Преодоление. Часть 1. Прыгуны.Глава 26. А если это любовь

Глава 26. А если это любовь

Тула. Проспект Ленина. Вечер. 22 августа 2001 года. Улица Кутузова

          Мы остановились в этой пикантной истории на весьма забавном или даже засадном месте, когда без году абитуриент, школяр, (высокий черноволосый кареглазый красавчик) Мансуров Вадим, повстречавшись ввечеру на проспекте Ленина с классным руководителем, Марией Андреевной, промышлявшей на летних каникулах торговлей собственным телом (как недуманно вскрылось!), настропалился ухватиться за предоставившуюся допустимость и воспользоваться столь эксцентричным случаем. Право, он даже не сразу признал «классрукшу»! Однако засвидетельствую, после недолгих пререканий при крайне колких обстоятельствах, употребив неблагопристойные приёмы — оперируя шантажом, уловками принуждения и острастки, подросток-таки получив положительный отклик, звончато протрубил о намеренности оплатить не то что бы час, имея такую позволительность, а нацело предстоящую ночь их смычки. Роботоподобной поступью, по-деревянному, но и довольно живенько Мансуров и Мария прошествовали к его новенькой, ультрамариновой расцветки, «девяточке». И как полагается джентльмену, «факсимиле мужественного благородства» учтиво распахнуло перед роскошной женщиной дверцу и «экспонат вызывающий похоть» чинно уселся на переднем сиденье. Кавалер, аристократично вышагивая, быстренько обогнул капот переднеприводного «Жигулёнка» и деловито, с подтянутым апломбом, разместился за рулём. Справно заурчал мотор и … всю дорогу они апатично безмолвствовали как завзятые вражины. Лихач, мастеровито и умело, сообразно заправскому бомбиле, привёз жертву общественного темперамента на своём «Спутнике» по сухо продиктованному адресу — предположительно на квартиру Марии Андреевны. Легковушка нерезко, равно украдкой въехала в типически-стандартный постсовковый дворик. Не истребились ещё таковые, не искоренились! Над ними возвышалось благомощное минорного экстерьера, из белого силикатного кирпича, пятиэтажное здание. Фасад, возносившегося моложавого сооружения опоясывали клумбочки и заросли сирени, огороженные низеньким штакетником. У парадных, в ожидании завсегдатаев дремали крепконогие лавочки.

Подъехавшие, втихомолочку выбрались из душной тесноты и кабальеро (и на этот раз!), махом метнувшись, вторично ухитрился с упреждением тактично, но теперь отворить перед обаятельной доньей дверцу. Подавленно, как смертники перед четвертованием, они вошли в подъезд и заедино обречённо тронулись подниматься по бетонированным сходням на пятый этаж. Внутренности хрущёвки, благолепно соответствовали внешней оболочке здания. Мария шагала первой — смурый Вадим, малость прикокнутым, точно на буксире влачился озадь. Здравый рассудок преподавателя русского языка и литературы конфузился, ввыклый ход мыслей путался и распадался на неясные частички. Ватные ноженьки наотрез не соблаговоляли слушаться. Мария Андреевна, не имела понятия как преподносить себя. Грустно перебирая ладонькой по перилам, она подвижнически поднималась по ступенькам, с тягостью думая о своём. Этот дерзостный, даже моветонный мальчишка, не смотря на умение вести себя в соответствии с установленными правилами (или таки показушную деликатность?), сам не сознавая влиятельности на Марию, полновластно тешился её самыми потаёнными фибрами души. Впрочем, Мария где-то в глубине умственных взвешиваний и духовных таинств, к своему эмоциогенному трепетанию видела в парне не только малолетку, но и до маловразумительной подавленности подсознательно вкушала в нём, не ведая почему — своего героя, своего мужчину. Упрекая себя в двоедушности, — она пребывала в поганеньком самоощущении внутриличностного конфликта. Между тем, осмысленно живя и помышляя о себе, барышня полагала, что она вне сомнения именно тот человек, каковой создан исключительно для любви, причём возвышенной и непорочной, а не для коечной карусели. Потому девица краешком самоосмысления всегда дожидалась от недалёкого будущего наисчастливейшего расположения звёзд. Конечно же, опуститься до панели героиню вынудили не самоненавистничество со скупердяйством, и уж тем более не повышенное извращённое сладострастие нимфоманки, а бескомпромиссные беспощадные обстоятельства — налично, о коих будет оговорено позже.

