Дыры.

Часть 1. Класс 10.

Проснулась ночью девочка,
Такая неприступная,
Чуть капельку рассержена,
Подушка вся в крови.
Сказала: «Меня предали.
Без синих глаз оставили.
Тарелкой в меня кинули,
Разбив стакан любви».
Лагутенко.

7 августа, 2004г.

Господи, ну и о чем же я думаю?! Ведь собиралась написать совсем о другом — и вот, сижу перед чистым тетрадным листом, жую кончик ручки, а сама - за миллион лет отсюда. Чистая тетрадь, и я сама, шестнадцатилетняя девчонка, как мне кажется иногда, без прошлого вовсе, а так — вырезанная из какого-то журнала и нашлепнутая на реальность. Тут вам и подробное описание биографии, тут вам и готовая семья, и образ мыслей, и даже воспоминания — приготовленный в первоклассном виде винегрет. Только где-то внутри меня живет та самая, кто, наверное, всегда будет чувствовать свою нездешность, свою как бы пришлость.

Вот уж не думала, к какому абсурду может подтолкнуть обычная чистая бумага!

Ладно, довольно демагогии! Попробую придерживаться все-таки биографии. Все дело в старом дедовском бинокле. Мне было лет пять, и дедушка подарил мне его. Бинокль доселе цел, так что, как видно, мои воспоминания все же мои воспоминания. Бинокль нес сквозь годы историю, пылясь в чулане; он был овеян тайной. Бинокль воздействовал на пространство и время. Теперь, став чуточку взрослее и чуточку ближе к биноклю, я понимаю, что он мог как-то повлиять на судьбу. Он мог стать скалой, которую строители посчитают слишком непоколебимой, чтобы прорубать сквозь нее тоннель. И тогда дорога идет зигзагами. Мой первый зигзаг случился в тот день, когда старинный военный бинокль перешел от деда ко мне.

Но сначала о прошлом. Только теперь не о моем прошлом, а так, вообще. В детстве мой дедушка жил с родителями на Украине, в маленькой деревушке, и он своими глазами видел фашистов. Но не тех фашистов, которые в моем сознании жестко связаны с Бухенвальдом, с Освенцимом, с миллионом убитых, с моим прадедушкой, который сгинул в концлагере. Деду исключительно повезло, там были другие фашисты — относительно люди. Немецкий гарнизон расположился в деревушке моего деда в 42-м году, поработив бывшую территорию Украинской ССР. По словам деда, они терпимо соседствовали с захватчиками. Немцы никого не насиловали, не истязали, они даже не грубили никому – ходили параллельно, не обращая внимания на руссиш швайн. Бинокль, что более десяти лет пылился в кладовке, а теперь стоит слева от меня, на подоконнике, прибыл ко мне из далекой Германии. Первоначально он принадлежал немецкому ефрейтору, ступившему на нашу землю, чтобы выжечь ее дотла и выстроить на ней новый мир.

Бинокль спас жизнь моему деду чуть позже. Бинокль, стало быть, мой неодушевленный крестный отец. Тот немец, которому оставалось жить несколько недель, играл на губной гармошке, и на этой почве зародилась странная, глухая связь фашистского мракобеса и босоногого украинского паренька. Дед часами топтался вокруг этого немца, слушая его странные напевы и не менее странный иноземный голос. Вскоре немец привык к одинокой аудитории, а потом начал даже привечать — ну, на своем родном языке, а потому дед только хлопал глазами и делал страшное лицо, а немец заливался хохотом, и этот смех тоже казался диковинкой.

Ефрейтор и вручил деду бинокль. Не насовсем, а поиграть. Он дал понять жестами, что дает свою оптику на время, а потом прибор нужно вернуть. И вдруг на его лице проявилась обреченность, немец раздраженно махнул рукой: мол, шагай, куда хочешь. Солдат чувствовал все заранее. Они все чувствовали. Весь гарнизон. Подсознательно ефрейтор знал: бинокль вряд ли ему уже понадобится.

А дед, предоставленный самому себе, помчался из деревни в поле. Там он вертел бинокль то так, то эдак, то увеличивая, то уменьшая предметы, меняя ракурсы, а потом он взглянул на небо, и еще до того, как вой и гул лавиной накрыл дедушкину деревню, он увидел в небе авангард надвигающейся русской авиации.

Нетрудно предположить, что было дальше. Обмирая от ужаса и одновременно восторга, дед помчался назад в деревню… но не к немцу, конечно, чтобы вернуть принадлежащую тому вещь. Немец был уже мертв, бесспорно, только пока еще двигался зачем-то. Дедушка бежал домой, и, завидев мать, заверещал об увиденном в бинокль. Бинокль же — военная немецкая вещица — так и болтался у него на груди, как трофей. Прабабушка, услыхав новость, вышвырнула деда из дома и приказала ему бежать… бежать так, как он никогда еще не бегал. Бежать, словно за ним гонятся все фашисты. И дедушка, не понимая вовсе, зачем это нужно, но перепуганный до смерти, побежал. Он не успел достичь кромки леса, когда позади него разверзся ад. Дедушка оглянулся только один раз, чтобы увидеть, как советская авиация уничтожает немецкий отряд… и дедушкину деревню… и его родной дом вместе с матерью. Вот так вышло: прадедушку убили немцы, прабабушку убили свои.

Дедушка не превратился в соляной столб, как мифическая жена Лота. Через несколько дней в лесу его подобрали украинские партизаны. Бинокль все это время оставался при нем. Его не стали отбирать у ребенка, и каким-то чудом дедушке удалось сохранить реликвию до конца войны… до конца послевоенных репрессий… до конца царствования коммунистической партии… до своего собственного конца.

Я смотрю на него подозрительно. На этот бинокль. Стоит себе на подоконнике и немотствует. С помутневшими от времени линзами, с изъеденным проплешинами корпусом, потрескавшийся, но все-таки невредимый. Подозрений хоть отбавляй. Вот штуковина, которая оказалась слишком непоколебимой скалой, и дорога судьбы пошла зигзагами, и наш род получил продолжение. Вот прибор, неодушевленный предмет, благодаря которому на свет появилась я. Согласно законам кармы, о которых я знаю вскользь, я бы все равно родилась… где-нибудь… но именно из-за бинокля я - здесь, у меня такие вот родители, и у меня такая вот непростая судьба.

Неужели он имеет на меня право? Этот бинокль? В свете того, что случилось в последние месяцы, я не могу не спрашивать себя об этом. Какое-то право…

Правда ли это, или художественный этюд, который дедушка сочинил по ходу пьесы, чтобы поразить мое детское воображение, я не знаю. Могу лишь описывать факты — а для чего еще я корплю над своей тетрадкой уже битый час? В тот день, когда дед усадил меня на колени и, вручив бинокль, принялся рассказывать предысторию моего рождения, я, малявка, взирала на этот старинный чудо-прибор благоговейно и со страхом. Бинокль был абсолютно чужероден хотя бы тем, что все его детальки собирались людьми, которые думают иначе, разговаривают иначе, живут по-другому. В его присутствии здесь, в моих руках, чувствовалась некая магия. Я запечатлела в памяти историю деда навеки. Шутка сказать, когда твоя жизнь, оказывается, зависит от какого-то доисторического бинокля! Потому вот сижу и описываю эту историю. Наверное, в назидание потомкам, чтобы не возомнили сильно.

История циклична. Все повторилось, только добавился новый персонаж — я. Оставшись наедине с биноклем, я с упоением занялась тестированием у окна. С помощью бинокля я расширяла свои горизонты. Стоял день, и на улице слонялось куча народу. Я и разглядывала их, дядек и теток, пацанов и девчонок, прочую мелюзгу. Ярко помню одно: как приглядывалась к их губам, словно пыталась угадать, о чем они там внизу судачат. Сурдопереводчик из меня так себе. Я лишь представляла, как с губ людей срываются вагончики-слова, образуя невесомый паровозик, которому, пять тебе лет или не пять, можно придать любой смысл.

А потом я непроизвольно перевела окуляры на соседний дом. И увидела нечто страшное. Несколько секунд я просто пялилась туда и не могла реагировать. Именно с этого момента дорога моей собственной жизни пошла зигзагами. Я так подозреваю.

Было лето, а летом многие люди раскрывают окна и балконы настежь. Душно же. Напротив меня зияло одно из таких распахнутых окон, как дыра в колдовской мир Бастинды. В этом мне видится что-то умышленное. Военный бинокль повидал немало ужасов за свою жизнь, похоже, картинки мирной жизни его вовсе не прельщали. Вот он и явил мне кошмар первостатейный.

Внутри квартиры напротив какой-то мужик бил женщину.

Я поражаюсь: почему я не слышала воплей? Она ведь должна была плакать, эта тетка, должна была кричать. И даже чуть раньше, когда я водила биноклем по улице внизу, разглядывая прохожих, я должна была услышать тревожные крики. Но факт есть факт: я не слышала. Он бил ее, а она молчала. Плакала, но молчала. От страха и неожиданности я едва не выронила бинокль. Следовало бы. Пусть бы он разбился. Но я его удержала, и если это не очередной зигзаг судьбы — то что же это тогда?

Разобрать, что там у мужика в руках, я не смогла, да и не приглядывалась. Ремень или веревка, а может быть, палка. Мужик заносил руку над головой, резко опускал и бил. Резко опускал и бил. Опускал и бил. Вся располосованная от ударов, как зебра, его жертва не пыталась убежать. Не пыталась увернуться. Это продолжалось целый час.

Ну конечно же не час! Не прошло и нескольких секунд. Для меня, я имею в виду, это длилось час или вечность. Мне было пять лет; единственное разумное объяснение, которое пришло мне в голову: это вор или грабитель. Вор или грабитель пробрался в чью-то квартиру, думая, что там никого нет. Но там оказалась эта женщина, и вор или грабитель стал бить ее, чтобы она его не выдала. Или он вообще хотел избавиться от свидетеля!

Отбросив бинокль, я ринулась прочь от окна. Бинокль гулко ударился о подоконник и остался там лежать — подарок деда, спасший ему жизнь, и может, если я потороплюсь, цепочка спасенных судеб продолжится. Мама и папа находились в зале. Отец смотрел телевизор, мама гладила белье. Я вломилась в зал, как маленький сумасшедший чертенок. Я боялась, что не успею, и женщина погибнет…

Инстинктивно я обратилась к отцу. Тогда я еще видела в нем мужчину. Может, и сейчас вижу иногда. Или хочу видеть.

— Папа! Папа!— завопила я.— Там грабитель, грабитель! Пойдем скорее!

На целую минуту воцарилось изумленное молчание. Даже телек, казалось, оторопел и застыл на одном стоп-кадре. Видя такую глупую медлительность, я в отчаянии запрыгала на месте и несколько раз ударила себя кулачками по бедрам.

— Быстрее, папа! Он же ее убьет!

Отец вышел из оцепенения. Только прежде всяких других действий и мужских поступков он перво-наперво совершил свой главный, доминирующий поступок. На тот момент и во веки веков, аминь. Он перевел вопросительный взгляд на маму. Может, в этом взгляде, помимо вопроса, еще читалась и надежда. Надежда на то, что кто-то более компетентный возьмет ситуацию в свои руки. Я не хочу так думать, но мне так думается.

— Ты что мелешь?— холодно и озадаченно отозвалась мама, глядя на меня отстраненно.— Кто кого убьет?

— Да тетеньку же! Я видела в бинокль. Мамочка, быстрее, я смотрела в дедушкин бинокль. А потом увидела этого дядьку. Забрался в чужую квартиру!

От волнения я немного коверкала слова, но общий смысл, кажется, до них дошел. Мама еще какое-то время разрывалась между глажкой и фантастической причудой своей пятилетней дочери. Потом отставила утюг.

— Покажи-ка.

Она шла ужасно медленно, словно боялась наступить на змею. Мне хотелось схватить ее за подол халата и поторопить. Мы должны были успеть. Пусть они мне не верят, но сейчас они сами увидят. Ведь стоит только взять в руки бинокль… Волшебный бинокль, спасший жизнь дедушке. Теперь он перешел ко мне, а вместе с ним — все его волшебство.

В том возрасте я еще не задумывалась над тем, что противоположности совместимы, а волшебство и проклятие могут быть взаимозаменяемыми. И если бинокль такой уж волшебный… однажды он может создать перед твоими глазами картину, которой нет на самом деле. Ты видишь ее, ты веришь в то, что видишь, но ее не существует.

Тут и отец зашевелился. Выкарабкался из кресла, потопал за нами в спальню. Бинокль валялся на подоконнике, никуда он не делся. И дыра напротив продолжала зиять. Я схватила бинокль, всучила его маме и в нетерпении указала на злополучное окно. Мама еще немного помешкала. На сей раз между принципами и любопытством. Тревоги она не испытывала. Уж будьте уверены.

Она приникла к окулярам. Долго-долго ничего не происходило. Я едва не разревелась. Наверное, страшный дядька уже убег, совершив свое злодейство. И теперь мама видит там труп. Избитое тело хозяйки лежит там, в комнате, и ее уже не спасти.

А потом мама вдруг повела себя странно. Она резко отстранила бинокль от лица. Она его чуть не бросила. А когда я на нее взглянула, то увидела, что мама покраснела. От злости, или от смущения, или от чего-то, чему названия я не знала.

— Не смей подглядывать в чужие окна!— рявкнула она. Это было столь пронзительно, что весь мой страх за тетеньку тут же улетучился. Когда мама такая, следует в первую очередь бояться за себя.

— Там грабитель,— попыталась оправдаться я.

— Нет там никаких грабителей, не мели чушь!

Отец стоял озадаченный. Смотрел то на меня, то на маму, то на дом напротив.

— А что там?— неуверенно спросил он.

— И ты туда же!— накинулась на него мама, став совсем пунцовой. Папа даже попятился.— Папаша — извращенец, и дочка в него же. Только бы пялиться по чужим окнам.

Отец ничего не ответил, только отрицательно замотал головой, заверяя, что ничего подобного и в мыслях не имел. Мама уставилась на меня. Я съежилась.

— Что ты там еще видела? И как давно ты подглядываешь по окнам? Тебе заняться больше нечем? Я тебе найду. Скоро в школу, готовилась бы. Чего молчишь, зенки вылупила?

Вопросы сыпались, как зерно из мешка, и я не знала, на какой следует отвечать. Я хотела сказать, что ни за кем я не подсматривала. Я бы не могла этого сделать физически. Ведь всего час назад дедушка был у нас в гостях и подарил мне бинокль. Но я не знала толком, нужно это говорить или нет.

— Сейчас же отдай мне этот бинокль!

Мама осеклась. Перевела озадаченный и раздраженный взгляд на свои руки. В ее руках мирно уживался бинокль, который не нужно отдавать — он и так у нее. Лицо мамы потемнело.

— Чтобы не смела больше его трогать!— взвизгнула она.— А если я замечу…— Ее взгляд заметался. Уперся в отца. Папочка для порядка отступил еще на шаг.— Все понятно? Я узнаю!

Мама совсем запуталась. Раскрасневшись еще сильней и став порфирной, она вылетела из комнаты. Вместе с биноклем. Отец, бормоча себе что-то под нос, тоже ушел. Он не сказал мне ни слова. Этот человек, в котором я видела мужчину. Он просто утек.

Я с опаской покосилась на окно напротив. Дыра продолжала зиять, но издалека невозможно было что-то различить внутри. Почему мама взъярилась? Почему накричала на меня, вместо того чтобы вызвать милицию? Может быть, бинокль нарисовал ей другую картину, а то, что видела я — не существовало вовсе?

Я постаралась бросить это гиблое дело и не пялиться. Но не получалось, я все-таки смотрела. В течение дня нет-нет да и бросала опасливо взгляд на соседний дом, на то страшное окно. Подсознательно я все-таки ждала появления милиции. Однако ничего не происходило больше. Совсем.

А вечером я увидела их обоих. Противоположности совместимы, особенно в России, а уж если у тебя в руках магический прибор… Они стояли вместе на балконе: та избитая женщина и мужик, ее истязатель. Мужик курил. Женщина прижималась к нему. Даже без бинокля становилось очевидно, что никакой он больше не грабитель. И я подумала: слава Богу, что мама отняла у меня этот бинокль. Боюсь в него смотреть. Мало ли что он еще вздумает мне показать…

8 августа, 2004г.

Да-а, вот и завела себе дневничок. Хотелось кое-что выплеснуть; думала, будут короткие зарисовки для умиротворения души. В результате наработала десять листов. Четвертая часть тетрадки. Причем все изложенное явно не для постороннего чтения. И не думала даже, что буду в таких красках вспоминать тот детский эпизод.

Нет уж, дудки. Все это хозяйство сегодня тщательно сожгла и смыла в унитаз. Весь этот «дневник», вместе с чистыми страницами даже. Только перед этим перенесла написанное в компьютер, и сегодня сижу уже не с ручкой в руке, а за клавиатурой. Компьютер запаролирован. Это единственное, что я могу назвать «личной жизнью» не кривясь. Все остальное подвергается тщательной обработке — периодически, когда меня, разумеется, нет дома, мама устраивает шпионский набег на мою комнату. Понятия не имею, что она там вынюхивает. Может, контрацептивы. Или сигареты. Не держу дома ни того, ни другого. Контрацепцией вообще не пользуюсь. Сигареты… ну скажем так, я что, враг самой себе? Так что в комнате у меня чисто. И если маме не находится повода, чтобы учинить мне рядовую головомойку, у нее всегда остается испытанное средство — мой комп. А точнее, пароль на нем. И для чего тебе пароль, дочь моя? Что ты там прячешь? Что такого тайного, стыдно показать даже родной матери? Ничего? На фига тогда пароль?

Одно скажу: ни контрацепцию, ни сигареты в комп не заныкаешь. Если только системник вскрыть, но я не умею. И пароль, можно сказать, был вовсе не нужен до теперешнего времени, оставался только принцип. И пускай. Хоть какая-то отдушина. Взламывать пароль на дорогой технике у мамы рука не поднимется, да она и понятия не имеет, как это делается. По поводу отлучения меня от компьютера тоже разговоры не заходили. Комп, кстати, подарен мне на шестнадцатый день рождения. Подарок вполне заслуженный, поскольку я достойно окончила девятый класс. И в то время, как большинство подруг понеслись кто в технарь, кто в хабзайку, я перешла в десятый. Стало быть, нужен компьютер. Так что, родной, храни мои тайны железно, иначе мне будет хороший «секир башка».

Вчера опять полаялась с мамой. Отсюда и моя исповедь. Точнее, вчера это должно было стать взрывом эмоций, но стало почему-то исповедью. Я не Августин Блаженный и не святая София. Кому, кроме как компьютеру, нужна моя история? Да и ему не нужна: простая электроника, скушает все, что введешь. Так что цинично буду пользоваться безропотностью.

С чего все началось? С посуды. А если копнуть глубже: вчера позвонили девчонки-одноклассницы. Скоро вроде как в школу. И кому-то там в классе стукнула мысль, что за летнее время мы могли отдалиться друг от друга. Чтобы первого сентября процесс пошел как по маслу, срочно нужно было что-то придумать. Девки скооперировались с мальчишками и выдвинули идею: выбраться на лоно природы и хорошенько отметить конец лета.

Надька Трофимова, которая держала со мной связь, выразилась в своем духе: экскурс в природное лоно. При этом она хихикала, как накуренная (не исключено, так оно и было). Еще полгода назад я бы фыркнула в ответ на эту реплику и выдала бы что-нибудь язвительное. Теперь промолчала. Все изменилось, дорогой мой дневник, и тебе, вероятно, тоже нужно это знать. Многие девчата в курсе, что я уже не «целая». Господи, как же быстро распространяются слухи!

«Природное лоно» планировалось с ночевкой. От нас, девчонок, требовалась только провизия. Мясо для шашлыка заготовят пацаны. За ними также выпивка и палатки. Признаться, я загорелась капитально, но ответила все-таки уклончиво. Мне нужно было как следует подумать, как это отразится на моем здоровье. Весь этот экскурс в лоно или как его там ни обзови. Мое здоровье… Ну не смех ли?!

В конце концов, я решилась. Я подумала вот о чем: вполне так может статься, что эта вылазка — моя последняя возможность вкусить… я не знаю, детства, что ли. Как бы дальше ни пошло, ребенком мне уже никогда не стать. Пройдет лето и унесет с собой остатки моей бесшабашности, моей юности. Никогда не думала, что в шестнадцать лет можно думать о таких вещах. Я вот думаю.

И все-таки, принимая решение, я уже в который раз совершила глупейшую ошибку. Не зря говорят: горбатого могила исправит. Каждый раз я забываю принять в расчет первейший фактор — мнение мамы. Или ее характер. Или то и другое вместе. Или еще что.

Маме моей, ясен перец, жуть как не понравилась эта идея. А когда она услышала страшное слово «с ночевкой», ей не понравилось это пуще, она поджала губы и стала замкнутой. Особых воплей не последовало; мама ограничилась истинно родительской фразой, которая, несомненно, считается мудрой.

— Поглядим.

Мне бы самой тогда «поглядеть», что к чему, но, как я уже писала, я здорово воспламенилась. Чем больше я думала об этой авантюре с походом, тем больше мне хотелось. Я знала, что пить я уже не буду. Не буду купаться, не полезу на какую-нибудь гору или в овраг, охотиться на тушканчиков. Часть детства ушла безвозвратно, я хотела просто насладиться остатками, ведь и им скоро конец. Я буду просто отдыхать, и это слово «просто» наполнило меня сладкой истомой. Ведь все мои прежние гулянки — тупо сумасшедшая погоня за острыми ощущениями. Ни разу в жизни я по-настоящему не расслаблялась.

Короче, вчера вечером мама пришла домой с работы и стала сразу же рыскать по комнатам. Я, как это и положено послушной дочери, сидела в своей комнате и слушала музыку. Не найдя ничего компрометирующего, мама сиганула на кухню, и вот тут-то она наткнулась на немытую посуду. Признаться, я совсем забыла про нее. Весь день витала в каких-то своих мыслях.

— Ты чего это?— накинулась мама на меня. Иногда она изъяснялась совсем уж туманно, но по мимике я вполне могла догадаться, какой она намеревается взять тон. В ее глазах читались строгость вперемешку с ликованием. Нашла, наконец, к чему придраться.

— Чего?— тупо переспросила я.

— Почему посуду не вымыла, спрашиваю? Сидишь весь день дома, иждивенка несчастная. Лень руки протянуть? Или мне нужно горбатиться до вечера, а потом еще посуду намывать?

Я благоразумно выключила музыку. Уже был прецедент. Напишу как-нибудь потом. После этого я уставилась на нее. Честно говоря, я не понимала, зачем нужно из этого раздувать такую проблему.

— Я сейчас вымою…

— Я сейчас вымою!— передразнила мать.— А раньше ты о чем думала? Сидишь тут. В комнате бы прибралась.

В комнате у меня было чисто, но я не стала препираться. Сидела и молча слушала. Много было высказано в мой адрес помимо этого. Нет желания описывать всю эту гниль. Узнав, что я иждивенка, бездельница и никудышная, я, подгоняемая воплями мамы, молча прошла на кухню, чтобы вымыть эту проклятую посуду. В конце концов, я же дома, никуда не умотала! Ну забыла, и что, ведь дел-то на плевок. Но маме не нужно было, чтобы я мыла посуду, драила полы или чистила унитаз. Маме желалось, чтобы я думать забыла о походе с ночевкой. И для этого требовался предлог, ну а я, растяпа, сама же его и предоставила. Она, видите ли, блюла мое целомудрие (с которым я уже покончила, только она об этом не знала). Для нее отпустить дочь куда-нибудь с ночевкой равноценно тому, чтобы заказать ей платного трахаля, я так думаю.

На кухне эпопея продолжилась. Не знаю, как там мама горбатится на своей работе, но энергии ей не занимать. Я слушала и слушала ее вопли над ухом. Она периодически исчезала, потом вновь возникала, опять исчезала и снова выскакивала, как козырь в колоде. Я монотонно водила губкой по тарелкам, складывая их рядом с собой в стопку. Я уже сообразила, что мой поход, с ночевкой или без, накрылся медным тазом.

— Тоже мне, героиня нашлась!— верещала мать.— Думаешь, одолжение мне делаешь? Кто тебя кормит, кто тебя одевает? Такая твоя благодарность? Мать давно не уважаешь, так и отца перестала. Иждивенка!

Это было ее любимым словом. Чуть что — иждивенка. Правда, один раз я оказалась шлюхой — с тех пор всяческие «походы с ночевкой» для меня, видимо, закрыты. Поражаюсь, как тогда мать не потащила меня в гинекологию, когда я впервые улизнула на ночь.

Я молча отвела вымытую тарелку в сторону и разжала пальцы. Тарелка шлепнулась на пол. Пол у нас на кухне линолеумный, и наверное, это спасло тарелку — она не разбилась. Тренькнула только испуганно и застыла.

И мы застыли. Вдвоем с матерью таращились на лежащую тарелку. Забавная такая, я из нее, случается, ем. Но на посуде у нас нет ярлыков — сегодня ем я, завтра может есть мама. Так что тарелка была коммунистической, а коммунистический предмет так просто не разбить.

Первой оправилась мама. Для начала она позеленела. Потом резко вспыхнула ядовитыми маками.

— Ах ты дрянь!— с неверием проговорила мама и уставилась на меня. Я продолжала разглядывать тарелку.— Вот, значит… Вся благодарность… Да ты… Ах, ты…

Исчерпав приемлемые ругательства, мама перешла к конкретной атаке. Подскочила ко мне и вцепилась мне в ухо. Как она умудрилась его не оторвать, ума не приложу. Боль отозвалась даже в пятках. Зря я только завязала волосы в хвост. Тогда бы она вцепилась в космы, все же безопаснее.

— Ах ты тварь!— завизжала мамочка вне себя.— Ты нарочно! Ты нарочно, да? Нарочно? Отвечай, ты нарочно? Отвечай!

Разумеется, я нарочно. Когда медленно отводишь руку и медленно же разжимаешь пальцы, тут уж никак не сошлешься на случайность. Но только я не стала разжевывать ей все эти великие истины. Вместо этого я завизжала:

— Оставь меня в покое!!!

А потом разрыдалась.

Ей пришлось самой домывать посуду. А может, она на нее «положила», мне все равно. Я забилась в свою комнату, уселась прямо на пол и ревела, ревела без конца. И не потому, что мое ухо горело и пылало, не потому даже, что я иждивенка и дрянь. Это была истерика, самая настоящая, и причин не мог знать никто. Мне было плохо, страшно и одиноко. Я хотела куда-нибудь вырваться, но я знала, что мне все равно придется вернуться.

Мама ворвалась, как вихрь. Дверь в мою комнату не запиралась никогда. Однажды я заикнулась о защелке на двери. Защелку я не получила, но заработала целый ушат помоев.

— Хватит реветь!— рявкнула мама.— Цаца выискалась. Почти семнадцать лет! Ревешь чуть что, дома никакой помощи. Как будешь только детей своих воспитывать.

Сказать, что эти слова привели меня в чувство, значит не сказать ничего. Я не просто прекратила истерику, как мне было велено. Я вылупилась на мать, как на инопланетянку. Она тут же выскочила из комнаты, посчитав, что родительский долг выполнен.

И тогда я расхохоталась.

Я смеялась до колик в животе. Я и так сидела на полу, а теперь вовсе повалилась на него. Ничего не могла с собой поделать, думала даже, что смех убьет меня в конце концов. Я хохотала, как припадочная, и в эти минуты где-то внутри меня дышало и впитывало странные перепады эмоций не менее странное существо. Которое уже не зародыш в полном смысле этого слова, ведь ему уже несколько недель. Но и не человечек, ведь первое, что узнают девочки, когда взрослеют: детям положено развиваться в утробе девять месяцев. Так что существу внутри меня было еще так далеко до того, чтобы вздохнуть полной грудью и попроситься на волю. И сейчас судьба этого крошечного человечка еще более странная и неопределенная, чем судьба его малолетней матери.

Я задыхалась от смеха до тех пор, пока мать не ворвалась ко мне и не надавала пощечин. После этого я вновь заревела. Музыка плача была для мамочки предпочтительней.

9 августа, 2004г.

Сегодня должны были прийти месячные. Естественно, не пришли. Долой тампоны и прокладки, да здравствует выпирающий с каждой минутой живот. Ну, тут я что-то загнула, до живота еще куча времени и море слез. Так что тайну знает лишь мой дневник, больше никто.

Раз нет месячных, буду о них писать. Будут такие своеобразные энергетические сгустки крови, выплескивающиеся из меня и оставляющие скверные пятна на белых страницах файла. Ты уж, дневник, не обессудь. Раз мне плохо, пусть будет плохо и тебе. Я ведь потребительница и иждивенка, в конце концов.

Первые месячные пришли ко мне в тринадцать лет. Самый оптимальный возраст с точки зрения физиологии. У некоторых это случается и раньше, не знаю, к лучшему или нет. Тогда я вообще ничего об этом не знала.

Если ты не понял, дневник, поясню: я не знала толком, что означает слово «месячные». Как-то эту главу в моем воспитании благополучно прошляпили.

У нас была соседка, тетя Зоя. Она жила этажом ниже, и жила совершенно одна. Ее единственная дочь выросла и отчалила в Москву, где обустроилась и живет поныне. Муж… Насчет мужа мне ничего не известно. Сейчас, вспоминая детство, ума не приложу, что меня тянуло к этой пожилой женщине. Ее давно уже нет. Умерла от рака. Я присутствовала на похоронах два месяца назад, вернее, присутствовало мое сердце, не я сама. Я наблюдала за процессией. Из окна. Посредством чего бы ты думал, мой дневник? Естественно, в бинокль. В старый дедушкин бинокль, который опасен и таит в себе мистическую силу выворачивать картины наизнанку. Я не могла спуститься и принять живое участие в прощальной церемонии. С тринадцати лет мне было запрещено дружить с тетей Зоей. Мои первые месячные стали красной границей между нами, проход через которую воспрещен.

Я так думаю: через меня тетя Зоя чувствовала мимолетную связь со своей родной дочерью, которая, по слухам, писала редко, а навещала вообще раз в пять лет. Или никогда. Мне было тринадцать, это тот возраст, когда уже перестаешь циклиться на себе и готовишься понюхать жизнь. Я искала в квартире тети Зои то, что кажется будничным для нормального человека, мной же воспринималось исключительно как священность: тишину. Или покой, как угодно. Все это выглядело странным со стороны, но мне это странным не казалось ничуть, да и тете Зое тоже. Странным это было для моей мамочки, однако поскольку дружба с пожилой соседкой не была выгравирована на скрижалях как вопиющий грех, мне не возбранялось. Мама, конечно, допекала меня своими придирками, за каким чертом я бегаю к тете Зое. Наседала она и на бедную соседку с вопросами, насколько мое поведение можно считать ненавязчивым. Тетя Зоя, помнится, улыбалась и мягко отвечала, что пусть я прихожу. Нам нравилась компания друг друга.

Что я делала у соседки? Ничего. Ничего не делала. Просто сидела. Иногда смотрела телек. Иногда читала книги. Тетя Зоя не лезла ко мне с претензиями, почему я не вымыла посуду, где вчера задержалась до одиннадцати вечера, как долго будет продолжаться моя дружба с Надькой Трофимовой, которая уже без пяти минут шалава (по убеждению мамочки-ясновидящей). Никто меня не дергал, я была предоставлена самой себе и чувствовала комфорт.

У тети Зои нашлись залежи старых альбомов для фотографий. Громадные такие томища из листов картона, толщиной миллиметра в два, на которые нужно было клеить фотки. Я частенько возилась с этими альбомами на ковре в зале, в то время как тетя Зоя кашеварила на кухне. Стряпуха из нее была знатной, и она никогда не упускала случая угостить меня чем-нибудь вкусненьким.

Сижу я, значит, разглядываю фотки в тысячный раз. Ее дочку в детстве, саму тетю Зою в молодости, каких-то незнакомых людей, другие города или деревни. А потом среди бела дня грянули мои первые месячные, и лафа закончилась раз и навсегда.

Ощущения липкости, замаранности, грязи грохнуло, как набат. Жарило лето, и я была в простеньком голубеньком платьице. Я задрала подол. Меня пронзил такой ужас, что минут пять я была не в состоянии ничего поделать, кроме как глазеть на свои ноги, извозюканные кровью. Даже зареветь не могла от шока.

Конечно же, я умирала. Боли я не чувствовала, но была уверена, что перед смертью так и должно быть. Все мои трусики пропитались кровякой, кровь стекала по бедрам, кровь хлестала из влагалища. Кровь оттуда не может течь просто так, когда у тебя, скажем, насморк, или ты подхватила лишай. Кровь льется между ног, когда готова отбросить копыта и преставиться. Я отползла подальше от альбомов тети Зои, чтобы не запачкать их своей предсмертной кровью. А еще я подумала, что будет здорово, если я помру здесь, а не дома.

Я все-таки нашла силы зареветь, и как раз тетя Зоя вошла в комнату. Хотела позвать меня пить чай с вкусняшками. Или просто уловила мои страдания: по-своему она меня любила, что тут говорить. На короткий миг она оторопела, но тут же поняла, что может означать все это кровавое безобразие, и на ее лице заиграла мягкая и понимающая улыбка. Я блин не знала, что и думать. Я тут плачу и умираю, а она улыбается!

Тетя Зоя взяла меня за руку и помогла подняться.

— Пойдем скорее.

Она отвела меня в ванную и предоставила самой себе. Я как-то механически, продолжая пускать сопли, стащила с себя платьишко, потом нижнее белье. Залезла в ванную и включила воду. Крови было столько, что мне сделалось нехорошо, я чуть не свалилась в эту самую ванну. Сделав воду погорячее, я включила душ и стала смывать с себя всю эту гадость. Плескалась я минут пять. И хотя вода была почти кипятком, и вся ванная наполнилась паром, и стояло жаркое лето, меня бил озноб, я вся покрылась мурашками.

Отмывшись, я уставилась на свою одежду. Голубенькое платье, мои трусики и лифчик (к тому времени я вовсю уже пользовалась лифчиком) валялись на полу грязным тряпьем, к которому не хотелось притрагиваться. Лифчик, конечно же, совсем не пострадал — ну и что теперь, мне идти домой в одном лифчике, что ли? Я тупо изучала одежду, прогнозируя будущее.

Пока я тормозила, попеременно утирая сопли, в ванную заглянула тетя Зоя. Она принесла мне одежку, и только позже я догадалась, что это были вещи ее дочери, которые она заботливо хранила, хотя носить их уже никто не будет. За исключением одной особы, которая надумала разродиться месячными у нее в гостях. Тетя Зоя молча уложила чистые вещи на стиральную машину и ретировалась, чтобы меня не смущать.

Это было желтое платьишко и простые хлопчатобумажные трусики. И присутствовала еще одна деталь экстремального гардероба — небольшая тряпочка, лежащая поверх остального белья. Интуитивно я поняла, для чего она нужна, эта тряпочка, хоть и впала поначалу в очередной ступор.

Итак, переоблачившись, надев чужие трусики (предварительно заткнув тряпочкой свое кровоточащее лоно), сменив голубенькое платье на желтое, в котором когда-то щеголяла дочь тети Зои, я опасливо показалась из ванной. Платье было старомодным. Я хоть и умирала или готовилась умереть, но, прежде чем выйти, не могла не изучить себя в зеркале. Мне пришлось по душе, как я выгляжу. В таком платье и умирать веселее.

Поскольку намывалась я долго, я думала, что за это время тетя Зоя уже успела вызвать «скорую», и меня будут поджидать медики. Не тут-то было. Никого не обнаружив, я, испытывая противоречивые чувства, поплелась искать тетю Зою. Нужно было объяснить ей, что у меня течет кровь, и мне нужно в больницу. Ее я застала на кухне, тетя Зоя миролюбиво хлопотала у плиты. На сковороде весело скворчали чебуреки, распространяя по всей квартире аппетитный аромат. Я его едва заметила.

При виде меня тетя Зоя театрально всплеснула руками.

— Ну вот, как раз к чаю! Присаживайся.

Я уселась на стул и вдруг подумала: а достаточно ли надежна эта самая тряпочка, и не вымажу ли я стул, как прежде замызгала ковер в гостиной? Я поспешно пролепетала:

— Теть Зоя, простите, я все вытру…

— Да я уж вытерла.— Она беспечно отмахнулась, не удостоив меня взглядом.— Не переживай. Всякое бывает.

Всякое бывает… У меня опять брызнули слезы. Что значит: всякое бывает? У меня ведь кровь хлещет из письки, как это может бывать?!

— Теть Зоя, я не умру?— заныла я.

Теперь она бросила свою готовку. Развернулась, изумленно воззрилась на меня. Верю, там было на что подивиться. Где еще найдешь вторую такую бестолковку?

— Девочка моя, да ты не знаешь!— ахнула тетя Зоя.

Я шмыгнула носом и для приличия кивнула головой, мол, действительно, ни фига я не знаю. Тетя Зоя ловко справилась с остатками чебуреков и присела поближе.

Следующие четверть часа я слушала пространную лекцию о том, что такое «менструации», каков у них цикл, почему они вдруг нагрянули и как теперь жить. Что это бывает у всех женщин без исключения (долюшка наша, выражаясь словами тети Зои). Что не кровь это вовсе, а вроде как ненужный шлак, отторгающийся в процессе самоочистки. Все это задумано небесами и природой, чтобы девушка могла выносить ребенка, а первые месячные – вроде как сигнал к тому, что нужно напрячь булки и бдить за собой. До моей собственной беременности оставалось каких-то три года, так что лекция оказалась весьма кстати. Вот только не в коня корм пришлась лекция, я все равно залетела.

Господи, я почувствовала себя такой никчемной дурой! Как с пальмы слезла; ведь каждый день реклама за рекламой по телеку, и все об этих прокладках и тампонах. То в книжке какой-нибудь наткнусь, то в журнале прочту. Девчонки в школе шушукались об этом миллион раз. А я, дуреха, возомнила какую-то болезнь… Объяснить феномен просто: никто из близких мне ни разу не сказал, чтобы я ждала и готовилась, что меня не обойдет чаша сия. Я знала о красных днях отвлеченно и не пыталась примерить их на себе.

Позже мой стыд сменило нечто новое. Гордость? Весьма похоже. Я стала взрослой, не хухры-мухры. Даже моя грудь, которая начала развиваться полгода назад, не вызвала во мне таких эмоций (сказать по правде, я ее вообще стеснялась). Тетя Зоя, надо отдать ей должное, ни словом не заикнулась о том, что все эти прописные истины должна мне втолковывать родная мамочка, а вовсе не она, престарелая соседка-одиночка. Я мысленно прокрутила назад несколько лет, пытаясь найти хоть какой-то намек на то, как моя мама справлялась с женскими делами. Ни фига я не нашла. Ничего. Наверное, моя мама посчитала, что телеинформации вполне достаточно, чтобы еще тратиться на беседы на тему «Как устроены девочки». А я, изведав на своей шкуре прелести внезапных женских дел, могу заметить: вся эта гласность, открытость и доступность — ничто по сравнению с обычной дружеской беседой за чашкой чая. Короткий разговор по душам с тетей Зоей открыл мне глаза на многое, что раньше я воспринимала чисто умозрительно. Но секс мы не затрагивали, хоть и подошли к нему вплотную.

Чебуреки остыли, и мы с тетей Зоей попили чайку. Лекция перешла в дружескую беседу. Тетя Зоя поведала, что у нее самой первый раз случился в деревне, при этом дома никого не было. Но она, хвала старшим, была подготовлена заранее. А еще: в дни ее юности никаких тебе прокладок, с крылышками или без, ни тебе тампонов тампакс. Пихали старые тряпки — точь-в-точь такие, какую тетя Зоя подсунула мне. Наверное, не слишком гигиенично, и я подумала, что мне повезло родиться в наше время.

Потом прогремел дверной звонок, и наша идиллия рухнула. Тетя Зоя пошла открывать. Я — за ней. Интуитивно я догадывалась, кого черт принес.

Мамуля моя сподобилась узнать, чего это меня так долго нет. Не успела она переступить порог, как тетя Зоя придвинулась к ней и оживленно зашептала. Я стояла, наполовину прячась за углом. Я наблюдала за мамой.

Я видела выражение ее лица. Я помню его во всех деталях. Помню досаду, которую она неумело пыталась прикрыть фальшивой улыбкой. Помню тень раздражения, промелькнувшую в глазах. Помню, как она рассыпалась в извинениях перед тетей Зоей, а та замахала руками в притворном ужасе. Вероятно, она повторила маме ту же самую фразу: всякое бывает. Но успокоения маме это не принесло.

Я не стала дожидаться, когда мама меня позовет, и юркнула в ванную, чтобы забрать свои запачканные шмотки. Мать продолжала рассыпаться в любезностях. Наверное, мне следовало бы поступить аналогично, но я только буркнула невнятное «до свидания» и поспешила домой.

Думаешь, дневник, что было после этого? Мне устроили нагоняй? Я, нерадивая дочь, посмела осрамиться перед соседями и выставить маму некомпетентной чушкой? А вот и нетушки! Я бы могла смириться с нагоняем. Так было бы, по крайней мере, честно. Так было бы вовлеченно, эмоционально. Я ждала разноса весь день, но тщетно. До самого вечера мама ходила насупившаяся и молчаливая. В мою сторону не смотрела. Я грешным делом понадеялась, что уж эта чаша меня минует. Ага, хренушки! Просто моя мамочка… как бы это проще выразиться… В общем, ей нужен был реванш. Ей нужно было восстановиться в глазах, неважно чьих. А для этого требовалось «опустить» меня. Прием мелочный и мерзкий, но зато какой действенный.

Подходящий случай наступил, когда с работы пришел отец. И мы сидели на кухне: счастливая семья, ужин втроем, все вместе, — пятница, конец трудовой недели. Вот тут-то, ни к селу ни к городу, мама завела свою хитроумную пластинку.

— Дочка-то у нас взрослая стала,— слащаво заметила она, глядя куда-то вбок.

Я обомлела. Перепугалась не на шутку. Неужто она собирается рассказывать отцу о таких интимных вещах, как мои первые месячные? Не говоря уже о том, как именно они нагрянули, и как наша дружная, счастливая семья их счастливо проворонила?

Отец что-то прошамкал в ответ и покосился на кухонный «пенал». Есть такой атрибут в нашем кухонном гарнитуре: похожий на гроб длинный узкий шкаф. Сейчас таких не водится, а раньше были, и гарнитур наш был такой же старомодный, как и мое новоявленное платье, ранее принадлежавшее дочери тети Зои.

Я заметила этот взгляд отца. Что характерно: мама заметила тоже. Помолчали. Отец покосился вторично. Мы с мамой знали, к чему идет. Мы ждали ритуальную фразу. Отец поелозил немного на стуле, потом пробурчал.

— Давай мать, не жадничай. Сегодня пятница.

Как будто она жадничала! Иногда меня это бесило до потери пульса. Понимай: почти всегда. Иной раз мне хотелось самой подскочить к «пеналу», распахнуть дверцу и завопить отцу: зачем ты клянчишь?! Ты, глава семьи, да возьми ты сам эту разнесчастную бутылку, раз уж тебе неможется!

Обычно в таких случаях мама начинала стенать. Театральным таким резонатором. Не важно, пятница или не пятница, мама пускала в ход какие-то мелкотравчатые уловки, таранный шантаж, а то и вовсе истерику на весь жилой дом. Но итог был один: отец добивался, чтобы мать сама достала ему бутылку и с грохотом водрузила на стол. Зачем все эти предварительные сцены, я не совсем понимала. Видимо, перетягивание каната с двусторонним эго.

А в тот день мама ломаться не стала, даже для порядка. Вынула початый пузырек, украсила им стол. Сейчас отец напьется и начнет нести околесицу. Он мне нравился таким, честно. Если бы мамы не было рядом, я могла бы слушать его бред часами. Просто так. Просто потому, что он отец. Просто, когда он трезвый, от него каждое слово нужно тянуть клещами. Просто в память о том, что именно он бинтовал мне коленки в детстве, в то время как мама разорялась по поводу заляпанной одежки или порванных колготок.

Ладно, пропустим жалостливые странички. Итак, отец махнул сто грамм, и его трапеза пошла оживленнее. А мама тем временем елейно уселась на своего конька.

— Дочь наша, слышь, отец, взрослая, говорю, стала.

— Мама!— Я покраснела. Отец наяривал суп. Он покуда не вникал, откуда дует ветер. Ему было сладостно: он выпил после трудовой недели. Я решила, что в ближайшие пять минут сладостности у него поубавиться.

Мама взглянула сквозь меня приторно-отрешенным взглядом.

— Что «мама»?— передразнила меня мать.— Думаешь, я ничего не знаю?

Я застыла над своей тарелкой с супом. А там, под платьем, из меня продолжали течь мои первые месячные: уже не столь обильно, но непрерывно, капля за каплей. Я вдруг ужаснулась, но вовсе не тому, чего мама ожидала. Что мне теперь делать с моими месячными? Ведь тряпочку скоро пора выбрасывать, это ж не губка. Клянчить у мамы денег на тампоны? А где ее собственные гигиенические прокладки, необходимые на каждые день, хотелось бы знать?

— Ты о чем, мать?— поинтересовался отец, налегая на вторую рюмку.

— Да так, ни о чем,— горестно вздохнула мама, явно оттягивая время, чтобы меня позлить.

Некоторое время молчали, уплетая чертов ужин. Вернее, отец уплетал, а мы сидели с мамой, как две соперницы-клуши, не поделившие насест. Мне хотелось улизнуть, но я знала, что так будет только хуже.

— Мне соседи все рассказали,— мечтательно проговорила мама минуту спустя.

Она уставилась на меня. Я на нее. В ее глазах сквозило злорадство.

— Что рассказали?— напряженно спросила я.

— А то, как ты обжималась в подъезде с этим твоим ухажером, вот что!

Отец по инерции навернул еще пару ложек супа. Потом до него вроде бы начал доходить смысл сказанного. Он, видишь ли, мой дорогой дневник, хотел отдохнуть после трудовой недели. Принять на грудь, что-нибудь рассказать бессмысленное, но веселое, потом залечь перед телеком и укрыться в скорлупе на весь вечер, чтобы никто его не дергал. А тут такие откровения мадам Брошкиной. Теперь они вдвоем на меня пялились. Мама — торжественно. Отец — пока удивленно.

— С Виталиком?— Я стала совсем пунцовой.— Ты говоришь — с Виталиком?

— С Виталиком, не Виталиком, откуда мне знать.— Мать поджала губы.— Может, у тебя их много, этих Виталиков…

— Мама, прекрати!— Мой голос зазвенел, предвещая начало очередной истерики.— Ты же знаешь, что мы с ним просто друзья!

— Ага, друзья!— с готовностью откликнулась мать.— Все вы так говорите. А потом несете в подоле.

Меня переполнило дикое возмущение. Я никогда не тихарилась с Виталиком, ведь это была действительно дружба, и мама прекрасно это знала. А вот знала ли она, что в тот день, о котором она мне сейчас предъявляет, Виталика едва не убили? Причем исключительно по моей вине. Могла ли она знать, как все сложно и запутано у нас с ним, особенно после того случая в подъезде, когда я позволила себя поцеловать, и какая-то падла нас застукала? Она не знала и, испытываю подозрение, не хотела знать. Ей было плевать.

Пока я беспомощно пыталась найти достойное опровержение, отец успел побагроветь. Учитывая, как мама преподнесла, его можно понять — мне только тринадцать. Да и несколько подряд употребленных рюмок сыграли в этом не последнюю роль.

— Чего удумала?!— рявкнул он.

Вот этого у него не отнять. Что трезвый, что подшофе — рявкает он одинаково. Как правило, не дожидаясь даже веского повода.

— Папа, это неправда!— в отчаянии выкрикнула я.— Мы просто друзья!

— Говорю же, взрослая стала,— проворковала мама, сияя, как чайник.— Родную мать ни в грош не ставит. Стало быть, врушка я, так?

— Врушка!— завопила я ей в лицо.— Да, врушка!

— Не смей!— Все маски оказались сорваны. На лице мамы осталось лишь одно чувство — злоба. Оно было необъятным, как весь этот несправедливый мир.— Всего тринадцать лет! Позоришь нас перед соседями, дрянь ты этакая!

Позоришь перед соседями… Мне бы тогда смекнуть, что к чему, но мое возмущение было таким же бескрайним. Отец побагровел еще больше.

— Чтоб ноги его больше не было!— рявкнул он вообще уже невпопад.

— Так он к нам и не ходит!— поспешила мать его реабилитировать.— В подъезде вечно трется. Совесть, видать, не чиста.

— Он мой друг!— взвизгнула я, и вот тут отец вскочил.

Я думала, он меня прибьет. Такой у него был вид. Все мое возмущение как ветром сдуло. Похоже, чего-то я не учла во всем этом маскараде. Такое ощущение, что между ними уже подробно мусолилась эта тема, так что отец завелся, можно сказать, с пол-оборота. Не знаю, что мамочка ему навнушала, но выглядел он страшно.

— Заткнись!

Он нависал надо мной, сжимая и разжимая кулаки. Никогда в жизни он не поднимал на меня руку. Двойная работа в этом плане ложилась на плечи моей многострадальной мамы. Я решила, что этот день настал.

Мама, впрочем, тут же засуетилась, изобразила озабоченность. Стала торопливо утискивать отца на место. Не знаю, до какой степени она была искренна. Кто знает, как бы все оно обернулось, если бы отец перешагнул тогда черту.

Он уступил ее настойчивости, вновь уселся за стол, взял в руки ложку. На меня он не смотрел, испугавшись своей же ярости. Покосился один раз на бутылку, но, видимо, посчитал, что момент не совсем подходящий.

— До чего отца довела!— попеняла мне мамочка победно.— Смотри, если только еще раз узнаю, что ты с кем-то тискаешься… Не смей позорить нас перед соседями. И чтоб ноги твоей больше не было у тети Зои. Докатилась совсем!

И вот тут-то мои глаза открылись. Инцидент с Виталиком Синицыным - пустяк, мама даже не придала этому значения. Несмотря на сплетни, она вовсе не была намерена препятствовать нашему с Виталиком общению. Ей требовалось другое: отлучить меня от тети Зои после конфуза, произошедшего днем.

Когда я молча вышла из-за стола, меня никто не удерживал. Обычно, если я не доедаю, мать начинает разоряться, а тут — ни гу-гу. Я укрылась в своей комнате, немножко поплакала, после чего включила музыку и постаралась забыться.

Зато на следующее утро на моем письменном столе загадочным и молчаливым образом возник пакет прокладок. Мама просто положила его, не сказав мне ни слова. Я также молча приняла подачку. Куда мне было деваться?

10 августа, 2004г.

Виталик Синицын в меня влюблен, я так полагаю. Был, по крайней мере. Прошлым летом он провалил вступительные экзамены в институт, весной его загребли в армию. Тот инцидент, по поводу которого состоялся наш общесемейный скандал, состоялся летом на заре нашей дружбы, когда я переходила в восьмой класс, а Виталик в десятый. Он… Он всегда был милым. Галантным, обходительным и добродушным. Кавалер, да и только. А я всегда оставалась к нему потребителем. У меня было море благодарности, и ни капли нежности. Виталик служил отдушиной, на нем я могла сорвать свое дурное настроение. Временами я вела себя так, что меня потом грызла совесть. Вот только прощения я не просила. Во-первых, не считала себя обязанной. Во-вторых, привыкла уже, что он и так все сносит.

Надька Трофимова придумала ему смешное «погоняло» — Хорек Тимоха. За его покорные ухаживания, даже обреченные в какой-то мере. Он таскался за мной, словно шел на Голгофу, я была его символическим крестом, и именно с покорности у нас с ним все завязалось. Я имею в виду — дружба.

Я знала его визуально по школе — все-таки взрослый парень и довольно-таки видный. С виду серьезный, а таких у нас в школе — наперечет. Весной, когда седьмой класс подходил к концу, а до моих первых месячных оставалось всего ничего, я как-то обнаружила, что он плетется за мной после уроков. Ну, обнаружила и забыла: может, нам по пути. Он идет своим путем, я — своим, два пути совпали, как два вектора, в одном направлении. А потом Катька Череповец, с которой я делю парту, шепнула мне, что Синицын мной интересуется. И тогда я смекнула: неспроста все эти совместные прогулки на расстоянии, тут явно попахивает интригами мадридского двора.

Я, конечно, не Катька Череповец. И даже не Надька Трофимова. Во мне сто тысяч голодных чертенят делят одну тарелку. Кто-то на моем месте, раскусив игру, напустил бы на себя неприступный вид, кто-то бы, напротив, стал строить глазки, намекая, что пора бы и осмелеть. Я же, когда мне надоела эта двусмысленная беготня, просто прижала несчастного парня в угол. В переносном, разумеется, смысле.

Он, значит, плетется за мной на приличном расстоянии, изо всех сил делая вид, что смотрит куда угодно, только не мне в спину (предположить, что Виталик мог заглядываться пониже спины, я не в состоянии). И тут я вдруг разворачиваюсь и иду ему навстречу. Господи, я думала, он слиняет! Мы как раз находились возле полосы кустарника, где распустились листья, так что ему могло быть сподручно: сиганул в кусты и — деру, мелкими перебежками. Но он как-то выстоял. В тот момент проявилась вся его покорность.

— Ты чего за мной ходишь?— набросилась я на него, строя из себя рассерженную дамочку.

Бедняга покраснел, но остался на месте.

— Ну… Я так…— промямлил он.

Я критически его осмотрела.

— Даже отпираться не собираешься?

Он покраснел еще больше и мотнул головой.

— Ограбить хочешь?— прищурилась я.

Он отшатнулся, вся его краска схлынула. Он ожесточенно затряс головой.

— А что тогда?— смилостивилась я.

Он пожал плечами и вымученно улыбнулся.

— Ты Виталик, да?— продолжала я атаковать его по всем фронтам.

— Да…

— Приятно, Люся.

— Я знаю.

— Справки наводил?— нахмурилась я.

— Извини, я хотел узнать, есть ли у тебя парень.

— А что тебе до моего парня?

— Ничего!— Он даже удивился.

Да, веселенький разговор. Похоже, если бы я не довела дело до конца, так бы все и осталось — неопределенно и скомканно.

— Или ты хочешь меня проводить?— подсказала я.

— Ну… В общем, да.— Он вновь вымученно улыбнулся.— Я хотел.

— Виталь…

— Что?

— А почему я все за тебя говорю?

Он вытаращился на меня, не понимая, о чем я. Я еле удержалась, чтобы не расхохотаться. Отомстить ему за шпионство следовало, но унижать человека — это не по моей натуре. Потом он неуверенно улыбнулся, и эта улыбка была уже не такой мучительной.

— Слушай, прости. Я хочу тебя проводить. Ты мне нравишься.

Господи, и это девятый класс, мысленно возвела я глаза к небу. Хуже детей малых.

— Только это ничего не значит, Виталик,— предупредила я его, возобновляя свой путь к дому. Он послушно поплелся рядом.— Просто раз уж нам по пути…— Тут я ему подыграла. Понятия не имела тогда, где он живет, но подозревала, что нам явно не по пути. Он молча и благодарно принял эту игру. Он был согласен и на меньшее.

— Так у тебя есть парень?— спросил он.

— Ты же справки наводил.

— Ну, я не очень лез в твою личную жизнь.

— Нет у меня парня. Я еще маленькая.

Трофимова, к слову сказать, в эту весну потеряла девственность. Правда, из всего класса об этом знали только я с Катькой. Однако, будучи тринадцатилетней ровесницей Трофимовой, я ничуть не лукавила. У нее, во-первых, месячные пришли на год раньше. Во-вторых, для меня приход месячных никогда не был критерием половой зрелости. Я не собиралась, очертя голову, ударяться в секс, как Надька, хотя, по ее же рассказам, ей в большинстве случаев было совсем не в кайф. Но она упорно работала над этим делом.

— А можно, я понесу твою сумку?— осторожно спросил Виталик.

— Сама справлюсь!— огрызнулась я, а потом вдруг передумала:— На, неси, если хочешь.

Я засунула руки в карманы куртки и следующие минут пять молчала. Виталик тоже онемел. Или же он был воспитан так, что первое слово в общении с девушкой приравнивал к пошлости. А я, честно признаться, просто не знала, о чем говорить. Так мы дошли с ним до моего дома, где я отняла у него сумку с учебниками, что-то буркнула на прощание и исчезла в подъезде.

Так все и началось. Потом мы уже не молчали. О чем были наши беседы? Сначала, о школе. Сплетни разные. Позже разговоры стали личными и доверительными. Я привыкла к нему, он был моей тенью, а тень свою никогда не воспринимаешь как нечто обособленное и достойное пристального внимания. Тень принимаешь как должное.

Я была ему благодарна, повторюсь еще раз. Я могла позвонить ему в три часа ночи и закатить истерику: он терпеливо бы выслушал мой бред, а потом бы еще нашел силы, чтобы успокоить. Это не конкретный пример, такого не случалось, я ведь не деспотичка, но я уверена, что именно так бы Виталик себя повел. Еще у него был комп, и одному Богу известно, сколько дисков он мне записал, причем чистые «болванки» покупал всегда на свои деньги. Часто, когда мне было скучно, я заваливалась к нему, садилась за комп и «чатилась» день напролет. А он готовил мне кофе и угощал булочками. Он знал о моих сложных взаимоотношениях с родителями: я, не таясь, рассказывала ему все напропалую. Он знал даже больше Катьки Череповец, ближе которой у меня не было подруги. В то время у меня оставалось две отдушины: Виталик и тетя Зоя. Тетя Зоя была просто соседкой, а Виталик был подружкой. Правда, меня бросает в дрожь, едва представлю, что мои первые месячные могли нагрянуть у Виталика дома.

Я могла бы продолжать эту сагу до бесконечности. Ни разу Виталик меня не упрекнул за мое взбалмошное поведение. Ни разу не повысил голос. Ни разу не отвернулся, не подвел. И, что ужасно, именно это послужило причиной нашей первой ссоры. Мне что-то втемяшилось в голову, и я на него наорала. А оттого, что он не схватил меня за космы и не размазал по ближайшей стене, я разорялась все больше и больше. В какой-то момент я даже сама себе напомнила свою мамочку, но и это меня не тормознуло.

На следующий день я ходила злая и на всех огрызалась. А еще в школе был один крендель, Макс Пикарев, который ко мне давненько цеплялся, но я его отшивала. Учился он тоже в девятом классе, параллельно с Синицыным. И вот на следующий день я подстроила так, чтобы Виталик застукал меня с Максом после школы — мы стояли чуть поодаль от главного входа, и я даже позволила Максу немного себя облапать. Виталик никак не отреагировал, не бросился в драку, но было видно, насколько ему больно. И мне вдруг стало стыдно. Я поспешно отвязалась от Макса, который на прощание выдал мне кучу гадостей: он, видимо, рассчитывал, что я и дальше намерена с ним тискаться. После обеда я сама позвонила Синицыну и завела разговор как ни в чем не бывало. И вновь ни одного упрека с его стороны.

А потом они нас подкараулили. Вчетвером. Случилось это во время летних отработок. Отработки в нашем классе сводились к тому, что мы драили стены в школе, шпаклевали трещины и белили потолки. Больше прикалывались, чем работали. Виталик, как обычно, встречал меня возле школы после отработок. В один из таких дней нас и прижали.

Там был Макс Пикарев и трое его дружков, не из нашей школы. Они специально подобрали местечко, где нет ни души, прохожий появляется здесь раз в год, да и то по неосторожности. Когда я увидела эту четверку, мне стало вдруг нехорошо.

— Слышь, братан, давай отойдем,— предложил Макс Синицыну. Виталик был на голову его выше, но сейчас за Максом мельтешили дружки, а еще тот по слухам неплохо дрался, в отличие от Виталика, который, кажется, вообще в драках не участвовал. С одной стороны, Макс был прикольный, но проглядывало в нем что-то отталкивающее. В первую очередь — угри на лице. Троих его дружков я плохо разглядела, слишком была испугана.

Я сразу же поняла, что Виталика сейчас изобьют, и вцепилась в него мертвой хваткой. Синицын стоял неподвижно. Он не делал попыток высвободиться, не пытался укрыться или задать деру. Просто молча смотрел на этих козлов, которые преграждали нам путь.

— Тебе чего надо?— рявкнула я Максу.

— А это не твое дело.— Он ухмыльнулся.— Постой пока в сторонке.— Потом вновь Виталику:— Что, будешь за бабой прятаться?

Виталик посмотрел на меня.

— Ты отойди пока.— Он старался выглядеть спокойно, но волнение чувствовалось.

— Никуда я не отойду!— заявила я, еще плотнее прижимаясь к нему.— Макс, отвали!

— Хочешь, чтобы тебе перепало?— зло взглянул на меня тот.

— Слышь, ты…— начал было Виталик.

— Чего?— Макс резко выкинул руку и ударил Виталика ладонью в грудь. Тот отступил; я, продолжая цепляться за него, попятилась следом. Трое дружков Макса подобрались, готовые наброситься.

Может, Виталик бы ринулся в драку, но я так и висела на нем гирей. Я поняла, что если срочно что-то не предприму, быть ему битым. Причем исключительно по моей дурости. Если бы я не стала тогда мстить, используя Макса, тот бы не вырос у нас на пути. А может, и вырос бы, у таких, как Пикарев, мозги набекрень.

— Хочешь поговорить?— заорала я на Макса.— Давай отойдем, поговорим.

Он не ожидал такого выпада клинком и несколько секунд молча соображал. Не знаю, о чем он подумал, но вдруг согласился. Я выпустила Виталика. Тот взглянул на меня беспомощно, и мне стало его безумно жалко. Я хотела исправить свою ошибку, но так выходило, что даже самим исправлением я причиняла ему боль.

Мы с Максом отошли в сторонку. Виталик остался в окружении троих пацанов. Ничего не происходило, пока мы с Максом базарили. Никто не двигался, дожидаясь, чем кончится наша беседа. А когда я оказалась с Пикаревым наедине, то, поражаясь самой себе, «развела» его, как говорится, по полной. Мне было страшно, и за себя, и за Виталика, и страх толкал меня на безумства, и именно это нас спасло.

— Ты что, на меня право имеешь?— набросилась я с ходу.

— Ты сама ко мне тогда липла. А теперь кинуть хочешь?

— Липла? Что значит — липла? Я что — шлюха? Если так, тогда давай забивать стрелку. Я своих пацанов приведу. Ни хрена себе, вчетвером на одного!

— Айда, приводи. Разберемся.

Но по голосу чувствовалось, что Максу не очень хочется куда-то лезть. Никаких прав он действительно на меня не имел. Я не была его подружкой, я его не кидала. Просто, воспользовавшись численным преимуществом, Макс хотел сорвать свою злость на Виталике, вот и все. Если же все сделать «по понятиям», неизвестно, кто выйдет правым. Что есть у Макса, чтобы предъявить Синицыну? С Виталькой я встречаюсь уже пару месяцев, если на то пошло, а Макса знать никогда не желала. А то, что я тогда позволила ему немного себя облапить, так это вилами по воде писано.

— Ладно, я передам Тимошину, он тебя найдет,— сказала я.

Витька Тимошин был моим одноклассником. Он был на два года младше и Макса, и Виталика, но репутацию имел такую, что возраст вторичен. Тимошин не был головорезом, но несколько раз по школе пробегали слухи о конфликтах, когда кто-то пытался перейти Виктору дорогу и здорово пострадал. Сам Витя имел внешность этакого маленького сибирячка: голубоглазый и коренастый. Многие ошибались на его счет, беря во внимание его простецкую с виду внешность.

— Тебе чего, проблемы нужны?— надвинулся на меня Макс. Его угри ярко алели на лице. Несмотря на угрожающий вид, я чувствовала, что он идет на попятный. Нужно было ему в этом подыграть, но так, чтобы не задеть его самолюбие.

— Не-а, не нужны.

— А на хрена тогда такие разборки?

— Так вы же нас не пропускаете!— Я наивно округлила глазки.

Макс пожевал губами, что-то прикидывая. Потом процедил:

— Ладно, валите. Только смотри, больше так не шути.

По поводу шуток я могла бы возразить, но ситуация была явно не та, чтобы кобениться. Напоследок Макс Пикарев бросил на Виталика хмурый взгляд и пообещал:

— Увидим в нашем районе, башку оторвем.

И они отвалили.

Мы дошкандыбали до моего дома в полном молчании, приходя в себя после стычки. Я не могла отпустить Виталика вот так, да и самой не хотелось. Мы постояли в подъезде. О Пикареве речь не заходила больше, мы старались замять эту тему. А потом… В общем, когда Виталик приблизился, я подумала… Я и так доставила ему много боли. Из-за меня его чуть не избили. Да и других мелочей, когда я его ранила, наберется куча. Так что я раскрыла губы ему навстречу. Целоваться с ним было все равно, что целоваться с ватой: одни прикосновения и ноль вкуса. Я, естественно, это не комментировала.

Так я совершила очередную ошибку. Тем сложнее стал наш последующий разговор, когда мне пришлось подвести черту раз и навсегда: мы друзья и не больше. Я попыталась растолковать ему так мягко, как могла, что я ценю нашу дружбу, я несказанно ему благодарна, но — увы! — я к нему безразлична. Да, я здорово привязалась, но лишь как к другу. Нет, мама тут не при чем. И какой-то частью души,— той самой, мерзкой частью, которая толкнула меня к Максу Пикареву, чтобы Виталик взревновал,— я даже была втайне благодарна ей за выволочку после конфуза в квартире тети Зои. Она придала мне в разговоре с Виталиком сил. Я уж сама давненько чувствовала, что все зашло чересчур далеко. Виталик кис. Он хотел большего. Он хотел меня.

Но после подведения черты он меня не бросил. Он согласился на дружбу.

Сейчас он в армии. Незадолго до проводов он спросил меня, буду ли я писать. Я призвала всю свою выдержку и ответила честно: я не знаю. Он мрачно кивнул и больше не допытывался. Он и сам не пишет мне теперь. Наше расставание прошло, мягко сказать, не совсем удачным. Я променяла его на другого. Конечно, оно и к лучшему, но…

Смогла бы я признаться ему в том, что беременна? Вопрос даже не в том, понял бы он меня или нет. Вошел бы в мое положение или отвернулся. Будучи влюбленным в меня смертельно, он бы даже не подумал обидеться, не говоря уже о том, чтобы закатить сцену ревности и обозвать меня «шлюхой». Но я не смогла бы ему признаться, потому что знаю, как бы он отреагировал, ведь он был «Хорьком Тимохой» по понятиям Надьки Трофимовой.

Он бы сказал мне: «Люсь, давай поженимся. Я устроюсь на работу, ты, когда родишь, закончишь школу. Я приму этого ребенка, как своего».

Конечно, я бы не приняла такой жертвы, но все же…

Боже, заканчиваю на сегодня, не то всю ночь прорыдаю.

11 августа, 2004г.

Когда же это по-настоящему началось?.. Что-то я перескакиваю с места на место, как истеричка. Ну и пускай, мой дневник, как хочу, так и веду. Это случилось ранней весной этого года. Примечательно, что в тот момент у меня вновь шли месячные — ха-ха, как кроваво! Иногда задним числом находишь столько совпадений, что жуть берет.

Весна этого года… Господи, прошло-то всего-навсего несколько несчастных месяцев! Невероятно! Такое ощущение, что время сошло с ума. Как столько событий умудрилось втиснуться в такой короткий промежуток? Весной этого года я еще была дурой-малолеткой, мои месячные не давали сбоя, я понятия не имела, как это — влюбиться до беспамятства, и я еще не была беременна…

Ладно, стоп! По порядку.

Все началось с музыки. А точнее, с группы «Депеш мод», о которой мои современники почти забыли. Я — страстная поклонница их творчества, вернее, была поклонницей, теперь ко мне больше применим термин «инакомыслящая». Невозможно быть полноправным поклонником, когда твой кумир под запретом.

Я тысячу и один раз просила маму купить мне наушники. Раз уж ее бесят мои пристрастия, что толку мотать мне нервы, да и себе тоже. Наушники решили бы все проблемы — раз и навсегда. В наушниках я бы оставалась в своем мире и не посягала бы на мир родителей. Но дело, как мне кажется, в том, что маме подсознательно нужно было постоянно контролировать, чем, когда и сколько раз на дню я увлекаюсь. Включая музыку. А еще (тоже лишь мои предположения) мамочке нужен был повод на все случаи жизни, чтобы в любой момент пособачиться. Ну вроде как пароль на компьютере. Кобзон бы к этому делу явно не подошел, как и Малинин.

Короче, не было у меня наушников.

В тот день мама пребывала в особо отвратном настрое. Мне бы присмиреть и забиться в какую-нибудь норку, но как всегда, понимаешь это задним числом. Может, она что-то там не поделила с отцом или еще как, но вдруг в один прекрасный момент она ворвалась в мою комнату, как взбешенная фурия. Я, понятное дело, бездельничала на диване, а в моей комнате ревела магнитола. Не скрою, я часто перебарщивала с громкостью… надо было мне наушники покупать, вот и все! Хуже, разумеется, стало только мне.

