Преодоление. Часть 1. Прыгуны. Глава 13. Жизнь продолжается

Глава 13. Жизнь продолжается
Тула. Привокзальный район. Ноябрь 1993 год.

Как только чисто внутренним чутьём они приобрели маломальскую уверительность в том, что беспредельщики уже покинули квартиру, когда, в общем-то, стало притоманно ясно, что наконец-то их уже и след простыл, семья поначалу заметно воспрянула духом. Был даже явственно слышан почти что синхронный вздох облегчения. Семейка успокоилась (если такое состояние можно вообще рассматривать как спокойствие); пару минут они лежали недвижимо и даже не пытались чего-либо предпринять. Причём находились они, в тех же несообразных и несимпатичных или даже скорее курьёзных позах — вытянутых «килек на блюде», что ни на есть рядышком, заведомо в том же душевном смятении, в той же концепции, в каковой и были оставлены давеча бандюгами. Для переговорчиков, то бишь голосового общения (о чём мной упоминалось в предшествующем разъяснении) им мешали затолкнутые в их рты тряпки из нестираного белья, наспех по необходимости найденного преступниками в ванной комнате и используемые таковые как кляпы. Бедняжки не имели никакой возможности освободиться от затычин, а, следовательно, и переговариваться между собой в таком пребывании они не могли. Изъясняться же благорассудительно мимикой, задирая головы и разглядываясь в потёмках — бессмысленно, да и не имелось удобства, а, в довершение всего, не хватало ни моченьки, ни выдержки. Заметьте, какое может быть тут общение, когда лишний раз пошевелиться и то, находилось большущим затруднением.

Тем не менее, они пробовали контачить, но получалось: либо перекликаться невразумительным мычанием, либо нечленораздельным ыканьем. А поскольку нервы были на пределе, и они, раздражаясь, зачастую психовали, удавалось, как вскорости выявилось, всего лишь обмениваться возгласами по преимуществу вхолостую. Вскоре, так и вовсе перестали даже пытаться перекликиваться, из-за впадения супруги в очередную полновластную истерику. Надломленная и уязвлённая унижением, прилюдным поруганием, возмутительно-горьким вкушением «пилюль» беззакония, морально истерзанная матрона, неудержимо и истошно рыдала. Выла! В голове несчастной перемешались многообразные надуманности с прямой очевидностью — она потеряла истый ход действительности. А потому ей мерещилось теперь, что творились безобразия ещё в присутствии гостей, при подружках: и скручивали её, и дрянными пальчищами затыкали похабно уста, и по-телячьему брыкающуюся оттаскивали в спальню … а один из мордатых так вообще съездил ей по челюсти, когда она нечаянно укусила его за палец. Она представляет! как они (подруженьки) сейчас должно быть хихикают. Гадючки.

Приступы беснования или истерии матери в особицу жгуче воспринимала их малолетка дочь, но и беспромедлительного содействия в виде вспоможения она, конечно же, по случаю личной аналогичной беспомощности и пленения, не могла предоставить родительнице. Глядя на порицательно зыркающую женщину, было вполне чётко понятно, что она ругает и по-всячески обкладывает тотчас мужа, совсем не задумываясь, что не время сейчас бессмысленным препирательствам да обвинениям. Периодически предаваясь остервенелости, она билась в конвульсиях как психопатка (как муха, запутавшаяся в паутине) обильно заливаясь горючими слезами. Со временем эта одержимая регулярность приступов учащалась. И трудно было понять, откуда брались силы! Миллион невысказанных слов, тирад и оскорблений казалось, кишмя кишели в ней, переполняя взвинченную нервную систему. И, если бы не заткнутый рот, она без промедления высказала бы мужу все свои догадки, подозрения, озарения и осенения в сотне вариантах. Поведала бы обо всём накипевшем в душе! И уж тем более всё, всё, всё — что конкретно думает о нём. (В принципе, хоть и безрезультативно, но она это уже делала: вякая да мякая.) Вообще, вывод напрашивался сам по себе, ибо психологически объяснимо складывалось, что благоверные впервые вступив на непредвиденно опасную стезю воочию вразумились, что оказывается, досель нисколечко друг друга и не знали. А изведав эту некую временную отчуждённость, теперь испытывали взаимную неприязнь.

