Преодоление. Часть 1. Прыгуны. Глава 37. Заграница

Глава 37. Заграница

Транзитный проезд из Румынии через Болгарию в Турцию. Ноябрь 1994 года

Комфортабельный туристический автобус-экспресс, торговой марки «Мерседес-бенц», c образцовым демонстрированием свободолюбия, около получаса залихватски мчится по накатанному шоссе. В салоне, спереди, для всеобщего обозрения на экране небольшого телевизора «Sharp», вмонтированного в перекрытие под потолком, неисчислимым потоком прокручиваются (в основном англоязычные) рекламные и музыкально-развлекательные ролики. Пассажиры, приходившиеся большею частью на выходцев из бывших республик Советского Союза, а ежели выговаривать точнее, Молдовы и Украины: кто-то дремал, кто-то оживлённо болтал о небывалых злоключениях и передрягах за кордоном, а кто-то, страхуя фасон, изредь перебрасывался с соседями коротенькими репликами. Посылы иных переглядываний, некогда взбудораженные посадочной суетой, связанные со спешкой отыскивания приглянувшегося незанятого местечка, оплаты проезда, погрузкой баулов с товаром в багажный отсек, а также иной дорожной нервотрёпкой — значительно теперь пообмякли и являли раскрепощённость. Некие, втихомолочку уткнувшись в стёкла, в заунывной задумчивости разглядывали меняющиеся за окнами просторы. Впрочем, созерцатели не то что бы бесперемежь углублённо занимались рассматриванием ежеминутно преображающегося ландшафта, нерегулярно, но они посылали заинтригованные косяки и на телеэкран, и на переговаривающихся попутчиков. И даже вклинивались в заковыристые балаканья. Отдельные, из путешествующих, наверное, ввиду накопленного опыта, по причине «натасканности», мастерили на физиономиях важность и пренебрежительность, будто бы выставляемые обсуждения им малоинтересны. Их велеречивые зырки поблёскивали и показной ленцой, и ироничностью — изъявляя снисходительно-сдержанную причастность. Даю гарантию — эти «тёртые калачики» забавлялись убеждённостью: «Мы-то знаем, мы-то ведаем. Плавали!» А за стёклами широченных окон, летящего галопом «лайнера», мелькали равнины и холмы. Веселили сетчатку глаза провинциальные румынские пейзажи. Выставлялись и тут же пропадали: окрестные сёла — где безалаберно ютились понатыканные невзрачные избушки с нахлобученными причудливыми крышами; фермы, незамысловатые крестьянские хозяйства, постройки, пристройки … а также уныло тянулись пашни, мозолили зрительское восприятие опустевшие пастбища и пренепременно — в замирании, вечно пялящиеся на мчащийся наземный транспорт, местные жители.

А начиналось путешествие так. Автобус, отправившийся транзитным рейсом через Болгарию в Турцию, до торговых кварталов в Стамбуле, (как и расписывалось Егору Александровичу его тульским знакомцем, посулившим этот, незатейливый и выгодный, маршрут) в точности и парковался на обещанном месте, с левой стороны привокзальной площади, близ фонтанчика. Накапливая возжелавших прокатиться предоставленным финансово-выгодным маршрутом (в виде: дельцов, спекулянтов и алчущих постранствовать), цугом поджидали очерёдности три идентичных, разноцветно-размалёванных, но равнозначных по классу автобуса. На основании пребывающих по расписанию поездов из различных постсоветских столиц света, как с известного времени повелось, они по обыкновению дожидались приезжающих туристов, кучками и по одиночке пешочком подтягивающихся от ж/д вокзала.