         Не мешает изречь: стыдясь, корясь и каясь, девонька долгие двести с гаком учебных деньков и бедосирых ноченек оправдательно вытверживала: «Мальчишка, просто-напросто понравился — как дитёнок как человечек». Но и осознавала, что приглянулся-то он — как полноценно-возмужалый. Полюбился неуправляемо, как бы по наитию свыше! «А может и не полюбился вовсе?» Уповала она. «Может врёт оно — сердечушко горемычное?!» Однако ж что-то блеснуло безызвестное в бездне сознания, а потом … Марии даже себе, в настоль табуированном постыдстве признаться углядывалось немыслимым. Так воспитана! Общепризнанные идеалы и аспекты мироощущения ей прививались с пелёнок семьёй, потом школой и окружающей средой. Сегодня же, представ перед фактом постыдного упущения, сознаваемая дикость аморальности подкравшегося соблазна тяготила её. В присутствии Мансурова, она всегда сидела перед классом как на иголках! И всегда уклонялась его взгляда. Омерзительность высматриваний, залюбований между учеником и учителем — она не терпела. Но что-то противоестественное блазнилось. Сердечко нет-нет да ёкало! А сегодняшним вечером, она уже точно признавала, что всамделишно влюблена. Хоть и критиковала прилучившееся: костеря и журя себя. «Чиканулась прожектёрка! Дурёха! Хрычовка! Брынза! И угораздило ж тебя втрескаться в цуцика … в салабона!» Пытаясь разувериться, девица с издёвкой, а не то что бы с комизмом или подтруниванием раздумывала о своих чувствах, знароком уничижая достоинства запавшего в душу парнишки. Но и сопоставляла, что в амурную передрягу, в это — «попадалово», она окунулась не сейчас, когда подопечный выкупил её, как продажную девку на ночь. А гораздо раньше. Буквально в день их первой встречи. Когда Марию Андреевну представил Вениамин Борисович, директор школы, десятому классу под литерой «А». Когда любопытничающий ученик и она, впервые увиделись: встретились взорами — схлестнувшись астральными и ментальными аурами и обжигаясь маловразумительно чем. Ещё тогда, обмениваясь переглядами, если не успевала отвернуться, смущающаяся и трепещущая педагогичка — чуть ли не обвиняла себя в педофилии, непроизвольно изведывая будоражащую теплоту внизу. Потому как с какой-то, откровенно говоря, пьянящей подоплёкой девица дистанционно улавливала исходящий от него жар. В мгновение ока, она в глазах его тогда прочитала ту самую книгу за семью печатями, содержанием известную только ей и ему. И кто знает?! Может так неказисто и смешно — и объяснялась, непостижимая для среднестатистического интеллекта, конъюнктура значительной приверженности … если любовь и бывает какая-никакая?! В душевных терзаниях и треволнениях, протащился учебный год для Марии Андреевны. Личная жизнь, откладываемая постоянно «на потом», утопала в вязкой топи профессиональной занятости и сгрудившихся житейских проблем. Но в виде каникул — однако забрезжил просвет! По меньшей мере на два месяца, ликующие ученики и ученицы, перешедшие в следующий класс — до первого сентября отдалились от школы. А значит, и объект бесперебойного раздражения, соприсутствием которого она измучилась (докатываясь чуть ли не до астении!) — также испарился. За образовательный период сердце Марии, изведённое каждодневными столкновениями с ученичком-наказанием, действующим ей на нервы, буквально, за три-четыре недели его отсутствия — успокоилось, поостыло, охолонувшись от неприятных раздумий. Схлынул несвойственный абсурдизм. Даже на душе отлегло!

