Преодоление. Часть 1. Прыгуны. Глава 22. Вовка Журавлев

                Глава 22. Вовка Журавлёв

                Тульская область. Скуратовский посёлок. Ранняя осень 1999 год

          Вовка Журавлёв лишь продрал зенки, выкатился из кушетки подобно мячику, потому как вчера (впрочем, можно заключить уже сегодня) улёгся на покой во что был обряжен бодрствуя, даже не разувшись. Он опрометью выскочил во двор, но, не добежав двух шагов до изгороди, с диким рёвом выпростал из себя парную массу, в которой было перемешанным, всё — что накануне ненасытно впихивал в пищеварительный орган. Там вперемешку пребывали, употреблённые: и водка, и пиво, и тарань с пустословием, и колбаса с самогоном, и помидорная кожица и портвейн с бахвальством. Тесновато скомпонованные обстройки: и унывно кемарящий мрачный клозет, и обделанный архаичной облицовкой падворок — нагоняли кручину. Покончив с рыганьем, раскрасневшись и основательно прослезившись, Вовка судорожно поёжился и, надсадно прокашлявшись, сочно сплюнул в крапивник. Вернувшись к крылечку и поставив ногу на самопальный декроттуар (полоску железяки, служащую для очистки обуви от грязи, намертво вбитую в землю), озабоченно оглядел опоганенные вязкой жижей пальцы. Негодующе выругавшись, парнишка пренебрежительно отёр их о джинсы и отуманенным мозгом попытался вспомнить — «что же было вчерась»! Но как на грех ничего существенного не припоминалось. В подкорке копошились отголосками какие-то малозначимые обрывки и — никаких связующих. Однако просветление явилось; с трудом, но воспоминания потихонечку начинали оживать, приобретая чёткие, в целости расчуханные, очертания.

           Вчера, они с корешками собрались в сарайчике Базорчика. Тот завсегда мастак сподобиться прибежищем для веселухи и шухера. «Благо» из родаков у него в живых только престарелая тётка, да и та — года четыре неходячая, а потому вынуждена обретаться под пылким призором его старшей сеструхи, Гальки. Кстати, девахи сдобной, но невмоготу прямолинейной и неизящной, до чрезвычайности склочной и агрессивно-категоричной. Почто вполне объяснимо: доселе безмужней да неспроста местными бухариками прозванная Коброй. Накануне, они сошлись впятером, чтобы обсудить предстоящий замут. Или как «модняво» кто-то из них сформулировал: «Обмусолить потенциальные концепции и ключевые задачи предстоящего бизнеса». Вот только почему затеянное криминальное и агрессивное начинание они нарекли бизнесом? Совершенно неясно. Да и вопреки ожиданиям, деловитый процесс в дальнейшем неотвратимо стал переводиться на хихоньки да хаханьки. Вероятно, подобающим образом, дурачась и подогреваясь остротами, распаляясь в комичных изречениях (как будто грабительское дело лёгонькая прогулочка), они неосознаваемо прятались от действительности. По сути, прикрываясь внешней оболочкой беспечности, этаким развесельем — может всякий из них отдалялся от душевной неуютности?

          Сам Журавлёв, вовсе не сведав о наклонностях к данному противозаконному побуждению, каждого из приятелей — этот отчаянный замысел признавал бредятиной. Он был ему жутко не по душе. Особенно сейчас, с похмелья! И не то что бы скажем, страх скрёб по сердцу рашпилем, не то что бы он опасался загубить свою жизнь с её нормальным общепринятым течением, как ежели просто само движение по такому руслу претило (в его личностном понимании) его постсоветскому воспитанию. Но и отказаться, он уже не мог.

          При застолье, где в полумраке ветхого досочного сарая тускло светила лампочка, пахло квашеной капустой и сыростью, где вместо стола использовалась деревоплита, пристроенная на четырех ящиках, они стоймя на земляном полу, без удобств вели свое пиршество. Внизу перед ними в плошках да тарелках была понаставлена всякая снедь, громоздились и бутылки, и стопки, и вилка одна на всех и старый охотничий нож. Для начала, они как-то наспех разлили по первой. Взахлёб обсуждая предстоящее вчистую бандитское поприще, мимоходом провозгласили свою компашку сперва ради подначки, а вослед на полном серьезе — «Охотниками». В балагурном лихом задоре голосисто предвещали своей шато-братии радужное поспешение: кто кудрявым лозунгом, кто нескромной или задатной скороговоркой. Едва не знаменуя, авансом превозносили не выстраданную будущность. Хохмило хвастовство с вертопрашеством! Расхваливание придумки, навязчиво прокручивалось под поголовные патетически-несдержанные гыгыканья и ухмылочки. Сквозь брешь малосодержательности воспоминаний проясняется, как скоренько чебурахнули по второй; потом, промежду которой он уже машинально кивал кому-то головой, переворачиваясь внутренне от омерзения к самому себе, по третьей … опосля которой, многое стало до лампады и даже напоследках повеселело. А пойло как из-под земли возникало на сварганенном наскоро столике. Он и сейчас не уразумевает — откуда оно бралось?!