Когда Егор Александрович забрался по крутым ступеням в салон впередистоящего «Мерседеса», свободных мест почти не наблюдалось. Завидев пару-тройку таковых и расплатившись за поездку, он протеснился впродоль неширокого прохода. Подступив к первому подвернувшемуся и осведомившись о его свободности у смежно присутствующего паренька, порешил на этом и разместиться. Младой густокудрый парнишка, пребывавший в кресле у окошка, воспринял свежезашедшего путешественничка вполне дружелюбно. Егор Александрович приглядевшись, скорей интуитивно предположил, что безусый попутчик: либо молдаванин, либо украинец. «Остролицый-Ушастик» (как он беззлобно нарёк застенчивого хлопчика, основываясь броскостью отдельных черт лица) по-видимому нехило измаялся в ожиданиях скорейшего трогания автотранспорта, а посему посиживал с недовольной и порядочно измаянной «вывеской». Они едва переглянулись и краткими кивками, буквально для проформы, взаимопоприветствовались: и учтиво, и дружественно, но и воедино вроде как, изразу не располагаясь к полномасштабным разговорам. Соседушки ошуюю, пара невозмутимых прощелыг-мужчин цветущего возраста, занимавшие места по левую сторону через проход, зациклившись на игре, пафосно резались в покерок. Позади них, мазёвый пижон со смазливенькой бальзаковских лет барышней, в расслабухе заныкавшись в межкресельном пространстве, наедине, как бы «оградившись» от остальной когорты пассажиров, мирно услаждались беседушкой. Начхавши на окружающих, милующиеся балдёжники, довременно, до начала поездки вкушали «Наполеона». Выделываясь друг перед другом, они для форса, эксцентрически жуируя, цедили коньячок малюсенькими глоточками из декоративных (размером с напёрсток!) рюмочек и сановито закусывали шоколадом.

Занимая добрую треть автосалона, единой и неугомонной группой бодрствовала, вероятно, наскоро скомпонованная (в два-три дня) шумная стайка вояжирующего людья. Прочие репрезентанты челночествующих, в том числе и Егор Александрович, представлялись единоличниками или компашками в два-три человека. Соседствующий паренёк, вертящийся как елгоза у окошка, по всей видимости (насколько определилось Егором) был из числа тургруппы, поелику он боевито перекидывался перемолвками с находящимися поблизости участниками оной группки, прозывая каждого по имени. Усматривалось и то, что тон перешептывающихся с соседом-пареньком, по отношению к нему, подчёркивался толерантной назидательностью и таковая расположенность, вероятно, объяснялась его «зелёностью» и неопытностью как начинающего странника. «Видимо, в поезде перезнакомились». Промелькнуло в соображалке Егора Александровича. «Потому и контачат на короткой приятельской ноге». Хлопец запросто якшался с членами группы и трепались они на украинской мове как односельчане. Преподанную кучу простолюдья сопровождала гиперактивная молоденькая, рыжеволосая и курносая, довольно симпатичная русскоязычная краля. Приятненько пухлая — отнюдь не жирная. В задорных оленьих глазищах крали, полыхало необъятное, как мнилось Егору Александровичу, не охватываемое никакими распростёртыми объятиями, совершенно очевидное для окружающих, счастье. (И этот заразительный фонтан радостей орошал всех!) Запримечалось и то, что ей непререкаемо нравилось руководительствовать кучкой этих деятельных и наиактивнейших представителей коммерции. Барыня с каким-то иррациональным восхищением умудрялась общаться одновременно с коллективом и с кажинным членом оного порознь, ухитряясь безустанно быть в центре обожания. Дивчина, или Викуся Богдановна, коим образом её опекаемые преучтиво кликали как утица с утятами, возилась с подопечными, заботливо и сноровисто удерживая стабильную значительность собственной персоны.