          «Обречённые», тока-только вышагали по лестничным маршам к истёрханной входной двери под номером «семнадцать». По некоей обусловленности, она принятым порядком, но на этот раз как во сне достала из сумочки ключ и, отомкнув замок, отворила дверь — распахнув её как собственную душу и запустив в неё, следовавшего за ней, гостя. Действие происходило вточь вне реальности. В зомбированной полудрёме, в каком-то помутнении (при самоочевидном сдвиге по фазе!) Мария безотчётно затворила дверь. Беспамятно пальцы скинули связку ключей на тумбу в прихожей. На сей раз, невольница распутства проводила навещателя в спальню, указав ему молчком в кресло, и сама ни на микрон не врубаясь, что содеяла. Невероятно, но в ней почему-то сейчас присутствовал какой-то неведомый для неё сомнамбулизм. Проплывала какая-то тусклая пелена перед всем видимым. В придачу, охватило неведомо откуда-то взявшееся, ниотколь нахлынувшее дезориентирующее головокружение. Женщина, принимала визитёра не впервой, но на этот раз разыгрывалась инсценировка в невесть каком непонятном измерении. В какой-то другой временной пространственной субстанции. С каким-то пульсирующим от настоящего запаздыванием. Причём отставанием, каким-то непостижимым и неподдающимся ни воображению и ни обдумыванию. И только назойливо, где-то в теменной области головы бредилось, что сегодня, за всю затяжную и несуразную жизнь, она должна будет по-настоящему отдаться и … отдаться, наконец — своему мужчине. Которого ждала многие лета, в которого верила и непременно всегда (во всех жизнях: и предыдущих, и будущих!) любила и будет любить — как преисполненное святости.

Подобных логических першений или, если хотите, интуитивных сполохов — раньше у неё никогда не возникало, и только сиюминутно вдруг нахлынуло неимоверное ощущение правильности выстраивания поступков. Единственно, что обременяло и подавляло её — так это пережитое! Потому как допрежде, ей случалось быть уложенной вертопрашеством «на лопатки». Мария — остерегалась повторения. Опасалась поспешить. Дева с замиранием сердца боялась, что Вадим чисто по-мужски, как обычно бывает, попользуется ею (её теплом и трепетом), поставит в блокнотике собственноличной претенциозности очередную галочку или зарубку, да и забудет о ней как о профурсетке с пониженной планкой самооценки. И даже не узнает, что она влюблена в него. А ей — останется желчь и тоска леденящей утраты …

          «Уготованные» расселись в тесной обшарпанной комнатке: он в кресле, она на пуфе — сидя скованно, будто трусила чего-то повалить. (Как не у себя дома!) Окно, задрапированное плотной тканью, совсем не пропускало излучения уличных фонарей-электросветильников. Зато из зала в проём двери прожектором врывался ослепляющий свет. Сама комната-спальня, её углы и обтерханные стены — тонули во мраке. Словно чего-то сообразив, хозяйка встала, исполнила плавный шажок, звонко щёлкнул выключатель и синий матовый свет озарил комнатку. Грациозно вильнув пластичным станом близёхонько глаз настороженно сидящего юноши, она без задержки вышла и погасила свет в передней и в зале. Бессловесно воротилась и, прикрыв плотно дверь — заняла прежнюю позицию. Вадим, внезапно вспомнив или, наконец, обратив внимание, что в руке бутылка шампанского, которую он по дороге купил в магазине и прихватил сюда, дабы отметить (такой!) необычайный пассаж их «рандеву», машинально поставил её на пол. Пробуя разгрести завалы недоразумений, образовавшиеся в его башке, он как можно дружелюбнее заглянул в настороженные глаза-озёра девы. Горящие щёчки и весь облик скромницы кричал: «Я сейчас вскочу и — убегу!» Мария и в самом деле была готова сорваться с места и без оглядки сбежать. Юноша попытался улыбнуться ей, дабы подбодрить девушку, но ему было стыдно и противно почему-то даже так, по-дружески, повести себя. Он разумел, что улыбочка может восприняться совсем с противоположного ракурса, с другим, скорее всего по-дурацки обтолкованным подтекстом, а потому воздержался. Чтобы немного освоиться и развеяться, Вадим огляделся. Заурядная мебель, простенькие обои. Немудрёное убранство этого уголка вселенной показалось Мансурову чем-то очень близким, чуть ли не запазушным. Совокупность условий: меблировка и интерьер — всё это, было не таким как дома. Типическая незаможная обстановка. Неважнецкая полуторка кровать. У окна блестел обыкновенный зачуханный трельяж, с кое-какой на тумбе перед зеркалами женской утварью: флаконами духов, тушью, лаками, всякими кисточками, пуховками и какой-то ещё невнятной мелочью. Ничего особенного! В принципе, он и не ожидал увидать здесь что-нибудь сверхъестественное. Да и не для этого, если разобраться, явился … однако туманное и очень скользкое чувство вползало ему в душу. Неодолимая робость овладевала им. Переча ожидаемому — чего-то стало не доставать, чего-то не хватать! Может быть воздуха? Он не домысливал, чего именно. Былая удаль улетучилась, и его одолело ни с того ни с сего жгучее стеснение. Неуместная неловкость змеёй обвилась вокруг его сердца и размеренно неустанно сдавливала трепещущий орган в стальных объятиях. Стыдливца жутко раздражало его душевное состояние. А ведь он близок к цели! И ему даже перед собой зазорно сознаться, что, если это случится, то — это будет его первым, подобного рода, опытом. Его уничтожала мысль, что он такой ладный и умный и — до сих пор девственник. Многие сверстники давно на этом, чуть ли не каббалистическом, ристалище заскочили: «Эх, как далёконько вперёд!» Во всяком случае, вывод напрашивается по трындежу да жужжалову. Наверняка же врут! Как бы там ни было, но отдельные однокашники на словах: «Ох, как прытки и заносчивы!» По бессонным апатичным ночам, зачастую пользуясь рукоблудием для самоусмирения, он под стать «дружкам-однокашникам» — тоже не отстаёт, и весьма изобретательно привирает на этот счёт. А как же? Не ходить же ему молокососом среди разудалых «мужчин», ходоков да дамских угодников-перебирателей. Да кто ему потом руку пожмёт?!

