Небесный град (историко-фантастический роман)

Рыцарь, который защищает свою душу доспехами веры,
подобно тому как облекает свое тело в кольчугу,
и впрямь есть рыцарь без страха и упрека.

Святой Бернар Клервосский

Какой же русский не любит тамплиеров?
Если это вопрос, то риторический.
Если же это – тезис, то весьма спорный. Во всяком случае, мои собственные чувства при виде толпы устрашающего вида личностей в черном, на конях и с оружием были довольно неоднозначны. Особенно сейчас, при декорациях сугубо для разбойничьей мизансцены: черное ночное небо, луна, как бледное пятно, неприятно леденящий спину ветерок… Я попыталась вытащить из-за пояса джинсов хотя бы один пистолет – рука не двигалась. Тогда, в панике, я попробовала изобразить голливудскую улыбку типа «привет, ребята, какой чудесный вечер!». Увы! Попытка вылилась в слабый стон, отозвавшийся адской болью в голове. Ребята, однако, заметили мое жалкое приветствие и пришли в движение. Я слышала, как они галдят (невыносимо… боже, какая боль!), соображала, что это, должно быть, по-французски, но ни одного слова разобрать не могла. Внезапно что-то во мне переключилось, и я поняла, что плащи у парней с красными крестами – белые, следовательно, передо мной не какие-нибудь сержанты, а настоящие благородные рыцари*; что над головой у меня начищенной алюминиевой сковородой висит полдневное небо с ядовитой яичницей солнышка точно по центру; что у меня темнеет в глазах, за ночную прохладу я приняла жестокий озноб, и вообще, не успев ступить на землю, прилегающую к Акре, я получила самый сильный солнечный удар за всю свою многотрудную жизнь. Пока я понимала, один из бородачей соскочил с лошади, отцепил от седла притороченный к нему мешок и поднес к моему лицу. Он что-то говорил мне, я никак не могла понять, что именно. Но в мешке, вернее, бурдюке, что-то плескалось. Я с трудом приподняла голову, отпила несколько глотков, затем, осмелев, забрала емкость и опрокинула себе на голову. Они все дружно заржали.

*Рыцари-тамплиеры носили белые плащи с красными крестами; сержанты одевались в черное

Очень смешно… лучше бы шепнули по секрету – как им удается выживать между двух сковородок, неба и пустыни? Да еще в железных латах…
Добрый самаритянин без усилия поднял меня с земли. Второй, тоже спешившись, затормошил мой рюкзак, очень заинтересовавшись многочисленными карманами на «молниях».
– Э, не трогай, – слабо запротестовала я. – Там мое всё!
Протест не возымел действия. Первый рыцарь ловко забросил меня, как мешок, на круп самого мощного из коней. Чтобы не упасть, я схватилась за плащ всадника, а потом – и за его владельца. Владелец был под стать скакуну – голова его возвышалась над моей минимум на пядь, а на спине уместнее всего смотрелся бы текст: «Если вы читаете эту надпись, значит, брат Гундомар упал с коня»**. Он даже не соизволил повернуть голову; сомневаюсь, что он вообще меня заметил! Второй прихватил мой драгоценный рюкзак, тронул поводья, на ходу продолжая разглядывать невиданное вместилище хламья.

**Одна из первых печатей Ордена тамплиеров изображала двух рыцарей на одной лошади

Разъезд направлялся в Акру.
Оставалось только надеяться, что жареные Александры в тамплиерское меню не входят…
Дальнейшее помню урывками. Кажется, мне снова дали воды, и у меня хватило силы откупорить один из карманов рюкзака – тот, где лекарства, и отрыть там цитрамон. Потом… потом, кажется, гигант, который откликался на имя «брат Гэндальф» – вот в этом не уверена, потому что перед тест-драйвом как раз перечитывала Толкина, Сашка подсунула, – нес меня куда-то, перекинув через плечо. А мои семьдесят кило просто так через плечо не перекинешь… Прошло, наверное, не меньше полусуток, прежде чем я пришла куда-то поближе к себе.
То, что было подо мной, убило бы на месте принцессу на горошине; Рахметову бы не хватило пары гвоздей. Вокруг меня мирно посапывало пятеро бородатых парней в штанах и рубашках, подпоясанных какими-то веревочками, в обнимку с мечами. Их кровати казались не менее комфортными, чем моя. Я отлично вижу в темноте, но тут кто-то позаботился о скорейшей порче зрения – отбрасывая мутные блики, в плошке с маслом плавал зыбкий фитилек, немилосердно чадивший. В комнате стоял непереносимый запах мужика – смесь пота, перегара и портянок. Я поморщилась, встала и распахнула узкое, затянутое чем-то вроде слюдяных пластин окошко. Подумав, решила, что этого недостаточно, выкопала в рюкзаке ароматическую палочку и воинственно воткнула ее в трещину грубо сколоченного стола. Вскорости душегубка приобрела законченную запаховую форму. Можно было ложиться и спать дальше.
Проснулась я от того, что в дверь бесцеремонно барабанили. «Дерни за веревочку, дверь и откроется!» – заорала я, выхватывая пистолеты. Дверь и открылась.
– Какие веревочки? Балаболы! – сообщила нам бородатая башка, без тени смущения глядя в два направленных в лоб дула. – К заутрене опоздаете!
Я страдальчески вздохнула, откидываясь обратно в отключку. Но залечь на дно мне не дали. Один из братков, проснувшийся по первому стуку, поймал меня за плечо.
– Вставай, барышня, – весело скалясь в бороденку, предложил он. – Пошли на молитву, она короткая, а оттуда в палаты. Сегодня мясо дают.
Сердце все еще трепыхалось от неожиданной побудки. Все мало-помалу вставало на свои места. Меня, как неопознанное лицо христианского вида, доставили в крепость, приняли меры к спасению и устроили на ночлег в рыцарской казарме, где пустовала койка. А теперь собирались немного поспасать мою душу и накормить тело. При этом, заметьте, совершенно на упомянутое тело не посягая.
– Благодарствую за приглашение, – откликнулась я, оживая, – а за барышню отдельное спасибо!
Умываться тут как-то не принято. Я с досадой убедилась, что все написанное о неопрятности Западной Европы Средних веков является чистейшей – извините за каламбур! – правдой. Впрочем, на меня эта «правда» не распространялась. Я наскоро привела себя в порядок и вскоре с приличествующей случаю благостной миной слушала заутреню, добросовестно повторяя за капелланом «Отче наш».
В столовке (по-здешнему палатах, а вообще-то трапезной), правда, вышла заминка. Гостей тут принято сажать по ранжиру, и ребята не могли решить, куда бы меня пристроить – к сержантам ли, к беднякам за благотворительный столик. Наконец, брат Гэндальф – смотри-ка, я его правильно запомнила! – разрешил ситуацию, усадив меня рядом с собой. Судя по тому, как на меня косился народец, это была неслыханная честь. Я смиренно взяла кривую деревянную ложку и склонилась над объемистой глиняной миской, где в пшенной каше без масла угнездились куски жесткой говядины. Кушать нам надлежало из этой миски вдвоем, по очереди. Если мне не наврали, – чтобы излишне религиозные братья не постились сверх положенного.
Господи, ну и гадость они тут едят… Я и то лучше готовлю.
– Кто ты? – поинтересовался брат Гэндальф. – Ты отстала от каравана паломников?
Я с трудом представляла себе, что здесь могут делать караваны паломников.
– Ты благородная дама?
На этот вопрос я могла ответить. Очень давно и не здесь, но все-таки мне пожаловали титул баронессы Пентиум.
– Мы до того, как нашли тебя, поймали троих сарацин, – с удовольствием похвастался брат. – Какие-то странные, без оружия, избитые в кровь, но все в золоте и дорогих каменьях. Говорят, алмасты напала. На тебя тоже алмасты напала, или еще какая напасть приключилась?
– Угадал, – я кивнула головой. – Со мной приключился солнечный удар.
– А в алмасты ты не веришь? Я от сарацин частенько про них слышал. Говорят, песчаные ведьмы.
Не успела я тут появиться, как заработала новое прозвище. Сашка бы сказала – погремуху или даже погоняло. Обидно! С песками я не в дружбе. Лавинной ведьмой вот называли – правильно называли, не всякий под лавиной выживет. Со вздохом и честно я призналась:
– Если вам попались те трое, которым я выворачивала суставы, то они это заслужили. Мало того, что пытались забрать у меня рюкзак, так еще и в гарем продать грозились. Пришлось им объяснить, что руки коротки…
– Как? – ахнул брат Гэндальф совсем по-мальчишески. Я вдруг заметила, что он и есть молодой – лет двадцать восемь, может быть, тридцать, не больше. – Ты что, действительно побила троих мужчин с оружием?
– Знаешь, брат Гэндальф, – откровенно сказала я, – иногда просто приятно поставить на место троих зарвавшихся хамов с оружием.
Завтрак мы доедали в молчании. Меня бы это устроило – я разглядывала многочисленные трофейные щиты и знамена, развешанные по стенам для аппетита. Но, по-видимому, брат Гэндальф молчать не любил.
– А все-таки, – жадно полюбопытствовал он, едва встав из-за стола, – что ты здесь делаешь?
Я какое-то время молчала, прикидывая, как он отреагирует на правду.
– Я провожу тест-драйв. Испытываю свой «Телепорт».

***
Лауреаты Нобелевской премии время от времени вынуждены гладить.
Глажка – одно из самых моих нелюбимых занятий. Поэтому я предпочитаю несолидные джинсы и свитера или футболки. Но я ведь не одна на свете. И сейчас я гладила, шипя распылителем, Сашкино платьице – бело-розовое, поплиновое, с плиссированной юбочкой. Нелюбимое занятие, нелюбимое платье «для гостей». Время от времени я еще вынуждена ходить в гости к другим научным светилам, а у них – тоже дети или, чаще, внуки. Сашка у меня – поздний ребенок, другие в таком возрасте становятся бабками и дедками, а не мамами. Считается, что «дети найдут о чем пообщаться». Непонятно только, почему дети научных светил обязаны носить не то же, что и их не столь обиженные судьбой сверстники.
– Мама, – обманчиво-кротко начала Сашка, – а ты когда будешь испытывать свою машину времени?
Я в ответ тяжко вздохнула, утирая трудовой пот со лба. «Своей», да еще «машиной времени» я могла бы назвать «Телепорт» лишь в плане теоретических разработок (за которые и получила Нобелевскую), да и то наполовину, ибо начало изучению темпорального поля положила профессор Никонова. Программное обеспечение мы ваяли втроем с Серафимой и Хейгрис, конструкторские работы возглавлял старина Амори (надо видеть, с какой гордостью этот наследник баронского замка Х века под Тулузой произносит «я – россиянин!»), а уж энергоресурсами занимались ребята из проекта «Звездное пламя». Надо было еще менеджера нанять или агента, потому что разрешение и средства на тест-драйв в министерстве выбивала лично я, и кто бы знал, чего это мне стоило!
Две минуты работы «Телепорта» – трехлетняя добыча нефти по всей РФ.
Правда, он работает не на нефти, а на высокотемпературной плазме, генератор которой и называется «Звездное пламя». Во что обходится минута работы «Звездного пламени» – стратегическая информация. Если враги державы узнают эту цифру, они радостно сложат руки на животах и начнут ждать окончательного и бесповоротного дефолта.
– Сейчас, доченька, доглажу – и буду испытывать.
– Ой, – опасливо сказала Сашка, торопливо нажала «Escape», а за ним – «Game over» перед самыми носами разочарованных монстров, и вылезла из-за машины. Я сдвинула брови:
– Машину погаси! Тоже мне, Васисуалий Лоханкин модернизированный.
– Я тоже «Золотого теленка» читала, – немного обиженно ответствовала Сашка. – А ты надолго?
– Не глупи. Я там могу провисеть хоть сто лет, а сюда вернусь ровно через неделю. А что?
На лице чада четырнадцати лет от роду явственно читался триумф. Неделя! Без мамы!
Если бы две недели – она бы мне тут нарулила. Поэтому больше недели ей давать нельзя.
– А что скажет Тери?
Моя ненаглядная подруга жизни, остепененная чуть в меньшей степени, чем я (Нобелевскую за открытия в психологии еще не дают), в данный момент торчала на очередном заумном симпозиуме наподобие «Как сделать разложившихся гебефреников истероидными параноиками с нарушениями иннервационной моторики».
– Я для нее стараюсь. Я наметила путешествие в эпоху Крестовых походов. Выясню, что они там делали для преодоления мотивационных кризисов макросоциума.
– Это типа как у нас сейчас, да?
Чадо зрит в корень социальных процессов. Еще бы, интеллект у нее – в меня, а знания щедро, не сообразуясь с возможностями их усвоения, предоставляет Тери.
– Вроде того. Значит, так: по телефону никому не хамить, дурацких розыгрышей на пару с Кэт не устраивать (Кэт, вернее, просто Катька – приемная дочь Амори, шалопайка еще та), питаться регулярно, книжки мои друзьям не давать, с «тарзанки» не прыгать, спать ложиться не позднее двенадцати, в Интернетях пребывать не более семи часов в день. К приезду Тери приготовь, пожалуйста, салат «мимозу», она любит.
Не знаю, сколько она будет пребывать в Нетях – в сутках, по-моему, столько часов не бывает, но ложиться мы будем в три, с тарзанки прыгать – ежедневно, а то и с парашютом на летное поле попремся, если пустят – там с 18-ти лет, но кто его проверяет!, и вся надежда – что Тери не очень задержится. А то с нее станется умчаться читать где-нибудь курс лекций. На всякий случай я позвонила Амори и попросила присмотреть за чадом.
Итак… завещание я написала и заверила три дня назад. Бумаги к новой работе, не слишком объемной, но важной, – в ящике стола в родимом кабинете. В компьютере все систематизировано, пароли я сняла, а где снять побоялась – оставила их Серафиме. Экзамены в Политехе приняла. Лаборанты, научные сотрудники и даже уборщица – все тщательно проинструктированы, если что, без меня какое-то время обойдутся. Даже коммунальные услуги, и те оплачены. Что еще? Суп сварен, продуктов куплено на месяц вперед… На поминки должно хватить.
С этой мыслью – поистине в припадке оптимизма – я расцеловала Сашку и нырнула в метро. «Телепорт» стоит в моем НИИ. Сегодня воскресенье, и если что-то не сработает – пострадает минимум людей…

***
Из бомбардировщика бомба несет
Гибель аэродрому,
А кажется – стабилизатор поет:
«Мир вашему дому!»
Я отпустила гриф лютни и перевела дух. Никогда не могла спокойно воспринимать Высоцкого. Честно говоря, я впервые спела несколько его песен не без опаски – не поймут, затюкают… Поняли, хотя и по-своему.
– Хвост Люцифера! – брат Гэндальф, пристроившийся вместе с остальными вкусить высокого искусства, хлопает здоровенной ручищей по колену. – Когда-нибудь, даст Бог, я увижу Святую Землю, на которую не ступит нога вооруженного сарацина. Тогда и я скажу: «Мир вашему дому»!
Ребята, пустившие меня на бесплатный постой, представляли собой настоящий христианский интернационал. Брат Люк был родом из Швейцарии, брат Пере – из Арагона, где уже успел, несмотря на свои двадцать два, всласть повоевать с маврами, брат Ульрих – из Саксонии, брат Стивен – из Лондона (кстати, лютня принадлежала ему), а самый младший, братишка Беренгар неполных пятнадцати лет от роду*, – из Лангедока. Он спешно добавил, представляясь: с катарами никто из нашей семейки ни-ни, мы все добрые христиане. Как будто меня это интересовало! С ними жил брат Этьен. Жил… еще три дня назад. Я невольно оккупировала его постель.

*В Орден тамплиеров принимали с 13 лет. Юный тамплиер мог не входить в число боевых братьев, но все равно именовался рыцарем

Я невольно оккупировала и пол-миски, еще недавно принадлежавшие маршалу Акры*. Когда он погиб, его место занял молодой, но ближайший сподвижник павшего брат Гэндальф. То-то на меня все так глазели, – не всякому повезет завтракать из одной миски с маршалом! Хотя везение относительное. По здешним правилам, когда умирает маршал, на его месте должны месяц кормить одного бедняка.

*Маршал Ордена тамплиеров Пьер де Севри на самом деле пережил Г. де Боже и пал вместе с Аккрой

Личность с одним-единственным рюкзачком, хоть и баронесса, за бедняка по модулю сойдет…
– А что, «Балладу о боевом коне» уже пели? Жаль, я хотел послушать, – послышался голос.
– Ничего, я могу и на «бис», – заверила я и снова перебрала струны. «Я – «Як»-истребитель…»
Кто такой «истребитель», они, естественно, понятия не имели, зато четко представили себе БОЕВОГО КОНЯ, который хочет воевать по-своему. Все остальное было им слишком близко и понятно…
Терпенью машины бывает предел,
И время его истекло!
И тот, который во мне сидел,
Вдруг ткнулся лицом в стекло…
Я человек не сентиментальный, но есть и спать на месте «ткнувшихся лицом в стекло»… Б-р-р!
Торчать в осажденном городе – занятие неблагодарное. У нормальных людей находится куча полезных дел: коня подковать, мечом для тренировки помахать, кольчугу почистить, отстоять заутреню-обедню-вечерню, в дозоре постоять, на капитуле позаседать – еженедельном для обсуждения мелкой текучки и Генеральном для решения серьезных дел. А физику из Санкт-Петербурга приходится гибнуть со скуки. Нет, я не теряла времени совсем уж даром – у меня было припасено изрядно пленки, и я щелкала своей «мыльницей» везде, где ни попадя. Будет доказательство успешности тест-драйва (тьфу, тьфу, тьфу! Сюда-то я без проблем попала, а вот вернусь ли?) и одновременно – материал, за который историки удавятся. В поисках удачных кадров я и забрела на кухню.
Пожилой, сморщенный, подвижный человечек со смешливой искоркой в бархатно-черных глазах засеменил ко мне навстречу. На темной тунике выделялся алый крест – старичок был явно из братьев. Лысина его отсвечивала в солнечных бликах, пегая, как Босеан*, борода забавно топорщилась. Энергично жестикулируя, он воскликнул:

*Правильнее «Боссан». От фр. Baussant – «пегое знамя», черно-белый стяг Ордена Храма.

– Женщина в кухне Храма! Вот так так! Уж не нанял ли Орден нам кухарку?
– А что, помощь требуется? Запросто, – охотно откликнулась я. – Меня зовут Александра. Что делать будем?
– Брат Сиджизмондо, – все так же живо ответил старик, – ну-ка, дорогая девушка, поделись своими умениями. Как ни долго я постигал искусство кулинарии (я сдержала улыбку – постиг, нечего и молвить!), женская рука с кушаньями ладит куда как лучше. Видать, Бог не зря сотворил Адама и Еву разными!
Пожалуй, только добрейший фра Сиджизмондо, знойный сын Апеннин, и мог с полным правом именовать меня девушкой. Большинство местных парней были действительно парнями. Жизнь рыцаря коротка и ярка…
Я занялась осмотром владений фра Сиджизмондо. Мне самой нанимать кухарку никогда не хотелось. Не то чтобы я чувствовала в себе пристрастие к домашнему хозяйству. Но наш маленький устоявшийся мирок – я, Тери и Сашка – не потерпел бы вмешательства извне. А домработница – это больше, чем вмешательство. Поэтому пришлось осваивать все, что не получилось переложить на плечи машин.
Машин тут, конечно, не водилось. Управляться с огромными печами – это тоже не по моей части… А поделюсь-ка я, в самом деле, с фра Сиджизмондо некоторыми рецептами! Эта идея встретила понимание, и я уже через секунду устраивала ревизию своей кулинарной памяти. Итак… оливье? Ага, балалайку… Курица по-португальски? Нет, она с помидорами. «Водный мир»? Не люблю этот салат. И хорошо, что нет ни крабовых палочек, ни кукурузы. Мусака? Нет, там должны быть баклажаны. «Мимоза»? Нет, майонез еще не изобрели, а что за «мимоза» без майонеза. Картошка, жаренная с грибами во фритюре? Пальчики оближешь! Особенно при мысли о полном отсутствии как картошки, так и грибов… Я начала бурлить тихой яростью по отношению к некоторым «товарищам» из буржуазной историографии, приписавшим тамплиерам открытие Америки. Ни черта они ее не открыли!
– Болгарский перец найдется? – безнадежно спросила я.
Нашелся. Правда, не нашлось риса, но его я заменила пшеничной крупой. В остальном – фарш, морковка, лук… Ага, томатного сока нет. Ну и ладно, сливовый тоже хорош, не надо только сахар класть в соус.
– Фаршированный перец – это мясное блюдо, – наставляла я храмского командора по провианту, – поэтому фарша должно быть вдоволь. Лук предварительно поджарь, все смешай – и на сковородочку. А теперь слегка остудить – и можно начинять перцы. Соус готов? Сложи перцы в кастрюлю, соусом залей и туши минут двадцать…
К моему удивлению, специи здесь ценились дорого. Вроде бы места мускатно-коричные, ан нет… Но немного черного перца и базилика скаредный латинянин все-таки пожертвовал кулинарии для.
– Пусть сыночки потешатся, – приговаривал он. – Что им, бедным, остается? Ни костей-табличек*, ни любви прекрасных дев, ни золота-серебра – так хоть накормлю их, сердечных моих, повкуснее!

*Кости и «таблички» – азартные игры. Рыцарям Храма они строго запрещались.

Я была только «за». Короче, мы с фра Сиджизмондо сразу нашли общий язык.
Остальные труженики кухни взирали на меня довольно подозрительно, но для активных действий у них было слишком много работы. Поэтому я беспрепятственно отщелкала пол-пленки, запечатлевая для истории котлы, кастрюли и лопаточки с прилагавшимися к ним братками.
Возможностей для расспросов у меня было несколько меньше. Дело в том, что устав Ордена строго-настрого запрещал орденоносцам пустопорожний треп, смех, шутки и прочие развлечения. Поэтому, если я что-то спрашивала, мне отвечали доброжелательно, но односложно.
Ну, у них и жизнь! То нельзя, это нельзя – и каждый момент может оказаться последним… удовольствие носить одеяние с красным крестом – не сомнительная ли компенсация за все это?
По счастию, у брата Стивена оказалась с собой лютня. Насчет музыкальных инструментов Устав ничего не говорил. Другое дело, что ни времени, ни сил на музыкальные экзерсисы у братка не оставалось. А вот у меня было и то, и другое. Поэтому я выпросила у парня под честное слово заветные струны с колком, перенастроила лютню по-гитарному (я и на гитаре-то не Бог весть какой игрец) и ввечеру уселась порадовать народ героическими песнями. Первыми моими слушателями стали сам брат Стивен – насчет моих умений инструменталиста он тактично промолчал – и другие ребята из нашей комнаты, в смысле, дортуара. Вскоре вокруг меня собиралась целая толпа.
– Это еще что такое? – раздался гневный надтреснутый голос. – Песни поют! Вместо того, чтобы трудиться и готовиться идти к вечерне!
– Еще и женщина, – поддакнул ему другой.
– Я не женщина, я лесбиянка, – хмуро поправила я. По опыту знаю: невинная констатация безобидного факта почему-то вводит живых людей в состояние ступора. Так получилось и на этот раз. Перед нами, как два столба, застыли двое. Один, пожалуй, моего возраста, сутуловатый, рослый, с живыми и яркими глазами и крючковатым носом. Второй – немного помоложе, с бородой, раздвоенной, как ласточкин хвост, и насупленными косматыми бровями. Судя по почтению, которое им выказали братки, – из числа старейшин Ордена.
– Кто это такая? – брезгливо поинтересовался крючконосый.
– Это баронесса Пентиум, брат Тибо, – брат Гэндальф вежливо поклонился. – Мы нашли ее без чувств в степи.
– Кто позволил ей тут распевать? – с негодованием вопросил бровастый. У, генсек…
– Она запела, а мы с радостью послушали, – продолжал брат Гэндальф, – это, брат Бернар, хорошие, благочестивые песни. Как раз про нас!
Он благоразумно умолчал, что я уже четвертый или пятый день кряду даю благочестивые концерты.
– Я доложу Великому магистру, – поджал губы брат Тибо, – еще разврата нам тут и не хватало!
– Но ведь никакого разврата не было! – отчаянно крикнул брат Гэндальф им в спину. – Брат Тибо! Брат Бернар!
Вечер был безнадежно испорчен. Я запоздало сообразила, что ввергла в шок заместителя Великого магистра и будущего Великого магистра Ордена Храма Тибо Годена и… кто же второй?
– Наш сенешаль, – вздохнул брат Гэндальф. – Достанется мне на капитуле! Он сразу был против. Говорил, что я слишком уж молод.
– Давайте, и я приду на капитул, – предложила я. – Спою им пару песен. Пусть убедятся, что ничего плохого…
Идея была заведомо непроходной, о чем меня сразу же и вразумили. Посторонние на капитулы не допускались. Больше того, все, о чем говорилось на капитулах, являлось тайной почище Тетраграмматона*.

*Алхимическое «Имя Бога», якобы дававшее знавшему его мистическую власть.

Отдав брату Стивену лютню, я поплелась на кухню. Все лучше, чем сидеть в дортуаре и скучать. День сегодня был постный, и я всецело отдалась немясному блюду – блинчикам с творогом.
Обстановка в крепости была весьма и весьма неспокойной. За пару дней до моего появления здесь случилась настоящая беда – из учебников истории я знала, что именно она, как последнее перышко, переломила спину верблюду Святой Земли. Несмотря на состояние войны с султаном Келауном, Акра находилась под защитой перемирия, и некоторые мусульмане восприняли это всерьез. Как назло, этими некоторыми оказались обычные торговцы и крестьяне, привезшие в город свой товар. Опять же, некоторые христиане из числа тех, кто попроще, отнюдь не возражали против такого поворота событий. Но не примчавшиеся с Запада – из Заморья, как тут говорили – крестоносцы! Буйные сыны Ломбардии сочли недостойным своей рыцарской чести покупать лук и редиску у сарацин. В результате безоружные зеленщики и молочники оказались частично перебиты, а Келаун теперь требовал сатисфакции. Увы, он был прав.
Справедливости ради – местные «отцы города» и особенно рыцари-монахи, а в Акре сидели представители всех трех орденов, Храма, госпитальеров и тевтонов – предприняли активные действия, чтобы остановить ломбардцев. Но, во-первых, они успели спасти далеко не всех. А во-вторых, Келауна это отнюдь не смягчило.
– Я приготовил сметану, как ты учила, Алессандра, – улыбаясь, обратился ко мне фра Сиджизмондо. Я потерла лоб, очнувшись от нерадостных мыслей о международном положении. Сметану латиняне готовить действительно не умели до моего появления. Отведав упомянутое нововведение, я осталась вполне довольна.
– Отлично! Это как раз к блинчикам. И еще меду надо дать к ним же.
– Ну, если это постное блюдо… – улыбка старика приняла ощутимо лукавый оттенок. Я тоже, не сдержавшись, фыркнула. Он продолжал: – Я слыхал, что в Орден Храма иной раз принимали сестер. Не хочешь ли принять орденское одеяние? Брат Гэндальф, похоже, будет не против. Я передам тебе кухню со спокойной душой!
– Хорошенькая у меня будет жизнь, если я посвящу ее кухне! – расхохоталась я.
– Что это я слышу такое? – брат Гэндальф вломился на кухню, точно слон в посудную лавку, и заполнил ее своей гигантской фигурой и бряцанием оружия. – Брат Сиджизмондо! Ты предлагаешь войти в число братьев-сержантов благородной даме, баронессе?! Как ты могла это позволить, леди Александра?
– Дай, отсмеюсь сначала, – ответила я. – А ты-то что здесь делаешь?
У нас как-то сразу установились такие отношения – точно всю жизнь друг друга знали. Родись брат Гэндальф на Гороховой (где родилась я) или на 3-й Советской (где я живу вот уже второй десяток лет), я вполне могла бы качать его на коленях. Но сейчас он, явно непривычный к инспектированию кухни, покачал кудрявой головой:
– Завтра будет капитул. Брат Гильом, Великий магистр Ордена, хочет видеть тебя до капитула.
– А время поточнее ты указать не можешь? – хмыкнула я. Капитулы тут проходят после обедни. Значит…
– Сразу после обедни. Брат Беренгар проводит тебя.
Он повернулся и заторопился куда-то – у маршала всегда полно забот, особенно если это молодой и неопытный маршал. Я крикнула ему в спину:
– Эй, брат Гэндальф! А что он хочет конкретного?
– Сам не знаю, – уже издалека откликнулся он. Фра Сиджизмондо, робея, подошел ко мне.
– Ваша милость не изволили…
– Чего? – я сморщилась. – А! Пустое. Я же сказала, меня зовут Александра. Ты, кажется, что-то говорил о персиках? Давай назавтра компот забабахаем! И я научу тебя варить варенье, пока меня отсюда не выперли.
Фра Сиджизмондо изменился мгновенно – точно наизнанку вывернули. Минуту назад со мной весело болтал добродушный старый командор по провианту, проще говоря, шеф-повар и завснаб. А теперь – куда там, теперь смиренный инок почтительно обращался к знатной даме, из прихоти толкущейся на кухне. Неаппетитная перемена!
– С вашего позволения… – он поправился: – с твоего позволения, монна Алессандра, персики растут за крепостной стеной. За ними еще ехать надо. С утра братья…
– О! А можно, я с ними поеду? – ожила я. Хоть какое-то разнообразие. Нет, не так: хоть увижу, как эти персики растут! А то сколько я в Крым и на Кавказ ни ездила – никак не удавалось посмотреть!
Четверо братьев и с ними придурковатая баронесса из никому не известной Рутении с раннего утра отправились в персиковые сады. Нас снарядили честь по чести: мулы, корзины, топор на длинной ручке – это чтобы сухие ветки вырубать по мере надобности. Конечно, я захватила и фотоаппарат.
Пульт от «Телепорта», сработанный в виде брошки, я повесила на шею. Выглядел он достаточно красиво, чтобы сойти за обычную побрякушку. Перед поездкой я проинструктировала братьев, что нажимать в случае моей гибели или опасного ранения. Мало ли… не только ломбардцы любят гробить иноверцев.
И предчувствия меня не обманули! Мы уже успели набрать кучу персиков, загрузив выданную нам тару под завязку (все – в полном молчании, между прочим!), обрубили множество сухих ветвей и аккуратно сгребли их в кучу – то-то веселый костер запылает, когда урожай будет убран… и даже проехали пол-дороги в Акру. Молчание спутников раздражало меня. Вообще-то все, что мне надо от жизни – это тишина и возможность подумать. Но физика и математика меня сейчас не очень волновали, а исторические реалии были таковы, что думать о них лишний раз не хотелось. У меня с кризисной мотивацией – проблемы. Но, видит Бог, я не таких реплик хотела!
– Сарацины! Берегись!
Ну и ситуация: на нас во весь опор несутся штук пятнадцать вооруженных до зубов воинов, а мы – впятером, на мулах, с корзинами персиков… Где тут беречься? Конечно, мы все были вооружены, причем я – так, как никто бы и не ожидал. В мой боекомплект входят: два пистолета, сюрикен, дюжина метательных ножей бао-гунь и длинный кинжал. Раньше это был егерский нож, но однажды мы с одним моим очень хорошим другом обменялись подарками.
Не нужно мне рассказывать, что старшие научные сотрудники с таким количеством оружия не ходят. Ножи и сюрикен я получила в подарок от еще одного очень хорошего друга. Прощальный подарок – последний перед тем, как врезаться на мотоцикле в бетонную стену на скорости 220 в час… А в неспокойном XIII веке он всяко должен был пригодиться. Владеть всем этим я умею неплохо, так как регулярно тренируюсь, вызывая насмешки Тери. Она регулярно орет: «Санди – гроза всех питерских бандитов!», если не что-нибудь похлеще.
Дзинь! Первая пара бао-гунь пронеслась, тускло сверкнув лезвиями. Обычно я не рукоприкладствую, не говоря уж об оружии, пока не убеждаюсь, что на меня нападают всерьез. Однако тут убеждаться было нечего – а lá guerre comme а lá guerre.* Два всадника полетели с лошадей, зацепившись сапогами в стременах и подметая степное осеннее разнотравье размотавшимися чалмами. Я приготовила другую пару. Дзинь! Еще двое выбыли из строя. Их оставалось одиннадцать против пятерых. Оставшиеся не сбавляли хода, только еще яростнее орали, размахивая кривыми мечами. Черт… я с ТАКИМ не тренировалась!

*На войне как на войне (фр.)

Не ради чего-то там, а просто для размятия больного позвоночника я постоянно упражняюсь не только на ковре, но и с оружием. В основном восточным. Сабли японские, китайские, боевой цеп… Но не ятаганы же!
Не ятаганы. Зато викинговская секира. За секиру вполне мог сойти топор на длинной ручке. Я привстала в стременах. Видок у меня был – мул, по обе стороны – корзины с фруктами… и топор в руке! Но этот топор врезался в плечо первому же из нападавших, разрубив доспех; воин зажал плечо, взревев, снова замахнулся ятаганом – я перехватила его руку, вырвала из седла, шмякнув оземь, и снова подхватила топор.
Бедняга! Тяжелая кольчуга не спасла его от топора, зато теперь не давала подняться с земли. Я размахивала топором, не давая приблизиться ко мне – желающих было явно многовато. Внезапно что-то переключилось во мне, и я словно поверх голов нападавших увидела: к нам галопом скачут всадники в белых плащах. Еще орут что-то… «Наших бьют»? Нет, традиционный боевой клич – «Босеан спешит на помощь!». Топор снова свистнул в воздухе… Время заскользило очень быстро – белые плащи совсем рядом, они в гуще тел… ятаган над головой, сейчас воткнется прямо в лицо, прямо над крючковатым носом… Нос надо было спасать, и я, изловчившись, поднырнула под руку обладателя злокозненного ятагана, привычным броском поймав и отправив нахала на землю.
Итак, пятнадцать трупов. Даже шестнадцать. Неплохо для выезда на сбор персиков. Я уныло вернула топор в корзину (у, паразиты, персики рассыпали! Ну, пусть их братки собирают…) и отправилась за своими ножами. Любой из бао-гунь было бы жаль потерять.
– Брат Тибо, ты цел? – спрашивал кто-то за спиной. В ответ послышался знакомый, на этот раз добрый, голос:
– Эта женщина, как ее? – баронесса Пентиум – заслонила меня своим телом. Она жива?
– Да тут я, тут, чего же еще? – ворчливо отозвалась я. Как песни петь – так, значит, не гожусь, а как заммагистра спасать – пожалуй!
Молодые глаза ярко, по-мальчишески, блеснули над крючковатым носом. Как два ятагана.
– Ты умеешь готовить, петь… и сражаться. Кто ты?
– Александра Снегирева, доктор физико-математических наук, профессор, мастер спорта по альпинизму, КМС по дзюдо, баронесса Пентиум. Родом из России, по-латыни Рутении. Удовлетворен?
Брат Тибо как-то смущенно опустил голову, промямлил что-то себе под нос и помог мне сесть на свою лошадь, сам примостившись на ее крупе. Это была не лучшая идея – править конем я не умею совершенно. Что ж, никогда не поздно научиться… Заметив мою неуверенность, он произнес:
– Мы захватили их коней. Одного можешь выбрать ты… если нужно.
Кажется, это был просто подарок судьбы – в смысле, милость с барского плеча. От него было бы глупо отказываться. Я присмотрела себе вороного красавца и по тому, как хмыкнули по очереди все сопровождавшие нас рыцари и сержанты, определила, что мой выбор удачен.
Уж не знаю, как этого скакуна именовал прежний хозяин, я же, ориентируясь на книжные клички для вороных лошадей, окрестила его звучно – Саурон. Сашка была бы в восторге.
Мы прискакали в крепость. Я мельком подумала, что на сегодня с меня, пожалуй, впечатлений достаточно – а мне предстоит рандеву с Гильомом де Боже. Тоже подарок судьбы – как его Тери характеризовала? «Последний из титанов Святой Земли»? Очень спорная личность, заслужившая и беззаветную преданность братвы, и разнообразные обвинения современников, и упреки историков – эти клевали покойного Великого магистра за то, что он всегда и во всем искал прежде всего выгоды для Ордена Храма, а уж потом думал об общем деле.
А, с другой стороны, кто больше Ордена Храма занимался этим самым общим делом?
Брат Гэндальф с мальчишеской горячностью ринулся к нам. Не он один – брат Беренгар совсем по-детски прижался пушистой щекой к моему плечу, и другие не замедлили выказать нам радость по поводу благополучного возвращения. Внезапно народ расступился.
Не сам по себе. Перед кем-то, внушавшим общественности явный пиетет. Этот «кто-то», в белом плаще с красным тамплиерским крестом вместо кровавого подбоя, шаркающей кавалерийской походкой шагал к нам. Я прищурилась на него. Человек как человек, лет сорока пяти, росту чуть выше среднего, с крепкой статью воина и неожиданно изящными, аристократической формы руками, на удивление опрятный и ухоженный. Шелковистая темная борода элегантно лежала на чистенькой котте. Лицо его оказалось довольно приятным – открытое, с четким и чистым профилем, высоким лбом. Темные глаза были бы красивыми, если бы не красные прожилки. Гипертоник, определила я. Или просто с неделю не высыпался.
– Брат Тибо, – взволнованно начал он, – брат Джованни! Брат Жак!
Рыцари, которых он назвал (и не назвал тоже) по именам, наперебой заверили его, что они все, во имя Бога, живы и здоровы. Брат Тибо, улыбнувшись, добавил:
– Я едва не погиб! Проклятый сарацин, мир праху его, почти разнес мне голову! Если бы меня вовремя не закрыли своим телом…
– Кто? Кто этот святой брат? – вздрогнув, перебил человек с красными глазами.
– Это не брат, это… – брат Тибо указал на меня. Да с такой гордостью, будто это он учил меня дзюдо.
Я спешилась. Хотя нет, я неуклюже сползла с коня. Секунду красноглазый созерцал меня, особенно присматриваясь к моей футболке с надписью «С2Н5ОН – формула счастья».
Ну, люблю я футболки с дурацкими надписями! У меня их целая коллекция, и дюжину я прихватила сюда.
Внезапно он порывисто сорвал с себя свой чистенький белый плащ и набросил мне на плечи.
Можно было и не подталкивать меня, как это сделал кто-то из рыцарей. Я и так поняла, что мне оказана высшая честь из возможных. А еще я поняла, кто же этот человек с невыразимо усталыми, несчастными глазами.
Только Великий магистр имел право дарить одеяние Дома.
Торжественно преклонив колено, я от души поблагодарила за подарок Гильома де Боже.
После обедни меня, как и было условлено, ожидал брат Беренгар, чтобы отвести к Великому магистру. К сожалению, у меня в рюкзаке не было ничего от высокого давления. От низкого – пожалуйста, я сама-то гипотоник.
Больше всего я боялась, что в самый первый день со мной случился не солнечный удар, а сосудистый криз. Конечно, климатические условия – это серьезно, и не то чтобы в осенней Акре было намного жарче, чем в летнем Питере, – в Питере то тучка на небо набежит, то прольется свеженький слепой дождик, то дохнут сладостной сыростью каналы-ерики… А тут – ничего, раскаленная сковорода степи, безветрие, просоленный воздух, и близость моря не приносит облегчения, только дышит в лицо далекой вонью гниющих водорослей.
Но все-таки криз – это много, много хуже. Это очередной шаг к полной инвалидности.
Брат Гильом де Боже, сколько бы ни показывал тонометр, был надежно застрахован от смерти в результате инсульта. Всего через несколько месяцев во время штурма Акры он на просьбу «Не оставляйте нас, магистр» ответит: «Я не могу, я убит – видите рану?», показывая торчащую из груди стрелу, и еще почти сутки будет безмолвно лежать, ожидая не то смерти-избавительницы, не то победы…
И все-таки жаль, что у меня не нашлось фенигидина!
Брат Беренгар вел меня, уверенно петляя в донжоне. У него были красивые, девчачьи глаза – сумеречного сине-серого лучистого оттенка, большие, оттененные длинными ресницами, и славное веселое лицо того типа, к которому очень ладятся длинноватые волосы. Ему и борода пойдет, когда вырастет (если вырастет на его веку), но пока что на подбородке смешно топорщился цыплячий каштановый пушок, отнюдь не прибавляя рыцарю солидности.
Великий магистр шагнул ко мне. Он ожидал меня в небольшой, по-спартански обставленной, но чистой комнате, где – впервые в Акре – я увидела множество книг.
– Благодарю тебя, брат Беренгар, – обратился он к моему спутнику. – Можешь идти.
– Во имя Бога, – ответил он уставной формулой, поклонился и ушел, оставив меня наедине с мессиром де Боже.
Мессир – там, где нужен Мессия… или Мессир – тот, единственный и неповторимый… да кто угодно, лишь бы этот кто-то не был смертен! Воля ваша, но жутковато разговаривать с человеком, дату смерти которого знаешь заранее. И еще неприятнее понимать, что при всем желании тут ничего поделать нельзя.
– Приветствую еще раз, – сказала я, глядя в пол.
– Приветствую и я тебя, баронесса Пентиум, – с оттенком удивления произнес Великий магистр. – Когда я приглашал тебя к себе, я хотел лишь просить тебя удалиться из казарм, чтобы ты не вносила сумятицу в умы братьев. Братья из кельи, где тебя приютили, уверяют, будто ты подсказала им способ справляться с плотскими искушениями, а брат Гэндальф полагает, что твои песни поднимают боевой дух.
– Ага, – кивнула я головой, потому что первая часть его речи явно противоречила второй.
– Знаешь ли ты, кого заслонила своей грудью сегодня?
– Знаю, конечно, – я отважилась прямо взглянуть ему в лицо. Хорошее лицо, как раз для прямого взгляда. – Это твой заместитель и командор Акры брат Тибо Годен. Угадала?
– Знаешь ли ты, какой великой души и разума этот муж? – с дрожью в голосе добавил де Боже.
– Догадываюсь, – я невольно улыбнулась. – Абы кого не берут в заммагистры!
Он отпрянул – я сбила его с тона, помолчал и неожиданно усмехнулся. Смеяться вслух он, похоже, отвык.
– Верно мне докладывали, что твои шутки никогда не смолкают! А все-таки, как ты борешься с искушениями?
– Чего с ними бороться? – я пожала плечами. – Мессир, я гожусь большинству здешних братков в бабушки! Мне пятьдесят восемь лет. У меня, конечно, временами бывают искушения – например, запустить в особо бестолкового охламона чем-нибудь тяжелым. А борюсь я с ними просто. Показала своим сокамерникам, вернее, сокельникам, – если хочешь, покажу и тебе. – Он кивнул головой, и я продолжала: – Ну-ка, схвати меня! Хватай, не бойся!
Ого! Ну и хватка! Его пальчики, такие изящные на вид, можно бы использовать вместо пассатижей. Но схватил он меня неумело, насиловать женщин ему явно не приходилось.
Буквально за месяц до тест-драйва меня попытались схватить с куда большим энтузиазмом. Доцент Кривопустов, задержавшийся на кафедре якобы для того, чтобы обсудить со мной ход какого-то коллоквиума… По выписке из больницы его уволили «по собственному», а на самом деле за пьянку – надо же, так надраться, перепутать мужской туалет с женским, да еще и из окна вывалиться! При этом доцент был мне очень благодарен за то, что никому не рассказала, как все обстояло в действительности…
Я применила не самый удобный и не самый популярный прием, впрочем, дававший мне возможность мягко опустить магистра на пол, а не швырнуть, – бросок через бедро с захватом за рукава. Он резко вдохнул и, глядя на меня из партера, осторожно поинтересовался:
– Это… что?
– Это дзюдо, разновидность восточных боевых единоборств, – пояснила я. – Отлично смиряет и плоть, и дух.
Он сел на пол. Подумал. Помолчал.
…На третью мою ночь в Акре меня разбудил шебутной и жизнерадостный, невзирая на дисциплину, брат Люк.
– Мадонна Александра, – заговорщически шепнул он, – меня дьявол искушает. Грешная плоть…
– Пошли во двор, – по секундному размышлению отозвалась я. – Можешь не обуваться.
Веревочка из пеньки, подпоясывавшая его чресла, показалась мне слишком тонкой, поэтому я достала из рюкзака плотный пояс. Зато форменная туника и штаны годились не хуже старых кимоно запорожского производства. Мы выбрались во двор, там было местечко, сплошь усыпанное песком. Брат Люк смотрел на меня с полуоткрытым ртом, и на лице его читалась странная смесь испуга и предвкушения.
– Ноги на ширине плеч, – скомандовала я. – Страховаться при падении умеешь? О’кей! Начали!
После первых же двадцати бросков грешная плоть перестала его искушать, а я предложила братишке бросать меня. Так мы и упражнялись до рассвета, пока не зазвенел колокол к заутрене. Тогда только я велела ему сполоснуться из ведерка, стоявшего неподалеку. Руки у меня оказались в синяках от его неловких захватов, но начало было положено. Следующую ночь я провела уже с братом Ульрихом.
– Женщине, да и мужчине, в моем возрасте нельзя расслабляться, – объясняла я Великому магистру, с любопытством глазевшему на меня. – День-два – и все суставы начинают рассыпаться, кровь в жилах застаивается, потом, глядишь, и талия расплылась, и складка на брюхе образовалась, и сутулость… А ребятам оно не без пользы. Во-первых, и впрямь грешную плоть смиряет. Во-вторых, в бою пригодится. В-третьих, укрепляет организм.
– Ясно, – брат Гильом наконец-то поднялся, что-то поискал в своей слабо меблированной келье. Нашел лютню. – Будь так любезна, спой мне те песни, что ты поешь братии! «Балладу о боевом коне», например.
Я спела и «Мир вашему дому», и еще с десяток песен Высоцкого, потом плавно перешла к Шевчуку: «Люби нас всех, Господи, тихо…» и к Гребенщикову. Мне очень нравится «Дубровский», да и братии он полюбился, потому что там про «небесный град Иерусалим», но как минимум один критик у Б.Г. все-таки нашелся. Брат Беренгар со всем пылом юношеского максимализма заявил:
– Ну, что это за песня? «Горит сквозь холод и лед»! Да у нас ни льда, ни холода не бывает, этот Гре… гре… ну как его… в Святой Земле отродясь не бывал! И если горит – значит, он далеко? А почему он тогда стоит вокруг нас? И если он уже вокруг нас, с чего ему нас ждать?
– Чудак ты, – мягко сказала я ему тогда. – Это же поэзия! Ее сердцем надо понимать.
А теперь брат Гильом сидел и внимал:
Не плачь, Маша, я здесь,
Не плачь, солнце взойдет,
Не прячь от Бога глаза – а то как он найдет нас?
Небесный град Иерусалим
Горит сквозь холод и лед,
И вот он стоит вокруг нас
И ждет нас.
Словно очнувшись, я заметила, что у двери, не решаясь зайти, уже толпится куча народу, причем все рыцари, да еще из самых, по-видимому, авторитетных. Поэтому я торопливо отложила лютню.
– Не прячь от Бога глаза, – с удовольствием повторил брат Гильом. – Хорошая песня. Что ж, верю, что ты сумеешь поднять боевой дух своими песнями. Отвести тебе отдельную келью?
Все, о чем я мечтала, – это чтобы мне дали возможность побыть одной и подумать…
– Нет. Я привыкла к братишкам. У меня, знаешь ли, никогда не было младших братьев.
– И вот еще что… Ты знатная дама, но со стряпней ладишь не хуже настоящей кухарки. Скажи, это твоя причуда – то, что ты работаешь у нас на кухне, или ты дала обет?
– Обет? – я поморщилась, соображая, как бы получше сформулировать то, что собираюсь сказать. О том, что братки меня спасли, брат Гильом тактично не упомянул. – Нет, никакого обета и никаких причуд. Просто, знаешь ли, иногда приятно сделать для людей что-то хорошее.
Великий магистр очень серьезно посмотрел на меня.
Идея «разумного эгоизма» вкупе с Чернышевским еще не дошла до благословенной Святой Земли. Здесь и сейчас высшей доблестью считается претерпеть страдания во имя христианской веры. Возможность получения удовольствия от собственной праведности на фоне этой этической концепции выглядит настоящей ересью.
Хотя какая там праведность… обычный, слегка модернизированный моральный кодекс строителя коммунизма.
– Мне придется подумать над твоими словами. А теперь я должен вести капитул. Во имя Бога!
– Во имя Бога, – повторила я и откланялась.
Ночь напролет я от души швыряла через все мыслимые и немыслимые части тела брата Беренгара и брата Стивена. Беренгар на искушения грешной плоти не жаловался; он сразу поставил вопрос грудной клеткой:
– Мадонна Александра, а ты правда можешь научить драться без оружия?
– Правда. Могу научить дзюдо и самбо – это дзюдо по-русски, оно так и расшифровывается: «самооборона без оружия». В принципе, приемы с холодным оружием с ним неплохо сочетаются…
– Самооборона? А нападение можно?
– О, – с сомнением сказала я, – этот стиль разрабатывался для самозащиты. Но ты не переживай, опытный спортсмен приемами защиты свободно может изувечить неумеху-агрессора.
Глазки у братишки загорелись – елочная гирлянда отдыхает. Брат Стивен, более взрослый, чуть снисходительно прислушивался к нашему разговору. Все это время он не проронил ни слова.
Вечером он присоединился к нам, так же молча и с той же снисходительной улыбочкой. Вскоре улыбочка пропала, затем снова появилась – уже другая, беззаветная улыбка радующегося жизни тела. А когда у него впервые получился бросок через бедро, он буквально засиял.
Молча.
Я удивляюсь выносливости этих ребят. Молодость молодостью, но постоянно не спать – это не только у рыцаря, это у бывалого хакера-сетевика психика не выдержит. А ведь они не просто не спали, они усердно тренировались – отлынивать я бы им не позволила. И после трудов спортивных они выстаивали заутреню, что твои пингвины на яйцах, потом, наскоро перекусив, бежали по конюшням – проверять уздечки да мундштуки, упражнялись на мечах и с луками, занимались еще чем-то, потому что бездельничать им не позволял Устав, – короче говоря, сплошные труды да молитвы. Наконец, я не выдержала и вечером произнесла речь.
Еще не хватало, чтобы я оказалась причиной утраты частью тамплиеров боеготовности…
– Ребята! Вам все равно надо что-то делать. Давайте устраивать тренировки днем.
– Давайте! – воодушевились ребята, дружно хрустанув суставами. Они немедленно начали обсуждать, когда удобнее всего приступить и что для этого нужно, но рассудительный брат Стивен уточнил:
– А что скажет Великий магистр? И маршал?
– А мы их завтра же и спросим, – воскликнул брат Пере, импульсивно прохаживаясь туда-сюда.
– Погодите, – я задумалась. Если дзюдо нравится им, значит, понравится и еще кому-нибудь. Надо официально организовать секцию, пусть выделят нам место и время для занятий. Опять же, от меня польза будет.
Если бы здесь был какой-нибудь «государев человек», который бы занимался вопросами спорта! Но нет, даже такой простой вопрос, как изучение рыцарями приемов рукопашного боя, нужно вынести на капитул, предварительно согласовав со всеми сколько-нибудь значимыми братьями. И если согласие брата Гэндальфа, скажем, почти гарантировано, а брата Тибо вполне можно убедить, то брат Бернар непременно начнет возражать – из принципа, потому что не любит женщин вообще и меня в частности. И еще не факт, что брат Гильом прислушается ко мне, а не к своим проверенным в боях товарищам. Правда, когда я с ним беседовала, он вроде был не против. Но мало ли что он запоет сейчас?
В Питере я не раз и не два отчитывала Сашку – ну, сил человеческих нет это вынести! – за дурацкий, нахватанный скорее всего из низкопробных книженций, жаргон. Правда, довести дело искоренения похабщины из ее лексикона до конца у меня не достало терпения. Во времена моей хиппово-КСПешной молодости я вообще по-человечески не разговаривала… Ну так вот, недавно возлюбила она словцо «кумарит». Кумарят меня эти запреты… Кумарит меня необходимость запрашивать согласия на высшем уровне… Кумарит меня эта бессмысленная дисциплина... Это уже не Сашку в школе, это меня в стане тамплиеров все кумарит!
Да, кстати: строжайшая тайна, которой окутаны их капитулы, меня тоже кумарит.
Впрочем, обо мне они, по-видимому, забыли. Я пока единственный чужак в этом чужом краю. Поэтому после разговора с братками-сокамерниками я отправилась искать лично Гильома де Боже и забрела в окрестности зала собраний. Дверь его была прикрыта неплотно, и я расслышала:
– Наш Орден дает свободу. Свободу от плотских побуждений, от власти богатства, от суетной славы и тщеты мирской… Все, что нам, рыцарям Христовым, нужно – меч да добрый конь…
Это брат Гильом, как всегда, в соответствии с Уставом – они же тут чихнуть без Устава не смеют – вещает нечто вроде наставления. Наставление полагается делать «сколь возможно прекрасным». Что ж, говорит он и впрямь занятно; жаль только, что подслушивать под закрытой дверью неэтично. Будь я там, на капитуле, я бы уточнила: рыцарю – хоть Христову, хоть Бафометову – необходимо иметь меч, коня, хауберг, шлем (братки носят плосковерхий шлем без бармицы, который прозаически называют «железной шапкой»; выглядит это не Бог весть как живописно, из чего следует, что тщете мирской они действительно не слишком подвержены), щит, еще кучу всякой ратной снаряги, которая стоит примерно как в наши дни небольшой танк.
Армия вообще дело не из дешевых.
Вот только в современной армии никто не говорит о свободе. В лучшем случае – о правах и свободах мирных граждан, и то в чисто демагогических целях. Армия и свобода – две вещи несовместные, в отличие от гения со злодейством – уж те-то рука об руку служат той же армии…
Мое собственное имя, выкрикнутое молодым голосом, прервало мои размышления. Ага, это кто-то из наших, не дождавшись, пока я начну переговоры насчет тренировок, решил форсировать события. Молодец. Своим-то у Великого больше веры. Поднялся галдеж и лай. Спорили по двум параметрам: могу ли я чему-то кого-то научить и стоит ли позволять братьям прикасаться, пусть и на ковре, к женщине? Да так яростно, что я испугалась, как бы они не вцепились друг другу в бороды. Вот уж выкидыш демократии эти капитулы! Но вскоре крики и перебранки стихли. Заговорил брат Гильом. У него был звучный, отлично поставленный баритон – таким хорошо оперные арии выпевать, а не команды командовать. Внезапно дверь распахнулась.
– Привет, – сказала я братку, высунувшемуся из дверного проема. – Мне бы с Великим магистром…
– Он как раз велел тебя найти, мадонна Александра, – ответил браток, белозубо осклабясь.
По привычке улыбаться или не улыбаться всегда можно определить, кто как давно является тамплиером. Братки со стажем еле-еле двигают уголками губ, только глаза теплятся. Издержки средневековых понятий о самосовершенствовании: предполагается, что смех – нечто греховное и плотское. Правда, если бы кто-нибудь имел представление об их чувстве юмора! Верхом забавности тут считается перестрелять чьих-нибудь кур.
Еще можно приправить чей-нибудь обед камнями или арбалетными болтами, воткнутыми в стол и посуду.
Мне же, грешной, казалось ужасно смешным это итальянское обращение. Мадонна! Мамма мия!
– Покажи приемы, которым ты хочешь обучать рыцарей, – распорядился брат Гильом. Я пожала плечами, подозвала к себе брата Пере – у него прекрасно выходило падать и страховаться, он, как все испанцы, был гибок и пластичен – провела несколько бросков. Рыцари загалдели.
– А насколько это полезно в бою? – поинтересовался кто-то. Я вытянула шею, высматривая умника.
– Тебя как зовут? Брат Джованни? Хороший мальчик, – ласково сообщила. Тот гордо выпрямился: – Я знаменосец Дома! – Вот и умница. Иди сюда, знаменосец*. Ну-ка, ткни меня мечом.