Егор Александрович, как только утоп ягодицами в люксовом креслице, потянул рычажок сбоку сиденья и максимально наклонил спинку уютного устройства. Блаженно втиснувшись головушкой в подголовник и пристроив локотки на подлокотниках, он вытянул усмирённые ноженьки и соизволил принять удобную позицию, приготовляясь к многочасовому переезду. Заперво, пока автоэкспресс кружил по улочкам, бульварам и проспектам Бухареста, наш паломник с вниманием озирался по сторонам. Когда же поднадоело лицезреть урбанистические зарисовки, Егор было рыпнулся вздремнуть, но безрезультативно помыкавшись, охотливо и размашисто предался многоликим намеднишним воспоминаниям. В думках, неотвязной кинокартиной завертелись образы, фрагменты и сценки пережитого. Предстали: и пузан Иван Иванович, и корявчик Павел, и хохотушка Неля. Вспомянулась и конфузия недавней ноченьки, когда он уличил девицу в присвоении чужих богатств. Нелечка тогда предприняла дикую попытку его нокаутировать. Он же, увернувшись от коварного апперкота и обхватив её сзади за талию, остужая воинственность амазонки, повалил разгорячённую на лавочку. Вспомянулись невольные восприятия от понужденных тисканий девических прелестей, вдруг раззадоривших в нём либидо. К его смущению, им учуялась вероломная эрекция. «Вот она — холостяцкая житуха!» От неуместности каковой ему тогда было срамно, а теперь даже децал томно. Намалевалась и крутонравная премиленькая проводница. Чванно подтрунивая (и не иначе!), она возникла в его фантазиях и зарисовках. «Железнодорожная королевна» изобразилась в особинку импозантно. И конечно же, если вагоновожатую не подвергать анализу в противовес Неле, она козырно выделялась из общей толчеи пассажиров: когнитивными даровитостями и хитромудрой подозрительностью, увязывающейся с прирождённым (или приобретённым?) пофигизмом. Но самым существенным, от чего произвелось на душе муторно и зябко, ему припомнилась его жадность, и его двуличие, и изворотливость. Всё-таки удачливо он выкрутился из беспримерно сложной, несказанно пренеприятнейшей ситуации. «Алчность едва не сгубила!» А кабы учитывать, что отбеливающие увёртки им осуществлялись далёко не по чистоте душевной, а по боязни разоблачения — нутро изводил зазорливый червь. Он припомнил, как позорно струхнул тогда! Как бы там ни было, ему теперь было адски совестливо за намеднишние посягательства на общечеловеческие добродетели, такие как — порядочность и честность. Давешнее, Егору высматривалось в плоскости правильного выбора, несомненно верного усмотрения, то есть он осмысливает, что вовремя воспользовался представившейся положительной концовкой, разобравшись в обстановке, и благовременно воротил хозяевам их деньги. Небось всякий здравомыслящий полемист согласится, что осознавать свою бесчестность, рвущуюся настырно на-гора (даже если практически приручил порок!) весьма омерзительно для любого, уважающего себя, человекообразного.

Тем ранненьким утречком, в свистопляске вершащихся коллизий, Егор Александрович побоялся прежде всего Пашинова суицида. Он кричмя душой обжёгся, обломался попыткой Павла совершить над собой расправу, учинить скоропалительное самоубиение. Потому как напрямую признавал себя виноватым в зловещем поползновении несчастного на такой отчаянный поступок, честно посчитав что не кто иной как он, своим присвоением Павловых денег, по сути и «толкнул» бедолагу под колёса. Егор Александрович распознавал в этом собственноличный страшенный грех! И кабы не проводница … кабы не случай … короче, обломавшись, он после выдавшейся бучи усилием воли погасил в себе пылкое стремление обогатиться за чужой счёт и, так называемо, пронырливо вывернулся из мозголомного затруднения. Почитай, вынужденно объявив о ранее им вроде как припрятанных, так именуемых «спасённых денежках», выкраденных у попутчиков мошенницей-Нелей, покуда те находились в беспамятстве. А уж потом, как ему помнится, опосля «чистосердечной объявы», налюбовавшись изумлёнными и растерянными, но и с надеждой ожидающими чуда физиономиями, намиловавшись их остолбенением, он, наконец соблаговолил повытаскивать, повыкладывать из карманов жилета на стол, «ихнее счастьюшко». Он тогда лишне много смеялся, пряча за смехом: смущённость с пристыженностью. Когда страсти поутихли, разумеется, натужливо пересказал и про Нелли, и про «выясняловку, и реслинг, и обжиманцы с ней» … а про намерение его подкупа, промолчал. Выложив немаленькую охапищу мятых, комканных-перекомканных серо-зелёных ценных бумаг, он, переволновавшись, отупело лыбился — смущаясь и не веруя, что выпутался. И только позже, когда и сам уверовал в своё враньё, когда его внутренняя дрожь поумерилась он, самолюбуясь, кабыть восхищаясь свершённым единоличным «подвигом», смастерил для осчастливленных попутчиков гримаску покровительственной улыбочки. Однако перебирая проистекшие события, выковырну из толщи некогда случившегося — маленький фактик. А ведь Егор Александрович сразу, в первые минуты, собирался порадовать попутчиков возвращением, отбитых им у Нелли, их денег. А значит, всё-таки он человек честный и — вправе гордиться собой! А вот растолковать, раскрутившееся в головёнке каверзное сальто-мортале вряд ли осилит. Ясен перец, нечистая попутала!