Егор Александрович распрекрасно осознавал, что крест высвобождения домочадцев лежит ответственным грузом персонально на нём. Вследствие чего усиленно предался этому процессу, вполне логично и уместно начиная с себя. Он приступил к делу почесть наперекор нестерпимо болевшей обожжённой области живота. Хотя, по сути, чуть ли не всё тело пылало огнём. Вдогон, он ощущал в организме повышенную температуру; у него явно был жар. Однако мало-помалу связанный, так или иначе, непрерывно добивался результата. Он пыхтел и сопел, потея и разбирая пальцами узлы, энергично и разумно крутя-вертя, дёргая руками то, напрягаясь, то расслабляясь, упорно растягивал и расстраивал туго затянутые путы. Ещё в детстве они многократно шустрили в подобные игры. И Егору Александровичу невольно припомнились те игрульки, когда они, малышнёй, забавляясь и представляясь разведчиками или партизанами, учились не только премудростям выслеживания и поимки, но и подобным манером насобачивались, как можно ловчее и надёжнее связывать мнимых супротивников. Впрочем, как и в свою очередь самому развязываться. А ведь он по молодости лет, в той ребячьей рассудительности, нет-нет, да и задумывался о вероятной пригодности таковой сноровки в будущем. Теперь-то уж он, как говорится, на собственной шкуре апробировал данный факт и записал себе на подкорку, что далеко не без пользы и благого умысла прошли детские развлекаловки, все эти заблаговременно вымученные и смешливые науки.

Определённых успехов он уже добился. Руки освобождены, и ему оставалось лишь высвободить ноги, а для этого надлежало к ним наклониться. Вот тут-то и объявились новые заковыристости. Болезненный очаг на брюхе императивно ограничивал это действие, причём не то что бы затруднял наклон туловища в направлении перед собой, а вовсе не допускал его. Самое гуттаперчевое, что целенаправленный мог содеять, так это наклонить вперёд до отказа голову, когда подбородок упирается в грудь. Егору Александровичу пришлось вновь проявлять изворотливость ума потому, как всякая подвижка выказывалась безумно истязательной, причиняя острую боль. Оно и вправду! при малейшем изгибе или повороте тела огромная, огнедышащая и подсыхающая болячка на пузе грозилась того и гляди лопнуть, и, сдавалось тогда, что вот-вот наружу вывалится вообще весь кишечник. Посему он осторожненько, ища и применяя наименее болезненные телодвижения, плавно завалился набок и наизворот выгнувшись, поджав колени, малость прогнувшись (что было тоже весьма истязающе!) и, заведя руки за спину, наощупь стал развязывать ноги.

Находясь в кромешной темноте, охваченный самоосвобождением, папаша семейки не мог заприметить, что их дочь уже выпросталась из узлов и переплетений, а отделавшись от них, быстренько соскочила с кровати (вот что значит молодость!) и включила всем так необходимый свет. Егоза тут же нырнула обратно в постель к мамке и торопливыми усилиями принялась сосредоточенно теперь ворожить над её распяльником. Егор Александрович понимал, что они уже близки к «свободушке», но, заглядывая в будущее, разгадывал, что это была отнюдь не окончательная победа, а всего-навсего пока лишь мизерное достижение. Основная проверка на крепость их всех ожидает впереди. А этот эпизодец, всего-то её преддверие, которое на предоставленном этапе как выясняется, выпало не таким уж и слабым экзаменом. Он терпеливо развязывал ноги и ему на эмоциях за всей этой копотнёй рассуждалось: «Ну и пусть что результат ничтожен! и даже пускай дальнейшие усердствование будет не чем иным как «барахтаньем полёвки», однако на первый взгляд эти кажущиеся пустяками крупицы свершений, вырванные из цепких клещей главной проблемищи, и есть та самая осязаемая толика отстаивания собственных позиций или, говоря проще, — зачаток будущей победы».

