Я дом построю с мезонином...

Игорь Владимирович

* * *

Я дом построю с мезонином…



Посвящается русским эмигрантам 1990-х.




Роман



«Не во власти идущего давать
направление стопам своим»
Иеремия, 10:23.



Ко всем прочим неприятностям, погода с наступлением темноты менялась на глазах. Снег, как по команде, неожиданно повалил хлопьями, неправдоподобно-большими и бесформенными. Именно повалил, а не пошел…



А потом прозвучал сакраментальный вопрос жены:
- Хочешь, я сяду за руль?..
Как нельзя, кстати!..



Дальний свет фар нашей «Лады-Самары» практически натыкался на сплошной белый завес впереди. Видимость – нулевая! А в салоне автомобиля – парадокс! – стало уютнее. Уютнее и теплее.
Прежняя какофония звуков, извергаемых динамиками радиоприемника, больше не раздражала, а, наоборот – убаюкивала.
Беспечный полушепот ведущего таинственно вещал о разных пикантных обстоятельствах, которые подстерегают обывателя накануне праздников… До Нового года – сутки с небольшим.
Что ж, поистине судьбоносное событие!..
Счастливчики из радиослушателей, прорвавшиеся по телефону в живой эфир, перепуганными от восторга голосами, взахлеб рассказывали свои смешные истории… Звучали бесконечные приветы и пожелания Машенькам и Петечкам, Жанночкам и Славикам, и – всем, всем, всем!..
Милой бестолковщине предпраздничной суеты оставалось только позавидовать. Позавидовать и заразиться ею (если получится!)…



Любопытно: если на одну чашу весов бросить нашу хроническую усталость, вечные проблемы и вечные, не имеющие ответов, вопросы, а на другую – новогоднее ожидание чуда, когда куранты пробьют полночь, и все, связанные с этим, треволнения, что, интересно, перевесит?..



На мгновение представилось, как одиноко в ночи движется по абсолютно пустой трассе наш автомобиль, оставляя позади километр за километром, несмотря на пургу и несмотря ни на что…
Со стороны это так, наверное, и выглядело…



Увы, между иллюзией и реальностью – пропасть!..



Дорожное полотно представляло собой сплошной слой жижи из мокрого снега и воды. Под этим слоем то и дело обнаруживались участки гололеда. (Коварные сюрпризы приходилось ожидать каждую секунду!) И тогда автомобиль начинало носить из стороны в сторону. Чтобы удержать его на дороге, приходилось снова и снова утапливать педаль газа, увеличивая скорость, и, тем самым, выравнивать движение (пока это удавалось). И вместо того, чтобы, расслабившись, полулежать сейчас в кресле – а именно это, в тот момент, мне требовалось больше всего! – приходилось, сжав одной рукой руль, другой – рычаг коробки передач, ждать очередного участка гололеда.
Жена, несмотря на внешнее спокойствие, тоже вся в напряжении. И вместо того, чтобы без умолку болтать - болтать о чем угодно! только бы не молчать! - сидела неподвижно.
Только однажды, когда я - в который раз! - наощупь нашел на панели валидол, откусил часть таблетки, сказала сдержанно-ровно (по крайней мере, хотела, чтобы прозвучало именно так):
- Хочешь, я сяду за руль?..



Стрелки датчиков на приборной доске покачивались влево-вправо, влево-вправо… Ярко-зеленые цифры на электронных часах отсчитывали секунды: 19.43.57, 19.43.58, 19.43.59 и вот, наконец, ровно – 19. 44.00…



Нет, чтобы спросить просто:
- Макс! Ты, вообще-то, как? В состоянии проехать эти несчастные сто сорок километров до Бобруйска? Или – нет? Если – нет, скажи!..
Что, спрашивается, помешало жене спросить так? Или – примерно так?..
А я, возможно, заметил бы:
- Погодка сегодня – что надо! Самое время тебе немного порулить!..
До первого столба!
Ну, посмеялись бы, побалагурили! Отвели душу!
А вместо всего этого жена – робко, тихо, осторожно, чуть слышно:
- Хочешь, я сяду за руль?
Что я мог ответить?
Пятнадцати минут не прошло, как мы выехали из Минска.
Неплохо: через пятнадцать минут взять и посадить жену на свое место: давай, дорогая, рули смело! давай, жми на полную катушку!..
Что я мог ответить?
Ничего!
Я промолчал…




Время на часах – 19.44.00…




Я мог только предположить, какое впечатление я производил на жену.
Краем глаза я заметил, как заворожено смотрит она то вперед, через лобовое стекло, на дорогу, то – на меня.
Что творилось у нее в голове, какие крутились мыслишки – тоже можно было догадаться: хорошенькое, мол, начало! Машина – все равно, что корова на льду! Однако мы еще как-то, с горем пополам, едем! Только – долго ли выдюжим при движении в таком режиме? Может быть, через секунду-другую нас ждет-не дождется кювет? Или – железобетонные столбики ограждения, окрашенные люминесцентными светящимися красками? Или – еще что-то?
Что? Что еще?
Да, все, что угодно!
Он (то есть – я) еще как-то держится. Заметно по лицу - бледен, глаза провалились в глазницы, ему явно нехорошо, но он крепится. Пытается также не подать вида, что особой уверенности в благополучном исходе нашего – на ночь глядя! - сто сорока километрового заезда не много: не сейчас, так через какое-то время что-то, да произойдет.
А, может, пронесет?..




Первоначально эту поездку в Бобруйск, к детям, которых два месяца назад оставили под присмотром бабы и деда, мы планировали на двадцать седьмое декабря, на субботу…



В течение двух последних месяцев мы чуть ли не ежедневно клятвенно обещали Кристинке и Юльке, по телефону, что обязательно выкроем время, на поездку, туда и обратно, что непременно приедем и, возможно, заберем их с собой.
И в течение двух последних месяцев поездка по разным причинам откладывалась.
Было отвратительное ощущение, что мы, непутевые родители, в течение двух последних месяцев обманывали своих малышей. Обманывали, чтобы жить другими, более важными проблемами…



Время на часах прежнее – 19.44.00!.. И это не поломка в электронике. Часы показывали верно.
Сколько же информации могут вместить в себя сотые, тысячные, миллионные доли одной-единственной секунды?
Ну, что, Макс?! Блесни эрудицией!..



Жена - по-прежнему внешне спокойна. Спокойна внешне. А внутренне – в ее организме, содержащем свыше трехсот миллиардов клеточек (впрочем, как и в моем), нет ни одной, которая не находилась бы в запредельном режиме работы. Ни одной!..



- Если дорога так ужасна, - опять еле слышно сказала Бэлла, делая акцент на слове «дорога», - не поздно еще вернуться обратно…
Другими словами: для нас не существует больше опасностей, кроме лишь тех, что подразумеваются под словом «дорога». Как будто не существует.
Приятная новость!
Я в ответ опять не произнес ни слова.
Мой собственный язык перестал повиноваться мне.
Я хотел что-то сказать, но ничего не выходило.
Нелепое ощущение: хотеть и не мочь!
Да, повернуть назад не поздно: на рекорд мы не идем, подвига нашего, если таковой совершится, никто не оценит. Никто!..
Атмосфера в салоне нашего авто напряжена настолько, что кажется – вот сейчас начнут искрить электрические разрядики в воздухе: там, здесь, тут… везде! И становится грустно от очевидного: так продолжаться долго не может. НЕ-МО-ЖЕТ!..



Запахом корвалола и сигаретного дыма – адская смесь! – пропиталось в салоне буквально всё: обшивка, кресла, половое покрытие и, конечно, мы сами…
Кажется, что за нашей машиной (вместо выхлопных газов!) просто не может не тянуться корвалольно-сигаретный шлейф…



Надо думать о чём-нибудь приятном!
О приятном не думалось.
В голову лезла всякая гадость.
На ум приходили всякие медицинские словечки типа тахикардии, аритмии, декомпенсации…
На "декомпенсации" меня зациклило.
Где я слышал об этом? Где я мог слышать?
Вспомнил! О декомпенсации Бэлла рассказывала в связи со смертью Саши, мужа её сестры.
Это было с полгода назад.
Нет, это было год назад.
Декомпенсация - это когда резко ухудшается кровообращение, сердечко работает всё хуже и хуже, человек задыхается, ему нечем дышать…
Отличное занятие я себе, однако, нашёл: примерять недомогания, как одежду, как, например, костюм, пальто, шляпу!?.



Умер Саша скоропостижно.
Человеком он был преуспевающим, жил полнокровно, без видимых проблем и вдруг - приступ!
Приступ случился на работе, в кабинете. "Скорая", капельницы, переполох…
Родственники подняли на ноги всю Алма-Ату, вызвонили и доставили всех профессоров, каких смогли доставить. Профессора перепробовали все мыслимые и немыслимые лекарства - всё тщетно, кризис не отступал.
Сутки не могли сбить давление и не выдержало сердце…
Саше было сорок три.
Сестра Бэллы осталась с тремя детьми. Младшему - два года.
Когда она ходила беременная третьим, родственники недоумевали и отговаривали: в твои-то годы, не поздно?
Она отвечала: "А кто определил это самое "поздно"?..
Рассказывали, что Саша умирал в страшных мучениях.
Большую часть последних суток он провёл в сознании, отключаясь лишь ненадолго, и, видимо, хорошо сознавал, что происходит и каков возможен итог. Правда, говорить - не говорил, только внимательно слушал, его глаза устремлялись на каждого, кто подходил к постели…
Саша запомнился человеком жизнерадостным, розовощёким. Он запомнился человеком - и это главное! - не страдающим от недостатка здоровья.
Поставить меня и его рядом: я, в сравнении с ним - покойник…


- Человек - саморегулирующаяся и самонастраивающаяся система. Верно?
- Верно! - Радостно согласился бородатый терапевт, с хитрецой поглядывая на меня.
К этому очередному исцелителю, минской знаменитости, привела меня Бэлла. Привела, чтобы меня лечили, а мы бросились вести умные (или - заумные?) разговоры.
- Верно! - Ещё раз подтвердил он. - Человек - это нечто уникальное!…
Предметом обсуждения уникальности человека стала Сашина скоропостижная смерть: почему это случилось и есть ли смысл говорить здесь о закономерностях?
Я продолжал:
- Саша был здоров. Потом был приступ. Потом сутки организм сопротивлялся лекарствам, которые в обычной практике просто не могли не стабилизировать состояние, каким бы отчаянно плохим оно не было. Организм сопротивлялся целые сутки!..
Доктор путано объяснил это тем, что не бывает дыма без огня; что механизмы саморазрушения, применительно к живым организмам, просто невозможны.
Я полюбопытствовал:
- А как быть с собаками, которые жертвуют собой ради жизни хозяина?.. Не происходит ли нечто подобное и с человеком, когда кора головного мозга - в ситуации критической! - даёт команду на активизацию программы самоуничтожения?..
Бородатый терапевт, с хитрецой поглядывая на меня, делал вид, что не торопится с ответом.
А были ли у него, вообще, готовые ответы?..





«Дворники» заскользили по лобовому стеклу - влево-вправо, вправо-влево! - так стремительно часто, что я вообще перестал замечать их: будто их нет вовсе, а есть – только чистое, без снега, лобовое стекло и … сплошной белый занавес впереди.
Может быть, это начало приступа?
Или – уже сам приступ?
Выпить, немедля, что-нибудь?
Что?
Корвалол? Анаприлин? Адельфан?
Или - ещё что-нибудь?
Или – попробовать не заострять внимания?
Неприятности-то пустяковые!?.
Может, попытаться все-таки отвлечься, расслабиться и думать о чем угодно, только бы не прислушиваться к изменениям, происходящим у тебя где-то внутри?..
Мысли, лихорадочные и тревожные, продолжали метаться - точно в темной комнате, заставленной невидимыми предметами-препятствиями…
Что? Повторяется суббота, двадцать седьмое декабря?
Судя по признакам, да, повторяется.
А точнее – увы! повторяется…



Суббота, двадцать седьмое декабря, стала для нас, для меня и для Бэллы, днем знаковым…



Из самых удаленных тайничков памяти вдруг извлеклась хемингуэевская “Смерть после полудня” и перед глазами проплыло пронзительное (возможно, только для меня): “Целью боя был заключительный удар шпагой, смертельная схватка человека с быком, “момент истины”, как его называют испанцы. И весь ход боя служил лишь подготовкой к этому моменту…”



Двадцать седьмое декабря стало для нас днем “момента истины”! Почти, как у Хемингуэя!
Двадцать седьмое декабря определило предельно ясно “кто есть кто” в этой метафорической корриде…



Декабрь, двадцать седьмое…

«Иисус сказал: Если те, которые ведут вас, говорят
вам: Смотрите, Царствие в небе! - тогда птицы
небесные опередят вас… Но Царствие внутри вас и вне
вас».
Евангелие от Фомы, ст.2 (II кодекс Наг-Хаммади).



… я проснулся, когда было еще темным-темно.
За окном – точно в новогодней сказке! – завывал ветер.
Пришлось наощупь искать выключатель ночника, который вечно терялся над изголовьем.
Когда комнату наполнил мягкий свет, первое, что попалось на глаза – будильник и на будильнике – 6.07.
Проснуться в такой час? Непостижимо!
В жизни не просыпался так рано. По собственной воле, разумеется. А тут…
Тем не менее, я проснулся с ощущением легкости и… блаженства – словно и не было в моей, в нашей с Бэллой жизни двух последних кошмарных месяцев! – взглянул в сторону жены, из-под одеяла виднелся хвостик ее каштановых волос.
Я опять щелкнул выключателем и уснул, как младенец…



…такое впечатление, что в голове моей случилось нечто вроде короткого замыкания.
В извилинах моих что-то произошло, мозги мои мгновенно перенастроились, перепрограммировались: доминирующая черная окраска всех прежних помышлений моментально исчезла и новое мироощущение, пронзившее все мое существо и каждую его клеточку, приятно шокировало многоцветьем спектральных тонов и полутонов: произошло, почти что, чудо!..



…потому что…
Потому что, по обыкновению, должно было произойти следующее: я открываю глаза и никак не могу понять, где нахожусь и что это за подозрительные апартаменты, в которых я оказался? И только когда вижу жену, спящую рядышком, когда узнаю замысловатые завалы из книг и моих бумаг не на моем столе, я начинаю приходить в себя: мы – в Минске, а эти апартаменты нам сдали за пятьдесят долларов в месяц…
Двадцать седьмого, в субботу, подобных страшилок не случилось…



…второй раз, и уже окончательно, я проснулся, когда солнышко светило вовсю.
И вновь голова была легкой и светлой…



…Бэлла в халате до пят (и без ничего под ним!) ходила, как привидение, туда-сюда.
То она не могла найти расческу, то куда-то запропастилась ее косметичка… Было видно, что она досыпала на ходу…
Из белой пузатой чашки, стоящей на подоконнике рядом со стопкой свежих газет, по комнате распространялся запах кофе. И чашка, по-видимому, предназначалась мне…
Мне по-прежнему было легко и… светло!..



…нам не было никакого смысла на выходные, на двадцать восьмое и двадцать девятое - на целых два дня! – оставаться в Минске, чтобы в понедельник, тридцатого, появиться в редакции (“здрасте-здрасте!.. ну, как же без нас?…") и коротать там время перекурами и досужими разговорами.
Поэтому субботу мы и определили оптимальным днем отъезда в Бобруйск и оптимальным днем начала новогодних каникул.
Что касалось редакции, журнала – свой блок материалов, касающихся политики, я сдал весь, без остатка, и они давно были готовы к верстке.
Значит, никаких дел – ни срочных, ни обычных и никаких других! – у нас в Минске не оставалось.
Мы были свободны…
Значит, еще один год из жизни - вон?
Значит, позади все мыслимые и немыслимые сюрпризы, уготованные нам этим годом?
Хотелось верить – все, что могло совершиться, уже СОВЕРШИЛОСЬ, все события, которые могли произойти, уже ПРОИЗОШЛИ…



…я стоял у окна и пил кофе.
Наша “Лада-Самара” стояла там же, где я вчера ее припарковал. Промерзшие стекла искрились на солнце.
Бэлла просидела перед зеркалом дольше обычного: никак не могла решить, что одеть, какие выбрать сережки… и это ей не нравилось, и – это, а это – вообще, вчерашний день!..
Своим гардеробом серьезно – а точнее – просто никак ! – мы не занимались давно. Чуть ли не с Алма-Аты! Еще немного и нас живьем можно будет выставлять в витрине эдакого раритетного магазина, магазина, насквозь пропитанного запахами пыли и нафталина. Однако… какой смысл говорить об этом вслух?.. При нулевых доходах – какие могут быть обновы?.. Не до жиру – быть бы живу!..