Половозрелый подросток продолжал озираться. Рядом, по правое плечо, в уголке махонькой комнатёнки высился такой же, как и зеркальное возведение, только в бытность нещадно порушенный, стародавний торшер с когда-то люксовым голубым абажуром. Было до невозможности тесно. К изножью спального ложа приткнулся журнальный прямоугольный столик, в центре которого расположились два пузатых фужера на стройных долговязых ножках. Неподалёку позировала хрустальная ваза с причудливыми (под астры) искусственными тремя цветками. За или над чем-то сходственным с «икебаной», то бишь над этим комплектом соцветия висела, прикреплённая к стене и в избытке беспорядочно набитая книгами, книжная полка. (Сразу видно, что их беспрестанно тормошат и тревожат). Как вся эта утварь вместилось тут?! Уму непостижимо! Пол, чуть ли не во всю комнатушку застлан ковром советского производства. В основном, чистенько и опрятненько. У столика, вовсе не из той концепции или верней классификации, словом, — из другой системы, по вероятности случаем приобретённые, пристроились два пуфа, и на одном из них сиживала как деревянный истукан, безвольно опустив рученьки на конвульсивно сжатые колени, пришибленная Мария Андреевна. Было маленько забавненько наблюдать эту обаяшку вовсе не в том оформлении, в каковом недоросль созерцал «учильщицу» на уроках. Тем не менее, она почему-то теперь виделась прежней. Наблюдая соприсутствующую деву в том же качестве и прекрасно понимая, что «училка» не в лучшем расположении духа, если не признать, что она вообще морально уничтожена (расплющена и притоптана!) несчастьем, свалившимся на неё — ему было искренне её жаль. Сейчас, бывало строгая и жёсткая преподавательница, походила на маленькую беленькую пушистенькую мышку, зажатую в его пальцах и жалостно заглядывающую ему в глаза. Ему даже глючилось, будто бы он органично осязает её мелкую телесную дрожь. Они сидели молча и тихо, почти не дыша, и казалось, что будут сидеть так — до скончания века.


Москва. Замоскворечье. Частное владение. 24 августа 2001 года. 23.19

— Как ты меня нашёл? — искренне удивился Расул. Но страха в его голосе не слышалось. Напротив, казалось, его тянуло саркастически, от души, рассмеяться.

— Гарный особнячок. Роскошный. — Утомлённо ухмыльнулся Герман. — Я всё о тебе знаю. Знаю, с какого кишлака и с какой горы ты спустился в этот бренный мир. Также не секрет, сколько у тебя детей и чем больна твоя жена. Отец твой — пастух и он, очень гордится сыном. Ты ж расписал ему, что ты — предприниматель, крутой бизнесмен. Нажужжал … или преподнёс себя как весьма важного и уважаемого человека. Но знай, труднее было не вычислить тебя — добраться было куда сложней! Защиту твою расчищать … сколько их тут, бравых солдатиков, было? Девять что ли?! Я насчитал девять. Не много ли, кого так боишься?

