Мать химика

III глава
Счастливое время переживали Менделеевы с тех пор, как воротились после тяжких скитаний в родной Тобольск, оставивших в их памяти неизгладимые чувства горечи. В покойной тишине семейного очага, под благодатным сибирским небом, где даже звёзды на небе чище и ярче, в каждодневных молитвах, окутывающих дом благословением, на руках Ивана и Марии воспитывались дочь Мария - названная в честь почившей старшей сестры - как память о ней и сын Павел, старшие же дочери - Оленька и Катенька, умницы и красавицы, рукодельницы и богобоязненные христианки вступили в ту пору, когда девиц считают невестами и посему родителям, любящим и заботливым, стоило быть их покровителями, ибо честь девичья сберегалась в стенах родного очага, хотя сам дом Менделеевых открывал двери каждому, кто любил и знал их. Не проходило ни одной недели без гостей, имеющих к ним прямое или косвенное отношение. За овальным дубовым столом, уставленным всевозможными блюдами благодаря трудам рачительной хозяйки, сиживали учителя и профессора из образовательной коллегии, чиновники и местные помещики, купцы и фабриканты. За бокалом вина либо чашкой чая почтенные господа города обсуждали новости, спорили о делах государственных, раздумывали над судьбой Империи, а по выходным весело проводили время в карточных играх, музыке и танцах.
Особым почтением у Менделеевых пользовался композитор Алябьев, который, будучи сыном губернатора, получивший в своё время прекрасное образование, музицировал в четыре руки со своей супругой - пианисткой-любительницей Марией Дмитриевной. Тогда стены дома оглашали чарующие звуки, а молодые девушки аккомпанировали им своими чистыми прекрасными голосами.
Редкими, но столь желанными гостями у Менделеевых до сих пор оставались Царины и князья Озвенцовские - в тайне между собой эти люди ненавидели друг друга, но под сенью небольшого старинного дома, они словно преображались, равнялись, не чувствуя до поры до времени прежней вражды. Царин Андрей Викторович за прошедшие столько лет заметно переменился: из привлекательного, чуть задорного молодого мужчины он превратился чуть ли ни в дряхлого старика, лицо его избороздили тонкие линии морщин, голова почти облысела, если не считать редкой пряди седых волос за ушами, только хитрый взор иной раз зажигал его потухшие глаза и в такие мгновения Царин преображался, молодел и ироническая усмешка растягивала его тонкие губы.
Менделеева Мария Дмитриевна любила эти встречи, знакомые с детства затяжные беседы за столом за чашкой чая, и сама она, погружённая в бесконечные заботы о семье, отдыхала душой и телом, смеялась любой шутке, а потом, спроводив милых гостей до калитки, уставшая возвращалась в круговерть домашнего быта, качая на тонких руках малютку-сына.
Иван Павлович редко бывал дома: с утра уходя в гимназию, возвращался в позднем часу, наспех перекусывал и запирался в своём кабинете, где работал до полуночи. Дети и жена безмерно скучали по простому его вниманию, с неумолимой жаждой ожидая наступления выходного дня - а там снова и снова поток гостей - новых и старых, знакомых и незнакомых, чтобы потом, бродя в одиночестве по пустому саду, наслаждаться дарованным редким покоем, с благодарностью воспринимая её как долгожданную свободу.
Однажды осенним тёплым вечером, когда ночи становятся холоднее, но прошедшее лето не желает отдавать первенство своей преемнице, в дом Менделеевых кто-то постучал: поначалу робко, затем сердито, нетерпеливо. Мария Дмитриевна как раз подавала ужин; дети испуганно переглянулись, Иван Павлович неуверенно отложил в сторону газету, посмотрел на супругу, спросил как бы самого себя:
- Кто это к нам пожаловал?
- Я никого не жду. Может статься, что-то случилось в гимназии?
- Не должно бы... - промолвил Менделеев, стараясь тем самым утешить семью и, придав наигранной храбрости, громко спросил, - кто там?
- Отворите, молю! - раздался по ту сторону двери знакомый, давно позабытый голос.