*Знаменосец у тамплиеров был начальником оруженосцев

Он сделал это неловко, явно стесняясь нападать с мечом на безоружную пожилую профессоршу. Я ушла в сторону, перехватила его руку, мягко поймала под мышку. Знаменосец, несмотря на присущую тамплиерам худобу, был широк в кости и зело тяжек весом, поэтому позвоночник мой отозвался жалобным хрустом, но отступать было уже некуда; я бережно шмякнула брата Джованни на каменный пол, подстраховав коленом, чтобы он не выбил себе плечо – выставленная вперед рука открывала перед ним неограниченные возможности.
– Ой, – впечатлился он, – а если быстро?
– А ты руку выставлять не будешь? – по-одесски, вопросом на вопрос ответила я. – Сломаешь ведь!
Вопрос тренировок решился. Итак, после обедни все желающие приходят на задний двор и тренируются. Я вставила свои пол-безанта в виде советов, как одеться, как перепоясаться, как (никак, в смысле) обуться и, наконец, как помыться. Собственно, мыться после тренировок не обязательно. Но! Во-первых, я собиралась заставить их всех попотеть. Во-вторых, в этом столетии народ вообще не особо аккуратен. Своих сокамерников я живо приучила мыть ноги перед сном и регулярно протирать пол в комнате-келье – все равно ведь работать надо. Но остальные пахли как лошади. Под это дело вокруг песочного «татами» мы понаставили бочек с водой.
Дальнейшие вопросы решались без меня. Меня вежливо, но настойчиво попросили.
Если бы капитулы и прочие сборища братвы не были окружены такой безоговорочной секретностью – глядишь, и не заподозрили бы обыватели, что там служатся черные мессы. Но братва боялась не обывателей, а вражеских шпионов. И, учитывая, что Латинское королевство никогда не существовало в мирное время – если не считать недолгих перемирий – к тому были все основания.
Я сама боялась растяжений связок. Спортивные травмы неизбежны. От них застрахованы разве что шахматисты. Но моими учениками отныне были не спортсмены, а офицеры действующей армии, и целью – поднять, а не уронить, ее боеготовность. С утреца, уплетя на пару с братом Гэндальфом жареную свинину с фасолью, я устроила ревизию своим аптечным запасам.
Итак… финалгон, апизартрон – этот, кстати, может вызвать аллергию, диклофенак, индометацин. Ируксол – это для застарелых ран… Спирт медицинский. Который «формула счастья».
Мало. Преступно мало. Учитывая энтузиазм, с которым народец воспринял идею тренировок, – хватит на несколько занятий. Я поерошила «ежик» (отрастает, дикобразина… надо цирюльника искать) и отправилась на экскурсию в госпиталь. Чего б хорошего, а травмированных я им добавлю.
Проведя в храмовничьем обиталове несколько дней, я уже неплохо ориентировалась в его запутанных переходах. Справедливости ради надо сказать, что оно не для физиков из Питера строилось. По крайней мере, госпиталь – низкую пристройку с узкими, как бойницы, окнами, возле церкви – я нашла сразу.
В нос ударил запах крови и гноя, слегка перебиваемый ароматами растительных отваров. Пока держалось официальное перемирие, раненых было немного. Но они были. Палатки сарацин стояли невдалеке, к счастью, в не очень большом количестве, и редкий день обходился без стычек по мелочам. Лавируя между койками, ко мне вышел человек в штатском – какой-то сиреневой хламиде.
– День добрый, – скромно сказала я, – а можно видеть доктора?
– Я и есть лекарь в этом богоугодном заведении, – сообщил человек, немолодой, полный и неспортивный. Сразу было видно – не рыцарь. Но чувствовалось, что и он не из разночинцев. – Меня зовут сьер Годфруа…
– А меня зовут Александра, баронесса Пентиум, – ответствовала я. – Понимаете, какая штука: мы решили изучать приемы рукопашного боя, и нам может понадобиться медицинская помощь.
Он не спросил, кто это «мы». Он только широким жестом пригласил меня внутрь.
В госпитале было довольно чисто и просторно, но впечатление оказалось невыносимо тягостным. Раны у многих воспалялись, гнили; некоторые метались в бреду, иные лежали тихо, как мертвые. Со всех сторон слышались сдавленные стоны.
– О Господи, – пробормотала я, – оставь надежду всяк сюда входящий. Чем вы их лечите?
Я же все-таки опытный альпинист, а значит, не раз и не два имела дело с травмами. Не от меча, конечно.
– Вот настои и отвары, – лекарь принялся показывать свое хозяйство, – вот гадюки, сваренные в меду (меня едва не вывернуло наизнанку), вот отвар из сушеных тарантулов. Это вот настойка зверобоя…
– Живокость есть? – деловито уточнила я. – А тысячелистник? Семена мака? Я вам покажу, как делать из них обезболивающий напиток, только его надо давать очень осторожно, не больше одного раза и по чуть-чуть. Еще чистотел хорош, у него сок ядовитый, но для ран полезный…
– Отваром из чистотела мы раны смачиваем, – сообщил сьер Годфруа.
– А чем вы их обеззараживаете?
Объяснять смысл вопроса пришлось долго. Но когда он объяснил мне суть ответа, я обмерла.
Здесь применялись три «препарата»: нож в смысле иссечения ран, огонь и земля.
– Очень хорошо для болевого шока и столбняка, – жизнерадостно заметила я. У сьера Годфруа мои слова не встретили понимания, но я не отступала: – Давайте-ка устроим сеанс вивисекции. Я приготовлю облепиховое масло и залью им рану без всякого иссечения и прижигания. Посмотрим, чей раненый быстрее выздоровеет.
Боюсь, что у несчастных, корчившихся от боли на койках, эта идея тоже не вызвала воодушевления…
К счастью, фра Сиджизмондо, проникшийся ко мне почти родственными чувствами – повар повару друг и товарищ – охотно согласился предоставить мне целую корзину ягод облепихи (вторую такую же он ухнул под моим чутким руководством в компот с поздним виноградом и поздними же яблоками) и галлон оливкового масла. Я быстро запарила целебный настой и снова обратилась к шеф-повару:
– Слушай, там многие потеряли уйму крови. Надо их питать так, чтобы они быстрее восстановились. – Разумеется, фра Сиджизмондо был не против. – А значит, надо им давать гранатовый сок и красную рыбу.
– Сделаем, – старик засуетился. – Эй, брат Эймар! Ну-ка, выжми гранатового соку да отнеси в госпиталь! И красная рыба, даст Бог, найдется…
– А еще лучше красная икра, – продолжала я.
Глаза у всех, кто нас слышал, стали размером с перископ. Что такое «икра», тут никто отродясь не слыхал. Я сама ухватилась за лоб, пытаясь вернуть оттуда в орбиты орган зрения, – они ее выбрасывали! Деликатес, ценнейший продукт – на помойку!
Когда глаза у всех присутствующих пришли в норму, я им их открыла. И братья торжественно поклялись мне, что ни единой икринки больше не выбросят, а посолят и всю дадут раненым… ну, и монсеньору Великому магистру тоже. По моим наблюдениям, Гильома де Боже непритворно любили.
Не знаю, будут ли меня любить после тренировки. Я дала ребятам изрядную нагрузку. Как положено, – сначала жесткую разминку: отжиматься дважды по 50 раз на ладошках, дважды по 50 раз – на кулаках, прыгать на корточках, качать пресс… Самым головокружительным аттракционом было признано упражнение для шеи: встать на «мостик», макушкой в пол упереться и качаться взад-вперед 80 раз. Потом начала преподавать им броски. Тут и мне пришлось потрудиться, потому что на тренировку пришло человек пятьдесят, не меньше! И каждому надо показать, объяснить, посоветовать… Одна радость – все-таки рыцари, люди опытные. Ратную науку на лету схватывают. Назавтра велю им тренироваться в кольчугах, не маленькие.
На следующий день мне попало от брата Тибо.
– Это хорошо, что ты в госпитале помогаешь, – сурово выговаривал он мне. – А у Великого магистра ты разрешения спросила?
– А что, он был бы против?
– Ты не насмешничай, – горбоносый брат Тибо совсем нахмурился, – порядок есть порядок. Ежели все не спросясь начнут делать что хотят, знаешь, что будет?
– Брат Тибо, – устало сказала я, – в данном конкретном случае признаю: была неправа. Спрошу я у него разрешения. Но ты-то ведь о другом говоришь. Ты людей, что ли, от рождения греховными считаешь?
Разумеется, он именно так и считал.
– А ты вот о чем подумай: святыми тоже не рождаются. Но если бы все рождались грешными, то и святых бы не было. Умей доверять человеческой натуре, она часто добрая.
С этой сентенцией, проклиная дубовую орденскую дисциплину, я и поплелась к брату Гильому – за разрешением. Конечно, он дал «добро»…
Несколько дней спустя – я торчала здесь уже больше недели, отсняв половину запаса пленки, – стало ясно, что в госпитале без штата медсестер не обойтись. Сьер Годфруа не справлялся сам. У него были ученики и помощники, но и они не решали проблему.
Зато раны юного сержанта, которого отдали мне на заклание, заживали хорошо, выглядел он вполне сносно, и настроение у него было заметно лучше, чем у тех, кто сподобился «исцеляться» согласно принятой здесь методике. Те, кому раны присыпали землей, почти все получили нагноение, а у парня, которому рану прижгли, получился – как я и предсказывала – настоящий болевой шок, по счастию, не смертельный, но страдал он зверски. Не выдержав, я начала пользовать его облепиховым маслом и гранатовым соком. В конце концов, госпитальный люд проникся ко мне уважением.
Больше раны никому не прижигали.
– Но кто же пойдет ко мне в помощники? – причитал сьер Годфруа. – О, мадонна Александра! Ваша милость!
– Послушай, – мрачно выдала я, – если уж не хочешь звать меня Санди, называй «доктор» или «профессор», а еще лучше – просто «док». Эти старомодные титулы меня утомляют.
– Слушаюсь, ваша милость, – обреченно откликнулся сьер.
Похоже, расширение Санди.doc он был не в состоянии прочитать без глюков.
Где взять помощников для доктора Годфруа, я и сама не знала. Мобилизовать на это полезное дело рыцарей или сержантов, конечно, можно было бы, но они ведь не могли находиться в госпитале подолгу. С учетом религиозного рвения мирян – можно было подбить на подвиг милосердия пуленов*.

*Пулены (латиняне) – европейцы, постоянно жившие в Святой Земле.

Но где взять пуленов, если я все время торчу в крепости?
Хотя… я же не сестра Ордена тамплиеров. На меня не распространялся запрет отлучаться из крепости. Строго говоря, и на братьев он распространялся только с оговоркой «без разрешения». Я задумалась над этой возможностью, представила себе, как немолодая коротко стриженная женщина в джинсах – то есть в одежде невиданного покроя, да еще и, по здешним меркам, мужской – выбирается на улицы Акры и начинает орать проповеди о милосердии по отношению к бедным-несчастным рыцарям Христовым…
Ги-ги-ги…
Так ни до чего конструктивного и не додумавшись, я решила присмотреться к мирному населению, а потом действовать по обстоятельствам. Тем более, что для этого не обязательно было и из крепости вылезать.
Где открывалась неплохая возможность присмотреться к пуленам, так это в церкви. По-хорошему, тамплиерские церкви и часовни как раз и строились для того, чтобы братья не пересекались с народом и не поддавались его дурному влиянию – ибо круг их по определению был узок и страшно далек. Но с самого начала эту хорошую идею задвинули в дальний угол: и в Европе, и в Латинском королевстве многие были не прочь послушать страстные проповеди и, главное, поглазеть на суровых бородатых рыцарей. Ну, а я была не прочь поглазеть на этих многих. Честно говоря, они меня разочаровали. Я помнила по репродукциям средневековых миниатюр – яркие костюмы, один рукав синий, второй красный, геннины, как у сказочных фей, сапоги с носками, привязанными к коленям золочеными шнурками… Таких в церкви почти не встречалось. Если в одежках прихожан и находилось что-нибудь яркое, то только в виде ленты или косынки – все серое, коричневое, крашенное луковой шелухой или еще чем-нибудь в этом роде. И серые, тусклые, редко мытые лица костюмам под стать. Похоже было, что идти с проповедью христианского милосердия к этим людям нет смысла.
Внезапно краем глаза я заметила личность, соответствовавшую идеалам средневековых миниатюр в их изначальном колорите. Действительно: один рукав красный, второй, правда, – белый, и геннин метровой высоты, и мелкий жемчуг и золотая нить на подоле, и коричневый шелковый шарф, должно быть, стоивший бешеных денег, на плечах. А лицо совсем молодое, и не то чтобы красивое, – нет, черты его были довольно неправильны, но очень нежное, фарфорово-кроткое, и длинные темные ресницы скромно опущены долу, и огромный лоб, и тонкий профиль. Словом, у девицы, по всей видимости, не было отбою от поклонников. За девицей тянулся шлейф барышень попроще, видимо, свита. Остальные почтительно расступались перед ней.
То, что я откровенно уставилась на барышню, наверняка было непочтительным, потому что ко мне осторожно, бочком-бочком, но уверенно подошел какой-то человек и требовательно поинтересовался:
– Кто ты, женщина?
У меня не было даже охоты объяснять ему, сколь мало я заслуживаю такого обращения.
– Я Александра Снегирева, баронесса Пентиум, из Рутении.
– Ваша милость хочет обратиться к ее сиятельству с просьбой?
Смотри-ка, такая девчонка и уже сиятельство…
– Ну… можно бы. А кто такая это сиятельство?
Человек, видимо, слуга «сиятельства», с удивлением покосился на меня, молча повернулся и ушел.
Заутреня закончилась; у меня имелись кое-какие планы на сегодняшнее утро, и первым из них числилось позавтракать – я здесь в полном смысле слова голодала, а грызть свои запасы в виде «быстринки» и супов от «галлина бланка» под одеялом было стыдно, – но человек сиятельства подобрался ко мне снова и вежливо предложил идти за ним.
– Надеюсь, это стоит перекуски, – процедила я. В самом деле, порции, выдаваемые бедным рыцарям Христовым, могли бы быть и побольше, а от них еще полагалось оставлять половину, чтобы раздать беднякам. При таких условиях пропускать трапезу – первый, но большой шаг к самоубийству.
Девушка в геннине ожидала меня у ворот церкви, не обращая внимания на поклоны окружающих. Когда я подошла к ней, она сделала короткий знак своему выводку фрейлин, и они отошли на несколько шагов.
– Привет, – сказала я. – Кажется, кто-то хотел меня видеть?
– Да, – девушка слабо улыбнулась, внимательно разглядывая меня, как я чуть раньше – ее саму. Из-под геннина выбилось несколько светлых, золотистых прядей, но глаза у нее оказались темными, бархатно-карими, с темными бровями и ресницами. И выражение у этих глаз было очень необычным для девицы восемнадцати лет из хорошей семьи. – Вы и есть баронесса из Рутении, которую приютили тамплиеры?
– Я и есть, – отозвалась я, недоумевая, как мне удалось стать звездой вечерних новостей. Вроде бы и не высовывалась за эти несколько дней никуда… – Зови меня просто Александра.
– Александра… Меня зовут Элинор, – она снова улыбнулась. Выражение ее глаз не менялось, что сделало ее похожей на Джоконду. Голос у нее был низкий, с хрипотцей, но говорила она негромко и без напора.
– Ты ходишь в эту церковь? – спросила я. Собственно, я планировала спросить немного не то, но оказалось – спросила правильно.
– О, да! – с воодушевлением откликнулась Элинор. – Я люблю молиться здесь, среди тамплиеров. Они как никто другой почитают Богоматерь и Господа нашего Иисуса Христа, и, склоняясь пред иконами, не думают о своих мелких плотских желаниях. Глядя на них, и я укрепляюсь душой…
– В чем же? – осторожно полюбопытствовала я.
– Я тоже хочу служить Богу, – застенчиво призналась Элинор, – но не в монастыре. Я не знаю, как. Если бы я была мужчиной, я бы тоже взяла в руки меч во славу Господа.
Руки у нее были малюсенькие, как у ребенка. В этих фарфоровых ручках, пожалуй, смотрелся бы… смотрелась бы «Беретта» не очень большого калибра. Темные глаза внезапно вспыхнули, на щеках сквозь приличествующую эпохе бледность и малокровие продрался румянец.
– Пока что я жертвую Ордену тамплиеров… ну, немного, – самокритично продолжала Элинор. – Я бы жертвовала больше, но отец не позволяет мне. – Она жадно впилась глазами в мое лицо. – Они правда такие… такие? Они вас не обижают?
– Они? – рассмеялась я. – Во-первых, меня обидишь. Во-вторых, они меня спасли. Ну а, в-третьих, я теперь обучаю их приемам рукопашного боя.
– Вы?! – ахнула Элинор. По-мальчишески ахнула, не по-девичьи. – Правда? Вот это да! Я думала, они не любят женщин… У них ведь нет сестер.
Я потерла лоб. В Уставе было записано, кажется, так: «Не следует принимать слишком много сестер…» – дальше неинтересно, обычная дребедень про Евин грех. Значит, мало сестер все же принималось.
– Есть у них сестры. Во всяком случае, иногда бывают, – заверила я. – Но тебя они вряд ли возьмут, уж слишком ты слабая и хрупкая. Да и зачем это тебе? Лучше уж живи как жила – делай пожертвования, детей воспитывай как положено и так далее… – Мои слова явно вызывали у Элинор сильнейшее отторжение. – Кстати, ты не знаешь, среди твоих вассалок нет таких, кто умел бы ухаживать за ранеными?
– Среди вассалок? Я спрошу, – с сомнением произнесла Элинор.
– Меч во славу Господа частенько заканчивается гибелью или ранами, – объяснила я. – Поэтому я бы хотела, чтобы кто-нибудь из женщин затеял… э… подвиг самоотречения и христианского милосердия.
– Из моих служанок есть одна, искусная во врачевании, – задумчиво проговорила девушка.
– Да искусная, в общем-то, и не нужна – там скорее нужно так, воды подать, рану мазью намазать, покрывалом укутать да питья целебного заварить, – обнадежила я.
– Это и я могу, – обрадовалась Элинор. – Пойдем! У меня сердце кровью обливается, когда я думаю о страданиях бедных раненых!
– Погоди, – я прикинула, что станется с геннином и прочим нарядом. – Туда надо надеть что-нибудь такое, что и мешать не будет, и кровью запачкать не жалко.
– Тогда я сию же минуту отправляюсь домой, переодеваюсь и прихожу сюда! – воинственно заявила Элинор.
По правде говоря, я сильно сомневалась, что она действительно вернется сюда, но после завтрака (я на него все-таки успела) в крепость вломился целый курятник девиц явно благородного происхождения, возглавляемый экзальтированной темноглазой красавицей.
– Погибнуть во имя Бога – это счастье, – сообщила она мне, как некое откровение, – и муки во славу Его есть самая возвышенная участь человека…
– Тогда готовься, – посоветовала я, внутренне содрогаясь при мысли о том, что она увидит.
Девки натащили всяких целебных трав, куриных бульончиков, корпии, баночек с мазями – словом, настоящий санитарный десант. Но все-таки они не были готовы! По счастью, в этом столетии еще не вошла в моду манера падать в обморок по поводу и без повода.
– Боже мой, какое воспаление, – пробормотала Элинор, экстатически созерцая гниющий, налитый гноем развал – назвать это раной язык не поворачивался – на руке одного из рыцарей. Девица рядом с ней отвернулась и со сдавленным вскриком выбежала из комнаты. Элинор не обратила на нее никакого внимания. – Дайте…
– Воды для начала, – подсказала я. – Эй, лекарь! Сьер Годфруа, принимай пополнение! Ножик есть? Протри его спиртом, прокали на огне, – будем гнойник вскрывать.
– У меня есть бальзам, – с гордостью сообщила одна из девиц, стараясь не смотреть на раненого. – Там драгоценная лаванда, и розовое масло, и…
– Пойди-ка и свари отвар из зверобоя и живокости, – перебила я, – а бальзам давай сюда.
– Облепиховое масло я сделал, как вы сказали, ваша милость, – угодливо кивнул мне сьер Годфруа.
Вторая благородная девица, покрепче своей товарки, принялась выполнять распоряжения насчет ножика. Я тем временем объясняла Элинор:
– Вот с этим тебе придется иметь дело каждый день, если хочешь тут работать. Ну-ка, держи парня…
Рыцарь стоически закатил глаза, мысленно прощаясь с конечностью.
– Тряпку подайте! Чистую, дурочки, рану протереть! Промывай, – командовала я. Сцепив зубы, Элинор промывала ужасную рану от гноя, потом заливала ее бальзамом, наконец, приложила корпию и обмотала руку чистой тряпицей. Рыцарь, молодой светловолосый парень, с облегчением вздохнул. Тут и девушка, варившая травы, вбежала со своим «произведением»; я сразу же налила его в чашку и подала рыцарю.
Вторым пунктом был сержантик с раной в груди. Он потерял много крови, но рана не гноилась, наоборот – начинала заживать, хотя парнишка едва мог пошевелиться от слабости. Под руководством лекаря девушки отжимали гранатовый сок, варили противовоспалительное питье, меняли перевязки.
– Надо, чтобы кто-нибудь регулярно протирал тут пол, – распоряжалась я. Мы с Элинор вдвоем сменили белье одному из раненых, у которого было сильное кровотечение, напоили его гранатовым соком…
Она не выдержала.
Почему, собственно, она грохнулась без сознания именно сейчас, преспокойно стерпев зрелище воспаленных открытых ран, я не знаю. Может быть, впечатления превысили некую критическую массу. Девки тут же засуетились вокруг нее. Я брызнула ей в лицо водой.
– Что вы меня обхаживаете? Вы раненым помогайте! – пропищала Элинор, открывая глаза.
С этого дня она приходила по утрам, как штык. Мне было интересно, на сколько ее хватит. Многие девчонки из тех, кто был с ней в первый день, явно почувствовали переизбыток экзотики тогда же, но некоторые продолжали навещать раненых и ухаживать за ними, а к ним прибавились новые подружки. Вскоре Элинор выжила меня из лечебницы, решительно заявив:
– Теперь я знаю все то же, что и ты! Я сама хочу их спасать!
Ну, что ты скажешь? Иной раз религиозное рвение дает неплохие плоды…
У меня, вообще говоря, не было никаких способностей целителя; надеюсь, что как фотограф я более конкретна. Поэтому, вооружившись своей верной «мыльницей», я отправилась на экскурсию по городу.
Экскурсия больше напоминала разведку боем, что мне и пришлось оценить буквально сразу же. Все, сказанное о восточных городах, распространялось и на Акру в полной мере: узкие и напрочь лишенные зелени кривые улочки, где в лучшем случае могли разъехаться два ишака без поклажи; горластые и неопрятные люди, составлявшие удивительно пеструю публику – здесь попадались и блеклоглазые выходцы из Северной Европы, и египтяне в галобеях, и рыцари в живописном, изукрашенном самоцветами, но оттого не менее грязном облачении, степенные монашки, но больше всего было темноволосых суетливых пуленов с французскими корнями. Нижние этажи большинства домов занимали засаленные забегаловки, вываливавшиеся на и без того тесные улицы со своими прилавками и немногочисленными покупателями. Редкая улица оказывалась вымощенной камнем, гораздо чаще встречались обыкновенные проселки. Прямо в пыли возились чумазые, покрытые синяками ребятишки. Я забрела в кварталы бедняков, где на протянутых веревках сушилось убогое серое барахло, рано состарившиеся женщины с безучастными гноящимися глазами сидели у домов, о чем-то болтая или кормя грудью хилых младенцев. Хибары, которые у нас в Питере не сошли бы и за гараж, доведенные эксплуатацией до полуразваленного состояния и заваленные тряпьем вместо мебели, – вот и все их жилье. Мне захотелось убраться оттуда как можно быстрее, что я и сделала, не забыв вволю нащелкать снимков на недобрую память. Но и более благополучные районы отнюдь не производили впечатления комфорта. Разве что одежки на обитателях были целее. Вдоль улиц текли в открытых канавах реки нечистот, люди месили ногами лошадиный навоз вперемешку с мусором, не считая за беду и самим облегчаться прямо у стен собственных жилищ. Время от времени, разбрызгивая жидкую дрянь во все стороны, проносились всадники, нещадно хлеща плетьми случайных прохожих. Невольно проведя параллели с тамплиерской твердыней, я поняла, что пора туда возвращаться. Там, по крайней мере, не так противно пахло…
Откуда-то из глубин дворика послышались крики. Орали тут везде, когда злобно, когда в пылу драки, а когда и просто по дурной привычке злоупотреблять голосовыми связками – в первые два-три раза я шарахалась, потом надоело. На сей раз шарахнуться пришлось, потому что не было выхода: прямо на меня выскочила растрепанная и сильно беременная женщина в разорванном платье и с разбитыми губами, а за ней – обрюзгший подвыпивший мужлан, размахивающий кулаками. Сцена – идеал сторонников патриархата!
– Ты что ж делаешь, сволочь? – вкрадчиво поинтересовалась я, перехватывая занесенный в очередной раз кулак.
– Пшла, стерва! – рявкнул мужлан, обдав меня невыразимым амбре – перегар дешевого винища, застоявшийся пот, немытые ноги, нечищеные зубы, нестираные штаны плюс секрет половых желез. Этот запах мужчины заставил меня поморщиться, а его носитель, вглядевшись в меня тупыми осоловелыми буркалами, выдал: – А-а, это ты, тамплиерская подстилка! Сейчас я тебя…
Я предпочла трактовать последние слова как угрозу мордобития. Звучала она глупо, зато не было необходимости его убивать – с насильниками у меня разговор короткий. Но и для любителя рукоприкладства нашлось кое-что от профессионала – он и сам не понял, как очутился на загаженной земле, чувствительно приложившись локтями и спиной. Немедленно на его башке оказалась моя нога в альпинистском ботинке.
– Во-первых, не клевещи на храмовников, они хорошие ребята, – назидательно сообщила я. – Во-вторых, никогда не хами старшим, тем более дамам. В-третьих, если я узнаю, что ты, мразь, еще раз поднял руку на беременную женщину, все бедняки Акры смогут полакомиться жарким из отбивного подлеца! Все понял, гад?
Он не понял. Стоило мне убрать ногу, как он вскочил, перекособочившись, но злобно что-то рыча, и кинулся на меня, целясь маковкой в мой живот. Ну, каков идиот! Конечно, вряд ли он поумнел, целенаправленно ударившись несколько раз подряд об мою коленку. Приемы дзюдо отлично сочетались и с еще менее спортивными штучками, типа удара локтя в основание черепа или между лопаток, но создание вдов не входило в мои планы. Отшвырнув бесполезное тулово, я сделала ручкой зареванной жертве семейного произвола и заторопилась в крепость.
Идти было довольно далеко, солнце откровенно клонилось к закату, а после отбоя меня туда бы не пустили.
Впрочем, тащиться пешком мне тоже не пришлось. Позади послышался топот копыт, я рефлекторно вжалась в ближайшую стену, так как успела убедиться в полезности означенного действия, но копыта притормозили подле меня, и кто-то произнес: «Баронесса!». Передо мной на коне восседал рыцарь-тамплиер, кажется, из свиты Гильома де Боже, и приглашал меня жестом на круп своего скакуна. Рядом гарцевало еще несколько братков, в том числе и сам брат Гильом, и настроение у них у всех было похоронно-воинственным.
– Что, Келаун выступил? – спросила я, тут же припомнив, что несу чушь. Келаун, если верить учебнику, наметил выступление на 4 ноября – на следующий день после моего дня рождения, но заболел и умер. Сегодня же было не то 18, не то 19 сентября. Рыцарь, помогая мне преобразоваться в формат заспинного мешка, ответил:
– Нет, еще не выступил. Так ты веришь, что он готовит наступление, мадонна Александра?
– Что тут верить? Я не верю, я знаю…
– Откуда? – дружно удивились они, но вступил брат Гильом:
– Это ни для кого не секрет. У нас в крепости последний слуга знает. Аль-Фахри предупредил меня, и не он один. Келаун намерен мстить за расправу над его подданными.
– А я бы выдал этих ломбардцев, брат Гильом, – сердито произнес другой шевалье. – Они сюда приехали ради рыцарских подвигов, скажите на милость! Если ради спасения души и защиты христианских святынь нужно истреблять безоружных торговцев…
– Ну, брат Гильом тоже дело говорил, – вмешался и третий. А худощавый, подвижный, несмотря на болезненный вид, светловолосый человек в светской, хотя и скромной синей одежде – я раньше его никогда не видела – добавил:
– Не могу понять, отчего они не согласились…
– Они не хотят выдавать сарацинам христиан, сьер Жерар, – печально объяснил брат Гильом. – Предпочитают казнить их сами… Но что-то я не верю, чтобы их посольство сослужило добрую службу!
Дальнейшие комментарии пролили свет на факты. Келаун, пылая вполне объяснимым негодованием по поводу расправы ломбардцев с торговцами, потребовал выдать ему на расправу погромщиков. Напыщенные латинские бароны, и молодой король Генрих II первый, отказались выдать султану христианских рыцарей. В то же время дружественно настроенный лично к Гильому де Боже и щедро подкупленный Орденом Храма султанский эмир по имени аль-Фахри предупредил о готовящемся разрыве перемирия. Поэтому Великий магистр основательно почесал репу – и придумал. Добыть из тюрьмы уголовников, приговоренных к смертной казни, торжественно объявить их ломбардскими рыцарями – и не менее торжественно казнить, а Келауну доложить о благополучно проведенной операции по борьбе с нарушителями перемирия. Идея была хороша буквально всем… кроме одного нюанса, а именно: ее отвергли.
Де Боже заметно не везло. Сначала он вынужден был лавировать между латинскими властителями. Выйти из лабиринта их интриг и противоборств без потерь не представлялось возможным. Поддержал кандидатуру Карла Анжуйского, брата Людовика Святого, – второй претендент на иерусалимский престол, Гуго де Лузиньян, в отместку отобрал тамплиерские владения на Кипре. То-то потрудиться пришлось, чтобы их вернуть. Попытался помочь графу Триполи (у того вышла какая-то тяжба с одним из его вассалом, причем по неромантической причине: кто женится на наследнице владений?) – вынужден был вступить в междоусобицу между латинянами, при том, что тамплиеры клялись не поднимать руки на христиан. Предупредил, основываясь на развединформации все того же аль-Фахри, что на Триполи готовится атака уже упоминавшегося Келауна, – так нет же, не поверили, и Келаун взял город еще тепленьким. Это неверие стоило, кроме всего прочего, жизни командору Педро де Монкада и многим рыцарям, о которых братва сожалела до сих пор.
Я догадалась, кто же человек в синем: небезызвестный – в смысле, известный всем, кто увяз в теме так основательно, как я – Жерар Монреальский, оставивший подробные мемуары о де Боже и падении Акры. С переводом этих мемуаров я ознакомилась в числе прочей полезной литературы. Что ж, пером владел неплохо…
Вечером, после ужина, я в очередной раз попыталась разговорить своих соседей. Их необщительность вполне бы меня устроила, – я и сама не любец потрепаться, – но как иначе вжиться в ситуацию, понять этих людей, их чаяния? Им, по всему было видно, отчаянно хотелось почесать языки, но – опять Устав… пресловутый Устав запрещал разговоры после отбоя, «если нет необходимости». Однако сегодня дисциплина дала трещину. Брат Стивен сидел в печали, глядя долгим тоскующим взглядом на какой-то предмет. Завидев меня, он протянул его мне.
Это был небольшой деревянный медальон со вложенным в него локоном русых волос. На одной стороне медальона помещался портрет девушки, довольно условный, но, вероятно, похожий.
– Сестра? – спросила я, догадываясь, что услышу.
– Нет, – брат Стивен мечтательно улыбнулся, посмотрел куда-то сквозь реальность и повторил: – Нет, не сестра… Это Дженни. Она была самой красивой девушкой Лондона. Я знал, что она еще и самая добрая, самая нежная, самая заботливая. Но она, копыто Вельзевула, дочь графа. А я кто? Безземельный дворянин, младший сын. Конечно, на ее руку нашли другого претендента. Он тоже клялся ей в любви. Но я-то знал, что он любит только ее прекрасное лицо! И вот, она не посмела противиться воле отца, а я сначала принял крест, а потом и вовсе подался в храмовники. Мама пишет, у нее родился второй сын. Я был бы очень рад, если б точно знал, что она счастлива…
– Ты думаешь, она несчастна? – уточнила я. Кто знает, может быть, Дженни была вовсе не против брака.
– Мама пишет, она слаба здоровьем, – рассудительно ответил брат Стивен. – А какое счастье, если болен?
Среди храмовников хватало элементарно неграмотных людей, что не мешало им быть храбрыми воинами. Поэтому в Ордене прижился обычай публично и в присутствии магистра читать вслух письма из дому. Это было одним из немногих развлечений, позволенных рыцарям: стоило посмотреть, как жадно они ловят каждое слово! И не потому, что любили совать нос в чужие дела. Просто весточки от друзей и родных заставляли этих простодушных вояк гордиться своей «высокой миссией» защиты христианской веры.
Впрочем, брат Стивен был грамотен и даже, по тем временам, образован: знал по-латыни.
Вторым ниспровергателем постулата о поголовной неграмотности тамплиеров, к моему удивлению, выступил брат Беренгар. Он долго разглядывал мою футболку и, наконец, поинтересовался:
– Мадонна Александра, а что это надо делать столько раз?
Я отвернулась: как знать, а вдруг он в неверном свете каганца разглядит, до чего я покраснела?
Меня подвела моя коллекционерская страсть к идиотским надписям. Сейчас на мне красовалась «Nike»-овская футболка с огромными белыми цифрами «69» и фирменным слоганом «Just do it!», и объяснять ребенку, что бы это значило, лично я бы не взялась. Крыльев у меня нет, но УК РФ я чту не меньше Остапа Бендера, а такие объяснения подпадают под статью о растлении несовершеннолетних.
– Это… ну, понимаешь, это же одежда для занятий спортом. Вот мы отжимаемся по 50 раз на тренировках, а тут предлагается делать их еще больше. Почему именно столько, я и сама не знаю…
– Ты же и делаешь больше, – радостно заявил брат Беренгар. Это является чистой правдой: чтобы внушить к фигуре тренера обоснованный пиетет, я отжимаюсь и по 60, и даже по 70 раз. Я увела беседу в сторону:
– А ты, я вижу, знаешь английский…
– Я и кастильский знаю, – похвастался пацан. – И писать умею… ну, только по-французски, конечно…
– А ну, напиши, – я протянула ему блокнот и ручку. Не просто так: хотелось получить образчик бытовой средневековой писанины. – Пиши: «На ветке сидела рыба…»
– Так не бывает, – вмешался брат Люк, с интересом прислушивавшийся к разговору.
– Ну… это была сумасшедшая рыба, – отозвалась я, цитируя Стругацких.
Диктант мой брат Беренгар записал, но в комнате возникла оживленная дискуссия: бывают ли рыбы, которые могут сидеть на ветке? Люк и Стивен утверждали, что не могут, брат Ульрих, немало попутешествовавший по свету, не был столь категоричен, а брат Пере, который успел и поплавать на тамплиерской галере, клялся, что видел рыб, которые выпрыгивали из воды и летели над волнами, как птицы. На личике брата Беренгара появилось выражение тихой мечтательности.
– Мадонна Александра, – почему-то шепотом спросил он, – а в твоей Рутении есть такие рыбы? Я вот как думаю: если летают, значит, и на ветках сидят. Ну, скажи: есть или нет?
С тех пор мы превратились в злостных нарушителей Устава. Я, правда, честно предложила испросить у кого-нибудь из орденских иерархов разрешения потихоньку беседовать после отбоя. Вернее, после вечерни, но после вечерни здесь как раз отбой. Впрочем, парням доставляло удовольствие чесать языком без разрешения: сознание запретности добавляло нашему трепу перчинки. В основном, конечно, рассказывали каждый о своей родине. Меня особенно расспрашивали – Англию, Германию и Францию, не говоря уж о Кастилии, где многие из местных храмовников успели лично повоевать, народ представлял себе достаточно четко, а вот Россия, таинственная Россия…
Или – по-местному, по-латыни – Рутения…
А мне, наоборот, интересно было послушать про Кастилию, о которой брат Пере, это идейный борец с мировой гидрой мавританизма, готов был разливаться соловьем. И про Англию, заросшую непроходимыми лесами. И про Германию, где готика стала не стилем, но духом страны. И особенно про Акру и ее население: суматошных и вздорных пуленов, задиристых и бесчеловечных пришлых крестоносцев, крещеных сирийцев, чье христианство было весьма условным, и вечных соратников и соперников – Орден Госпитальеров святого Иоанна… Брат Беренгар однажды, преодолев смущение, вытащил тонкие дощечки, на которых были сделаны рисунки углем: это он рисовал своих товарищей-тамплиеров за их обыденными делами и в редкие часы отдыха. Лица у них у всех на его рисунках были возвышенно-мечтательные, а плащи больше напоминали сложенные крылья.
Иногда то, что ты видишь и изображаешь, зависит не столько от того, какова истина, сколько от того, каков ты сам. По этим рисункам я многое поняла в первую очередь о самом брате Беренгаре.
И о людях, которых он так истово любил, – тоже…
Вскоре наш кружок запрещенных трепачей начал разрастаться. В вечернем чате не брезговал принимать участие сам брат Гэндальф. Этот с воодушевлением, очень красочно повествовал о битвах и стычках. Иногда он начинал говорить прямо-таки эпическим стилем, едва ли не гекзаметром, так что я спросила в лоб: а ты, доблестный маршал, стихи писать никогда не пробовал? Оказалось – пробовал. И брат Пере, так тот еще и песни слагал. В маленьком дортуаре образовалось нечто вроде интеллектуально-творческого салона, и видно было, что у братков помоложе прямо дух захватывает от запретного наслаждения разговорами.
Как-то я поинтересовалась у народа, знают ли они Жака де Моле. Тоже не без задней мысли: последний Великий магистр вроде бы участвовал в обороне Акры, но сведений об этом сохранилось очень мало. Конечно, они его знали и удивились, что я до сих пор с ним не познакомилась, поскольку брат Жак, по общему мнению, был приветлив и куртуазен. Брат Гэндальф, знавший его чуть лучше других – в силу своей должности, так как брат Жак оказался членом капитула, – со смаком возносил ему дифирамбы:
– Это достойный человек, богобоязненный, доблестный, благоразумный и дружелюбный в словах, искусный на мечах и с копьем; с врагами он беспощаден, с бедными же милосерден, и послушен, и скромен…
– Тамплиер, короче говоря, – подытожила я под общий смех. – А что-то свое у него есть?
Вопрос мой поставил братву в тупик – не по какой-то серьезной причине, просто в XIII веке еще нет понятия «индивидуальность». И все-таки у брата Гэндальфа нашлось что сказать:
– Он часто повинуется первому движению души и бывает излишне снисходителен к проступкам братьев, да и вообще мягкосердечен… Все послабления – это по его предложению.
Насколько я могла заметить, «послабления» здесь делались не так уж и часто, зато принципиальность проявлялась по поводу и без повода. Поэтому страхи ребят насчет возможного наказания за неуставное общение были бы отнюдь не беспочвенны, если бы брат Гэндальф не доложил мне под большим секретом, что перед тем, как посетить наш салон во второй раз, отправился к самому Великому магистру и лично испросил разрешения «для поднятия морального духа».
Остальным я ничего не сказала. Пусть наслаждаются кипением адреналина в нормальных условиях.
Но очень скоро условия стали боевыми. Началось с того, что на одной заутрене я не увидела своих соседей, уходивших ночью в дозор, – брата Пере и брата Люка. Это меня почти не удивило: тем рыцарям, кто очень устал, вообще-то разрешалось на заутреню не ходить, а вместо этого в своей комнате вслух определенное количество раз читать «Отче наш». Удивительнее было то, что мы не встретили парней и в трапезной. Завтрак проспать? Вряд ли молодые здоровые организмы этому обрадуются, о чем их обладатели давно знали из собственного опыта.
Тогда в чем же дело?
Я уже начинала привыкать к тому, что каждый завтрак у нас проходил под монотонный, как пещерная капель, аккомпанемент Книги Судей. По-латыни я все равно не понимаю, но, по мне, не грех бы подбавить в голос чтеца хоть какие-то интонации. Сейчас его «бу-бу-бу» странно контрастировало с поведением брата Гэндальфа – он был как-то по-особому оживлен; наконец, причина его сидения как на иголках разъяснилась.
– Знаешь, Санди, мы сегодня намерены пощекотать этого Закир-бея!
– Слушай, – я задумалась, медитируя на полупустой миске. Порции были маленькие, а миски большие. То ли специфическая черта местного сервировочного дизайна, то ли намек на относительность всего сущего. – Но ведь, насколько я знаю, Келаун еще даже не двинулся на нас. И вообще вы в положении перемирия. Откуда же этот Закир-бей со своим воинством?
– Он тут все время стоит, – на молодом, добродушном лице брата Гэндальфа появилось удивленное выражение, точно я спросила, откуда взялась луна на небосводе.
– Турки? – спросила я наугад.
– Турки…
На самом деле «турками» здесь почему-то именуют мусульман неарабского происхождения: египтян, сирийцев и Бог знает кого еще. В том числе и самих турок.
– А, так вы тоже решились нарушить перемирие?
– Как это – тоже? – оскорбился маршал. – Это ОНИ его нарушили! Они ночью напали на наш дозор, братьям на подмогу направился небольшой отряд, но силы были слишком неравны. Радует одно: никого из братьев не нашли мертвыми. Значит, они в плену, но это немногим лучше. Может быть, их пытают!
Я судорожно припоминала, видела ли я с утра брата Пере и брата Люка. Они-то как раз и ходили во вчерашний дозор… по всему выходило, что не видела. Но мои попытки расспросить брата Гэндальфа о готовящемся турецком погроме поподробнее натолкнулись на уклончивые гримасы и плохо скрытое недоумение.
И впрямь – какой же тамплиер станет выдавать посторонним план военной операции?
– Да чего ты, – я пожала плечами, – может быть, я тоже хочу…
– Вот этого, уж извини, не надо, – отчеканил бравый маршал. – Ранят тебя, отвечай потом…
– Кому отвечай? За что отвечай?
– Перед Богом отвечай за христианскую твою душу, чудак-человек!
– Не дождешься, – пробормотала я, убежденная наповал.
Информация стоила сигареты. На меня уже перестали обращать внимание, примирившись с многочисленными чудачествами знатной дамы из далекой Рутении. Тем более, что с моих слов они уже составили себе мнение о России как о дивной стране, населенной медведями, снегами, соснами и А.С. Пушкиным, где все, как один, едят грибы! Поэтому дымящий сверток сушеных листьев во рту не кажется бедным рыцарям чем-то из ряда вон. Вон, брата Беренгара я так и не убедила, что питерские рыбы не летают…
Брат Гэндальф глотнул табачного дыма и закашлялся. Сказал неуверенно:
– Да этот, как его, подлеца, Келаун, может, еще и не выступит…
– А собирался, – подлила я масла в огонь, отлично зная, что услышу. Маршал испуганно огляделся – похоже, он нечаянно выболтал мне еще одну военную тайну – и таинственно прошептал:
– Наш-то Великий магистр пытается с ним сам договориться. Да что-то гонцы не идут…
Брат Беренгар, бедняга, не находил себе места. Остальные ребята из нашего дортуара тоже переживали, но по мальчишке это было заметнее всего. Он лихорадочно искал себе какое-нибудь, пусть даже самое пустячное, занятие, лишь бы успокоиться, наконец, приволок ведро воды и принялся поливать крохотный кустик шиповника, росший возле дормитория. Это был единственный представитель зеленых насаждений в крепости.
– Спасем зеленого друга? – пошутила я.
– Ага, – подросток поднял на меня лучезарные глаза. – Это мой собственный кустик. Ну, то есть вырос-то он сам, но я его поливаю.
– Он еще совсем маленький, – я чуть не сказала «как ты», но вовремя прикусила язык. Смертельно обижать этого тамплиерчика не входило в мои планы. Брат Беренгар светло улыбнулся, дернул плечиком:
– Конечно, мой кустик не то, что розы возле королевского дворца… Но зато эти розы просто розы, и ничего больше. А с кустиком я подружился. Он даже немножко цвел этой весной.
– Ты участвуешь в вылазке? – спросила я. Почему-то мне вдруг представился брат Беренгар, перерезающий чье-то горло, и картина неприятно царапнула. Но он отнесся к своей рыцарской доле философически:
– Я просил брата Гэндальфа, но не знаю, разрешит ли… Понимаешь, он говорит, что я ловок на мечах и на копьях, но силы в руках мне пока не хватает. Вот бы научиться так бросать ножи, как ты!
– Неужели тебе это нравится, – не удержалась я, – убивать людей?
– Так они же наших захватили! И будут мучить, вытягивать из них кишки и жечь им ноги, и все ради того, чтобы они подняли палец! – мальчик гордо выпрямился. – А никто и не поднимает. Всех казнят.
– Все равно не разделяю твоего воодушевления. Казнят – эка радость! Лучше бы мы их отбили…
Я сказала и только потом поняла, что. Во-первых, умереть во имя Христа у храмовников и впрямь за счастье. Во-вторых, это «мы» звучало почти так же самонадеянно, как «Мы, царь Горох». Меня отбивать никто и ни у кого не звал. А брата Беренгара мое «мы» зверски обидело – в том плане, что меня, значит, не тамплиера, берут в бой, а его – чуть ли не ветерана – не берут!
Ну, и что с этим обидчивым теперь делать прикажете? Воду на нем возить? Сам носит…
Смеркалось. В среде обитания началось какое-то движение: народ выдвигался на вылазку. В рвущемся свете факела приплясывала гигантская тень всадника на богатырском коне – сам брат Гэндальф, судя по объемам, и скакун под стать всаднику. Вообще-то это была кобыла с лирическим титулом Фэйри – фея, волшебное существо, но один удар ее копыта мог разнести вдребезги самый крепкий из воздушных замков. Я пошла на конюшню, поинтересовалась, можно ли сегодня поездить на Сауроне, проверила все навешанное на мне колюще-режущее железо. Даже если меня и не возьмут, брату Беренгару не так тоскливо будет на скамье запасных.
– Мадонна мия! То есть мадонна Александра, – с удивлением произнес кто-то. А-а, старый знакомец – брат Андре… – Ты что же, решила сражаться вместе с нами?
Это его не случилось во время великой битвы за персики. Иначе он знал бы, что я дерусь вполне прилично.
– Если что, прошу считать меня тамплиером, – отшутилась я.
Почему-то моя немудреная шуточка вызвала весьма неоднозначную реакцию. На меня стали смотреть как-то… очень по-разному. Одни оценивающе, другие недоуменно, третьи насмешливо, четвертые – и вовсе с одобрением. То ли здесь такими вещами шутить не принято, то ли Бог их знает – Его ведь рыцари…
Брат Гэндальф, отнюдь не приведенный в восторг балластом в нашем с братом Беренгаром лице, тяжко вздохнул, стронув все нижние слои атмосферы, и скомандовал – вперед! Зычный его шепот разнесся над доедаемой последним осенним солнцем степью, и мы поскакали вперед. Я рефлекторно отметила, что держусь в седле уже несколько лучше по сравнению с тем, что было неделю назад.
А уж в темноте я видела с самого начала лучше кого бы то ни было!
Ночь была тихая и безлунная, топот копыт далеко разносился по земле. Конечно, его расслышали все, многие даже раньше меня. Но топот – дело такое, иной раз и не поймешь, откуда он доносится. А я увидела явно не нашенский разъезд среди холмов, о чем и доложила брату Гэндальфу. Если верить его выразительному взгляду, я не такой уж и балласт. Несколько парней сразу бросили болты на арбалеты, но брат Гэндальф остановил их.
По его замыслу, следовало нападать не на какие-то никому не нужные разъезды, а прямо на лагерь – ведь наши товарищи содержались именно там.
Сарацины, однако, были не в курсе замыслов маршала. Они прислушались, принюхались и поворотили к нам, из чего стало понятно, что болты были далеко не лишними. Брат Гэндальф свистящим шепотом отдал короткую команду – короткая и толстая смерть понеслась над увядающими жесткими травами, и турок-дозорных сразу стало меньше. Новые болты взвились за первыми… Это методичное истребление объяснялось просто: дозорные могли – и должны были – поднять тревогу, а успех нашего начинания обеспечивался во многом внезапностью. Но стрела тем и хуже пули, что дольше летит. Пока стрелки о красных крестах убедились в том, что их послания попали по адресу – а попали все, стреляют здесь классно, – кто-то из турок успел заорать и даже выкрикнуть довольно длинную фразу, прерванную на полуслове.
– Плохо, – пробормотал брат Гэндальф. – Ну что ж, примем бой, как подобает…
Отступить, как действительно «подобало» по обстоятельствам, ему и в голову не пришло. По мне, эта дурацкая рыцарская честь могла помочь разве что поскорее отправиться на тот свет. Жаль только, меня никто не спрашивал – в тринадцатом веке не играют по правилам века двадцать первого.
Мы встали широким кругом: спины и конские хвосты в центр, лица, копья и мечи – наружу. И вовремя, потому что нас окружило огромное количество буйного, пропахшего чесноком и очень сердитого народу. Неудобные тканевые навороты сваливались с их остроконечных шлемов, из-под ярких халатов виднелись яцериновые кольчуги – все к тому, что мы бьемся не с последними воинами Закир-бея. Кажется, наши ребята оценили оказанную им честь.
– Я заставлю тебя поднять палец, гяур, – обратился один из халатников ко мне. Я пожала плечами, бросила «да пожалуйста, хоть сейчас», вызвав перекрестный огонь удивленных взглядов, и действительно подняла палец.
В нашем веке этот жест без затей означает «Fuck off».
В этом веке – пожелание «Чтоб тебя посадили на кол».
Ничего хорошего, словом…
Дальнейшее помню смутно. Кого-то я с изрядной натугой швырнула, умудрившись походя вывернуть ему кисть, это же растяжение связок с гарантией. Кому-то довелось познакомиться в области пониже пояса с моим длинным кинжалом. Честно говоря, больше всего я боялась увидеть, как умирает раненный мною человек. Но пронесло… хотя насчет одного не уверена. Этому одному я заехала чьим-то щитом плашмя по маковке, отчего он лишился чувств и хряпнулся с коня. Вокруг меня звенели клинки, ревели и рычали раненые, надсадно разносились проклятия на разных языках, грохотали щиты и ржали кони. Кто-то закрыл мне обзор и ловко отразил предназначенный мне удар копьем. Кто-кто крикнул «Александра, сзади!» – я едва успела обернуться и перехватить занесенную руку с кривым ятаганом, хрустнув разорванной суставной сумкой. И, посреди сошедшей с ума степи, – маленький брат Беренгар, действительно ловко, но, увы, слабовато еще орудующий мечом. Огромным таким мечом, не по руке. А противостоял ему сущий Голиаф, достойный разве что брата Гэндальфа!
– Эй ты, козел! Не смей обижать маленьких! Я сказала, отстань от моего братишки! – завопила я, вклиниваясь между ними. На самом деле, конечно, ничем «таким» – то есть принятым в эту эпоху – я ему помочь не могла. Но у меня были сюрикены, и один из них я изловчилась метнуть прямо в лицо «голиафа». Боюсь, что попала в глаз. Он взревел, зажимая окровавленное лицо, вырвал, исполосовав себе пальцы, орудие и наугад швырнул в мою сторону; я немедленно спешилась, пытаясь отыскать полезную вещицу в траве. По счастью, нашла. Правда, пока я там играла в Ната Пинкертона, на мою головушку уже навалилась куча турецких товарищей, но сверху обрушился брат Гэндальф – а под его горячую руку попасть никому не пожелаю! Этакое и в кино не всегда увидишь: он попросту выхватывал противников из седел и расшвыривал во всех направлениях, успевая еще и приложить их друг о друга.
– Хватайте все, что можно, и отступаем, – скомандовал брат Гэндальф.
Под «все, что можно» подразумевались пленные. Я наметила себе одну кандидатуру, но она не пожелала претворять в жизнь мои планы – ринулась через степь так, что только пятки засверкали. Другим повезло больше: почти у каждого рыцаря, в том числе и у брата Беренгара, через седло был перекинут мешок человеческого тела. Цели своей мы не достигли, но все-таки к ней приблизились, так как были шансы выменять наших пленных на сарацинских. Об этом все и говорили по дороге домой, да еще со знанием дела обсуждали друг дружку.
Досталось и мне. Те, кто еще не видел меня в деле, хвалили мои рукопашные уменья, те, кто уже сподобился, – то, что я пришла на помощь другу. Сошлись на том, что из меня вышел бы неплохой рыцарь.
Мордашка брата Беренгара так и сияла: сам брат Гэндальф похвалил его за то, как он мужественно дрался с «голиафом». Великан сей, как выяснилось, являлся одним из любимцев Закир-бея, удачливым и смелым полководцем, причем особенно прославился жестокостью по отношению к пленным храмовникам. Я хихикнула: мы с Беренгаром завалили его, как Эовина с Мерри – короля Назгулов. Но «Властелин колец» еще не был написан, и причина моего смеха так и осталась невыясненной для братвы…
Итак, время молодецкой потехи прошло. Теперь начиналось время долгих и нудных переговоров: за чью голову – две головы, за чью – три, кого обменяют на равноценную пленную особу… Брат Андре не разделял оптимизма брата Гэндальфа: Закир-бей не имел обыкновения выменивать своих пленных, предпочитая либо – в редчайших случаях – заплатить выкуп за особо приближенных, либо оплакать их крокодиловыми слезами, отомстив за них, точнее, отыгравшись на пленных латинянах. Но все-таки шансы были…
А еще началось время бригады синьорины Элинор. Я удивлялась этой девушке. Титулованная аристократка, да еще и с заметно ненадежным здоровьем, определенно получившая тепличное воспитание, с увлечением промывала гноящиеся и воспаленные раны, отмачивала присохшие к ним рубахи, готовила мази (а ингредиенты в них лично мне казались ох и сомнительными), дежурила не смыкая глаз, чтобы по первой же просьбе кого-нибудь из раненых подать воды или помочь подняться. В ее бригаде – а складывалась именно бригада, из которой постепенно отсеивались случайные люди, но приходили те, кто обладал некоторыми познаниями в медицине – было уже около двадцати молодых женщин. Одни работали с тем же присутствием духа, что и Элинор, другие, более слабонервные, щипали корпию, замешивали мази и варили отвары. Невелик улов, да в уху сойдет отлично! По счастью, в нашей команде были раненые, но не было убитых…
В нашей команде… Проект «Акра» не мог быть моим по определению. Но вот я здесь, у меня уже начало складываться нечто вроде боевой дружбы с людьми, родившимися за восемь столетий до меня, и на спинке моей колченогой кровати висел тамплиерский плащ, подаренный мне благодарным Гильомом де Боже. Носить его я, конечно, не имела права – подарок этот был из разряда почетных сувениров. Но приятно. И что забавнее всего, я не чувствовала себя здесь чужой настолько, несколько это случалось в НИИ – в моем родимом НИИ, где я никому не была интересна, никому не была нужна, вызвать к себе умела только зависть и непонятно чем провоцировала раздражение окружающих! До Акры я сомневалась: может быть, это я – неприятная, занудная, малосимпатичная особа? Однако эти качества не могли испариться. Закон сохранения энергии-с. Почему же здесь, в крепости Ордена Храма, их никто не замечает?
Звучный голос Гильома де Боже, легкого на помине, прервал приступ самокопания.
– Мадонна Александра из Рутении, баронесса Пентиум! Верно ли мне доложил маршал наш, брат Гэндальф из Рочестера, что ты перед вылазкой просила о хлебе и воде Дома?
Опаньки… вот тебе, Санди, и Юрьев день! Дошутилась!
Следовало бы сказать честно – я, мол, просто пошутила. И вдруг мне отчего-то совсем не захотелось этого ответа. Захотелось белого плаща и боевой дружбы. Людей рядом захотелось, а не рыб двуногих.
Брат Гильом истолковал мое замешательство по-своему. Он серьезно произнес:
– Ты как-то сказала, что наша свобода от рабства у вещей, почестей и злата может обернуться еще худшим рабством. (Может, и сказала, хотя я лично такого не припомню. Подумала, наверное – мысли ведь тоже можно слышать). Да только послушание не есть рабство, оно лишь помогает душе освободиться от всего суетного, недостойного. А заодно и тело уберегает от необдуманных поступков. Что же: в душе нашей властвует или Бог, или Сатана, и как только верность Богу ослабнет – тут-то дьявол и просунет свой осклизлый хвост. Нельзя быть свободным и от добра, и от зла: где нет одного, там непременно совьет себе гнездо другое. Так и суровость наших обетов тягостна для тех, кто лишь притворяется христианином, а в чистой душе есть настоятельная потребность в дальнейшем… – он замялся, подыскивая слово, и я подсказала:
– Самосовершенствовании? Саморазвитии?
– И в познании Бога! – с удовольствием завершил брат Гильом. В сущности, я и не думала оспаривать его рассуждения. Даже приятно было, что он не начал вещать о греховности и порочности человеческой природы, как это любили средневековые и особенно протестантские проповедники. – Те, кто оставил темную жизнь позади, должны через чистую и светлую жизнь вернуться к своему Творцу!
Цитата из достославнейшего Устава Ордена тамплиеров, похоже, была призвана окончательно рассеять мои колебания и утихомирить сомнения. У меня же, грешной, она вызвала и вызывает закономерный, но невозможный для того же брата Гильома вопрос: как в устав католического монашеского ордена попала столь вызывающе буддийская мысль? Но и это было, как оказалось, не все. Брат Гильом с видом человека, приготовившего приятелю обалденный сюрприз, сообщил:
– Мы рассмотрели этот вопрос на капитуле. И, хотя прием сестер – это редчайшее для нашего Ордена событие, большинство братьев считает, что ты можешь войти в число этих немногих!
Опаньки еще раз…
– Слушай, здорово! – искренне сказала я. – Это почти так же здорово, как Нобелевская. Даже лучше.
Брат Гильом не знал, что такое Нобелевская премия, но проникся ощущением грандиозности явления.
– Боюсь только, что спокойного и мирного служения Господу в нашем Доме ты не увидишь, – уже далеко не так радостно добавил он. – О, я знаю: любители покоя идут не сюда, а в Сито или Клерво. Но и столь тревожное время даже на наш век выпадало нечасто! Теперь все зависит от того, смогу ли я убедить отцов города согласиться на условия Келауна. Знаешь ли ты, что я направил к нему собственных послов?
– Знаю, – без колебаний ответила я. Сильно удивленный, если не сказать – уязвленный, этим ответом, он продолжал: – А каков был ответ Келауна, ты случайно не знаешь?
– Тоже знаю, и не случайно. Я нарочно следила за твоей дипломатической деятельностью. Все-таки огромный, по нынешним меркам, город на кону. Он потребовал выкуп, верно?
– Верно, – согласился Великий магистр, – по цехину за каждого горожанина без разбору сословия, пола и возраста. Это без малого сорок тысяч цехинов – сумма велика, но осилить ее можно. Единственное, чего я боюсь, что Келаун получит выкуп и все-таки выступит на нас войной. Сарацины вероломны…
– Это точно, – поддакнула я, он смутился и пробормотал что-то насчет латинян, которые тоже не всегда на высоте, особенно злосчастные ломбардцы. Тут было не поспорить. – А я боюсь, что они откажутся.
– Постараюсь их убедить! Господь моя защита, то этот Закир-бей со своими пленными, то Келаун…
– Удачи тебе, брат Гильом, – тихо сказала я. Мне остро захотелось выпить валидолу. Беда в том, что сердечную боль валидолом не вылечить…

***
– Я прошу хлеб, воду и одеяние Дома, – тихо произношу я.
Собственно, можно было бы произнести это и погромче. Но смысл? То, что я говорю, ясно и так. Меня почему-то никто не спросил ни разу, как получается, что я говорю ПО-РУССКИ, и все всё понимают. Я от природы обладаю телепатическими способностями. Тери в этой связи не раз и не два пыталась установить корреляцию между интеллектуальным коэффициентом человека и его паранормальными талантами, но достижения, если они и есть, пока не обнародовала.
Серьезный брат Тибо кивает головой. Он явно смущен и взволнован. Не слишком часто с этими словами выступают «благородные дамы»…
– Я прошу хлеб, воду и одеяние Дома, – это уже в третий раз. По правилам, надо просить трижды.
– Не оставила ли ты законного супруга? – сурово интересуется брат Тибо. Я, пряча невольную улыбку, качаю головой: Тери по российскому законодательству таковой не считается… да и не оставлю я ее. – Не являешься ли ты беглой монахиней? – тут уж я мотаю головой, кусая губы. Главный вопрос-то они мне не зададут… – Не остались ли у тебя невыполненные долговые обязательства? Не страдаешь ли ты тайной болезнью?
Слава Богу, медкомиссию тут не проходят. И ежегодный медосмотр – тоже. А то в Питере терапевт, зараза, всякий раз интересуется, как это я после перелома шестого позвонка могу преподавать в университете.
Как я вообще могу передвигаться, да еще с такой скоростью, – не спрашивает!
Ответы на вопросы удовлетворяют придиру-командора. Он с торжественным видом подкладывает мне под руку толстенную и древнюю книгу. Надпись на обложке прочесть – никакое ночное зрение не позволит, уж слишком она затерта и вдобавок сделана причудливым шрифтом века эдак седьмого. Зато изукрашена обложка от души: золотом, драгоценными камнями и эмалью.
– Поклянись на Евангелии, что в словах твоих нет лжи!
– Клянусь, – все так же тихо говорю я.
Рядом недвижно стоят молчаливые тени – свидетели. Маршал, сенешаль и сам Великий магистр. Поодаль ждет своей очереди толстый капеллан, время от времени промакивая лысину рукавом.
Да, а главный-то вопрос? Христианка ли ты, профессор Снегирева? Увы и ах! – лет семь назад (это по-питерски, не по-здешнему) я вполне официально приняла буддизм. Но не спрашивают – не признаёмся.
Хотя…
– Во имя того, чтобы стать сестрой нашей, отречешься ли ты от Христа?
– Нет, – отвечаю тихо и равнодушно. Пустая формальность.
– А если я прикажу тебе это?
– Не отрекусь, – повторяю уже с ноткой упрямства. Не люблю пустые формальности.
– Властью, данной мне, приказываю: отрекись и в знак отречения плюнь вот сюда!
Ну, ни черта себе! А еще говорят, что их зря в костер загнали! Под нос мне подсовывается не очень искусно вырезанное распятие в готическом духе – неестественно длинные конечности, подчеркнуто выпирающие ребра и благостно-покойное выражение лица. Впрочем, вырезано-то искусно, только правда жизни не соблюдена. Короче, не буду я плевать на это ценное произведение готической скульптуры.
Звенит меч, выхваченный из ножен.
– Во имя сохранения своей жизни! Отрекайся!
– Я сейчас тебе жизнь сохраню, – свирепея, шиплю я. – В отрыве от всего остального.
Внезапно я понимаю, что оказалась одна против четверых – оружие не достал только капеллан, за неимением оного. И лица у них такие… оценивающие. Ладно, уступаем грубой силе. Тем более, что в парадном зале башни Ордена темно, а ночное зрение – у одной меня, так что можно… Ой! Плевок на каменных плитах слышен до того, что режет в ушах. Раздаются негромкие смешки.
– А теперь ты принесешь обеты, СЕСТРА Александра, – с видимым удовлетворением продолжает брат Тибо, – повторяй за мной…
Традиционные монашеские: целомудрия, нестяжания и послушания. Традиционные воинские. Можно безжизненно шевелить губами, будучи совершенно сбитой с толку. На кой ляд понадобилось это издевательское отречение, впоследствии стоившее им жизней? А! Это мне, рафинированной – то есть ни во что не верящей – интеллектуалке, неприятно было осквернять памятник культуры и искусства. Для остальных – это глумление над самым святым и дорогим, каковое им и представить-то страшно. Уж конечно, никто не захочет пройти через такое жестокое унижение во второй раз. И ведь не проходили – как ни пытались мусульманские товарищи заставить пленных тамплиеров принять ислам, они все как один выбирали мучительную смерть.
Брат Тибо, в соответствии с регламентом процедуры, набрасывает мне на плечи белый плащ с аккуратно нашитым на него красным крестом. Остальные четверо приближаются ко мне. С хрустом преломляется поджаристый хлебец в руках брата Бернара: мы должны разделить его на всех и отхлебнуть по очереди из красивой старинной серебряной чаши. Правда, просила-то я воду, а в чаше плещется красное вино! Символическая кровь Христова? Похоже на то… А у брата Гильома в руках – что-то продолговатое… меч! Меч в ножнах! Новому брату обязательно преподносят подарок, и мне досталось как раз то, что нужно. Брат Тибо подталкивает меня: меч надо принимать с особой торжественностью, и я поспешно опускаюсь на одно колено. Сильная ручища – это брат Гэндальф – помогает мне подняться. Отныне я не просто я, а подчиненный ему рыцарь, поэтому именно маршалу надлежит меня поздравить. Брат Тибо шепчет над ухом: следует поцеловать брата Гэндальфа. Сначала руку, потом в плечо и, наконец, в губы.
Первые два поцелуя прошли вполне гладко, а вот с третьим вышла накладочка. Новоявленный брат мой на радостях облапил меня с такой силой, что я испугалась за свой многострадальный позвоночник, а ребра очень слышимо хрустнули. Но это еще не все: он не чмокнул меня деликатно, по-братски, как я надеялась, а присосался к моим губам, как вантуз к раковине!
В виде компенсации за обет целомудрия, что ли?
После этого мы, дружно припав на колено, выслушиваем в исполнении толстяка капеллана Ecce quam bonum*, и, наконец, слово снова берет брат Гильом. Он под руку ведет меня в глубь залы и мягко предлагает на коленях почтить «наибольшую святыню Ордена»; естественно, я с энтузиазмом соглашаюсь. Наибольшая святыня выглядит как обычная скульптура – серебряный или посеребренный бюст женщины, задрапированный пыльным белым покрывалом. Брат Гильом берет пеньковую веревочку, обвязывает ее сначала вокруг серебрящегося в темноте лба, а затем – вокруг моей талии. Ага, теперь и у меня будет пояс-талисман, как у всех.

