Преодоление. Часть 1. Прыгуны. Глава 29. Мария Андреевна

Глава 29. Мария Андреевна

Тула. Центральный район. Лето 2001 год. Всё та же ночь

— Что ж, вполне мило … — обмолвился (хотя бы для чего-то) Вадим, удивляясь своей маломальской беззастенчивости — и голосу, прозвучавшему скорее безучастно, нежели приветливо. Сам же он, не знамо почему, уловив в его окрасе бесконтрольно выказавшуюся браваду, несколько замялся и неожидаемо для себя сник.

— Нравится? — с той же целью пролепетала Мария, капитально сконфузившись приторностью и колоритом звучания произнесённого вопроса. Пусть и проговорила она приглушённо, сдавленно или же сдерживаясь, будто меццо-сопрано выдралось откуда-то из-под кровати, а то и из-под пола. Однако в долю секунды оправившись, хоть и неподобающе краснея, с тем же шиком подхватила. — Здесь я принимаю гостей, здесь же зачастую (почти всегда) … — вдруг запнулась она, интуитивно сообразив, что повела речь не по тому руслу, но и враз заключив, что останавливаться поздно, докончила начатое, — … проверяю ваши домашние работы — сочинения и диктанты, а когда не бывает дел, просто отдыхаю или читаю очередной «монументальный полиптих».

— Здесь чудесно! особенно, когда вы! здесь. — С выдавленной из себя бодростью вослед крикнул юнец, но чуточку дрогнувшим голосом, изнову как не своим, потому что нечаянно соврал. Норовя изменить фонацию непреднамеренно завышенного тенорка, он старался придать его тембру как можно больше баса. Выговорив это, он, и сам не ведая почему, вдруг смолк — умственно перебирая варианты подходящих мотиваций, ловчась сформулировать что-нибудь лестненькое, нежненькое. Ему не терпелось по возможности быстрей переметнуться к амурным забавам, к прелюдии — о чём он внедавне вычитал из одной познавательной книжонки, на которую негаданно, по случаю, прям-таки фуксом наткнулся у отца в кабинете. Втайне изучив материал, поколе тот пребывал на работе, теперь мнил себя если не мастером, то уж точно знатоком эротических вступлений. У него скопились познания и о женских эрогенных зонах, и о применении к ним прикосновений, вибрирующих поглаживаний, покусываний. Он теперь был сведущ и о силе объятий, и о непревзойдённости воздействия поцелуев и т.д. и т.п. Вот только в губы сам он не был целован ни разу — а посему на практике, представления не имеет, что это такое. Переча подавленности, юноша усиленно пытался придать себе побольше романтизма и небрежности. Однако вразрез стараниям: «мыслюки-ослюки» тупили и кобенились, голосок вибрировал, а сердечишко трепеща захлёбывалось … словом — интимные заигрывания злонамеренно не выстраивались. Он, вообще, не шарил как подступиться (к её величеству!) Марии Андреевне, а не то — что бы прикоснуться к ней! Тужился, но в противовес дерзаниям прямо-таки в категорической форме навпоследки вовсе перестал совладать собой. Внезапно потерялся и утратил инициативность, запутавшись в познаниях и едва ли не начисто запамятовав прочитанное. Мысли плутали — язык разбух. А ведь даже в этой дошлой энциклопедии говорилось об обязательном умении и немаловажности вкрадчиво-вылощенные словечки связывать в завёрнутые и цветастые выраженьица, причём с требующейся для текущей нужности интонацией и выкраской … потому как женщины любят ушами. От себя бы он дополнил, что любят они — «благоразумных героев» и «в себе уверенных кавалеров», а не таких тихоней как он.

Полезные сведения, выхваченные из учебника по сексу за чтением в одиночестве, в благовремение восторженно воспринятые им, теперь ему казались причудливо-ненатуральными, какими-то постыдными и вызывающими моральное отвращение. Более того, наука, взятая оттуда, ему представлялась какой-то надругательской или даже глумливой. Унизительной какой-то для мужчин и женщин. Наукой, до крайности жуликоватой — криводушной! — неблаговоспитанно театральной … в конце концов низменной и пошлой. «Да любая умная женщина сразу разгадает и фальшь, и лукавую натянутость, и припрятанное двоемыслие, — думалось ему, — а Мария Андреевна так и подавно». Вадим стал сокрушаться ещё стремительней, ещё сильнее путаться в формулировках, проволакивающихся через его голову. Приметив обильное потоотделение подмышками, явственно ощутивши, как пот бегучими ручейками стекает по бокам его торса, он старательно мозговал, сбивчиво перебирая некогда собранное в голове, теперь целясь найти всему применение. Но чем глубже и доскональней он рассматривал допустимые физиологические игры, с их животной распущенностью, представляя при этом себе Марию Андреевну как сопричастницу, тем противней и неприличней обозначались ему эти развратные поучения с их бесстыжими, извращёнными и хитроумными приёмчиками.