…и все-таки… и как бы там ни было… приближение Нового года ощущалось.
И ощущалось приближение ЧУДА: вот часы пробьют полночь и что-то волшебное должно произойти (произойдет или не произойдет – еще вопрос, но в подсознании засело крепко – должно!).
Откуда взялась эта установка? Ведь… если… эту самую установочку взять, да и удалить из наших мозгов (поместив, на всякий пожарный, в формалин – вдруг нам без нее ну, просто, никак?). Что тогда? Ночь, наполненная тайными надеждами, превратится в самую обычную? И движение стрелок вокруг интригующей цифры “двенадцать” будет лишено какого бы то ни было смысла?..
Нет, лучше, наверное, установочку поместим обратно, чтобы всё осталось, как всегда. И чтобы никак не пострадало знакомое с детства ожидание чуда!
Пусть всё будет, как есть…



Let It Be…



…дымящийся кофе в пузатой чашке на подоконнике и рядом с чашкой - стопка местных газет.
Кому, как не Бэлле, было знать о моей страсти (одной из!) ко всякого рода дурацким и недурацким историям, которые я, развлекая себя и жену, обнаруживал в любом печатном издании (будь-то "Весёлые картинки" или солидный еженедельник). Вот Бэлла и позаботилась сделать мне приятное с самого утра, положив рядом с кофе стопочку свежих газет: читай, Макс, веселись, только не хандри! Отличная мысль!
Да-да, в любой захудаленькой (и незахудаленькой - тоже) газетёнке обязательно сыщется (а я-то здесь сыщик со стажем!) хоть одна незатейливая (затейливая!) история, которую тут же можно разложить по косточкам, смоделировав десяток причин и следствий происшедшего…



…будь я художником, я точно живописал бы нечто подобное: он (как в то утро я) стоит у окна, изображённый со спины; его лица не видно; не очень ясен и его возраст; на подоконнике - белая пузатая чашка с дымящимся кофе и рядом с чашкой - стопка газет; за окном - ослепительно бело от снега; за окном - солнечно и морозно; в комнате - тепло, в комнате - краски мягкие, пастельные… Такой вот сюжетец!..
Возможна и такая интерпретация: он стоит не один; сзади его обнимает за плечи (повисла на плечах) она; она (предположим!) в таком же, как у Бэллы, просвечивающемся насквозь халатике, под которым ничего не надето; её лица тоже не видно; остальное (чашка на подоконнике, зима за окном и прочее) - то же самое…



…когда Бэлла задала свой дежурный вопрос ("Ну и что там пишут умного?!"), я успел перелистать большую часть газет.
Что там могли писать "умного"?
Я искал не то, что называется "умным".
Я искал истории…
И в то утро я нашёл свои истории.
- Зачитать? - Спросил я.
- Ну, рискни! - Отозвалась она, продолжая сонно передвигаться по комнате.
- Думаешь, стоит? - Озорно, в тон жене, сказал я.
- Стоит-стоит! - Сказала она.
- Думаешь? - Настойчиво, чтобы ещё раз уточнить всю серьёзность намерений жены, спросил я.
- Думаю-думаю! - Сказала она, никак не реагируя на мои издёвки.
Бэлла не замечала тогда ничего. Она была выше любых издёвок.
- Ну, ладно, - сказал я, - слушай!.. Итак, заголовок: "Такая жизнь, что и вспомнить нечего"!!!
- Интригующе! - Сказала жена.
- Под таким заголовком рассказывается о том, что в областную клинику работниками правопорядка доставлен пациент, потерявший память при загадочных обстоятельствах…
- Я бы и сама не отказалась кое-что забыть навсегда, - заметила Бэлла.
- Серьёзно? - Спросил я.
- Абсолютно! - Сказала она. - Ну, что там дальше?
Я продолжал:
- Мужчина не помнит ни своего имени, ни возраста, ни того, откуда и каким образом он попал в Минск(!)…
- Интересное дельце! - Заметила опять жена.
Я продолжал:
- Спустя сутки, после появления в клинике, мужчина выбрал себе имя Иван. По словам врачей, Иван неплохо разгадывает кроссворды, вслепую и беспроигрышно играет в шахматы, но о своей личности по-прежнему ничего не может вспомнить…
Бэлла вышла из комнаты. Когда она вернулась, я продолжал:
- По мнению врачей, память мужчина мог потерять под воздействием сильного химического препарата, который подмешали ему люди, заинтересованные в нём, как в "беспрекословном исполнителе"… Это одна из версий…
- Лихо, - сказала жена.
- А вот "Вечерний Минск" в рубрике "Автоинспекция сообщает" пишет, что в столице Беларуси за прошедшие сутки совершено два угона транспортных средств, задержано одиннадцать водителей… ну, и так далее. В сводках последних дней уходящего 1997-го года также значится одно нехарактерное происшествие: на трассе, вблизи посёлка Привольный, около восьми часов вечера был обнаружен автомобиль "ВАЗ" с работающим двигателем, но… без водителя и пассажиров, попытки обнаружить владельца транспортного средства ни к чему не привели…
- Ты намекаешь, что пациент клиники вполне мог быть владельцем того "Жигулёнка"? - Сказала жена.
Я ни на что не намекал.
Мы, жена и я, всего лишь развлекались, читая свежую прессу…



…Бэлла, наконец, была одета – пора отправляться за покупками.
Прилично поколесив по Минску, мы как будто бы успокоились: и Кристинка, и Юлька, и баба с дедом будут приятно удивлены нашими подарками.
Объем праздничной провизии определили размерами стандартной коробки из-под бананов, которую раздобыли на Комаровке, и вроде бы уместилось все: от гуся до фруктов и конфет.
Последние мелочи докупали в ближайшем универсаме, куда отправились пешком, оставив снаряженную автомашину дома: прогуляемся и – в путь.
По дороге назад со мной приключилось уже хорошо знакомое: одышка, сердцебиение, ватные ноги…
Ровно неделю я прожил без таблеток. Мало того – с самого утра двадцать седьмого декабря, с 6.07, и до злосчастного универсама я не переставал удивляться самому себе – мне вдруг чего-то захотелось: оголтело, бездумно бегать по магазинам, торговаться на рынке, говорить смешные глупости жене!.. Думал – может, все непонятные мои хвори остались в прошлом? Может, пронесло? Ан нет, не пронесло.
Совсем непросто мне дались последние сотни метров до дома. Поначалу пытался не подавать вида, успокаивал сам себя: еще секундочку … и все пройдет. Не прошло.
Жена поняла все сама:
- Что? Опять?
Дома измерили артериальное давление. Тонометр показал циферки, близкие к критическим. Впору набирать 03.
- Что? Звонить? – Спросила Бэлла.
В голосе – нотки тревоги.
- А, может, подождем, пока начнется приступ? – Сказал я.
Собирались-собирались и вот – на тебе, прямиком на диванные подушки!
Жене было не до юмора.
- Так звонить или не звонить? – Спросила она твердо.
Теперь в ее голосе звучало раздражение.
Было видно – жена устала, она издергана, она не знает, чего ожидать в следующую секунду. Она устала от неизвестности.
Беспокоила ли неизвестность меня, как беспокоила Бэллу? Не знаю.
Метастазы безразличия вновь парализовали все мои мысли.
Прошло часа два. Состояние стабилизировалось: давление – 110 на 70. И пульс – 60 ударов, как часы. Ну, что? В путь?
Нет, Бэлла решила – надо отлежаться. Отлежаться и прийти в себя.
Я был не против.
Я был не против любого предложения, которое могло прозвучать тогда.
Я был бы не против сесть тотчас за руль и ехать, куда угодно и за сколько угодно километров.
- Ты с ума сошел, - сказала Бэлла. - Делай то, что тебе говорят.
Диван, плед, телевизор, чтение, вкусная еда, жена, готовая в любой момент откликнуться на мой зов… - что еще надо, чтобы прийти в себя?
Сон?
Наверное, сон.
Значит, надо уснуть. Во что бы то ни стало – уснуть, провалиться в сон, безмятежный и сладкий, когда и просыпаться нет ни малейшего желания.
- И спать вечно! – Добавил я.
- Ты точно спятил, - сказала Бэлла.
Нечаянно, но все-таки меня прорвало. Чего я добивался? Чтобы у нас двоих, одновременно, крыша поехала?..



…двадцать седьмого произошло то, что произошло! Не больше и не меньше!..



…поездка была отложена.
Машина, снаряженная и готовая преодолеть стосорокакилометровую дистанцию (а это - смешно подумать! – полтора часа хорошей езды, всего-то), стояла припаркованная на прежнем месте, у калитки дома, вся в снегу.
Я – в положении классическом: руки на груди, глаза – в потолок (не хватает свечечки!).
Жена – рядом, в кресле: в мыслях она здесь и не здесь (большей частью все-таки не здесь, а в Бобруйске, с детьми).
На журнальном столике – аптечные склянки, серебряные упаковочки таблеток, лежащих в беспорядке, стакан с водой и тонометр…
Ну, предположим, не уехали мы двадцать седьмого. Предположим, что задержимся. Задержимся на сколько? На сутки? На больше? Неровен час - и Новый год встретим на этом диване, среди этих подушек, а снаряженная машина так и останется стоять на своем месте…
Между приемом пилюль и таблеток я-то себе занятие найду.
А Бэлла?
Чем ей заниматься?
Сидеть рядом?
Смотреть на меня?..



…два месяца назад, когда мы собирали самое необходимое (самое-самое!), что могло понадобиться в Минске, обнаружилось – не так-то уж нам много и надо для жизни.
Одежда уместилась на нескольких плечиках, которые мы уложили на заднее сидение автомобиля. Разные там мелочи, вроде фенов, духов, дезодорантов, зубных щеток, заняли тоже не много места…
Вот, собственно, и весь нехитрый наш скарб!
Правда, в багажнике были еще уложены две картонные коробки, набитые доверху не одеждой и не обувью. В них покоились мои рукописи, скопившиеся за последние лет эдак пятнадцать. Все никак не доходили руки это добро перебрать. Единственное, что я мог сказать определенно – это были не сценарии моих телепрограмм и не газетно-журнальные материалы. Это было то, что писалось… (как бы это точнее-то?) между делом: в провинциальной гостинице, если откладывался отлет самолета; в самолете, если лететь приходилось часа три и больше; дома, если случалась бессонница; реже – на работе. После окончания очередного «шедевра», он, «шедевр», тихо перекочевывал с письменного стола в одну из двух загадочных коробок, где и покоился с миром. А следом рождался – будто бы сам собой! – еще один «шедевр», а за ним – еще и еще… Так постепенно и заполнились эти две коробки. Я – то забывал о них напрочь, то - вспоминал, планируя – наконец-то! – навести там порядок.
Перед поездкой в Минск коробки с рукописями попались на глаза.
Жена возмутилась:
- Что за блажь? Будет у тебя время в Минске заниматься этой макулатурой?..
Я согласился: все верно! Действительно – когда?
Однако, вопреки здравому смыслу, коробки все-таки оказались в багажнике: а вдруг?..
Вот это «вдруг», может быть, и настало?
Пока я буду приходить в себя: чем не занятие – перебрать старые завалы?
А, кроме всего прочего, это еще и лекарство. В моем случае – настоящее лекарство!
Пару раз, уже находясь в Минске, ночами, когда Бэлла видела не первый сон, я не приминул-таки покопаться в коробках с «макулатурой». И каждый раз оттуда словно бы вырывалась энергетика какого-то иного мира. Я листал рукописи и удивлялся: неужели это всё я?
Охотнее поверилось бы, если бы все это написал другой человек.
И еще одно, из разряда парадоксов: я читал это «свое-несвое» и мир сегодняшний вдруг переставал восприниматься угрюмо-серым, безнадежным, в нём неожиданно начинали проглядывать живые, яркие краски.
Тогда, в те ночи, разбор рукописей превращался в таинство. И это таинство не имело причин и не имело объяснений. Обыкновенные листочки бумаги, испещренные вкривь и вкось моими собственными каракулями, начинали подпитывать меня, я ощущал, как непонятная аура проникала сквозь меня, сквозь каждую клеточку моего существа и все хвори вдруг отступали, и хотелось радоваться простым вещам – завыванию ветра за окном, морозному воздуху, врывающемуся в приоткрытую форточку…
Единственное, чего не хватало тогда, это – детей, Юльки и Кристинки, которые посапывали бы во сне в соседней комнате в своих постельках!..



…есть мир и есть мы в этом мире. И случись нам слечь, занемочь, захворать, тут же мир в наших глазах становится безнадежен: мы – больны, значит, и мир – болен, и мы трепещем в ожидании неминуемого и скорого конца; значит, и у мира нет шансов выжить, и степень безнадежности этого мира в абсолютной зависимости от степени нашей собственной безнадежности, увы!..



…с арендой жилья в Минске, где у нас не было ни единой знакомой души, нам – в каком-то смысле! - повезло.
Жена среди частных объявлений в газете нашла самое неприметное, некрикливое, нерекламное – “…сдаем комнаты” (какие комнаты, каких размеров, в каком состоянии, где находятся, какова плата за проживание, есть ли гараж или, на худой конец, въезд для стоянки автомобиля – ни слова) и предложила съездить.
Мы нашли тихий переулочек, длиною не больше километра, среди частного сектора в Северном, почти на окраине города (названия улочек – еще позабавились над этим! – были сплошь только Зимние, Байкальские, Енисейские, Ангарские, Иркутские…) и нам все понравилось: месторасположение чистенького, ухоженного дома с большими, светлыми окнами, подъезд к нему, сами сдающиеся комнаты, хозяева, поместившие в газете незатейливое, неумелое объявление.
Вся процедура “сдачи-съема”, включающая знакомство, осмотр и согласование условий проживания, заняла ровно пять минут.
И почему это объявление не попалось Бэлле в тот злосчастный день, когда мы надумали воспользоваться услугами квартирного бюро? (Квартирное бюро – отдельная история!..)
Две комнаты, отделенные от остальной части дома общим коридором, вполне нас устроили. Одну из них мы определили под кабинет (по причине нахождения там письменного стола), вторая комната, где размещалась, какая-никакая, мягкая мебель, днем могла выполнять функцию гостиной, а ночью превращаться в спальню. На окнах – обязательная тюль, недорогие шторы на деревянных карнизах, на полу – синтетические паласы, на стенах – ковры (несомненный атрибут достатка советских времен!): в общем-то, не то, чтобы роскошно, но – комфортно; не то, чтобы очень изысканно, но – добропорядочно. (Я ещё тогда вспомнил Гарри Галлера, Степного Волка Германа Гессе, который, попав в схожую с нашей ситуацию, “запрокинул, принюхиваясь, свою острую, коротковолосую голову, повел нервным носом, потягивая воздух вокруг себя ” и тонко подметил: “О, здесь хорошо пахнет…”.)
Что ж, как раз самый необходимый минимум того, что нам и требовалось!
- Что нам и требовалось?- Сказала жена мрачно. И добавила, - вся наша жизнь стала нацелена на минимум…
- Стала? – Спросил я.
Бэлла хотела тут же что-то сказать, молниеносно отреагировать на моё безразличное «стало?», но, будто опомнившись, не произнесла ни слова в ответ.
Да, мы совсем некстати коснулись темы, на которую давно и негласно сами же и наложили табу: всяческие разглагольствования о нашем настоящем невозможны ни по поводу, ни без повода, и никаких оправдательных мотивов этому быть не может…