*Псалом 132, воспевающий совместную жизнь праведных единоверцев

Вот я и тамплиер. Точнее, тамплиерша.
По идее, несколько братьев должны были помочь мне надеть одеяние Храма, но ввиду «особых обстоятельств» (тактичное выражение брата Тибо) я переодевалась самостоятельно. Да и что там переодеваться – рубашка, подвязанная упомянутой веревочкой, штаны, от которых я отказалась, так как они были какие-то мужские – пришлось оставаться в родных и привычных джинсах, и упланд – широкий плащ с капюшоном.
– Обувь у тебя не по уставу, – проворчал брат Тибо, когда я предстала пред его пристальные очи. – Сапогам положено быть без шнурков и прочих украшений!
– Ну, извини, командор, – парировала я, – на мой размер тут у вас башмаков не нашлось (что является чистейшей правдой), а у нас в России тамплиерских ботинок не шьют. Так что разреши уж мне альпинистские!
– Сядь у меня в ногах, я ознакомлю тебя с нашим уставом, – после минутного молчания велел он. Должно быть, понял, что пререкаться со мной – только селезенку себе портить. В принципе, с уставом я была знакома и раньше, поскольку, во-первых, основательно готовилась к тест-драйву, во-вторых, Тери очень любит именно Устав Ордена тамплиеров, находя в нем какие-то скрытые психологические глубины, в-третьих, просто понравилось. А при моей эйдетической памяти забыть что бы то ни было практически невозможно. Но порядок есть порядок…
А читал он замечательно. Как поэму.
– Брат Тибо, – осторожно спросила я по окончанию знакомства с уставом, – а что за святую изображала эта статуя? Ну, которая святыня Ордена?
– Это? Это не статуя, – командор улыбнулся в бороду, – это ковчег с мощами святой Эуфимии.
Кажется, это должно было сказать мне очень многое. Поэтому я изобразила благочестивое вдохновение и немного помялась, прежде чем задать следующий вопрос.
То, что меня интересовало, легенды связывали сперва с рыцарями короля Артура, а затем – с катарами. Почему в конце концов пошла привязка к тамплиерам, надо спросить, вероятно, у Вольфрама фон Эйшенбаха. Поэты, они такой народ…* Правда, еще позже некоторые криптоисторики с умным видом рассуждали: а что, ведь тамплиеры были так близки по своему учению к катарам… Свидетельствую: близки! Четко на расстоянии меча! Даже за христиан их не считали, – ведь орденский устав запрещал убийство христианина под страхом строжайшего наказания, а храмовники участвовали в штурме Монсегюра.

*В. фон Эйшенбах – немецкий поэт, автор цикла баллад о Святом Граале

Это если не считать того, что «учением» тамплиеров была традиционная для католиков Библия, и не более.
А, с другой стороны, почему бы милейшим, но бедным рыцарям Христовым и не прихватить пару-тройку бесхозных святынь из павшей катарской крепости? Авось целей будут!
– Я слышал много легенд о Чаше Грааля, – брат Тибо наморщил лоб и задумался, когда я все-таки озвучила свое любопытство. – Кажется, это чаша, из которой Христос пил во время Тайной Вечери. Одно время ими владели катары – да исчезнет эта богопротивная ересь и все другие ереси! Говорят, что эта святыня сама выбирает себе хранителя, а люди и сказать не могут, кому следующему выпадет эта честь. Может быть, она и у кого-то из братьев Храма, но сие – тайна, которую раскрывать нельзя. Ты теперь тоже брат, то есть сестра Храма. Господь поместил тебя в наше прекрасное сообщество. Гордись и остерегайся совершать грехи, за которые ты можешь потерять Дом!
После этого ритуального напутствия мы отправились на ужин. Да… а в Питере без обмывания бы не обошлось.
Брат Бернар уже ворчал по поводу того, что блюдо слишком скоромное. В сущности, он был прав, но день сегодняшний был четверг, то есть «мясной», а день завтрашний по всем признакам обещал быть пятницей. В пятницу мы ели только хлеб и воду, так что поужинать лучше было бы поплотнее. Я тяжко вздохнула. После многих проб и ошибок мне удалось соорудить из яиц, уксуса и оливкового масла если и не майонез, то что-то очень похожее. И, поскольку засоленные в бочках огурцы еще не устоялись как следует, я из гранатов, лука с чесноком, зелени, копченого окорока и жареной курицы сотворила салат «Мой котик». Вот огурцы придут в боевую готовность, а я тем временем найду, чем картошку заменить, – подкину фра Сиджизмондо идею оливье!
– Ты можешь, если хочешь, выпить вина с братьями, – подсказал мне брат Гэндальф, застенчиво скалясь в бороду. По-моему, он до сих пор был оглушен собственным поцелуем. Я охотно кивнула:
– Выпью с удовольствием. Ты, я надеюсь, тоже с нами?
– Спасибо за приглашение, – молодой маршал понурился, – но у нас вечером совещание…
– Ого! Почти как у нас в НИИ. Тогда я оставлю тебе бокальчик. Идет?
А то! Не так уж часто кто-то оставлял брату Гэндальфу – и всем остальным тоже – бокальчики и прочие емкости. За время пребывания в башне Храма я обнаружила, что расхожее выражение «пьян, как тамплиер» предусматривало весьма ограниченное количество спиртного. Устав не разрешал пить где попало и с кем попало: застали братка в кабаке – бичевание, потеря одеяния на год-два-три и плюс еще какая епитимья невзирая на личности. Другое дело, что при их образе жизни – невыносимая даже в октябре жара, более чем скромное питание, физические перегрузки и постоянное нервное напряжение – градус идет за три. А третье дело, что прибывающие из Европы крестоносцы, непривычные к местным условиям, не в состоянии выпить и половины того, что потребляет братва за один присест.
Я опрятно придавила остатки салата ложкой. Вкусно, елы-палы! Из того, что нам давалось, съедать следовало не больше половины, а остальное, причем в красивом и аккуратном виде, предлагалось беднякам.
После ужина меня подозвал брат Бернар, морщась, оглядел меня в орденской униформе – я уловила его недовольство, женщины в Ордене для него были не лучше, чем они же на корабле, – сообщил, что мне дадут второго коня, буде он появится, так как с лошадьми нынче напряженка, и оруженосца. Я задумалась.
Оруженосцы – кстати говоря, наемные, – имелись не у всех. Большинству рыцарей они были хорошим подспорьем, в том смысле, что на них всегда можно было свалить чистку доспехов, заточку меча, копья и всех трех положенных ножей, – кинжала, хлебного и маленького антиохийского, проверку сбруи и так далее. Сами-то рыцари давно прошли через знакомство с собственной снарягой, чего не скажешь обо мне. Но зато рыцарю доводилось школить и обучать своего Санчо Пансу, чего я опять-таки не могла бы обещать. Наконец, у меня было и третье соображение, весьма смутное и подлежащее комментариям со стороны Тери, а не брата Бернара: наемный или не наемный, оруженосец волей-неволей вынужден был очень близко познакомиться со своим рыцарем. Слишком близко. Мне так не хочется – Тери это называет «шизоидный страх поглощения». Первые два момента я изложила брату Бернару, присовокупив, что от услуг оруженосца отказываюсь. Кажется, впервые за все время нашего с ним знакомства он взглянул на меня относительно благосклонно.
– Мулов у нас тоже сейчас не хватает, – добавил он, – но, если мы выступим в поход, найдется и мул.
Романтик… в поход ему… почему мне так больно это слышать?
Обмывание моего вступления в Орден бедных рыцарей Христа мы с вышеупомянутыми рыцарями из моего дортуара, посовещавшись, решили перенести на следующий день – чтобы включить в число омовельников брата Гэндальфа и прочих «достойных мужей» вплоть до брата Гильома включительно. Утром я и зачитала эту резолюцию брату Гэндальфу, но он в ответ только шумно вздохнул.
– Сегодня мы снова заседаем… Так что прости, сестра Санди, не получится…
Сегодня – важный день: брат Гильом сотоварищи отправляется в ратушу на интимное свидание с отцами города. В их благородном собрании постоянно происходят какие-то адиабатные процессы, и до сего момента все попытки Гильома де Боже разгерметизировать эту систему терпели крах. Честно говоря, аристократия Средневековья поболее тамплиеров и даже самих декабристов заслуживала характеристики «Страшно далеки они от народа». Эти еще и от реальности ушли в неведомую даль. Орден Храма, весьма прагматичный в своем христианско-гробокопательском идеализме, за два века существования научился не становиться в позу, когда под ногами нет пьедестала. За это-то их и упрекали в соглашательстве с сарацинами и даже в прямом предательстве.
Не избежал этих обвинений и сам Гильом де Боже.
Я догадывалась, что совещание будет по итогам визита в ратушу вне зависимости от успешности миссии брата Гильома. Повлиять на исход его мини-крестового похода никто из нас не мог, поэтому мы все спокойно отправились заниматься своими делами и на тренировку, но после тренировки я забеспокоилась.
– Брат Гэндальф! Что-то у меня предчувствие нехорошее. Давай-ка я съезжу в город, а?
– Давай, мы съездим в город, – поправил он меня. – Если что, просто встретим брата Гильома со свитой.
Под «мы» разумелось еще десять человек. Конечно, брат Джованни, отчаянный храбрец брат Франсуа, не менее отчаянный брат Ульрих, а за ним и брат Стивен, его лучший друг, потянулся… Братишку Беренгара мы отшили на том основании, что он будет тринадцатым. С чем он безропотно согласился.
Мирскую Акру я невзлюбила еще с первой экскурсии. Но сегодня она была как-то особенно тревожной и пронзительно тошнотворной. Кажется, загаженные камни немногих мостовых, описанные и обляпанные помоями стены, тощие ободранные бродячие коты и блеклое горячее небо над головами – все источает нехорошее предчувствие. Возле ратуши собралась толпа самого пестрого народу; на первый взгляд, между этими людьми не было и не могло быть ничего общего – какие-то кликуши и прокаженные, какие-то жирные домохозяйки и обрюзглые лавочники, какие-то дети разнообразных сословий, какие-то латники с грубыми лоснящимися ряхами и рыцари с претензией на благородство… Единственное, что их объединяло, – это общий настрой. Толпа была будто наэлектризована, глаза наливались кровью, рты всхлипывали злобным шипением. Мы с братками переглянулись – ничего хорошего происходящее не сулило. В это время дверь распахнулась, и вышел надменный, ярко и богато одетый человек в пышном берете, украшенном золоченым шнуром, с массивной золотой цепью на груди. Я шепотом поинтересовалась: это что, и есть монсеньор Амори де Лузиньян, брат короля Кипра? Очутившийся рядом со мной брат Франсуа так же шепотом ответил: что ты, Амори еще совсем молод, а это лишь глашатай ратуши.
Глашатай заговорил. Как я поняла, он регулярно выходил к народу, чтобы оповестить электорат о ходе переговоров на высшем уровне. Речь его показалась нам провокационной, не столько информации ради, сколько для того, чтобы подогреть всю эту и без того бешеную свору человекообразных.
Я ненавижу толпы. Любая идея, брошенная в толпу, становится опасной. Мыслящие и чувствующие люди, которые сначала воспримут идею, а уж потом объединятся, – это основа созидательной силы, но толпа, где самая способность мыслить отключается, – это верный триумф разрушительности.
Тем временем глашатай подробно объяснил, как тамплиеры, слишком много взяв на себя, плетут интриги за спинами отцов города, как они уклоняются от схватки с неверными и вступают в недостойные сделки с врагом, пытаясь за общие деньги Акры выкупить свое, тамплиерское, спокойствие… Брат Гэндальф сдержанно зашипел, брат Франсуа дернулся вперед и досадливо стукнул себя по ладони кулаком, остальные сжимали до белизны в пальцах рукояти мечей да катали желваки на скулах.
– Черт возьми, кто-то же должен взять на себя ответственность за чужие грехи, – негромко сказала я.
Голос мой, и в лучшие дни производящий на людей довольно странное впечатление – говорят, что похоже на тянущуюся вдоль позвоночника колючую проволоку, причем ржавую, – сейчас заставил всех обернуться к нам.
– А-а, рыцари Христовы, – закричал кто-то. – В святые своего магистра рядите? От вас серой пахнет!
Чушь. Ежедневные тренировки с обязательными гигиеническими процедурами в конце сделали наше братство пахнущим крепостью мускулов и чистотой кожи. В отличие от пуленов…
– Жизнями нашими торгуете? – взвизгнул еще кто-то.
Брат Гэндальф сквозь зубы прошипел: не смейте спорить, не смейте шевельнуться, мы ждем Великого магистра. Мы здесь только для того, чтобы защитить его. А эти – прости им, Боже, ибо не ведают, что творят…
Это де Боже им, вероятно, простит. А Бог уже все решил по-своему, независимо от чьего-то прощения. Но все-таки обидно: почему-то я не переставала надеяться, что брат Гильом сумеет их убедить. Может быть, потому, что в башне к нему все прислушивались и нескрываемо боготворили. Теперь же нам выпал случай убедиться воочию, как эти добрые католики относятся и к Великому магистру, и к остальной братии: с враждебностью непонимания и с острой потребностью найти виноватого в своем бедственном положении.
Наконец, из дверей начали выходить участники совещания Большой Десятки или сколько там их было. Вышел донельзя огорченный пожилой человек в одеянии католического прелата – должно быть, патриарх Николя, вышел хрупкий юноша (это и есть Амори, шепнул мне брат Франсуа) с правильными чертами лица и капризной нижней губой, вышел немолодой живчик в красном берете – наверно, венецианский бальи, еще кто-то… И вот появилась наша делегация, так неуместно скромная и серьезная посреди вакханалии роскошных нарядов. Брат Гильом, брат Андре, брат Тибо и бледный брат Жерар в своих излюбленных синих одеждах.
– Тамплиеры! – визгнул кто-то истерически. – Предатели!
Многоногое чудовище толпы пришло в движение. Отовсюду слышались злобные выкрики, проклятия; растрепанные женщины грозили кулаками, дети, в восторге от навалившегося бардака, радостно горланили жуткие – по местным меркам – ругательства, мужчины бряцали оружием. Брат Гильом на миг остановился, обвел взглядом собравшихся. Взволнованный сьер Жерар закричал что-то вроде «Образумьтесь, опомнитесь!» – и это стало сигналом. В делегатов полетели камни и какой-то мусор; они ловко закрылись щитами. Брат Гэндальф отдал короткую команду – мы начали теснить лошадями осатаневших людей, отталкивая их от Великого магистра; нас стали хватать за плащи и за ноги, пытаясь стащить с коней. В толпе послышались жалобные вопли – кого-то уже сбили с ног и придавили.
– Прекратите! Да прекратите же, идиоты! – закричала и я, отлично сознавая бесполезность каких бы то ни было увещеваний. Мои слова лишь еще больше обозлили пикетчиков.
– А-а, баронесса Пентиум! – сквозь толпу проложил себе путь всадник на гнедом коне в богатой сбруе. Сам всадник тоже был богато декорирован шарфами, фибулами и позолотой на доспехах; сквозь прорези стальной личины поблескивали злые голубые глаза. – Никак, ты уже в тамплиерском плаще! Что, замуж никто не взял, так ты к этим подалась? – он кивнул в сторону брата Гильома, садившегося на коня. – Думаешь угодить ему?
– Сам дурак, – лаконично резюмировала я. Распаляя себя все больше, он деланно захохотал:
– Что же, ты им всем угождаешь? До чего дошло, они уже девок к себе брать не стыдятся! Ничего, скоро у тебя будут помощницы – Келаун пришлет им срамных танцовщиц!
Братки заволновались. Кажется, усвоенное табу на пролитие христианской крови трещало в их душах по всем швам. А нарядного рыцаря уже несло, так что я одернула друзей: тихо, сама разберусь.
– Бесстыжая девка, явилась сюда смущать честных христиан! Вместо того, чтобы в покорности жить за мужем, она в рыцари подалась! Женщины! Дьяволово семя!
Почему дураки так обижаются, когда им говоришь, что они дураки?
Честно говоря, меня легко разозлить: достаточно просто высказать свою убежденность в мужском превосходстве. Увы и ах! – человечество на протяжении всей своей истории было глубоко враждебно женщине. «Честные христиане» всячески уверяли сами себя в прирожденной греховности женщин, мусульмане – в их коварстве и отсутствии души, язычники – еще в какой-то неполноценности… Впрочем, для женщин, неспособных жить своим умом и своим трудом, главенство мужчины просто подарок. Однако это не ко мне.
Я бросила брату Андре, попавшемуся под руку, свой меч, соскочила на землю и крикнула женоненавистнику:
– Это я – дьяволово семя? Иди сюда, пусть Бог нас рассудит! Попробуй, победи меня с мечом!
Тамплиеры мигом начали осенять себя крестами и взывать к Богородице. Импровизированные ордалии мигом заставили толпу позабыть о «предателе де Боже» и направить деструктивный порыв в русло азарта: я уловила, как кое-кто бьется об заклад… Впервые в жизни я была объектом тотализатора. Рыцарь нерешительно окрысился на меня, но, помедлив, все-таки тяжело ухнул на землю рядом со мной.
Я успела закрыться щитом от удара его меча. И от второго удара. Со щитом я была еще менее ловка, чем с мечом, поэтому противник быстро потеснил меня, а от его ударов у меня разболелись и рука, и плечо, и шея, и что-то еще. А недобрые голубые глаза в прорезях светились торжеством. Это уж совсем никуда не годилось. Рассвирепев, я отшвырнула щит куда-то в сторону – рыцарь как раз занес меч, чтобы окончательно меня сокрушить, поднырнула под его руки, схватилась за шипастые наручники, обдирая пальцы, поддала бедром в промежность – он повис на мне, отчего все мои позвонки до атланта включительно затрещали, в глазах у меня потемнело от дикой боли, и я со всей дури швырнула паршивца оземь. Панцирь несчастного ракообразного от удара распался, шлем с личиной свалился с башки, и я с удивлением разглядела смазливую рожу сытого молодого самца, изукрашенную свежими царапинами на носу и ссадиной у скулы. Вот те раз! Вроде бы я до его физиономии не дотягивалась… доспехи, однако. А вот те два! – я поставила ногу ему на лоб и с наслаждением произнесла:
– Во-первых, женщина выше мужчины. Понял? Повтори! – губа у него тоже была разбита, и он шепеляво промямлил то, что я велела. – Мужчина существует для того, чтобы облегчать жизнь женщине. Это понятно? Повтори! – и, когда он, запинаясь, повторил, я злорадно поинтересовалась: – А для чего еще существует мужчина?
Он молчал. Подождав, я драматическим шепотом подсказала ему:
– Для спасения души!
Братва во главе с братом Гильомом начала откровенно посмеиваться. Я убрала ногу с лобешника поверженного неприятеля и свирепо сообщила в пространство:
– А во-вторых, если кому интересно, что я делаю в Ордене тамплиеров, то я инструктор по рукопашному бою.
Брат Гильом спешился, подвел ко мне Саурона и галантно помог мне взгромоздиться обратно в седло. Я немного опасалась, что в спину нам опять полетят камни. Не полетели.
Смеркалось. Начальство удалилось на совещание, а мы занимались повседневными делами. Я не знала, можно ли рассказать другим о происшедшем в Акре, поэтому молчала; впрочем, сырая и пасмурная погода не располагала к особому веселью. У меня на такую погоду, да еще после нагрузок, всегда позвоночник болит в местах переломов.
Чем закончилось совещание, мы должны были узнать только назавтра, потому что уже был отбой. Внезапно я заметила через окно, как в дождливых сумерках бродит неприкаянная фигура, быстро зашнуровала ботинки, завернулась в плащ и вышла наружу. Мне навстречу шагнул промокший брат Гильом.
– Спасибо, – произнес он. Помолчал немного. Повторил: – Спасибо тебе…
– Это еще за что? – уточнила я.
– Ты всегда помогаешь мне… и другим. Сам Господь послал тебя нам, сестра Александра, – голос его как-то осип, весь он выглядел увядшим и поникшим.
– Не падай духом, – посоветовала я. Он зябко передернул плечами, мокрый, похожий в набрякшем от дождя плаще на больного белого аиста:
– Горько мне…
И я вспомнила.
Порой умирают боги – и права нет больше верить.
Порой заметает дороги. Крестом забивают двери.
И сохнут ключи в пустыне, а взрыв сотрясает сушу,
Когда умирает богиня, когда оставляют души,
Огонь пожирает стены, и храмы становятся прахом,
И движутся манекены, не ведая больше страха,
Шагают полки по иконам бессмысленным ровным клином,
Теперь больше верят погонам и ампуле с героином.
Терновый венец завянет, всяк будет себе хозяин,
Фольклором народным станет убивший Авеля Каин,
Погаснет огонь в лампадках, умолкнут священные гимны,
Не будет ни рая, ни ада, когда наши боги погибнут,
Так иди и твори, что надо. Не бойся – никто не накажет,
Теперь ничего не свято…
– Это что? – брат Гильом с любопытством глянул на меня.
«Это» была Янка Дягилева, свердловская поэтесса, в припадке ангедонии утопившаяся в 27-летнем возрасте. Немногие умели так сочно описать депрессию во всех ее проявлениях. Похоже было, что брат Гильом чувствовал именно это, и даже в похожих формулировках.
– О да, – подтвердил он, – правда, я бы в своих мыслях не дошел до богохульства… Но, знаешь, немного бы не дошел! Скажи, сестра Александра, – он схватил меня за руку, – для чего все это? Те рыцари из Ломбардии прибыли, чтобы добро творить – защищать христиан от врага. Как же они могли расправиться с безоружными, мирными торговцами? Зачем? Я хотел спасти город. За что меня называют предателем? Почему? Ради чего я живу?
Я перехватила его руку и потащила за собой. Мы ходили по крепости, я время от времени молча показывала ему на устало спящих братков; потом дошли до госпиталя, где теплился огонек поярче – это дежурная медсестра сидела и тихонько клевала носом в пяльцы. За нами увязался большой черный пес. Пес был знакомый, очень понятливый и ласковый – я его уже давно тайком прикармливала и окрестила Лаврентием Павловичем. Я указала брату Гильому и на него. Уже втроем мы вышли из крепости и отправились бродить по городу. Немощенные дороги совсем развезло, грязь хлюпала под ногами. В окнах дрыхли, жрали, скандалили, горланили пьяные разухабистые песни; по темным улицам изредка проезжали наряды городской стражи. Мы добрались и до богатых кварталов, где на страже спокойного сна баронов и шевалье стояли вооруженные люди в кирасах – новая мода, лишь недавно заполонившая оружейные лавки. Потом опять свернули, петляя по лабиринту узких замусоренных улочек. В одном доме зыбкий, неверный блеск свечи озарял картину – молодая полная женщина кормила грудью крохотного, не старше месяца, младенца, и на лице ее застыло кроткое, терпеливое выражение. Откуда-то доносилось фальшивое пение ломающегося юношеского голоса – пылкий влюбленный, невзирая на дождь, решил провести очередную серенадную атаку. Мимо прошелестела, вильнув хвостом, проститутка.
Наконец, я заговорила.
– А давай-ка прикинем, брат Гильом, наша, орденская, казна весь выкуп не потянет?
– Потянет, – по-деловому, немного поразмыслив, отозвался он. – У нас в казне немало денег. Но, сестра Александра, после того, как мы заплатим выкуп, у нас ничего или почти ничего не останется!
– Ну и что? Зато войны не будет…
– Если бы у нас была только эта война, – Великий магистр досадливо дернул бородой. – Нам не на что будет снарядить и нескольких рыцарей, а воевать приходится постоянно.
У меня в запасе был козырный туз. Правда, Тери мне его не затем вручила – скорее, на проедание в целях служения науке… что ж, будем считать, что я так служу науке. Козырный туз царапал мне ладонь и неприятно отягощал карман. Я достала его и повертела перед носом Великого.
– Всемилостивый боже! – ахнул он, разглядев. – Это настоящие алмазы?
Да, это было колье с бриллиантами. Расщедрившаяся Тери снарядила меня по полной: бриллианты, усыпанный рубинами браслет, массивная золотая брошь и даже заколка для галстука с изумрудом. К чему в Акре заколка для галстука, если тут и галстуков-то ни у кого нет, – вопрос не для слабонервных. Драгоценностей у моей сердечной подруги, сколько я могу судить, не осталось вовсе. Зато можно выкупить город…
– Это не мое, – объяснила я. – Но Тери я как-нибудь объясню, на что употребила ее заначку. И, это… у меня, кажется, есть идея, как отбить бабки…
– У тебя всегда найдется идея, – брат Гильом повеселел. – Идем! Я обдумаю твое предложение и вынесу его на капитул. Может быть, они поддержат. Очень может быть!
Когда мы дошли до покоев Великого магистра, он приостановился и спросил:
– Сестра Александра, а что это ты мне показывала? И братьев, и мирян…
– Я показывала тебе тех, за кого ты сражаешься, – ответила я.
Он не нуждался в советах. Он нуждался в собутыльнике. Поэтому затащил меня к себе в келью, достал бутылку вина, походя заметив, что это с виноградников его семьи, налил мне полный кубок. Я с удовольствием выпила, попеняла ему на то, что он не пьет. Тогда брат Гильом достал второй кубок, и мы стали пить вместе.
А говорили мы – шут его знает, даже неловко как-то признаться! – о счастье. Что оно такое и с чем его едят.
– Влюбленный думает, что его счастье – в обладании возлюбленной, – рассуждал брат Гильом, – нищий – в куске хлеба, богач – в еще большем богатстве…
– Стоит им получить то, о чем они мечтают, как они ясно понимают: этого для счастья еще недостаточно, – заметила я. – Избыток того, в чем у тебя недостаток – это мечта убогого.
– Убожество не в бедности, – глубокомысленно сообщил брат Гильом. – Убожество в бессмысленности бытия…
Бутылка закончилась, началась вторая, третья... В эти времена перепить тамплиера считалось деянием, сопоставимым с рыцарским подвигом. А если тамплиер был не простой, тем более – Великий магистр… Что ж, я совершила этот подвиг. Ведь я выпила на один кубок больше, нежели брат Гильом. К концу «подвига» я начала лучше понимать его. Ему непременно надо было чувствовать, что он делает правое дело.
Пошел бы он в пожарные или в горноспасатели… Вот там ему самое место.
Наутро я вспомнила, что благополучно пропустила свой день рождения. Четвертого ноября – на следующий день после моего бёздника – султан Келаун преставился. Но это были еще мелочи. Совещание орденских иерархов как раз и было посвящено вопросу: будет ли сын Келауна, Малик аль-Ашраф, продолжать дело отца?
По всему выходило, что будет. У брата Гильома был еще один друг, поставлявший ему информацию, – эмир по имени Салах, и вот он-то сообщил, что Малик аль-Ашраф намерен выступать.
Я знала это еще в Петербурге. Поэтому, мудро рассудив, что на ход истории повлиять простой смертный не в силах, я отправилась на кухню, чтобы соорудить нечто вроде деньрожденьского пирога. Пусть с опозданием, но все-таки отпраздную с братишками.
Несколько пирогов я занесла в госпиталь и застала странную сцену. Туда как раз завалился сам брат Гильом – проведать кого-то из товарищей, и, по стечению обстоятельств, там же обретался брат Беренгар. Сейчас он робко стоял позади взволнованной Элинор, а она, осмелев, спрашивала Великого магистра:
– Монсеньор де Боже, скажите же мне: правда, что вы не хотите воевать с сарацинами? Правда? Но почему? Они же враги, они попирают Гроб Господень, они же… (брат Беренгар кивал головой за ее спиной).
– Дитя мое, – мягко отвечал брат Гильом, – неразумно доводить дело до войны с противником, который настолько сильнее нас. У них больше людей, у них греческий огонь, у них стенобитные орудия… Стены Акры не столь прочны, чтобы не бояться осады. К тому же наши рыцари первыми нарушили перемирие.
– Но они же враги! – в отчаянии воскликнула Элинор. – Они же против Христа!
– Отчего же? Они признают Христа как Мессию, только называют его «Иса», и мать Его, Пресвятую Деву, тоже почитают как пророчицу. И вспомни, что Бог не одобрял кровопролития…
– Элинорка, что за эсеровские лозунги? – вклинилась я. – Скажи пожалуйста, война до победного конца! Ты роди сперва хоть одного, вырасти, а потом проводи на войну, вот тогда и поговорим – нужно воевать или нет.
– Это тоже верно, – брат Гильом через наши головы улыбнулся напряженно слушавшему брату Беренгару. – Мудрый правитель и военачальник должен беречь своих людей и бросать их в бой только по необходимости.
– Я говорил! – воскликнул брат Беренгар, подтолкнув Элинор. – Великий магистр знает, что делает!
Они очень сдружились – непонятно только, когда успели, оба ведь были по горло заняты своими делами. Пожалуй, брат Беренгар, в силу возраста, был единственным, кто не вызывал у Элинор трепета. И – с учетом общего развития остального молодняка – одним из немногих, с кем ей находилось о чем поговорить.
Еще несколько дней прошли в тягостном ожидании. Но вот после тренировки меня разыскал молодой парень – курьер брата Гильома – и попросил к нему. Домазывая кремом лицо, я кивнула, быстренько причесала отросший ежик и заторопилась на зов высокого начальства.
А хорошо, что здесь монашеская дисциплина. В Питере меня, при всем моем равнодушии к тому, что шипят за спиной, очень донимали бесконечные сплетни по поводу, почему я не пользуюсь декоративной косметикой. Не люблю, вот и не пользуюсь. Но это же еще не причина считать, будто я не слежу за собой. Другое дело, что никакой макияж, кроме пластического хирурга, не сделает красивым мое широкоскулое, курносое, довольно-таки простецкое лицо. А так – брови темные, ресницы тоже. Как и положено брюнетке. Пусть я и смолоду не была красавицей, но с тех пор мало что изменилось! Мои ровесницы – расплывшиеся бабки в морщинах, а я подтянутая и выгляжу не старше сорока. А здесь, в крепости, мое ненакрашенное лицо смотрится абсолютно нормально.
Вот если б накрашенное… Святой водой бы брызгать начали. Если бы на костер не поволокли.
– Сестра Александра, – официальным тоном обратился ко мне брат Гильом, – идем на капитул.
– Конечно, – отозвалась я, вспомнила уставную формулу и добавила: – во имя Бога.
– Я хочу, чтобы ты тоже высказалась там…
– Я?! Да меня же только что приняли, что я умного могу предложить?
– Не скажи. Ты недавно в Ордене, но успела достаточно прожить в крепости, тебя все знают и уважают.
Предложить мне действительно было что, поэтому я не стала спорить и вошла в залу, где проходили капитулы. Рыцари, большинство из которых провело в белых плащах всю сознательную жизнь, с интересом поглядывали на меня. Однако выраженной враждебности я не заметила – уже хорошо…
Заседание капитула началось с мрачно поджатых губ брата Гильома. Вести были стабильно неприятными, но ими уже никого не получалось удивить. Как и следовало ожидать, дружеский привет от Салаха остался незамеченным, хотя брат Гильом сделал все для того, чтобы его приняли к сведению: одним сеньорам Акры разослал копии, к другим отправил гонцов, к некоторым даже наведался лично. Особенно досадовал наш Великий на своего коллегу и до недавнего времени приятеля – Великого магистра Ордена Госпитальеров. Потратив на этого грубоватого, – как и все солдафоны Христовы, хоть Храма, хоть Госпиталя, – предшественника нашего утонченного императора Павла* почти полдня, брат Гильом добился только того, что монсеньор Великий магистр через губу согласился подписать обращение к правителям Европы с просьбой о помощи.

*Император Павел действительно являлся Великим магистром Мальтийского ордена (так назывался тогда и поныне Орден госпитальеров)

На фоне всей этой беды (эх, не ту страну назвали Гондурасом!) члены капитула, исключая меня, не нашли ничего лучшего, как ужесточить дисциплину. Нескольких неудачников после капитула нещадно отхлестали бичом, одного упекли в карцер – военное положение, елы-палы! Впрочем, кроме дисциплинарного воздействия на неслухов, Орден Храма принял и конструктивное решение: направить еще один отряд и заново произвести разведку боем. Я по-ученически подняла руку.
– А можно, я скажу? Они уже выступили. У турок четыре больших камнемета и чертова куча этих, как их, «карабоги» (так назывались маленькие камнеметные машины). И пятнадцать тысяч одних только мамлюков.
– Откуда такие сведения, сестра Александра? – брат Бернар нервно перекрестился. – Если их мощь такова, как ты говоришь, то они могут разрушить город до основания!
– А ведь и разрушат… кроме нашей крепости, – подтвердила я. – Это… ну, знаю. Поверьте, это так.
– Ты ничего не путаешь, Санди? – встревожился и брат Гэндальф. – А вдруг это только передовые отряды?
Братия зашумела. Для передовых отрядов силы и впрямь было многовато, но с учетом практически бесконечного человеческого ресурса мусульман… Я замотала головой:
– Нет, не передовые. Передовые вот-вот подойдут. А основные, там две армии – одна из Сирии, вторая из Египта, – будут здесь к весне. В марте ждите дорогих гостей!
– Вот уж действительно, дорогие гости! – в сердцах выпалил брат Тибо и помянул хвост Люцифера и прочие части тела разнообразной нечистой силы.
Когда перешли ко второму вопросу повестки дня, поминать черта начали уже все и никого не стесняясь. Второй вопрос был о плененных недавно рыцарях. Как и опасался брат Гэндальф, подлец Закир-бей отказался обменять их на своих, несмотря на то, что к нам в плен попали довольно важные птицы, в том числе и близкий родственник самого Закир-бея. Сарацинский военачальник известил нас о том, что братки все как один отказались поднять палец, и пообещал, что мы со стен Акры увидим, как «эти неверные» горят на кострах…
Больше всего меня раздосадовал вопрос номер три. Оказывается, брат Гильом пропихнул-таки на прошлом капитуле мое рацпредложение – заплатить выкуп за всю Акру из орденской казны, и мешки с деньгами немедля отправили на мулах под немаленьким эскортом. Но кино «Бабло побеждает зло» не вышло, и побрякушки Тери вернулись ко мне в рюкзак. Каким-то образом отцы города прознали о наших «интригах за их спинами» – они же любое, самое полезное начинание, объявляют интригами, если оно обнажает их неспособность решать серьезные проблемы, – выслали целый наряд рыцарей и завернули наш караван, а брату Гильому в очередной раз поставили на вид его явную неправоту. Сьер Бодуэн де Лузиньян даже агитировал за коллективное письмо Римскому Папе с требованием распустить Орден Храма, но тут уж его не поддержали. Тамплиеров распустим, госпитальеров (которыми тоже многие были недовольны) распустим – за чьими спинами спрячемся, если что?
После заседания капитула брат Гильом подошел ко мне.
– Все-таки хотелось бы знать, откуда ты получила сведения об армии аль-Ашрафа, – прямо сказал он.
Врать я не умею, отшучиваться – не нашлась как. Поэтому пришлось просто пожать плечами и промямлить нечто вроде «это же все знают, это было ясно с самого начала». Разумеется, он не поверил…
Вечером после отбоя, по-хорошему, следовало бы идти спать. Но мне, как Пятачку, не спалось: во-первых, надо было посидеть и подумать, во-вторых, следовало бы обсудить с братом Гэндальфом, да и с братом Тибо, возможные способы защиты Акры. Я понимала, что это бесполезно – с историей на равных не поспоришь. Но…
Мои новые товарищи были заложниками железной Клио, этой злой и бессердечной тетки. Я же, в силу своей ретроспективной информированности, не вступала в ее заколдованный круг. Может быть, все-таки удастся что-то сделать? Хоть количество жертв уменьшить?
А если и не удастся – хотя бы предупредить.
С этими мыслями я разгуливала по крепости, а если быть точным – близ покоев Великого магистра, когда из двери вышел он сам. Хмуро поинтересовался:
– Что ты здесь делаешь, сестра Александра?
– Думаю, – честно ответила я. – Как Акру спасти.
– Если сам Господь Бог не защитит своих верных паладинов, – с горечью, сбившись на привычный рыцарю высокий штиль, начал брат Гильом, я хмыкнула:
– Ну, будет Господь беспокоиться из-за какой-то Акры. Сюда бы дракона. Хоть небольшого, да упитанного. Или еще какое чудище обло, озорно, стозевно… – Гильом де Боже ошеломленно уставился на меня, и я с садистским удовольствием завершила: – и лаяй!
Эпиграф, почерпнутый из «Путешествия из Петербурга в Москву» Радищева, его явно впечатлил.
– Господь с тобой, сестра, что ты такое говоришь? Какие чудовища?
– Хорошо, пойдем длинным путем: привези мне, папа, аленький цветочек, – усмехнулась я.
– Аленький цветочек, – грустно повторил брат Гильом. – Да, если бы огнедышащие драконы до сих пор жили… – он мечтательно устремил взгляд куда-то за потолок, где в заоблачных далях парили лапокрылые монстры. В принципе, орденской казны хватило бы, чтобы приручить парочку. Мне бросилось в глаза, что лицо у Великого магистра было помятым более обычного, веки – воспаленно-багровыми и мокрыми, так что слиплись ресницы, и самого его слегка пошатывало.
– Слышишь, брат Гильом, а не пошел бы ты в объятия Морфея?
– Что ты! – поспешно воскликнул брат Гильом. Видел бы его в этот момент Церетели* – и очередной сильный мира сего был бы использован в качестве аллегории Жестокой Борьбы между Потребностью и Долгом. – Я жду очень срочных вестей…

*Церетели, Зураб – известный скульптор. Часто использует политиков и высокопоставленных чиновников в качестве натурщиков для своих статуй.

Встав на сторону Потребности, я непреклонно взяла его под руку и принялась заталкивать в покои.
– Не сопротивляйся – синяки же останутся. Если уж они такие важные, твои срочные вести, я могу подежурить здесь и прослушать вечерний выпуск новостей. Заодно подумаю…
Сигареты, черт возьми, заканчивались. А без сигареты как думать? Никак. По счастию, здесь все еще обретался преданный сьер Жерар, на которого я вмиг возложила обязанность сварить кофе. Он волком зыркнул на меня. Не в смысле банальной ревности – ориентация у него вроде бы обычная, просто ему казалось, что женщина – хоть и сестра, и старая – непременно должна сбить Великого магистра с пути истинного. Мне даже пришлось резко пресечь попытку озвучить данную гипотезу.
– Сьер Жерар, я не собираюсь скармливать брату Гильому яблоки. Просто он должен выспаться. Если явится гонец с пакетом, я его разбужу. Дайте мне кофе с сахаром и сваливайте отдыхать!
Брат Гильом мирно посапывал в своих покоях, свернувшись под полосатым покрывалом, а я сидела в комнатке, смежной с его спальней, курила под кофеек и размышляла. Мысль моя, сделав крутой вираж, направилась прямиком к торсионному полю – я по нему защищала докторскую, наконец, я достала блокнот и ручку, чтобы сделать кое-какие наброски. В правильности моих предыдущих расчетов у меня сомнений не было, но стоило вызвать в памяти собственную работу – и не стало сомнений в ее неполноте. Из этих расчетов можно было бы сделать очень интересные выводы… жаль, компьютера нет – с ним быстрее…
Пару лет назад студенты окрестили меня «бабушкой теории поля». На бабушку я не обиделась – другие в моем возрасте и впрямь внуков нянчат, зато обиделась за Ландау. Поленившись разбираться, кто первый придумал, я завалила на зачете весь курс. На пересдачу они пришли примерно в том же состоянии, в каком пребывал сейчас брат Гильом, зато с блестящими знаниями, и Ландау был отмщен. Удивительно, но отношение студентов ко мне после этой истории не изменилось, они даже как-то больше меня зауважали.
Будь тут Тери – она бы сделала очень интересные выводы из области поведения субъектов перед мотивационным кризисом в виду социальных потрясений. Эта тема была явно ближе происходящему, чем торсионные поля. Но Тери, с ее здоровьем, протянула бы свои неотразимые ноги за два месяца. И не факт, что она бы выдержала транспортировку на «Телепорте»…
В дверь негромко, но настойчиво постучали. Я очнулась от своих мыслей, уже закрутившихся довольно далеко, и поплелась открывать. Брат Андре – тот самый рыцарь из свиты Великого магистра, который когда-то подвозил меня в Акре на своем коне, а потом принял на хранение мой меч во время ордалий – непонимающе воззрился на меня.
– Я за ночного секретаря, – объяснила я. – Ты привез пакет?
– Какой пакет? Тут прискакал гонец от самого султана Малика аль-Ашрафа с письмом к брату Гильому…
– Давай, – скомандовала я. – Ну, чего? У тебя его, что ли, нет?
Брат Андре заколебался, почесал бороду, наконец, вынул свиток из-под плаща.
– Так ты его передай обязательно, – наставил меня он. Я только фыркнула, взяла свиток, положила его на стол и вернулась к своим торсионным баранам. Брату Андре, замешкавшемуся с уходом, стало интересно, он заглянул мне через плечо, я даже начала ему что-то объяснять – он испуганно попятился. Потом… потом, честно говоря, не помню. Колокол к заутрене разбудил меня – я позорно спала лицом в блокнот, почти полностью исписанный за ночь. Надо было умыться и привести себя в порядок: не в моем возрасте манкировать утренней маской, тоником и дневным кремом. И я заторопилась…
Уж не знаю, чего натрепал нашим старейшинам нервозный брат Андре, но почти сразу после завтрака меня перехватил брат Тибо и требовательно поинтересовался:
– Сестра Александра, ответь: каково твое отношение к ереси и богомерзкому колдовству?
– Отрицательное, – без колебаний отвечала я. – А с чего возник вопрос?
– Тогда ответь еще: не было ли у тебя в прошлом дружбы с еретиками или же колдунами?
С колдунами я не вожу знакомство – это прерогатива Тери, она одно время занималась психологией интуитивных способностей. А насчет еретиков… боюсь, доблестный командор не пережил бы той свободы совести и ее полного отсутствия, которая существует в ХХ веке. А сейчас он напирал:
– Так ты не занималась колдовством?
Надо было видеть, с каким выражением он произносил слово «колдовство» – нижняя губа оттопырена, аристократичный нос наморщен… Почти как я – «секс с мужчиной». При том, что оба не знали, от чего столь яростно открещиваемся.
– Шла я по лесу зимой –
Увязался черт за мной.
Ой, сама не верю я
В эти суеверия! –
жизнерадостно пропела я, притопывая в такт. У брата Тибо, по-моему, было сильное искушение отчитать меня за несерьезность, и он уже раскрыл для этого рот, но внезапно усмехнулся, кивнул головой и ушел.
Лаврентий Павлович увязался за мной в конюшню. Правду сказать, я не очень знала, о чем разговаривать с братьями-сержантами, которые ухаживают за лошадьми. «Он не расковался?», «У него нет никаких болячек?», «А его с кобылой не надо свести?», «Сбрую обновить не нужно?». Подобные вопросы явно не придавали мне авторитетности в глазах черноризников. Кто-то из братьев-рыцарей даже прошелся насчет моей чрезмерной обеспокоенности всякими мелочами. С собакой у меня наладился куда более прочный контакт: я никогда не забывала стянуть для этого добродушного лохматика из столовой кусок-другой. Но сегодня брат Эймар, худощавый близорукий молодой человек, печально произнес, глядя мимо меня:
– Брат Люк – знаете, сестра Александра, мы ведь вместе росли и вместе в Орден пришли… Наши предки больше ста лет жили под одной крышей. Хоть бы его не убили!
Тренировка прошла тягостно – всего нескольких человек не было в строю, а это как-то сразу замечалось и царапало глубоко внутри. А уж вечером… вечером, при виде двух пустующих кроватей, мне опять захотелось сесть и хорошо подумать. Брат Беренгар, заметив мою задумчивость, нарушил Устав:
– Сестра Александра! Мы их спасем, как ты думаешь? Может быть, брат Гильом все-таки договорится… на их пленных там обменять или выкуп заплатить…
– Погодь, братуха, – прервала я его. – Я тут кое-что удумала, до завтра, глядишь, откристаллизуется идея.
Мальчик отстал от меня, утешаясь тем, что у брата Стивена и брата Ульриха идей не наросло, так что парни допоздна еле слышно перешептывались, делясь переживаниями.
С утра в крепости царило тревожное настроение. Великий магистр, выспавшийся и посвежевший – сейчас он мог бы сойти за красавца, – но отнюдь не повеселевший, поднялся за своим столом и поднял руку, требуя внимания. Он знал арабский, но все-таки привел с собой сьера Жерара, державшего в руках злополучный свиток. Рядом переминался с ноги на ногу взволнованный брат Андре.
– Братья! Настал наш час постоять за Гроб Господень и за этот город. Послушайте, что нам пишет султан Малик аль-Ашраф, который намерен идти на нас войной…
Жерар важно развернул свиток и начал читать:
– «Вам, благородному магистру Ордена Храма, истинному и мудрому, наш привет и добрая воля. Поскольку вы – настоящий муж, мы посылаем вам послания о нашей воле и доводим до вас, что мы идем на ваши отряды, чтобы возместить нанесенный нам ущерб, отчего мы не желаем, чтобы власти Акры посылали нам письма и подарки, ибо мы их больше не примем…»
Мы в полном молчании выслушали сей примечательный образчик стилистики его султанского величества. Собственно, султан только подтвердил то, что нам уже было известно от Салаха и аль-Фахри (правда, он-то об этом не знал). Занятным казалось то, что он предпочел написать Гильому де Боже, а не королю Генриху или баронам Акры. Впрочем, тамплиерам всегда доверяли больше, нежели светским властителям – и уважали их тоже больше.
Во всяком случае, враги.
Но если кто-то думает, будто после такого утреннего приветствия нам кусок не полез в горло, – пусть пребывает и дальше в этом заблуждении! А мы рьяно истребили то, что лежало в тарелках – ибо рыцарь или солдат, ослабевший от голода, сражается хуже, чем сытый…
Мы с братом Гэндальфом поднялись из-за стола, спешно справившись каждый со своей полупорцией. Сегодня давали равиоли. Строго говоря, это я еще вчера попыталась, по старой привычке пройдя на кухню, поучить фра Сиджизмондо готовить пельмени, но они у нас не получились. И то сказать, для пельменей требуется мороз или холодильник, а в Акре, в XIII веке, и то и другое существует лишь в виде моих россказней. Досадливо плюнув, я предложила переделать готовые недопельмени в четырехугольные подушечки, начиненные мясом с луком.
– Да здравствует Ева и все ее дочери, – восторженно сообщил темпераментный брат Джованни за соседним столом. Конечно, он немедленно нарвался на длинную проповедь о необходимости молчать во время трапезы и о вреде Евы и ее дочерей для благочестивых братьев; тут брат Бернар (а проповедовал именно он) уронил взор на меня, прикусил язык, чего-то промямлил и уточнил: нечего славить тех, кто потакает греху чревоугодия.
А сам, зараза, ел – за ушами трещало! Хряцал!
Никто, ни один брат, не закомандовал заменить нашу стряпню на что-то другое. Отметив про себя этот факт, я мысленно показала вредному сенешалю язык.
Внезапно мимо нас заторопился один из рыцарей. Я несколько раз видела его раньше; это был ветеран откуда-то из Бургундии, лет около пятидесяти, всегда сосредоточенный и погруженный в свои мысли. Кажется, его звали брат Жан или брат Жак. Он прижимал к лицу салфетку, но она не спасала, и через льняную грубую ткань сочилась кровь.
Еще бы! Получить мечом или булавой по шапке – как минимум сотрясение мозга обеспечено. А после него – куча осложнений, в том числе и кровотечения из носа… короче, брат Жан был не первый и не последний.
Я перехватила почтенного брата, поймала его за плечи и почти насильно усадила на близстоящую скамью. Сегодня – то еще везение – я прихватила с собой свой незаменимый рюкзак, правда, совсем для другой цели. Итак… носовой платок в холодной воде – раз, компресс на переносицу… по кусочку ваты в ноздри – два… бесценное, потому что здесь его не найдешь, эвкалиптовое масло на виски – три… и корвалольчику в пластмассовую рюмочку – четыре. Зубы несчастного ветерана стучали о край рюмки.
– А теперь, – объявила я, – самое приятное лекарство.
Не ради спаивания и без того не особенно склонных к трезвости братков, – просто коньяк изрядно способствует понижению кровяного давления. Подействовало. Бургундский шевалье тяжко перевел дух, сгорбился на своей скамейке, но уже не производил впечатления умирающего. Через несколько минут он даже сумел галантно поцеловать мне руку, досмотревшись, что я – это я. Повертев головой по сторонам, я подозвала брата Стивена, находившегося в меланхолии по случаю получения письма из дому – что-то у него дома, в Лондоне, не ладилось, – и свалила брата Жана на него. К чести моего сокамерника, он безропотно взвалил старшего товарища на плечо и повлек его в келью – отлеживаться.
– Бедный старик, – прокомментировал, поравнявшись со мной, брат Ульрих.
Да, бедный. Брат Жан напомнил мне старого ослика Иа, которому всегда не везло, особенно по пятницам. И глаза у него были кроткие и слезящиеся. Но старик!
– Брат Жан как минимум на десять лет моложе меня, – напомнила я братишке ледяным тоном.
– Кто? Брат Жан? Его зовут Жак. Жак де Моле, он из Бургундии.
– Жак де Моле? – переспросила я.
Почему-то у меня сразу вылетело из головы то, что я думала уже полтора суток. Голова стала пустой до звона. Жак де Моле! Бедный старый Жак де Моле, которому всегда не везло, особенно по пятницам.
Особенно в пятницу, 13-го…*

*Ж. де Моле (1244 – 1314) – последний Великий магистр Ордена тамплиеров; сожжен на костре. В пятницу, 13 октября 1307 года, король Франции Филипп Красивый отдал приказ об аресте тамплиеров.

Я стояла и слушала звон в ушах. Братья деликатно обходили меня. Двинуться с места не получалось. Наконец, сам Гильом де Боже налетел на меня, занятый своими мыслями, пробормотал «пардон» и поинтересовался:
– Что за печали у тебя, сестра? Тяжело в Ордене?
– Да… то есть нет… – у меня достало сил отшутиться: – «Милки Вэй», понимаешь, в молоке утонул.
– Ужасно, – согласился брат Гильом, пряча недоумение. – Ты грустишь о братьях, которые в плену?
Собственно, об этом я и хотела с ним перетрещать…
– Как ты думаешь, они еще живы?
– Живы, – уверенно ответствовал нынешний Великий магистр. – Сарацины любят подолгу держать братьев в плену, всячески их мучая и заставляя поднять палец.
– Выкуп требуют или…?
– Или. Им доставляет удовольствие видеть наши страдания. – Щека его ожесточенно дернулась. – Ах, будь у нас больше сил! Я бы не колебался, чтобы их освободить.
– Надо их освободить, – полувопросительно сказала я.
– Надо бы, – вздохнул брат Гильом и умчался по своим делам. Дел у него имелось, как всегда, невпроворот. Я машинально отметила, что глаза у нашего Главного снова красные и воспаленные, точно он плакал, и, по всей видимости, так оно и было. А после того, как толпа разряженных идиотов, мямля и задираясь, обвинила магистра в предательстве, в бороде его запрятались горькие складки у рта. Черт бы побрал феодальные понятия о чести. Пора затеять маленький ГКЧП!
Я повздыхала на тему ГКЧП большого, неудачного, и отправилась искать брата Бернара. Нравимся мы с ним друг другу или нет, а воевать надо. В конце концов, я всего-навсего хотела выцыганить старые одежки братвы, поломанные доспехи и негодных лошадей, а этот вопрос следовало решать с маршалом, но согласовывать с сенешалем. Объяснять ему свой план я не стала. Военные планы – это к маршалу. Впрочем, почтенный сенешаль не стал сопротивляться, переспросив: «А что сказал брат Гильом?», я честно ответила: «Он “за”», и, заручившись согласием брата Бернара, двинулась на штурм крепости по имени брат Гэндальф. Вот тут я рисковала куда больше.
Классика ведения войны: идти на штурм укрепленной крепости можно только имея по меньшей мере пятикратное превосходство в силах. Мое превосходство обеспечивалось четкой аргументацией. Но… что, если она покажется братку неубедительной? Да еще молодой маршал, трясется над своей репутацией, – провала не переживет, а значит, и на заведомо почти провальное дело не пойдет…
Пошел.
Он согласился даже с моим категорическим и не соответствующим уставу требованием: брать с собой только добровольцев. В их число вполне ожидаемо вошли близкие друзья захваченных и наши с Гэном. Уже вместе с братом Гэндальфом мы отправились в церковь святого Андрея – не молитвы для, хотя маршал не преминул помолиться, смиренно преклонив колени; мне нужен был в церкви ее завхоз, а от завхоза – лампадное масло. Но с завхозом, братом Матье, мне повезло. Это был не брат-сержант, как я ожидала, а донат* в белом плаще; по словам брата Гэндальфа, у брата Матье была безупречная репутация доблестного и преискусного рыцаря. Но сейчас одну ногу он подволакивал, правая рука висела плетью, а левое плечо горбом вдавалось в спину. Разумеется, он был в восторге от своего, пусть и опосредованного, участия в рыцарском подвиге… и далеко не в восторге от предстоящего расхода лампадного масла не по назначению. Впрочем, от фра Сиджизмондо я тоже особых восторгов не услышала. На его кухне я наскоро смонтировала нечто вроде самогонного аппарата и в кратчайшие сроки извела свеклу, приготовленную им для салата. То, что кому-то пришлось не лучше, брата Матье немного утешило.