Егор Александрович попытался отвлечься, но огненное пламя, разъедающее его брюхо и заставлявшее его регулярно корчиться от боли, не давало сосредоточиться. Вдобавок, ему неотлагательно хотелось обработать ожог, поскольку окромя невыносимого жжения обнаруживалось недоброжелательное пульсирование в ране, что предвещало неизмеримо большие неприятности и что, наверное, как ему думалось, могло привести к жизнеопасным осложнениям. Алёнка чуть слышно сбоку причитала, поглаживая ладошками взлохмаченную причёску благодетельницы, стараясь своим изнеживающим голоском унять, убаюкать мамку … а, в общем, погасить в самом зачатье любые искорки новых нервических кризов. Девчонка, собрано теребя тугие плетения, склонившись над всхлипывающей урывками матерью, лепетала:

— Мамочка милая … я сейчас тебя развяжу, не плачь родненькая. Вот тут верёвочка сильно запутана, я попробую зубками … — мямлила она, импульсивно и повременно сглатывая, едва сдерживаясь от сходственного рёва, нежно и пламенно сокрушаясь над своей, убитой горем, родственной душой. И вдруг вспомянувши или всё-таки наконец обратив внимание, что у матушки полон рот отрепьев, не дающих ей разговаривать, она тотчас высвободила их. И тут же раздался истеричный напев благоверной:

— Какой ужас! Как такое может быть? Вообще, что это было такое??? Мамочки родные … — заголосила внезапно одарённая долгожданным голосом мамаша. — Я в высшей степени ничего не уясняю, я отказываюсь смыслить обо всём этом! Кто они такие эти страховитые людишки. Я ни бельмеса не разумею. Если это блюстители порядка. Если, в конце концов, кагэбэшники, почему они нас намеревались застрелить. Или, в таком случае, что значат их припугивания? Егор, ну-ка признавайся, что этот шурум-бурум обозначает и что он нам напоследках предвещает?

Как раз к тому времени, насилу освободившись от пут, глава дома отбросил верёвку в сторону. Сам он доколе стоял в безумии посередь комнаты, тяжко шатаясь и уронив руки, сжимал и разжимал кулаки. То ли разрабатывая онемевшие кисти, а то ли от обуревания злобой. Его душу разрывало от предшествующего пассажа людского бесчиния, этакой невозмутимой бесчеловечности и святотатства. Думки беспорядочно кружились и роились, а сердце разрывалось на части. «Да разве ж такое бывает!» — беспрестанно одна и та же мысль прокалывала его извилины, ошпаривая мозг кипятком дозированных прозреваний. Ему так и порывалось — крушить! ломать! Он тужился, еле-еле унимая психоз, готовый того и жди перелиться в припадок безотчётного бешенства. Преодолевая себя, он всё-таки попробовал утихомириться, но выслушивая высказывания жены, такие колкие и желчные (совершенно не к месту вставляемые!) никак не мог этого добиться. Наоборот, он ежесекундно взвинчивался ещё шибче, свирепея от прямолинейных и даже отчасти справедливых её слов, но так люто обжигающих ему сердце. И всё-таки он сдерживал себя. Неуёмно кипя возмездием и свирепо хрустя сжатыми кулаками, осатанело скрипя зубами, он мысленно прокручивал одно и то же: «Нет, меня не сломали … я, обязательно воспряну и всенепременнейше одержу победу!» Наконец он резко выдохнул с лёгким вышептом «ос!», как когда-то на тренировках по карате они, воспитанники заслуженного мастера, делали, чтобы поднять боевой дух. Егор Александрович порывисто мотнул головой, точно вытряхивая пережитое, и кинув глубокомысленный взор на копошащеюся семью, отправился помогать дочери.

Вся эта семеюшка, оставаясь в «пустоголовой» прострации, да и будучи в подвешенном состоянии, конечно же, и мельком не вспомнила ни о ножах в кухне, ни о ножницах, безусловно имеющихся в любой квартире, а потому действовала исключительно вручную. Между тем совместно, папаша и маленькая дщерь значительно расторопнее добились успеха, и очень скоро единственно остававшийся связанным член несчастного семейства был также освобождён.