Я сижу, магнитола напротив, рядом с ней — стопки дисков, все альбомы моей любимой группы. Ни слова не проронив, мамахен сграбастала всю эту пачку и подскочила к окну. Была она в халате, волосы растрепаны, все движения напоминали звериные.

Я наблюдала за событиями с дивана, как завороженная. Даже когда все диски одним залпом вылетели в форточку, я не верила, что это происходит в реальности. Последний диск, что находился в магнитоле, продолжал наполнять комнату ревом, и мне казалось, что каким-то образом в моей комнате реализовался дикий музыкальный клип.

Вывалив все мое богатство в окно, а вместе с ним — часть моей души, моего внутреннего мира, мамочка подскочила к магнитоле и без особых разбирательств выдернула вилку из розетки. Тишина оглушала, но ей не суждено было продлиться долго. Мать развернулась ко мне, уперла руки в бока. Ее гренадерскую позу я прекрасно знала; едва я ее видела в такой таранной позе, как мне хотелось зажать уши ладонями. Слишком предсказуемое начало.

— Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не слушала эту дрянь?!— завопила мамочка на весь свет.— Голова раскалывается!

С головой она, кстати, не привирала. Голова у нее частенько побаливала. Мигрени начались… точно не помню, когда. Пару лет назад, кажется. У нее имелись какие-то таблетки от мигреней, а на ночь мама часто принимала снотворное.

Я продолжала сидеть на диване, хлопая зенками. Понимание формировалось до ужаса медленно, и мне отчаянно верилось, что процесс можно повернуть вспять, стоит только протянуть руки, и диски не вывалятся из окна...

— Нет, ты меня доведешь когда-нибудь!— разорялась мамочка.— Ни помощи от тебя, ничего вообще. Уроки сделала?

Я молчала. А маму и не интересовал ответ.

— Провались она пропадом, твоя музыка для дебилов! Еще раз услышу, магнитолу тоже выброшу.

Она пулей выскочила из комнаты и захлопнула дверь. Одновременно с этим в моей голове что-то щелкнуло, и пришло осознание. Тогда я устроилась на диване поудобнее, зажмурилась как следует и завизжала.

Нет, это не было стопроцентной истерикой. Видишь ли, мой дневник, я себя частично контролировала тогда. Боль и обида — все это пришло позже. Позже пришло и осознание того, что большинство дисков, с которыми обошлись как со старым хламом, перекачал мне Виталик Синицын, и это придавало моей обиде дополнительную горечь.

Но тогда я не испытывала ничего, кроме ненависти. Я понимаю, что зависима, что сижу на шее у предков, что эта несчастная магнитола, как и компьютер, как и мой гардероб, как и сотовый телефон — все это приобретено на их деньги. Но я не считаю, что это дает кому-то право поступать со мной, как с второсортной сироткой, словно я не человек, словно я вещь. Это не дает права врываться и разрушать мой внутренний мир.

И вот я визжала, визжала даже громче, чем пятью минутами раньше гремел музон, и я делала это просто назло. И еще я не хотела, чтобы вспыхнувшая во мне ненависть вырвалась в каком-либо ином виде. Тогда я бы, скорей всего, понеслась в комнату предков и начала бы крушить мамину косметику. Или раздобыла бы стул покрепче и врезала им по кинескопу телевизора. Или перебила бы посуду. Или выжгла бы на себе волосы. Последствия были бы ужасны. Имеется в виду — для меня.

Потому и визжала без продыху. Что там подумали соседи, я не представляю, да и плевать хотелось. Кто-то здорово наварился на моих дисках, все они были перезаписываемыми, мать выбросила их в корпусах, так что многие точно не пострадали от удара. Тоже плевать. На все плевать. У мамы мигрень — замечательно! Добавим малость. Может, от моего визга у нее лопнет что-нибудь в голове, и она будет лыбиться днями напролет или ловить несуществующих мошек.

Визжала я, визжала, и вдруг поняла, что в какой-то момент потеряла контроль. Я не могу остановиться. Не могу прекратить это безумие. Я сумасшедшая? Не знаю. Тот случай был единственный, когда мне стало по-настоящему за себя страшно, а больше рецидивов не последовало, так что не знаю. Я уже сама желала, чтобы мама ворвалась и отхлестала меня по щекам.

Но мама сделала по-другому. Она просто оделась и ушла из дома. Молча. Я услышала, как хлопает входная дверь. В тот же миг мой визг оборвался сам собой.

Я сидела и слушала окружающий мир. Тишь да гладь, только за окном далекие вопли детворы. Никто не визжит, никто не орет, музыка смолкла, никто не вышвыривает мои любимые записи (выброшены). Не знаю, сколько это длилось — моя прострация,— но потом мой взгляд как-то сам собой упал на бинокль, что стоял на подоконнике уже довольно приличное время и свидетельствовал всему.

Это мама прибиралась в кладовке и раскопала нашу реликвию, где та пылилась с того самого дня, как перешла ко мне в качестве подарка. Она бы и бинокль выбросила, дай волю, да совесть не позволила: все-таки память от ее отца, моего деда. Таким образом древний бинокль перекочевал ко мне на подоконник, безо всяких сопроводительный напутствий. Из чего я поняла, что имело место одно из редчайших в природе явлений: мама предоставила мне выбор — решать самой, что делать с этой рухлядью.

Ну а что с ним делать? Стоит и стоит, бинокль, хлеба не просит. Вроде декорации, поскольку по прямому назначению его никто не использовал. Я как-то не думала об этом.

Но теперь, после всех этих воплей, я вдруг подскочила как ужаленная, схватила бинокль и прильнула к окулярам. Для начала я попыталась высмотреть, где там валяются мои диски, если, конечно, их уже не расхватали. Но угол наклона был слишком велик, чтобы увидеть что-то под окнами. Для этого мне бы потребовалось высунуться в форточку, но мне вовсе не улыбалось еще и простыть. Все-таки месячные, а я и так постоянно температурю во время них.

Я решила: ну и ладно. Еще не хватало мне очередного гвоздя в сердце — видеть, как какая-нибудь салажня растаскивает мои диски. А то и швыряет их наподобие летающих тарелок — а что, халява ведь! Диски утеряны, и нужно это принять. На скамейке запасных всегда остается Виталик Синицын. Уж он-то будет просто счастлив, если я подкину ему работенку – перезаписать мне «Депеш мод». Потом как-нибудь все утрясется, а впредь я уже не стану сильно врубать громкость, когда мать дома.

Раз такое дело, стала разглядывать улицу. Тот странный эпизод, когда случилось мое первое знакомство с биноклем, начисто забылся (я так полагала). Я разглядывала улицу, каких-то людей; увидела, наконец, ту малышню, вопли которой смутно донеслись до меня раньше. А потом в поле зрения возник какой-то до боли знакомый человек, и я застыла, пытаясь сообразить, кого же я, собственно, вижу.

Бог мой, так это ж моя мать! Собственной персоной! У нас тут около дома обосновался коммерческий ларек, так что далеко за легкой снедью бегать не приходилось. Мать, видимо, выскочила за хлебом (или я ее выжила своим визгом), и теперь возвращалась назад.

Затаив дыхание, я наблюдала за ней. Мать была одета в кожаный плащ, она шла немного сутуло, чего раньше, убей меня Бог, я за ней не замечала. При этом она делала так: смотрела себе под ноги, но когда вблизи оказывался прохожий, мать быстро и как-то воровато бросала на него настороженный взгляд. И вновь опускала глаза долу. Она выглядела доморощенной шпионкой, полагающей, что мир вокруг нее наполнен вражескими лазутчиками.

Я начала хихикать. Какая-то моя часть, как и в случае с дисками, отказывала верить, что я вижу родную мать. Она была… какой-то не такой. Иного описания не могу подобрать. Может, все дело в ракурсе, но я не думаю. Наверное, правда в том, что когда люди находятся поблизости, они ведут себя соответственно тому, как о них думают, но оставаясь наедине с собой, люди меняются. Я забыла, что в бинокле заключена магическая власть, и он может открывать новые стороны вещей, предметов и явлений (если я сама себе этого не напридумывала). Мать семенила назад до дому, осторожно ступая по весенней гололедице и размышляя, должно быть, по пути, прекратилась ли истерика у ее непутевой дочки, или та все еще визжит дома в одиночестве над своими «дисками для дебилов», как она изволила охарактеризовать часть моего внутреннего мира. При этом она понятия не имела, что непутевая дочь наблюдает за ней из окна.

От этого меня еще больше разобрал смех. Но потом я вдруг представила, что мать может как-то меня подловить: сейчас она метнет настороженный взгляд на наши окна и увидит за стеклом меня, таращащуюся на нее в бинокль. От этой мысли смеяться расхотелось, как и любоваться улицей. Я поспешно отпрянула от окна и оставила бинокль в покое от греха подальше.

Когда мама вернулась, она обнаружила, что дочка ее действительно прекратила концерт по заявкам меломанов. Никаких разговоров на эту тему больше не возникало. Я провинилась и получила по заслугам. Самые любимые диски вышвырнуты вон.

12 августа, 2004г.

Именно с того дня все и закрутилось (постараюсь все-таки быть последовательной). У меня оставались еще диски с музыкой, то тут, то там, но после маминого торнадо слушать записи надолго расхотелось. Я маялась от безделья где-то около часа. Потом мать зашла ко мне в комнату (ненавижу, когда входят без стука, но мама именно так всегда и делает) и велела мне идти стирать белье. На лице ее урегулировалась стройность линий, она казалась спокойной, как слон, только в голосе еще проскальзывали нотки раздражения. Ну, то у нее обычная реакция, когда я верчусь где-нибудь поблизости.

Загрузила я белье в машинку, потом еще что-то делала, потом звякнула Катька Череповец и позвала меня прошвырнуться, но я отказалась. Негоже, ведь правда, дважды в день искушать судьбу. Побуду-ка я лучше домоседкой. Все равно в моем возрасте «гулять» — значит, поминутно отмахиваться от прилипчивых пацанов. Тем более, если Катька рядом, уж она-то умеет строить глазки. Иногда это в кайф, иногда нет. Сегодня как раз второй случай.

Лукавить не буду: я думала о нем. О моем бинокле, который терпеливо дожидался меня на подоконнике. Человек несведущий и недалекий мог бы провести в этом параллель с Виталиком Синицыным — бинокль казался таким же безропотным. Но только он не был безропотным. Стоило мне сегодня днем к нему прикоснуться после десяти лет забвения, как он вмиг завладел моими мыслями. Я думала не о потерянных дисках, я думала о нем.

Мама угомонилась после десяти. Отец входил в мою комнату два раза в год, так что его появления я могла не опасаться: на этот год он свою норму выполнил. Ему хватало общения с дочерью за ужином (ужин у нас продолжал оставаться традиционно общесемейным). Насчет матери я тоже не беспокоилась: она как примет на ночь свою снотворную дрянь, так ее пушкой не разбудишь. Короче говоря, если дверь в родительскую спальню закрывалась, это намертво.

Что касается секса, то остается предположить, что мои родители были в сговоре с тем самым мифическим аистом, который меня и приволок. Либо они под шумок овладели каким-либо тантрическим искусством, позволяющим им заниматься этим на расстоянии, не создавая и минимума сопутствующих звуков, как-то: постельного ритмичного скрипа, толчков, возни, шорохов, ну и, возможно, стонов. Признаюсь, однажды я заболела этой идеей капитально. Я, как Мата Хари, решила во что бы то ни стало подловить маму с отцом на грехопадении. Мне захотелось услышать, как у них это происходит.

Моего огня хватило на целый месяц — поверить не могу! Я с садистским предвкушением, изолировав в своей комнате все посторонние звуки, вслушивалась в мертвую тишину по два-три часа каждый вечер кряду. Результат моей месячной слежки можно выразить одним словом: провал.

Может, их график предполагает более длительные периоды воздержания?

Итак, не было защелок на дверях (за исключением туалета и ванной), не было секса — ни тантрического, ни другого, аисты улетели в теплые края, «Депеш мод» отправилась в очередной тур из форточки по воздуху. Не было Катьки Череповец, с которой можно посплетничать, Виталик завис в Интернете, как я выяснила, скинув ему сообщение на мобильник, и вытягивать его оттуда мне не хотелось. Ну и что, скажи на милость, дорогой дневник, мне оставалось делать, кроме как глазеть в этот чертов бинокль?

Я погасила свет в своей комнате, справедливо полагая, что в таком случае меня невозможно будет разглядеть снаружи. Улицу я вычеркнула из списка, поскольку кроме темноты там было уже нечего разглядывать. Мое сердце странно екнуло, едва я прикоснулась к биноклю. Я ничуть не обманывалась на свой счет: я собиралась вторгнуться в личную жизнь. И это, наверное, тоже сумасшествие.

Окна дома напротив… Освещенные окна. Многие шторы были задернуты, многие нет. Задернутые шторы, само собой, меня мало интересовали. Я мельком пробежалась по ряду окон одного из этажей. Мои ладони вспотели. Все было, как в остросюжетном фильме. Это всего лишь новизна ощущений, но тем не менее… Потом я увидела какого-то пацана и заострилась на нем.

Пацану было лет десять. Похоже, он учил уроки. Припозднился, бедолага; видимо, экзамен или какой-нибудь зачет в школе. Его письменный стол стоял боком к окну, и я видела пацана в профиль. Довольно своеобразно он учил уроки, надо доложить. Перед ним на столе что-то лежало — то ли книга, то ли тетрадь, не разобрала издалека. Лампа с красным абажуром ярко высвечивала как сам стол, так и лицо мальчишки. Пацан — точь-в-точь моя мама сегодня днем — воровато бросал в книгу-тетрадь настороженные взгляды, словно в ней ему мерещились тараканы. Периодичность таких взглядов составляла минуту-две. Все остальное время пацан пялился в стену напротив.

Короткий взгляд в книгу-тетрадь, долгая пауза: изучение стены. Губы пацана не шевелились, так что зубрежку я отмела. Он просто пялился в стену, больше я никак не могла это определить. Возможно, в его голове в эти периоды что-то шебаршило и пощелкивало, но не уверена, слишком идиотский был у него вид, даже в профиль. Вновь осторожный взгляд на мерещащихся тараканов, снова тупое изучение стены.

Прикольно, нет слов. Никогда бы не подумала раньше, что буду с таким интересом рассматривать, как кто-то учит уроки. Вскоре дверь в комнату мальчишки отворилась, и в проеме возникла тетка. Мать, наверное. Пацан поспешно уткнулся в свой талмуд. Мама что-то проартикулировала. Пацан ответил ей коротко. Мать его исчезла.

После чего паренек поднял голову, уставился в стену и застыл. Я поняла, что гения из него не выйдет.

Ладно, поехали дальше. Пропустив несколько непримечательных окон, я вдруг увидела в доме напротив свою ровесницу. Девчонка лет 15-ти, с которой я не была знакома, сидела в своей комнате. Наплевав на то, что ее шторы нараспашку, и все видно снаружи, как в аквариуме, девка оголилась по пояс, приспустив халатик, и изучала в зеркале свою грудь. Делала она это с таким усердием, что даже я почувствовала это на расстоянии.

Я опустила бинокль. Мне пришлось это сделать, чтобы освободить одну руку и заткнуть себе рот. Меня буквально распирало от смеха. Я немного похихикала в ладошку, вспоминая тем временем, как сама не далее чем вчера изучала свою растущую грудь в ванной (там ведь есть редкая защелка, черт возьми!). Довольно познавательное я себе выбрала занятие. Теперь мне известна одна из жизненных истин: где бы ты ни была, не смей забывать, что мир полон людей и взглядов.

Отсмеявшись, я приникла к биноклю. Подруга продолжала разглядывать свои прелести. Она вполне может дать мне фору: грудь у нее раза в два больше, чем моя. Интересно, что она там себе думает? Что пора менять лифчик? Или ее кто-нибудь облапил сегодня, и она пытается найти следы? Или наоборот: не удалось подцепить парня, и теперь она диву дается, как какой-то идиот мог посметь на это не клюнуть?

А потом ситуация повторилась в точности, как в первом окне. Только на сей раз в дверном проеме возникла не мать, а отец. Кажется, не одна моя семейка патриархальных взглядов, и не у одной у меня проблемы со всякого рода задвижками и запорами.

Я затаила дыхание. Мужик напротив превратился в столб. Секунду мы все разглядывали юную девичью грудь. Да уж, вовремя девка оголилась, ничего не скажешь. Правда, она быстро все разрулила. Схватив первое попавшееся под руку — это оказалась декоративная подушка, что существуют для интерьера,— девчонка не долго думая запустила ею в отца. Длинные светлые волосы взметнулись и упали на голую грудь, и я поразилась, насколько они у нее пышные. Волосы. И грудь, впрочем. Красотой подруга явно не обделена, но вот насчет лица природа немного подкачала.

Мужику, ее отцу, повезло, что это оказалась подушка, а не утюг или дикий манул. Он успел вовремя выскочить из комнаты, подушка ударилась об косяк и упала на пол. Подруга что-то завопила в напутствие. Она вся зарделась, даже грудь покраснела, и она немедленно натянула халатик. А отец ее, надо полагать, усвоил урок на всю оставшуюся жизнь.

Мне стало интересно, как там мой знакомый пацан. Я переметнулась чуть левее и быстро нашла его окно. Тот учил уроки. Вернее, стену свою. Или что там еще, я не видела. Может, у него там голые фотки развешаны, или висит снимок одноклассников, и он взирает часами напролет на одну-единственную… Вновь в комнате возникла его мамаша. Полезла в шифоньер, стала там копошиться. Пацан, как по заданной программе, уткнулся носом в талмуд. Но стоило мамаше выйти с тряпьем, он опять вылупился невесть куда. Я подумала, что еще немного, и я попрусь с ним знакомиться. Только для того, чтобы выяснить, что же там такого примечательного у него на стене.

Ну ладно, а что девчонка? Я вернулась назад и обнаружила, что девчонка нацепила наушники. Как соль мне на рану. Нет, ну есть же нормальные люди, черт возьми! Покупают дочери наушники, извиняются, когда вдруг забывают, что дочь уже без пяти минут женщина, и без стука вторгаются в комнату. Не закатывают скандалов, если в них запускают подушками. Ладно, фиг с тобой. Слушай своего Диму Билана, или кого ты там слушаешь.

Я просмотрела еще несколько ничего не значащих картин. Ту квартиру я тоже поначалу оглядела мельком. Но потом что-то заставило меня вернуться назад, и я впилась взглядом в очередное не зашторенное окно напротив. То, чему я поначалу не придала смысла, посчитав это скукой, вдруг приковало все мое внимание.

Это был быт. Скука, быт — понятия в большинстве своем взаимозаменяемые, но тут как-то не прикладывалось слово «скука». Мужчина, довольно взрослый, в его волосах уже пробилась седина, сидел на диване. На его коленях расположилась девочка лет пяти. Я долго не могла определить, кто же она ему: вроде бы слишком мала для дочери, но и на внучку не тянула. Перед этими двумя мерцал работающий телевизор: тот стоял ко мне боком, так что не имею представления, на что соплюшка пялилась такими завороженными глазенками. Сам мужчина на телек не глядел. Он тоже был увлечен, но только другим занятием. Он заплетал девочке косичку.

Зачем это нужно было на ночь, сказать затрудняюсь. Может, он тренировался. Как бы то ни было, он заплетал. Мужчина был довольно крупным — два моих собственных отца в одной человеческой комплекции. Его руки, которым больше бы подошел кузнечный молот, сейчас превратились в руки художника.

Почему мой отец никогда не заплетал мне косы? Или это было так давно, что я просто не помню? Он бинтовал мне коленки. Он ходил со мной по врачам, особенно по тем, кого я боялась до колик. Он тер мне спинку в ванной — лет до шести, потом мать резко отлучила его от этого занятия, хотя нам обоим оно доставляло наслаждение. Но косы… Нет, не помню.

В комнате напротив возникла женщина. На вид молодая, довольно высокая и стройная, она была одета в шелковые брючки и рубашку. Мне показалось, что это ее домашний наряд — по-другому и быть не могло. И эта женщина — мать пятилетней соплюшки, а мужчина, стало быть, отец. Моя собственная мать не то что не надевала дома брюки. Я даже не припомню, меняла ли она когда-нибудь свой выцветший, несуразного фасона халат. Если она его и стирала, то, вероятно, когда дома никого не было, или же ее халаты все однотипные и не отличаются друг от друга.

Женщина приблизилась к своему семейству и что-то сказала. Я видела, как на ее щеках появились ехидные ямочки. Девчушка, мгновенно потеряв интерес к телеку, соскочила с колен отца, схватила с ближайшего столика небольшое круглое зеркальце и уставилась на произведение искусства на своей голове. Потом повернулась к отцу с укоризненным видом. Мужчина весело рассмеялся и развел руками. Не долго думая, девчушка прыгнула на руки матери. Женщина расплела неудавшиеся косы и стала расчесывать этот волосяной переполох. Тем временем мужчина что-то рассказывал. По-видимому, что-то забавное. Обе его женщина беспрестанно посмеивались.

Что так потрясло меня в этой сцене, точно сказать не могу. Не столько удивило, сколько оставило, скажу честно, неприятный осадок. Или же я просто вспомнила, как давно мой родной отец рассказывал что-нибудь смешное (имеется в виду — в трезвом виде)? Я увидела обычный вечер в рядовой семье, но что-то глухо заворочалось внутри меня, какой-то смутный протест. Не знаю…

Чтобы отвлечься, я переметнулась на несколько окон в сторону, выбрав объект наобум. Там тоже присутствовал телек, и тоже стоял ко мне вполоборота. Напротив располагалось кресло, а в кресле сидел парень. Его я тоже не знала — я вообще не вожусь с дворовыми парнями и девчонками. Профиль парня виднелся смутно, поскольку освещение состояло только из мерцания телека. Он был старше меня, это я догадалась, но насколько именно, определить было невозможно.

Мое сердечко отчего-то забилось. Куда приятнее наблюдать за парнем, чем за десятилетним пацаном или моей ровесницей. Но ничего занятного я так и не дождалась. Я рассматривала этого типа минут десять, и за все это время он даже не удосужился шевельнуть рукой. То ли фильм был интересный, то ли он дрых в своем кресле. Я надеялась, что он хотя бы повернется ко мне лицом, чтобы как следует его разглядеть, но он так и не повернулся. Короче, нахал конкретный.

И в этот момент я вдруг вспомнила тот эпизод, что случился со мной, когда мне было пять лет. Господи, ведь и тогда я разглядывала этот же самый дом! Я попыталась отыскать ту квартиру, где некогда наткнулась по хотению бинокля на кошмарную сцену, и мне еще подумалось, что внутрь пробрался грабитель. Конкретное месторасположение я не помнила и, пошарив глазами по окнам, быстро сдалась. Те люди могли давно съехать, все-таки десять лет прошло. Или кто-то из них уже прибил другого и теперь чалится.

В довершении всего решила проверить, как там дела у моего первого пацана. Ориентировочно я окрестила его «Костиком». Что ж, ребятенок «учил уроки». Время приближалось к двенадцати. Я мысленно ему посочувствовала, представив, с какими глазами он попрется завтра в школу. Тут я вспомнила, что мне и самой утром на занятия. Ладно, хорошего помаленьку, решила я, после чего отложила бинокль и вскоре завалилась спать.

13 августа, 2004г.

Ни черта он не уехал! Тот придурок напротив, который лупил свою мадам. Они не только не переехали, но по-прежнему живут вместе.

Наткнулась на него случайно днем. Мать с отцом были на работе, так что быть пойманной на своих крамольных делишках я не рисковала. Как-то раз после школы, отвязавшись от Виталика, я специально сделала крюк, чтобы подойти к подъезду лицом. Подъезд меня не волновал, а особое внимание я уделяла собственным окнам. Я внимательно вглядывалась в них, гадая, есть ли вероятность того, что меня могут запалить снаружи. Вроде бы ничего внутри не проглядывало, однако риск оставался — все-таки предметы моей мебели не льнут к оконным стеклам, как это делала я.

Мужик тот курил на балконе. Мне почему-то сразу подумалось, что это он и есть, хотя последний раз я его видела десять лет назад, причем ситуация была такая, что ко внешности я не присматривалась. Но это был он, интуиция подсказывала, и вид у него был такой хмурый, словно с утра он встал не с той ноги, и в этом он мне чем-то напомнил мою мать — эта тоже часто путает ноги по утрам. На предплечье мужика я разглядела наколку. Мужика я назвала «Миша».

Видела я и его мадаму, имени которой не желаю подбирать. Вроде бы все шло тихо-мирно у них, из чего следует вывод, что противоположности действительно совместимы. Однако как-то вечером мадам все же получила свою порцию. Не в таких масштабах, как десять лет назад — ну что поделать, стареет «Миша», выдыхается.

Они сидели на кухне за ужином. Мебель в квартире была не то чтобы убогая, но близко к этому. Возможно, мадам что-то не то ляпнула, или глянула косо, или «Мише» втемяшилось в голову, что она думает про него всякую херню. Короче, зарядил он ей ложкой в лоб. Мадама приняла удар весьма миролюбиво. Заметно, что она ко многому привыкла.

Десять лет… Бог ты мой, поверить не могу! Детей, судя по наблюдениям, у них не было. Мадам сейчас не больше сорока. Мне не было ее ни капельки жаль, когда я увидела в бинокль этот удар ложкой по лбу. В глубине души я даже попросила «Мишу», чтобы тот зарядил ей покрепче, чтобы привел ее, наконец, в чувство. Чтобы она не выдержала, схватилась за нож… ну или на край отправилась в загс за разводом. Но такие, как «Миша», редко перегибают палку. Они четко и умело балансируют на грани, с одной стороны — издевательства, с другой — слабая надежда на перемены к лучшему. И женщины путаются, ждут… а потом просто привыкают.

А может, все дело в традиции? Ну как в моей семье, когда отец, вместо того чтобы молча взять бутылку, выдерживает долгие препирательства с мамой, часто доходящие до скандалов. Ведь к традиции привыкнуть еще легче. Или тут имеет место обычное природное явление. Мужчина всегда захватчик, женщина всегда — приз или жертва. В перенасыщенном моралью обществе инстинкты мутируют во что-то противоестественное. Завоевание женщины становится избиением. А у некоторых вместо женщины выступает обычная бутылка водки.

Мерзкая картина, мерзкие мысли. Не буду смотреть.

У меня появились свои приятели и приятельницы. Я могла бы назвать их виртуальными, но это немножко не то. Когда я у Виталика сижу за компом — вот там у меня масса виртуальных собеседников. У нас дома Интернета нет и в помине, даже заикаться не стоит. Однажды я залезла у него на порносайт… Но ладно, речь не об этом.

«Костик», к примеру, обижен судьбой. Не повезло ему с матерью в связи с какими-то его грешками из прошлой жизни (может, он шпионил за людьми в бинокль?). Отец отсутствовал, и очень скоро я поняла, что мама в своем нелегком воспитании считает себя обязанной сделать из сыночка Ломоносова. Я могла бы шепнуть ей, основываясь на своих наблюдениях, что больше, чем на Квазимодо, она может не рассчитывать, но, полагаю, в этом плане она была фанатичкой. В прошлый раз я ошиблась: «Костик» не готовился к экзаменам. Это было его рядовое состояние. Не только по вечерам, но и днем. Когда бы я ни глянула на его окно, «Костик», как пришпиленный, сидел за своим столом и готовился сдавать все экзамены экстерном. Только вся его подготовка сводилась к изучению стены под носом (нет, ну на что он все-таки там пялится?). «Костик» не роптал, не устраивал истерики. Или был просто тугодумом, и, чтобы вызубрить «дважды два», ему требовались сутки. Все равно мне его было жалко. Все его сверстники носились по дворам до полуночи, а «Костик» корпел.

Зато «Принцессе» крепко повезло. Вот уж подфартило так подфартило. «Принцесса» — это та соплюшка с косами. Я не хочу писать о том, что в их семье царствовала идиллия. Я думаю, идиллия — это скучно. Слащавые лица каждую секунду, одни и те же дружелюбные улыбки, знакомые до отупения повадки, реплики, жесты. Изо дня в день одно и то же… но с другой стороны, альтернатива этому — «Миша» и ему подобные. А может, в глубине души его мадам так и полагает, а вместе с ней — миллионы русских женщин? И выбирают то, что считают экзотикой? Может, это тоже мутированный инстинкт, извращенное стремление к острым ощущениям?

Черт, дался мне этот «Миша»! Знаю точно: «Принцесса», когда вырастет, не снюхается с таким скотом. Скука или нет, но острые ощущения она сможет получить в другой области. Ей есть с кого брать пример. Ведь счастье — самое острое из ощущений. Иногда «Принцесса» смотрела телек. Иногда колупалась со своими куклами на ковре. Но чаще всего по вечерам… Я думаю, это тоже была общесемейная трапеза, но только то был интеллектуальный ужин при свечах. При этом никто не норовил поскорее удрать, как в моей семейке, словно семья — обуза (а для меня в какой-то мере это так и было). Иногда женщина читала книжку, а мужчина при этом тоже сидел рядом и терпеливо выслушивал весь этот детский бред. Ну а «Принцесса», как полагается, грелась между ними, для нее, в конце концов, и велись чтения вслух. Иногда роли менялись, и книжку брал в руки отец. А иногда, когда «Принцесса» чем-то увлекалась, ее родители украдкой целовались за ее спиной, выглядя при этом счастливыми, и чаще всего девчушка ловила их на этом и серьезно отчитывала. В общем, это был своеобразный театр, где каждый был влюблен в свою роль и был готов играть до бесконечности.

Что касается «Риты» — это та девица моего возраста,— то у нее, как выяснилось, пунктик насчет груди. Я когда стала носить лифчик, меня тоже пацаны в классе затравили, особенно на физкультуре, намекая, как здорово у меня выпирает. Но «Ритка» — вот уж у кого выпирает, так выпирает! В прошлый раз она, вероятно, прикидывала, какие существуют ухищрения, чтобы, черт их дери, не выпирало. Я знаю одно такое, самодельный корсет называется: обвязываешься полотенцем так, что согнуться мочи нет. Дрянной способ. Пусть лучше выпирает. Девчонки мы, в конце концов, или нет? У пацанов тоже выпирает в одном месте, причем в таком возрасте функционирование их агрегата вообще бесконтрольно. Однажды Глеба Батова, моего одноклассника, очкарика и зануду, подловили, когда на него вдруг напал «стояк», а его как раз Покемонша вызвала к доске. Покемонша — это наша классуха, учительница физики, Лидия Борисовна Головчук. Покемонша, помнится, язык аж проглотила, а Глеб (пацаны рассказывали) после уроков ревел в туалете. Так что всякое бывает, и если бы я была знакома с «Маргариткой», сказала бы ей: плюнь, подруга, то, что сейчас стыдит, скоро станет достоянием нации.

А еще она, кажется, увлекается всякой ересью. Какой-то оккультной фигней. Жжет свечи, раскладывает карты, что-то там еще мутит. Может, хочет увидеть в зеркале своего ненаглядного или испытывает судьбу? Предки относятся к этому делу лояльно (если они вообще в курсе). Меня мама бы тут же придушила, заметь она за мной подобное мракобесие. Чувствуется, что «Рита» — одиночка. Натура странная и своевольная.

Имелись там напротив еще прикольные граждане. Один мужик делал две вещи: гимнастику и читал книги. Жил один, был лысым и носил очки. Квартира его располагалась по соседству с «Костиком». Каждый день после работы мужик врубал везде свет и начинал скакать, как сайгак, через скакалку. Потом — приседания и отжимания. Потом исчезал на время, как я понимаю, принимал душ. После этого — весь вечер за какой-нибудь книжонкой. Женщины у него не водились. Я назвала его «Гоголем».

Жила там еще одна молодая мадам с маленькой дочуркой. Каждый раз на ее балконе — новый мужик. Она их словно на кухне у себя доставала из банки. Баба привлекательная, нет слов, но какая-то заносчивая с виду. Ее я тоже никак не назвала. Поначалу было прикольно разглядывать ее мужиков, а потом опостылело. Мне начало казаться, что все они становятся на одно лицо.

А Сергей ведь так и не появился больше. «Сергей» — это тот хам, который смотрел телек и в мою сторону даже не глянул. Я все ждала его увидеть, так хотелось разглядеть его лицо. Имя, может, и стандартное я ему подобрала, но что поделать, оно мне всегда нравилось больше остальных. «Сережа» канул в какую-то бездну. Я ждала, ждала, а потом психанула. Не хочешь появляться, ну и черт с тобой!

13 августа, 2004г. /позже/

Он появился спустя две недели. Имеется в виду — «Сережа». Имеется в виду: на моем горизонте. Имеется в виду: в прицеле моего бинокля. Психануть-то я психанула, но отказаться от попыток разглядеть его не смогла. Тянуло меня его окно, как магнитом. Это казалось мне странным, я его даже не знала, но углубляться в самокопание я не стала.

Недели через две после моего первого сеанса с биноклем в руке, которому предшествовал полет из окна дорогих моему сердцу дисков, я вновь наткнулась на «Сережу». Это случилось днем, и виделось мне смутно, но все же лучше, чем в тот раз. Та же самая комната. Только телек не работал. И «Сережа» сидел ко мне лицом — что хотела, то и получила. И он не просто сидел. Он играл на гитаре.

Полчаса, наверное, я наблюдала за ним, не сводя глаз, и мои руки здорово затекли, а подглазья разболелись от постоянного давления резиновых ободков бинокля. Я ничего не замечала. Я следила за его пальцами, как они ласкали гриф гитары, и что-то незнакомое и восторженное начало просыпаться во мне. Мне трудно это объяснить, и в большей степени я отношу все мои тогдашние чувства к факту подглядывания, — к тому, что наша невидимая связь была односторонней и тайной, ведь он обо мне ничего не знал. Искала ли я себе подсознательно кумира? Возможно. Если так, то гитара явилась прекрасным дополнением к образу.

Он что-то напевал себе под нос, любовно глядя на струны инструмента. Мне вдруг захотелось очутиться рядом с ним, услышать его голос, раствориться в музыкальных ритмах. Меня окутала странная теплота, словно там, напротив, был мой дом, и мой принц, и вот мы на расстоянии, разлученные заклятьем, и каждый стремится друг к другу. Это сродни навязчивой идее, видите ли, нас всегда привлекает что-то недосягаемое, а тому, что рядом, мы не придаем значения.

На какое-то время «Сережа» прервался и перевел взгляд на форточку. Мне показалось, на его лице мелькнуло раздражение. Форточка была распахнута, возможно, ему сквозило, или же посторонние звуки сбивали с ритма. «Сережа» отложил инструмент и направился к окну.

Я продолжала смотреть. На короткий момент его лицо стало четче, чем если бы он был рядом со мной. «Сережа» захлопнул форточку. Но прежде, чем отойти от окна, он глянул прямо на меня.

Нет, мне тогда так показалось. Хотя судя по тому, что произошло впоследствии, не показалось вовсе. Черт, я совсем запуталась. Он не мог меня видеть, я здорово маскировалась, и все же…

Как бы то ни было, ничего на его лице не возникло — что-нибудь типа ужаса, когда вдруг узнаешь, что за тобой пристально следят. Если бы он меня увидел, он хотя бы нахмурился, правда ведь? Но он только вернулся к своей гитаре и вновь стал ласкать ее гриф.

А я… В ту ночь я впервые ласкала себя.

14 августа, 2004г.

Подруги у меня пронырливые. Что Катя Череповец, что Надюша Трофимова — ни дать, ни взять, ведьмочки. Между собой у них, правда, постоянные трения — слишком разные взгляды и воспитание. Трофимова из семьи коммерсантов, у нее и мировоззрение соответствующее — более прагматичное, что ли. Череповец вечно витает в каких-то своих грезах, что, правда, не мешает ей иметь кучу поклонников, которых она постоянно отшивает. Я прекрасно уживаюсь и с той, и с другой, стало быть — я нечто усредненное между Катей и Надеждой. Признаться, Катька мне немного ближе, пусть они обе и оригиналки, каждая на свой манер. С Трофимовой классно прикалываться, она знает все ходы и выходы, но на крепкую женскую дружбу я бы с ней не ставила. В большинстве случаев Череповец всегда знает, когда нужно поставить точку или сдать назад. Трофимова же по большому счету прет напролом, подчас не задумываясь о последствиях. Это у нее не стервозное, скорее, от недостатка смекалки.

Катька ее вечно осаждает. В двенадцать лет какие-то чуваки едва не поимели Трофимову, которая была еще девственницей, принуждая, чтобы она удовлетворила их орально по кругу. Причем она сама вляпалась, по своей дурости. В тот раз ей повезло, а так не знаю, чем бы дело закончилось — принуждение к оральному сексу часто недоказуемо на суде, следов нет, а вот последствий на психике - масса. Надька получила парочку затрещин, но в конце концов ей все-таки удалось отмазаться. Но, как говорится, горбатого могила исправит: буквально через полгода Трофимову трахнули. Она утверждает, что по обоюдному согласию, но мне как-то сомнительно. Трахаться в тринадцать лет! Я представить не могу, как это возможно, вспоминая себя в том возрасте.

Именно Надька Трофимова проявила смекалку, а не Череповец, с которой я делю парту. На перемене мы вчетвером с еще одной одноклассницей, Жанной Шагиевой, которая была себе на уме и, на мой взгляд, слишком претенциозная, выбрались покурить. Курю я нечасто, в основном в школе, иногда вечером, когда гуляю. Надька — давно хроник в этом смысле, ну а мы с Катькой — так, увлеченные. У Шагиевой постоянный чувак на «десятке», известный тип в городе по кличке «Силовик» (я бы сдохла со стыда, будь у меня такое прозвище). Надька меняет пацанов со скоростью фотонов, которые мы только что проходили на физике. Череповец тоже никак не определится, что ей нужно. Я — покуда старая дева. Катька вроде тоже как девственница, но что-то в последнее время она темнит по этому поводу. Сдается мне, врет.

У Надьки новые джинсы, она их сегодня с утра расхваливает. Мы обосновались в глухом закутке, подальше от глаз учителей. Я ожидала, что Трофимова вновь начнет петь гимны своей джинсухе, но она, сделав парочку торопливых затяжек, вдруг покосилась в мою сторону и изрекла:

— Люська, ты чего, влюбилась?

Я чуть не проглотила сигарету. Череповец вскинула брови. Жанна Шагиева оглядела меня с холодным интересом, который я сочла высокомерным. Иногда она меня бесила. Перла из нее «голубая кровь», хотя на поверку все это была рисовка. Она и парня себе подбирала не по качествам, а по машине. Боюсь, придется мне сдерживать себя в ее присутствии, иначе мы непременно подеремся.

— Пошла ты знаешь куда!— огрызнулась я.— Дура, что ли?

Надька не смутилась — ее вообще трудно смутить. Достаточно вспомнить, как она кроет иногда матом наших одноклассников. Это совсем не мешает ей обжиматься с ними на вечеринках.

— Мутная ты чего-то,— констатировала Трофимова, делая сигаретой непонятный жест.— Сама не своя.

Я пригляделась к ней. Вроде бы не издевается. Нет, ну с какой стати такие вопросы? Ни в кого я не влюблялась!

— Ты не про Виталика часом?— осведомилась Катька.

Трофимова состроила гримасу.

— Виталик — чмошник.— Она опять покосилась на меня.— Без обид, Люсь.

— Я не обижаюсь,— процедила я, хотя по-честному было чуточку обидно. Он чмошник, нет слов. Но все-таки мой поклонник…— Виталика в армию забирают,— добавила я, как будто это все объясняло.

— Ясно,— кивнула Надька.— Тогда кто?

— Никто. Иди ты в баню!

— Ладно,— бросила Трофимова и умолкла. Я позеленела от злости. Причин злиться не было, но я бесилась. Катька тоже промолчала. А то, что промолчала Жанна — плюс ей в зачетку.

И вот сижу я на физике, а в голову ничего не лезет. Покемонша что-то лопочет — вижу, на меня поглядывает. Пытаюсь сосредоточиться, и не могу. Смотрю на остальных — все внемлют словам Лидии Борисовны, а мне как-то не до этого, хотя до чего именно, фиг его знает. В результате Покемонша вызвала меня к доске, как всегда исковеркав мою фамилию и назвав меня «Игнатьевой» (иногда мне кажется, что она делает это нарочно, разве трудно запомнить — Игнатова!), минут десять промурыжила и залепила «пару». Предмет я знала, но в голове все путалось… Покемонша не сделала мне скидку на любовь и удостоила почетным «неудом». Возвращаясь к парте, я поймала взгляд Трофимовой, которая сидела за партой с Анжелкой Елисеевой, самой красивой девчонкой в классе. Надька браво воздела большой палец, в глазах Елисеевой сквозила понимающая ирония. За это мне захотелось обеим повыдирать космы. А на перемене Танька Огрышко, с которой я особо никогда не контачила, с чего-то вдруг вздумала меня утешать. Она была толстой и глуповатой, эта Танька, от нее всегда разило по́том, я чуть не плюнула ей в глаз в ответ на добрые, по ее мнению, увещевания. В довершении всего Володя Дубко, звезда класса и первостатейный бабник, предложил мне позаниматься физикой у него дома. Предложение прозвучало перед всеми пацанами, и я с большим удовольствием послала Дубко подальше.

Ну и конечно же, фильтром для дурного настроения стал старый добрый Виталик Синицын. Он хоть и закончил школу, но продолжал таскаться за мной и встречать меня после уроков. Как-то Катька поведала мне, когда мы сидели у нее дома и потягивали пиво, что девчонки в классе уже делают ставки. Затащит ли Виталик меня в постель, или же я замучу его до такой степени, что он психанет и расплющит мне морду. А потом Катька спросила прямо: а не думаешь ли ты, Люсь, что поэтому у тебя и нет настоящего парня? Дескать, Синицын вечно крутится поблизости, и все думают, будто я его девчонка. Я поперхнулась пивом, а после призадумалась. Честно говоря, в этом спектре я наши отношения не рассматривала. Насчет постели могу сказать так: когда я узнала, что Виталик в этом отношении вовсе не Хорек Тимоха, мне стало легче на душе. Тащить это бремя, когда человек ради тебя отрекается от личной жизни, а в ответ не получает ничего, мне не улыбалось. Ради Бога, пусть он спит с другими девчонками, мне-то что. Я даже рада: возможно, какая-нибудь из них подцепит его на крючок, и он обо мне забудет. Нет, я не была его девушкой… но мне и не хотелось, чтобы он обо мне забывал. И если бы я застала у него дома какую-нибудь шмару, закатила бы скандал на весь мир.

В тот день Виталик, как положено, топтался возле школы, поджидая меня, и всю дорогу до дома я играла на ту команду, кто делал ставки на Виталькины кулаки. Я его буквально изводила, а он терпел. Даже пытался урезонить — ну не олух ли! Нашел кого успокаивать, меня мать-то успокоить не может, если я завожусь. Правда, чтобы меня завести, нужно очень постараться. У мамы это выходит лучше других.

Распрощавшись с Виталиком, я вернулась домой и со злостью засела за бинокль. Яростно уставилась на знакомое окно напротив. «Сережи» не видать, форточка закрыта. Никого нет дома. Ну и черт с тобой, в который раз уже подумала я.

Я попыталась разыскать других своих «приятелей», но и они как сговорились. Письменный стол «Костика» пустовал. «Маргарита» не пялилась на свою грудь, не пыталась придумать способ, как сделать ее меньше в объеме, и не ворожила. «Принцесса», я думаю, была в садике, «Гоголь» на работе, а «Миша», сто процентов, охал с похмелья. Одним словом: пошли вы все!

Пришлось заняться более прозаичным наблюдением: своего двора и его окрестностей. Я помельтешила окулярами туда-сюда, не обнаружив ничего достойного внимания. Двор как двор, а бинокль, видимо, тяготел только к одушевленным объектам, иначе говоря — к людям. Я намеревалась уже бросить это гиблое дело, но тут мой взгляд остановился, а я сама похолодела.

Дело в том, что во дворе у нас есть игровая площадка. Так, одно название: турник, какой-то железный гриб и качели. Турник использовала шпана в качестве ворот, когда утраивала первенство под нашими окнами. Качели были излюбленным объектом мелюзги. Назначение гриба всегда оставалось для меня тайной. Когда использовались качели, об этом по скрипу узнавала вся округа: смазывались они в последний раз на заводе-производителе. Я сама в детстве качалась на них же, а после лет этак десяти думать о них забыла. Обращала на них внимание не больше, чем на обои у нас дома.

Поспешила я подумать, что бинокль не работает с неодушевленными предметами. Еще как работает, просто, видимо, это у него по настроению происходит. Мои качели, такие любимые в детстве. Именно с них я свалилась однажды и раздербанила обе коленки, а пацаны, которые были поблизости, стали гоготать. Они тут же и замолкли, когда я, оглашая мир ревом, поплелась домой, а по ногам текла кровь. Потом отец обработал мои раны, а по мере лет — еще дюжину, и в половине из них виновны были именно качели. Время идет, я расту, у меня другие интересы, у меня появляются месячные, я становлюсь женщиной. Подружки думают, что я влюбилась, у меня растет грудь не по дням, а по часам, растут волосы в интимных местах. Я перестаю смотреть в небо, а ведь мы так часто смотрим на него в детстве. Все больше я заглядываюсь на людей, а точнее — на парней. Не на моих ровесников, чего на них заглядываться, в школе осточертели,— на взрослых парней. Некоторым из них под тридцать,— да, они меня интересуют, и если бы мама узнала об этом, ее мигрени бы пришел конец, как и ей самой.

А качели стоят и стоят, и вот уже новое поколение седлает их и эксплуатирует, их истошный скрип становится привычным, даже он перестает привлекать внимание…

Вернее, не привлекал. До этого момента. Ведь теперь я не просто смотрела на качели, я смотрела в бинокль, который ломает линию судьбы и переиначивает ее по-своему. Качели не скрипели, но они и не были пусты. Просто тот, кто на них сидел, не качался,— он курил. Мой сосед «Сережа», собственной персоной. Ему, наверное, просто не курилось в другом месте, и он притащился на качели. И все бы ничего, только при этом он в упор смотрел прямо на меня.

Я не просто отскочила от окна. Я почти упала на пол, больно звезданувшись бедром об отопительную батарею. Вечером вскочит синяк. Еще один ушиб по вине качелей. Бинокль выпал из моих рук и только чудом не разбился. Мое сердце застряло где-то в горле. Поймана! Я поймана! Теперь уже вне всяких сомнений!

На корячках я отползла от окна, и только тогда набралась смелости встать в полный рост. Здесь «Сережа» уже не мог меня видеть. Я осторожно сделала шаг к окну. Еще один. Привстав на цыпочки, я на секунду выглянула во двор, выхватив в поле зрения участок с качелями. «Сережа» все еще сидел на них, и, называй себя идиоткой или нет, но я была уверена, что он продолжает пялиться на мои окна. Я вновь отшатнулась и захихикала, хотя мое сердце колотилось от ужаса. Я даже зажала рот рукой, словно он там мог меня услышать. Через секунду я опять кралась, как матерая партизанка. Только теперь меня никто не выслеживал. «Сережа» докурил сигарету и исчез в неведомом направлении. Качели были пусты. Я еще немного похихикала, а потом зареклась прикасаться к биноклю на всю оставшуюся жизнь.

Хватит, наигралась.

15 августа, 2004г.

Несколько дней ничего особенного не происходило. Пару раз полаялась с матерью — так, для профилактики с ее стороны. Разочек прогулялась с Катькой Череповец. Катька по обыкновению зацепила пацанов. Ну, они угостили нас с ней пивом. Немного постояли в подъезде, поприкалывались. Вернее, прикалывалась Катька и пацаны, а я молчала, как сыч под печкой. Что-то худое с моим настроением приключилось, я сама себя не узнавала. Один из парней — даже не помню имени-то — решил, видимо, меня расшевелить. Правда делал он это довольно специфично, словно закончил курсы для дебилов с ускоренным обучением. Дохнул мне в лицо сигаретным дымом и, ухмыляясь, сказал:

— Люсь, скажи «а».

Я наградила его таким взглядом, который использую в особо индивидуальных случаях, чтобы у человека вообще пропадало всякое желание говорить, не то что ухмыляться. Но пацан оказался непробиваемым и противоминным.

— Ну Люсь, ну скажи «а»,— пристал он.

— Завтра с пацанами бухать будем у одного нашего на хате,— увлеченно сообщал меж тем второй крендель.— Приходите, девчонки, вместе оторвемся.

— Ну, мы подумаем.— Катька двусмысленно хихикнула.

— Люсь, скажи «а»,— продолжал долдонить его приятель.— Чего молчишь?

Я умоляюще взглянула на Череповец. Та быстро все поняла и скоренько отшила наших кавалеров, с которыми мы явно не будем завтра бухать. Парни ушли, выпросив номер катькиного мобильника. Они и мой хотели стрельнуть, один открыл даже рот, но я сделала вовсе уж угрюмый вид, и они не решились.

Потом Катька пыталась вызнать, что у меня стряслось. А что у меня стряслось? Ничего не стряслось, меня подловили на подглядывании, причем подловил парень, которого я не знаю и в которого по уши влюблена. Но как-то откровенничать с Катькой по поводу моего вояжа с биноклем было совестно, и я отмазалась, как смогла.

Потом затащила ее к Виталику Синицыну, который, увидев нас, обомлел. Быстро сварганил кофе, включил нам компьютер, и весь оставшийся вечер мы с Катькой чатились в знакомствах под ироничные комментарии Виталика. В сравнении с нашими недавними ухажерами Виталик казался арабским принцем. С Татьяной Александровной, его мамой, мы вполне сносно ладили. Подозреваю, она была втайне рада нашим отношениям. Тоже думала, видать, что я его девушка. Вот только Виталик уже так не думал, и каждое мое незапланированное появление было для него праздником. Иногда это меня кололо. Тысячу раз говорила себе: хватит, подруга, оставь парня в покое, пусть идет своей дорогой. Но он все равно был мне нужен, уж не знаю, в качестве кого или чего. И потом — ему скоро в армию. Чего уж там, с меня не убудет. Вот только целоваться с ним не буду даже на проводах.

Это все, чем была богата неделя. К биноклю, как я и обещала, я больше не прикасалась. Надька не предпринимала дальнейший попыток выпытать у меня, в кого я влюбилась. «Пару» по физике я «замолила». А Витальке осталась до армии ровно неделя.

Вот тут все и началось.

Я возвращаюсь из школы. Чудеса, но именно в тот день Виталик Синицын повел себя своенравно. Обычно, проводив меня до подъезда, он просто останавливался и молча заглядывал мне в глаза с долей обреченности, ожидая своей участи. Если я махала ему ручкой, он разворачивался и топал до дома. Если же мне было скучно, он заходил со мной в подъезд, и мы немного топтались на площадке, болтая о том, о сем.

А тут вдруг невидаль — стал набиваться ко мне в гости. Впервые. Я даже обомлела от неожиданности. Наверное, он что-то чувствовал. Близость армии, его взросление, все это обострило его интуицию. Еще он меня знал, как облупленную, а еще был в меня влюблен.

В другой раз я бы просто послала его подальше, но, повторяю, я была малость обескуражена его напором, которого ранее в отношении меня у него не наблюдалось вовсе. Я стала отнекиваться, и чем мягче я это делала, тем настойчивей он становился. В конце концов ему все же удалось разбудить во мне стерву, и я ему нагрубила. И скажу честно: никогда бы я не сделала ничего подобного, если бы не была стопроцентно уверена, что если я позвоню ему через полчаса и велю ждать меня возле подъезда, потому что мне нужно в магазин за продуктами, а нести тяжесть не хочется, он явится вовремя, как штык.

Отвязавшись от Синицына, я вошла в подъезд и стала подниматься на четвертый этаж, где, собственно, живу. Но только не судьба мне была, видно, попасть домой в скором времени. Потому что между третьим и четвертым этажом меня перехватили.

Почувствовав чье-то присутствие, я подняла голову, после чего застыла на лестнице. «Сережа» стоял на площадке и, куря сигарету, молча мне лыбился. Я совершенно непроизвольно дернулась, чтобы убежать. Стыд и страх набросились, как дикие кошки. Но было и еще что-то, что родилось во мне, когда я наблюдала, как он ласкает свою гитару. Я одернула себя и выстояла на месте.

— Привет.— «Сережа» демонстрировал миролюбие.

Я молча зырила исподлобья, словно он был отрицательным персонажем какого-нибудь блокбастера. Вроде бы душить меня за подглядывание он не собирается, однако я не собираюсь тут таять от одного его «привет» и этой зверски-обольстительной улыбки. Насколько мой внешний вид не соответствовал тому, что горело в моей душе, конечно же, не в счет.

— Я тебя жду,— пояснил «Сережа», поскольку я продолжала молчать.

— Зачем?— буркнула я.

Видимо, его осенило какое-то новое понимание ситуации, его улыбка уполовинилась, а в глазах зажглось некое подобие извинения. Смешно было видеть его таким.

— Слушай, ты не бойся,— искренне заверил он.— Я просто хочу познакомиться.

— В подъезде?— Я фыркнула.

— Почему нет?— самоуверенно отозвался он.

— В подъездах не знакомлюсь!— отрезала я и возобновила свой путь.

Мне пришлось проходить мимо него, близко-близко. Мое сердце замерло и сжалось. Мне хотелось саму себя оттаскать за волосы за свой идиотизм. Я буквально умоляла провидение, чтобы «Сережа» оказался грубияном и схватил меня за руку. Но он этого не сделал, лишь подвинулся, уступая мне проход.

— Я хотел познакомиться на улице, но с тобой все время этот парень,— сказал он уже без прежнего запала.

Я резко развернулась и обдала его гневом наполовину с презрением.

— Если знаешь, что у меня есть парень, чего липнешь?

В общем-то причины, по которым я себя вела как идиотка, были. Я просто защищалась, как могла. Я пыталась задавить его грубостью, прежде чем он мне предъявит: а какого черта ты пялишься по окнам в свой бинокль? Двусмысленная ситуация, и если бы она не разрешилась, я бы, вероятно, прорыдала весь день. Но лучше бы я тогда все же поплакала — пусть день, пусть два. Чем теперешние слезы длиною в месяц.

— И ты что, следил за мной?— подначила я его. Пусть раскроет все карты.

Но он не поддался, не стал перебрасывать горячую картофелину назад мне, хотя мог — не мне говорить о слежке. Он просто кивнул и усмехнулся. Нагловатая усмешка. Но ему здорово шла.

— Я не верю, что он твой парень,— дерзко заявил он.

Я рассвирепела.

— А вот это вообще не твое дело!

— Не мое.— Он поспешно согласился. Я намеревалась продолжить путь домой, но он вновь меня задержал, и теперь в его голосе проснулись просительные нотки.

— Слушай, я полчаса терся тут в подъезде. На меня соседи уже начали коситься. Можешь хотя бы постоять со мной?

Сперва я не уразумела, где он там терся. А потом вдруг вся картина сложилась в моей голове. Знакомы мы не были, и, чтобы меня перехватить, он должен был следить за мной в ответку. Агент за агентом – двойной агент! Не знаю, сколько он на это потратил, но в конце концов вычислил мой приблизительный график. При этом возвращалась-то я не одна: Виталику скоро в армию, и в последнее время он зачастил. Получается, он еще и рисковал здорово. Весело бы смотрелось, если бы я уступила Синицыну, и на «Сережу» наткнулись мы оба.

Я не выдержала и расхохоталась. Он на миг нахмурился, а потом и сам расцвел, как майская роза. Пришлось смилостивиться. Раз уж столько жертв ради моей персоны… Мельком я успела подумать, что по сравнению с теми подвигами, на которые идет для меня Синицын, «Сережа» просто тускнеет, как столетняя монета, но поспешно отогнала эту мысль.

— Угостишь сигаретой?— осведомилась я.

Он тут же извлек пачку легкого «ЛМ», достал две сигареты, себе и мне. Мы закурили. Я забилась в угол, где, как я уже знала, меня невозможно разглядеть из дверных глазков, а потом настучать моей маме: а вы знаете, что ваша дочь курит? По части слежки я была докой и знала все возможные углы обзора.

— Тебя как звать?— спросил он.

— Люся.

— Меня Алексей.

— Тебе сколько лет?

— Ну, в общем, двадцать два.

— Работаешь?

— В институте учусь. На юриста.

Шикарно. Теперь уже Виталик начал терять баллы. Да и что я их все сравниваю?!

— А ты?— спросил он.

— Ты ведь знаешь,— ехидно прищурилась я.— В школе учусь.

Мы поболтали минут пять, после чего я твердо заявила, что иду домой. Он попросил оставить номер телефона. Ну, я и оставила. И не успела прийти домой, как получила первую sms-ку: приглашаю тебя вечером на прогулку, часов в восемь.

Я ответила, что вечером будет видно.

16 августа, 2004г.

Итак, «Сережа» оказался Лешей. Ну и ладно, тоже неплохо. Стоит только воскресить в памяти его волнистые волосы… Надо ли говорить, что, когда вечером он позвонил и спросил, свободна ли я сегодня, я ответила — да? Здорово я расчувствовалась. Весна, наверное.

Мы договорились, что он встретит меня возле подъезда. Я принарядилась, прихорошилась, критически себя оглядела и, хихикнув, подумала, что Виталику лучше меня не видеть такой взвинченной. Иначе бедняга точно озвереет и завалит меня на спину. От мамы я отделалась односложным «пошла гулять». С этим редко возникали проблемы, если дома все прибрано и в дневнике сносные оценки. И если я к тому же соблюдаю регламент: дома не позже 11 вечера.

Когда я выпорхнула на улицу, Алексея не было и духу. Двор практически пустовал, за исключением соседки, выгуливающей собаку, и какой-то тачки десятой модели, взобравшейся двумя левыми колесами прямо на бордюр. Я обругала себя дурехой и хотела уже возвращаться назад, но тут машина коротко просигналила, стекло со стороны водителя опустилось, и я увидела довольного Алексея.

Первое, что я испытала — раздражение. Он должен был упомянуть про машину, тогда бы я велела ему поджидать меня где-нибудь за углом. Еще не хватало, чтобы мама запалила, как я прыгаю в «тачку»,— грохота потом дома не оберешься. Она еще настропалит отца и сведет регламент к девяти вечера, короче, вариантов — туча, и все отрицательные. Психуя, я поспешила к машине. Если уж Лешка оказался таким остолопом, лучше нам будет поскорее отсюда смыться.

Я плюхнулась рядом с ним и зло выпалила:

— Поехали!

Он удивленно на меня глянул, но завел мотор без вопросов. Видимо, он готовил сюрприз. Сюрприз получился, только моя реакция явно показалась ему неадекватной. Лишь отъехав от моего дома подальше, он рискнул поинтересоваться, с чего вдруг такой гнев.

— В следующий раз предупреждай меня о таких вещах!— выпалила я.— Нужно было сказать, что у тебя машина.

Он вновь удостоил меня недоуменным взглядом, а потом вдруг на его губах расцвела сатанинская усмешка.

— В следующий раз?..— многозначительно продублировал он.

Я злобно отмахнулась, но тут же сама разулыбалась, как дурочка. Он немного попетлял по кварталу, дожидаясь реабилитации в моих глазах. Я помолчала, осваиваясь в салоне. Мне понравилось: тепло, уютно и возбуждающе. Приятный запах: смесь салонного освежителя, сигаретного дыма, туалетной воды и кожаной куртки, в которую был одет Алексей. Имелась магнитола, только сейчас она молчала.

— Куда едем?— спросила я.

— Поехали в бар.

— Не хочу в бар.— Я знала, что непременно наткнусь там на кого-нибудь из знакомых девчат, мне ведь везет, как утопленнице. Афишировать свое новое знакомство я покуда не торопилась. А если это будет Трофимова, та в момент начнет строить Лешке глазки. Я ведь уже писала, что она без тормозов. Да и любые сплетни мне пока тоже ни к чему. Так что придется тебе попридержать лошадок, Леша-«Сережа».

— А куда тогда?— разволновался он. Похоже, его вечерняя программа не предполагала экспромтов.

— На твое усмотрение, — буркнула я, чем вконец его озадачила.

— Я бы пригласил тебя домой, но дома предки,— неуверенно начал он.

— И что с того?— нагло отозвалась я.— Познакомимся.

Он что-то пробурчал, но я тут же сжалилась.

— Да нет, конечно, я шучу.

— А поехали за город!— оживился Алексей.

Пусть будет за город. Я кивнула ввиду того, что в этом предложении не нахожу ничего каверзного, и Лешка, довольный, втопил на газ.

— Только музыку включи,— распорядилась я.

Он настроил магнитолу на радиоволну. Так куда приятнее. Мне было тепло и хорошо, все больше и больше я расслаблялась. Лешка тонко чувствовал, что мне нужно, и не терзал меня болтовней. За это я решила, что если он предпримет попытку, я с ним поцелуюсь уже сегодня.

— Так чего ты во мне нашел такого?— перешла я в наступление, когда мы ехали еще в черте города.

Я ожидала шутки, но Лешка серьезно обдумал вопрос.

— Понимаешь, сначала мне просто стало любопытно, что за девчонка там рассматривает меня в бинокль. А потом я тебя увидел. И знаешь, ты была именно такой: дерзкой, взбалмошной, короче, хозяйкой положения.

— И что?— недоуменно спросила я.

— Но я почувствовал, что ты можешь быть другой. Мягкой, податливой, нежной. Такая вот двойственность меня сразила наповал.

Я молчала, щурясь от наслаждения. Эх, Лешенька, твои уста прямо как мед. Интересно, какие они будут на вкус? Наверняка такими же сладкими и мягкими.

Мы выехали из города и взяли курс к озеру. Летом тут народу — плюнуть некуда, но сейчас стояла весна, и хотя снег уже сошел, делать тут было нечего. Лешка, видимо, так и посчитал, надеясь на интим. Как выяснилось на месте, не мы одни такие умные — возле озерца притулилось еще несколько машин, в основном с парочками. Ну, они нам не мешали, да и мы им тоже.

— Ты часто играешь с биноклем?— спросил вдруг Лешка, и я чуть не икнула от неожиданности.

— Нечасто. Так, взвезднулось что-то. А ты часто играешь на гитаре?— парировала я.

— По настроению. От случая к случаю.

Лешка закурил. Я стрельнула у него сигаретку, закурила тоже. Неожиданно поймала себя на том, что даже здесь, вдали от города, делаю это воровато, словно из озера может в любой момент выйти моя мамочка, как царь Гвидон или кто там выходил, и надавать мне подзатыльников. Я заставила себя расслабиться.

— Сыграешь мне?

— Обязательно.— Он помолчал, изучая меня. Я этот его взгляд демонстративно игнорировала, хотя мне было чертовски приятно.— С чего ты так рассердилась, что я не предупредил тебя о машине?

Я пожала плечами.

— Да так… Родители у меня, знаешь ли, патриархальные.

— Строгие?

Я косо стрельнула в его сторону глазками.

— Строгость — это другое. Строгостью можно добиться многого, а вот косность — это уже болото.

— Ты такая неординарная!— восхищенно проговорил он.

Ну прямо комплимент за комплиментом!

— Ты всем девушкам это говоришь?

Лешка ничуть не смутился, даже фыркнул.

— Большинство девчонок — скука. Они привлекают на расстоянии, а как рот откроют, хочется бежать от них. Ты другая…

Врет и глазом не моргнет. Я это понимала, но правила игры меня заводили. Так ведь и должно быть, разве нет?

— Слушай, можно нескромный вопрос?— спросил он.

— Спрашивай.

— Кто тот парень, который вечно с тобой ходит?

— Тебе-то что?— буркнула я.— Я ведь не с ним, а с тобой.

— Ну…— Лешка немного замялся.— Я, понимаешь, сначала хотел просто вычислить твои координаты. Поспрашивал у пацанов во дворе, тебя знают, а телефона твоего - никто. Можно было по справочнику вычислить через домашний адрес, ну а что я бы тебе сказал, даже имени не знаю. Пришлось выслеживать тебя после школы. Только к тебе не подойти, он как телохранитель.

— Да уж, Виталик такой,— рассеянно проговорила я, а сама себя спросила: изменница ли я? И тут же решила, что нет. Я не давала обязательств, как не брала с Синицына клятвы быть мне верным. Каждый из нас имел право на личную жизнь, и Виталик знал, на что шел. У него ведь тоже были и гулянки в своем кругу, и девушки. Только как быть теперь с его проводами в армию? Он ведь ждет, что я приду…

Не ожидая от себя самой, я вдруг выложила Лешке всю эту историю в упрощенном варианте. Вышло путано, и чем дальше я говорила, тем больше сама удивлялась, как на самом деле все у нас запуталось с Синицыным. Дуреха я, не хватило мне ума оборвать все нити еще тогда, после его первого и последнего поцелуя. И в завершении я пожаловалась Лешке, что через неделю Виталика забирают в армию, и я в полной растерянности.

Он слушал, не перебивая. Люблю таких. Люблю людей, которые умеют выслушать. Видимо, это у меня от недостатка: мама моя никогда не умела слушать, вот я и истосковалась. Лешка немного помолчал, а потом заметил:

— Меня самого это дело обошло, от армии откосил. Но ребят проводил уйму, так что примерно знаю, что это такое. В общем, не самое приятное состояние. Ты для него — последний лучик, насколько я это вижу.

— Значит, нужно идти?

— С другой стороны, опять лишние надежды. Сама же говоришь, что чем дальше, тем сложнее. Если ты придешь, он вдруг решит, что ты собираешься его ждать.

— Так что же мне делать?— надулась я.

— Решать тебе.

Весело. Все на моих хрупких плечах, и сейчас это представляется мне таким, что от моего решения зависит не чье-то настроение, а судьба. Не слишком вдохновляет. Было бы здорово, если бы кто-то все решил за меня. Пришел и сказал: поступай так-то и так-то. Кто-то более опытный в жизни. Только не мама, которая талдычит мне по десять раз на дню, что она прожила жизнь и знает, как лучше. Я представляю, что она ответит, решись я обратиться к ней с этой проблемой. Ничего. Ни фига она не ответит. Весь ее хваленый опыт только на словах, но стоит случиться беде, как она либо начинает орать, либо замыкается.

Лешка верно уловил мою смуту, и я была ему несказанно признательна.

— Я предлагаю такой вариант,— взял он вопрос в свои руки.— Ты придешь, посидишь немного, со всеми вместе, за компанию. Там же будут и родственники, и друзья, и соседи. Может, чмокнешь его в щечку на прощание. А потом я за тобой заеду, и ты откланяешься.

— А если он будет скандалить?

— Ну ты же не скажешь ему, что уходишь ко мне. Ты просто уйдешь.— Его лицо вдруг озарилось идеей.— Можешь сказать, что предки не пустили тебя на всю ночь.

— Тогда точно будет скандал,— уверенно сказала я.— Виталик еще чего доброго начнет им названивать.

— Но что-то же можно придумать,— не отступал Алексей.— С одной стороны, ты вроде его не кинула. С другой — дала понять, что он тебе просто друг, и лучше ни на что не рассчитывать.

Я обдумала вариант. Не сказать, чтобы грандиозно, но ничего другого не остается, в этом Лешка прав. Похоже, это самое оптимальное решение. Раз судьба так распорядилась, и Виталика забирают в армию, стало быть, наши с ним пути расходятся раз и навсегда. Ну а насчет последнего лучика… Я сегодня много чего услышала о себе приятного. Так что побуду и лучиком тоже, Синицын этого точно заслуживает.

Мы с Лешкой поболтали еще немного о всякой всячине. С ним было легко; я сразу же это почувствовала, едва только увидела его в окне напротив. А потом Алексей начал приставать. Вновь посыпались комплименты, потянулись руки. Я думала было послать его подальше и выскочить из машины. Но ведь мы были за городом, и мне пришлось бы в таком случае топать домой пешком. Пешком возвращаться представлялось мне обременительным, так что пришлось целоваться.

17 августа, 2004г.

Виталик Синицын все испортил. К тому времени как я, затонировавшись косметикой и выслушав на прощание лекцию от матери о вреде алкоголя и о пользе добродетели, заявилась к нему на проводы, он был уже порядочно пьян. Ощущение складывалось такое, что нагружаться он начал с самого утра. Не успела я нагрянуть, как он силой усадил меня рядом с собой, представив меня окружению, как свою подружку. Я вспыхнула, попыталась слабо воспротивиться, но стоял гвалт, а Виталик приближался к грани невменяемости, когда начинаешь согласно и улыбчиво кивать на все и вся, и тут же забывать об этом и продолжать куролесить.

Среди гостей я к своему изумлению столкнулась с Анжелкой Елисеевой, своей одноклассницей. Она пришла с парнем, этот парень, как я выяснила, был другом Виталика, — в общем, коммуна, да и только. Выпив две «штрафных», я улучила момент и пересела поближе к Анжелке. Уж ей-то мне не нужно было ничего объяснять: наша связь с Виталиком происходила на глазах всего моего класса. Однако не успела я перекинуться с Елисеевой и парой слов, как Синицын схватил меня в охапку и потащил танцевать.