*Донат – человек, полностью преданный Ордену

Вылазку решили готовить прямо этой ночью, хотя брат Матье, которого я немедля напрягла, схватился за голову и вытребовал себе двоих помощников. Фра Сиджизмондо, посвященный в затею, быстро утешился по поводу свеклы и радостно потирал румяные старческие руки: готовый лечь костьми, чтобы повкуснее накормить «сыночков рыцарей и сержантов», он каждый кусок, ложившийся в рот пленного, находил выброшенным на ветер.
Двое добровольцев мне сильно не понравились.
Первым из этих двоих был брат Беренгар. Его аргументы звучали, в общем, понятно: брат Пере и брат Люк – его друзья, а мы с братом Ульрихом и братом Стивеном тоже его друзья, и вообще, нечего оставлять своих в плену, и…
И нечего делать на опаснейшей вылазке ребенку всего на год старше моей дочери.
Я представила себе Сашку в такой же ситуации. Сразу стало нехорошо. Сашка бы наверняка лезла на рожон, доказывая всем, и особенно себе, свою взрослость. Не доказала бы – утопилась!
– Хорошо, – наконец, согласилась я, – будешь нас прикрывать.
– Во имя Бога, – мальчишка приосанился. Черт меня дернул за язык – нашла кем спину прикрыть, пацаном…
Вторым добровольцем была Элинор. Ей, по совести говоря, вообще не стоило умничать, но она вбила себе в голову, что обязана помочь раненым, буде таковые сыщутся. А то, что во всей операции она является полнейшим балластом, до ее сознания попросту не доходило. В досаде я обложила ее так, как и сайту «Пидор.сом» не снилось. Она побагровела, но продолжала настаивать.
– Ты даже не в Ордене, – увещевал ее брат Гэндальф, начиная терять терпение.
– А я хочу быть в Ордене! Сестре Александре можно, а мне – нет?
Логика железная… А операция, значит, типа вступительного экзамена. Короче говоря, взяли и ее.
Торопливо, наперекосяк, мы одевали слегка прибалдевших сарацинских пленных в рваные и грязные, потраченные молью тамплиерские плащи, на скорую руку напяливали им хауберги с разваливающимися кольцами и проржавевшие шапки, скручивали заново руки за спиной и привешивали тупое и негодное оружие к поясам. Всего их набралось сорок семь штук. Для имитации злодейского нападения сойдет. Наши, наоборот, переодевались в тряпье, реквизированное у пленных. Больше всего я боялась, что выданные нам братом Бернаром клячи не вынесут двойного веса. Ничего, обошлось. Мы с братками понеслись, имея каждый переброшенный через седло куль связанного человеческого тела.
– Где их держат? – сквозь зубы спросила я. «Своего» куля я отбирала обстоятельно и заранее. Этот тип норовил плюнуть в лицо «гяурам» и как только еще он нас не называл, а когда уставал плеваться – хвастался, что сам, лично избивал захваченных в плен рыцарей. Разумеется, сперва он предложил мне идти по очень запутанному адресу. Но со мной такие фокусы не проходят. Простить хамство я, конечно, иногда могу, но я же еще и телепат!
От такого энергетического удара его, вероятно, мучила мигрень всю оставшуюся жизнь (не скажу, что долгую). Он героически молчал, как Зоя Космодемьянская, но все, что мне нужно было, я узнала и без его словесных высказываний. Наших держали в шатре, соседнем с шатром Закир-бея, а шатер Закир-бея, оранжевый, как у братьев-славян на президентских выборах 2004 года, кричаще разукрашенный мусульманским беспредметным орнаментом и золотыми позументами, возвышался над шатрами попроще на добрых полметра. Лагерь турков уже погрузился в сон; только часовые одиноко стояли, тараща совиные глаза в степную густую тьму.
– Значит, так, – прошипела я. – У меня с собой фейерверк. Очень красивые огни, вы их сразу узнаете. И петарда. Очень громко хлопает. Сейчас мы – я, брат Ульрих, брат Джакомо и брат Анри – пробираемся ползком и снимаем часовых. Затем вы усаживаете пленных. На ходу развязать их сумеете? Вижу, что сумеете. Готовите бутылки с зажигательной смесью. По моему сигналу пускаете лошадей вскачь. Все, во имя Бога!
– Во имя Бога, – нестройно прошептали ребята в ответ.
– А что буду делать я? – почти хором поинтересовались Элинор и брат Беренгар.
– Ты останешься здесь, приготовь свои медицинские причиндалы и будь начеку. А ты, брат Беренгар, отвечаешь за медсанбат. Если она понадобится – тащи ее к нам, если нет – значит, на коня ее и в крепость.
Полной безопасности гарантировать им я не могла, но хоть так…
Часовые оказались на удивление неинтересными противниками. Возможно, потому что их смутили наши сарацинские маскхалаты. Уложив своего, я отпустила братков, а сама направилась на цыпочках к шатру Закир-бея. Как же меня выручила моя способность видеть в темноте! У шатра, конечно, торчало двое бодигардов. Затаившись за другой палаткой, я выждала – и метнула два бао-гунь с обеих рук. Два тела прошелестели, безмолвно падая. Я попала точно в горло обоим. Все, путь свободен.
Закир-бей мирно почивал под шелковым одеялом, сыто причмокивая полными губами. Я-то приготовилась к вооруженной охране в шатре – а ее не было. Вот уж нет джентльмена без удачи! В кармане у меня лежал маленький бутербродный пакетик, я достала его, надула и хорошенько хлопнула ладошкой. Военачальник подскочил от неожиданности, присел в постели, тараща на меня спящие, бессмысленные глаза. Должно быть, ему снились голые бабы. Я развела в стороны полы халата, демонстрируя тунику с красным крестом. Челюсть Закир-бея медленно отвисала. Слишком медленно, на мой взгляд. Надо было поторопить процесс.
– Я – ужас, летящий на крыльях ночи! – начала я с подвыванием. – Я тайный кошмар, гнездящийся в закоулках сознания! Я – чудовище во мраке! Я – вода, журчащая в твоем унитазе!
Дрожащей рукой Закир-бей прикрыл подбородок. Я растянула пальцами рот в стороны и поболтала в воздухе высунутым языком. И тут-то его проняло.
– Тревога! – заорал он, взвизгивая от ужаса. – Франки! Латиняне в лагере!
– А также готы, гунны, кельты и древляне, – пробормотала я, вынимая кинжал. Закир-бей, хоть и слыл храбрым военачальником, и тут не подвел – захлебнулся визгом, да так громко, что мог бы и не визжать. Петарда, брошенная мною, взорвалась с оглушительным треском, хрустнула оранжевая ткань, поддаваясь кинжалу; я плеснула лампадным маслом и щелкнула зажигалкой. Шелк занялся почти мгновенно. Полы халата я предусмотрительно запахнула поплотнее и перебазировалась поближе к соседней палатке. Наготове у меня был еще фейерверк под названием «Клеопатра», но он не понадобился – наши расслышали петарду и поняли ее правильно.
С воем полсотни людей в белых плащах с крестами проскакали в лагерь. И теплый же прием их там ожидал! Никакие объяснения в духе «братцы, да мы же свои, люберецкие» помочь не могли; бедные пленные сарацины волей-неволей вынуждены были хвататься за выданные им тупые железки для самозащиты – а это, в свою очередь, давало нам еще немного времени. И ребята использовали его с толком! Вот уж одна из палаток запылала с оглушительным ревом, вторая, третья… Пылающие струи побежали по земле.
Этот нехитрый трюк я вычитала в одной из детских книжек. Зажигательная смесь из самогона (спасибо фра Сиджизмондо) и лампадного масла, не совсем заслуженно обозванная братвой «коктейль Снегиревой».
Я разбросала еще несколько ножей, прежде чем смогла без помех ломануться в палатку с пленниками. И наконец-то мне стало ясно мое слабое место.
Они были связаны. И связаны на совесть. Конечно, ножом эти веревки можно распилить, но не сразу – а время-то поджимает! Я резанула по первой же связанной паре ног.
– Значит, это правда! Вы пришли, чтобы спасти нас! – обрадовался знакомый голос.
– Люк, ты цел? – не тратя время на церемонии, поинтересовалась я. – О’кей! На ножик, разрезай других…
Слабое место номер два: освещения в этой палатке – никакого, а ночное зрение имеется только у меня. По счастию, я все-таки не забыла захватить электрический фонарик. Но батарейка там была очень хилая.
Впрочем, и это помогло…
Слабое место номер три: добрая треть братишек была ранена настолько, что не могла самостоятельно передвигаться. Но с этим вызвались помочь их более удачливые товарищи по несчастью.
Зарево пожара помогло нам справиться и с бедой №2: стало светлее, чем днем. Несколько человек влетело к нам в палатку. Я инстинктивным движением выхватила пистолет, но это были наши. Тут и работа по разрезанию веревок пошла на лад, и с транспортировкой начало что-то решаться. Особенно в свете того, что ловкие (не скажу, что нечистые) на руку братки увели всех попавшихся под эту руку лошадей.
– А ну-ка, дайте пройти! Тут раненые! Кого перевязать?
– Ежкин кот, я вам что сказала, остолопы? Ждать нас там!
С этими двумя – Элинор и братом Беренгаром – никакого сладу…
– Но ты же сказала, чтобы выступали по твоему сигналу, – невинно заявил пацан. Вот ведь фрик ходячий. Впрочем, похоже было, что Элинор здесь отнюдь не лишняя. Несколько неотложных перевязок она успела сделать. Дальше я заторопила всех, кто еще оставался в лагере – это становилось слишком опасным.
В лагере царила такая чудовищная суматоха, что нам почти удалось выскользнуть незамеченными. В спины нам понесся град стрел, но я еще перед вылазкой велела на выстрелы не отвечать, а гнать лошадей во весь опор.
Брат Гэндальф поджидал нас, пританцовывая от волнения. Я с досадой подумала, что вот сейчас он опять не выспится… но ему самому до этого дела не было.
– Вы сделали это! – задыхаясь, воскликнул он, содрал меня с Саурона и заключил в свои неземные объятия.
– Гэн, – взмолилась я, – кости-то мне не ломай, а? Я тоже рада, но зачем же меня калечить?
Он внял. Осторожно поставил меня на землю и держал за руки, радостно заглядывая в лицо. Я разглядела за его спиной – впрочем, уже не за спиной, они нас окружили плотной толпой – целую кучу братвы. Похоже, за нас болел весь тамплиернутый гарнизон Акры. С немалым облегчением я передала на руки товарищей всех спасенных из плена, часть из коих сразу же отправили в госпиталь. Элинор бегала вокруг них, умудряясь принести немалую пользу.
Шатаясь от усталости, я оперлась о Гэндальфа. Тот весело держал меня за плечи, болтая без умолку, как они за нас переживали и как классно смотрелся лагерь сарацин, охваченный огнем. Жаль – я сама не видела срежиссированного мною пиршества духа. Послышались тяжелые шаги.
– Так, – медленно и хмуро произнес знакомый голос, – во имя Бога.
– Брат Гильом! – обрадовался брат Гэндальф. – Смотри, сестра Александра выручила наших из плена!
– Вижу, – еще более хмуро проговорил Гильом де Боже, – я вижу, что кое-кого придется лишить одеяния Дома, а может быть, и из Ордена изгнать.
– Это еще за что? – поразилась я. – За то, что парней наших придумала, как вытащить?
– А меня поставить в известность не надо было? – запальчиво напустился на меня Великий магистр. – Что в Уставе сказано? Ничего нельзя делать без разрешения! Ты в Ордене или у себя в этом, как его, НИИ? Отправишься замаливать грехи у цистерцианцев, а с остальными я еще разберусь!
Его угрозы были, конечно, не лишены оснований, но преувеличены. Подобные серьезные наказания мог наложить только расширенный капитул. Я пожала плечами:
– И что же я сделала без разрешения, интересно? Я тебя спросила русским языком: надо наших вытаскивать? Ты ответил: надо. При свидетелях.
– Что? При каких еще свидетелях?! – ошеломленно выдохнул брат Гильом.
– Нас слышал брат Жак де Моле. Это я при нем с тобой беседовала.
Он замолчал, озадаченно глядя в землю. Кажется, я победила, но не до конца. И я принялась ковать железо до победного:
– Правду говорят, что ни одно доброе дело не должно оставаться безнаказанным! Надо было мне, как примерному орденоносцу, вместе со всеми дожидаться, пока братков на поживу воронью вывесят. А то еще выкуп из орденской казны собирать, вроде как нам деньги не на что больше тратить. Заодно и этих уродов чернорожих кормить, потому что у нас и продукты лишние. Или тебе хламья выброшенного жалко?
– Какого хламья? – обморочным голосом переспросил мой шеф. – Каких уродов?
– Отвечаю опять-таки по-русски для слепоглухонемых: в ходе операции мы избавились от сорока семи нахлебников – сарацинских пленных, кучи списанных плащей и доспехов, тридцати старых кляч, которых все равно собирались забить, и несколько десятков, если не сотен, сарацин угробили в лагере. Это еще если не принимать во внимание материальные убытки, которые мы им нанесли. И лошадей захватили.
Он просто не знал, этот доблестный Великий магистр Ордена тамплиеров, что такое «деканат», «ректорат» и начальство нашего родимого НИИ. Иначе бы понял: не мне, закаленной стычками с этой бандой, отступать перед ним. Сейчас он усиленно размышлял, как сохранить лицо. Так ни до чего и не додумался.
– Похоже, что это мне придется отправиться в Сито, – наконец, выпалил он. – А место Великого магистра – уступить сестре Александре, если, конечно, кто-то потерпит на нем женщину!
– Лесбиянку, – педантично поправила я. – Извини, брат Гильом, но худшим из всех Великих магистров Ордена Храма был, есть и, надеюсь, останется Жерар де Ридфор, а не Санди Снегирева.
Брат Гильом прикусил губу. Стоявший здесь же брат Тибо усмехнулся, мягко заметил: «Похоже, Устав не нарушен», кажется, даже как-то обосновал свою точку зрения – его объяснения были заглушены гомерическим хохотом брата Гэндальфа и остальной группы поддержки. Но Великие магистры просто так не сдаются.
– Устав требует достойного поведения! – напустился он уже на брата Гэндальфа. – А вы тут стоите в обнимочку, как в припортовом борделе! Вид, как у поганого сарацина со своей сарацинкой!
И это было только начало. Возможно, я ошибаюсь, но одной из последних попала под раздачу Элинор.
Заутреню я постыдно проспала. То есть, конечно, я на нее пошла и честно отстояла положенное время капеллановского бормотания. Этот трюк мы проходили еще на первом курсе – сидеть и спать с открытыми глазами на первой паре после бурно проведенного вечера. Правда, СТОЯТЬ мне и в лучшие годы не приходилось. Но ничего, выдержала; по-моему, братки и не заметили моего состояния. Сами они – и те, кто участвовал вместе со мной в вылазке, и даже те, кого мы вытащили из плена – стояли, как оловянные солдатики о двух ногах. Однако! Гвозди бы делать из этих людей…
Я дожевывала очередной шедевр фра Сиджизмондо – пшенную запеканку с изюмом и яблоками (тоже, кстати, мой рецепт), вполуха слушая россказни брата Гэндальфа. Он все еще переживал ночное происшествие. Внезапно брат Бернар, поравнявшись с нашим столом, едко заметил в никуда:
– Женщина, как ее ни назови, остается дочерью Евы! Непокорная, легкомысленная, и разума в ней мало…
– Мужчина, как его ни назови, остается только черновиком человека, – отозвалась я, – сплошная похоть, зависть и командирские замашки. И еще посуду после себя норовят не вымыть, паршивцы!
Честно говоря, я имела в виду не столько брата Бернара – ему-то, кроме командирских замашек, никто ничего вменить в вину не мог, сколько своих родных и близких. Папу, который считал себя очень неприхотливым в быту человеком, но фактически превратил маму в прислугу. Оленькиного муженька (Оля – это моя младшая сестра), настоящего тирана и любителя секретарш. Племянника Сашу, чудесного, доброго, одаренного парня, который не был способен вытереть стол после собственного завтрака… Короче, брат разобиделся.
– Похоть! Да кто же соблазняет и разжигает похоть, как не женщина?
– Странное дело, – сейчас я знала, что сказать, – хотят мужчины, соблазняют тоже мужчины, страдают от этого почти исключительно женщины, – и мы еще и виноваты? А вот скажи-ка мне, брат Бернар, что это ты из-за женщин так переживаешь? Тебя что – тоже кто-то соблазняет и разжигает?
– Вы, порождения дьявола, только и смотрите… – начал он. Ну, ничего себе!
– Мы? Это что, я на тебя смотрю? А ты сам на себя в зеркало смотрел? – я вынула карманное зеркальце и протянула ему. – На, полюбуйся! Слепых в Акре не так и много, чтобы на тебя повестись!
Зеркальце со звоном полетело на пол. Брат Гэндальф укоризненно вскрикнул. Конец безобразию положил брат Тибо, с выразительными вздохами поймавший нас обоих за руки.
– Вам обоим придется повиниться на капитуле, – сдержанно заявил он.
Я, в сущности, и не возражала. Ругаться нельзя. Не по Уставу. Настоящий буддист должен принять свою судьбу, в чем бы она ни заключалась. Брат Бернар, конечно же, не был буддистом, поэтому злобно сверкнул на меня глазами. Тоже мне, «порождения дьявола»! По-моему, он просто завидовал, что не ему приходят в голову одна за другой дельные мысли. Думать, это же еще уметь надо…
Познать капитул как активный участник – это тоже интересно. Правда, мысль о предстоящем бичевании (а бичом тут лупят по поводу и без повода, братву со дня основания Ордена держат в ежовых рукавицах) как-то не грела. Ну ладно, проверим, действительно ли Скорпионы (я как раз представляю этот знак) нечувствительны к боли. Честно говоря, вопросы, которые там обсуждались, были куда как поважнее дурацкой ссоры двух рыцарей. Султан аль-Ашраф, достойный сынок своего почившего в бозе папаши Келауна, греб на всех парах к Акре. Я снова, к чему народ уже начинал привыкать, подняла руку, чтобы сообщить известный (не здесь и не сейчас – из учебника истории) факт: у султанчика имелось около сотни стенобитных орудий, гигантских катапульт и таранных башен. А противопоставить этой беде нам нечего, о чем вздохнули по очереди почти все рыцари – от брата Гэндальфа и до брата Жоффруа, туркополье* Акры. Акрские бароны и в ус не дули, невзирая на предупреждения, да еще и обвиняли Великого в интриганстве – никак не могли простить ему, что он за их спинами пытался договориться с Келауном. Добросовестный Жерар Монреальский усердно носил и показывал султанскую грамоту всем, кто хоть что-то решал в городе, – и легату, и патриарху, и консулу Пизы, и бальи Венеции, и командору Тевтонского ордена, и Великому магистру госпитальеров, – и все без толку. Правда, под напором аргументации нашего Великого вся эта титулованная рать слегка дрогнула и… решила направить к Малику аль-Ашрафу еще одно посольство. Да еще и потребовала включить в его состав делегата от тамплиеров!
Эх, отчего я не устроила ГКЧП еще тогда? Выплатили бы выкуп, орденская казна бы потянула. То есть, почему – это понятно. Непонятно другое.

*Туркополье – командир туркополов, легкой наемной конницы

Ход истории менять никто не вправе. Я не раз и не два за последнее время припомнила известный рассказ Брэдбери «И грянул гром» – поехали ребята поохотиться в прошлое, на тиранозавра. Раздавили доисторическую бабочку. Результат – все развитие человечества пошло наперекосяк. Это тоже вроде бы понятно…
А иметь пусть ничтожную, но возможность спасти сотни и тысячи людей – и не использовать ее, это как, можно?
– Сестра Александра! Тебе нечего сказать?
– А? Что? – я завертела головой. – Брат Тибо, ты о чем?
– Я спрашиваю, – терпеливо повторил брат Тибо, – есть ли тебе в чем покаяться?
– Есть, – я изобразила смиренно-постную мину. – Эээ… ммм.. имели место с моей стороны хулительные речи в сторону брата Бернара, нашего уважаемого сенешаля. (Что там дальше?) Это… раскаиваюсь я. Больше не буду.
Может, я и не стала бы ваньку валять, если бы не одно обстоятельство. Подобные споры и ссоры в преддверии радикальной мясорубки – последнее дело. Не правы мы с Бернаром, ох, не правы. Зато он говорил красивее.
– Дорогой сир, – дрожащим голосом начал сенешаль, опустившись на колени, – я взываю к милости Бога, и Матери Божьей, и к вашей, и братьев, в том, что допустил ошибку… – он покосился на меня, – произнес хулительные речи в сторону женщин и уважаемой сестры Александры.
Похоже было, что он впервые эдак сорвался. Немного помявшись, он добавил:
– Я… я первый начал. Она молчала и не выказывала желания меня хулить…
Нас выставили в соседнюю комнату. По идее, там мы не должны были слышать, что говорится в наш адрес на капитуле. Я отлично слышала, что они там ДУМАЮТ. Брат Жак, которого брат Гэндальф называл мягкотелым, оправдал рекомендацию – он полагал, что наш проступок такой незначительный, что за него и наказывать смешно. Брат Тибо, с болью душевной – он любил Бернара и симпатизировал мне, – наоборот, считал, что нас следует хорошенько оттрепать. Но чужие мысли подслушивать стыдно, да и не интересно мне было, кто за что ратует. Гораздо важнее в данном случае результат!
Наконец, нас вызвали обратно. Сам Гильом де Боже с торжественным видом огласил приговор. Добрый брат Жак и брат Гэндальф просияли, брат Тибо хмуро глядел в сторону, но вздохнул с видимым облегчением. Брат Жоффруа сидел с подчеркнуто каменным лицом, так, что я догадалась: идею приговора подал он. Впрочем, похоже было, что все остальные с ним согласны. Слава те Господи, – нас не бичевали…
А от Ордена Храма в посольстве к султану должен был идти вполне почтенный, лично мне мало знакомый, но всеми уважаемый брат Бартоломео из Пизы.
Назавтра мы с братом Бернаром приступили к выполнению нашей епитимьи. Суровый брат Гильом побродил по столовке, пышно поименованной «палатами», лично удостоверился, что мы с братом Бернаром смиренно отбываем наказание, и умчался.
Наказание было, в сущности, ерундовым, да и проступок невелик. Подумаешь, язык о сенешальские ребра малость поточила! Пусть еще скажет спасибо, что пальцы туда, как Фома, не засунула. Нас на два дня посадили на хлеб и воду. Вкушать упомянутые яства надлежало не за столом, а на полу вместе с собаками, не препятствуя оным делить с нами трапезу. Хлеба нам выдали по маленькому ломтику, но свежего, с щедро посыпанной тмином корочкой, а воду я попросила горячую и на глазах у потрясенной братвы всыпала в свою плошку пакетик кофе с сахаром. Хороший кофе, «Нескафе Голд». Подумав, добавила туда же еще один.
В принципе, после заутрени рыцарям, не имевшим неотложных дел типа коня подковать, разрешалось лечь и немного поспать. Но мой дурацкий организм не в состоянии заснуть, раз проснувшись. А к заутрене будят, причем двояко – колоколом и специально дежурящим братом, около пяти. Поэтому я регулярно не высыпалась.
Я уселась в позе лотоса, поднесла к губам пиалушку с кофеём, откусила от своей порции. Лаврентий Павлович бродил по трапезной, уныло обмахиваясь хвостом. Прикармливать собак и кошек Устав не разрешал; Бог весть, чего они, бедные, тут надеялись выцарапать. Я свистнула; пес обрадованно завилял хвостом и подбежал ко мне, а уж когда я бросила ему кусочек хлеба, и вовсе полез целоваться.
– Ну-ну, Лаврушка, отвали, не люблю, когда псиной пахнет, – заворчала я, допивая кофе.
Кто-то из братков заметил:
– А она очень достойно переносит наказание, эта сестра Александра.
Я подозрительно покосилась на комментатора, но он не шутил.
Для брата Бернара эти два дня были одним сплошным ударом по самолюбию. Мне же, грешной, куда сложнее было обходиться без мяса. Да еще день, следующий за наказанием, был постным. Кусочничать-то я и дома привыкла. А есть на полу… было дело, и в снегу ела, и на голых скалах. Теперь же меня грыз голод.
К концу дня мне следовало идти в наряд.
Сердобольный брат Пере всунул мне в руку мешок, а в мешке – нечто, остро пахнущее пряным мягким сыром, дальним предком камамбера. Я переспросила:
– Это что, сыр?
– Это то, что ты называешь сандвич, – гордо ответил мой достойный ученик, блестя черными маслинами глаз. – После полуночи ты уже не будешь наказана, значит, можно поесть.
Вот это, я понимаю, братство!
Мы, ночной дозор г. Акры, поднялись на продуваемую всеми ветрами стену. Прямо под нашими ногами плескалось море. Я прищурилась – перед глазами внезапно все поплыло белой дымкой летней ночи, и блеснул шпиль Адмиралтейства на том берегу Финского залива… Нет, чушь! Лучше обернуться направо. Мы торчали на северной стороне двойной стены Монмасара – укрепленного пригорода Акры; между ним и Акрой был вырыт ров с водой и возведена еще одна стена. Рядом с нами на этой стене располагались госпитальеры, а ближе к стенам самой Акры – сборная рыцарская солянка. Короче говоря, нас и госпитальеров использовали как живой щит.
Отсюда хорошо было видно, в какой красивой местности построена крепость. На много-много километров тянулись холмы, усаженные масличными садами и виноградниками, распаханные под поля или просто увенчанные коронами деревьев. Жаль только, что сейчас вся эта природная прелесть оказалась перемешанной с безвкусно-яркими шатрами сарацин. С нами пошел и Лаврентий Павлович. И отлично: собака в дозоре еще никому не мешала.
Я с наслаждением вдохнула ночной ветерок. Да, это не день, когда кольчужный капюшон-хауберг и надетая на него «железная шапка» раскаляются на осеннем солнце, и кажется, что под тяжестью кольчуги вот-вот обломятся плечи. Поверх кольчуги волей-неволей, иначе она начнет обжигать тело, приходится надевать котту. Правда, одежды в Святой Земле носятся льняные (в уставе объясняется, что это разрешено сугубо из милости, а вовсе не по праву), но под ними все равно температура как в топке паровоза. В ожидании полуночи (голод меня уже не мучил, а прямо-таки терзал) я картинно оперлась на меч и начала, разведя глаза в разные стороны, дежурить.
Впрочем, один глаз в любом случае косил на часы.
Внезапно какой-то шорох заставил меня обернуться. Я ничего не заметила, но шорох раздался уже с другой стороны. Летучая мышь? Сова? Кто-то из своих? Кто-то из людей, – и тянется, паршивец, к моей сумке!
Сандвич брата Пере я вынула из нее и положила наверх. Своего рода испытание воли…
– Нахальство – второе счастье, – констатировала я. – Слышишь, бутербродник, а ты кто такой?
Тамплиерский плащ с крестами видно сразу. Наряды латинских баронов, фанфаронски яркие и расшитые самоцветами, – тоже. На этом же было нечто вроде халата, тоже яркого, но какого-то неродного, не нашего, а шлем на голове покрывал тюрбан. Значит… значит, – не наш?
Мерзавец схватил пакетик с сандвичем и выставил руку с мечом, плюясь сквозь зубы явно ругательной речью, абсолютно мною не опознанной. Какой-то бутербродный маньяк, – убивать человека ради куска хлеба с сыром!
– Отдай, подлец! – зашипела я, перехватывая руку с кривым ятаганом, нацеленным мне в горло. С бросками дзюдо этот тип знаком не был. Грузно перевалившись через мою спину, он с хриплым выдохом упал на выставленную руку, очень ожидаемо захрустев ломающимися костями, шарахнулся, пытаясь отползти, вдруг резко вскочил и прыгнул вбок. Неудачно прыгнул, надо сказать, – парапеты на стенах Монмасара невысокие, а стены довольно циклопические, упасть с них легко и со стопроцентным летальным исходом.
И отчего люди не птицы?
Летя вниз, он даже не пикнул. Только шлепнула вода далеко внизу Но за те доли секунды, пока я пыталась отвоевать свой ужин, другие – видать, дружки несчастного – ринулись на мой редут. Я выхватила меч из ножен, отбиваясь от одного, второй немедленно бросился ему на помощь…
Мохнатое тело, обдав запахом псины, обрушилось на него. Лаврентий Павлович! Ай да зверь!
Теперь нас было двое против двоих, причем на стороне Лаврушки – внезапность нападения; не прошло и нескольких секунд, как мы остались вдвоем, перебросив оба тулова через низкий парапет, и я запоздало крикнула:
– Тревога! Сарацины!
Вмиг вокруг нас с Лаврентием Павловичем замелькали белые и черные котты, зазвенели мечи и щиты, обнаружилась приставленная к стене лестница, тотчас яростно отброшенная; внизу послышались крики – должно быть, на лестнице были люди. Неимоверно чадили факелы, пес лаял, люди ругались и божились (чего устав, кстати, тоже не разрешал) – Содом и Гоморра.
Когда ночной переполох немного улегся, мы – я, прибежавший по тревоге брат Гэндальф и брат Ульрих – втроем осмыслили происшествие. Казалось бы, ерунда – неприятельский отряд решил тайком штурмануть крепость, очевидно, не с целью захвата, а чтобы устроить нам небольшой теракт. Но брата Гэндальфа многое гнело.
– У них высокие лестницы, греческий огонь. И, главное, их очень много, – с тоской во взоре говорил он, не забывая поглядывать по сторонам. – Если помощь не придет, мы не отобьемся.
Я облизала губы. Перелопаченная в читалке ЛГУ литература не пошла мне впрок – знать, что помощь не придет, было тошно. Не зная, что сказать, я развернула злосчастный сандвич и принялась его поедать.
– Главное, они подкопы роют, – пробубнила я с набитым ртом. – Под Королевскую башню. И под стены. Укрепить бы их как-то, что ли…
– Подкопы? Хорошо, я распоряжусь насчет укрепления, – брат Гэндальф задумался.
– Может быть, камнями изнутри завалить? – с надеждой предложил брат Ульрих.
До самого утра мы строили планы, как спасти обреченную Акру. Планы, которые никого бы не спасли.
Я прибыла рановато, до падения Акры оставалось довольно много времени. Но, с другой стороны, для полноты контраста и чистоты эксперимента – самое то: сначала – высокий боевой дух, религиозный фанатизм и знаменитое тамплиерское мужество; после поражения – формирование кризисной мотивации. Вся беда в том, что, пока я наблюдала боевой дух и мужество, эти люди успели меня спасти, подобрав умирающей посреди степи, подлечить в меру своих познаний, приютить, накормить и назвать сестрой. Мне живо представилось, как я вручаю Тери свои заметки, походя объясняя, что я добросовестно несла свою службу, позволила Акре рухнуть и четко провела наблюдения…
Родимый НИИ непременно решит, что все путем, а попытки воздействовать на ход истории – безответственны, авантюрны и чреваты многими бедами для будущего настоящего.
Я тоже так думала.
Я только не знала, что подумает на сей счет Сашка…
– Ребята, а у вас алхимики есть? Ну, которые философский камень ищут, маги там, гадалки…
– Есть, – брат Ульрих, увлеченно развивавший какую-то фортификационную теорию, остановился и озадаченно воззрился на меня. – А зачем тебе?
– Познакомь, а? У меня идея образовалась. Расскажу, если получится.
Из дозора в любом случае надо идти к заутрене. То есть вообще-то уставшему воину позволялось пойти на боковую, вместо общей молитвы то ли 18, то ли 23 раза прочитав вслух «Отче наш». Но в осажденной Акре такое потакание себе не котировалось. И я вместе с остальными железными дровосеками честно стояла в церкви, тоскуя об оставленном в рюкзаке коробке спичек – пригодились бы вставить в глаза.
Потом, когда брат Ульрих, тоже усиленно и почти безуспешно борясь со сном, нашел меня и повлек куда-то вверх, явно в башенку из слоновой кости, где обитал местный светоч премудрости, я краем левого глаза уловила брата Гэндальфа, что-то деловито докладывавшего брату Гильому. Судя по жестикуляции, – насчет подкопов. Брат Гильом окинул орлиным взором остальных, заметил меня и уставился так, словно увидел впервые.
А что он думал? Что я по поводу подкопов ничего не читала? Ха! Я хорошо подготовилась к десанту в прошлое!
Башенка была вовсе не из слоновой кости, а просто маленькая келья, из которой шел ход в более просторную комнату. Там все смотрелось как декорация к фильму о Средневековье: столы, тигли, печь, стеклянная и серебряная посуда – далекие предки колб и реторт, только вместо традиционного полумрака сквозь открытые окна врывался ветер и солнечный свет. К нам, лавируя между заставленными хрупким оборудованием столами, пробрался человек вполне обычного рыцарского вида, в плаще, но без доспехов. Край бороды его был не то изъеден чем-то химическим, не то опален, не то попросту зажеван.
– Сестра Александра хочет поговорить с тобой, – торжественно сообщил брат Ульрих.
– Ага, – подтвердила я. – Приветствую, во имя Бога. Скажи, пожалуйста, ты философский камень ищешь?
– Ищу, – застенчиво признался рыцарь-алхимик. – Но пока не нашел. Очень трудно заниматься и войной, и наукой сразу.
– Ничего, у тебя еще все впереди, – утешила я его (алхимик был молод, лет тридцати; здесь вообще было очень немного людей старше сорока – нескончаемая война уж слишком радикально лечила морщины). – А тебе случайно не приходилось во время научных опытов нагревать селитру с сахаром?
– Селитру? С сахаром? Приходилось, – в недоумении откликнулся молодой ученый. – Но именно случайно. Получилась такая дрянь, которая ни на что не годится…
– Не годится, говоришь? – хищно полюбопытствовала я.
– Так она же взрывается! От малейшей искры! Чуть всю лабораторию мне не разнесла!
Удовольствие старого (надо говорить «маститого», но о себе можно и правду) научного работника: поучить уму-разуму юного собрата.
– Это-то нам и пригодится, коллега, – вкрадчиво сказала я. – У тебя есть где организовать производство этой «дряни» в больших масштабах?
– Конечно, – коллега обвел рукой лабораторию, – если нужно. То есть можно и побольше комнату попросить.
– А насчет селитры и сахара – это к кому, к тебе?
– К сенешалю, конечно. Селитры много, а как с сахаром…
– Брат Бертольд, – проникновенно начала я, он перебил, поправив: – Брат Ансельм, – ну, извини, браток, ошиблась старуха. Все равно ведь даровит и заступник людям*. Займись, пожалуйста, этим немедленно. Я сама все улажу с братом Гильомом, нашим дражайшим Великим магистром, и с не менее дражайшим братом Бернаром.

*Цитата из «Поэмы Конца» М. Цветаевой: «…Бертольда Шварца – даровит был, и заступник людям». Б. Шварц – изобретатель пороха в Европе

Брат Ульрих не вынес долгого молчания. Он и недолгим-то тяготился больше, чем я – болтовней.
– А что это будет, когда вы сделаете это… ну, это, из селитры и сахара? Колдовское зелье? Да?
Брат Ансельм яростно запротестовал, менее всего стремясь быть обвиненным в колдовстве. «Молот ведьм» еще не был написан, но святейшая Инквизиция уже не дремала. Я фыркнула, прервав его:
– Никто тебя в колдовстве не заподозрит, о мой ученый собрат. Было бы неплохо колдануть их всех, чтоб они лягушками через степь запрыгали, но как – я не знаю. (Брат Ульрих захихикал, видимо, вообразив сладостную картину колдовства). Ты, брат Ульрих, знай, что наш друг случайно получил порох. Нет, не пыль и не прах, а именно порох, вещество страшной разрушительной силы. А ну-ка, прикинь: начинить этой гадостью горшки да шарахнуть из баллисты вместо камней! Сколько человек убьет камень? Двоих, троих? А такой снаряд – семь, восемь!
Преисполнясь торжественности момента, юноша вмиг посерьезнел, подтянулся, даже носом шмыгнул. Брат Ансельм и рот раскрыл в осознании собственного гения.
– Ну ладно, – сказала я, – ты, брат Ансельм, действуй, а мы пошли с начальством договариваться.
Добиться аудиенции у начальства, сиречь у брата Гильома, не так-то просто. До сих пор мне везло на случайные встречи. Но именно сейчас, когда случайная встреча была нужнее всего, Великий магистр оказался занят. По-моему, активным противоборством грядущим подкопам… или дипломатией с целью выбить подмогу. Король Кипра, Генрих (точнее – Анри) де Лузиньян, уже пообещал корпус ополченцев (это я услышала мельком от брата Гэндальфа), но вроде бы потребовал какой-то чисто семейной услуги. Вот ведь королевская рать – кусок мира под названием Святая Земля рушится, а ему семейные дела! Поэтому я добросовестно обратилась к сьеру Жерару, отнюдь не пришедшему в восторг по случаю моего явления, записалась на прием и стала ждать.
Ожидание у меня, правда, вышло активным. Если не считать тренировки, на которой я показала народу новый прием – «мельницу», нечто совершенно зверское: нужно взвалить противника на плечи и сбросить с другой стороны. Перелом позвоночника или шеи при этом случается даже на татами. Под это дело я заставила учеников натащить из комнат матрацы и циновки, несколько раз отработала с ними падения, а сам прием велела проводить в замедленном темпе. Но сарацинам, попавшимся под горячую руку «мельников», отныне не завидую.
Отработка «мельницы» поглотила мое внимание до последнего кванта. И все-таки я успела в общих чертах продумать, как использовать изобретение брата Ансельма. Без сомнения, парень был гением, но до сегодняшнего дня своей гениальности не осознавал. Конечно, если бы мы штурмовали, а не нас штурмовали, – можно было бы вообще не ломать мозги. Подкопать, засыпать порох, бикфордова шнурочка отмотать – привет крепостным стенам… а еще отобрать и обучить группу диверсантов с навыками скалолазания… дельтаплан можно было бы построить… я одернула себя: до сего момента со мной не случалось таких приступов научной кровожадности.
Скалолазанию можно и так научить.
Наконец, я дождалась сьера Жерара. Он был угрюм и чопорен сверх обычного, так, что заметила даже я.
– Брат Гильом, – сообщила я с места в карьер, – мы тут кое-что придумали.
– Да? – рассеянно поинтересовался Великий магистр. – А… И что же?
– Да что с тобой? – поразилась я. – У тебя порох под носом изобретают, а ты в ус не дуешь!
– Порох? – он приподнял тонкую, соболиную, бровь. – Это поможет нам выстоять?
– Выстоять – не знаю, а вот нашим друзьям из Египта и Сирии поможет побыстрее добраться до аллаха.
Брат Гильом сорвался с места и заходил туда-сюда; в дверь постучали, он крикнул «Это ты, брат Андре? Входи скорее!», немедленно ввалились брат Андре, брат Тибо и брат Гэндальф – что было мне очень на руку, и я принялась объяснять им свойства пороха. Поскольку мне передалось их волнение, я начала говорить путано и сбивчиво.
– Погоди! Ты хочешь сказать, что он взрывается от искры? – переспросил брат Тибо.
– Именно! А еще можно…
– Нет, ты погоди, – напирал основательный, как дорическая колонна, командор. Не знаю, каким был сеньор де Монкада, погибший при штурме Триполи, но Тибо Годен – это нечто! – Предположим, мы на них высыплем порох. А где искру взять? И ведь ты же не думаешь, что они допустят, чтобы мы к ним подъехали и осыпали их этим вашим порохом! Добро бы мы сами брали их крепости…
Ход мыслей у нас с ним оказался примерно одинаковым.
– Значит, так, – я села и уперлась глазами в переносицу с аристократической горбинкой. Тери утверждает, что такой взгляд якобы способствует большему взаимопониманию. – Вот скажи мне, брат Тибо: идея с коктейлем Снегиревой была хороша или плоха? А вы, братцы, что скажете? – братцы нестройно подтвердили полезность начинания. – Мы можем просто рассыпать порох на их пути. А потом подбросить им бутылку с зажигательной смесью… кстати, у них греческий огонь, так что эту часть работы они сделают сами.
– Рыцари так не воюют, – пробормотал брат Гэндальф и робко глянул на брата Гильома. Похоже, Великий магистр был его кумиром. Сейчас он совсем не по-кумирски тер левую бровь: это помогало ему думать.
– Это же не рыцари, – неприветливо отозвался брат Андре. – Это же звери!
– Зверей вообще ловят при помощи капканов и ловчих ям, – назидательно сказала я. Все в каком-то ошеломлении уставились на меня, и я продолжила: – А еще я могу сконструировать мины. Примитивные, правда, но у сарацин и таких нет. И вот еще: я в книжке читала… подсолнечным маслом полить траву – лошади не смогут…
– Да что ж это такое! – возмутился брат Тибо. – Я такого не слышал и…
– Постой, – примирительно произнес брат Гильом. Похоже, ему пришлось принять нелегкое решение. – Их идет около пятнадцати тысяч (одних только мамлюков, вставила я). А у нас – семьсот рыцарей! Поэтому придется принять… ну… несколько необычные меры. И потом, мы же еще обсудим эти предложения.
– Разумеется, – с воодушевлением заявил брат Гэндальф. – Но я думаю, кое-что здесь годится!
– А что такое мины? – по-деловому уточнил брат Гильом. Я с грехом пополам объяснила, он снова затеребил бровь, но брат Андре вмешался:
– Этого-то они не ожидают! Я так полагаю, ежели мы хотим выстоять, все средства хороши!
Почему-то меня передернуло от этих слов.
– Нет, – тихо и медленно проговорил Великий магистр. – Не бывает хорошо то, что дурно. Дурные средства делают скверной саму цель, какой бы благородной поначалу она ни была.
– Однако военные хитрости… – начал брат Гэндальф и смутился под пристальным взглядом командира. – Будь оно все проклято! Копыто Вельзевула! Отчего к нам не идут на помощь христиане из Заморья, чтоб можно было сразиться с этими обрезанцами по-честному?!
– Лучше спроси, отчего мы допустили до войны, – вздохнул брат Гильом. – Но предложения сестры Александры стоят обсуждения…
Я держалась того же мнения, и, не дожидаясь решения совета в Филях, отправилась в лабораторию брата Ансельма. Он уже вовсю ваял порох, и, завидев меня, радостно возопил:
– Получается! Получается! Что он сказал? Он согласен?
– Сказал, что надо обсудить, – ответила я. – Сам знаешь, у нас без согласования и разрешения нельзя нос вытереть. А пока что я хочу сконструировать мины. Для этого мне понадобится огниво и две плошки. Ну, и порох…
Более неказистой и примитивной мины свет еще не видел. Но, поскольку он вообще еще не видел мин, моя сошла по модулю за серьезное оружие.
– А теперь – натурное испытание, – объявила я. Мы вынесли мину во дворик, установили в ямку, отошли подальше, я отыскала несколько камней побольше и принялась метать их. Наконец, попала.
На взрыв сбежалось огромное количество народу. Люди вертелись, шумели, заглядывали в воронку, каждый желал лично выспросить у нас с братом Ансельмом, что это мы такое затеяли… словом, развлечение мы доставили братве еще то. Прискакал на своей Фэйри и брат Гэндальф.
– Что это вы… ой! Это что, твой порох такое делает? – он переводил взгляд с меня на брата Ансельма.
– Это мина такое делает, – гордо объяснила я. – А теперь подумай сам, насколько это понравится аль-Ашрафу.
Маршал облизнул губы, нервно хрустнул пальцами, щеки его заалели. До сих пор он неплохо владел собой. Но идея достойной альтернативы турецким «карабоги» явно привела его в приподнятое настроение.
На следующий день брат Гильом обратился к нам с очередной сводкой новостей. Король Эдуард I уведомил нас о том, что к нам на помощь отправился его внук Оттон с отрядом рыцарей. Это был немалый плюс, но по сравнению с угрозой – почти ничего.
– Любой рыцарь, любой латник, любой оруженосец – немалая помощь! – патетически сообщил Великий. – В нашем городе почти сорок тысяч жителей. Пусть возьмет в руки оружие каждый мужчина, от зеленых юнцов и до седовласых отцов семейств.
– Да, а что делать с женщинами и детьми? – невинно поинтересовалась я. Этот вопрос редко муссировался в благословенном XIII веке. Брату Гильому он тоже не понравился.
– Посадить их на галеры, пусть отправляются на Кипр или… ну, куда-нибудь, – предложил он. В его тоне отнюдь не значилась уверенность. Еще бы! Конечно, у тамплиеров был свой флот, но небольшой. В основном галеры были частной собственностью местных «отцов города», а уж они бы не упустили случая извлечь из чужого несчастья максимальную выгоду. В результате случилось бы так, как и случилось – пленников захватили столько, что цена ребенка на невольничьих рынках Ближнего Востока упала до одной драхмы. А сколько перебили…
После завтрака я нагнала Великого магистра и бесцеремонно поймала за полу плаща:
– Нет, брат Гильом, обещаниями насчет галер ты не отделаешься!
– Но… – он сдвинул брови, дернул бородой. – Я понимаю, что нашего флота недостаточно. Но мы сделаем…
– Знаю-знаю, все, что в наших силах. То есть преступно мало. Мы вообще для чего организовались как рыцарский орден, уж не для того ли, чтобы защищать христиан? – с этим было не поспорить, и я, отметив сей факт, продолжала: – А значит, тут действительно все средства хороши. Во всяком случае, те, от которых никто не пострадает. Я предлагаю попросту экспроприировать корабли у их владельцев. А потом, когда все уплывут, возвратить их и, может быть, даже что-то заплатить. Ну, как?
– Сестра Александра, ты понимаешь, что ты говоришь? – страдальчески уточнил брат Гильом. – Нам корабли никто не даст. А если мы возьмем их силой, они будут их защищать с оружием в руках.
– Я сама этим займусь. Потребуй экстренного созыва Совета или как у вам это называется.
Прошло несколько томительных, скучных дней.
Меня, в отличие от брата Гильома, не занимал вопрос об этичности используемых средств. Я находилась в городе, который вот-вот окажется в осаде. У нас это семейная традиция: старшее поколение Снегиревых пережило блокаду. Жаль, я не могла им помочь… А братве – помогу. Я знала, что бывает с женщинами, оставшимися в городах, которые берут приступом, – одна мысль об этом заставила меня лишний раз проверить пистолеты. Я знала, как нещадно защитники ислама вырезают рыцарей-тамплиеров, попавших в плен. Удивительно, что мы успели… Я знала, чего следует ожидать ребенку или старику: опьяненный кровью захватчик вряд ли откажет себе в удовольствии расправиться с еще одной беззащитной жертвой. И не надо мне указывать, что крестоносцы тоже не ангелы – «освобожденный» Иерусалим завалили трупами, известное зерцало рыцарства Ричард Львиное Сердце приказал казнить три тысячи пленных, а во время Первого крестового похода пленных в прямом смысле слова поедали, потому что больше питаться было нечем. Я уж не говорю о христианских городах и о еврейских кварталах, попадавшихся на пути этих «паладинов Гроба Господня»; Ледовое побоище было яркой иллюстрацией «паладинства» тевтонов на русской земле. Но при чем же здесь Орден Храма? Они-то, по крайней мере, воевали честно… Вероятно, брат Гильом тоже пришел к подобным выводам, потому что официально велел нам с братом Ансельмом заниматься изготовлением пороха.
Организационные хлопоты естественным образом легли на меня. Я отправилась к фра Сиджизмондо.
– Сахар? – возмутился он. – Да как же это я дам тебе сахар? А сыночкам я что дам на сладкое?
– Слушай, фра Сиджизмондо, – устало сказала я, – не надо пудрить мне извилины. Акра – морские ворота Святой Земли, и через нее проходит почти весь сахар, импортируемый в Европу. И, если уж такие проблемы со сладким, угощай братков медом, они оценят, а сахар изволь предоставить!
Моего напора не мог вынести даже ректорат политеха. А бедному фра Сиджизмондо просто ничего не оставалось, как сдаться. Зато мы с братом Ансельмом забрали у него из кухни самогонный аппарат, чтобы ваять бутылки с коктейлем Снегиревой, а заодно напитать горючей гадостью мотки пеньковой веревочки (это у нас называлось «бикфордов шнур»). С веревочкой довелось изрядно помучиться – я три дня билась над тем, как пропитать ее равномерно, а брат Ансельм не отступал и ночью, являясь потом к заутрене почти ползком. Сама по себе веревочка заставила бы любого наркомана задуматься о нецелевом использовании конопли: в отличие от форменных поясков-талисманов, гладких и шелковистых, выданный нам расходный материал был низкокачественным, непрочным и рыхлым, но в прочности нужды особой не наблюдалось, а рыхлость оказалась нам на руку. Хуже получилось с селитрой; за ней пришлось снарядить целую экспедицию в глубины Акры, от которой я, по счастию, была избавлена. Из-за этой экспедиции мы потеряли несколько дней. Но зато, когда нам ее доставили, мы с братом Ансельмом практически перестали вылезать из лаборатории!
И – как всегда – новая беда на мою голову: больше ведь некому организовать меры противопожарной безопасности, за полным отсутствием представлений о ней в трижды золотом XIII веке! Частично я свалила их, правда, на брата Гэндальфа, оправдав это требованием Устава – обязанность обеспечивать дисциплину лежала именно на маршале, и он не подкачал, запугав братву до полусмерти красочными россказнями о взрывах пороховых бочек. Сама я о взрывах упомянула вкратце, так что этими неготическими романами ужасов народ был обязан сугубо поэтическому таланту командира.
Вскоре мы в ходе научной работы столкнулись с очередной издержкой эпохи: в Китае, кажется, уже изобрели бумагу, но до Европы она еще не дошла. После моих настойчивых ходатайств брат Бернар выдал нам немного экспортированного из Египта папируса, походя уточнив, что по случаю войны папирус до Акры тоже перестал доходить – мы клятвенно пообещали экономить. В результате я делала черновые наброски карандашом и где угодно: на столе, на тряпках, на стенах… А на папирус легли уже четко обоснованные алгоритмы работы с ингредиентами для изготовления пороха.
Когда я заканчивала лабораторный журнал, у меня закончился последний стержень в шариковой ручке.
А на следующий день наступило Рождество…
Рождество в церкви Святого Андрея (не Первозванного) – это феерия! До сих пор я считала, что православные службы – самые красивые в мире, хотя несколько утомительные. Но рождественская всенощная изрядно поколебала мою шовинистическую убежденность. Толстяк отец Паоло превзошел сам себя в прочувствованности речей, и его колокольная латынь воодушевленно разносилась, отталкиваясь от стен храма. Очень интересного с точки зрения архитектуры, надо заметить в скобках, – видимо, начинал он строиться в романском духе, с кряжистыми глухими стенами, но вскоре из них выросли грациозные готические своды, затканные витражами. Глухие стены тоже пригодились: их расписали фресками, наивными и выразительными в одно и то же время. Единственное, чего не хватало, – орган.
Католический храм без органа – все равно что жилище буддиста без колокольчиков…
Раздирая глаза пальцами и слегка отяжелев от выпитого вина – а они тут не по-русски пьют сухое, – я промямлила, что тренировки сегодня ради праздничка не будет, и шмякнулась на свое рахметово ложе, впервые за все время моего тамплиерства воспользовавшись разрешением поспать после завтрака. Правда, это я затеяла некстати: на следующий день после Рождества здесь празднуют Невинноубиенных – в смысле, младенцев, погубленных Иродом. Вышеупомянутый геноцид у меня вызывал и вызывает справедливое негодование, а если учесть, что после всенощной, не отоспавшись, нужно двигать на службу в память бедных детей, – попался бы мне этот Ирод в захват!
– Слышишь, брат Гильом, – невнятно выговорила я, силясь думать о чем-то кроме как поспать, – а вы тут Новый Год отмечаете? Ну, что-что, праздники новогодние… Елочка там, шампанское (ненавижу, когда его называют шампусиком – идиотский новояз, лексикон новорусских секретуток), оливье, праздник для детишек, Дедушка Мороз со Снегурочкой, фейерверки, танцы, открытки, серпантин, подарки под елкой…
Ничего из вышеперечисленного не грело пламенное сердце Великого магистра. Это, в свою очередь, не грело меня. Русскому сердцу без новогоднего праздника – все равно что немецкому без порядка: беда!
– Ну, яства твои мы пробовали, – задумчиво начал брат Гильом, но я его перебила. Простительная невежливость по отношению к человеку, который даже не знает, кто такой Дед Мороз. Минут десять он слушал меня с непроницаемым выражением лица и, наконец, поинтересовался: – ну, а фейерверк?
– Так есть у меня! «Клеопатра» называется. Московский завод пиротехники.
Брат Гильом еще немного подумал. Улыбнулся.
– Дело за малым: если товарищи поддержат…
Он так и сказал: «товарищи», «camerades». Удовлетворившись подтверждением моей теории о взаимном духовном обогащении, я побрела агитировать «товарищей» за Новый Год. Времени было в обрез, а подготовиться к празднику на триста человек одних только рыцарей, не считая сержантов – этих было не меньше семи сотен – все-таки надо бы основательно…
Агитировать особенно не пришлось. Правда, кое-кто из старослужащих (не будем тыкать пальцами, но это был в первую очередь брат Бернар, да и брат Тибо поджал губы) начал было умничать, что это праздник светский, а следовательно, почти языческий, но я отбрила: «Почти не считается!». Допущенная к обсуждению Элинор запрыгала, хлопая в ладоши – ее пока что не отутюжило повальное тамплиерское благочестие:
– Ой, как хорошо! Я пошлю к маме во дворец, пусть пришлет нам стеклянные бусы и ленты!
– Праздник для детей бедняков, – брат Люк поднял только что законченный традиционный фонарь, полюбовался им и меланхолично, против обыкновения, заметил: – А я и игрушки делать умею…
– Умею, но не делаю? – мгновенно напустился на него брат Ульрих, на что брат Люк с видом оскорбленной невинности выложил перед ним целую кучу искусно вырезанных из дерева фигурок собачек, кошечек, львов, тигров и прочих овечек.
– Мой род из древнейших, – все так же задумчиво произнес он, – один из моих предков служил еще королю Дагоберту, и его род считался старинным уже тогда. А богатства за все века не нажили. Нас было четырнадцать в семье. Я хорошо знаю, что такое ложиться спать голодным. Я сытым стал засыпать только в Доме.
Я обалдела. Дагоберт был последним королем из династии Меровингов, длинноволосых франков, объявивших себя ни много ни мало прямыми потомками Христа. Если бы несчастный Мессия не воскрес и не вознесся на небо, он бы в течение шести столетий переворачивался в гробу от выходок своих «наследничков», пьяниц и дебоширов; сомнительно, чтобы последний из этих удачливых охотников за белочкой вообще заметил, что его свергли*! Служить таким королям – немного чести… но было это семь веков назад.

*Дагоберта сверг его мажордом Пипин Короткий, коронованный в 751 г.

