как среди менее подвижного и более однородного сельского населения, особенно в местностях, где ведется подворная запись сифилитиков, собирание подходящих данных несравненно удобнее и может повести к более плодотворным результатам.
Поэтому обращаюсь ко всем товарищам, городским и особенно замским, с покорнейшей просьбой, не найдут ли они возможность собрать по прилагаемой карточке сведения о потомстве наследственных сифилитиков.
Важнейшие практические вопросы, которые могут быть разрешены на основании собранных данных, заключаются, во-первых, в том, передается ли детям наследственный сифилис родителей в виде наследственного же сифилиса, выражающиеся проявлениями, свойственными этому последнему, или же наследственный сифилис родителей обуславливает у их потомства лишь различного вида уклонения в развитии, анатомические и функциональные признаки вырождения дистрофического свойства? Во-вторых, при каких формах наследственного сифилиса или дистрофий, зависящих от сифилитической наследственности родителей, дети их рождаются здоровыми? Как влияет на здоровье потомства сифилитическая наследственность отца, матери или обоих родителей вместе? В-третьих, не выяснится ли у третьего поколения сифилитиков постоянное совпадение известных признаков сифилитических, парасифилитических или дистрофических, которые давали бы возможность характеризовать в известных случаях потомство наследственных сифилитиков, подобно известной триаде Hutchinson (зубы, кератит и кифоз), с помощью которых наследственность сифилиса может быть установлена помимо анамнеза и исследования родителей больного.
Все эти и многие другие вопросы относительно сифилитической наследственности могут быть разрешены собиранием соответственных наблюдений, хотя бы и в ограниченном числе, но наблюдения вполне достоверных и хорошо прослеженных, что, мне кажется, возможно в местностях, где ведутся подворные записи больных сифилисом.
Поэтому еще раз убедительно прошу всех земских товарищей помочь мне в этом деле и дать возможность представить на Международном врачебном съезде в Париже материал, достойный русских врачей.
Профессор В.М.Тарновский.

P.S. Адрес мой до 1 октября. г. Ялта, таврическая губ., дача Кучук Сарай, а с 1 октября: Петебург, Мойка 104»

Могу засвидетельствовать как очевидец, доклад, прочитанный профессором в Париже 4 августа 1900 года получился очень насыщенный, вызвал большой интерес и сочувствие слушателей. В.М. уложился в отведенные ему четверт часа, чем он был очень доволен. Прфессор предоставил своим слушателям в Париже таблицу наследственных больных, основанную на иссследовании 25 семейств до четвертого поколения включительно. По ограниченности времени он был весьма краток и тут же сообщил о сделанных им заключениях. Влияние приобретенной болезнивсего сильнее сказывается на втором поколении и является весьма частой причиной выкидышей и рождения мёртвых детей или умирающих в первые месяцы жизни. Возжействие сифилитической наследственности значительно ослабляется в третьем поколении, где гораздо ниже детская смертность. Здесь не наблюдается явлений наследственного заболевания, дистрофии встречаются значительно реже, и они более слабо выражены. Исследователю не пришлось встретить случаев, где бы наследственный сифилис перескочил через одно поколение, то есть был бы передан внукам, не пройдя через детей первого поколения... Не стану указывать здесь другие выводы, поскольку специалистам теперь уже хорошо известен обширный биологический очерк В.М. «Сифилитическая семья и её нисходящее поколение». Добавлю только обращение В.М. к земским врачам сыграло хорошую службу в этой научной работе и позволило ему расширить и без того весьма основательный фактический материал.
Каждому из делегатов съезда выдали довольно удобную для ношения в кармане или в ридикюле книжку со многими рисунками и тремя планами Всемирной выставки, куда мы и устремились, чтобы осмотреть хотя бы медицинский её раздел. Между прочим, на съезде действовал даже «Дамский комитет». С удивлением увидев такую табличку, я подошла, желая узнать, много ли женщин-врачей прибыло в Париж. Но оказалось, сей комитет предназначен вовсе не для делегатов и не для женщин-врачей, которых я не заметила в зале, а для дам, приехавших в Париж вместе с мужьями — членами съезда. Этим дамам, правда, выдавались особые значки, но они позволяли им присутствовать лишь на открытии нашего врачебного форума да на праздничных мероприятиях.
Пока мы с В.М. находились в Париже, в Ялте скончался подаваший большие надежды 44-летний главный врач нашей больницы А.А.Введенский. До поездки во Францию у нас, на Инженерной, со своим отчётом о командировке в Белорусскую губернию выступал доктор Лившиц. На этой встрече в нашем обществе я, кажется в последний раз видела д-ра Введенского, с которым мы дружно работали не только в Петербурге, но и в Нижнем Новгороде, где он руководил ярмарочной больницей. Нижний был для него не чужим городом, там он окончил гимназию, а после поступил в Военно-медицинскую академию. Несмотря на слабое здоровье, А.А. Трудился без отдыха, вводил полезные улучшения в больнице, а вот умер, и семья осталась почти без всяких средств. Вряд ли утешением для неё станет внесение имени покойного в синодик Благотворительного общества при Калинкинской для поминовения в больничной церкви.
Доктор Лившиц побывал в Белоруссии по направлению Общества борьбы с заразными болезнями, одним из создателей и членом совета которого была и яушая его, я невольно мысленно переносилась на семнадцать лет назад, когда мы на тряской телеге, придерживая ящик с лекарствами, мотались от деревни к деревне, отыскивая тех, кому была необходима моя помощь. « Массовые поголовные осмотры сельского населения в различных местностях России у нас, конечно, не новость, — сказал тогда д-р Лившиц, — но, во-первых, их можно, как говорится, «по пальцам перечесть»: д-р Ельцина осмотрела Крапивенский уезд Тульской губернии, д-р Чистяков — Краснослободский уезд Пензенской губернии, д-р Доводчиков — Романо-Борисоглебский уезд Ярославской, доктора Степанов, Флитнер и Чапин — Сибирь. Вот и всё». Не скрою, услышать своё имя среди пионеров лечения сельских жителей мне было приятно, однако картина, нарисованная докладчиком, выходила и спустя столько лет далеко не радужная.
Как бы то ни было, но посланец из Петербурга, встретив сочувственное отношение со стороны губернатора, а также благодаря живому интересу к делу председателя Минского отделения Общества борьбы с заразными болезнями графа К.Э. Чапского, выехал в первых числах мая в одно из его имений. Это было село Станьков, распложенное в Минском уезде, верстах в 45 от губернского города. Между прочим, по ходатайству графа, Минская губерния из неземских губерний была поставлена обществом для обследований в первую очередь. Условия работы д-ра Лившица сильно разнились с моими. Пригласив себе ещё одного помощника (мне же земство в 1883 году не дало никого) и оповестив всеми возможными способами ближайшее население, будто он приехал в помощь местному сельскому врачу лечить всех, кто пожелает обратиться к нему за советом и при этом даром выдаст лекарства, он приступил к делу. Доктор Лившиц, как и я, производил осмотры жителей села, переходя по улицам из хаты в хату — от крайней до крайней... Мало того, ему удалось то, чем не могла похвастать я, — на средства графа Чапского устроить больницу на 20 кроватей для лечения сифилитиков. Общий итог его работы оказался очень впечатляющим. Он представил поименные списки 1836 обнаруженных им сифилитиков с указанием места жительства, возраста, формы заболевания и способов заражения, дав таким образом достаточный ответ на поставленный ему Обществом борьбы с заразными болезнями вопрос.
Помню, как поле этого доклада, покойный д-р Введенский заметил, что он всё-таки поражён громадным числом осмотренных. Особенно если принять во внимание ещё передвижения с места на место — из деревни в деревню. Ему самому, сказал он, приходилось осматривать в амбулатории Калинкинской больницы по 160-170 человек в продолжение пяти часов, причём большинство среди них были повторные больные, но после этого он чувствовал крайнее утомление и уверен, что не мог бы производить таких осмотров изо дня в день. Присутствовавший тут же И.П.Дедюрин добавил, что и ему приходилось осматривать в Вятской губернии три дня по 200 человек, но затем он совершенно изнемогал. Если докладчик работал только при естественном свете, то необходимо принять в расчёт, что день в апреле довольно короткий, а в сентябре и очень непродолжительный. Следовательно работать приходилось ещё напряженнее, так как времени для этого оставалось совсем немного. Поэтому количеством работы значительно умаляется тщательность её, чему очевидны и примеры. Так, число больных люэсом женщин у доктора Лившица получилось меньше, чем мужчин, тогда ка по сведениям д-ра Дедюрина и других, больных женщин всегда бывает больше, так как у них и у детей обыкновенно отмечаются внеполовые заражения.