Иван Павлович резко отпёр засов и в широкую комнату, едва переставляя ноги, ввалился Озерцов Пётр Иванович. Первое время всё семейство Менделеевых долго и пристально всматривались-озирались на пришельца, что словно снег на голову появился в их доме, потревожив благодатный вечерний покой. Но не только лишь егь внезапное прибытие крайне удивило их - по крайней мере, Мария и Иван видели его в последний раз у могилы Евдокии Петровны, над которой он проливал горькие слёзы, а после - как в воду канул, исчез из общей жизни и его родные признали пропащим. И вот, спустя столько лет Пётр Иванович воротился в родной город, увидел знакомые прежние места, только сам он переменился: и душевно, и обличием, от былой насмешливой гордости не осталось и следа, лицо его было покрасневшим, обветренным, длинная всклокоченная борода как у бродяг добавляли ещё более удручающий вид, и только глаза - эти большие ясные очи оставались прежними, и именно в них признал Менделеев своего старого друга.
Озерцов, прикрытый жалкими лохмотьями и обутый в сапоги, что познали дальние долгие дороги, опустился на скамью, в его спутанных волосах поблескивала седина, выглядел он стариком, хотя являлся почти ровесником Ивана Павловича. Пользуясь тишиной, нависшей над их головами, Пётр Иванович вскинул глаза на Менделеева - в них застыла невысказанная боль, Иван, слегка пошатываясь, воскликнул:
- Ты ли это, Пётр, или твоя видимая тень?
- Прошу, друг, поделись со мною краюхой хлеба да дай испить водицы - утолить жажду, а после всё расскажу-поведаю о бесконечных скитаниях, что выпали на долю мою.
Вместе с семьёй Менделеевых сытно наелся, каждый кусок он разжёвывал с таким благоговейным видом, будто вкушал заморские блюда с царского стола. За чашкой горячего чая, немного придя в себя, Озерцов рассказал Ивану и Марии, что с ним приключилось и где он был всё то долгое время. Оказалось, вопреки собственным думам, вопреки родительскому наставлению Пётр Иванович присоединился к восстанию декабристов - не из-за политических дум, потехи ради вслед за рядом приятелей. Итог оказался не таким, как ранее представляли то отчаянные головы: кого-то казнили, кого-то отправили в ссылку. Озерцову удалось весьма удачно - если так можно выразиться, выйти сухим из воды, а именно - пуститься в бега, раствориться на время в необъятных просторах Российской Империи. Скитаясь из одного города в другой, из деревни в деревню, он жил подаяниями, чем делились с ним добрые люди. Бесконечные дороги, голод сильно изменили Озерцова не только внешне, но и внутренне, от былого задорства, свойственного отпрыскам дворянских семей, не осталось и следа, он превратился в бродягу. Боясь за свою жизнь, он приставал иной раз то к купеческому каравану, то к толпам богомольцев, совершающих крестный ход или паломничество. Сколько дорог обошли его ноги, где он только не бывал! Некогда добротная одежда из хорошего сукна порвалась, превратившись почти в лохмотья, обувь стопталась и промокла от дождя и снега. Куда идти, что предпринять? К отцову дому нельзя - для родных он умер, покрыв себя вечным позором, в город тоже, ибо могли схватить как беглеца, умирать страшно вдали ото всех. А иного пути он пока не видел.
- Что станешь делать теперь? Куда пойдёшь? - спросил его Менделеев, когда Озерцов окончил повесть своей жизни.
- Не знаю, друг мой, не знаю, ибо не вижу впереди ничего, кроме бездонной, пустой темноты.
- Оставайтесь пока здесь, Пётр Иванович, а мы что-нибудь да придумаем, - подхватила Мария Дмитриевна, качая на руках Павла.
Озерцов поднял на неё взор - в его глазах блестели слёзы, которые он силился подавить за горькой улыбкой, ответил:
- Спасибо вам, Мария Дмитриевна, за теплоту вашу душевную, да только не хочется мне вас толкать в пропасть вслед за собой. У вас дети, зачем их подвергать опасности?
Иван Павлович резко встал со стула, заходил по комнате, измеряя её шагами: глубокие думы прорезали его высокое чело и, остановившись, сказал:
- Вот что, Пётр! Ныне переночуй у нас, а утро вечера мудренее.