Не осмеливаясь притронуться, Иван Иванович и Паша долго глазели на представшую перед ними измятую «красотищу». Везунчики рассматривали ненаглядную свалку скомканностей как чудо чудное, как невидальщину! По-детски попрятав ручонки-хваталки: кто за спиной, а кто, затолкав и подальше, поглубже запихнув — припрятав под задницей. И помнится! как оклемавшись, немного оправившись секунд через … цать, едва умеряя эмоции, «любимцы фортуны» долговременно разбирались — где чьи купюры. Горячились! Как пацаньё пререкались! И в конце концов распределив наличку, разбрелись, расползлись по лежакам как по норам, и в одиноком тягучем безмолвии — оставшийся срок приходили в себя.

Анализируя творящееся ретроспекцией, припоминается, как ему без удержу стало весело! Будто сидящий в нём бесяка, злокозненно взбаламучивая, ополчал его изнутри на вздохнувших с облегчением «везунчиков». Его раззадоривало поподначить облагодетельствованных горемык. У него прямо-таки где-то в анусе щекотало — «поприкалываться над недоумками». (Может в подсознательном недовольстве, он сокрушался приневоленным возвратом халявных денег??) Может! Потому как его, неосмысленно так и подзуживало желаньице похохмить над их офонарением. Позлословить над их, обрушившейся на них, радостью. Нешто его тянуло поквитаться за порушенное душевное равновесие и потоптанное своекорыстие. Будто уличили они его — в его слабости. И он острословил! И остроты эти, для него высматривались забавными и вовсе не злыми. Не бесстыжими! В те минуты, он и чуточки не въезжал, что грубиянил, а подчас — даже хамил. Счастливцы же, изнемогало отвечали на его желчные словеса — и зашуганно, и афористично, и угождающе. И только сегодня «благодетелю» высветилось, что они болезненно и вымученно, но поддерживали грубые пересмешки и смехуёчки … все эти неотёсанные, иной раз возмутительные, его колкости — (препонятное дельце!) лишь из-за обыденной человеческой благодарности. Сегодняшним днём, он самоизводился тогдашними выговариваниями и плоскими шуточками. Заново прокручивая давнопрошедшую зловредность, он прямодушно досадовал о былой ядовитости и моветонном или скорее сиволапом многословии.

Припомнилось, как покинув гуртом вагон и продефилировав по перрону до вокзала в неторопливом потоке прибывших, они вошли в помещение и помпезно! — в кишащем людском круговороте, прощались. Припоздало, будто не могли заранее обменяться! Наспех менялись адресами, делились номерами городских и мобильных телефонов. Торопились откланяться и вместе с тем затягивали томительность расставания, симулируя сокрушение и ажитато обещая «кровь из носа!» в ближайшее времечко перезвониться. (Кем-то даже предлагалось — как-нибудь сойтись, съехаться и отметить такое судьбоносное побратание!) Вспомянулось ему, как Иван Иванович возвышенно, или, как порой (по словам того же профессора) лепечут пьяные итальянцы, — «pomposo» всучил ему сто долларов. В награду! «За чистейшую, алмазной прозрачности, душеньку». И тут же нарисовалось, разыгранное представление второго его новоиспеченного «до гробовой доски» корешка, Павла. Тот, виновно поглядывая и стыдливо переминаясь с ноги на ногу, сожалительно выклянчивал прощенья. Дескать, «будучи экстраординарно стесненным завышенными обязательствами перед заимодавцами», по его словам, (и откуда словечушки такие выскребал?), «отблагодарить совершенно не наделен позволительностью — пусть даже в знак действительной признательности». Остывшему и оравнодушевшемуся к потерянной дармовщинке Егору Александровичу было наплевать. Церемонники расставались в обширном (гигантском!) зале бухарестского железнодорожного вокзала, вдали от касс, буфетов, служебок и прочих вокзальных бытовок. Уже рассеялся поток понаехаших, а они раскланивались, угодливо мяли протянутые друг другу пятерни, многократ перехватываясь и с жаром тиская. И только когда Егор Александрович остался один, а благодарные друзья, образумившись «развеялись как лёгкая дымка на ветру», перед его взорами предстало выразительное, для его допущений, благолепие. По вероятностям, именно тогдашнее настроение ему навязывало эдакую трактовку созерцаемого. Настрой содержался приподнято-возвышенным потому как он с удовольствием определял в себе чистоплотного человека. Благодетеля! И как бы там ни было, но эта гаденькая и вертихвостая мыслишка запрочно врезалась в захламлённые ворохи памяти как меч Гальгано воткнутый в камень …