По моим данным, тоже выходило так, но это ещё не значит, будто мы можем ставить под сомнение качество работы коллеги. И он сам охотно, с цифпами в руках разрешил эту ситуацию. Его командировка в Минскую губернию продолжалась 196 дней, из которых 170 потрачены на осмотры и 26 на передвижения. Всего осмотрено свыше сорока тысяч человек, то есть по 230 в день при девятичасовой ежедневной работе, или по 25 человек в среднем в час. День его начинался в шесть утра и заканчивался в девять вечера, но зато в более тёмное время приходилось работать лишь с 9 утра до 5 часов вечера. Труд этот действительно был чрезвычайный, и д-р Лившиц до сих пор ещё не может совершенно оправиться. Что касается преобладания больных мужчин над количеством женщин, то ведь обратные результаты других исследователей, заявил докладчик, вовсе ещё не закон, особенно если обратить внимание, что Минская губерния — не земская, и быт её населения отличается от быта крестьян тех губерний, среди которых работали другие авторы.
Мне было понятно: тщательно подготовленный и хорошо проведённый поголовный осмотр, как и в моём случае (первом в практике), гарантировал полный успех. Возникало даже чувство некоторой зависти, когда я узнала, что у докладчика были в помощниках и фельдшер, и фельдшерица, и он может ручаться, что ни одно серьёзное явление, требующее регистрации, не было оставлено им без внимания. В общем, я могла быть довольна — мой опыт тоже пригодился.
Между прочим, с дурной наследственностью, бывшей темой парижского доклада В.М., мне приходилось сталкиваться постоянно. А порою возникали и довольно драматические ситуации, причём не только для моих пациентов, но и для меня самой. В июне 1901 года ко мне обратилась 25-летняя интеллигентная женщина. Звали её Елизавета Петровна. Очень малокровная по виду, крайне замкнутая и серьёзная по характеру. Её беспокоило заболевание половых частей, на которых в последнее время появились слегка зудящие прыщи. Врач-акушер, советами которого она пользовалась, внезапно скончался. Предчувствуя, что это не простое заболевание, она и пришла ко мне.
Исследовав больную, я нашла разросшиеся папулы на правой большой губе и увеличенные паховые железы. Других явлений не было. Общее ртутное лечение в виде межмышечных впрыскиваний салициловой ртути в обычных количествах, немедленно назначенное одновременно с местными, не замедлило дать хороший результат: всасывание пошло успешно.
«Какая у меня болезнь?» — спросила Елизавета Петровна.
После моего ответа последовало искреннее удивление, смешанное в таких случаях чувством страха, быстро рассеявшегося под влияние успеха лечения и заменившегося вполне спокойным и разумным отношением к состоянию своего здоровья.
Выясняя, как произошло заражение и почему до сих пор не применялось специфического лечения, я узнала некоторые детали. Е.П. Замужем два года. Имела две беременности, из которых первая закончилась вкидышем на третьем месяце, объясненным травмой. Наступившая вскоре новая беременность вторично не дошла до срока. Ребенок родился месяцем раньше. Во второй половине беременности, припоминала Е.П., она заметила у себя на правой большой губе опухоль, которая была тверда, держалась долгое время и почти не беспокоила её. Этот момент Е.П. Отмечала совершенно ясно. Видимо, неожиданно развившееся явление поразило её как необычное и запечатлелось в её памяти.
Когда родился ребенок, молока у матери не оказалось. Выжидали пять дней, а затем решили по совету акушера, присутствовашего при родах, взять кормилицу из приюта. В приюте, помимо прочего, добросовестно удостоверяли, что опасности внести сифилис в семью кормилица не представляла, ибо им не страдала. Таким образом, гарантия в этом отношении была дана.
Прошло некоторое время после родов, и Е.П., остававшаяся без надлежащего лечения, снова заметила там, где упомянутая опухоль не вполне, как она говорила, исчезала, какие-то зудящие прыщи, явились бели. По осмотре больной ей сказали, что у неё «нечто вроде экземы» и, видимо, назначили лекарство, подходящее к этому случаю, потому что дело нисколько не улучшилось. Стало хуже. Тогда она вновь обратилась к своему врач-акушеру, который на этот раз сказал, что «лечиться ей придется серьёзно». Но врач этот неожиданно умер и унёс, так сказать, тайну, не раскрыв её пациентке.
«Здоров ли ваш ребенок?» — задала я вопрос. Е.П. Сказала, что ничего опасного у него не замечают. В настоящее время его пользует детский врач, а до него лечил тоже специалист по детским болезням. Хотя у девочки и была какая-то сыпь, но когда Е.П. Спросила, от чего это, один из врачей назвал золотуху, а другой дал уклончивый ответ. Оба однако, вызывали к себе её мужа для каких-то объяснений.
Вся эта таинственность крайне беспокоила молодую женщину. Она уже вселила в неё недоверие и заставила подозрительно относиться к поведению врачей.
Вскоре дела вызвали меня на юг, где я намеревалась организовать детскую санаторию для сифилитиков, и я возвратилась в Петербург лишь в сентябре. Свою больную я нашла уже без явлений сифилиса, но продолжающую лечение. Вполне успокоясь и будучи довольна своим состоянием, Е.П., однако, тревожилась за здоровье девочки. У неё болели губки рта и никак не могли зажить. Она привезла дочь ко мне, на Колокольную, и попросила её осмотреть.
Это было 27 сентября. При иссследовании ребенка, слегка рахитического сложения и с задержкой развития, судя по отсутствию зубов, я нашла разрастающиеся папулы на губах и в углу рта. Девочке минул уже год, и поэтому, а также ввиду экономических соображений, предполагалось отнять её от груди, а мамку рассчитать. Осмотрев ребенка, я выразила опасение за здоровье кормилицы и сказала:
«Если она не сифилитка, то неминуемо должна была заразиться от своего питомца, ибо у него — сифилис».
Е.П. была в ужасе. Надо было видеть с каким негодованием эта молчаливая и несообщительная женщина воскликнула: Да ведь это преступление!.. Я продержала бы ребенка на рожке, но никогда не позволила бы себе заразить здоровую женщину... Но ведь я сама была обманута! Во всем виноваты врачи!..»
Негодуя и плача от свалившегося на неё несчастья, она вместе с тем показала редкую выдержку. На моё предложение немедленно осмотреть привезшую ребенка кормилицу отвечала отказом, не желая внушать ей каких бы то ни было подозрений . Она попросила меня приехать на дом, взглянуть ещё раз на дочь и будто бы кстати осмтреть и кормилицу.
На другой день, пораньше, взяв извозчика возле Владимирского собора, я отправилась по указанному адресу. Ехать надо было на Васильевский, дул холодный ветер, и только на Невском уже я заметила, что в спешке забыла надеть перчатки.
Молодая, добродушная кормилица мне сразу понравилась. А результаты её осмотра, как я и знала, оказались неутешительны. Над левым соском, касаясь его нижним краем, находилась твёрдая язва в периоде рубцевания, полуприкрытая струпом. Эта картина дополнялась соответственно типичным аденитом (боковая грудная, левая подмышечная). Остальные поверхностно лежащие железы также прощупывались. В зеве были найдены папулы. Половые части были чисты, но на правой ягодице близ промежности, была замечена разросшаяся папула. Окраска шеи давла слабый намёк на лейкодерму...
Женщина заметила своё заболевание уже три месяца назад. Но всё время оставалась без помощи, хотя и была осмотрена, что поразительно, посещавшими дом врачами. Общее ртутное лечение в виде втираний, вместе с применением местного, конечно, не замедлили дать весьма понятные результат, который вызвал выражение горячей признательности симпатичной и по виду, и по характеру крестьянки.
Я выслушивала их, скрепя сердце, и задавалась вопросом: В чём теперь мой долг? Сообщить ли ей о болезни и, пользуясь успехом лечения, разогнать страх будущего или же, подобно моим предшественникам, скрыть характер заболевания от неповинно заразившейся молодой женщины и предоставить всё собственному течению?»