…Алексей Сергеевич, хозяин дома, где мы поселились, оказался настоящим человеком-невидимкой.
После работы он, незамеченный никем, проскальзывал по коридорам к себе в комнату и прямиком на диван: газету – в одну руку, в другую – телевизионный пульт. Так получалось, что неделями мы не виделись, неделями нам не представлялось возможности просто поздороваться. Про таких говорят – и при пожаре будут лежать до последнего, пока пятки не припечет: ах, неужели горим?!
Зато Нину Николаевну, хозяйку, слышно было каждую минуту, благодаря скрипящим половицам: вот она хлопочет на кухне, а вот – переместилась в столовую. Нина Николаевна в высшей степени – аккуратистка, нигде у нее – ни соринки, ни пылинки. Всегда она что-то моет, трет, чистит. Первое время мы умилялись – это надо же! Потом - стало казаться, что внимания к порядку было даже чересчур, через край.
Первым, кто попал в тайную немилость Нины Николаевны, стал наш кот, существо свободное и полноправное в нашем семействе (чего никак не могла взять в толк Н.Н., несмотря на наши уморительные пояснения по этому поводу: кот коту – рознь!).
Кота мы привезли, правда, не без разрешения Нины Николаевны.
- Нет-нет! Что вы? Я – не против! – Сказала она. – Если вам надо – пусть себе живет, пусть…
Но через день-другой стало видно – не по душу ей оказался наш тигрообразный звереныш (а слишком ли по душе оказались мы?): мол, и шерсть от него, и по столам – шастает. (Однако: кот наш был короткошерстным и чистоплотным существом, и шариться по столам - не шарился!) А когда после прогулки он, с еще живой мышкой в зубах, залезал к нам в комнату через форточку, оставив следы лап на стене дома и на оконном стекле, Нина Николаевна была уже тут-как-тут, с тряпкой (Бэлле ни разу не удалось ее опередить!): быстрей-быстрей оттирать, потому что нарушен порядок! Нет, чтобы «скотине безмозглой» в дверь ходить, а он – только в окно и норовит сигануть! (Однако: кот наш не брезговал дверьми, если они были открыты!)
А вслух Нина Николаевна – ни слова, ни полслова.
Жена, по возможности, выгуливала кота, как собачонку, чтобы он – от греха! – не накопал ненароком ямок на огородных грядках («вдруг потом расти ничего не будет?»), чтобы ходил в саду только по асфальтированным дорожкам – ни шагу влево и ни шагу вправо. Кому по душе будет такая жизнь? Поэтому настал день, когда наш кот удрал и прогулял, неведомо где, пару суток. Потом вернулся, как ни в чем не бывало, потерся у наших ног, будто извиняясь за все причинённые неприятности, и через день-другой опять пропал.
Нина Николаевна с готовностью все объяснила:
- Прикормил, видно, кто-то. Точно – прикормил!..
(Однако: кот наш признавал только нас и вряд ли позволил бы приблизиться к себе чужим людям, а тем более – взять что-то из их рук. В этом смысле он был точно, как служебный пес. Он жил в нашей семье и признавал только тех, кто был членом семьи, и никого больше…)
- Как говорят: все, что ни делается – к лучшему? – Продолжала Н.Н. – Правильно? Ну, пропал ваш Макс: вот проблема-то! Да и вы сами хороши, юмористы тоже мне: кота назвать человеческим именем-то. Ну, куда это годится? Специально, что ли? Для издевки?..
Жену это утешало мало.
Нина Николаевна с упорством повторяла:
- Прикормил кто-то…
После исчезновения Макса, жена обошла все близлежащие дома, заглянула во все дворы. Нет, кот пропал бесследно.
Днями позже, я, когда протирал стекла нашего авто перед поездкой, случайно услышал, как азартно местные мальчишки рассказывали о расправе пьяных мужиков над каким-то котом, совершенно неправильным по их представлениям – сущем дикаре, осторожно и бесшумно передвигающимся, как на охоте, на полусогнутых лапах! не откликающимся на «кис-кис»! готовым пустить в ход когти и зубы при малейшем намеке на опасность! – и вот этого-то кота люди загнали в западню и колошматили его там, чем ни попадя, а он все не умирал и не умирал… Некоторые детали рассказа (!) вызвали у мальчишек особенно озорной смех…
Это явно был Макс.
Я охотно поставил бы под сомнение: над нашим ли котом устроили расправу? Поводов для сомнений не было.
С женой услышанным я делиться не стал…



…появление Макса (точнее – Макса-2) в нашем семействе стало событием. Событием, которое не должно было произойти.
У нас уже жил белый бультерьер Аякс, поэтому мы не планировали заводить никаких котов, что могло означать одно – превратить дом в место постоянных схваток между животными (кто знает, каков характер у булей, тот поймет, о чем идет речь!). И все же… Аяксу пришлось смириться с появлением нового члена семьи.
Другими словами, все обстоятельства были против появления среди нас Макса-2, но… произошло чудо!..
Дело было в Алма-Ате, на даче, летним утром, когда ночную прохладу, спустившуюся с гор, ещё не тронули слабые солнечные лучи.
Мы завтракали. Дверь из столовой выходила в сад и была открыта настежь, когда Юлька с Кристинкой, несговариваясь, в один голос вдруг закричали:
- Ой! Мама! Папа! Смотрите, какой к нам пожаловал гость!
На пороге стоял тигровой окраски котенок, как перед смертельной схваткой, с головой, склонившейся почти к полу и вытянутой вперед.
Я улыбнулся и подумал – сейчас он, подобно пружине, выстрелит всем телом и нам конец!
Дети бросились к нему.
Котенок пулей выскочил на волю и скрылся.
Через час он пожаловал опять. На этот раз в его облике проглядывало любопытство дикаря.
Юля бросила ему кусочек колбасы, и он вновь сбежал, не притронувшись к еде.
Мы поняли – да, это натуральный дикарь, родившийся здесь же, в садах, который живет сам по себе, охотясь на мышек и птичек, и ему не нужна наша колбаса, ему не нужны люди. Дети соглашались с этим, но их желание приобрести еще одну, такую симпатичную «мягкую игрушку» было сильнее наших с женой аргументов.
- Хотим-хотим-хотим! – Кричали они и топали ногами.
Бэлла схитрила:
- Пусть папа посмотрит его… Если это нелюдимое создание окажется не мальчиком, то и думать о всяких кошках забудьте. Что потом делать с котятами, которых мама-кошка нам принесет? Топить?..
Дети согласились – да, разумно. И принялись за меня:
- Папа, давай посмотрим… Мама сказала…
Легко сказать: «Посмотрим…». А пойди – поймай.
Никакие хитрости, придуманные нами, не срабатывали. Не срабатывали до тех пор, пока я не оставил на дорожке, ведущей к дому кусок сырого мяса (мяса не из холодильника, а мяса самого наисвежайшего, прямо с рынка!).
Наш дикарь схватил мясо и был таков.
На другой день он получил очередную порцию свежатины.
Потом я выложил маленькие кусочки мяса таким образом, чтобы котёнок, съедая их, приблизился к дому и очутился на пороге. В этот момент дети крикнули:
- Папа! Хватай!
И я котенка – увы! – схватил. (Лучше бы этого не случилось!) Он за доли секунды оцарапал и искусал меня до крови. Удержать этот маленький меховой комочек, представляющий собой сгусток энергии, я не смог. И наш дикарь, как ни в чем не бывало, опять удрал.
Бэлла обработала мои раны перекисью водорода и зеленкой. Мои руки оказались зелеными по локоть. Кристинка с Юлькой стояли рядом и чесали затылки: вот это зверюга!
Будучи не на шутку израненным, я решил перехитрить котенка во что бы то ни стало.
Нет, его поведение не ожесточило нас, наоборот – дикарь вызвал удивление и странную симпатию к себе ( у меня, у жены, у детей).
Изо дня в день я выкладывал кусочки свежатины на дорожке, ведущей из сада к дому. Наш дикарь изо дня в день съедал мясо и смывался вон.
- Не мучайтесь! – Смеялась Бэлла. – Скорее вы изведете тонну мяса, чем он опять дастся в руки!
- Поймаем на второй тонне! – Говорили весело дети.
И мы поймали его.
На этот раз самый большой кусок мяса я положил не на пороге, а за порогом, в столовой. Наш дикарь молниеносно впился зубами в аппетитный кусок, а я, выскочив из-за двери, схватил его. На этот раз я был в кожаной куртке и кожаных перчатках.
- Смотри быстрей! – Кричали дети.
Наш дикарь оказался мальчиком.
- Ну, вот! – Торжествовали Юля и Кристина. – Значит, он может жить с нами? Ура!
- Если захочет! – Смеялась Бэлла.
Котенок, тем временем, кусал, грыз перчатки и рукава моей куртки. Я еле-еле удерживал его. И это чудо, которое потом получило мое –стечение обстоятельств?- имя, было размером с две Кристинины ладошки.
Мы закрыли все двери и «чудо» скрылось где-то в доме.
Несколько дней мы его не видели, зато его чашка с едой всегда была пустой: вроде только-только Юля наполнила ее, а она опять была чиста. Постепенно наш дикарь отъелся и стал к нам привыкать. Мы не держали его взаперти, он уходил гулять-охотиться, когда хотел, но обязательно возвращался назад, чтобы в полной безопасности отоспаться и набраться сил для новых похождений по окрестным садам и огородам.
Он был отчаянным драчуном и грозой для всего живого, соответствующего его весовой категории. А, повзрослев, приобрел еще больший «авторитет» в окружающем его мире, полном естественных опасностей и неестественных подлых напастей.
Итак, Макс-2 не превратился в нашем доме в «мягкую игрушку».
Он стал самостоятельным и самодостаточным членом семьи. Не любил, когда его ласкали, если у него самого не возникало к тому желания. Не задирался на Аякса. Буль, в свою очередь, не задирался на кота (они парадоксально-уважительно не замечали друг друга). Детей Макс-2 терпел, но чуть что было не по нему, мог и ударить лапой, не выпуская, однако, никогда когтей. Теплее относился к Бэлле (она кормила его!). Регулярно приносил добычу (мышей, крыс), которую сам, в итоге, с хрустом и съедал, не оставляя ни косточки. Любил трапезничать вместе с нами, сидя на стуле и опершись грудью на краешек стола, положив перед собой, как на протокольном приеме, шерстяные передние лапки. Он не гнушался ничем, что ели мы. Дети, шутя, ставили перед ним тарелку и из нее он и питался – эдак по-светски, эдак по-аристократически. Никто не учил его этому, тогда откуда взялась его претензия на бесспорное равенство в правах с человеческими существами?.. Если тарелка оказывалась пустой, он напоминал о себе, легонько, но настойчиво, ударяя лапой без когтей по руке того, кто был к нему ближе. Вне дома, как уже было сказано, любил подраться и часто приходил с ранами на голове, на шее и по всему телу. Бэлле доверял лечить себя. После очередного боя жена говорила, что на нём нет ни одного живого места, всё сплошь в шрамах (как у Аякса!): натуральный бультерьер в кошачьей шкуре. Однажды ему ударили в переносицу и нос у него распух, как это бывает с боксерами-людьми; мы сострадали своему питомцу и одновременно не могли сдержать улыбок.
А сколько наш дикарь, вместе с нами, сменил мест жительства - не сосчитать. Сначала мы беспокоились – потеряется. Не терялся. Наш кот привык не к дому, где жил. Он привык к нам.
В отличие от собаки, он не мог - только что! – лаять. В остальном – был точно, как пес.
И ещё он имел одну странную слабость – ещё с того времени, когда был котенком! – забираться мне на плечи и воротником лежать там часами. Отсюда и имя.
Сначала дети пошутили-посмеялись надо мной - над ним, а имя-то прицепилось: «Макс, да Макс!..» Потом котенок и отзываться-то стал только на это имя и никогда – на «кис-кис»…



…в наши апартаменты Нина Николаевна исправно заглядывала каждый вечер: что нового? как дела?
Заглянула и двадцать седьмого.
Я – бледный и распростертый на диване. Жена – в кресле. И даже не в кресле, а на краешке кресла, будто присела на секундочку, и вид у нее не лучше моего.
- Не раскисать! – Бодро сказала наша хозяйка.- Закатим новогоднюю гулянку! Наготовим разной вкуснятины! Все будет хорошо! А то, видите ли, раскисли…
Хорошенькая идейка: мы – здесь, дети – в Бобруйске.
Веселенькой будет встреча 1998-го года!
Не хватает новогодней елочки! Тогда пушистые ее веточки можно будет украсить таблетками в серебряных упаковочках и… (непременно!) тонометром - главным атрибутом предстоящих праздников!..



… тонометр, с которым мы теперь не расставались ни днем, ни ночью (за исключением, пожалуй, последней недели), был куплен женой еще во времена застойные (советские). Когда – точно? Никто и не вспомнит. Он был куплен без всякой на то надобности – давление мерить некому и незачем, медицинской практикой ни я, ни жена не занимались. Однако, по глубочайшему убеждению Бэллы, в любой приличной домашней аптечке тонометр должен просто быть. Быть и все. Как, например, йод и аспирин.
- И, как клизма? - Спросил я.
- И, как клизма,- сказала жена снисходительно, оглядев меня с головы до пят – знакомый прием: будто видела впервые!
И вот ровно два месяца назад, после первой моей «скорой», мы, как нельзя кстати, вспомнили, что в нашей «приличной домашней аптечке» этот нехитрый аппарат есть: пришло-таки его времечко послужить по своему прямому назначению, а не числиться вечно в качестве экспоната.
Бэлла довольно быстро овладела искусством обращения с тонометром.
После первого же измерения давления Нине Николаевне, та, как на сцене, театрально всплеснула руками:
- Так ты ж у нас настоящий лекарь!..
Вообще… открытий в области врачевания мы, за сравнительно небольшой срок пребывания в Минске, сделали множество. Узнали, например, почему сердечно-сосудистая система называется именно сердечно-сосудистой и каким образом связаны с ней ЦНС, ВНС, легкие, печень, почки, а также – сон, питание, курение, алкоголь. Понятие «фитотерапия» перестало быть для нас пустым звуком: раньше мы мяту ни за что не отличили бы от любого другого сорняка, пустырник – от обыкновенной колючки (и – наоборот), теперь достаточно было одного взгляда, чтобы сказать – это мелисса, а это – чистотел. А ещё были хатха-йога, бег трусцой – по Амосову, закаливание – по Иванову… Какими открытиями еще похвастать? Ну, наверное, еще одним и, пожалуй, самым главным: тем, что смешного, как не крути, в нашем вынужденном медликбезе было мало, уж где-где, а в постижении симптоматик тех или иных заболеваний мы бы с удовольствием повременили бы лет эдак на десять-двадцать.
Бэлла, кроме обязанностей быть женой, стала еще и моим личным поводырем.
Круглосуточно мы находились вместе: ночью, утром, днем, вечером. Ночью – понятно почему. Утром, если мне приходила безумная мысль пробежаться километр-другой, жена опять - рядом. Днем, если была необходимость съездить куда-либо, мы - снова вместе. Ну, а вечером – это святое дело ! – выгулять меня, как чуть раньше она выгуливала кота: ни шага влево, ни шага вправо.
Нашему дуэту не хватало, разве что, поводка и ошейника.
С другой стороны, поводырская опека Бэллы была, как будто бы, оправдана: а вдруг что-нибудь со мной стрясется? Тогда – что? И никого - рядом?
Жену страшила неизвестность причин моих недомоганий.
Ее страшила беспомощность врачей, к которым мы обращались.
Ее страшило отсутствие диагноза…



… когда речь зашла о диагнозе, участковый терапевт так и сказала:
- Я не знаю, что происходит. Анализы не показали никаких отклонений…
Завотделением другой поликлиники, куда Бэлла притащила меня на консультацию, была еще лаконичнее:
- В случае приступов – сбивать давление. Все!
И сунула молниеносно-написанный рецепт на клофелин.
Что это такое – клофелин? С чем его едят? Сие тогда мы не знали. Знали бы – повеселились. Потому что клофелин в моем случае был таким же радикальным средством, как топор при головной боли.
После вручения мне рецепта завотделением с крайним недоумением взглянула поверх очков в мою сторону: как, этот престранный субъект ещё в кабинете? вот наваждение!
Если честно – мне давно не терпелось встать и уйти. Но… я сидел и наблюдал.
Лицо хозяйки кабинета было чуточку осоловело-сытым и в меру безразличным. Легко было догадаться, что мысли почтенной докторши блуждали далеко-далеко от места, где она сейчас находилась, а непрерывные телефонные звонки никак не давали сосредоточить внимание на моей амбулаторной карте. Только она начинала вчитываться в содержание анализов – звонил телефон и она опять с вызовом смотрела в мою сторону.
- Слушайте! – Сказала она тоном, каким делают, как правило, внезапные открытия. – Вы на больничном уже месяц?.. Ну и ну!.. А выглядите совсем неплохо – у большинства в такие лета пиджак на брюхе не застегивается! Ха-ха!..
Я понял причину столь тонкого замечания: пуговицы на её белоснежном, хрустящем от крахмала, халате готовы были в любой момент пойти на выстрел в самых непредсказуемых направлениях.
- Так-так…- Раздумчиво сказала она.
Теперь её внимание задержалось на графе «место работы», моей работы, и лицо исказилось в брезгливой гримасе: особой любовью, по-видимому, пишущая братия у неё не пользовалась…
В больничном листе, который мне был, в общем-то, ни к чему (ни как возможность освобождения от работы, ни как возможность для отдыха) в графе «диагноз» было написано: «Общее заболевание».
Вот так просто и ясно: ОБЩЕЕ ЗАБОЛЕВАНИЕ.
Что я мог сказать? Пожалуй, ничего вразумительного.
У меня был шок.
Шок был и у Бэллы…



…по результатам анализов я был "совершенно" здоров.
Совершенно?
По мнению врачей, я был здоров, ну, если не как бык, то как абсолютное большинство живущего ныне и здравствующего населения планеты.
- Вы, верно, больных никогда не видели?! - Сказала участковый терапевт.
Она смотрела на меня с нескрываемым любопытством, как на неразумного ребёнка, и улыбалась.
- Больной появляется на пороге этого кабинета и я сразу вижу - это больной! Понимаете, о чём я толкую?.. Вы появились на пороге этого кабинета и я не увидела больного!.. Понимаете, о чём я толкую?..
Выходит, абсолютному большинству живущего ныне и здравствующего населения планеты можно смело поставить "диагноз": ОБЩЕЕ ЗАБОЛЕВАНИЕ?..