– Я тоже такое делаю, – с оттенком удивления сообщил брат Ульрих, высыпая из сумки в качестве нашего ответа брату Люку с десяток фигурок людей, тоже вырезанных из дерева и тоже весьма изящно. – Только я их обычно отсылаю сестре, а не оставляю себе. Но могу и бедным детишкам раздать…
Удивительно, но в лаборатории нашлись живые люди. И кто же? Сам брат Ансельм, причем до неприличия трезвый! Этого я понять сразу не смогла; впрочем, его слова прояснили ситуацию:
– Как ты думаешь, сестра Александра, это можно как-то применить?
– Что именно? – я наклонилась над тиглем, но он повлек меня дальше, к жаровням.
– Вот этот порошок окрашивает пламя в фиолетовый цвет, этот – в багровый, а этот – вообще какой-то зеленый! Мне кажется, что это важно, только я понять не могу, для чего…
– Собственно, окраска пламени может разве что идентифицировать наличие… тьфу ты! Короче, по цвету пламени можно определить, какие примеси есть в веществе. А вот для сигнальных огней это сгодится…
Брат Ансельм просиял фиолетовым, багровым и каким-то зеленым от радости.
– И для праздничного костра тоже! – победоносно завершила я.
Это было еще не все. Немного покорпев, мы с коллегой нашли способ и дым в разные цвета окрашивать.
Суровая армейская дисциплина очень пригодилась на сей раз. 31 декабря сам брат Жак с заметным удовольствием цеплял свечки, витые шелковые шнуры, бантики, шишки, бусы, колокольчики и снятые с конской сбруи побрякушки на импровизированную елку – я говорю «импровизированную», потому что елок здесь отроду не водилось, а срубать ливанский кедр под однодневный праздник народ пожалел. Связали несколько копий, к ним прицепили нарубленные ветки пиний – вот и елочка.
Наконец, начали собираться первые гости. Два маленьких мальчика пугливо жались, не решаясь заходить.
– Заходите, заходите, – подбадривал их брат Жак, прилаживая пятиконечную звезду на верхушке.
Вскоре детворы собралось – не протолкнешься, вряд ли эта крепость видела такое количество малышни зараз за всю историю своего существования. Я окинула орлиным взором елку, Снегурочку в лице сияющей Элинор, под моим руководством изобразившей нечто вроде кокошника и русской косы, столы, которые как раз выносили и накрывали… серпантина не хватает. Ну, да где ж его взять, серпантин, в отсутствие бумаги!
– А сколько детишек к нам в гости пожаловало! – начал инструктированный неоднократно Дед Мороз де Боже. – Ну-ка, дети, угадайте, что мы сегодня делать будем?
– Кушать!
– Петь!
– Танцевать!
Бедняги, «кушать» у них стояло на первом месте.
– А давайте-ка сначала позовем Снегурочку!
Русский фольклор с французским прононсом – это не «мыльницей», это только видеокамерой снимать. Но видеокамеру я не захватила. Но идею сперва покушать народ понял буквально, не только маленький. За столами детвора уписывала кашу с мясом и винегретом, который не успевали строгать на кухне – то-то им праздник… Наевшиеся шли отплясывать хоровод с Дедом Морозом и Снегурочкой, участвовали в каких-то конкурсах типа «кто угадает загадку» или «кто споет песенку». Брат Пере от души щелкал кастаньетами, не всегда попадая в такт. Тут и лютня брата Стивена пригодилась, и кто-то еще мандолу притащил, и даже, к моему несказанному удивлению, отыскалась настоящая ирландская арфа – о четырех углах.
Ее принес молодой компаньон брата Гильома – белокурый брат Амори, тот самый, на изувеченной руке которого Элинор училась лечить боевые ранения. Принес и ну наяривать джигу и развеселые ирландские песенки! В веселых песнях сегодня недостатка не было. Другое дело, что для детей эти песни годились в одном случае: если языка не знать. Или телепатией не владеть.
В самый разгар веселья к нам явился еще один гость. Вернее, гость-то был не один – патриарху положена немалая свита, но без санкции его святейшества вся эта свита мирно почивала бы дома.
– Монсеньор Великий магистр, – с негодованием закричал пастырь метров за пятьдесят до елки, – что вы делаете! Извольте прекратить это языческое жертвоприношение!
Когда он подошел поближе, на его взывания наконец-то обратили внимание, только не магистр – тот, как дитя, плясал под елочкой, а его компаньон брат Андре.
– Что вы, ваше святейшество! Где же тут язычество? Мы только и делаем, что славим Господа нашего! – и он с чувством перекрестился. – Присоединяйтесь к нашему празднику. Смотрите, как детки-то радуются!
Патриарх Николя грозно нахмурил седеющие брови и… рассмеялся.
– Вижу, эта женщина, баронесса Пентиум, вас всех превратит в рутенийцев!
– Они благочестивы, – вступился за нас брат Тибо, – их земле покровительствует сама Богоматерь.
Никогда и никто не считал меня хоть сколько-нибудь благочестивой, но вот так откровенно пьянствовать при детях я бы не стала. Однако другие времена – другие и нравы. Поэтому я не стала высказываться (сама-то я была трезвой – на мне еще «Клеопатра» висела») по данному вопросу, а наскоро заверила святого отца, что цветное пламя и яркий дым – это не колдовство, а лишь безобидные фокусы, и помчалась организовывать фейерверк.
Боюсь, что после этого за нашей крепостью закрепилась слава замороченного места, хотя бы в ней и отужинал сам патриарх.
Досаднее всего было то, что брат Гильом нарассказывал всякому встречному и поперечному, что инициатором новогоднего разгула была сестра Александра. И теперь пулены так и норовили при встрече похвалить меня за заботу о детишках бедняков. К счастью, встреч было немного. Штатские, к какой бы прослойке они не принадлежали, меня не вдохновляли ни…
Ни на что они не вдохновляли. От одного вида и особенно запаха пулена я число «пи» забывала. Не вру!
Пленка у меня в «мыльнице» закончилась. Каюсь, на нее попала и первая в истории человечества новогодняя открытка, рисованная лично братом Беренгаром – у него уже не в первый раз обнаружился недюжинный талант рисовальщика – по моим эскизам. Дед Мороз на ней почему-то очень напоминал патриарха Николя, а Снегурочка, то ли в силу возраста художника, то ли из-за моего бездарного эскиза, тянула на мягкое порно. Но главное было не в этом. Главное заключалось в том, что эту открытку мы отослали моему старому приятелю Закир-бею, где после пожеланий счастья, здоровья и успехов в личной жизни предложили свои услуги в плане если чего надо согреть или поджарить. Репутацию тамплиеров как людей серьезных и к шалопайству не склонных мы этой открыточкой подорвали капитально, зато врага позлили еще капитальнее.
Злость – плохой советчик. Подтолкнет к необдуманным шагам, заставит действовать себе в ущерб…
– Я стер себе пальцы до мозолей, когда играл на лютне, – застенчиво улыбнулся брат Стивен. Пальцы его уже были смазаны целебной мазью и перебинтованы заботливой Элинор, что сам рыцарь находил совершенно лишним. Вернее, мазь и повязки – лишними, а заботу – приятной. – Знаешь, сестра Санди, спасибо тебе!
– За что? – удивилась я, и он, все так же мечтательно улыбаясь, ответил:
– За праздник. Когда всем весело, и мне не так грустно.
Я присела к нему, положила руку на плечо. Он протянул мне письмо, забыв, что я не читаю по-английски:
– Вот, смотри… Умерла моя Дженни. Мама пишет, она ее перед смертью призвала и велела передать мне сердечный привет. Значит, не безразличен я ей был, пошла бы она за меня, если б не строгий батюшка. Да мне-то что, лишь бы ей было хорошо… А теперь ее нет, – губы рыцаря внезапно скривились, он ткнулся мне в плечо. Я гладила его по густым волосам, не зная, как утешить. Наконец, брат Стивен поднял глаза, жалко сморгнул: – Моя Дженни… она была такая веселая… добрая… сущий ангел! Зачем мне теперь и жить-то? А?
– Балда ты, – веско сказала я. – Раз она была такая хорошая, то наверняка попала в рай. А значит, и тебе надо непременно попасть в рай. Там вы встретитесь и уже больше никогда не расстанетесь. Ну, и подумай: если сейчас умереть придется, ты точно в рай попадешь?
– Нет, наверное, – брат Стивен приподнял брови домиком, вытер слезы.
Хотелось бы мне, чтобы меня кто-нибудь так утешил в злую годину…
Начинался новый, 1291 год от Рождества Христова.
Последний год Акры.
Для большинства моих друзей он должен был стать последним в жизни…
Брат Гильом перехватил меня в столовой, сказал негромко:
– Сестра Александра, я забыл сказать… Спасибо тебе.
Я насторожилась. После «спасибо» брата Стивена подобные благодарности меня начинали пугать.
– Если бы не ты… понимаешь, ты сделала наше благочестие радостным. И еще… ты тогда мой сон стерегла, и… о, я не знаю. Ты столько хорошего сделала для нас.
– Ты однажды уже заговорил со мной на эту тему, – напомнила я. – И я тебе скажу то же, что и тогда: приятно делать кому-нибудь что-нибудь хорошее. Тем более, с тех пор вы для меня уже не «кто-то», а мои друзья и боевые товарищи.
– И я? – улыбнулся брат Гильом, почему-то напомнив мне мальчишку под бородой.
– И ты, – я с удовольствием открыто улыбнулась в ответ. Люблю вот так открыто смотреть в лицо. Это не родимый НИИ, где никогда не знаешь, какая гадость прикрывается вежливой улыбочкой. Иногда я просто с ужасом думаю, как вернусь в Питер и буду там заново приспосабливаться ко всей этой, с позволения сказать, цивилизации. От брата Гильома не ускользнуло, что я задумалась, и он спросил меня:
– Уж не тревожит ли тебя что-либо?
– Да нет, – я помедлила и честно призналась: – Уйду я, брат Гильом, из своего НИИ в Космоатом. Там меня хоть никто не знает, завидовать научной славе некому. Буду звездные корабли проектировать, вернее, обосную их создание и дальние путешествия на сверхсветовых скоростях – на смычке торсионных полей. Может быть, сумею так сделать, чтобы оттуда сюда и обратно можно было путешествовать когда вздумается…
– Для тебя это очень важно, – понял он. – Но ты… мечтатель! Путешествия… тут выжить бы…
– На мечтателях жизнь держится, – уверенно сказала я. – А ты что, не мечтатель?
Он внимательно посмотрел на меня. И снова улыбнулся. Похоже было, что я попала в точку…
– Ты верно говорила о том, что женщин и детей надо отсюда увозить, – решительно сказал Великий магистр, резко переходя на рельсы практицизма. – Мне кажется, надо уже созывать совет в Акре…
Слова с делом у него не расходились.
Де-юре на совет был зван только брат Гильом. Меня это немного удивило – в конце концов, сам совет собрали по его настоянию; видимо, таким образом подчеркивалось, что он лишь один из защитников города. На самом деле ни одно официальное лицо здесь (в смысле, при феодализме) не ходит без свиты. В свиту Великого магистра сегодня входили двое компаньонов, маршал и я.
Профессор Снегирева – почетное звание!
Припарковав Саурона – проще говоря, бросив его поводья на руки каким-то расторопным личностям, как я подозреваю, дворянского происхождения (у знати в эти времена считается особым шиком, если им прислуживают халдеи благородных кровей), я заторопилась за братьями. Их кованые сапоги так грохотали, что можно было отстать и на полкилометра – не заблудишься. Я даже пожалела, что не привинтила к ботинкам «кошки», тем более, что немощенные пути сообщения, заменяющие нормальные улицы в Акре, изрядно развезло по случаю зимней слякоти.
Ратуша (кажется, более правильным названием был «Дворец собраний») в Акре – здание достаточно примечательное. Оно выстроено с романской кряжистой основательностью, но с явными поползновениями на готику: в центре крыши сияет витражами окно-роза. На углах красуются округлые башни, пародирующие крепостные донжоны. Для чего эти архитектурные выверты здесь, непонятно. Должно быть, в качестве подставки для горгулий – вот эти уж изваяны во всю скульпторскую прыть, и похоже, что с натуры!
– Стойте, народ, – я тормознула спешащих по мраморной лестнице брата Гильома сотоварищи, – я пойду первой. Зачем, зачем… мне надо их подготовить. Вопрос-то серьезный.
Брат Амори и брат Андре комически переглянулись и пожали плечами. Брату Амори еще приходилось беречь руку, хотя, по уверениям Элинор, она срослась хорошо. Зато брат Гэндальф уже маялся предвкушением, как станет рассказывать братве очередную героическую сагу. Хмыкнув, я переступила порог.
Основной достопримечательностью Дворца собраний являлась большая зала. Чтобы подчеркнуть ее и отцов города богатство, она вся убрана коврами, явно вывезенными из гаремов сарацинских военачальников и не сочетающимися по цвету; пушистый ворс их уже примялся под франкскими сапожищами. В центре залы сиял огромный стол из полированного камня с инкрустацией – узоры и цветы на черном фоне. По-моему, часть цветов выложена настоящими рубинами, но, может быть, это только альмандины. А на столе с какой-то особой торжественностью переливалась мягким мраморным свечением круглая ваза с цветущими ветками. Собственно, мне бы очень понравилась эта зала, не будь в ней людей. По одежде можно было догадаться, кто из них кто – вот этот, в ярко-алом берете и черно-желтом, как реклама «Билайн», полосатом одеянии наверняка венецианский бальи. А рядом с ним – надменный, с огромным наперсным крестом и гладко выбритым, худым и желчным лицом, с аристократическими брыльями, – папский легат. Подле папского легата уютно разместился задумчивый человек лет пятидесяти, в облачении духовной особы и с добродушным выражением глаз – это старый (по новогоднему празднику) знакомый, патриарх Николя. Юноша с красивым и подчеркнуто возвышенно-грустным лицом, но безвольной нижней челюстью – это, как я припоминаю, Амори де Лузиньян, а рядом, постарше, тоже красивый и похожий на Лузиньяна… не знаю, короче. Какой-то родственник. Еще несколько разряженных, как попугаи, и закованных в блестящие новомодные кирасы вельмож. Кажется, это и есть наш контингент – ну, какие корабли у патриарха? Ну, и братья из конкурирующих организаций: невысокий, поджарый, пожилой, темноволосый и курносый (эх, видел бы его Адольф Шикльгруберович! Повесился бы на обрывках теории об арийской расе…) – командор Тевтонского ордена, судя по черному кресту на белом одеянии, и чуть помоложе, массивный – той опасной массивностью, которую иногда высмеивают любимые Сашкой писаки-каратисты, голубоглазый, словно молодой Дедушка Мороз, – с характерным мальтийским крестом. Великий магистр Ордена госпитальеров.
С такой фигурой, конечно, маягири в прыжке или уширо-гери не очень-то покажешь. А вот ежели в удушающий захват к нему попасть – уж лучше прямо к медведю.
А вообще – «Нимфа», туды ее в качель, разве товар дает!
Собравшись с духом, я шагнула в этот цветник. Вытащила пистолет. Вежливо пожелала дорогим братьям и отцам добрейшего утра. Медленно обвела взглядом присутствующих.
– Может быть, нам объяснят, с чего это тамплиеры опять вздумали всех собирать? – капризно поинтересовался брат короля Генриха, молодой Амори. Я на секунду задумалась, что же ему ответить, а он продолжал: – За все время, что мы сносимся с сарацинами, эти тамплиеры все время мутят воду! Если бы не ваш Великий магистр, мы бы давно все уладили. А то начинают в сговоры вступать с сарацинами, интриги плести за нашей спиной. Если бы их тут не было! Я не знаю, что писать брату!
Классическое ученическое: «А что писать?».
Мне захотелось указать парнишечке на явное несоответствие в его филиппике. Как раз уладить дело миром пытался именно Гильом де Боже, за что и заслужил обвинение в интриганстве. Но парнишечка был явно еще тот – наверняка снова разразился бы спичем на тему «Живу я как поганка, а мне летать охота!», а уводить разговор в область беспредметных взаимных обвинений по меньшей мере не следовало. Поэтому я вытащила пистолет, подняла его над головой, чтобы дать всем возможность разглядеть заморскую диковину, затем опустила – и выстрелила. Брызнули осколки мраморной вазы; все вскочили, испуганно переговариваясь и даже не пытаясь сохранить хладнокровие. Госпитальерский магистр все норовил – он был ближе всех ко мне – присмотреться, что это за чудо и откуда в нем столько шума и противного порохового запаха.
– В нем еще и разрушительной силы предостаточно, – обнадежила я шефа коллег. – Ребята, не хочу вас огорчать, но эта штука пробивает рыцарский шлем и находящуюся в нем башку, как шелковый шарфик.
– Это что… это как? – с трудом выговорил враз побледневшими губами принц Амори.
– Это пистолет. А теперь, пожалуйста, сядьте все на место, и я очень попрошу вас не делать резких движений. Сейчас говорить буду я. Итак, – я обвела глазами рассаживавшихся едва ли не мимо стульев господ, сильно впечатленных увиденным, – постарайтесь понять. Акра – ключевой город для Латинского королевства. В нем проживает около сорока тысяч человек. Это не только крепость, это наши морские ворота. Если падет Акра, то франки будут очень скоро навсегда изгнаны из Святой Земли. А нам с вами это не надо. Согласны? – они вразнобой кивками подтвердили мою правоту, а большего я от них и не хотела. – Так вот, согласия в нас с вами нету. Мы как лебедь, щука и рак… – тьфу! Дедушка Крылов в этом веке не родился. Ну, ладно… – То есть, один предлагает и делает одно, второй – прямо противоположное, и все из лучших побуждений. (Против этого они тоже не возражали). Поэтому я предлагаю отныне слушаться всем нашего Великого магистра Гильома де Боже.
Спрашивается: если они соглашались со всем изложенным, почему не согласились и с этим? Наоборот! Сразу зашумели, начали дружно возмущаться. Особенно тевтонский командор усердствовал.
– Слышишь, ты, фриц! – заорала я, перекрывая их гвалт. – Я тебе сейчас устрою Сталинград на Чудском озере, если будешь выступать! – пистолет снова дернулся вверх, и они, как по команде, притихли. – Всем встать! Встать и стоять по стойке «смирно».
Выполнили. «Смирно», правда, не получилось – уж больно они на пистолет мой косились. Поскольку молчать я не запрещала, один из вельмож робко поинтересовался:
– А что это такое все-таки?
– Это все-таки пистолет, о чем я уже имела честь вам сообщить. Могу еще добавить, что у нас похожих штучек навалом. Поэтому выбирайте: или подчиниться нам добром, или силой. Лучше добром, потому что нам с вами еще вместе воевать с этим Келаунским сынком… а о важности Акры для латинян мы уже договорились. Значит, так: попрошу вас всех не садиться в присутствии принца крови, пока он вас не пригласит.
– Кого? – ошарашенно уточнил родственник Лузиньяна.
– Принца крови, сьер Бодуэн, – почтительно подсказал другой вельможа. – Это значит… – он устремил взгляд на меня, в надежде узреть искомого принца у меня на лбу.
– Это значит, Гильома де Боже, – кротко подсказала я. – Или вы не знали, что он ведет свой род от Капетингов, королей Франции? – похоже, информация явилась для отцов Акры совершеннейшей новостью. Они ее переварили. Не сразу, надо сказать, но все-таки через некоторое время на их лица вернулось более или менее осмысленное выражение. Убедившись в этом, я уточнила для проформы: – можно приглашать? Отлично! Брат Гильом, изволь осчастливить нас своим присутствием.
Брат Гильом и остальные не подкачали. Конечно, они любезно пригласили всех сесть, к общему утешению. Пистолетами тоже никому не грозили – и тоже к общей радости. За то время, пока я увещевала буйных латинян, парни успели продумать каждый свою партию: брату Гэндальфу выпало, театрально сгущая краски, поведать о грозных приготовлениях сарацин и их неисчислимом воинстве (что, увы, уехало недалеко от правды), брату Андре – доложить о приготовлениях тамплиеров, брату Амори поручили сделать доклад о необходимости эвакуации жителей города, словом, плавно подвести к интересующему нас вопросу. К тому моменту, когда брат Гильом заговорил об экспроприации галер, заранее оговорив их возвращение, выплату вознаграждения и компенсации за амортизацию, высшая знать Акры уже была готова ко всему плюс еще немножко. Поэтому, осознав, что мы ограничиваемся лишь галерами, и то не безвозвратно, цвет элитного питомника издал явственный вздох облегчения.
По возвращению в крепость нас на излете перехватил брат Матье. Нога у него, похоже, болела все сильнее, но беспокоило его не это. Он выпалил:
– Брат Гильом, а обязательно брать на коктейль Снегиревой именно лампадное масло?
– Я… сестра Александра, это обязательно? – брат Гильом успешно освоил главное умение начальства, переадресовать вопрос. Я подхватила пас:
– Конечно! Если бы то оливковое масло, которое берется в пищу, было чище, я бы брала его. А еще лучше было бы розовое и лавандовое масло (глаза у моих простодушных спутников полезли на лбы, приподняв железные шапки), и если оно сыщется…
– Не сыщется, – уныло ответствовал церковный завхоз. – У нас и лампадного масла не сыщется…
– Я велю закупить, – заверил его Великий магистр.
Тамплиерские галеры уже вовсю грузились. Во многом это была заслуга наших медсестричек, вовремя сорганизованных Элинор. Доблестная Снегурочка, помахивая косой – она очень полюбила эту прическу с памятного новогоднего вечера, – и сама суетилась, провожая в дальние, хотя и менее теплые, края родственников со слугами. А на следующий день уже первые экспроприированные корабли стояли в порту, кое-как подготовленные к отплытию пассажиров. Мы сошлись на том, что места, где наблюдался хоть какой-то комфорт, будем продавать за деньги, а койки, установленные прямо на палубе, предоставим бесплатно.
Меня организационно-эвакуационные хлопоты задели в довольно малой мере. Брат Амори, лавируя между спортсменами, нашел меня посреди тренировки, чтобы передать шедевр начальственной мысли: заняться наукой вкупе с братом Ансельмом. Нам чин-чинарём выделили троих братьев-сержантов в качестве лаборантов – научить их выговаривать «младший научный сотрудник» я вскоре отчаялась, мы их кое-чему обучили, и очень быстро лаборатория заполнилась под завязку ящиками со свеженьким порохом.
– Сахар! – стонал фра Сиджизмондо. – Мамма миа! Он же очень дорогой! У нас его не хватит!
– Не сочиняй, – осадила я пылкого итальянца, – через Акру, я тебе уже говорила, идет три четверти сахара, который вывозится в Европу. Неужто не хватит? Или казна оскудела купить? Так я пойду к брату Бернару…
Все-таки знания по истории – великое дело.
У меня были мысли подбить народ отпраздновать 23 февраля и 8 марта. Но народ был очень, очень занят. Тренировки мне приходилось проводить уже дважды в день; помимо этого, люди тренировались и с мечами, копьями и прочими традиционными для этого времени смертоносными приспособлениями. Элинор и ее подруги тоже не сидели без дела. Я заметила, что из этого девчатника выкристаллизовалось некое ядро, поглощенное медициной, хотя и не настолько одержимо, как сама Элинор. Как-то на нас обрушилось прелюбопытное зрелище: по крепости разгуливали девушки, краснея под тоскливыми взорами целомудренных рыцарей, и методично засовывали им в рот какие-то неаппетитного вида комочки. Оказывается, Элинор, которая основательно прислушивалась ко всем моим россказням, запомнила, что прополис является превосходным антисептиком, и не упустила, что он же – сильнейший аллерген. Несмотря на внешнюю хиловатость, решимости и энергии в девчонке имелось – хоть отбавляй, и по ее поручению медсестрички проводили самые настоящие аллергопробы. При этом, заметьте, не забывая объяснить, что именно они делают и для чего. Всем, у кого наблюдались бы нездоровые симптомы (сыпь, жар, понос, прочая золотуха), серьезные барышни строжайше предписывали явиться в госпиталь и сообщить дежурной медсестре. Дежурной! Медсестре! Когда я это услышала, меня разобрал истерический смех.
– Ах, милая Элинор, – любезничал с ней брат Жак (на сей раз носовое кровотечение случилось с ним в ее присутствии), – правду говорят, что ты ведешь свой род от феи! Твои ручки просто волшебны!
Он был – для ее восемнадцати – слишком стар, чтобы она усмотрела в его комплиментах что-либо предосудительное, и девушка прямо-таки расцвела. Сделала брату Жаку реверанс – и помчалась дальше, в поисках других страждущих…
Однажды я застала ее в церкви, всю в слезах, перед иконой Богоматери.
– Что случилось? – уточнила. Вроде бы ее собственная мать, высокая женщина, красотой напоминающая последние октябрьские бархатцы, отличалась завидным здоровьем – Элинор удалась явно не в нее.
– Ничего, – всхлипнула девушка. – Просто… я подумала… Вот отец Паоло говорит: благовещенье, благовещенье… а каково ей было? Знать, что твое дитя, сын родной, должен жизнью пожертвовать…
Я представила себя на месте Марии. Конечно, Сашка распять себя не дала бы… Нет, все равно муторно.
– Если ты действительно хочешь посвятить себя медицине, то ты ее рано или поздно поймешь на собственном опыте. Разумеется, раненые – это не сыновья. Но ты будешь их выхаживать, привыкнешь к ним, хоть на пару корешков, а прирастешь сердечком. И вдруг – тот слишком много крови потерял, у того заражение крови остановить не сумели, еще кого-то чересчур тяжело ранили… Справишься? Не с усталостью, не с гноем, не с кровью – с ЭТИМ ты справишься?
Она долго-долго молчала.
– Не знаю, – наконец, разлепила губы. – Должна справиться.
Вероятно, я бы с ней не стала соглашаться, если бы знала, чем закончатся ее переживания. Или, наоборот, постаралась бы всячески ободрить и поддержать девчонку. Но вскоре мне стало не до того.
В один далеко не лучший из дней мы увидели целое море.
Оно напомнило мне море разноцветных зонтов – там, в другой жизни. Только-только закончились белые ночи, в кронах начинают мелькать желтые листья, накрапывает дождь – и зонты, зонты, зонты…
Однако это были не зонты, и принадлежали они не туристам. Мстительный Келаунский сынок явился сюда хозяином, расположив свое войско у стен Акры; в степи мелькают весенние цветы, накрапывает дождь – и палатки, палатки, палатки…
А у меня села батарейка в плеере.
Ездить на Сауроне я уже немного наловчилась, да и поладили мы с ним. Правда, слухи о лошадином интеллекте оказались несколько преувеличенными, но в целом между мной и трофейным красавцем установилось взаимопонимание. Еще бы, я то и дело подкармливаю животинушку то хлебом с солью, то глыбками сахару. А брат Беренгар подарил мне фонарь, который делал всю неделю.
Вчера я застала его после отбоя в церкви святого Андрея. Он стоял на коленях перед образом Мадонны, закрыв лицо руками, плечи его вздрагивали. Сейчас, без кольчуги, он казался совсем ребенком – маленьким и беззащитным, одиноким мальчуганом в огромном и недобром мире. Я подошла, тронула его за плечо. Он отнял мокрые ладошки от лица, робко покосился на меня.
– Как ты думаешь, сестра Александра, – серьезно спросил, – если я буду каждый день молиться, моя мама попадет в рай?
– Твоя мама умерла? Я не знала, братишка. Мне очень жаль…
Черт, я никогда не знаю, что сказать в таких ситуациях.
– Она давно умерла, – брат Беренгар поднялся, порывисто вытер слезы. – Мне тогда десять лет было. Тогда нас с сестричкой Ализон взял к себе наш старший брат, потом – другой старший брат… у нас их тогда было десять. Так мы и жили то у одного брата, то у другого. А потом умерла Ализон. Она была такая маленькая, всего пять лет. Она теперь в раю, конечно. Правда? – мальчик заглянул мне в глаза, точно я могла ответить.
«А Бог все брал и брал моих ребятишек в ангелы… и грустно-то мне, а и радостно!»
– Знаешь, – задумчиво сказала я, – у нас на Руси верили, что маленькие дети, когда умирают, становятся ангелами. Они же безгрешные. Еще у нас верят, что наши родные с неба смотрят на нас…
– Тогда мама и Ализон тоже смотрят на меня, – убежденно заявил брат Беренгар. Он уцепился за мою руку, и мы вдвоем вышли из церкви. Я только тогда вспомнила, что впопыхах забыла надеть капюшон – женщинам нельзя находиться в церкви с непокрытой головой, но было уже поздно. – А знаешь, сестра Александра, у меня для тебя есть подарок, – уже оживленно сообщил он по пути.
Кажется, мне удалось его утешить…
– Помнишь, ты меня еще похвалила за то, что я не сижу без дела?
А то! В Уставе не раз и не два упоминается, что рыцарь может что-то сделать сам, например – фонарь. И только самоделку можно подарить друзьям-знакомым. Дальше фонаря фантазия разработчиков Устава не пошла. Надо будет подкинуть им идею фенечки, что ли… Но, пока я ничего никому не подкидывала, брат Беренгар по вечерам сидел и что-то усердно мастерил, по очертаниям – похоже, что пресловутый фонарь.
– Так ведь нельзя же сидеть праздно, – объяснял.
– Молодец, – не удержалась я как-то, – тамплиер – всем ребятам пример!
Брат Беренгар просиял и гордо расправил согбенные над каркасом фонаря плечи.
Вот теперь этот фонарь болтался у меня в руках, и видно было, что сделан он удачно – хорошо предохранял свечу от ветра, но не закрывал ее света. Мы – я, брат Стивен, брат Пере, еще двое братьев по имени Антуан и Франсуа и сам брат Гэндальф за старшего – несли дозор на лошадях.
– Давайте свет загасим, – предложила я. – А то сарацин только привлекать…
– Они и так нас заметят, – возразил брат Гэндальф, – услышат топот копыт. А мы их можем пропустить…
Это я забыла, что ни у кого, кроме меня, нет ночного зрения. Но и Гэн хорош, – если они нас услышат, то мы их тем более не пропустим. Впрочем, выяснять, кто больше неправ, не было никакого смысла, – вышеупомянутый топот копыт уже грохотал едва ли не над ухом. Секундой позже к нему прибавилось металлическое бряцание и резкие, гортанные переговоры.
– Дадим им бой! – воскликнул брат Гэндальф, и остальные четверо с воодушевлением выхватили мечи из ножен. Я всмотрелась – шахидов было не меньше пятнадцати.
– Гэн, ты чего? Они нас порвут на тамплиерские кресты, если на немецкие поленятся! Поехали обратно, там подмога выйдет, и порешим их вместе…
– Не поедем, – решил молодой маршал. – Подмога может и не выйти.
В этом я сомневалась. Я хорошо помнила, как едва ли не вся тамплиерская рать во главе с самим командором ринулась на выручку каким-то сборщикам персиков (и мне с ними) – даже не сержантам, так, людям Дома – низшая ступень в иерархии. Однако в чем можно было не сомневаться, так это в том, что наши спешно укрепляли стены Монмасара, о чем сарацинам раньше времени знать не следовало. Поэтому я кивнула головой. Но брат Гэндальф, по-видимому, решил, что он меня не убедил, и мрачно скомандовал:
– Сестра Александра! Доверяю тебе честь бросить им вызов!
Бросать вызов тем, кто уже мчится к тебе во весь опор, потрясая мечом? Во имя Бога!
Я развернула коня, пришпорила его, отчего он встал на дыбы (к счастью, не слишком резко), и заорала:
– Привет, ребята, мы представители канадской фирмы! У нас тут по случаю затмения кометы Галлея праздничная распродажа – три тумака по цене одного! Количество товара ограничено! Налетай, не скупись!
– Вот это верно! – воскликнул брат Пере. – Так и мы под Гранадой им всыпали – три тумака за один!
Он в мгновение ока очутился рядом, а брат Гэндальф – передо мной. Противник, слегка сбитый с толку моей рекламной акцией, быстро опомнился. Сарацины заходили широким серпом, готовым подрезать несколько слабых колосков, – но зря они на это рассчитывали! Наш маленький отряд ощетинился копьями. Честно говоря, как минимум одно копье попало не в хорошие руки: я совершенно не знала, что с ним делать. Поэтому, зажав бесполезное орудие под мышкой, я вытащила меч, а, по зрелому размышлению, – пару бао-гунь, которые немедленно и бросила. И попала!
Один из сарацин с гортанным вскриком схватился за плечо, второй же молча и медленно завалился на бок и выпал из седла. Остальные яростно налетели на нас, так что вторую пару метнуть я не успела. Кто-то тяжелой булавой грохнул в щит брата Франсуа, жалобно треснувший, но сразу же взвыл – брат Франсуа, не оставшись в долгу, ткнул обидчика мечом; кто-то снова и снова скрещивал ятаган с мечом брата Стивена, при каждом звяке вскрикивая «алла!»; еще трое насели на брата Гэндальфа, чья огромная фигура возвышалась над ними, как медведь над сворой собак. Верткий и легкий брат Пере, отбросив щит, орудовал одновременно мечом и небольшой секирой. За спиной послышался глухой рев – это брат Антуан, сам уже раненный, но легко, разрубил кольчугу, а с ней – и грудь своего противника…
Одна я не была на высоте. Напавший на меня паршивец выбил у меня меч из рук, приставил свою железяку, противно-холодную и острую, к моей шее и радостно осклабился:
– Я взял тебя в плен, гяур, неверный и сын неверного! Убить тебя, или будешь платить выкуп?
Хорошенькая альтернатива! Я, в полном соответствии с Уставом, надменно заявила:
– Выкуп тамплиера – это его пояс и… и… ну, пояс – это такая веревочка…
Черт возьми, я прослушала, что там еще входило в этот выкупной боекомплект!* Короче, Склифосовский…

*По Уставу, выкуп тамплиера – его пояс и кинжал.

– Мой выкуп – это ВЕРЕВКА И МЫЛО!
Если вы думаете, что я круче всех сваляла дурака, вы ошибаетесь. Собеседник у меня был достойный.
– Какое еще у тебя мыло, любимец шайтана?!
– Сильфида, ухо, народ, точка, ру!
Отличное «мыло», сиречь интернет-адрес: сразу понятно, что я балет люблю. Неясно только, почему мой визави так оторопел. Настолько, что я успела поймать его за руку, в которой он держа приставленный к моему горлу ятаган, вывернуть ее, перехватить под мышкой и низринуть с коня простейшим броском через плечо.
– Это я тебя пленила, баран педальный! Сейчас я тебе ребра-то и пересчитаю…
– Выкуп! Выкуп! – взмолился контуженный неудачным падением багатур. Тоже мне… страховаться надо было! Мыло мое ему не понравилось!
– Выкуп? Триста золотников? – надо было «тридцать сребреников», но я решила не мелочиться. – Бочку варенья и ящик печенья? Сейчас, карман расстегну. Болтов тачку!
Стычка окончилась нашей полной и безоговорочной победой. Человек десять, несколько минут назад живших, скакавших по степи, мечтавших и чувствовавших, теперь лежали заманчивым обедом для воронья. Еще трое валялись жалкими мешками поперек наших седел. Саурон прядал ушами.
– Моя Фэйри, – нахваливал свою лошадь брат Гэндальф, – моя красавица! Сколько мы с ней прошли вместе! Если б не она – убили бы меня сегодня…
Интересно, а мне удастся так сродниться с конем?
Сегодня – среда, постный день. Пустой борщ без томатного сока и винегрет без картошки. Я винегрет не люблю, даром что сама же и научила фра Сиджизмондо его готовить, поэтому обошлась борщом (который тоже не очень жалую). Может быть, все-таки, наплевав на историческую справедливость, отправить братву за море? Америку открывать? Привезли бы сюда на три столетия раньше картошку, помидоры и табак… табак! Я достала последнюю свою сигарету и закурила. За спиной брат Тибо поучал кого-то из молодых братьев:
– Еду надо оставлять в опрятном виде, а не размазывать по миске, чтобы не зазорно было бедняку принять угощение. И что-то я не видел, чтобы ты перед едой руки мыл!
Я сдержала усмешку. Чистота – это мой пунктик, и я немало сделала, чтобы привить его кухне и всему Ордену. Теперь уже не приходилось напоминать братьям, занятым приготовлением пищи, что делать это нужно чистыми руками, мыть овощи, убирать вовремя объедки… Фра Сиджизмондо первым заметил корреляцию между усилившейся опрятностью и сократившейся дизентерией, поэтому живо занялся пропагандой мытья рук. А после его и госпитальной бесед с братом Гильомом на эту тему поддержка самого Великого магистра была обеспечена.
Вскорости я была вознаграждена за позор во время дозора. Недавно приняли двоих молодых рыцарей – вернее сказать, не молодых, а малолетних, лет по 16-17, но все равно старше бедного брата Беренгара. Ему так хотелось быть старше хоть кого-нибудь! В его почти пятнадцать ужасно хочется вырасти хотя бы в собственных глазах. Зато брату Гэндальфу ничто не мешало принять суровый менторский тон и вид, воспитывая новых братишек. Сейчас он как раз наставлял и назидал:
– Мы – рыцари Христовы, каждый из нас стоит сотни. Нам, как огня, следует избегать малодушия и слабости; наоборот, нужно являть собою образец высокой доблести. Вот послушайте, как ответила наша отважная сестра Александра, когда сарацин изловчился и выбил меч из ее руки: «Выкуп тамплиера – это веревка и мыло, чтобы повесить тебя, сарацинский пес!». И с этими словами она голыми руками победила и взяла в плен сарацина…
Почти правда.
Другое дело, что припадок великодержавного шовинизма у меня стрясся лишь однажды – когда одна старшая научная сотрудница, родом из Западной Украины, запорола мой труд нескольких месяцев, а на мои вполне резонные изъявления недовольства пробормотала под нос нечто насчет «этих россиян». Пришлось немного позлобствовать на тему «ну и катись в свой Львов». Что особенно характерно – она теперь от всей души верит во враждебность обитателей Санкт-Петербурга по отношению к братьям-славянам! Но на брата Гэндальфа я решила не обижаться. Во-первых, здесь о шовинизме и межрелигиозной вражде еще не знают, во всяком случае, не представляют всей их вредоносности. Во-вторых, получилась отличная агитка. Совсем не то, что на самом деле – надо же, забыть Устав и начать пороть всякую ерунду!
В-третьих, брат Гэндальф искренне полагал, что характеризует меня с наилучшей стороны…
К дальнейшим событиям я оказалась куда как менее подготовленной.
В дверь осторожно постучали. Я как раз была занята очень ответственным делом: фотографировала попавшийся мне в руки Устав Ордена тамплиеров. Внутренние статуты (хотя они лишь уточняли и конкретизировали этот несекретный Устав) не подлежали разглашению, поэтому я решила оставить их в покое и предаться воспроизведению Устава, написанного красивым готическим – то есть практически нечитаемым – шрифтом и с красочными заставками перед каждым разделом.
– Кто там?
– Сова, открывай! Медведь пришел!
Брату Гэндальфу весьма пришлась по душе эта немудреная шутка. Он и впрямь по своим внешним, да и душевным, качествам изрядно напоминал медведя, одни глаза у него были не медвежьи – голубые и веселые. Я немедленно отложила работу в сторону и открыла дверь:
– Гэн! Входи, конечно! А это кто с тобой? – впрочем, я и сама уже видела, кто. Сьер Жерар Монреальский, «сарацинский писец» и секретарь брата Гильома.
– Сестра Александра, – напыщенно произнес сьер Жерар, – монсеньор Великий магистр желает видеть вас. Он просит, чтобы вы сопровождали его во время визита к его сиятельству монсеньору Бодуэну де Лузиньяну…
– Как все запущено, – пробормотала я. Надо ж было так раскатать губу – понадеяться провести вечер в обществе брата Гэндальфа за приятной беседой… – А чего ему надо?
– Монсеньор Великий магистр… – терпеливо, словно беседуя с душевнобольным, начал повторять сьер Жерар, но я – совсем не терпеливо – перебила:
– Чего сиятельству-то от нас надо? Галеры вернуть желает?
– Н-нет, – Жерар немного стушевался, – насколько я понял, речь пойдет о родственнице короля Генриха…
Брат Гэндальф изобразил пантомиму, достойную Марселя Марсо – пожал плечами, развел руками, схватился за сердце, возвел очи горе, вцепился в свои буйные кудри и попытался их вырвать. Словом, я уразумела: король из-за своей родственницы пребывает в отчаянии, вся его надежда – на нас.
– А мы что, бригада по отстрелу вредных тещ?
Под сдавленное хихиканье непочтительного брата Гэндальфа Жерар высокопарнее обычного выговорил:
– Его величество изволил пригласить монсеньора Великого магистра по конфиденциальному делу.
И я, засунув Устав и фотоаппарат под подушку, побрела за прямым и горделивым сьером Жераром. Брата Гильома мы застали за расчесыванием бороды. Он коротко поблагодарил своего альтер эго и обратился ко мне:
– Как тебе это понравится, сестра Александра? Мы в состоянии войны, а король хочет, чтобы мы наставили на путь истинный его непокорную племянницу!
Насколько я знала, король Генрих де Лузиньян был молод. Значит, и племянница его… не старая.
– Кто бы сомневался! Светские власти вообще ничем, кроме своих личных проблем, не занимаются. Что он нас просил захватить, ремень или куклу?
– Он пока просил только поговорить, – ответил брат Гильом, озадаченный моим вопросом. – Если я не ошибаюсь, это дочь его двоюродного брата, восемнадцати лет, и невеста молодого д’Ибелена.
– Вот сам бы д’Ибелен с ней и разговаривал, – процедила я. Кроме меня, собралась небольшая свита брата Гильома; мы вскочили на лошадей и отправились ко дворцу. Правда, на мой взгляд, дворец не выглядел так уж роскошно – несуразное, с жалкой претензией на шик, аляповатое строение с толстыми, но несбалансированными стенами. Его окружал глухой забор, украшенный анатомически не очень правдоподобными скульптурами святых, птичек и зверюшек. Множество карнавально разряженных стражников, слуг и прочих придворных поспешили к нам, начали помогать нам спешиться, а Саурон при этом шарахнулся от человека в попугайно-яркой котте с вышитым золотыми нитками гербом; полный величавый вельможа прошествовал к нам. Я шепотом спросила брата Гильома: – это и есть кузен короля?
– Нет, – усмехнулся магистр, – это лишь мажордом его сиятельства.
Почему все короли, графы и даже бароны обязаны восседать в конце длинной-предлинной залы? Зала была явно не парадной, и насест двоюродного брата короля, Бодуэна де Лузиньяна, тоже не был церемониальным седалищем, – так сказать, рабочий трон и рабочий кабинет. Но, пока мы через нее прошли, я успела устать. «Кошек» на моих ботинках не было, но ребристые их подошвы путались в длинном ворсе пыльного ковра, усеянного затейливыми арабскими узорами. Братва на этом ковре элементарно спотыкалась. Он еще и скользил! Мы остановились в нескольких метрах от его сиятельства, отвесили ему театрально-почтительные поклоны; он повернул к нам красивое лицо с капризной нижней губой.
Впечатление безвольности и лени от его лица только усиливалось со временем. Вероятно, на самом деле он не был столь уж бесцветной личностью… но и выдающейся личностью он тоже не был. Такие правители хороши, когда на горизонте – никаких потрясений: ни войн, ни революций, и предшественник провел успешные реформы, а новые еще не назрели, и экономика медленно, но неуклонно растет… В этой ситуации главное – не мешать событиям. Однако в события, сотрясавшие Иерусалимское королевство, грех было не вмешаться!
– Мое дело не терпит отлагательства, – обрадовал нас Лузиньян. По его знаку десяток пестро разряженных слуг резво втащил несколько столов, на которых живо появились серебряные блюда и ложки. Нам подали в основном жареное мясо – на большее фантазии у дворцовых поваров не хватало. Я покорно сидела, жевала жесткую и невкусную вепревину, в которой очень не хватало перца и корицы, но зато имбиря было с избытком, вполмозга прислушиваясь к беседе брата Гильома и сьера Бодуэна. Беседа мало кого могла заинтересовать: говорить им, в сущности, было не о чем, оба не могли простить друг другу споров перед появлением аль-Ашрафа со своим войском, да и чувствовалось, что сиятельство просто тянет время, считая невежливым говорить о деле за едой.
Наконец, мы допили терпкое красное вино, и сьер Бодуэн сделал еще один знак слуге.
– Сейчас она придет, – без всякого перехода (они до этого беседовали об охоте, что, на фоне запрета тамплиерам охотиться, звучало довольно мило) сообщил король. – Я хочу, чтобы вы наставили ее на путь истинный. Она очень нуждается в наставлении.
Зала, видимо, занимала середину дворца – или его части; вверху располагалась галерея с изящной балюстрадой, а на нее выходили двери. Должно быть, одна из этих дверей вела в комнату королевской племянницы. За троном короля заканчивалась узкая и крутая лестница, ведшая с галереи. По ней медленно спускалась девушка. Вид у нее был – точь-в-точь «знатная девушка со средневековой миниатюры», и геннин, и платьице с завышенной талией, и золотые украшения, и разноцветные рукава – все на месте; в таком наряде быстро не походишь. Лицо ее казалось странно неподвижным, в губах и щеках – ни кровинки, глаза опущены. Движения механические, как у Коппелии. Я смотрела на эту фарфоровую статуэтку в полный рост и не узнавала ее.
Внезапно она, уже дойдя почти до самого низу, подняла взгляд, всмотрелась в нас – и ожила. Неподвижная точка в глазах оттаяла, заалевшие губы тронула улыбка.
– Привет, Элинор! – сказала я.
– Привет, сестра Александра, привет, монсеньор Великий магистр… и вы, братья! – звонко откликнулась она, преодолевая последние несколько ступенек вприпрыжку.
– Мы поговорим с ней наедине, – быстро произнес брат Гильом, – я и сестра Александра.
Слуги проводили нас в какую-то комнату, такую же безвкусно-пышную, как и кабинет, но тесную, с затхлым воздухом. Элинор плюхнулась на скамью, покрытую разноцветными подушками, и жестом пригласила нас.
– Так отец не против? – это был ее первый вопрос.
– Ты о чем? – удивилась я, а брат Гильом отрицательно покачал головой.
– Наоборот, он просил нас переговорить с тобой… насчет твоей просьбы о хлебе и одеянии Дома. Он решительно против.
– Ах, ну какая же он…! – пылко начала она и смущенно осеклась. – Я, это… сестра Александра… ну скажи им! Ты же сама тамплиер! Я тоже хочу!
– Ну, белый плащ с крестом тебе пойдет, – раздумчиво сказала я, соображая, что бы сказать дальше. – Но ведь мы все-таки люди военные. А ты воевать не умеешь.
– Зато я умею за ранеными ухаживать, – возмутилась Элинор. – Я это делаю лучше всех!
– Ваше сиятельство, – назидательно возразил брат Гильом, – вы – родственница короля нашего и, возможно, будущая супруга другого короля. Или, по крайней мере, принца. Вам не пристало думать о другом. Ваш удел – государственные дела. Вот к этому бы вы и готовились, а не к…
– Не хочу! – перебила Элинор. – Я хочу служить Господу Богу!
– Так иди в монастырь, – хмыкнула я. – Если уж совсем с башкой поссорилась…
– Там скучно, – жалобно отозвалась девушка. – Я хочу ухаживать за ранеными. Я найду способ исцелять их быстрее и лучше! А Орден Храма разве не тот же монастырь?
Мы с братом Гильомом посмотрели друг на друга. Оба подумали об одном и том же: разбитое сердце!
– Жених? – Элинор, отвечая на наш вопрос, пожала плечами и качнула геннином. Он ей мешал; она сорвала его с головы, растрепав красивые свои волосы редкостного цвета осенних листьев. – О да, он любит меня. Он посвящает мне баллады и мадригалы, а еще он убил сорок сарацин в мою честь. Он красив, – она помолчала, потом снова пожала плечами. – Но я хочу ухаживать за ранеными.
– Вот заладила, – пробормотала я, а брат Гильом пошел на второй круг:
– Забота о больных и несчастных – это достойно принцессы и будущей королевы, для этого не обязательно идти в монастырь.
– Да я же не смогу посвятить себя полностью этому, если выйду замуж и стану королевой!
– Ты, девка, вот о чем подумай, – посоветовала я, – рано или поздно ты захочешь иметь свою семью. Поверь, к тридцати годам начинаешь очень хотеть ребенка. А тут – бац! – обет целомудрия… И что дальше?
– Моя невестка, – Элинор тяжко вздохнула, – у нее родились трое детей один за другим. И все умерли. У меня сердце разрывалось, когда я смотрела на страдания моей несчастной невестки. А ее дети, эти бедные безвинные малютки! Если бы умер мой ребенок, – голос ее совсем упал, – я бы тоже умерла.
Крыть было нечем. Детская смертность в эту эпоху – показатели не для слабонервных…
– А любовь? – осторожно спросил брат Гильом. – Твой жених…
– Один византийский принц очень просил короля Ричарда Львиное Сердце не заковывать его в железа, – отмела Элинор, демонстрируя недюжинные познания в истории родного Иерусалимского края, – и тот уважил его просьбу. Он велел отковать для него кандалы из чистого серебра. Вот это и есть любовь.
Я бы не согласилась с этой метафорой. Любовь – это вовсе не кандалы…
Когда на вершине делаешь вдох поглубже, чтобы принести ей на губах горный воздух…
Когда загружаешь стиральную машину и моешь пол с удовольствием, потому что это для нее…
Когда штудируешь скучнейшие психологические трактаты, чтобы ей было с тобой о чем говорить…
Но я оставила свое несогласие при себе. Потому что любовь, несмотря на обилие разговоров о ней, – птичка редкая, к кому попало не прилетает. Сомнительно, чтобы к мужчинам она вообще залетала: они для этого слишком эгоистичны, да и похотливы. Брат Гильом (я думала чересчур громко) пристально взглянул на меня, поджал губы и откомментировал:
– Для того мы и даем обет целомудрия, чтобы освободить рыцарей от низменных желаний!
– Слова благодарности от выздоравливающего сержанта для меня звучат слаще, чем все мадригалы влюбленного принца! – энергично заявила Элинор.
Я сдалась. Брат Гильом колебался, и я вполголоса сказала ему:
– Слышишь, брат Гильом, она не ваньку валяет, она действительно хочет заниматься медициной. Муж ей этого не позволит, обязанности принцессы будут мешать. Прибавь остальное окружение, которое будет смотреть на нее как на сумасшедшую. У вас же девушки имеют только один выбор: между замужеством и монастырем. Пусть идет к нам и организует медсанбат по-настоящему, у нее получится. Уже получается.
– Если тебя послушать, так женщины вообще должны делать только то, что им хочется, – взорвался Гильом де Боже. По-своему, конечно, де Боже, но все равно – Капетинг… продукт своей эпохи. Под мое пренебрежительное хмыканье он въедливо прибавил: – непонятно, почему вам всегда хочется не то, что надо?
– Не то, что надо ВАМ, мужикам, – парировала я. – У вас в отношении женщин только две потребности: секс и подчинение! – он протестующе дернулся, явно стремясь напомнить о своем целибате, и я ехидно уточнила: – вот некоторых не корми хлебом, а дай покомандовать.
– Вот-вот, и моему дяде Генриху тоже, – поддержала меня Элинор. Вместе мы были практически непобедимы. Брат Гильом, хорошо знавший тактику и стратегию боя, понял, что Босеан пора сворачивать.
– Ну, хорошо… я не спорю, человек волен в своих желаниях, ежели они не противоречат Господней воле… но как мы объясним сьеру Бодуэну и королю Генриху, что поддерживаем твое решение, Элинор?
– А вот так и объясним, – вклинилась я. – Пошли объясняться!
При нашем появлении все напряглись. Сьер Бодуэн даже привстал.
– Батюшка, – радостно завопила Элинор с интонациями Чебурашки, – меня принимают в тамплиеры!
К борьбе за дело освобождения Святой Земли будьте готовы! – всегда готовы… а скворечники делать и строем ходить вы научитесь.
– Еще не принимают, – поспешно уточнил брат Гильом, с укором покосившись на девушку, – я лишь сказал, что понимаю серьезность ее намерений, но не одобряю их…
Лузиньян не дослушал. С яростным ревом он вырвал из богато изукрашенных ножен настоящий меч, сослепу принятый мною за декоративный, и ринулся на ни в чем не повинного магистра. Я едва успела его тормознуть, бесцеремонно вывернула ему руку, взвалила отягощенное кольчугой тулово на плечи и усадила прямо на стол, все еще заставленный блюдами с остатками жаркого.
– Слышишь, сиятельство! Успокойся, обрети адекватность и перестань кидаться на Великих магистров. А то он, не ровен час, всерьез тебя примет.
– Он обязан меня принимать всерьез! – задергался властитель Акры. – Я его сюзерен!
– Сюзерен, сюзерен, никто не спорит, вот только ни на мечах, ни в рукопашной ты ему не соперник. Успокойся, еще ничего не решено. Даже если вопрос о твоей дочке будет поставлен на голосование, не факт, что наши будут «за». Скорее «против». Во-первых, ты всех достал своими фокусами, во-вторых, никто не захочет иметь с тобой напряги перед сарацинским штурмом, в-третьих, она вряд ли пройдет медкомиссию. Так что…
– Но ты-то, – перебила меня Элинор, – ты будешь за меня?
– Я – да. Но я человек другой эпохи, другого стиля жизни. А остальные – очень сомнительно!
«Остальные» в лице свиты Великого магистра усиленно закивали. Сьер Бодуэн сник и печально прошептал:
– Опять тамплиеры! Всегда вы, всегда! Вы решаете, кого сделать королем, вы указываете, что делать…
– Стой, стой, не передергивай, – перебила я, – как раз короли нас вечно не слушают, из-за чего и разгорается сыр-бор. Почаще с умными людьми надо советоваться!
Мы оба преувеличивали, хотя брат Гильом сотоварищи не возражали бы против первого варианта. Однако они дипломатично начали заверять кузена короля Генриха в своей готовности прийти на помощь и так далее. Об Элинор все мигом забыли; создавалось впечатление, что она – разменная карта в шулерской игре, ставка в которой – власть. И даже не власть, а жалкая попытка реванша за флеш-рояль с кораблями…
Новый день принес новые хлопоты. Снаружи затрубили трубы. Боже милосердный, какие у них трубы! Какие у них понятия о музыке! Поневоле вспоминаешь предание о той трубе, чей звук обрушил стены Иерихонские… Братва побросала работу – а у нас как раз шла тренировка, – и начала прислушиваться.
– Сарацины, – уверенно заявил брат Люк. – Вот только с чего бы?
Собственно, я совершенно точно знала, что сегодня они нападать не будут – если ученые-историки всех стран не ошибаются в хронологии. Но вскоре все выяснилось. Брат Андре отыскал меня, к тому моменту вернувшуюся к отработке очередных бросков, и сообщил:
– Там привезли выкуп за пленных. Молодец! Немногие умеют взять такой большой выкуп. – Я пошла рядом с братом Андре, велев ученикам заниматься самостоятельно, и он продолжал: – Слушай, они не знают, что такое варенье, и спрашиваются, удовлетворишься ли ты шербетом?
– Удовлетворюсь, – рассеянно ответствовала я. – А что еще они прислали?
– Как – что? То, что ты назначила в качестве выкупа, – брат Андре хихикнул и добавил: – Ты практична, как истая женщина! Ящик сластей, бочку шербета, целую повозку болтов – мы уже проверили, все наконечники отлично заточены… ну, и триста безантов. Этот безмозглый сарацин до сих пор трясется и поминает шайтана…
– Еще бы, – усмехнулась я, – после того, как я пригрозила ему веревкой и мылом…
Мы как раз на этих словах дошли до ворот нашей крепости, где и происходила передача выкупа. Брат Тибо с заметным удовольствием примеривал руку к арбалету – должно быть, заряженному выкупным болтом.
– Что делать со сластями? – спрашивал брат Бернар, на что зазвучал дребезжащий тенорок фра Сиджизмондо:
– Как это что? Монсеньор сенешаль, давайте их на кухню, пусть сыночки полакомятся!
Мне стало стыдно.
– Значит, так, – скомандовала я, с ходу вклиниваясь в разборки. – Болтов тачку – это к нам, это то, что надо. Брат Тибо, они хорошие? – командор, не оборачиваясь, крикнул «отличные!», – а сласти детворе раздайте.
– Как – детворе? – вспух было фра Сиджизмондо, я свирепо сдвинула брови. Получилось не хуже, чем у самого брата Гильома: – Пусть детишки полакомятся, им нужнее! Им, бедным, и так несладко приходится…
– Большинство детей уже уплыло, – заметил брат Бернар. Посмотрел на меня – и улыбнулся: – Женщина, что и говорить! На первом месте у тебя дети, даже чужие!
– А ради кого мы вообще тогда стараемся? – я пожала плечами. Похоже было, что сенешаль уже примирился и со мной, и с моими чисто женскими предпочтениями. Трудно было сказать, насколько примирился с ситуацией фра Сиджизмондо, но он был отходчив. Вскоре откуда-то из-за стен послышался радостный детский визг и грозные окрики: «А ну, потише! Сначала маленьким! Отойди, ты и так толстый! Девочек пропустите!».
Раздача слонов в полный рост…
– Болтов тачка! – брат Гэндальф, подойдя сзади, хлопнул меня по плечу. – Ну, Санди, ты даешь!
– А что, – лукаво спросила я, – у нас болты лишние?
– У нас их тачками не меряют, – рассмеялся маршал. – Эти сарацины – ты сама не знаешь, в каком они были затруднении. Сначала это ваше рутенийское лакомство, а потом еще и тачка!
– Ничего, повозка тоже сойдет, – мирно махнула я рукой. У меня как раз был удачный день – чтобы никакой сарацин больше не сумел выбить из моих рук меч, я решила попросту приковать его к своему запястью и долго билась над тем, как бы это сделать – и как бы поточнее объяснить кузнецу, что ему надлежит выполнить. Теперь к браслету, где прятались кассеты с сюрикенами и метательными ножами, тянулась прочная стальная цепь, сильно утяжеляя мою руку, зато давая мне возможность при случае отбросить меч, повыкручивать кому надо руки, побросать через удобные части тела – и опять схватиться за шершавую рукоять… Так что бедолагу, вынужденного разыскивать тачку под болты, следовало бы еще и поблагодарить за хорошую идею.
На очередном капитуле мы обсуждали в числе прочих неотложных вопросов кандидатуру новой сестры.
Вообще говоря, Элинор полюбилась крестоносному народу. Да и ее девушки, сорганизованные лично ею, проявили себя с наилучшей стороны; всем было ясно, что откажись Орден от их помощи – и придется вернуться в недавнее прошлое, когда смертность от ран была куда выше, а процент инвалидности – и вовсе пугающим. Смущало нас другое. Она была племянницей, пусть и двоюродной, короля Кипра, дочерью влиятельного в Акре вельможи и невестой другого влиятельного рыцаря. Поэтому разговор, делая петлю, то и дело сбивался на эту тему. Что даст нам членство Элинор? Не настроит ли оно Генриха и его родню против нас? Всем было памятно противостояние с королем Гуго, из-за которого Орден едва не лишился всех своих кипрских владений. А междоусобицы перед лицом вражьего воинства – последнее дело… Вскоре выступавшие братья – а высказаться по вопросу почему-то стремились очень многие – вообще забыли о самой девушке, невзирая на ее очевидную нужность и полезность для Ордена, в том числе и для многих из выступавших лично, зато начали обсуждать текущие политические вопросы…
Я представила себе Элинор, одиноко сидящую на обломках разбитой мечты. Ясно было, что не примут ее в Орден Храма – и медицины как дела всей жизни ей не видать. Выпихнут замуж за этого д’Ибелена, который не нашел ничего лучшего для доказательства любви, как убить в ее честь сорок сарацин. Родит она ребенка… а может быть, и не родит. Ишь какая хилая. Что говорить, таков удел многих девушек и в моем (питерском) столетии: душа просила великого, а допросилась мещанского мягкого мирка и постылой безнадежности, рожая вопль женщин всех времен: «Я отдала тебе лучшие годы!».
А если Элинор – великий врач в потенциале? Вроде Авиценны с Пироговым? И убить этого врача в ней – значит, убить множество людей, которых она могла бы спасти?
Даже если нет – нельзя идти колесом сугубо материальных соображений по человеческой судьбе. Идут, конечно, и еще как идут, но все равно нельзя. И мечту ее топтать – тоже нельзя. Даже тем, что Элинор, в сущности, сама, без нашей помощи, выстроила свой воздушный замок, не оправдаешься…
Я была ребенком, когда срыли бульдозером выставку абстракционистов. В отрочестве я тщетно видела во сне, как в СССР прилетают «Битлз». Будучи уже зрелой дамой, жертвовала деньги на восстановление Храма Христа Спасителя. Могу сказать с уверенностью: КПСС и Маркс тут ни при чем, любая идеология годится, чтобы прикрыть срам бескрылой душонке, облеченной властью. Эти при любом строе постараются рушить башни из слоновой кости и разбирать Швамбранию на дрова. Будь это не так, я уже сейчас не имела бы сомнительное счастье наблюдать, как на сверкающем острове Фрези Грант строятся буровые вышки.
– Ребята! Братцы! – все, как по команде, обернулись ко мне. – Вы о самой девчонке не забыли? У нас с вами на повестке дня ответственное дело: появление новой сестры. А вы тут о каких-то королях толкуете, как будто наш Орден не пережил их бесчисленное количество! – этот пассаж встретили одобрительным гулом, и я, ободрившись, продолжала: – Вы же все видите, насколько полезна нам эта новая структура, корпус медицинских сестер. (Кто-то, похоже, что брат Гэндальф, уточнил: она возникла благодаря тебе). Да, я приложила руку к ее созданию, но подлинным вдохновителем дела была Элинор. Это – дело, которому она готова посвятить всю жизнь. Она так лучше всего послужит делу Христа, как вы служите ему мечом. И она хочет служить ему вместе с нами. Поймите вы: она верит в нас, как в земное воинство Христа! Разве можно предать ее веру?!
Похоже, я нашла-таки нужные слова. Их проняло. За принятие новой сестрички проголосовали единогласно.
Брат Гильом, проходя мимо меня, остановился и произнес:
– Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что я понял вашу рутенийскую веру. Вы думаете, что человек обязательно должен быть счастлив в своем благочестии.
– Это не наша, это моя личная вера, – все еще резковато отозвалась я.
– И моя тоже! – пылко воскликнул брат Беренгар, случайно услыхав нас. – Ну.. то есть… – он смутился, сообразив, с кем в беседу встрял. В его глазах Великий магистр был существом высшего порядка, героем, полубогом и зерцалом честного тамплиерства; перебивать его высокоумные диспуты мальчик до сего времени не решался. – Я хочу сказать, разве все мы не счастливы, что служим Господу нашему и Пресвятой Деве?
Брат Гильом печально улыбнулся. Он знал, при каких обстоятельствах брат Беренгар попал в Дом.
– Это и моя вера также, – сказал Великий магистр, мягко положив руку на плечо подростка.