Врачи прекрасно знают: заражение кормилицы есть повод к вспышке домашней эпидемии, грозящей семье. А одна зараженная семья, в худшем случае, может повлечь заражение целой деревни, куда эта женщина вскоре вернётся. Такие факты в то время подмечались не только у нас в России, но и на Западе. Стоило вспомнить лишь Андре Фурнье, с тщательностью древнего летописца заносившего их на страницы своей необъятной хроники, названной «Внеполовые шанкры»...
Оставить всё как есть было невозможно. Умалчивая о характере заболевания и оставляя бедную женщину в полном неведении, я подвергала риску здоровье всех её близких в среду которых она предполагала вернуться и где не приняла бы ровно никаких мер предосторожности. Поступая обратно, то есть раскрывая суть болезни, я как бы выдавала тайну семьи и неизбежно вооружала против неё мамку. Словом, получалось нечто вроде Сциллы и Харибды: умалчивать о сути болезни и морочить больную я считала нечестным, а личное вмешательство в выяснение ей способа и пути заражения — довольно неудобным. Но так или иначе, исход надо было найти.
Нашёлся он, конечно же, на лестнице, едва я покинула в очередной раз злополучную квартирку. «А почему бы мне самой не отправиться на приём к доктору?» — усмехнувшись, подумала я, будучи, помимо всего остального крайне заинтригована поведение моих молчаливых предшественников. К последнему из них, я и решила заглянуть без промедления. Он же, узнав, что я не больна и все мои родственники, а в их числе и племянник, которому всего четыре года и который мог быть его пациентом, слава богу, здоровы, очень удивился: что же вам угодно? Поговорить, по-товарищески...
На вопрос, знал ли он и был ли убежден, что ребенок Е.П. Болен сифилисом, он ответил положительно, с большим достоинством прибавив6 «И никому об этом ни слова!». На вопрос, почему в таком случае он сам не взял на себя труда немедленно распорядиться отнятием ребенка от груди или даже в случае упорства, предупредить кормилицу о грозящей ей опасности, заметил, что «это было делом его предшественников». Он считал, что «предохранять её уже поздно».
На вопрос, почему он не сказал матери, желавшей знать, чем болен её ребенок, правду, а предпочёл скрыть суть дела, я получила ответ: «Я считал это, во-первых, нарушением врачебной тайны. А во-вторых, хотел избежать драмы» (после секретной беседы с мужем, могла бы добавить я, но не стала).
«На деле избегнуть «драмы» создало трагедию, — сказала я. — Это — именно так. Последствием такого поведения явился человек, отравленный одним из самых властных, по действию на организм, ядов. Ваша бывшая пациентка заразила свою кормилицу».
Мой собеседник, врач, оказался человеком очень мягким и добросердечным. Он страшно разволновался и только повторял:
«Мне очень жаль. Мне от души жаль...»
«Теперь одного сожаления недостаточно, — сказала я. — Мы должны прийти к какому-нибудь решению, чтобы предупредить расчёт кормилицы нанимателями». Я предложила действовать сообща, то есть товарищ должен быть влиять на мужа, а я взяла на себя роль защитницы перед женой.
Помощь коллеги, однако, не потребовалаь6 мой разговор с рассудительной Е.П. Устранил её необходимость, закончившись далеко не бесплодно. Е.П. Решила сама сказать мамке, что питомец заразил её сифилисом, и оставляла её при нём нянькой, обещая отпустить после лечения на месяц в деревню. Я имела случай убедиться, что всё это было исполнено.
На первый взгляд всё обошлось благополучно. Но надолго ли? Кормилица была замужем. Как отнесется к происшедшему муж? Что будет дальше?
При этом невольно возникает вопрос: на кого падает вина заражения? Настоящий и непосредственный виновник его младенец. Нанявшая кормилицу мать сама не знала, чем была больна она и чем болен её ребенок. Винить её, трижды испытавшую шок удивления и чувство ужаса, никоим образом не приходится. Таким образом, оставались действительно лишь муж и врачи. Я не касаюсь первого: это дело его совести, с которой он вступил в сделку, руководясь, вполне, может быть, естественным желанием сохранить свою дородетель в глазах жены и поддержать добрые супружеские отношения. Но вместе с тем воздержусь и от обвинения врачей.
Я отвечу так. Причина зла — это старая традиция, установившая жестокий обычай скрывать во многих случаях от заразившейся сифилисом от мужа женщины суть её заболевания из боязни «драмы». Между тем, неотъемлемое право больного — знать, чем он болен (за этим прежде всего он и обращается к врачу), и право матери, прибавлю я, — знать, чем боле её ребенок. Из блестящих лекций на Врачебных курсах наших выдающихся профессоров, какими были талантливый и увлекательно красноречивый Э.Э. Эйхвальд и известный хирург К.К. Рейер, я прекрасно помню, что противопоказание для сообщения диагноза больному они считали только два процесса: пороки сердца и злокачественные новообразования. Только этих двух случаев следовало бы, мне кажется, держаться и далее.
Если жк мы будем слепо следовать отжившей традиции, скрывая сифилис от заболевших им, то она не раз будет создавать новые жертвы заразы, а заинтересованная сторона всегда станет извлекать лично для себя пользу или удобство, ссылаясь на сохранение будто бы врачебной тайны, понимаемой ими слишком узко, односторонне и совершенно неправильно. Врач, в силу своей профессии, прежде всего призвать предупреждать болезни (что, бесспорно, самое существенное), а затем лечить их. Из этих двух моментов, то есть предупреждения и лечения, складывается вся борьба с сифилисом, нашим «тайным врагом», по выражению профессора В.М.тарновского.
Если это враг, да ещё тайный, тем больше опасности, и наш прямой долг — не упускать ни одного случая, ни одного способа борьбы с ним, иначе мы обессилим себя и победа останется не за нами. Ещё на съезде 1897 года, созданном для выработки мер борьбы с сифилисом, огромное место было отведено предупреждению. И вот я спрашивала себя, применение врачом вышеуказанной традиции соответствует ли предначертанию съезда? Думаю, что нет. Во всех случаях, подобных происшедшему в семье Е.П., врач, как лицо, должное внушать полнейшее доверие к своим словам и действиям, оказется далеко не на высоте своего призвания, если будет снисходить до лжи, замалчивая истинный диагноз или заменяя его вымышленным, называя, например,сифилитические проявлением именем какого-либо кожного заболевания. Вселив недоверие к своей правдивости, он поколеблет веру в свою опытность и знания, будто бы не распознав процесса и обманно выдавая его за другой. Рано или поздно правда выйдет наружу, больной узнает истинный характер болезни и недобрым словом помянет врача.
Моё искренне убеждение, что для поддержи отсутствующей добродетели одного из супрягов, мы, врачи, не имеем права отдавать других лиц в жертву тому недугу, который влечет за собой усиленную смертность и вырождение потомства. Патент на мнимую добродетель покупался бы в таком случае несоразмерно высокой ценой, и расплата выпадала бы на долю лиц, совершенно в этом не заинтересованных и неповинных...

*****

Возвращаясь из Калинкинской больницы или с частного приёма на квартире Венеамина Михайловича, я порю взглядом окидывала этот громадный и мрачный дом, один из фасадов которых выходит на Фонтанку. Я знала, когда то он принадлежал кгязю Вяземскому, но ныне пользовался очень дурной славой, называясь в народе «Вяземскими трущобами». Там теперь жили люди опустившиеся, забулдыги, нищие и самого низкого происхождения проститутки, искавшие клиентов на Сенной площади. Я инстинктивно обегала этот дом. Но потом случилось так, что мне пришлось познакомиться с ним поближе.
Однажды ко мне обратилась попечительница Приюта трудолюбия для детей Сенной площади и доиа Вяземского Мария Евграфовна Зубковская. Её обеспокоили несколько случаев чесотки, обнаруженные у детей, призреваемых в приюте. Я побывала там, осмотрела детей, назначила лечение и дала рекомендации. Мы раговорились с М.Е., оказавшейся человеком очень чутким и преданным своему беспокойному делу, которое она прекрасно организовала и отлично поддерживала. Для приюта была снята ею сначала картира во дворе дома Вяземского, которая состояла из трёх небольших комнат, где помещалось тридцать детей живущих и до сорока приходящих.