…уснуть! Надо, во что бы то ни стало, уснуть! Вот, например, как Бэлла.
Возможно, на неё, больше, чем на меня, подействовала решительность Нины Николаевны, что всё образуется? А, возможно, жену настолько издёргали все последние ЧП, связанные со мной, что в её организме автоматически сработал механизм самосохранения: достаточно стрессов и достаточно нагрузок, теперь нужен отдых!
Во мне тот же самый механизм самосохранения не срабатывал никак. Я был бы рад уснуть, но – увы…
Несколько раз в дверном проёме вновь появлялась Нина Николаевна: может, нам что-нибудь надо?
Нет, мы не нуждались ни в чём.
Я чувствовал себя "совершенно" - запало докторское словечко! - по-идиотски.
Полнейшим идиотизмом были мои недомогания и последовавший за ними отказ от поездки в Бобруйск.
Полнейшим идиотизмом было распластаться теперь на диване…
На самом деле, Господи, провалиться бы в сон, как в черную бездну!..


…В.И. Даль трактует болезнь так: «…боль, хворь, немочь, недуг, нездоровье; по объяснению врачей: нарушение равновесия в жизненных отправлениях».
Я бы представил болезнь в виде реки с двумя берегами, когда ты со своими болями, хворями и всем прочим – по одну сторону реки, а все остальные (в том числе и самые близкие тебе люди) – по другую. И реку эту не дано переплыть никому!..



…первая моя «скорая» была – для меня, для жены, для всех! – как гром среди ясного неба, как дым без огня, как следствие без причины…
Сколько себя помнил, все обращения к врачам я мог бы сосчитать на пальцах одной руки (не считая, конечно, визиты к стоматологам). Что касается «скорых», которые ассоциировались не иначе, как связанные с чем-то неотвратимым, смертельно-опасным, когда без помощи, без помощи моментальной, не обойтись, когда счет идёт ни на минуты, а на секунды, об этом и речи быть не могло. На деле оказалось, что «скорая» – это нечто более прозаичное и обыденное, чем представлялось.
«Примчалась» она, эта самая «скорая помощь», минут через 40-50 после вызова. И вошли, не особенно спеша, трое усталых человекообразных существа в белых халатах и принялись, долго не рассуждая, делать мне кардиограмму.
Я задыхался, я не мог по собственной воле ни прилечь, ни присесть. Я просил немедленного, скорого укола, а флегматичная команда «скорой» указала мне на постель и принялась за кардиограмму.
Я понял – то, что происходит со мной, никого особенно не касается, кроме меня самого. Тебе могут соболезновать, успокаивать, но проникнуться тем, что на самом деле с тобой происходит, что испытываешь ты, когда начинаешь осознавать – еще немного и тебе конец! – это из области фантастики, такое можно увидеть, разве что, в кино. В жизни - все иначе…



…начало приступа было мгновенным: вот был человек здоровым, а стал – больным.
Не знаю, успел ли я зафиксировать в памяти эти первые секунды приступа или они обросли домыслами позже, но сейчас они вспоминаются только так: что-то омерзительно-предательское начинает шевелиться у тебя внутри, помимо твоей воли, и помимо твоей воли тебя охватывает паническое беспокойство и следом – весь твой организм, включая сердце, начинает реветь, подобно раненому зверю, не хватает кислорода, мышечная скованность охватывает всё тело, а пульс – всё увеличивается и увеличивается. Что же это такое творится?
Я тогда так и спросил:
- Голубчики вы мои, что же это такое со мной творится?
- Лежите тихо,- сказали мне строго.
А лента кардиограммы всё выползала из-под самописца и выползала, и этому не видно было конца.
- Лежать тихо? – Спросил я.
- Лежите тихо, - сказали мне.
Через временной отрезок, равный вечности, мне сделали, наконец-то, укол. Укол какого-то папаверина с каким-то дибазолом. И пояснили, что укол уколом, а обследоваться в стационаре не помешало бы.
Потом трое в белых халатах также устало, как и пришли, направились к двери.
- Ну и что? – Остановила их жена.
Один из троих, тот, кто, по-видимому, был врачом, пожал плечами:
- Давление мы сбили.
- Навсегда? – Попытался шутить я.
Он опять устало пожал плечами.
Шутка не удалась. Шутка не состоялась. По причине несостоятельности шутника? Наверное.
Я скоро уснул. А проснувшись, стал припоминать: да, была «скорая», да, делали кардиограмму, да, укололи чем-то.
Я уснул больным - это точно! - а проснулся, как всегда…



…первая «скорая» напугала всех. Всех, кроме меня…



…Бэлла тогда возмутилась:
- Какая может быть работа? Какой может быть Минск?
Иначе думал я: ну, был приступ?! Ну, приезжала «скорая»?! Ну и что? Да, ничего особенного.
Я уже знал, что само понятие «скорая» – это совсем не так страшно, как раньше рисовало воображение.
Всё, что произошло – вздор, нервный вздор! Значит, и беспокоиться нечего! Беда небольшая!..



…вторая «скорая» несколько удивила меня. Но не настолько, чтобы согласиться с женой.
Ничего страшного: на войне, как на войне! Живем дальше…




…дальше была и третья «скорая», и четвертая…
И вот докатились: у всех нормальных людей – праздник, а у нас – «отдых»!
У нас был "отдых" в чужом доме, на чужом диване, в чужих подушках!..



…Бэлла уснула в одежде, закутавшись предварительно в плед. Чтобы быть - в случае чего! – в полной боевой готовности.
Я знал – жена, как ни в чем ни бывало, хоть сию секунду, могла вскочить, по-военному собраться и тут же отправиться в путь – к детям, навстречу праздникам, на встречу с новогодним чудом.
А - я? А я – нет! Я по-прежнему в положении классическом: руки на груди (не хватает свечечки!)…



…да, первая моя «скорая» была, как гром среди ясного неба, как дым без огня, как следствие без причины… Как будто бы!..
Что предшествовало первой «скорой»? Да, ничего особенного не предшествовало. На протяжении недели до неё мы занимались исследованием Минска. Исследованием на предмет трудоустройства. Исследованием на предмет снятия более-менее приличного жилья. Вот, пожалуй, и все. И не более того…



Оставшийся вечер двадцать седьмого декабря мы провели в настороженном молчании.
Я нажимал на кнопки пульта дистанционного управления, перепрыгивая с одного телеканала на другой.
Бэлла делала вид, что её страшно интересует всё, что происходит на экране.
Да, больше молчали.
Разве что, однажды жена печально обмолвилась, запустив пятерню в мою шевелюру:
- Стареем потихоньку, стареем… На висках-то, вот, погляди-ка – одна седина…Сколько серебра-то!.. Раньше не замечала…
И я раньше не замечал.
Не замечал многого.
Некогда, наверное, было замечать.
Зато теперь представился просто уникальный случай заметить незамечаемое и увидеть очевидное. Ура!.. Что ж, лучше поздно…
В тот вечер жена и я, несговариваясь, прониклись - до глубины души!- самой настоящей идиллией: в тёплом доме - как в уютненьком гнездышке (или - в золочёной клеточке?)! - пронизанном спокойствием и уютом, мы вместе, как неделимое целое – двое изрядно подуставших, совсем одиноких и абсолютно оторванных от суматохи внешнего мира «стареньких» человечков, два совершенно изношенных(!) биологических организма: мне – тридцать восемь! жене – тридцать семь!..
Итак, впервые мы заговорили о скоротечности жизни. Симптоматичное наблюдение! Может, это и есть те первые звоночки, посланные Космосом: готовьтесь, господа хорошие, готовьтесь! Пора, господа хорошие, и о душе вспомнить-задуматься?!
Может, и впрямь пора?
А что до возраста, то здесь еще бабушка надвое сказала. Возраст-то он бывает разный: биологический, духовный и ещё такой, когда, как на войне, год за два, а то и за три идёт.
Поэтому, если рассуждать с этой точки зрения, то мне не так уж и мало – семьдесят шесть, а жене – семьдесят четыре… Смешно?!
Жене, вслух, ответил:
- Суеты, возможно, внутри нас стало меньше, а посему замечать стали больше… Что замечать? А то, что жизнь окрест нас (именно - окрест нас!) ключом-то не бьёт…



…не успел я закончить насчёт «жизни, которая не бьет ключом», как часто-часто зазвонил телефон – междугородний!
Протянул руку, аппарат на длинном шнуре стоял рядом, взял трубку.
Кто бы это мог быть? Кто вспомнил о нас? Кто решил нарушить мой терапевтический покой?
Это был Борька Левитин. Из Израиля. Сюрприз!
Вот он – ещё один предновогодний подарочек!
Четыре года назад – весёленькое времечко Перестройки, затеянной Горбачевым и продолженной Ельциным, когда взлет (или - улёт!?) национального самосознания (или – национальной мании величия?) на национальных окраинах бывшего Союза достиг, по нашему мнению, апогея и дальше уж ждать, куда выведет кривая, было некуда – надо что-то делать ! – Левитин уехал из Алма-Аты практически в одно время с нами.
Борька подался в земли обетованные («Куда ж ещё?.. Бедному еврею, затюканному казахами, только и остается, как улепетывать на историческую Родину?!» - дословно Борькины лукавые слова). Мы – остались в пределах несуществующего уже СССР, лишь переместившись с Востока на Запад, так и не добравшись до границы железного занавеса и тем более – не оставив её, границу, за спиной. А, может, надо было?! Именно тогда – четыре года назад?.. Большинство друзей по Алма-Ате поступили именно так. Таким образом, кто-то оказался в Европе, Западной, кто-то – в Канаде и США, а вот Генку Баруанова – страшно представить! – забросило аж в Австралию… Связь не теряли, перезванивались. И чем больший срок отделял нас от прошлого, тем реже мы слышали голоса друг друга.
Борька, вопреки всем правилам, не терялся из вида, позванивал регулярно.
- Куда запропастились, мать-перемать?! - Орал он, как всегда, хотя слышимость была отличной. - Вы – в Минске?.. Остохренело вызванивать вас… Набираю Бобруйск – вас там нет. Глухо!.. Грешным делом подумал, что подались, мать-перемать, обратно в Алма-Ату!.. Понимаю – назад пути нам заказаны… Хорошо, что родителей твоих вызвонил. Дали, ракмет* им, минский номер…
Борька – прежний, энергия бьет ключом, слова не даёт вставить. Его речь – всё равно, что пулеметная очередь, с прежними матами-прематами. Это их семейное! Потому что и Люся, его жена, ни в чем не уступала (и, наверное, не уступает!) Боре в изяществе выражений. Левитину, помнится, и на редакционных планерках тяжело было контролировать свои пулеметные очереди: бывало – так загнёт, что у самого директора программ голова автоматически вжималась в плечи и было не понятно, кто здесь бастык**.
____________________________
*Ракмет (каз.) - спасибо.
**Бастык (каз.) - начальник, руководитель.


- Карьера, говоришь?.. Какая, к свиньям собачим, карьера?.. Все мы, снявшиеся из насиженных гнезд и десантированные в поисках лучшей доли в новые резервации – люди конченные!.. Почему? Да потому что не кончаем! Ха-ха!.. Нет, еще не разучились (еще, однако, помним, как это может быть на самом деле !), а сами, на деле-то – не можем!.. Думаешь, что не стоит мочь? Конечно, не стоит, когда не стоит! А когда стоит – стоит!..
Я, правда, ненароком подумал о другом – Борька хватил спиртного и явно хватил лишнего, после чего и набрал наш номер, чтобы выплеснуть сокровенное и потешить в преамбуле своих предновогодних поздравлений меня и Бэллу, а заодно – потешиться самому. Хотя… излагал – не придерешься и не соскучишься! По-русски, по-алма-атински!
Есть люди, которых не изменяют ни время, ни обстоятельства. Борька – из таких.
Он продолжал:
- А знаешь, какая любимая тема десантированных резерватов, репатриантов и прочих - вынужденных и невынужденных переселенцев (или – как их там еще называть?)?.. А, вот и не знаешь!.. Возьми карандаш и царапай под диктовку: «Постоянное соплежуйство по поводу того, кем они были! То есть – раньше! То есть – когда-то!» Записал?.. Смотришь кругом: люди копошатся, перегрызают друг другу глотки и спрашивается – зачем? Дьявольский кошмар какой-то!.. Что - это?.. Так и должно быть?..
Нет, язык у Левитина, вроде бы, не заплетался.
Он продолжал:
- Никто и никого нигде, увы, не ждет! Ха-ха!.. Думаешь, нас здесь с оркестром и цветами встречали? Дулю!.. В Израиле любят «алию» (эмиграцию), но, по-прежнему, не любят «олим» (эмигрантов)! Анекдот на этот счет слышал, мать-перемать?.. Так вот, в Израиль прибывает очередной самолет с эмигрантами из России – наших-то здесь, сам знаешь, пруд пруди! И вот в «Бен-Гурионе» у них проверяют документы и выясняется, что первому сошедшему по трапу – 90 лет, второму – 85, третьему – 100, и так далее… Таможенники в раздражении: «На кой хрен было в таком-то возрасте перемещаться?!» «Мы прибыли на историческую родину, чтобы умереть!» - гордо заявляет глава репатриантов. «Ну, и !..» – смягчается чиновник, поощряя прибывших к немедленному исполнению заветной мечты… Ну, как? Здорово?.. Здесь еще надо разобраться, кто и кому нужнее: мы – Израилю или Израиль – нам?!. Кого, мать-перемать, волную я? Никого! Дай Бог, детям бы жить нормально, когда оперятся. А – так… Для нас здесь – всё сначала: жизнь, кайф от жизни; друзья, кайф от друзей; семья, кайф от семьи; работа, кайф от работы… Правда, с кайфом наблюдаются некоторые проблемки, ага! Вроде бы, все предпосылки есть, вроде сыты, как домашние кролики, каждый день - праздник желудка, а кайфа – нет! Во как бывает! Ну, ты понимаешь, о чем я: пьёшь, а вино не пьянит, только на утро – голова квадратная, состояние чумное и застрелиться - страсть, как охота… Продолжаем учиться, мать-перемать! Учимся жить, учимся дружить, учимся быть семейными, учимся работать… На иврите чешем! Продемонстрировать?.. Не хочешь?.. А знаешь, чем отличается Тель-Авив от Москвы? В Москве Еврейский университет есть, а в Тель-Авиве Русского университета никогда не будет…
Дальше последовала пулемётная очередь на иврите вперемежку с русским матом.
- Ну и как? А?!. Если честно – все остохренело!.. Если честно – хочу дастаркан* с мантами, шашлыком и ведром портвейна посередине, как раньше! Помнишь?!. Люська вот, мать-перемать, трубку из рук вырывает… Да, отстань ты, в конце концов!..
Это, я так понял, они там успевали ещё и переругиваться между собой.
Всё, как прежде!
___________________________________
*Дастаркан (каз. разг.) - стол.