Природа же, своё нагнетала! И юноша, отгоняя разочарованность как назойливую мошкару — разумел, что надо срочно что-то предпринимать, дабы не потерять доминанту ситуации. Пересиливая навалившуюся на него скованность — он, пусть не умеючи, пусть гнетуще вытискивая из себя, всё-таки пролебезил:

— Какие у вас изумительные и шелковистые волосы … — начал было он, и сбился, загущенно рдея и до внутренней тряски тушуясь. Выходило так, будто бы он выразился, как показалось ему, непомерно слащаво. Но он и не знал — почему??? Не уяснял, почему он дрожит как осиновый лист?! Намалёвывалась «наибреднейшая пикча» (как он сам рассматривал сложившуюся напряжёнку). К тому же раскрывалась она, сопоставляясь с его внутренним переполохом — (по его разумению) так подложно! так неискренне! что на ходу откорректировать выложившееся, он уже никак не мог. Вместе с тем определённо, надо было что-то предъявлять, что-то ещё говорить. Он нервничал! А подлая капелька испарины скользнувшая через весь лоб, чувствительно пробежавшая вдоль переносицы, вдруг застыла на самом кончике его носа, щекоча и досаждая ему. Раздражая, она отвлекала его от задуманных слов, и он понимал, что сказано — чересчур мало. Проявляться надо гораздо больше! А посему, пересилив возложенное на себя неудобство, он с не совсем потребной чёткостью наскоро прибавил. — Они придают вашему лицу, не выразимое словами, очарование. — Сказал … и тайком с облегчением перевёл дух.

Мария Андреевна, в некоторой степени взбодрившись, кокетливо тряхнула головкой и, мило воссияв, мельком глянулась в створку одного из зеркал, боле-менее удачно расположенных для заглядывания. Но и оно так-таки оказалось под не допустимым для этого углом. И снова на две томительные минуты воцарилось неловкое затишье. Насупор тому, что по обыкновению учителя (неясно, откуда ведётся) величают учеников на «ты», она в противовес буднишнему почему-то невзначай заметила, воспользовавшись местоимением «вы»:

— А почему вы такой робкий и молчаливый?

Что-то предательски сжалось у юноши в его недрах. Вопросом захваченный врасплох, Вадим помыслил реабилитироваться. Превозмогая робость и разрисовывая на витрине залихватство, он напружинился. В горячке, от опрометчивых и взволнованных усилий он приподнялся, смехотворно раскорячившись с задранной ногой. Намереваясь выправить неловкость и сиесекундно не находя подходящего разрешения, он громоздко снова плюхнулся в кресло. Нароком затягивая время и норовя уладить выстроившийся пердимонокль, он неторопко перебросил одну ногу за другую, поменяв расстановку занемевших длиннющих ног (не зная, куда их пристроить!) и с извиняющимся оскалом стал оправдываться:

— Вообще-то, не такой уж я и малоразговорчивый, как может на первый взгляд представится … — пробухтел он, — просто ужасно поражён вами, да и откровенно говоря, потрясён всем тем, что в этот дивный вечер происходит с нами … и вот — никак не могу прийти в себя.

— Откройте шампанское … — (во спасение!) в опоэтизированной истоме прошептала женщина, жантильно закатив глазки, — фужеры на столе, монсеньёр.

Хозяйка квартирки-малогабаритки сама пришла на выручку. Проявив, пусть и малозначительную, но фривольность — словно уже была пьяна, она в некоторой степени проэкспонировала заразительный пример следования по пути развязности и панибратства. В подражание учителю, парнишка покамест чуть-чуть натянуто, но с явным притязанием на расслабленность опустил кисть и разухабисто пошарил растопыренными пальцами под ногами, точно в аквариуме. Нащупав и ухватившись небрежной пястью за горлышко массивной бутылки, он с искромётным блеском в глазах поднял её над собой и, как бы демонстрируя признак их первой доброй взаимосвязи, экзальтированно воскликнул:

— А вот и радость наша неописуемая! — Обитавший в нём бесик радостно захлопал в ладоши, уже рассчитывая и на невообразимую гулянку, и на исполнение всех умопомрачительных и заветных влечений, а посему вознамерившись блеснуть красноречием и ощутив нахлынувшую из ниотколе отвагу, по сути вспомнив — зачем, он вообще сюда преднамеренно направлялся, парадно скалясь, Вадим разудало примолвил. — Я думаю, пришла пора отметить наше такое грандиозное сейсмособытие. Такой, что ли наш макрокосмический полёт в грядущее!