          Дальше, потеряв счёт, бессознательно опрокидывая в тесном единении стопку за стопкой (не вразумляясь какой по счёту) окромя соседских воплей, каковые он слышал по возвращению домой, более — как ни малоприятно, ничего не помнит. Оставалось чётко врезанным в память (ибо разговорец вёлся по трезвянке) только то, что они в канун обговаривались на сегодня, то есть нонче поутру двинуться на первую вылазку, — для опробования. «А что же соседи?» Не к месту взбрело в раскалывающийся «арбуз», Владимира. «Должно быть, опять состоялась очередная знатная схлёстка. Небось, снова конфликт раззадорился до рукоприкладства. Вот ведь! — дерутся чуть ли не каждый день, а тешатся болтологией о влюбленности до беспамятства. Чудно!» Соседствующие, с которыми бок о бок жила его семья (через стенку) в одном одноэтажном коттедже бог знает с каких времён, весьма часто ругались, и их фамильные баталии зачастую заканчивались потасовками. После чего, наутро, либо Григорий Пантелеевич — дородный мужик, работяга-шахтёр, представлялся перед всеми с перебинтованной головой, либо его дражайшая половинка, Лидия Петровна — неустрашимая и на редкость привлекательная женщина, выкатывалась для обозрения с шикарным фингалом во всю расписную. Случалось, и оба выруливали на божий свет со сходственными «аксессуарами» и, кстати, невозмутимо и полюбовно фигуряли, шествуя под ручку — в магазин и оттуда.   

          Когда Вовка родился (сказывала мамка) люди вокруг до умопомрачения радовались: и доктор, и акушерки, и родственники за окном дурнинушкой прыгали (в особенности батька). А коли изъясняться конкретней, буквально все, как ошалелые, торжествовали по поводу его появления. К тому ж он уродился на зависть легко, почти безболезненно и без каких-либо осложнений (как утверждала мамочка.) К довершению, стоит добавить (опять же со слов матушки), рос он крепким и здоровым мальчиком. Ни в коем разе, (что звучит особливо животрепещуще!) никогда не изничтожал никого из присутствующих самоличным изнурительным визгом. К удивлению, донимающихся взрослых — он, всегда радостно и приветственно улыбался.

          Подпёршись, парень полуприсел на балюстраду крылечка, усиленно растирая лицо воедино сомкнутыми ладонями, будто стирал с поличья мерзопакостность похмельного затмения рассудка. Всё-таки не задарма он очистил брюхо от отравы — разъедающей желудок и мозги. Ворочая нейронами, шевеля воспалёнными извилинами и натуживаясь анализировать, он раскручивал захиревшее мышление. «В народе гуторят: «Как — человек рождается, так — и умирает». Рылся он в сознании. «Вот было бы любопытно поглазеть, судя по россказням мамки, насколько немногосложно покину этот мир я». Беспричинно думалось горемыке. «Было бы весомо и отрадно — умереть, к примеру, как мой папаня!» Рассуждал он, интенсивно массируя правой дланью лоб и противоестественно размышляя незнамо о чём. И вдруг зажмурившись, пылко изустно забубнил:

             — … кончиться во сне: легонько и тихонько. Набегавшись досыта днём, окочуриться, никому не досаждая изнурительностью пестований да ухаживаний. Не устраивая тягомотин да головняков близким. Раз — «и ушёл, не попрощавшись, позабыв немой футляр, словно был старик сегодня пьян» … — перескочил он, напевая строчку песни «Музыкант» Константина Никольского, легендарного шлягера 80-х прошедшего столетия. Но тут же мысли закрутились и заскользили дальше — отчасти взбалмошно или даже на свой салтык безрассудно. В школе (надо подметить), по милости способностей, он был хорошистом, и домашние уроки завсегда ладил справно сам, без присмотра и пресечений. Был на удивление некапризен и не настойчив в понуждениях близких по его обхаживанию. В съестном отношении (в отличие от многих однолеток) был тоже неприхотлив, практически всеяден.