— В Стамбул за барахлишком едете? За товаришком?.. — вдруг прожужжал заискивающий и извиняющийся голосок соседа. Задумавшийся Егор Александрович не сразу вдуплился, что обращаются к нему. Он даже не сиюмоментно вник в суть заданного вопрошания. А посему оторвав округлую и отяжелелую часть тела от подголовника, вздёрнул веки и искоса уставился в улыбчивое моложавое обличье, обратившегося к нему паренька. Того лексически прорвало! Словеса, так и посыпались, дробно постукивая как горох об пол, словно вываливались из набитых битком пригоршней. Распахнутые глазики источали — простодушие и кротость. Что-то с налёта приглянулось Егору Александровичу в молодом создании, что-то глубинно симпатизировало его мировосприятию. «А парнишке-то, хочется выглядеть возмужалым!» Разгляделось ему. Простецкие словоизлияния льстили ему, как и подлащивались к его внутреннему содержанию: и тёплая благодушная ухмылка пацанчика, и ничем непримечательный допытливый взор, и динамичные повороты туловища, и темпераментная жестикуляция, и мозолистость натруженных рук, и малопривлекательный онихошизис ногтей … — всё, в пареньке было беспритворно-бесхитростным и обогрето, и взращено, как виделось Егору Александровичу, лучиками мягонького деревенского солнышка. Каковым Егор Александрович и сам был в ребячестве не единожды обогрет. А собеседователь, уже кое-что и про политику провякал, и про хозяйственные нужды проскороговорил, да и кое-какие бытовые закрутки прошерстил. Комично притоптывая под сиденьем штиблетой, нещадно отклеймил позором безвестного начальника. (Как только поспевает шельмец словца подбирать?!) Распевая в шестидесяти-семидесяти словах в минуту про сельскую прохиндейку-житуху, молодчага бодренько заявил, что, мол, «голова колгоспу» (по-русски — «председатель колхоза») впоследствии самостийности Неньки-Украины всевеликим паном заделался. Заборзел, кабанюка!» … Мимоходом успел с досадой выказать, что «рыба гниёт с головы, да вот чистят её с хвоста». Егор подлавливал себя на неоспоримой обоснованности, что «для землеробской наружности и желторотой незрелости парнишка до исключительности разумный!» Таков был изначальный его рассуд.