Могло привидеться, будто бы настоящее внезапно обратилось в головокружительную верть, обнажая и упрощая до умалишённой наготы взаимоотношения промеж существами, некогда пребывавшими в строгом (но уже впрах разбитом!) подземном царстве — империи! — воспитателей и воспитанников. Теперь навыверт! озорновато помышляется, что сегодня наставница, позабывши о взыскательной чопорности, научит адепта многим тонкостям порочных игр. Обучит и мужественности, и угодливости, и чувственности, и милованию … ознакомит с эротогенными зонами, с позировкой, с тактикой, а также с последовательностью, и с некоторыми тонкостями ублажения для достижения партнёром оргазма. В мельчайших подробностях ознакомит с Камасутрой! Научит новичка этого огромного мира интима и совокуплений — доводить любовницу до крайнего экстаза. Раззадорит и так и эдак! Наконец, разрушит его целомудренный оплот и предоставит неудержимый юношеский пыл, доселе не тронутый женской лаской и нежностью, разврату …

— Мансуров! — призвала она, словно вызвала его к доске … и осеклась. — Ты пока что разливай, а я мигом вернусь. Ай, момент … — на ходу исправляясь, пропела второпях девушка и, толканув дверь, быстрым шагом ринулась, щёлкая направо-налево выключателями и в зале, и в передней, и в кухне … исчезла и — над чем-то там захлопотала.

Вадим откупорил бутыль и врастяжку разлил пенящийся и навязчиво шипящий напиток по фужерам. Водрузил бутылку на столик и достал из-за пазухи сотовый. Глянул сколько времени (близилась полночь), и убрал телефон в карман. Любопытствуя (потому как, поначалу входивши в квартиру, будучи в замешательстве, ни аза не заприметил) тихо вышагал в зал, где ненапряжённо стал рассматривать интерьер комнаты. Здесь, как и в спальне размещение мебели было исполнено бесхитростно и небогато. Ветхая меблировка. Даже, как он подметил: «до невероятности затрёпанная». В антиквариате он не разбирался, но вряд ли тут находилось что-нибудь сверхдорогое. Посередь зала, вдоль стены стоял обтёрханный, дюже допотопный, сервант советского исполнения, наверно ДСПэшный. (Глуповато осклабляясь, гость предавался путаным размышлениям). Однозначно — его привлёк этот мебельный старикашка. Да иначе и быть не могло! Он пристёгивал к себе первостепенное внимание. Войдя в комнату, его невозможно было не заприметить. Дальше по обыкновению: банально-пегие, немало выцветшие, но весьма опрятные шторы; беспритязательные обои с маловыразительными васильками или подснежниками (ересь немыслимая); заслуженный телевизор со стеклянным кинескопом — алфавитизм прошлого столетия; «ветхозаветный» диван и на стене красовавшийся опять, серпастой выработки, ковёр.

Вадим приблизился к серванту, к этому стародавнему изваянию как к музейному экспонату. Он вгляделся вовнутрь сквозь инкрустированные стёкла. Там пребывала посуда, которая была геометрически правильно расставлена и, по всей вероятности, имела или носила чисто символический авантаж, то есть не употреблялась в повседневности. Чайный сервиз с рельефным рисунком золочёных веточек по белой эмали, понятное дело, со дня изготовки не знавал ни вкуса, ни запаха чая. Наверняка и мельхиоровыми ложечками не пользовались с послевоенных времён (если предопределять по осевшей, на металле и фарфоре, пыли). Молодой человек собранно охватил глазами доисторический объект, как можно тщательней присматриваясь, как он и сам удумал: «не напрягая ни мышления, ни воображения». Вглядывался, как бы шутя, с непринуждённостью и беспечностью. Его пытливость привлекла фотокарточка, каковые заурядно, по его опыту и знаниям, почти завсегда жильцы ставят для запечатления и незабвенности важных рассудку жизненных моментов. Впрочем, также неоригинально выставляют и свои фотки, и фотопортреты родных и близких. И точно! Его ноншалантной головотяпской заинтересованности представилось фото. С незначительного размера фотографии, обрамлённой в недорогую рамку, на него выглядывали: радостная Мария Андреевна, собственной персоной, и борзый (как ему привиделось), лет пяти, мальчуган. Он отодвинул «прозрачный занавес» и взял карточку. Это было экспресс-фото, заснятое в пределах Центрального парка, у пруда, в районе пляжа и вероятно в купальный сезон. Сконструировав пресыщенную рожицу, будто до чего-то дойдя разумом, Вадим поставил снимок на место и немедля вернулся в опочивальню, где и соизволил ожидать отлучившуюся домохозяйку.