И звонок левитинский, и сумбурный разговор – как озоновая волна, накрывшая наши, пропитанные запахами аптекарских пилюль, минские апартаменты. И голова моя стала ясной. И в глазах у Бэллы исчезла усталость.
- Слушай! – Продолжал Боря.
Я догадался, о чём пойдет речь.
- Бросайте всё и – к нам! Хоть на неделю! Хоть на день! А?.. Ну, полторы тысячи баксов пролетаете! Всего-то! Не обеднеете!..
Я хотел было сказать Борьке, что неуместно как-то пользоваться, в данном случае, категориями из прошлого (хотя… можно было развеселить его ещё и моей двадцатипятидолларовой зарплатой в редакции толстого минского журнала!). В те, прошлые, времена, на самом деле, не обеднели бы! А сегодня?..
Он, как будто, услышал несказанное, услышал через тысячи километров:
- Понимаю, базар – жок*… Да и мы сами рванули бы, глаза завязав, мать-перемать, если бы не миллион всяких "но"… А, может, плюнуть на всё и на пару дней в Алма-Ату?..
Ещё одна авантюра в духе Левитина!
- А?.. Мы и вы? Вместе? К лешему – деньги! А?!.
Пауза в разговоре.
На том конце провода было слышно, как идёт нешутейная перепалка - не на жизнь – на смерть! - между Борькой и его женой.
- Базар – жок! - Сказал он, нервно похохатывая. - Ладно, мать-перемать, пока!.. С наступающим!.. Время, сам понимаешь, шекели отщёлкивает… И не поговорить толком!.. Всё! Целуем!
В трубке – короткие гудки: поговорили!
Единственное, цицероновское, не успел я сказать Левитину. Даже не сказать, а повторить ещё раз: «Где хорошо, там и отечество!» и беда наша, Боря, в том, что в замечательную эпоху роста национальных амбиций мы оказались не в том месте, где следовало оказаться!..»
Окажись мы, предположим, в стольном граде Москве, а не в стольной Алма-Ате, всё было бы иначе?..



…отец, ярый защитник Союза ССР и старый коммунист (из тех безропотных винтиков чудовищного партийного механизма, которые безропотно верили в светлое будущее вчера и которые не отказались верить в «обыкновенное чудо» сегодня (другого-то, лучшего, им никто не предложил и другого-то, лучшего, они сами в сегодняшнем дне, увы, не увидели), последние семь лет кряду, при каждом удобном случае, талдычил:
- Ну, скажи мне: вот тебе-то при Союзе, при том самом застое, охаиваемом теперь всеми, было плохо? А? Ну, скажи!..
Он нервничал, смешно, как дирижер, размахивал руками. Просто так от него было не отстать, а ещё труднее – не втянуться в дискуссию, чего он, собственно, и ждал, предвкушая скандальное удовольствие, когда со злорадной улыбочкой, стуча себя в грудь, начнет сыпать аргументами: «Демократию захотели? А что получили? _______________________________________

*Базар - жок (каз. разг.) - разговора нет.
Не демократию, а клептократию - в аккурат, в натуральном виде, в собственном соку!.. Дожились!.. Свободы захотели? Получили свободу! Ну, и что? Да, раньше порядок был! Сегодня – спекулянт на спекулянте и управы ни на кого не найти! Дожились! Да, раньше все были сыты и обуты-одеты! Сегодня… Да лучше за колючей проволокой с «ненавистными коммунистами», чем с такой свободой, будь она неладна!..» И так далее, до бесконечности. Однако, чтобы разговор завязался, его надо было как-то начать. Нужна преамбула. Нужна затравка. Поэтому отец и пытал:
- За других не спрашиваю. За себя ответь: тебе при Союзе было плохо?
Да, мне при Союзе было хорошо. Конкретно мне, моей жене, моим детям, моему окружению (в том числе – Борьке!). Плохо не было. Более того: не случись революций и перестроек, мы преспокойненько довольствовались бы тем, как нам хорошо, и дальше, лениво (но, возможно, чуть быстрее, чем другие), двигаясь вверх по служебным лестницам (везло?)… Я делал, что умею, и мог позволить себе не делать того, что не хотел, я был в меньшей степени, чем кто-то, зависим от обстоятельств, кроме как – от самого себя: как работал – так и получал (опять – везение, удача?). Возможно, причина того – в специфике делянки, которую определил Господь возделывать, когда ты что-то там творишь – пишешь ли, снимаешь ли. Реализовав себя в той, советской эпохе, скажем, в качестве офицера СА (о чём бредил во сне и наяву отец!), я, наверное, и мыслил бы теперь, как отец. Стало быть - моя вина в том, что я не стал офицером? А вина отца – что он, по недоразумению, отдал свою жизнь служению Отечеству, будучи до мозга костей военным?..
Мне при Союзе было хорошо.
Мне и после развала Союза, когда грянул передел всего, что можно было поделить, было хорошо.
- А что ж это ты, раз такой умный, подался тогда из Алма-Аты? – Не забывал забросить крючок с наживкой отец. – От большого благополучия? Или - от переизбытка свободы?
Я мог бы сказать, что имел достаточно оснований, чтобы не «податься» из Алма-Аты. И ничего – не сгинул бы.
Я мог бы сказать, что глупо было оставаться в государстве, захваченном эпидемией детских заболеваний под общим названием – национальная исключительность.
Я мог бы, в конце концов, сказать, что, кроме меня и Бэллы, есть еще и дети, которых мы родили и которые тоже, в общем-то, не очень виноваты, что появились на свет в Алма-Ате, а не где-то в другом месте.
Я мог бы привести ещё с десяток аргументов, но произнеси я хоть полслова и отец принялся бы рубить с плеча:
- Что? Упорядоченная, размеренная жизнь большинства – разве не благо для государства и для живущих в этом государстве?..
А я бы уточнил:
- Одинаково нищая жизнь большинства…
- Зато прежнее всеобщее благополучие было реальностью, а не иллюзией, как теперь!.. И все были счастливы!.. – Сказал бы он.
Я бы уточнил:
- Да только потому, что не знали лучшего… Не вкусив пищи настоящей, натуральной, суррогат всегда будет казаться чем-то изысканным и идеальным…
Отец и тут бы не растерялся, он бы нашёл, чем ответить: каким примером, какой звонкой словесной оплеухой.
Он готов был дискутировать до одури, до явного скандала, когда разглагольствования уже идут по принципу «Ты – дурак!» – «Нет, это ты – дурак!».
Часто отец мне казался ребенком, которого взяли и цинично обманули-обидели…

…политика. Ура! Опять – политика!
Без политики никуда.
Политика – на работе.
Политика – дома.
Политика – везде!
А как без неё? Я и существовал всегда где-то рядом с ней. Потому что наблюдал за всем происходящим в жизни, окрест себя, будто бы со стороны и, в то же время, не мог отделаться от ощущения, что сам я внутри всех процессов. А как иначе? Вся пресса и ТВ, обслуживающие власть, были под бдительным партийным надзором. Чиновники-коммунисты определяли нам и зарплаты, и размеры гонораров, и никуда от этого было не деться. Выходит, политика меня и кормила?
- И вскормила! – Зло добавлял отец. – А что ж теперь-то не кормит? Времена не те?.. Ну, что? Где логика? Значит, лучше «плохая» КПСС, чем «хорошая» демократия…
Логика у отца была железной.
Политика перестала меня кормить.
Мне теперь не надо было напрягаться, чтобы быть сторонним наблюдателем, как раньше. Хотел взлететь и взирать на всё с высоты, не замарав перышек - получи!
- За что боролись, на то и напоролись! – Зло продолжал отец.
Я не сдержался и, как-то, сказал:
- По логике Цицерона: если нам в Алма-Ате (и до, и после разлома эпох) было хорошо, там и отечество…
Я намеренно хотел запутать отца. И я добился своего.
Он задохнулся от переполнявших его противоречий.
- Дурак! – Сказал он разочарованно. – Извини, конечно, за прямоту…
Он мог бы не извиняться.
Я смотрел на него и завидовал ему. Как здорово, когда всё укладывается в простую схему: здесь - чёрное, а здесь – белое…



… к слову об отце и Левитине.
Во время одной из пикировок, в качестве лирического отступления, я рассказал отцу анекдот, борькин, любимый, о двух скелетах.
- О чём, о чём? – С вызовом переспросил отец, сделав вид, что не расслышал.
- О двух скелетах,- сказал я.
- Ну, валяй, - скептически разрешил он.
- Встречаются два скелета, разговорились. Один спрашивает: «Ты в какое время жил?» Второй: «Да, во времена Брежнева!» Первый: «А умер когда?» Второй: «Да, в его же время. А ты в какое время жил?» Первый: «Во время перестройки!» Второй: «А когда умер?» Первый: «Да, я еще живой!»
Реакции никакой. Ни улыбки, ни реплики.
После красноречивой паузы отец зло спросил:
- Сам придумал?
Я пожал плечами.
- Ну, понятно,- добавил он сухо…



…а есть еще другая аксиома, нецицероновская: там хорошо, где нас нет!..



…что такое перестройка?
- А хрен её знает,- говорил хитрый Борька.- Это надо газетки почитать…
Газетки, самые «продвинутые», трубили в начале 90-х в один голос (с одного голоса?) приблизительно следующее: если ТВОИ мысли не согласуются с идеями ПЕРЕСТРОЙКИ, значит, у тебя «совковое» мышление и в этом корень всех проблем!!! Если ТЫ не вписался в новую жизнь, значит, ты – «совок»!..
Слово «совок» превратилось в нечто такое, от чего шарахались, как от чумы.
Кроме, разумеется, Левитина.
Он предлагал:
- Хотите, я выйду на улицу и крикну: «Да, я – совок!» Хотите?!.
Никто, помнится, не выразил такого желания. Это было опасно – во-первых. Это как-то не согласовывалось с духом времени – во-вторых. Все почему-то старались, из кожи вон лезли, чтобы их поступки и мысли именно согласовывались с духом времени!
Повезло или не повезло тогда Борьке?
Левитин, предположим – исключение. Он – не в счёт.
А сколько т.н. «совков» купались в иллюзиях о закордонных молочных реках и кисельных берегах, заглотив наживку капиталистического изобилия в виде модной импортной тряпки, в виде потрепанной (непотрепанной) иномарки, в виде сказочного быта, увиденного из окна туристического автобуса, в виде сытой и беззаботной жизни в условиях частной собственности (святое!), свободы предпринимательства (святое!) и свободы слова (святое святых!)? Таких – не счесть!
Мы (к сожалению, или – к счастью?) никогда не питали иллюзий, что есть на Земном шарике некие заповедные, райские уголки, где у людей не жизнь, а сплошной праздник, где плотское не противоречит духовному (и – наоборот), где всё находится в абсолютной гармонии. Ни раньше, ни теперь. (Не повезло?!)
Борька по этому поводу выражался образно:
- Что там, что здесь – один хрен! Только вид сбоку!..
Относительно того, кто правит миром (сатана или не сатана!), у нас сомнений тоже не было. Ни раньше, ни теперь.
Ну, а как это было объяснить отцу?
Как объяснить, что политика – это такая игра? Игра опасная и игра азартная, где главные действующие лица пребывают в самодовольной уверенности, что от них может что-то зависеть: выход из тупика или преодоление краха?..
Это почти, как в сказке: Змею-Горынычу рубят голову, а на её месте вырастают новые зубастые пасти… Но оптимизма в призывах политического бомонда не становится меньше: вперед, к пропасти!..
Совестко-коммунистический тупик был предопределен. И крах – предопределен. И никакие изощренные инъекции не спасли инфицированный синдромом саморазрушения организм…



…а ещё по телефону Борька пожаловался:
- Ты представить себе не можешь, как я, здесь и сейчас, завидую тем, у кого с манией величия всё в порядке, с манией расовой, национальной и всей прочей… Предложили бы мне сделать такое приобретение, как «мания величия», я отдал бы любые деньги… И зажили бы мы тогда здесь с Люськой, как в раю…
Он расхохотался в трубку. И хохот этот был какой-то фальшивый, лживый, неправдоподобный. Это был хохот не человека.
Я представил Борьку в роскошном супермаркете, где продают такие суперактуальные продукты жизнедеятельности человека, как «мания величия», в ярких, соблазнительных упаковочках.
Я представил сияющего от счастья Борьку, который выбирает среди видов и подвидов «мании величия», какой более ему сейчас жизненно необходим…





…мы, Бэлла и я, тупо, как завороженные, смотрели на телефонный аппарат с лежащей на нём сверху трубкой.
Мы находились под впечатлением борькиного звонка…



…если бы лет эдак десять назад – в 1987-ом! – драчливому Левитину нашептали куда его (и не только его) может занести судьба-злодейка, он бы точно не удержался, съездил бы тому предсказателю в ухо…



…итак, где хорошо, там и отечество?..
…или - там хорошо, где нас нет?..



…Алма-Ата и все, связанное с ней, представлялось теперь, 1997-ом, не иначе, как из другой жизни. Из другой и далёкой…
И дымящиеся почти на каждом углу мангалы, источающие аппетитные запахи жареной баранины на тлеющих саксаульных углях…
И сам шашлык на алюминиевых шампурках стоимостью в 25 копеек за штуку (к мясу обязательно подавался хлеб и лук, нарезанный большими кольцами, сдобренный уксусом, солью, перцем)…
И заснеженные вершины Тянь-Шаня, которые можно было наблюдать из окна и зимой, и летом…
И моя сумасшедшая работа, от которой не было покоя ни днём, ни ночью…
И наша с Бэллой квартира, превращённая друзьями, не без моего участия, в проходной двор и неизменное место для ночных посиделок, когда вино лилось рекой и разговорам не было конца…
И мой вечный дефицит времени…
Всё это было из другой жизни.
- У тебя на всё хватает времени,- возмущалась тогда, в той, другой, жизни, жена,- на всё, кроме времени для семьи. Ты даже нашёл время, чтобы испоганить нашу входную дверь. Не без помощи, конечно, твоих «калек»-собутыльников…
В той, другой, жизни Бэлла всегда старательно выговаривала вместо слова «коллега» слово «калека». Для нее два эти разных слова давно имели одну смысловую нагрузку.
Да, история с входной дверью – это что-то!..