Озерцов от услышанного чуть ли ни на коленях благодарил старого друга за доброту. Между тем, Мария Дмитриевна поспешила в почивальню уложить младенца спать, а заодно отыскать в сундуках подобающую одежду для нежданного странника. Как только её шаги замерли на втором этаже, в сени вошёл отец Илларион, читая нараспев слова молитвы зычным голосом. Он всегда заходил к Менделеевым накануне церковных праздников, одаривал благочестивое семейство своим благословением. Вот и теперь святой отец вошёл поприветствовать Ивана Павловича перед Усекновением головы Иоанна Предтечи, и как вошёл, так и остановился: его глаза невольно устремились на бородатого незнакомца, одетого в рубище. Иван Павлович приблизился к святому отцу, склонил голову к его руке, тот перекрестил его со словами:
- Во Имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.
- Аминь, - вторил за ним Менделеев.
Озерцов не шелохнулся, будто прирос к стулу. Он не мигая осматривал отца Иллариона и по взгляду его было ясно, что терзают его какие-то невысказанные горькие думы. А отец Илларион продолжал стоять в проходе - высокий, смуглый, в широкой чёрной рясе, на всём том при свете свечей сиял на груди серебром большой крест. Пётр Иванович силился не выдавать волнения, охватившего его, тело била дрожь и в последнем порыве - перед лицом тяжёлого раскаяния, он ринулся к святому отцу на коленях, лобызал его руку, орошал слезами, а когда выплакался, поднял глаза, глядя снизу вверх. промолвил:
- Отче, спаси! Тяжкие грехи давят на душу, рвут многострадальное сердце на части. Коль скоро мне предстоит встретиться с Высшем Судьёй, изволь отпустить прегрешения мои: в юности обуяла меня гордыня, привёдшая язык мой к речам богохульным, смеялся я тогда над православием, поносил веру нашу, обличал святых отцов, провозглашал, что Бога нет. А потом примкнул к декабристам ради жажды славы и власти, предвкушал победу и свержение царя нашего. А после наказал меня Господь: потерял-растерял я всё, что имел, отец проклял меня и теперь я вечный изгнанник без рода и племени, обычный бродяга, не имеющий даже угла, где бы мог преклонить усталую голову. Всё богатство на мне, а более у меня ничего нет. В смирении пребываю я, да не ведаю, что будет дальше.
- Молись, сыне, и Бог простит, - отец Илларион возложил ладонь на его голову, перекрестил.
Пётр Иванович какое-то время стоял преклонённым, о чём-то раздумывал - больше, чем когда-либо презирая прошлые лета свои, когда он самому себе казался столь неуязвимым и мудрым, чтобы затем совершить большое падение. Всё ещё держа руку отца Иллариона в своей ладони, Озерцов проговорил и голос его звучал решительным:
- Отче, желаю я укрыться в обители, принять иноческий сан, дабы посвятить остаток дней своих во славу Его.
- К Господу дорог много. Ступай, сыне, по пути, что указывает твоё сердце.
Иван Павлович глядел на друга - разве ведал он, какое смирение теплилось в его душе многие годы? Золотая искра промелькнула между коленопреклонённым грешником и им, верующим, что свысока своего роста смотрел на того. Грудь Менделеева давило нечто тяжёлое, горькое, словно стоял он ныне посреди бескрайнего простора, на Суде, где каждый должен будет дать ответ - и невольно почувствовал он страх, как если бы поменялся с Озерцовым местами.
На следующий день, ранним утром, когда солнце только-только распростёрло из-за горизонта яркие лучи, Пётр Иванович собрался в путь-дорогу, и на челе его отражались благодатные думы. Иван Павлович не останавливал друга от поспешного шага - он знал, что так было правильно, ибо итого выбора не видел.
Позже, через несколько месяцев, в день Сретения Господня Менделеевы видели Озерцова вдали от прихожан и иных мирян в одеянии послушника, но видел ли он их, того Иван Павлович не знал. От добрых знакомых, вхожих в их дом, слышал о постриге Петра под именем Иулиан.