В кухне что-то звякало да брякало.
Ждать не пришлось длительно. Он и замечтаться не успел, как Мария Андреевна нагрянула с подносом, на котором в качестве закуски к шампанскому преподнесла блюдо японской кухни. Суши и роллы! При всём при том с велеречивым заявлением, якобы сие кушанье приготовлено хозяйскими ручками, подчеркнув намёком, что если оно не будет достойно оценено то, сия «коллегия» (разумеется шуткой) будет отдана на расправу кровной обиде.

Представление, как сценическое зрелище, быстренько произвелось в движение.

Они расселись, торжественно подняв бокалы и устремив мягкие обоюдосмущённые взгляды. Тонко прозвенело чешское стекло, и кое-какое время проистекала обыденная дегустация — одобрительные отзывы и комплементы ценителя. Не без невинного артистизма (право чуток переиграно!) обменялись растроганно сусальными взглядами, буквально по-доброму друг другу импонируя.

— Послушайте. — Махом выдувши фужер шипучего напитка и взбодрившись, с бездумной любознательностью, допустимо даже просто для поддержания каляканья, а может … чается, что Вадим грешил, будто бы загодя знает ответ, а, в целом, нельзя было точно сказать с какой целью прозвучал вопрос, но он его задал:

— А кто этот мальчишка, там, у вас на фото в буфете? Братишка?!

Простодушно лепеча и развеселившись в беспечности, он совсем не ожидал лихого оборота. У него не было стремления сделать ей больно. Однако Мария вдруг содрогнулась и застыла, как остолбенелая — словно проснувшись от летаргического сна. Это обозначилось яркой вспышкой в глазищах, брови вздёрнулись, и она с плохенько прикрытым озлоблением вперила теперь в него обжигающий взгляд. Засим, пока огонь в очах медлительно потухал, глаза темнели и меркли — тяжелея, она, угнетённо нахмурившись, как-то стремительно посерев, отчего сразу наружно постарела (или так ему показалось?) и необычайно надломлено, отторгнуто-неловко поставила опорожненный бокал на столик. И не воздушности, не игривых замашек, ни блаженных ужимок, даже охмеления будто бы сроду не бывало. Голосом преподавателя, уличившего ученика-пакостника в негодяйстве, она промолвила:
— Нет. Это мой сын.

Взор парня, сверкнув изумлением, мгновенно отяготился. Озадачился. Леденящая молния блеснула в косом, обескураженно отведённом погляде и — на долю мига рот скривился штришком неприязни. Он переглотнул. Замялся! на секунду замешкался, но овладел собою и … что-то, впрочем, опустевшее осталось в его лике. Не доверяясь порции изведанного разумения и смущённо рассмеявшись, парнишка хлопнул себя по колену ладонью и, с какой-то тоской в глазах исподлобья бросил стреляющий блеск. Отвергающе тряхнул головой и, переводя неудовольствие в шутку, с недоверием к происходящему, пробубнил:

— О-о мать! ну и как мы докатились до такой житухи? Нас, учеников своих, вы посвящаете в другое, на каждом уроке разглагольствуя о нравственности и прекрасном. А чему вы пичкаете сына? Кстати, где он?!

Щёчки Марии зарделись, в глазах поначалу скользнула провинка, но через краткость уже вовсю пыхтела ярость. Она, едва сдерживая не то слёзы, а не то пылающую в неизвестном направлении враждебность, хриплым и уставшим голосом проголосила:

— Он в больнице … — и уже, не дожидаясь новых расспросов, с каким-то непонятным остервенением, как взбесившись, затараторила:

— Если желаете. — Вовсе не спрашиваясь, видимо давно пылала охотой излиться, а оттого-то и «рубила сплеча». — Я поведаю вам аномальное средоточие под названием — «Жизнь». (Понимаете ли, накипело!) Расскажу и про те невменяемые эпизоды, страшащие небывалостью мук, и гнетущие кадры повседневно текущего моего фильма ужасов. Возжелайте ж! И я распишу вам свою боль, свою (если хотите?) развратную склонность к мазохизму. Хотите?! я перечислю подноготную всех своих горестей и печалей … — тут она нервно вскочила, сжав кулачки, психованно и тягостно переглотнула, будто бы проглотила только что верблюжью колючку и, мигом вернувшись в прежнее покорное сидящее положение, вымученно прошептала, — моё отчаяние и эти мои Пирровы победы …