ОЧАКОВСКИЕ ВРЕМЕНА
(приводится в небольшом сокращении)

Все революционные изменения, казалось, происходили где-то в стороне. Во всяком случае, я воспринимала их имеено так. На следующий день после отречения императора от власти, я как обычно, отправилась на службу в Калинкинскую больницу., где была уже старшим ординатором, и занялась своими повседневными делами, то есть больными детьми. А моя вечная оппонентка, товарищ Покровская, оказывается, засела за передовицу «До здравствует свобода!», в которой написала:
«Россия внезапно перевернула страницу своей истории и начертала на ней: свобода. Сколько обаяния содержится в этом слове для русского человека, которого беспощадно давил старый полицейский режим. Волна ликующей радости прокатилась по всей России, и всюду раздаются клики: «Да здравствует свобода!». И мы со всем русским народом повторяем:
Да здравствует свобода!»
Но продолжалась война, и мы под руководством всё того же доктора Рутковского, переименовав свой «русско-японский2 фонд во «Всероссийский военный фонд взаимопомощи врачей» продолжали помогать семьям погибших, только теперь уже в сражении с германцами. На 1 матра 1917 года в фонде оставалось 33 743 р. 50 к. Ещё поступали пожертвования за январь, от врачей Батумского военного госпиталя 5 р. 90 к.; от врачей Второго Кронштадского временного госпиталя 7 р.; через покойного д-ра Тимофеевского 9 р. И от д-ра Ельциной 19 р., собранные среди моих частных пациенток. Всего 105 р. 44 к., за которые правление фонда через газету принесло жертвователям «сердечную товарищескую признательность».
Мне было непонятно, за что гибли теперь наши солдаты и офицеры, мирные жители, за что умирали врачи. Однако Временному правительству это было понятно, и в апреле или мае оно обнародовало своё постановление: призвать на военную службу всех женщин-врачей, не достигших к 1917 году 45 лет и оказавшихся при медицинском освидетельствовании годными к службе. Исключение делалось только для беременных и имеющих детей в возрасте до трёх лет, как от церковного, так и от гражданского брака. Прогресс и наличие свободы были очевидны — о нас вспомнили, — только затем, чтобы использовать в бессмысленной бойне. О нас вспомнили и наши коллеги, свыше тридцати лет страдавшие близорукостью и вдруг мигом излечившиеся. Не стёрлось из памяти как в начале века взвратили десятирублёвый взнос врачу-экстерну Казанской губернской земской больницы, мотивируя это тем, что по уставу женщины-врачи к участию во вспомогательной кассе не допускаются. Она обратилась тогла к товарищам-мужчинам с предложением обсудить эту на общем собрании кассы и не упустить случая устранить явную дискриминацию. И что же? Потребовалось ещё 15 лет и целая революция, дабы Пироговский съезд вынес наконец решение о ненужности отдельных врачебных женских врачебных союзов. В 1890 году, в то время когда женщины-врачи, не имея прав, считали себя счастливыми, что были допущены к общей врачебной работе, мы, курсистки первых выпусков, создали своё Общество взаимной помощи, куда входила и я, где состояла членом совета... Капитал общества уже через семь лет приблизился к восьми тысячам, из коих пять тысяч считались неприкосновенными. За те же семь лет общество выдало в ссуду женщинам врачам свыше четырех тысяч рублей и более половины получило обратно. Почетным членами общества мы выбирали только самых дорогих нам людей. Это основательница наших курсов, чей капитал помог им открыться, Лидия Родственная-Шанявская. Это наши учителя и хранители — братья Тарновские, профессора Ивановский и Сущинский, доктора Раухфус и Чечотт. Это и наш заступник, граф Илларион Иванович Воронцов-Дашков, при чьей поддержке наше «Ходатайство о расширении прав женщин-врачей и об уравнении их с правами с мужчинами-врачами» достигло цели, в результате чего мы получили в 1898 году права государственной службы и право на пенсию Были среди почётных членов и Надежда Прокофьевна Суслова — первая женщина, получившая врачебный диплом... Теперь же русские врачи, мужчины и женщины, составляли одну дружную семью, соединенную общими научными и общественными интересами, и мы, женщины, не могли это не приветствовать.
Какое радужной время грезилось нам впереди... Хотя мы с Поликсеной Шишкиной-Явейн никак не могли прийти к согласию по вопросу регламентации проституции, я поддерживала её в другом. До сих пор по нашим законам русская женщина, хотя с неё одинако, как и с мужчины, взимались все подати и налоги, не имла права не только быть выбранной в гласные, но даже не могла прийти и подать свой голос за того или другого кандидата мужчину, которому она хотела бы доверить расходовать общие деньги, образовавшиеся из её податей и налогов, внесенных в общую городскую кассу. Поликсена в руководимой ею Российской лиге равноправия женщин постоянно устраивала собрания и произносила там свои очень яркие речи, отчаянно нападая и высмеивая всех противников предоставления женщинам избирательных прав. Одну из её речей лига даже выпустила в начале 1917 года отдельной брошюрой...
Что скажут потомки, я не знала, но тут у нас Поликсеной не было разногласий.
… Депутат же думской комиссии г-н Арефьев, выступая против предоставления женщинам права голоса в Городском самоуправлении, заявил, наряду с другими аргументами, что женщину нужно беречь для домашнего очага... Как напустилась на него Поликсена Нестеровна. С присущей её страстностью она доказывала, что именно потому, что женщина является хранительницей домашего очага, именно потому, что она мать, она и должна принимать участие в так называемой городской политике. Иначе она, эта самая политика, займётся нами и детьми нашими и очень больно даст себя почувствовать...
Когда минул смутный смутный 1917 год, Комиссариат здравохранения начал налаживать помощь венерикам и кожникам. Их число после войны и революций выросло. В то же время множество врачей нашей специальности сидели без работы. Меня включили в 1918 году в число трех представителей избирательной коллегии по отборц врачей для городских амбулаторий. Просматривая списки венерлогов, подписавших заявления о желании получить место, я увидела много знакомых фамилий. Был там и Александр Чагин, сын Алексея Александровича, за которого я едва не вышла замуж в 1887 году. Он окончил Военно-медицискую академию в 1913 году и с мая следующего года работал сверхштатным ординатором в Калинкинской больнице. Сам А.А., прослуживший 30 лет в нашей больнице, а после несколько лет во Врачебно-полицейском комитете, в 1918 году находился на временной службе в статистическом отделении Всероссийского союза торговли. Они оба получили места в бывших думских амбулаториях, но Чагин-старший к работе так и не приступил, он скончался в конце того же года.
Я тоже вела амбулаторный приём в городе, на 10-й Рождественской, в доме10/30 (угол Мытнинской). Это была бывшая думскя, а теперь коммунальная амбулатория — прообраз нынешних поликлинник. Работала я там ежедневно, кроме воскресенья, с часу до трёх. Лчебеница, надо сказать, оказалась довольно удобная, помещение тёплое, сухое. Отдельных кабинетов для врачей разных специальностей там не было, и я, приходя туда, занимала любую свободную комнату. Это являлось и неудобством, так как инвентарь для кабинета по кожным и венерическим заболеваниям некуда было поставить. Наличие бывших думских амбулаторий во всех районах города позволило Комиии по борьбе с венерическими болезнями быстро развернуть свою сеть и значительно улучшить помощь в ней нуждающимся...
Трения между врачами-сифилидологами и бывшими думскими врачами возникали в те времена нередко. В основном они происходили на почве стремления последних иметь в своих руках распорядительную по амбулатории власть. Меня это совершенно не волновало, но некоторые из моих коллег втягивались в конфликтные ситуации, которые гасить приходилось Венерологическому совету Комиссариата здравохранения.
В списке врачей, желавших получить амбулаторные приёмы, я в 1918 году встретила и фамилию Василевской, состоявшей в свое время референтом «Врачебной газеты» при нашем научном обществе имени Тарновского. Естественно никакого места она тогда не получила, и, как уж перебивалась, просто не представляю, кажется, взяла да и уехала вместе с мужем, тоже венерологом, в провинцию...