***
– Выпрыгивать на полную стопу закончили? Хорошо! Теперь отжимаемся на кистях!
Отжиматься, поставив руки на сгиб кисти, – занятие на любителя. Честно говоря, в Питере я норовлю сократить это дело до минимума. Но здесь, где я ношу почетное звание инструктора…
– Закончили? Отлично. Сестра Элинор, сколько раз отжалась? Девять? (На прошлой неделе было семь). Молодец! А ты, брат Амори? Тридцать два? Тоже неплохо. А ты, брат Люк?
– Я, это… я сорок пять, – не без гордости сообщил соседушка.
– Салага!
– Почему это я салага? Я больше их сделал!
Я выпрямилась и с праведным гневом ментора заявила:
– Ты на кого ориентируешься? На новичка? На того, у кого рука еще как следует не зажила? Сказано – надо делать пятьдесят, значит, делай пятьдесят! Нечего себя жалеть, сарацин тебя не пожалеет!
Брат Люк, пыхтя, покорно встает в позу Рекса и добросовестно отжимается недостающие пять раз…
Броски-то они не сачкуют. А вот с разминкой – беда: никак некоторые не поймут, что без хорошей начальной подготовки человеческих бросков не получится. Но вот все откачали шею – и в упоре, и на мосту, сделали «мостики», отработали падения… Пора переходить к отработке бросков. Сегодня в программе – сто бросков на скорость. Парни томно потягиваются, вытирают мокрые от пота лица, затягивают талии широкими толстыми поясами – готовятся. Я встреваю в кутерьму и назначаю им партнеров. Ага, можно начинать…
Неожиданно послышался топот копыт. Это могло означать только одно: что-то случилось. И впрямь случилось – какой-то роскошно одетый молодой рыцарь в сопровождении таких же молодых и почти таких же нарядных мчался к нам на всех парах. Народ дружно и мудро решил не обращать на гостей внимания, предпочтя швырять друг друга на чистенький, только что посыпанный песок. Но сами гости такого небрежения нам не простили.
– Где эта баронесса Пентиум? Где это исчадие ада, да явится ей Люцифер еще на земле! – завопил рыцарь, соскакивая с коня и потрясая мечом со сверкающими синими камнями в рукояти. Я не успела удивиться, как брат Беренгар шагнул к пришельцу, который как раз орал: – Где эта ничтожная вошь, я спрашиваю?! – и со словами: «Человек – не вошь!» коротко и точно зарядил грубияну в челюсть, так что тот от неожиданности потерял равновесие и уселся прямо на пятую точку. Народ, не исключая свиты рыцаря, сдержанно захихикал.
– И незачем так орать, – вступила я. – Ну, услышала я тебя. Дальше что? Чего ты буровишь, горе луковое?
– О, будь проклят тот день, когда твоя нечестивая мать родила тебя на свет Божий, – страстно выпалил юноша, пружинисто вскакивая. – Ты, и только ты, погубила мою жизнь и счастье! Ты разбила мое сердце!
Стыдно признаться, но на меня эта прочувствованная увертюра не произвела впечатления. Мне и в голову не приходило кому-то разбивать сердце, а насчет загубленной жизни – парень был какой-то подозрительно румяный и вообще заметно не мертвый.
– Не смей клеветать на сестру Александру! – оскорбился за меня брат Беренгар. Я шепнула ему: «Отставить рукоприкладство! Тоже мне, Сонечка!», он, понурясь, сложил руки на груди. Но тут ситуация начала проясняться: к нам легкой, танцующей – совсем не как во дворце – походкой подошла сестра Элинор.
– Как не стыдно вам, сьер Аршамбо, клеветать на эту благороднейшую даму, – с упреком сказала она. – Позвольте спросить вас, что делаете вы в нашей крепости и отчего явились сюда не как друг?
Сьер Аршамбо (я наконец-то догадалась, что это и был жених Элинор, убивший в ее честь сорок ни в чем не повинных лично перед нею мусульман) шагнул к ней и грациозно упал на одно колено.
– Ах, Элинор! Прелестная Элинор! – воскликнул он прерывающимся голосом. – В ваших руках моя жизнь! Когда бы не увлекла вас своими россказнями эта ведьма…
– Она не ведьма, – это вместе с Элинор вразумительно объяснили ему уже с десяток голосов.
– Когда б не увлек вас пример этой дамы, – поправился он и сентиментально всхлипнул, – вы не покинули бы меня так жестоко, так безжалостно! И ваш батюшка горюет, и ваши…
«Такая, сякая, сбежала из дворца! Такая, сякая, оставила отца!». Пока молодой д’Ибелен перечислял всю ближнюю и дальнюю родню Элинор, огорченную ее уходом в монастырь, я шепнула братве:
– Идемте тренироваться, пусть они сами разбираются.
Я выбрала себе в партнеры брата Амори. Во-первых, его еще надо было щадить, а братки этого категорически не умели. Во-вторых, самой хотелось дать себе пусть небольшую, но поблажку. В моем возрасте постоянно работать на износ не так-то просто. Но стоило нам сделать три или четыре броска, как визг Элинор прервал занятие.
Аршамбо д’Ибелен, схватив экс-невесту за талию, грубо пытался затащить ее на коня, а его свита окружила парочку сплошным кольцом. Сестричка не оплошала – попыталась вывернуть влюбленному кисть, а когда ей это не удалось, проворно укусила его за палец, так, что он зарычал от боли. Мы бросились к ним; благороднейшие рыцари немедленно принялись колоть нас копьями. Что принято делать в такой ситуации у рыцарей, я не знаю, а вот схватить в пригоршню песок и швырнуть в морду ближайшей лошади, чтобы она встала на дыбы – это можно, и в глаза всаднику песочком сыпануть тоже лёгко. Неспортивно? А с копьями на безоружных и полуголых – это как, спортивно? Или очень благородно?
– Что здесь происходит? – послышался сипловатый баритон брата Тибо.
Они все были здесь – и брат Гэндальф, и брат Тибо, и брат Жоффруа, и брат Бернар, и сам брат Гильом (брат Андре как раз тренировался вместе с нами). На лошадях. В доспехах. С оружием. На пришлецов явление тамплиерских авторитетов народу произвело сильное впечатление: они буквально замерли, а темпераментный Аршамбо даже выпустил из искусанных рук Элинор – та живо метнулась сквозь строй к брату Гильому, спряталась за него и уцепилась за его плащ, испуганно выглядывая из складок белой ткани.
Они что-то говорили, но я не понимала слов. Я отчетливо слышала его, Аршамбо, мысли: принцесса опозорена, обесчещена – то есть одета в брюки, теперь на ней нельзя жениться, ей одна дорога – в монастырь…
– Эй, д’Ибелен! Она и так в монастыре. Ты поднял руку на сестру Храма. А за похищение монашки знаешь, что бывает? Так что оставь ее в покое!
– Ну, посмотрите, что вы с ней сделали, – умоляюще обратился д’Ибелен уже ко мне. – Она была такая красивая!
– Клянусь молоком Богородицы, – брат Тибо оценивающе посмотрел на девушку, – пребывание в Доме Храма пошло сей девице на пользу! Окрепла она, похорошела, и в душе у нее больше нету смятения.
Он был прав. Снегурочкину косу бывшая принцесса обрезала, оставшись с короткими уставными кудряшками – тамплиерам надлежало коротко стричь волосы; правда, стрижки эти были не то, что сейчас, а всего лишь до плеч. Глаза у нее блестели, на щеках играл румянец, в движениях появилась уверенность и упругость. Она даже слегка округлилась, хотя вообще-то на тамплиерских харчах не располнеешь. Парадоксальным образом эта девушка-рыцарь выглядела сейчас более женственной, более нежной, чем раньше.
По-моему – а я могу сильно ошибаться, но тут, кажется, права – образ жизни в Доме более здоровый и правильный, чем тот, какой ведет здешняя аристократия.
Мне самой здоровый образ жизни вести не удавалось: помимо тренировок, я подолгу пропадала в лаборатории брата Ансельма. Он всячески пытался усовершенствовать мой примитивный змеевик, а я ничем не могла ему помочь, потому что у меня в мозгу всплывали то резина, то электричество, то еще какая-нибудь неизвестная нынешней науке чума. Собственно, попробовать соорудить гальванические батареи можно было бы, но! Толково объяснить принцип их действия я бы не сумела, во всяком случае, понял бы что-то из моих объяснений разве что сам брат Ансельм, и то немного. А очутиться на костре за то, что хотела странного, я вовсе не стремилась.
Окажись я в Испании времен Филиппа II, давно бы перешла в жареное состояние. Но здесь и сейчас святейшая инквизиция еще не очень свирепствовала. До написания «Молота ведьм» оставалось еще почти два столетия…
Пока что я удовольствовалась тем, что придумала начинять амфоры – они более аэродинамичны – порохом, вставлять в них фитиль, поджигать и стрелять этими снарядами из баллисты. Натурные испытания привели весь Орден в состояние, близкое к эйфорическому, при том, что на самом деле радоваться было особо нечему: амфор у нас нашлось не так и много, пороху мы наделали тоже не ахти, сам процесс стреляния был единогласно признан крайне опасным в первую очередь для самих «артиллеристов»… Но у сарацин и такого оружия не было.
Силу, пришедшую к стенам Акры, могло победить только супероружие.
Между делом я решила поднять боевой дух братвы песнями, которых еще не пела. Мне показалось уместным спеть Высоцкого:
Наконец-то нам дали приказ наступать,
Отбирать наши пяди и крохи, –
Но мы помним, как солнце отправилось вспять
И едва не зашло на востоке.
Мы не меряем Землю шагами,
Понапрасну цветы теребя, –
Мы толкаем ее сапогами –
От себя, от себя.
Инициатива оказалась наказуемой. Правда, на хлеб и воду меня никто не сажал. Но, во-первых, разговор немедля перешел на тонкости астрономии – черт, я и забыла, что для этих ребят вертится не Земля, а Солнце! Пришлось их немного просветить на этот счет, за что, боюсь, они не были мне слишком благодарны. А во-вторых, сам брат Гильом устроил мне втык.
– Что за песнопения перед штурмом, который вот-вот начнется! – сурово выговаривал он мне. – Зачем ты вселяешь надежду, которая может оказаться напрасной? Мы пока что не наступаем, а обороняемся, и дай Бог, чтобы многие пережили этот штурм!
Спорить не приходилось. Я молчала.
И все-таки он был не прав, Гильом де Боже, Великий магистр Ордена тамплиеров. Песня эта пришлась его товарищам, как и мне, по сердцу не потому, что вселяла надежду перейти в атаку. Просто она была о людях сродни моим слушателям – тех, кто не только причастен к вращению Земли, но и способен повернуть ее без рычага, одной силой своего мужества…
И от ветра с востока пригнулись стога,
Жмется к скалам отара.
Ось земную мы сдвинули без рычага,
Изменив направленье удара.
Не пугайтесь, когда не на месте закат, –
Судный день – это сказки для старших.
Просто Землю вращают куда захотят
Наши сменные роты на марше.
Иногда я со страхом обнаруживаю в себе «вращателя Земли» совсем другого плана – из тех, «гадов-физиков», что на пари раскрутили шарик наоборот. Но сейчас гад-физик во мне уже смолк. Если брат Гильом прикажет, я буду вращать Землю – ради него и ради всех остальных. И ради Сашки.
Кто-то встал в полный рост и, отвесив поклон,
Принял пулю на вдохе, –
Но на запад, на запад ползет батальон,
Чтобы солнце взошло на востоке.
Животом – по грязи, дышим смрадом болот,
Но глаза закрываем на запах.
Нынче по небу солнце нормально идет,
Потому что мы рвемся на запад…
Если мы будем наступать, мы рванем не на запад, а на восток. Туда, где солнце взойдет для нас.
Вечером мне не спалось. Я попыталась выстроить формулу, которая уже несколько дней мучила меня, но что-то у меня не срасталось, и я не могла понять – что именно. Досада! А тут еще этот каганец чадит, кто только придумал спать при свете… это чтобы в случае ночной тревоги сразу же вскочить и собраться, понятное дело, но вони от него! И есть хочется – пятница, однако… Конечно, в рюкзаке у меня завалялись пакетики с картофельным пюре, которые я не раз и не два доставала, как вот сейчас, – созерцая и борясь с искушением… Перед внутренним взором, предназначенным, по идее, для богоугодных дел, у меня предстала полная сковородка жареной картошки с белыми грибами. Дальнейшее воображение нарисовало мне в полный рост запотевший бутылёк с томатным соком, бутылку кетчупа, а на десерт – толстый-толстый прямоугольник черного пористого шоколада и чашку кофе с ванилью… Ну, здравствуй, милая картошка, тамплиера идеал! Насладившись изощренно-мазохистской медитацией, я отбросила блокнот, уже до половины исписанный. Надо будет обдумать на свежую голову, что к чему с этим торсионным полем. И парни сопят в пять носов… тоже мне, танки на конной тяге. Танки… весна… распутица… танки грязи не боятся… противотанковые заграждения… Ба! Противотанковые заграждения! Из блокнота немедленно выдернулась страница, на которой я набросала простейший чертеж ежа и надолба. До танков, конечно, еще несколько столетий – даже если считать за полноценный танк проект Леонардо да Винчи, все равно немало, но и закованных в латы рыцарей эти сооружения должны смутить и затормозить.
Но не смутят ли они наших «достойных мужей Дома»? Эти-то все еще питают иллюзии насчет воевать по-рыцарски… Даже рациональный Гильом де Боже, даже непримиримый противник сарацин брат Андре… А уж о трогательно-старомодных братьях Тибо и Жаке и говорить нечего. И о романтичном брате Гэндальфе тоже.
Впрочем, по поводу брата Гэндальфа я не особо мучилась сомнениями. Он как кольцо Мебиуса – поверни, и обнаружишь то, что никак не мог бы заподозрить в наличии. Любимое сравнение Тери – она все время утверждает, что каждый человек похож на кольцо Мебиуса… она не договаривает, что иногда это «кольцо Мебиуса» оборачивается спиралью Бруно… Ба еще раз! Спираль Бруно – для пешего почти непреодолимое препятствие, да и конь в восторг не придет. В строку и колючая проволока была бы, заместо лыка…
Ай, Санди, молодец.
Держа наброски в руках, я выкарабкалась из кельи и забродила по крепости. В окне брата Гильома света сверх уставного не наблюдалось – Великий магистр не был избавлен от обязательного каганца на ночь. Спит, стало быть. Ладно, пусть спит – когда ему еще нормально выспаться придется, скоро начнется штурм, во время которого брат Гильом заснет навеки. А вот у брата Гэндальфа в окне хотя и света было не больше, зато мелькала туда-сюда монументальная фигура. Тоже идеями страдает. Я заторопилась разделить его страдания.
Маршалу Ордена тамплиеров суждено было сдать Акру под честное слово Малика аль-Ашрафа – пощадить всех, оставшихся в крепости. Но честному слову султана султанов верить не след. Доблестные мамелюки изнасиловали женщин и распотрошили имущество остатков мирного населения, за что тамплиеры изрубили их в капусту, не забыв сорвать султанский штандарт, и снова вернулись в крепость Акры. Возможностей обороняться у наших было крайне мало – их, как спартанцев в Фермопилах, оставалось триста человек, почти все ранены, поэтому они подкопали крепость и, запустив туда сарацин, обрушили ее, погибнув сами и похоронив заживо около полутора тысяч неприятельских воинов.
Я надеялась убедить брата Гэндальфа не сдавать крепость ни под каким соусом.
А еще я надеялась его принять к производству мои начинания…
Он внимательно рассмотрел чертежи, с удивлением покосился на меня, дотошнейшим образом расспросил, «как это работает», наконец, поинтересовался:
– А что сказал брат Гильом?
– Я сначала к тебе, – объяснила я. – Понимаешь, он спит…
– А! Ты это все только что придумала – и сразу ко мне?
– Ну да. Пока не забыла…
– Хорошо, – по минутному размышлению решил брат Гэндальф, – я всей душой за твои предложения, они превосходны. И Великий магистр, я думаю, согласится… я сам с ним это решу. Знаешь ли ты, что этот, будь он проклят, аль-Ашраф приказал бросить в темницу послов из Акры, а затем умертвить? И нашего бедного, благородного брата Бартоломео! Да примет и упокоит Господь его душу, – достойный был рыцарь… Больше всего я хотел бы сейчас расквитаться с подлецом султаном, и твои советы мне в радость. А теперь, во имя Бога, иди спать!
– Во имя Бога, – я поднялась. – Спокойной ночи!
– Да уж, спокойной, – пробормотал он. – Штурм начнется со дня на день…
И его предчувствия – равно как и показания историков – оправдались!
Несколько дней спустя мы стояли на стенах Монмасара в дозоре с неизменным Лаврентием Павловичем, которого я уже не раз подумывала забрать в Питер, когда моя миссия тут закончится. Буквально перед этим мы с братом Гэндальфом, раздавив бутылочку легкого итальянского вина, пришли к выводу, что сарацины что-то долго стоят без дела под стенами города – так и жди активных действий. Активно действовать, честно говоря, в майскую погоду не с руки. Начиная с Пасхи, в Доме выдают тонкую льняную одежду вместо шерстяной, однако от жары она не защищает. По правде говоря, здесь и Новый год можно встречать в легкой рубашечке. А уж в мае, когда солнце обрушивает с нечестивой яростью берсерка такую мощь – и не поверишь, что карлик, невольно закрадывается мыслишка насчет ошибки астрономов... Подобная жара достойна белого гиганта вроде Ригеля или Веги! Море дымится! Какое там воевать, – сесть под кондиционером и отвлекаться исключительно на купание под луной!
Пес зарычал. Под ногами уже шевелилось чудовищное человеческое море. Я поправила раскалившуюся, несмотря на тканевый намет, железную шапку, чтобы не мешала обзору, и крикнула: «Они идут!».
Да, они шли. Шли плотными рядами, плечом к плечу, не забывая швырять горшки с «греческим огнем» и отправлять к стенам – то есть в нас – тучи стрел. Ржали кони, развевались знамена, каркающие голоса отдавали команды. До самого горизонта, покрытая людьми, как роем черной саранчи, земля колыхалась – это двигались на штурм Акры воины Малика аль-Ашрафа, свернув палатки. И только ярко-алая палатка самого аль-Ашрафа продолжала светиться на вершине высокого холма, словно зажигая нам красный свет на всю оставшуюся жизнь – немного ее и оставалось!
Брат Гэндальф подошел ко мне, прищурился на это жуткое скопище. Штурм уже начался, стенобитные орудия вовсю трудились над стенами, осыпая вниз щебенку и крупные камни. По приказу маршала дозорные на стенах пригнулись; сюда уже спешили лучники и арбалетчики – разить врага. Глядишь, и моя «тачка болтов» пригодится! Мне же поступил приказ – без проволочек бежать вниз, чтобы присоединиться к другим рыцарям. Сам брат Гэндальф тоже спустился со стены.
– Экая их тьма, – воскликнул молодой голос подле меня.
– Их тьма, а нас – рать, – откликнулась я. Ободрившись, «наши» засмеялись.
Но их действительно была тьма…
– Как-то это все слишком бурно для первомайской демонстрации, – пробормотала я.
Брат Гэндальф расслышал.
– Слава Богу, они не заняли порт, – заметил он. – Смотри, паруса! Это, должно быть, король Кипра идет к нам на помощь! Если бы они не подкопали стены…
– Это они еще не подкопали, – уточнила я. Мне было не с руки напоминать братишке, что он сам же и организовал укрепление упомянутых стен, причем по моей наводке. В результате направленных усилий рухнули только не очень большой участок стены и небезызвестная Проклятая башня. Хотелось бы знать, отчего ее так назвали, – но не сейчас. Сейчас она полностью оправдала свою лестную рекомендацию: стена была не совсем круглой, некоторые башни больше других выдавались вперед и, естественно, принимали удар на себя первыми, а Проклятая башня была, вероятно, нулевой.
Взвыла труба. Брат Гэндальф схватился за голову и умчался, пришпорив Фэйри и размахивая мечом, а я замешкалась, озираясь по сторонам. Сквозь пролом в стене лезли сарацинские багатуры, щерясь в боевом оскале и потрясая щитами; брат Тибо что-то крикнул, я не расслышала, но рванула за ним вместе с доброй полусотней товарищей, мы набросились на турков, ожесточенно рубя их и круша. Конечно, сдержать такой натиск можно было от силы несколько минут. Драться, сидя на лошади, было неудобно, щит мне только мешал. Остальные как-то ухитрялись закрываться своими щитами от вражеских ударов. Слегка подустав от этого безобразия, я отъехала подальше и достала первую пару ножей. Фьють! Так-то лучше!
Незадолго до начала осады я пришла к кузнецу и попросила наделать мне побольше бао-гунь. Он долго вертел мой исходник в руках, удивляясь работе, пожимал плечами, цедил что-то через губу, но спустя несколько дней вручил опытный образец – первую дюжину. Теперь у меня было ровно шестьдесят маленьких аэродинамичных жал плюс пять сюрикенов – их кузнец наловчился вытачивать не сразу, но зато как же он гордился первым удачным орудием! Саурон гарцевал подо мной – в таких условиях не побросаешься; я соскочила с него, и первое, чем меня встретила земля, была дохлая кошка. Сморщившись и отворачиваясь, я воткнула ножи во вздувшееся брюхо…
– Сестра Санди, ты что это делаешь? – поинтересовался брат Джованни, только что примчавшийся сюда.
– Это? Летающий столбняк!
Тери бы сказала – тетанический спазм. Любят они, психологи, смачную терминологию, даже если она не из их области. Почему нельзя сказать «заражение крови» – для меня загадка, хотя прозаическое «столбняк» делает исход болезни ничуть не менее летальным. Теперь самое главное – не попасть в своего.
К нам на подмогу двигалось какое-то странное сооружение.
– Кошка! – радостно завопил кто-то.
Честно говоря, преграда для огромной оравы противника из этой «кошки» была слабенькая, чуть посильнее, чем из моей дохлой. «Кошкой» именовалось обширное шаткое сооружение из досок и прутьев с натянутыми на них кусками кожи. Опять-таки, на первые пару минут сойдет. Шум боя перекрыл пронзительный вопль:
– Расступись! Разойдись!
Я разбитым атлантом почувствовала – надо бежать, и подальше, а через секунду на автопилоте заорала:
– Братцы, ложись!
К счастью, они послушались… Не послушайся – и лежать бы им в лужах грязи и крови не живыми, а мертвыми. Нижний ярус «кошки» был напичкан горшками с порохом, к которым тянулся бикфордов шнур – тот самый, над которым мы три дня корпели с братом Ансельмом, и, когда несколько десятков турок вломились в переплетенье палок и кожи, шнур как раз догорел. На голову мне обрушилось месиво того, что секунду назад было людьми в доспехах и дорогой одежде. Обычно при этом в кино и книгах солдату полагается испытывать приступ тошноты, но я неподвижно лежала в полном ступоре и ждала, что будет дальше. А дальше послышались душераздирающие вопли. На самом верху «кошки» – недаром она была такой шаткой и склоненной вперед – уютно пристроились котлы с «коктейлем Снегиревой», и теперь, когда «кошка» начала заваливаться, они выплеснули горящую смесь масла и спирта на тех, кто шел за первыми, взорванными.
М-да, не все так просто в датском королевстве…
Предоставив сарацинским друзьям самостоятельно решать проблемы раненых и обожженных, мы поднялись с земли, отряхнулись – и как раз вовремя, потому что на осликах подвезли камни. Руками в латных перчатках мы хватали эти камни, наскоро заделывая пробоину. Что и говорить, шедевра архитектуры у нас не сладилось – бесформенная куча строительного мусора, но просто так пролезть сюда уже бы не получилось.
Я очутилась едва ли не на самой верхотуре, принимая обломки, которые мне подавали братки. Отсюда неплохо просматривалась степь – огромное, невообразимое количество всадников. Но двигаться этим всадникам не очень-то удавалось: брат Гильом, как оказалось, с пониманием отнесся к идее противотанковых заграждений, так что ежи и надолбы торчали везде, в самых неожиданных местах. Там, где их не хватило, сообразительные братцы вырыли ловчие ямы, разлили масло (Аннушка отдыхает!) и наставили острых камней и капканов, а ближе к стенам то там, то здесь щерилась сюрреалистическими когтями спираль Бруно – ну, как они ее поняли. Ни на лошади, ни пешком через нее пробраться не представлялось возможным.
Современные (мне-питерской, в смысле) историки могут сколько угодно издеваться над бесценными сокровищами тамплиерской научной мысли, которых никогда не существовало. Современные нам с историками романтики могут сколько угодно сочинять мистические мифы об Ордене, выводя его генеалогию от атлантов, а идеологию – от гипербореев. Насчет Мексики я, кажется, уже упоминала. Больше, чем по тамплиерам, лихие борзописцы потоптались только по марсианам. Но уж здравого смысла и математического мышления у них вполне хватало, особенно, если требовалось действовать срочно и перед лицом гибели. Эк они «кошку» рассчитали!
Это я, понятное дело, не про марсиан…
– Сестра! Санди! Слезь оттуда! Слезай, подстрелят! Слазь, говорю, дура!
Ого! Если уж брат Тибо заговорил таким штилем – и впрямь надо слезáть. Или слáзить.
Все-таки я успела краем ока заметить паруса – те самые, которые остроглазый брат Гэндальф разглядел еще утром. Да, это был король Кипра. Положение он не спасет, во всяком случае, не должен… Но – молодец!
Шум и крики потихоньку утихали. Первую атаку мы отбили. Я тронула брата Тибо за плечо:
– Командор, вели народу хорошенько вымыться и надеть каждому чистое белье.
– Это что, еще один рутенийский обычай? – не понял он, но воззрился на меня внимательно.
– Нет. Просто это уменьшает возможность заражения крови.
Медсестрички высыпали, торопясь к нам со своими сумочками. Работы им на сегодня хватило с избытком. Радовало, что они не уплыли вместе с остальными женщинами и детьми. Я одернула себя – это для нас, для воюющих, хорошо, а им-то чего радоваться? Женщина в осажденном городе – почти камикадзе…
Воспрепятствовать подкопу Новой башни уже не получалось. Турки с несвойственной им методичностью рыли, рыли и рыли. Снаружи доносился стук лопат, сменявшийся свистом арбалетных тетив, едва кто-то из наших осмеливался высунуться из-за стен, а изнутри ухо царапали причитания брата Матьё:
– Да что ж это такое! Все лампадное масло извели! Как мы теперь будем молиться Богу?
– Душой, брат Матьё, – мягко сказала я, не зная, чем его утешить. – Бог видит, кто за него, а кто против.
Простодушный этот человек немного успокоился, но лампадное масло действительно закончилось. Я, в поисках выхода, атаковала фра Сиджизмондо.
– К дьяволу жратву на оливковом масле! Готовь на смальце! Какие там постные дни, ты о чем? Нам нужно масло для зажигательной смеси, балда ты старая!
Брат Гильом, случайно услыхав нашу перепалку, мгновенно прислал мне подкрепление в лице самого себя. Супротив авторитета Великого магистра даже фра Сиджизмондо ничего не мог поделать и только горестно охал:
– Бедные сыночки! Фра дьябло, я даже не смогу побаловать их сладкими блинчиками с изюмом!
И впрямь – блинчики с изюмом на смальце… жареное шампанское, в общем.
– Как там идут переговоры его величества с султаном? – тихо просила я, заранее зная ответ.
– Он предложил пощадить нас, если мы сдадим город, – брат Гильом дернул бородой. Он-то, возможно, и согласился бы – насколько я его знала, он был способен переступить и через гордость, и через страх непонимания в Заморье. Но переговоры вел не он. – Но если мы согласимся, в Заморье посчитают нас предателями. Король Генрих не может на такое пойти.
– Безрезультатно, короче, – подытожила я.
– Не совсем. Эти переговоры дадут нам несколько дней передышки.
– А она-то много нам даст?
– Мы попытаемся отправить на Кипр тех горожан, кто еще остался, – объяснил брат Гильом. – Пожалуй, это все, что она нам даст, потому что помощи ждать неоткуда. Дьяволово копыто! Хвост Люцифера! Рога Вельзевула, и все это на голову королю Генриху! Я полгода назад предупреждал его! Клыки Сатаны!
– Пятачок Бафомета, – продолжила я с серьезным видом. Великий магистр запнулся, дернул бородой – теперь уже от сдерживаемого смеха.
– Наконец-то я понял, чем ты так досадила сарацинам! Они не выносят, когда их пророка называют по-провансальски*. А уж приписать ему свиное рыло! На свинью больше похож король Генрих, – добавил он, но без прежнего надрыва. – Мы с госпитальерами еще тогда послали за помощью. Если б он подсуетился, помощь была бы куда весомее. Верно, сьер Жерар? – обратился он к своему секретарю, следовавшему за ним, как тень отца Гамлета.

*Во время процесса над тамплиерам их обвиняли в поклонении демону Бафомету. На самом деле, согласно некоторым исследованиям, «Бафомет» – это искаженное на провансальский лад «Магомет»

Жерар Монреальский, с воспоминаниями которого я так внимательно ознакомилась в Питере, оказался почему-то совершенно безоружным. Боюсь, что по возвращении я найду эти мемуары с несколько иным содержанием. Но меня заботило не это. Я поинтересовалась:
– А мирного населения много осталось?
– Не очень. Мы ведь бóльшую часть женщин и маленьких детей уже отправили, по твоему совету. Остались старики и мальчишки, да и тех немного.
Я отчетливо представила себе участь этих людей. Так уж случилось, что «по моему совету» мы обрекли их на смерть и рабство. Стариков – на смерть, без разговоров, потому что дряхлый и бессильный раб никому не нужен. Ну, не было у нас возможности спасти сразу всех!
А тем, кому не спасли, от наших оправданий не легче.
– Пацаны – это, как я понимаю, беспризорники; детей, о которых было кому позаботиться, всех вывезли,– полуутвердительно сказала я. – Слышишь, Гильомушка… надо бы нам о них как-то… Все равно ведь бедноту кормили. Давай теперь сирот будем кормить. А?
– Хочешь сделать Орден полностью святым? – улыбнулся брат Гильом.
– А что, быть рыцарем и быть святым одновременно невозможно?
Спустя два столетия Пеги скажет это о Жанне д’Арк. Мотив – существует противоречие между законами чести и законами святости. Но Гильом был де Боже, а не Пеги.
– Это необходимо! Посмотри: крестоносцы, прибывшие из Ломбардии, дьявол их раздери, вздумали делать святое дело подлыми способами, убивая мирных торговцев. Что же вышло? Они только запятнали свою честь и честь нашу, потому что мы их союзники. Вот уж верно свиные рыла! – он рубанул кулаком в воздухе.
– Так что с сиротами? – мысля практично, я и магистра вернула на грешную землю.
– Что? Пойду распоряжусь.
Уходя, он задержался и негромко, словно самому себе, произнес:
– Мы пришли сюда с оружием ради добрых дел, а потом забыли о них, и вот женщина явилась, чтобы напомнить нам наше предназначение… Дивны дела твои, Господи!
Я уселась рядом с пустым котлом и стала размышлять, как можно делать добрые дела при помощи оружия.
Так ни до чего и не додумалась.
На следующий день брат Бернар, чем-то шибко недовольный, подвел к нам полную женщину лет тридцати пяти.
– Донна Констанция, – церемонно представил он ее. – Вдова. Благородная дама.
Донна и благородная дама в лучшие дни, вероятно, отличалась жизнерадостным и смешливым характером. Вздернутый носик ее украшали редкие веснушки, щеки – ямочки, круглые карие глаза ярко блестели. Но веки припухли от слез, а смешной круглый подбородок мелко дрожал.
– Я стала вдовой во время штурма стен Акры, – выговорив эту длинную фразу, она осеклась. Несколько минут она отчаянно пыталась подавить рыдания. – Вот… это… моего мужа…
– Ты почему не уехала вместе со всеми? – воскликнул брат Гэндальф.
Собственно, они были очень не вовремя. Мы как раз держали военный совет – брат Гильом, брат Гэндальф, брат Тибо, брат Джованни, брат Жоффруа, брат Андре, брат Амори, брат Жак и я, плюс неизменный Жерар Монреальский – этот не расставался с пером и куском пергамента. У меня не было никаких прав присутствовать на советах, зато были хорошие знания по истории. Поэтому установилась традиция – прислушиваться к моему мнению.
– Мишель заболел, – простодушно ответила донна Констанция. – Я не могла идти с ним на корабль, когда он в таком состоянии. Сейчас он, слава Богу, здоров. Двое моих старших уже отбыли на Кипр к родственникам.
Помолчав, она прибавила:
– Вы сегодня накормили его, моего Мишеля… Спасибо вам.
– Это сестра Александра придумала, кормить сирот, – поспешно перевел стрелки брат Гильом.
– Это вот… мужа моего… я вам отдать решила, – повторила несчастная вдова. Она приволокла целый мешок доспехов и оружия, который сейчас держал брат Бернар. – Я себе один арбалет оставила. Нас никто не защитит, только вы. Король кричал – тамплиеры изменники, тамплиеры хотят сдаться… а сам дождался!
– Не говори так, – остановил ее брат Гильом, заметно довольный таким комментарием. – Он твой сюзерен.
– А зачем тебе арбалет? – полюбопытствовала я. Констанция гордо расправила плечи:
– Я хорошо стреляю! Не только почтеннейшая сестра Александра умеет сражаться!
Опаньки! Так я – нечто вроде звезды боевых действий местного разлива? Ну-ну…
– А ну-ка, покажи! – я дождалась, пока вдовушка сноровисто расчехлит и приготовит к бою арбалет, вытащила из кармана маленькое зеленое сморщенное яблоко и подбросила. Бац! Мне пришлось изогнуться, чтобы поймать его – удар арбалетного болта был сильным и основательно отклонил плод от траектории.
Братья, участвовавшие в совете в Филях, дружно заохали. Воинское искусство являлось первым, что могло произвести на них впечатление.
– Примите меня к себе! Я не умею драться, как сестра Александра, и не так хорошо умею врачевать раны, как сестра Элинор, но я метко стреляю. А Мишеля я сегодня же отправлю к родным…
– Не отправишь,– перебила я. Народ в недоумении воззрился на меня. Галеры уже стояли в порту, посадка на них шла полным ходом… – Буря не даст им далеко уйти. Пусть лучше твой сын останется у нас в крепости.
– Что скажете, братья? – в свою очередь, перебил меня брат Гильом. – Она просит хлеб и одеяние Дома…
– Воду тоже, – вставила я шпильку. – Есть предложение установить квоту на прием тамплиерш. До трех…
– Вот как ты заговорила? – изумился брат Джованни. – Я думал, ты будешь только рада новым сестрам!
– Ни капельки. Женщины должны созидать, а не убивать.
– Верное решение, – брат Гильом кивнул головой. – И потом, девы и дамы, идущие к нам, не только храбры и благочестивы, но и хороши собой. Боюсь, кто-то из братьев полюбит их не как сестер…
– И нам придется принимать буддизм, – закончила я, чем немало всех удивила. – Ну, в некоторых буддийских монастырях монахам разрешается жениться.
Удивление сменилось дружным смехом. Похоже, я научила-таки их смеяться.
На сегодняшний вечер намечалась очередная вылазка – совместная с мирянами и госпитальерами, под командованием брата Гильома. Умные турки догадались изобразить нечто вроде деревянных пушек или катапульт, очень больших. Стреляли они, на наше счастье, камнями, – если бы порохом, Акре давно настал бы… конец. Больших катапульт было только четыре, но зато одна из них превратила уже упоминавшуюся Проклятую башню в груду обломков. Кроме больших, были еще баллисты поменьше, которые у турок назывались «карабоги». Так вот, целью вылазки было поджечь ту самую катапульту, которая разрушила Проклятую башню. Типа «мне отмщение, аз воздам». Я была не в восторге от предстоящей затеи, которую особенно отстаивали брат Гэндальф и какой-то аристократ из местных, по фамилии Грансон. Во-первых, погодные условия не ахти: дул устойчивый и очень сильный ветер, – а ребята как раз намеревались швыряться огнем в катапульту, но зато небо сияло первозданной ясностью. Учитывая полнолуние, – можно бы назначить пикничок и на полдень, и с тем же успехом… Во-вторых, человеческие ресурсы у нас, не в пример нашим противникам, были весьма ограничены, и разбрасывать их по вылазкам явно не стоило. Но брат Гильом поддержал затею. Я не удержалась:
– Ну, Гэн, ты и князь Мышкин… идиот, в смысле.
– Не говори так, – заступился за маршала Великий магистр. – Он хорошо себя показал. Во время штурма внешних стен сам брат Пьер не справился бы лучше!
Я вздохнула. Глянула на свои руки в латных перчатках – и пошла готовиться. Меня догнал брат Ансельм.
– Санди! Сестра Санди! – завопил он прерывающимся от волнения голосом. – Мы добыли са-мо-гон!
Вот это кстати! Мэтью де Клермон с интересом покосился на брата Ансельма; брови у того были обожжены, на лице виднелись свежие язвы от химикатов, борода курчавилась, теперь уж точно опаленная. Порохом?
– Это брат Ансельм, наш завлаб, – церемонно представила я его. – Изобретатель пороха.
Маршал госпитальеров ничего не понял, но с уважением кивнул.
В отличие от брата Гэндальфа, молодого английского медведя, он достиг весьма зрелого возраста. Лет двадцать назад брат Мэтью, вероятно, отличался поджарым телосложением и легкостью в движениях; сейчас он казался грузным, с обильной сединой в волосах. Но цена этой седине была такая же, как и хрупкости брата Гильома, – не хотела бы я встретить его в темном переулке. Кажется, они с нашим магистром были очень дружны.
– Брат Гильом, – добавил брат Ансельм, – вели фра Сиджизмондо выдать нам сахару. Порох не из чего делать!
– А на что вам понадобился этот ваш… самогон? – уточнил брат Гильом. Однако нарвался! Брат Ансельм тут же начал подробно разъяснять ему и всем своим невольным слушателям тактико-технические характеристики данной субстанции. К счастью, я не рассказала ему о главной из них: ее еще и пьют! Надо будет как-нибудь мимоходом кинуть намек, что самогон – сильнейшая отрава. Отрава… отрава!
– А сарацины, они вино пьют? – спросила я, перебив брата Ансельма на полуслове.
– Пьют, – уверенно заявил брат Бернар. – Они даже захватывают у нас вино.
– Есть идея! Самогон – это жуткая пакость, но сарацины мало что понимают в хороших напитках, потому что обычно они ими не увлекаются. Давайте закрасим его виноградным соком и подкинем это пойло нашим визави.
– Это ж сколько самогона пойдет, – усомнился брат Тибо, но брат Ансельм заверил его: ничего, самогона у нас уже много, да и виноградный сок пока имеется. Если только фра Сиджизмондо…
Отначить сок от столовки за счет пахлавы и соусов вызвалась я.
Вылазку, к моей радости, согласились перенести на пару дней, за которые надо было угостить турок самогоном, обсудить кандидатуру Констанции, наделать еще побольше пороху и что-нибудь придумать, чтобы удержать противника подольше хотя бы под внутренними стенами Акры.
У меня дел тоже было невпроворот. Меня, как авторитетного специалиста по крупным военным пакостям, привлекли к оборонным работам, и я предложила заминировать пространство. Как это делать, я, честно говоря, не знала. Греческого огня, который нефть, у нас отродясь не имелось. А что делать со рвом, который, как я помнила, сарацины должны были преодолеть при помощи мешков с песком, в голову не приходило. Но авторитет следовало отрабатывать! Сошлись на том, что мы с братом Ансельмом соорудим доморощенный напалм, который и выплеснем под ноги сарацинам, буде они вломятся за внешние стены, – он и живую силу покалечит, и подорвет емкости с порохом, которые предполагалось установить везде, где только можно. Чтобы задержать турок, решено было строить баррикады. На них нашлось много горючего материала, хотя, если честно, я не представляла себе, что мы скажем мирному населению, которое вернется в Акру и не найдет ничего из своей мебели…
С самогоном все оказалось очень просто. Набрали добровольцев из старых пуленов, не успевших подняться на борт корабля, приставили к огромным бочкам, велели везти якобы из порта к Акре (порт турки так и не смогли взять под контроль), – разумеется, бочки мгновенно перекочевали по адресу. Даже людей пощадили, и они, виновато разводя руками, прибыли в Акру. Брат Амори, руководивший операцией, им так и не сказал, что бочки нужны были не нам… Вечером из неприятельского лагеря послышались пьяные завывания, а вскоре все стихло.
Я выкарабкалась из лаборатории. Там почти круглосуточно пахали под начальством брата Ансельмо восемь человек, все – сержанты Храма. Сержанты-лаборанты… Четверо цедили бешеный сок из сработанных по моим чертежам аппаратов, остальные сотворяли порох. Еще семеро из числа людей Дома ваяли бутылки с зажигательной смесью, «мины» (всего лишь корзинки с порохом) и прочие человеконенавистнические инновации.
– Виконт, – наставлял кого-то из числа рыцарей-мирян брат Гильом, – вы бросите огонь, чтобы поджечь эту Богом проклятую машину. Копыто Вельзевула! От вас зависит…
– Стоп, стоп, – вмешалась я. Вся беда в том, что Жерар неплохо описал в своих мемуарах, как это получится: безвестный виконт так и не сумеет попасть куда надо, но зато участники вылазки запутаются лошадьми в палатках – спасенья не будет… – Надо по-другому. Нельзя огонь БРОСАТЬ. Лучше давайте пропитаем самогоном паклю, намотаем ее на арбалетный болт и выстрелим.
– Еще бы, у нас для этого есть целая тачка болтов, – пошутил брат Гэндальф. Кажется, выкуп незадачливого сарацина еще долго будет мозолить мой послужной список… Виконт беспомощно уставился на нас, пытаясь понять, что же ему делать. Но нам определенно везло – повезло и с братом Гильомом.
– Сестра Александра, – скомандовал он по минутному размышлению, – иди в лабораторию, ты нужнее там. Наготовьте побольше бикфордова шнура и напалма. Мы сделаем, как ты советуешь…
– Я! Я выстрелю в эту дьяволову машину, – умоляюще встряла Констанция. – Я же хорошо стреляю!
Она молитвенно сложила руки перед братом Гильомом, ухитряясь в то же время размахивать своим арбалетом. Рыцари-миряне загоготали, не таясь, но храмовники отнеслись к ее кандидатуре вполне серьезно. Порешили на том, что стрелять огнем будет Констанция и кто-то еще из госпитальеров. Естественно, те, кто не относился ни к одному из Орденов, сочли себя обойденными. Но их брат Гильом уже не спрашивал…
Утром мы с братом Ансельмом и его научными сотрудниками продирали глаза, умываясь. Мы так и заночевали в лаборатории. Вокруг громоздились мотки бикфордова шнура и емкости с порохом и напалмом. Конечно, российские ВВС вряд ли приняли бы ЭТО на вооружение, но по нынешним временам сойдет. Заутреню отстояли как положено, с постными рожами, но зато после заутрени! Это было сплошное бахвальство! Никто не погиб, даже не был ранен, машину сожгли, кучу щитов и знамен захватили, толпу народа положили – а что их было класть, они и так пьяные валялись… словом, вылазка прошла успешно.
– Это через какие ворота вы шли, через Ладрские? – уточнила я у брата Гэндальфа, сиявшего, как медный грош. – Я тебя заклинаю, не надо пытаться повторить!
– Почему? – удивился воинственный маршал.
– Потому! Это они не были готовы к вашей атаке, а теперь они удвоят охрану…
Уговорила. Брат Гильом прошел мимо нас, вернее, пролетел – озабоченный и хмурый. Походя бросил:
– Король отказался сдать город. Будем готовиться к осаде… Кипрский король высадился, это большая подмога…
Я отлично знала, что, какой бы важнецкой ни была подмога, спасти Акру уже не сможет ничто. Но… чем черт не шутит? Ведь я же встряла в игру!
Несколько дней пролетели как в тумане. Все-таки братва вняла моим настойчивым советам и занялась гигиеной. Как я могла заметить, сестричка Элинор тоже не дремала и сумела навербовать кучу новых сестер милосердия из числа оставшихся в городе монашек-бенедиктинок. Черт их знает, что эти Христовы невесты намеревались делать после неизбежного падения Акры. Уповали на милость Божию? Или просто не успели на галеру? Как бы то ни было, они сновали по городу, сияя свеженашитыми красными крестами на рукавах, дежурили в лекарской, заботливо обходили кельи тех братьев, которые были легко ранены и оставались в строю. Это заметил даже занятый по горло брат Гильом, который пообещал ввести на ближайшем же генеральном капитуле новую должность – начальника медсанбата. Или начальницы, потому что по всему выходило, что первым начальником будет сестра Элинор.
Наступило туманное, скучное утро 16 мая.
С оглушительным грохотом, подняв кучу пыли и песка, рухнула Новая башня. Мы ничего не смогли сделать – ее подкопали, и она обвалилась прямо в ров. На море разыгралась буря, и все, кто еще оставался в городе из числа мирных жителей, так и сидели на берегу. Небо затянулось тучами, даже что-то погромыхивало. Я ничего не имела против – если бы какая-нибудь умная молния шарахнула в порох, это оказалось бы кстати. Но гроза так и не пришла. Зарницы сверкали где-то на западе. Мы носились по городу и, как могли, умоляли народ укрыться в резиденции Храма. Там действительно оказалось безопаснее всего, потому что укрепления были самыми лучшими в городе, да и расположение являлось удачным: башни выходили прямо на море. Можно было подождать у моря погоды и отправить людей на тот же Кипр. Проклятая башня и некоторые другие места проломов в стенах были забаррикадированы «кошками», а пространство между Монмасаром и стенами Акры более чем когда бы то ни было напоминало марсианский пейзаж: сержанты и люди Дома в компании с госпитальерами (хотя их оставалось не очень много, добрая половина отплыла вместе с бабьем и детворой) основательно перерыли и перегородили все, что поддавалось копке и заваливанию. В кузницах успели наклепать еще ежей и колючей проволоки, хотя и не слишком много. А в лаборатории наконец-то удалось решить проблему рва: мы добыли горючую смесь легче воды и нашли способ натворить ее в большом количестве и быстро. Чем, собственно, и занимались почти сутки.
Вплоть до 18, пятницы.
Кто сказал, что 13, пятница – несчастливый день? День восемнадцатый ничуть не лучше!
Мало того, что нам не дали выспаться. Поскольку я и другие ученые товарищи корпели в лаборатории далеко за полночь, скрипучий рев турецкой иерихонской трубы отнюдь не прибавил нам хорошего настроения. Сплюнув за окно, я по привычке достала тоник и крем от Л’Ореаль и старательно намазала лицо, усиленно демонстрируя высшим силам свою неустрашимость. Остальные поспешно умывались, разбрызгивая воду.
– Пора выливать нашу горючку, пожалуй, – предложила я. – Или подождем команды?
– Подождем, а то еще всыплют на капитуле, – решил брат Ансельм.
Возражений не последовало. Правда, у меня была еще не согласованная с руководством разработка – воздушный змей. Любила я баловаться им в детстве. Сейчас мы смастерили очень большого змея, безо всяких украшений, зато с привешенной к нему емкостью с напалмом. Ветер дул как раз в сторону алого султанского шатра. Конечно, поджечь султана нам бы не удалось, и напалм предполагалось сбросить на сарацин, когда они полезут к самой Акре.
Уже лезли.
Те, кто находился в «кошке», закрывавшей Проклятую башню, спешно покинули ее. Правда, при этом они основательно подпортили впечатление первым десяткам незваных гостей города. Толпы далеких предков вахаббитов шагали сплошняком – пешие, вооруженные до зубов, простреливавшие из луков каждую пядь земли. Над землей курился смрадный черный дым – это полыхала нефть. Внезапно послышался взрыв, на месте «кошки» взметнулся ослепительный столб огня, выбросив вверх дым, камни, пыль, людей, коней – макет Армагеддона в половинном размере. Увы, это была капля в море. Какое там море! Океан! Да не какой-нибудь там Северный Ледовитый, даже не Тихий, – доисторический Тетис, занимавший пол-Земли! Чудовищный человеческий поток разделился на два рукава – один ринулся, давя массой, куда-то вправо, где, я знала, занимали свои посты крестоносцы из Заморья, а второй тек расплавленной лавой к воротам. Сзади кто-то тронул меня за рукав. Кто-то свой, в белом плаще. Я покосилась – сестра Констанция! Она с гордостью расправила складки плаща.
– Меня вчера приняли, – сказала она как бы небрежно. Кажется, для нее безумно много значил этот прием. – И Мишель теперь под патронатом Храма. Брат Гэндальф велел мне помочь вам сбросить напалм. Он сказал, что мы должны выждать, когда сарацины пройдут не меньше половины пути от внешних стен до стен Акры, и поджигать.
– Во имя Бога, – брат Ансельм встрепенулся. – Брат Эймери, брат Конрад! Берите кувшины с горючкой и готовьтесь выливать ее в ров. Лейте аккуратно, чтобы она была вверху. Спускайтесь вниз и ждите моего сигнала.
– Двоих мало, – подсказала я. Брат Ансельм тут же отправил еще пару диверсантов вслед двум первым.
– Боюсь, что Сен-Антуанские ворота не выдержат, – озабоченно проговорил он. Я подскочила на месте.
– Что?! Что ты сказал? Сен-Антуанские ворота? Стоп! Сумеешь управиться со змеем? Нет? А кто?
– Я сумею, – вызвалась сестра Констанция. – Кажется, я понимаю, как это делать. Тянуть за шнур, угу?
– Будь осторожна, он полон напалма. Его надо будет уронить над какой-нибудь баррикадой побольше. Если собьют – ничего страшного, он для того и предназначен. Все, я побежала!
– Ты куда? – всполошились все остальные, но время поджимало. Если я его не упустила…
Бежать, да еще с тяжелым рюкзаком, было неудобно. К тому же приходилось лавировать между ямами и «минами», которых методичные братишки напихали где только могли. В горле першило от нефтяного дыма. Я на секунду остановилась, сморщилась, припоминая. Где там должен сидеть брат Гильом, если верить воспоминаниям Жерара Монреальского? Ага! Левая привратная башня! Войти в нее не представлялось возможным – очевидно, Великий магистр сотоварищи успели вломиться туда, когда сарацины еще не оккупировали вход. Ну и ладно… Ан нет, вон еще вход. Я рванула туда.
Оба великих магистра – наш и иоаннитский, маршалы, еще какие-то старейшины обоих Орденов, просто рыцари и люди из магистерской свиты – штаб, елы-палы! И штаб этот явно готовился сразиться с супостатами.
С такими силами, пожалуй, можно было эффективно сразиться… с комарами. Или с мухами.
– Брат Гильом! – крикнула я. Надеяться перекричать шум боя было глупо, но он обернулся и непонимающе уставился на меня. – Не иди никуда! Стой здесь, – уже немного отдышавшись, продолжала я, – руководить обороной можно и отсюда, а рисковать собой незачем. У тебя же доспехов – пол-кольчуги с кепкой.
Строго говоря – пол-кирасы. Как раз вошло в моду…
– Я немного отдохнуть хотел, – почему-то виновато сообщил брат Гильом. – А они со своей трубой…
Кто бы сомневался? Эти, со своей трубой, вообще никому не дали выспаться. Джихад они ведут… Но из никого невыспавшихся шансы организовать серьезный отпор врагу были только у брата Гильома.
– Женщина, – с оттенком негодования начал грузный Мэтью де Клермон, натолкнулся на мой свинцовый взгляд (а пистолет я, между прочим, сняла с предохранителя еще в лаборатории) и поправился: – Сестра! Брат Гильом командует обороной города, и…
– Брат Гильом сегодня неминуемо должен погибнуть, – устало сказала я. – Поверьте мне на слово, вам больше ничего не остается. Или ты действительно хочешь это проверить?
– Я погибну, но выполню свой долг, – с надменностью природного Капетинга выдал ценную информацию брат Гильом. Нет, ну дурдом какой-то! Соврать, что ли, что мне знамение было?
– Как раз если ты погибнешь, ты его не выполнишь. Ладно, хватит! Останься здесь. Не дергайся, потому что я тебя все равно никуда не выпущу. Пусть командует монсеньор де Клермон (надо было бы предоставить эту радость Великому магистру госпитальеров, но я просто забыла, как его зовут*. Или, скорее, никогда не знала).