Мария Андреевна гневно бросила испепеляющий взор. Гордо восседая на пуфике, она вдруг, себе же назло, вроде как обречённо подкинув в костёр собственных умозаключений некоторую охапку сарказма, назидательно выдавила из собственной утробы:

— Да что вы знаете о жизни??? Ребёнок. Как вас ещё назвать? Оскорбить или в угол поставить?! — она, конечно же, хамила и принимала в расчёт, что, безусловно, перебарщивала в выражениях. Но ни один мускул, пока она выговаривала едкости, не дрогнул на её мраморном лице. Она развивала своё издевательство, но и, соизмеряя собственную греховность, сию минуту испытывала омерзительность. Вадим же, казалось, был готов расплакаться, раскукситься. Внутренне он сжался и был готовым сгинуть, стереться, обнулиться! Мальчишка досадовал, что он такой большой и — непомерно заметный. Невидимой удавкой округ его сердца, и петлёй в обхват горла народилась неимоверной силы обида. Она душила его! Охватившая тоска, карборановой кислотой разъедала душу. Для него было очевидным, что любимая женщина, сидящая напротив, его вовсе не разумеет … не знает она, и знать не хочет, что он втрескался в неё по самые уши. А самое ужасающее — он не ведал, как поступить здраво. Неудержимо тянуло прижаться к зазнобушке. Приласкать миленькую! Но вот позволительно ли?!

А между тем драгоценное существо продолжало изливать банальными и мерзостными словечками свою ненависть. Ненаглядная, вылила целый ушат презрения и озлобленности:

— Ни разу, не брившийся подросток, возомнивший себя мужчиной. Так вот знай, когда я родила Витальку, я испытала верх блаженства! Мансуров … либо к несчастью, либо к радости, но ты, от собственной природной неспособности никогда не узнаешь такого глубоковолнующего душевного пребывания — как рождение ребёнка, выношенного под сердцем. — Она снова встала и села и заговорила теперь вкрадчиво. — И вот он появляется. И нельзя сказать, что он возник чем-то отличающимся от других новорождённых, других деток. Ориентировочно тот же вес, те же торные размеры. Но он особенный! Потому что это твой ребёночек! Увидь: твоя частичка! Твоя кровиночка! И только женщина, способна ощутить это так красочно и содержательно. Вынашивая, предчувствовать внутри — незыблемую часть самой себя. Вы, по мере своей отчуждённости представить не сможете, как я была блаженна и одержима. После родов, впервые, человек мужского пола стал для меня настолько родным и близким, что я могу с уверенностью велегласно проговорить — этот маленький человечек, мною безгранично любим и ради него я готова на смерть.

Она торжествующе произносила молвь:

— Но всякая любовь требует испытаний — и они, начались. Сначала, у него отыскалась пупочная грыжа. Он верещал дни и ночи напролёт как неудержимый. По поводу напасти, по совету соседушки Валентины Ивановны, пенсионерки терапевта, я обратилась к старушке, умеющей заговаривать подобные детские неприятности. Я сказала неприятности? О да! Лишь окончательно выслушав меня, вы поймёте, что я не оговорилась. Я не особо верила бабульке, мысля — образцовая шарлатанка. Но дальнейшее, — меня разуверило в обратном. Бабка, что-то поворожив над Виталькой, слегка коснувшись пупочка, сдержанно вертанула пальцами кожицу, а потом устало произнесла, что с этим теперь будет всё нормально. И вдруг предрекла: «в скором будущем, милочка моя, ожидай, моя блаженная, других — куда хлеще горючих пыток». Вещала она. «Учти и готовься, деточка, твои настоящие трудности до времечка в загашнике прячутся». Тогда я не придала её словам особливого значения, да и действительно: Виталька с того дня успокоился. А как позднее выяснилось — напрасно вздохнула с облегчением. Следом, будто бы всё зло мира сосредоточилось на моём дитятке. Попервоначалу, педиатр деликатно предложила широкое пеленание, ибо выяснилось, у моего чада оказалась тазобедренная дисплазия. Я пунктуально и ревностно выполнила годичный курс лечения. Мне помогала мама. Но и в течение года, да и далее злыдня-судьбина не оставляла нас. Откуда-то объявилась краснуха, следом скарлатина, а про ОРВИ я вообще молчу. И так целых три года. О как я безудержно ревела ночами! Но мы победили. Беды дали нам передышку — цельный год ничего не происходило отвратного. Мой мальчик заметно окреп, набрал норму в весе. Да буквально всё голосило о его прекрасном здоровье. Даже щёчки порозовели. Я утихомирилась, успокоилась, жизнь вошла в позитивное размеренное русло. Думала, ну, наконец! — пророчества бабульки-ворожеи закончились. Отмучались! Следует снова задуматься о будущем. В этом плане, мной много чего было упущено и пришлось экстерном настигать утраченное. И сызнова кутерьма, каждодневно-ночные копошения без устали. И настигла! И была у цели …