Освобождённая, буквально развязанная от верёвок жена, ни веря случившемуся, потерянно и дезориентируемо огляделась. Что-то сообразив себе, полу ползком на карачках тяжеловесно переставляя отёкшие конечности, двинулась к противоположному краю постели. Постели, чуть было не ставшей для всей семьи эшафотом. Кряхтя, она неуклюже повалилась и, перевернувшись через бок, старательно помогая непослушным ногам руками, балансируя кое-как уселась, сгорбившись и свесив босые ноги. Она неосознанно окинула взглядом кровать близ себя, справа-слева и, чем-то заинтересовавшись, сосредоточилась. Весьма кстати, ей на глаза попало её собственное платье, очевидно брошенное тут же бандитами, оно скомканное торчало, забившись между декоративным изголовьем и матрацем. Не сразу признав предмет одежды, женщина некоторый срок тупо глазела на него. А опознав вещь, крохотку просветлела и, потянувшись словно пьяная, схватила. Пару секунд она задумчиво перебирала тряпку, выясняя — где что, а выяснив, начала нескладно натягивать через голову на себя. Между делом как нечто заученное наизусть, невдолге надуманное, но не высказанное и видимо параноидально изводившее её, теперь сызнова повторила, сформулировав этот «бред сивой кобылы» в свой лобовой резонный вопрос. Правда на этот раз жёнушка говорила не как надысь — жалостливо поскуливая, а невесть с какой надменной ноткой гнева или точнее с зубастой издёвкой:

— Итак, Осташков, настоятельно требую ответить мне, а потому повторяю свой насущный и простенький вопрос. Кто эти люди?! Тебе не кажется, что необходимо безотлагательно обратиться в милицию … — едва справляясь с раздражением, однако, отточено отчеканила супружница, словно каждым ударным слогом забивала гвоздь в стенку своей непосредственно придуманной, и гиперпростой как молоток, справедливостью. Измученная и обессиленная сварливица (точно в одночасье до ста лет состарившаяся) попробовала подняться, не совсем доверяя своим возможностям. Она, боязливо опустив ступни на пол и громоздко опершись затёкшей, как могло показаться, жутко похуделой рукой на комод, приподнялась и даже встала, неуверенно и шатко выпрямившись. При попытке сподобить пару махоньких шажков на своих полусогнутых дрожащих ногах, она изнеможённо плюхнулась ягодицами прямо (к счастью!) на рядом стоящий пуфик. Однако потеряв равновесие и, неожидаемо заваливаясь, дамочка панически цеплялась за стену и, чудом ухватившись за попавшуюся под руку мебель (лишь бы не упасть!) еле-еле удержалась на нём. Будильник, от непредвиденной встряски, глухо брякнувшись и огрызнувшись кротким звяком, повалился на пол и закатился куда-то под спальное ложе. Никто не обратил на него ни малейшего участия. Меж тем проделывая эти копошения, вовсе не умолкая, но и «не достукиваясь» (как ей воображалось) до благоверного, Наталья Викторовна с горестью и вымученностью в голосе, с каким-то предубеждённым контекстом, настойчиво раскручивала свои нотации:

— Я поначалу допускала, наивно надеялась (глупая!) … нет, опять не то! Я всегда подозревала, что ты меня злостно или вернёхонько тупорыло всю нашу совместную жизнь не то, что бы ни всасывал, а сознательно ставил ни в грош. — Тут она заново неизвестно зачем, вероятно, попыталась снова встать, но сметивши о тщете и только что, дёрнувшись, но отказавшись от задуманного, тем же утвердительным тоном запричитала, только на сей раз как окаменевшую пасту из тюбика она злобно выдавливала из себя речь:

— Как, до тебя собственно достукиваясь, не разумеешь и сейчас, да и никогда толком не воспринимал и не учитывал всех моих веских аргументов. Ни в коем разе, даже краем уха, ты, не прислушивался к моим отчаянным предостережениям и доводам. А я тебе столько раз твердила, умоляла полоумного, хотя бы просто прислушиваться к моим словам, замечаниям, моему беспокойству … самовлюблённый и тупоголовый, индюк! — заключила она и тут же властно надбавила. — Так вот, я без замедления звоню в правоохранительные органы.