— Во как? — Вытаращился Расул, как будто и не расслышал пришельца. Он взирался на Германа и, в сердце его вдруг разродившись, бушевало теперь неукротимое восхищение, даже ошеломление — этим невзрачным ваньком, в мастерство которого он не верил. «Да-а, не дооценил. Занизил одарённость тюленя!» Но это были его внутренние эмоции, а на дисплее, выражающем безучастие и похренизм, больше ничего не отразилось. Взгляд оставался непроницаем. Однако он понимал, что слова, которые сейчас будут им высказаны, наверняка станут его последними. Поэтому он старался особенно их контролировать. За жизнь, ему привелось понавидаться всякого! Не раз он был подстрелен или порезан, не раз он обнимался со смертью. Он настолько часто заглядывал ей в пустые её глазницы, что давненько уже разучился пугаться. Но этот с виду доходяга воистину его привёл в восторг. Никто и никогда, за всю его жизнь, не сумел так восхитить его. Ему так и желалось теперь похвалить непризнанного поначалу им киллера-наемника, но пересилив себя и сдержав неуместную экзальтированность, которую тот мог воспринять за трусость, он наоборот подколол:

— Всё-таки не нравишься ты мне … — хмыкнул он, делая блаженные нюхательные втягивания воздуха, улавливая запах смерти. Он безбоязненно опрокинулся в кресло, — я гляжу мои орлы здорово тебя напугали! Пока добирался, смотрю ты не единожды и обоссался, и обосрался.

Он весело хохотнул и кивнул на его загвазданные штаны, здраво угадывая, что тот просто истекает кровью. Герман чуял, что отяжелевшие штанины, полностью пропитанные кровью, вот-вот сползут до колен и он с ухмылкой рывком подтянул их. В голову даже взбрела шуточка: «Вся жизнь моя — растеклась по штанам». Усмехнулся он, ничуть не сожалея. Никто бы не поверил, прочитав на тот момент его мысли, потому как не часто встречались на его пути столь отважные подонки. Он тоже вдруг отведал кипучую симпатию к этому жилистому крепкому смельчаку, но наперекор благорасположенности просипел:

— Я тоже от тебя не в восторге, горец. — Попенял Герман Витальевич и жахнул выстрел. Лицо, с багровым шрамом через весь лоб, передернулось гримасой и ткнулось лбом в кедровую столешницу. Тело киллера тоже неожиданно обмякло и с утерей выполненной задачи — теперь куда быстрее теряло силы. Герман предвидел, что рана его — смертельна. Вопрос лишь времени. Он умрёт от потери крови. Лимонадный Джо болезненно поморщился, но терпеть боль — это, выработанная каждодневностью привычка «его ада». Каждый день, на протяжённости последних многих лет, его мучила ужасная мигрень. Головные боли никогда не прекращались. Ни таблетки, ни какие другие препараты не помогали. Даже наркотики освобождали от пыток всего на полчаса … от силы на час, не более. Поцеловав на прощание ТТшку, он положил надёжного друга, с которым испешочил все адовы круги, на стол рядом с уткнувшимся в кедр убиенным. Просунул ладонь под олимпийку и, вынув холодеющую руку, оглядел окровавленные пальцы. Времени оставалось с гулькин нос.

Проходя мимо валяющихся в разных позах убитых бандитов, он покинул имовитый особняк. А выйдя за ворота обширной усадьбы как поломанный киборг поволочился в сторону станции метро Павелецкая. Доковыляв до павелецкой площади, то тут то там стали встречаться прохожие. Некоторые с подозрением пялились на него, но не решались подойти, окликнуть или потревожить. Обессилив, Герман подошел к трамвайной остановке и упал на лавочку, тело заметно холодело, однако на душе было на удивление светло и до странности радостно. «Отмучился». Ублажало мозг осознание.

— Вам нехорошо? — вдруг он услышал озабоченный оклик молоденькой девушки. Осматривая его, она участливо взглянула ему в глаза, подойдя почти вплотную и как бы извиняясь, обронила. — Я работаю медсестрой. Что с вами? Вы ранены? Может скорую вызвать?

— Нет-нет! Спасибо, дочка. Я отдохну и тотчас пойду дальше. Мне недалеко.

«Брежу, что ли?» Разъедала его досада. «Нет у меня ни дочки, не сына. Один я — как перст. Жёнки, и той не было! Одни потаскушки» … Завидя, что девчушка взялась за мобильник и начала производить какие-то манипуляции, оповещая и махая рукой, дескать, «сейчас прибудет скорая!» Он ещё секунд пять посидел. Но слыша, что девица и в самом деле уже диктует адрес — набрался сил и, с трудом поднявшись, не обращая на окрики, торопливо, приволакивая ногами, двинулся к станции метро.

Продолжение следует ...