*Жан де Вильер. В сражении за Акру был ранен, а М. де Клермон – убит вскоре после Г. де Боже

– Идемте, братья, – не обращая внимания на мои слова, воззвал брат Гильом; братья дружно двинулись вон, а наш Великий – за ними. Я заорала что было силы в связках:
– Стоять! Стой, дурак, стрелять буду!
– Стреляй, – не оборачиваясь ответил он, – убей меня, я все равно буду…
Что он будет, меня не интересовало. Безнадега! Тупое упрямство аристократа, плюс высокомерие тамплиера, плюс рыцарские бредовые представления о чести, – и все в одном флаконе. Двое таких особей в одном Ордене (он и я) – это уж слишком, кому-то нужно исправиться. Причем явно не мне. Я подняла пистолет и выстрелила. Брат Гильом ответил на мою эскападу жалобным «Ай!». Остальные сгрудились вокруг него, но я (зная, куда целила) замахала на них руками: идите, все путем. Один брат Гэндальф, а с ним и верный Жерар из Монреаля, остались с нами, помогли мне оттащить несчастного магистра в место, показавшееся нам наиболее безопасным, и прикрыть его длинным щитом. Я невольно содрогнулась, припомнив, что в той – другой – истории раненого Гильома де Боже положили на большой щит, унесли в город и доставили в резиденцию Храма. Умирать. Не на этот ли щит?
– Сестра Санди, – серьезно спросил брат Гэндальф, – это что, действительно так? Так надо было?
– Гэн, – меня вдруг покинули все силы, и я оперлась обо что-то мягкое (о сьера Жерара, как потом выяснилось). – Я когда-нибудь тебе лгала? Он должен был получить стрелу прямо под сердце. Пришли сюда медсестричку, а сам иди воюй. Я удостоверюсь, что с ним все нормально, и тоже присоединюсь.
Сьер Жерар заморгал близорукими глазами, пытаясь понять невозможный факт: какая-то сестра командует маршалом Храма. Впрочем, у меня это называется «давать советы».
Медсестру присылать не довелось. Сестра Элинор, рыская красивыми своими глазами, как ищейка, вбежала в башню и сразу устремилась к нам. Я поманила ее рукой.
– Элечка! Давай к нам, у нас раненый! Кто, кто, сам Великий магистр. Да не волнуйся, ничего серьезного. Дай, я помогу тебе снять с него эту железную эклектику, а ты перевяжи ему пятую точку. Ну, срачешню, в смысле.
– Ой, какой ужас, – немедленно сообщила сестра Элинор, присаживаясь рядом и ловко принимаясь за дело. – Ага, сюда нужен бальзам! Да ты не беспокойся, брат Гильом, – ласково обратилась она к раненому, который тихо стонал, скорее от душевной боли, – это тебе надо пару дней полежать, а потом уже можно будет потихонечку вставать, мы у моей бабушки возьмем для тебя палку, она все равно уплыла, бабушка-то… Чуть-чуть похромаешь, все равно сражаешься на лошади, так что ничего страшного…
Она ворковала и ворковала. Я тоже подключилась:
– Возьми себя в руки. Ты же магистр, и не провинциальный какой-то там, а Великий! Кончай стонать, пора командовать, без тебя все порушится. Сейчас, Элечка тебя перевяжет, и бегом в строй!
– Железо, – пожаловалась без всякого перехода сестричка. – Так тяжело в нем ходить! А надо же быстро, то там кого ранят, то еще где… Кто это придумал, что сестры милосердия должны быть в кольчугах и шлемах?
– Мы. Конкретно, я и брат Тибо. Вон, один ринулся в бой почти без доспехов. Если бы я его не подстрелила, он бы из боя не вернулся. А туда же, со злости уже все зубы разжевал…
Элинор закончила перевязку и побежала дальше по башне – искать нуждающихся в своих услугах.
Сколько я могла понять, весь медсанбат был занят тем же.
Рисковали они безумно, даже больше, чем мы – воины. У них не было никакого оружия, да они и сражаться-то не умели, а опьяненные боем турки при виде женщин становились неадекватны. Правда, им отчасти было не до женщин. Они увязли в том, что мы для них общими силами приготовили, – месиво из ям, баррикад и противотанковых ежей, но меньше, чем хотелось бы. Лошади бы переломали ноги, но турецкое войско на сей раз шло пешком. И не просто шло, а перебрасывало из рук в руки мешки с песком, которые мигом перекочевывали в ров. Я закусила губу. Внезапно над головами взвился полотняный ромб, затрепыхался, выровнялся…
Арбалетный болт вонзился точно в основание нашего змея.
Не знаю, была ли хоть малейшая возможность у автора меткого выстрела оценить последствия. Пламенеющая жидкость обрушилась на головы, на землю, на все, что попало в промежуток между головами и землей, – и раздался первый взрыв. За ним – второй. В панике турки начали швыряться своим любимым греческим огнем, чем и сделали нашу работу, а заодно устроили такой фейерверк, что я испугалась, как бы не рухнула привратная башня.
Обидно будет, если я из кожи вон пытаюсь спасти брата Гильома – и похороню его под руинами!
Причем вместе с собой и бедной Элинор.
Несчастный Великий магистр приподнялся, попытался встать, оперся на плечо сьера Жерара. Это вызвало закономерные протесты сестры Элинор, но он только отмахнулся – потом лежать буду. Жерар нежно приобнял шефа за талию и таким образом повлек ближе к непосредственному полю деятельности.
– Как там наш… – это брат Тибо просунул голову, пытаясь выяснить ситуацию.
– Жив, курилка, что с ним сделается, – я пожала плечами. Брат Тибо поинтересовался:
– Куда он ранен? Рана опасная?
Рана была не опасная – ну, нет там никаких жизненно важных органов. Брат Гильом был ранен…
Нет. Все-таки это был один из самых лучших Великих магистров Ордена тамплиеров.
Он был ранен в бедро.
Я выскочила на открытое пространство, огляделась. Какой-то турок в изукрашенной чалме поверх шлема (тоже, нашел где щеголять) отдавал противным резким голосом приказания, вокруг него суетились подчиненные. Ага, фейерверк закончен, а турки все есть и есть. Чем бы их еще шарахнуть? Эк они ему в рот заглядывают!
А в третий глаз заглянуть не хотите?
Шлем, конечно, хорошо прикрывал голову вражеского военачальника, но пистолетным выстрелом такие шлемы пробивает на счет раз-два. Турок в недоумении застыл в седле, пытаясь осознать собственную гибель, и медленно начал заваливаться набок. Остальные хотело было подхватить его, но вдруг кинулись врассыпную.
Отвратительный запах крови, порохового дыма, нефти, горелого мяса, конского навоза и страха витал над Акрой. Уцелевшие мусульмане отлавливали немногих мирных жителей, почти поголовно стариков, и беспощадно резали их. Я ругнулась: мы же их по-человечески просили укрыться в нашей башне! Туда и с «катюшей» не вдруг прорвешься. Сейчас, плачущие и насмерть перепуганные, они бежали по разбитым улицам к морю в последней надежде спастись, но спастись удавалось не всем. Зато рыцари обоих орденов действовали на удивление четко и слаженно. Я видела, как они настигают сарацин в самых неожиданных местах, стремительно обрушиваются на них и так же стремительно отходят, явно управляемые из единого центра.
Эх, нет здесь Сашки! Она любит стратегии. Я же, грешная, предпочитаю обычные дурацкие стрелялки – сел, загрузил, монстров замочил, можно снова думать.
Мой пример в деле превращения столбняка в воздушно-капельную инфекцию оказался заразительным. Тушки павших животных шли нарасхват, а рыцари состязались в кровавом дартсе. Я побежала, чтобы по мере сил принять участие в светопреставлении, и меня перехватил брат Гэндальф.
– Чертовы сарацины захватили наше укрепление! Как их выгнать? Все силы связаны!
– Слышишь, кто тут маршал? – огрызнулась я, потому что решительно не знала, что ему сказать. Он продолжал:
– У нас есть бутылки с «коктейлем Снегиревой», но бросить их просто так не удастся, надо, чтобы кто-то туда пробрался и отвлек их. Может быть…
Тут я сама отвлеклась. К нам подскочил брат Беренгар, закопченный и забрызганный кровью, но, похоже, целый, и бодренько выпалил:
– Я! Я их отвлеку! Я проберусь, они погонятся за мной…
– Якало-завякало! – оборвала я бахвала. – Вали отсюда! – он обиженно вспух, настаивая на своей рыцарской чести и чем-то еще, я зашипела: – дай только добраться до твоих ушей, оборву, прежде чем они у тебя завянут! Паскудный воробушек! Молоко на бороде не обсохло, он отвлекать кого-то собрался!
Брат Гэндальф мягко положил мальчику руку на плечо.
– Ты будешь нас прикрывать на входе. Если сарацины полезут туда, дашь нам знать.
Эта миссия тоже могла оказаться опасной, все это понимали, поэтому братишка без разговоров согласился. Мы вместе двинулись к занятому турками укреплению. Не так уж и занятому, но они были там, пусть и в небольшом количестве, и застать их врасплох действительно не представлялось возможным. Брат Гэндальф на ходу пояснил, что с лестницы внутри башни турки уже ушли и теперь находятся в просторном помещении почти под крышей – а больше негде. Вид этой башни наводил на грустные мысли. Единственный вход в нее был заблокирован. Эх, будь у меня дельтаплан! Хотя…
Я отрыла в рюкзаке «кошки» – свои, не кожаные, привычным жестом привинтила их к ботинкам. Вынула «паука». Покрепче приладила рюкзак за спиной. Снова сняла пистолеты с предохранителя. К диверсии готова!
Лезть по башне было удобно. Ее сложили из дикого камня, со множеством выпуклостей и неровностей. Жаль, если ее разрушат, – это же не башня, а мечта для тренировок по скалолазанию. «Паук» зацепился точно за окошко-бойницу. Арбалетом я владею не то, что посредственно, а лучше не показывать, как. Сестра Констанция от смеха лопнет! Зато бросаю метко. Мимо меня свистели стрелы и болты – чертовы турки палили сквозь дым.
Звякнув «кошками», я вскочила на неровную бойницу. Резкий звук привлек ко мне все взгляды. Я заорала:
– Спокойно, граждане, проверка документов! Паспорта в развернутом виде, с регистрацией! Оружие на пол, всем лежать, руки поднять, ноги расставить!
А интересно бы посмотреть, какая поза в итоге получится…
Они не спешили удовлетворять мое любопытство. Напротив, бросились ко мне. Я была готова и к этому – схватилась за трос, чтобы шугануть вниз, но не успела. Вернее, они не успели.
Пылающие струи побежали под их ногами; раздались вопли ужаса и боли, и через несколько секунд вся зала была объята огнем. Я заторопилась вниз – еще не хватало обгореть. Ожоги тут лечить не умеют.
Судный день заканчивался. После него оставались дымящиеся головешки, растерзанные взрывами трупы людей и коней, куски доспехов и оружия… Ров перед стеной наполовину завалили мешками с песком, но мешки сгорели, и песок высыпался в черную, покрытую радужными разводами воду. На дно воронок заглядывать не хотелось.
– Сестра Александра, – тихо и печально обратился ко мне подошедший брат Тибо, – погиб наш знаменосец и командор знамени, брат Джованни. – При этих словах мы все горестно перекрестились. – В следующем бою знамя понесешь ты*. Гордись, ибо тебе оказана великая честь.

*Обычно знамя нес маршал, но иногда он мог назначить знаменосца, который и назывался «командор знамени»

– Во имя Бога, – отозвалась я.
Среди погибших мы отыскали Лаврентия Павловича. Он лежал, сжимая зубами ногу какого-то сарацина. Мы накрыли храброго пса чьим-то белым плащом, да так и похоронили.
А фра Сиджизмондо, как ни в чем не бывало, жарил шашлыки! И это в пятницу!
Люди торопились перекусить наскоро и завалиться на кровати. В госпитале кипела работа, подручные фра Сиджизмондо ведрами варили оглушительный кофе для медиков (я тоже, каюсь, приложилась – меня пошатывало от усталости). Старички и старушки, укрывшиеся в орденской резиденции, стирали наши окровавленные одежды. На следующий день мы готовились служить заупокойную мессу по всем погибшим в этот день и хоронить их.
Мне как никогда не хватало сигареты.
Наложив полное блюдо поджаристых сочных шашлыков с хрустящими солеными огурчиками, моими концентратами в качестве гарнира – я выложила-таки их на общий стол, и мисочкой сливового соуса, я заторопилась – пока не остыло – в апартаменты Великого магистра. Конечно, путь мне преградил сьер Жерар и с места в карьер налетел на меня:
– И ты еще осмелилась сюда прийти! Да тебя надо вышвырнуть из Ордена…
– Кто там? – послышался голос брата Гильома. – Сестра Александра? Пусть войдет!
Я отодвинула блюдом сьера Жерара и шагнула внутрь, в который раз поразившись аскетизму комнаты. Единственной роскошью здесь были и оставались книги. Жаль, что я не знаю по-латыни, – брат Гильом собрал неплохую библиотеку, по этим временам просто шикарную, а я сильно тосковала по печатному слову. Великого магистра я застала в постели, но полностью одетым; он лежал на боку и читал. Увидев меня, он отложил книгу.
– Гильомушка, мой свет, – я присела на стул возле кровати, – не серчай на меня. Поверь, я действительно тебя спасла сегодня.
– Я верю, – он улыбнулся. Борода его смешно шевельнулась. Ее уже сполна прихватили осенние заморозки, но, судя по выражению лица, брат Гильом переживал сорок шестую весну. – Все, что ты до сих пор предсказывала, сбывалось. Если бы не ты… я даже представить себе не могу, что бы тут сегодня творилось!
Я-то представляла, но смолчала. Вместо этого я сказала:
– Я тебе шашлыку принесла свежего. Давай, приступай, пока не остыл, его горячим едят.
– Свинина? – он поморщился.
– Отчего же не любить свинины? Одни турки да жиды не едят свинины, – хмыкнула я, цитируя Гоголя. Брат Гильом засмеялся и взял ложку (вилок, как выяснилось, еще не изобрели), предложил мне. Чтобы его не обидеть, я тоже взяла кусочек и поинтересовалась: – А ты как себя чувствуешь?
– Отлично! Думаю, что отлеживаться мне не придется.
– Отбой, – напомнил сьер Жерар, – монсеньору Великому магистру надо отдохнуть.
– Не уходи, – попросил брат Гильом, – у меня сердце радуется, когда я вижу тебя.
Обычному мужчине куда приятнее видеть молодуху вроде сестры Элинор или сестры Констанции. Кому что нравится… Но Гильом де Боже не был обычным мужчиной. Его сердце радовала только воинская удача.
И в который раз я с горечью подумала, что нахожусь среди совсем неплохих, славных, прямодушных людей, которым бы не воевать, а чем полезным заниматься. Не их вина, что их силы и руки нашли только эту точку приложения. У рыцаря и сына рыцаря другой быть просто не могло. А вот бы в эти ручки да трос с карабинами… Не по Высоцкому, я страхую новичков безо всякого наслаждения – это если им удастся навязаться мне в попутчики. Как опытный спортсмен, я выбираю сложные вершины, где «чайнику» делать нечего. Но брата Гильома я страховала бы охотно! Тем более, что три-четыре восхождения – и уже он бы меня страховал…
И тогда я взяла лютню, стоявшую в углу. Не сиротливо стоявшую – брат Гильом, кажется, был не прочь на досуге помузицировать, вот только досуга у него уже много месяцев не было. А теперь ею завладела я и снова пела Высоцкого – но не военные песни «для поднятия боевого духа», а песни о горах. «Если друг оказался вдруг и не друг, и не враг, а – так…», и «Я спросил: зачем идете в горы вы?», и еще:
Надеемся только на крепость рук,
На руку друга, на вбитый крюк,
И молимся, чтобы страховка не подвела.
Второй раз в жизни я жалела, что никогда не пойду с этим человеком в горы. Первый раз такое случилось с хрупкой, болезненной Тери, вынужденной созерцать вечные снега из долины…
Наутро и в течение всего дня на вчерашнее поле боя высыпали люди – отыскивать и хоронить своих павших. Солнце уже припекало вовсю, над растерзанным городом витал отвратительный смрад разлагавшихся трупов. Толстый падре Паоло горестно выпевал слова «Miserere», и братия шепотом повторяла их: наши потери были невелики, особенно в сравнении с потерями противника, но «потери» – это статистика, а мы сегодня потеряли друзей, с которыми сроднились больше, чем с братьями по крови. У медсанбата оказалось безумно много работы, никто из них сегодня не ложился, и многие девушки готовились и эту ночь провести без сна. Рыцари едва ли не силком усаживали на последние галеры остатки мирного населения; иные старики отказывались спасаться, так как хотели помочь сражающимся – не мечом, так хоть добрым словом.
К вечеру начали возвращаться корабли, ушедшие первыми. Желанного подкрепления они нам не привезли. Но зато привезли продовольствие. Теперь можно было продержаться и подольше.
– Значит, так! – разорялась я. – Бич осажденных городов – пожары и эпидемии. А у вас тут хлама полно, для тушения возможных пожаров ничего не готово… Это еще что за грязь? Кто велел мусор сваливать где попало?
Брат Гильом по собственному почину запретил народу мочиться на улицах. Это была драконовская мера, но народ не роптал. Оставшихся в городе пацанов брат Бернар мобилизовал на уборку улиц, а немногих женщин – в помощь медсанбату. Рыцари в белых плащах, едва выдавалась свободная минутка, устраивали хождения в народ с целью пропаганды мытья рук. Впрочем, свободных минуток почти не было. Все понимали, что несколько дней передышки – это всего лишь несколько дней, и надо за это время подготовиться к решающей схватке…
Мы с братом Ульрихом и братом Люком целое утро тренировались, изучая спуск дюльфером. Братцы по очереди испытали на прочность моего «паука» и по очереди воодушевленно объявили, что это здорово поможет им штурмовать крепости. Мне-то казалось, что это скорее поможет им устраивать небольшие, но действенные диверсии.
Если придется…
После падения Акры латиняне (а если быть уж очень честными, то тамплиеры, потому что они останутся с турками практически тет-а-тет – остальные поспешат улизнуть) вынуждены будут сдать и Сафет, и Атлит – замки, которыми гордились по праву, и только небольшая крепость Руад еще останется в руках «наших» на целых двенадцать лет. Что им штурмовать? Какие-то шансы на штурмы и атаки остаются разве что у брата Пере, и то при условии, что он вернется на Пиренеи. Реконкиста продлится еще долго…
У брата Люка все получалось особенно хорошо. Он ловко умел ходить по канату и совершенно не боялся высоты. Я улыбнулась ему:
– Я тебе, братец, придумала фамилию. Будешь Люк Скайуокер!
– Отличный сеньяль, – одобрил рыцарь, сообразив, как перевести это слово. – Я буду с удовольствием его носить. Мои предки все носили красивые сеньяли, один лучше другого: Верная Рука, Бесстрашный, Хитроумный, но ни один еще не именовался Идущим по Небесам!
Ни один из них, мысленно добавила я, не имел 14-летней дочери, пересмотревшей все эпизоды «Звездных войн».
Наконец, мы решили заканчивать тренировку. Новоиспеченный Скайуокер отправился на конюшню с твердым намерением подковать коня, а заодно и похвалиться новым прозвищем (если отбросить рыцарские красивости, то слово «сеньяль» означало именно прозвище, Сашка бы сказала – погремуху или погоняло), а мы с братом Ульрихом, на которого напала нежданная меланхолия, решили пойти погулять. Хотело было позвать и брата Беренгара, но у него уже было занятие: он самозабвенно обучал тонкостям боя на мечах тоненького, бледного мальчика лет двенадцати. Увидев нас, они прервали урок, и брат Беренгар замахал нам:
– Это Мишель, сын сестры Констанции! Он делает успехи!
– А-а, сэнсэй! – усмехнулась я. – Можно будет открыть школу для будущих рыцарей. Ты сгодишься в завучи.
– Можно, – охотно согласился подросток, положив руку хрупкому и застенчивому, совсем не в мать, Мишелю на плечо. Длинный кинжал, сошедший для него за небольшой меч, казался тяжеловатым для его ручонки, но он старательно держал его и явно намеревался со временем потрясти мир каким-нибудь подвигом. Брат Беренгар с нежностью посмотрел на ученика и добавил: – Ализон было бы сейчас столько, сколько ему. Ты как думаешь, сестра Александра, она действительно стала ангелом?
– Ну… это же наше, русское поверье, – осторожно сказала я. – Может быть, и стала…
– Я научу его всему, что знаю, – сказал брат Беренгар. – Мы еще будем гордиться тобой, Мишель!
– Хотелось бы мне поучить вас лазить по горам, – честно призналась я. – Экстрим еще тот, не всякий бой сравнится, зато не надо никого убивать.
– Поучишь, когда победим, – без особой уверенности произнес брат Ульрих, и мы пошли дальше. Крепость храмовников была выстроена очень толково, не то, что весь остальной город – переплетение извилистых улиц, нередко загроможденных товаром из какой-нибудь лавчонки. Сейчас она напоминала перепуганный муравейник. В ней укрылись все, кто еще не успел уплыть и не был убит 18 мая – в основном старики, в меньшей степени подростки, но были и матери с детьми. Этого я не понимала. Ведь их должны были эвакуировать в первую очередь.
Впрочем, им еще не поздно было эвакуироваться. Крепость буквально нависала над морем, в волны которого далеко вдавалась пристань, и у этой пристани как раз грузилась очередная галера. Еще немного, и в твердом сердце Акры останемся только мы.
– А знаешь, сестра Александра, – вдруг сказал брат Ульрих, – сегодня годовщина смерти моих жены и дочери.
– У тебя была семья? Я не знала… Мне очень жаль, брат Ульрих.
– И мне жаль. Моей дочке было всего два года.
– Что с ними случилось? – осторожно спросила я. В мерзком климате Ближнего Востока выживаемость людей была минимальной, но, насколько я понимала, брат Ульрих прибыл из Саксонии не очень давно...
– Они умерли, – молодой рыцарь простодушно развел руками. – Сначала Эльза, а потом и малышка. Они кашляли, все пылали от жара. Лекарь приходил, отворял им кровь, но без толку.
– Тьфу ты! – не сдержалась я, всплеснув руками. – Кровь отворял! Это же, наверное, грипп или воспаление легких. Надо было их отпаивать чаем с малиной, ингаляции делать… Лекарь, ежкин кот!
Брат Ульрих растерянно посмотрел на меня.
– Будь ты рядом, ты бы их спасла, – уверенно произнес он. – У вас в Рутении, верно, знают, что делать?
– У нас зимой такие холода, что с простудой любой должен уметь бороться, – заверила я. – Ах, брат Ульрих, видел бы ты Неву! А Ладога! Какие на ней чудные острова! Не едал ты шаньги с черникой или брусникой! А какие у нас белые ночи! Уж поверь мне, ничего нет лучше наших северных мест, нужно только уметь в них вжиться…
– Хотел бы я побывать там, – мечтательно произнес рыцарь, прищурившись куда-то вдаль. – Вот бы отправиться туда, построить там монастырь для тех, кто желает уединения, но не хочет покидать Орден… или дом призрения. Брат Гэндальф говорил, что надо бы построить дом призрения для сирот, и брат Гильом… Я бы хотел, чтобы мою дочь воспитывали люди Храма, – добавил он.
– Твою дочь?
– Да, младшую; ее тоже зовут Эльза. Она была совсем крошкой, когда я покинул мир, – задумчиво проговорил брат Ульрих. – Моя сестра, у которой в ту пору родился сын, взяла ее к себе после смерти Эльзы. Я так и не видел ее с тех пор, а ей ведь уже семь лет.
Представить себе, что может разлучить меня с Сашкой, я просто не могла.
Брат Ульрих внезапно схватил меня за руку:
– Слышишь? Кто-то стонет! Может быть, это раненый…
Я прислушалась. Стон, если и повторился, то так тихо, что установить, откуда он идет, было невозможно. Но я навострила и другие органы чувств. Где-то совсем рядом… Направо. Вот этот дом… Бегом! Стон повторился громче, и вдруг сменился отчаянным женским криком. Брат Ульрих выхватил меч.
Я влетела в комнату – конечно, это здание еще недавно занимали братки, но сейчас его отвели беженцам, и они размещались, как мы – по пять-шесть человек в дортуаре, на неприхотливых кроватях и с сундуками. Многие из них не привыкли к такому спартанскому быту. Но та, что одиноко лежала в комнате, определенно нуждалась в более комфортных условиях. Это была женщина, совсем молодая, лет семнадцати, мучимая родовыми схватками. Юбка ее и постель были мокрыми. Я подбежала к ней.
– Братец, глянь-ка – вода тут есть? Надо вымыть руки…
Руки-то мы вымыли, я подхватила роженицу, обняв ее за плечи, и принялась уговаривать и давать какие-то советы. Она мотала головой, закусив губу от боли. Юная мамаша, мало того, что слишком молодая, отличалась хрупким, астеническим телосложением. Я в панике начала припоминать все, что знала о родовспоможении. Знала немного. Это к травмам я, опытный альпинист, привычна. А к родам…
Но что творилось с братом Ульрихом! Он беспомощно мялся и бормотал под нос все молитвы, какие только знал. Мне доводилось читать о страхе тамплиеров перед беременными женщинами – вроде бы это единственное, что роднило их с катарами. Что тут странного, однако – мужики, привыкшие воевать и годами не видеть женщин, в большинстве своем никогда не имевшие ни жены, ни тем более детей… Я зарычала на него:
– Кончай! Подбери нюни! Рыцарь, ежкин кот, родов испугался! Не ты ведь рожаешь! Подстели что-нибудь, не видишь, она вся мокрая!
– Это… что за вода? – робко поинтересовался он.
– Воды отошли, дурак! Приготовь пеленки, – уже спокойнее распорядилась я. – Одну, поплотнее, для новорожденного, еще несколько – менять у мамы. Мазь от ран у тебя с собой?
По настоянию врача (озвучившего мои советы) целебные мази все рыцари, да и сержанты, таскали при себе, что, кстати, сослужило им неплохую службу хотя бы и при недавней обороне Акры. Я объяснила:
– При родах, особенно первых и у женщины такого сложения, могут быть разрывы. Вот и понадобится. Помоги ей развести ноги. Эх, нет тут родильной кровати… Кинь-ка сюда вон те подушки!
Я подмостила подушки женщине под спину. Схватки снова сотрясли ее тело, она громко закричала, глаза ее начали закатываться. Брат Ульрих поднес ей стакан с водой. Мы ослабили завязки на платье. Брат Ульрих неловко стащил с нее нижние юбки.
– Ой, смотри, – завороженно прошептал он, – дитя!
– Что показалось, голова? – быстро спросила я. Не дай Бог, неправильное предлежание – с этим и в мое (питерское) время справляются только кесаревым, а его делать я не умею. Да и условия…
– Головка! Ой, какая маленькая! Слушай, а чего она опять исчезла?
– Подержи ее, – попросила я и поменялась с ним местами. Действительно, махонькая головенка то высовывалась, то снова исчезала в материнской утробе. Мать теперь кричала не переставая. Ее хилое, хрупкое тело извивалось и сотрясалось, но не могло протолкнуть младенца наружу. Я осторожно захватила головку и как можно мягче потянула на себя. Показалась тоненькая шейка, затем, после томительной паузы, – плечики… Брат Ульрих шептал:
– Не бойся, не бойся, он уже вылезает… сейчас ты его увидишь… сейчас все пройдет…
Вряд ли бедняжка понимала, что он там ей нашептывает. Кажется, ее терзала невыносимая боль.
– Слышишь, – крикнула я, пытаясь переорать нашу невольную пациентку, – положи ее, достань меч и протри его… ну хоть чем-нибудь! Лучше всего спиртом. Вином там. Или прокалить на огне…
Брат Ульрих защелкал огнивом, оно никак не хотело зажигать лампу, стоявшую на столе, наконец, ему это удалось, и он кое-как продезинфицировал оружие. Еще никогда оно не использовалось для такой цели! А тем временем новый человек выбрался на свет Божий. Девочка! Я подхватила ее, шлепнула, и дитя огласило тусклую келью тонким пронзительным воплем. Ага, дышим…
– Перерезай! Пуповину, говорю, режь! – зашипела я, мелькнуло лезвие, и вот уже малышка, окутанная заготовленной импровизированной пеленкой (брат Ульрих попросту перерезал пополам чью-то простыню), торжественно перекочевала к матери на грудь. Я приложила кроху к груди, заставив ее глотнуть молозива – точно по науке. Чтобы она смогла это сделать, мне пришлось сдавить грудь матери пальцами.
– Ну и ну, – в экстатическом восторге произнес брат Ульрих. – Она кушает!
– Если б еще… – начала я, но тут молодая мать открыла глаза. Я немедленно сообщила ей:
– Поздравляю! У вас дочка!
– Доченька… – еле слышно проговорила женщина и попыталась обнять крохотное тельце. Но она была еще слишком слаба. Брат Ульрих переминался с ноги на ногу.
– Знаешь, чего? Ты сгоняй за кем-нибудь из медсестричек. Тут женская рука нужна. Я пока побуду с ней, – предложила я. Брат Ульрих послушно развернулся и пошел, но на пороге встал и уточнил:
– А она уже… все, родилась?
– Она уже родилась, – заверила я, сдержав улыбку, – но ОНА еще не родила. Еще должна родиться пуповина.
Подметки его сапог простучали, и мы остались втроем. Я взяла малышку и принялась укачивать. Матери было заметно плохо, она то открывала глаза – взгляд ее оставался прикованным к ребенку, то снова бессильно роняла голову на подушки. Пуповина, похоже, и не собиралась рождаться. Скверно, автоматически подумала я. Наверняка ее ждут жестокие воспаления. С губ женщины срывались слабые стоны.
– Как тебя зовут? – серьезно спросила я. Она выдохнула, собираясь с силами, и чуть слышно выговорила:
– Лючия… Лючия делла Кастельфьори… вдова рыцаря де Кастельфьори…
На большее несчастную Лючию не хватило. Я с ужасом поняла, что не знаю, как ей помочь. Должно быть, беременность молоденькой монны Лючии проходила очень тяжело, судя по ее болезненности, а гибель мужа стала последней каплей. Поэтому она и не смогла сесть на корабль, оставшись рожать в осажденном городе. Все, что я могла, – это баюкать ее дочь, держа так, чтобы мать могла видеть малюсенькое розовое личико, и гладить саму Лючию по вьющимся темным волосам. Она все-таки смогла открыть глаза и неотрывно глядела на свое дитя. Я начало было что-то ей рассказывать, не то про грудное вскармливание, не то еще какие-то материнские премудрости, и вдруг заметила, что глаза юной матери уже остекленели.
По лестнице загромыхали шаги. Брат Ульрих и медсестры во главе с Элинор влетели в комнату, одна из женщин, уже не первой молодости и, видимо, опытная, взяла малышку у меня из рук, вторая кинулась на помощь. Но все, чем она могла помочь, – это прикрыть глаза бедной Лючии делла Кастельфьори и прошептать над ее телом краткую молитву. Элинор помогла мне встать – у меня сильно затекли ноги, и вывела меня из дома.
Не пройти мне ответа
Там, где пулей – вопрос,
Где каждый взгляд – миллиметр,
Время – пять папирос.
Мертвый город хоронит
Свои голоса.
Потерялись и бродят
Между стен небеса.

Рождество наступило,
В подвале темно.
Сколько душ погубило
Напротив окно.
Я забыл, что в природе
Еще кто-то есть:
Сегодня приняли роды,
Из шести – минус шесть.

Этот город разбился,
Но не стал крестом.
Павший город напился
Жизни перед постом,
Здесь контужены звезды,
Вновь жгут Вифлеем:
На пеленки – березы,
Руки-ноги – не всем.

С рождеством вас, железо
И повязка венцом!
Медсестра – мать Тереза
С симпатичным лицом.
Прошлой ночью, как шорох,
Вспоминались дни:
Как вы задернули шторы,
Как мы были одни.

А наутро выпал снег
После долгого огня,
Этот снег убил меня,
Погубил короткий век.
Я набрал его в ладонь,
Сплюнул в белый грязь и пыль:
То ли небыль, то ли быль,
То ли вечность, то ли вонь.

Не пройти мне ответа
Там, где пулей – вопрос,
Где каждый взгляд – миллиметр,
Время – пять папирос.
Мертвый город с пустыми
Глазами со мной.
Я стрелял холостыми,
Я вчера был живой.*

*Ю. Шевчук. «Мертвый город»

Нашу маленькую процессию встречал весь совет старейшин во главе с братом Гильомом плюс сестра Констанция. Она сразу же заворковала над малышкой. Кто-то шутя обозвал ее нашей крестницей.
– Нам запрещено становиться крестными, – раздумчиво произнес брат Тибо.
– Можно вынести вопрос на капитул, – предложил брат Жак, заглядывая с вытянутой шеей в пеленки. – Я думаю, ввиду особых обстоятельств… Может быть, пусть эта крошка станет приемной дочерью Дома?
– Дочь полка? – несмотря на жуткие обстоятельства рождения беби делла Кастельфьори, я улыбнулась. – А вдруг у нее найдутся родственники? Мы знаем, кто ее родители, ее мать перед смертью назвала мне свое имя.
Они еще немного посовещались, наконец, брат Бернар торжественно изрек:
– Мы считаем, что можно сделать исключение и разрешить брату Ульриху и сестре Александре стать крестными отцом и матерью этого ребенка. Мы также считаем, что это дитя должно остаться в Доме, пока не сыщутся его родные, а если вовсе не сыщутся, то мы дадим ей воспитание в меру своих возможностей…
– Тем более, у нас теперь есть сестры, которые сумеют воспитать девочку, – закончил за него брат Гильом.
На том и порешили. Церемонию крещения по предложению толстяка капеллана отца Паоло решили произвести безотлагательно – «ибо в любую минуту сарацины могут напасть на нас и предать смерти, и негоже, чтобы дитя предстало перед Господом нашим некрещеным». Я утерла пот со лба. Брат Беренгар с Мишелем бегали по всей резиденции Храма, приглашая народ на крестины. Конечно, опасения падре были излишними – крепость нашу взять нахрапом сарацины не могли никак. Но чего тянуть с хорошим делом?
– А как звали этого рыцаря делла Кастельфьори? – уточнила я. – Доменико? Назовем девчушку в честь отца.
– Мы выделим ей немного денег из сокровищницы Храма, – обещал брат Гильом, – в подарок к крещению, и, если понадобится, то потом в качестве приданого…
Элинор, все это время носившаяся как оглашенная, подлетела к нам и, задыхаясь, выпалила:
– Я нашла! Нашла! У Жозефины, моей двоюродной сестры, тоже недавно родился сын! Она согласилась кормить эту крошку! Да, а как мы ее назовем?..
Девчонка мыслила, как выяснилось, более здраво, чем мы все, вместе взятые. Кормилица была нужнее, чем кто бы то ни было… А церемония прошла быстро и скромно, хотя сбежалось на нее очень много народу, в основном храмовники, но были и обычные люди, принесшие подарки для маленькой Доменики.
– По-русски Домна, – улыбнулась я, – Домнушка.
Домна пока еще мало что смыслила в жизни. Она лежала на руках гордого брата Ульриха, уже укутанная в тонкие пеленки с вышитыми гербами Лузиньянов – ее кормилица в девичестве носила этот сомнительной звучности титул, и жмурила темно-голубые, как у всех новорожденных, глаза. Это ерунда, что у младенцев бессмысленные глазенки. Как раз у них глаза – напряженные и мыслящие, потому что им нужно очень многое понять за очень короткий срок. Брат Беренгар подошел поздравить нас, заглянул Доменике в лицо и радостно воскликнул:
– Ой, у нее глаза совсем как у Ализон, когда она родилась! Она как ангел!
– А правда, что в России верят, будто дети и есть ангелы во плоти? – спросил брат Пере.
Вот ведь странное дело: все с минуты на минуту ожидали явления смерти народу в лице наших сарацинских друзей, но вместо того, чтобы думать об этом, народ столпился у постельки младенца! На суровых бородатых лицах, обычно скупых на самую блеклую улыбку, расплылось умиление. Братва до самого вечера шушукалась, что делать с Домной и как ее воспитывать…
Шел 1291 год. До конца Ордена оставалось всего ничего. Пройдет чуть больше десяти лет, и король Филипп Красивый будет плевать с башни Тампль (за неимением Эйфелевой) на головы беспечных парижан, не стерпевших первой в истории Франции девальвации. А еще несколько лет спустя последний Великий магистр Жак де Моле плюнет с костра, поклявшись призвать в течение года и короля, и папу на суд Божий.
Я похлопала себя по бокам, чувствительно отбив ладошки о кольчугу. Увы, ничего даже отдаленно напоминавшего сигареты у меня не было. Подошедший ко мне брат Беренгар с удивлением наблюдал за моими эволюциями. Жестом я пригласила парня присесть рядом – он и присел. Молча. Прислонившись ко мне.
– Вот скажи, братишка, – задумчиво сказала я, – как по-твоему, если ты знаешь, что что-то обязательно должно произойти, и если не произойдет – неизвестно, что будет дальше… а если произойдет, ты себе этого не простишь ни за что… короче, сама не знаю. Хреново мне.
– Надо делать то, что считаешь правильным, – отозвался брат Беренгар.
– А если правильного решения нет по определению?
– Так не бывает, – неуверенно произнес подросток, наморщив лоб от мыслительного усилия.
– Отчего же, бывает. Это я тебе говорю как математик.
– А произойти должно что-то плохое? Да? И этому можно помешать?
– Не знаю, – честно призналась я. Объяснять пацану, что мне выпал единственный в своем роде шанс перекроить историю Европы и части Азии, – занятие неблагодарное, особенно с учетом того, что начать придется с самого начала. Я представила себе это «начало» в виде вводных лекций по теории поля, и мне стало мрачно.
– А я бы помешал! – пылко воскликнул брат Беренгар. – Я бы согласился погибнуть, только бы помешать!
Он, конечно, думал о своем. О своей сестричке, которой не пришлось шить крапивные рубашки одиннадцати братьям. О своей маме. О старших братьях, которые жонглировали мальчишкой, а потом нашли удобное решение – сдать его в монастырь…
А я думала об Ордене Храма, безжалостно растоптанном прогрессом. Все, что они защищали без малого двести лет, оказалось ненужным. Европа закономерно разваливалась на национальные куски, у государей которых были дела поважнее Святой Земли; амбиции Ордена стояли на пути имперских амбиций короля Филиппа. Все старое, отжившее летело в тартарары… Глупо цепляться за то, что мешает развитию человечества.
А жить под дамокловым мечом с Востока – не глупо?
Бог с ними, с Иерусалимом и Гробом Господним. Я никогда не понимала религиозного фанатизма. И уж тем более не собиралась – до тест-драйва, конечно – рукоприкладствовать с почтенными чалмоносцами и их чадроносицами. Эти люди тоже оказались заложниками «поступательного развития человечества»: их образ жизни требовал постоянной экспансии хоть куда-нибудь, экспансия неизбежно оказывалась военной, для военных успехов надо было сплотиться, этому и послужила новая религия… И никакой мистики с богоизбранностью.
Ни у кого из моих новых современников (прежних, впрочем, тоже) не было выбора.
Выбор есть у меня.
Я покосилась на прильнувшего ко мне брата Беренгара. Нельзя это – чтобы мальчик неполных пятнадцати лет брал в руки оружие и убивал людей. Когда люди дорастут до понимания этой простой истины – прогресс.
А когда такие мальчики балдеют на дискотеках, накачиваясь экстези, – прогресс? Когда они просаживают родительские денежки в компьютерных клубах – прогресс? Когда устраивают кровавые драки во дворах, насилуют одноклассниц, занимаются проституцией, нищенствуют и воруют под реляции о борьбе с беспризорностью, – это тоже прогресс? Или прогресс – когда в глазах такого мальчика стоит по доллару, и ни о чем, что нельзя выгодно продать, с ним невозможно разговаривать? Ради ЭТОГО человечество развивается? Или, может быть, оно так развивается именно потому, что каждый шаг «развития и прогресса» оплачен кровью и предательством?
– Пошли спать, братишка, – сказала я, хлопнув мальчика по плечу. – Черт его знает, что будет завтра. Если я не ошибаюсь, очень скоро все закончится, и дай Бог, чтобы не для нас.
– Ты решила, что будешь делать? – требовательно поинтересовался он.
– Решила. Я на самом деле давно все решила. Теперь главное – чтобы у меня все получилось.

***
С утра, как водится, ничего не предвещало неприятностей. Мы добросовестно отстояли заутреню (вот ведь занудищи… ну, неужели на положении осады непременно нужно не высыпаться и тратить силы на это идиотское стояние?), не менее добросовестно позавтракали, проинспектировали оружие и коней, провели тренировку – это с удвоенным усердием ввиду уже упоминавшегося осадного положения. Перед лицом последнего и решительного боя орденская планка боеготовности неумолимо ползла все выше и выше. Наконец, я хорошенько расчесала свежевымытые волосы, не без досады отметив, что «ежик» превратился в дикобраза и, если так дальше пойдет, мне придется ходить с пейсами, – и направилась навестить фра Сиджизмондо.
Фра Сиджизмондо был в печали.
– Мадонна, ну что же это такое? – причитал он. – Гляди-ка, сестра Александра, весь сыр зачерствел! А я-то хотел подать сегодня вечером свежего сырку к свинине. Ты случайно не знаешь, что в Рутении делают с черствым сыром?
– Знаю, и вовсе не случайно. Мы такое на Новый год готовим, – откликнулась я. – Вели свинину… я надеюсь, это хорошие куски? Нарезать на одинаковые тонкие квадратики, хорошенько отбить их, потом намажьте майонезом, посыпьте натертым на мелкой терке сыром, добавьте специй и нарезанной петрушки, сверните, заколите тонкой щепочкой – и в печку, на медленный огонь! А на третье у нас что будет?
– Пока ничего, – удрученно развел руками великий магистр половников и сковородок.
– Ну, держись! Яблоки свежие еще есть? Есть, долежали. Давай-ка приготовим яблочный пирог!
Еще покрутившись на кухне, я все-таки выбралась из ее огнедышащего жерла и снова отправилась навестить, на сей раз Домну. Кузина сестры Элинор, толстая-претолстая красавица с матовыми черными глазами – явная примесь итальянской крови, не иначе, – приняла меня охотно, с полчаса рассказывала, как малышка покушала, как она спала, словом, весь джентльменский набор молодой мамаши. Ее собственный двухмесячный сын мирно почивал в колыбельке рядом с молочной сестрицей. Мне очень хотелось выяснить, что заставило богатую и знатную семью остаться в Акре, в то время как остальные улепетывали, и теперь ютиться в трех весьма аскетично обставленных комнатах. Но я смолчала.
Мало ли что могло случиться с этими людьми?
Мало ли чем они могли руководствоваться?
Строго говоря, на посещение не храмовничьих и не госпитальерских обиталищ следовало обязательно испрашивать разрешение Великого магистра. Но что тут разрешать, – резиденция-то Храма, кто бы в ней ни жил…
Когда я дошла до казарм, мне бросилось в глаза какое-то оживление. Какие-то не нашенские кони в богатой сбруе, изукрашенной дорогими каменьями, какие-то странно одетые люди, чуть ли не турки… а турки-то здесь откуда? Какой-то взволнованный брат Гэндальф невдалеке, рядом с апартаментами Великого магистра.
– Эй, Гэн! – крикнула я. – Я много пропустила?
– Пока ничего, – ответил он, не зная, что цитирует фра Сиджизмондо. – Они только что прибыли.
– А кто «они», если это не военный секрет?
– Да чего там секретного, – удивился маршал, – это переговорщики от султана султанов, по-ихнему главного короля, Малика аль-Ашрафа. Султан Хамы, которого мы самогоном травили, потом твой лучший друг Закир-бей и этот… аль-Малик. Левая рука аль-Ашрафа и его молочный брат.
– А рука-то, наверное, правая, – усомнилась я.
– Нет! Правую руку, Салаха аль-Эссерифа, убило небесным громом, – он хитро прищурился на меня.
– Это чего, шаровой молнией, что ли? – я поразилась и задумалась. – Слышишь, а мне туда можно?
– Не знаю, как остальные, а я буду только рад…
Мы вошли в большой зал, где уже гордо восседал в кресле брат Гильом, вокруг него полукругом разместились все уважаемые братья начиная с брата Тибо, а напротив них, за спешно поставленными столами, развалились трое турецких парламентеров. За их спинами торчала шеренга турок рангом пониже. Для чего им был этот почетный эскорт – непонятно: опасаться вроде бы нечего, братва на парламентеров не нападает…
Как сказала бы Сашка – понты и выпендреж.
– Султан султанов, – торжественно начал аль-Малик (его мне указал брат Гэндальф, и он сидел в самом центре. Своего лепшего друга Закир-бея я опознала по жутким шрамам от ожогов на лице и на руках), – царь царей, повелитель повелителей, Малик аль-Ашраф, могущественный, грозный, каратель мятежников, победитель франков, и татар, и армян, вырывающий крепости из рук неверных…
Он еще долго перечислял все сомнительные заслуги своего сюзерена. Что характерно, ни разу при этом не подчеркнул, что «султан султанов» что-то сделал для установления мира, экономического процветания, торговли, науки и сельского хозяйства. Все сплошь каратели и победители, – откуда же процветанию взяться?
Наконец, приветствие закончилось, и на время установилась пауза, куда я и вклинилась:
– Может, я кофе сварю? А то что-то пустовато на столе…
«Пустовато» – это слабо сказано: на столе не лежало вообще ничего.
– Свари, во имя Бога, – согласился брат Гильом, – только не уходи надолго.
«Надеемся только на крепость рук, на руку друга…». Гильом де Боже производил впечатление человека, не нуждающегося в чьей бы то ни было моральной поддержке. Я к концу склона лет начала понимать, что такое впечатление всегда обманчиво. Можно не нуждаться в чужих деньгах, или в оправданиях со стороны, или в советах, но никогда и никто не обойдется без настоящего понимания. Больше скажу: чем безразличнее тебе то, что можно взять с других, тем более важным становится ощущение духовного единения.
– Я вообще не ухожу, – отозвалась я, – кофе и ведерко есть и тут. Жаровню сейчас раздую…
Серебряное ведерко из реквизита орденской церкви отлично заменяло турку. Я принялась колдовать над животворящим напитком, приготовившись внимать умным речам парламентеров, но они меня разочаровали.
– Вижу, что благородный магистр Ордена Храма не может позволить себе даже достойной наложницы, – нагло заявил Закир-бей, кривя губы. Губы у него от огня не пострадали и неприятно краснели на свежеизуродованном лице. – Не поет, не танцует, только и может, что кофе варить…
– Если аллаху будет угодно продлить наши дни, султан султанов – да славится имя его! – пришлет Великому магистру юных наложниц, прекрасных ликом и с кротким нравом, – добавил аль-Малик.
Бороды над белыми плащами задвигались в такт катающимся на скулах желвакам.
– Собственно, варка кофе тоже не входит в мои обязанности, – нахально заявила я, поднимаясь от жаровни. – Но устав не велит нам выслушивать пустую болтовню и сидеть без дела. Народ, кому сколько сахару?
– Мне – два куска, – решительно потребовал брат Жак. – А нашим высокородным гостям следовало бы знать, что мы, тамплиеры, даем обет целомудрия и не имеем наложниц.
Это замечание окончательно разозлило «гостей», и без того недовольных «пустой болтовней».
– Султан султанов, царь царей…
– Короче, – я с грохотом поставила пышущее жаром ведерко прямо на стол. – Давайте-ка по существу. Брат Гильом, во имя Бога! Разреши мне пообщаться с товарищами из вражеского стана. А то они так и будут считать меня живой кофеваркой.
– Надеюсь, ты знаешь, что делать, – брат Бернар нахмурился и вопросительно глянул на братков. Те несколько секунд переглядывались, наконец, брат Гильом ответил мне сакраментальным «во имя Бога».
– За-ме-чательно! Так вот, гости дорогие и незваные. Судя по вашему неприкрытому хамству, вы уверены в своем превосходстве. Спорю на что угодно, вы пришли предложить нам условия сдачи. Так?
– Что позволяют себе женщины у этих неверных, – ехидно заметил султан Хамы.
Ему-то сам аллах велел выдавать откровенное ХАМство…
– Ты верно поняла это, женщина, – сухо отозвался более уравновешенный аль-Малик.
– А на чем, разрешите вас спросить, основана такая уверенность? Брат Гэндальф, – я обернулась к маршалу, который сидел посмеиваясь и явно заранее одобряя все мои эскапады, – сколько их трупов приходится на одного убитого нашего? Я имею в виду, не только рыцарей, но и сержантов…
– Каждого убитого или раненого тамплиера мы откапывали из-под груды мертвых сарацин, – брат Гэндальф охотно перешел на эпический стиль, благо его габариты и вокал позволяли. – Солдаты и военачальники, пешие и всадники, кони и люди лежали, соединенные смертью в братские объятия! Порой даже белый цвет плаща становился неразличим из-за пролившейся на него сарацинской крови…
– А если точнее? Десять, двенадцать их на одного нашего?
– Думаю, что и пятнадцать – не преувеличение, – включился брат Тибо.
– О’кей. Итак, соотношение потерь – пятнадцать к одному. Вас сюда пришло около пятнадцати тысяч, нас же к началу осады было... – брат Гэндальф перебил меня:
– Их было пятнадцать тысяч только мамлюков, а у нас – около 650 рыцарей.
– Мамлюков мы основательно вывели из строя еще на подступах к Акре, а пехота устелила ошметками своего мяса все остальное. И, несмотря на это, вы на что-то надеетесь! Так вот, на что?
Сарацины снисходительно заухмылялись. Мне очень не понравились их ухмылки.
– Мы захватили вашего мага, – с гордостью сообщил султан Хамы, – он еще долго будет умирать.
Бедный маг! Эти мерзавцы знали толк в изуверских казнях… Меня передернуло, но остальные изрядно всполошились. Эмоциональный брат Жак поспешно перекрестился, гневно уставившись на султана, брат Гильом нахмурился, брат Гэндальф недоуменно повернулся к брату Бернару, сжавшему кулаки. Я про себя удивилась и встревожилась. Неужто им в лапы попался брат Ансельм? Стоп, я же его буквально два часа назад видела на тренировке, а после этого он не покидал крепость. Брат Тибо поинтересовался:
– О каком маге вы говорите?
Его горбоносый профиль источал сдерживаемую ярость. Еще бы! Сначала добропорядочных тамплиеров обвиняют в наличии наложниц, а теперь еще и в богопротивном колдовстве. Да, тут изошел бы желчью самый смиренный из храмовников – ежели б такой сыскался…
– Действительно, – уточнила я, – кого именно вы поймали?
Наши сановные раззолоченные собеседники, возможно, в иных условиях и неплохо держали удар, но сейчас они уж слишком высоко занеслись. Надутые их лица оплыли, как свечные огарки. Один аль-Малик держался.
– О маге и знатоке тайных премудростей мы говорим, вкусившем учености наших мудрецов, – это он подчеркнул с явным злорадством, вроде как «их» мудрецы чем-то лучше не «их», – Теофрастусе Иерусалимском!
– Бедняга Теофрастус, – от души вздохнула я. – Может быть, вы все-таки не будете его казнить? А?
– Этот маг – да посетит его Азраил! Да упадет ему на голову камень и выйдет в подошву! – призвал гром небесный на голову почтеннейшего и предоблестного светоча могущества аллаха…
– Стой, стой! – перебила я. – Этот ваш светоч – такой бородатый, с полосками седых прядей в бороде? У него была ярко-зеленая чалма и шрам на щеке? Белый такой? – аль-Малик растерянно кивал головой, подтверждая мои слова. – Черт… Я прострелила ему голову. Теофрастус тут совершенно ни при чем.
– Ты?! – это выдохнули в едином порыве все присутствующие, наши – в неприкрытом восторге, противники – с темной угрозой. – Ты убила Салаха аль-Эссериха?!
– Я, – виновато сообщила я. – Ну что поделаешь, у меня как раз сезон прицельной стрельбы по шарообразным предметам. А он под руку попался…
Брат Гильом отвернулся, пламенея ушами под шевелюрой, зато аль-Малик мигом растерял все самообладание.
– Ах, будь ты проклята, нечестивица! Порождение шайтана, да обратит он лепешки во рту твоем в кипящую смолу! Да сожрут собаки твой смрадный труп! – и еще в таком духе минут пять.
Мне не раз попадалось выражение «ругаться как тамплиер», но не в Акре. По-моему, это вообще изобретение позднейших романистов, и совершенно несправедливое: братки, кроме как рога-хвост-копыта всякой библейской демонологии, ничего придумать не могут и не хотят. Вот мусульмане – это да!
– Так что вы все-таки хотите? – простонал брат Гильом. У него начался, несмотря на боль в… бедре, сильнейший душевный подъем. Аль-Малик тяжело перевел дух.
– Выдайте нам вашего Великого магистра, вашего маршала и эту нечестивую женщину, верните нам в целости и сохранности знатных военачальников и солдат, томящихся в вашем плену, выплатите нам сто тысяч безантов – и мы, так и быть, пощадим вас и позволим беспрепятственно покинуть крепость, – выпалил он на одном дыхании.
– Но без оружия, – уточнил хамоватый султан.
– С какой стати? – фыркнула я.
– С какой стати? – взорвался Закир-бей. – Довольно мы терпели вас, гяуры, на нашей земле! Вы убили наших невинных земледельцев, когда они пришли к вам с добром! Вы с мечом пришли в наши поселения! Вы убивали нас подло, своими дьявольскими приспособлениями! Теперь вы приперты к стене и еще смеете сопротивляться!
Кто это сказал, что мусульмане обходительны, но многословны? Вон какая толковая речь получилась!
– А теперь послушай меня, шкварка недоеденная, – рявкнула я. Мне не раз приходилось усмирять разбушевавшихся студентов, так что рявкать я умею. – Это НАШИ земли! Здесь наш Иисус родился и жил! Мы пришли и могли бы жить с вами мирно, – вы этого не захотели. Если вам охота нас резать, мы тоже будем вас резать. Как аукнется! Смотри, газават у них! (Я безбожно кривила душой: кто же не знает, что Крестовые походы с самого начала были военным предприятием, но – в ответ на не менее военную экспансию мусульман!). Можно подумать, у вас не было дьявольских приспособлений! А что ж мы тогда сожгли? Чем же вы тогда наши стены рушили и подкапывали? Мы хоть по-честному таблички везде вывесили…
Насчет табличек было чистой правдой. Я добросовестно заготовила дощатые предупреждалки с черепом, костями и надписью «Не влезай, убьет!». Брат Гильом еще тогда, помнится, полюбопытствовал:
– А что это ты написала?
– «Не влезай, убьет». Ну, вроде предупреждения. А то как-то не по-рыцарски…
– Сестра Александра, – он очень странно посмотрел на меня, – это же по-рутенийски…
– Ну да. Я по-другому и писать-то не умею.
– Но они-то не умеют и читать!
– Я знаю. Никто, кроме меня, здесь не умеет. А что?
– А зачем же ты это предупреждение написала?
– Для очистки совести!
Так что неудивительно, что мои визави впали при упоминании табличек в состояние, близкое к гроги*. А я долбила железо за полным неумением ковать:

*Термин, принятый в боксе: когда противник еще не падает, но вот-вот упадет

– Земледельцев им жалко! Взгляните-ка на этих выразителей чаяний трудового крестьянства! Что же вы своих колхозников не пожалели, когда устилали их мясом все пространство от Монмасара до Акры? И вообще, какое отношение мы имеем к вашим земледельцам? Мы их еще и защищали! На них напали эти лангобарды из ломбарда, все претензии к ним. Седлайте кораблей и вперед с песнями в ломбард! Мы, так уж и быть, за не очень умеренную плату пустим вас к нам в порт. Ну и вот еще что. Денег мы вам не дадим. Они нам самим пригодятся стены чинить. Это раз. Второе. Выдача Великих магистров с этой недели не производится. Нет на складе! Вы направо не смотрите, это выставочный экземпляр и вообще муляж. Третье. Хрен вам с редькой, а не маршал! Четвертое. Охотно бы пошла к тебе в гарем, Закир-бей. А то ты небось хвастаешь женам и наложницам, что получил шрамы в честном бою. Надо же им объяснить, что ты – отъявленный трус, ты не способен даже убежать в минуту опасности, не говоря уж о том, чтобы храбро защищаться. Ну, и пятое. Сколько там у нас их главарей, брат Гэндальф?
– Мы захватили в плен около шестисот человек, – гордо отрапортовал бравый маршал, – правда, из них уже многие умерли от ран. Но что-то около пятисот еще живо. Сидят в подвалах.
– Ого! Это ж сколько они сожрут! – возмутилась я. – Действительно, столько рыл держать – только орденское добро разбазаривать. Их, пожалуй, можно и вернуть…
Мужчины в зале хищно подобрались.
– Из расчета 1024 безанта за одну пленную единицу, – завершила я.
– Будь ты проклята! – взвыл аль-Малик. Брат Гильом нежно улыбнулся и уточнил:
– Это наше последнее слово. Знайте, у нас готовится нечто такое, чему вы и названия не знаете. Мы истребим ваше войско под корень, дабы ничто больше не угрожало спокойствию Святой Земли.
– Будь проклят учитель арифметики, который обучал эту нечестивицу! – разорялся аль-Малик. Халдеи за его спиной завозились со своими ятаганами. Мы тоже выхватили мечи.
И тут, эффективно разрядив обстановку, в зал торжественно вплыли одна за другой наши юные и красивые медсестрички во главе с сестрой Элинор – человек десять, и у каждой в руках красовался поднос с едой. Мы тут же припомнили, что время обеда давно прошло, и навострили ножи на мясо.
Какая жестокая насмешка над «гостями» из исламских краев… Аппетитно благоухавшие крученики (так, кажется, называла это блюдо одна моя знакомая из солнечной Украины) состояли из запретной свинины, как и свиной паштет с гусиной печенью, в бокалах плескалось превосходное, но не менее запретное вино с винокурен Ордена Храма, а винегрет, бутерброды с красной искрой и креветки в кляре мусульмане вкушать остереглись из-за чисто мужского недоверия к непробованным блюдам. Все, что им осталось, – это большое блюдо со свежей зеленью. Из овощей были еще квашеная капуста и соленые огурцы, а из рыбы – селедка, но и того, и другого фра Сиджизмондо положил в небольшом количестве.
– Фра Сиджизмондо просил передать, что на третье у нас компот из сухофруктов, мармелад и яблочный пирог, – добавила сестра Элинор. – Традиционное блюдо русских!
Сказать, что сарацинские парламентеры остались несолоно хлебавши, нельзя. То, что они смогли проглотить, как раз было довольно соленым. Но они, не наевшись, и нам испортили трапезу, – кому приятно наворачивать обед под прицелом дюжины пар голодных глаз. Наконец, аль-Малик, дожевав листик петрушки, прошипел:
– Мы передадим ваши условия султану султанов, царю царей и светочу ислама, блистательному и досточтимому Малику аль-Ашрафу. Не сомневаюсь, что ко дню вашей скорой и неминуемой гибели он измыслит для вас достойную казнь. А ты, незаконнорожденная дочь гяура и змеи… – он запнулся от злости, – я попрошу отдать тебя мне и, о, никакой убогий женский ум не сможет представить то, что я с тобой сделаю!
– Неужели куннилингус? – восхитилась я, прихлебывая вино.
Они резко встали, повернулись и ушли, не попрощавшись и не поблагодарив за угощение.
– Куда же вы? – орала я им вслед. – А пирог? А компот?
Когда за парламентерами захлопнулась дверь, братва дружно захохотала.
– Ты неплохо провела переговоры, сестра Александра, – сквозь смех заметил брат Гильом, – но, признаться, у меня есть серьезные опасения… Насчет новых приспособлений – это ведь блеф.
– Не блеф, – возразил брат Гэндальф. – Я только что был у брата Ансельма, он просил передать, что все уже готово. Мы будем обстреливать сарацин из баллисты. Они наделали еще огненной воды, закачаем ее в ров.
– Галеры вернулись с Крита, – вставил брат Тибо. – А стенобитные орудия сарацин, я знаю, почти все разрушены. Мы сможем продержаться тут еще долго…
– Может быть, – тихо произнес брат Жак, – крепость и следовало бы сдать? Не на таких условиях, конечно…
– Нет, нет, – с жаром воскликнула я, отлично представляя себе последствия. Наверное, никто их не представлял так хорошо, как я. – Сарацины бы истребили все население Акры. А потом пришел бы черед Сафета, Замка Паломника, Берофы… Акру нельзя сдавать ни в коем случае!
Я отчетливо понимала, что, сколько бы ни продержалась Акра, Иерусалимское королевство все равно падет рано или поздно. Если… если не вмешаются новый король Франции и новый Папа Римский. Ведь этот Климент Шанельный* одно время очень даже носился с идеей возвращения латинян на Святую Землю. Да и Филипп Красивый был бы не прочь – при условии, конечно, что это будет ЕГО Святая Земля.