          Между тем Володя продолжал полушёпотом бурчать свою сумасбродную философию:

              — Пришла моя очередь делать домочадцам больно. Вот она, жуткая правда … вот она, безумная очерёдность! А страшна она тем, что в реальности непонятно, кому я больше принесу неприятностей: матушке, Танюшке ли (сестрице моей), посторонним … или — всё же себе. Что мы намедни разрешали в погребушке Базорчика? Пуля — ещё тот хытрец. Творец-рипарограф! — С подковыркой усмехнулся он. — Этот человечек единственный, кто из наших женат. Подкаблучник? Скорее нет. Выдаётся таковым?! Возможно … подстраховывается. Вроде как не у дел. Потому и отсутствовал на корпоративчике. — Скривил он лик и, упомнив как тот его уговаривал, сквозь зубы процедил. — Его идейка. Его! Так какую покляпость мы уготавливаем для собственных задниц, подписавшись под его доминантой? И чем, этот лиходейский движняк закончится? Что это — блазнь или аберрация? Тюрьма не так ужасающа, как сам род занятия. Хотя, стоп! У меня как-никак высокая целеустановка. Сверхзадача. Наивысшая интенция! — нарочито задействовал он «умные» термины. — И это, хотя бы немножечко успокаивает. Мамку-то, по любому спасать надо!

          А ведь он не алкоголик, даже наоборот — скорее непьющий. Выпил-то за двадцативосьмилетнюю жизнь — второй или третий раз. Первый раз в армии. Втихаря от высшего начальства, в складчину с сослуживцами, как говорится «в одном строю». Инкогнито, по заказу, дивизионный почтальон (земляк командира отделения), за отдельную плату разумеется, притаранил из сельпо близлежащего посёлка бутылочку винца — ноль семь белого столового. В перерыве между занятиями, они с младшим командиром, всем отделением, заныкавшись в каптёрке, опробовали (зажёвывая лаврушкой), так сказать, опорожнили содержимое ёмкости. Нет, конечно, среди них присутствовали товарищи, бывшие по гражданке прожжёнными выпивохами. Которые, попросту говоря, для блезира лишь солидаризировались. Кстати, в насмешку стебая сей «почётный» аспект, дескать: «Губы помочили — как кровушкой повязались». Недовольники, с затаённым сарказмом и фрондёрством посмеивались над оказией. Оно и правда! Нельзя называть выпивкой то — что достаётся по глоточку. Что такое семьсот грамм, слабоалкогольного кисло-сладенького «компота», на отделение крепеньких богатырчиков? А ведь он-таки охмелел! — и антипатичное ощущение словил, возбудившее в нём острый мыслительный раздрызг. Прямо-таки противоборство взвинтилось антагонистических воззрений в нём! Лживоприятное первооткрытие обнажилось перед впервые вкусившим ядовитое зелье. Отталкивающее приятия слабости при дюже навязчивой отстранённости от очевидности. Короче, не понравилось ему пьяное состояние.