…идея «реставрации» входной двери нашей квартиры стала результатом коллективного творчества (Борьки Левитина, Кости Куратова, Генки Баруанова и других наших «калек»).
Сначала кто-то (не припомню, кто именно) принес холст с копией картины Шишкина «У калитки»: на первом плане – разумеется, калитка, а за калиткой – дремучий лес, как символ опасности и тревоги. Сюжет, короче говоря, известный.
Копию Шишкина укрепили в середине нашей входной двери, со стороны квартиры.
Боря, приняв в тот день явно лишний стакан портвейна, сформулировал концептуальную особенность такого решения следующим образом:
- Если город считать лесом, то за дверью нас, то есть – нашу, "искалеченную" женой Макса, компанию, подстерегает непредвиденное…
Зачин получился интригующим.
Левитин продолжал:
- Так вот, там, значит, за дверью – лес, здесь – мы. И мы не можем обойтись без вылазок ТУДА!.. Это – охота! Это – добыча! Это – пища! Это – азарт! Это, наконец, одно из условий нашего существования!.. Но… только лишь, возвращаясь из леса назад, за калитку, мы можем чувствовать себя в безопасности!..
Даже Аякс, наш буль - флегматичный потрошитель всего живого, застыл, внимая левитинское откровение – массивную морду с горбинкой на носу поднял вверх, уши – торчком.
- Вот-вот! - Заметила Бэлла. - Собака и та – в состоянии аффекта…
- В состоянии эйфории! - Поправил её Борька. - А что? Аякс – в наших рядах!
- А Макс? - Уже откровенно издевалась Бэлла, имея в виду нашего кота.
- И Макс – в наших рядах! – Подтвердил Левитин. – А что?
- Нет, ничего, - сказала жена…
Прошел день-другой и копия картины Шишкина словно вросла в дверь. Будто была там всегда.
Однако этим дело не закончилось.
Вокруг картины стал образовываться коллаж из цветных фото, вырезанных из дорогих журналов, изображающих красоту женского тела, из наклеек-вкладышей из жевательных резинок, в общем – из всего, что попадалось нам под руку. Таким образом, каждый из “калек” стремился внести в рождающийся на глазах коллаж свою лепту, чтобы наиболее точно, со своей точки зрения, обозначить признаки мира злой системы вещей, находящихся по ту сторону двери-калитки.
Через самое короткое время на двери, снизу доверху, не осталось ни одного свободного сантиметра.
От такого информационно-насыщенного обрамления копия “У калитки” только выигрывала. Она – вдруг! – наполнилась таким глубинным смыслом, что сам Шишкин пришел бы в растерянность.
- Ну, вот, я же говорил: там – лес, здесь – мы! – Торжественно подвел итог Левитин.
- Ну, да, - заметила Бэлла, - с дверью-калиткой не какой-нибудь, а нашей!..
Борька парировал:
- Двери дверям – рознь!
Нашей, значит, повезло больше, чем другим?!.
Жена не спорила.
Когда мы оставались одни, она жаловалась:
- Палкой их, калек, не выгонишь из нашего дома. Что? У нас мёдом намазано? Или – квартира резиновая? Или – холодильник из коммунистического завтра?..
Её не столько злило, сколько приводило в бешенство, когда в полночь – ладно, я – сова, ночной человек, жена – совсем не ночной! – раздавался телефонный звонок и голос из трубки вещал:
- Минут через десять подкачу! Хорошо?..
Конечно, собирались не всегда обязательно у нас. Ни Куратов, ни Левитин, и никто другой не прочь были принять гостей у себя, и принимали. Однако чаще собирались почему-то у нас.
Жена никогда открыто и вида не подавала, что не в восторге от постоянных ночных визитёров, а даже наоборот: всё, мол, в порядке, милые вы мои! Но, как правило, в самый разгар наших посиделок, она демонстративно уходила спать. Уходила по-английски, никому не сказав ни слова.
Бывало – мы засиживались чуть ли не до утра. Оставляли для сна часа три-четыре – хватало ведь! Засиживались, хотя следующий день у всех был расписан.
Ночь давала возможность временно отключиться от всего, что было в дневной жизни, и приносила с собой особенное ощущение комфорта. Поэтому, может быть, у ночного времени был иной, более неспешный и глубокий отсчет времени?
Бывало – приходилось кого-нибудь размещать на отдых до утра. И не обходилось без курьёзов.
Как-то, пришлось оставить на кухонном диванчике Женьку Лубышева, ответпартработника ЦК республики. И вот в тишине ночи – ни с того-ни с сего! – он вдруг запел. Запел зычно, громко, с чувством.
Утром, за завтраком, спросили осторожно:
- Пел? Сознавайся!
- Я? - Он растерялся от неожиданности, он – воплощённое хладнокровие. - Вы что? Вы что это в самом деле?
Не сознался. Хотя в свидетели можно было призвать жильцов соседних квартир. Те бы охотно рассказали о концерте в ночи. Значит, заспал. Или, вообще – голосил, не просыпаясь. Больше Евгения Евгеньевича и насильно нельзя было оставить до утра, в каком бы он состоянии не находился: такси к подъезду и домой, только домой.
Казусов в те достопамятные времена хватало. Казусов милых, безобидных, трогательных… Взять, хотя бы, нашу столовую посуду: пару чашек из кофейного сервиза (того, что подарили нам на свадьбу) разбил г-н Главацкий, а вот добрую половину хрусталя ручной работы (из любимого Бэллой набора бокалов!) приговорил г-н Чемелюк, а вот та недостающая супница из столового сервиза, который нам обошёлся в кругленькую сумму, на счету г-на Михеичева…
После очередного “раз-боя” жена смиренно замечала:
- Ну все! С завтрашнего дня у нас на столе будут алюминиевые ложки, тарелки и кружки! Как в тюряге!..
И она была права. Частые гости, кроме всех прочих приятностей, давали нам бесконечные поводы для визитов в магазины…



…кто только не перебывал у нас в гостях?
- Если всех собрать вместе, - часто подтрунивал над Бэллой Левитин, - всякой твари будет по паре.
- Страшно представить! – Язвительно соглашалась она.
Увы, наша теплая компания не ограничивалась “скучной” телевизионно-журналистской братией. В ней невероятным для жены образом оказывались и дворники, и прокуроры, и безработные художники, и завмаги…
Что могло объединять нас? Кроме, разумеется, общего застолья?..




…как-то, уже в Минске, было далеко за полночь, я сидел за письменным столом, заканчивал что-то срочное.
Жена, в длинной шёлковой ночнушке, подкралась бесшумно сзади, обняла за плечи, шепнула на ухо (на манер Борьки):
- Хоть бы одна б… позвонила. Помнишь, как раньше?..
Да, я помнил. Я хорошо это помнил.
Телефонный аппарат, тот самый, что непредсказуемо трезвонил в любое время суток в Алма-Ате, стоял здесь же, среди бумаг, на столе. Он молчал…




…Бэлла лютой ненавистью ненавидела (в те времена!) не только наши посиделки, но и мою работу: ни выходных, ни праздников. А если все это дополнить командировками и непрерывными телефонными звонками незнакомых жене людей, часто – с женскими голосами, то картина получалась полной: абсолютный кошмар!
Кошмар - и днем, и ночью!
То ли было дело, когда я работал в газете. Тихо. Спокойно. Рабочий день, правда, тоже был ненормируемым, но не до такой же степени, как на ТВ?!
Я старался объяснить:
- Дорогая! Телевидение – это, как велосипед: пока крутишь педали – едешь, перестал – упал.
- Это по-твоему! – Отвечала жена.
- А по-твоему?
- А по-моему, телевидение – это большой-пребольшой публичный дом!..
И если перед моим уходом на ночной монтаж – а такое бывало частенько, когда программа уже в эфирной сетке и требовалось срочно, как всегда, довести её до ума, подвёртывалась маленькая Кристинка и спрашивала ангельским голоском:
- Ма-а! А ска-уку мы бу-им се-ня ти-тять?
Мама, вся хмурая, как туча, сурово отвечала:
- А вот завтра утром папа с работки-то придёт и сказочку нам всем и расскажет!..
Кошмар! Абсолютный кошмар!
И деньги в семье, как будто, перестали играть хоть какое-то значение. Когда их не хватало, они что-то значили. Стало хватать – и с избытком! – перестали. Будто они появляются из ничего. Будто у нас собственный станок: надо деньжат – подпечатали.
То же было и с жильем.
Когда родилась Юля и жили в однокомнатной – ощутили некоторую стеснённость. Не задыхались, но ощутили некий дискомфорт. Обменялись на двухкомнатную с доплатой – в те-то советские времена! – перестали ощущать.
Родилась Кристинка – опять ощутили неудобства. Обменялись снова, с доплатой, в ещё более престижный район – опять забыли обо всём. Обставились мебелью, купили модную по тем временам собаку, белого бультерьера, нашего Аякса. Что ещё надо?
От жены хоть бы полслова – простого, земного, как у всех! Нет, от Бэллы – ни гу-гу.
Жену, как зациклило на одном:
- Собака – на мне, дети – на мне, дом – на мне, гости – на мне. Всё – на мне!..
Увы, старая песня! Старая песня о главном!
Я шутил:
- Дорогая! Может быть, нам родить третьего?
Жена с сарказмом:
- Или – третью?!.
Обиды, недомолвки, подозрения… все они теряли свою значимость, когда мы оставались вдвоем, когда больше никого рядом не было, кроме детей, посапывающих в своих кроватках в соседней комнате. И (тогда!) общей радостью становились мои “ненавистные” телепрограммы, которые отвоевали в эфире, наконец-то, своё постоянное еженедельное время, и увеличившиеся в размерах гонорары. А размеры гонораров по тем советским-то временам были ой-ёй-ёй: меньше пяти-шести сотен в месяц не выходило, больше – да. В “Автомобильном транспорте”, в первой моей редакции, где я начинал, о таких деньгах можно было только мечтать.
Новый приличненький автомобильчик в те “трудные” времена, за железным занавесом, стоил где-то тысяч семь!..



…теперь, в Минске, между нами не стояла ни моя работа, ни мои непутёвые друзья.
Теперь мы с Бэллой стали неразлучны, как сиамские близнецы…



…уже спустя годы, когда нас, “искалеченную компанию”, пораскидало кого-куда, по всем континентам и частям света, открылось вдруг нечто поразительное и странное: а ведь не было места на Земле, где бы мы жили более изолированно, чем в Алма-Ате, за той дверью-калиткой. И более защищеннее от разных напастей…
…дружба и предательство, профессионализм и непрофессионализм, любовь и ненависть, успех и зависть…- все это всегда сосуществовало и сосуществует вместе, где-то рядом, почти неразрывно одно от другого!.. Нас чаша разочарований миновала! В нашей бочке был только мёд и ни одной ложки дёгтя!.. Это - нонсенс!.. И не иначе!..
В Алма-Ате существовали МЫ и существовал внешний МИР, в который МЫ совершали неизбежные вылазки, чтобы потом скорее нырнуть назад, как в некую безопасную пространственно-временную зону.
И НАШИ проблемы с проблемами внешнего МИРА стыковались мало.
Такое впечатление, что внешний МИР и МЫ существовали чуть ли не автономно. Возможно ли это?
Нас всё устраивало? Нет. Больше было такого, что категорически не устраивало. И не могло устраивать. Однако нарушать веками устоявшееся равновесие (неравновесие) черного и белого на грешной матушке Земле, с наскоку изменять то, что вступало в противоречие с нашими принципами, не возникало никогда. Таких наивных желаний, как перевернуть МИР с ног на голову(!), совершить еще одну мировую революцию(!) – не было. И не могло быть.
Проблема самореализации? Не существовало и такой проблемы. Как не существовало другой опасности: попасть в круговорот сатанинской воронки, когда идёт сеча не на жизнь-насмерть вокруг только сугубо материального, когда пути назад нет – чем дальше, тем стремительнее засасывает тебя эта воронка внешнего МИРА.
Познавая МИР – МЫ познавали себя. И познавая себя – МЫ познавали МИР.
И было движение.
Или – иллюзия движения?
Но… тогда жизнь била ключом!
Сейчас что-то произошло?
Что?
Изменился МИР? (В главном-то он остался прежним!)
Тогда – что?
Произошли какие-то другие поломки?
Где?
В мире?
В нас?..




…жалко, что не всё успел сказать Левитину прежде, чем он положил трубку.
Даже не сказать, а повторить: “Беда наша, Боря, не в том, что мы – “придурки безмозглые”, “круглые идиоты”, “неудачники, бездари и самовлюблённые кретины” (все выражения из борькиного же словаря), беда – в другом, явно – в другом…»
Итак, допустим: мы – не придурки, не идиоты, не неудачники, не бездари и не кретины. От того, что мы не придурки – это знак хороший или дурной? Это везение или, наоборот - конкретный (конкретнее не придумать!) въезд лобешником в косяк?..



…через считанные секунды – снова телефон: звонки короткие и почти без пауз – междугородний!
Борька забыл что-то договорить?!
Жена выхватила телефонную трубку прямо у меня из-под носа: не зевай!
- Алло! Алло! Говорите! - Кричала она.
И через мгновение уже спокойнее, но всё же возбужденно:
- Кто-кто? Алма-Ата?.. Костя, ты?.. Привет-привет!.. И тебя – с наступающим!.. Что с Максом?.. Он – рядом. Лежит пластом… Не пьян, тьфу ты… Ничего, говорю, не случилось пока…
Теперь Бэлла говорила уже совсем спокойно:
- Почему лежит?.. Спроси сам… Да, перестань ты… Передаю трубу…
Надо же, как совпало: сначала – Борька, не успели опомниться – Костя!
Сюрприз за сюрпризом!
Костя Куратов, наверное, один из немногих, кто не снялся с места, а остался в Алма-Ате. Несмотря ни на что. Решил испить чашу т.н. русскоязычных Алма-атинцев до дна. Решил на собственной шкуре испытать то, что было очевидно в прогнозах. Каждому – свое! Как он там? Держится? Или – сдался? При последнем разговоре, год назад, Костя, как будто бы, совладетельствовал каким-то радио и намекал с иронией, что есть, мол, некоторые “объективные” трудности.
И Куратов, как и Борька, с места – в карьер, и мысли опережали слова.
- Что это там Бэлка: сердце-сердце!?. Загулял, что ли?.. Ну, я не знаю… Говоришь – образуется?.. Ах, так не сердце, а сердечная недостаточность? Ты меня совсем запутал… Ну, я тебя не узнаю… Образуется?.. Конечно… Давай лучше о другом… Если – о печальном, то и мне давно пора веревку мылить… Шучу!..
Чувствовалось, что и для этого разговора времени – в обрез.
У Бори отщёлкивали шекели, у Кости – тенге.
Раньше говорили дольше. Ёще раньше – ёще дольше.
Схема разговора тоже оказалась похожей: приедешь - не приедешь?! приеду - не приеду?! а хотелось бы, как хотелось!.. И чтобы, как прежде – достархан с мантами, огромное блюдо с дымящимся шашлыком, блюдо поменьше – со всевозможной зеленью, отдельно – фруктики, дыньки-персики и ведро – не меньше! - портвейна!..
Когда я положил телефонную трубку, мы с женой переглянулись: предмета для обсуждений нет.
Я улыбнулся. Такова жизнь: они – там, мы – здесь. А раньше нам хорошо было вместе!
Жена ответила мне такой же милой(!) улыбкой…



…мы живём и почему-то живём в уверенности, что идём по жизни. Да-да, идём, а не ведомы!
Мы уверены, что идём самостоятельно и шагаем в точном соответствии со своей волей! Нелепый, наивный самообман!
На самом деле, мы идём, потому что ведомы. Ведомы!
Кем?
Почему?..