Грустно было наблюдать, как умирала прекрасная газета «Русский врач». Сумев всё же дотянуть до конца года, хоть и сократив обьем в четыре раза, редакция даже объявила подписку на на 1918-й, но это были предсмертные судороги: «В тяжелых условиях, как в путах и с повязкой на глазах, вступает в новый, неведомый, мрачный своею неизвестностью год жизни современная периодическя отечественная печать, — писал её редактор доктор Владиславлев. — Политическая разруха привела страну на край государственной гибели и экономического краха. Непомерно возросшие цены на труд, на рабочие руки, на все техническое производство изданий поставили перед органами коллективной отечественной научной мысли роковую диллему: прекратить на время, до лучших дней, своё дальнейшее преемственное существование, загасить своей рукой светящийся маяк знаний, как бы скромен он не был, или постучаться к читателям за помощью и материальной поддержкой. «Русский врач» остановился на последнем...» Только это было уже не сообщение о подписке, а некролог...
Вообще, от тех лет памыть сохранила почему-то немогое. Не позабыла я, как Комиссариат труда потребовал у ман спраку о совмещении, и медико-санитарный отдел Комиссариата здравохранения выдал мне 20 февраля 1919 года такое удостоверение: «Дано сие врачу З.Я. Ельциной, работающей в коммунальных бесплатных лечебницах в качестве врача-специалиста по венерическим болезням, не имеющей определенного месячного содержания, а получающей за каждый двухчасовой приём 30 р, в том, что её работа необходима Амбулаторному подотделу Комиссариата здравохранения и подотдел не имеет препятствий против её службы в Калинкинской больнице совместно со службой в коммунальных амбулаториях».
Так и прошли эти годы. Детский барак и дежурства в Калтнскинской больнице, затем — приемы в коммунальной амбулатории да заседания Венерологического совета. Пока не грянул мой, двадцатый год.

*****

Зима 1920 года. Кутаюсь в своё замечательно теплое пальто и перечитываю уже отпечатанный ответ на запрос Губернского отдела здравохранения6 «Датская кожно-венерическая больница (Очаковская ул. 4/6) доводит до сведения, что ни огнестрельного, ни холодного оружия не имеет и никогда не имела. Главврач Ельцина».
Действительно, зачем мне и моим пациентам оружие? Мы с ними и в прошлом веке «бились» только за обеспечение больничными местами. До революции первой пришла на помощь в этом отношении больница Тарновского (бывш. Калинкинская), открывшая в 1900 году Детский барак. А после революции в 1920 году возникла специальная детская кожно-венерическая больница на 270 кроватей, чему способствовала работа Венерологической секции при Коммисариате здравохранения и Комиссии по борьбе с детским сифилисом, при ней образовавшейся, и, наконец, Конференции по борьбе с венерическими болезнями, состоявшейся в июне 1920 года. Первого октября того же года я была утверждена главным врачём этой первой и единственной в своем роде больницы.
Хотя я пишу сейчас в совершенно других условиях, иногда дрожь пробегает, припоминая, чем был занят «невооруженный» главврач в те года. Мне кажется все главврачи стояли тогда на гигантской паперти, протянув руки и дожидаясь, не подаст ли чего странный богач по имени АХО Губздравотдела, величина, несомненно, но вовсе не всемогущая. И я стою на этой паперти, чтобы подали два коробочка спичек и керосину два пуда. Назавтра молю о пяти фунтах сушёной черники. Но без успеха. Потом прошу не менее ста пудов соломы или деревенской стружки для набивки 250 матрасов. Но, похоже, наш север обратился в безлесную степь, где и стружки не сыщешь, не выпросишь... Дряхлый, вконец забитый то ли до революции, то уже после «Ундервуд» шлёпает едва читаемые блеклые мои прошения об авансе на хозяйственные нужды, так как никаких авансов в текущем году не было, а доходности больница не имеет, объясняла я всяких раз, поскольку лечение производится бесплатно. И ещё, пожалуйста, прибавьте хоть что-нибудь к выданному прежде пуду верёвки. Не хватает нам её ни на что, меж тем как не видим мы новой верёвки уже второй год.
В январе закончились даже скорбные листы для записи вновь поступающих больных. Прошу вновь: не отказать в отпуске одной стопы белой бумаги. С осени 1921 года моих больных подкармливает уже и АРА — Американская администрация помощи детям в Петрограде. Набираюсь храбрости и в марте 1923-го прошу у той АРА ножницы медицинские 12 штук, бритвы 6 шт., машинки для стрижки волос 5 шт. и 24 пинцета разных. Наконец, вовсе поломался наш «Ундервуд», но и на его ремонт требуется специальное разрешение Губздрава. А тут еще беда — истопники остались без топора. Попросила топор, но из Губздрава вместо ожидаемого — бумага: «на какие надобности таковой требуется?»
Понемногу на Очаковской собиралось всё более врачей. Вслед за мною и Поликсеной появилась Анна Плечко. Она была зарегистрирована в качестве безработной и крайне нуждалась в месте, имея малолетнюю дочь. Поначалу удалось взять её только экстерном без жалованья, так и я когда то оказалась в Калинкинской больнице. Но я не д-р Шперк, который умудрился продержать меня столько времени, полагая, будто я питаюсь одним родным больничным воздухом.
Как только доктором Сорокиным был подан рапорт об оставлении им службы, в тот же день ушло в Венерологический подотдел Горздрава ходатайство о назначении д-ра Плечко на освободившуюся вакансию. Для хорошего пердиатра-дерматолога я не пожалела ни слов, ни бумаги. Первый отпечатанный на ожившем вдруг «Ундервуде» вариант меня не устроил, и только третий показался более подходящим. Всё было расписано по пунктам. Такой специалист нам необходим, вследствие довольно частого заболевания детей внутренними процессами, а также при острых инфекционных болезнях, с которыми дети хотя и направляются в специальные больницы, но тем не менее остаются некоторое время в изоляторах для установки точного диагноза. И тетье — предстоящее оборудование боксов, в которых существует неотложная надобность, заставляет больницу иметь среди врачебного персонала одного педиатра-дерматолога. Последние три месяца эту работу безвозмездно в качестве экстерна несла на себе д-р А.Г. Плечко, которую вся врачебная коллегия ходатайствует назначить штатным сотрудником.
Персонал наш постоянно укреплялся. В сентябре 1922 года появился и свой «специалист по парше» Лидия Абрамовна Василевская. На её заявлении принять в качестве экстена я с удовольствием написала: «допустить к занятиям». Поговорили о жизни, посмеялись, что ей вновь не повезло, опять она поспела к шапочному разбору, когда места в штате отсутствуют...
Что же касается до лечения в детской больнице, тут мы, маленькая группа врачей, делали всё, что только умели и могли. А так как наш враг никогда не желал сдаваться, и экономические затруднения только ему на пользу, то и счёт наших поражений не убывал. Вот и пишу с Очаковской 6 июля 1923 года в Венерологический подотдел Губздрава: «За отсутствием места хранения трупов умерших детей в больнице, т. е. покойницкой, администрация убедительно просит не отказать в вашем ходатайстве об ассигновании денежных средств на приобретение спциального ящика (деревянного) для перевозки трупов в покойницкие других больниц. Приложение: смета столяра Новожилова на устройство ящика в сумме 9 р. 25 коп. в золотой валюте. Главврач Ельцина. Зав. Хозчастью Парамонова».
Только и 1 сентября 1923 года я подписывала письмо в покойницкую болницы Жертв революции — с просьбой похоронить за казённый счёт 2-х месячного младенца, присланного к нам, как бездомный подкидыш. А 4 сентября отправила отчёт за август. В отрицательных сторонах писала о тесноте, не позволявшую подразделить больных строго по специальностям. Нужда в раширении и впрям была огромная, так как мы имели наплыв грудных детей-сифилитиков с матерями, и пришлось срочно расширять сифотделение за счёт кожного. В который раз указала: палаты не приспособлены для грудников, нет детских кроватей, горшков, ванн, менжа для ползунков. Штат: 30 человек на 235 детей. И тут же без стеснения протягивала широко раскрытую ладонь — подайте, ради кого хотите 42 р. золотом на силовой двигатель для почти готового рентгеновского кабинета. Посылаем ведь плохо одетых детей в Радиорентгеновский институт в любую погоду... С завистью припоминала и микроскопы, виденные в полиции нравов Берлина, нам же позарез нужен был всего один.