Танцевали. Веселились, нет слов, от души. Татьяна Александровна поминутно пускала слезу, отец Виталика браво салютовал — видимо, был горд за сына. Потом Виталик, опять же силой, привлек меня к столу и заставил выпить еще одну рюмку. Я знаю, чего он добивался. Последний день на гражданке и алкоголь сорвали с него все тормоза, всю его покорность. Он хотел напоить меня и все-таки затащить в постель. Даже если против воли… Нехорошо так думать о Синицыне, который столько от меня вынес и был всегда предан, но мужчины есть мужчины. Все то, что приходилось сдерживать, давить в себе несколько лет, он мог бы выплеснуть в тот вечер. Случись такому, я не стала бы подавать заявление.

Вскоре Виталик притиснул меня на кухне и стал уверять в своей любви. Я предприняла еще одну попытку до него достучаться (мне хотелось вдарить ему промеж глаз как следует), и вновь впустую. Он полез целоваться. Я его обругала матом. Он ничуть не расстроился, потянул меня назад к столу, снова — водка, снова — танцы.

Когда взрослое поколение начало сворачивать удочки, оставляя молодежь догуливать ночь на свое усмотрение, я поняла, что балансирую на острие ножа. И когда Алексей позвонил мне на трубку и сообщил, что ждет меня внизу, я была рада сказочно. Виталик уже мало что соображал. В последнюю секунду что-то сжало мне сердце, крепко-крепко, до боли. Я представила, каково ему будет завтра утром, в грохочущем автобусе, больным с перепою, тупо воскресающему подробности проводов. Чем окончилась попойка, я узнала не скоро, в основном от подруг. После того, как я ушла, Виталик впал в ступор и практически за час протрезвел. Его друзья набрались до свинячьего визга, а он, хоть и пил наравне со всеми, не пьянел. Потом ночью он затащил в постель одну из гостей. А под утро, когда большинство его друзей вырубилось, он то же самое проделал с подружкой своего приятеля и моей одноклассницей, Анжелкой Елисеевой. Когда я об этом узнала, то мысленно послала Виталику воздушный поцелуй. Не все так плохо, он должен быть горд: Анжелка — самая красивая в моем классе, если не во всей школе.

Но тогда я всего этого, разумеется, не знала. Мне стало больно уходить, какая-то моя часть не хотела уходить, но я должна была. Мне уже достаточно годков, чтобы уразуметь простую истину: преступно без конца использовать человека. Даже если он сам этого хочет, ты должна однажды поставить точку. Вот я и поставила. Мне действительно захотелось чмокнуть Синицына на прощание, но я себя сдержала и в этом. Ушла впопыхах, практически сбежала.

Зато уж с Лешкой я начмокалась вволю. Он-то тоже истосковался (и ревновал, пока я зависала у Синицына), так что долго не сдерживался. Мы сидели в салоне, припарковавшись на обочине, мимо нас проносились машины, царила ночь, невдалеке прогуливались парочки, где-то раздавались вопли пьяной молодежи, один раз вблизи лопнула бутылка, брошенная на асфальт… Господи, как ярко я помню каждую деталь, каждый запах! Мы целовались и целовались до посинения. Я позволила Лешке залезть себе под кофточку. Он легонько сжал мою грудь, и я окончательно растаяла. Еще секунду я посопротивлялась, но тут же и плюнула на это дело.

Однако Алексей вдруг сам отстранился от меня и шумно выдохнул.

— В чем дело?— поинтересовалась я, не открывая глаз.

— Ты меня просила сыграть на гитаре.

Я приоткрыло одно веко.

— У тебя гитара в машине?

— Нет, дома.

Я хихикнула.

— А как же родители?

— Родители за городом. До утра не вернутся.

Ах, Леша-«Сережа», уж не специально ли ты их выпроводил именно на эту ночь? Лешка ждал ответа, но я молчала.

— Ты согласна?

Я молчала.

— Люсь. Ты не против?

Нетушки! Думай сам, добрый молодец. Ответа от меня ты не дождешься.

Надо сказать, он не особо долго думал. Завел мотор и рванул. По дороге за нами увязались менты. Обычное явление в это время суток, тем более что Лешка, если и не превысил скорость, то держался на самой крайней черте.

Он собирался притормозить, но я вдруг бросила:

— Если остановишься, я не поеду.

Он все понял. Я, бесспорно, идиотка. Подставляла не столько себя, сколько его, и если применить все выпады и предъявы Макса Пикарева к данной ситуации, то все они будут справедливы. Но, Господи, это же была моя первая ночь! И шли бы вы все, законы и общество, правила и органы, безопасность и патрули, жизнь и смерть. Это была моя первая… и гонка получилась высший класс!

Менты что-то мегафонили нам вдогонку, а мы гнали, как остервенелые. Они врубили дальний свет фар в надежде ослепить нас, но тут же и выключили — движение все еще оставалось интенсивным, и кто-то мог пострадать. Не исключаю, что у Алексея имелся уже подобный опыт, поскольку действовал он, на мой взгляд законченной дилетантки, весьма умело. Энергично перескакивал из квартала в квартал, сворачивал там, где, казалось, вообще нет проезда. В конце концов, мы оторвались, и могу добавить, что впоследствии у Лешки не возникло проблем: стало быть, номер его машины не успели запомнить, или его отмазали предки.

Мы победили. Я возбудилась до предела. И я подумала, что если он впрямь возьмется играть мне дома на гитаре, я нахлобучу эту гитару ему же на голову.

Но он не стал играть. Этой ночью его пальцы ласкали не бездушный гриф, они ласкали меня. Было приятно. Немножко больно и до смерти страшно, но тем не менее приятно. Только в постели я заметила, что Алексей простужен. Он был сверху, ему приходилось постоянно шмыгать носом, и это смешило меня до невозможности, я еле сдерживалась. А он не сдерживался вовсе и кончил весьма быстро — ну, не смею его винить, после таких эмоциональных встрясок. Сама я так и не поняла, является ли то, что я чувствовала, оргазмом, или нет. А через пять минут Лешка вновь рвался в бой, но только теперь он вел себя как искусная бабка-повитуха (странные у меня сравнения), заботясь только о моих ощущениях. Я их получила, ощущения эти, но все равно не поняла, оргазм это или нет.

Сдается мне, он бы пошел и в третью атаку, мой ненаглядный и оголодавший рыцарь, но тут он разглядел на простыне кровь и застыл.

— Что это?

Это был дебильный вопрос, но я стыдливо прикрыла глаза.

— Это кровь,— пояснила я очевидное.

Он уставился на меня. Я приоткрыла один глаз, но уже не смогла сдерживаться и расхохоталась. На его лице ужас сочетался с восхищением, и это было забавно, это было ново, и это было здорово-здорово. Если есть на свете оргазм, то он должен быть вот таким — то самое, что я испытала, увидев сочетание эмоций на его лице.

— Ты в первый раз?— пролепетал он.

Я важно кивнула, после чего уткнулась в его плечо и прыснула.

Он какое-то время еще хлопал глазами, а потом вдруг тон его изменился.

— Так, девушка, вам нужно срочно в ванну.

Я опять согласно кивнула и хотела уже подниматься, но Лешка меня опередил. Соскочил с постели, поднял на руки и понес в ванную комнату. Я уютно устроила голову у него на плече, мурлыча от удовольствия, готовая целовать весь мир. Доставив меня в ванную в целости и сохранности, он на прощание оценивающе меня оглядел с ног до головы, присвистнул и был таков.

Продолжая мурлыкать, я неторопливо вымылась, попутно изучая новую ванную. Стильная и сверкающая, куча всевозможных тюбиков и пузырьков — большая часть этого добра, как я поняла, принадлежит хозяйке дома, маме Алексея. Дорогая, по-видимому, женщина. Я вмиг ее представила: этакая ухоженная аристократка.

Вымывшись как следует, я на миг замерла и задала себе один-единственный вопрос: ну и как, Люся Игнатова, тебе новое амплуа взрослой женщины? Вопрос повис пикой в неподвижном, горячем воздухе ванны. Ответа на него я не нашла. Это просто произошло; даже учитывая все последствия, учитывая то состояние, в котором я нахожусь, набирая на компе эти заметки из недавнего прошлого, я ничуть не жалею, что моим первым мужчиной стал Алексей. Именно таким он и должен был быть. Я не представляла раньше, не рисовала его образ в мечтах, но подсознательно готова была отдаться именно такому парню. Так что я решила оставить вопрос для интеллектуалов и философов, а самой отдать предпочтение удовольствиям плотской жизни.

Я вернулась в спальню. Кажется, мы занимались этим делом на родительской постели, смекнула я. Прежде у меня в глазах стоял туман; вряд ли я заметила бы, опрокинь меня Лешка даже на куцый диван. Сейчас широкая двуспальная кровать не оставляла для меня сомнений. На меня вновь напал смешок, а потом я перевела взгляд в окно, и смех отрезало.

Совершенно голая, в одних только трусиках, лишенная девственности, я глядела на свой собственный дом.

Лешка лежал в постели, укрытый одеялом наполовину. Теперь он пошевелился и что-то сказал. Возможно, позвал меня. Или спросил, в чем дело. Я не разобрала. Я смотрела на свой дом, и мне вспомнилась Алиса в Стране Чудес. Вижу дом, в котором живу, и вроде не мой этот дом вовсе. Я миллион раз видела его со двора, но все равно не узнавала теперь. Он выглядел другим — странно-незнакомым, будто кто-то очень постарался, залез в мой мозг, извлек оттуда информацию и в деталях воспроизвел все здание, но все же чего-то не хватало, оставалось что-то чужое.

Я медленно, даже с опаской, приблизилась к окнам. Нашла взглядом свои собственные окна напротив. Моя голова закружилась. Все равно, как если бы я взглянула на перевернутый мир. Наверное, мой безымянный дневник следовало бы назвать «Ракурсы». Вот как выгляжу я, Люся Игнатова, со стороны. Мои окна темнели, родители давно спали, им не явился архангел с небес и не сообщил в гневе, что их дочь предалась распутству. Они дрыхли, а в моем окне читалась мрачная пустота. Но в то же время я видела там девчонку, юную шестнадцатилетнюю девчонку, которая сидит у окна и пялится на меня в свой бинокль.

А потом я увидела себя ее глазами, голую, с обнаженной грудью, и меня даже замутило. Что-то произошло во мне в эти секунды. Как-то я заметила, что с помощью бинокля расширила свои горизонты. В ту ночь я тоже что-то расширила, но не могу объяснить, что именно. Я вдруг поняла, что теория Эйнштейна, которой нас задолбала Покемонша, на самом деле самое красивейшее явление в мире. Все относительно, и теперь я убедилась, что так оно и есть: я здесь, у своего любимого парня, но в то же время я и там — полная надежд, восхищения и робости, ведь та я еще не лишилась девственности, и мне еще немного страшно, но сердце и любовь перевешивают этот страх.

Я не знаю, что открылось во мне в эту минуту. Что могло бы открыться, не прерви Алексей этот мой восторженный транс, когда я смотрела на мир двумя парами глаз, ощущала себя и здесь, и там. Как бы то ни было, я вздрогнула, ощутив на животе его ладони: он незаметно подошел ко мне сзади и обнял. Я чувствовала его вновь напрягшийся член. Он потерся им об меня сзади и издал какое-то невнятное мычание, похожее на сожаление. Я спрятала улыбку. Это мой первый опыт, и мне больше нельзя. Рана в моем лоне должна зажить. Так что придется ему потерпеть какое-то время. Недели две. Или до завтра.

А потом мы лежали в кровати, укрывшись одним одеялом, и Лешка без конца болтал. Практически ничего не помню, что он нес, но разве это важно? Мне просто нравилось слышать его простуженный голос. Сама я раздумывала над тем, рассказать ли Катьке или повременить? Лучше будет повременить. Успеется еще.

Среди ночи позвонила мама. Я писала уже, что она принимает снотворное на ночь, и ее почти невозможно разбудить. Мне вновь повезло, как утопленнице. Хотя могла бы заранее предположить, что уж в эту ночь, когда меня впервые отпустили до утра, мама не будет закидываться наркотой. С трубкой в руке я вскочила с постели и уставилась на свои окна. В родительской спальне горел ночник. Я представила себе маму, разбитую, заспанную, сидящую на кровати в одной ночнушке рядом с храпящим отцом, со злой решимостью набирающую мой номер.

Я честным голосом сообщила, что я в норме: верно и преданно провожаю Виталика в армию. После этого еще немного последила за своими окнами. Ночник какое-то время горел, вскорости погас, и только тогда я расслабилась и нырнула под одеяло к своему ненаглядному.

Как выяснилось назавтра, после разговора со мной мама произвела еще один звонок. На сей раз на домашний номер Виталика, который она раздобыла в моей записной книжке. Я писала, что в моей комнате время от времени устраивается шмон? Так вот, пишу. Естественно, выяснилось, что у Виталика меня нет, и никто понятия не имеет, где я. В результате я получила такой разнос, какого еще не видывала. Я отмазалась тем, что как раз выходила в ночной магазин с несколькими другими ребятами. И кто-то там, должно быть, перепил и все перепутал. Мама, само собой, не поверила ни одному слову, но по крайней мере мне удалось избежать выдранных волос и выкрученных ушей.

18 августа 2004г.

Много чего случилось потом. Назвать могу только одним словом: калейдоскоп. Все так перемешалось, завертелось, и в этом месиве отдельные карты памяти торчат для меня сейчас, принимая вид острых рифов. Они причудливы, беспечны, своенравны и восхитительны, но более всего — остры и смертельны.

Отшумела весна, с ее праздниками, зеленью, фейерверками и любовью. Пришло лето, но любовь выжила и продолжалась. Мои экзамены остались позади, я закончила десятый класс, и мы с моим Алексеем окунулись в студенческую сессию. Вернее, окунулся-то он, а я была его музой и вдохновительницей. К хорошему привыкаешь быстро, и что-то мой Лешенька взял за правило сначала тащить меня к себе в постель, а уж потом браться за свои умные, не по моему уровню, книжки.

У него тоже был компьютер, и, как у Виталика, у Алексея имелся доступ в Интернет. Днями напролет мы сидели у него дома: он штудировал конспекты, я лазила по чатам. Он сидел за моей спиной, и я часто оборачивалась, проверить — как он там готовится. И натыкалась на его влюбленный взгляд.

Я помню, как он изучал меня в постели. Предлагал всевозможные позы. Поначалу я стеснялась, вскоре вошла во вкус. Иногда доходило до смешного. Однажды нас чуть не застукали его предки. Но у его родителей есть одно замечательное качество: прежде чем вернуться домой, они всегда звонят. Когда я впервые об этом узнала, у меня был шок. Человеческая нормальность мной воспринималась как дикость, ну не кошмар ли?! Тогда мы отделались легким испугом, правда, впопыхах я не надела трусики: сначала не нашла, а потом уже было поздно натягивать. Ну и потопала домой вот так, с трусами в сумочке.

Помню, как мы выбрались за город, только не на озеро, а на какую-то поляну, и Лешке чего-то взбрело в голову сделать передо мной стойку на руках. И поскольку он был, видимо, слишком взбудоражен, то грохнулся навзничь. Я перепугалась не на шутку, но вместе с тем на меня напал смех, ведь противоположности совместимы, и Лешка обиделся насмерть и заявил, что пойдет сейчас со стыда повесится на каком-нибудь дереве. И действительно пошел, и я семенила за ним, называя его самыми ласковыми прозвищами, а он, сволочь, ухмылялся и делал вид, что все еще дуется.

Помню, как однажды нас застиг ливень, когда мы гуляли на улице, и мы забежали в ближайший подъезд и без предисловий стали целоваться. Если бы мне не хватило духу остановиться, это произошло бы у нас прямо в подъезде, но я все-таки проявила силу воли. А когда дождь кончился, и мы вышли во двор, я как-то импульсивно оглянулась на подъездные окна и обнаружила, что на площадке выше затихарились какие-то пацаны. Видимо, они там сидели и ждали, до чего у нас внизу дойдет.

Помню, сидели в баре: я, Лешка, Катька Череповец и ее очередной ухажер. В середине вечера наши мальчишки чуть не сцепились с какими-то козлами, но слава Богу обошлось. Потом девчонки рассказывали, что в тот вечер, когда мы уже ушли, в этом баре кого-то зарезали. Когда я об этом узнала, то прижалась к Алексею, твердя как полоумная, что это мог быть он, и Лешка еле отодрал меня от себя.

Помню, как глядела в бинокль… Никакие зароки не сравнятся с буйством юности, и бинокль вновь стал мне другом, и, насколько я помню, это был единственный период, когда я не побаивалась смутно этого старинного прибора. Я продолжала «навещать» своих знакомых, только уже вскользь. «Костик» большую часть лета провел дома. Я так поняла, летом мать решила ему дать передышку, однако все эти часы, проведенные за созерцанием стены, не пропали даром: Костик выглядел инфантильным и заторможенным. На улицу не рвался, когда нечего было делать, телепался по дому, как призрак. «Принцесса» и ее родители не появлялись почти до сентября. Возможно, уезжали на отдых или просто им не сиделось дома — полная противоположность «Костику». С «Маргаритой» стало твориться что-то явно не то. Поскольку наблюдала я за своими «друзьями» для отвода глаз (чтобы не прикипеть напрочь к главному объекту моего наблюдения), я не особо разобралась, в чем там дело. Но только «Рита» изменилась. Мне она показалась замкнутой и угрюмой. По ночам у нее часто горели свечи, она таки продолжала свое чародейство. Только если раньше это было у нее открыто, то теперь, как я подозреваю, она разводила всю эту магию, только убедившись, что родители спят. А в середине лета, случайно взглянув в ее окно, я обомлела. В первую секунду мне даже подумалось, что «Рита» съехала, и теперь там в квартире другие люди. Но приглядевшись, я убедилась, что это именно «Рита», и это еще больше меня потрясло. Девушка кардинально изменилась. Раньше она была светленькой, пышноволосой булочкой с формами. Теперь же она обрезала волосы под мальчишку, выкрасила их в черный цвет. Она изменила макияж, начав мазать губы почти черной помадой, а глаза у нее напоминали синяки из-за огромного количества туши. При этом она стала носить какие-то бесформенные сарафаны и юбки, а кофты, наверное, ей одолжили местные бомжи. Убей меня Бог, если я понимала, в чем причина этой жути. Не иначе, побочный эффект ворожбы. Может, как-нибудь застану ее на кладбище: будет бродить вдоль могил, бормоча заклинания, и собирать какие-нибудь снадобья.

«Гоголь» ко всему прочему оказался каким-то профессором кислых щей и летом активно занялся репетиторством. Прибегая с работы (я не могу представить энергичного «Гоголя» идущим с работы, это должна быть не иначе, как пробежка трусцой), он совершал свою ритуальную гимнастику, а потом к нему приходил какой-нибудь пацан или девчонка, и они вместе изучали науки. Женщины у «Гоголя» так и не появилось.

И самое великое событие лета: «Миша» затеял в доме ремонт! Может, он закодировался? Причем за все время, пока я за ним наблюдала, он ни разу не ударил свою мадаму. Вместе они что-то затирали, белили и красили. Вместе клеили обои и совершали еще массу других дел. Правильно молвят, совместный труд сплачивает. Это только когда мои родители берутся за мелкий ремонт, они большую часть времени собачатся из-за каждого несчастного мазка.

Но не они все мне были нужны в это лето. Даже проведя с Алексеем целый день, я не могла отказаться от удовольствия увидеть его еще раз в бинокль перед сном. Однажды он мне признался, что чувствует себя киногероем, за которым неусыпно следят папарацци. Я сказала ему прямо, что если ему неприятно, я забуду о бинокле навсегда. Он ответил, что есть в этом интрига, которая его возбуждает, а потом усмехнулся и заметил, что будет весело, если я его застукаю за каким-нибудь непотребным занятием, каким занимаются преимущественно мальчики пятнадцати лет в запертых ваннах. Я резонно ответила, что вроде как не даю ему повода прибегать к таким крайним мерам, и Лешка вдруг стал допытываться, а что я вижу в других квартирах в свой бинокль. Искушение поделиться было великим, но что-то глубокое во мне, глубже даже, чем любовь, резко взбунтовалось. Все равно что подробно описывать своему мужчине, какого цвета у тебя выделения при молочнице. Я ответила, что кроме как на него ни на кого больше не смотрю. Он испытующе поглядел на меня, но я оставалась непроницаемой.

А однажды мне втемяшилось в голову встретить его сразу после пробуждения. Когда Леша проснулся и, взлохмаченный, приблизился к окну, я уже дежурила на своем месте с биноклем у глаз. Помню, как странно он смотрел — неотрывно и задумчиво, словно меня на самом деле не было, и он пытался представить мой образ. Я даже перепугалась, что Алексей чувствует нечто похожее, что ощутила я, когда впервые увидела из его окна свой дом. Какое-то раздвоение… или соединение… или и то, и другое вместе, если такое бывает. А Потом Лешка дохнул на стекло, образовал пленку, и на этой пленке пальцем вывел сердце.

От одного этого я порхала три дня.

19 августа, 2004г.

Вся эйфория рухнула внезапно и навсегда. Набат громыхнул в моей голове в тот миг, когда однажды утром я торчала в ванне и неторопливо совершала утренние процедуры. Мама с отцом были на работе, стояла середина лета, еще оставалось куча времени до сентября, и одно это приводило меня в упоение. Я что-то тихо напевала себе под нос, крутясь перед зеркалом после душа, и вот тут я вдруг осознала, что мои месячные должны были прийти еще позавчера.

Задержка. Первая на моем веку с тринадцати лет, когда я вымазала кровью ковер тети Зои. По моим месячным можно было сверять европейский календарь, и в этом причина того, что я никогда не подсчитывала дни и не вела учет. Все проходило естественно и регулярно.

Беременна! Это слово вспыхнуло во мне наперед всех прочих, и сердце испуганно затрепетало где-то в пятках. Я тупо пялилась на свое отражение в зеркале: еще не до конца сформировавшаяся девчонка, с упругой юной грудью, мокрыми после душа волосами и с паникой в глазах. Я сама себе напоминала карикатуру, какие можно встретить на плакатах, предупреждающих всех юных девочек и мальчиков не забывать о контрацептивах. Я не знаю, почему мы с Лешкой никогда не затрагивали вопрос о предохранении. Я могу назвать себя беспечной и легкомысленной (мама бы так и назвала… хотя нет, ее эпитеты жалили бы больнее), но смутно ощущаю, что ответ не в этом. Я уже не неопытная дура-малолетка, которая решила, что умирает, когда накатили первые менструации. Я знала о способах предохранения, я о них думала, но я не заводила об этом речь, и Алексей не заводил. И подозреваю, что все мое легкомыслие сводится к простому переходу от узкой, обыденной казенщины к чему-то волшебному и счастливому. До встречи с Алексеем я никогда не чувствовала себя по-настоящему счастливой. Я была веселой, кое-где удачливой (где-то наоборот), временами изворотливой, часто наглой, иногда мягкой и податливой, и почти всегда сильной. Я была сильной, так как знала, что мне не на кого положиться, кроме как на себя саму, и моя тайна с биноклем тоже была следствием этого.

А потом появился Алексей, и мне уже не нужно было быть сильной, мне не нужно было напрягать мозги, думая, как же быть с Виталиком и его проводами в армию, не нужно было думать, чем занять день, даже как отмазаться от придирок мамы я не думала: со всеми проблемами я бежала к Лешке, и каждый раз у него находился для меня дельный совет. И причина даже не в женской податливости, природном желании подчиниться мужчине, вручить себя ему. Просто когда после стольких лет холода вдруг разливается тепло, и птицы заливаются щебетом в твоей душе, ты поневоле разомлеешь. Ты отдашься течению. Возможно, это просто надежда. Затаенная, истинная, самая-самая личная надежда, что счастье продлится вечно, если ты позволишь ему течь, как вздумается.

Видимо, счастье — это такой компонент, к которому тоже нужно быть морально и чувственно готовой. А если нет, ты растворяешься в нем, и перестаешь быть личностью. Как говорят мессии, растворение личности, своего эго в чем-то — это прекрасно, но вот я испытала это на своей шкуре и замечу — ни фига прекрасного.

Лешка старался не кончать в меня, я изучила запах и ощущение его спермы, в народе это называется «прерванным актом», но старание — одно, а навык — совсем другое. Я могла быть и не беременной, хотя это слово и просияло в моей голове неоновой вывеской. Моя задержка могла иметь рациональное объяснение, иное объяснение. Ведь я начала жить половой жизнью, причем сравнительно регулярной. И где-то я читала, что это приводит к каким-то гормональным изменениям, и цикл месячных может сбиться. Все просто. Это могло произойти вообще по возрастным причинам, все-таки мой организм продолжал формироваться.

Почему я написала, что идиллия закончилась раз и навсегда? Потому что впервые я твердо знала: я не побегу к Лешке, даже видя себя в зеркале, колотящуюся от испуга. Не побегу, как бы мне страшно не было, пока у меня не будет стопроцентных фактов. Не побегу к нему только лишь с подозрениями. Стало быть, я вновь сильная. Значит, я снова одна. И значит, мне и разруливать это самой.

Ну, а как только я вновь стала сильной, желание пустить все на самотек исчезло. Решение пришло молниеносно. Нужен тест-анализ. Насколько мне известно, это единственный способ выявить беременность на такой ранней стадии. Потом, когда выяснится, что все нормально, я объявлю обет целомудрия. Ровно до тех пор, пока Лешка всерьез не задумается и не решит вопрос с моей безопасностью. Хватит, повеселились.

Все же в глубине души зрело нехорошее предчувствие, что моим альковным делам с Алексеем пришел конец.

Итак, я отправилась в аптеку, даже не дождавшись, пока волосы высохнут до конца. Шла как в тумане, никого не видя, стараясь не думать об объявивших забастовку месячных, а также о том, во что все это может вылиться. Аптека располагалась поблизости: в последнее время их что-то развелось видимо-невидимо. Аптека — одно из самых прибыльных занятий, как-то говорил мне Виталик Синицын. Аптеки, сколько бы их не было, всегда будут приносить прибыль, а их прогрессивный рост всего лишь показатель захирения человечества.

На дверях аптеки висела табличка с надписью «закрыто открыто». Это ввергло меня в ступор. Я тупо соображала, что бы это могло означать. Или эта шарада специально для малолетних дур, беременеющих, когда не надо, и до сих пор верящих, что они Алисы в Стране чудес? Потом я вспомнила, что противоположности все-таки совместимы, толкнула дверь и оказалась внутри.

Вновь небольшой тупеж. Минуту я просто пялилась на россыпь всевозможных пузырьков, баночек и таблеток. Видок у меня, наверное, был тот еще. Стоял ранний час, аптека была пуста, лишь какой-то старикан доставал аптекаршу по поводу своей печени. Мои глаза перебегали с витрины на витрину, и вдруг я разозлилась. Что толку стоять, все равно придется в конце концов подойти к аптекарше и произнести заветные слова вслух.

Старик отвалил. Больше желающих штурмовать работников здравоохранения не наблюдалось. Аптекарша — невысокая женщина лет тридцати — подсчитывала мелочь. Мне пришлось подождать, пока она с этим закончит. Несмотря на всю мою решимость, если бы кто-то сейчас вошел внутрь, я бы тут же отчалила молча.

Женщина подняла на меня вопросительный взгляд. Я проглотила комок в горле.

— Мне, пожалуйста, тест на беременность.

Еще один короткий взгляд. Как я не силилась, не смогла его идентифицировать. Я ожидала, что она смерит меня с головы до ног — девчонку-подростка в короткой юбке и влажными волосами, но — нет. Взгляд был совершенно безэмоциональный: женщина словно сфотографировала меня и тут же отправила в архивный файл. Я вывалила на прилавок мелочь, и аптекарша вручила мне нужную упаковку.

По дороге домой стрельнула сигарету у идущего навстречу мужика. Мужик осчастливил меня «Парламентом», но я отвязалась, лишь когда вытянула у него еще одну. Этот уже оглядел меня сверху донизу. Давно замечаю, что мужики в годах на меня пялятся. Ходить с мамой на рынок или в любое другое многолюдное место — сущий ад. Она все время бесится, видя, как мужские взгляды ко мне липнут, хотя, разумеется, в своих чувствах не признается даже перед смертью. Мужик был импозантным, но меня сейчас это не интересовало. Меня вообще ничего не колыхало, мне срочно требовалась сигарета, и не одна.

Дома я засела с сигаретой на балконе, скрючившись в три погибели, чтобы меня не засекли снаружи, и занялась изучением инструкции к выданному мне тесту. Инструкция была элементарной. Я отправилась в туалет, где проделала все необходимые манипуляции. Теперь нужно было выждать время, и я закурила вторую сигарету. Лишь высосав ее без остатка, я отважилась взглянуть на результаты теста… ну, в общем, подсознательно я знала, что увижу.

Две полоски. Тест положительный, и я беременна.

Не знаю, как с этим справляются другие девчонки. Может, заходятся в припадке, может, напиваются, может, еще что. Во мне сразу же проснулась страсть к действию. Это могло быть подспудным следствием ужаса, который можно приглушить только решительностью или даже отчаяньем. Тест расставил все точки над «и», так что любой самообман отпадал. Передо мной встал единственный и первостепенный вопрос: что мне с этим делать?

Не было метаний, горьких дум по этому поводу,— я не разрывалась. Хоть в этом могу себя похвалить: я все сделала правильно. Прежде чем дергать Лешку, едва я заподозрила о своем положении, я сперва убедилась в этом сама. И теперь ответственность уже перестала быть только моей, ведь он потенциальный отец. Взваливать все на свои плечи я не была намерена, я не страдалица, не мать Тереза, не святая, стало быть, Алексей должен быть в курсе.

Но и как раньше тоже быть не могло. Я уже не неслась сломя голову к своему ненаглядному, чтобы потом, выплеснув все наболевшее, завороженно заглядывать ему в рот, пока он изрекал свои мудрые истины. Завороженность хороша для весны и романтики, но ребенок — не романтика, в нем — весь мир. Окружающее перестало меня интересовать, все мои помыслы сконцентрировались на моем животе, и я не собиралась ни перекладывать ответственность, ни плакаться. Просто Лешка… Да будем честными до конца: даже в те дни, когда у нас царила идиллия, он не был для меня незыблемым, как Кремль. А сейчас тем более: мы просто двое растерянных подростков, которые натворили Бог весть что.

Я взяла мобильник и набрала Лешкин номер.

— Привет, моя радость!— тут же отозвался он.

По моему сердцу полоснула боль, но я смогла через это переступить. Я сделала это так же решительно, неоспоримо и безвозвратно, как минутой раньше перетянула свои высохшие наконец волосы в хвост. Если я хоть на миг распущу нюни, то все испорчу. Плачь не плачь, а ситуацию нужно было брать, что называется, за рога.

— Ты дома?— спросила я.

— Только что зашел.— Лешка, как любой порядочный студент, летом не бездельничал — крейсировал по предприятиям и собирал информацию для отчета по летней практике.— Обедаю.

— Я сейчас зайду,— коротко сообщила я.

Наверное, мой голос резко отличался от всего, что он от меня слышал (за исключением того дня, когда он не сказал мне про машину, и я набросилась на него, как фурия). Что-то заподозрив, он осторожно спросил:

— Что-то случилось?

— Зайду — расскажу.

Я дала отбой, пока он не вздумал допытываться дальше. Если уж я решилась на этот разговор, то телефон явно не посредник.

Он действительно обедал, мой ненаглядный Леша-«Сережа», и я нагрянула, вся такая взвинченная, чтобы испортить ему аппетит. Мне не потребовалось много времени, чтобы спуститься во двор, совершить короткий марш-бросок до соседнего дома и взбежать на Лешкин этаж. В который раз я благословила случай, волей которого мы с Алексеем живем по соседству. По крайней мере, я была избавлена от муторных размышлений, правильно ли я поступаю, пока тащилась бы к нему на край города.

Лицо мое выглядело непроницаемым, так что Лешка только и мог делать, что таращиться на меня с вопросом в глазах. Его трапеза была в самом разгаре, и мы расположились на кухне. Перед Лешкой на столе — тарелка с горячим супом. Кусок хлеба, порезанная тонкими ломтиками ветчина, масса всякой зелени: лучок, укропчик, петрушка. Еще сыр. Ням-ням. Если я и ем ветчину, то наподобие хлеба, даже не удосуживаюсь ее порезать. Быдло, что еще с меня взять. Лешка поглядывает на меня да ест. Он и мне предложил разделить с ним застолье, но аппетит, чувствую, пропал у меня надолго.

— Леш, я беременна…

Теперь и у него пропал. Суп обречен остаться не съеденным. Зато он смотрел в свой суп, наверное, минут сорок, словно там ему вмиг начали мерещиться живые зародыши. Фраза повисела в воздухе какое-то время, потом удивленно растворилась, от нее не осталось и следа, ее даже, можно сказать, забыли, а Лешка все рассматривал свой суп. Великолепно, девочка! Так и надо — сразу наповал, без предупредительного выстрела. Но мне действительно было не до сантиментов.

Молчание висело камнем. Он переваривал известие, примерял его к себе, как в ателье по пошиву отцов и матерей, может, мысленно называл себя папой и прислушивался, что он чувствует при этом. Вру самой себе! Не называл он себя отцом, даже в мыслях. Я тоже молчала. Нужно было дать ему время, чтобы он привык.

— Это точно?— глухо выдавил он, продолжая изучать суп.

— Точно. Я купила тест сегодня. Я беременна.

Он, наконец, с усилием оторвал взгляд от супа, но на меня все равно не взглянул. Зачем-то съел кусочек ветчины, пожевал его с таким видом, словно ел картон. Потом спросил:

— И что теперь?

Суп ему, что ли, на голову вылить, подумала я. Это он меня спрашивает! Человек, который сделал мне ребенка. Не спорю, он и удовольствия мне доставил море и еще маленькую фляжку. Несколько раз он ласкал меня орально, и я кончала, как бешеная. Причем ответных услуг он так и не допросился. Во мне все перемешалось, и я вдруг с ужасом осознала, что ситуация напоминает мне Виталика. Только это была уже углубленная, усовершенствованная ситуация. Я вспомнила саму себя, как замерла в ванной с дикими глазами животного, когда на меня свалилось это озарение, и сменила гнев на милость. У меня было время переварить. У Лешки его не было, и я не находила готовности его ему предоставлять. А потому постаралась быть снисходительной.

— Может, лучше так,— предложила я.— Что каждый из нас намерен делать в отдельности? Начнем с тебя.

— С меня?— Он вытаращился.

— Ну, если ты, конечно, собираешься что-то делать.— Я вновь начала психовать. Нет, ну опять все ложится на мои хрупкие плечи! Я что, разжевывать ему это должна? Или я слишком нахраписта? Или я ошибалась в своем понимании мужчины, и все они по природе своей — цветочки, и их нужно обхаживать и лелеять, и только в таком случае от них можно чего-то добиться?

— А что я могу сделать?— Лешка тоже начал злиться.

— Ну, например, жениться на мне!— заявила я с достоинством. Ха-ха. Не собиралась я за него замуж. Глядя на него, как он сгорбился над своим остывающим супом, потерянный и хлипкий, подсознательно я приняла решение: уж лучше никакого мужа, если даже мой Алексей оказался слабак. Нет, не ждала я от него луны с неба. Или что он рассмеется, взгромоздится на стол, щелкнет пальцами и — оп-ля! — ребенка нет, и я — девственница. Я девушка здравомыслящая, и прекрасно понимаю, что большая ответственность лежит на мне. Именно за мной принятие решения, за мной последнее слово. Мстила ли я ему? Возможно. Наверняка мстила. Он со мной развлекся, а расхлебывать — мне одной.

Лешка прищурился и взглянул на меня враждебно.

— Никогда не думал, что ты шантажистка,— заявил он.

Мне захотелось и плакать, и смеяться одновременно. Это было, мать твою, смешно: он обвиняет меня в шантаже, в то же время его фраза и есть чистой воды шантаж, попытка защититься и спрятаться. Еще ничьи слова не доставляли мне столько боли. Я сильная, да, мне и Катька постоянно твердит: Люсь, ты такая сильная! Я ненавидела сейчас Алексея всей душой, но мне было страшно, просто страшно! Несмотря на мои напористость, здравомыслие и гордость.

— Это ведь и твой ребенок,— унизительно захныкала я.

— Мой!— Он тут же осмелел. Голос обрел силу. Еще один горький урок жизни: если хочешь, чтобы твой мужчина был сильным, ты должна унижаться перед ним. Вот и весь ответ на мои вопросы по поводу «Миши», его мадам, и подобных им миллионов дубликатов. Бесконечные поиски сильного партнера обречены на провал: их уже нет, они все заняты. И ты берешь себе за образец любого встречного и делаешь так, чтобы он был на голову выше. Мир и идиллия! — у тебя теперь сильный мужчина. Ну а если для этого пришлось, образно говоря, отсечь себе волосы — так ведь просто так ничего не дается, еще Архимед говаривал: уполовинешь в одном — прибудет в другом.— Мой ребенок, и я не собираюсь снимать с себя ответственность!

Я робко и с надеждой на него взглянула, ожидая продолжения и таких же громких, впечатляющих действий. Но продолжения как-то не предвиделось, судя по тому, что он вновь начал высматривать в супе невидимых рыбешек.

Мне вновь захотелось и плакать, и смеяться.

— А что ты собираешься делать?— спросил он, так и не ответив на мой аналогичный вопрос. Я пожала плечами. Я не знала. В глубине души я оставалась растерянной девчонкой. И мне было страшно. Жутко и одиноко. Я боялась матери, боялась сплетен, боялась ярлыка, боялась родов в конце концов. Дико, но я боялась и школы теперь. А еще я боялась своего ребенка. Он пугал меня, этот крошечный человечек, как не пугал никто в жизни, и я не знаю до сих пор, что было больше в этом страхе — страха от него или же за него.

— Я пока не решила,— промямлила я.

— Что от меня требуется?

Я взглянула на него, и в моих глазах в последний раз проснулась нежность. Он ждал от меня какой-нибудь команды. Он сидел, уже не сломленный, а собранный, независимый и сильный, но я так остро чувствовала всю эту призрачность. Для меня это стало мишурой, и мне на секунду стало его жаль.

— Ты будешь со мной?— проскулила я.

Он серьезно кивнул.

— Звони, если что. Что-нибудь потребуется, — звони.

Нежность как ветром сдуло. Ну а на что я еще могла рассчитывать, откровенно говоря? Я заставила себя подняться из-за стола. Хотелось для пущей хохмы закусить ветчинкой, но боялась, что сблюю.

— Все понятно с тобой, «Сережа»,— проговорила я.

Он опять на меня уставился. Не знаю, что он почувствовал. Я — только злорадство, больше ничего. Мне удалось ему отомстить. Но, как всегда происходит в моей жизни, моя месть бумерангом вернулась обратно.

— Ты даже имена путаешь, Люсь.— Голос Алексея был чужим и злым.— Ты уверена вообще, что это мой ребенок?

Я пронзительно расхохоталась ему в лицо и выскочила из квартиры.

Мама Лешки взяла меня на абордаж тем же вечером. Я многое могу понять и простить. Но то, что он нажаловался мамочке… В тот же день… После того, что между нами было! Двадцать два года парню. Даже Виталик не стал бы этого делать. Бог ты мой, как же мне не хватало моего Синицына!

Позвонила она мне на мобильник, а сама для этой цели воспользовалась трубкой Алексея. Услышав знакомую мелодию, я ринулась к телефону, в надежде услышать родной голос, полный чувств и раскаяния, уверяющий меня, что он вел себя недостойно, но теперь осознал, просит прощения и обещает любить меня до гробовой доски… Вместо этого в трубке раздался сухой и одновременно исполненный скорби женский голос, словно они там меня обсудили и общими усилиями придали земле.

— Здравствуйте, это Люся?

— Да, это Люся.

— Это звонит мама Алексея Смирнова.

— Здрасьте…

Голос у нее был четким, поставленным и продуманным; в нем не присутствовало ни одной посторонней эмоции. И во время нашего короткого разговора она ни разу не отошла от этой линии, придерживалась выбранной тональности, и меня это бесило до умопомрачения.

— Мне тут Алексей рассказал, какую вы с ним кашу заварили. Я очень сожалею, Люся.

— Я — нет,— грубо оборвала я. В малой степени это было правдой. Бурный всплеск чувств весной, последующий роман с Алексеем будет жить во мне много лет, согревать мне душу воспоминаниями. Просто сейчас я расплачиваюсь за то, что оказалась не готовой к полному счастью.

Короткая пауза в трубке.

— Что ты собираешься делать?— спросила она.

— Я уже все сказала Алексею. Спросите у него.

— Он говорит, что ты сама не знаешь.

И тут наябедничал! Я молчала. Так и есть, я не знаю. Я должна знать, пусть мне нет и семнадцати, но я должна. И все-таки я не знала. Не было у меня опыта беременности, чтобы знать.

— Хочу сказать тебе кое-что, Люся. Не знаю, правда, насколько далеко у вас зашли отношения с моим сыном. Пусть это будет чисто женский разговор. Хоть ты не до конца мама, но надеюсь, мы поймем друг друга. Ведь ты уже девушка взрослая.

Интересно, это комплимент или издевка, насчет того, что я взрослая? Теперь понятно, в кого Лешка такой мастер разводить медовые речи. Вот и эта тоже пытается подсластить пилюлю. Но если она и насмехалась, я-то точно не чувствовала себя восторженной Алисой. Она ждала с моей стороны какой-нибудь реакции, но не дождалась.

— Алексей учится в институте, ты знаешь,— сказала она.— Мы с его отцом вложили много денег в его обучение. У него планы на будущее. Может, это звучит жестоко, но ему совершенно не нужна сейчас женитьба.

Понятно теперь, по какому поводу трясучка. Видимо, моя реплика здорово перепугала моего Лешку-«Сережку». Продолжая держать трубку у уха, я приблизилась к окну, взяла бинокль и направила его на окна своего бывшего кавалера. Свет в квартире горел, но ни Алексея, ни его матери я не видела. Зная расположение комнат, я заключила, что разговор ведется из кухни. По-видимому, Лешенька созрел доесть свой суп.

— У тебя ведь у самой школа на носу,— продолжала внушать мне эта цаца.— Для тебя сейчас брак — это лишнее. Может быть, мы…

— Послушайте,— перебила я,— уж не знаю, как вас звать-величать.

— Тамара Владимировна.

— Так вот, Тамара Владимировна. Я прекрасно понимаю, что вы пытаетесь мне сказать. Ваша лекция учитывает позиции всех. Вашу позицию, позицию Алексея, мою тоже. И все это довольно-таки душевно до слез, вот только вы не учли еще одно мнение, мнение моего ребенка. Или у вас в привычке решать за всех, даже вопрос жизни и смерти?

— Не стоит, Люся…

— Чего? Громких выражений? Для вас и вашего сына, возможно, все это риторика. Но это существо во мне, а вы, видимо, просто забыли, что значит быть матерью.

— Кажется, я поспешила назвать тебя взрослой,— скорбно заметила Тамара Владимировна.

— Это ваши проблемы. Моя проблема — это мой ребенок. И ни вы, ни кто-либо другой не приговорите его к смерти. Если суждено, то это сделаю только я. У вашего сына был шанс стать мужчиной, он им не воспользовался. Можете передать ему, чтобы спокойно дохлебывал суп.

— В смысле?— Единственный раз в ее голосе прорезалось нечто похожее на злость.— Ты просто взвинчена, я понимаю…

— Даже если меня взвинтить еще больше, я не собираюсь доставлять проблем ни вам, ни вашему Леше. Вы зря звоните. У меня своих хлопот полно, чтобы еще думать, как бы вам осложнить жизнь. Мне от вас ничего не нужно.

Короткая пауза. А потом осторожный, но веский вопрос:

— А как насчет твоих родителей?

В носу защипало, хоть падай и реви! У меня трагедия, мне плохо, а они только и думают, как бы я или мои родители не запятнали честь их фамилии. Он и в этом оказался треплом, мой Леша. Наговорил мамочке, какие косные у меня предки, и, видимо, та сделала вывод, что основная опасность может исходить от них.

— Мои родители — это мои родители,— невнятно ответила я и тут же отключилась, чтобы не разреветься в трубку.

Потом я блокировала Лешкин номер. Наверное, они все же пытались мне дозвониться, поскольку периодически на табло мобильника высвечивались незнакомые номера, но я их игнорировала. Я поняла, что Тамара Владимировна из тех женщин, которым все будет мало, они успокоятся, только лишь полностью контролируя ситуацию. Она бы и на аборт повела меня за ручку, лишь бы убедиться, что я не собираюсь тайком родить, чтобы потом подать в суд, сопоставив ДНК ребенка и отца. Вскоре прекратились и эти звонки.

Вот так я осталась одна. Винить мне некого, кроме себя самой. К Лешке не испытываю ничего, даже презрения. Он просто оказался слишком мал для взрослой жизни, и не его вина, что родители не подготовили его к этому, не научили быть мужчиной. Конец лета. Через три недели — школа, одиннадцатый класс. Мать в последнее время все чаще злобствует: такое ощущение, что она что-то подозревает. Бинокль вызывает отвращение.

И это, я думаю, тоже расплата.

P.S. Все-таки пойду послезавтра на встречу с одноклассниками. И гори оно все синим пламенем.

21 августа 2004г.

Идея ночевки в «природном лоне» зачахла на корню. В конце концов желающих мерзнуть ночью в палатке, чтобы трястись утром, как выпивоха в холодильнике, не нашлось. Август, и ночи стали холодными. Благо погода не подвела: днем заливалось солнце, так что мы в полной мере насладились весельем.

Как раз накануне у меня произошла очередная стычка с мамой, из-за пустяка. Когда после стычки я нагло заявила, что собираюсь назавтра идти на пикник, мама на несколько секунд просто остолбенела. Скандал-то имел тайную подоплеку: перекрыть мне кислород загодя, чтобы пресечь даже попытки просьб с моей стороны. Но я уже обнаглела вовсю.

Обретя дар речи, мама перешла в наступление. Начав с крика, она закончила визгом. Обычно я либо тоже срываюсь и начинаю кричать, либо реву, а тут я стою, ручки сложены на животе, на лице не дрогнет ни один мускул, и спокойно гляжу, как она разорятся. И чем больше я глядела, тем больше разрастался мороз внутри меня. Соответственно, тем больше распалялась мама. Я отрешенно задавалась вопросом: что же такого вызвало этот припадок? Перво-наперво, прежде чем обнаглеть, я сообщила, что никакой ночевки не будет! Можно расслабить булки, я вернусь домой засветло. А может, моя беременность, разрыв с Алексеем, мое одиночество что-то надломили во мне, сделали меня непокорной, и мама это чувствовала? Прости, мама. Мне придется остаться такой. Ты мне не помощник, да и не захочешь помогать, я знаю. По-другому я сломаюсь окончательно. От страха. С каждым днем я боюсь все больше и больше. Ночью мне снятся кошмары, а когда я просыпаюсь — кошмары никуда не деваются. Мне мерещится черная туча, наползающая из-за горизонта. Я чувствую ее лишь интуитивно, ведь чтобы ее увидеть, мне придется прибегнуть к помощи бинокля,— и тогда, как пятьдесят с лишним лет назад, я увижу в прицеле надвигающуюся в небе гудящую смерть. Но я не притрагиваюсь к биноклю, не могу. Он достаточно надо мной потешился.

Кончилось все тем, что сломался отец. Схватил маму в охапку и запихнул ее в спальню, как грязный ком белья в корзину. А потом мне было четко заявлено, что если я посмею куда-то смыться, домой я могу не приходить. Сие было подкреплено трехэтажным матом, так что сомневаться не приходилось.

Сегодняшнее утро я начала с того, что стала неторопливо собираться в путь. Раскопала старый джинсовый костюм, на ноги натянула теплые колготки. Чтобы обезопасить и себя, и его. Вот пишу все это, а сама реву. Зачем я все это делала? Зачем столько заботы об этом червячке внутри меня? Ведь я знала, знала уже с утра, что убью его. Так зачем же?..

…Ладно, продолжу. Полчаса проревела, вроде бы стало терпимо. Что там у нас? А, ну да. Сборы мои проходили в полном молчании. Сегодня суббота, оба родителя сидели дома и активно занимались игнорированием блудной дочери. Мои действия уведомляли, что несмотря на угрозу отлучения я все-таки намерена продолжать блудить. Когда я уже была, так сказать, при параде, то зашла на кухню, где в тот момент находились они оба. Немного постояла молча. Мать возилась у плиты. Отец читал газету. На меня никто не взглянул. Чего я ждала от них? Сама не знаю. Хоть чего-то, наверное. Ни черта я не дождалась, также молча ушла. Никто меня не провожал, черт, не наорал даже вслед. Словно меня для них больше не существовало.

Собрались возле школы. Катюшка с Надькой подхватили меня на середине пути, и мне пришлось сразу им повиниться, что я сегодня бедная сиротка, и в карманах у меня дохлые мыши. Обе мои подруги взглянули на меня странно, синхронно покрутили пальцем у виска, после чего расхохотались. Я улыбнулась, правильно расценив пантомиму, но внутри меня что-то удивлялось: раньше я бы тоже разразилась хохотом, а теперь больше чем на улыбку не способна.

Когда мы втроем — я, Череповец и Трофимова — явились к пункту сбора, там были почти все. Руководила и командовала, как всегда, Анька Линь, наша староста, отличница и, на мой взгляд, просто классная баба. Мы скинулись в общую копилку и заказали «Газель». Поскольку вопрос с палаткой отпал, мальчишки все силы бросили на свое любимое занятие: с вечера заготовили мясо, и теперь на асфальте у наших ног стояло два громадных чана, набитых доверху снедью. Все нагрузились из дома пакетами с провизией и выпивкой, одна я была как нищенка. Однако за лето все друг по другу безумно соскучились, так что было не до меркантильности.

Мы выбрали местом гулянья берег озера. Да-да, того самого. Здесь весной этого года я впервые целовалась с Лешкой в его машине. По дороге туда я думала, что мне поплохеет от одного вида этого уголка природы, с которым связано столько воспоминаний, а значит, и боли, но нет, ничего подобного. Оглядевшись, я даже нашла тот пятачок, где мы стояли. Прислушалась к себе. Пустота. Совершенно ничего. Как будто прежняя Люся Игнатова умерла.

Валера Стукалов достал гитару из чехла и подкручивал колки, сидя на стволе поваленного дерева. Виктор Тимошин и Володя Дубко колдовали над костром, при этом Дубко еще успевал флиртовать с Катькой Череповец и Анжелкой Елисеевой. Как он умудрялся это совмещать, не представляю, но умудрялся. Глеб Батов озирался с таким видом, словно вылазка на природу была для него новшеством. Надька Трофимова дымила в три горла, Шагиева тоже не отставала. Кажется, Жанна в последнее время стала больше курить. Таня Огрышко что-то беспрестанно лопотала и сама же смеялась над своими историями. Анюта Линь ушла к озеру и минут двадцать сидела на корточках на берегу.

Были шашлыки, была выпивка, было море веселья. Все наперебой рассказывали, кто как провел лето, одна я сидела кислая. На меня мало обращали внимания, и меня это только радовало. К обеду все здорово набрались. Оказалось, что Анька притащила с собой магнитолу и позаботилась о батарейках — я же говорила, что она мировая девка, у нее всегда все под контролем. Когда Стукалов выдохся, или же его репертуар иссяк, на смену пришло радио. Пока все бесились, я сидела поодаль и просто наблюдала.

Потом в какой-то момент рядом со мной приземлилась Катька Череповец. По сравнению с другими она была относительно трезвой. Катька вообще мало пьет, мало курит, но всегда в прекрасном расположении духа. Совершенно неожиданно она обняла меня за плечи и чмокнула в щеку. Я чуть не разрыдалась от прилива чувств. Такого между нами никогда не было.

— Люсь, ну ты чего?— с укоризной спросила она.

— Ничего. Нормально все.

— Идем потанцуем!

— Не хочется…

— Ладно, нет так нет. Я с тобой посижу.

Мы с Катькой наблюдали, как Борька Ерофеев попытался в танце поднять на руки Веру Александрову. Между ними были какие-то отношения еще в десятом классе, характер которых так никто и не определил. Они то шушукались на уроках, то не смотрели друг на друга по три дня кряду. Пасс Борьки вышел грациозным ровно наполовину: в завершении он все-таки не удержался, и они вместе с Веркой грохнулись на траву. Действо было встречено всеобщим хохотом. Мы с Катькой тоже посмеялись, а потом я вдруг выпалила:

— Кать, я беременна.

Она еще продолжала улыбаться, но ее лицо медленно вытягивалось, а в глазах всплывал страх.

— Ты серьезно?!

Я хлюпнула носом и кивнула.

— Серьезно. Уже два месяца.

— Хренасе!— выдохнула Катька и уставилась на свои руки. Должно быть, известие ее убило наповал.

— Он, да?— глухо спросила она.

Я опять кивнула. Он, кто же еще. Катьке прекрасно известно, что я ни с кем больше не встречалась, кроме Алексея.

— Люська, как же тебя угораздило!— Она обняла меня. Просто, по-дружески. Мне было так приятно и тепло. Если бы моя мама умела быть такой…— Бедняжка.

Я не выдержала и распустила сопли. Рядом вырос Володя Дубко, наш местный донжуан. Заметив, что наши глаза на мокром месте, Дубко плюхнулся рядом и стал приставать:

— Девчонки, чего это с вами?— Выпитая водка придала его словам ненатуральное участие.— Чего вы?

— Вали-ка ты!— огрызнулась Катька.— Не до тебя. Дай девчонкам посекретничать.

Дубко побрел прочь, что-то обиженно бормоча. Долго он, однако, не расстраивался, стал липнуть к Надьке Трофимовой.

— Что думаешь делать?— спросила Катя.

— Делать?— Я вздохнула.— Аборт, что еще я могу делать.

— Кто-нибудь знает?

Я отрицательно мотнула головой.

— А родители?

— Тоже нет.

Катька немного помялась. Она ведь знала о моих натянутых взаимоотношениях с матерью, так что спрашивать дальше ей было неловко.

— Собираешься сказать?

— А куда деваться?— с неожиданной злостью выпалила я.

Катька примолкла. Рядом нарисовалась Трофимова. По-видимому, общество Дубко ей осточертело. Основное веселье царило в нескольких десятков метрах от нас. Трофимову изрядно шатало. Она вообще быстро пьянеет. Либо не умеет себя держать, либо не хочет.

— Чего тут у вас?— подозрительно спросила она.

Катька молчала, глядя в сторону. Я тоже. Не то чтобы я сейчас проводила границы между ними, просто повторять одно и то же дважды было выше моих сил. И все-таки Трофимова, пьяная или трезвая, оставалась ведьмочкой. Присев на корточки, она внимательно взглянула мне в глаза.

— Люсь, ты, часом, не залетела?

Я опять пустил слезу. Вообще я чего-то расклеилась. Вспомнились слова самой Трофимовой: экскурс в природное лоно. Как в воду глядела девушка. Веселенький экскурс, и в конце пути — маленький зародыш. Трофимова не стала со мной лобзаться. Поняв, что угодила в точку, она протрезвела ровно наполовину. Она не стала выказывать удивления, всякого рода аханья ей тоже были чужды. Трофимова была практичной девчонкой. Вот и сейчас в первую очередь в ее глазах прорезался расчет.

— Денег с него тряси!— категорично заявила она.— А если будет ломаться, наедь на предков. Прижми их — тут же раскошелятся.

— Не нужны мне его деньги! — пронзительно выпалила я.

— С ума сошла?! Не ему на аборт идти, а тебе. В шестнадцать лет обрюхатил девочку. Ну давай ему гимн сочиним по этому поводу, раз уж такой он у тебя идеальный. Между прочим, подсудное дело, знаешь ты об этом? Либо он тебе моральный ущерб оплачивает, либо следующие восемнадцать лет отстегивает мзду.

— Надь! — резко осадила ту Череповец. Я продолжала хлюпать носом. Остальные мои одноклассники то ли были слишком увлечены друг другом, и меня не замечали, то ли предпочитали не встревать. Мало ли какие у нас между собой секреты. Один раз я поймала испытующий взгляд Жанны Шагиевой. Я мельком подумала, что не одна Надька может оказаться такой проницательной, и загнала свои слезы внутрь. Додумалась, реветь перед всем классом. Еще бы на пенек взобралась и объявила всем, что ждешь ребенка.

— Ладно, Люсь, решать тебе,— буркнула Трофимова.— Ты — дуреха, но решай, как знаешь. — Она перевела взгляд на Катьку, вновь на меня, и доверительно понизила голос.— Девчонки, раз такое дело, предлагаю убойный вариант. У меня «косячок» заныкан. Оприходуем?

— Ага, мне сейчас только твоего убойного варианта не хватало!— фыркнула я.

Надька недоуменно на меня взглянула и холодно выдала:

— А ты что, рожать что ли собралась?

Я вылупилась на нее. Нет, я не собиралась рожать. Мамочки родные, мне нельзя рожать, мне шестнадцать лет всего, какая на фиг из меня роженица! Я еще школу не закончила. Но вот так цинично рассуждать… Ведь мы обговариваем убийство. Мы, трое девчонок, рассуждаем о том, кто скоро лишится жизни, и на курок нажму я.

— Надь, я так не могу!— истерично вскрикнула я. Вновь на меня уставилась Шагиева. Я подумала, что в другое время вцепилась бы ей в волосы за ее хамское любопытство.

— Ладно, я буду,— вдруг вклинилась Катька Череповец.

— Ты вроде как противница?— хмыкнула Трофимова.

— Ага, была. Сегодня особый случай. Только давайте смоемся подальше.

Мы втихаря улизнули от всех и уединились за деревьями, где нас было не видать. Надька раскурила «косяк» и немедленно закашлялась, как чахоточная. Катька курила так, словно это была обычная сигарета. Я бы, возможно, тоже затянулась пару раз. Однажды я попробовала «травку» в компании — кроме головной боли я ничего не получила. Потом мне разъяснили, что в первый раз всегда так бывает. Сегодня мог быть второй. Однако впереди предстоит разговор с родителями. Мне ведь везет до чертиков, меня вроде как выгнали из дома. Еще мне не хватало заявиться к ним обкуренной.

— В общем, ситуация немного знакомая,— поучительно сообщила Трофимова, когда «косяк» был добит. Она вечно, как накурится, строит из себя профессоршу.— Я с Шаповал это уже проходила.

— В смысле?— выпалили мы с Катькой в один голос.

— Я-то нет!— удовлетворенно пояснила Надюха.— Просто Шаповал сопровождала по всем инстанциям.

— Аленку?— Я не верила своим ушам.— Аленку Шаповал?— Аленка в этом году закончила одиннадцатый класс, я знала ее постольку поскольку. Одно время их частенько видели с Надькой. Потом они вроде разругались, но что там у них произошло, я не знаю, а спрашивать считаю невежливым, раз Трофимова сама обходит эту тему. Может, именно сейчас раскрываются все карты.

Надька хохотнула.

— А ты что думаешь, ты одна такая?

— Нет… Но все-таки…

Я покачала головой. Трофимова кивнула.

— Она та еще шлюшка. — Надька закурила сигарету, на этот раз обычную. Зрачки у моих подруг расширились до размеров луны, из чего я поняла, что наркотик уже в действии.— Мы сейчас с ней не очень контачим, от случая к случаю.

— Что так?— спросила Череповец.

Надька скривилась.

— Она себе чувака подцепила. Крутого, видать. Ну а я вроде как живой компромат. Если он узнает, как ее по хатам таскали, он от нее в Америку свалит.— Катька захихикала. Трофимова прыснула, но тут же взяла себя в руки и состряпала прокурорское лицо.— Она и сейчас не прочь поблядовать. Дура, короче.

Мы помолчали. Со стороны озера доносились крики наших одноклассников, но для меня они были как фантом. Весь мир вдруг сузился до маленького уголка под деревом, где мы расположились. Пахло лесом и ностальгией. Мне вдруг захотелось чего-то… Нестерпимо, почти смертельно. Я сорвала обеими руками по пучку травы и принялась ее нюхать. Мне хотелось съесть ее, траву эту, но я не рискнула. Я знала, что у беременных бывают странные бзики, но чтобы хотеть есть траву… Помнится, в детстве у нас во дворе жил пацан, который хавал землю. Черпал горстями и хавал, не давился даже, причем выглядел вдумчиво и серьезно, словно ему открывались тайны. Его на улицу поэтому старались не выпускать, и все его звали Митька-землеройка. Вот и я теперь чудо природы, Люська-травоедка.

Мои подруги долго таращились на меня в приятном отупении — на то, как я нюхаю траву. Потом одновременно повалились со смеху. Я покраснела, но тоже захихикала.

— Да, Люсь, чувствуется,— отдышавшись, выговорила Надька.— Да нет, все пройдет нормально. Сделают тебе аборт в женской гинекологии, пару дней поваляешься в стационаре, будут тебе мерить температуру и брать анализы. А потом — гуляй Васей. Только если нет денег, без анестезии будут скоблить. Предки дадут на анестезию?

Мой смех как ветром сдуло. Я сделалась угрюмой.

— Сомневаюсь…

— Дуреха чертова!— вспыхнула Надька.— Еще отказываешь со своего принца трясти. Лучше тебе на него насесть, Люсь, говорю как подруга. Без анестезии — херово. Взвоешь. Выживешь, конечно, но приятного мало.

Я хмуро разглядывала перспективы. Надо же, я и не знала всех этих тонкостей. Тоже мне, на аборт собралась! Но несмотря на тревогу и тяжкую плиту на сердце, мне захотелось обнять их обеих (мне не хотелось их есть, слава Богу). Они мне не родня, они, можно сказать, никто, просто одноклассницы. Но они сидят тут, рядом со мной, и решают мои проблемы, словно мы одна семья.

— А хочешь, я пойду к нему, к этому папашке?— оживилась Надька.

Я фыркнула, представив, какой это вызовет шок у интеллектуальной Тамары Владимировны, мамы Алексея.

— Нет уж. Я сама.

— Соберешься на аборт, звякни мне,— сказала Трофимова.— Буду тебе передачки носить. Только не затягивай с этим делом, скоро в школу. Одиннадцатые классы беременным не отменяют.— Надька обвела нас обеих взглядом и хихикнула.— Ну что, пойдем назад?

— Да, пора,— заметила Череповец, потягиваясь.— А то они там решат, что у нас веселее, и припрутся сюда.

— Да уж, веселушка. Только мне делиться с ними нечем.— Внезапно Надька подалась к нам и заговорщицки проговорила.— Кстати, давно мечтаю обкурить как-нибудь Таньку Огрышко. Впечатлений, думаю, на всю жизнь хватит.

Мы захихикали, все трое. Я представила глупую и бесформенную Огрышко, которая Бог ее знает как умудряется продержаться в школе, обкуренную до ушей и несущую всякий вздор. Наше хихиканье перешло в ржание. Вскоре мы просто катались по траве, и я хоть и не была под действием наркотика, не могла остановиться. Так, хохоча, мы вернулись к месту веселья. И первым, на кого мы наткнулись, был Володя Дубко, который, увидев нас, состряпал мину.

— То они ревут на плече, то ржут, как обкуренные,— буркнул он, и от этих слов мы расхохотались еще пуще.

Всю обратную дорогу горланили песни в «Газели». Наплакавшись и насмеявшись вволю, я чувствовала, как что-то ушло из меня. Часть боли, наверное, и страха тоже, хотя страх оставался. Но горизонты мне рисовались уже не такими мрачными. Мне было весело, по-настоящему душевно с ними, моими одноклассниками, где никто не лезет с наставлениями, и где позволено быть самой собой. Так хотелось, чтобы это никогда не кончалось.

А потом мы расстались. Трофимова с Череповец пожелали мне удачи. Я вернулась домой одна. У меня имелись ключи, но я прекрасно помнила напутствие отца, что путь домой ослушницам закрыт. Так что не стала я рисковать быть спущенной по лестнице, а просто нажала на дверной звонок.

Дверь мне открыла мама. Какое-то время разглядывала на меня в упор, видно, надеясь, что я потуплюсь и начну мяться с ноги на ногу. Ну а я не тупилась, тоже смотрела, не предпринимая попыток войти в свой родной дом, и мама поморщилась.

— Приперлась таки…

Интересно, задумалась я, сколько еще беременных дочерей встречают подобной фразой по всей необъятной России? К своему возрасту я осознала одну примечательную вещь: как бы тебе не было фигово, всегда найдется тот, кому еще хуже, и это тоже одна из бесчисленных сторон эйнштейновской теории. Вооружившись этим правилом, я решила идти до конца.

— Нужно поговорить.

Мой тон был собран, впервые я говорила с мамой на равных. Она это не могла не заметить, но не подала виду.

— Входи уж.

Предоставленная самой себе, я вошла. Медленно скинула туфли в прихожей, слыша звук работающего телевизора. От меня пахло костром и шкурами диких зверей… Да уж, действительно странные бзики у беременных. Золы мне есть не хотелось, но я остро ощутила запах медведей, волков и почему-то соленого моря.

Я вошла в зал — как была, в стареньком джинсовом костюме. Отец сидел в кресле, уставившись в телек. Мама гладила белье… Кажется, сцена повторяется. И вдруг я поняла: это ведь просто мой дом. Тут все однообразно. Мать мечется по квартире, занятая хозяйством, отец смотрит телевизор. А когда мама устает, то под рукой всегда имеюсь я, чтобы выместить на мне злобу.

Некоторое время я стояла в дверном проеме. На меня ноль внимания. Ушла, значит ушла, пришла — ну ладно, пришла. Мне было трудно начинать, поскольку телек здорово сбивал настрой, но выбора не было.

— Мама, папа,— повышая голос, произнесла я.— Я беременна.

Мамин утюг совершил еще две экскурсии по белью туда и обратно. Потом он застыл. Застыла и мама. Застыли часы в доме, все застыло, осталась лишь я с гулко бьющимся сердцем, ожидающая приговора, бледная и с виду ледяная. По телеку спортивный комментатор оживленно вещал о достижениях российских футболистов, и папа смотрел на комментатора и на футболистов, а мама смотрела на меня.

Она открыла рот. Захлопнула его, так что мне показалось, что у нее лязгнули зубы. Открыла снова. Чем-то резко запахло. Мама заторможенно опустила глаза. Позабытый утюг подпалил простыню. Едкий запах был физическим эквивалентом моего признания. Мама аккуратно поставила утюг стоймя. Поднесла руку к горлу. Опять попыталась что-то сказать, но вновь ничего у нее не вышло.

Отец пялился на футболистов. Он любил футбол, вообще любил спорт, а тут прихожу я со своими заявлениями и ему не досмотреть до конца очередной матч. Досада, нет слов. А может, до него доходило туго, или он не слышал, или ждал, что скажет мама, как десять лет назад, когда я закричала, что в соседнем доме видела убийцу. Факт есть факт — он смотрел на экран. Пауза явно затягивалась, и я подумала уже щелкнуть пальцами, что ли, чтобы как-то разрядить обстановку.

Молниеносно отец вылетел из кресла. Подскочив ко мне, как нападающий в самый пиковый момент игры, он со всего размаху залепил мне пощечину. Я, конечно, не мяч, и моя голова тоже, и когда я треснулась затылком об косяк, это стало лишним подтверждением, поскольку перед глазами вспыхнул фейерверк. Я непроизвольно коснулась языком губы, ожидая ощутить кровь, но крови не было.

— Шлюха!— рявкнул отец на весь дом, после чего…

Он сиганул в спальню и захлопнул за собой дверь.

Это уже было выше моих сил. Я медленно стекла по дверному косяку на пол и принялась хохотать, как зашкаленная.

28 августа, 2004г.

Пришлось звонить Алексею. Какие бы змеи ни кусали меня изнутри, Трофимова внесла свою лепту в процесс под названием «прерванный сон». Едва дома наметился относительный спад (имеется в виду, все стандартные процедуры уже были на мне опробованы: битье физиономии, таскание за волосы, пополнение мирового матершинного словарного запаса), мама пожелала узнать, кто отец. Встала альтернатива. Заложить Лешку со всеми его причиндалами, и пускай они колупаются, как хотят — и Алексей, и родители, и Тамара Владимировна даже. Или же мне до конца придерживаться той тактики, которую я выбрала еще до прощального разговора с Лешкой. Но дело все в том, что я насквозь вижу свою маму, и я знаю, зачем она допытывается. Ответ таков: низачем. Кишка у ней тонка до решительных атак. Это дома она — Шамаханская царица, а чуть стоит выйти за порог, как она — пожилая, сутулая женщина, воровато и с опаской поглядывающая на всякого встречного. Она судит меня ежедневно, но мировой или уголовный суд ввергает ее в ужас, она скандалит день-деньской, но закатить скандал Тамаре Владимировне у нее духа не хватит. Так что какая разница, кто отец?

Короче, я вновь перевела всю тяжелую артиллерию на себя, заявив:

— Не помню.

За что и получила серию воспитательных пощечин.

