Два брата

***
В горнице, освещенной одной лишь свечой, возле длинной скамьи и тут и там валялись длинные плащи, мечи в ножнах, пыльные сапоги с загнутыми носами. На столе в полупустых тарелках лежал недоеденный ужин. Никита Федорович сидел в углу и грустно смотрел куда-то, куда и сам не знал. Тревожные думы одолели князя после известия о пропаже старшего сына. Конечно, он всячески пытался скрыть растущее в груди беспокойство: каждый день в черном одеянии по велению царской десницы он либо охранял трон, следуя за царем, либо наказывал "мятежников и заговорщиков", что устами аль делом были против государя. Но возвращаясь домой, Никита Федорович скидывал кровавые деяния вместе с одеждой и, облачаясь в домашнюю рубаху, становился просто человеком - мужем и отцом. Александр то и дело отсутствовал до глубокой ночи: все и дело, что искал суженную, бесследно пропавшую. Поначалу и сам князь пособил сыну, но думы о первенце своем перенеслись раздражением и на младшего любимца. Однажды, когда Александр вернулся глубокой ночью грязный и уставший, впервые в жизни отец накричал на него:
- Покуда ты отсутствуешь, все люди уж почивают давно! До каких пор будешь ездить ты неизвестно где и зачем?
- Отец, ты же знаешь, я пытаюсь найти хоть какой-либо след, что приведет меня к Анастасии, аль позабыл, ради чего все это? - и юноша указал на черный плач опричника.
- Будь вы все прокляты: ты, Настя, Марфа, Андрей! - вскричал князь и вскочил с места, желая впиться в горло некогда любимого сыночка, руки его тряслись, он уже готов было задушить его, но опомнился, плюхнулся устало на скамью, приложил ладонь ко лбу. - Как я устал ото всего. Один в поиске какой-то девки, другой уехал и концы в воду. Когда же вы дадите мне отдохнуть спокойно?
Александр заметил потупленным взором катившуюся по щекам отца слезу, впервой видел он его таким - несчастным и беспомощным. Вмиг позабыл он о своих бедах-горестях, пожелал утешить старика, ободрить.
- Отец, успокойся, я рядом, - проговорил шепотом молодой человек, усевшись подле ног Никиты Федоровича, - иди отдыхай, а я уж сам приберу здесь. Иди, - он подтолкнул князя словно ребенка, - почивай и не о чем не думай.
Мужчина покорно и без слов подчинился сыну, тяжкой поступью поднялся на второй этаж, открыл со скрипом тяжелую дверь в почивальню и лицом упал на подушку, забылся сном. Но под утро проснулся князь весь в слезах, руки и ноги тряслись, рубаха вся намокла от пота, озноб пробрал до самих костей. Снился ему Андрей: голодный, в изорванной одежде, молящий о помощи. Видел Никита Федоровича первенца, хотел протянуть ему руку, помочь вырваться из болота, куда засасывало его и не мог пошевелить даже пальцем, а Андрей все падал и падал, и голос его, зовущий во тьме, отзывался в сердце отца нетерпимой болью. Вскочил князь на кровати, сердце бешено бьется в груди, голова гудит. Левой рукой взял он последнее письмо от Марфы Егоровны, в котором женщина укоряла супруга в черствости и нежелании того подумать о судьбе-кручине Андрея. "Прошло более месяца, - писала она, - а от старшего нашего сына нет ни слуха, ни духа. Я не могу ни пить, ни есть, ни спать, вся дума только об Андрюшеньке нашем. А ты, как ты, отец, можешь спокойно жить-почивать в Москве, когда, может статься, сына и нет уж в живых. Конечно, ты же никогда не любил Андрея, всю любовь, всю привязанность отдал Александру. А за что, скажи хоть мне, за что ты так ненавидел первенца своего. Разве Андрей словом или делом обидел тебя чем? Почему ты так несправедлив к нему? Или же тебе не нравится то, что у него нет жестокости твоей, и сердце его полно любви и сострадания ко всем живущим? Разве виноват Андрей, что родился с доброй душой и открытым сердцем?" Последние слова расплылись в каплях слез - великого горя матери.
Еще раз прочитал письмо Никита Федорович, положил его обратно и горестно вздохнул:
- Как можешь ты, глупая женщина, думать, будто я не люблю старшего сына и не думаю о нем?
Поглядев в окно на небо, в котором занималась заря, князь вытер катившиеся по щекам слезы и промолвил:
- Где же ты, сыночек мой родимый, Андрюшенька мой любимый?
Сына он любил, но даже не признавался в этом самому себе. И лишь потеряв его, Никита Федорович понял, как сильно тот ему дорог и какие чувства питает он к первенцу своему. Весь последующий день князь ходил хмурый и невыспавшийся, под глазами залегли темные круги, опухшие веки предавали его и так суровому виду более зловещее выражение лица. Даже Александр, любимец его, и тот старался ходить на цыпочках дома, лишний раз не беспокоил отца просьбами. Единожды он заикнулся на счет старшего брата.
- Отец, - проговорил юноша, - ты беспокоишься об Андрее?
Никита Федорович, продолжая машинально натирать клинок меча, ответил глухим голосом:
- Закрой рот.
- Но... я хотел сказать, что...