— Ну да! что-то вроде того … — проявляя пиетет и выбрав стоп-момент в словесном недержании парняги, нерешительно пробасил Егор, изнароком демонстрируя недовольством и кислостью мимики, что не очень-то расположен к болтовне. Тем паче говорильне, с такой-то насыщенностью и напористостью! Он умаяно поморщился. Мимическим стягиванием кожи лица рисуя — мол, устал! И это проявлялось всенепременной правдой — у него, вточь с бодуна, до ужасти трещала башкатень. Мимоходом зыркнув на усидчиво рубящихся слева картёжников, и констатируя азарт, кипящие плотоядность и хитроумность, Егору Александровичу примыслилось. «Мальчишка слишком прост и открыт … чересчур наивен!» Он проникся к его чистой юности теплотой. Ему даже стало жалко юнца, отважившегося на непомерно строгий жизненный шаг — как поездка в этакую «цивилизацию». «Обыкновенный деревенский простачок! Что он изыщет вдалеке от родины, кроме моральных расстройств?» Сверкнуло в подсознании. «Надобно б присмотреть за парнишкой, приглянуть. В случай чего — помочь. Поддержать добрягу!» Сам же, поворотив голову и осматриваясь вкруговую, схлестнулся взглядом с Викусей Богдановной что-то проникновенно разъясняющей кощею-дядьке в клетчатой кепке. Он дружески подмигнул ей — на что ответно снискал лучезарный посыл. Метнув взор на двух сладенько дремлющих в подпитье «голубков», Егор Александрович отвернулся и, поёрзав головой во впадине подставки, принял прежнюю спящую позу и самодовольственно прикрыл очи. А парнишечка-сосед, не переставая и невозмущаемо, гнул тары-бары.

— И я за цим же! Правда есть и другие намётки … — пренебрегая его отстранённостью, оглашал тот. — У меня там шуряк работает. По-правдашнему, ми з ним не дюже-то ладим … поссорились якось по пьяни. Вин до сих пор дуется, каменюку за пазухою тримае. Хочу спробувать помириться. Но его видшукати треба. Адресок-то есть. Жинка дала. Дома худо — в сельпо на прилавках жратвы тьма-тьмущая, да копеек нема. Шурин по приезде в отпуск рассказывал, будто туркам продавцы потребны. А жона говаривала, будто бы ей братишка сказывал, шо русскоговорящие переводчики в Стамбуле многоценны … дорогостоящи … Меня Димоном звати … — Паренёк сотворил раздумчивый видок, каковой Егор Александрович разумеется не увидел, а напоследок плутовато усмехнулся, дополнив. — Може и я чем, сгожусь?

Увидавши, что попутчик не реагирует и не жаждет отзываться на болтологию той же монетой, добрячок вознамерился не навязываться и наново уткнулся в застекольный мир. Егор Александрович зазнамо не представился Димону, опасаясь случайных отношений. Возникшая апория свидетельствовала о решительном противоречии логичных рассуждений с реальностью. Ему до абсурдности не жаждалось заводить новоиспечённых непроверенных и небезопасных, по его разумению, связей. И в то же время — он испытывал благорасположение к парнишке.

— А! Ты лакши передёргивать? На! получай … — раздался звонкий шлепок, и басовитый голосина смачно матюгнулся у самого уха Егора Александровича. — Что съел, шулерок?! Аферюга! Кого объегорить метил, яйцеклеточный паковщик? Мигом обработаю. Нарисую — шиш сотрёшь …

— У тя «шифер треснул?»

Барражировали острые словечки и выражения вперемешку с вознёй. Обеспокоившись, Егор Александрович спросонья разлепил веки. Жуликоватые прощелыги (как он их первоначально прозвал) выбравшись в проход и сцепившись, ошалело рвали борта рубашек, немилосердно сотрясая друг дружку. Картёжники, ухватившись за грудки, наперебой орали. — Ну, давай! Покажи своё айкидо! — вопил один из них, растрёпанный и взлохмаченный. — А ты свои джиу-джитсу и кун фу продемонстрируй … Ща, заценю, шалапуга! Баклажан! Рукожоп! Нубяра! — картавил второй, размазывая по щекам, идущую носом кровянку. Шельмецы буйно тискались, буксуя в проходе. Урывочно, они обоюдно целились попасть по мордасам и, не попадая, психовали и кипятились. Пассажиры, всполошившись внезапностью разворачиваемой потасовки, в испуге и удивлении мигом отстранились от буйствующих. А схватившиеся, дрыгались и верещали:

— Ща отмантулю, как Бобик Жучку. Отопок. Недоносок …

— Не облажайся, чудачок! Чехвал. Пустомеля. Гаер. Шляпа …

Сплошные инвективы и обзывания! Многочисленное непечатное матерное срывалось с их языков, опрыскивая, смущавшихся соприсутствующих, взволнованностью и неловкостью. В бучу, разбуженный непредусмотренными воплями, обдавая дебоширов жутковатым перегаром, вторгся давеча наконъяченный хлыщ. Его подружка так же потревоженная, перетрусивши и ничегохоньки не мерекая, хлопала накладными неизящными ресничищами и ошарашенно таращилась на возникший дебош. Сдаётся проныра-мужичок, её щеголь, наверное, имея требующиеся для подобных драчек способности, влез в потасовку будучи рассерженным копошениями повздоривших. На самом же деле, наверняка рассчитывал покрасоваться геройством перед подруженькой. Он сразу огласил, что, дескать, бывший вэдэвэшник и, приобщив ручательство «коих бывшими не бывает» с душераздирающим криком: «Ну-к, утихли мракобесы стручковые!» — подвижно и могуче как мини медведь-шатун влез промеж схлестнувшихся. В первое мгновение, дерущиеся оторопели. Даже захваты ослабили. Но усмотревши мелкий росток «десантника» (самое большее, который мог быть танкистом) и углядев малозначительность угрозы, с точностью до наоборот прибавили ретивости. И если бы не сменщик шофера, спортивного сложения рослый турок, ввязавшийся в мордобитие с тыла, то безызвестно, чем бы вообще закончилась усобная драка. А грозила она теперь эскалацией трёхсторонних разногласий. Как бы там ни было, но неподдающихся благоразумию забияк, толчками и затрещинами, угомонили. Мало-немало одёрнутых, их рассадили на удалении по сверхсрочно переданным местам, освобождённым отзывчивыми пассажирами. Одного, силком усадили спереди, другого на пинках спровадили в хвост. Насупившись, и периодично переругиваясь хулой с застрастками, дебоширы «зализывали» завоёванные царапины и шишки. Картавый драчун, на новом месте — прямо за водителем, расселся с запрокинутой головонькой, дабы остановить кровотечение.

Экспресс неудержимо нёсся вперёд, навстречу приключениям. Вскоре напарник водителя, оборвав мыслительный «гольфстрим» Егора Александровича, объявил по громкой (на ломанном русском языке!), что, «как только пересечём реку Дунай окажемся в Болгарии». Также неторопливо и компетентно этот респектабельный джентльмен, облачённый в иззелена-синий деловой костюм-тройка (невзирая на теплынь), призвал, оживившихся и зашевелившихся транзитников, приготовить документы. Объехав стоявшие фуры, автобус подобрался к пограничному пункту и наконец, транспортное средство припарковалось. Минутой позже пригласили проследовать на таможню. Транзитники покидали салон с ручной кладью (кто имел таковую). Крупногабаритная поклажа оставалась в багажном отделении, а отсеки были раскрыты для инспекции. Пройдя сканер, туристам, выстроившимся цепочкой перед кабинкой с двумя сотрудниками, быстренько проштамповали паспорта, как будто «служебный персонал» за каждый штамп получал отдельный гонорар. Прошедшие досмотр самостоятельно отправлялись на выход, к автобусу. Они толпились возле него до особого распоряжения. Дождавшись дозволения, шустренько позапрыгивали. А вскорости, заполненное людьми автосредство, расхожей чередой отправилось в путь.

И опять автотракт, автомагистраль скоростного хода, и уже мимоездом плывут и меняются болгарские городишки, деревеньки, перелески, горизонты … приволье! Кажется, дорога нескончаема … и сызнова цольгауз. И уже на турецкой таможне, почтенно и смиренно вытянувшись в рядок, подуставшие туристы радостно оплатили въездную визу и воспрянувшие духом зашагали к средству передвижения, занимать опостылевшие места. И снова в «душегубку» (не смотря на отменный «кондибобер»!) судорожно и нетерпеливо забралась орава зомбированного люда. Красавчик-автобус тронулся в путь. Прокатившись два с лихвой часа, в конце концов, он въехал в Стамбул. Замелькали дома, высотные башни, красочные мечети с куполами и минаретами, эстакады и мосты. Стамбул, весьма загадочный и харизматический город и — посетившего его, он не оставит равнодушным. Улицы Стамбула, по сути — это уже достопримечательности. Современные прямые проспекты мегаполиса и, тут же петляющие исторические закоулки, спуски и подъёмы, переулки в тени деревьев и длинные лестничные пролёты — всё это, так романтично! Порой, найти нужный дом в Стамбульском квартале — это целый квест даже для местного жителя, не говоря уже об иногороднем приезжем, а тем более о путешественнике. Улицы Стамбула беспорядочно сплетены между собой так, что иногда даже невозможно понять, где начинается одна улочка, и заканчивается другая.