Мария в неистовстве взлохматила волосы, по новой переживая старые огорчения. Хотела было вскочить, но лишь дёрнувшись, передумала. Ранняя стадия шизофрении, как правило, протекает латентно, то есть скрытно, а если психоз остаётся в лёгкой степени, заболевание трудно отличить от дурного характера. Иронично надсмехаясь, исповедница стала пересказывать дальше:

— В конце концов бардачелло обнаружился лишь преддверием в кошмары. Виталику было четыре года, когда симптомы патологии остаются почти незаметными. Я не концентрировалась на проявлениях недуга (тупоголовая!) потому как писала диссертацию. Вовсе вычеркнула из внимания, что мой сынулька старается избегать активных игр. Играть-то с ним было некогда. По правде говоря, меня устраивало, когда он задумчивый чем-то своим забавлялся в одиночестве. В этом, я углядывала его индивидуальность. Но однажды, спустя чуть менее года, по зову сердца, мы пришли к педиатру и та, словно ударом молнии, предрекла наше дальнейшее пребывание. Ох как я была непростительно слепа! (Помышляя лишь о карьере.) Взяв в расчёт крупное — не блюла мелочей, которые вовсе не были мелочью. Боже мой! Сопоставляя свою вину и халатность, я осознала: как была глупа и непредусмотрительна!

Она измученно поникла:

— В точности ударом по темечку выявилось … не только его одышкой, а со временем, становящиеся постоянными спутниками и кашель, и хрипы (про которые первоначально я наивно думала, будто бы ненароком навеяло сквознячком или всего-то першит у ребёнка в горлышке от малоподходящей пищи). И вдруг мой мальчик ненавязчиво сообщает, что его утруждали, что у него, оказывается, были: и головокружения, и болезненные ощущения за грудиной, и нередкие потемнения в глазах, да и «чёрные мушки», о коих расспрашивал доктор. Которым он просто не знал названия, а посему не мог подтвердить их наличие. А я безумная чаяла о своём, приписывая неактивность и капризы — безотцовщине и раннему возрасту … словом — временному, проходящему. Внешне он выглядел вполне здоровым. (Меня ж торопил профессор Тимирязев, мой наставник!) Но как-то раз, (наверное, Ангел-хранитель сподвигнул?) меня будто осенило. Я внезапно явственно определила у сынишки и бледность кожи, и синеватость губ и пальцев, и в глаза мне бросилась его быстрая утомляемость. Это натолкнуло меня — хватать Витальку в охапку и мчаться к педиатру. И врач указала — и на набухшие шейные вены дитятка, и на отёчность нижней половины тела … и на всё прочее. Она проговорила ещё тогда порицательно, с каким-то — не то чёрствым соболезнованием, не то распеканием: «Мамаша, как вы могли не увидеть такого?» и другое … куда более оскорбительней и злее. Какие только нотации не читала мне докторша! И я соглашалась, что уместно и заслуженно получала эти оскорбления. Я не сопротивлялась, воспринимая свою безнадёгу, буквально, от собственной тупости — будучи потрясенной, от «врасплох заново» выявленной трагедии. И мироздание как бы куда-то ухнуло!

Тут Мария умолкла и с тяжестью, будто только-только перенесла тонну груза, переведя дух, заговорила снова:

— Когда человек попадает в такую ситуацию, естественно рядом встают родные. Но часто этого не происходит. Я говорю не про себя, мне повезло. Я всего лишь пересказываю, проанализировав множество историй, некогда услышанных мной, будучи в детской реабилитации. Да! конечно, близкие сопереживают. Но бывает и такое. Например, мне как-то позвонила подруга-сокурсница и спрашивает: «Ну как ты там, родненькая?» И отвечаешь со скрежетом зубовным, мол, потихонечку-полегонечку. И подружка развязывается, размагничивается! Стрекочет и про свои перепалки с муженьком, переходящие иной раз до скандалов и побоищ, или про шопинг, а то и про другую несусветную лабуду. Что совсем не уводит от осложнений, а лишь нагнетает и обостряет восприимчивость к боли. В лучшем случае стараешься не слышать, когда тебе навязывают пустые, вовсе незначимые вещи. Когда тебе их всучивают так напористо, словно с каждым словом тычут ножом в грудь. И главное, не разумея, что у тех, у кого на карту поставлено здоровье и жизнь ребенка, абсолютно контрастные их взглядам ценности. Наше мышление перестроено на иной лад, потому как у любого из таких обретается дотошная фильтрация отношения к смыслу жизни. Или взять ту же неосмысленную позицию родни, с её неуместной принципиальностью осуждения, совершенного недопонимания нервных срывов, от которых никуда не деться потому, как человек находится в неизменном надсаде, в напряжении. Родственники поплакали, слёзки вытерли, порассуждали, но сутками они этим не живут. Их никто не осуждает, вполне резонно осмысляя, что бывает неосуществимо постигнуть условия, не включаясь в них ежечасно. Да и надежды на близких чаще всего не оправдываются, и родитель смертельно больного дитятко изначально остаётся наедине со своей беспросветной фрустрацией. Это же страшно, когда ежедневно до мучительности осмысливаешь, что тебя не понимает, а иной раз и порицает за действия во имя спасения кровиночки, твоя же родня. За весь этот срок, на одни лекарства ушла неимоверная сумма денег. Я влезла в долги. И у друзей занимала, и у банка брала кредит, и родители, сколько смогли, помогли. Но любые возможности иссякают. Теперь пожинаю плоды этой беспечности и безалаберности! Ведь, чем раньше начинается лечение, тем успешней и утешительней финал. У моего сыночка — сердечная недостаточность. Причём в такой форме, что время — кричать караул. А повинна в запущенности смертельной болезни — одна я. И отвечать мне: перед сыном, Богом и людьми. Вот и обрекла себя на искупление … изыскать средства на излечение. Спасет лишь операция и она — дорогостоящая.

Пересказчица так вымученно скривила личико, прикусив в отчаянье нижнюю губку и обнажив белый ряд равномерно распределённых зубов, что в глазах Мансурова ещё более преобразилась красотой. Поддельно оживившись, Мария резко перескочила на другую тему, многое, оставив в сторонке как никчемушное:

— А знаете, как мне достался мой первый клиент? Тогда я ещё была неискушённой, стыдливой и до безумия скованной. А ведь он даже не обратил внимания, лишь сказал: «Отпуски надо делать, уважаемая. Всех денег не заработаешь, отдыхать тоже надо. Что-то слабовато справляемся. В общем, я недоволен». Это был отвратительный на вид, бывший крупный чиновник по линии профсоюза — как он дотоле хвастал. Так вот этот ублюдок, уходя, кинул мне на подушку пакетик леденцов и съязвил «тренируйся». Так и убрался, не заплатив. А мне оставалось только плакать. В тот день мне особенно были нужны деньги, чтобы внести первый взнос за процедуры Виталику. Тогда мне помогла одна из наших, из проституток, с которой мы пересеклись в первый же вечер моего выхода на панель и едва лишь пооткровенничали. Её угнетали свои заморочки, снедала своя боль.

На лице исповедующейся девы, вдруг разборчиво начали посекундно просматриваться то ненависть, то жалость и стыд, то какой-то вовсе абсурдный душевный надлом … и если б это не выглядело так горько, то гляделось бы до смешного — размеренно сменяющимся:

— Чуть меньше половины клиентуры, — задумчиво перебирала она в памяти, — где-то около сорока процентов — женатики. Как правило, встречи происходят в личных автомобилях. Такие, вчастую не стыдятся светить детским креслом на заднем сиденье. А после встречи, вылизывают чуть ли не языком сиденья, лишь бы жена не нашла изменнический волосок или какой-либо другой след неверности. Затем и вожу их сюда, пока сына нет. Всякий клиент, как под копирку, задаёт одни и те же вопросы: «А какая постоянная … и есть ли приличная работа?», «местная ты или приезжая?», «чем в дальнейшем намерена заниматься, когда отцветёшь и увянешь?» или даже «может ты нимфоманка?!» и так далее и тому подобное. Моя подневольная подработка проста и ужасна, как и сам этот мир. И в этом моём мирке меня зовут Алсу и запомни, любая из нас никогда не бросит своё настоящее имя в эту грязь. Ты не представляешь, как это отвратительно наблюдать над собой увольня, который пыхтит, исходя не то адипозными слюнями, а не то соплями. С которым бы ты, в погожий день не села бы завтракать за одним столом, а не то что бы ещё что-то … а потом, эта тошнотворная скотина высчитывает каждый грошик, рассчитываясь. Впрочем, я не имею права его так обзывать, будучи сама намного хуже. Но как мы люди низки, Господи! А иные клиенты напротив завсегда расположены расстаться с баблом, ради компашки с бабой. Именно БАБОЙ, каковой они её величают с извечно непристойным подтекстом. И заприметь, покупая проститутку (или шалаву, потаскунью, шлюху или просто потерянную) чаще всего мужичьё преследует одну из тайно-прихотливых целей. И что поразительно! довольно редко, чтобы получить ласку и тепло. Чаще всего, чтобы сделать то, что не доступно в браке (не исключены: и охальные формулировки, и измывательства), частенько, чтобы доказать (пёс знает кому) своё превосходство. Вроде того, что мне, мол, по силам КУПИТЬ! Я — КОРОЛЬ! И другие грязные … так, любвеобильные чиксы становятся фригидными. Например, я: ни разу не кончила.