Далее всё то же. Продолжаю про сентябрь. 12-го числа для нужд грудного отдела и детей младшего возраста запросила в снабжение средства и разрешение прибрести 30 простых деревянных детских кроватей с решетками и манеж деревянный простой. Подумала-подумала и прибавила одну эмалированную детскую ванну или в крайнем случае два деревянных корыта. А 17 ноября выяснилось, что не получены еще 37 500 руб. на приобретение цельного молока из расчета 1500 в месяц на 100 болных по справочным рыночным ценам в 25 руб. за бутылку. Направила напоминание. Попросила также 100 деревянных ложек, а если нет, то разрешения приобрести из сумм хозяйственного аванса.
На следующий день составила обращение в Венерологический отдел Губзрава. Шишкина-Явейн, прочитав тут же окрестила его «Иду на вы!»
«Прилив сифилитических больных, нуждающихся в конечном лечении, и необходимость ради профилактики вывести их немедленно из среды здровых вынудили меня начать прием матерей-сифилиток с грудниками, присылаемыми консультациями. Вследствии этого первый этаж остался за кожными больными, заняв (временно) и бывшее сифилитическое отделение, а второй отведен главным образом под сифилис и гонорею.
Прошу Венерологический отдел информировать (через отдел материнства и младенчества) консультации, ясли и родильные дома о возможности направлять грудников с матерями и без оных во вверенную мне Венерическую детскую больницу.
Одновременно вторично обращаюсь с просьбой снабдить больницу детскими кроватями, ибо вследствии огромных размеров, полученные отнимают слишком много места, небезопасны для малюток и лишают возможности принимать больных на большее число коек».
Забор, как оказалось, тоже дело вовсе не пустяшное. И под моим пером возникал очередной канцелярский рескрипт, призванный сподвигнуть технический подраздел Губздрава на решительные действия. Выглядело это так: «Детская кожно-венерическая больница обращает серьёзное внимание п/отдела на то обстоятельство, что деревянный забор, отделяющий больничный сад от соседнего участка по Очаковской улице, в настоящее время не существует совершенно, благодаря чему здороые дети с улицы ходят в сад и имеют общение с больными детьми, находящимися на излечении в больнице. В целях пресечения распространения заражения путем подобного совершенно нежелательного общения одних детей с другими администрация больницы просит технический п/отдел срочно принять меры к отпуску денежных средств, а также материалов на восстановление указанного забора. Гл. Врач Ельцина. Зав. Хозчастью Парамонова».
С чем прибежит в очередной раз указанная г-жа Парамоноа? Хорошо, если с требованием направить ноту городскому медицинскому начальству о срочной присылке столяра для исправления входных дверей на чёрную лестницу. А если с призывом «Все — на прорыв канализации»? Тут уж бросалось всё, лишь бы хоть временно что-то исправить и залатать. А затем — снова слезные просьбы по начальству. Но оно, в свою очередь, могло лишь ходатайствовать перед городским отделом комунального хозяйства, дабо то изволило, но желательно без промедления, приступить к работам по исправлению проходящей по улице городской деревянной канализации. Чем же не устраивает последняя детскую больницу? А тем, что за ветхостью часть уже провалилась, отчего загрязнилась и сточные воды, не пороходя в неё, затопляют подвалы этой самой больницы.
«Зина, да у тебя просто идеальная больница, по нынешним временам», — позавидовала старая приятельница, врач, заглянув как-то ко мне на Очаковскую. Завидовать было нечему, говоря откровенно, пожалуй, только горячей воде, которая имелась в больнице и поступала даже в квартиры персонала, жившего при ней. Виталик с Серёжей приходили ко мне раз в неделю, чтобы взять ванну, и мы устраивали после чаепитие, как в очень давние, совсем другие времена... Несколько раз Серёжа, кончавший уже Консерваторию по классу дирижирования и много концертировавший, играл и для моих ребятишек в больнице.
Большинство из них впервые видели, как играют на фортепиано, и слышали настоящую музыку...
Виталик рассказывал за чаем какие-то забавные истории из своей службы... Я знала, что у брата расстроено здоровье, ещё в 1917 году ему была определена пенсия, но после Октября всё обернулось иначе... Сохранился только вот этот «Медицинский акт».
На основании параграфа 10 Высочайше утвержденного 17 янваяря 1898 года положения о Придворно-медицинской части, мы нижеподписавшиеся члены врачебной комиссии 15 сентября 1917 года в Петроградском госпитале Дворцового ведомства освидетельствовали состояние здоровья Старшего бухгалтера Контроля б.Министерства Двора, коллежского советника ЕЛЬЦИНА на предмет: подходит ли болезненное его состояние под правила 87 или 88 ст.Пенс. Уст. Т 3 Св. Зак. Изд. 1896 г., причем оказалось следующее:
г.Ельцин, 51 года от роду, жалуется на общую усталость и быструю утомляемость, лет 18 перенёс правосторонний плеврит с явлениями катара правой верхней доли, был отправлен за границу в Соден и затем в Швейцарию, зимой часто покашливает, ощущая чувство раздражения в горле, иногда боли в пояснице. Значительно похудел за последнее время.
При объективном исследовании найдено: больной небольшого роста, питания удовлетворительного, со слаборазвитым подкожным жировым слоем. В лёгких справа под лопаткой звук заглушён, дызательные шумы ослаблены. В сердце у верхушки акцент на первом тоне. Пульс около 80 ударов в минуту слабого наполнения и напряжения. Язык обложен, живот вздут, подложечная область чувствительна. Печень и селезенка не прощупываются. Пупочное кольцо слегка расширено и незначительно выпяченное.
На основании вышеизложенного мы заключаем, что коллежский советник Ельцин страдает хроническим катаром правой верхней доли легкого, катаром желудка и пупочной грыжей и по роду своих заболеваний пол правило 87-й статьи Пенс. Уст. Т 3 Св. Зак. Изд. 1896 года подходит». И семь подписей, от временно исполнявших обязанности ординаторов Дворцового госпиталя до его старшего врача и врио врача Государственного оркестра...
Потом, спустя много лет, когда Виталика не стало, Сережа показал мне его дневник, который он вдруг снова стал вести, как в 97-м, когда Сережа родился. Один дневник он завел, ожидая сына, а другой, выходит, предвидя скорое прощание с ним и с этим миром. Витуша не вдавался в подробности, просто записывал очень коротко, что делал и куда ходил. « В 5 ч. веч. Был на заседении Комитета по организации Института охотоведения и рыбоведения на Сергиевской». Это 2 января 1920 года, первая запись в его новом и последнем дневнике. Лучшие годы жизни он провёл, проверяя расходы царской охоты, и сам увлекался охотой, пока была такая возможность. Оставив прежнюю службу, он с той поры работал бухгалтером в разных местах. А вот 13 января, во вторник, он записал: «Утром ездил в Шувалово. Вечером ходил в Агрономический институт, а после к Захарию и Елизарию ко всенощной. Серёжа был в Мариинском театре, а потом был с В. Скуратовым у Ощупа. Встречали Новый год». Последняя январская запись 20-го числа: «Утром с Серёжей ходил в Мариинский театр за пайком». Ещё с 18-го года, не закончив, кажется, Консерваторию по классу фортепьяно, Сережа был принят в театр концерт мейстером.
Хотя многое мне было ведомо, дневник Витуши читала, как удивительный рецепт на возвращение в прошлое. Возвращаться туда вробе бы и совсем неохота, и одновременно радостно заглядывать: там, в этих знакомых строчках живые Витуша и Варюша... В феврале, 9-го числа: «Вечером заходил В.А. Скуратов. Серёжа был на концерте в клубе пекарей на 6-й Рождественской улице». А ещё через 10 дней: «Был у Н.П. Малкова. Подал заявление в Русский музей». В субботу 21-го числа, он отмечает, что начал службу в Русском музее... По-моему это ещё Чистяков говаривал: «Можно ли всю жизнь прослужить в Русском музее, а можно — в Калинкинской больнице. Вот только, встретившись, эти двое ни за что не поверят, будто жили в одном городе...». Тут Миша, полагаю я, был не совсем прав. Достаточно припомнить, что упомянутый братом Николай Петрович Малков, служивший вместе с ним в Контроле, был и довольно известным музыкальным критиком.
