Два брата

***
Наступила осень - золотая пора. Теплые дни бабьего лета были как бы продолжением жаркого августа, потом с севера - с той белой земли - подули холодные ветра, привнося с собой хмурые тучи с проливными дождями. В конце октября выпал первый снег, покрыв землю тонким слоем белых пушинок, затем снова полил дождь и очарование зимы растворилось в его каплях.
На улицах городов да сел редко в такую погоду можно встретить человека, если это, конечно, не запаздалый путник. В ноябре народ чаще всего сидел по домам, прижавшись спиной к печи, ребятишки поджимали коленки к подбородку и, навострив ушки, затаенно слушали истории, что рассказывали старейшины семьи про время своей молодости, а и того ранее. Догорали свечи, пора было ложиться спать, но детворе не терпелось услышать из уст бабушки или дедушки страшную историю о волке-похитители или о злом домовом: от таких историй муракши бежали по коже и малыш укрывался с головой в темлое одеяло и тихо приговаривал: "Уходи, враг, я хороший".
Но не все разделяли мирное время у домашнего очага, проводимое в кругу семьи. В большом доме князей Тащеевых было тихо, настолько тихо, что казалось все обитатели дома разом куда-то исчезли. Но то было ошибочным мнением. Маленький деревянный гробик стоял подле стены под лампадой, а на скамье неподалеку собрались холопы да сенные девки, сама княгиня Марфа Егровна да супруг ее - посаревший, разом осунувшийся Никита Федорович.
Как и наказывал ей князь, Марфа Егоровна все сделала ради здоровья холопки Глаши: избавила от всяких работ, кормила досыта, ни в чем не отказывала. Трудно было ей, но приходилось терпеть, а гордость и ревность убрать в глубины души, давая волю чувствам лишь по ночам, когда слезы горечи катились по щекам и растворялись в подушках. Но то ли дите еще в утробе было слабеньким, то ли безмолвные проклятия княгини сгубили невинное создание, да только родила Глаша раньше времени, а ребенок как увидел этот свет, как сделал первый вдох, так и умер прямо на руках собственной матери, которая от горя лишилась чувств. Набежала вся челядь да давай натирать красавицу травами, брызгать водой, а она медленно глаза откроет, молвит: "Мой сын" и снова впадает в безпамятство. Пришла Марфа Егоровна, велела отнести девушку в горницу, а сама вместе с Путятой направилась в церковь призвать отца Алексия. После этого быстро отправила письмо мужу с самым быстрым гонцом, князь не заставил себя ждать: тем же днем примчался домой на взмыленном коне весь потный и грязный, да как был, так и вошел в сени даже не сняв сапоги, ринулся к столу, на котором лежал завернутый в саван маленький комочек, заплакал горькими слезами: так ждал князь маленького сына и вот, надеждам не суждено было сбыться. Похоронили в тот же день. Мрачным, страшным в гневе преобразилось лицо Никиты Федоровича. Не решился более оставаться в этих проклятых четырех стенах, душой рвался обратно в Москву, где остался любимый отпрыск его. Перед дорогой призвал князь Марфу Егоровну, сказал ей:
- Я уезжаю обратно в столицу.
- Ты не останешься даже на пару дней?
Князь недовольно фыркнул, еще мрачнее глянул сверху вниз на жену, ответил:
- А чего мне здесь делать в этой Богом забытой глуши? Стареть вместе с тобой?
- Я не то имела ввиду, Никита. Ты совсем не понимаешь меня? - промолвила княгиня, изо всех сил стараясь сдержать слезы.
- Понимать тебя? Как же! Мы вместе прожили многие годы и я ничего не могу вспомнить хорошего. Смотри, что наделала ты! - голос мужчины сорвался на крик, в гневе он стукнул кулаком по столу, кувшин качнулся и упал, оставив от себя лишь осколки.
Марфа Егоровна отступила на полшага, все ее тело сотрясала дрожжь: еще чуть-чуть и тяжелая рука супруга могла обрушиться на нее саму.
- Что ты за женщина, Марфа, - более спокойно продолжил Никита Федорович, - тебе нельзя доверить даже детей: один уехал в неизвестном направлении и пока не воротился, другого еще совсем младенца вчера только похоронили. Я порешил уехать и более сюда не возвращаться, со мной останется и Саша, ежели затоскуешь по нем, можешь приезжать в стольный град, но в этот дом я его не пущу.
Княгиня вспыхнула от гнева, глаза ее загорелись яростным огнем.
- Ты не по праву обижаешь меня, князь, но как ты можешь обвинять меня в несодеянном? Гневом и нетерпением своим ты послужил уходу Андрея, младшего сына ты не пускаешь ко мне, его родной матери, о младенце сенной девки я не обмолвлюсь ни словом: все, что ты наказал, я сделала ради тебя и Глаши, кто же знал, что сия блудница будет хилой. Я устала, очень устала от твоей ненависти ко мне. Почему? Скажи, почему ты так несправедлив ко мне? - женщина дернула мужа за локоть, призывая глянуть хоть мельком в ее глаза, но тяжелая ладонь Никиты Федоровича взмахом руки туго легла на ее впалую щеку, оставив малиновый цвет на коже, одна сережка от удара свалилась с мочки и упала на пол прямо по ноги князя, тот наступил на нее, под сапогом раздался хруст, а Марфа Егоровна все еще стояла и прижимала к пылающей щеке руку, на ее глазах блестели слезы.
- Молчи, глупая старуха, иначе я выкину тебя из дома и пойдешь ты каликой перехожей милостыню просить. Не видеть мне лица твоего, ибо ненависта ты мне стала. А Глашку... можешь отдать в монастырь, она мне более не нужна.
- Как ты можешь так поступать с людьми, побойся Бога. Бедная девушка еще не пришла в себя после родов и смерти сына, ей худо, очень худо. Разве можно оставить ее в таком состоянии одну?
- Я сказал: пусть убирается куда-нибудь, хоть в речке утопится, мне все равно или я сам сию же секунду отрублю ей голову! - крикнул Никита Федорович, наведя страх на всех, кто жил в ту пору в доме.
В сени вошел молодой парень, склонился в поклоне, произнес:
- Княже, лошади готовы.
- Жди, я сейчас приду, - ответил тот и быстрым шагом вышел на крыльцо, хлопнув со злости входной дверью так, что плошки на полках задрожали.
Князь уехал, а Марфа Егоровна продолжала плакать, горько осознавая свою несчастную участь, которая связала ее узами брака с жестоким, ненавистным человеком, от которого не видела она ни любви, ни ласки, и не хотелось ей, чтобы сия судьба была и у ее сыновей.