              «Сегодня сплошь да рядом, многие по малолетству спиваются. Беда. Бедища! Всероссийское бедствие». Тешился он оправданием. Обосновывая бесспорности, кумекалось похмельному: «А что вчера? Если без оговорок, так почитай, по необходимости вершилось. Хошь не хошь, а вынужден был усугубиться». Обманывал он себя. «Да полагай, Вованчик, как вздумается!» Внушал он себе. «Философски рассуждая, элементарное дело — придумать оправдание. Уязвлённое естество моё — искало отдушину. Душенька, изнывающе по здоровьицу матушки родненькой, послабления выканючивала. Для попойки и предлог был! Коль мозгами допёр о навязанной авантюре — сулящей, в скором будущем, кучу говнища. И как бы «шалость» ни смотрелась опасно-затейливо, а придумка-то на сегодняшний день — единственно достижимая. Однако изначально видящаяся — назревающим геморроем! Обрисовывается мне, что не глотку заливал я, а в дерьме тонул … преждевременно утопал! Только ручками, на прощание, оттудова — из испражнений тех, и успел помахать. Да!! себя не обманешь». И неуёмно думалось, думалось парню. Что-то изнурительное — то ли созидалось, а то ли нарушалось в «микропроцессоре» его, терзая душу в лохмотья, словно гнилое тряпьё на разгульном ветру. И разыгрывались ментальные вилянья и пререкания с такой гадливостью, приторно щекотавшей внутренности, будто в груди у него колесо и в колесе том — скачет безупокойная белка. Ругал он — и себя и дружков! Уличая в тупом и повальном неразумении, в слепом подавлении здравого смысла бравадой. «Разве мы на цивилизованные поступки не способны?» Владимир органически считывал смятение товарищей. И общее, и каждого в отдельности. Потому как купно проведённое детство с корешками, теперь обнажало их чаяния как собственные. Понимал он, ощущая то же самое, что сердца их — точно индикаторы — томятся совестью … и что дружки сейчас в глубочайшем унынии. Но и другого выхода, увы! — тоже не находилось. Ежедневные житейские обломы, срывы, неудачи … заостряли безотвязную убеждённость в безысходности. Ему чудилось, что они одни такие — не находящие себе места в этом кипучем сумбуре. Но почему они так неподготовлены? Почему не знают: что выкозюливать и как действовать?! Живут в каком-то душевном переполохе или — вернее панике! И размышлялось ему. «Несомненно, дельце-то наклёвывается нужное. Выруливать несподручный разворот надо! Затея — чуть ли не эпохальная. В книжки уткнись так сподобишься — в лихие времена, пусть не весь люд, но и не единицы, неизменно искали выход от зла во зле (клин клином вышибая!), в преступлениях ухищряясь — лишь бы выжить. Стыдно конечно! И прежде всего, пред самим собой. А, впрочем, стыдоба тут не причём — противно».

         Оно и вправду, вчера он так неуимчиво завёлся — безостановочно «хлебал да разляпывал». И понятен сыновий психоз — мамка-то в больнице при смерти! Да и жгучие розмыслы, поганцы, дают о себе знать. «Кого собираются грабить? Таких же горемык как сами; отчаявшихся и бедствующих — только слабее». И это разумение угнетает! Это назойливое присутствие перекрестных мыслительных виляний и душевных раздираний выматывает. Оно изъедает душу и разум! Кипучее бурление розмыслов … жесточайшая борьба между выбором навязанных жизнью обстоятельств и непримиримого отстаивания привитых, когда-то признанных, мировоззренческих позиций. Той самой битвы, которая известна заключительной частью — концовкой. Для рассудительных не секрет — во что выльется она результатом. Не по душе сам лейтмотив! Гадлива направленность — бессмысленного и тупого заигрывания с безвыигрышной лотереей, с раболепными шашнями, пусть с затяжной, а всё-таки «русской рулеткой» — исход каковой, апостериорно известен и подтвержден былым опытом.   

          Сегодня он сделает первый шаг. Но что преподаст жребий?! Он предчувствует, что двинется колеёй судьбоносной, стезёй безальтернативной, незнаемо в какой потом «любезности» зафиксировавшись. Уверен — загодя предвидит! — что неупустительно раскроется именно мрачной будущностью. Он никогда не грезил богатством, да и везучим себя не считал … наипаче, когда предлагаемый сыр — в мышеловке. А ведь эти болячки, эти душевные истязания и замороченные думушки в его буйной головушке, тяготеют лишь о деньгах, о незаменимых «деньжонках», потребных мамульке на операцию да обширный перечень медикаментов. Что попусту сотрясаться! Ему великолепно помнится тот двусмысленный погляд медработницы, по первому впечатлению — жалеющий и в то же время, перемешанный с нажитым или выстраданным равнодушием. До сих пор её ядовитенькая прищуринка мерцает перед его глазами! И смеялась она не над ним, а над обстоятельствами. Он помнит, как не выспавшаяся врачиха, насмешливо выписывая рецепты, тут же называла заоблачно-приблизительную стоимость лекарств и препаратов, надобных для больной. Он опознавал её ювелирно спрятанную сожалеющую ухмылку. По сути, вершающейся напраслины. Он сохранил в воспоминаниях, как она впотай сострадательно (с примесью ироничности) передавала ему безмолвно угнетающую кипу зловещих бумажек. И лишь потому — что была обязана это сделать. Эх, как была тяжела эта кипочка листиков! — бесценных или не по средствам даденных. Он уже тогда осознавал абсурдность их прописи. А посему в душе вперемежку с тоской обхохатывался, расчухивая бессмыслицу сделанного, предопределяя надменную издёвку проведения …  (если конечно он — не проявит потребную быстроногость!).