…ёще в школе, когда учились в девятом-десятом классе, нас, меня и Куратова, частенько путали:
- Вы что? Братья?
Мы не спорили:
- Братья!
Хотя наша похожесть состояла в одном – в одинаково-возмутительной длине волос. В длине – не школьной и не комсомольской. Лучше бы сказать – в длине антишкольной и антикомсомольской.
В Союзе как раз бушевала эпидемия – эпидемия битломании!
Юные обожатели ливерпульской четверки собирались в подворотнях (и не только в подворотнях) и без конца крутили “Любовь нельзя купить” и “Леди Мадонну”. Поклонники “Битлз” были гонимы школой, гонимы родителями. Впрочем, одно дело – втихаря заслушиваться “жуками”, совсем другое – отпустить, как у настоящих “Битлз”, волосы и придать своей внешности типичный битломановский шик. Мы, Куратов и я, позволили себе иметь длинные волосы. Это обстоятельство, большей частью, и вводило в заблуждение спрашивающих нас:
- Вы что? Братья?
Мы не спорили:
- Братья! А кто ж ещё?..
Битломания была эпидемией! Битломания была настоящей катастрофой! Средства, изобретаемые парткомами и прочими комитетами, для борьбы с носителями вируса, часто были малоэффективны, иногда – не эффективны вовсе. Длинноволосиков вылавливали в школе с ножницами. Родители под дулом пистолетов вели своих отпрысков в парикмахерские. А волосы отрастали вновь. И вновь это вызывало бурю негодования. Хорошо, что не додумались до более радикальных способов борьбы, как-то – скальпирование, или – отсечение голов, тогда волосы уж не отросли бы вновь. А к тому шло. Спасибо партии родной, что не дошло до дела! Спасибо за пластинки “Битлз”, которые сначала выпускались “Мелодией”, а потом - летели в мусорные ведра! Спасибо за магнитофонные ленты, за плакаты и фотографии английских “жуков”, которые уничтожались всеми возможными способами! Спасибо за предоставленную возможность скрываться вместе с “вражеской музыкой” в подпольях! Спасибо за запретный плод, который всегда сладок!
Кто знает, как повернулась бы к нам, Куратову и мне, фортуна, если бы партия не наложила вето, категоричный запрет на легендарных “Битлз”?..
Родители Куратова (и мои – тоже) не были исключением из правил. Они скрипели зубами и крепились из последних сил, чтобы не дать волю словам, рвущимся с языка, и рукам, жаждущим “созидания”.
Школьные учителя не скрипели зубами, а действовали. Правда, не в нашем случае. В нашем случае, как говорится, нашла коса на камень.
Разъярённому нашей неслыханной наглостью директору школы Куратов так прямо и сказал:
- Да, я на вас в суд подам! Вы мешаете мне быть похожим на Карла Маркса! Я, вот, ещё – бороду отпущу!..
Что больше напугало директора – угроза судом или напоминание о Карле Марксе, было не ясно. Тем не менее короткая Костина речь охладила пыл школьной инквизиции. От нас отстали. Нас не замечали, словно мы не существовали вообще.
Свою роль здесь сыграло и то обстоятельство, что среди отпетых недоумков мы не числились, и с успеваемостью у нас было все в порядке. Школьные предметы никогда не вызывали у нас аллергии, больше того – одинаковую и хорошо известную учителям слабость мы питали к математике, пользующейся в те времена особенным почетом (если по математике было “пять”, то и по другим предметам не составляло никакого труда добиться отличных оценок).
От математики, скорее всего, исходили истоки другой слабости – к шахматам.
- Ну, что, братан? - Спрашивал я Костю. - Партейку-другую?
- Давай, - говорил Куратов.
И мы шли ко мне.
Почему опять шли ко мне? У Кости не было своей, отдельной комнаты. У меня – была. Был у меня и магнитофон и достаточно кассет с записями “Битлз”, от которых исходили - пьянящие нас! - флюиды свободы…
Мою комнату на втором этаже старенького, довоенной постройки дома и комнатой-то в полном смысле этого слова назвать было нельзя. Она больше походила на келью – узкую, длинную и мрачную. Чтобы попасть сюда, следовало пересечь всю нашу квартиру, потом выйти в коридор, в котором по обе стороны располагались двери кладовок (там хранились соленья-варенья и прочие припасы, не требующие заморозки), пройти по этому темному коридору и только после этого упереться в дверь моей кельи. Подслеповатый Куратов частенько открывал эту дверь лбом и ругался при этом, как будто в первый раз его заставили искать выход в лабиринте странных, без освещения, коридоров в странной квартире. Здесь и находилась моя келья с единственным окном, выходящим в сад (летом ветки с вишенками и черешенками заглядывали прямо через подоконник внутрь!).
Обставлены мои апартаменты были соответственно, по-монашески. У окна стоял простой стол, простой стул, чуть ближе к двери, справа – подчеркнуто грубой ручной работы деревянная кровать, слева – во всю стену, от пола до потолка, занимали книжные полки (такой же грубой ручной работы – всё в одном стиле!), еще ближе к двери – простой деревянный шкаф. Вот и вся обстановка. Мало оживлял аскетичность моей кельи огромный и зеленый - как лужайка! – ковер, который висел на стене над кроватью. Даже в солнечный день здесь было чуточку мрачновато. Свет поглощала буйная зелень деревьев за окном. Свет поглощал огромный зелёный ковёр во всю стену. Свет поглощали тёмно-зеленые, с золочёным теснением, обои…
И была ещё одна важная и необъяснимая особенность моей кельи – в её пределах находилось некое безпыльное, озоновое поле, где хорошо дышалось. Сюда не проникали никакие посторонние звуки. Мои монашеские площади словно искусственно были изолированы, как от остальной родительской квартиры, так и от внешнего мира. Кричать, звать на помощь здесь было бессмысленно – не услышат. Это придавало комнате, на наш взгляд, особый шарм и обаяние неповторимое. Здесь мы могли сутками, молчком, сидеть, склонившись над чёрно-белой доской из шестидесяти четырёх чёрно-белых клеток и без конца двигать шахматными фигурами.
“Битлз”, математика, шахматы… - все это затейливым образом переплелось, соединившись в одно…
Шестнадцать моих фигур в начале партии, шестнадцать – Костиных. Потом соотношение фигур с обеих сторон менялось: у меня – больше, у Кости – меньше; у Кости – больше, у меня – меньше. Если партия заканчивалась, мы молчком расставляли фигуры в исходное положение и следовал классический, как первый крик новорожденного, ход Е2 – Е4. Продолжение всегда было разным (как в жизни!).
С возрастом от шахматомании, невзирая на Костину и мою занятость, мы не избавились. Наоборот – чем становились старше, тем сильнее тянуло сесть за простую доску с шестьюдесятью четырьмя чёрно-белыми клетками и шестнадцатью фигурами, стоящими напротив шестнадцати фигур противника.
В ходе шахматных поединков нас интересовала одна-единственная пустяковина – выделение общего и повторяющегося в различных комбинациях защиты-нападения, нападения-защиты.
Мы не допускали в игре случайностей, ошибок, стечений обстоятельств. Случайности, ошибки, стечения обстоятельств в расчет не брались и браться не могли.
Наизусть зная сильные и слабые качества друг друга, мы, из партии в партию, отслеживали те самые эфемерные закономерности развития и завершения каждой схватки. Мы кропотливо изучали, вычисляли, просчитывали, почему, к примеру, ход черного коня на С4 после блестящей атаки белых в центре доски вызывал мат белым ровно через семь (не через восемь!) ходов. А если конь не уходил на С4, мат можно было вообще избежать и свести партию к ничье…
Партия заканчивалась – начиналась следующая…
Много позже, когда и он, и я обзавелись семьями, наши исследовательские турниры не прекратились. Изучение закономерностей вечной черно-белой войны продолжалось.
- А что, если… мы вернемся на три хода назад и пойдём другим путем? – Спрашивал Костя.
- А если – третьим путём?.
- А если – сотым?..
- А если – миллионным?..
Как и прежде, Куратов захаживал ко мне (но уже не в мою келью - родители к тому времени жили в Бобруйске, а в мой кабинет, в наших с Бэллой апартаментах). Рядом с доской стояли две рюмочки с коньяком и тарелочка с ломтиками лимона, посыпанными растворимым кофе с сахаром. И, как и прежде, нам никто не мешал. Мы, как и прежде, сражались до одури. Жена со стороны смотрела на нас, как на законченных идиотов…
И все это выглядело мистически. Потому что иначе, как мистикой, нашу шахматоманию было не объяснить. Сверхъестественная сила приковывала нас к доске из шестидесяти четырех черно-белых клеток!.. В этом было и чудо, и проклятье!.. В этом было что-то сакраментальное!..



…через лет двенадцать-тринадцать после школы, когда я практически не пользовался общественным транспортом, меня угораздило проехаться на троллейбусе.
Куда я ехал? Зачем я ехал?
Нет, этого не вспомнить…
И вот еду я в троллейбусе и вижу среди пассажиров строгую сухонькую старушку, которая во все глаза смотрит на меня. Да, это была она - наша математичка, Дина Михална.
Она первой узнала меня.
Она не могла понять, что помешало мне сразу подойти к ней.
Она завалила меня вопросами:
- Макс, и это - ты?.. И без длинных волос?.. Где – ты?.. Как – ты?.. Что делаешь?.. Чем занимаешься?..
Я спросил:
- А телевизор вы разве не смотрите?
Нет, телевизор наша математичка не смотрела. И газет не читала. Не читала, как в застое, при коммунистах, так и теперь, при демократах. Недосуг ей смотреть телевизор! Поэтому – откуда ей и знать-то: где я и чем занимаюсь?
Парадокс: из всех знакомых (и незнакомых) Дина Михална была единственным человеком, кто не знал, кто есть я.
Наша Дина даже мысли не допускала, что я могу стать тем, кем я стал!
- Телевидение? - В полной растерянности переспросила она. - Журналистика?..
В глазах моей математички уже не было знакомого озорного блеска. Была скорбь!
Держась сухой рукой за поручень, передо мной теперь стоял жалкий и беспомощный человечек, который тщетно пытался осмыслить нечто непостижимое, нечто глубоко трагичное.
Передо мной теперь стоял человек, которому, будто бы, только что сообщили о смерти близкого и дорогого ему существа.
Направляясь к выходу, наша Дина не улыбнулась мне и не сказала дежурное “пока!”. Она еле слышно произнесла:
- Ты меня разочаровал…
Да, я разочаровал нашу математичку.
И не только разочаровал. Я умер для нее в тот самый день, через двенадцать-тринадцать лет после школьного выпускного бала, когда мы случайно встретились в троллейбусе.
Если бы этого не произошло, Дина Михайловна продолжала бы жить в иллюзиях?..
Надо ли было разрушать её заблуждения на мой счет?..
Я мог запросто сказать, что преподаю математику в университете. Я мог намеренно соврать. Сделало бы это её счастливее?..
С одной стороны, в представлении нашей Дины, я, состоявшийся репортер, редактор, телевизионщик – безоговорочный мертвец. А с другой? С другой – я, несостоявшийся математик – человек здравствующий и живой?!.
В её представлении моё будущее всегда ассоциировалось только с физматом и ни с чем другим. И ещё, конечно, с блестящим математическим будущим!
Я растоптал её представления.
Я растоптал её представления о том, что есть нормальное в этой жизни и что есть ненормальное…
Угораздило же меня прокатиться в тот день в троллейбусе…
Жизнь – та же шахматная партия…


…страсть к моделированию cитуаций – патовых, матовых, ничейных и пр., как в шахматах! – часто подталкивала меня к опытам в реальной жизни, когда назад, в исходное положение, фигуры уже не поставить, когда шансов исправить сделанные ошибки нет, когда недопустимы черновые наброски – все пишется исключительно набело…
Полигоном для испытаний я сделал свою карьеру, свою работу. (Я, для начала, сам превратил себя в подопытного кролика! Вдруг когда-нибудь решусь делать опыты на других кроликах?) Я выстраивал концептуальную модель очередного проекта и просчитывал вероятность ошибок, которые непременно возникнут в процессе реализации. Я, загодя, пытался свести к минимуму эту вероятность, после чего на спор – отчаянная самоуверенность! – говорил кому-нибудь из «калек» по телевизионному цеху:
- Сейчас сажусь и пишу – с потолка! – сценарий телеочерка, хотите – двух, хотите – трех. Тема – любая. Место действия – тоже. Пусть будет самая, что ни на есть, Тмутаракань, где не ступала нога пишущей и снимающей братии, куда не добралась (или – добралась) цивилизация. Через неделю – показываю смонтированный материал!..
Риск был. И риск немалый. Отправиться в неизвестный город – первый фактор риска. Без предварительной подготовки потащить в командировку съемочную группу в пять-шесть душ, что стоило денег - это второй фактор. Недельный срок на съёмку, на перелёты, на монтаж, на озвучку – третий фактор.
В случае, когда объекты определены и есть расписанный буквально по кадрам сценарий, и в этом случае недельный срок – есть риск. А приехать, что называется, с корабля на бал – риск стопроцентный.
Первый раз, если решился на такого рода авантюру и не привёз из командировки ничего, высокое руководство, возможно, холодно промолчит, сделав вид, что ничего особенного не произошло. Второй раз, если сорвал эфир, публично пожурят, вспомнив твои старые заслуги. Третий раз, если ты снова выкинул деньги на ветер, выгонят на улицу без предупреждений и без комментариев. И рассказывай потом в пивнушке (соседям по кружке!), какие высоты ты штурмовал прежде. После одного-двух литров пива тебе охотно поверят. И не только поверят – будут, вполне вероятно, по-приятельски похлопывать по плечу: ну, ты орел!..
Тем не менее, моя отчаянная самоуверенность – так получалось! – не заканчивалась крахом, командировки удавались, материал привозился, эфир не срывался, споры выигрывались.
Местные тмутараканьские журналисты, когда мои наполеоновские съёмки были уже закончены и мы говорили про жизнь, попивая традиционный «Таласевич», нахраписто пытали:
- Как же так?.. У нас здесь… под носом… настоящий Клондайк… А - мы?.. Мы, выходит, опростоволосились, проморгали сенсацию-то?.. А ты… паразит алма-атинский… все пронюхал!.. Или – тебя кто навел?
Я отвечал:
- Никто.
- Как так?..
Я отвечал:
- Шахматомания!
На меня смотрели, как на человека, хватившего лишку.
На самом деле, секрет был не в спиртном.
Была старая, со школы, страсть к «Битлз», к математике, к шахматам, к моделированию ситуаций…



…после куратовского звонка – воспоминания нахлынули! – никто, ни Бэлла, ни я, не спешил заговорить первым.
О чём говорить?
И без слов всё ясно.
В комнате – звенящая тишина, не предвещающая ничего хорошего.
Долгое затишье, как правило, заканчивается штормовым ветром.
Я нарушил молчание.
Я сказал то, что можно было и не говорить.
Я вслух сказал явную глупость:
- А, может, на самом деле, рвануть в Алма-Ату? А, Бэл?!. С Костей закатим пир на весь мир!.. Заведём какое-нибудь собственное выгодное дельце… Вот Куратов – живёт и хоть бы хны…
Мое предложение было встречено без энтузиазма.
- Только и остаётся!- Сказала жена. В голосе – металл.
Пауза.
- Очень нас ждут в нашей Алма-Ате. Через четыре-то года!
Бэлла, как и Левитин, была права: никто и нигде нас не ждет. И не ждал…



…что есть для Истории четыре года?
Для Истории четыре года даже не секунда - мгновение…
С другой стороны, воды за четыре года утекло немало. Вот и «Алма-Ату» больше не найти на новеньких, пахнущих типографской краской, картах мира – Алма-Ата больше не значится столичным городом, а значится самым заурядным.
Прежней Алма-Аты – нет.
Нет того города, где всё, абсолютно всё, в наших делах получалось само собой, будто Кто-то, неведомый и незримый, постоянно направлял нас.
Я смотрел на Бэллу.
Я понимал – любое напоминание об Алма-Ате отзывалось для неё болезненно – так, как напоминает о себе застарелая рана.
Жену эта рана беспокоила особенно: в одночасье сменить благополучие и комфорт (а Алма-Ата ни с чем иным и не ассоциировалась!) на неизвестность будущего и сомнительные перспективы (когда Алма-Ата осталась в прошлом!) - это что-то, да значило…



…не грех ещё раз вспомнить прописную истину: вкусив однажды вина настоящего, трудно привыкать к суррогату!
Трудно обманывать себя сходством внешних атрибутов: одинаковостью этикеток, форм бутылок…



…у кого – проблемы, а у кого – проблемки!
- Мне бы ваши проблемы! – По-свойски говорила жене Нина Николаевна. – Детишки голодными-холодными не сидят? Не сидят. Все обуты, одеты, сыты? Все сыты. От зарплаты до зарплаты, слава Богу, не тянитесь? Не тянитесь. Машина есть. Жилье есть. Если решите, и в Минске квартирку приличную купите. И чего ж вам ещё-то не хватает? Да, разуйте зенки-то свои! Да, всё у вас нормально, горюшко вы моё луковое!.. Вот смотрю я на вас и понять ничего не могу: да всё ваше бы…- Н.Н. выразительно постучала указательным пальцем по лбу, - кому другому передать – тот счастлив был бы до смерти! Не жизнь – малина!
Бэлла ответила:
- Я и говорю: у кого – жемчуг мелкий, а у кого – щи пустые!
- И я говорю, - вторила Н.Н., - мудрёные вы какие-то: сами себе закавык понавыдумывали и носитесь с ними, как с торбами писанными. Ох и потеха-то! Ох и удовольствие!..
Пересказав мне этот нехитрый разговор, Бэлла спросила:
- А, может, Нина Николаевна права? С жиру мы бесимся? И с ума потихоньку сходим?.. Со стороны-то виднее, а?
Я ответил:
- Разные люди нужны миру!..
Ответил, как отрубил.
Мудрее не придумать.
Не в бровь, а в глаз!
Я ответил без издёвки. Ответил совершенно серьёзно. Только что – вот незадача! – не к месту и совсем не кстати…



…моя крылатая(!) фраза, относительно «разных людей», всегда страшно раздражала жену.
В данном случае, вообще - попала в самоё «яблочко».
Что я имел в виду, говоря о «разных людях»? Да, ничего особенного. Это была простая формула, которая означала следующее: наш мир устроен так, что места в нём достаточно для всех. Наш мир не может быть неким рафинированным образованием. Наоборот – он устроен так, что является чем-то нерафинированным, чем-то нефильтрованным. В нём гармонично(?) сосуществуют убийцы и филантропы, палачи и гуманисты, проституция и добродетель, и – так далее. То же можно сказать о многовекторной вероисповедальной ориентации, о государственном и общественном устройстве, о нравственной ориентации, о забавных интерпретациях секса, о многоярусной, наконец, профессиональной ориентации… Мгновенно, например, вычеркни из жизни всех ассенизаторов и сантехников и наш мир захлебнется в собственных фекалиях и испражнениях (к тому, собственно, дело и идет!). Вычеркни, например, из жизни тех, кто доит коров, садит капусту, жнёт пшеницу, печёт хлеб и наш мир помрёт с голоду. Одни президенты (в изолированном виде!), интеллектуалы разных мастей, философы и мыслители (в изолированном виде!), банкиры, промышленники и купцы (в изолированном виде!) не выживут. Все мы востребованы только вкупе – вот в чём проблема! Если каждой твари будет по паре, тогда – все отлично! Летопись «славных» дел человечества не оборвется на полуслове!..