Страсти кипели, а время шло. Не существовало вечера, который прошел бы более или менее гладко. Если раньше прерогатива затевать скандалы была исключительно за мамой, то теперь пожелал иметь свою долю и отец. Едва они возвращались с работы, как начиналась вся эта воющая литургия. Мне хотелось спросить: ну и чего вы хотите добиться своими воплями? Убить моего ребенка? Или разорвать цепь времени, чтобы исправить мою ошибку? Или стереть с лица земли меня саму? В считанные дни я стала дерганной. В зеркале сама себя не узнаю. Мужики уже не пялятся на меня на улице: кто на такое чучело посмотрит?

Надька звонила каждый день, поторапливала с абортом. Она, как девушка прожженная, понимала, что сейчас мне нужен хороший пинок под зад. Я и сама понимала, что время поджимает, но мне нужно было как-то выйти на эту тему с родителями. Горлопанить-то они горлопанили, хоть карточку выдавай элитного Клуба Горлопанов, но сколько я не прислушивалась, я так и не смогла выявить из их воплей хоть какой-то прикладной вариант. Я была: стерва, шлюха, дрянь, потаскуха малолетняя, позором родителей, клеймо на шее (отец выразился именно так, что бы это ни значило), подзаборной девкой и т.п. Но я не была ни разу дочерью-успешно-сделавшей-аборт-и-вернувшейся-в-школу. Я все ждала, ждала, а потом как-то не вытерпела и плюнула на это дело.

— Мне нужны деньги на анестезию,— заявила я.

Замечу: ни до, ни после в наших разговорах, криках и сценах ни разу не проскальзывало слово «аборт». Родители открещивались всеми силами от участия. Я была просто «шлюхой», но факт, что шлюхи время от времени грешат абортами, умалчивался.

Мама как раз привычно разорялась по поводу моей потаскушечьей натуры, но мои слова заставили ее примолкнуть. Она помолчала. И даже не уточнила: действительно ли я иду на аборт или же обезболивающее мне нужно для того, чтобы вырезать родинку. Через какое-то время, старательно пряча взгляд, мама вынесла вердикт:

— Как влипла, так сама и выпутывайся.

Это вновь было, черт побери, смешно, но к тому времени смех во мне иссох. Думается, надолго. Я стояла перед мамой, вот она я — немое обвинение, «клеймо на шее», бесстыдница и распутная девка. Мама усиленно занималась насущными делами. Я заметила, что она режет лук и в ее руке нож. Мне захотелось вырвать у нее этот нож и вонзить себе пониже живота. Закричать: вот, погляди, теперь я уже не шлюха, я искупила грехи. Желание было мимолетным, но бешеным, так что я даже испугалась, что в конце концов у меня поедет крыша, и я натворю бед. Я искренне надеялась, что мама сказала это со зла — ладно, бывает, не каждый день шестнадцатилетние дочери беременеют, и я ведь не Покемонша, я сделаю скидку на стресс. Сейчас она немного меня помучит, а потом смилуется и переменит решение.

Продолжения не последовало. Мне оставалось молча брести в свою комнату.

А там, поплакав немного, я стала звонить Лешке.

Он, похоже, удалил мой номер из памяти мобильника, поскольку голос его был бодр и заинтересован. С первого же слова чувствовалось, что у него все в порядке, он молод и силен, учится в институте, умеет играть на гитаре, у него планы на будущее, он водит папину машину, а еще у него два имени.

— Алло?

— Леш, это Люся.

Пауза. Интересно, какое у него лицо, у моего «Сережи»? Будь у меня в руках бинокль, я бы рискнула направить его на противоположные окна, но к биноклю больше не притрагиваюсь.

— Как дела?— спросил он.

Нет, мне определенно везет на такие вещи. То на двери аптеки написано «открыто закрыто», то мама заявляет «как влипла, так и парься», а теперь вот Леша-«Сережа» вносит свой голос. Или у нас в стране везде так, или я на самом деле грешница.

— Просто прекрасно!— вдохновенно сообщила я своему ненаглядному, жалея его нежные нервы.— Одно только исключение: я тут «залетела» намедни и собираюсь на аборт.

Опять пауза.

— Ты решилась, да?— Его голос был полон печали, даже боли, и мое сердце екнуло. Мне расхотелось издеваться над ним. Все мои издевательства только мне во вред. Не над ним я потешаюсь, а над собой.

— Леш, а что мне остается делать?

— Прости…

Мы помолчали. Наверное, в этот момент каждый из нас тихо удивлялся, какая неимоверная пропасть легла между нами за эти несколько дней. И она все еще растет, эта бездна.

— Я могу чем-то помочь?— спросил он.

— Вообще-то, да. Я поэтому и звоню. Мне нужны деньги на анестезию, а родители не дают.

— Понятно.— Его голос стал задумчивым, он явно что-то просчитывал.— Сколько?

— Я пока не знаю,— призналась я.— Я и в больницу-то еще не ходила.

— Люсь…

— Что?

— А не может это… ну, может, ты ошиблась?

Я горько улыбнулась в трубку.

— Месячных нет.

— А-а. Прости…— И вдруг: — Люська, тебе же через неделю в школу!

Теперь в его голосе звучал ужас, и мое сердце екнуло болезненнее. Мужчины, если на них не давить, могут быть великодушными, милыми, заботливыми и благородными.

— Я в понедельник собираюсь сдавать анализы. Просто хотела узнать, могу ли я на тебя рассчитывать в плане денег.— Я подумала и добавила:— Леш, я не сказала своим, что ты отец.

— Понятно… Я перезвоню тебе попозже, хорошо?

— Хорошо,— кисло проговорила я и отключилась.

Побежал советоваться с мамой. Оно и понятно, откуда у него свои деньги. Я заранее знала, что так и будет, и мое замечание по поводу того, что я сохранила его имя в тайне, предназначалось не столько ему, сколько Тамаре Владимировне.

Он перезвонил через час. Из его голоса ушла любая сентиментальность. Он обсуждал по телефону сделку.

— Я дам тебе денег,— заявил он с ходу.— Только одно условие. Ты принесешь справку. Настоящую больничную справку, что ты беременна.

— Ты думаешь, я могла врать?— без выражения спросила я.

— Дело есть дело!— самоуверенно заявил он. Нет, ну признался бы честно: Люсь, я тебе верю, но справка нужна маме, ведь это она дает деньги, и тут я бессилен. Я бы тогда его больше уважала. Но нет, герой героем!

— Ладно, я принесу.

Вопрос с деньгами был закрыт. После этого я позвонила Надьке Трофимовой и сообщила, что отправляюсь послезавтра в больницу. Трофимова тут же вызвалась меня сопровождать. Потом я звякнула Катьке Череповец и также поведала о своем решении. Голос Кати был полон участия, нежности, доброты и тревоги…. Но вот составить мне компанию она не предложила. Пожелала удачи… и все. Я была в таком нестабильном состоянии, что любая мелочь могла вызвать у меня истерику. Мне стало грустно-грустно, словно я навсегда потеряла для себя Катю, и это, по-видимому, объяснялось не зажившей раной от разрыва с Алексеем. Потом я убедила себя, что у Катьки ведь могут быть свои планы. Ладно, у меня остается Трофимова, и я уже не одна.

Утром поднялась рано, собралась с чугунной головой — всю ночь практически не сомкнула глаз. Мама тоже собиралась на работу. Прицепилась ко мне, куда, мол, я намылилась. Я сказала, что в женскую гинекологию. Мама заткнулась и больше не вякала. Примечательно, что ей-то ничего не было известно о моей сделке с Алексеем. Для нее вопрос с деньгами совсем не закрыт. Но поддержку она не предложила, так и ушла на работу молча.

Надька болтала без умолку. Она и так болтушка, теперь же старалась развлечь меня, насколько возможно. Спросила о деньгах. Я кивнула: мол, деньги будут. Трофимова расцвела и заявила, что в таком случае никаких проблем. Как зуб выдернуть, даже проще. Может, оно и так, только я не испытывала подобной приподнятости. Он дышал во мне, знаешь ли, дневник… Мой ребеночек, он дышал. Ему снились сны. В нем что-то пульсировало, и это «что-то» было началом жизни, истоком миров. Чувствовал ли он, что ему уготовано? Или же это просто материя, бессмысленная и зачаточная? Так хочется впиться в эту мысль, убедить себя в том, что аборт на ранней стадии — не грех, зародыш слишком мал, чтобы быть человеком. Но сердце мое подсказывало иное. Он был жив, и я шла, чтобы его убить.

А ведь он не только мой ребенок. Я могу понять Алексея, ему проще отгородиться, не в нем развивается плод. Но ведь этот плод — еще и возможный внук… или внучка… Что испытывают мои родители? Или они тоже отгородились? Или все эти истерики — попытка спрятать собственный грех? Что они сделали, чтобы спасти новую жизнь? Ничего. Что они сделали, чтобы ее погубить? Практически все возможное. Я действительно дуреха. Вряд ли, окажись на моем месте Надька Трофимова, она испытывала бы столько угрызений совести.

Я взгромождалась на холодные кресла, раздвигала ноги, и гинеколог ковырялся во мне; сдавала анализы, отвечала на какие-то вопросы. Надька всюду водила меня за руку. Как и в аптеке, покупая тест на беременность, я тормозила возле каждого кабинета. Мои мысли путались, одна я стояла бы, наверное, возле кабинета минут десять, соображая, что мне следует дальше делать. Мой домашний диагноз, естественно, подтвердился. Я беременна. Врач спросила меня, что я намерена делать. Я ответила, что я намерена. Женщина заверила, что это правильный выбор. Предупредила, что есть риск остаться бездетной. Но риск минимален: по статистике, учитывая уровень медицины, в подавляющем большинстве аборты обходятся без последствий.

Меня никто не мытарил, никто не лез в душу, никто не стыдил. Женская консультация была переполнена, повсюду женщины, от мала до велика, и у каждой своя история. Мне назначили дату операции. Это будет завтра, 29 августа. 31-го днем, если операция пройдет успешно и без осложнений, меня выпишут. Я вернусь домой, помоюсь, высплюсь как следует, а на следующий день отправлюсь в школу…

Заручившись официальным подтверждением, я ринулась домой к Лешке. Надька тоже увязалась за мной, чтобы я не наломала дров.

— Бери деньги и дуй оттуда,— напутствовала она меня.— Нефиг с ним рассусоливать.

Я и сама не собиралась устраивать что-то вроде миниатюрного прощального ужина. Дело есть дело, как заявил мне дражайший Леша-«Сережа». У меня есть то, что требуется ему, он готов дать мне то, что нужно мне.

Но разговора вовсе не получилось. Ни прощального, ни какого-либо иного. Дверь мне открыла Тамара Владимировна, его мать. Впервые я ее видела воочию, обычно я уходила от Алексея до ее возвращения, ведь его родители всегда звонят перед приходом. Вопреки всем моим представлениям о ней, она оказалась невысокой, плоскогрудой дамой в очках. Никчемушняя. Я молча сунула ей справку. Тамара Владимировна без слов ее изучила, держа меня на пороге. Надька ждала на площадке этажом ниже. Я не горела желанием входить в этот дом, но все равно чувствовала себя приблудной кошкой, клянчившей еду. Рассмотрев заключение врача и удостоверившись, что я не задумала провернуть аферу, жертвой которой станет ее сыночек, Тамара Владимировна вернула мне через порог справку, а вместе с ней конверт. Я даже открыла рот, чтобы сказать «спасибо». Господи, права Трофимова, я действительно дура! И что бы, интересно, она мне ответила? Всегда пожалуйста, забегай еще как-нибудь? Слава Богу, я вовремя сдержалась, иначе Надька устроила бы мне потом промывку мозгов.

В тот же день мы с Надькой напились. Вдрызг. Сидели в летнем кафе, и за вечер к нам трижды подсаживались незнакомые пацаны, и трижды нам пришлось объяснять, что мы никуда с ними не поедем. Домой я вернулась в половине второго. В ту ночь отец впервые меня хорошенько избил, если не считать той пощечины, когда я сообщила им о своем интересном положении. Мне было наплевать на его кулаки: я была пьяная и почти невменяемая, так что боли практически не чувствовала, только апатию. К утру все тело ломило и болело в добавление к головной боли. Остается надеяться, что к моменту операции синяки сойдут. Хороша я буду — на аборте, да еще с синяками.

31 августа, 2004г.

Итак, свершилось. Все позади. Моего ребенка больше нет. Нет имени, которое я могла бы вспоминать, нет фотографий, нет даже могилки. Единственное упоминание — неразборчивая надпись в больничной карточке. Не успев родиться, существо внутри меня было уничтожено. Наверное, это к лучшему. Ну что у меня за жизнь? Какая из меня могла выйти мать? А дед с бабушкой? Они бы возненавидели его, решись я на роды. Все детство он бы слушал, как его тычут носом в безотцовщину, как при нем обвиняют меня во всех грехах. В конце концов, все воспитание свелось бы к пестованию ненависти внутри него. Все же аборт гуманнее, чем отречение.

Боли я не чувствовала. Как прогнозировала Трофимова, операция прошла как по маслу. Денег, что дала мне мама Алексея, хватило с лихвой, даже еще осталось. Ну, о возврате и речи быть не могло. И думаю, она с радостью потеряла эту сумму, она готова была дать в два раза больше, лишь бы откупиться от меня, лишь бы я не омрачала им жизнь.

Вопреки всем слухам о том, как обходятся с малолетними девушками в гинекологии, никто на меня не орал. Со мной практически не разговаривали, люди привычно и обыденно выполняли свою работу, обращаясь со мной как с экспонатом. Мне было все равно, я была так напугана, что думать о человеческом участии казалось мне роскошью. После операции меня препроводили в палату.

Вместе со мной — еще три бабы, все послеабортные. Одна, Варвара, прибыла из деревни. Месяца не прожила в городе, а уже залетела. После операции она вовсю уписывала пирожки и балаболила, словно сделать аборт для нее как выдавить прыщ. Чем-то она мне напомнила Таню Огрышко, мою одноклассницу — в башке одна извилина, и та прямая. Первое, что она заявила после аборта: «Девки, блин, оказывается надо презервативами пользоваться, чтобы не залетать!» Я бы, может, расхохоталась, но была слишком обессилена.

Еще одна подруга лет двадцати двух. У нее этот аборт уже третий. Уму непостижимо! Третий! Она флегматична и немного высокомерна. Прячется, наверное, за сотнями масок. Для меня это тоже шок: даже худокрышая Варвара смекнула, что в следующий раз нужно перво-наперво всучить парню резинку, чтобы вновь не оказаться на уродливом кресле с раздвинутыми ногами. Интересно, о чем она думала, эта девка, беременея второй, потом третий раз?

Но самый большой отпечаток во мне оставила Лена Оселкова, девушка старше меня на год или два. Развитая не по годам, она «залетела», как и я, по дури. Только, как видно, в ее семье издавна царили совершенно противоположные отношения, нежели в моей. Ее родители, пережив первое потрясение, приняли и ее, и ее ребенка с объятиями. Вернее, они были готовы принять, и Лена поначалу приняла решение рожать.

Как и я, она сообщила об этом будущему отцу, хотя замуж за него тоже не собиралась. И вот тогда все началось. Стали звонить родители этого самого «папаши» и жаловаться. Короче говоря, сбрендил тот малость от свежей новости, стал какие-то несуразности вытворять. Типа бегать за пташками и видеть тени. Пока суд да дело, выяснилось, что в той семье не все чисто с точки зрения психиатрии — плохая наследственность или еще что. Известие, что Лена забеременела, сдвинуло пласт, и образовалась лавина, и Лена в панике забегала по врачам, и в конце концов перед ней встал неутешительный диагноз: ребенок может родиться с психическими отклонениями, поскольку отец — тихий шизик.

Пришлось и Лене примкнуть к нашей когорте отверженных и грустных дев. Слушая ее историю, я вспоминала закон относительности. Как бы тебе не было фигово, всенепременно найдется тот, у кого ситуация пострашнее. Представляю, каких нервов стоила Лене вся эта беготня. Что она пережила, решаясь на аборт, ведь она хотела этого ребенка, в отличие от меня — я моего малыша попросту боялась.

Надька, как и обещала, притащилась ко мне на следующий же день с пакетом фруктов. Я спросила, почему не пришла Череповец. Надька замкнулась, что с ней случается крайне редко, и долго юлила. Но потом таки раскололась:

— Знаешь, Люсь, Катька — классная баба. Просто для нее репутация дороже всего. Ее так воспитали. Не придет она сюда. Здесь можно испачкаться.

Было больно и обидно, но эту боль заслоняла большая. Ни мать, ни отец так и не пришли. Даже не позвонили на «трубку», чтобы узнать, не померла ли я во время аборта. Девчонки в палате поглядывали на меня настороженно, как на СПИДницу. Варвара наивно спросила: я что, без родителей живу, чего это ко мне никто не ходит, кроме подруги? Я ответила, что — нет, живу с родителями. Пришлось как-то объясняться. В результате я совсем запуталась, замкнулась и все остальное время старалась помалкивать.

Сегодня утром меня выписали. Аборт не оказал никаких побочных эффектов на моем здоровье. Я рассчитывала, что Трофимова меня встретит, но она позвонила и сказала, что мать потащила ее на рынок — подбирать одежду. Завтра как-никак первое сентября, новый учебный год. Отмазаться Надька не смогла, сказать матери правду — иду в больницу к Игнатовой, она, мол, после аборта — естественно, тоже.

И вот, собралась я и отчалила. Варвару с Ленкой выписали на день раньше, ко времени моей собственной выписки в палату поступили разом аж три девчонки — две после аборта, одной вырезали кисту. Все молоденькие, моего возраста. Господи, выйдешь вечером на улицу — столько девчонок гуляют, веселятся, пьют пиво, флиртуют с мальчишками. Кажется, все счастливы. А зайдешь за кулисы, чего только нет! Аборты, всякие женские осложнения, воспаления, эрозия, проблемы с яичниками — и этому перечню нет конца. Я не успела познакомиться с новенькими девчонками, да и не очень хотелось — мне не терпелось выбраться оттуда и обо всем забыть.

Домой я шла пешочком. Часто останавливалась, когда на моем пути возникала пустая скамеечка. Присаживалась на нее, как столетняя старуха с клюкой, не способная за один присест одолеть такой путь, и отдыхала. Добиралась, наверное, часа три. Оглядывала улицы, прохожих, бездумно вдыхала воздух подступающей осени. Провожала свое детство. Мое детство осталось там, в женской гинекологии. Его из меня выскребли, сложили кровавыми комочками в пластиковую посуду и кремировали. Вернувшись домой, застала пустую квартиру. Стоял вторник, родители были на работе. Я залезла в душ, потом вяло перекусила. Села на диван, думая, чем бы заняться.

Я чувствовала себя странно. Весь этот путь до дома казался мне сейчас чем-то большим, чем просто прощание с юностью. Еще сегодня утром я была в больнице, а теперь — словно и не было всего этого, словно и не отлучалась я из дома. Мне снился дурной сон, и сейчас я проснулась. Не было беременности, не было операции, не было даже Алексея.

И, чтобы убедить себя в обратном, почувствовать хоть какую-то связь с реальностью, связь с последними событиями в моей жизни, я подошла к окну и взяла в руки бинокль.

«Костик» корпел. Кончилось его золотое времечко. Завтра в школу, а он, будущий Ломоносов — негоже ему сидеть первого сентября дубарем на занятиях. Несмотря на то, что я всегда немного жалела этого мальчишку, сегодня я ощутила к нему ненависть. «Костик» начинал меня бесить. За последнее время я кое-что осознала: человеку многое по плечу. Он властен не только над судьбой, он властен над чужой жизнью. Разорвать круг обстоятельств возможно, а «Костик» просто тормоз.

«Маргариты» дома не было, «Гоголя» тоже. Зато дома торчал «Миша», и тот упоенно квасил в компании двух калдырей. Не иначе, обмывал новый ремонт. Мадамы поблизости не наблюдалось. На кухне собралась чисто мужская компания, стол заставлен бутылками, а закусывали они, как мне показалось, неразведенной лапшей «Ролтон». Все возвращается на круги своя.

«Принцессу» я тоже не увидела, как и ее родителей. Жаль. Мне бы хотелось увидеть их напоследок. Хоть капля тепла в этой холодной пустыне, где я одна — босая и брошенная. В том, что я их не вижу, крылся какой-то смутный знак.

Я вздохнула, после чего перевела бинокль на знакомое до боли окно.

Я думала, его тоже не будет дома. Один из законов вероятности гласит, что девчонки, возвращающиеся домой после аборта, и без того слишком раздавлены судьбой, чтобы ломать их еще сильнее. Я думала, такого просто не бывает, но я забыла, что противоположности совместимы, и там, где «закрыто», одновременно может быть и «открыто». Мне открылась дыра в еще один мир, и мой «Сережа» находился в комнате. В его руках была гитара. Как и раньше, сто один год назад, его пальцы любовно ласкали гриф. Те же самые пальцы, что проникали внутрь меня во время наших с ним любовных прелюдий. Все возвращается на круги своя, как я уже заметила, меняются только герои и персонажи. Вот и сейчас добавился новый персонаж. Напротив «Сережи» в кресле сидела девушка и восторженно слушала его пение.

Я смотрела туда целую вечность. Мне захотелось пересечь это короткое расстояние между нами, подойти к этой девушке и задать ей вопрос: где же ты была раньше? Ну почему тебя не было в тот день, когда я впервые увидела «Сережу»? И тогда ничего бы не случилось, линия судьбы не совершила бы крен, я не стала бы заниматься мастурбацией, думая о нем, я не влюбилась бы по уши и не убила бы своего ребенка.

Я опустил бинокль. Вернулась на диван. Мои глаза были сухими. Все дело в нем, не правда ли? В старом военном приборе, подарке моего деда. Он был причиной того, что я получила жизнь, он попытался дать жизнь новому существу, но я передернула карты. Я не влюбилась бы в Алексея, если бы столкнулась с ним на улице, как происходит в рядовых случаях. Все дело в бинокле, он имеет свойство переворачивать объекты, показывать то, чего нет на самом деле, и ты начинаешь любить фантом, иллюзию, мечту. Но не любовь это вовсе, ведь хватило одного теста, купленного в аптеке, чтобы от этой мнимой любви не осталось и следа. Бинокль имел на меня право, он вел меня темными, извилистыми улочками, наполненными смутными, неразличимыми силуэтами, и я чувствовала себя персонажем одного из романов Виктора Гюго.

Родители вернулись с работы вечером. По моим туфлям в прихожей они с порога поняли, что я уже дома — блудная дочь вернулась, избавившись от позора. Никто не зашел ко мне в комнату. Ни мама, ни отец. Я продолжала сидеть на диване, как изваяние, и слышала, как они копошатся там, за дверью, о чем-то разговаривают, что-то делают. Рядовой вечер рядовой среднестатистической семьи. Сегодня я могла бы врубить музыку так, чтобы полопались стекла, никто бы мне не воспрепятствовал. Или я ошибаюсь? Или мама ворвалась бы ко мне привычным образом и разбила бы мою магнитолу — так, словно я и не вернулась из больницы? Как бы то ни было, музыку слушать не хотелось, и я в полной тишине продолжала коротать вечер, сидя на диване недвижимо.

Что ж, наверное, осталось одно, последнее. На этом и закончу свой дневник. Напишу без слез — все выплакано. Надька звонила только что, но я не взяла трубку. Поразительно, как иногда все обрушивается в один день, словно несчастья имеют свою, особую структуру, и они притягиваются, копятся, а однажды низвергаются общей лавиной. И я думаю, что если ты горд и дерзок — одного этого достаточно, чтобы засветиться перед судьбой. Судьба не терпит дерзких, поскольку считает это право исключительно своей прерогативой. А если находится такой смельчак, судьба тут же берется за него и гнет его в бараний рог. И если уж она взялась тебя сломать, нет у тебя выбора — разве что сломаться добровольно, избавив себя от ненужной борьбы. Сопротивление — только отсрочка.

Мой мобильник ожил в девять вечера. Я все еще сидела на диване — опустошенная и замерзшая. Вновь незнакомый номер. Уж не мама ли Алексея звонит, подумалось мне в первую секунду. Ну, там, справиться, как у меня дела, или лишний раз убедиться, что все их семейство отныне и во веки веков может считать себя свободными от моих притязаний. Хотя нет, я ведь не говорила Тамаре Владимировне, когда у меня операция. Откуда ей знать, что именно сегодня я выписалась из больницы?

Я взяла трубку.

— Алло?

— Люся, это ты?— раздался взрослый женский голос, смутно знакомый и чужой одновременно.

— Это я.

— Это Татьяна Александровна, мама Виталика.

И вдруг женщина в трубке разрыдалась. Я слушала ее истошный плач, оставаясь неподвижной, а внутри меня разваливалось и умирало все то, что еще оставалось моим. Остатки моего детства, моего материнства, моей любви, моей веры в лучшее, моей тяги к жизни. Все остатки Люси Игнатовой, которые позволили мне выжить в этом мире хаоса, боли и холода. Они уходили, молчаливо переправлялись через реку мертвых, а я стояла на берегу — пустая оболочка — и провожала их равнодушным взглядом. У меня не сталось сил даже на отчаяние. Ведь если судьба берется нас стереть в порошок, она бьет наверняка.

— Люся, моя хорошая…— стенала женщина на том конце. Ее речь была невнятной из-за рыданий, но для меня уже сейчас все выглядело определенно и понятно. — Виталик погиб… Завтра прибудет тело… Он был в Дагестане… Напали боевики, никто не выжил… О, мой сыночек!

Я молчала. Она еще что-то говорила в трубку, а я молчала, молчала и молчала. Потом Татьяна Александровна отключилась. Видимо, с ней случилась истерика, она просто не смогла продолжить разговор и не задумалась даже, почему я молчу в ответ, почему нет всех этих привычных слов утешения, почему я не стенаю вместе с ней.

Я положила телефон на колени. Я могла бы ей ответить, почему все это. Два дня назад я совершила убийство. Но по законам диалектики, мое решение уничтожить живое существо нашло отражение в реальной жизни, нашло отражение в мире живых людей. Я убила Виталика, я приговорила его к смерти тем, что пошла на аборт. Убить ребенка, который только зародыш — недостаточно реально, чтобы показать тебе собственное отражение, отражение убийцы. Я должна была в полной мере испить эту чашу.

Смутно до меня доносилась возня в соседней комнате. Родители привычным, загрубевшим образом укладывались спать. Меня для них не существовало. А моего ребенка и Виталика Синицына не существовало вообще. Я сидела, стискивая сотовый телефон обеими руками. И вдруг последнее озарение: я поняла, что именно я потеряла. Потеряла уже навсегда. Жизнь в ее суматошных проявлениях запутала меня, я в ней потерялась. Променяв живой взгляд на оптический, посредством своего бинокля, я сама стала немножко оптикой, немножко прибором, немножко бездушной.

А вспомнила я вот что. Ведь я видела и его тоже, моего Синицына, в прицеле бинокля. Однажды после школы, когда я распрощалась с Виталиком возле подъезда, я поднялась в свою квартиру и, чувствуя смутное подозрение, сразу же взялась за бинокль. Моя интуиция не подвела: Виталик еще не ушел. Я видела, оставаясь в тени, как он немного потоптался у меня во дворе. Я помню, как психовала, думая: ну чего ему еще нужно, какого черта он не убирается? Чего он ждет, что я сейчас выйду? Я не давала ему такой надежды, я вообще никакой надежды ему не давала…

И все же он ждал. Оставаясь верным себе, мне, он ждал, у него все-таки была надежда, и меня трясет, как только я подумаю, какой океан энергии бушевал в нем, что позволяло ему черпать эту энергию бесконечно. Он ждал, и я не знала, ждет ли он меня вот так каждый день, проводив до дома, или же это единичный случай.

А потом он побрел прочь. И сейчас я живо увидела его снова — живого и невредимого, не сраженного пулей боевика. Как он идет, немного понурившись, неся на своих плечах этот груз, эту титаническую ношу. Ведь любить глупую, никудышную, пустую девчонку — это кара, это наказание, это непосильный груз. А он его выдерживал. И прощал мне все. И поднимал мне настроение. И перезаписывал мне диски.

Едва он скрылся с глаз, как я обратила свой бинокль на противоположные окна, начисто забыв о Виталике Синицыне. Я искала своего «Сережу», с которым в то время еще не была знакома лично, но уже влюбилась в него безнадежно. Мне был нужен только он, который сейчас, возможно, ласкает другую девчонку, вычеркнув меня из жизни.

Что ж, да будет так. Ведь выбор всегда есть, и ты можешь склониться пред мощью судьбы и добровольно позволить ей тебя сломать. Я полагаю, это будут таблетки. Я прекрасно знаю, где мама их держит — она никогда не делала из этого тайны. Я бы и не написала эту заключительную главу, но мне нужно было выждать время, чтобы родители основательно заснули, и моим планам с таблетками никто не смог помешать.

Спать хочется неимоверно… Просто заснуть…

Только теперь я уже не хочу просыпаться. Никогда.

Часть 2. Класс 11.

Ушла, раздевшись, насовсем,
Сыграла шутку злую ли,
Не возвратилась никогда
И, может, умерла.
Глаза закрыла, крикнула,
В растрепанные волосы
Кинжал воткнув расплавленный,
Забыла позвонить.
Лагутенко.

4 сентября, 2004г.

Все-таки напишу об этом! Не думала, что мой дневник будет иметь продолжение, не думала, что я буду иметь продолжение, но так вышло. Пагубные пристрастия начинаются с изъяна, с червоточины, и бинокль — лишь часть общей картины. Видимо, мой дневник в какой-то степени тоже стал пристрастием, не знаю только, пагубным или нет. Или же разгадка внутри человека, это постыдное желание выплакаться, иметь под рукой подходящую «жилетку», а когда начинаешь изливать душу, в какой-то момент осознаешь, что чем больше из тебя выплескивается, тем больше растет потребность.

Так вот. Сегодня, оклемавшись с горем пополам после всех стрессов, которые кто-то там на небе сначала собрал в единый ком, а уж потом ухнул с гиканьем мне на голову, вспомнила о своем безымянном файле. Буду писать! Хорошенькая из меня вышла самоубийца: наглоталась таблеток, не уничтожив эти записи. Кому я их могла завещать, учитывая то, что кроме меня никто не имеет доступа в компьютер? Мама в принципе могла пригласить специалиста, да только вряд ли она бы это сделала, случись моей попытке свести счеты с жизнью удаться.

Ладно, проехали. Я по-настоящему сделала это в ту ночь! 31 августа, когда меня выписали из больницы, предварительно вычистив матку, и за несколько часов до того, как родителям Синицына пришел оцинкованный гроб с телом их сына. Было часов двенадцать ночи, я тихонько забралась в мамину аптечку. Я знала, как выглядят таблетки, которые мне нужны. В баночке их оказалось немногим больше десятка. Я не представляла, достаточная ли это доза для задуманного, или только подпитка на сон грядущий. Честно говоря, даже не рассуждала: скушала их, и все тут. Я сделала это рефлекторно и по инерции, словно уже закинулась к тому времени.

Пока давилась таблетками, пустила в ванной воду. Ванна у нас металлическая, и, когда открываешь кран, грохот встает до небес. Мать частенько разводила турусы по этому поводу, честя отца, чтобы он поменял ванну на чугунную. Отец по большей части отмалчивался. Он всегда так делал. А в один прекрасный день все его дерьмо начинало кипеть от какого-нибудь незначительного повода. Но, надо отдать мамочке должное, она умела переводить шквал огня на меня.

Все это циркулировало в моей голове — все эти мысли о родителях и ванне,— пока я проталкивала таблетки внутрь, запивая их водой. Несколько таблеток пришлось разгрызть, меня до сих пор преследует отвратительный привкус во рту.

Потом я пошла спать.

Мне казалось, что кто-то волочит меня по пляжу. Никогда не была на южных курортах, но мне мерещился именно пляж: яркий и удушающий, как солнце, я чувствую на губах привкус соли, где-то под боком шумят морские волны, но моря мне не видно. Вообще мало что видно — мое лицо утопает в песке. Кто-то дергает меня за руки, тащит по пляжу лицом вниз. Я знаю, что меня хотят изнасиловать. Но это не будет обычным насилием, в какой-то степени это будет возмездием. В меня хотят затолкать нечто страшное, что-то пострашнее спиц, которые вонзаются в матку и убивают ребенка, что-то пострашнее даже разбитой бутылки. Я пытаюсь завопить, но песок лезет мне в рот, я начинаю задыхаться… и просыпаюсь.

Человеком, который волочил меня по пляжу в какое-то ритуальное место, чтобы предать меня вивисекции, оказалась моя мать. Трудно предположить, сколько времени она меня тормошила. Передо мной смутно маячило ее лицо, шевелились губы — она что-то бубнила, не исключено, что спрашивала, не знаю ли я, куда это запропастились все ее таблетки, ха-ха, эта хохмочка вполне в ее духе,— но звуки до меня не доходили. Половина моего сознания забаррикадировалась сном. Еле-еле мне удалось принять сидячее положение, руками поддерживая двухсоткилограммовую голову.

Через какое-то время я попыталась встать и упала на пол. Мама уже меня оставила в покое, ей ведь нужно торопиться на работу, а мне, как и во веки веков, следовало самой позаботиться о себе. Вот я и заботилась: валялась на полу в одних трусиках и старалась не заснуть. А потом вдруг вспомнила две вещи: сегодня первое сентября, и еще четыре дня назад я носила под сердцем ребенка. Но не мысль о том, что я совершила убийство, начала штурмовать мою спящую половину сознания. Хочешь верь, хочешь не верь, дорогой мой дневник, меня заставил шевелиться страх опоздать в школу в первый день занятий. Меня, которая накануне наглоталась таблеток с твердой решимостью послать эту жизнь к чертовой матери!

Наконец, появились звуки. Мама ожесточенно хлопотала в прихожей, заканчивая сборы. Еще минута, и стукнула входная дверь. Не могу поверить, что мама не видела пустого пузырька из-под таблеток. Даже если и так, мое сомнамбулистическое состояние должно было ее по меньшей мере озадачить. Но нет, она ушла, безо всяких эмоций. Она выполнила свой родительский долг, она растормошила меня, чтобы я отправлялась в школу, пила я таблетки или нет. Ну а я, как вляпалась, так и должна была выпутываться.

Такое ощущение, что в тот момент действие снотворного имело самый пиковый характер. Я попыталась подняться, мне это почти удалось, я даже встала на четвереньки, но вновь упала, больно ударившись о пол. Осознав бесполезность таких вот попыток, я поползла. Нужно было торопиться в школу.

До ванны я добиралась, что твоя партизанка — ползком. Там у нас подле двери привинчен порожек, который удерживает край линолеума. Один из шурупов немного торчал, и я, переползая через порог, расцарапала себе грудь. Потом, вцепившись в край ванны, я наконец поднялась на ноги. Открыла ледяную воду и сунула голову под струю.

Стояла так до полудня. Минут пять точно. К слову сказать, ради интереса попробовала провернуть сию процедуру несколькими днями позже – в относительно нормальном состоянии. Едва вода коснулась моей головы, как я вылетела из ванной, истошно визжа. А тут целых пять минут… И только под конец я начала ощущать некое подобие холода и понемногу просыпаться.

Не сказать чтобы эти манипуляции сделали меня свеженькой и бодренькой буратиной — вообще не так,— но все-таки ледяная вода привела меня немного в чувство. Хотя бы хватило ума не отправиться в школу голышом, а разыскать свою одежду — а в том моем состоянии ничего удивительного, если бы я не смогла найти колготки. Я начала воспроизводить в уме простейшие операции, каким надлежит следовать каждое утро. Одевалась, наверное, часа два. Насколько мне запомнилось, периоды отдыха длились бесконечно. Сменив нижнее белье, уселась на пол и отдыхала, клюя носом. Натянув колготки, отдыхала. Все мое одевание происходило сидя на полу. В конце концов, покачиваясь, встала и оглядела себя в зеркало. Оттуда на меня жуликовато глянуло полусонное зомби с белым, как сметана, лицом, для приличия влезшее в черные расклешенные брючки и розовую кофточку. Я сочла, что для первого сентября сойдет.

Поплелась в школу, чего уж. Шла как водолаз по дну моря, сражаясь за каждый шаг. Мне нужно было позарез, ведь начало учебных занятий, а Покемонша не делает скидок девицам, накануне наглотавшимся таблеток. Как заметила Трофимова, одиннадцатый класс беременным не отменяют, если они решают перестать быть беременными. Пару раз я выплывала из собственного транса, и ничего хорошего из этого не вышло: я натыкалась на колючие, удивленные и даже злые взгляды прохожих. Гляньте, вот идет распутная девка, которая сделала аборт! Вот она, собственной персоной, идет и не краснеет, убила младенца, и еще в школу собралась!

Школа… Господи, я взирала на это до боли знакомое здание, и оно казалось мне гротескным, как куча из кирпича. Я стала медленно понимать, что представления не имею, сколько сейчас времени. Одежду-то я умудрилась надеть, а сотовый свой не взяла. Во сколько состоится общий сбор? Какое там у нас расписание? Наверняка все мои одноклассники выяснили текущие вопросы заранее, но только не я, занята была слишком, — аборты, снотворное, прочее, — не до расписаний было.

Двор перед школой был подозрительно пуст. Я тупо изучила его. На меня накатил страх. Я решила, что все-таки сошла с ума. Сегодня не первое сентября. А мама растолкала меня для того только, чтобы я вымыла посуду, или сварганила ужин, или доконала остатки таблеток (если бы отыскался еще один флакончик). Из дверей школы вышел какой-то жизнерадостный пацан. Я открыла было рот, но пока реставрировала в голове все приемлемые вопросы, пацан прошел мимо.

Я потопталась на месте, борясь с искушением прилечь на ближайший газон и вздремнуть малость. Потом узрела тетку, что посторонне проходила мимо школы. Я решила спросить у нее и двинулась ей наперерез. До тетки было приблизительно метров десять, но мне показалось, что тетка меня испугалась и стала убегать. Я припустила. Эти десять метров для меня стали спринтерской трассой.

— Извините, а какое сегодня число?— задала я самый животрепещущий вопрос.

Тетка оглядела меня без выражения и буркнула:

— Первое с утра было.

Итак, я не сошла с ума, хоть это радовало. Объясняется такая безлюдность тем, что я приперлась слишком рано. Может, мои сборы дома и не заняли столько времени, как мне показалось. Я еще какое-то время ошивалась во дворе школы, а потом поняла, что если срочно не пришвартуюсь где-нибудь, то просто рухну на асфальт, и меня подметут дворники или заберет милиция. Со всех сторон школу обступали высотные дома, в подъездах которых мы, случалось, перекуривали тайком на переменах, особенно зимой, когда курить на улице холодно. Я добралась до одного из них и плюхнулась на скамейку. Потом я отключилась.

Я не думаю, что я спала все это время. Если и спала, то с открытыми глазами. Сколько заняла моя отключка, тоже не имею представления. Я просто сидела неподвижно, пялясь в одну точку, в голове — кромешная пелена тумана, в душе — ни единого всплеска. Точно манекен, который стащили с витрины, а потом за ненадобностью выкинули.

В чувство меня привел раздавшийся над самым ухом крик.

— Люська, твою мать! Мы чуть с ума не сошли! Ты чего расселась?

Я медленно сфокусировалась. Рядом со мной стояли мои одноклассницы, мои близкие подруги, Надя Трофимова и Катерина Череповец. Голос, вернувший меня на грешную землю, принадлежал Надьке. Выглядела она раздосадованной.

— Люсь! Слышишь меня?

Я кивнула и хихикнула. Прием, я тебя слышу. Пост вызывает Люсю Игнатову. Люся Игнатова в исходной точке, в самом центре послеабортной зоны.

— Люсь!

Трофимова присела рядом. Катька продолжала стоять. Она вообще, как я понимаю, не могла выдавить ни слова, только пялилась на меня круглыми глазами, в которых помимо изумления присутствовал еще и страх. Честно говоря, ее можно понять.

— Люсь, ты в порядке?

Надька тряхнула меня за плечо. Я ойкнула и едва не свалилась со скамейки, как вареная макаронина.

— В порядке,— промычала я.

— Ты вся белая, подруга.— Надька заерзала от волнения.— Что не так? Это из-за аборта?

— Не-а. Все в норме. Без последствий. В меня воткнули спицу, и мне замечательно.

Я захихикала и покачнулась. Подруги обменялись тревожными взглядами. Потом Катя Череповец опустилась передо мной на корточки и заглянула в глаза. Я вновь сфокусировалась кое-как. Да, сейчас бы мне еще один ледяной душ на голову…

— Люсь, у тебя кофточка задом наперед,— произнесла Катя негромко.

Я продолжала пялиться на нее. Я поняла смысл ее выражения — мне даже стало понятно, почему все прохожие на меня зырили с укором,— но при этом никак не могла взять в толк, какие из этого следуют выводы. Мне опять стало смешно, я идиотски хихикнула, потом вдруг надулась и стала машинально стягивать кофточку.

— Люська, идиотка!— зашипела Трофимова.— Быстро в подъезд!

Вдвоем им удалось кое-как затащить меня в подъезд, где и было произведено мое переодевание. Стащив с меня кофточку, Надька задержалась взглядом на груди. Над соском красовалась запекшаяся царапина.

— Что у тебя с грудью?

— Это все партизаны,— доверительно сообщила я.— Ползают со своими биноклями.

— Люсь, ты чего, колес наглоталась?

— Я в норме,— запротестовала я.

— Хера ты в норме!— психанула Надька. Она натянула на меня кофточку, в то время как Череповец меня поддерживала, чтобы я не брякнулась.— Слушай, Покемонша уже трубит сбор,— затараторила Надька, приводя меня в божеский вид.— Люська, солнышко, продержись полчасика. Сегодня занятий не будет, так, общее собрание. Но прийти надо, сама знаешь, Покемонша зловредная. И так у нее на тебя зуб. Потерпи чуть-чуть.

— Да нормально все,— вяло отмахнулась я, и вот тут Трофимова залепила мне пощечину со всего размаха.

Моя голова, казалось, отлетела напрочь. Мне даже почудилось, что из меня что-то сыпется. Может, таблетки, не успевшие раствориться за ночь? За моей спиной испуганно ахнула Череповец.

— Кать, держи ее!— приказала Трофимова.

— Слушай, подожди…

— Держи, бляха-муха!

Катька вцепилась в меня что есть мочи, и Трофимова вновь ударила меня наотмашь. Теперь я окунулась в снежно-белую пелену. А когда она понемногу рассеялась, и я проморгалась, первое, что я увидела, был внимательно-оценивающий взгляд Нади.

— Полегчало?

— Вроде бы…— неуверенно отозвалась я, не веря, что меня колошматит, как куклу, лучшая подруга. А потом вдруг попросила:— Еще.

Надька, не долго думая, врезала мне так, что мы с Катериной чуть вдвоем не покатились по ступеням. Я тряхнула головой и почувствовала боль. Это было лучше. Намного.

— Теперь справишься?— спросила Трофимова.

— Теперь да.

— Тогда пошли. Там, наверное, уже все в классе.

Череповец с опаской выпустила меня. Я покачнулась, но тут же взяла себя в руки. Девчонки двинулись вниз по лестнице, но не сделали они и пары шагов, как недоуменно обернулись. Я продолжала стоять столбом на лестничной клетке.

— Люсь, да пошли же!

— Виталика убили,— просто сказала я.

Очень долго они смотрели на меня молча, выглядя все больше и больше испуганными. На время была позабыта и школа, и Покемонша, и общее собрание. На лице Череповец читался отказ поверить. Да, правильно. Все это невероятно. Такое не должно обрушиваться на голову шестнадцатилетней девушке. Но вот обрушилось, верь — не верь.

— Люсь, надо идти,— первой пришла в себя Надя.— Потом… Это все потом. Прости, Люсь, мне тоже больно, но сейчас нужно.

Я кивнула и задавила слезы, так и рвущиеся из меня, как из шланга. Позже я смогла оценить героическую натуру моих подруг, а особенно — Нади Трофимовой. В тот день, начиная с момента, как они обнаружили меня полусонную на скамейке, и кончая известием о смерти Виталика Синицына, они ни на секунду не позволили себе расклеиться. Не стали ахать, не стали распускать нюни. Они даже не задали ни одного вопроса, хотя я видела, что последняя новость их ошарашила. Они сконцентрировались на самом главном, не позволив и мне заскулить и забиться в припадке жалости к самой себе, ведь самое главное тогда было — Покемонша и первое сентября.

Я оставалась бледной, измученной и больной. Смысл происходящего доходил до меня урывками. Насколько я понимала в этих вещах, любому учебному году предшествовала всеобщая «линейка», на которой директор давал ученикам свое благословение и обещал райскую жизнь. По крайней мере, такая традиция имела место в нашей школе каждый год. А потому, не встретив во дворе привычного столпотворения, я вновь заартачилась, словно кто-то тут меня хотел обвести вокруг пальца.

— Какая «линейка»!— набросилась на меня Надька.— Все уже прошло, и «линейка», и все на свете. Мы тут извелись с Катькой, когда поняли, что тебя нет.

— Это ее идея,— добавила Череповец.— По сотовому ты недоступна. Надька как чувствовала, предложила обшарить закоулки.

— Не знаю, чувствовала или нет,— сварливо вторила Трофимова.— Мы улизнули. Я тебе вчера названивала весь вечер, ты трубку не брала. Вроде бы должна была выписаться, ну, думаю, узнаю, как там у тебя дела.

Я осмыслила сказанное, и меня вдруг охватила паника.

— Девчонки, вы же никому не расскажете!— вцепилась я в них обеих.— Про мой аборт. Никому?

— Люсь, ей-Богу,— холодно отозвалась Трофимова,— еще одно слово, и я врежу тебе прямо здесь.

Я проглотила очередной комок. Я стойко боролась со слезами весь день. А выдался он далеко не сладким. Я начинала подозревать, что мой визит в школу был только началом этого нескончаемо тяжелого денька.

Мы немного опоздали, но в свете всеобщего ажиотажа это прошло для нас безболезненно. Я привычно расположилась за одной партой с Катей Череповец. Покемонша что-то оживленно втирала нам четверть часа. Поглядывала на меня при этом. Все поглядывали. Никто не сказал ни слова, никто не полюбопытствовал, когда у меня съемки в фильме ужасов, и почему я, маша-растеряша, забыла снять грим.

В заключение своего учительского ораторства Покемонша выдала нам список книг, которые мы должны будем получить в библиотеке, а также список дополнительной литературы, которую необходимо было разыскивать где придется. Или покупать на свои деньги. После визита в библиотеку нам позволено расходиться по домам, а с завтрашнего дня – будь готов к полноценному учебному расписанию! Шумной гурьбой все ринулись в библиотеку. Я тоже ринулась за компанию, вместе с Катькой, но Трофимова нас резко осадила.

— Не горит!— бросила она.— Завтра обзаведемся.

Несмотря на зияющие в голове пустоты, я заметила, как на лице Кати отразилось сомнение. Я хотела сказать ей, что она может идти, нечего вошкаться со мной, как с ребенком, но была слишком слаба для этого. Мы покинули школу и свернули к тому самому подъезду, где полчаса назад я спала на скамейке. Встреча с одноклассниками и Покемоншей была в чем-то сродни инъекции, я начинала соображать все лучше и лучше. Поколебавшись, Трофимова предложила мне сигарету. Я не отказалась, однако после третьей затяжки выкинула, иначе меня бы стошнило.

Надька уже привычным образом взяла ситуацию под контроль.

— Так, Люська, сейчас оттащим тебя домой, и чтобы отсыпалась как сурок. Хотя нет…— Она подозрительно меня оглядела. — Я для верности у тебя побуду. Пока твои предки не придут. Не знаю, чего ты с собой сотворила, но прослежу. Будешь тупить, огрею сковородкой.

— Не получится,— четко проговорила я.— Мне пока нельзя домой.

— В смысле — нельзя?— взвилась Трофимова.— А куда ты попрешься? На футбольное поле? Или на озеро, поплавать? Посмотри на себя, чудовище несчастное. Завтра шесть уроков маяться…

— Мне надо на похороны.

Трофимова прикусила язык. Они обе слегка побледнели. Да, аборт абортом, снотворное снотворным, но оставался еще Виталик. Погиб близкий мне человек, возможно, самый близкий на свете, и я не собиралась дрыхнуть, как бы фигово мне не было, пока его будут забрасывать землей.

— Его сегодня хоронят?

Я кивнула.

— Вчера его мать звонила. Он попал в Дагестан, и там… Короче, все. Мне нужно туда. Тело уже привезли, наверное. Она мне поэтому и звонила вчера, чтобы я пришла на похороны. Она же не знала, что я после аборта.

Мне вновь потребовалась вся сила воли, чтобы разметать атаку слез.

— В классе уже почти все знают,— тихо сообщила Трофимова.— Мне Анька Линь сказала. Сегодня все-таки первое сентября, поэтому не стали портить настроение, а завтра учителя объявят официально. Бывший школьник как-никак.

Я уныло кивнула. Бывший… Он теперь во всем «бывший», мой милый Хорек Тимоха. Во всем.

— Ты как хочешь, а я с тобой,— подытожила Надька.— Еще свалишься где-нибудь на полпути.— Она взглянула на Череповец.— Ты идешь?

— Да,— неожиданно решительно кивнула Катька.— Иду.

У дома Синицыных собралось народу не меньше, чем возле школы в первый учебный день. Военные. Гражданские. Родственники и друзья. Даже телевидение местное прибыло — убийство Синицына вызвало городскую шумиху. Военком прибыл. Многих я знала. В толпе мне удалось разглядеть более двух десятков парней и девчонок из нашей школы. Не только мы втроем проигнорировали сегодня библиотеку.

Гроб, как и положено, был закрыт, чтобы не шокировать родителей. Завидев меня, Татьяна Александровна заломила руки и с рыданиями бросилась ко мне на шею. Я обнимала эту женщину, которая была вдвое старше меня, гладила ее по волосам, которые за несколько дней стали почти седыми, и мои глаза оставались сухи. И в тот момент я благословила таблетки, которых наглоталась накануне. Они притупили мою боль, мне удалось оставаться спокойной, даже флегматичной. Для многих, быть может, это выглядело дико, меня могли за глаза назвать жестокой, но мне все равно. Ведь Татьяна Александровна не считала меня таковой, а это самое главное.

Поскольку я была близка Виталику, я получила возможность пройти через все ступени панихиды от начала до конца наряду с членами семьи. А вместе со мной — и Череповец с Трофимовой. Заказанных автобусов не хватало на прорву людей, места выделялись только для самых близких. У военных был свой транспорт, и он тоже был переполнен. Над кладбищем гремели поминальные залпы. Военком толкал речь. За это я его возненавидела. Он верещал, наверное, минут десять — громогласно, цветисто и трогательно,— а в это время я наблюдала, как у Татьяны Александровны подкашиваются ноги. Мне захотелось вцепиться этому солдафону в лицо и заорать: ты что, козел, не видишь, в каком она состоянии?

Кажется, именно это и произошло в щадящем варианте: какой-то человек приблизился к военкому и что-то раздраженно шепнул, после чего тот моментально закруглился. Несколько молодых людей в форме опустили гроб в могилу. Катька плакала навзрыд. Глаза Трофимовой тоже были на мокром месте. При жизни она называла Виталика «Хорьком Тимохой» и «чмошником», но теперь он навсегда остался в сердцах учеников нашей школы героем. Только мои глаза по-прежнему оставались сухими.

Я бросала землю одна из первых после родственников. Какое-то время постояла на краю ямы с горстью земли в руке. Я не знала, что надлежит сказать. Я смотрела на гроб, но для меня он не был даже символом. Мой разум не вмещал мысль, что там, внутри, лежит Синицын, мой Синицын, который таскался за мной после школы, записывал мне диски, усмирял мои истерики, выслушивал мой бестолковый бред и… прощал. Прощал бесконечно. Прощал так, как никогда не смогут мои родители. Он там, в оцинкованном гробе, разорванный пулями? Нет, это смешно. Он не мог быть там. Его просто… Ну, просто его не стало в моей жизни.

Я молча швырнула землю и отвернулась. Люди на меня глазели, а мне было наплевать. Для меня эта могила ничего не значила.

Потом были поминки в городской столовой. Военком и тут порывался толкнуть слезную речь, но его уже осадили довольно резко. Военком обиделся и напился. Мы сидели за одним столиком: я, Череповец, Трофимова, вместе с нами сидела еще какая-то женщина с худым, изможденным лицом, которую я не знала. У женщины поминутно звенел мобильник, и она машинально обрывала связь, а я все удивлялась, чего она его не отключит совсем.

Когда разлили водку, Трофимова с опаской на меня глянула.

— Люсь, не стоит, наверное, тебе…

— Стоит,— отрезала я и выпила залпом.

Я думаю, тотальный шок помог пережить мне все это. Снотворное бродило в моих венах, я вдобавок заливала себя водкой, такая гремучая смесь должна была меня убить. Но уж если я не померла этой ночью, стало быть, не судьба. Я оставалась поразительно трезвой, однако изменения ощущались. Во-первых, исчезла необходимость подавлять зевки. Во-вторых, предметы, вещи, люди — все это стало насыщенным, колоритным. Мне казалось, я чувствую слабое веяние воздуха от каждого жеста, до меня доносится каждое слово. Когда все начали расходиться и по очереди выражать последние соболезнования родителям погибшего, мама Виталика вновь меня обняла. Я была до нутра тронута, мне даже было неловко: я не ее дочь, не невестка, не родственница. Единственное, что меня с ней связывало — это любовь ко мне ее сына. Любовь — главнее всего, пишется в Библии пророками, и, возможно, именно тогда я могла охватить весь смысл этого бессмертного изречения. Но мне не хотелось охватывать его, ибо люди — смертны. И если для озарения требуются такие вот катаклизмы души, то уж лучше оставаться слепой.

Катька Череповец отделилась. Трофимова, как и обещала, проводила меня до дома, даже зашла со мной в квартиру. Стоял пятый час, скоро прибудут предки, так что ей не было смысла сдерживать вторую часть обещания и меня караулить. Мама не особо любит Череповец, а уж Трофимову она вовсе не переваривает. Ведь я подзаборная девка, и подруги у меня подзаборные тоже. Мы все из-под забора взялись, остается, правда, вопрос, какой вклад в это появление причитается на долю мамы.

Прощаясь с Трофимовой, я все-таки поделилась с ней своими сомнениями. Для меня было странно, что никто сегодня меня не дергал в школе. Никто не подошел, не поинтересовался, с чего я вдруг такая мертвая. Как будто все знали, что я после аборта.

Надька взглянула на меня как на припадочную.

— Ты чего, Люсь, не догоняешь? Пока мы с Катькой тебя искали, весь класс узнал про Виталика. Все думали, что он твой парень. Естественно, по-другому ты не могла выглядеть. Между нами говоря, тебе даже можно не бояться слухов теперь, если вдруг какая-нибудь сволочь донесет. Все решат, что это был Виталькин ребенок, а когда ты узнала, что он погиб, ты пошла на аборт. По-любому тебя будут только жалеть.

Вот тут моей силе воли пришел конец, и я разрыдалась.

А позже, лежа в постели и проваливаясь в сон, я вдруг поняла, что слова Трофимовой раскрыли передо мной новые ракурсы. Ведь мои родители знать не знали о существовании такого субъекта, как Алексей Смирнов. Зато они прекрасно знали Виталика и наверняка помнили тот эпизод трехлетней давности, когда я поцеловалась с ним в подъезде. А что если они тоже приписали ребенка Синицыну? Тут имеется основательная нестыковка во времени, я не могла забеременеть от него во время проводов в армию, но моя мама как-то не пожелала уточнить, на каком именно я сроке. И что они теперь подумают, узнав, что Виталика убили? Что они вообще будут обо мне думать?

Кстати, оставался еще вопрос с пустым пузырьком из-под таблеток.

С этими тревожными мыслями я уснула.

13 сентября, 2004г.

Когда имеешь дело с «травкой», тут главное не переборщить. Одна-единственная лишняя затяжка сломает безвозвратно весь кайф. То, что должно окрылять или прочищать мозги, прибьет так, что голову от земли не отлепишь. Будешь потом думать лишь о том, как бы улизнуть в ближайший уголок и вывернуть все это из себя. Раз в компании одна знакомая девчонка, имеющая смутные представления о том, какая разница существует между обычной сигаретой и «косяком», залпом оприходовала дозу, обычно рассчитанную на четверых. Ну, минимум на троих. Девчонка была ломакой с виду, и пацаны таким образом решили ее проучить. Проучили. Соображалку ее отшибло напрочь. Ни с того ни с сего она вдруг начала рассказывать, как ее младший брат постоянно подглядывает за ней, когда она переодевается, и рассказывала она об этом около часу. Потом она заявила, что ненавидит братишку, а потом вдруг начала рыдать и клясть саму себя на чем свет стоит, называя себя совратительницей. Триумфальный плач закончился тем, что она просто отключилась, а я вывела для себя урок: будь осторожна, Люся, не перебарщивай.

В общем, когда Володька Дубко на перемене собрал вокруг себя наиболее сплоченную компашку, я перво-наперво изучила, кто в нее входит. Накануне с одноклассниками поминали Синицына, прошло девять дней со дня его гибели. Засиделись до трех ночи у Тимошина дома. Когда я пришла домой, родители уже спали. Мать не выскочила, как обезьянья самка, не закатила мне дикий скандал, и утром тоже молчком убралась на работу. Все переменилось, и эти перемены меня тревожили, поскольку мне был совершенно неведом подтекст. Предки старались обходить меня стороной. Мама откликалась только тогда, когда я обращалась к ней напрямую, и это больше напоминало мычание, чем человеческую речь. Отец вообще немотствовал. На моем письменном столе сломалась ручка выдвижного ящика, я попросила его наладить, он не ответил. Я ждала-ждала, все без толку. Пришлось латать ручку самой.

Есть у меня подозрение, что причины такого отношения ко мне корнями уходят к нашей домашней аптечке и таинственному исчезновению за одну ночь всей дозы снотворного. Насчет них так пока никто и не заикнулся.

Как следствие вчерашнего, половина класса явилась на уроки изнуренной. Катька с утра буквально роняла голову на парту и попеременно пила «Антипохмелин» и еще какую-то таблеточную дрянь. Трофимова старалась держаться корифеем, но было видно, что и ей невмоготу. Я все свои силы направила на борьбу с тошнотой. Дубко, Тимошин и Стукалов вообще приперлись в школу, кажется, еще поддатыми.

В круг избранных на перемене входили те же Тимошин, Дубко, Стукалов, а также Трофимова, Череповец, Анжелка Елисеева, Жанна Шагиева и я. Едва мы уединились, как Володька тут же взял быка за рога.

— Что, всем хреново?— ухмыльнулся он.

Половина из нас недовольно пожала плечами. Смысл спрашивать? О нас сейчас хоть памфлет строчи и помещай в стенгазету.

— Предлагаю скинуться и это дело исправить.

— Пошел ты знаешь куда!— презрительно рявкнула Трофимова.— Хочешь, чтобы нас из школы выперли?

— После уроков — пожалуйста,— заметила Елисеева. Я оглядела ее. Она хоть и бледная, но все равно остается самой красивой. Мне вспомнились слухи, что на проводах Синицын с ней переспал. Интересно, правда ли это?

— Я что, дурак?— тут же обиделся Дубко на то, что мы не стали его восторженно качать на руках.— Сам не вникаю?— Он зыркнул на Трофимову.— От тебя, кстати, и так несет.

— От тебя тоже,— огрызнулась Надька.

— Я жую «Рондо»,— самодовольно сообщил Дубко.

— Выкинь его, свой «Рондо»!— посоветовала Череповец, и мы все рассмеялись.

— Короче, девчата,— перехватил эстафету Тимошин.— Тут рядом как раз знакомый торгаш. Предлагаю взять «травки». Нас восемь человек, четырех «косяков» вполне. По полтиннику скинемся, я до звонка успею сгонять. На следующей перемене покурим.

Несколько секунд угрюмо обмозговывали предложение. Мозговать было невозможно, мозги буксовали, нам только головы оставалось отвинтить и свалить их в какой-нибудь кузов наподобие дынь. Первым просветлело лицо Нади Трофимовой.

— Слушай, нормально! Я — за. Все же лучше, чем вот так подыхать.

В результате согласились все.

В срок Тимошин не уложился, опоздал на урок, но в расписании стояла литература, так что особых проблем он себе не нажил. Бакланова Надежда Павловна, училка по литературе, была молоденькой, только после института, и тупорылой до невозможности. Он вечно носила какие-то допотопные мешковатые сарафаны и черепашьи очки, что добавляло к ее двадцати трем годам еще лет десять. Мы издевались над ней при каждом удобном случае. Виктор Тимошин, проходя вдоль парт к своему месту, кивком головы дал понять всем избранным, что дело сделано. Остается только ждать звонка.

Как это всегда бывает, на следующей перемене я уже чувствовала, что похмелье отпускает. Вроде и не нужно ничем облегчать… но отступать поздно. Из школы выходили конспиративной цепочкой, чтобы там у кого-нибудь не возник вопрос, куда это хлынула одновременно такая банда. Облюбовали ближайший подъезд. Подъезд оказался тем самым, где я переодевала кофточку, а Надька хлестала меня по щам. Эти воспоминания отдались короткой болью, но через секунду я уже об этом не думала.

В конце концов сошлись на том, что четырех «косяков» нам будет многовато, учитывая наше состояние. Хоть и осталось отмучиться всего один урок, причем все тут же литературу, школа есть школа, и без того наше поколение заходит все дальше в своем познании беспредела. Остановились на трех. Тимошин заныкал четвертую сигарету, сказав, что будем добивать ее после звонка.

Курили в основном «паровозиком». Стукалов начал рассказывать, как просто изготовить некое подобие кальяна из обычной пластиковой бутылки: говорил он об этом так, словно поведывал нам о великом Маниту, как будто никто из нас ни разу не видел, как это делается. Первая затяжка прошла в меня вместе с кашлем, потом стало легче. Стукалов и Дубко попеременно выглядывали в окно, чтобы, если кто-то надумает войти в подъезд, успеть вовремя слинять. Хотя на мой взгляд, учитывая завесу, которую мы надымили на лестничной клетке, жильцы уже должны были загибаться в своих квартирах и вызывать по телефону группу захвата.

Справившись с «травкой», закурили сигареты, на сей раз обычные. В моей голове разлился приятный дурман. Трофимова о чем-то живо спорила с Шагиевой, Дубко заигрывал с Катькой Череповец. Стукалов нервничал. Может, опасался, что его застукают (выбора у него все равно не было, учитывая его фамилию). Елисеева ударилась в «думки». Вчера, когда поминали Синицына, она плакала.

Передо мной возникло лицо Вити Тимошина.

— Люсь, ты как?— спросил он.

— Отлично,— усмехнулась я.— По крайней мере, голова уже не раскалывается.

— Я не об этом.

Он пристально меня изучал, и моя улыбка увяла.

— Вить, он не был моим парнем,— спокойно произнесла я.

Выражение искреннего непонимания на его лице заставило меня смутиться и прикусить язык.

— А какая разница?— удивился он.— Ну, я в курсе, что у тебя был другой. Но Синицын все равно был ближе. Разве нет?

Не раздумывая, я кивнула. Эта истина мне далась ценой жизни Виталика.

— Я справлюсь,— буркнула я.

Тимошин помолчал. Трофимова с Шагиевой продолжали свои дискуссионные распри. Череповец хихикала над хохмами Дубко. Анжелка пробовала прислушаться к нам, но мы с Виктором стояли чуть в сторонке от всех и говорили вполголоса.

— Когда надумаю жениться, буду искать такую, как ты,— вдруг заявил Виктор.

Как правило, эти слова из того разряда комплиментов, от которых девушка должна либо расцвести, либо зардеться, но я была так потрясена, что разинула рот.

— С какой радости?

— Ты — сильная.

Я скривилась. Вот и еще один… Бог мой, ну почему никто не пожелает увидеть во мне слабую девчонку, которой нужно на кого-то опереться? Все мне талдычат: сильная, сильная, сильная. Не скрою, мне было приятно это слышать, что-то екнуло во мне — и это было самое приветствуемое ощущение на тот момент, это был показатель того, что я еще жива, я могу чувствовать, я не высохла, и значит — есть надежда. Дело вовсе не в Тимошине, дело во мне самой. Только он, несмотря на всю свою богатую натуру, сам не знал, о чем говорил.

— Думаешь, это здорово?— сказала я.— Быть сильной — думаешь, это хорошо? Для мужчин — да, но не для женщин. Ты сам первый сбежишь, если твоя жена будет сильней тебя.

— Почему?— спросил он совершенно серьезно.

— Потому…— Я запнулась, пытаясь подобрать нужные слова. — Потому что…— Они вертелись на языке, но я никак не могла их нащупать. Я хотела сказать, что любой мужчина, каким бы неординарным он ни был, не потерпит рядом женщину сильнее — только самый законченный подкаблучник. Мужчине нужно постоянно чувствовать зависимость своей второй половины от себя. Это держит его в тонусе, это его стимулирует. Я хотела все это сказать, а в результате ляпнула:— Потому что они — стервы.

Некоторое время мы пялились друг на друга в замешательстве. Потом одновременно стали хихикать. Наш обоюдный смех разгорался.

— Вот так самооценка,— задыхаясь, проговорил Виктор.

Я схватилась за бока. Понятия не имею, что тут такого смешного, когда вспоминаю сейчас все это — ну назвала себя стервой, так я начинающая стерва и есть. Просто поднатореть еще в жизни, и экземпляр готов. Сейчас мне это не кажется таким уж смешным, но в тот миг я была готова хохотать бесконечно. Впрочем, Надька Трофимова быстро положила этому конец.

— Так, мальчишки, девчонки! Заканчивайте ржачку, звонок через две минуты.

Продолжая похохатывать, мы покинули многострадальный подъезд и в таком благодушном виде завалились в школу.

Это был, наверное, самый бесконечный урок — только он один способен составить отдельную главу в моей жизни. Через неопределенный промежуток времени, показавшийся мне часом с хвостиком, я украдкой достала мобильник и взглянула на часы. Потом я решила, что мой телефон «накрылся», просто потому что не могло пройти всего семь минут. Однако Череповец, хихикнув, подтвердила, что все верно. Тогда мне захотелось проконтролировать течение времени и выяснить, действительно ли «травка» его растягивает, или изменяет мироощущение, или еще что — в общем, переоткрыть Америку. Я пялилась на табло моего мобильника незнамо зачем, и вдруг мысленно перенеслась в прошлое. Не в мое прошлое, а в прошлое Баклановой, Надежды Павловны. Наверняка ее звали «Надькой», как мою Трофимову, и обитала она в общаге во время обучения. Курила ли она «травку»? С виду — категорически нет, но я уже знаю, как иногда обманчив бывает возраст: видишь человека и думаешь, что он вечно был таким, степенным и рассудительным. Брат моего отца, например. Нашла как-то старую фотку, а он там с патлами до пупа и с бутылкой в руке. Никогда бы не подумала.

Рассмотрев мысленно мифическую Бакланову со всех сторон, я осознала, что продолжаю пялится на мобильник. Сконцентрировавшись на цифрах, я обнаружила, что не помню, сколько было времени, когда я смотрела в прошлый раз.

Рассердившись, я зачем-то опять настроилась следить за временем. Резкий тычок в бок прервал мой процесс. Я зло взглянула на Катьку Череповец и вдруг поняла, что она давится со смеху.

— Чего?— прошептала я.

— Хватит!— еле выдавила Катерина.— Все уже на тебя косятся.

Мгновенно перепугавшись, уж не натворила ли я чего (к примеру, заснула за партой, а что, у меня опыт есть, дрыхла же я на скамейке, еще под забором осталось заснуть, и все, мамочка может отплясывать победную джигу), я огляделась. Те, кого не было с нами на прошлой перемене в подъезде, внимательно следили за ходом урока, о теме которого я не имела никакого представления. Но наша избранная компашка действительно вела себя странно. Надька Трофимова подпирала голову рукой, и я смекнула, что делает она так для того, чтобы ненароком не посмотреть в мою сторону, словно у меня вдруг начали расти рога. Шагиева сидела красная, как рак, мне даже показалось, что я слышу, как она скрипит зубами, чтобы не рассмеяться. Володька Дубко и Валера Стукалов выглядели не лучше. Один Тимошин оставался невозмутим.

— Не поняла!— Я повернулась к Череповец, ожидая разъяснений.

Выдержав еще одну схватку со смехом, Катька прошептала:

— Ты вытягиваешь губы трубочкой.

После этого она сунула согнутый палец в рот и закусила его чуть ли не до крови.

Похоже, я переусердствовала в своих наблюдениях за временем и перестала себя контролировать. Не спорю, это должно было выглядеть смешно, но я чего-то надулась и уставилась на училку. У нее была несколько академическая манера вести урок: Бакланова произносила фразу, а потом выдерживала короткую паузу. Так их, вероятно, учили преподавательскому искусству, паузы были необходимы для того, чтобы все без исключения уловили смысл. Фраза, пауза, фраза, пауза.