Мария Андреевна смолкла, так же неожидаемо, как и разгорячилась. Вадиму нестерпимо затоскливилось и совсем без любострастной надобности, незамысловато и простенько, возжелалось приобнять это беззащитное сотворение. Обогреть и обдать это хрупкое существо своей теплынью, — вовсе не помышляя ни о каком сексе. Он постиг, что нисколечко не сможет вот так вот бесцеремонно взять и запросто влезть, ради низменной цели, в угоду минутному торжеству вмешаться в чистое — и разрушить уже давно образовавшиеся, накопившиеся в нём доныне светлые и нерушимые представления об этой личности. Ежесекундно проносилось в мозгах: «Не смей затоптать живое!» Вадик с горечью разумел, что он, хоть и владеет собственными брыкливыми эмоциями. Удерживает их бескаружные похотливые поползновения (потому как сдаются они ему тотчас всего лишь ничтожненькой пошлостью). Он всегда знал, что не так всё должно случаться! Однако издёвки эти (в виде полового влечения) кое-когда достигают такого резонанса, такой уничтожающей амплитуды, что он порой напрочь разуверяется их выправить и готов покориться овладевающей сексомании. В такие мгновения он чувствует себя чуть ли не обречённым кинуться в пропасть деструкции сложившихся устоев. Потеряв самообладание, взять и разрушить раз-навсегда премилую нежность. И всё равно по отношению к Марии Андреевне (как к исключению!) он и не помышлял о подобном, наизворот, в нём крепилась уверенность, что без неё — он нежилец! Сейчас как раз такая грань, как раз такой опаснейший моментище, когда все предпосылки достижимости удовлетворения (по его мнению) его «повышенного полового влечения» должны были бы вот-вот воплотиться. И только вездесущая безвестная сила — яркой и истой своей природой (опять по его заключению — спасая его душу!) стопорила эту его разнузданную и пагубную скоропалительность. Ибо он отчётливо уяснял себе — что до безнадёжности влюблён. Мария Андреевна, наперекор предъявленной провидением её аморальности, виделась ему не раздавленной жертвой обстоятельств, а изображалась наоборот какой-то божественной крепью … созданием из разряда небесных спасительниц. Существом, совершенно с другой планеты. Во всех отношениях, Вадя, не вглядывался теперь ледяным взором на её неожиданно открывшееся новое сомнительное жизненное резюме. Он заслепо спекулировал её другой основой, совсем противоположной, а не той — каковой её обрисовывает придушенная реальность. Золото (как он уверительно мыслил) и в фекалиях золото! Ему захотелось рассказать ей о своих потаённых болях и переживаниях, о чём-нибудь этаком, что их сблизит, что даст — пусть немножко, но приблизиться к ней. Хоть чуть-чуть приравняться к её величию и утончённости. Наконец добиться простейшей обоюдности во взаимоотношениях, чтобы подступить хоть на йоту, как ему сдавалось, — к непостижимому. Чтобы она его не боялась, не стеснялась его, а доверяла и наконец-то доверилась ему. Бенгальским огнём вспыхнув свежестью помысла — что он таки сумеет помочь ей, достанет нужную сумму и избавит её от тяжкого самобичевания! — Вадим спросил:

— И много нужно денег?!

Давеча вывернувшая наизнанку душу исповедница не сразу нашлась, что ответить:

— Денежек, — выронила она, — много надо, касатик! Так что забудь и не вдавайся в подробности.

Отнюдь не обрадованно и не оглашенно проговорила она, а скорей выжимала из себя слова каким-то зажатым или полузадушенным шепотком, причём подперчив шепоток ядовитенькой издёвочкой, словно впустую пробуя чего-то втолковать несмышлёнышу.

Москва. 25 августа 2001 года. По данным, которые приводит ИТАР-ТАСС

«Вчера примерно в 23.58 на станции «Комсомольская-кольцевая» столичного метро был обнаружен труп мужчины. На теле погибшего, выявлены признаки насильственной смерти. Документов, удостоверяющих личность не найдено. В Управлении полиции на московском метрополитене по данному факту проводится проверка. Имеющиеся материалы переданы в прокуратуру».

Продолжение следует ...