— Сладкая! — наконец уловив её порывы, чуть ли не взмолился супруг, нервозно перебивая жену, и взвинчиваясь и куда сильнее раззуживаясь. — Какая милиция?! Нас, пусть тривиально, но считай легитимно, что называется на законном основании, ограбили. Неужели, ты, не обратила внимания, что органы правопорядка присутствовали. Хотя бы в лице того же участкового и его помощника или стажёра … хрен его знает, кто он вообще такой … этот лейтенантик. Разве, ты, не поняла, что разводилово специально подстроено … и их появление аккурат в праздничный день, когда народу тьма. А это липовое судебное решение? Эта же пустышка! дискредитирующая имитация. — Тут он, издав самопроизвольный стон, убитым голосом завершил. — Но да теперь всё кончено, мной уже подписаны бумаги …

Егор Александрович намеренно заговорил наперерез, в геометрической прогрессии было нарастающим её умозаключениям. Он-то знал! Насколько бывает она ядовита и востра на язычок. К тому же бывший директор и ни на полушку не воображал и вспомнить не мог, о каких таких супруга аргументированных остереганиях, обращённых в своё время к нему, тотчас утверждала. Игнорируя необоснованность её доводов, он занудливо и даже излишне напористо, будто бы и в самом деле трохи тронувшись рассудком, продолжал как попугай трындеть своё:

— Я попугайничаю, нас просто-напросто открыто, причём — хамски и прилюдно ободрали как липку. Обворовали, обчистили до ниточки. Воспринимай это, как хочешь, любезная, но это так.

— Как это??? Мы где живём? Мы в демократическом государстве обретаемся или как? В стране, с конституцией и властью или в анархическом хаосе? — как будто что-то усвоив, уже в безнадёге бубнила слабоумно лыбящаяся жёнушка. — Я отрекаюсь вникать во всю эту белибердень, и подавно, в моём таком заморено-угнетённом самочувствии … — тут она устало схватилась обеими руками за головушку и, раскачиваясь, завыла:

— Господи, как я слаба. О, Боже мой! Где мои силы? Так кто ж эти бесовы людоеды, Гоша?! — при сих посулах она резво, по мановению души поворотилась вместе с пуфиком к трельяжу и, закинув обессиленно локти на туалетный столик, поверхностно, или вернее начисто отрешённо уставилась в тройное отражение. Вроде как, вглядываясь и одновременно ничего не отыскивая, да и, не пытаясь ничегошеньки узреть в зеркалах, с голоском полным трепета взмолилась:

— Но как же теперь жить, Гошенька???

— Я прекрасно понимаю тебя, девочка моя. Я сам глубоко удручён компликацией. Да нет, я водевильно уничтожен. Эти гадёныши раздавили меня, я парализован что-либо незамедлительно проделать.

Мужчина осторожно встал и, зажмурившись, с силой начал растирать себе лоб ладонью. Он гласно размышлял о своём:

— Тут следует хорошенечко пораскинуть мозгами, добренько подумать. Это ж ловко провёрнутая афера. Авантюра. Дошлое кидалово. Наконец, разбой. Я уж и не располагаю сведениями, как — это можно ещё наречь. Сволочи! нелюди, наживающиеся на пытках людей, на их костях и трупах … — не открывая глаз, гнетуще и пришибленно вслух рассуждал Егор Александрович опасливо вновь опустившись седалищем на койку. Он обречённо обхватил и накрепко зажал всклокоченную думалку локтями, сцепив пальцы в замок на затылке и стал мерно покачиваться из стороны в сторону. Ему было откровенно жаль эту содружебницу, с которой он прожил уже немало лет, с которой его связывала некогда любовь. Тем не менее, он в взволнованности выстраивал пусть не всегда последовательные, но монументально осмысленные рассуждения:

— … Нет, это необычные вымогатели … это жулики наивысочайшей пробы. Наташенька! Нам должно как-то раскрыть … доказать … обличить их в умышленном лиходействе. В фальсификациях … Они, дорогая моя, забрали у нас всё. Что же делать?! — оторопело и, как бы ни ясно у кого спрашивая, он безутешно морщился не то от физической боли, не то от душевных волнений … хотел было махнуть досадливо рукой, но спохватившись, заворковал. — Нет! Надобно прекрепко поразмышлять, туточки нужно славненько пораскумекать. Мы неизменно воспрянем, воскреснем. Ничего, мы ещё поборемся! — тут он, забывшись, вызывающе вскочил и, тут же скрючившись от боли, бережно охватил болящее место руками и медленно осел на матрас. Превозмогая муку, задыхаясь от терпежа, он, с недоверием к изрекаемому, закурлыкал планируемые розмыслы:

— Я в областную прокуратуру пойду с жалобой. Нужно?! в Москву поеду, если надо будет в Кремль с челобитною, к самому Борису Николаевичу подамся. Вот увидишь, девчонка моя, мы ещё всё назад возвернём.