Сегодня же Бакланова превзошла саму себя. Выдав очередной афоризм, она затыкалась и тупо пялилась на класс около двух минут. Меня сие заинтриговало, и я занялась наблюдением. Фраза, п-а-у-з-а, фраза, п-а-у-з-а. Ее что, не смазали с утра, или она тоже обкурилась какой-нибудь дряни? В памяти вспыхнула строчка одной идиотской песенки: купила мама коника, а коник без ноги. Я не сдержалась и фыркнула на весь класс. Мне захотелось поделиться наблюдениями с Катькой, но тут Трофимова сорвалась с места, буркнула «извините», и, не дожидаясь разрешения, исчезла за дверью.

— Я тебе сейчас булавкой губы пристегну,— в ухо прошипела мне Череповец.

— Что, опять?

Она кивнула. Я поспешно придала губам естественное положение, пока не выбежали все остальные следом за Трофимовой. В первый раз узнаю, что по «этому делу» вытягиваю губы трубочкой. Хотя и курю-то я — раз, два и обчелся.

А потом мне внезапно захотелось секса. Вдруг захотелось, и все, и это наполнило меня и сладостью, и ужасом одновременно. Мне было сладко, потому что — вот оно, очередное подтверждение, что я жива, что я не разучилась чувствовать … Но Господи, я только недавно сделала аборт, и Синицына убили всего девять дней назад, а я сижу в школе на уроке, обкурившаяся дура, и думаю о члене! Я улучила момент и осторожно покосилась на класс. Я знала, что Дубко не прочь переспать со мной (он ни с кем не прочь), но я смотрела на Тимошина. Виктор продолжал отлично владеть собой: сидел и слушал Бакланову, даже что-то отвечал на ее вопросы. Я вдруг подумала, а не закрутить ли мне роман с Виктором. Он ведь вполне…

После этого я оборвала поток мыслей. Весь остаток урока я, подобно Тимошину, пыталась внимать Баклановой и одновременно следить за своими губами. Конечно, ни слова из того, что она говорила, не задержалось в моей голове.

С горем пополам звонок все-таки прозвенел, и мы навострились домой. Поскольку на перемене скидывались в общую копилку все восемь человек, Виктор Тимошин справедливо созвал всех. Череповец отказалась, сославшись на дела. Елисеева с Шагиевой тоже. Стукалов слинял. Остались только я, Трофимова, Дубко и Тимошин. Ну, вчетвером мы совершили свое грязное дело и, разморенная и счастливая, я зашагала к дому.

А дома я основательно подкрепилась, и действие «травки» притупилось, но не совсем.

А дома мне совершенно нечего было делать.

А дома меня ждали лишь воспоминания.

А дома я взяла бинокль и приникла к окулярам.

Мне просто захотелось навестить своих анонимных «друзей», вот и все (тем не менее я была рада, что окна Смирнова оказались глухо зашторенными — хоть какой-то урок извлек парень,— а в просветах я не заметила ни малейшего движения). Перво-наперво проверила, как там «Костик». Да уж, в такие минуты начинаешь подумывать, что в этой жизни реально обнаружить что-то незыблемое: братан, как и встарь, «учил уроки». Причем зуб даю, его мамаши сейчас не было дома. Но «Костик» не филонил. Это уже въелось ему в кровь — это тупое сидение за столом и разглядывание стены. Ну а мама его, как и моя собственная, с помощью наглядности таких вот методов помогала себе чувствовать себя же более уверенно, свято веря, что родительский долг исполнен. Она мать-одиночка, что случилось бы и со мной, не решись я на отчаянный шаг. Полагаю, уж лучше отнять жизнь, произвести этакую предродовую эвтаназию, чем травить мальчика наукой, делать его зависимым, делать наркоманом, навязывать ему собственный личный «бинокль».

«Принцессы» дома не было, «Гоголя» тоже. Зато я увидела «Маргариту». Она находилась в своей комнате в компании мужчины. Мужика этого я уже видела однажды. Когда «Рита», мучимая фактом своей стремительно развивающейся груди, придирчиво изучала прелести в зеркале, оголившись до пояса, мужик этот случайно вторгся в личную территорию. Но ему был простителен сей факт, ведь он был ее отцом, и он находился у себя дома.

Сейчас у них состоялась беседа. Разговор, что неслышно развивался в прицеле моего бинокля, сразу же показался мне немного подозрительным. Я сначала никак не могла понять, что не так. А потом стала замечать неестественности: то они говорили скованно, то вдруг порывисто. В общем, именно так разговаривают посторонние люди, случайно встрявшие в неловкую ситуацию. Родные решают такие вещи иначе. При всем при этом отец и дочь сидели на некотором расстоянии друг от друга, словно между ними находился взрывоопасный сгусток воздуха.

Подметив все эти вещи, я вдруг испытала бешеное желание выкинуть бинокль в форточку, как однажды туда вылетели все мои любимые музыкальные диски. Но, как это всегда со мной происходило, стоило мне взять его в руки, как я уже переставала принадлежать себе.

Они что-то выясняли некоторое время. «Маргарита» по большей части пялилась в одну точку, ее фразы были короткими и резкими. Отец галопировал от резкости к некой стыдливости, и в совокупности это рождало во мне нехорошее предчувствие, сродни гадости. А потом в какой-то момент отец вдруг придвинулся к дочери… мне показалось, он хочет ее успокоить… он словно в конце концов решил, что «Маргарите» сейчас больше нужна отеческая забота, нежели какие-то доводы. Он прикоснулся к ее затылку, погладил волосы… а потом его рука скользнула к ее выпирающей груди.

Он ее ЛАПАЛ!!! За сиськи!

Меня охватил суеверный ужас. Во сто крат сильнее, чем десять лет назад, когда «Миша» дубасил свою мадам. Из меня рвался визг, желание разбить окно, завопить на всю улицу в припадке… но бинокль всегда был сильнее. И я смотрела. Да, я продолжала взирать на это зверство.

«Маргарита» оставалась каменной и околдованной, словно папаша проник в ее оккультные книги и раскопал там заклинание, позволяющее обездвижить свою дочь, лишить ее воли. Но не нужны ему были все эти дурацкие книги. Как и его дочери, которая, возможно, пыталась найти в них защиту от беды. Он обладал куда более мощным оружием, у него был авторитет. Не посторонний человек, а с виду из себя родной…

Несколько секунд вся эта сцена напоминала плохо поставленный спектакль. Мужик тискал грудь дочери, явно не решаясь зайти дальше, потому что «Маргарита» оставалась напряженной, как графитовый стержень. А потом…

Короче говоря, мне повезло. Я благодарна Богу, или случаю, или судьбе, что чья-то магия (не исключено, что магия самой «Маргариты», ведь не зря же она ворожила все лето) оказалась сильнее чар моего бинокля. Мне не пришлось наблюдать жуткую картину, как отец трахает свою малолетнюю дочь. Что-то взорвалось внутри девушки, и, в отличие от меня, она сумела это выпустить на волю. Вскочив, «Рита» полоумно заметалась по комнате и стала орать. Отец продолжал сидеть с несчастным видом, как бы говоря: а что я такого сделал? А потом он трусливо ушел. «Маргарита» заперла дверь на щеколду. Теперь до меня дошло, что стало причиной таких радикальных внешних перемен в этой девчонке. Что заставляло ее носить мешковатые кофты, состригать волосы, выкрашивать их в ужасно-черный цвет и уродовать лицо макияжем.

Я отложила бинокль, опустилась на пол, прижавшись спиной к батарее отопления, и сжалась в комочек. Что-то произошло сейчас. Что-то намного хуже, чем эта грязная картина домогательства. Дрожа от озноба и отходняка, я поняла: бинокль пытается проделать со мной очередной вираж. Он показал мне «Мишу» однажды, представив его как грабителя, но «Миша» не был грабителем, «Миша» был обычным квасным патриотом. Бинокль познакомил меня с Алексеем, и я какое-то время действительно думала, что в окнах напротив живет мой принц, но Смирнов не был принцем, он не был даже «моим мужчиной». И вот теперь… снова.

А знает ли мама самой «Маргариты»? Если нет, что она сделает, если вдруг узнает? Но только она не узнает, вот в чем дело. Раз уж до сих пор не узнала. Ведь я — никакой не свидетель, и мои уста сомкнуты намертво, словно Череповец сдержала свое обещание и пригвоздила мне губы булавкой. Я ничего не могу сообщать, потому что я — и есть безумие в чистом виде. Я вижу в бинокль вещи, не существующие в реальности. Для меня все видится в перевернутом изображении. Это как из окон Смирнова я смотрела на свои окна, и мне казалось, что я вижу там себя, но я не могла быть в двух местах одновременно.

Я дрожала как осиновый лист до самого вечера. О чем я больше всего жалела, так это о том, что у меня не припасено в запасе «травки», чтобы я могла как следует обкуриться и отключиться.

28 сентября, 2004г.

Я все-таки набила морду этой стерве! Господи, Люська, ну не ожидала от тебя! Так сорваться с катушек! С другой стороны, ничуть не жалею об этом. Даже если эта коза и не переступала черту, как я себя убедила, вцепившись ей в волосы, мне стало легче. Рассуждая цинично, на ком-то я должна была оторваться за все мои невзгоды. А она мне всегда не нравилась. У нее в глазах чересчур высокомерия.

Точно не могу сказать, когда именно в школе раздался перезвон по мою персону, но лично я пребывала в счастливом неведении весь сентябрь. Все возвращалось мало-помалу на свои места, атрофировавшиеся, казалось, безвозвратно чувства расцветали. Я не наивная и понимаю, что никогда не будет как раньше. Не изгладить из памяти, как я возвращалась из больницы после аборта и, присаживаясь на каждую скамеечку, с тоской провожала свое детство. Но все-таки я начинала принимать божеский вид, и по главному показателю женщины — мужским взглядам — баллотировалась примерно на «четверку». На меня уже не просто поглядывали, на меня пялились, и это придавало мне уверенности.

Поскольку мама моя объявила неограниченный бойкот, а отношение отца ко мне сводилось лишь к тому, что мы живем в одной квартире, и он об этом помнит, я расслабила булки. Все чаще и чаще пропадала по вечерам. Раньше мой лимит ограничивался одиннадцатью вечера, теперь же я редко возвращалась раньше часу ночи. Родители по возвращении блаженно спали, а мне это только на руку. Можно сказать, я их практически не видела.

Думаю, основная причина того, что я отрастила крылышки — пустой пузырек из-под таблеток. Моя мама, любительница всякого рода компроматов, проснувшись однажды утром и наткнувшись на опустошенные запасы снотворного, вдруг осознала, что теперь и у ее дочери есть убойный компромат. Видишь ли, уважаемый дневник, это не та ситуация, на которую можно закрыть глаза и сделать вид, что ничего не было, все счастливы, парниковый эффект никому не угрожает, а после смерти нас всех ждут апостолы. Мама прекрасно поняла, что я наглоталась этих таблеток, ну а допетрить, что столько снотворного не поедают, надеясь всласть продрыхнуться, она тоже должна, не дура ведь. Однако до сих пор — ни слова по этому поводу. Я даже не знаю, испугалась ли она, когда поняла утром первого сентября, что я могу вовсе не проснуться.

Таким образом, любое ее возмущение, любая истерика по поводу моих нравов напрямую вели к этому злополучному пузырьку — он стал краеугольным камнем нашей семьи. Она не сумела решить эту проблему. Не сумела разрешить ее, вынести на обсуждение, охватить ее хваленым материнским инстинктом. А раз этого нет, стало быть, невозможно переходить к более прозаичным вещам.

Например, какого черта я шляюсь по ночам.

Например, почему от меня воняет сигаретами.

Например, почему я стала много пить.

Например, почему мои зрачки часто расширены.

Итак, я жила, дружила с девчонками и парнями (на сей раз действительно дружила, безо всяких недоразумений), редко отказывалась, когда мне предлагали выпить или покурить «травку», а в конце сентября ко мне подошла Аня Линь, староста нашего класса, и моя судьба претерпела очередной крен.

Произошло это на перемене, наш класс столпился у запертого кабинета алгебры в ожидании училки. Аня приблизилась ко мне и тронула за руку.

— Люсь, отойдем в сторонку.

Недоумевая, я последовала за ней. «Сторонкой» оказался прозаичный женский туалет — собственно говоря, где еще можно пооткровенничать в этих стенах? Я уселась на подоконник, спиной к окну, пожалев, что нельзя курить — подобно Трофимовой, я становилась хроником. Но, во-первых, школа есть школа, а во-вторых — деньги на сигареты я могла выудить только у родителей, а учитывая наши отношения, об этом не могло быть и речи. Так что кроме хроника я еще была заядлым «стрелком». Я уставилась на Аню, ожидая объяснений. Она была невысокого роста, крепкая, широкие аккуратные бедра, затянутые в штаны — Аня никогда не носила юбок, как никогда она не распускала волосы. Полагаю, из нее выйдет отличная жена и мать, и одновременно она сможет в легкую сделать себе карьеру. Есть такой редкий тип девушек, которые способны совместить несовместимое. У Ани было два старших брата, оба спортсмены и не последние люди в городе. Такие тылы тоже добавляли Ане смелости.

— Люсь, не мне лезть в твою личную жизнь,— заявила мне Аня, глядя в глаза.— Я вообще преступницей себя чувствую, когда до меня доходят какие-то слухи. А слухи доходят самые разные. Я староста, и так получается, что я знаю больше остальных. Поначалу, знаешь, пыталась еще как-то разобраться, где тут правда, а где сплетни. Потом плюнула, вообще перестала обращать внимание. Но у тебя ситуация нестандартная. И в тебе есть огонек, а я не хочу, чтобы какая-нибудь кляузница его в тебе задула. Так что я тебе расскажу, а ты сама делай, как сочтешь нужным.

Такое длинное предисловие меня запутало окончательно. Одно я поняла: Аня Линь собирается поведать мне что-то, что покажется мне милым и радостным в последнюю очередь.

— Если я что-то натворила, скажи прямо,— проговорила я угрюмо. Потом вспомнила тот день, когда мы ввосьмером обкурились и завалились на урок литературы. Неужели какая-то сволочь проболталась?

— Люсь, ты прости, что я это говорю…

Я не узнавала нашу старосту. Всякое в школе бывает, и учителя тоже зачастую не правы, и если возникал подобный инцидент, Аня всегда выходила на поединок. Она могла запросто перед всем классом сказать в глаза Покемонше, что о ней думает. А тут столько экивоков.

— Не тяни уж,— буркнула я.

— Не верю, что это правда, но в жизни всякое случается. А если это правда, я себя таким дерьмом почувствую. Но с другой стороны, разговоры пошли среди учителей, а это скверно. Я так подозреваю, кто-то очень не любит тебя в этом мире.— Аня какое-то время молча смотрела мне в глаза, а потом выдала:— В общем, мусолят тему, что ты вроде как «залетела».

Если бы подоконник, на котором я сидела, вдруг исторг замогильным голосом моей мамы, чтобы я не смела встречаться с мальчиками, пока не подрасту как следует, лет эдак до восьмидесяти трех, я бы, наверное, даже тогда не была так потрясена. Моему потрясению сопутствовал жуткий треск, который могла слышать только я одна, и я знала, что во мне происходит крушение. Чего именно? Черт его знает. Того, что осталось, наверное. С трудом мне удалось отвести взгляд от Ани. Мне на глаза попалось ведро, заныканное в угол туалетной комнаты, и я еле удержалась, чтобы не вскочить и в исступлении не начать колотить ведром по батарее. Да, Люся, раньше ты была куда живее. В ответ на мамин вандализм, когда были ликвидированы музыкальные записи, ты без раздумий начала выплескивать из себя гнев. А тут только и смогла, что потупиться и рассматривать свои руки.

Впрочем, как выяснилось чуть позже, поспешила я с такой самокритикой.

Мы побыли в молчании какое-то время. Не знаю, какой реакции от меня ожидала Анька. Есть у меня подозрение, что ей было до такой степени неловко, что в тот момент она больше думала о себе самой.

— Если бы я даже и «залетела», кого это волнует?— неожиданно равнодушно сказала я.— Когда девчонки «залетают», они идут на аборт, а потом продолжают жить как ни в чем не бывало. Продолжают учиться, ходить в школу.

— А знаешь статистику?— вдруг спросила Аня.

Я молча уставилась на нее.

— Только официально в прошлом учебном году в нашей школе две девушки сделали аборт. Представь, сколько неофициальных.

Я опять взглянула на свои руки и потерла их ладонями друг о друга.

— Им что, не хватило ума это скрыть?— удрученно спросила я.

— Цели были другие. Аборты зафиксированы и подшиты к уголовным делам. Обе девушки проходили жертвами по статье «изнасилование». Одна из них моя близкая подруга.

Я разинула рот, не в силах даже ахнуть. Вспомнилось мудрое изречение: как бы тебе ни было больно, всенепременно найдется кто-то, кому еще больней. У меня-то по крайней мере была романтика, была любовь.

— Так что я не собираюсь спрашивать у тебя, правда это или нет,— продолжила Аня.— Просто лично я услышала это от Покем… от Лидии Борисовны. Я решила, тебе нужно знать. Лучше я заранее тебя предупрежу, что творится за твоей спиной.

Я молчала. А что мне оставалось делать? Рыдать? Я отплакала свое, хватит, наревелась. Благодарить Аньку? Не за что, да ей и не нужны мои благодарности. Наверняка в данный момент она думала, как бы побыстрее закончить этот щекотливый разговор.

— Ладно, я поняла,— глухо сказала я.

— Подумай, кто мог на тебя наклепать,— сказала мне Аня Линь напоследок.— Только не пори горячку, Люсь. Скажи мне имя, если узнаешь. Мы этот язык быстро подрежем.

Для меня все оказалось проще простого. Картина молниеносно сложилась в моей голове, еще раньше, чем мы с Аней вернулись в класс. Из всех людей в школе о моей беде знали только два человека (маловероятно грешить на кого-то со стороны, ведь не станут же мои родители трезвонить об этом, да и семейство Смирновых тоже). Эти двое — Катерина Череповец и Надежда Трофимова. Я безжалостно швырнула этих двух на весы, и чаша с Череповец перевесила. Трофимова ходила со мной в гинекологию. Она буквально нянчилась со мной, как с ребенком, и я еще помнила то ступорное состояние, которое меня охватывало возле каждого кабинета. А вот Катька Череповец — нет. Череповец отгородилась еще тогда, до моего аборта. В глазах Череповец страх боролся с жалостью, у Трофимовой же не было ни того, ни другого. Могла такая нестабильность толкнуть Катю поделиться с кем-нибудь тайной? Я вспомнила слова Надьки в больнице: «Для Череповец репутация на первом месте. Не придет она сюда».

Я была в шоке. Слова Ани меня раздавили. А поскольку слез во мне уже не осталось, моя истерика нашла себе такой вот уродливый мыслительный выхлоп. Мне все представлялось логичным и бесспорным. Короче говоря, не разобравшись, я обвинила свою лучшую подругу в предательстве.

До звонка оставалось время. Я схватила Череповец за руку и потащила за ближайший угол. Класс немного притих, заподозрив интригу: сперва я уединяюсь с Аней, теперь тащу свою соседку по парте. Я только потом воспроизвела в голове эту мерзкую сцену, в тот момент перед глазами стояла красная пелена ненависти.

— Ты растрепала всем, что я была беременна?— ухнула я на Катьку свой приговор, едва мы оказались вдвоем.

Несколько секунд она хлопала глазами, округлив рот. Я дышала, как скакун. Мои кулаки сжимались. Я была готова ее ударить. Слава Богу, я не совершила хоть этой ошибки, только вряд ли теперь это что-то изменит.

— Люсь, ты рехнулась?— растерялась она.

— Ну да! Я рехнулась. А если не рехнулась, то скоро рехнусь. Видишь ли, моя дорогая, поначалу об этом знали только вы с Надькой, а теперь знают все. Даже Покемонша.

Видно было, что Катя здорово напугана. И за себя, и за те вещи, которые я выплескивала на ее голову. Она понимала, в каком я неадекватном состоянии, на грани сотворить очередную дичь.

— Люсь, серьезно?— выдавила она.

— Кому ты говорила?

— Люсь, да я…— Вот тут она стала приходить в себя. И вся абсурдность моих обвинений стала для нее очевидной. — Ты и Надьку подозреваешь?

Это здорово остудило мой пыл — собственно говоря, она права, у меня не было никаких доказательств. Но разве они нужны в такой ситуации? Тем более для женщины?

— Я все равно выясню!— выкрикнула я. Катя аж попятилась. На нас уже оглядывались. На мои глаза таки навернулись слезы, хоть я и думала, что иссушена полностью.— Все равно выясню. А вас знать никого не желаю!

Весь следующий урок я просидела на галерке совершенно одна. Катя не обернулась ни разу, я видела только ее спину. Трофимова перебросила мне записку с вопросом, что стряслось. Я не ответила. Рискуя поведением, подруга пыталась поймать мой взгляд. Я и это игнорировала. Аня Линь тоже поглядывала на меня тревожно. Думается, она уже успела пожалеть, что рассказала мне все.

За время урока в моей голове прояснилось, и во второй половине меня охватили сомнения. Что если это все-таки Трофимова? Что если я зря?.. Да и с чего я вообще подумала на Катю? Все мои недавние логические построения стали казаться натянутыми за уши.

А сразу же после звонка Катька Череповец направилась ко мне. Я была готова выбросить белый флаг, но она меня опередила.

— В тот день, когда мы отдыхали за городом, ты ревела на глазах у всего класса. Многие видели. А потом ко мне подходила Шагиева и прямым текстом спросила, уж не залетела ли ты. Я об этом вспомнила только теперь. Помнишь, Надька сразу же догадалась? Шагиева тоже. Могли и другие начать выдумывать.

— А что ты?— слабо спросила я, чувствуя себя последним дерьмом.

— В смысле?

— Что ты ей ответила?

— А ты как думаешь?— резко бросила Катька. Ее лицо оставалось отчужденным. Впервые я видела ее такой.— Естественно, отмазалась. Сказала, проблемы у тебя с предками, вот и все.

Я опустила глаза. Я была красная-красная, такой невыразимый стыд мне еще не приходилось испытывать. Мне хотелось встать перед подругой на колени. Я бы и встала, или рухнула, или еще что, если бы не опасалась, что в таком случае мои одноклассники сочтут меня совсем чокнутой.

Трофимова все это время крутилась поблизости, соблюдая дистанцию, но на этом ее выдержка закончилась, и она выросла рядом.

— Девчонки, чего у вас тут? Поссорились, что ли?

Я не обратила на Трофимову внимания.

— Прости, Катюш…— пролепетала я.

— У тебя нервы,— сказала Катя. Голос ее оставался холодным.— Это все нервы.

— Прости, я дура…

— Люсь, я представления не имею, как было возможно пережить то, что пережила ты, и остаться человеком. Многие бы сломались. Я бы сломалась. Не могу тебя судить, тем более такая паршивая история вышла.

Я хлюпнула носом. Трофимова переводила вопросительный взгляд с меня на Катю. С униженной надеждой я заглянула подруге в глаза, и именно в этот момент где-то на периферии моего зрения мелькнула Жанна Шагиева.

Что ж, я тоже не железная. Тоже, бывает, ломаюсь.

Я завизжала. Бросилась на нее. Наверное, подруги пытались меня удержать — это всего лишь предположение, но скорей всего так оно и было,— я ничего не почувствовала. Мозги окончательно расплавились, и я вцепилась Жанне в волосы прежде, чем она успела даже ойкнуть. Она ли настоящая распространительница сплетен, или не она,- мне в общем-то было все равно. Ноги Жанны от неожиданности подкосились, и я швырнула ее на пол в проходе между партами.

— Ты чего, сучка, сбрендила?— заорала Шагиева и попыталась подняться, но я уже придавила ее к полу и стала осыпать градом пощечин. При этом я что-то приговаривала, вроде как в назидание, но не помню, что именно. Несколько секунд класс ошалело пялился, как одна их одноклассница беспощадно мутузит другую одноклассницу. Мне еще повезло, что во время моего сдвига по фазе рядом не оказалось учителей. Один мой удар пришелся Жанне по носу, и у нее пошла кровь. Она продолжала орать и материться, елозя по полу и пытаясь сбросить меня с себя.

Потом чьи-то сильные руки оторвали меня от соперницы и выволокли из класса. Я сопротивлялась, как пантера, но хватка оказалась крепкой. За дверью я сообразила, что это Виктор Тимошин.

— Хватит!— заорал он мне в лицо.— Заканчивай, Люся, а то я тебе врежу!

Я дернулась для приличия еще пару раз, а потом как-то вся обмякла. Тут же накатила апатия. Дверь в класс распахнулась, оттуда высунулось окровавленное лицо Жанны Шагиевой. Сейчас, придя в себя, я ужаснулась, в кого я умудрилась ее превратить.

— По стенке тебя размажу, сука психованная!— заорала она, но ее, видать, тоже держали всем скопом, так что на угрозе дело и застопорилось. Жанна вновь исчезла.

Тимошин продолжал меня держать до тех пор, пока не убедился, что я не настроена на дальнейшие боевые подвиги. Я и не была настроена. Ужас мой разрастался. На каком-то этапе во время драки я вдруг почувствовала, что не смогу сама остановиться. Вот и горькая правда: Люська, ты кандидат в психи.

Когда Виктор повлек меня назад в класс, я вцепилась в него мертвой хваткой.

— Не пойду!

Он взглянул на меня без особого сочувствия.

— Придется,— буркнул он.— Не знаю, чего вы там не поделили, но дело сделано. Лучше идти сейчас. Потом будет сложнее.

Я позволила ему завести себя в кабинет. Жанна сидела за партой с зеркальцем в руках, приводя себя в порядок. Несколько девчонок помогали ей стереть кровь. По факту ее оказалось не слишком много, Жанне не потребовалось даже бежать к умывальнику. Завидев меня, Жанна дернулась.

— Иди сюда, проститутка! Я тебе…

Несколько рук силой усадили ее на место. Никто не горел жаждой зрелища. Только дебильная Танька Огрышко пискнула:

— Да, дай ей!— Но на нее не обратили внимания.

Вперед вышла Аня Линь. Все это время она просто сидела на своем месте и наблюдала за происходящим.

— Короче, девчонки, подрались и будет. Никто ничего не видел, тихо заминаем скандал. Если я узнаю, что у кого-то длинный язык, вычислю болтуна и изживу. Нам остался год учебы, больше скандалы не нужны. Что-нибудь подобное повторится, выставлю вопрос на школьном комитете.

Выдав все это, Аня Линь коротко взглянула в мою сторону. По ее взгляду я поняла, что подругой она мне уже никогда не будет.

Поплелась на свое законное место, как побитая собака, словно это Жанна меня отколошматила, а не наоборот. Катька Череповец, которую я так больно задела, погладила меня по волосам. Это был участливый жест, но смутно я начинала подозревать, что между нами легла трещина, которую уже ничем не заделать.

Когда учительница завела свою пластинку после звонка на урок, все мы выглядели так, словно ничего не происходило. Мы постигали школьные истины, а я при этом параллельно постигала другие, более важные для меня, более жизненные. Я подумала о том, что если про меня действительно ходят слухи, то сегодня этим слухам пришел конец. Не потому, что нашлось опровержение, а как раз наоборот: они перестали быть слухами, превратившись в уверенность. Своим поступком я подтвердила все домыслы так, как если бы схватила рупор и объявила об этом на всю школу.

15 октября, 2004г.

Надо было предполагать, что это не сойдет мне с рук просто так. Это мое варварство в классе. А также все, что я наворотила в своей короткой жизни. Постепенно я становлюсь солидарной с моей мамой в отношении себя самой. Скажем, анаша. Веселящий наркотик в последние дни оказывал на меня противоположный эффект. Мне мерещились глаза Виталика Синицына в тот миг, когда он выходил из школы, а я тискалась с Максимом Пикаревым, которого на дух не переносила. Мой ребенок, который кричал и плакал, который хотел жить и не понимал, что за странные предметы разрывают его на куски. Моя душа, которая навсегда потеряла связь с Богом (я не особо верю этим вещам, но, обкурившись, превращаюсь чуть ли не в адепта), когда я заглотала горсть таблеток. Несмотря на это, я постоянно рвалась к очередному «косяку». Я пыталась себя перебороть, пыталась «слезть», но, видимо, это была очередная попытка победить судьбу. Я полагала, что расплатилась за все сполна, но это было лишь прелюдией.

Жанна Шагиева не принадлежала к числу тех девчат, которые, получив взбучку, тихо дуются в уголке. Я ожидала, что она затребует реванш в тот же день, после уроков, когда рядом не будет Анны Линь, — единственной, способной повлиять на ход событий. Но Жанна не сказала ни слова. Мне бы насторожиться, да только мозги у меня напрочь отшибло, еще эта моя ссора с Катей Череповец... Через два дня наступил момент истины.

Мне повезло хотя бы в том, что со мной была Трофимова. После уроков мы с ней намылились покурить на скамеечке, но до скамеечки дело не дошло, как и до курева. Мы шли с ней вдоль ряда машин, припаркованных возле жилого дома. Внезапно дверца одной распахнулась, и с заднего сиденья вылезла ухмыляющаяся Жанна, собственной персоной, преградив нам с Трофимовой путь.

— Идем-ка в машину, поговорим,— надвинулась на меня Жанна. В ее глазах блестел триумф, заставивший все внутри меня сжаться. Краем глаза я скользнула по ветровому стеклу автомобиля. Спереди сидело двое парней. Солнце било в глаза, и я их толком не могла рассмотреть, но догадалась, что одним из этих чуваков был парень Жанны. Действительно, чего об меня мараться? Достаточно только крикнуть «фас!».

Я растерялась и на долю секунды была готова даже последовать за Жанной в машину. И ищите меня потом семеро! Но на мою удачу Надька среагировала молниеносно.

— Тебе чего, мало досталось?— набросилась она на Жанну.— Или еще захотела?

Я сделала предостерегающий жест, чтобы Надька не накалила обстановку еще больше, но нужных слов не нашла.

— Ты вообще не суйся,— отрезала Жанна.— Какая-то лохушка будет меня бить перед всеми, что мне, вазу ей подарить?

Я открыла рот, чтобы обрисовать ей, куда она может засунуть свою вазу, но каким-то усилием повернула язык в другую сторону.

— Чего ты хочешь? Драки?

— Садись в машину, поговорим.

— Никуда она не сядет!— опередила меня Трофимова.— Ты бы еще толпу привела. Хочешь драться, давай завтра после уроков. Одна на одну.

Жанна удостоила Надьку презрительным взглядом с налетом самодовольства, который она таскала с собой всегда, как косметичку.

— Хотела бы драки, размазала бы ее по стене в тот же день.

Вновь на языке завертелась фраза «чего ж тогда не размазала?», вновь я ее проглотила. Похоже, это называется «повзрослеть».

— Чего тогда тебе надо?

— Садись в машину, говорю!— Жанна начала психовать. Она явно не справлялась с психологической атакой на нас двоих.

— Нам здесь слышно! — отрезала Надька.— Кто там у тебя в машине? Пацан твой? Чего он-то приперся, в бабские дела встревать?

Вся наша перепалка должна была отлично прослушиваться из машины, мы же стояли от нее в двух метрах. И как следствие дверца со стороны водителя отворилась, и на свет вылупился знаменитый Жаннин «Силовик». Выглядел он как типичный бандюга — персонаж, в наши дни все больше переходящий в область анекдотов. Плечи медвежьи, голова бритая, взгляд забыченный. Анекдотичного, правда, в его появлении я не усмотрела ни капли. Мне стало нехорошо. Я вмиг представила, что можно из меня слепить этими его ручищами.

— Слышь, шалава, что-то ты много вякаешь,— бросил он Надьке.— Проблем захотела?

К моему удивлению, Трофимова даже не мигнула.

— Как бы у тебя проблем не возникло!— заверещала она.

— Чего?— «Силовик» так набычился, что смог бы испугать и танк. — Я тебе сейчас прям здесь башку снесу, паскуда.

— Давай, сноси!— Надька уже орала. Я поняла, что Надька рассчитывает на театральный эффект. На нас оборачивались. В конце концов, мы находились в центре города, вокруг шелестели люди, стояли жилые дома, а еще имелись балконы. Нас видели, Надька же своим криком привлекала толпу.— Сноси, мать твою, что, слабо тебе? Сноси! Давай, сноси! Меня и не такие лупили, ни хрена, выжила. Думаешь, за меня некому заступиться?

Крайние меры себя оправдали. Наши преследователи на миг опешили от такого напора. Надька немедленно схватила меня за руку и протащила мимо Жанны. Второй тип — тот, что сидел на пассажирском сиденье — так и не вышел. Может, напился тормозной жидкости, а может, не больно хотел встревать в девчачьи разборки.

— Слышь, подруга!— холодно раздалось у меня за спиной. Я обернулась, Трофимова же, не реагируя, продолжала меня тащить, как щенка, так что я какое-то время пятилась задом.— Все равно ответишь. За Жанну пасть тебе порву, сука.

Мне захотелось крикнуть ему на прощание что-нибудь ободряющее, к примеру, посоветовать согнуть пожарный кран на досуге и повесить себе на шею вместо цепочки, но я и теперь сдержалась. Всю дорогу Надька балаболила безостановочно. Досталось всем, начиная от Шагиевой и кончая всем мужским населением мира. Я молча кивала, но в душе испытывала тревогу. Я-то знала, что не права. Пусть Жанна стерва, пусть даже это она распустила язык, доказательств у меня не было. Ничего я не могла ей предъявить, ведь в таком случае обязательно окажется впутанной и Аня Линь. С другой стороны, черт всех возьми, в словах Трофимовой есть доля истины. Как ни крути, это действительно «бабские дела». И впутывать в них всяких «силовиков», на мой взгляд, мелко.

После такой шоковой встряски я просто не могла идти домой и заявила, что иду к Надьке. Она была не против. Мы завернули в ближайший магазинчик, взяли пива (поправка: Трофимова купила и себе, и мне, в плане денег я была гола, как крыса), каких-то чипсов, сигарет и завалились к ней, где врубили «Муз-ТВ» и, задрав ноги, попытались расслабиться.

Вечером к Надьке завалились еще девчонки, среди них — Аленка Шаповал, про которую Надька полушепотом рассказывала, что и она состоит в наших рядах абортесс. Остальных девчонок я не знала, но мы быстро нашли общий язык. Предки у Трофимовой имели свой бизнес в сети маршрутных «Газелей», возвращались домой поздно. Вывод номер один: Надька никогда не нуждалась в деньгах; вывод номер два: мы могли вполне реально расслабляться и не чувствовать себя так, словно елозишь задницей по гвоздям. Девки затарились коктейлями, так что к вечеру я была конкретно навеселе.

Алкоголь сегодня не расслаблял, меня продолжал буравить страх. Он оказался очень жизнеспособным и имел подпитку. Часиков в шесть вечера заиграл мой мобильник. Незнакомый номер. Прижав ладонь к одному уху, чтобы приглушить грохот музыки по телеку и голоса девчат, я поднесла трубку к другому.

— Алло?

— Привет, сучка.

Трудно было не узнать голос девчонки, с которой учишься десять лет. Несмотря даже на то, что язык Жанны Шагиевой, как и у меня, здорово заплетался. Походу, тоже бухает.

— Чего тебе?— грубо спросила я.

— Короче, мы тут подумали и передаем, как ты будешь отвечать за свой кипиш,— елейно сообщила Жанна.— Будешь вылизывать меня, поняла, овца гребаная? А парни мои посмотрят, как ты это умеешь. А если нет, будут ломать тебе ребра где-нибудь за городом.

Поскольку я уже здорово набралась, во мне не осталось никакой дипломатичности, и я просто послала Шагиеву на три буквы. Я поймала взгляд Надьки, в котором стоял вопрос. Я кивнула, подтверждая предположения. Надька скорчила мину, которая в озвученном варианте должна была бы означать что-то типа «плюнь и выкинь». Я снова кивнула. Плюну. По крайней мере, создам видимость. Сегодня днем Трофимова вела себя как настоящая амазонка, так что не могла я допустить, чтобы подруга почувствовала мою панику. Но от тебя, мой дорогой дневник, скрывать, конечно же, не стану. Весь остаток вечера я пыталась себя убедить, что на девяносто процентов вся эта кутерьма, как говорится — взятие на понт. Устрашиловка. Какими бы мы ни стали врагами с Шагиевой, мы все-таки остаемся одноклассницами. Вряд ли она пойдет на беспредел.

Я убедила себя. Чуть-чуть. Очень слабо. Можно сказать, почти нет.

Так что когда пришла пора возвращаться по домам, и Аленка Шаповал сообщила, что ей со мной по пути, я была несказанно рада. Хоть она и не Трофимова; случись беде, я, быть может, еще успею увидеть ее мелькающие пятки. Но все-таки какая никакая компания.

— Только давай еще пива возьмем,— предложила Аленка, когда мы остались с ней вдвоем.

— У меня денег нет,— злобно буркнула я.

Шаповал порылась в карманах. Я незаметно пригляделась к ней. Хорошенькая у нее фигурка, у этой Аленки, но даже фигура ее меркнет в сравнении с ее лицом. Ангельское личико, увидев которое впервые, испытываешь ошеломляющее впечатление. Сразу же в фантазиях всплывают картинки, навеянные русскими сказками о богатырях и верных им, преданных аленушках. Думаю, парней Аленка сражает наповал своей внешностью, а потом у этих парней наступает разрыв в мозгах, когда те слышат из уст Аленушки трехэтажный мат. Сама не знаю, чего я так на нее пялилась, как на инопланетянку. Убеждалась втайне, что на ней нет никакой видимой таблички, типа бэйджика, с позорной надписью «послеабортная»? Глупо.

— У меня тоже «копье»,— недовольно поделилась результатом Аленка.— Ладно, на бутылку хватит. По дороге допьем на пару.

Ладно, я не против. Когда я была против, особенно в последнее время? Никогда. Мы двинулись с ней к ларьку на автобусной остановке. Пока Аленка объяснялась с продавщицей, я ждала чуть в сторонке. Наверное, маршрутка только что ушла, на остановке никого не было. Мимо проносились машины, и я вдруг вспомнила «Сережу». Бог ты мой, как часто мы с ним катались в такое вот время, когда уже стемнело, и весь город наводнялся огнями, как в ночь на Ивана Купалу. И вот я стою, испуганная, пьяная, еще не совсем в стельку, но очень близко к этому, выжженная изнутри, живущая той жизнью, на которую еще летом я косилась недоумевающе. Что со мной произошло? Куда я иду? Что это за путь такой, неужели я выбрала его сама? А если нет, стало быть, я просто скольжу по поверхности. Внезапно мне захотелось его, моего Смирнова. Захотелось прийти домой, набрать его номер и завопить в трубку: «Лешка, милый, пожалуйста, забери меня! Буду тебе верной, буду стирать тебе носки и слушать твою гитару, только забери меня, умоляю!» И это был страшный импульс. Страшнее, чем все силовики.

Я почувствовала, что рядом кто-то стоит. Я вздрогнула и чуть не отскочила в панике. Но не силовики это были с пожарными кранами наперевес, а какой-то хренов мужик. Я глянула на него мельком, как на случайного незнакомца на автобусной остановке, но тип, кажется, интерпретировал мой взгляд иначе.

— Привет!— жизнеутверждающе изрек мужик.

Я оглядела его пристальнее. Дяхе основательно за тридцать. Лицо излучает энергию и добродушие, а еще в нем сквозит лукавство, что откровенно выдает его намерения и планы на вечер. Я максимально презрительно фыркнула и демонстративно отвернулась. Мужик ничуть не смутился. Опыт и все такое.

— Девушка, погуляем вместе?— Он попытался поймать мой взгляд.

— Нет,— отрезала я.

— А можно узнать, почему?

Я не знала, почему — нет и все тут, — но неожиданно для себя бросила:

— Я — мужененавистница.

— Лесбиянка, что ли?— с сомнением уточнил мужик, на всякий случай сделав шаг назад, чтобы, если это действительно окажется так, я его не съела, или не заразила, или не утащила в подземелье, или что он там подумал.

— Просто мужененавистница.

— Убежденная?— В его глазах вновь зажглись угольки интереса.— Если на то пошло, я тоже мужененавистник. Так что нам найдется, о чем поговорить.

Умеет, похоже, уламывать девчонок, подумала я. А вообще, он мне нравился. Высокого роста, довольно хорошо сложен, приятная внешность. А самое главное: мужик выглядел безвредным. И во всеобщем хаосе событий, где, кажется, даже попутный куст готов был расцарапать мне лицо, появление этого мужчины выглядело чем-то убаюкивающим. Но я не позволила себе раскиснуть. Холостяк, ищущий приключений, явно ошибся с выбором, определив меня как объект ухаживаний. Ему бы сейчас сюда Надьку Трофимову, она бы не смутилась.

Я уже хотела что-то ответить, что поставило бы неоспоримую точку в нашем коротком диалоге, но тут вернулась Аленка Шаповал с откупоренной бутылкой пива. Глотнув из горла, она цепко оглядела мужика.

— Так ты, оказывается, не одна!— еще больше повеселел тот, разглядывая Аленку.

— А вы кто?— тут же среагировала та.

— Да я вот мимо шел,— честно признался мужик.— Смотрю, девушка красивая стоит на остановке, решил познакомиться.

— А звать-то как?— хмыкнула Шаповал.

— Павел.

Аленка представилась, я, после некоторого колебания, тоже. Я не знала, что задумала Шаповал. Мне пришло в голову, что она, в отличие от меня, была не прочь поразвлечься. Ну а кадрить мужика всегда сподручней, имея под боком приятельницу. Раз такое дело, решила ей немного подыграть. Хоть какое-то веселье. А потом при первом удобном случае от них слиняю.

— Слушай, Павел, у тебя деньги есть?- в лоб спросила Шаповал.

Она смотрела на него без тени смущения, как ребенок смотрит на деда Мороза, свято убежденный, что у того в рукаве всенепременно припрятана шоколадная заначка.

— А что, на пиво не хватает?— предположил Павел.

— Не-а.— Аленка состряпала жеманную мину.— Были бы деньги, можно было бы «травки» взять.

— Ага. Понятно.— Павел секунду раздумывал. Я стояла между ними, как приблудная овечка, не представляя, как следует себя вести и где мой текст в этом спектакле. Пока мы столковывались, остановка наполнилась новыми людьми. Потом подкатил автобус, слизал всю эту массу, как корова языком, и мы вновь остались втроем. — Честно говоря, не знаю, где сейчас можно взять.

— Так я знаю!— воспламенилась Аленка, чувствуя, что мужик поддается.— Были бы деньги да место…

— Ну, место есть.

— Один живешь?

— Ага.

— Вообще отпад! Так давай затаримся — и к тебе. Оттянемся до утра.

Стоп. Мне это начинало не нравиться. Я не собиралась, при всем моем состоянии, оттягиваться у этого Павла. Я хотела уведомить об этом Аленку, но та глазами подала мне какой-то знак. Смысл знака остался понятен только ей одной, и все же я на всякий случай попридержала язык. Может, она действительно загорелась провести с этим типом ночь и просит меня не портить ей кровь.

— Сколько надо?— спросил Павел уже несколько другим тоном.

— Триста,— не моргнув глазом, выпалила Шаповал.

Впервые личина добродушия исчезла с лица мужичка. Сейчас он выглядел подозрительным. Впрочем, он по-прежнему оставался безобидным.

— Куда так много? «Косяк» стоит стольник, везде по городу одна цена. Нам троим с головой хватит.

— «Травка» — это не актуально,— учительским тоном разъяснила Аленка. — Я имела в виду «пластилин».

— Тогда понятно.— Мужик тянул резину. То ли прикидывал содержание своих закромов, то ли решал, стоит ли вообще с нами связываться. Я взглянула на нас с Аленкой со стороны. На мне — облегающие джинсы, обтягивающие мою задницу так, что трещат тазовые кости. На ней — суперкороткая юбка. Обе на шпильках. Господи, да мы же как шлюхи, подумалось мне вдруг. О чем мы говорим? Только что Аленка назначила цену и уверила, что потом мы вместе идем к этому Павлу на квартиру. Форменный съем, иначе не скажешь.

— Ладно, договорились,— принял решение Павел.

— Тогда пошли,— немедленно скомандовала Аленка и решительно двинулась первой.

«Пластилин» я еще не вкушала, но была в курсе, что сие означает и как его делают. В общем-то, усовершенствованный вариант «травки», только и всего. По дороге Павел вовсю «трещал» с Аленкой. Я помалкивала, меня не трогали, я послушно плелась следом. Я решила, что пусть эти двое берут свой «пластилин», а потом катятся, куда хотят: я отколюсь. Аленка мне никто, чтобы таскаться за ней, а Павел, каким бы безобидным он не выглядел, для меня полный незнакомец.

Шли какими-то окольными путями по кварталам. Стало темнеть. Время перевалило за десять. В былые времена в это время я уже начинала ерзать и поглядывать на часы, зная, что у мамы там дома начинает закипать в одном месте. Аленка выглядела Иваном Сусаниным. Ничего сверхъестественного, у Трофимовой, к слову сказать, тоже куча знакомых подобного толка. Стоит лишь к ней обратиться, и мигом найдется все, что угодно, хоть китайский опиум.

Путь уперся в какой-то незнакомый подъезд незнакомого дома, незнакомого двора. Аленка развернулась к Павлу и требовательно вытянула руку.

— Давай.

— А я что, не иду?

— Конечно, нет!— Она взглянула на него, как на дебила.— Тебя никто не знает. Если будешь топтаться рядом, нас просто пошлют. Слушай, ты же в курсе, как такие вещи делаются. Только через знакомство.

Заметно было, что Павлу это явно не нравится. На его лице подозрительность живо боролась с добродушием. Мне даже стало его жаль, и я чуть по дури не предложила компромисс: мол, пока Шаповал будет брать «пластилин», я могу постоять с Павлом, что-то вроде гарантии. Хорошо хоть сдержалась. Все-таки чему-то жизнь меня научила. Впрочем, в свете последующих событий выходило — что так, что эдак.

— Слушай,— доверительно понизила голос Шаповал.— Я тебе подъезд показала. Ты знаешь, что мы туда зайдем. Какой нам смысл тебя кидать? Тем более, идти нам все равно некуда, а у тебя квартира. Сейчас мы быстро сгоняем, потом у тебя оторвемся до утра.

Мне не понравилось это «мы», но я и тут смолчала. Будь я трезвой, я бы уже давно полезла в бутылку. Но теперь даже меня охватил азарт. Мне самой стало любопытно, чем в конце концов завершится эта эпопея с «пластилином». Павел некоторое время поломался. Согласна, трудовые денежки всегда отдавать невмоготу. Но тут он в последний раз оглядел нас с Аленкой, видимо, представил, как мы будем смотреться у него дома в интимной обстановке, и решил, что риск — это все же благородно, и оно того стоит. Порывшись в карманах, Павел отстегнул ровно триста рублей, которые моментально исчезли в руках Аленки Шаповал.

— Мы мигом,— крикнула она на прощание, потом схватила меня и чуть ли не волоком затащила в подъезд.

Оказавшись с ней в лифте, я, наконец, решила внести ясность. Я даже удивилась, какого черта я до сих пор не послала ее подальше, эту Шаповал.

— Слушай, Ален, я не собираюсь к нему переться…

Она вдруг запрокинула голову и пронзительно расхохоталась. Было что-то дико режущее в ее смехе, и настолько он не вязался с ее ангельской внешностью, что хотелось зажмуриться.

— А кто собирается, я что ли? Пускай отваливает. Деньги дал — свободен.

Я разинула рот. По мере того, как лифт полз наверх, я медленно понимала, насколько профессионально Аленка раскрутила первого встречного. Причем Павел сам был инициатором, винить ему некого. И как она теперь собирается выпутываться (и я вместе с ней)? Он ведь будет ждать снаружи. Триста рублей с неба не сыплются, между прочим. Будь ты хоть трижды безобидным, если у тебя отнимут твое нажитое, ты тут же забудешь про все свое добродушие.

Пока я все это кумекала, лифт привез нас на нужный этаж. Аленка Шаповал вышла первой и уверенно позвонила в одну из дверей.

— Кто?— раздался резкий мужской голос.

— Свои. Открывай, это Аленка.

По тому, как дверь моментально открылась, я заключила, что Шаповал тут частый гость. На пороге стоял чувак лет восемнадцати, стриженный под «ноль». Оглядел Аленку, потом меня, потом молча посторонился, пропуская нас внутрь. Аленка вошла. Я тоже. Она нас представила. Парня звали Славик.

— «Пластилин» есть?— с ходу спросила Шаповал.

— А «бабки»?

— Имеются!— Аленка торжественно потрясла перед носом Славика тремя сотенными купюрами.

— Тогда заходи.

Едва я прошла дальше прихожей, как осознала две вещи, которые моментально выветрили из меня весь алкоголь. Стало очевидно, что я встряла. Покрепче даже, чем с Жанной и ее парнем. Во-первых, вряд ли это была квартира открывшего нам дверь Славика. По всем параметрам это напоминало съемную блат-хату, откуда сподручнее торговать наркотой, поскольку оформлена она на каких-нибудь дубарей, которые, случись шмону, вообще не бельмеса. На этой самой хате в данный момент «зависало» около шести парней. И второе. Один из них был мне знаком. Максим Пикарев. Тот самый, который клеился ко мне еще в те времена, когда учился в нашей школе, и который однажды чуть не избил Виталика Синицына.

— О, девчонки!— раздалось в унисон несколько приветственных голосов, а Пикарев впился в меня таким взглядом, что мне сделалось дурно, и пиво запросилось назад.

Мне нужно было тут же задать деру. Быть может, еще существовал ничтожный шанс выйти невредимой из передряги, но я что-то вновь затормозила. Аленка уже по-свойски обжималась с парнями. Я рыскала взглядом по сторонам, ища, куда бы втиснуться. Наконец мне попался на глаза стул, который стоял дальше всех от Макса Пикарева, и на него я приземлилась.

— Мы тут зависнем у вас?— осведомилась Шаповал.

— Вместе зависнем! — хохотнул Славик, а Пикарев так и буравил меня своими глазками.

Первоначальный шанс удрать я упустила. Выбора не оставалось, кроме как принять участие в этой импровизированной пирушке. Если бы теперь я начала дергаться, это могли воспринять как оскорбление. Меня жутко беспокоил взгляд Макса Пикарева, но я помнила, что однажды все-таки умудрилась от него отвязаться. Правда, в тот раз действие разворачивалось на улице, но об этом думать не хотелось.

Пока готовили «косяк», я продолжала озираться. Квартира, похоже, двухкомнатная; та комната, где мы в данный момент все сидели, была обставлена более чем скромно. Самое необходимое: диван и стулья. Еще стол, на котором стояли пустые пивные бутылки и две пепельницы. Еще телевизор, по которому шел какой-то фильм. Я так поняла, что по закону жанра в смежной комнате тоже должно наличествовать самое необходимое, а именно — кровать. При мысли об этом по моему телу побежали мурашки.

Все парни были приблизительно одинакового возраста. Кроме одного. Его и парнем не назвать: мужчина лет примерно тех же, что и брошенный нами Павел, карманы которого сегодня облегчились на триста рублей. Мужик держался особняком. Почти не разговаривал, равнодушно смотрел телек. Такое впечатление, что он забрел сюда случайно и теперь кого-то дожидается. Однако по тому, как к нему обращался молодняк, можно было заключить, что он тут у них за старшего. На меня он практически не взглянул. Аленка в своей манере попыталась на нем повиснуть, он ее негромко, но действенно, послал.

Выкурили «пластилин». Все, кроме этого взрослого типа. Я старалась ограничиваться мелкими затяжками, чтобы сохранить остатки мозгов. Внешне я оставалась спокойна, пацаны что-то меня спрашивали, я отвечала. Всплыло имя Синицына. Не скрою, я прикрывалась им, как щитом. После трагедии Виталика, конечно же, знали все (даже те, кто не знал, утверждали, будто были знакомы), и я надеялась, что статус этакой «неофициальной вдовы» повернет ситуацию в нужное мне русло. Однако когда я вновь невзначай наткнулась на взгляд Пикарева, то пожалела, что вообще заговорила о Синицыне. Чувствовалось, что он ничего не забыл, и мое сердце заколотилось вдвое учащеннее. Сейчас он на своей территории, а я — приблудная. И боюсь, отношение ко мне складывается соответствующее.

В какой-то момент Аленка Шаповал подошла к окну и вдруг заматерилась на весь колхоз.

— Слышь, Люсь, этот дебил все еще там!

— Какой дебил?— отозвался парень, которого все звали Шурик. Был он маленький и задиристый. На каждую фразу он перво-наперво выкатывал зенки, словно во всем усматривал потенциальный подвох, и лишь потом удосуживался реагировать более или менее адекватно.

— Да увязался за нами один хмырь!— запальчиво поведала Шаповал.— Люська ему, кажись, понравилась. Он от самой остановки за нами тащился, и до сих пор возле подъезда трется. Тебя, Люсь, ждет.

Она нагло мне подмигнула. Я поняла, что врать для Шаповал — все равно что «Мише» глотнуть пива натощак. Врала она мастерски, не задумываясь, на каждом шагу. Вранье, видимо, уже въелось ей в кровь. Я вспомнила слова Надьки Трофимовой о том, что у Аленки вроде бы есть парень, отношение которого к ней строго пропорционально ее внешности. Уверена, что так оно и есть. От такой наглости даже пропадает желание уличить ее во вранье.

Макс Пикарев вдруг вскочил.

— Сейчас мы ему объясним популярно, что значит трогать наших девчат.

При этом он зыркнул на меня так, что мне еще больше поплохело. Почти все пацаны загорелись этим бредом. Пикарев рвался к двери, но тут мужик, что молча смотрел телек и, казалось, вообще не воспринимал положение вещей, вяло бросил:

— Не вздумай засветиться, придурок.

Макс замер. На его лице даже не мелькнула злость, что кто-то назвал его «придурком». Видимо, этот взрослый тип не просто старший, а мощный такой авторитет. В моей опьяненной голове начали связываться воедино несколько нитей.

— Да ты чего!— обиженно протянул Макс.— Мы так, по башке надаем немного. Никаких ментов, отвечаю.

Мужик равнодушно пожал плечами. Смысл жеста был ясен: твои проблемы, если что, ты в ответе. Пикарев секунду колебался, а потом его взгляд упал на меня, и это решило вопрос. Парни выскочили из комнаты. Аленка Шаповал с возбужденно блестящими глазками приникла к окну.

Мне не хотелось на это смотреть, но ноги сами понесли меня туда, поближе к Шаповал. Так и есть: Павел мялся с ноги на ногу возле подъезда, дожидаясь двух стерв, которые наобещали ему золотые горы, а вместо этого кинули на триста монет. Для него все произошло стремительно, как и для меня, ничего удивительного, что он еще полон надежд: а вдруг мы все-таки вернемся? Он ведь не знал Аленку Шаповал (выясняется, что и я не знала), не знал, что в ее случае это стандартный шлейф. Проклятье, а ведь все было бы так мило, пойди я домой одна!

Парни высыпали из подъезда и окружили Павла. Состоялось короткое выяснение отношений — скорее, для проформы. Потом на Павла посыпался град ударов. Он попытался отбиться, но кто-то поставил ему подножку, и Павел упал. В довершении всего Макс Пикарев дважды пнул бедолагу по ребрам. После чего все в той же стремительной манере исчезли в подъезде. Я продолжала наблюдать. Поколотили они его несильно, горемыка Павел почти тут же поднялся. Оглядевшись и никого не найдя, он заковылял прочь. Зря он сегодня не слушал гороскоп по радио.

Парни вернулись, расселись по местам. Откуда-то взялось еще пиво, целых три баллона. Все были взбудоражены расправой над одиноким, безобидным мужичком. Славик, который открыл нам с Аленкой дверь, пустился рассказывать байки про драки. А я не могла не заметить, каким взглядом одарил меня Пикарев по возвращении. Словно тот факт, что он пнул лежащего Павла, сам по себе давал ему на меня право.

Итак, у меня оставался последний шанс. Пацаны уже порядочно набрались. Десять минут назад двое из них утащили хихикающую Аленку Шаповал в соседнюю комнату. Скоро наступит мой черед. Первым, разумеется, будет Макс Пикарев. А когда он восстановит свое достоинство, то наверняка поделится мной с остальными. Выбора не оставалось, и я решительно подсела к тому немногословному мужчине, который продолжал равнодушно смотреть телек и потягивать пиво.

— Тебя как звать?— нагло спросила я.

Он на меня взглянул так, словно то, что я с ним заговорила, его удивило несказанно.

— Сергей,— коротко ответил он.

Так. Мое любимое имя. Смирнов тоже был «Сергей», хоть и Леха. Чаяния сбываются. Обстоятельства только оставляют желать лучшего. Люська, тебе как всегда везет.

— Меня Люся.

Что-то неуловимо мелькнуло в его взгляде. Воодушевленная, я поспешила причислить этот промельк к зарождению интереса к моей персоне.

— Ты чем занимаешься?— спросила я.

— А тебе зачем?

— Ты — загадочный,— польстила я ему.— Мне просто интересно.

— Зато ты заурядная,— бросил он, и я почувствовала себя так, будто он в меня плюнул.

По телевизору что-то громыхало. Славик продолжал балаболить, активно жестикулируя. Аленка пока не появлялась — есть у меня подозрение, что вылезет она из соседней комнаты нескоро. Часы отсчитывали секунды, а Сергей продолжал молчать. Словно меня и не было.

— Почему?— проскулила я.

Он скользнул по мне взглядом.

— Что «почему»?

— Почему я заурядная?

— Какого хера ты тут делаешь?

Мне нечего было ему ответить. Он прав: я попала. Я здесь, в этом притоне, и этим все сказано. Краем глаза я видела, что Пикарев уже дошел до кондиции. Покачнувшись, он направился прямиком ко мне. И что мне делать? Визжать? Царапаться? Думаю, так будет только хуже.

— Слышь, Люсь, идем пообщаемся,— ухмыляясь, навис надо мной Пикарев.— Дело есть.

Я не знала, что ему ответить, и продолжала сидеть. Идти я с ним не собиралась, так что в конце концов ему придется применить силу. Неожиданно Сергей, не поворачивая головы, бросил:

— Ты ослеп? Видишь, мы разговариваем?

Лицо Пикарева перекосило. Я всегда его считала не шибко приятным, а сегодня он вообще казался мне уродом. Но только никакое пиво и никакой «пластилин» не смогли пробудить в Пикареве повстанца. Он тут же спасовал. Стараясь держаться независимо, ретировался и уселся на прежнее место, зло зыркнув в мою сторону. Остальные то ли ничего не заметили, то ли сделали вид.

— Спасибо,— слабо проговорила я.

— За что?

Я незаметно кивнула в сторону Пикарева.

— За него.

Сергей усмехнулся. Мне его усмешка показалась недоброй.

— Зря. Я не собираюсь тебя спасать. Просто ты не ответила на мой вопрос. Что ты тут делаешь? Ищешь приключений?

Хороший вопрос. Я бы сама не отказалась, чтобы мне кто-нибудь разобъяснил. Опять раздвоение. Люся Игнатова, которую я знала, или думала, что знаю, никак не вязалась у меня с девчонкой, сидящей здесь, в прокуренной хате, ожидающей своей участи.

— Это ошибка,— промямлила я.

— Ошибок не бывает,— отрезал Сергей.— Ошибки только в школьных тетрадях. Место, где ты есть в данный момент, — это твой критерий по жизни. Так что не втирай мне про ошибки.

— Тогда, значит, я скатываюсь! — зло выпалила я.— Я качусь и просто жду, что меня кто-нибудь подхватит!

Несколько секунд он изучающе на меня смотрел. Не знаю, что он там пытался высмотреть во мне, пьяной, обдолбанной шестнадцатилетней девке. Но, я так думаю, что-то его задело, поскольку тон его немного потеплел.

— Я точно не тот человек, который тебе нужен.— Он помолчал и добавил:— Прости, что назвал тебя заурядной.

Он хотел что-то еще добавить, но тут зазвонил его мобильник. Пока он разговаривал, я сидела, надувшись и хмуро рассматривая всю честную компанию. Один из парней, уединившихся с Аленкой, уже вышел, исполнив свой гражданский долг. Настала очередь задиристого Шурика. Пикарев терпел. Он еще не расстался с мыслью заполучить меня.

Поговорив по телефону, Сергей собрался уходить, поскольку тут же вызвал такси. Я продолжала сидеть, не шевелясь. Не хотелось думать о том, что будет, как только он окажется за дверью. Сергей поднялся. Как бы в замешательстве скользнул по мне взглядом.

— Ну? Ты едешь или остаешься?

Я подскочила, как пружина! Я была готова вцепиться в него в страхе, что он передумает. Телепаясь за ним, как собачонка, я проследовала в прихожую. Мне все мерещилось, что сзади на мне плитой лежит злобный взгляд Пикарева (скорей всего, так оно и было). Славик уже развлекался с Аленкой Шаповал, и дверь за нами закрыл другой парень, имени которого я даже не помню. Дальнейшая судьба Аленки меня не волновала. Теперь ей предстоит отрабатывать за двоих, а Макс Пикарев наверняка постарается на ней отыграться. Ну, за что боролась, на то и напоролась, она с самого начала искала себе на задницу приключений. Нет, это надо быть такой прошмандовкой! Мало того, что пришла с деньгами, честно заплатила за «пластилин», так еще и пропустила всех пацанов через себя.

Мы с Сергеем сели в такси. Он не стал спрашивать моего адреса, он вообще со мной не заговаривал за все время пути. Я и не ожидала иного. Квартира у Сергея была тоже двухкомнатной, но только не чета тому клоповнику, из которого он меня вызволил. Мило и уютно. Жил он, похоже, один уже давненько. Не успела я освоиться в новом доме, как Сергей сорвал с меня одежду и овладел мной на кровати. Я не сопротивлялась. Я уже знала, что за все нужно платить. Вот я и платила.

27 октября, 2004г.

Если мою вынужденно-добровольную связь с Сергеем Каюмовым можно назвать везением, стало быть, мне повезло. Он действительно жил один, холостяком. Я не наивная дуреха, чтобы не понимать, что я где-то пятисотая в его постели: престиж и деньги возвеличивают мужчину до уровня идола в глазах женщин, особенно таких, как Аленка Шаповал (хотя не думаю, что Сергей практиковался на подобных девицах). Иногда я чувствую себя деревенской замарашкой рядом с ним, хотя по большому счету ему плевать на мои манеры. Как он сам признавался, он знает, что такое вульгарность, и мне нет смысла ему не верить. За спиной у Сергея два брака. Детей нет, так что он с полным правом может считать себя свободным. Я была уверена, что наутро, едва я уйду, через пять минут он даже не вспомнит, как я выгляжу. Но он позвонил мне на следующий день. А когда у моего подъезда остановилась машина, я уже не испытывала желания психовать ввиду того, что предки могут заметить.

Сергей не только избавил меня от проблем с Пикаревым, который все эти годы мечтал меня трахнуть. Помимо всего прочего он разрешил мой конфликт с Жанной Шагиевой. Понятия не имею, какими методами он это сделал, поскольку все происходило без моего участия. Я так подозреваю, что и без участия самой Жанны. Бой шел между Сергеем и жанниным «Силовиком» со счетом девять ноль в пользу первого. Ну и в мою пользу тоже. Подробностей я так и не узнала. Раз теперь я женщина Каюмова, мое первое правило, которое мне надлежало усвоить — не задавать вопросов. По поводу Жанны Сергей ограничился всего двумя словами:

— Можешь забыть.

А я и забыла! Стоило мне столкнуться с Шагиевой на следующий день в школе, как я окончательно успокоилась. Впервые на моей памяти Жанна позабыла дома свое легкое пренебрежение, заявившись на первый урок с видом побитой собаки. Теперь мы стараемся не общаться. Демонстративно не здороваемся. Беру на вооружение слова нашей старосты, Ани Линь: до конца учебного года не так уж долго. Думаю, мы сможем придерживаться холодной войны до весны, чтобы потом разбежаться навсегда и забыть друг о друге.

Он оказался известной личностью, мой новый кавалер. Точно какие-то замуты с наркотой. Помимо этого еще дела, большинство из которых так или иначе связаны с криминалом. Но он не исполнитель, а если и так, то далеко не последний в ихней структуре. Максим Пикарев и иже с ним — вот настоящие «шестерки», хотя каким-нибудь дурам-малолеткам они наверняка рисуются крутыми донельзя. Еще я начала понимать, что та квартира, где я чуть не встряла — не совсем торговая точка, поскольку в тех местах, откуда идет сбыт, никогда не бывает попоек, всегда тихо, даже вычурно — короче, комар носа не подточит.

Забегая вперед, скажу, что на второй неделе нашего знакомства Сергей при мне укололся в вену. Для меня это стало шоком. В какой-то степени он по-прежнему для меня чужой, хоть я с ним и сплю, но в тот раз, когда он уже вернулся из «заплыва», я взяла на себя смелость поговорить с ним на эту тему. Ответ Сергея был резок и навсегда поставил точку в этом вопросе. Не лезь. Так мне было сказано. Потом, смилостивившись, он признался, что балуется героином от случая к случаю, и особой тяги не испытывает. Всегда можно прекратить, если есть сила воли. У меня было свое мнение на этот счет, но я промолчала. Урок был усвоен.

Не знаю, как остальные одноклассники, но подруги сразу же заметили во мне перемены. Не укрылось от них и странное поведение Жанны Шагиевой, особенно от Надьки, которая была свидетелем нашей с ней разборки после уроков. Я продолжала делить парту с Катей Череповец, но, думаю, это уже можно назвать просто привычкой. Тот же ритуал, когда клянчишь бутылку, хотя сам можешь ее взять. Пару дней девчонки отмалчивались, но я остро чувствовала, что у них на языке тысячи вопросов. Как оказалось, про меня опять поползли слухи — только теперь сарафанное радио вещало передачи с совсем уж мрачным фоном. На второй день после того, как я впервые переспала с Сергеем (уж будем честными, он меня обыкновенно трахнул), мы втроем намылились покурить. Уж эта традиция всегда будет мне по душе, постараюсь сохранить ее до самого конца учебного года.

— Слушай, Люсь, просвети, наконец, свою бедную, умирающую от любопытства подругу,— ехидно начала Трофимова, едва мы закурили. — Надеюсь, я все еще твоя подруга?

— Вы всегда будете моими подругами,— спокойно ответила я. Но при этом я не смотрела на Катю Череповец. Я люблю эту девушку, искренне люблю, но чего-то в нашей с ней дружбе стало недоставать. Надеюсь, она поняла: я была искренна. Я хочу быть искренней.

— Здорово!— насмешливо отреагировала Надька. Я не сдержалась и все-таки улыбнулась. Умеет Трофимова расположить к себе, когда хочет.— И я так понимаю, долой всяких Шаповал и Шагиевых? Драть их во все щели, сук этаких!

Моя улыбка погасла. Насчет Жанны Шагиевой — тут все понятно. Только при чем тут Аленка Шаповал? Я спросила Трофимову, с какой стати все эти лозунги.

— Да вот…— Надька хмыкнула.— Не успела ты одной сплетнице морду набить, как новая выискалась.

— Ты об Аленке?

— Ну.

— А что она?

— Говорит, ты ее подставила. В тот вечер, когда вы сперва у меня сидели, а потом с ней вместе пошли домой. Говорит, вы зашли к каким-то пацанам, ты там выкинула фишку и смылась, а ей пришлось отрабатывать за тебя.

Я расхохоталась от души. Это было вновь, черт всех дери, смешно. Никогда не смогу передать, какого дикого страха я натерпелась на той квартире. Я хохотала, но в то же время некая моя часть подмечала все. Я видела, с каким недоумением смотрит на меня Катя Череповец. Догадываюсь, что смех мой звучал чересчур пронзительно. Я менялась. Я разучивалась быть беззаботной.

— Везет тебе на всяких сучек,— заключила Трофимова.

— Всем морды не набьешь,— вдруг сказала Катя.

Я уставилась на нее.

— Ты рехнулась? Я не собираюсь бить ей морду. Давай я сейчас начну бегать за каждой, кто навыдумывает об мне всякую фигню.

— Иногда мне кажется, что ты это можешь,— совершенно серьезно сказала Катя.

Повисла пауза. Я затянулась и отвела взгляд. Иногда мне самой кажется, что я способна натворить Бог весть что. Все произошедшее со мной за последний год — не есть следствие моих желаний, но следствие моих установок. И Сергей Каюмов прав: твоя жизнь — твой показатель. Если ты так живешь, ты либо сам хочешь так жить, либо ты слишком слаб и труслив, чтобы попытаться хоть что-то изменить. Хоть самую малость.

— Это у нее от нестабильности,— заступилась Трофимова.— Она еще не сформировавшаяся девушка. Не до конца. Вот ее и глючит иногда.

Теперь мы обе уставились на Надю. Я знала, что у Трофимовой зоркий глаз, но психолога я раньше в ней как-то не замечала. Или просто повода не было.