*Папа Римский Климент V. Ассоциации Александры Снегиревой – по номеру, с духами «Шанель №5»

Но они вмешались в дело совсем с другой стороны, погубив последних энтузиастов Крестовых походов.
Когда-то брат Гэндальф заметил, что у брата Жака наблюдается некоторый избыток снисходительности по отношению к братве. Возможно. На капитулах он всегда искал оправдания проступкам братьев. Впрочем, за это его не особенно критиковали: каждый хоть раз, да постоял перед суровыми старейшинами Ордена на «пятачке», заменявшем здесь скамью подсудимых. Но как же бедного брата Жака критиковали потом, когда он стал магистром, – а как ему досталось уже после смерти! Его военные планы были объявлены старомодными, хотя на самом деле они являлись вполне рациональными. Отказ от слияния с Орденом госпитальеров объявили следствием своекорыстия и приверженности узкокорпоративным интересам, – а он был вполне обоснован. К его предостережениям не прислушивались, – что ж, они в основном оправдались. Сама идея возвращения Святой Земли изжила себя – и обернулась неиссякаемым источником напряжения на Ближнем Востоке.
Лучше бы возвратили…
Я прервала саму себя: паровоз истории уже разогнался – не остановишь; если мусульман не пустить на Ближний Восток, они попрут на Русь. Положив себе в ближайшее время подкинуть братве идею Крестового похода против Золотой Орды, я продолжала думать.
Над братом Жаком потешались историки: даже тогда, когда о готовящейся волне арестов было известно почти достоверно, он ничего не сделал. Или почти ничего. Но, во-первых, кое-что все же успел – припрятать архивы Ордена, например. Во-вторых, с чего бы невиновному человеку бежать? Он и не бежал, до последнего надеясь, что «там» разберутся. А уж Филипп Красивый сделал все, чтобы не спугнуть намеченную дичь – позвал Жака де Моле в кумовья, пригласил на похороны своей невестки, добился через Папу права для Великого магистра отпускать грехи… Потом несчастного Великого магистра упрекали в том, что он мямлил на допросах. Называли малодушным. Мямлил, конечно. Точно так же мямлили в 1937 году бывшие пламенные большевики, до того не боявшиеся ни Бога, ни черта, ни царской охранки. Я представила дряхлого, больного, слепого старика, сломленного пытками и чудовищной несправедливостью, оказавшегося в дурацком положении: признать себя виновным, подтвердив первые показания, означало закончить дни в незаслуженной тюрьме, отказ же от самооговора в глазах святейшей инквизиции равносилен в признании себя закоренелым еретиком, что автоматически ведет несчастного на костер.
Кто вовремя успел раскусить ампулу с цианидом, бросьте в него камень!
– О чем задумалась, Санди? – весело полюбопытствовал брат Гэндальф. – А знаешь, я уже верю в победу! Я тут одно время совсем было упал духом, а теперь похоже, что мы сумеем-таки отстоять Латинское королевство!
– Да именно об этом я и думала, – призналась я. На удивление чуткий для такой махины, маршал заметил, что я не разделяю его воодушевления, и добавил:
– Я понимаю. Кровищи-то прольется! И чего этим сарацинам все неймется? Да и наши, латиняне, хороши – явились сюда мечами махать, не понимают, что нам здесь жить. Напрасное кровопролитие не угодно Христу, во!
– И об этом я думала, Гэн, – тихо сказала я. – А еще о том, что наши усилия не очень-то ценят в Заморье…
– Кроме братьев, нас в Заморье вообще никто не ценит, – в сердцах добавил брат Гэндальф, – знай завидуют. Десятина* им поперек горла встала! Ну, да Бог им судья, – вздохнул он, успокаиваясь, – тут работа есть…

*Орден Храма был освобожден от десятины – обязательного налога в пользу церкви

Работа была самая что ни на есть мирная и сугубо организационная. Как ни полюбили мы Домну и других детей, – а они, за исключением слишком маленькой для этого дела Домны, полюбили нас, – надо было их эвакуировать. Брат Гильом лично отобрал нескольких рыцарей, слишком старых или искалеченных, чтобы сражаться, но вполне годившихся на то, чтобы присмотреть за приемышами Храма.
– Мы не приняли условий сдачи, – терпеливо разъяснял он взволнованным взрослым пуленам. – Значит, вот-вот начнется решительный бой. Если сарацины ворвутся сюда, они перебьют всех, не пощадят и младенцев.
Об участи женщин он скромно умалчивал. Кое-кто из латинянок уже побывал в осажденных городах и лично удостоверился – судьба участницы великих событий незавидна, о них лучше читать в учебниках.
– Медсанбата это тоже касается, – добавлял Великий магистр. Медсестрички кивали головой и шли дальше ухаживать за ранеными. Брат Гильом злился – объясняешь, объясняешь, а они хоть бы хны, – но его злость имела последствием только демонстративно заткнутые уши медсестричек. Сестры-бенедиктинки, равно как и немногие мирянки, не могли пережить «рогов Вельзевула» и «клыков Сатаны». В отчаянии брат Гильом обратился к нам. Мы, как чеховские три сестры, мечтали каждая о своем, о женском. Лично я – о сковородке картошки с грибами. С точки зрения нашего Великого, мы – давшие обет послушания сестры Ордена – обязаны были со словами «во имя Бога» откозырять и двинуться на корабль.
– Я уже собрала Жозефину с семьей, – безмятежно сообщила сестра Элинор.
– Я сказал, убирайся отсюда сама!
– Не уберусь, – отчеканила королевская племянница. – Должен же хоть кто-то из Лузиньянов постоять за свой город. Можешь потом лишить меня одеяния Дома, я все равно останусь.
Обомлев от такой наглости, брат Гильом обернулся к недавно принятой сестре Констанции – но и здесь не нашел понимания. Сестричка, крутанув пышным бедром, решительно заявила:
– Я сюда не затем шла, чтобы сбежать, как крыса из горящего дома! Это мой дом! Каюсь, Великий магистр, – я была в той толпе, которая ругала тебя предателем. Теперь-то я вижу, что должна была почитать тебя, как единственного заступника. Ты защищал нас, и я буду рядом с тобой до конца.
– Кончай, Гильомушка, – подытожила я. – Идем лучше на пристань, я с крестницей попрощаюсь.
На пристани уже толпился уважаемый народ во главе с братом Бернаром; они дотошно осматривали припасы и оружие, присланное нам с Кипра. Сюда же заглядывал и брат Тибо, который метался по крепости, проверяя то оружие, то самих рыцарей. С Кипра, между прочим, прислали и много церковного инвентаря, в том числе лампадного масла – к вящей радости добрейшего брата Матье. Но сам брат Матье, прихрамывая, поднимался по трапу на галеру и вел под ручку пышнотелую мадам Жозефину, а за ней мамки и няньки с почетом несли лузиньянского наследника и маленькую Домну.
– Мы уже готовы… ну, ко всему, – заметил брат Тибо, поравнявшись с нами. Брат Жак, размахивая руками не хуже, чем фра Сиджизмондо в момент подгорания каши, завопил: – Они идут! К нам идет подкрепление!
Оказывается, из Франции к нам на выручку ринулись заморские братки. Это радовало, но услышать заветное «Босеан идет на помощь» мы могли через… месяца через два минимум. А то и через все четыре. Однако подобные мысли беспокоили меня, беспокоили брата Гильома, еще кое-кого – да и самого брата Жака, для которого идея подкрепления имела лишь моральное значение. Типа нас не бросили. А рядовые рыцари ожили и возрадовались, особенно молодежь. Брат Беренгар, успешно переживший первый бой, вообще сильно воспрянул. Единственное, что его сильно огорчало, – разлука с Мишелем. Еще бы! Как бы упорно ни насаждался в ордене дух равенства между братьями-рыцарями, юный Беренгар все-таки оказывался самым младшим. А перед мальчишкой и он мог выпятить грудь колесом. Но сестра Констанция упорно поддерживала идею отплытия сына на Кипр.
– Кончится война, тогда и вернешься, – повторяла она. – И ты, и Жанно, и Амори. А пока – марш на корабль!
Я облегченно вздохнула. Можно продолжать вмешательство в ход истории до победного, хуже не будет. Дело в том, что подкрепление из Франции прежней сметой судьбы не было предусмотрено. А значит, я уже столкнула пару камешков, которые в итоге вызовут лавину.
Брат Гильом кого-то выискивал в толпе, вертя головой без железной шапки. Оказалось – меня.
– Сестра Александра! А я тебя ищу повсюду, – выпалил он и почему-то потупился. Я подняла бровь. – Я помню, ты как-то попросила привезти тебе аленький цветочек. Ну и… вот.
В его руке тоненько трепетал крохотный алый полевой мак. Несколько лепестков с него уже облетело, и брат Гильом защищал цветок рукой, чтобы не растерять остальное. Я всплеснула руками и, в нарушение пресловутого Устава, расцеловала магистра в колючие щеки. Он смутился и обнял меня.
Памятуя медвежьи объятия брата Гэндальфа, я внутренне съежилась. Но нет, брат Гильом, даром что ненамного уступал маршалу в объемах и силе, обнял меня бережно. Хотелось бы мне сказать что-нибудь вроде «так нежно меня обнимала только Оля…». Но мы с Олей обнимаемся два раза в год, на ее и на мой день рождения, и нежности в наших сестринских ласках не больше, чем в близости людей, случайно прижатых друг к другу в метро. Хотя… эти люди в метро – они ведь не выбрасывали мои вещи из маминой квартиры. И не забирали у племянников, швыряя в окно, подарки, принесенные мной к Новому году.
Да что это я, в конце концов! Пора и привыкнуть к тому, что у меня нет сестры по крови. Зато у меня есть целый Орден братьев. И сестер…
– Слышишь, брат Гильом, – заговорила я, когда мы пошли с пристани обратно к казармам, – я почему-то подозреваю, что у нас есть неплохие шансы на победу. Как, по-твоему, будет дальше?
– Я… я думаю, – он запнулся, – надо сплотить усилия между всеми замками, которые у нас еще остались. Ничего больше пока не завоевывать, укрепиться здесь. Надо сюда побольше ремесленников и торговцев. Это чтобы мы не зависели от того, что нас присылают из Заморья. И вот еще что: король, конечно, дело нужное, но Латинское королевство должно быть под контролем тамплиеров! – он рубанул кулаком в воздухе, потом поправился: – и госпитальеров тоже, я имею в виду.
– Ага, – я хмыкнула сардонически, – они смылись, бросили нас один на один с аль-Ашрафом, а мы им – здрасьте, братушки! Нет уж, пусть воюют вместе с нами, но под нашим чутким руководством.
Это было как раз то, что хотел услышать брат Гильом.
– Да, только… знаешь, – он застенчиво улыбнулся, – я не думаю, что надо все время воевать. Это из Заморья прибывают – сарацины, сарацины, всех истребить… а я-то знаю, что с ними можно найти общий язык. Пусть себе живут как живут, торгуют с пуленами. А мы, рыцари, встанем с мечом на страже их жизни. Чтобы не допустить нападения. Понимаешь? Только для защиты!
– Над пропастью во ржи? – я сомневалась, что он меня поймет, но он понял.
– Да. Хорошо сказано! – он поколебался, затем продолжил: – нам нужен король, который бы все понимал верно. Карл Анжуйский никогда не будет здесь хорошим королем, зря мы его сначала поддерживали. Лузиньяны – те вообще не хотят править как подобает. Я вот подумал: у тебя есть юная дочь. Если бы уговорить законного наследника Лузиньянов передать ей корону…
Я хихикнула.
Ее величество Сашка, королева Латинская! На челе, поверх банданы с черепами, – златой венец, из-под пурпура и багряницы – художественно изодранные джинсы, в деснице МР3-плеер, в шуйце чашка кофе, под которой поблескивает моя запоротая болванка. Хотя с нее станется и новую стянуть… Я немного развила идею: за левым плечом – как всегда, элегантно затянутая в черное Тери-советница, за правым, в белом плаще, – сам брат Гильом, а Сашка серьезно вопрошает: «Дядь Гильом, нам тут немецкий император мылится… Тери, глянь на его мессагу – он вообще как, ничего мужик? Я это к тому, что как ему ответить: уси-пуси, или послать его, или сразу по рогам?». Правда, на касках в этом столетии рога еще не блистали, их потом придумали.
– Она понастроит везде вышек для прыжков с парашютом, поссорится с королем Франции, потому что не выносит начальства в любом виде, в приказном порядке заставит женщин одеваться в брюки и под конец объявит Латинское королевство республикой, – озвучила я свои сомнения. Это я еще не уточняла, что Сашку сюда можно запустить только через повторный тест-драйв, а повторный тест-драйв – половина нового дефолта для моей Родины.
– Жаль, – только и сказал брат Гильом.
Идея государства-буфера между Востоком и Западом была не нова, но хороша. Перед сном я долго размышляла, согласятся ли на это государи Европы. Как верно подметил брат Гильом, они либо вообще не интересовались Святой Землей, либо активно настаивали на «войне до победного конца». Победного конца не получалось; виноваты, естественно, были тамплиеры. Разве не утверждали некоторые крестоносные аристократы, что, захоти того Орден Храма – и сарацины были бы побеждены раз и навсегда? В то же время война не прекращалась; виноваты опять были тамплиеры, с точки зрения других «знатоков» – узколобые фанатики. Короче, голуби-соглашатели и ястребы-поджигатели войны – и все под одним красным крестом без полумесяца. Сам брат Гильом уже, по-видимому, привык к роли зицпредседателя Фунта: все его магистерство прошло в бесплодных и небезопасных попытках оседлать цунами в виде междоусобиц и интриг светских властителей. А между тем эти светские властители были ходячей катастрофой для своих же подданных, частью из-за постоянных властных амбиций, частью из-за неопределенности своего положения.
Вот так подумаешь, подумаешь – и впрямь Сашка была бы лучшим выходом!
После заутрени я догнала шедших рука об руку братьев Тибо и Жака.
– Вас-то мне и надо, – заявила я, а они немедленно сообщили, что разыскивали меня.
– Чего меня разыскивать, я всегда на месте. Поговорить бы…
До завтрака оставалось еще с полчаса (черт бы подрал мое головотяпство! Не могла запасную батарейку для часов захватить!), и я принялась развивать перед ними «дельфийский оракул» из учебника истории.
– Но мы не потеряем Святую Землю! – кипятился брат Тибо. – У нас даже помимо Акры остаются мощные укрепления: Сафет, Замок Паломника в Атлите…
– А ты не подумал, каково их оборонять? Акра хоть с моря снабжается, – внезапно встал на мою сторону брат Жак. – Надо всем вместе собраться и подумать, как удержать то, что у нас еще остается.
– Без брата Гильома мы не может ничего решать, – резонно заметил брат Тибо.
– Я с ним уже переговорила, – объяснила я. На самом деле возможность потери Святой Земли я с ним не обсуждала… ничего, еще обсужу. – Я имею в виду то, что мы все думаем: потеряем – отсидимся в Заморье, соберемся с силами и вернемся сюда, верно?
– Разумеется! – хором отозвались оба брата. Ничего другого я и не ожидала. Слишком разочаровывать славных братков не входило в мои планы, но ближайшие четверть часа я потратила на то, чтобы убедить их не возвращаться во Францию. Сколько, в самом деле, хороших стран: Испания, вернее, Арагон и Кастилия, где еще долго понадобятся крепкие руки для борьбы в маврами; Португалия, где храмовников испокон веку привечали со страшной силой… Я припомнила, что в Португалии их и преследовать-то не будут – после роспуска Ордена Храма португальский король соберет оставшихся не у дел тамплиеров в Орден рыцарей Христа, который впоследствии сыграет немалую роль в Великих Географических открытиях, а еще позже (в мое – питерское – время, например) превратится во что-то похожее на клуб для отпрысков старой португальской аристократии. Насчет великих открытий я немедленно озвучила. Глаза эмоционального брата Жака загорелись.
– Новые земли! Земли, где не слышали имени Христа! – завороженно повторял он. – Новые силы! Именно там мы найдем чистые души, не отравленные мирской суетой! Уж они-то не позволят, чтобы Гроб Господень оставался в руках язычников и сарацин!
С чего он взял, что эти «чистые души» проникнутся и поскачут отвоевывать Гроб Господень, – Бог весть.
– Твоя Рутения тоже под властью сарацин, – припомнил более рассудительный брат Тибо.
Это замечание вызвало у меня энтузиазм, но я постаралась не подать виду. Еще не хватало использовать свое исключительное положение для насыщения нездорового патриотизма. А командор продолжал:
– Но почему ты так против Франции?
– Потому что там вот-вот начнет создаваться великая империя. Им будет не до Гроба Господня. Зато им понадобятся деньги. Много денег. Как раз столько, сколько можно отнять у тамплиеров.
– Но мы же их не отдадим, – удивился простодушный брат Жак. Хотя почему «простодушный»? – Одолжить королю – пожалуйста, мы всегда поддерживали дом Капетингов. Зачем у нас что-то отбирать?
– Чтобы не отдавать потом, друг сердечный, – со вздохом пояснила я, как малому дитю. – Денежки забрать, а вас – в расход как опасных еретиков.
– Ну… это, извини, маловероятно, – процедил брат Тибо, заглянул мне в лицо и осекся. – Все, что ты предсказывала, сбылось. Это и брат Гильом заметил, и брат Гэндальф. Ладно, учтем…
Рыбу я не люблю. Вернее, терпеть не могу. По счастию, нелюбимое блюдо теоретически можно заменить, но не на какое хочешь, а на то, что похуже. Поэтому я завещала в пользу бедных поданную мне селедку и съела под кашу оладьи с яблоками. Немного радовало, что бедных, кормившихся у стола храмовников, осталось раз-два-ничего, так что порции наши слегка увеличились. Но именно слегка.
По идее, брат Тибо уже должен был прихватить казну и отплыть на материк. Но это в том случае, если бы мы собирались сдать крепость. А мы ее сдавать уже несколько дней как не собирались, более того – намеревались стоять до победного. И сейчас брат Тибо вместе с братом Гэндальфом (оба навернули селедки, нахваливая искусство фра Сиджизмондо сотоварищи, а заодно и меня – ведь это я подсказала, что из сельди надо удалять жабры, тогда она становится съедобной, и теперь чувствовали себя сытыми и довольными) отправились на конюшню. У брата Гэндальфа там, по-моему, не было никаких дел, но он не мог долго просуществовать без ненаглядной Фэйри.
А вот у меня точно было дело. Раз меня назначили командором знамени, знамя надлежало нести. А нести знамя и сражаться одновременно практически невозможно… если не включить мозги. Я их включила – это же единственное, что у меня работает безотказно, и придумала петельку под древко на седле. Разбитной и заметно хромой шорник (мастерил бы он уздечки, если б не хромота! Выправку военную издалека видать!) пришел со мной, обмерял седло Саурона, похмыкал, похрюкал в бороду и обещал к вечеру сделать даже не петельку, а подставку. Руки будут свободны – сражайся не хочу!
Опять-таки ничего не предвещало перемен. Тренировка – разминка, отработка бросков, борьба, азы скалолазания, обливание водой… короткий, невозможно короткий отдых… какое-то нездоровое оживление… монастырская жизнь уже отучила меня от излишнего любопытства, поэтому я только кинула беглый взгляд на здание, где располагался большой зал, и немало удивилась.
Там выстроилось новое сарацинское посольство.
Повадились, вахаббиты криволезвийные, в гости ездить!
По здравому размышлению я решила, что посольство из стана халатов и тюбетеек – это не повод прерывать заслуженный отдых, и удобно расселась на большом отполированном сотнями задниц бревне, заменявшем нам лавочку. Но не тут-то было. Жерар Монреальский, лавируя между рыцарями и сержантами, высмотрел меня орлиным глазом и замахал мне рукой.
– Сестра Александра! Монсеньор Великий магистр велел разыскать вас и привести!
Хрустнув коленками, я поднялась, с натугой выпрямилась и побрела к монсеньору Великому магистру, мысленно костеря его фантазию разыскивать меня именно сейчас. Нас перехватил брат Бернар и злорадно сообщил:
– А сарацины приехали выкуп за пленных уплачивать!
Бабло побеждает зло…
– Я бы не сказал, что она так уж хороша лицом, – разносился звучный, хорошо поставленный голос брата Гильома по залу заседаний. – Скорее она не очень красива. Даже, наоборот, отменно некрасива. Но… она прекрасна!
Я просунула голову в дверь. Брат Гэндальф первым заметил меня и завопил:
– Заходи, заходи, сестра Санди! Вот и она! Это и есть наша предоблестная сестра!
Честно говоря, я не столь уж высоко оценивала свои достижения в области истребления живых людей. Однако если братва находит меня прекрасной и предоблестной… доброе слово и кошке приятно.
– Послы наших благородных противников, сестра Александра, пожелали видеть тебя, – обратился ко мне брат Гильом. – Слухи о твоей храбрости и остроумии уже проникли в стан сарацин и дошли до самого султана…
– Этого, который каратель и победитель? – фыркнула я. – Он еще и собиратель слухов? Ну-ну.
– Они также пожелали узнать, отчего ты назначила такую сумму выкупа, – продолжал Великий магистр.
– Сумму выкупа? – я наморщила лоб, припоминая. Ежкин кот! 1024 безанта! Вот уж назначила так назначила… спорю на что угодно, до меня деньги тут не считали мегабезантами и терабезантами. – Это, други мои, называется «профдеформация». Я слишком долго занималась наукой, чтобы мыслить привычными для вас категориями.
Вряд ли мои слова были для них понятнее, чем цифра «1024»…
За столиком притулилась фигура сьера Жерара – он добросовестно выполнял свои обязанности «сарацинского писца», то есть переводчика и секретаря в одном лице. Ага, взял перо – значит, пошли протокольные речи… И я не ошиблась. Высокий чалмоносец величественно выдвинулся наперед и распевно заговорил. Сперва перечислил все многочисленные титулы и сеньяли своего сюзерена («собиратель слухов» там еще не значилось), потом приступил к ритуальным восхвалениям меня, любимой, и, наконец, перешел к делу. Восхищенный султан султанов, и прочая, и прочая, решил послать мне подарки. Драгоценности.
– Передайте вашему султану, – я поклонилась, – что он есть настоящее зерцало рыцарской доблести и куртуазности в сарацинском исполнении. Премного благодарна. Надеюсь, я еще смогу засвидетельствовать свою благодарность ему лично.
– Он это оценит, – под нос себе пробормотал брат Гэндальф, а расслышавший его брат Бернар закусил губу.
Я тоже… оценила. Тамплиер не имел права обладать каким бы то ни было имуществом – ни деньгами, ни драгоценностями. Поэтому дар султана, карателя и победителя с полным основанием можно было назвать издевательским. Но и доставлять ему удовольствие, колеблясь между долгом вежливости и необходимостью соблюсти устав, я не собиралась.
– Мы сохраним в нашей казне эти дары, верно, брат Бернар? А когда подойдет время нашей крестнице, синьорине Доменике, выходить замуж, эти украшения станут ей приданым.
Высокий вельможа с тем же величием поклонился и начал многословно и велеречиво объяснять, как польщен он личным знакомством с верной подругой преславного Великого магистра…
– А также отважного маршала, мужественного командора и смелого сенешаля, и еще кучи не менее храбрых рыцарей, – завершила я. – Удивительно мне, что на вас наша дружба произвела такое впечатление. По-моему, Орден всегда славился своим боевым братством.
Кажется, я сказала что-то не то. Во всяком случае, сарацины распрощались со мной несколько… не из своей тарелки. Может быть, они просто надеялись увидеть вместо пожилой инструкторши по дзюдо юную красотку?
– Они заплатили не за всех, а только за пятьдесят своих рыцарей, – вставил брат Бернар. – Я распоряжусь?
– Вели отпустить в первую очередь раненых, – решил брат Гильом, услыхал в ответ уставное «во имя Бога», потом обратился к брату Гэндальфу: – как думаешь, маршал, с чего это они пошли на уступки?
– Они готовят наступление, – предположил брат Гэндальф, – потому и решили выкупить хотя бы часть своих.
– Да, у них теперь каждый рыцарь на вес золота… А ты что скажешь, брат Ансельм?
– Мы к каждой баллисте заготовили по двести снарядов, – смущенно ответил молодой ученый, все это время тихо, как мышка, стоявший в уголке. – Можно бы и больше, да… горшков не хватает.
– Мы – ну, я и сержанты-лаборанты, – встряла сестра Констанция, – обмотали много болтов паклей и пропитали ее самогоном. Гореть будет!
С арбалетом сестренка управлялась так, что всем окрестным птицам лучше было селиться где-нибудь очень далеко. Можно было не сомневаться: мимо живых мишеней ни один болт не пролетит.
– Брат Тибо, – распорядился наш шеф, – пусть несколько сержантов, опытных с минами, установят их где смогут.
– Осторожно, – предупредила я, – слишком близко к стенам не надо, чтобы стены не взорвать.
Ночь напролет в нашем лагере шли приготовления. За стенами рыли и устанавливали мины; сержанты и рыцари в последний раз проверяли и подправляли сбрую, ратное снаряжение, затачивали мечи, прилаживали тетивы, насаживали наконечники на древки стрел и болтов. Женщины из медсанбата заготавливали перевязочный материал, мази, бальзам, обезболивающий напиток; иные варили отвары из зверобоя и живокости. Чистенькие свежезастеленные койки и надежно сработанные носилки ждали первых раненых. Толстяк падре Паоло служил всенощную. Никто из нас не отстоял ее с начала до конца – в церкви царило движение: зашел, помолился, вышел опять по делам… только немногочисленные старики мужественно склонились, шевеля губами. Я не стерпела.
– Брат Гильом, вели народу выспаться! Пусть хоть чуть-чуть отдохнут! Надо отменить заутреню, ну ее, все равно ведь всенощную каждый хоть немного, да постоял.
– Идите спать, братья, и да возляжет каждый в кольчуге! – приказал Великий магистр. – Завтра каждому, кто встал, первым делом обмыть все тело.
Моей последней мыслью перед сном было: а все-таки я здорово пригодилась и доблестной орденской медицине. Благодаря моим стараниям выживаемость раненых изрядно повысилась. Куда меньше стало случаев смерти от столбняка и болевого шока…
Остаток ночи прошел спокойно. Утренний душ тоже прошел спокойно. И позавтракать нам также дали без проблем. В воздухе сгустилось напряжение. Многие из наших поднялись на стены и стояли рядом с дозорными.
– Идут! – послышался голос. – Они идут!
– К бою! – скомандовал брат Гильом.
Кто-то передал мне продолговатый предмет. Черное с белым. Босеан – теперь во многом от меня зависит, не выйдут ли наши рыцари из боя раньше времени… Я почтительно приняла его, но не удержалась:
– Фра дьябло, мамма мия! Это же сыночкам придется кушать остывшее третье!
Все, кто меня слышал, покатились от смеха. Смех был нервный – разрядка перед боем. Самое смешное, что от фра Сиджизмондо такое можно было услышать прямо сейчас и на полном серьезе. Громче всех хохотал сам фра Сиджизмондо, вышедший нас проводить.
– Фра дьябло, сестра Александра! Ах, затейница! Шутница! – повторял он и вдруг умолк, скорчился, прижав руку к левой стороне груди и начал заваливаться на бок. Сестра Констанция, стоявшая ближе всех к нему и еще не успевшая сесть на лошадь, подбежала и подхватила старика, но не удержала. Он беспомощно опустился на землю.
Мы спешились и подошли поближе. Все любили этого славного, добродушного человека, истово служившего Господу своим единственным умением – варить и жарить. Он и умер, как жил, – с улыбкой на лице, и тень ее по-прежнему сохранялась в осунувшихся и выбеленных смертью чертах…
Примчался падре Паоло, забормотал заупокойную молитву. Двое стариков оттащили фра Сиджизмондо в сторону. Ничего, похороним после… если будет кому хоронить. А сейчас наши боевые порядки уже разворачивались, готовясь дать отпор.
Все знали, что сегодня на карту поставлено нечто большее, чем просто наши жизни. Судьба этой, дьявол ее задери, Святой Земли, судьба Ордена, судьба всей Европы. Полностью оценить ситуацию могла только я – в силу большей информированности. Брат Беренгар совсем по-детски прижался к моей руке, жадно и восторженно (он и правда верил, что это восторг, а не испуг) прошептал:
– Мы победим? Да? А ты, если что, спасешь магистра?
– Всенепременно спасу, обязательно победим, – заверила я. Надеюсь, что без фальшивой нотки в голосе.
Пятнадцать лет… В этом возрасте Дик Сэнд принял под командование корабль, а Джим Хокинс угнал у пиратов «Испаньолу». Мне отчаянно не хотелось, чтобы этот ребенок, всего на год старше Сашки, участвовал в ТАКИХ приключениях. Впрочем, чего там – самой мне тоже не очень-то хотелось в них участвовать.
Показались сарацинские боевые порядки. Я тряхнула, разворачивая, пегое знамя. Не нам, Господи, дай славу, не нам – но имени Твоему! Черное и белое, Победа и Смерть. Рядом оказался брат Бернар, и я, перегнувшись, обратилась к нему вполголоса:
– Если что, отбить бабки, затраченные на оборону Акры – святое дело, верно? Ну, так в случае моей гибели открой, пожалуйста, орденскую таверну и назови ее «У погибшей альпинистки».
Брат Бернар насупился, но смолчал, судорожно ища, к чему бы в моих словах придраться. Как всегда, не нашел. Наш строй ощетинился копьями, приостановился. Звонкий молодой голос затянул песню, остальные довольно слаженно подхватили. Мелодия показалась мне знакомой. И слова… пели-то по-французски, но почему-то казалось, что это – хороший перевод с русского. «Мы коленями Землю толкаем от себя, от себя…»
Сегодня солнце встало для нас. И грянул бой.
Песня захлебнулась, над головами поплыл черный дым. Первые мечи уже скрестились, звякнув, загрохотали щиты. Гортанные выкрики, боевые кличи, истерическое ржание, мешанина закованных в железо тел. Рыцарь – не солдат, обзор даже в наших, удобных и легких по сравнению с другими шлемами, железных шапках затруднен, латы сковывают движения. Чтобы прорубить броню противника, приходится затрачивать безумные усилия; утешает только то, что противнику приходится потрудиться не меньше. Кони под всадниками приседают на задние ноги – попробуй эдак дотянуться до спарринг-партнера…
В который раз я оценила преимущества боевого коня перед прочим снаряжением. Верный Саурон, кажется, лучше меня знал, когда каким боком повернуться и в какой момент удобнее грызнуть неприятельского скакуна. Хотя – почему «кажется»? Он занимался этим с жеребячьих лет.
Я же, грешная, так и не научилась править лошадью как следует…
Кривое лезвие заскрежетало мне по шапке, взвыло, пройдясь по хаубергу. Не будь на мне этого неудобного и жаркого железа – валялась бы я отдельно от своего скальпа. Почти на автопилоте я отмахнулась мечом, судя по вскрику – попала, не знаю уж, насколько удачно; ткнула на всякий случай вперед – тоже в кого-то попала, меч, преодолев препятствие в виде чьей-то кольчуги, вошел в мягкое тело с тошнотворным хрустом. Шапка сползала на лицо, пот просачивался через брови прямо в глаза. Кто-то удержал меня за плащ – порвет же, скотина… на, получай! Непонятным образом я уловила движение – занесенная надо мной рука с мечом, моя собственная рука дернулась наперехват – привычным жестом, захват за рукав, под мышку – классика, елы-палы, бросок через спину, правда, впервые в истории дзюдо он делался сидя на лошадях. Скрежет чужого копья по броне Саурона…
Все-таки придумать петельку на седле для знамени было хорошей идеей. Находились же товарищи, которые пытались сражаться стягом как копьем. А так – и не мешает, и гордо реет над полем боя.
Лучше бы не реял…
Шестым чувством я ощущала, что нас становится все меньше и меньше. То тут, то там под копыта сваливались тела в белых или черных плащах с красными крестами. Израненные, из последних сил они еще пытались держаться. Последняя христианская крепость все-таки превращалась в Фермопилы – как бы мы ни старались.
Очень трудно «постараться» и не умереть, получив удар копья в горло или под сердце.
Над головой с ревом и свистом проносились какие-то метеоры. Баллисты, сообразила я. Наши баллисты. Амфоры, набитые порохом и «коктейлем Снегиревой», – они более аэродинамичны, чем обычные горшки. Отрешенно орудуя мечом, давно отбросив бесполезный щит, я фиксировала в уме – взрыв, еще, еще, еще… Молодец брат Ансельм! В горле першило от едкого дыма. Они думали, что их «греческий огонь» может кого-то удивить… Прямо передо мной свалилось тулово со стрелой в горле. Нет, не стрелой. Арбалетным болтом. Ага, сестричка Констанция опять на высоте. Я поправила-таки шапку, ощутимо оцарапав себе нос латной перчаткой. Невдалеке возвышалась приметная фигура брата Гэндальфа, от которого разлетались во все стороны пестрые тряпочки – то, что секунду назад было людьми. Чуть поодаль, в самой гуще – жутком месиве живых и мертвых, вываливающихся из седел – бился брат Гильом, и дела у него были явно швах. Я чертыхнулась.
В конце концов, я Льежских конвенций не подписывала, жизнь – это не Сашкины книжки…*

*Имеется в виду, по-видимому, цикл В. Свержина об Институте Экспериментальной Истории, о запрете на использование в прошлом современных технических средств.

Бах, трах, тибидох! Лет эдак через восемьсот археологи будут ломать головы свои над головами сарацин со странными отверстиями в районе виска и третьего глаза. Ну и черт с ними. Главное, чтобы ни одна пуля не просвистела мимо цели. Одному я прострелила голову в последнюю долю секунды – уже занес огромный топор над головой бедного Великого Магистра. Великий, не великий, топор, не топор – пистолет уравнивает всех. Расчистив пространство вокруг брата Гильома, я вернула Великий Уравнитель за пояс и обнаружила, что меня саму вполне успешно прикрывали старый ворчун брат Бернар и старый добряк брат Жак. Успев крикнуть им «Спасибо!», я снова схватилась за меч. А рядом разлетелся в куски щит брата Ульриха, и брат Люк, падая, схватился за разрубленное плечо. Саурон споткнулся и захромал. Кто-то из сержантов (хауберг снова съехал мне на самый кончик носа, так что я вообще перестала видеть что бы то ни было) удержал беднягу за поводья, перевалил меня, как куль, на другую лошадь. Среди сержантов было очень много раненых, многие бились уже пешком. Устав позволял им в таких случаях выйти из боя – не то, что рыцарям, те, даже истекая кровью, обязаны оставаться под своим знаменем. А знамя… кстати говоря, это моя обязанность – нести знамя. На новой лошади было стандартное седло, древко на нем просто так не укрепишь. Шипя от досады, я с грехом пополам пристроила знамя за поясом. Оно мешало, болтаясь, било мне по голове. Дурацкий боевой обычай.
На меня насели сразу несколько уродов, оскаленных, черных, страшных, забрызганных кровью. Черт возьми, это была кровь моих братишек, спасших меня в степи и деливших со мной стол и дом последние девять месяцев. Во мне что-то потемнело, поднялось с самого дна души; я остервенело полосовала врагов мечом и кинжалом, крича: «Это – за Буденновск! Это – за Беслан!», совершенно позабыв, что до Беслана семь столетий и не одна тысяча километров. Кто знает, удержись Латинское королевство – и не было бы ни Беслана, ни 11 сентября…
Внезапно что-то переменилось. Язва солнца затянулась сизой кожицей, повеяло даже чем-то вроде прохлады. Шум начал стихать, пороховой дым и нефтяная гарь – развеиваться. Мои визави пятились от меня с выражением суеверного страха на лицах. Впрочем, визави осталось всего двое – остальных я искромсала. Я резко спихнула на затылок шапку и хауберг, ободрав себе на сей раз лоб. Да, это было правдой – они отступали. Жалкие остатки огромной армии, невзирая на почти двадцатикратное численное превосходство, на фанатичный боевой дух воинов, охваченных истерией джихада, на «греческий огонь», спешно покидали поле боя. Мы положили почти всех их военачальников, наши глиняные «снаряды» превратили половину их живой силы в завтрак туриста. Еще один взгляд вокруг… Да, это победа. Полная и безоговорочная.
Руки мои повисли, как плети. Я сразу поняла, что удар по голове был очень сильным, и, вероятно, я заработала сотрясение мозга. Я вспомнила, что мне под шестьдесят, и за эту долгую (по здешним меркам) жизнь я несколько раз ломала позвоночник и конечности. Навалившаяся усталость столкнула меня с лошади, я упала на колени и не стала бы подниматься, если бы упала на землю, а не на слой трупов.
Боюсь, что под этим слоем лежало еще два или три…
Держась за лошадку, я сбросила шапку. Вовремя: по ее гулкой поверхности стукнули первые капли дождя. Доспехи тут ржавеют со страшной силой, на их полировку уходит уйма времени и сил. Я судорожно завертела головой, ища товарищей.
– Брат Ульрих! Сестра Констанция! Брат Люк! Брат Ансельм! Брат Пере! Брат Гэндальф! Брат Стивен!
Никто не отзывался…
– Сестра Александра! Слава Богу, ты цела!
Гильом де Боже обхватил меня, прижал к груди. Руки его мелко дрожали. Сейчас этот измученный, серый, всклокоченный человек совсем не походил на последнего титана Святой Земли. Хотя – кто знает, может, титаны такие и должны быть. После титанических усилий…
– Гильомушка! Ты-то как, жив?
– Ранен, но легко. Господи, Александра!
Все-таки я выполнила обещание, данное брату Беренгару. Победа за нами, и магистра я спасла. Но что же никто не откликается на мои призывы? Ан нет, народец начал подтягиваться к нам, ориентируясь на Босеан, по-прежнему торчавший за поясом моей кольчуги. Что это было за зрелище, и сколько же их подтянулось!
– Это что – все? – только и хватило меня сказать. Брат Гэндальф, обычно молодцевато гарцевавший на своей Фэйри, теперь еле держался в седле, и на крупе многострадальной кобылы притулилась скособоченная сестра Констанция. Но все же он выдавил улыбку, дернув кудрявой бородой:
– Не все, не волнуйся. Очень много тяжелораненных… Многие из тех, кто покрепче, ищут своих. И я…
Он осекся, завалился на бок и начал падать. Мы с братом Гильомом вдвоем поддержали его и помогли ему слезть. К нам уже бежали девчонки из сестринского корпуса с корпией и длинными лентами перевязочного материала. Храбрая сестричка Элинор деловито переваливала трупы, отыскивая тех, кто еще дышал.
Братья переводили дух, чтобы тоже отправиться на поиски товарищей. Я смотрела на них, по лицу моему текли капли дождя, привкус у капель был почему-то солоноватый. Тех, кто уверенно держался на ногах, осталась буквально горстка. Израненные, полумертвые от усталости, эти люди сумели развернуть земную ось без рычага. И их плащи – окровавленные, пыльные, изодранные, закопченные – оставались белыми…
– Брат Беренгар! – послышался крик Элинор. – Не умирай! Кто-нибудь, помогите мне его вытащить!
Мы заторопились на помощь. Другие успели раньше меня. Мальчишку вытащили из-под груды тел, Элинор сноровисто снимала с него доспехи, чтобы перевязать раны. Брат Гильом облизал губы.
– Не поможет. Его не спасти…
Я подошла поближе. Он пытался что-то сказать и даже улыбнуться. На лице подростка уже залегла смертная тень, черты заострились, в уголках губ пузырилась кровь. Видно, у него было пробито легкое. Он, кажется, произнес мое имя, я нагнулась пониже и разобрала:
– Сестра Александра… я понял… про небесный град Иерусалим…
– Тихо, тихо, тебе нельзя болтать, – я обняла его и начала устраивать поудобнее. Но он шептал дальше:
– Это – истина. Она горит нам сквозь холод и лед, и она всегда вокруг нас… ждет, когда мы ее увидим…
Мне не приходило в голову то, что в принципе не должно было забываться, – не приходило, пока убивали меня саму. Но сейчас я поняла: время пришло.
– Братишка! И сестренки. Пора мне вас покинуть.
– Но, сестра Александра, ты нужна нам, – запротестовали брат Гильом, пришедший в себя брат Гэндальф и, с обычной своей доброй улыбкой, брат Жак в один голос. Они еще что-то говорили, каждый свое, но я перебила:
– Я нужна, чтобы спасать вам жизни, верно? Обет Ордена – защищать христиан. Я не спасу брата Беренгара здесь, но у нас в Питере он может выжить. Я ухожу и забираю его с собой.
– А он сможет там жить? – тихо спросил брат Жак.
Он был мудр. Я с тоской посмотрела на него. Кто знает, может быть, добрый дедушка Жак де Моле все-таки умрет своей смертью, к общему огорчению братии, – а не на разожженном клеветой и алчностью костре…
– Я ленинградский студент, а не профессор Преображенский*! В смысле… я не из тех, кто красиво говорит о разрухе в головах, но не может и не хочет взять на себя ответственность за одно-единственное живое существо. В конце концов, если он там не приживется, я попробую вернуть его сюда. Все, народец, долгие проводы – лишние слезы, а он может истечь кровью. Прощайте, во имя Бога!

*Реминесценция известной фразы профессора Преображенского из «Собачьего сердца» М. Булгакова: «Я московский студент, а не Шариков!»

– Погоди, – брат Бернар протолкался ко мне с каким-то кожаным мешочком. – Брат Гильом, им же понадобятся деньги. Ведь лекари стоят денег! – брат Гильом отрешенно кивнул.
– Я потрачу то, что останется, на помощь сиротам, – обещала я. – И совершу подвиг во имя Ордена. Какой… Водружу Босеан на Эльбрусе. Все обалдеют. Ну, с Богом!
С трудом, присев на землю, я взвалила на плечо рюкзак, пристроила у себя на коленях брата Беренгара (господи, какой он легкий, невесомый!) поудобнее и, придерживая пульт «Телепорта» подбородком, набрала заветный код.
Одну из своих любимых песен, Светы Сургановой, я им так и не спела. Не успела.
Оставь хоть что-нибудь на память о себе,
Не только тишину седых оград,
Не только скорбь губительных утрат, –
Оставь хоть что-нибудь на память о себе.

Оставь хоть что-нибудь на память о себе,
Пол-такта не слетевших с грифа нот,
Ведь я кричу тебе через закрытый рот:
«Оставь хоть что-нибудь на память о себе!»

Седлай коня – я догоню тебя в пути,
Я долечу сквозь омут расстояний
И расскажу о терпком вкусе подаяний.
Пришпорь коня – я догоню тебя в пути.

Оставь раскаянья свои в колючей мгле,
И то, что ты есть – вовсе не ошибка:
Ты подарила мне свою улыбку.
Оставь хоть что-нибудь на память обо мне…

Эпилог

– Встать! Суд идет!
И все встают, даже Серафима приподнимается на своих костылях.
Они пришли поболеть за нас – Серафима и Хейгрис, и Амори с девчонками из конструкторского бюро, и эти четверо из проекта «Звездное пламя», и стажер Леха, и лаборантка Маша, и даже уборщица Галина Федоровна. Вот шеф, в смысле, директор моего НИИ, – тот вряд ли явился без задней мысли. Ему неинтересны мои проблемы, ему интересен мой отчет о тест-драйве. Пока что я сказала ему только одно: тест-драйв был успешным. И умчалась.
Ровно 17 дней назад я ступила на питерскую землю. Земля располагалась во дворе центра экстремальной медицины – как раз там, куда нам и нужно было. Я буквально вбросила брата Беренгара в приемный покой, на руки ошеломленным медсестрам. Дальнейшие десять минут прошли, как в тумане – прилетевший зав отделением, срочный анализ крови, спешный рентген, захлопнувшаяся дверь операционной. Мне кто-то сунул мерзкого вкуса чизбургер, но я в тот момент была до того голодной и взволнованной, что съела эту дрянь до последней крошки. Потом… потом я брела в метро. Промокла до нитки. Попыталась расплатиться золотым безантом в кассе, потому что жетонов у меня не было. Еще кто-то сжалился и дал мне жетончик. Дальше я села, перевела дух и обрела способность мыслить связно. А там и моя станция подошла.
Из коридора я видела Сашку и Катьку, сосредоточенно созерцающих зад монитора. Над монитором нависал аристократический нос Амори. Так! Я сбросила рюкзак и ботинки в угол, отцепила меч и повесила его на крючок рядом с зонтиками. Все обернулись и посмотрели на меня. Я спросила:
– Ну, что, как жизнь?
– Мама, – торопливо зачастила Сашка, – мы тут с дядей Амори посовещались, и я решила, что к твоему приезду надо бы поменять процессор и добавить памяти, а для этого подвесить дополнительную мамку…
– Совершенно верно, – подтвердил Амори и требовательно воззрился на чадо.
– Ну, и… починить кое-что, – застенчиво добавило мое дитё.
Тери, до того момента погруженная в высшие сферы музыки, вытащила наушники из ушей и уточнила:
– Модем, принтер, графический планшет, клавиатуру…
– Неправда! – чуть не плача, возмутилась Сашка. – Клавку мы выбросили и купили новую!
– И мышку тоже заменили, – вставила Катька свои пять копеек.
– А также полностью переустановили систему и вычистили всю сетевую живность, – завершил Амори.
– Какую живность? Вы что, к зоопарку подключились? Я же перед тест-драйвом привела все в порядок, – поразилась я. Не слишком-то и поразилась. Ребенок неделю был один… – Ладно, как поживает мой компьютер, я уже вижу. Хотя, как подозреваю, не все. Теперь расскажите мне, как поживаете вы?
– Лучше ты расскажи, – мягко попросила Тери. Они все глазели на меня, как на ожившую декорацию из мультфильма «Мертвая невеста». Я начала подозревать, что тамплиерская котта не сочетается с джинсами.
Странно… А в Акре мне никто ничего такого не говорил.
На следующий день я снова была в больнице, принесла лекарства и бульончик. Строго говоря, ездить туда пришлось два раза в день. Но гораздо больше хлопот мне доставили бумажные дела. Легализовать пребывание брата Беренгара в северной столице под силу разве что мессиру Воланду, да и то при активном участии его свиты. По счастию, моя одноклассница (и первая любовь) Любочка работает в детдоме.
За время моей научной карьеры она тоже не стояла на месте. Некогда восторженная девчонка-воспитательница (это я ее лет тридцать пять не видела) превратилась в директора, нежное личико покрылось элегантными морщинами, бюст увеличился размеров эдак на семь. Передо мной стояла роскошная крашеная блондинка в строгом льняном костюме и в изумлении пялилась на меня. Я кинула оком в большое зеркало – поджарая загорелая особа в джинсах и футболке с надписью «Боец 2-го алкогольного фронта» в этой приемной и рядом с этой директрисой была весьма некстати. Но ее мое появление поразило раз в десять больше. Во-первых, меня, оказывается, весь наш класс считал погибшей. Во-вторых, с ее точки зрения, мне нельзя было дать больше тридцати на вид. В-третьих, она где-то слышала о профессоре Снегиревой и ее открытиях.
– Ага, – с удовольствием констатировала Любочка, – ты потратила Нобелевскую на пластику!
– Чепуха, – возразила я, – я потратила ее на восхождение на Эверест!
– А ты такая же сумасшедшая, как была, – констатировала Любочка с еще большим удовольствием. Всегда приятно сознавать свое превосходство над окружающими, особенно когда чувствуешь их превосходство над собой.
За то, что я доставила ей эту приятность, Любочка согласилась оформить брата Беренгара как воспитанника, изобразить задним числом некоторые документы для комиссии по делам опеки и попечительства и подмахнуть его характеристику, написанную лично мной. На прощание она предупредила:
– Установить ему российское гражданство я не могу, это не в моей компетенции. А усыновление иностранцев теперь осуществляется только через суд…
– Он не иностранец. У него же вообще нет документов.
– Иностранцев и лиц без гражданства.
– Не проблема.
Все остальное, как выяснилось, тоже не было проблемой. В свете блестящих и новеньких золотых безантов… Правда, часть из них пришлось продать (боюсь, что я продешевила из-за спешки) – многие чиновники в России принимают в качестве взятки только рубли или доллары. Но зато судебное заседание назначили очень оперативно – братишку выписали, и мы все дружно направились прямо из больницы в суд.
Больше всего я боялась, что мое бессовестное вмешательство нарушит порядок вещей в этом мире. Как у Брэдбери – поехали охотиться на тиранозавра, наступили на бабочку… и грянул гром. Но нет, ничего не нарушилось, Питер какой был, такой и остался. Даже афиша «Кода да Винчи», бездарного фильма по бездарной книженции, по-прежнему висела рядом с нашим домом – совсем, как тогда, когда я уезжала в Святую Землю, только слегка подмокшая и потрепанная за неделю. Пробегая по Невскому, я наткнулась на парочку тамплиеров и дружески помахала им рукой, они в ответ заулыбались и помахали мне. Одежки у них были хлопковые, не в пример моим – льняным. Что с них, с ряженых, взять! А за ними уже шествовали шотландец в килте, байкер в рыцарских доспехах из лакированной кожи и эльф в зеленой камизе и с горшком, полным моего любимого мармелада «лимонные дольки», причем остроухость у него была то ли природная, то ли из-под ножа пластического хирурга. Короче, гром не грянул, мужик не перекрестился, бабочек можно было давить – до упаду!
Друзья, давайте будем жить и склизких бабочек душить, всем остальным дадим по роже, ведь жизнь и смерть – одно и то же…*

*Песня группы «Аквариум»

Брат Беренгар задумчиво разглядывал резьбу на пустующей скамье подсудимых. Он привел судью и кое-кого из «болельщиков», в частности, переводчицу, в умиление своими комментариями по поводу происходящего. О Сашке он сказал, что она «ужасно похожа на мою сестричку Ализон, которая на небе», и что он непременно будет ее защищать; о своей будущей жизни в семье – что «будет выполнять всю мужскую работу (пылесосить, стирать в машинке и выносить ведро)» – не иначе, Сашкино воспитание; а на вопрос, чем он планирует заниматься со мной, ребенок очень чисто по-русски ответил: «Альпинизм!». Судья в замешательстве, но корректно заметила, что благодаря этим занятиям он уже побывал в больнице. Брат Беренгар пожал плечами и заметил: «Ну, травма и травма, с кем не бывает!». Лично меня восхитило только одно: насколько ловко пацан обошел молчанием истинные обстоятельства своей «травмы» и нашего знакомства. Конечно, я его тщательно проинструктировала на сей счет, но инструкции инструкциями, а соображалка у парня на высоте.
Сейчас он выглядел как обычный питерский подросток, только с бородкой и почему-то не говорящий по-русски. Я купила ему короткие джинсы с огромными карманами, кроссовки на «липучках» – чтобы по уставу, и белую футболку с капюшоном, красным крестом и длинной затейливой надписью на английском (этот язык брат Беренгар знал), готическим шрифтом, выбранным явно по принципу наибольшей витиеватости. Впрочем, слова «the tampliers» и «knights of Christ» разобрать можно было, а большего от этой футболки и не требовалось.
Судья еще раз с интересом вгляделась в открытое доброе лицо мальчишки, заглянула ему в большие серые глаза. Вряд ли ей так уж хотелось отдавать этого славного паренька в лапы профессорше, которая намерена таскать его в горы и обучать приемам дзюдо. Но профессорша и паренек тут были заодно. Комиссия по делам опеки и попечительства в лице жизнерадостной дамочки нас поддерживала. Так что брат Беренгар отныне мог именовать меня «мамой» на вполне законном основании – решения суда Петроградского района г. Санкт-Петербурга.
Мы вышли на воздух. Только что закончился слепой веселенький дождик; народ окружил нас и наперебой поздравлял. Сашка держала новоприобретенного братца за руку. Я поинтересовалась:
– Ну, куда теперь?
Сашка критически оглядела меня и поджала губы. Ради такого случая на мне был неопределенно-серо-болотный старушечий костюм о длинной юбке и жакетике на пуговицах, который путался в коленях и стеснял дыхание. За двести лет существования Ордена Храма ни один из его братьев не носил подобного уродства. Да еще Сашка, пытаясь логически завершить образ, мазнула меня помадой гнусного цвета женских панталон фирмы «Эйвон», от которой у меня моментально вспухли губы. Моя собственная помада от «Герлэн» показалась чаду слишком вызывающей. Тери заслужила не менее скептический взгляд. Она из лучших побуждений нарядилась в розовое старомодное платье с воланами. Сашка перевела орлиный взор на себя и перекосилась лицом.
На ней было то самое бело-розовое поплиновое плиссированное платьице, которое она не любит надевать в гости. Тем не менее, она его надевала. И при этом запачкала. Теперь, судя по тому, что бело-розовое платье стало просто белесым, его вымачивали в отбеливателе, юбка из плиссированной превратилась в сборчатую – явные последствия стирки в режиме «для сильного загрязнения», а характерные желтые следы неопровержимо свидетельствовали о глажке утюгом на максимуме. Такое количество усилий заслуживало похвалы независимо от результата. К платью она надела белые лакированные туфельки, именуемые «ВОТ ЭТО»: «Мама, мне что – опять надо надевать ВОТ ЭТО, да? У-у, ненавижу эти гости!».
– Сходите в Эрмитаж, – предложила дамочка из комиссии. – Русский музей, там новая экспозиция. Музей восковых фигур. Можно съездить в Петергоф или Стрельну. Или нет, лучше всего съездите на Ладогу, туда экскурсионный автобус идет.
Я перевела взгляд на часы. Десять утра, быстро же мы справились. Можно и на Ладогу. А что там?
– Тамплиерская церковь, – ответила дамочка, – святой Александры Рутенийской, покровительницы детей, рожениц и сирот. XIV век, и отлично сохранилась. Там рядом монастырь святого Гэндальфа, они и смотрят.
Глаза у меня вылезли на лоб, руки задрожали, и я уронила сумочку, в которой недвусмысленно загремел пистолет. Беренгар завертел головой, услыхав знакомые слова.
– Ма, ты че? – поразилась Сашка. – Русский Шаолинь! Это же все знают!
– Меня тоже сын вытащил, – продолжала дамочка, – он думал, что тамплиеры его так прямо к себе пустят и приемы начнут показывать. А они в монастырь никого не пускают. В церковь – пожалуйста. Это единственный их монастырь в европейской части России, остальные – в Сибири, на Кавказе…
Она еще что-то вещала. Ее голос заглушил раскат отдаленного грома.
Так, говорите, бабочек душить? Ну-ну… что я еще натворила?
– Мне кажется, – деликатно вступила Тери, – надо сперва поехать домой и переодеться. Потом… Саша, ты, кажется, говорила, что хочешь в планетарий?
– Планетарий в воскресенье, – ответило чадо.
– А куда вы ходили без меня? – осведомилась я.
– Ну… ходили в филармонию, на «Времена года» – Чайковский и Вивальди в одном концерте. Потом Саша ходила со мной в Мариинку, слушать «Пиковую даму». Потом я ходила с Сашей на концерт «Бельфегора».
Чадо сделало невинные глазки, искоса наблюдая за моей реакцией. То, что она увидела, ее явно успокоило. Должно быть, родители ее приятелей либо никогда не слышали группу «Бельфегор», либо падают в обморок после первых двух тактов. Я слышала – так, ничего особенного… для четырнадцати лет сойдет.
– Пошли переодеваться, – решила я. – Позавтракаем, а потом поедем в Крылатское, в луна-парк.
– Ура! – возликовало чадо. – Берни, соглашайся! Мороженого наедимся!
«Берни» послушно заулыбался и закивал головой, понятия не имея, что такое «мороженое».
– А потом, вечером… ма, можно я пойду с Берни в одно место? – чадо заробело под моим пристальным взором и уточнило: – ну, в ночной клуб… на концерт… музыку послушаем, потанцуем…
– Сегодня, кажется, в «Черной пятнице» заключительный сейшен готик-метал-феста, – безжалостно разбила ее уловки Тери. – Вроде бы даже «Лакримоза» и «Лейк оф Тиарс» должны играть.
Я вспомнила доброе печальное лицо Жака де Моле, старого ослика, которому всегда не везло – особенно по пятницам – и хихикнула.
Похоже, что после моего вмешательства «черная пятница» угрожает не ему, а бедняжке Беренгару!
Да, кстати: раз уж так получилось, то остаток денег, врученных мне на лечение брата Беренгара и не истраченных, надо будет вернуть монастырской братве. Правда, как бы еще правдоподобнее объяснить их происхождение… А, Бог с ними! Скажу правду. Не поверят – пусть оформляют как благотворительность, главное, моя совесть будет чиста.
– Музыку послушаем? Потанцуем? – зловеще поинтересовалась я. – А мне ты про «Лакримозу» не могла сказать? Ладно уж, я отдельно пойду, раз ты со мной зарисовываться не хочешь… Тери, ты пойдешь?
– Нет, пошли все вместе! – запротестовала Сашка. – Пусть ребята увидят и позавидуют, какая у меня мировецкая мама… и какой у меня прикольный брат!

Июль – октябрь 2006 г.