          Отнюдь не в антитезу, однако зафиксирую. Владимир был человеком спортивным, с малых лет фанатично стремящимся к высочайшим бойцовским достижениям. (Или судьба сулила или сам влёкся?). Но они на пару с Бозорчиком ещё в глубоком отрочестве, вдвоём, три раза в неделю ездили на междугороднем рейсовом автобусе в Тулу (ибо посёлок тогда не входил в состав областного города) и посещали секцию самбо в манеже «Тульских Лужников». Пожалуй, мальчишки отдали этому виду спорта по пяточку самых, что ни на есть добрых и трудогорестных лет. Позднее, они сообща переметнулись в секцию карате (одну из тех немногих тока-только официально появившихся). Оттоль резко и перевернулось их бойцовское воззрение. Володя был убеждён, что не иначе как именно он, когда-нибудь озарит своим присутствием спортивный Олимп родной страны. Да и мало кто сомневался, включая тренера и людей, назубок знавших его.

          А Вовка действительно разительно отличался сноровкой от сверстников. Не то норов у него был какой-то неустрашимый, не то физическое особливое дарование, али всё собирательно … трудно сказать. Прежде всего, в характере была неудержимая воля к победе, выявляющаяся в особенном противостоянии. Проявлялась особинка в таких ситуациях боя, где, казалось бы, нет никакой надежды на победу, а не то что бы — на надлежащую мощь в его изнеможённом теле. И чем сложнее представлялась битва, чем больше он попервоначалу получал трёпки, тем явственнее в нём происходила психологическая трансформация: удваивающая, а то и упятеряющая его потенциал. Разглагольствуя перифразой, в целом — это был «неутомимый ратоборец-победитель».

          Пару годков назад как-то выдался славненький денёк! Особенен он был тем, что в тот день, за неделю самоорганизовавшись, самотёком произошёл в тутошней катавасии «турнирчик». Так сказать, местного значения. Вряд ли кто наварился на этой акции, ибо народ, в недавнем прошлом — советский, был инертным (в смысле предприимчивости); не было настоящих дельцов, иные не народились или, народившись, ещё подобающе не подросли. Мулька не в этом. Публика (партикулярно, но в изобилии насмотревшись западного кинематографа) предвкушала зрелища. И оно предстало в виде диковинного поединка. Бой, вызванный банальным спором двух сторон, разумеется, ни прессой, ни документально не был зафиксирован. Кроме как местным населением. Зрителями закидонистого состязания, был почитай весь посёлок, даже из соседних близлежащих населённых пунктов соизволили прибыть любопытничающие. Короче, впоследствии Вовка обзавёлся «Москвичом», хоть и колымажкой, зато на ходу. Ибо на спор он одолел блестяще подготовленных, притом на пару-тройку годков старше и опытней, трёх местных бойцов при их одновременном нападении. Совершалось состязание на их импровизированном, всеобщеизлюбленном «стадиончике» — футбольном поле. Ему нехило досталось, но и «супостатов» потом всем миром в рассудок приводили. Одному даже в больничке привелось поваляться. С двумя-то он мигом расправился, отправив на первых секундах в нокаут. А вот с третьим, пришлось повозиться. Правда засим, у того обнаружилось тяжелейшее сотрясение мозгов. Победный «Москвичок», он конечно же продал проигравшему спор бывшему владельцу. И нехай деньги получились грациальные, незначительные, но мамке на тот момент в самый раз сгодились. Тем более (как он истолковывал) «ассигнации», доставшиеся на халяву, не несли никакой неоценимости. А он никогда и не слыл крохобором.

         Сейчас же, невероятно мучаясь (и физически и морально), он уничижительно корил себя как заведённый. Скрежетал по душе порицаниями: «Алкашист! Виносос! Безвольная скотина … пьянчужка!» Обругивал себя и «несобранной тварью», и «тупоголовым раздолбаем» и т.д. и т.п. Словоизвержения были категорическими и незаслуженными. «Чемпион» презирал себя. А ведь ещё при жизни многократно наказывал ему папка, родитель его, не единожды чалившийся бедолага, Виктор Афанасьевич, незабываемые постулаты. Его папаша, досточтимый здешней блататой был ещё тот — фрукт. Местных обывателей не раз завораживал своей самобытностью и удалью молодецкой. К примеру, однажды он при своих-то шестидесяти годках, вдобавок по пьяни (на пари за щелбан!) полугодовалого телёнка в полюшке, приманив хлебцем, схватил за загривок и область в корне хвоста, поднял над собой на вытянутые руки (неимоверно брыкающегося!), да под общий экстаз засвидетельствовавших собутыльников отпустил пастись на крышу соседского приземистого погребка. Ох и ржали очевидцы! Ухахатывались над ошалелым телком. А тот, сердяга, поначалу дрейфил спрыгнуть с невысокой крыши. Подпрыгивал, задрав хвост да лягаясь, скакал по ней. Наконец изловчился и ну — задал чёсу!