- Я знаю наперед, что именно ты хотел спросить и о чем подумал? Ревнуешь меня к брату? А ведь Андрей и мой сын тоже и твой старший брат. Ежели хочешь говорить о нем, то понижай голос и молви имя его с почтением, как принято у нас на Руси.
С тех пор Александр не упоминал Андрея, но затаил обиду на отца, да тут пришла еще одна весть, только из царских палат: из Польши прибыли два письма - одно от короля Сигизмунда Августа, второе - от тайных людей, отправленных Иваном Васильевичем под видом странствующих монахов.
Царь ранним утром прохаживался по верхнему ярусу между бойницами, с упоением оглядывал окрестный город, что раскинулся на холмах. Да, Москва преобразилась, не то что во времена правления его деда - Ивана третьего, когда столица представляла собой лишь маленький городок, похожий на деревушку, в которой не было не величественных храмов, устремляющихся куполами вверх, ни огромных площадей, ни белокаменных палат, ни кирпичных домов знати. И за какие-то пятьдесят лет маленький городок возрос до столицы, что могла тягаться с главными городами Европы, будь то Польша, Австрия или Англия. Выше всех построек был Успенский собор, его золотые купола можно было углядеть даже за городской стеной, ведь сколько трудов, сколько рук выкладывали стены его по кирпичику до тех пор, пока последний штрих не был завершен. Строительством занялся еще Иван третий, звавшийся князем, но не царем. Внук его оказался достойным приемником венценосных родителей; укрепив границы государства, Иван четвертый возглавил строительство чуда - Покрова на рву, для чего со всех уголков страны призвали лучших мастеров и зодчих. Храм сий необыкновенной красоты был закончен в июле 1561 года в честь памяти о взятии Казани, после чего зодчих, что трудились над храмом, царь приказал ослепить, дабы они не смогли более воздвигнуть нечто подобное.
Деяния прошлых лет омрачало лишь отсутствие митрополита Афанасия. После их последней беседы митрополит не заговаривал о кровопролитии и жестокости опричников, даже более того, молча соглашался со всем, что делал государь. Однако Иван Васильевич заметил, что владыка избегает встречи с ним, находя разные предлоги, чтобы не прийти во дворец. Посыльные от Афанасия каждый раз приходили с одним и тем же: то митрополиту нездоровится, то он выстаивает молитву, то держит строгий пост и не выходит из кельи.
"Избегает разговора со мной, избегает взгляда моего", - раздраженно думал про себя Иван Васильевич, чувствуя глубокую пустоту вокруг себя и в душе. Рядом с митрополитом он всегда ощущал себя защищенным и спокойным, словно благословение его и впрямь охраняло государя от всех забот. Ныне же на месте Афанасия пустота и она словно магнит притягивала к себе государев взгляд. Несколько дней назад там стоял человек, а теперь - пустота.
Вслед за царем поднялся к бойнице подрядчик с двумя свертками в руках. Иван Васильевич сам не стал читать, дал секретарю. Тот развернул первое послание от Сигизмунда, пробежал глазами и промолвил:
- Государь, в письме своем кроль Жигимонт польский отказывается возвращать нам Полоцк.
Государь нахмурил густые брови, глубоко вздохнул, словно обдумывая верный шаг, после чего ответил:
- Он не захотел породниться со мной, отдав мне в жену сестру свою, теперь же, захватив наши земли, смеет смеяться надо мной. Что же, значит, так хочет Господь Бог. Избежим мы кровопролития аль нет, да только нужно подождать немного, оттянуть время, ибо войско мое истощено войнами. Будет время, заберем то, что нам положено.
Секретарь развернул второе послание - от государевых шпионов, молвил:
- Царь, твои верные люди сказывают, будто Жигимонт собирается объединить Польшу и Литовское княжество в единую Речь Посполитую.
- Когда это должно произойти? - Иван Васильевич резко обернулся, зло глянул на секретаря.
- Того не ведает никто, государь, - с поклоном проронил тот.
Царь устало махнул рукой и ответил:
- Ежели неизвестно, то это лишь слухи. Нечего понапрасну беспокоиться.
К бойницам медленной походкой подошел князь Шуйский Иван Петрович, низко поклонился взмахом руки государю, но на пол не падал, затем поднял голову и бесстрашно глянул в очи того, кто держал в ежовых рукавицах всю Русь.
- Ну, молви слово свое, - вопросил Иван Васильевич.
Шуйский на секунду обернулся по сторонам и ответил:
- Государь, смилуйся, но митрополиту Афанасию снова нездоровится.
- Ты встречал его, видел собственными глазами, дабы подтвердить недуг его?
- Виноват пред тобою, государь мой, да только не пустили меня к нему в келью, молвив, передай царю так и так.
- Значит, нездоровится, - как бы самому себе прошептал царь, погладил десницей густую бороду, отвернулся ото всех. "Нездоровится ему. Избегает меня Афанасий аль боится чего-то. Ну и я терпелив, подожду до поры до времени, а там что Господь порешит, то и будет".
Из далеких крайних улиц разнесся пронзительный крик, народ валом со всей Москвы повалил на рыночную площадь, заполнив каждый закуток. Созывали приглашали и стара и млада к веселому представлению на праздник, что устраивали бродячие скоморохи. Веселые, румяные, кто на ходулях, кто ведя медведя на цепочке, артисты встали в центре образовавшегося круга, представление началось. Солнце ярко светило на землю, обогревая лучами каждого: богатого и бедного, счастливого и несчастного.