— Так что там стряслось у тебя с этой Шаповал?— спросила Трофимова напрямик.

Я выложила им всю историю в сокращенном варианте. Про Павла с остановки. Про Пикарева. Про то, как до последнего момента я понятия не имела о том, что зреет в дурной башке Аленки, а когда сообразила, было уже поздно. Про то, что могли бы сделать со мной, если бы слепая удача не забросила в ту хату Сергея Каюмова. Под конец моего рассказа Катя Череповец уже смотрела на меня с самым настоящим страхом.

— Каюмов? Ты спишь с Каюмовым? Люська, с ума сошла, он же бандит!

— Если бы не этот бандит, меня бы изнасиловали пять подонков,— зло выпалила я. Катька отшатнулась. Вот опять она от меня шарахается.— И хрен его знает, стояла бы я тут с вами или меня бы до сих пор таскали по хатам, как последнюю поблядушку. А если бы я заявила ментам, несравненная Аленушка тут же свалила бы все на меня, что, мол, я сама нарвалась. Что мне было делать? Может, тебе, Кать, звонить, тоже пригласить на вечеринку, а? Чтобы и ты ощутила, каково это?

— Люсь, не психуй,— растерянно пробормотала Череповец, смущенная мой ненавистью.— Я просто слышала от ребят, что он сидит на игле.

— А ты слушай побольше!— огрызнулась я.— Если бы он был наркоманом, он бы не имел такого веса в городе.

Она меня действительно взбесила. Стоит такая правильная, вся из себя. Что бы она сделала на моем месте? Любая из нас могла оказаться в такой ситуации. Как только девушки проходят период полового созревания, то все мыслимые страховки обходят их стороной, и ни один агент не рискнет страховать тебя от изнасилования. К слову сказать, Череповец, что ли, стала бы защищать меня от всяческих «силовиков»? Или от Пикарева? Она всегда восхищалась мной, приговаривая, какая я сильная. Представляем взрослый мир: здесь, чтобы выжить, приходится иногда заглушить что-то в себе напрочь.

— А мне кажется — классно,— подумав, высказалась Трофимова.— Мужик с деньгами. Взрослый, с опытом. Люська многому научится. Он бы уж наверняка не убег в кусты, если бы ты от него залетела.

— Он бы и ребенка не принял,— отрезала я.

— Он был бы с тобой,— веско возразила Трофимова.— Рядом. Хотя бы для того, чтобы самому чувствовать себя мужиком.

Что-то в этом было, но развивать тему я не собиралась. Катя продолжала настороженно меня оглядывать, и я бесилась. Я ждала от нее новой морали, я даже хотела этого, потому что у меня имелись тысячи аргументов, и я была готова их выплеснуть. Но Катерина только заметила:

— Люсь, я просто беспокоюсь, вот и все.

Мне стало стыдно. Я взяла ее за руку и коротко стиснула. И сейчас, набирая строчку за строчкой, я ловлю губами редкие слезы. Думаю, то был последний отголосок нашей близости, апогей которой пришелся на тот день, когда мы были за городом, и после Смирнова именно Катерине я призналась первой на всем белом свете, что я беременна. Не понимаю, откуда такое упадочное настроение, такая мнительность, но мне мерещится, что наши с ней пути расходятся навсегда. Мне больно от этого, но еще глубже этой боли я знаю: если это правда, значит, так тому и следует быть.

— Все будет нормально.— Я натянуто улыбнулась и выпустила ее руку из своей.

Сергей был опытен в постели, но на мою долю пришлись крохи. В отличие от Смирнова, ему было плевать на мои ощущения, он, что называется, кидал пару палок и отваливал. Поначалу мне было не по себе, теперь привыкла. Пару раз даже умудрилась перехватить оргазм. Но самое главное — и Трофимова в этом плане была права на сто процентов — начиналось для меня после секса. Я редко видела Сергея расторможенным, даже сделав себе укол он казался натянутым и собранным. Единственным исключением были минуты после секса. Тогда он приходил в настроение немного раскрыться. Я впитывала его слова, как губка, хотя, если начистоту, Сергей Каюмов был весьма противоречивым человеком, и жизненно важными выводами наше общение не отличалось.

Я не верила, что смогу вернуться в своем сердце к тому периоду жизни, который начался с задержки, а закончился операционным столом. Не думала, что смогу детально, по шагам, вновь пройти этот крестный путь. Но ему я рассказала. Я знала, что не будет упреков, не будет обвинений. Сергей мог без зазрения совести обозвать меня только за то, что я задала лишний вопрос, но тут я была в нем уверена. У Сергея всегда имелась «травка» про запас; прежде чем начать свою исповедь, я основательно «загрузилась». Он выслушал молча. Так поступал Алексей. Тот тоже умел слушать. Господи, пишу вовсе не для сравнения, я никогда не считала и не буду считать Смирнова подонком. Я ведь писала, что ни капли не жалею о связи с ним. И втайне, в глубине своей женской души, я счастлива, что не Сергей Каюмов лишил меня девственности, что не он стал моим первым мужчиной.

— Ты, наверное, ждешь от меня чего-нибудь?— спросил он после долгого молчания, когда я уже закончила.

— Ну, хотелось бы,— ответила я и неуверенно хмыкнула.

— А чего?— вдруг заинтересовался он.— Жалости?

И вот тогда я поняла, какая пропасть отделяет эти мои отношения со всем тем, что было в моей жизни прежде. Задай мне подобный вопрос кто-нибудь другой (любой), я бы заартачилась, как ослица. А тут прохныкала:

— Иногда так хочется, чтобы кто-то пожалел.

Да уж, такое я вряд ли еще кому-то скажу.

— Жизнь поступила с тобой жестко, и это нормально,— сухо изрек он. Он всегда оставался со мной сух. Я была его вещью, письменным столом, торшером, которому раз и навсегда определили место.

— Нормально?— горько усмехнулась я.

Он взглянул на меня странно.

— Жизнь создана жестокой. Это избитая истина. Только мало кто готов признать, что жестокие люди живут с этой жизнью в унисон. Людям нравится думать, что жизнь — это одно дело, а человек — обязательно существо благородное и доброе. Но жестокость процветает. Потому что она в ладах с самим миром, с его законами. Так что я никогда никого не жалею. Жестокость может быть полезна. Жалость — никогда.

Он помолчал. Я переваривала. Он был прав так-то. Логически он прав (о да, все мужчины завзятые и неукоснительные логики, как я уже успела убедиться). Но иногда сердце подсказывает иное, и это, мне думается, другая сторона той же медали.

— А в общем, история стандартная,— заметил Сергей, и я вспомнила тот памятный день, когда он назвал меня заурядной.— Будет тебе уроком.

— Если ты намекаешь на презервативы, то я и раньше знала, что они существуют,— раздраженно заявила я.

Сергей вяло махнул рукой.

— Я не об этом. Люсь, ты что, дебилка?

Я не была дебилкой, о чем и подтвердила словесно.

— Я тоже думаю, что ты не дебилка. Но если твой аборт научил тебя только тому, что нужно таскать с собой «резину», то ты дебилка и есть.

Как всегда, он быстро поставил меня на место. Я сникла.

— А что я должна была извлечь?— уныло спросила я.

— А ты и извлекла, просто пока не понимаешь этого.

— Что?— допытывалась я.

— Ну, судя по твоим рассказам, до этого ты была мягкотелой. Теперь ты становишься жестче. Это как раз то, о чем мы только что говорили. Быть жестокой и никогда не терять головы.— Он оглядел меня. Я сидела на его кровати, слегка прикрывшись одеялом. Иногда от одного его взгляда я чувствовала жесточайшее возбуждение. Вот только секс с ним меня часто разочаровывал.— Ты ведь потеряла голову?

— Я влюбилась,— честно ответила я.

— Влюбиться и потерять голову — разные вещи.

— Для меня не разные,— возразила я с запальчивостью.

— Тогда тебе лучше не влюбляться больше. Вот твой урок. Хочешь — принимай, хочешь — нет. Если нет, готовься, что однажды тебя опять будут выскабливать.

Я подумала над этим. С «травкой» думалось легко и свободно. Снова мужская логика. Но мне не нравился вывод, и я выдала:

— Это скучно.

— А жизнь вообще — скука смертная,— рассмеялся Сергей.— К тридцати годам уже перепробуешь все на свете. И стоишь потом, как дурак, думаешь: что дальше? Прожил день, упал на диван, провалился в какую-то яму, утром встал — дальше пошел.

— На фиг тогда мы живем?

— Вот и скажи мне: на фиг ты живешь?

Я опять загрузилась. Думала я долго и ответственно: в тот момент, наверное, все мои школьные учителя поразились бы. Сергей не торопил. Иногда мне казалось, что в такие моменты продолжительного молчания он вообще забывал обо мне, уносясь в какие-то свои темные пещеры. Но стоило мне продолжить тему, как он тут же подхватывал.

— Я — в поиске,— наконец, брякнула я.

— И что ты ищешь? Золотой Шлем? Или Кольцо Нибелунгов?

Я раздраженно пожала плечами. Я уже давно раскусила, что он не просто философствует, не просто издевается надо мной. Он ковыряется в моей душе, хозяйничает там, как у себя дома. И мне кажется (умоляю, дневник, сохрани это в секрете), что мне в какой-то степени это нравится. Это возбуждает, черт возьми.

— Не знаю толком,— призналась я.— Себя, может быть.

— Смысл искать себя? Вот ты сидишь тут, голая, трахнутая и обкурившаяся. Ты что, сама себя не знаешь?

— Относительно…

— Тогда зачем?

— Может, я ищу этот самый смысл!— с надрывом выпалила я.— Хочу понять, зачем я живу.

Сергей уничижительно усмехнулся.

— Смотрел я фильм про Иисуса. Когда его распинали, он спрашивал Бога, Отца своего по жанру: за что? Две тысячи лет его славят. А он такой же, как мы. Он тоже не нашел свой смысл. Так что, девочка, не надрывайся зря. Еще никто не понял.

Я сочла, что это заявление не голословное. У меня вообще быстро сложилось общее мнение, что все те вопросы, которые я начинаю постигать в свои годы, Сергей уже давно прошел и успел про них позабыть. В какой-то мере это тоже служило причиной, по которой он держал меня подле себя. Возможно, я напоминала ему о чем-то. А может, все куда приземленнее: когда ему было нужно, я раздвигала ноги, и такой расклад его вполне устраивал.

— Не хочу жить, как овца,— удрученно буркнула я.

— Тебе никогда не стать пастырем.

— Почему?..

— Пастырь — самый жестокий из существ. Ради стада он пришибет свою любимую овцу. А ради себя он убьет все стадо. Пастырь — это Бог. Если ты не Бог, ты — овца, вариантов нет. Тебе сказали: нужно ходить в школу. Ты ходишь в школу. Тебе объяснили: эти вот слова хорошие, а за эти получишь в рыло. Ты говоришь хорошими словами, по крайней мере, в обществе, а в рыло тебе неохота. Тебе сказали: любовь — самое главное в жизни. Все девчонки мечтают и страдают. Ты тоже решила немного помечтать, а потом пострадать. Потом тебе сказали: мала еще, нехер рожать, вали на аборт, кто твоего отпрыска будет кормить? Ты идешь на аборт. Родители вопят: должна быть такой-то и такой-то. Ты изворачиваешься, стараясь быть такой хотя бы у них на виду. И кто ты после этого? Овца и есть.

Ему ничего не стоило обидеть меня. Он мог буквально растоптать меня словами, а потом как ни в чем не бывало начать меня раздевать. Один плюс: Сергей все время использовал презервативы, так что хоть в этом я могла быть спокойна. Даже уколовшись, он про них не забывал.

Все-таки он монстр! И моих родителей разглядел насквозь. Вместо того, чтобы обидеться на «овцу», я взяла да и выложила ему кое-что о моих предках. Не смогла я умолчать и о том, что мать моя до сих пор так и не поинтересовалась, каково мне было во время аборта. Подсознательно я надеялась, что Сергей смешает моих родителей с дерьмом, но он вдруг спросил:

— А ты не думала, что настоящая причина — это ты?

— В смысле?— Я вылупилась на него.— Хочешь сказать, что я шлюха и есть?

— Все вы шлюхи в глубине души,— бросил он равнодушно.— Речь не об этом. Ты не думала, что могла быть нежелательным ребенком? Я вообще часто замечаю, что дети повторяют судьбу родителей. Особенно дочери. Они как по следам матерей идут. Может, у твоей матери было то же самое в свое время? Только аборт она не сделала, а сделала все красиво: женила на себе твоего папашу и родила тебя. Но злость все равно осталась. Если бы не ты, все могло быть по-другому. А тут ты сама залетаешь.

Многое было сказано до, еще больше было сказано после, но это, наверное, самое яркое, что запечатлелось в моей памяти. Возможно, ярче уже не будет. Нет, я не думала о таком. У меня мозги не поворачивались так думать. Моя мама? Залетела по глупости? Нежелательный ребенок? Господи, это нечто такое, о чем можно думать только гипотетически!

И все же… Этот вечный домострой, когда со мной обращаются, как с назойливой собачонкой. Гробовая тишина в спальне родителей, полное отсутствие между ними хоть какого-то интима. Раньше я думала, что это просто рудимент доперестроечных времен, некая косность, присущая тысячам семей в наше время. Сергей Каюмов придал моим мыслям иное направление. Присовокупим к этому беспочвенные взрывы ярости у матери, лавиной накрывающие меня, пока я не окажусь вся выпотрошенной и доведенной до слез. Дикая выходка отца, когда я поставила их в известность о своем двусмысленном положении. Еще упорное, даже фанатичное молчание матери после аборта, после моего возвращения из больницы, после исчезновения запасов снотворного.

И постоянный контроль. Контроль меня, их дочери, шмон в моей комнате, скандалы, если я задержусь вечером хотя бы на пять минуть. Такое ощущение… словно подсознательно мама всеми силами старалась не допустить, чтобы со мной стряслось то, что именно стряслось. Словно я родилась с сопроводительной запиской: есть риск пропустить мяч в ворота в шестнадцать лет. Но только никакой записки не существовало, а мама бесилась и бесилась. С того периода моей жизни, когда я впервые поцеловалась с мальчиком в подъезде, а чуть позже из меня хлынули месячные…

И навязывается дерьмовый вопрос: откуда такой панический страх за мою непорочность, за мою, грубо говоря, целку? Откуда, если не было прецедента в прошлом?

Я думаю над этим до сих пор. Вот сейчас пишу и думаю. Я буду сомневаться в этом до конца своих дней, потому что я хочу сомневаться. Но если принять предположение Сергея Каюмова за аксиому, то получается, что своими драконовскими мерами мама не только не защитила меня от беды, она практически по шагам подталкивала меня к аборту. И мне это начинает видеться так, словно за каждой маминой фразой, типа «дрянь подзаборная», или «иждивенка», или «ни на что не годная» неумолимо стояло — залетишь, залетишь, залетишь! И что она, интересно, сейчас чувствует? И не потому ли отец ускакал в свою комнату, узнав о моей беременности (правда, не забыв предварительно звездануть меня головой о дверной косяк)?

Кстати, Сергей Каюмов заметил мне в тот день:

— Насчет того, кто сделал тебе ребенка. Если захочешь отомстить, только скажи.

Я промолчала, и Сергей, казалось, остался этим удовлетворен. Я давно знала, что месть — не мой путь. Я много рассказывала Сергею, я впускала его в такие глубины, куда не впускала даже Синицына. Но о самом Синицыне он не услышит ни слова, никогда. И я никогда не назову при нем имени Лешки Смирнова.

Да уж, и смех, и грех. Вряд ли Смирнов когда-нибудь узнает, насколько близко висел дамоклов меч над его шеей.

29 ноября, 2004г.

«Костик» спалил родную хату. Пишу позже, когда все закончилось. Пожарные свое дело сделали добре: затушили и уехали. Менты вроде тоже свалили. В «скорой помощи» смысла не оказалось: пара машин покрутилась у дома и убралась восвояси, поскольку, кажется, никто не пострадал, разве что соседи нанюхались дыма. Наверняка официальной причиной будет какое-нибудь «возгорание проводки». Или «неосторожное обращение с огнем». Никто ведь не знал, как изо дня в день измывались над бедным пареньком. Я всегда испытывала к нему нечто вроде жалости. Пусть жалость приносит лишь вред, как уверен Сергей Каюмов, иногда с сердцем не поспоришь. Теперь я готова «Костику» аплодировать.

Не могу сказать, что была свидетелем, как «Костик» самолично подносит самодельный факелок к занавескам или подпаливает родной диван, но у меня почему-то нет сомнений на этот счет. Я так думаю, что в результате каждодневной (и бесполезной) зубрежки внутри «Костика» что-то хрустнуло сегодня утром. Хрустнуло так, что мозги стали набекрень. Это как со мной, когда мама выбросила все мои любимые диски. Я визжала, как припадочная обезьяна, чтобы уберечь свой рассудок, чтобы не сотворить нечто подобное. А «Костик» дошел до такой кондиции, когда не мог и визжать. И сегодня после школы, кемаря за письменным столом и пялясь в стену, «Костик» узрел на этой стене приговор-альтернативу: либо он станет психопатом, либо совершит нечто отчаянное. Он уцепился за последнюю возможность, как я сама вцепилась в Сергея. Все это мои домыслы, но мне верится, что я права.

Горело чудненько! Завидев из окна пламенеющую дыру напротив, я, позабыв о своих страхах и зароках, схватилась за бинокль. Весь квартал сбежался поглазеть. Только у них не было бинокля, а у меня был, мне дедушка подарил его. Дым валил столбом, в нем проглядывали языки пламени, никаких деталей внутри разглядеть не удалось. Зато в полной красе увидела наших доблестных пожарных за работой. По выдвижной лестнице двое из них поднялись к окнам «Костика», просунули в окно рукав и залили всю квартиру водой. Потом еще какое-то время ходили по комнатам со шлангом, уничтожая остатки огня. Заодно залили все нижние этажи. Интересно, на «Костика» или его мамашу подадут за это в суд?

Когда все отчалили, а толпа внизу почти разошлась, я еще какое-то время наблюдала за тем, как «Костик» и его мать печально слоняются по руинам. Мамаша подсчитывала ущерб и оплакивала судьбу. «Костик»… В общем, ему было по барабану, насколько я поняла. Он раскопал какую-то книжку, которая ничуть не пострадала, только края страниц обуглились, и уселся на горелый диван читать. Мать на него за это наорала. Меня поразили такие подробности: расплавилась настольная лампа, верой и правдой служившая «Костику» столько лет. Я видела лишь бесформенный комок пластика, что некогда было абажуром; в то же время рядом лежал лист бумаги, от которого по законам природы вообще ничего не должно было остаться, но огонь его даже не тронул. Вскоре «Костик» с мамой куда-то делись. Наверное, отправились готовиться к ремонту.

Пока шел пожар, повидала большинство «знакомых». Круче всех разорялся «Миша». Когда до него дошло, что пахнет жареным, он выскочил на балкон и, поозиравшись, увидел дым. После этого «Миша» начал голосить. Голосил он всем подряд: звал соседей, перевешиваясь через балконные перила, требовал вызвать пожарных, о чем-то переговаривался с зеваками внизу. Потом, когда началась операция «Спасти рядового «Костика», «Миша» вопил пожарным, заставляя их поторапливаться, мать их так, иначе они все тут погорят. До самого конца «Миша» оставался на балконе вертухаем; даже когда все закончилось, и пожарные сворачивали свое барахло, «Миша» продолжал сыпать советами вперемешку с ругательствами.

«Рита» мелькнула на балконе лишь раз. Несколько секунд вяло разглядывала дым, потом исчезла внутри своей квартиры и больше не появлялась. Понятия не имею, довел ли ее папаша свое грязное дельце до финала, или ситуация тянется на стадии липких домогательств. Мои уста по-прежнему скованы печатью. О том, что мне довелось увидеть в квартире «Риты», не сказала даже Сергею. Меня давно не мучает совесть. Я ведь справляюсь со своими проблемами. Теряю подруг, но справляюсь. Теряю родителей, но справляюсь. Скатываюсь в школе по линии успеваемости, но все равно продолжаю барахтаться. Пусть «Рита» ищет свой собственный выход, свой метод. То, что она изукрасила себя наподобие женщины из племени тумба-юмба, для начала выглядит неплохо. Правда, на какое-то время придется забыть о личной жизни. Или спалить папашу. Тоже вариант. «Костик» знает.

Смирнов, кстати, съехал. Давно уже заметила, что в его квартире другие люди трутся. Ну и слава Богу. Быстро они это провернули, нет слов. Наверняка переезд планировался давно, просто я ничего не знала — собственно, а кто я такая, чтобы знать? Теперь я раз и навсегда избавлена от возможности наткнуться на смазливую мордашку Лешки в противоположном окне, и это радует.

Сегодня ближе к вечеру, когда о пожаре уже забыли, а жизнь вернулась к привычному ритму (только не для «Костика» и его мамы), наблюдала в бинокль секс. Не то чтобы как по телеку, довольно смутно и фрагментарно. Имеется в виду та подруга, что живет с дочерью и меняет мужиков еженощно. Подругу трахали вдвоем по очереди. Орала она так, что даже мне было слышно. Веселенький, однако, домик напротив, и соседи прикольные. С утра пожар, вечером — групповуха.

«Принцессу» так и не вижу больше. Может, они тоже сменили район и место жительства. Жаль, но с другой стороны, это отвечает закону общества. В таком «цветнике», как дом напротив, проживание семьи «Принцессы» выглядит диким и ошибочным.

Сегодня я вообще-то послушная дочь. Не нравится мне все это. Иногда я ухожу от Сергея в два часа ночи, порой даже в три. У него есть своя машина, но он практически не ездит (думаю, потому что часто не в состоянии сесть за руль). Каждый раз он мне вызывает такси, а когда я заваливаюсь домой, там меня ждет тишина. Предки как играли в молчанку, так и продолжают играть. Прихожу домой в десять вечера — молчат. Прихожу под утро — молчат (спят потому что). И утром молчат, вот что странно. Так что я решила сегодняшний день посвятить старым добрым традициям. Прибралась дома, приготовила ужин. Пусть порадуются. Может, хоть промычат что-нибудь вразумительное наконец.

С тех пор, как связалась с Каюмовым, дневник веду нерегулярно. И дома редко бываю, и просто нет желания. Сегодня вот наверстываю все упущенное. Писать особо не о чем. Если бы не выходка «Костика»-погорельца, то и повода бы не нашлось сесть за компьютер. Живу я более или менее спокойно. Стараюсь не прогуливать уроки в школе. На занятиях держусь особняком. Раньше на переменах мальчишки строили мне глазки, а теперь даже здороваются сквозь зубы. Все прекрасно знают, кто мой парень, так что особо связываться со мной ни у кого нет желания. После школы иду к Сергею. Секс. Готовлю ему обед. После обеда он исчезает. Я либо сижу у него, смотрю телевизор, либо иду по магазинам. В плане денег у меня теперь нет неудобств. Сергей возвращается за полночь. Снова секс. Потом…

В общем, я стараюсь на это не смотреть, стараюсь не обращать внимания и не думать. Но мне кажется, что его дозы участились. Может, и раньше так было, я ведь его не так давно знаю. Он продолжает повторять, что нельзя терять голову ни в каких обстоятельствах. Что он себя контролирует в этом отношении, и когда придет время завязать, он завяжет. Охотно верю. Возможно, так оно и есть.

Иногда мне приходится быть его секретаршей, сидеть на телефоне. Многие узнают меня по голосу, даже знают мое имя. Временами он возвращается вечерами не один. Нет секса. Я ухожу в другую комнату, чтобы не мешать их разговорам. Что они там обсуждают, мне до этого нет дела. Потом Сергей вызывает мне такси, или же меня довозят до дома его друзья. Однажды он предложил мне переехать к нему окончательно. Я ответила, что подумаю. Честно говоря, мне не хочется. Не потому, что я стараюсь оставить между нами пространство — его нет, по большому счету, пространства этого. Просто такой шаг означает полный разрыв с прежней жизнью. Да и в конце концов, я еще школьница, о чем я думаю!

Как-то раз мне на мобильник звонила Татьяна Александровна, мама Виталика. Справлялась, как я живу. Ну, нормально живу. Сносно. Она настаивала, чтобы я заходила в гости. Я пообещала, зная, что этого не будет.

Вчера в школе Покемонша решила меня прищучить. С учителями я стала вести себя примерно так же, как и с одноклассниками (исключая Трофимову, ну, может, Катю Череповец тоже). А именно — подчеркнуто-недоступно. Когда мне задавали вопросы, я кратко и лаконично отвечала (если знала ответ). Ни больше, ни меньше. В дискуссиях не участвовала, глотку не рвала; когда в классе случалось ЧП местного пошиба, оставалась равнодушной. Общественные мероприятия меня тоже мало волновали. Покемонша решила это дело исправить. То есть, жила-была девочка-припевочка, Люся Игнатова, и вдруг ни с того ни с сего она становится взрослой. Негоже это для ученицы одиннадцатого класса. Артиллерия была направлена на то, чтобы пошатнуть мои позиции. Разумеется, подспудно.

Шел урок физики, и как-то естественно тема перешла в несколько нетрадиционную область. Заговорили о людях, обладающих даром двигать предметы, угадывать перевернутые карты или читать мысли. По мнению Покемонши, люди эти использовали еще нераскрытые, не сведенные в систему законы физики, поскольку физика — это далеко не строгие формулы. Физика аморфна, и еще Эйнштейн об этом говорил. Упомянули расхожее клише, что в мире отыщется самое большее человек шесть, которые понимают теорию относительности. Покемонша выразила мысль, что эти люди и есть экстрасенсы в нашем общедоступном понимании.

И вдруг Покемонша уставилась на меня.

— Игнатьева.

— Игнатова,— привычно поправила я.

Покемонша проигнорировала поправку.

— Как ты считаешь, почему?

Я встала. Раз обращается учитель, нужно встать. Такие правила. Еще в первом классе они были вбиты в наши головы. Я хорошо усвоила их, я встаю, и я — овца.

— Что почему?— переспросила я.

Кто-то там хихикнул сзади. Я полуобернулась, не имея особого желания разглядывать весельчака. Этого оказалось достаточно, чтобы сзади заткнулись. Я же писала: побаиваются, с тех пор как я связалась с Каюмовым. Я их презирала за это. А может, презирала за то, что лето они проели кто на курорте, кто в санатории, кто в гостях у бабушки, в то время как мне совали во влагалище спицы. Презирала за то, что никого из них не было рядом, когда туда же мне хотели затолкать члены.

— Игнатова, это простой вопрос,— попыталась унизить меня Покемонша.— Почему людей, которые могут постичь тайны физических законов, так мало? Почему основное человечество отстает?

Ничего себе, простой вопросец! Откуда мне знать, почему? Я предметы не двигаю, и мысли я не читаю. Хотя… Я вдруг вспомнила свой бинокль. А точнее — себя саму, дома у Смирнова, изучающую окна собственной комнаты. Я не знаю, верно или нет мое предположение, но поскольку, когда тебе задают вопрос, ты должна отвечать, если не хочешь в рыло — а я не хочу, я ведь овца,— я неторопливо сказала:

— Мне кажется, когда-то в мире было иначе. Но чем больше на планете людей, тем у́же наш кругозор. Раньше мы умели предугадывать, сейчас мы не видим дальше своего носа. Куда там охватить целый мир. Как это вообще возможно: осознать вдруг, что все относительно, и не свихнуться? Для современного рационального человека это слишком. Сколько было войн на религиозной почве? Сколько было гонений? А все потому, что люди не могли принять существование двух взаимоисключающих истин. Или, скажем, у тебя есть мечта, ты трудишься в поте лица, чтобы ее достичь, а на каком-то этапе вдруг узнаешь, что для кого-то твоя мечта — грех смертельный, и этот человек, как Савл, убивает тебе подобных. Когда отец прикасается к дочери — где грань между родительской лаской и не совсем родительской? Кто-то может посчитать так, кто-то иначе, каждый со своей колокольни. Ты убиваешь кого-то, потом съедаешь себя живьем в раскаяньях, как Раскольников, но для кого-то убийство — ритуал, традиция. В некоторых племенах до сих пор практикуют жертвоприношение, и они убеждены, что ихнему Богу это угодно. Возможно ли видеть убийство сразу с двух противоположных сторон? Наверное, судьи могут, а больше никто. Может ли учитель, который учит детей школьным предметам, признать, что все его ценности — относительны? Да он не сможет после этого быть педагогом! Когда понимаешь, что все относительно, это равноценно смерти. Невозможно сделать шаг, потому что потенциальных шагов — миллион. Думаю, Эйнштейн польстил человечеству. В мире наберется не шесть, а один человек, который может понять теорию. А после смерти самого Эйнштейна — ни одного.

Класс тупо молчал, наверное, минуты три. Я сама обалдела от того, насколько ошеломленными выглядели мои одноклассники. Вроде бы не сказала ничего особенного; я лично чуть ли не каждый день слышу от Сергея такую философскую бодягу, которая практически не имеет смысла. Сама Покемонша выглядела так, словно шумно испортила воздух и теперь мучительно думала, как замять этот конфуз. Пялилась на меня, будто увидела свою ученицу, Люсю Игнатову, сразу с двух колоколен одновременно. Я могла бы ей посоветовать безболезненный способ расширения сознания: нужен только бинокль. Или другая заколдованная оптика.

Впрочем, позволить мне выглядеть звездой Покемонша не могла.

— Кажется, Игнатьева пытается причислить себя к исключительному меньшинству,— саркастически объявила она всему классу.

Никто не засмеялся. Ляпнула она это явно невпопад, а потом, смеяться надо мной было сейчас чревато. Мне, честно говоря, было по фигу. Я безучастно смотрела на нее, продолжая стоять, одна в поле воин, дожидаясь, когда от меня отцепятся. Покемонша показала мне кивком головы, что я могу сесть.

Так, стоп! Кажется, предки пришли. Все, заканчиваю. Буду сегодня изображать Дюймовочку.

13 марта, 2005г.

Господи, мой дневник! Как же я по тебе соскучилась, милый, дорогой, хороший! Как будто ты из другой жизни… Честно говоря, пока не включила компьютер, о тебе даже не вспомнила. Прости. Столько времени прошло, а ты меня дожидался.

У меня еще осталась неделя больничного. Кости мои срослись, но до полного выздоровления нужно поваляться дома — это называется реабилитационным периодом. Валяться — это громко сказано. У меня целый комплекс упражнений, которыми я стараюсь не манкировать ни в коем случае. Все-таки я еще молода, чтобы плевать на свое здоровье. Врачи сказали, что все мои функции со временем восстановятся, и сейчас я начинаю чувствовать, что так оно и будет.

Тем не менее, времени имеется с лихвой. Постараюсь воскресить все, что смогу вспомнить. Если говорить об уроках жизни, то одно понимание во мне укоренено: я должна завершить свою исповедь. Учитывая все произошедшее за последние месяцы, я могла вообще никогда больше не сесть за компьютер. А раз села, стало быть, это то, что философы именуют «судьбой».

Есть определенный смысл в таком вот длительном перерыве. Вспоминать легче. Когда все уже позади. Я бы ни за что не смогла писать на горячую голову. Просто поразительно, до каких вершин беспощадности доходит судьба, беря тебя в оборот. Но еще более поразительно, насколько живучее существо — человек. Ты думаешь, что еще капельку, самую малость — и ты сломаешься, ведь ты исчерпана, тебя уже не хватает, ты на грани. Но сыплются и сыплются новые испытания, и ты терпишь. Еще и еще, а ты все равно терпишь. Скулишь, но терпишь. Я полагала, что мой предел прочности достигнут. Как мало я себя знала…

Но ладно, все по порядку. Сейчас прочла несколько последних страничек своего кустарного произведения. Остановилась я на том, что решила какое-то время провести дома, тем самым продемонстрировав родителям, что их дочь, непутевая Люська, остается покуда их дочерью. Именно в тот день (судьба ведь любит, когда смешно) у моих предков наступил их предел прочности. И в отличие от меня, они не выстояли.

После работы у них все шло тихо-мирно некоторое время. На кухне для них обнаружился горячий ужин, приготовленный их сумасбродной дочерью. В тот момент они уже наполовину были сознательно готовы к решительному броску, но это не помешало им употребить мою снедь впрок. Когда я услышала, как они копошатся на кухне, то вспомнила о традиции. Когда-то давным-давно у нас в семье были за правило вечерние семейные трапезы. Пусть они и не проходили в любви и согласии, но говорят ведь, что дареному коню в зубы не смотрят — у меня такая вот семья, ничего не попишешь. И раз уж я вознамерилась вернуть хотя бы тень наших прежних отношений, то логически было начать с возвращения обычаев.

Я вышла на кухню. Отец наворачивал жареную картошку. Мать только усаживалась. Я поздоровалась с ними. Ответом мне послужило нечто среднее между речью и мычанием. Ладно, для начала неплохо. Я наложила себе порцию и села за стол.

Некоторое время тишину нарушал только звук клацающих челюстей. Я не знала, что говорить, о чем рассказывать, а они, судя по их виду, вообще не испытывали потребности в беседе. Так вот мы и ели, как на панихиде. Я думала: ну и пускай. Все-таки я здесь, в своем доме, а не под забором где-нибудь, как мне пророчили. Хоть это должно их радовать.

Украдкой поглядывала на мать. После того, как Сергей Каюмов подбросил мне новую пищу для раздумий в отношении моей мамы, я уже не могла воспринимать ее однозначно. Не могла воспринимать исключительно как маму. Мне мерещилась девочка, предположительно моего возраста, месячные которой вдруг объявили отбой. Если предположить это за правду, то как развивались их отношения с отцом после этого? А с ее собственной матерью? А дедушка?

На этом мне пришлось закончить свои мысленные подвиги, поскольку мама решила внести свою лепту в воскрешение традиций. Только традиции у нее все больше были направлены на уничижение родной дочери, и, видимо, пораздумав, она решила начать с этого. А может, ей просто не понравилась моя еда.

— Ну и с кем ты спуталась на этот раз?— проворчала она, глядя при этом в сторону.

Я застыла с ложкой в руке. Я ко всему была готова, но только не к этому. Слухи, как правило, распространяются быстро, но каждому слуху отведена своя область, своя территория. Мои владения и владения моих предков не имели смежных границ. Сергей вращался в тех сферах, которые им вообще представлялись инопланетными. Откуда они пронюхали, ума не прихожу!

— В смысле?— только и могла ответить я.

— Не прикидывайся!— взвизгнула мать, беря на октаву выше.— Хватит уже строить из себя приличную. Мы-то уж знаем, какая ты приличная.

Да, она знает. Я тоже, между прочим, могу внести коррективы в вопросы приличия. Прилично ли это: даже не позвонить дочери в больницу? Или для них правила приличия избирательны?

— Что, опять старая пластинка?— холодно осведомилась я. Да, Люська, ты делаешь успехи. Три месяца назад после такой нокаутирующей маминой фразы ты бы уже распустила сопли. А теперь ничего, кроме презрения.

Теперь вмешался отец. Он тоже на меня не смотрел, но, в отличие от мамы, умудрялся совмещать воспитательный процесс с работой ложкой. Все-таки, видимо, вкусная вышла картошка, если он не может прерваться, даже когда идет такой разнос.

— Хватит! Как с матерью разговариваешь, стерва?

Я вылупилась на отца. Во мне что-то коротко вспыхнуло, озарив все внутренние закоулки. Ему повезло, что он мой отец. Крепкий родственный пиетет послужил хорошим тормозом, чего не случилось в тот день, когда я напала на Жанну.

— Папа, как ты можешь меня так обзывать?— совершенно недоуменно спросила я.

— Как заслуживаешь, так и называю,— отрезал он.

Я открыла рот, но тут же захлопнула. Стоп, нужно сдать назад. На основе моего опыта прекрасно знаю, что это шоссе в никуда. Кончится истерикой кого-нибудь из нас — того, кто послабее. Обычно в этом качестве привыкли видеть меня. На сей раз у меня в этом крепкие сомнения.

— Так, мама и папа,— рассудительно заявила я.— Кажется, нужно вам напомнить, что я все еще ваша дочь.

— Убил бы такую дочь,— буркнул отец, не моргнув глазом.

У меня вновь на минуту отрезало дар речи. Я смотрела на него. А он продолжал на меня не глядеть и продолжал также наворачивать приготовленный мною ужин. Ест мою готовку и меня же хает при этом. Я понимаю, противоположности совместимы, но не до такого же абсурда. Неужели он сам не видит, что творит?

— Кишка тонка!— отчеканила я.

Отец заработал ложкой ожесточеннее. Мне показалось, что он не жевал вовсе, а сразу заглатывал, как изголодавшийся кот. Видимо, это было такой своеобразной защитой. Мать чего-то притихла. Смекнула, видимо, что и во мне может проснуться вулкан, и извергнуться лава. А мне было пофиг уже. Случись нечто подобное с Катей Череповец, с нее бы родители после аборта пылинки сдували. А тут никакой поддержки, я сама пытаюсь наладить отношения, и при этом все мои потуги смешивают с дерьмом.

— Крутая стала, что ли?— бурчал отец с набитым ртом.— Бандюгой своим прикрываешься?

— А если и так, то что?— с вызовом ответила я.— Кто меня защитит? Ты, что ли? Тебе бы только водку жрать, больше ничего.

— Заткнись, сучка!

— Сам заткнись!

Отец вскочил — как был, с полным ртом картошки. Мать совершила предостерегающий жест, но не успела. А я со своей стороны даже и не подумала уклониться. Не шелохнулась. Ладонь отца крепко пришлась на мою щеку. Меня мотнуло. Я схватилась за край стола, чтобы не упасть.

— Ну и убирайся к нему!— заорал он через стол, разбрасывая изо рта картошку.— Чего приперлась? Мы тебе никто? Пошла вон тогда!

Я тоже вскочила.

— И уйду! Пошел ты! Жрешь мою готовку, еще и руки распускаешь!

Я решила, что не буду следовать заповеди Иисуса, и попыталась спасти вторую щеку, но не успела. Только теперь отец хотел достать меня кулаком. Я это поняла. В последний момент он все же разжал кулак, но моя голова все равно зло дернулась наотмашь. По обеим щекам разлился печной жар.

— Кто тебя саму кормит!— бесновался отец. Мать уже висела на нем, пытаясь унять разбушевавшуюся стихию. Я машинально коснулась пальцами своей тарелки. Сейчас между нами оставалось единственное препятствие — стол. Маму можно в расчет не брать. В такие моменты батя мог отбросить ее, как куклу. А потому я решила, что если он на меня кинется, я схвачу тарелку и швырну горячую картошку ему в лицо. В конце концов, кому я ее готовила?— Кто тебя одевает? Пошла вон из дома, дрянь! Беги к своему уроду, пусть он тебя теперь кормит! Ты мне не дочь!

— Очень мило,— хмыкнула я, потирая горящие щеки.

Мать пыталась урезонить отца и совершала елозящие телодвижения. Я не стала дожидаться, чей будет перевес. На худой конец у мамы есть козырь: кухонный «пенал» и бутылка в загашнике. Но для меня это означает полный каюк: будь отец под хмельком, он не стал бы разжимать кулак, и всю следующую неделю мне пришлось бы собирать зубы по углам. Поскольку момент был самым подходящим, я быстро прошмыгнула мимо моих дражайших родителей и юркнула в свою комнату.

Мой хитрый план сразу же раскусили. Не успела я схватить шмотки, как мама уже неслась следом.

— Куда? Не смей!— Она выглядела безумной. На ее лице перемешались страх и ненависть, она казалась мне омерзительной. Они оба казались. Неужели они думают, что после такого я, как и раньше, тихо проплачу в своей комнате, а утром все будет, как прежде?— Только посмей уйти! На порог больше не пущу!

— И замечательно!— расхохоталась я ей в лицо.— Сидите тут вдвоем.

Останавливаться я явно не была намерена, и мама попыталась сделать это силой. Силищи в ней было о-го-го сколько, но я и сама была на взводе, так что брыкалась изо всех сил. Долгих сборов, конечно же, не получилось. Мне едва удалось одеться, еще я каким-то чудом сообразила захватить сотовый телефон, после чего стала прорываться к выходу.

Злым чертофаном выскочил отец. Я думала, он тоже будет меня удерживать — вдвоем бы им это вполне удалось,— но он спутал маме все карты, обрушив на меня град ударов. Бил он куда попало, особо не разбираясь, я даже испугалась, что он меня вырубит, а потом они меня свяжут, бессознательную. После этого они упекут меня в психушку. Или накачают снотворным. Да, в тот момент я действительно была в этом уверена, у меня поплыли мозги. Мать визжала, то на отца, то на меня, то в воздух, пытаясь одновременно удержать его и остановить меня. В общем, мерзкая картина. «Миша» отдыхает.

Кое-как я добралась до выхода. В дверях я обернулась. Лицо горело от пощечин и ударов. В глазах стояли слезы, но это были злые слезы.

— Жрите картошку!— завопила я им напоследок.— Остынет!

Отец ринулся в очередную атаку, но я была начеку: перескочила порог и захлопнула у него перед носом дверь.

Немного посидела на скамейке в тихом уголке неподалеку от дома, приходя в сознание и возвращая себе божеский вид. Зеркала при мне не было, так что приходилось рассчитывать на авось. Потом провела маленькую ревизию. Моя сумочка, косметичка, все мои личные вещи остались дома. Также кошелек, в котором были деньги Сергея. Их мне было жаль больше всего — не самих денег, а того факта, что родители беззастенчиво их потратят. А ведь это не их деньги, и не мои даже. Выходило, что кроме мобильника у меня ничего нет. Зато в карманах куртки я обнаружила ключи от дома. В этом виделась очередная издевка судьбы.

Сергей, кажется, ничуть не удивился, увидев меня на пороге, хотя ранее мы условились, что сегодня встречи не будет. Я же хотела наладить отношения с предками. Наладила, ха-ха. Едва он открыл мне дверь, как я без обиняков выпалила:

— Меня выгнали из дома.

Он изучающе меня оглядел.

— Выгнали? Или сама ушла?

Я сделала рукой раздраженный жест.

— Меня выгнали, и я ушла.

Я прошла внутрь и развалилась на диване. Сергей приготовил мне кофе. Пока я пила, он продолжал меня рассматривать. Конечно, одним только моим желанием не скрыть следы побоев. Мой разъяренный папаша на сей раз превзошел сам себя и Майка Тайсона. Мне было неуютно под взглядом Сергея, но тут я была бессильна, а потому, опережая его расспросы, сказала:

— Отец меня избил.

Больше он ко мне не лез. До самого вечера. Я смотрела телевизор, потом Сергею позвонили, и он куда-то уехал. Я продолжала валяться на диване, правда, уже не в одежде: Сергей дал мне свою рубашку, в ней я и щеголяла. Потом решила порыскать у него в столе, зная некоторые из его тайников, и наткнулась на пакетик с «травкой». Забила «косячок», ухмыляясь мысли, что впервые делаю это сама. Выкурила его в туалете, вернулась на диван. Теперь я была готова даже к тому, если Сергей захочет любви.

Но он не захотел. Возможно, что-то случилось, или у него просто испортилось настроение, но когда он вернулся, я заметила перемену. Спрашивать я не отваживалась, а он не рассказывал. А позже, как бы невзначай, он обронил:

— Если хочешь, бате твоему вернут все по полной.

Сначала я даже не поняла, о чем он толкует, а потом пришла в ужас.

— С ума сошел?! Он же мой отец!

Сергей насмешливо меня оглядел. Я поняла, что он смотрит на следы побоев на моем лице, и потупилась.

— Значит, он имеет право тебя дубасить?

— Чего?— опешила я.

— Ну, кажется, это ты мне пытаешься сказать. Что бы ты сделала, если бы на его месте был другой? Если бы другой тебя избил? Вряд ли бы ты его простила.

Я надулась. Он был прав, как всегда. Я находила все меньше и меньше изъянов в его строго логических цепочках. Или, как я сейчас понимаю, я все меньше и меньше сопротивлялась его влиянию.

— Возможно,— уклончиво ответила я.

Он кивнул, словно ничего другого и не ожидал.

- Что вообще у нас происходит с детьми? В России? Почему у нас по умолчанию детям можно грубить, хамить, можно их бить, можно их насиловать? И все замалчивают? Почему у нас не умеют просто любить детей?- Он помолчал. Я затаила дыхание.- Хотя у нас и взрослых любить не умеют. Вообще не умеют любить, в России люди не любят друг друга. Был такой совковый фильм «Цыган». Очень по уставу там все. Пока мужик рядом – надо его гнать, грубить ему, посылать на три. Как только он не выдержал и свалил – тут мы самые первые, любовь на расстоянии, все дела, полные страдания взгляды и трагические ракурсы.

Он взглянул на меня.

— И мы все привыкаем. Подсознательно ты уже уверена, что отец имеет право тебя бить. Смотри, Люсь, будь осторожней. Если у тебя такое отношение к отцу, может быть такое же отношение и к мужу. Подумай.

Мне вспомнился «Миша», мой сосед напротив, и я кисло улыбнулась. В глубине души я презирала его мадаму, терпящую такого придурка на протяжении стольких лет. И вот Сергей в нескольких словах вдруг заставил меня признать, что и мне может быть уготовано. Быть женой какого-нибудь «Миши», вкалывать от зари до ночи, потом приходить домой и получать по морде в качестве аванса перед сексом.

— И все-таки я не хочу мести,— сказала я.

Сергей пожал плечами. Он ведь знал меня, как не знала я сама. Он знал, что я не пастырь. Я сильная, но жестокость мне не по плечу.

— Оставайся,— сказал он.— Я не против. Давно тебе предлагал.

Я хотела ответить, что у меня все равно нет выбора, но предпочла промолчать, чтобы не рисковать быть истолкованной неверно. А в действительности, куда мне еще идти? Кому я нужна? Татьяне Александровне, матери Виталика? Вряд ли. Для нее я хороша где-нибудь на домашнем иконостасе, как память, как нечто такое, что связывает ее с погибшим сыном. Живая я ей ни к чему. И вдруг я осознала, что не только мое личное барахло осталось дома. Барахло — черт с ним, Сергей купит мне и шмотки, и косметику. Самое страшное, что там остались все мои учебники, тетради, конспекты, все мое школьное добро. И как мне теперь учиться, скажите на милость? Прийти и заявить, что потеряла все учебники? Реально? Сомневаюсь. Идти домой за ними (ключи-то остались)? Не смогу себя заставить.

Пока я предавалась своим нелегким думам, Сергей готовил себе очередную дозу. Я уже заранее знала, что он сегодня уколется — поняла по его настроению, едва он вернулся. Тут он взглянул на меня так, словно ему в голову пришла свежая идея. Какое-то время изучал — так, как он привык делать, что-то прикидывая в уме, применяя свою неизменную логику к моей женской натуре. Потом указал глазами на шприц, и у меня перехватило дыхание.

— Хочешь попробовать?

Честно говоря, колебалась я не долго. Единственным моим тормозом в тот момент был страх — я жуть как боялась уколов. Сергей сделал все сам, я практически не испытала боли, когда он вел мне иглу в вену. Зато я обнаружила отличный способ решения всех проблем. По крайней мере, до следующего утра я уже не беспокоилась ни о родителях, ни о школе, ни о чем бы то ни было.

14 марта, 2005г.

Когда Надюха Трофимова однажды не явилась с утра в школу, я поначалу не придала этому значения. В мире нет такого ученика, кто хотя бы раз не уходил в самоволку, а уж что касается Трофимовой, или, скажем, меня, то мы практиковали такое довольно регулярно. Мне в общем-то сам Бог велел — я девица теперь взрослая, без родительской опеки. Трофимова тоже никогда не была пай девочкой. Вот и на сей раз, видимо, сачканула. Я, как верная боевая подруга, дождавшись первой перемены, набрала ее номер по мобильнику. Операционная сеть уведомила меня, что абонент недоступен. Стало быть, дрыхнет.

Позже, однако, история продублировалась. Ни на второй, ни на третьей перемене я так и не смогла дозвониться, а сама Трофимова по-прежнему не казала носу. Я спрашивала Катьку Череповец, не в курсе ли она, где пропадает Надька. Оказалось, не в курсе. Все это тянулось до пятого урока, которым стояла физика. Сердце мое екнуло от какого-то предчувствия, едва Покемонша вошла в класс после звонка. Ну а слова, которыми она начала урок, были подобны тому, как если бы кто-то выстрелил мне в затылок, но не очень удачно, и до конца не прибил.

— Сегодня у нас в классе несчастье,— объявила она сухим тоном, словно речь шла о том, что мы регулярно оставляем невымытой школьную доску.— Надя Трофимова попала в больницу. Звонили ее родители, сказали, что состояние тяжелое.

Минуту царило потрясенное молчание. Класс испуганно таращился на Покемоншу. Сама же Лидия Борисовна, как мне показалось, выделила взглядом меня. Она знала, что мы с Надей подруги. Понятия не имею, что она пыталась найти в моем лице, но знаю точно, что кроме потрясения и испуга на нем ничего не было. Господи, я ведь видела ее еще вчера! Надька закатила истерику родителям по поводу своего нижнего белья — мол, у нее оно все ношенное-переношенное (хотя гардероб у нее вдвое богаче моего) — и мы с ней вдвоем прошвырнулись до дамского магазина. Я и сама кое-что прикупила себе. Потом мы расстались и… Боже, неужели ее сбила машина?!

Шквалом посыпались вопросы. Я была настолько шокирована, что могла только слушать других. Покемонша односложно пожимала плечами. Мол, не знаю, что с ней. Родители не стали вдаваться в подробности. Мол, да, возможно, это связано с насилием, потому что директору школы уже звонили из милиции, наводили справки по поводу Нади Трофимовой. Нет, Глинов ничего не стал объяснять. И не станет, тем более, если будет следствие.

Мы переглянулись с Катей Череповец.

— Я сваливаю,— шепнула я Катьке. Та молча и зло кивнула. Она могла во многом меня не понимать, но тут я почувствовала, что она меня поддерживает. Даже не столько поддерживает, сколько ждет от меня именно такого поступка. Потому что она, как и все остальные мои соратники по школе, на такое не способны.

Я встала. Покемонша уже начала тему нового урока и теперь осеклась.

— Извините, мне нужно уйти,— четко проговорила я. Я не стала дожидаться ее реакции. К тому же она вовсе не собиралась реагировать: смотрела на меня и ждала, как я поступлю. Тогда я просто ушла. Класс проводил меня гнетущим молчанием.

До больницы я неслась как угорелая. Лишь у самых ворот городского больничного городка я вдруг затормозила, остановилась как вкопанная и громко, на всю улицу, обозвала себя кретинкой. Проклятье, у меня есть деньги, а я бегу на шпильках по улице, вместо того чтобы вызвать такси и домчаться до места в мгновение ока! Вот что значит рабоче-крестьянское воспитание. Не зря Сергей называл меня тупой овцой.

Меня не хотели пускать! Прикинь, дневник! Эти изверги в белых халатах. В приемном покое я осведомилась, значится ли у них Трофимова, мне подтвердили, что девушка поступила к ним накануне ночью. Накануне ночью… Что-то глухо заворочалось во мне, какой-то безотчетный страх: это как осознаешь, что существует мир внутри привычного мира, или же как смотреть в бинокль с перевернутым изображением. Что с ней могло случиться ночью… и где она была?

Потом мне заявили, что только что у больной был следователь, и она чувствует себя неважно, так что лучше мне повременить с визитом. Где-то денька три. Я закатила истерику. Речь шла о Надьке, о моей Надьке, а они мне тут впаривают про какого-то следователя. Я спросила, где ее родители. Сказали, что родители Трофимовой тоже недавно ушли. Я начала вопить. Я по-настоящему вышла из себя. Орала, что, либо они меня к ней пропустят, либо я возьму их больницу штурмом, и пусть они надевают мне смирительную рубашку, или вызывают наряд спецназа, мне все равно. На них это не произвело никакого впечатления, и я примолкла. В конце концов, правдами и неправдами, мне удалось их убедить, что ближе, чем я, у больной нет подруги, и мой визит может только улучшить ее состояние. Это уже звучало резонно, и меня пропустили.

Вид Нади вырвал кусок из моей души навсегда. Я ведь писала уже, что меня трудно в последнее время выбить из колеи, а уж тем более задавить. Последняя попытка была со стороны родителей, да и та потерпела фиаско. В школе меня обходят по краям эллипсоида, хотя я щеголяю в коротких юбках и знаю, что сзади на меня пялятся и глотают слюнки. Что-то очерствело в моей душе, но едва я увидела ее… мою Надьку… Вся перебинтованная, на больничной койке, половина лица скрыта повязкой, другая половина — сплошной синяк, рука на перевязи. Впоследствии я узнала, что рука у нее была сломана в двух местах, плюс перелом трех ребер, а еще ей сломали пальцы. Именно эти пальцы, высовывающиеся из-под гипса, заставили меня заплакать навзрыд. Эти пальчики, дерзко зажимающие сигареты. Эти разбитые губки, которые я помнила матерящимися, посылающими всех подальше. Ее ручка, которой она наотмашь била меня по лицу первого сентября, тем самым задолго до Сергея Каюмова преподав мне жизненно важный урок: жесткость может быть полезна, благие намерения — никогда.

Когда я вошла, Надька лежала с закрытыми глазами. Но она не спала, поскольку, едва я заревела, как она с трудом раскрыла один глаз и уставилась на меня.

— Кто?— первое, что удалось произнести мне сквозь слезы.— Надя, кто? Убью гада!

Она поморщилась. В ее теперешнем состоянии трудно было угадать, от чего: от моих слов или от боли. Она молчала. Я присела на краешек кровати. Вокруг присутствовали еще какие-то лежачие, но их я попросту не видела. Я коснулась рукой ее загипсованных пальчиков. Слезы вновь подступили волной, но я их проглотила.

— Надь, скажи мне. Кто? Я не уйду, пока не скажешь.

— Шаповал,— прохрипела Трофимова. Слово далось ей еле-еле. Возникла медсестра. Сделала вид, что осматривает больных, но сама все время косилась в нашу сторону, готовая, если я перейду черту, выволочь меня вон. Я понизила голос, перейдя на шепот.

— Шаповал? Аленка? Это она, что ли, тебя била?— Выглядело это полным абсурдом.

— Нет… Наболтала… Про меня всякую хрень… Мол, я всех подставляю… Типа, шлюха конченная… Еще что-то… Пацаны купились… Встретили меня вчера… Гуляла… Домой шла… Оттащили за дом… Люсь, болит все…

Не дыша, я ловила каждое ее слово. Шаповал? Пацаны купились? Медленно передо мной стала вырисовываться приблизительная картина. Я бы не догадалась так быстро, если бы уже на своей шкуре не прошла, что из себя представляет Шаповал, и кто такие «пацаны». Знаем. Еле вырвалась.

— Пикарев там был?— в лоб спросила я.

Надя кивнула. Я увидела, что она плачет. Ненависть свернулась у меня во лбу тугой раскаленной спиралью. Понятно, старая добрая компания. Не представляю, чего добивалась Шаповал, как не могу представить, что вообще происходит в плавильнике, который у нее вместо мозгов. Судя по всему, она просто бешеная сука, которая живет затем, чтобы пакостить другим. Но пацаны! Как они могли пойти у нее на поводу? Они что, ее не знают? Следом мне вспомнилась сцена с Павлом, который был виноват лишь в том, что заметил меня, одиноко стоящую на автобусной остановке. Там тоже легенда, выдуманная на ходу, и все пятеро козлов ринулись бить незадачливого мужчину. Мне вдруг захотелось самолично обмотать член Максима Пикарева колючей проволокой.

— Насиловали?— одними губами спросила я.

— Нет… Били только… Больно, Люсь… Я посплю, а?..

— Спи, конечно. Спи, моя милая, выздоравливай.— Я немного посидела на ее постели, а потом негромко позвала:— Надь?

Она с трудом открыла глаз.

— Ментам сказала?

— Нет. И ты не говори. Убьют.

Меня-то вряд ли. Но ею я не могла рисковать. Я попыталась улыбнуться ей как можно теплее и прошептала:

— Я тебя люблю.

— Я тебя тоже. Спасибо, Люсь.— И она провалилась в сон.

Домой к Сергею я уже добиралась на такси. Он оказался дома, избавив меня от метаний по комнатам в гневе и бессилии. Всю дорогу до дома перед моими глазами стояли загипсованные пальчики Нади, и, едва я переступила порог, как заверещала, выплескивая ему все. Он был единственным мужчиной в моей жизни, который обладал достаточной силой, чтобы за меня постоять, и он к тому же прекрасно знал подонков, избивших Надю.

Однако постепенно мой запал иссякал. Я вдруг начала подозревать, что Сергею и так обо всем известно. Я прервалась на полуслове и уставилась на него. Впервые я смотрела на него так. Сейчас я была готова пойти против кого угодно, чего бы мне это ни стоило.

— Жаль твою подругу,— без выражения произнес Сергей.

— Жаль мою подругу,— тупо повторила я, не веря своим ушам. А потом вдруг как с цепи сорвалась. Вернулась прежня Люся Игнатова. Вот я какая. Прошу любить и жаловать.— Они ведь на тебя шестерят, эти мудаки!— завопила я.— Я что, совсем дура, по-твоему?

— Не ори!— резко оборвал он.

— Не ори? Ты знаешь, что они сделали? Они ей все кости переломали! Сереж, я понимаю, если бы за дело. А так ни за что, по наводке какой-то шлюхи. Что Надька им сделала? Она их даже не знает толком.

Сергей усмехнулся. Я была готова его убить за эту усмешку.

— Помнишь такой фильм, «Место встречи изменить нельзя»? Наказания без вины не бывает.

Опять фильм! Любитель фильмов, мать его! Несколько секунд я тяжело дышала, уничтожая его своей немой ненавистью. Потом резко бросилась в соседнюю комнату.

К Сергею частенько приезжали какие-то люди. Речь не о его приятелях, с которыми они пили водку. Речь о других, с которыми он имел дела, и они были опасны. Пока шли переговоры, я всегда выходила в соседнюю комнату, демонстративно плотно закрывая за собой дверь. Но все это время я чутко прислушивалась к атмосфере. Это было моей обязанностью, потому что оружие было у меня. Сергей научил меня, как пользоваться пистолетом, как вести себя, если ситуация вдруг выйдет из-под контроля, как снять его с предохранителя, как держать в руке. Несколько раз мы выезжали с ним за город, где я стреляла по банкам. Даже Сергей опешил, не говоря уже обо мне самой, каким я оказалась метким стрелком. Так что я прекрасно знала ту половицу, под которой лежал ствол.

Однако не успела я до него добраться, как Сергей меня настиг. Схватив меня за запястье, он больно вывернул мне руку. Я вскрикнула.

— Что собралась делать?

— Что? — истерично заорала я.— Перестреляю их всех. Раз уж ты такой правильный. В следующий раз они меня также изобьют, что, тоже скажешь, что наказания без вины не бывает?

Вот тут он меня ударил. Больно. Куда больнее, чем это получалось у отца. Я перелетела через всю комнату и вмазалась в угол. В голове все спуталось, а к горлу подступила тошнота. Прежде, чем мои мозги проветрились, я получила еще один удар.

— Забыла, откуда я тебя вытащил?— крикнул Сергей и для порядка зарядил еще раз.— Или думаешь, я всех теперь стану спасать? Пропустили бы тогда тебя по кругу, и правильно бы сделали, идиотка.

Внезапно он начал срывать с меня одежду.

Перед глазами у меня все плыло, голова трещала, тошнота то подступала, то откатывала. Пока я приходила в себя, я уже оказалась голой. Сергей грубо швырнул меня на кровать животом вниз. Потом его сильные руки рывком поставили меня на колени, а через несколько секунд я вдруг почувствовала ошеломляющую боль в заднем проходе. Мне почудилось, что в меня с разгону въехал электровоз. Я завопила. Но сквозь боль, тошноту и ужас пробилась не менее ошеломляющая мысль: кажется, теперь я могу предположить, что могла увидеть мама в бинокль десять лет назад.

В общем-то, все прошло не столь ужасно, как мне показалось в первое мгновение. Мне многое пришлось пережить за прошедший год. Вытерпела я и это.

15 марта, 2005г.

Новый урок был мне преподан вполне эффективно, и я его тоже усвоила. Моя ненависть осталась при мне, но теперь мне пришлось открыть внутри себя хранилище, этакий тайный депозит, и поместить ее туда. Возможно, когда-нибудь этот вклад принесет свои проценты, а может, и нет. Одно я поняла точно: эти дебилы, что избили Надю Трофимову, важны для Сергея. Он не будет ничего предпринимать против них, а у меня нет ни одного средства, чтобы его заставить. Я ведь сама содержанка, прямо говоря, чтобы качать права.

Надька, благодарение Богу, шла на поправку. Выбрав для себя линию поведения, она придерживалась ее фанатически. Сколько следователь ни бился, ничего из нее не вытряс. Родители ее тоже бились. Я с ними столкнулась на второй день в больнице, и они насели на меня, требуя, чтобы я им все рассказала. Я отпиралась, как могла, уверяя, что мне тоже ничего не известно, что, скорей всего, Надя действительно не помнит людей, который на нее напали. По их лицам я видела, что они не удовлетворены, но без согласия Трофимовой я не могла им ничего сказать.

Допрашивали и меня. Причем повестка пришла не куда-нибудь, а в школу. Да уж, постарались следователи, удружили. Оказывается, я успела здорово засветиться перед лицом правоохранительной системы, о чем до последнего мгновения была ни сном, ни духом. Такие, как Сергей Каюмов, всегда под наблюдением. Какие у него связи с милицией, я не знаю, но они его не трогают пока, просто держат под контролем. А то, что я живу у него — достаточная причина понаблюдать и за мной тоже. Все это растолковал мне Сергей, когда я, ошарашенная и злая, пришла домой с предписанием явиться к следователю на следующий день. Он также объяснил мне, как следует себя вести на допросе, ну, как он сказал, так я и сделала, и следствие, можно сказать, не продвинулось ни на шаг. А потому было закрыто в связи с отсутствием состава преступления.

Мне было стыдно перед Надькой. Я ворвалась к ней в палату, этакая фурия-мстительница, требуя, чтобы она раскрыла мне своих мучителей. А что я сделала? Ровным счетом ничего, пальцем о палец не ударила. Но Трофимова ни разу не вернулась к этой теме. Она понимала куда больше, чем я. Я не принадлежу себе. Я зависима по всем фронтам, даже сильнее, чем зависела от родителей. В принципе, пользуясь обстоятельствами, из меня можно было вполне слепить нечто вроде домашней рабыни. Денег у меня нет, родителей считай тоже, я — одна-одинешенька, без работы, без места жительства — короче, без пяти минут бомжиха. Мне, наверное, повезло, что это оказался именно Сергей. Хотя как посмотреть. Когда Трофимова более или менее пришла в себя, я как-то сидела у нее в палате, и она вдруг неожиданно схватила меня за руку и уставилась на локтевой сгиб. Я покраснела и вырвала руку. Очень долго Надька пристально смотрела на меня. Потом коротко выдохнула:

— Люська, пропадешь.

Я нервно передернула плечами. Мне оставалось повторить только фразу Сергея, которой, как я уже поняла, он прикрывался, как щитом.

— Я себя контролирую. Это было всего три раза.

— Люсь, из этого не выбраться. Даже после одного.

Я ожесточенно замотала головой.

— Он мне вводит слабый раствор…— Я тут же прикусила язык.

— Он тебе вводит?! — Надька помолчала, переваривая услышанное. Потом тихо сказала:— Беру свои слова назад.

— Какие?— не поняла я.

— Что тебе повезло с ним. Не хрена это не везение.— Она еще немного помолчала.— Если бы я не была такая слабая, я бы тебя опять отхлестала по щекам.

Я невесело улыбнулась.

— У тебя рука сломана.

Надька фыркнула. Мы рассмеялись, но и я, и она понимали, насколько безрадостен наш смех.

Поначалу мы навещали Надюху вместе с Катей Череповец после уроков. После того, как мне пришел вызов к следователю, я стала ходить к ней одна. Школе-то моей каюк. Говорю же, удружили менты. Худо-бедно я еще как-то держалась, несмотря на свою репутацию, несмотря даже на то, что пару раз приходила на уроки вообще невменяемая. А на следующий день после визита к следователю Покемонша попросила меня задержаться после уроков. Я догадывалась, о чем пойдет речь.

Мы расположились в классе за закрытыми дверями. Мы сидели друг напротив друга: Лидия Борисовна за учительским столом, я — за первой партой. Инстинктивно я заняла оборонительную позицию: скрестила руки на груди и напялила на лицо маску недоверия. Покемонша не стала со мной юлить. Один разговор с глазу на глаз резко поднял ее в моих глазах. Разумеется, Покемонша об этом так и не узнала.

— Как можешь объяснить то, что тобой интересуется милиция?— спросила она меня прямо.

— Лидия Борисовна,— вежливо начала я.— Вы же сами знаете, что Надю Трофимову избили. Велось следствие, и меня вызывали как свидетельницу.

— Почему именно тебя?

— Так я ее лучшая подруга!— наивно округлив глазки, ответила я.

— А я ее классный руководитель. Еще у нас есть директор школы, еще есть староста класса. Никого из нас не допрашивали, к твоему сведению. Я не знаю, в какую историю вы с Трофимовой вляпались, да и не хочу знать. Моя задача в другом. Для меня важно сохранить своих учеников в целости и сохранности до выпускного бала.— Глаза Покемонши сверкнули, а потом она вдруг резко усмехнулась.— Ты меня слышишь? Ты представляешь, что я сейчас говорю? Было время, когда учителя бились за то, чтобы выпустить из школы как можно больше медалистов. А в наши дни мы мечтаем, чтобы к концу обучения вы хотя бы остались живы-здоровы. Дикость, но это наше время.

Я молчала. Покемонша что-то обдумывала. Я так поняла, что это было лишь предисловием.

— Знаешь, Игнатова…— Надо же, наедине она не коверкает мою фамилию! Я ведь говорила, что она делает это нарочно!— Открою тебе кое-какие вещи. Перед тем, как утверждался состав десятого класса, некоторые учителя были против тебя. Мою кандидатуру как классного руководителя уже утвердили, и мое слово было решающим. Я отдала за тебя свой голос. Я подумала, что девочка вроде бы старается.

Это был чистой воды шантаж, и сейчас со мной такие номера не канали. Покемонша пыталась выставить себя этакой благодетельницей, а меня — зависимой и обязанной ученицей. Я понимаю, все они тут психологи, но после этого на контакт она могла не рассчитывать. Мне прекрасно известно, что никто не вправе препятствовать кому бы то ни было идти в десятый класс, если этот человек вполне сносно окончил девятый. Она мне пытается впарить про какую-то комиссию, как это происходит в Америке. Не исключено, что такая имела место, но была всего лишь фиктивным комитетом.

— Хотите сказать, что вы жалеете?— помогла я ей немного.

— И да, и нет.— Покемонша помолчала, а потом пристально взглянула мне в глаза и спросила:— Ты принимаешь наркотики?

У меня пересохло в горле. Господи, а я-то, наивная, полагала, что никто не догадывается! В тот момент об этом не знала даже Трофимова, разговор в больничной палате произошел немногим позже. На меня накатил такой ужас, что несколько секунд я только и могла, что немо таращиться на Покемоншу с разинутым ртом. Впоследствии я подумала, что это могли быть очередные происки Шагиевой Жанны. Единственное, что я яростно отметала — то, что по мне кто-то мог заметить.

— Нет,— промямлила я, наконец. Покемонша продолжала буравить меня глазами. Каким-то чудом мне удалось выдержать ее взгляд.

— Я могу тебе объяснить, почему я испытываю противоречия в отношении тебя,— сказала Покемонша.— Ты дерзкая, но не вульгарная. Ты никогда не хамишь. Твоя юбка — верх неприличия, но ты держишься особняком, и ты, как мне кажется, знаешь себе цену. Ты не жуешь жвачку день-деньской, как та же Трофимова. Что-то в тебе есть, какой-то женский стержень. Может, ты просто сбилась с пути? Может, тебе стоит записаться на прием к психологу?

Интересная идея. Думаю, любому психологу понадобится срочная консультация, если я выложу ему хотя бы половину того, через что мне довелось пройти. Лидия Борисовна казалась искренней и дружелюбной, но я чувствовала всю подоплеку нашей с ней беседы. Она сама косвенно мне это подтвердила: ее задача довести меня до конца обучения. Ей плевать, что будет со мной дальше. Поэтому я просто молчала. Сказать мне ей было нечего, а секретничать я не собиралась.

— Я звонила твоим родителям,— тем временем продолжала Покемонша.— Мама твоя сказала, что ты ушла из дома, живешь теперь самостоятельно. Я понимаю, молодежь сейчас рано взрослеет. Но не до такой же степени. И потом: я наблюдала за тобой во время уроков. Скажи мне, где твои учебники?