          Говорил батя: «Запомни, сынок! Всем должен владеть ты — ничто не должно овладевать тобой. Особенно — это относится к женщинам и деньгам. Гордись Вовка, что русским народился. Тому есть докон». Мальчишка запомнил слова папаньки (душой добрейшего человечища) на всю оставшуюся жизнь.

          Но рассказывая об отце, следует начинать так.

          Всплывающее о нас суждение, судьба частенько выворачивает наизнанку; реальность, немыслимо извращая, уродует людские пересуды и толки. Окружающие люди, а то и близкие, обостряя взаимоотношения и прозаические связи, а подчас и сторонний удел, нередко демонизируют нас, ошибочно или нарочно потакая своей близорукости. По этакой теорийке, начиная с юности и усугубляясь в последующем, именно так занапрасно и вышло с его отцом. В первый раз, он по серой молодости совершенно прилучно оказавшись в нужном месте и должную минуту в парке, отстоял одноклассницу от изнасилования. Сам же — прямым ходом пустился по этапу в тюрьму за непреднамеренное убийство. Во второй раз, его остановили гоп-стопники. Он тока-тока освободился из мест заключения. Выбрался погулять дивным вечерком — и опять получилось не в жилу! В подворотне, обступив с трёх сторон и зажав его в тёмном углу, грабители поначалу приказали снять «котлы», то бишь по-простецки часы. Мало того, потребовали отдать «лопатник» или, как принято в простонародье, бумажник. На что тот как «Ермолай», беспрекословно выполнив повеление и сожалительно пожав плечами, задорно подмигнул им и просветлённо произнёс: «Что ж, арапы, теперь я буду вас убивать». Пусть он был и не мужичок-с-ноготок, но и не был обладателем внушительных параметров. Но — кто, из этих братков мог тогда смекнуть? хотя бы сориентироваться?! Кто из них сумел бы предположить или догадаться, что в кистях мужичка, остановленного ими, плачет тугоплавкий металл, а не то что бы там ватная, податливая человеческая плоть? Конечно же смерти он ни чьей не желал. Обещания были проговорены и сказаны лишь для летучего ершистого нежданчика. Ради прибаутки — красоты ежеватого слога! Но так-таки вылезло, что на поверку, те оказались хлипкими сущностями. Двое снизошли до инвалидности, а один-таки взял — да и на месте скончался. Иной раз сидя за столом в разэтакой обстановке и медвежевато сжимая в загребалах опростанный гранёный стакан, лопотал отец про собственное житьё-бытьё. Бывало, тупо уставившись на опорожнённую бутыль, панихидно стоявшую на столешнице, он вслух, меланхолично и отстранённо, перебирал никчёмную загубленную биографию. Оказывалось, и мечта была. А мечтал он стать архитектором. И задатки были. Только вместо института было суждено ему отбывать срок в каталажке. И жизнь покатилась кувырком! Молоденький сынок, Володя, как раз из таких пьяных бормотаний бати и узнавал пагубные жизненные эпизоды, «перетекшие ртутью» в неустроенность отцовского обихода и осиротелость его натуры. Вспоминая теперь отца, Владимир сызнова воспроизвёл в памяти, как он (слухом в тайне вкушая его трепотню) однажды поклялся — побожился! — что никогда не сопьётся.

          Раздался короткий залихватский присвист. Парень автопилотом повернул голову, заранее зная — чей он. За невысоким штакетным непрезентабельным заборчиком (лет двадцать некрашеным), на загляденье, в мажорном расположении духа, стояли Базорчик и Оскар. Их великолепные спортивные фигуры величаво смотрелись в этот утренний час. Вовчик, которому в бывалошное время за подражание всемирно известному мастеру рукопашного боя, Брюс Ли, была присвоена местным «капитулом» кликуха Брюсик (коей он и гордился по праву), вразвалочку направился к ним. Подоспев протянул руку и чередуясь, они обменялись своеобразными рукопожатиями — не как обычно скрепляясь пятернями, а обоюдно и одновременно ухватывая за запястья один другого. Сразу видно, так — у них издавна повелось.   

Продолжение следует ...