— Как такое могло случиться? — не слушая его или не слыша, не переставала по-своему вздыхать благоверная. — Зачем ты нам такие несусветные глупости бормочешь?! Нет. Нет! всё ж таки в том, что произошло … стряслось … виноват пренепременно только ты, только ты — один!

Жена, не глядючи на мужа, но точно в такой же позировке, как и он, начала идентично ему раскачиваться, почти безучастно продлевая словоизвержение:

— Ведь можно же было предвидеть, предусмотреть, перестраховаться … предохраниться. Ну, или как это ещё именуют?! А что ты сейчас один сможешь придумать? Что сумеешь сделать?! Когда всё случилось. Их же целая банда! И ты знаешь? Я верю их главарю (это который с пистолетом был). Да всего-то, да делов-то куча, зверюги тебя пристрелят как бродячую дворнягу …

Трясясь и притупленно покачиваясь, она до уродства скособоченная ликом, с припухлою щекой и нелепо размазанной косметикой, с растрёпанной причёской сейчас пребывала, как могло почудиться присутствующим, в каком-то консциентальном помрачении. Вполне объяснимо, что барышня, не встречавшаяся доселе с такого рода закрутасами теперь от недопонимания сотворившегося, от досады и негодования, от распалённости с взбудораженностью, в конце концов, от кипящих в её черепной коробке как смола в казане разладиц и нестыковок, была абсолютно неадекватна. Заторможенная мамашка удручённо сидела на пуфе, колыхаясь обмякшим корпусом, отсутствующе обнимая приникшею к ней в безмолвии дочь. Похоже, в меру своего мировоззрения и привитых ей в добрые времена её родителями и школой убеждений, ей наотрез не удавалось осмыслить стрясшееся. Она зашибленно и загнанно нюнила, мало чего сама уясняя:

— Совсем ничего не разумею, что за околесицу, что за несообразицу, такую жутчайшую бессмыслицу ты мелешь. — Не видя, не внемля и не реагируя на него, выдалбливала она, как помешанная, будто находилась в нездоровой астении. Между тем она привстала к зеркалу и пристальней, по всем вероятиям куда как добросовестнее, чем внедавне до этого присматривалась, заглянула в него. Уныло и неотрывно глядясь в зерцало, мадам чисто рефлекторно коснулась рукой копны волос, продолжая смотреться, слегка оттягивая кончиком пальчика с обломанным ногтем кожицу под глазом. Она вдумчиво расправила узелки меленьких морщин и, сфокусировав взор, в страхе вспыхнув порохом, исступлённо возопила:

— Я же поседела! Господи!!! — сначала было вскричала женщина, а к концу фразы затухая в звучности, перешла на шёпот, словно страшась личных слов. — Иисусе! Всё … я старуха …

Она затаила дыхание озабочено всматриваясь в отображение. Приблизившись к нему вплотную, она теперь теребила локоны, тщательно разглядывая их, ровно пыталась прочувствовать или постичь увиденное. Что сейчас творилось в её мозгах, выразумить было невозможно. Но в этой минутной забывчивости или скорее потерянности, в которую невозвратимо погрузилась обнаружившая изъян в собственном волосяном покрове у висков, присутствовал не просто страх. Она нервозно чего-то искала и, причём выискивала уже вовсе не в волосах, а в себе самой. По-видимому, Наталья Викторовна ковырялась где-то в глубинах своего сознания и, пребывая в этой туманной чувственной абстрактности, промежду тем отдалённо всхлипывая и вздрагивая, как обречённая на убой животина, наконец-таки, определилась и решительно чуть ли не мужским баритоном констатировала:

— Так! Дочка, немедленно собирай свои вещи. Мы, не мешкая, убираемся отсюда. Уезжаем к бабушке в Рязань.

Продолжение следует ...