Витушин март: со службы заходил к сёстрам, застал крёстную (2-е, вторник); во время обеда зашла Зина (3-е, среда); утром ходил за пайком на Офицерскую улицу (4-е, четверг); была Зина, ночевала (7-е, воскресенье); заходил студент медик Аронштам, сообщил о мобилизации медиков 4-го курса. На службе я не был (8-е, понедельник); днем ходил на Офицерскую за капустой. На службе не был (9-е, вторник).
Витушин апрель: на службе не был. Анино рождение (3-е, пятница); на службе не был. Вечером Серёжа участвовал в концерте на курсах Стебута (3-е, суббота); утром был на службе, а после в очередях за продуктами и в столовых (5-е, понедельник); ходил в Мариинский театр прикрепить Серёжины карточки в столовой, а также в Консерваторию. Принёс Сережин паёк (17-е, суббота). Выделяю эту запись: 20 (Вт.) Полный ужаса день. Днём заходил Хлопин. В третьем часу мы все: Аня, я , Серёжа и хлопин пошли в клинику Осипова, где Аня и была принята».
Через восемь дней подошла другая беда. В четверг, 29 апреля, Виталий записал: «Ходил к Ане. Вернувшись домой, нашел письмо Зины о болезни крёстной. Вечером ходил к Зине». А на следующий день: «Днём ходил за обедом. Вечером ходил к крёстной в Обуховскую больницу, а затем к Зине. Серёжа дома не ночевал. Я брал ванну».
Наступил май. Я была в Обуховской у Варюши. Виталий записал 2-го числа: «Днем ходил к Ане. Вечером получил письмо от Зины о том, что крёстная в агонии. Серёжа вечером участвовал в «Псковитянке». И 3-го мая, в понедельник: «Рано утром пошёл к Зине, а оттуда, не застав её дома, в Обуховскую больницу, где узнал о смерти крёстной. Из больницы пошёл к Зине. В 4 часа снова был в больнице за разрешением на похороны».
Варя скончалась в ночь на 3 мая 1920 года нового стиля между половиной второго и третьего часа (точно было не определить; все часы на хирургическом отделении стояли) — палата № 5, койка 47. Закрыв глаза старшей сестре, я была уверена: теперь моя очередь... В дневнике Виталия всё дальнейшее расписано. На следующий день он ездил утром в Совдеп за ордером на гроб, лошадь и дрожки в 7-ю роту, угол Гарновской улицы, и к гробовщику, в 1-ю роту. Затем был в Новодевичьем монастыре, заказал могилу и отпевание. Потом пришел ко мне, я его накормила, и мы пошли в больницу.
В среду, 5-го мая, Виталий записал6 «Мои именины и рождение Сережи. В 11 час. 30 мин. Утра был на панихиде в часовне Обуховской больницы. Вечером у нас была Зина. Серёжа ходил к Ане. В четверг в 9 ч. 30 мин. был вынос из часовни Обуховской больницы. В 11 час началась заупокойная обедня в Новодевичьем монастыре. Провожали крёстную я и Зина. Серёжа приехал к отпеванию. Была А.В. Васильева. Из монастыря я, вернувшись домой, пошел к Ане. Зина у нас ночевала». Несколько дней подряд я не могла оставаться дома одна, а ночевать уходила либо к подругам, либо к брату на Шпалерную. В Дмитровском переулке без Вари стало совсем пустынно, от нас останутся только фотографии. Перебирая их, нащла свою с надписью: «Моей дорогой Варюне от благодарной за её доброе отношение и желание доставить удовольствие тем, темная среда которых отталкивает от себя почти всех. Спасибо! На память о маленьком Пушкинском вечере в Калинкинской больнице. 1899 г. 27 мая».
Таким был коротко 20-й год: мы потеряли Варюшу, а жена Виталия Анна Матвеевна, оказалась с депрессией в клинике профессора Осипова. Мне нездоровилось летом, а осенью мне пришлось отложить свои хвори и заняться чужими в создаваемой только больнице. О ней нет ни слова в дневнике Виталия, он совсем не пишет, о чём мы говорили, когда я приходила на Шпалерную...
Каких только циркуляров я не получала в ту пору... О ежегодной справке про холодное и огнестрельное оружие я уже указывала. Но были весьма полезные. В начале октября 1923 пришло предписание подготовить справку о больнице для выпуска адресной книги «Весь Петроград». Это очень важно, чем больше нуждающихся в нашей помощи будут знать, куда им обращаться, тем меньше будет разнос заразы. Составила требуемое объявление:
«Детская кожно-венерическая больница. Очаковская ул., 4/6, т. 557 46.
Во всероссийском масштабе единственная специальная больница. Отделения: сифилит., кожн., для грудн., зубоврач. Кабинет.
Главн. Врач Ельцина З.Я., ст. врач Штремер Г.В., ординаторы Нобсон Н.В., Дедюрин И.П., Аксаков П.П., Розанов В.Н., Масленникова-Арень А.А., Плечко Н.Г., Вязмитинова А.А., Новотельнова О.В., Рыцарь Р.С. Шишкина-Явейн П.Н., зубврач Догова В.М., завхоз Парамонова А.Н., бухг. Егоров С.П.
Девочки принимаются от 3-15 лет, мальчики от 3-10 лет».
Какое счастье, что Колумб в конце-концов открыл Америку, думала я почти всякий раз, подписывая еженедельную отчётную ведомость по израсходованию продуктов, получаемых от АРА. За семь дней дети получили: какао — 8,5 фунта, рис — 13,5 ф., сахар — 35 ф., молоко — 45 банок, сгущенка — 26 банок, а ещё хлеб, маис (мука и крупа), фасоль. Каждый день я подписывала бумагу, которая называлась «Сведения о количестве больных едоков (детях) и персонала, обслуживающего столовую дополнительного питания Американской администрации помощи в Петрограде при детской кожно-венерической больнице». Были там три вида порций. Дети от трёх до пяти лет получали две трети порции «А». Те, кто постарше (до 13 лет) — полную порцию категории «Б». Для взрослых была выделена одна полная порция «Б» и три двойные порции «В». Американская помощь больнице регулярно поступала с октября 1921 года по 31 мая 1923-го, и по сей день помню этот огромный и тяжеленный том «Отчёт по АРА» (более 1000 страниц!), где не было ничего, кроме однообразных ведомостей и справок, но который послужил нашим больным и в большинстве беспризорным детям настоящим якорем спасения...
Ночью могла постучать в мою квартиру все та же вездесущая и незаменимая Парамонова: «Зинаида Яковлевна! Сбежали три мальчишки!» Идём разбираться. Передаем телефонограммы. Двое из них поступили из центрального распределительного пункта, что помещался на Обводном канале, д.17. Звоним туда — нет, не объявлялись. Анна Никитична, с которой мы вместе работали в Калинскинской больнице, всё напоминает мне: прибавьте, что беглецы в казенной одежде... Под утро один из них, тот что поступил из Левашова, возвращается. Где же другие? Рассказывает, что расстался с ними на Николаевском вокзале, они собрались зачем-то ехать в Вятку... Парамонова садится к телефону, а я набрасываю очередную бумагу в Губздравотдел...
Новый день таким образом начинался, а с почтой мог прийти циркуляр № 99, где решительно, в видах безработицы, интересовались лицами преклонного возраста. И приходилось отвечать вполне откровенно, что «среди рабочих и служащих преклонного возраста мужчин свыше 60 лет и женщтн свыше 55 лет в штате больницы не имеется, кроме главврача Ельциной З.Я., 68 лет, и фельдшерицы Степановой М.А., 70 лет, получившей диплом Героя Труда в день открытия Дома медицинского работника». А мог придти и запрос губернского отдела Союза «Всемедикосантруд» о необходимости ускорить направление в его кассу 2-х процентного отчиления с сентябрьской зарплаты для добровольных пожертвований коллективом больницы в пользу германских рабочих...

*****

Опять меня притягивает дневник Виталия, хотя жизнь там почти что остановлена. Но завораживает, словно стихи:
Ходил к Ане. Была Зина.
Ходил к Ане.
Ходил к Ане. Была Зина.
Ходил к Ане, Была Зина.
Была Зина, Я ходил к Ане.