Учебники… Учебники мои дома, в прошлой жизни. Учебники остались в том мире, который успел для меня потускнеть, покрыться окалиной. Учебники — это символ, нечто такое, что можно взять с собой и чувствовать при этом связь с прошлым. Это как моя фотография дома у родителей Виталика Синицына. Мне судьба не доставила такой радости. Мой исход из дома был похож на бегство. Это и было бегством, строго говоря.

— Мама не просила меня вернуться домой?— вдруг спросила я.

— Нет, она только сказала…— Лидия Борисовна осеклась. В ее глазах впервые мелькнула тревога. Теперь до нее, кажется, что-то начало доходить.

— Вам не показалось это странным?

— Ты знаешь, я как-то об этом не думала… Меня интересовали другие вопросы.

Я встала. Да, теперь я уверена, что права. Каждый здесь думает только о себе. Все эти разговоры — фикция, пшик, попытка оправдаться перед самой собой.

— Так вот оно и происходит,— сказала я желчно.— Вы всегда запаздываете. Сначала вы «как-то не думаете», а потом бывает слишком поздно. Иногда секунды достаточно, чтобы процесс стал необратимым. Вы «не думаете», но при этом считаете себя вправе читать мне нотации.

— Послушай, Игнатова…

— Нет. Устала слушать.— Неожиданно я ей подмигнула.— Все относительно, вы помните? Катитесь вы со своей школой куда подальше.

Я ушла. Меня никто не удерживал. Я приняла решение. Больше я туда не пойду. Проживу как-нибудь. Подумаешь, великое дело, одиннадцатый класс. Я могу вполне поступить в техникум, девятилетней среднеобразовательной базы для этого достаточно. Уж там, я думаю, нравы посвободней, и никто не станет совать нос в мою хату.

Дома я немедленно полезла в ванную. Дело в том… Я уже несколько дней подозревала… Короче, у меня был зуд. И странный запах. Я все списывала на «молочницу» — обычные женские беды, как эрозия, как, скажем, болезненные менструации, как нежелательная беременность… Пока шел мой разговор с Лидией Головчук, я об этом позабыла — слишком стрессовой была обстановка,— но едва вышла из школы, как вновь вся исчесалась. А в ванной мне стоило только снять с себя трусики, как по их внешнему виду я поняла, что ко всем моим неудобствам добавилась основательная приправка в виде странных выделений. Потрясающе: все кошмарные вещи происходят со мной именно в ванной.

Короче говоря, медлить дальше было опасно. Как это произошло? Понятия не имею. Сергей всегда пользовался презервативом. Больше, кроме как с ним… Нет, нереально. Я уверила Трофимову, что пробовала колоться всего три раза, но я немного подшлифовала правду. Не три. Иногда, возвращаясь из «Долины Кукол», я осознавала, что несколько часов моей жизни просто вычеркнуты, они исчезли, стерты, словно их не было. Я не верю, что могла быть до такой степени невменяемой, чтобы изменить Сергею и не помнить об этом. Да и с кем? После того, как он вводил мне дозу, я была только с ним. Вывод прост: как это ни кажется парадоксальным, но я подцепила эту неведомую покуда дрянь именно от него.

Я собиралась навестить Трофимову, но после ванной мои планы резко изменились. Пришлось тащиться в венерологию. Шла пешком, игнорируя такси и «маршрутки», чтобы оттянуть время. Как раз на днях грянули морозы, и ветер по пути исколол мне все лицо, так что по прибытии в больницу я походила на зардевшуюся деву.

Возле регистратуры никого не обнаружилось, и это взлелеяло во мне надежду, что тут не будет так людно, как в гинекологии, куда я попала перед абортом. В регистратуре сидела баба с ослиным лицом, которую я уведомила, что пришла на обследование. Та потребовала медполис и стала заводить на меня карточку. Прекрасно! У меня уже имеется пометка, что я была беременна, теперь вот будет след и в венерологии. С такой веселой жизнью засвечусь как-нибудь и в наркологии тоже. Короче, Люська, ты везде поспела.

Я со всей вежливостью ответила, что медполиса у меня нет. Ну нет медполиса, дома он, а я не живу с родителями — дети нынче, знаете ли, рано взрослеют, а временами им приходится убегать из дома, и медполис как-то не вяжется с самым необходимым, что положено захватить с собой при отступлении. Баба с ослиным лицом отрезала, что в таком случае мне придется проходить платное обследование. В чем разница, я не знала. Ослица раздраженно ткнула рукой в плакат, висящий рядом, который я поначалу даже не заметила. На плакате значилось, что результаты обычного обследования в порядке очереди — недельки через две. Результаты срочного — на следующий день. Срочность стоила денежку. А еще там имелся пункт, оговаривающий анонимное обследование, и стоил он большей денежки. Я выгребла всю наличность и с удовольствием обнаружила, что имею полное право качать права. Обдав ослицу гневом, я заявила, что буду проверяться анонимно, не фиг меня тут стращать, и вообще — прочему сразу не сказали? Ослица невозмутимо отрезала:

— Читать надо уметь!

Еще одна моралистка. Везет мне на них сегодня. Выплатив мзду, я получила указания, в какой кабинет идти, а когда разыскала его в другом корпусе, то обомлела. Очередь, как будто на аудиенцию к Ванге. Бог мой, даже в гинекологии такого не было! Были девчонки моего возраста, были даже помоложе, были женщины, которым за сорок. Были парни, в основном молодняк, но мой беглый взгляд выхватил и парочку мужчин в годах. Это что, поголовная пандемия в нашем городе? Или я до сих пор наивная девочка, верящая в священность и чистоту уз?

Впрочем, разобравшись на месте, что к чему, я выяснила, что тут два кабинета, принимающих пациентов параллельно. Почти весь народ толпился у той двери, где обследование велось на общих основаниях. Соседний кабинет был платным, и сюда нас было только двое: я и девчонка моего возраста, от красоты которой у меня перехватило дух. Она была испепеляюще-прекрасной, какой-то неземной, и в ее манерах не было ни грамма той заносчивости, что буквально прет от этой шлюхи Шагиевой. Нам удалось перекинуться всего лишь парой слов, прежде чем она вошла в кабинет, и я даже не успела узнать ее имени. Но нам, девчатам, порой бывает достаточно и меньшего.

— Ты на что обследуешься?— шепнула она мне так, чтобы не слышала остальная очередь.

— Без понятия.— Я глупо фыркнула, потому что это и было правдой.— Дрянь какая-то течет.

— Гонорея, наверное. Болячки есть какие-нибудь?

— Вроде нет…

— Гонорея,— подтвердила девушка. — Ерунда. Как насморк.

— Легко тебе говорить!— насупилась я.

Она пожала плечами.

— В наше время грипп страшнее сифилиса. А уж триппер — последний в списке.

Я заинтересовалась.

— Ты что, продвинутая? Откуда такие познания?

— Работа такая.

Полминуты я тупила, прежде чем до меня стало доходить.

— Неужто проститутка?

Она кивнула.

Я не смогла удержаться и оглядела ее всю. Да, имею основания считать, что в нашем городке она лакомая штучка. Все-таки я еще дуреха. Мало мне опыта с Аленкой Шаповал. В моем мещанском представлении шлюха — это такая баба с подбитым глазом, типа уборщицы. Никогда бы не подумала, глядя на эту красавицу, что за ночь она пропускает через себя вереницу мужиков. Кстати, поспешила я уравнять наши возрастные данные: судя по общению, ей было лет двадцать. Или это просто «работа такая».

— А ты сама на что проверяешься?— шепотом спросила я.

— Подозревают СПИД.

Прежде чем мой шок прошел, и я смогла хоть как-то отреагировать, дверь в кабинет отворилась, и ее пригласили войти. Я осталась крайней. Пока тянулось ожидание, исподтишка оглядывала людей. Все смирно дожидались своей очереди, изо всех сил делая вид, что не глядят друг на друга. Многие были знакомы — то ли пришли за компанию, то ли встретились в коридоре. А может, как и я, познакомились всего минуту назад. Один бахвал намеренно громко изливал свое горе другому парню:

— Напился до потери пульса, бляха! Даже не помню, что было-то! Утром просыпаюсь, она рядом спит. Думаю, трахнул ее или нет? Даже вспомнить не могу, бляха! Похоже, трахнул, раз течка началась. Во! Ни хрена удовольствия, только одни последствия, бляха!

Тут он поймал мой взгляд. Я думала, он огрызнется, но тип вдруг мне подмигнул. Я отвернулась.

Дверь вновь отворилась и выпустила мою новую знакомую. Держалась она на удивление хладнокровно, учитывая то, какой диагноз ей грозил. На прощание она даже дружески мне улыбнулась и шепнула:

— Удачи.

Я вошла. Светлый кабинет, две женщины. Одна средних лет, другая молоденькая. Та, что постарше, поинтересовалась моими невзгодами, после чего велела мне скидывать исподнее и лезть в кресло. Знакомая процедура, уже проходили, правда, по другому поводу. Едва взглянув на то, как обстоят у меня дела между ног, женщина коротко кивнула.

— Все ясно. Сейчас возьмем мазок.

Проявился мой скрытый ужас перед всевозможными уколами (смешно, и это говорит наполовину наркоманка), и я подозрительно спросила:

— А кровь будете брать?

— Сейчас нет смысла. Через кровь болезнь проявляется не раньше, чем месяца через три. Да и мазков достаточно. Скорей всего, у вас гонорея, девушка. Вам еще повезло. В основном у женщин гонорея в скрытой форме. Они могут месяцами ее носить, заражать других и сами ничего не подозревать. Ну, вот и все, одевайтесь.

Я удрученно слезла с кресла. Вся эта тирада, сопутствующая взятию мазка, была произнесена подчеркнуто вежливо. Мне было бы понятнее, если бы со мной обходились как с потаскухой, а тут такое ощущение, словно я заглянула в салон красоты по поводу перхоти. Вновь вспомнился Сергей Каюмов и его слова: женщины сами позволяют другим издеваться над собой. Черт тебя подери, Каюмов, с твоими проповедями и венерическими болезнями!

Пока я одевалась, молодуха куда-то исчезла. Врачиха строчила в журнале, не обращая на меня внимания. Я спросила:

— Мне прийти завтра?

— Можете завтра. А можете…— Она оторвалась от журнала и что-то коротко прикинула.— Можете заскочить часа через два, если есть возможность. Результаты будут уже готовы.

Я продолжала стоять с унылым видом. Женщина вернулась к своей рабочей тетради, но тут же вопросительно подняла голову, осознав, что я не убираюсь восвояси. Мне показалось, что в ее глазах блеснула ирония.

— Что-нибудь еще?

Я усмехнулась и покачала головой.

— Как в магазин за хлебом зашла…

Врачиха запрокинула голову и звонко расхохоталась. Я не смогла удержаться и тоже за компанию расплылась в кривой ухмылке.

— Девушка, я не собираюсь вам читать лекцию. Вы, молодежь — народ грамотный. Ты же знаешь, что нужно предохраняться. И от беременности, и от заразы.

— Знаю,— кисло кивнула я.

— Так что же?

Я замялась.

— Случайно вышло.

— Тогда давай, чтобы в следующий раз никаких случайностей. Не теряй головы.

Я кивнула в знак того, что больше не потеряю, хотя применительно к моей жизни грани «потеряю» и «не потеряю» становились расплывчатыми, как были расплывчаты некоторые из моих дней после принятие дозы, развернулась и вышла.

Два часа свободного времени, и я решила заскочить к Надьке Трофимовой. Событий — уйма! Разрыв со школой — раз. Гонорея — два. Откровения мадам Покемонши — три. Ну, я и вылила все это на голову бедняжке Трофимовой, которая слушала меня, выкатив глаза, не прерывая и не дыша. С каждым днем ей становилось все лучше. Из «лежачей» она переквалифицировалась в «ходячую», хотя ходила еще как пришибленная, все из-за сломанных ребер и тугой повязки. Надька после моих откровений насела на меня, чтобы я помогла ей спуститься вниз и найти место, где можно будет спокойно перекурить. Я категорически отказалась. Надька обозлилась, заявив, что мне, видите ли, можно колоться, а ей даже покурить нельзя. Мы поссорились. А в завершении ссоры обе разревелись и обнялись. Я еще раз спросила, не собирается ли она подавать заявление в милицию на Пикарева и присных. Надька придерживалась своего первоначального решения. К этому времени и мой гнев начал мало-помалу угасать, благо проблемы сыпались, как из дырявого куля, так что я решила: пусть Бог будет судьей.

Через два часа, как и было оговорено, вернулась в венерологию. Бесконечная очередь, к моему удивлению, куда-то делась. Коридоры пустовали, лишь изредка на пути встречался кто-то из медперсонала. Я нашла свой кабинет, робко стукнула в дверь, просунула голову. В кабинете за столом сидела все та же врачиха. Как и при нашем первом расставании, она что-то строчила в журнале.

— А, это ты? Входи.

Я вошла. Признаюсь, не без трепета.

— В общем, как я и говорила. Гонорея в острой форме. Вот, держи.— Она сунула мне рецептурный бланк.— Купишь в аптеке. Принимай по две таблетки десять дней. Выделения исчезнут уже после первого приема, но курс надо закончить. Ни в коем случае не прерывай. Все поняла?

Я кивнула. Десять дней. Всего-то навсего. Подсознательно я обрекала себя едва ли не на стационар. Все-таки у страха глаза велики.

— Если есть постоянный партнер, то и ему нужно пропить,- добавила врачиха.- Иначе так и будете заражать друг друга. Ну, выздоравливай.

У нее на лице уже появлялось выражение, свойственное людям, которые навсегда вычеркивают тебя из жизни, и я порывисто проговорила:

— Извините!

— Да?

— Я когда стояла в очереди… ну, два часа назад… Передо мной к вам входила девушка. Она говорила, у нее подозревают СПИД.

— Вы знакомы?

— Ну…— Я смешалась.— В очереди познакомились.

— Все нормально с ней. Ошибка вышла. Чистая она.

Мне вдруг стало хорошо. Понятия не имею, чего я так возрадовалась за эту девчонку, которой не знала даже имени, тем более, была уверена, что вряд ли мы с ней еще раз пересечемся. И все-таки что-то было для меня в ее утешительном диагнозе. Не знаю… Возможно, то, что есть надежда. Что не все потеряно, что судьба, как капризный ребенок, иногда бывает милостива даже к проституткам, бывает милостива даже к наркоманкам, даже к послеабортным. Солнце греет всех, и хотя на улице свистел ветер и драл лицо прохожих колючим снегом, мне было тепло, когда возвращалась назад.

Настроилась на откровения с Сергеем. Все это довольно-таки двусмысленно: если он меня заразил, стало быть, знал, и выходит, что глубину его наплевательства я только теперь начинаю постигать. Ну а если не знал — тоже странно. Как-никак болезнь должна была проявиться и у него.

Едва до Сергея дошло, о чем я ему толкую, как я в мгновение ока оказалась сграбастанной в охапку и размазанной по стенке.

— С кем трахалась, сучка?!— рявкнул он, глядя на меня так, что у меня задрожали даже пятки.

Я не опускала глаз, хотя его реакция вселила в меня ужас.

— Сереж, не сходи с ума,— постаралась я говорить спокойно.— Я же только с тобой. Я и не хожу никуда, ты же знаешь.

Он занес руку. Я зажмурилась, ожидая удара. Но его не последовало, удара этого, а через секунду он меня уже отпустил. Я поплелась через комнату и плюхнулась на диван, следующие пять минут приходя в себя и восстанавливая сердцебиение. Сергей курил на кухне — я чувствовала запах сигаретного дыма. Ну и поскольку я не словила по морде, я заключила, что что-то явно прогнило в нашем Датском королевстве.

Позже оказалось, что я была права. Сергей действительно что-то там подхватил (по его словам, это было до меня, ну, я как послушная девочка поверила) и потом лечился, но какие-то обстоятельства помешали ему довести курс до конца (я знала эти обстоятельства, имя им — игла, Сергей просто забыл о лечении). Болезнь ушла в подполье, где-то там свернулась калачиком внутри него, ожидая меня. На днях болезнь решила высунуть голову и меня хорошенько ужалить — видимо, чтобы знала. Его рассказ, как всегда, был безупречен и логически обоснован, и я примерно кивала головой, а в глубине души я была просто рада, что обошлось без мордобоя. В заключении мы пришли к взаимному соглашению, что будем лечиться совместно, как старые добрые партнеры.

Вопрос, как все-таки он меня заразил, если всегда натягивал «резинку» на член, мной до сих пор не разгадан.

16 марта, 2005г.

До Нового года жизнь тянулась более или менее ровненько. Продолжала жить у Сергея содержанкой. Продолжала не общаться с родителями (и они со мной). Продолжала игнорировать школу. Продолжала время от времени практиковать «иглоукалывание». Гонорею вылечила. Надьку Трофимову выписали домой, но в школу ей было еще нельзя, и я навещала ее дома. Пару раз встретилась там с Катей Череповец. Мы сносно поболтали. Она не спрашивала, собираюсь ли я возвращаться в школу, а я не интересовалась школьными делами. Сергей продолжал крутить свои дела по свободному графику. Но временами, особенно после очередной дозы, я смотрела на него, и меня охватывал озноб. В мою голову начинали проникать иные мысли. Иногда мне казалось, что ему остается совсем чуть-чуть до последней черты. Я вообще поражалась, как он умудрялся совмещать свои делишки и свою зависимость, как одно не мешало другому. А может, и мешало — учитывая то, что стряслось впоследствии. Просто мне-то откуда было знать. Я хоть и была вовлечена в процесс деградации, но не до такой степени. Так, от случая к случаю, когда уж совсем тоска брала за горло. Или я просто себя успокаивала?

Но проблема вовсе не в том, где там маячила моя личная роковая черта. Понятия «мое» и «я» стали второстепенными после того, как я ушла из дома. Что станет со мной, если в один прекрасный момент Сергея не будет рядом? Где мое место в жизни? Куда мне деться? И эта проблема подпитывала другую, более глубокую, более отвратительную: чем дальше он катился вниз, тем сильнее я чувствовала себя зависимой и уязвленной, тем сильнее цеплялась за него. И, как результат, я практически стопроцентно оторвалась от внешнего мира. Мне следовало подумать об учебе, но как-то не думалось. Мне нужно было что-то предпринять в отношении моих предков, ведь войны рано или поздно заканчиваются, мечи перековывают на орала, но для этого мне нужно было взять себя в руки, встряхнуться, а я стала размазней по жизни.

Апофеоз этого театра превзошел мои худшие опасения. Конец овечьей жизни наступил тридцатого декабря, за день до Нового года. С утра Сергея не было дома, и я, зная его наплевательство ко всему (праздники тоже входят в этот список), в одиночку отправилась за елкой. Настроение у меня было боевое, я ведь тогда еще не знала, что сегодня вечером правоохранительные органы собираются поздравить нас с праздником. Купила елку с третьей попытки, благо был выбор (сказать по правде, с первыми двумя продавцами полаялась, характер у меня здорово подурнел). Потом какое-то время тупо пялилась на эту самую елку, не в силах сообразить, как мне теперь переть эту зеленую громадину до дома. Пока соображала, какой-то мужик вызвался подсобить. Я с чувством его послала, ухватилась за ствол покрепче и потащила елку волоком.

Пока добралась, выбилась из сил. Елка после крестового пути выглядела «покоцанной» и обозленной. Ладно, хоть народ повеселила на улице, не каждый день увидишь дуреху, волочащую елку по снегу. Дома перешла ко второму пункту грандиозного замысла: стала думать, как мне эту елку установить. Поскольку Сергей все еще не появлялся, а я выяснила, что в отношении всяких креплений, крестовин и подпорок я ноль без палочки, то просто примотала елку ремнем к отопительной батарее (ремень позаимствовала у Сергея). Оглядев картину, мысленно понадеялась, что мне не влепят затрещину за мои художества.

Вновь вышла в магазин, где уже оттянулась вволю: накупила игрушек, гирлянд и всякой блескучей чепухи. Выбирала неторопливо, смаковала каждую мишуру. Видя мой финансовый потенциал, продавщица хотела всучить мне еще деда Мороза (дед Мороз был в очечках и красном колпаке на сантаклаусовский лад). Я чуть не повелась, но тут выяснилось, что дед Мороз — монофонический, и когда продавщица нажала кнопку, зазвучал эталон дебилизма и безвкусицы всех времен и народов — «Джингл беллс». Это меня в момент отрезвило, и я решила, что уж за эту фигню Сергей мне пропесочит, и будет прав. Я хоть и дитя своего американизированного времени, но в каких-то вещах я патриотка и консерватор, особенно если дело касается детских любимцев. Вернувшись домой и выкурив «косячок» для поднятия настроения, стала наряжать мою зеленую красавицу, которая, пока я покупала ей бижутерию, отошла от волочения, распрямила ветки, подобрела и стала прямо-таки королевой.

К тому моменту, как Сергей объявился дома, все было готово, а я безмятежно дрыхла. Разбудило меня его присутствие. Я открыла глаза. Он сидел на краешке дивана, рядом со мной, и неотрывно смотрел на мое произведение искусства, привязанное к батарее его же ремнем — ни дать ни взять низложенная и приговоренная к казни принцесса. Сейчас я заметила, что елка стоит слегка набекрень. Затаив дыхание, я ожидала его реакции. Но то, что он сказал, меня просто убило.

— Помоги мне завязать.

Я даже не узнала его голос, и в первое мгновение на меня накатил ужас. Мне вдруг почудилось, что рядом со мной сидит Виталик Синицын, который мертв, но каким-то чудом пробился ко мне с того света и теперь просит меня помочь ему воскреснуть. Но это был не Виталик, Виталик уже полгода как в земле, а голос Сергея открыл мне глаза на то, что и он начинает чувствовать приближение конца.

Я не выдержала и разревелась.

Он смотрел на меня с какой-то долей сочувствия и удивления. Не сразу я поняла, что впервые в его присутствии лью слезы в три ручья. Он не пытался меня успокоить или приголубить — это было чуждо его характеру,— но впервые, как мне показалось, я распознала в его глазах теплоту.

— А что я могу сделать?— лепетала я сквозь слезы.— Я даже себе не могу помочь… Все потеряла… Никого нет… Подруг потеряла… Из дома ушла… Голодранка я, ни кола ни двора… Что я могу?

Он пожал плечами, вновь уставился на елку. Елка что ли его так разжалобила? Воспользовавшись этим, я поспешила взять себя в руки и вытереть сопли.

— Есть клиники,— задумчиво произнес Сергей, словно разговаривал сам с собой. Собственно, так оно и было.— Денег на лечение должно хватить. Нужно только съездить. Поедешь со мной?

Ужасно, но моей первой мыслью было: абзац моей учебе. Как будто у меня были конкретные планы в этом смысле! Планы или не планы, но если теперь я взвалю на себя эту ношу, само собой, к учебе я вернусь не скоро. Такие вещи с кондачка не вылечишь. А у меня еще такой характер: если уж я беру ответственность, то в лепешку расшибусь, но не отступлю.

— Надумаешь — поеду.

Сергей махнул рукой, словно говоря, что еще есть время поразмыслить, что я не обязана принимать решение тут же… и у меня мелькнуло подозрение, что все его слова — лишь проблеск слабости, навеянный неожиданным подарком, пусть этот подарок и кренится набок, а еще примотан ремнем к батарее. Ни черта не изменится, и все будет катиться дальше, как и катилось.

— Завтра идем в ресторан,— сообщил Сергей уже другим тоном.— А сегодня напиваемся вдвоем.

Я хотела по такому случаю надеть что-нибудь нарядное и сексуальненькое — не праздновать же в джинсах,— но Сергей не позволил, сказав, что я больше нравлюсь ему домашней. Мы двинулись на кухню и откупорили первую бутылку шампанского.

До позднего вечера не выходили из-за стола. Причина тому самая банальная: нам ничего не хотелось. Звучала музыка. Мы болтали на разные разности, а иногда вообще молча потягивали шампанское. Не было мыслей о сексе, о том, чтобы сдобрить вечер гостями или самим отправиться в гости. Не было мыслей об уколе — за себя ручаюсь точно. Я чувствовала себя опьяневшей и счастливой — в той степени, в какой я могла считать себя счастливой, не имея твердой почвы под ногами, не имея своей гавани, не имея родного тепла.

А потом раздался звонок в дверь, и произошел очередной зигзаг судьбы. Сергей пошел открывать. Я осталась на кухне, надеясь, что, если это окажутся какие-нибудь его дружки, у него хватит ума спровадить их обратно, откуда те явились. Да только этих гостей так просто не спровадить. Я услышала шум, резанувший мне по нервам, и сердце мое подпрыгнуло. Первое, о чем я подумала: это какие-то рамсы. По-русски говоря — неприятности силового характера, и мне нужно поскорее бежать в спальню, где лежит оружие, с которым я знала, как обращаться. Но вместо этого неведомая сила швырнула меня в прихожую.

Сергей лежал на полу, лицом вниз. Один из ментов уже цеплял к его рукам «браслеты», второй подскочил ко мне, тыча в лицо какую-то бумажку. В мгновение ока меня охватила паника, я развернулась и ринулась к балкону. Я хотела выскочить и завопить о помощи. Я прекрасно видела, что люди, ворвавшиеся к нам в дом, не бандиты — на них ментовская форма,— но, повторяю, я перепугалась не на шутку. Каким-то чудом мне удалось затормозить перед балконной дверью. А через секунду квартира Сергея напоминала ментовский кабинет во время аврала.

Обыск произвели быстро и профессионально. Я только позже поняла, как мне дико повезло! Я не кололась уже недели две, героин мне вводил Сергей собственноручно, и делал он это настолько умело, что практически не оставалось следов. Хоть меня и не подозревали ни в чем и не отправляли на экспертизу, все равно считаю это подарком судьбы.

Я так понимаю, кто-то его подставил. Всяко-разно из-за иглы. Иметь партнером по сомнительному бизнесу человека, который два дня из пяти ходит «ужаленный», не слишком перспективно. Вот только в своем мире он продолжал иметь довольно прочное положение, а потому закон — самый бесхлопотный и беспроигрышный метод, чтобы спихнуть его с игровой доски. Ментам не составило труда найти в доме героиновую заначку и пистолет. Этого оказалось более чем достаточно, к тому же, как Сергей однажды мне признался, оружие не зарегистрировано и «паленое».

Его запихнули в фургон. Меня попросили одеться и «проехать». Я набросила шубу и шапку, уселась в машину, послушная, как кукла. В отделении с меня около часа снимали показания. Спрашивали всякую всячину, и после каждого вопроса я тупила, не понимая, как правильно следует отвечать, чтобы никому не стало хуже. Когда я уже решила, что придется прибегнуть к обмороку, чтобы от меня отстали, меня отпустили, предупредив, что вызовут на допрос в ближайшем времени. Я поплелась домой. В суматохе я забыла захватить из дома деньги, чтобы вызвать такси. Я вспомнила, как хотела одеться в вечерний наряд, но благодаря Сергею осталась в теплых джинсах — подарок судьбы номер два. За день до Нового года я тащилась домой через весь город. Гулял народ, повсюду палили ранние фейерверки, а я шла, размазывая на морозе сопли, зареванная и уничтоженная.

Я часто вижу в сериалах душещипательные сцены — с моей новой безалаберной жизнью содержанки я пересмотрела их пачками. Там как-то умеют выхватывать моменты, которые рвут душу, врезаются в сердце, оставляют отпечаток; и думаешь, что так оно и должно быть — это и есть жизнь. Но в жизни все наоборот. Это как с растянутой во времени, снятой со всех ракурсов, сценой автомобильной аварии. На экране — это супер. В жизни успеваешь уловить один глухой удар — все, конец фильма. Так случилось и со мной. Не было никакой прощальной фразы, которая могла стать преамбулой сентиментального киноромана. Не было последнего, полного муки, взгляда. Все произошло стремительно и аварийно: звонок, обыск, допрос — конец фильма. С того момента, как Сергей пошел открывать дверь, наши с ним глаза ни разу не встретились. А уж если нет никакого прощального взгляда, думается, дальнейшего кина не будет.

Дома меня ждала полная анархия. А еще елка. Елка, которая чудом осталась стоять, привязанная к батарее, хотя хватило бы одного неосторожного движения какого-нибудь ублюдка, чтобы та рухнула. Сидела, наверное, час посреди бедлама, глядя на мою елку, как на символ чуда посреди хаоса и разрухи, как на последнюю свою надежду. Потом стала потихоньку прибираться. Дошла до кухни, увидела недопитую бутылку шампанского и еще какое-то время потратила на то, чтобы убедить себя, что — да, это не сон, только два часа назад мы мирно сидели за столом, готовились к встрече Нового года, а еще часом раньше Сергей признался, что хочет завязать с наркотиками. Потом я вспомнила, что в холодильнике оставалась еще одна бутылка шампанского. Глоток спиртного мог прийтись кстати.

Шампанского не было. Я понятия не имею, куда оно делось. Единственное объяснение: его забрали менты. Я ведь не могла разорваться за всеми, пока они тут рыскали. Я вообще вела себя как последняя дура: металась из комнаты в комнату, как клушка, а потом и вовсе застыла на одном месте и ждала, пока все закончится. Что ж, сегодня доблестным милиционерам есть чем отметить задержание опасного преступника, ну, и Новый год заодно. За неимением лучшего допила остатки из бутылки на столе. Потом вернулась к уборке.

После часу ночи стал разоряться телефон. Звонила уйма народу, все приятели Сергея. У них там, видать, своя беспроволочная связь с милицией, так что новости распространяются быстро. Отвечала односложно. Да, Сергея забрали. Понятия не имею, какую статью ему шьют, мне не докладывали. Нет, я вроде бы чистая. Честно говоря, я ментам просто на фиг не нужна, чтобы со мной межеваться. Да, показания снимали, но это поверхностно, будет еще один допрос. Может, и не один.

Сыпали советами. Как вести себя, что говорить на следствии. Я слушала вполуха. Имею подозрение, что звонили как раз те, кто Сергея и подставил за милую душу. Еще мне предлагали денег. Я благодарила и отвечала, что у меня есть. Не дура уже. Это сейчас они такие добренькие, а чуть только вынесут приговор, и мне придется расплачиваться за каждую копейку.

Единственный совет, который я хотела услышать, могла мне дать Надька Трофимова. Позвонила ей после того, как прибралась в квартире и немного успокоилась. Где-то наверху у соседей уже по десятому кругу запустили песню «Аварии» «С Новым годом». Еще там топали и приплясывали, чем здорово меня бесили. Стояло три ночи, и я молилась про себя, чтобы Трофимова откликнулась. Мне повезло. Подарок судьбы номер три. Надька, разумеется, дрыхла, но мобильник оставила включенным, так что бессонную ночь я ей обеспечила тоже.

— Тут и думать нечего, подстава — она и есть!— перебила меня Надька после того, как я, выложив ей свои горести и беды, перешла к предположениям. Сперва голос у нее был сиплым и злым спросонок, сейчас же он звенел от возбуждения.— Так что ему по любому — хана. Короче так, подруга. Ничего не делай, нигде не светись. Вызовут на допрос, много не болтай, но и его выгораживать не фиг. Смысла нет, раз уж за него взялись, только себе навредишь. А вообще, замри, пока идет следствие. Ты человек маленький, с тебя никто не спросит. Сиди дома, никому не открывай. Телефон тоже не бери, пошли все подальше. Я бы к тебе прямо сейчас приехала, но ты знаешь, я еще на больничном, мать мне башку оторвет.

Я слабо улыбнулась. Я подумала о том, что Надька из простой подруги превращается во фронтовую. Если учесть, сколько мы с ней пережили бок о бок, то не так уж это сравнение и метафорично.

— Думаешь, его посадят?— уныло спросила я.

— Люська, ты чего, дура? Ты сама-то как думаешь? Ясен перец, посадят. Ему же лучше! С иглы только два пути, ты знаешь? Могила или тюрьма. Так что в следующий раз подумай, когда возьмешься за шприц.

— Мне кажется, мне до конца жизни отбили охоту,— буркнула я.

— Не зарекайся!— отрезала Надька.

— Да мне и не на что…

— Воровать пойдешь. Или на панель. С твоими данными тебя возьмут.

— Слушай, Надь, ты поругаться хочешь?— сурово спросила я.

— Если нужно, то и поругаюсь. Или опять тебе морду набью. Боюсь только, на этот раз тебя пара пощечин не отрезвит. Шаповал, кстати, на иглу подсела. Ее сейчас трахают по городу все, кому не лень.

— Ее и раньше трахали,— проворчала я.

— Раньше она хоть кончала. А сейчас пацаны рассказывают, вообще как мутант. Без пяти минут дебилка. Только ноги раздвигает и лежит.

— Значит, есть Бог на небе,— сказала я.— Только сейчас это вроде как не к месту…

— Вроде как к месту. У нее «пять минут», а у тебя «полчаса».

— В смысле?— грозно спросила я.

— Слушаю вот тебя сейчас, как ты переживаешь за своего дорогого Сережу. Ты бы лучше о себе подумала.

— А чего мне о себе думать? Я — моль.

Надька помолчала, видимо, что-то прикидывая в уме. Потом холодно произнесла:

— Слушай, Люсь, я иногда от тебя в ауте. Ты такую школу прошла, и все равно где-то как малолетка. Ты же жила у него дома, долго жила. Все об этом знают, и в школе, и предки твои — если что, подтвердят. Работы у тебя нет, нигде не учишься.

— И что?— Я понятия не имела, о чем она толкует.

— А ты не подумала, что твой Сережа на допросе заявит: мол, знать не знаю, откуда наркота, это подруга моя сидит на игле, наверное, она героин притащила. Сунутся менты к Покемонше, а Покемонша, ты сама рассказывала, что-то пронюхала. Каюмов тебе не Хорек Тимоха, на фига ему тебя выгораживать?

У меня ухнуло сердце. Нет, о таком я не думала. Способен ли Сергей Каюмов на такой выкидон, как мне обрисовала Трофимова? Ответ односложен до ужаса: способен. Он не Хорек Тимоха, это уж точно.

— И что, оружие тоже я к нему притащила?— недоверчиво спросила я.

— Еще и оружие было?

— Ну, нашли его ствол…

— Люська, ты его трогала?

Мне нечем было крыть. Сердце покрылось инеем страха. Не только трогала, черт возьми, я палила из него по банкам за городом. На нем достаточно моих пальчиков, чтобы припаять мне какой-нибудь срок — за компанию, чтобы знала в другой раз.

— Эх, Люська, Люська,— вздохнула Надька.— Что ты за человек! Вечно вляпаешься в какую-нибудь хренотень, трясись за тебя потом.

Ответить мне было нечего, и я уныло шмыгнула носом.

Мы помолчали. Краем уха я услышала, как за окном прострекотал припозднившийся фейерверк. Соседи, слава Богу, закончили топать, и «Авария» замолкла, но несмотря на тишину, я знала, что до утра мне не заснуть. Молчание нарушила Трофимова.

— Короче, Люсь, у меня сейчас деньги кончатся. Делать нечего, остается ждать. Звони каждый день, ночью звони, если что. Я тоже буду звонить. Прорвемся как-нибудь.

Совет Трофимовой стал определяющим, притом что подспудно я сама чувствовала, что именно такая линия поведения будет наиболее верной. Домашний телефон я отключила. Заперлась на все замки, приняв решение не реагировать, если кто-то будет долбиться (никто не долбился, что меня не особо удивило). На следующий день после ареста Сергея провела ревизию на предмет наличности. У Сергея имелись в доме отдельные сбережения, но все дело в том, что после обысков, как правило, все сбережения тают. Не берусь утверждать, что деньги осели в карманах ментов, поскольку не знаю. Деньги были конфискованы до конца следствия, я даже подписала бумагу, но права на них у меня были такие же, как, скажем, на картину Мадонны, так что о том, чтобы попытаться их вернуть, не могло быть и речи. С утра я залезла в свою сумочку и выяснила, что на все про все у меня имеется без малого пять тысяч рублей. Не «копье» с одной стороны, вот только я понятия не имела, сколько мне придется их растягивать. Если бы не предновогодние растраты, если бы не елка, у меня осталось бы больше. Но я не жалела, а в особенности о елке. Я решила ограничиться самым необходимым. Перешла на более дешевые сигареты, а из еды покупала только крекеры и чипсы.

Новый год отмечала чипсами. Купила одну пачку, смаковала ее весь вечер. Сидела дома взаперти, тупо пялилась в телек. Первый мой Новый год в таком духе. Больше похоже на панихиду. Позвонила Надька, поздравила, спросила, как у меня дела. В трубке слышалась музыка. Надька сообщила, что предки никуда ее не отпустили, так что вынуждена она встречать Новый год с родственниками. Голос у нее был кислым, а я подумала, что была бы благодарна Богу, если бы сейчас рядом со мной были родные. Но их не было. Мама даже не позвонила поздравить.

Следствие по делу Сергея провели на скорую руку, кому-то было выгодно, чтобы дело дошло до суда как можно быстрее. На первый допрос я явилась дрожащая и бледная, помня о возможном варианте, что Сергей может всю вину спихнуть на меня. Однако допрос велся в довольно непринужденной обстановке, из чего я сделала два вывода: первое, Сергей меня не подставил, второе, ментов не интересовала моя персона как кандидата в подследственные.

До самого суда я продолжала жить у Сергея дома. И причина вовсе не в том, что, следуя рекомендациям Трофимовой, я затаилась, как мышь. Дело в том… Короче, мне нужно было, чтобы он мне сказал, что делать дальше. Я не могла ничего предпринять, не посоветовавшись с ним, не услышав его решения. Я уже настолько привыкла зависеть от него, что обстоятельства, которые другая посчитала бы самыми благоприятными, не имели для меня никакого значения, не несли в себе никакого знака судьбы. Я не пыталась воспользоваться арестом Сергея, чтобы вернуться к нормальной жизни. У меня и не было ее, нормальной жизни этой, чтобы к ней возвращаться. Как заметил сам Сергей при нашем первом знакомстве на той памятной блат-хате: ошибки исключены, то место, где ты есть — критерий тебя самой. Мой критерий заключался в том, чтобы дождаться свидания и услышать его мнение.

Впервые я увидела его на скамье подсудимых. Выглядел он осунувшимся. Я прекрасно понимала, каково ему сейчас. Лишение свободы — детский лепет по сравнению с ломкой, ведь как правильно сказала Трофимова, вариантов слезть с иглы не так уж много: либо могила, либо тюрьма. Я не была заядлой наркоманкой, любительницей только, но однажды ночью я проснулась от мысли, что мне больше никогда не доведется испытать этот кайф, и меня обуял настоящий ужас. Ломка меня обошла, и я верила, что легко восприму отсутствие наркотика в моей жизни, но странная вещь — чем больше мой организм очищался, тем сильнее я испытывала тоску. Мне хотелось дозы. Хотелось хоть немного забыться. Хотелось пресечь этот бесконечный поток мыслей, окрашенных в мрачную палитру.

В самом начале судебного заседания Сергей скользнул по мне взглядом. Больше он на меня не смотрел. Как я ни пыталась перехватить его взгляд еще раз — бесполезно. Даже когда я давала показания, он смотрел в сторону. Мне хотелось реветь от досады, я ничего не понимала. Я тут жду, надеюсь, что он мне поможет, даже из-за решетки, а он словно тяготится самим моим существованием.

А может, это и есть — ломка? Ведь теорию относительности способны понять только шесть человек в мире, а принять относительный мир мог лишь один. Тебя ломает, когда бескрайнее глянцево-синее небо вдруг заполняет черная туча авиации, сеющая смерть всем — правым и неправым. Тебя ломает, когда мирные семейные отношения между отцом и дочерью вдруг превращаются в домогательства и растление. Тебя ломает, когда твой принц, твой любимый вдруг появляется на твоем горизонте в обнимку с другой девушкой, он обнимает ее, смеется, и ты не в силах поверить, что лишь неделю назад он вот так обнимал тебя. Тебя ломает, когда юноша, что провожал тебя до дома, неумело пытался поцеловать в подъезде, вдруг оказывается в закрытом гробе, его больше нет, все восемнадцать лет его жизни кажутся бессмыслицей, и на этом фоне любая жизнь теряет смысл. Тебя ломает, когда ты, ненавидящая и презирающая убийство, умерщвление живого существа, однажды вынуждена сама убить, чтобы выжить. Тебя ломает, когда ты вдруг смотришь на свой собственный дом под незнакомым углом зрения и понимаешь, что кто-то может увидеть тебя такой, какой ты сама себя не знаешь, что миллионы человек, обладающие каждый своим личным мироощущением, составляют о тебе миллионы различных мнений, но это все — ты, ты одна, вмещающая в себе весь мир, всю гамму. И наркотик — всего лишь средство избавиться от раздвоения сознания, это как бинокль — вещь, на которую при случае можно кивнуть и возложить на него вину за все.

Большая часть судебного заседания прошла мимо моих ушей. Сергею было предъявлено обвинение в хранении наркотиков. Его признали виновным. Но даже сам приговор — пять лет общего режима,— всего лишь коснулся моего слуха, как будто кто-то нашептал мне ничего не значащую чепуху.

А может, это была не ломка и не равнодушие. Это был первый шаг домой.

17 марта, 2005г.

Короткую свиданку мне разрешили вскоре после оглашения приговора. Сам суд, кстати говоря, совпал с днем, когда Трофимовой разрешили приступить к занятиям в школе. После суда она завалилась ко мне, в квартиру Сергея, и мы с ней напились в зюзю. Надька, чтобы хоть как-то меня отвлечь, напропалую болтала о школе. Иногда ее проницательности можно слагать гимны, но в то же время в каких-то вещах она слепа, как крот. Я-то ее понимала, она сама соскучилась по школе, болтала больше для себя. А на меня каждое ее слово навевало все большую и большую тоску. Я старалась не подавать виду и налегала на спиртное. Школа… Для меня это все нереально. Я словно перелетела на другую планету, уже освоилась там, привыкла к инопланетным нравам, стала понемногу чувствовать себя своей в незнакомой среде, и вдруг однажды ночью я вижу в небе нашу матушку-Землю, и становится невмоготу, хоть волосы дери.

Целыми днями валялась дома перед телевизором. Если бы не питалась, как птичка, точно бы растолстела. Выбиралась из дома только в магазин, да и то не каждый день. Будь у меня бинокль, наверняка взялась бы за старое. Однажды ночью курила возле окна, глядела на соседний дом, и вдруг испытала нестерпимое желание взглянуть на те окна поближе. Меня посетила уверенность, что там, напротив, в одном из окон, я могу встретить нечто, что будет похоже на мое знакомство с Лешкой Смирновым. Не знаю, откуда это чувство, но я приникла к стеклу и напрягла зрение. Однако дом стоял далеко, чтобы я хоть что-то разглядела, а бинокля не было. Не было ничего, только Люся Игнатова — всего лишь имя.

В феврале отправилась на свиданку. Ехала с тревожным сердцем. Я была ему никто, малолетняя сожительница, и меня удивил тот факт, что мне вообще разрешили свидание. Кто-то там походу подсуетился, я не знала – кто. Он, наверное. За все время не получила от него ни одной весточки. Им там разрешалось звонить иногда, и я ждала его звонка, когда из зала суда его препроводили на зону. Он должен был позвонить, ведь я осталась совершенно одна. Он приручил меня, черт возьми, и теперь за меня в ответе, и ему не оправдаться никакими тюремными стенами.

Но он не звонил. Быть может, он выжидал, каким будет мой первый шаг? Ждет от меня поступка, наблюдает оттуда, как я буду себя вести. Что ж, это вполне в его духе, и этим я себя успокаивала, но в то же время верилось мне в это с трудом.

Было восемь утра, когда я оказалась в комнате ожидания. Одна. Прождала, наверное, часа полтора, прежде чем меня впустили в зал для коротких свиданий. Я оказалась перед зарешетчатой стойкой, от которой меня отделял проход и перила. Буквально через минуту конвоир подвел с другой стороны к решетке моего Сергея.

Выглядел он куда лучше, чем во время суда. За это время он успел оправиться, даже смириться. По его спокойному лицу я поняла, что Сергей не исключал для себя такой исход, а то и стремился к нему сам. Мы долго сидели молча, разделенные решеткой. Его лицо ничего не выражало, никаких эмоций. Признаюсь, мое тоже. Я так много представляла нашу первую встречу после суда, я верила, что обязательно скажу ему что-нибудь теплое — все равно что. Но ничего не приходило на ум. Вообще.

— Зачем ты приехала?

Голос казался мне чужим. Я нервно пожала плечами. Откуда я знаю? Приехала и приехала. Что мне еще оставалось делать? Идти, как заметила Трофимова, на панель?

— Ты разве не помнишь?— спросил он.

— О чем?

— Не люблю, когда мне не отвечают. Зачем ты приехала?

— Я приехала к тебе.

Его глаза пристально изучали меня с той стороны мира. Он всегда знал, что гнездится в моей душе. Знал и теперь, наверняка. Но ему, как и раньше, нужно было, чтобы я озвучила свои чувства, чтобы сказала это для самой себя.

— Зачем?

— Черт!— Я начала злиться.— Я не знаю, зачем!

— Потому что ты овца?— подсказал он мне, и мне почудилось, что в его безразличных глазах сверкнула ирония.

— Потому что я овца,— согласно кивнула я.

— Ладно. Теперь я буду твоим пастырем.

А раньше что, не был, чуть не спросила я, но сдержалась, лишь метнула на него тревожный взгляд. Черт его знает, что эта фраза может означать в понимании Сергея Каюмова. Поскольку он замолк и, судя по всему, ждал от меня чего-то, я ляпнула:

— Извини, что не наняла тебе адвоката. У меня нет денег.

— Ты кто мне? Жена, мать? Вроде ни та, ни другая. Тебя даже любовницей назвать как-то стремно. Смысл тебе извиняться. Ты клятв не давала.

Вот уж чего у него не отнять, так это его способности в два счета вывалять меня в дерьме.

— Мне уйти?— глухо спросила я.

— Ты сама как думаешь?

Вот тут я не выдержала и пустила слезу. Ну хватит уже надо мной издеваться! Я не знаю, что мне делать, я не знаю, как мне жить дальше. Стержень моей жизни разорвало атомной бомбой, и вокруг меня одна радиация, и я мутирую, каждый день мутирую. Я хочу остановиться, но не знаю даже, то ли это, что мне в действительности нужно.

— Как долго ты еще готова терпеть, девочка?— внезапно спросил Сергей настолько странным тоном, что я прекратила реветь и удивленно на него воззрилась. Нет, это все мираж: он как был черствым, так и остался. И все же мне послышалась… некая мягкость.— Все то время, что ты была со мной, ты только терпела.

— Я готова,— проскулила я, даже не отдавая себе отчета, что говорю.— Мне не привыкать.

— Понятно. Только вот я не готов.

Он в очередной раз замолчал. Я уже не плакала, только в смятении смотрела на него через решетку. За спиной Сергея то появлялся, то исчезал конвойный. Я ждала объяснений. Ну, можно сказать, я их дождалась.

— История номер один,— проговорил Сергей.— Когда я был еще салагой, мать моя приютила котенка. Тот был вшивым и облезлым, он на ладан дышал. Он бы сдох скоро, но на его счастье мать шла с работы. Она его пожалела и решила выходить. Кошак не умел лакать, мать его из пипетки кормила. А еще кошаку было нужно, чтобы его ласкали. Есть такая потребность в живом существе, знаешь ли. Я не просто его невзлюбил, я его терпеть не мог. Никто не мог, кроме матери. Мы жили тогда с отцом и моей сводной сестрой, дочерью отца от первого брака. Котенок у нас летал от стены к стене. Он был вшивым, и когда он начинал тереться о ноги, сразу же хотелось его придушить. Потом мы с сестрой подцепили от него какую-то херню. Сходили в больницу, нам прописали мазь, мы вылечились. Кошак тоже вылечился, вот только мы его продолжали ненавидеть. Потом он вырос. С какого-то времени он изменился. Он уже не искал, об кого бы потереться. Не искал ласки. Любой, кто приходил к нам и пытался его погладить, потом матерился: кот кидался насмерть. Он и на нас с сестрой кидался, иногда без предупреждения, и мы даже стали его бояться. Для кошака такое стало нормой, его с самого рождения пинали, и теперь он включил ответку. А когда его кто-то гладил, он нервничал, он не понимал, что это такое. Немногим позже матери моей пришла в голову очередная гениальная идея: привести к нему самку, чтобы тот потрахался. Она, наверное, подумала, что он подобреет. У нас по соседству имелась одна такая сучка, мать договорилась с соседями, те дали добро. Мать притащила их кошку к нам, выпустила на пол и стала ждать, что будет. Как ты думаешь, что было? Наш кот ее просто разорвал, эту самку. На месте. Мать пыталась ее спасти, но бесполезно, пока ей удалось отогнать нашего кота, от нее уже остались клочья. Сандал был на весь подъезд. После этого отец молча достал из кладовки широкую доску, выволок кота в подъезд, прижал его башку доской, а потом что есть силы прыгнул на доску и размазал коту мозги. Затем выкинул его за хвост в мусоропровод. И он был прав, что убил этого урода. Потому что тот стал мутантом. А все началось с того, что мать моя прониклась элементарной жалостью. Ее, видать, не учили, что благие намерения ведут в ад.

Сергей помолчал. Потом взглянул на меня и коротко произнес:

— Ты мне напоминаешь этого котенка.

Я тоже молчала, затаив дыхание, шокированная его рассказом. А потом я подумала о том, что за все месяцы, что я с ним жила, спала с ним в одной постели, это была самая длинная и личная история, которую он мне рассказал. И где это произошло? В тюрьме!

Я криво усмехнулась.

— Надеюсь, истории номер два не будет,— сварливо сказала я.

— Вот такой ты мне больше нравишься. Это была ошибка, ты должна понять. Ошибка, что мы с тобой встретились.

— Ошибок не бывает,— буркнула я.— Ты сам говорил.

— Но ведь я — пастырь, мы же договорились.— Еле заметная усмешка тронула его губы.— Я хочу, чтобы это было ошибкой. Раньше я этого не понимал, потому что сидел на игле. Теперь понимаю. Я и тебя чуть не подсадил.

— Ты и подсадил,— хмыкнула я.

Его взгляд стал острым.

— Ты колешься?

— Интересно, на что?

Он удовлетворенно кивнул, за что мне мгновенно захотелось пробить чертову решетку и расцарапать ему лицо.

— Ты из другой жизни. Возвращайся к ней.

— Ты думаешь, у меня есть путь назад?— удивилась я.

— А у тебя нет выбора. Сегодня буду звонить своей двоюродной тетке, она последняя моя живая родственница. Я скажу, чтобы она пришла и забрала у тебя ключи от квартиры. Я бы это раньше сделал, но я почему-то знал, что ты приедешь.

— Выставляешь меня, значит?— безразлично уточнила я.

— Называй, как хочешь,— в тон мне ответил он.

Мои слезы давно высохли. Плакать больше не хотелось, и я получила ответы на все вопросы. Я ведь выживала и раньше, как могла выживала. Выживу и теперь. Наверное… Хоть я и понятия не имела, что это за «другая жизнь», к которой я должна была «вернуться», но думать об этом здесь, в казенных стенах, я не могла.

— У меня к тебе одна просьба,— вдруг сказал Сергей.— Раньше я ничего не просил…

— Ты просто брал,— произнесла я с прежним равнодушием.

— А теперь вроде как прошу. Когда будешь уходить, не оглядывайся.

Я помолчала. Потом взглянула на часы.

— У нас еще есть время.

— Я все сказал, что хотел. Если у тебя есть что-то, говори.

Но у меня ничего не было. Я ведь не любила его, никогда не любила, а в этот момент даже меньше, чем когда-либо могла. Я не испытывала к нему той теплоты, что волнами накатывала на меня всего лишь при воспоминании о Лешке Смирнове. Мне было жаль Сергея, но он за несколько минут выжег во мне эту жалость. Теперь я вновь оставалась одна, и вновь я — сильная. А раз так, то я уверена: еще прежде, чем я покину территорию зоны, имя Сергея Каюмова останется в моей душе не больше, чем просто именем.

Я ушла. Я не оглядывалась, как меня и просили.

18 марта, 2005г.

Назавтра после моей свиданки заявилась сумрачная тетка. Причем была бухой! Хорошие у Сергея родственники, прям подстать. Тетка без зазрения совести оценила все мои внешние данные, после чего требовательно протянула руку. Презрения ко мне она даже не скрывала. Я могла бы отвесить ей пару ласковых замечаний, тем более что перебор косметики на лице, призванный замазать следы запоя, прям напрашивался на комментарий. Но решила не связываться. Рада, что у Сергея хватило совести меня предупредить, так что я успела подготовиться к очередному исходу. Вручив тетке ключи, я оставила ту в квартире Сергея бухать дальше и ушла навсегда, прихватив с собой лишь те вещи, которые Сергей покупал лично мне. Вещей набралось порядочно, целая сумка, ее я позаимствовала у моего бывшего сожителя. Думаю, через пяток лет, когда Сергей выйдет на свободу, пропавшая сумка его не особо взволнует.

Выбора у меня не было, впрочем, как и всегда. Нужно возвращаться домой. Я даже не представляла, что со мной будет, если мама захлопнет перед моим носом дверь. На худой конец пойду поплачусь маме Виталика, она мне не откажет… Однако этот вариант тоже временный. Ну, пока еще ничего не ясно, я не буду забегать вперед.

Добредя до родного дома, я застыла перед своим подъездом как вкопанная. Меня не было месяца три, и за это время жизнь переменилась. Дверь моего подъезда из обычной деревянной, на которой стругали надписи все, кому не лень, стала железной. А рядом с дверью имелось такое небольшое устройство с громкоговорителем. Короче говоря, за время моего отсутствия в нашем подъезде установили домофон.

Я пялилась на этот очередной чудо-прибор в моей жизни, не зная, что мне теперь делать. Состояние у меня было такое, что любая заковырка затормаживала. Чем-то мне это напоминало мою предабортную хандру (к примеру, надпись на двери аптеки «закрыто открыто»). Я решила, что буду ждать, пока кто-нибудь не войдет или не выйдет из подъезда.

Как назло, ни одна сволочь не появлялась. На улице стояло минус двадцать, февральские морозы бушевали в полный накал, а я была в легкой шубейке (кстати, тоже подарок Сергея). В общем, через пять минут я конкретно задубела и была готова брать собственный дом приступом. Я тщательно изучила инструкцию пользователя, которая наличествовала рядом с домофоном. Специально для таких тупиц, как я.

Я выбрала квартиру подальше от моей. Глупость, но мне не хотелось рисоваться перед соседями этакой возвратившейся блудной дочерью, чтобы потом мне перемывали косточки. Я нажала кнопку ввода и, затаив дыхание, стала отсчитывать гудки.

— Да?— прозвучал в динамике вопросительный мужской голос.

Я собрала всю свою вежливость и внятно изложила.

— Здравствуйте. Извините, что беспокою. Я живу здесь, в этом подъезде, и забыла ключ от подъездной двери. Будьте добры, откройте мне дверь.

В домофоне повисло недолгое молчание. Мужик на том конце, видать, туго соображал.

— Не понял. Тамара, ты, что ли?

— Нет, это не Тамара,— пояснила я для особо одаренных, к коим и принадлежал мой абонент, как я начинала подозревать.— Я ваша соседка.

— В смысле?— спросил мужик.

Я не знала, какой ему нужен смысл, быть может, вселенский или оккультный, и для верности слово в слово повторила предыдущую тираду насчет позабытых ключей.

— Я не понял, а из какой квартиры?— удивленно спросил мужик.

Честно говоря, я даже растерялась и чуть не запаниковала. Вот уж не думала, что столкнусь с таким допросом. Нет, но с какой радости я должна стоять тут, как бедная родственница?! Однако мужик открывать явно не собирался, а потому я торопливо назвала номер своей квартиры.

— Я не понял,— подтвердил мужик все, сказанное им выше.— А что вы мне звоните, девушка? Вы в свою квартиру звони́те.

Лихо! Везет мне на дуриков. Не знаю, как другие, но мне регулярно попадаются в жизни то идиоты, то дебилы. Молодец, мужик, это ты здорово разрулил ситуацию. Звони в свою квартиру! И кто, любопытно, мне откроет? Тыгыдымский конь?

— Родители на работе,— еще более внятно пояснила я, отторженно наблюдая, как пар из моего рта проникает в динамик домофона.— Мне некому открыть, а ключи я забыла.

— Так не нужно забывать,— поучительно изрек мужик.— Для этого и поставили домофон, девушка. Чтоб не забывали.

Я не знала раньше, что домофоны ставят именно для этого. Теперь вот узнала, спасибо соседу. Нужно будет как-нибудь его вычислить и подставить в подъезде подножку, чтобы кувыркнулся по лестнице. Мужик отключился с осознанием выполненного долга, а я была настолько сбита с толку, что забыла даже рассвирепеть.

Ладно, повторим попытку. Пусть мне отшибли всю охоту, на дворе как-никак зима, да и сумка уже оттянула руку. Набрав номер другой квартиры, я, наученная опытом, уже приготовилась к длинной объяснительной речи, но не успела я и рта раскрыть, как за дверью что-то щелкнуло, и, дернув ручку, я обнаружила, что путь открыт. Все-таки не все дурики в моем подъезде, некоторые соседи с нормальными мозгами.

Радуясь победе, я пулей взлетела на свой этаж, и здесь я застыла вторично. Нет, на сей раз никаких шокирующих перемен. Никаких новых дверей, никаких домофонов, никаких гравировок, типа «убирайся прочь, неблагодарная!». Причина в следующем: я только теперь осознала смысл своей же фразы. Родители на работе, дома никого нет. Да, у меня имеется ключ. Да, я могу открыть дверь, войти в свой дом. Я могу; и от возможности этого меня вдруг обуял такой ужас, что я чуть не сиганула вниз в том же темпе, в каком поднялась. Что я буду делать там, внутри? Имею ли я право входить туда после моего скандального, с криками и дракой, ухода? И что я скажу родителям вечером, когда они придут? Вот, мол, я, здрасьте, нарисовалась, фиг сотрешь? Как будто так и надо.

Нет, я не могла так. Долгое молчание матери, отсутствие любых звонков с ее стороны наводило на мрачные думы. Мне нужно, чтобы мне открыли. Либо мама, либо отец; и еще до того, как будет произнесено первое слово, по их глазам я пойму, осталась ли я их дочерью, или меня уже вычеркнули из жизни. Дико предполагать подобную возможность в отношении отца и матери, однако не менее дико тащиться первого сентября в школу после того, как слопала все снотворное, а мама сделала вид, что ничего не заметила.

Придется мне возвращаться на улицу. Вот только до вечера далековато, а таскаться с полной сумкой очень накладно. Остается звонить таки к соседям напротив. Я попросила соседку, чтобы та приглядела за моими вещами до вечера, наплетя ей ту же небылицу: потеряла ключи, не могу домой попасть. Соседка, добрая душа, предложила переждать у нее, и мне вмиг вспомнился добрый взгляд тети Зои — той, что жила этажом ниже, и которая присутствовала при моих первых месячных. Я ответила, что пойду к подруге. Соседка заверила, что за вещи я могу не волноваться. Из всего этого я сделала вывод, что мое долгое отсутствие прошло для соседей незаметно. Да и с чего бы им замечать? Близко мы никогда не общались, а предки мои, само собой, наш разрыв не афишировали.

На самом деле я не собиралась идти к подруге. Ни к Надьке Трофимовой, ни к какой-либо другой (других у меня не осталось). Я просто отправилась куда глаза глядят, тоскливо подумав, что все мои старания прорваться за железную дверь пропали даром — вечером вновь идти на абордаж. Свернув в какой-то подъезд, я перекурила на площадке. В мятой пачке оставались две сигареты. Денег же не осталось ни гроша. Я похвалила себя за экономность. Все-таки на что-то я гожусь: растянула те без малого пять тысяч до самого последнего дня, хотя понятия не имела, когда этот день наступит.

Я брела улицами, кварталами, переулками. Не замечая ничего вокруг, сворачивала где попало, наугад. Я не думала о вечере, когда предстоит моя встреча с родителями, потому что думать было бессмысленно. Даже такие слова как «мама» и «папа» обесценились, перестали ассоциироваться с чувствами — это были люди, на которых я возлагала последнюю надежду, что не останусь на улице. Да и надежда потускнела. Однажды — я точно не знаю, когда — я вошла в подземный грот и дальше брела в полной темноте. Я вышла с другой стороны, чудом выбралась и обнаружила, что там, во тьме, кто-то выкрал из меня какую-то часть. Я чувствовала себя так, словно эта моя прогулка — единственное, что у меня есть. Не будет никакого вечера, не будет встречи с родителями. Прошлое оторвалось от меня вместе с частью моей души, которую выкрал некто невидимый. Меня вырезали из какого-то журнала, а потом нечаянно обронили на асфальт.

Я вышла на улицу с четырехрядным движением и разделительными полосами. При переходе вспомнила один прикольный случай, свидетелем которому я стала года четыре назад здесь же. Впереди меня шли мужчина с маленьким сыном, и отец объяснял мальчугану, как следует переходить проезжую часть. Был он, по всей видимости, братом того дурика из домофона, который не пускал меня в подъезд. А может, это он и был, судя по его воспитательным замашкам.

— Вот, сынок, смотри сначала налево, потом направо. Видишь, машин нигде нет, нужно дорогу перейти.

Подкрепив свои слова действием, мужик перевел сына через первую дорогу и оказался на разделительной полосе. Я следовала за ними по пятам. Мужик, меж тем, продолжал свой урок.

— Вот, сынок, смотришь налево, потом направо. Видишь, машина едет? Нужно быстренько перебежать.

И мужик вторично подкрепил урок наглядным примером. Говорю же, везет мне на дуриков. Частей «в» и «г» в этом процессе просвещения я не услышала, поскольку перебегать дорогу перед автомобилями мне не горелось, и отец с сыном ушли вперед.

Спустя четыре года я вновь остановилась на краю первой полосы движения. Взглянула сначала налево, потом направо, как и учил дуболом из прошлого. Машин не наблюдалось. Что ж, нужно дорогу перейти.

Приблизилась ко второй полосе препятствия. Посмотрела налево, потом направо. Вдали заметила машину, что лениво катила в мою сторону. Что ж, нужно быстренько перебежать. Раз взрослые говорят, стало быть, так и нужно делать, а я ведь просто овца, всегда делаю так, как мне велено. Ну, или стараюсь выглядеть послушной.

Я бежала и бежала. Февральский ветер свистел мне в лицо. Я бежала через дорогу, легкая, как лань, я порхала, как бабочка. Я порадовалась тому, что оставила все свое барахло у соседки. Соседка приглядит, зато теперь я могу бежать свободно. Ничто мне не мешает, ничто не пригибает к земле. Я освободилась от своей ноши. Я бежала на другой конец дороги, улыбаясь шире и шире, потом начиная смеяться, в конце концов — захлебываясь смехом, и мне вновь пять лет, и мы, затаившись в кустах, поджидаем очередной автомобиль, чтобы пронестись ему наперерез, доводя водителя до припадка, а потом, хохоча, катаемся по траве, наслаждаясь собственной дебильной выходкой. Наслаждаясь самой жизнью. Мне снова пять, и я еще не взяла в руки бинокль, не узнала, что противоположности совместимы. Мне пять, и я в том мире, где нет места предательству, нет места насилию, нет растления, нет кровавых влез, нет абортов, нет иглы, нет венерических болезней, нет самоубийств.

Последнее, что я помню, это как летела навстречу асфальту, а еще в памяти закрепился визг тормозов и оглушительная боль в правой руке.

19 марта, 2005г.

Мама пришла на следующий день. Врачи, как и полагается в таких случаях, сообщили родителям, что их дочь сбила машина. Им, врачам, ничего не было известно о наших взаимоотношениях, о том, что мы с мамой не виделись несколько месяцев. Они спросили мой адрес и телефон, я им сказала и то, и другое, в душе испытывая смятение. За время нашего разрыва родители получали обо мне несколько весточек, по которым, как по карте, можно было проследить за моим продвижением по жизни. Первое: звонок из милиции после того, как Трофимова угодила в больницу. Второе: звонок Лидии Борисовны Покемонши, которая надеялась через беседу с предками вразумить меня и настроить на более серьезный лад. Третье: звонок из травматологии и сообщение о том, что я попала под машину. Мне оставалось лишь гадать, какое решение примет мама, узнав о моих злоключениях. Это все-таки не аборт, и двумя днями мне не обойтись. Валяться мне здесь как минимум неделю.

Признаться, когда дверь в палату отворилась, и я увидела родную мать, то перепугалась не на шутку. Я лежала на койке, как каменная, только глаза мои жили и ширились от тревоги. Запоздало я подумала, что, зная заранее о ее визите, я бы непременно прикинулась спящей красавицей и исподтишка бы понаблюдала, как мама будет себя вести. Однако мама моя любила заставать врасплох. Едва она вошла, как ее взгляд мгновенно выхватил меня среди дюжины других женщин, что лежали здесь с различными травмами.

Она прошла ко мне в мой угол, обогнув по пути пару коек. Остановилась рядом. Мы долго смотрели друг на друга, ничего не говоря, и это чем-то напомнило мне мою свиданку с Сергеем. Я вдруг заметила, что мама постарела. Не чуточку, а довольно заметно. Наверное, разрыв с дочерью и ей не пошел на пользу. Хотя кого ей винить? У нее имелся номер моего мобильника, она могла позвонить в любое время суток. Но она предпочла ждать, что жизнь в конце концов сломает меня, не созревшую дуру, и я приползу к ней на брюхе, и власть, утраченная ею в тот день, когда я слопала все снотворное, к ней вернется. Она вновь будет мной помыкать, как и раньше. Она была готова ждать, сколько угодно, невзирая на то, через что мне приходилось пройти.

Она и дождалась. И если ей потребуется, чтобы я умоляла о прощении, я буду умолять.

— Жива…

Это было ее первое слово. Я не знала, что ответить, поскольку интонация не подразумевала ни вопрос, ни укор. Только смотрела на нее, натянув одеяло на подбородок и упокоив загипсованную руку на животе.

— Ходить можешь?— Мама присела на краешек постели. Я так поняла, что она уже подробно расспросила врача о моем диагнозе.

— Вроде да,— ответила я.— Голова только кружится. Меня пока не пускают дальше палаты.

Я не рассчитывала на ее жалость, мне так даже было легче. Если бы она начала меня жалеть, я вновь бы стала закипать: зная маму, я бы не доверилась ее жалости. Она оглядела всю палату пустым взглядом, словно пробуждаясь ото сна. Я понимала, что ей трудно со мной говорить. Но и мотива ее прихода я тоже не знала.

— Я тебе медполис принесла,— сказала мама.— И гостинца немного. Покушаешь.

В руках мама держала солидный пакет.

— Спасибо.— Я помолчала.— Как папа?

— Измучился.— Мать взглянула на меня странно.— Он ведь тебя любит, а ты…

Она не договорила. Я могла бы заметить, что ничто не мешало и ему звякнуть мне тоже, раз уж любит и измучился, но время ломать копья давно вышло. Все-таки мама пришла, это возрождало во мне надежду, даже если каждая секунда общения с ней забирала у меня чудовищно много энергии. Черт, а как там мои вещи? Я ведь оставила их у соседки. Соседка, не дождавшись меня вечером, должна была сама отнести мою сумку родителям (предполагается, что не все люди сволочи), и те в свою очередь должны были дотумкать, что я приходила домой, а уже опосля попала в аварию. Представляю лицо мамы, когда она увидела все эти шмотки, которые мне дарил Сергей — она порылась, уж будьте уверены.

— Как тебя угораздило-то?— допытывалась мама.

— Случайно.— Я пожала плечами. Не скажу же я, что я сама прыгнула под машину, чтобы уничтожить свое прошлое, уничтожить прежнюю Люсю Игнатову, чтобы иметь возможность вернуться домой, ведь это был единственный вариант. Мама никогда этого не поймет, даже хуже — начнет подумывать о психиатре.

— Тошнит?

— Есть немножко.

Мама вдруг засобиралась.

— Ладно, поправляйся. Я завтра зайду.— И в самый последний момент что-то в ней надломилось, ее голос взмыл вверх, на истеричную ноту.— Эх, дочка, дочка, что же ты с нами делаешь!

После этого мама поспешила к выходу, на ходу утирая слезы, сопровождаемая удивленными взглядами моих соседок по палате. Как только дверь за ней закрылась, я решила, что первый этап примирения прошел довольно сносно.

Мысли мои устремились к набитому пакету. Я ведь почти два месяца жила на чипсах и сигаретах, уже истосковалась по чему-нибудь вкусненькому и домашнему. Но не успела я взяться за мамины гостинца, как дверь в палату вновь распахнулась, и внутрь вихрем ворвалась Надька Трофимова, собственной персоной.

Наверное, от неожиданности я выглядела комичной, потому что, увидев меня, Трофимова громко фыркнула. А в следующую секунду она уже лезла ко мне целоваться, чуть не плача.

— Ну, Люська!— причитала Трофимова.— Нет, правда, ну ты и косячница! То понос у тебя, то золотуха, то еще что. Я с тобой поседею раньше времени.