Некоторый срок техническое устройство на колёсах рассекало по широченным магистралям, но чем глубже оно въезжало в его чрево, тем уже и теснее становились проулки и проезды. Аппарат, маневрируя по неширокой изобилующей магазинчиками улочке, затяжно застыл. Без предупреждения бесшумно отворилась дверь. Сменщик водилы так же безобсылочно, с раскованной деловитостью, в молчании выбрался наружу. Он когда-то исхитрился переодеться и теперь рассекал в цветастой футболке, бежевых просторных шортах, кепи с огромным козырьком и моднячих яркой расцветки баскетах. Задумчиво похлопывая, дядька пошарил по карманам штанов и, вынувши зажигалку и пачку сигарет «Bond», сдержанно попыхивая, солидно закурил. Прогнозируя погоду, наверное, синоптики ликовали! Потому как погодка стояла нерушимо благодатная. Довольно-таки обнадёживающе встречало приезжих полуденное светило. Скопище, засидевшихся и заспанных, мучеников внезапно хором зашевелилось. Разом, путники повскакивали с мест и ломанулись к выходам. Егор Александрович помешкал, но спехом выдрался из кресла и гуськом, мелкими тычками подталкиваемый в спину и, сам подталкивая впереди идущих, спотыкаясь и балансируя двинулся за протискивающимися людьми. Спустившись по ступеням, жмурясь от слепящего солнца и прикрывая ладонями очи, он ступил на крепкую стамбульскую мостовую. Было знойно и безветренно. Разминая суставы и оглядываясь по сторонам, приехавшие: кто в солнцезащитных очках, а кто щурясь — как суслики повылазили на волю. Выгрузка вещей состоится позже. Шумной толпой, словно цыганским табором, под зычный голосок Викуси Богдановны, сошедший с автобуса народец поплёлся вдлинь улицы. Давешние бузотеры подвигались как ни в чем не бывало рядышком, мирно и благосклонно перешептываясь. Егор Александрович ступал сам по себе, он знал куда идти и направлялся в известную ему, неподалеку находящуюся (в десяти-двадцати метрах), гостиницу. Дима как привязанный потопал за ним.

— Товарищ, а куда теперь переть? Я впервые в таком вавилонском столпотворении. Не подскажите, де можно влаштуватися для проживания? Може посоветуете гостиницу? — догнав его, засыпал Егора Александровича вопросами новый знакомый.

— Разве вы не с ними? — Егор Александрович боднул головой в сторону группы туристов.

— Не, мы в поезде познакомились. — С сожалением улыбнулся юноша.

— Ну, будем знакомы — Егор. — И Егор Александрович протянул парню руку для пожатия. — Пойдём … — сжалился он.

— … з Рихтичiв я, це львiвска область. Вот ведь незадача. Хто б мiг подуматi, що потраплю в такi труднощi? — ни к чему не обязывающе, но и взволнованно лепетал Дмитрий и это было видно потому как практически он невзначай, неумышленно, почти полностью перескочил на украинский язык. Судя по всему, более привычный для него. Хлопец что-то трындел, но Егор Александрович, обдумывая предстоящие навороты, не вникал в глубинный смысл произносимых фраз юношей, он перебирал ногами, идя в нужном направлении.

Здоровущая толпища туристов-коммерсантов пододвинувшись к трёхэтажному зданию, кучно столпилась у крылечка. Поспешая, запинаясь и кучкуясь, люди поодиночке стали переступать преддверие небольшой гостиницы под красочно-мигающей надписью «Galya». Новоприбывшие, вваливающиеся в вестибюль, небеззаботно пристраивались к очереди, обступая стойку перед портье. Ранее, Егор Александрович здесь не останавливался.

Продолжение следует ...