Это все его записи подряд в конце января и в самом начале февраля 1921 года. Он практически каждый день навещал Анну в клинике проф. Осипова. Я тоже навещала её, но очень редко. Все, кроме Виталия, вызывали у неё неожиданное беспокойство. Когда Витуша не ходил в клинику, он ходил за пайком — то в «Кривое зеркало», то еще кда-нибудь, где выступал Серёжа. Обычно вечера в субботу и воскресенье я проводила у них на Шпалерной. В понедельник 14 марта я ушла в больницу, а Виталий в этот день сделал не похожую на другие запись: «Ко мне присылали из Дмитровского переулка, где обокрали Зинину квартиру. Вечером был у неё». Не хочу об этом вспоминать...
Серёжа делал успехи, и мы с Витушей часто говорили об этом. В апреле Серёжа дирижировал в Консерватории симфонией Моцарта, а мае Ельциных стали уплотнять. 5 мая в день рождения Сережи и именины Виталия, они начали переносить вещи в кв. № 13. Занимались этим пять дней, и 12-го перебрались окончательно. В последнее воскресенье мая я была у них. Виталию нездоровилось, разболелась поясница, и я пошла проведать Аню. Уже в июне, 15 числа Виталий указал: «Приходили из жилищного отдела описывать мебель...»
А с 22 июня уже совсем иная музыка:
«Ходил к Ане. Сереже держал экзамен по инструменту, а вечером был на концерте Купера».
23-е. Был у Ани. У Сережи был экзамен по дирижерству.
24-е. Был у Ани. Её перевели во 2-е отделение в особую комнату.
28-е. Вечером Серёжа играл в Большом зале Консерватории. Шёл Евг. Онегин (100 т.р.).
Серёжа закончил Консерваторию. В июле Виталий записывает 2-го числа: «Ходил к Ане. Сережа вечером был на концерте Купера (Рахманинов)».
3 июля. Ходил к Ане. Серёжа был на акте в Консерватории. 12 июля. Ходил к Ане, а потом ходил к Зине на Очаковскую, там был и Сережа.
Виталий устал, болезнь Ани требовала постоянного его внимания. И 14 июля он отмечает: «Вечером ходил к Малкову и подал прошение об отставке. Сережа ходил к Ане». Он хлопотал о пенсии... В понедельник 24 числа он записал: «Был у Ани, а затем проехал к Зине на именины. Там был и Сережа». А 8 ноября я была на дне рождения Виталия. Мы более всего говорили об Ане и Сереже, который уже начал преподавать и его даже можно назвать профессором.
Для меня 1920-1923 гг. что-то одно, совсем слитное. Поэтому из-под пера летят редкие искры, как будто пытаюсь поджечь отсыревший бенгальский огонь. То вижу, как в больницу является, кажется, в ноябре 1923 года больная с грудным ребенком. Документов при ней никаких. Но принимаю, потому что лечиться ей необходимо, это вне всяких сомнений Назвалась Еленой ивановной. Спрашиваю, где постоянно проживает? Ответ довольно необычный: город Кронштадт, пароход «Мария», каюта № 6, где её муж служит кочегаром. Нахначается лечение ей и ребенку, а назавтра она исчезает, бросив своего ребенка и захватив с собой не принадлежавшие ей вещи...
Листаю дневник Виталия 1922 года. Анна всё ещё в клинике. Виталий бывает там через день или чаще, один или с Серёжей. Разве упомнила бы я, что в воскресенье, 8 января, они обедали у меня... Никому более на всём белом свете это совсем не нужно, но я благодарна Витюше... Он ходил за хлебом на офицерскую, а за мясом (очень редко) — на Пантелеймоновскую. 23 января к нам заходил Володя Касторский. Певец, который мне симпатичен, бас. В детстве он пел в церковном хоре. В Мариинском театре я слышала его в исполнении Сусанина и Мельника, очень хорош он был в операх Вагнера... Помню Владимир Иванович заставлял нас покупать у него двадцатикопеечные лотерейные билеты в пользу «Литовского общества трезвости». В широком зеленом билете были названы главные выигрыши: атласная мебель «капитанэ», золотые серьги с бирюзой и вроде бы английское верховое седло. Ниже напечатано6 Председатель общества артист Императорских театров В.Касторский... А 1 февраля брат записал: «Сережа поехал в Мариинский театр, впревые после отпуска...»
Всё повторялось. Ходил к Ане. Был у Зины. В субботу ходил за покупками. У Сережи был концерт в Михайловском артеллирийском училище. И ещё через 10 лней: «Ездил к Зине. Туда же приехал Сережа. Брали ванну». Оказывается в начале марта я болела, потому что Витюша указывает за 2-е число: «Ходил к Ане. Получил письмо о болезни Зины». На следующий день он был у меня, потом снова, пока я не вылезла из своей простуды. В понедельник 20 марта был тяжелый день и у отца и у сына: «Ездил за пайком, но напрасно. У Сережи была генеральная репитиция «русалки». Виталий был в среду, 22 марта в театре «Экспедиция» и на премьере оперы. Сам Сережа, заглянув через мое плечо в отцовскую тетрадочку, читает: «29-е среда, Сережа дирижировал «Русалкой». Дома не ночевал», — и весело смеется.
Никогда бы не вспомнила я и о том, что 1 апреля 1922 года у Сережи прошли концерты в Арсенале и в Австрийском посольстве. В день ангела Ани (8-го) Виталий был у неё. А в субботу, 15 апреля, в два часа ночи он с Сережей был у заутрени у Ксении. Далее всё то же: ходил к Ане... ходил к Анечке... был у Анечки... В воскресенье (30 апреля) Сережа был шафером на свадьбе у Наташи Песковой.
Майские записи ещё короче. Витуша и прежде не писал более двух строк, а теперь непременно одну. Перемежаются посещения Анны с визитами ко мне. Меня тогда мучила печень, и Виталий почти всю неделю спешил от Анны ко мне либо от меня в клинику. Но не пропускал по возможности выступления сына. 29 мая он побывал в Михайловском театре. Шла опера «Орфей и Эвридика». Дирижировал Сережа.
В мае возникла «история о пропавшем элекросчётчике», в квартире на Дмитровском переулке, где я уже не жила. Пришлось объясняться с домовым комитетом, что я проживаю при больнице на Очаковской с 1920 года по сие время. Квартирой на Дмитровском не пользовались уже с 27 декабря 1921 года, занимая там только одну комнату — склад мебели, которую не могла вывезти за отсутствием транспорта. Оставляя квартиру при окончательном вывозе мебели, я передала электрический счётчик в присутствии уполномоченного дома гражданке Звонковой, занимающей квартиру. Дальнейшая судьба уазанного счётчика мне неизвестна.
Витушин июнь 1922 года. Ходил к Анечке. Ходил к Зине. Вечером был у Венедикта Федорова. Это его начальник в службе контроля министерства двора. Вместе они ушли на пенсию после Февральской революции, а жили в одном доме. В субботу Виталий записал: «Ездили с сережей в Консерваторию за американскими подарками (18,5 ф. муки, 9 ф. маиса, 3.5 ф. сах.песку, 1.75 ф. чаю, 3.5 ф. жира, 6 кор. Молока)»
Витушин июль 1922 года. Кроме меня, это никому не нужно. Но пока жива буду благодарна ему и за это. Пятого числа, в среду, брат и племянник обедали у меня. Кажется была и Зоя Анатольевна Бенземан, с которой у Сережи в этот же день был концерт. И в среду (12-го) Виталий записал: «Вечером с Серёжей были у Зины. Сережа играл детям».
А 17 июля очень хорошие новости и целых — семь строк:
«Утром Серёжа уехал по делу о командировке. Я ходил к Анечке, и вместе с нею пришли домой. Аня была в хорошем настроении и дошла сравнительно легко. Ночевала».
18-е. Анечка весь день Сережины именины провела дома. Вечером были Зина и Володя Касторский»
Перехожу от июля к декабрю. Записи всё небрежнее, похоже не слушаются пальцы. И вместо чернил плохо заточенный карандаш. Витуша делал свои последние записи: «8-го ездил к Зине, 10-го привезли дрова от Зины, 15-го привезли дрова. Послал письмо Зине.Не помню, но видимо он писал, что ему плохо, и я попросила навестить его д-ра Аксакова. Виталий записал 16 декабря6 утром пришел доктор Аксаков». И далее он выводит едва разборчиво «был д-р», «был д-р». После он уже не напишет ни строки и уйдет от нас 5 мая в 8 часов утра.