Я глупо ухмылялась, слушая ее причитания, перемежающиеся с матом — Надька, как всегда, плевать хотела на приличия. Закончив слезливую процедуру, подруга уселась на то же место, где минутой раньше сидела мама, и пристально на меня уставилась. Они должны были столкнуться в коридоре, не могли не столкнуться. Наверняка мама состроила брезгливую мину при виде Надьки. А вот Надька ничем не брезгует. Даже такой непутевой подругой, как я.

— Давай, диктуй мне свой диагноз,— приказала Трофимова.

— Ну-у,— протянула я, все еще ухмыляясь.— Мне повезло больше, чем тебе. Парень вовремя притормозил. Рука сломана, легкое сотрясение, ушиб бедра. Показывать не буду, синячище, наверное, за год не сойдет. Причем, руку сломала, когда падала, ну и головой ударилась.

— Он что, пьяный был, этот придурок?

— Нет, он ни при чем. У меня с утра уже был следак, я написала заявление, что сама зазевалась. Не поглядела по сторонам и выскочила под машину.

Надька все еще выглядела так, словно не верила ни глазам своим, ни ушам.

— Слушай, я тебе вчера когда позвонила, вообще выпала! Я, наверное, никогда к твоим фишкам не привыкну. Думаю: сейчас мне Люська расскажет, как прошла свиданка, чего там Каюмов наплел. А Люська уже в больницу успела загреметь. Я немного не успеваю за тобой, подруга, ты хоть межуйся немного. Чего-то у тебя все слишком быстро.

Я не выдержала и начала хихикать. Нет, действительно, почему со мной вечно такое происходит? Это что, родовое заклятие? Ан нет, уже не спишешь все на какой-нибудь очередной бинокль или колдовство. Я как нестабильная жидкость, которую мы проходили по химии: достаточно малейшего изменения окружающей среды, и температура жидкости совершает гигантский скачок. Это было великолепное, на мой взгляд, сравнение, и я поспешила поделиться им с Надькой.

— Я — нестабильная жидкость.— И захихикала еще пуще.

— Я вижу, тебя еще ломает,— кисло заметила Трофимова.— Тебя, надеюсь, не слишком прессануло, дурочкой не станешь? А то я завтра тебе позвоню, а ты уже в дурдоме отдыхаешь.

Я откинула голову на подушку и захохотала. Через секунду Надька присоединилась к моему смеху. Я смеялась, чувствуя боль во всем теле, чувствуя, как каждую минуту реальность перед глазами начинает плыть. Меня действительно еще ломало. Впервые я пришла в сознание в машине «скорой помощи», и мои первые слова были: «Я успела перепрыгнуть?» Фельдшер странно на меня зыркнула, и я надулась, а потом двинула сломанной рукой и истошно заорала, вновь отключившись на несколько секунд. Вторично очнувшись, я приняла стойкое решение больше не падать в обморок. Даже когда мне вправляли кость, я плакала, но сознание не теряла. Еще я жутко боялась, что блевану прямо на врача, поскольку мутило меня конкретно, а он накладывал гипс, наверное, часов шесть — по крайней мере, для меня это было так. В конце концов меня отправили в палату, сделали несколько уколов, и я заснула.

— Мама приходила только что,— сообщила я Надьке.

Трофимова кивнула совершенно без эмоций, из чего я вывела, что они впрямь столкнулись в коридоре больницы.

— Вон там пакет стоит.— Я скосила глаза.— Мама принесла. Давай-ка залезем туда на пару, а то мне одной рукой сложновато.

В пакете обнаружились бананы, гранаты, чебуреки и еще много всяких вкусностей. Мне это было не съесть и за неделю, и я настояла, чтобы Надька поучаствовала в трапезе. Ей же я заказала сигареты на будущее, на что Надька мстительно напомнила мне, как я сама отказала ей в куреве, когда она лежала в больнице. Пока лопали фрукты, я сжато рассказала Надьке о последних событиях, в частности, о моей поездке на зону. Надька хлопнула в ладоши на радостях и заявила, что не было счастья, да несчастье помогло. Насчет счастья мне было сомнительно, но я промолчала.

Вскоре я заметила, что Надька странно мнется. Она косилась на меня так, словно у нее было, что мне сказать, но она не видела предлога. В последнее время я немного научилась ценить жизнь и каждую ее секунду, и терять время на всякие околичности считала грехом.

— Чего ты на меня косишься, мать?— набросилась я на нее.— Хочешь сказать, говори.

— Ну.— Надька нервно усмехнулась.— Домой, как я поняла, тебе уже не надо проситься…

— Не факт,— перебила я.— Мама меня назад не звала.

— Бананы вкусные,— заметила Надька, хитро прищурившись и для наглядности откусив от банана добрый шматок.— Раз пришла, значит пустит. Ну, я и подумала спросить: ты школу не собираешься продолжить?— Упреждая мой протест, она поспешно добавила:— С Каюмовым ты расплевалась, с матерью помирилась почти. С иглы, я надеюсь, слезла. Чего бы тебе не вернуться?

— Ну да.— Я скривилась.— Меня там ждут. Я уже отчислена давно…

Тут Надька вторично лукаво прищурилась. Во мне зашевелились подозрения по поводу того, что меня водят за нос.

— Что еще?— потребовала я.

— Я тебе просто не рассказывала…— начала она издалека.— Все эти Каюмовы, менты и тому подобное… Смысла не было. Короче, я там всех наколола. Когда вернулась с больничного, Покемонша тут же на меня насела: мол, будет Игнатова учиться или нет? Они там, видишь ли, мялись, не знали, что с тобой делать. Ну и Покемонша решила меня прижать, чтобы я вроде как просветила весь учительский комитет насчет тебя.

— А ты?

— Ну а я ей: Лидия Борисовна, вы что, не знаете? Люська заболела, ей пришлось срочно уехать в санаторий. Когда вылечится, вернется обязательно.

Я несколько секунд обалдело таращилась на нее, не зная даже, как реагировать. Что бы там ни говорила моя мать про Трофимову, но эта девушка сделала для меня куда больше, чем оба родителя. Даже если ее благие намерения ни к чему не приведут, все равно огромное ей спасибо.

— Ну ты даешь!— только и могла выдохнуть я.

— Ага!— обрадовалась Надька, что я не запустила в нее кожурой от банана.— Насчет «даешь», кстати, полный абзац. Сначала больничный, теперь вот наверстываю в школе. Никакой личной жизни. Короче, меня даже Глинов вызывал по поводу тебя. Я ему наплела ту же байку. Он мне: мол, звонил твоим родителям, ни о каком санатории те не знают. Я ему: так Люська уже почти замужем, отдельно живет, с родителями сложные отношения, они и не знают. Дерек, этот придурок, прикинь, спрашивает: а она случайно не беременна? Я ему чуть в лицо не заржала. Беременна, ага, второй раз.

— Язык прикуси!

Надька примолкла и для верности оглядела палату: не подслушивает ли кто. Однако положа руку на сердце, мне давно было все равно, выплывет наружу мой аборт или нет. После Сергея Каюмова и всего, с ним связанного, мой визит в гинекологию уже казался незначительным эпизодом.

— А ты, Люська, как в воду глядела. Взяла и залетела в больницу на самом деле,— подытожила Надька.

— Ты, значит, накаркала.

Трофимова нахмурилась.

— А мне тогда кто накаркал?

Я ласково тронула ее своей неповрежденной рукой.

— Надюш, я же шучу!

— Ладно, проехали. Мы теперь с тобой как две сестры-мученицы. Так что скажешь?

— Насчет школы? Я не знаю. Где я им справку возьму? Тут я только два дня, и справка будет датирована вчерашним числом. А что раньше? Прогул.

— Ты, главное, не кисни. Что-нибудь придумается.

Я не знала, как что-либо может придуматься — мне ничего не думалось вовсе. Но одно меня точно радовало. Все, что свалилось на голову Трофимовой — это избиение, больница, гипс, потом реабилитация,— ее ничуть не подкосило. Осталась такой же, ветер в поле. С легкой душой наврала всем в школе про меня и теперь, кажется, искренне уверена, что все само собой уляжется. Я в этом уверена не была.

Этой ночью мне снился Синицын. Вернее, снился его голос, я не видела лица. Быть может, это потому, что хоронили его в закрытом гробу, и это закрепилось в моем подсознании. Мне приснилось, что я лежу тут, в больнице, а потом начинает звонить мой мобильник. Я беру трубку и слышу до боли знакомый голос.

— Привет. Это Хорек Тимоха.

— Синицын!— заорала я в темноте палаты, приподнимаясь на подушке.— Ты?

— Ну да!— бодро подтвердил он.— Решил узнать, как ты там.

— Синицын, где ты пропадал?! Мне так хреново! Сволочь, ты не должен был меня бросать!

— Прости, Люсь, я в самоволке. Все думают, что я погиб, а я сбежал. Ты же знаешь, я никогда не был героем.

— Мне плевать, трус ты или герой. Ты мне нужен. Возвращайся, пожалуйста. Никто не будет знать, что ты жив. Мы сделаем тебе новый паспорт, а потом уедем. Вдвоем, ты и я. Ты же всегда этого хотел.

— Я и сейчас хочу. Всегда буду хотеть. Но не судьба.

— Почему?— Я начала плакать.

— Ты из другой жизни, Люсь. Просто ты этого пока не знаешь, а я вот знаю. Все о тебе знаю. Ты всю жизнь вкладывала душу, но ничего не возвращалось, и теперь ты хочешь очерстветь, потому что думаешь, тебе так будет легче. Ты веришь, что жизнь — она жестокая, и душевные порывы — одно лишь зло. Но ты поймешь, что ошибаешься. Скоро все придет, Люсь. Уже скоро все к тебе вернется. Нужно потерпеть, еще немного потерпеть. У нас с тобой разные миры.

Я проснулась посреди ночи в своей палате, вся в слезах. И в этой темноте, проглатывая рыдания, чувствуя плачущую в унисон со мной правую руку, я впервые со всей отчетливостью осознала, что буду жить.

19 марта, 2005г. /позже/

На следующий день мама пришла не одна — с отцом. Мне уже разрешили совершать короткие вылазки по коридорам больницы, но посетителей все равно отправляли ко мне в палату из опасения, что я могу грохнуться в обморок. На сей раз мама вела себя как ни в чем не бывало. Привычно отдавала распоряжения, как мне жить и что мне есть, интересовалась, какие мне назначили процедуры, чем меня колют и когда выпишут. Я не знала ни чем меня колют, ни когда мне можно будет вернуться домой. Наверное, если брать рамками того же киноромана, то после всех наших ссор и сцен между мной и мамой должен был состояться некий заключительный разговор, пусть даже на повышенных тонах, но непременно со слезами и объятиями в конце. Ничем подобным не пахло; как и в случае со снотворным мама просто сделала вид, будто ничего особенного не случилось. Словно я и впрямь отдыхала где-то в курортном санатории и теперь вернулась. И я была несказанно рада, что не было этих выяснений. У всех рыльце в пушку, и нам хотелось как можно безболезненнее переключиться на непринужденную атмосферу.

Отец по большей части молчал. Лишь напоследок сказал, чтобы я позвонила ему на сотовый, когда меня будут выписывать. Он возьмет такси и встретит меня возле больницы. Ни слова не прозвучало о том, что они разрешают поселиться мне дома — это было как само собой разумеющееся.

После обеда заявилась Трофимова. Вид у нее был загадочный. Я приподняла одну бровь, выражая тем самым, что жду очередных объяснений. Со мной ей не было смысла юлить, я знала Надьку как облупленную.

— В общем, я не одна,— сообщила Трофимова с ходу.

— А с кем?

— Я вот зашла тебя подготовить.

— А что, меня нужно готовить?— подозрительно осведомилась я, усаживаясь на койке поудобнее.— Ты полк с собой привела?

— Полк, не полк, но на всякий случай… У тебя же сотрясение.

Она мне подмигнула, чем вызвала мою недовольную гримасу, ретировалась к двери и, приоткрыв ее, крикнула.

— Девчонки, заходите.

Девчонками оказались Катя Череповец и Аня Линь, мои одноклассницы. Я сначала обомлела от неожиданности, а потом прослезилась. Катька бросилась меня обнимать, Аня приветливо улыбалась — мы не были близкими подругами, чтобы лобзаться, но видеть старосту своего бывшего класса я была рада не меньше. Девчонки, кажется, ничуть не изменились за то время, пока я их не видела. А с чего бы им меняться, скажите на милость? Их жизнь остается такой же, как и три месяца назад, это я прошла огонь и воду. Но, видимо, я поспешила с выводами относительно себя, поскольку Череповец, оглядев меня, растроганно произнесла:

— Люська, ты ни капли не изменилась!

— Бледнющая только, как смерть,— вставила довольная собой Трофимова.

— Ерунда!—отмахнулась Череповец.— Первого сентября было хуже…

Она осеклась и покосилась на Аню Линь, которой, конечно же, ничего не было известно о том, как меня хлестали по щекам, стараясь привести в себя, и как я напялила кофточку задом наперед и переодевалась в подъезде. Я махнула рукой, показывая, что мне уже не до секретов. Сама Анька, будучи дипломатом, поспешила разрядить паузу.

— Как самочувствие?

— Нормально. Только рука сломана и бок болит.

— А голова?

— Мыслю…

— Значит, существуешь,— с улыбкой закончила за меня Аня.— По этому поводу и разговор.

Я вся обратилась во внимание, притом что видела ухмыляющуюся мордашенцию Трофимовой. Кажется, подруга моя в очередной раз задумала аферу.

— Надька с утра тут всех на уши поставила по поводу того, что ты хочешь вернуться в школу,— сказала Аня.

Я покосилась на Трофимову и промолчала. Я не говорила прямо, что хочу этого, но тут был один из тех случаев, когда человек, принимая решение за меня, оказывал мне добрую услугу.

— И какие шансы?— напрямую спросила я.

— Не то чтобы шансы,— уклончиво ответила Аня.— Головчук слышать ничего не хочет о твоем возвращении. Тебя бы давно уже исключили, но Надька…

— Знаю уже,— улыбнулась я.

— Вот. Но есть вариант. Глинов у нас мужик демократичный. Возможно, он пойдет навстречу.

Я задумалась над ее словами. В обход Покемонши, через голову завуча — напрямик к директору школы. Конечно, в этом что-то было.

— Если есть желание,— продолжила Аня,— то, как только тебя выпишут, сразу беги к Глинову, столби участок. Ему, понимаешь, какая нафиг разница, будешь ты учиться или нет. Он на тебя зуб не имеет, ты ему дорогу не переходила. Поплачешься чуток, что-нибудь да выгорит.

Я вспомнила тот день, когда решила послать школу к чертовой матери. Тогда мне это казалось самым естественным жестом, к тому же хлопот хватало и без школы — позже я отправилась в венерологию, где узнала, что у меня гонорея. Вот только некоторые из наших решений — сознательно или нет — приходятся в аккурат на очередной зигзаг судьбы, а потому становятся необратимыми. Родители — тут другое дело. Голос крови все-таки. А школа… Какое может быть родство?

— Девчата, спасибо вам,— растроганно произнесла я.— Но я не могу.

Трофимова и Череповец воскликнули в один голос.

— Люська, ты же сама хотела!

— Люсь, возвращайся, правда!

— Не могу!— надрывно выкрикнула я.— Сами посудите, какая из меня ученица. Я столько пропустила. Ну, разжалоблю я Глинова, ну, примет он меня назад. И что? Меня завалит та же Покемонша.

— А Надька как, по-твоему, учится?— возразила Череповец.— Она ведь тоже пропустила — дай Бог. И у нее до сих пор пальцы не разработаны до конца. Учится же!

— Кать, погоди.— Трофимова стала серьезной, что с ней случалось нечасто.— У меня отдельный случай. Мне предки наняли репетиторов. Я, еще когда на больничном сидела, дома занималась. Так что в школу я пришла подкованной.— Она взглянула на меня.— Тебе предки наймут репетиторов?

— Вряд ли…

Повисло молчание. Все думали над тем, как все просто бывает на словах, и как самое незначительное обстоятельство может низвести весь грандиозный план на нет. В этой тишине Аня Линь приняла решение.

— Люсь, если ты серьезно решишь вернуться, с уроками я тебе помогу.

— С чего это вдруг?— изумленно спросила я.

— Считай это жестом доброй воли,— невозмутимо ответила Аня.

— Я серьезно.

Анька нахмурилась. Трофимова с Череповец смотрели на нее с не меньшим интересом, ожидая, что она скажет.

— Знаешь, Люсь, меня недавно премировали…

— Точно!— вклинилась Надька.— Самая… Как там?

— Самая успевающая и рациональная ученица школы,— со странной улыбкой сказала Аня.— Раньше я о таких титулах и не слышала. Очередной демократический выпендреж, хотя, нет слов, приятно. Тем более денежный вариант тоже прилагался.

— Ты вообще к чему это?— не поняла я.

— Да я вот думаю теперь: что бы сказали наши учителя, которые назвали меня самой рациональной, если бы узнали, что в девятом классе я втрескалась по уши и чуть не уехала из города?

Мы уставились на нее в изумлении.

— Серьезно?— неверящим тоном спросила Череповец.

Анька кивнула.

— Познакомилась с мальчишкой в Интернете. Он из Краснодара оказался — не ближний свет, сами понимаете. Сначала просто общались, посылали друг другу фотки. Потом проснулись чувства. А потом… Потом я родителям заявила, что после девятого класса еду в Краснодар поступать в какой-нибудь колледж. Все равно в какой, лишь бы быть рядом с ним. Представляете?

— Я не представляю,— тут же отозвалась Трофимова.

— Я теперь тоже,— хмыкнула Аня.

— А чего не поехала?— спросила Череповец.

— Старший брат вправил мозги. У нас есть дача, он отвез меня туда и запер. Я чуть себе вены не вскрыла в истерике. А он каждую минуту повторял мне одно. Любовь — это прекрасно. Но это мужчины должны все бросать и рваться к своим возлюбленным, не женщины. Это мужчины должны преодолевать препятствия и километры. Это мужчинам дано быть отчаянными, рисковать всем, даже жизнью. Женщина — если она хочет во всем оставаться женщиной — должна уметь ждать. Иначе ее будет мотать из стороны в сторону, как…

Аня не договорила. Повисла очередная пауза. В этой тишине мой голос прозвучал так, словно из могилы.

— Как меня.

— Ну, я не это хотела сказать,— поспешно поправилась Аня.— В конце концов прошло мое помутнение, я подумала: действительно, а какого черта, если он меня так любит, путь совершит поступок. Я решила ждать. Пока ждала, помутнение прошло еще больше. А потом как-то раз мой ненаглядный пишет как ни в чем не бывало: мол, завел подружку, влюбился. И делится со мной подробностями. Такие вот дела. Хороша бы я была, если бы приперлась в его чертов Краснодар, и он бы меня бросил.— Аня помолчала.— Ты понимаешь, Люсь?

— Вроде да,— неуверенно протянула я.— Но у меня нет брата. Так что не совсем понимаю.

— Мы все женщины, и ты, и я, все мы одинаковые. Если я не протяну тебе руку помощи, то однажды я не смогу протянуть ее себе самой. Я не могу точнее объяснить. Может быть, мне хочется сделать хоть что-то. Чтобы жить потом, и когда будет хреново, думать: ничего не зря, в этой жизни я кого-то вытянула. Значит, вытяну и себя тоже.

Я поникла. А что я лично сделала в своей жизни? Кого я смогла вытянуть? Никого. Я только гадила напропалую, многие плакали от меня, и, как результат — я сама выплакала море слез. Не знаю, как Трофимова с Череповец, но я отлично поняла, о чем говорит мне Аня Линь. Она говорила о законе воздаяния. Вдруг вспомнился мой сон. «Скоро все придет,— сказал мне Виталик Синицын.— Ты вкладывала душу во все, но ничего не получала взамен, однако нужно потерпеть». Ждать… Женщина должна уметь ждать. Господи, но во что я вкладывала ее, эту душу? Фраза Синицына казалась мне дурной шуткой. Я только и думала, как бы выжить самой.

Мы еще немного поболтали. Девчата принесли мне фруктов, и я уписывала их за обе щеки, слушая их рассказы — преимущественно о школе. Вскоре девчонки засобирались. Вернее, засобирались Череповец и Линь, Трофимова как сидела, так и продолжала сидеть.

— Ты идешь?— спросила ту Катька.

— Вы идите,— отмахнулась Трофимова.— Нам еще надо пошептаться. Секретики.

Как только дверь за двумя подругами закрылась, я с усмешкой покосилась на Трофимову.

— Давай, выкладывай, благодетельница. Что там у тебя еще?

Катька смотрела на меня без улыбки несколько секунд, и моя усмешка тоже увяла. Уже сейчас я заподозрила, что дело серьезное.

— В общем, ничего особенного,— медленно проговорила Трофимова.— Сейчас все это уже забылось. Но я все равно хочу сказать.

— Ты о чем?

— Аленка Шаповал здесь, в больнице.

Я язвительно осклабилась. Все то паскудное, что было в моей жизни, можно с легким сердцем пристегнуть к имени Шаповал. Она как злой божок; даже сейчас любое воспоминание о ней вызывало во мне неприязнь.

— Что, тоже залетела под машину? Или башку разбила под кайфом?

— Не совсем…

— А в какой она палате? Вот уж не горю желанием с ней столкнуться.

— Ты и не столкнешься. Люсь, она в реанимации.

Теперь пришел мой черед некоторое время молча смотреть на Трофимову.

— А что случилось?— холодно спросила я.

— Темная история.— Трофимова передернула плечами.— Она в последнее время хрен знает с кем путалась. Вот и попала к отморозкам, еще хлеще, чем торчок Пикарев. Я не в курсе, чего они там не поделили. Короче, Аленку выкинули с шестого этажа.

У меня перехватило дыхание.

— Как выкинули?

— Схватили в охапку и выкинули,— резко ответила Надька.— Молча.

Я покачала головой. Мне вспомнилась сама Трофимова, когда я впервые увидела ее в больнице. Я помнила ее забинтованную голову, ее сломанные пальчики, которые Надька еще до конца не разработала. Имею подозрение, что она до сих пор пьет таблетки — сотрясение у нее было не ровня моему,— хоть она и старается выглядеть бодрой. И мне не было жаль Шаповал. Просто судьба подкинула мне очередную дикость. Господи, разве людей выбрасывают с балконов? Разве девчонок выбрасывают?

— Она жива?— спросила я.

— Пока вроде да. Не знаю… Я особо не интересовалась. Она в коме. Там живого места нет, все отбила. Короче, допрыгалась.

Я пригляделась к Трофимовой повнимательнее.

— Злорадствуешь?

— Врать не буду — да.

— Хорошо, что злорадствуешь,— кивнула я.— А то уж я подумала, что ты стала размазней.

Вечером я слезла с койки, вызнав у своих соседок по палате, где находится реанимация. Оказалось, на нашем этаже в самом конце коридора. Я знала, что туда не пускают, но я и не собиралась проведывать Шаповал. Мне достаточно просто ее увидеть издали, если получится. Да, я ее не жалела, но и ненависти я тоже не испытывала. Трофимова вправе злорадствовать, я — нет.

Когда я добралась до реанимации и хотела уже по-шпионски проникнуть внутрь, дверь вдруг распахнулась, заставив меня подпрыгнуть от неожиданности, и мне навстречу вышел врач. Тот самый, что следил за моим выздоровлением и проводил обследование. Увидев меня, он вопросительно выгнул бровь.

— Ты что тут потеряла?

— Простите…— промямлила я.— Я узнала, тут моя знакомая лежит. Мы вместе учились в школе.

— В реанимацию входить нельзя.

— Я знаю. Я хотела спросить, как она.

— Как фамилия?

— Шаповал. Алена.

— Это которая…— Врач нахмурился и отвел взгляд. У меня похолодели пятки.— Извините, что расстраиваю вас, девушка. Она скончалась два часа назад.

20 марта, 2005г.

Через две недели мне разрешили вернуться домой. Сотрясение оказалось пустяковым, последние дни меня держали в больнице только ради «галочки». Рука вполне могла срастись и дома. Ушиб на боку стал лиловым, мне было еще больно дотрагиваться до него, но это была заживающая боль. Накануне выписки врач провел тщательный осмотр, заглядывал мне в зрачки, заставлял выполнять нехитрые упражнения. Мне был вручен график перевязки, а также назначен визит к дежурному невропатологу для дальнейшего контроля за моим состоянием.

Отец сдержал обещание, забрав меня из больницы на такси: по такому случаю он отпросился с работы. А уже по дороге домой я узнала, что папа-то мой за время моего блуждания получил на работе повышение. Стал начальником, едрит-кудрит! Это он все рассказывал к тому, что пока мы еще вынуждены перебиваться на такси и маршрутках, но в скором времени они с мамой собираются брать машину. Я подумала, что у них было время сэкономить — я отсутствовала больше трех месяцев, и на меня не тратились. Прав был Синицын в моем сне: я действительно стала черствая и циничная.

Доставив меня домой, отец отбыл на работу, не забыв вручить мне заветный магнитный ключик от подъездной двери, а также — о Боже, я в раю, наверное!— оставил мне на карманные расходы двести рублей. Я прикинула, что бы это могло означать. Отец, как и мама, вел себя так естественно, что я была ему благодарна. Не было жарких объятий, но обошлись и без укоров тоже. Я дома, я жива, и это главное.

Обстановка в доме не изменилась ни на йоту. Я медленно прошлась по комнатам, осваиваясь после долгого отсутствия. Все казалось привычным, мебель стояла на своих местах, а в моей комнате я не обнаружила даже пыли, из чего сделала вывод, что мама тут регулярно убиралась. Зато я нашла свою сумку, вернее, сумку Сергея. Соседка занесла вещи. Сейчас это была единственная зацепка за прошлое, эта самая сумка, но мне все произошедшее со мной уже казалось дурным сном. Я была уверена, что со стороны родителей не возникнет ни одного вопроса по поводу происхождения сумки, а также ее содержимого. Это как в детстве, когда на моем письменном столе молча, без каких-либо объяснений, возник пакет прокладок. В общем-то, и слава Богу.

У окна задержалась надолго. Смотрела на противоположный дом. Без бинокля. Бинокль — этот неистребимый прибор — лежал тут же, на подоконнике, но брать его в руки мне не хотелось. Знакомые окна напротив, знакомые, навевающие ностальгию, имена. «Костик», который днями напролет изводил себя зубрежкой, а потом спалил квартиру. Сейчас не осталось следа, ремонт закончен, а что в данный момент делает сам «Костик», мне без разницы. «Маргарита»… Как она сейчас? Удалось ли ей избежать липких рук папаши? Или она тоже сидит на игле, пытаясь унять боль и потрясение, пытаясь забыться? Ведь мир устроен так, что, когда тебе наиболее хреново, как правило никого не оказывается рядом, чтобы тебе помочь. Люди пытаются воплотить «Бога из машины» в романах и фильмах, но в жизни ты лишена этой роскоши. Зато ты в состоянии сама разорвать круг, иногда достаточно лишь одного нераздумчивого шага на проезжую часть, чтобы порвать с прошлым.

А что там «Миша»? Бухает, небось. Если уж бухал десять лет назад, наверняка бухает и сейчас. И с этой точки зрения глубокая пропасть лучше, чем такое медленное, нескончаемое скольжение. Человек привыкает ко всему, и скольжение сходит за норму, но когда ты упала на дно — тут уж, подруга, либо карабкайся наверх, либо помирай.

Кажется, еще кто-то был… Господи, ну и дура я! Конечно же, мой «Сережа»! Не тот, который сидит в тюрьме и которого я забуду уже через месяц. Другой. Которого я буду помнить всю жизнь. Мой Лешка-«Сережка», который давным-давно сменил место жительства, и я надеюсь, что он навсегда останется лишь воспоминанием, и я никогда его не увижу.

Я улыбнулась, глядя на то окно, где год назад я впервые увидела его перед телевизором, посмевшего даже не взглянуть в мою сторону. Я улыбалась — юная девчонка-школьница, и в то же время где-то уже старуха, измотанная, затасканная, с рукой в гипсе. И вдруг моя улыбка болезненно сморщилась. До меня дошло наконец, что я увидела в тот день, когда из окон Алексея смотрела на свои собственные, и мне показалось, что я вижу себя, и что-то кольнуло меня в самое сердце, и я попыталась это ухватить, но тут меня отвлек мой мужчина — ведь это была ночь, когда я потеряла девственность, и я должна была принадлежать только ему. Я увидела себя в тот миг такую, как сейчас, юную и старую одновременно, жаждущую жить и разочарованную в жизни, жаждущую любви и нежности и страшащуюся их до смерти. Я пишу эту книгу со слезами на глазах — точно так же, как я и начинала ее писать, беременная и отвергнутая родной матерью,— и это поистине все то, что пронеслось передо мной в тот короткий миг. Я умирала и возрождалась вновь.

И я понимаю теперь, что мои прежние размышления ошибочны. Дело вовсе не в том, что я не выдержала счастья, была к нему не готова, и счастье превратило меня в безвольную овцу. Ведь точно также сейчас, почти год спустя, меня заворожила другая сторона, заворожила жестокость, насилие и наркотики. И я не вижу в этом злого рока. Я познала вершину блаженства, когда испытывала оргазм в объятиях моего первого мужчины, и я выжила. Я познала ужас пробуждения после укола, когда утром я несколько минут не могла вспомнить собственного имени, не знала, какое сегодня число, где я нахожусь, не знала мужчины, который спал рядом со мной, и мне хотелось размозжить себе голову о стену. И тут я выжила тоже. Я осталась Люсей Игнатовой… но я уже другая. Что-то изменилось во мне, изменилось безвозвратно. Наверное, поэтому сейчас я плачу.

А в тот день я не плакала. Я берегла слезы.

Вернувшись в прихожую, я вновь оделась. Я не собиралась в магазин, чтобы транжирить деньги отца. Но деньги пришлись весьма кстати. Оставалось еще два дела. И если до школы я вполне доберусь пешком, то потом мне непременно потребуется такси.

На улице я обнаружила, что уже весна. Из машины даже не заметила, к тому же отец спешил поделиться своим повышением. Есть у меня подозрение, что он, как и я, был рад, что в этот момент мамы нет рядом. На улице заметно потеплело. Заливались птицы, с крыш капало. Снег еще лежал — серый и мрачный,— но по общему настроению чувствовалось, что очень скоро ему конец. А значит, времени у меня остается совсем мало.

Шла медленно, внимательно глядя себе под ноги. Надька бы, наверное, не удивилась, если бы я вновь грохнулась и сломала вторую руку,— у меня же дар влипать во всякие переделки. Правый рукав болтался на ветру, и люди косились на меня, как они косились первого сентября, когда я шла этим же путем, накачанная снотворным. Занятия в школе закончились, что меня несказанно обрадовало: вот уж чего я не хотела, так это знакомых лиц и бесчисленных вопросов. А может, в глубине души я боялась другого: лица будут совсем незнакомыми, и вопросов не последует, ни одного. Они просто пройдут мимо меня, быть может, кивнув для приличия. Игнатова? А, ну да, училась у нас такая. Нормальная была девчонка, да вот, скололась, испортилась… Короче, все это нас не касается.

У секретарши я справилась, могу ли я видеть директора. Женщина заинтересованно меня оглядела и сообщила, что директор у себя. Я не стала ей дерзить за ее нескромный взгляд — надерзилась уже, хватит,— робко стукнула в дверь и вошла в директорский кабинет. Интересный у нас директор, чем-то напоминает «Гоголя» — ну, того мужика из дома напротив, который был помешан на зарядке, а еще практиковал репетиторство. Вид у нашего директора был вовсе не начальственный, но в школе его уважали. Когда я вошла, Глинов сидел за столом и изучал какие-то бумаги. Он поднял на меня вопросительный взгляд.

— Здравствуйте,— сипло проговорила я.— Я Люда Игнатова.

Впервые я назвала себя «Людой» — именем, которое я терпеть не могла. Даже мама привыкла звать меня «Люськой». Но не представлюсь же я так перед директором.

Поначалу он не уразумел, кто я такая — много нас тут шастает,— а потом его лицо прояснилось.

— Ах да, это ведь ты…— Он дипломатично закончил фразу улыбкой.— Присаживайся.

Я села. Тут директор стал вести себя странно. Выдав мне еще одну улыбку, смысла которой я не поняла, он вышел из-за стола, пересек кабинет и запер дверь на ключ. Я съежилась. Конечно, я дура конченная, я знаю. Но только за последнее время все вокруг только и делали, что меня имели, насиловали, били, таскали за волосы и унижали. На миг я уверилась, что директор сейчас заявит: «Слушай, девушка, у тебя, как ты понимаешь, шансов нет. Давай решим вопрос полюбовно: отсоси у меня и можешь возвращаться в школу».

Я в тревоге следила за Глиновым. Тот вернулся за стол. Я ждала. Возможно, он тоже в свою очередь ждал от меня каких-то фраз, но у меня пересохло в горле. Тогда он начал первым.

— Как ты себя чувствуешь?

— Более или менее.— Я повела плечами.— Рука в гипсе. А так — вроде нормально.

— Мне сказали, ты хочешь вернуться в школу?

Я кивнула. Жест, бесспорно, малоубедительный, но я все еще робела, хотя уже поняла, что домогательств с его стороны не будет.

— Как долго ты еще будешь на больничном?— спросил Глинов.

— Я пока не знаю… Мне еще нужно будет у невропатолога обследоваться. Гипс снимут не раньше, чем через две недели. Ну, неделя на то, чтобы разработать руку. До конца марта, я думаю…

Глинов опустил глаза и коротко что-то обдумал.

— Я разговаривал с вашей старостой,— сообщил он.— Она за тебя ручается. Она даже собрала подписи всех твоих одноклассников под прошением принять тебя назад. Хотя от нее этого никто и не требовал.

Я не смогла сдержать улыбки. Все-таки Анька — мировая девчонка. Собрала подписи… Интересно, а как насчет Жанны Шагиевой? Вот уж никогда не поверю, что Шагиева поставила свою закорючку добровольно — наверняка та спит и видит меня в психушке для законченных наркоманок. «Выбила подписи» — так звучало бы вернее.

— Лидия Борисова, к твоему сведению, сначала была против твоего возвращения. Но потом, услышав мое мнение, мнение вашей старосты, она выбрала для себя нейтралитет. Ее позиция такова: если сможешь наверстать, то пожалуйста. Ты сможешь?

Я прочистила горло.

— Я очень постараюсь. Хочу попросить прощения за то, как я себя вела. Мы сильно поругались с Лидией Борисовной, и я ушла. Я жалею.

Что-то изменилось во взгляде Глинова. Он сказал:

— Когда-то в твоем возрасте мы интересовались вопросами, связанными с общественной реструктуризацией. Это нормальный порыв любого молодого поколения. Сегодня ваша староста, Аня Линь, вынесла на обсуждение школьного комитета несколько пунктов по поводу улучшения общеобразовательной системы. Это замечательные порывы, благородные порывы, я бы даже сказал. Вот только когда тебе уже за сорок, начинаешь понимать, что благородные порывы часто ведут к пропасти.

Он помолчал. Я, затаив дыхание, тоже, поскольку не понимала, куда он клонит, а еще была немного шокирована, что слышу сейчас ту же фразу, которую мне неоднократно повторял Сергей Каюмов.

— Я не знаю, кто в этом виноват. Мы все строили общество, но современное общество настольно далеко от того, каким мы его видели, что иногда просто тоска берет. И что самое страшное: ты не знаешь, где ты совершил ту роковую ошибку. А может, мы просто пешки на огромной доске, и весь мир, все общество с его законами — в руках единиц. Ты пытаешься что-то улучшить, но тут приходит к власти какой-нибудь Ельцин, и все рушится. Ты понимаешь, что ничего не можешь изменить, ты просто следуешь за обстоятельствами. Я директор школы уже семь лет. И каждый день я вижу детей, который живут в обществе, которые мы же для них выстроили. — Глинов вновь улыбнулся мне.— Я не думаю, что тебе нужно просить прощения. Быть может, завтра ты вновь станешь такой, какой мне тебя описывали — неприступной и заносчивой. Но сейчас ты такая, какая есть на самом деле. У тебя затравленный взгляд. А тебе еще нет и восемнадцати. Я должен просить прощения. Все мы…

У меня слегка закружилась голова — все-таки сказывались последствия аварии. Я не знала, что сказать, и просто промямлила:

— Спасибо.

— Не спеши меня благодарить,— махнул рукой Глинов.— Если бы ты сейчас решила поступать в техникум или колледж, тебе было бы легче. Всегда легче начинать с чистого листа. Я удивлен твоим поступком, это действительно поступок с большой буквы. Хочу предупредить: будь готова к адаптации. Будь готова столкнуться с тем, что все изменилось за это время. Многие учителя сначала тебя не примут. Но самое главное: наверстаешь ли ты упущенное? Если ты приступишь к занятиям только в конце марта, у тебя останется всего месяц.

— Мне обещали помочь…

— Понятно. Репетиторы? Тебе сейчас без них не обойтись.

Я промолчала. Никаких репетиторов у меня не будет, но знать Глинову подробности ни к чему.

— Ну, кажется, мы все выяснили.— Директор вновь одарил меня бодрой улыбкой.— Только не пытайся прыгнуть выше головы. Не нужно сейчас заучивать себя до смерти.

Он протянул мне руку. Я сначала затормозила, потом поспешно вытянула свою левую для рукопожатия. Глинов скользнул взглядом по моему пустому рукаву и едва заметно покраснел, осознав, что допустил бестактность, но все-таки наше рукопожатие, пусть корявое, состоялось. Потом он открыл мне дверь, и я ушла.

На проезжей части я поймала такси. С горем пополам втиснулась на заднее сиденье — черт возьми, даже не предполагала, что такая элементарщина, как сесть в машину, будет вызывать столько неудобств в связи с моей травмой.

— На кладбище,— скомандовала я.

Таксист стрельнул по мне взглядом в зеркальце заднего вида. Ему было лет двадцать пять, все лицо в конопушках, я даже чуть не фыркнула — конопушки у парней всегда меня смешили.

— В такую пору?— с сомнением переспросил водила.— Там еще сугробы.

— Мне нужно,— отрезала я.

Он пожал плечами. Клиент всегда прав, а его номер пятнадцатый, ему следить за дорогой. Мы добрались до кладбища и, как и предрекал таксист, там все было запорошено. Я выбралась из машины, огляделась. Могилы узнавались лишь по надгробным памятникам, однако даже со своего места мне было видно, что по межмогилью протоптаны тропки. Хоть это радовало.

Я склонилась к окошку.

— Извините, вы не могли бы меня подождать?

Таксист оглядел меня, задержался взглядом на моем хлопающем на ветру рукаве, и не совсем уверенно предложил:

— Девушка, может, вас проводить?

— Не мешало бы!— Я нервно усмехнулась.— Но тут похоронен близкий мне человек. Я хочу быть одна.

Он кивнул, не задав больше ни одного вопроса.

— Только не уезжайте, пожалуйста, если я задержусь,— попросила я.— Я заплачу.

— Я буду здесь,— коротко ответил он.

Как столетняя бабка я ковыляла между могилами. Еще летом могила Виталика Синицына была крайней на этом участке необъятного кладбища, но за полгода тут словно выросло еще одно. Тысячи умерших холодно лежали под толщей земли, заваленные снегом, и лишь запорошенные памятники были свидетелями мне, отважившейся забраться на кладбище в конце зимы. Надо мной летали вороны, ветер свистел в ушах. Мельком я подумала, что где-то здесь находится могила Алены Шаповал, которая всего лишь немногим старше меня.

Наконец, я нашла его. Мой Хорек Тимоха вдумчиво смотрел на меня с памятника — именно таким я его запомнила, одновременно преданным и озабоченным, как, возможно, выглядят все кавалеры, чья любовь безответна. Присесть мне было некуда, снег завалил даже ограды, и я просто опустилась на колени. И вот теперь, наконец-то, я перестала сдерживаться, как я сдерживалась сегодня днем, стоя у окна и вспоминая Лешку Смирнова. Я заревела.

Я признаюсь, что я эгоистка. Я ведь плакала не по нему, моему верному Синицыну. Я оплакивала свою ушедшую юность, свою неудачную любовь, оплакивала свой разрыв с родителями. Я оплакивала своего ребенка, которого убила практически собственноручно, я плакала над тем, что не знала, где сейчас его неприкаянная душа, в каком уголке бескрайнего космоса затерялся мой малыш. Я оплакивала Надю Трофимову, ее сломанные пальчики. Я оплакивала школу, от которой однажды отвернулась, как мне верилось, навсегда. Катька Череповец всегда считала меня сильной, возможно, это и было так, но в тот момент я искренне себя жалела.

Я была готова реветь весь день, но замерзла, а еще меня ждало такси. Я поднялась с колен, обвела долгим взглядом бесчисленные могилы, вновь остановилась на фотографии Синицына.

— Я не знаю, что ты хотел мне сказать в том сне,— прошептала я.— Может, это был только сон. Но я все равно тебе благодарна. Я верю, что ты где-то есть, также как верю, что мой бедный малыш тоже живет где-то в ином месте. Прости меня за все. И, если это возможно, попроси за меня прощения у моего малютки. Я не могу… У него ведь нет даже могилки…— Я вновь зарыдала, но взяла себя в руки.— Покойся с миром, Хорек Тимоха. А я… попробую еще потоптать эту землю.

И вдруг в голове моей прозвучали слова Ани Линь, старосты моего класса, которые она сказала мне в больнице. Женщина, если она хочет остаться женщиной, должна научиться ждать.

Ждать… Я поняла теперь, какое же это невыносимое бремя — ожидание. Возможно, самое жуткое и тяжкое из всего на земле. Но я буду ждать. Я не знаю, чего именно, но буду.

Когда я вернулась, таксист выскочил из машины, открыл передо мной дверцу и помог мне забраться внутрь. Я благодарно ему улыбнулась, заметив, как тревожно он оглядел мое лицо со слезами невысохших слез. В голове моей продолжала биться одна и та же мысль. Ждать… Уметь ждать… Женщина ждет. Иногда — всю жизнь.

— Все нормально?— таксист смотрел на меня в зеркальце.

— Да,— ответила я.— Теперь — да.

Он оказался классным, несмотря на конопушки. Не лез с расспросами, не отвлекал болтовней. В салоне звучала музыка, время от времени трещала рация, слышались голоса других таксистов или девчонок-операторов. Я согрелась. Руку слегка ломило, но я практически этого не чувствовала. Я все думала над словами Ани, над тем, что в действительности означает ожидание, и мне кажется, что это практически синоним смирения, одна из величайших добродетелей. И это должно означать, что женщина, какой бы она ни была, всегда носит в себе зерно святости, в противовес утверждениям церковников и моей мамы, что женщина изначально греховна. Ведь мужчина не способен ждать по природе, значит, он никогда не смирится. А женщина… Означало ли это прощение? Да, наверное. Я прощала саму себя. За все, что я натворила за свои короткие семнадцать лет, я пыталась себя простить.

Когда мы причалили к моему дому, и я, расплатившись, уже собиралась выйти, таксист вдруг развернулся ко мне лицом.

— Извините, девушка…

— Да?

— Я, наверное, дуболом. Если рядом с мужчиной сидит заплаканная красивая девушка, он должен ее развлекать всю дорогу…

— Не надо меня развлекать,— фыркнула я.

— Да… Наверное… Но все равно: могу я попросить у вас номер телефона?

Я расхохоталась. Не знаю, над чем больше — над его словами или над тем, что вблизи его конопушки казались еще прикольнее. При всем при этом таксист выглядел сконфуженным, словно это ему было семнадцать, а мне — все тридцать.

— У меня рука сломана,— заявила я. Разумеется, вновь в духе а ля Люся Игнатова.

Таксист немного опешил, но тут же нашелся:

— Я заметил. И руку, и слезы. Я теперь с ума сойду, если вы не расскажете, что случилось с рукой.

Я прищурилась.

— Только сотовый дам.

— Отлично!

Я продиктовала ему номер и вышла из машины.

— Девушка!— закричал он мне вслед.— А имя ваше как?

— В следующий раз!— рассмеялась я, махнула ему на прощание здоровой рукой и исчезла в подъезде. Что ж, жизнь налаживается.

Дома я наконец-то залезла в ванную, естественно, держа руку выше головы, чтобы не замочить. Постепенно вода меня разморила, и я вернулась к своим мыслям. Идея фикс? Вряд ли. Просто что-то такое, над чем думаешь, и каждую минуту открываешь новые и новые горизонты. Ожидание… Символ святости, синоним смирения. Мужчине позволительна эта роскошь — отчаяние, лихость. Если женщина нетерпелива, то начинается феминизм, что в конечном итоге приводит к вырождению. Но ведь жена «Миши», моего соседа по окнам, тоже смиренна, и в этом случае смирение уже эвфемизм овцы — та самая западня, о которой меня предупреждал Сергей Каюмов. Где тут золотая середина? Есть ли она?

Я думала и думала, а потом… Короче говоря… Нет, ну я же писала неоднократно, что все откровения посещают меня именно в ванной! Судьба у меня такой, видимо. Я не знаю, как объяснить произошедшее, я могу лишь попытаться. К тому времени, как я вышла из ванной, все это уже оформилось в моей голове. Еще я помню, как села за письменный стол и подумала, что Виталик Синицын тоже знал, что такое ожидание. И что такое смирение. Он ведь знал, что я никогда не отвечу на его чувства, и пытался принять положение вещей. Как мог.

— Что ж, Синицын,— произнесла я в тишине своей комнаты.— Выходит, ты — настоящая женщина!

Я улыбнулась этой мысли, после чего взяла ручку в левую руку и стала коряво писать.

Чашечка кофе, книжка в руке,
Сидишь на подушках, свернувшись клубочком,
Волосы убраны, сердце комочком,
Слабенький отблеск надежд вдалеке.

Свет ночника, Ренуар в обрамленьи,
Тусклые блики, печаль и сомненья,
Треск замороженных временем слез,
Боль панихиды растоптанных грез.

Время-мгновенье, объявшее землю,
Слабый цветок у окна в утешенье,
Пламя холодных созвездий вдали,
Пламя души в ожиданьи любви.

Книжка прочитана, кофе допито,
Ночь-бесконечность молчит за окном;
Все же надежда еще не забыта,
Все же тепло еще в доме твоем.

Стоишь у окна, опьяненная ночью,
Вглядываясь в окружающий мрак;
Где же ты?— сердце кричит неумолчно.
Где?— пустотой отзывается страх.

Погашен ночник, теплота одеяла,
Легким касанием стелется сон,
Пряча за темноты покрывалом
Того, кто в тебя безнадежно влюблен.

Потом, когда все закончилось, я вновь и вновь перечитывала написанное, недоумевая, откуда это взялось. Никогда в жизни не писала стихи, никогда не тащилась от поэтов, никогда никого не цитировала. Я думаю, это была моя дань прошлому. Я не произнесла ни слова в тот день, когда хоронили Синицына. Не смогла. И теперь все вернулось. Я посвятила стихотворение ему. Посвятила посмертно.

Ну вот, кажется, и все. Рассказ о моих злоключениях подходит к концу. Впереди — новые победы и поражения. Врачи строго-настрого запретили мне напрягать голову минимум неделю после выписки из больницы — ну, это они просто не знали Люсю Игнатову. Наверстывая упущенное в своем дневнике, я не теряла времени зря. Аня Линь наведывалась ко мне сначала через день, а теперь, когда уже поджимают сроки, каждый день. Гипс мне сняли, рука срослась. Дело остается за малым. Еще немного упражнений, и она будет как новенькая. Мой больничный подходит к концу.

Скоро в школу!

4 мая, 2005г. /Последние хвосты/

Уф-ф-ф!!! Неужели! Получила допуск к экзаменам по всем предметам. Аж самой не верится, черт возьми! Я предполагала, что больше всего проблем в погоне за средними оценками мне доставит физика (читай — Лидия Борисовна Покемонша), но на деле вышло, что все мои старания и старания моих подруг едва не разбились о глыбу, именуемую в учебном мире «иностранным языком». У Трофимовой, кстати, по английскому — пятерка, она и экзамен будет сдавать по этому предмету. Есть такие люди, которые по большому счету не в зуб ногой, но в чем-то просто гении. По всем остальным предметам Надька кое-как перебивалась с двойки на тройку, а к английскому, по-моему, ей даже не нужно было готовиться. Господи, сколько она со мной билась, сколько мата и пива было потрачено на тугодумку, то бишь меня! И кончилось все тем, что «англичанка» меня просто пожалела и наградила «трояком». Английский язык я сдавать на экзаменах не собиралась, так что мне сошло и так.

На торжественной церемонии дерек пожал мне руку, вручив мне аттестат зрелости. Отделался Глинов рядовыми фразами, но его глаза мне подмигивали, и я понимала, что он поздравляет меня с победой. Лидия Борисовна удостоила меня новым разговором с глазу на глаз, в котором выразила полнейшее недоумение по поводу того, что одним из выпускных экзаменов я выбрала физику. Ничего, Лидия Борисовна, не дрейфьте. Думаю, теперь я смогу объяснить, что подразумевает теория относительности.

Естественно, по такому случаю я закатила гужбан у Трофимовой дома, пригласив Катю Череповец и Аню Линь, моих палочек-выручалочек. Посидели классно. Никто никуда не рвался, не хотелось танцевать или отправиться в бар, остановка была домашней и милой. А в конце вечера Аня опять пристала ко мне с вопросом, как я представляю свое будущее. Череповец с Трофимовой наперебой стали давать мне советы, куда я могу приткнуться после школы, но только я и Аня знали, о чем в действительности идет речь, и только я понимала всю подоплеку ее вопроса. Мы ведь здорово сблизились с ней за то время, пока она вытаскивала меня из трясины невежества. И вот, в один из таких дней, я вдруг не выдержала и открылась.

Ты в курсе, дневник, о чем я? Да о стихах, будь они неладны, все о них! Не остановилась я на одном спонтанном сочинении, и бенефис превратился в пристрастие. Видимо, я все-таки заядлая наркоманка по жизни, только меняю свои наркотики — от бинокля до сочинительства. В общем, я как с цепи сорвалась, можно сказать и так. Потому-то я и забросила свою исповедь. Ты уж прости, дневник, что я тебе изменила, но мне все меньше и меньше хочется изливать накопившееся прозой, и все больше — стихами. Многие из них я отправила в мусор без сожаления. Но на некоторые у меня не поднимется рука, даже если они никогда не заслужат чести оказаться на страницах самого мелкого издания.

В тот день я поняла, что не могу больше держать это в себе. Трофимова? Она моя подруга до гроба, но для нее вся эта поэзия — скука смертная, уж я-то ее знаю. Я показала свой сборник Ане. Я ожидала от нее критики, где-то и похвалы, но ее слова, после того как она изучила мои каракули, повергли меня в ступор, и барометр моих ценностей и устремлений резко качнулся в другую сторону.

— Люсь, тебе обязательно нужно поступать в Лит. Обязательно! Ты же талантище!

Поступать в Лит… Надо же, приехали. Писала-то я для себя, это было моим личным мирком, я даже не думала, что когда-нибудь покажу свои стихи кому-то. И вот теперь такое заявление. Я — поэтесса. Тебе не смешно, дневник? Мне — да.

28 мая, 2005г. /Последние препятствия/

Ну что я могу сказать? Да здравствую Я — Люся Игнатова, выпускница одиннадцатого класса. Нет, все это рисовка. Я сдала — ура! ура! ура! — сдала все экзамены. Дневник, миленький, поздравь меня, я победила! Бог мой, до сих пор не могу поверить! Анютка, солнышко, как же я тебе благодарна! Если бы не ты, не представляю, где бы сейчас носила меня нелегкая. А вам, господин Глинов, Макар Трофимович, могу теперь ответить на ваш вопрос. Почему я не сбежала? Да просто я не хотела, наворотив кучу бед, плюнуть на все и сделать вид, что ничего не произошло. Для меня было важно вернуться назад и вычистить Авгиевы конюшни. Ответ у меня был и раньше, только неосознанный — мне дала его та же Аня Линь в больничной палате. Я хотела сделать что-то, что позволило бы мне очиститься. Я жалела себя на могиле Виталика, от всего сердца жалела, но впредь я жалеть себя не собираюсь. И теперь я знаю, что могу не только делать ошибки. Я могу их исправлять.

Пришлось выдержать пару довольно серьезных скандалов дома. Дело в том, что я действительно приняла это решение, смешно или нет. Я решила поступать в литературный институт, ехать в Москву. Когда моя мама об этом услышала, она хмыкнула и покрутила пальцем у виска. В ответ на это я ухмыльнулась, и моя мама окаменела — эта ухмылка вмиг донесла до нее истину, что решила я твердо. Тем же вечером мама закатила мне грандиозную истерику, какой не случалось с тех пор, как я ушла из дома. Но случилось чудо, верь — не верь. Отец потеснил маму. Не знаю, что так на него повлияло, быть может, его повышение на работе, да только он заявил, что со своей стороны сделает все возможное в финансовом плане, чтобы я могла учиться. Даже если я не поступлю, то в столице всегда можно найти работу - уж всяко лучше, чем торчать здесь, в нашей дыре. Отец сказал, что Москва – именно для таких баламуток, как я. Только там я смогу жить нормально, в нашей глуши ничего меня не ждет, одно мутное прошлое. Так что вдвоем нам удалось осилить маму.

Нестерпимо захотелось кольнуться в один из дней. В честь моего воскрешения, моего триумфа. Ведь я слезла с иглы, и один укольчик ничего бы не изменил. Машинально я стала перебирать в памяти имена и фамилии знакомых, которые могли бы мне помочь раздобыть дозу — сейчас, когда с карманными деньгами у меня порядок, проблем в этом я не видела. А потом что-то щелкнуло в моей голове. Я кинулась к письменному столу, схватила ручку и стала писать. Строчка ложилась за строчкой, на одном дыхании, и возбуждение было неистовым, почти жестоким, и когда я вышла из этого транса, было пять утра, и мое желание уколоться истаяло. Я больше не думала о дозе, я уснула — умиротворенная и свободная. Я наркоманка, теперь я это знаю точно. Весь вопрос в том, как применить эту свою врожденную зависимость. Я ведь пишу стихи не для удовольствия, хотя начиналось все с этого. Не для того, чтобы излить душу, хотя этот фактор тоже присутствует. Я пишу, чтобы выжить. И когда слова сплетаются в рифмы, мне нет интереса, талантлива я или полный профан. Об этом думаешь в последнюю очередь.

Совершенно неожиданно встал вопрос о том, смогу ли я поступать в институт в этом году. Врачи, насколько я поняла, столкнувшись с ними, горазды на всякие крайности. То их нет, когда они нужны, а то они просто допекают своей заботой. Я послушно проверялась у невропатолога, хотя никаких последствий моего сотрясения уже и возникнуть не могло, учитывая степень его тяжести. И вот врачуга вдруг выражает сомнения, смогу ли я выдержать вступительную лихорадку, плюс кардинальное изменение среды своего обитания, плюс последующие студенческие будни. Я сперва взбеленилась и захотела вырвать ему глаз, чтоб знал, но потом решила схитрить. Взрослею, наверное. Дело в том, что переубедить мою маму — это еще бабушка надвое сказала. Мама моя не из тех, кто меняет свое мнение, она просто тихарится и начинает партизанить. И теперь, если врачуге вдруг моча ударит в голову позвонить мне домой с этими его заморочками, мама моя вмиг уцепится за возможность не выпустить меня из домашних сетей. Так что я сделала наивные глазки и наврала, что не собираюсь никуда поступать, по крайней мере в этом году. Врачуга успокоился. А что он, будет проверять? Чувствую я себя преотлично, башка варит отменно. И потом, меня такими штучками не запугать. Так что — вперед, снова в бой.

6 июня, 2005г. /Последний танец/

Королевой выпускного бала по праву стала Анжелка Елисеева. Вся расфуфыренная, в шикарном платье, рядом с ней все остальные девчонки выглядели горничными, не исключая и меня. А Виктор Тимошин явился на выпускной во фраке, только без фалд — какая-то собственного сочинения композиция на заказ. В начале вечера многие прочили, что эти двое проведут впускной вместе. Но… Виктор танцевал со мной.

Я не чувствовала себя королевой и не хотела таковой быть. Я ведь так и не стала своей в этом классе после трехмесячного разрыва с одноклассниками. Честно говоря, у меня просто не было времени, чтобы прилагать усилия к сближению. Да и желания тоже; мне вполне хватало Трофимовой, Череповец, с который наши отношения вновь стали теплыми, ну и Ани Линь, конечно. И вот, после торжественного обеда, после принятия горячительных напитков, когда зазвучала медленная композиция, Надька Трофимова вдруг ткнула меня локтем в бок и скосила глаза. Проследив за ее взглядом, я увидела, что Тимошин направляется в мою сторону.

Это произошло естественно, поскольку было лишено интриги. Он просто улыбнулся и взял меня за руку. Я улыбнулась в ответ и пошла за ним. Мы и не разговаривали. Просто танцевали. Я вдыхала запах его туалетной воды, прижималась щекой к его плечу. Он держал меня за талию, и в какой-то момент мне даже захотелось, чтобы его ладони скользнули ниже… но это было мимолетным желанием, и я рада, что оно не воплотилось в жизнь. Это испортило бы все очарование вечера. Мне не нужен был мужчина для любви или для секса. У меня уже было и то, и другое. Просто присутствие, как символ мужского плеча, символ поддержки, символ надежды.

Танец заканчивался, и мы расходились в разные стороны. Он — отдельной компанией, я — отдельной. Не было многозначительных взглядов, мимики или жестов. Но как только быстрый ритм вновь сменялся медленным, я уже знала, кто меня танцует.

Только один раз он нарушил молчание, склонившись к моему уху.

— Я так и не передумал,— сказал он загадочно.

— О чем?

— Хочу такую жену, как ты.

Я рассмеялась. Не от веселья, а от удовольствия. Он улыбнулся в ответ, но не так радостно, и добавил:

— Но чувствую, что больше никогда тебя не увижу.

Я не кивнула и не стала отрицать. Я жила этим вечером, не думая о завтрашнем дне, и я просто не знала.

А после полуночи я ушла. Попрощалась только с Надькой Трофимовой, и подруга поклялась всеми школьными стенами, которые мы сегодня посылали к черту, что никогда в жизни мне не простит это кидалово. Я в ответ чмокнула подругу в щеку и выпорхнула на улицу, где меня уже поджидало такси.

Мама моя по такому случаю даже прервала свой драгоценный сон. Не знаю, кстати, как сейчас обстоят дела у нее с головными болями, и продолжает ли она принимать снотворное, или же моя фишка с попыткой самоубийства навсегда ее излечила. Не было у меня времени приглядываться даже к родителям, и подозреваю, что дома я тоже никогда не стану своей, как раньше. Я разувалась в прихожей, и она выплыла из спальни, как привидение, в ночнушке, растрепанная и заспанная.

— Ты чего это?— подозрительно, даже с долей испуга спросила она.

— Я пришла,— легко ответила я.

— С чего это вдруг?— Она глядела на меня прицельно, уже привыкнув к тому, что от меня можно ожидать любой выходки, и мое преждевременное возвращение в ночь выпускного бала, на ее взгляд, содержало в себе потенциальную угрозу.

— Ни с чего. Просто вернулась. Устала,— ответила я и ушла в свою комнату.

Я не сказала ей того, что могла бы сказать. Мы ведь никогда с ней не были подругами. А вскоре я вновь ухожу из дома, на сей раз легально: документы в институт я отослала, а отец самолично связался по телефону с приемной комиссией, чтобы уточнить все детали. Я не сказала ей, что люди, в порыве отчаяния сжигающие за собой все мосты, иногда не успевают перескочить на другой берег, и сгорают тоже. Попытавшись занять свое место в общественной мозаике, я вдруг осознала, что мне по душе такая вот некоторая неприкаянность. Я не сказала ей, что не стала в классе своей, так же как я не стала своей у себя дома. Однажды я сгорела, но осталась жить, я сорвалась с горящего моста вниз, и мой поиск родной гавани все еще продолжается.

Мама бы не смогла этого понять.

Я улеглась спать. И во сне мой танец продолжался, только на этот раз мои партнеры менялись. Я чувствовала на себе теплые ладони Виталика Синицына, его полный страсти и муки взгляд. Я чувствовала своей шеей обжигающее дыхание Лешки Смирнова. Ощущала крепость, неумолимость и жестокость Сергея Каюмова, правящего танцем, как ему вздумается. А потом все эти мужчины слились в некий таинственный образ, закруживший меня в самом настоящем вальсе, и в этом вихре эмоций я уснула.

8 августа, 2005г. /Последний разговор/

Надька рыдает второй день. Я тоже. Мы с ней, как сестры-мученицы, едва увидим друг друга, как начинаем лить слезы в три ручья. Наденька, милая, ну что я могу поделать? Я и сама не ожидала, что буду зачислена на первый курс. Если бы мне заранее сказали, что это случится, я бы, может, перепугалась и никуда бы не поехала. Я люблю тебя, Надюш, всем сердцем. Если когда-нибудь случится чудо, и какое-нибудь издательство выпустит в свет сборник моих стихов, я посвящу его тебе. Я клянусь.

А вот Аня Линь ничуть не удивилась, только кивнула, когда я сообщила ей новость. В свою очередь Аня поступила в Питер, на гуманитарно-социологический факультет. Перед отъездом она все меня напутствовала, настраивала на мажорный лад, внушала, чтобы я, ветреная девчонка, боялась. Излишнее самомнение и уверенность, по мнению Ани, первое препятствие на пути к победе. Не знаю, как насчет самоуверенности, но волновалась я жутко, хотя время, проведенное в Москве, пролетело как один миг. Мне ведь предстояло выступать перед комиссией, читать свои стихи. Я долго думала, какие же из них выбрать. В результате остановилась на двух. Первое стихотворение — то самое, с чего началась вся моя поэтическая эпопея, которое я карябала левой рукой. Второе я сочинила в поезде по пути в Москву. И если мой первый стих был навеян посещением кладбища, моей болью и воспоминаниями о Синицыне, то это я посвятила Лешке Смирнову.
Вот оно:

В твоем оконце свет погас,
И ночь обрушилась тревожно;
Тревожный мир в раздумьях сложных
Внутри меня застыл тотчас.

Не скоро утро… Жизнь нужна,
Поскольку ты есть в мире этом;
Душа твоим полночным светом
Слегка согрета до утра.

А может, есть иные дни?
Любовь — не выдумка поэта,
И чувства в ожиданье лета
Не стынут в жилах до зари?

Быть может, там, в иных мирах,—
Рука в руке, два сердца вместе,
Мечта — изящный дар невесте,
И незнакомы боль и страх?

И стоит лишь стекла коснуться,
Как створки распахнешь мне ты,
Чтоб утром рядышком проснуться
В самом святилище мечты…

Твое окно темно и прочно.
В душе — руины, пустота.
И мотыльков надежд полночных
Проглатывает темнота.

Меня, не скрою, раскритиковали в пух и прах. Один из членов комиссии ехидно поинтересовался, как давно я увлекаюсь поэзией и что повлияло на мой выбор. Я, дуреха, не мигнув глазом, ляпнула правду, после чего едва не разревелась: я была уверена, что подписала себе приговор. А в результате… мое имя оказалось в списке абитуриентов, зачисленных на первый курс.

Я со многими перезнакомилась там, за время экзаменов. Мы часто тусили в знаменитом первом в России Макдональдсе, который был всего в двух шагах от Лита на Большой Бронной, и о котором я раньше читала только в журналах. Все это шапочно, и есть подозрение, что такой дружбы, как с Надей Трофимовой, у меня уже не будет. И вновь я — эгоистка, реву по самой себе. Вчера Трофимова заглянула мне в глаза и серьезно спросила:

— Ты поэтому ушла тогда? На выпускном?

Я деланно удивилась, хотя знала, что она имеет в виду.

— Чувствовала, что скоро бросишь нас всех,— надулась Надька.

Я молчала. Пыталась улыбнуться, но не получалось. Пыталась найти нужные слова, но слова не шли. Вот вам и поэтесса.

— Люська, я поверить не могу.— Надька покачала головой.— Неужели я тебя больше никогда не увижу?!

— Надюш, ну что я могу тебе сказать?

Мои глаза были на мокром месте. Очередной зигзаг судьбы, очередная боль, очередное расставание. Вновь зияющая дыра в том месте души, которое занимал родной и близкий человек, и вот теперь его больше не будет в твоей жизни. И если раньше все происходило безвольно, то на сей раз я все решила сама.

Внезапно Надька резко тряхнула головой.

— Все правильно. Ты не слушай меня, Люсь. Так и должно быть. Все, что было раньше, все закончилось. Новая жизнь начинается.— Она помолчала.— Знаешь, старой компашки больше нет.

— Ты о ком?— спросила я, подозревая, что знаю, о чем идет речь.

— Ну, Шаповал умерла. Пикарев сдох от передозировки в прошлом месяце. Остальная братва тоже либо скололась, либо померла. После того, как Каюмова посадили, они стали вымирать, как мамонты.— В глазах Трофимовой полыхнула злоба.— Есть все-таки Бог на свете. И вот я думаю, что тебя как будто отпускает что-то. От судьбы ведь не уйдешь. Ты вечно была не от мира сего, значит, это судьба. Так что не косись на меня, я похнычу-похнычу, да перестану. Может, поэтому ты и залетала во всякие передряги, то на иглу садилась, то руки ломала, то еще что. Нет тут ничего дня тебя, я ведь это понимаю.

— Надюш…

— Что?

Слова, наконец-то, пришли.

— Тогда ведь и ты свободна, а? Я имею в виду — от прошлого. Все закончилось, начинается новая жизнь. Это больно, но надо чуть-чуть перетерпеть. Надо ждать…

Внезапно Трофимова хитро на меня взглянула.

— А классно было бы встретиться через год-другой в Москве. Бляха-муха, чем черт не шутит!

Мы обнялись, и долго не выпускали друг друга, слишком хорошо осознавая, что слова — они ведь просто слова.

25 августа, 2005г. /Последняя запись/

Что ж, мой милый, драгоценный дневник, на сей раз действительно — все. Я уезжаю. Мама моя твердит, как заклинание: всего пять лет, всего пять лет. Мне кажется, она искренне горюет, что меня не будет рядом. Да только чувства мне подсказывают, что я никогда больше сюда не вернусь, даже после того, как закончу институт. И Надя Трофимова оказалась смелее родной матери, взглянув правде в глаза: я искала себя здесь, но не нашла, и этот цикл завершен. Наверное, в том, что я вернулась в школу, крылся великий смысл. Возможно, не решись я на этот шаг, я бы не смогла поступить в институт, во мне не проснулась бы страсть к поэзии. Ведь это случилось именно в тот день, после моей беседы с Глиновым. А так я продолжала бы вариться в этом болоте, расхлебывать новые и новые варева, и однажды старые грехи могли всколыхнуться, и я вновь взялась бы за шприц.

Наверное, жизнь на самом деле вовсе не такая, какой я описала ее в своем дневнике. Ведь существует еще куча всего: театры, музеи, выставки, галереи и клубы. Жизнь гораздо шире, чем это под силу представить одному человеку: закон относительности неумолим, и не хватит биноклей всего мира, чтобы расширить горизонты. Да только все дело в том, что проблему миллионов можно объединить одним словом — глубинка. Для нас, живущих в провинции, жизнь очерчена серыми домами и так похожими один на другой магазинами. Мы выходим утром из дома, прекрасно зная, каким будет наш день, и в шестнадцать лет это еще не так заметно, ведь гормоны делают свое дело, наполняя жизнь красочными штрихами, но год следует за годом, и удивление превращается в догму, в привычку. И лишь иногда, беря в руки бинокль, ты в силах заглянуть за грань своего существования, но этот поступок наказуем, ведь никто не давал тебе этого права. Хотя иначе нельзя, если ты хочешь вырваться из силков обыденщины.

Прощай, мой любимый дневник, прощайте все. Я просто старалась жить, как могла. И пускай Аня Линь не устает твердить мне, что у меня талант, уж я-то знаю: я — обычная девчонка, каких миллионы. Девчонка, рожденная и выпестованная глубинкой, с ее догматичными законами и извращенным стремлением к удовольствиям. Я девчонка, живущая жизнью овцы, но, как все мы, девчата, верящая в чудо, остро нуждающаяся в тепле и заботе. Я не знаю, что готовит мне новая жизнь. Зигзаги судьбы — моя карма, я давно с этим смирилась; и может быть, на новом поприще меня поджидают новые опасности, новые потрясения. Мне тревожно, но я окунусь в нее, эту жизнь. Я уже сделала первый шаг — ну, а когда Люся Игнатова делает первый шаг, ее уже трудно остановить.

P.S. Я решила. Перед тем, как я уеду — я точно решила! — бинокль подлежит уничтожению. Прости меня, дедушка, я помню твою историю, я помню, что этот бинокль спас тебе жизнь. Но если ты меня видишь с небес, то ты тоже должен меня понять. Ведь ты был мудрым, а теперь, после смерти, ты стал еще мудрее. И ты не можешь не знать, что жесткость в этом диком, забубенном мире иногда бывает полезна, а милосердие — никогда.