…поэтому я и ответил:
- Разные люди, дорогая, нужны миру!
- Вот как? – С откровенной издевкой спросила Бэлла. – Любопытно было бы узнать: а ты, Макс, вместе со своим семейством, в какой крайности – в президентской или - в ассенизаторской?
- Мы? – Опешил я.
Было отчего опешить.
Нет ничего проще, как толковать обо всём и в общем, и о том, что не касается лично тебя.
- Мы? – Я всегда с запозданием понимал неуместность собственного юмора. - Мы? Мы – ни в какой…
Мы, на самом деле, не находились ни в какой из крайностей.
Мы не находились нигде. Потому что давно перестали жить. Потому что давно не живем, а существуем. Причем, существуем без каких бы то предпосылок к ассимиляции в «новых» землях. А проще сказать – мы вообще не существуем, нас – нет. Если бы мы были востребованы, тогда бы мы – были. Но… мы – не нужны никому и нигде, и нам никто не нужен… И грустно, и смешно!
Что я ещё мог ответить?
Кому, как не мне, было хорошо известно, что жену никогда не интересовали аксиомы и философские формулы типа «разных людей»?
Бэллу, как человека без отклонений, всегда интересовали конкретные МЫ, где эти МЫ и как эти МЫ устроены.
И главное, без сомнений, было в том, что не в первый раз нам приходилось всё начинать с нуля.
Не в первый раз!..
Это что-то, да значило.
А что? У Борьки Левитина – всё не с нуля?!.


…я не мог представить себе ассимилировавшегося в новых землях Борьку в фирменной униформе официанта кафешки с изящным подносиком в руке – сорокалетнего дяденьку с бородой и неуклюжими манерами.
Таким я не мог представить себе Левитина.
Да, он в первую же неделю распугает всех завсегдатаев, а большую часть посуды превратит в осколки. Плюс ко всему – его пулемётные очереди: «Что желаете, мать-вашу-перемать, господа хорошие?!».
Нет и ещё раз нет: всё это никак не вязалось с естественным левитинским обликом!
Я не мог представить себе Борю, респектабельного предпринимателя, и в мясном магазинчике за прилавком, в идеально-белой спецодежде, рядом с мясорубками и другими достижениями техники: «Вам кило фаршика? Или – свеженький филейчик?»…
Всё это просто не могло выглядеть правдоподобным!
Я мог бы представить Левитина за режиссёрским пультом перед десятком мониторов. В принципе, это выглядело бы более реально: Борька кричит в микрофон, волосы растрепались, кофейная чашка упала на пол: «Первая камера – наезд! Вторая – остается на общем плане!.. Почему проблемы со звуком?..»
Всё это – в принципе.
А – в действительности?
- Это в Алма-Ате я был еврейской мордой! – Хихикал по телефону Левитин. – А здесь я – русская морда еврейской национальности! Бывает – и русская свинья!.. Вот и вся разница!..
Но как-нибудь я всё же должен представить Борьку, которого знал, как облупленного?
Как-нибудь мог!
Я мог представить себе Левитина за столиком летней кафешки – вальяжного, спокойного, как удав. Он не глядя наливает в стакан водки и делает глоток. Люся – рядом и, в отличие от Борьки, она трезва, как стеклышко. В её руке - бокал с соком, апельсиновым. Она извергает из глаз молнии и готова привести Левитина в чувства любым предметом, какой первым подвернётся ей под руку…
Вот это совершенно другая сцена.
Это ближе к реальности…



…итак, мы оказались в том месте, где следовало оказаться?!
Левитин теперь - в том самом заветном месте?
Национальные амбиции Казахстана удовлетворены: нет больше еврейской морды в Алма-Ате?!
А амбиции – еврейские?
Русская морда еврейской национальности теперь среди своих соплеменников хлещет водчонку и чешет на иврите?!.
А – мой шанс?
Использовал я свой шанс оказаться в том месте, где мне следовало оказаться?
Да, этот шанс мне был предоставлен (и ещё во времена советские!).
Как я использовал этот шанс?..



…главный редактор журнала «Автомобильный транспорт Казахстана» Василий Яковлевич Захаров, фронтовик и участник Парада Победы на Красной площади в 1945-ом (о чём я узнал позже), с минуту смотрел на меня, наглого двадцатитрехлетнего молодого человека, молча.
Эти шестьдесят секунд тянулись – по крайней мере, так показалось мне! – угрожающе долго.
Этого времени было достаточно, чтобы смекнуть – Главного решительно не интересовали ни мои рекомендации, ни мои дипломы, ни мои прежние публикации, а также – мой, какой-никакой, опыт, о котором, без ложной скромности, как бы невзначай(!), я заранее решил заикнуться. Я начинал догадываться, что могло послужить лучшей рекомендацией для Захарова. Это – имя, известное хотя бы в столичном журналистском цехе! Здесь мне не на что было уповать – доброго имени (как, впрочем, и не доброго) я заработать ещё не успел.
Итак, я, улыбающийся, застыл у двери, нервно стряхивая мокрую шляпу, которую держал тремя пальцами левой руки, а главный редактор журнала, выходящего стотысячным тиражом, продолжал, ссутулившись, сидеть за необъятным письменным столом, заваленным бумагами, книгами, брошюрами и ещё – неизвестно чем, и недоуменно-вопросительно смотрел на меня.
- Корреспондентское кресло, - нараспев произнес он, - у нас имеется… Незанятое. Но!..
Под редакторским «Но!..» подразумевалось, что к завтрашнему утру у него на столе должен лежать мой материал о новом алма-атинском автовокзале. Вот так!..
Этот автовокзалище (о чем я узнал позже!) был притчей во языцех по причине долгостроя. Он был натуральным бельмом в глазу для властей районных и городских перед властями республиканскими.
- Будет ли это репортаж, проблемная статья или фельетон – не имеет никакого значения…
Главный так и подчеркнул:
- Ни-ка-ко-го!
Также мне предлагалось подготовить материал не позже, чем к завтрашнему утру.
Значит, времени у меня – лишь полдня? Или – целых полдня?
В любом случае, это не могло стать предметом для обсуждения. И в первую очередь - для меня.
Не знаю, случилось ли что-нибудь с наглой самоуверенностью, сквозившей в каждом моём движении, но из кабинета редактора я постарался выйти с достоинством…



…ровно два часа назад я и думать не мог о существовании журнала «АТК» и главного редактора с фамилией Захаров, с лёгкой руки которого начнётся вдруг моя карьера.
Жизнь – та же шахматная партия!
Ровно два часа назад я и предполагать не мог, какими событиями взорвётся тот день, когда я, едва проснувшись, принялся за изучение толстой книжки под названием «Телефонный справочник г. Алма-Аты». В разделе «Газеты и журналы» «Автомобильный транспорт…» стоял первым. Поэтому, не напрягая себя дальнейшим чтением названий периодических изданий в алфавитном порядке, я набрал номер телефона этого журнала, где мне ответили просто:
- Приходите через минут сорок…
- А почему не через сорок пять? – Сострил я после того, как положил трубку телефона на аппарат.
Через сорок минут я стоял в кабинете Главного.
Еще через пять минут я вышел за дверь и тут же напялил на голову мокрую шляпу: что делать? Рабочего времени – полдня! Ни больше и не меньше! Дать задний ход? Или – рискнуть? А, может, позвонить Василию Яковлевичу и извиниться?
С одной стороны, я был абсолютно волен поступить так, как заблагорассудится.
С другой стороны, я был абсолютно неволен в своем решении!
Сказал бы Главный сказал принести готовую статью через два часа – я бы из кожи вылез, но принес бы через два.
На следующее утро мой материал объёмом строк в стопятьдесят лежал на столе Захарова.
В полдень Василий Яковлевич сухо поздравил:
- Вы зачислены в штат!
Таким образом, на поиск работы и выбор отправной точки своей карьеры у меня ушел ровно день…



…белые начали партию.
Королевская пешка сделала первый ход: Е2 – Е4…



…думал ли я об удаче? Пожалуй, нет.
Думал ли о счастливом стечении обстоятельств? Нет, не думал.
В двадцать три, если со здоровьем всё в порядке, об этом не думают.
Совсем другое дело – вспомнить о новом автовокзале и чего он мне стоил в том неправдоподобно-далеком 1983-ем.
Приехав в такси на объект – проявил оперативность! – я обнаружил – он готов к торжественной церемонии открытия, хоть сейчас. Однако, облазив его и исходив вдоль и поперек, и вымокнув под дождем до нитки, я с прискорбием уяснил – работать здесь ещё и работать. Поскорее добравшись домой, с тем, чтобы «сесть» на телефон, я лихорадочно думал: с чего начать? Вспомнил хитрую улыбку Главного. Верно, старик неспроста сказал: «А-ааа! Пишите, что хотите! Хотите фельетон – пишите фельетон. Хотите репортаж – пишите репортаж. Хотите статью – пишите статью. Ко-ро-че: что хотите, то и пишите!»
Что хотел написать я?
Перекрестные звонки по инстанциям, ответственным за досрочную – а в те парадоксально-загадочные времена все объекты были досрочными! – сдачу в эксплуатацию столичного автовокзала, привели меня в состояние легкого сумасшествия: одни чиновники, мягко говоря, валили всё на других чиновников и никто, значит, не был виноват. Никто! А автовокзал, как проклятый, завис. Почему завис?
- А потому! – Не упускал возможности напустить таинственности каждый из моих собеседников.
Хотя… что они могли сказать мне, еще не состоявшемуся сотруднику «АТК»?
Ничего путного из уклончивых кривотолков чиновников я, увы, не вынес.
Я понял: чтобы добраться до истины, понадобится минимум полмесяца, а не полдня. А времечко летело вперед, сокращая с каждой минутой отведенный мне срок.
И все-таки: что писать?
Я положил перед собой стопку чистой бумаги и доверился интуиции и ещё каким-то, неведомым мне, силам.
В итоге не получилось ни фельетона, ни проблемной статьи, а получилось нечто, где было всё, что я видел и слышал, однако не было и тени безнадежности ситуации.
Захаров, прочитав материал раз-другой, спросил напрямик, глаза в глаза:
- Так вы всё-таки за кого: за волков или за овец?
Мне хватило наглости сказать:
- Больше того, что написано, мне сказать нечего…
Дальше повторились вчерашние шестьдесят секунд паузы.
Про себя я, стараясь сохранять внешнее хладнокровие, размышлял: согрешил ли я против истины? Нет. Представил ли черное белым? Нет. Увильнул от убийственной прямолинейности и осторожно недосказал то, что логически следовало из фактической стороны дела? Пожалуй, да. А, если допустить обратное, когда было бы сказано то, что не являлось открытием ни для кого (часть денег разворована, та же судьба постигла стройматериалы, а бездарность организации строительства увеличила продолжительность работ вдвое, причем – изначальной концепции реализации проекта не было вовсе)? Что – тогда? Отправил бы Захаров в печать мой опус? Сомнительно. А, если, допустим, вопреки здравому смыслу, это всё-таки произошло? Наверняка, бульдозер партийной идеологии размазал бы своими гусеницами и журнал, и Главного. А что касается меня, то меня-то эти гусеницы и давить-то побрезговали. Я бы отделался легким испугом: путь к доброму имени мне был бы заказан! Пришлось бы подождать лет десять, пока народу не объявят о (святая святых!) свободе слова, а до тех пор походить в дворниках!
Василий Яковлевич, ссутулившись над письменным столом, опять пересмотрел рукопись справа налево и слева направо.
- У вас оказались все сыты,- сказал он ровно, без эмоций.
И добавил после паузы:
- И целы. Ну-ну…
Что это «ну-ну» могло означать? Похвалу? Разочарование?
Что это могло означать, я смутно стал понимать, когда увидел на доске объявлений приказ по редакции: «Зачислить в штат «АТК» на должность корреспондента…»
Итак, начало партии на черно-белой доске было положено.
Также мне был дан шанс – по возможности грамотно! и по возможности не горячась! - разыграть ее…



…положительный исход этой партии (то есть – карьера и благополучие) дался мне и просто, и сложно.
Просто – потому что существовали устоявшиеся четкие правила игры, определённые советско-коммунистическим режимом. Первый раз загляделся – потерял фигуру. Второй раз прохлопал ушами – потерял инициативу. Смог обойтись без грубых ошибок, да ещё провести одну, две, три, десять результативных атак – ты уже близок к королю противника и готов угрожать шахом, а, может, и матом.
Сложно – потому что в ходе игры тебе могут переломать не только руки и ноги, но и надломить твоё сокровенное, неповторимое и непохожее ни на что другое во всей Вселенной, твоё хрупкое «Я». А могут (случись ситуация игровой мясорубки) и вообще растоптать: слишком уж много существовало разных «но» в те загадочно-парадоксальные времена. Тогда недостаточно было иметь легкое перо, холодную голову и ясную цель. Помимо всего этого следовало ещё не ошибиться со вступлением в серьезную игровую комбинацию: войдешь в неё рано – плохо, замешкаешься – ещё хуже. Но если уже ввязался в бой – придерживайся простого правила: делаешь – не бойся, боишься – не делай!
Начало (дебют) в редакции «АТК», затем переход в газетный еженедельник, следом – работа на ТВ (когда круг моих героев расширился беспредельно: от последнего пьянчужки до недосягаемых вельмож республиканской партийно-советской элиты) всё пришлось ко времени – ни поздно и ни рано!
Особая привлекательность той поры состояла в том, что работать и жить выпало на разломе эпох: до 85-го и после 85-го, до перестройки и после начала перестройки. Интригующее время! Шанс найти себя и выразить себя увеличивался многократно.
Китайцы на этот счет иного мнения: не приведи, Господи, жить во времена революций! На то они и китайцы…
Не всё – конечно! – давалось легко. Были и сердитые звонки в столицу от областных начальников, недовольных амбициозным молодым человеком (то есть – мной). Были и правительственные телеграммы с жесточайшими ультиматумами урезонить и спустить с небес на землю мою зарвавшуюся персону. Были и другие инциденты, как, например, судебные тяжбы, где я выступал в роли ответчика. (Хорошо, однако, быть ответчиком, когда за спиной у тебя Гостелерадио!) Но всё складывалось более, чем удачно. Явные минусы обращались в плюсы. И чем страшнее были угрозы, тем большим был резонанс от того, что я делаю и как я делаю, а, значит – успех, триумф.
Конечно – возможностей с треском вылететь с работы было миллион. Одно неверное движение, один неверный ход могли превратить в мгновение все мои труды в пепел, в ничто.
Я не получил детский мат в три хода и не попал в ловушку, клюнув на лукавую жертву тяжелой фигуры. Чтобы получить детский мат, надо быть просто олухом. В таком случае, лучше не ввязываться в игру вовсе. Но!.. От нелепых промахов и самодовольной глупости Господь Бог меня оградил! Поэтому не миновал меня и звездный час, не миновали и лавры…
(Кстати о парадоксах. Особой любовью у высоких начальников, я не пользовался. Слишком непросто появлялись на свет мои «шедевры». И слишком непростую реакцию вызывали мои исследования действительности. Начальникам, куда, как проще, было найти предлог и избавиться от моих услуг в качестве автора одной из самых «неправильных» телепрограмм на государственном канале, чем продолжать терпеть меня и мои эфирные эксперименты. Тем не менее, ни у кого не поднялась рука это сделать. Никто не решался пилить сук, на котором сидели и они тоже? Вероятно. И очевидно, что вместе с пикантными неприятностями, которые приносили мои «шедевры», мои боссы зарабатывали вполне законные очки. На самом верху власти требовали открытия «закрытых» тем, новых подходов и новых форм и они их получали: хотите большей аналитичности и оригинальности – пожалуйста! Подобные опыты я производил ежедневно: в части постановки темы, в части сценариев и режиссуры, в части съёмок и монтажа, в части формирования команды, работающей над программой и в части оплаты её труда. Поэтому на планерках, летучках, в коридорах мне улыбались, как старому другу, с подобострастием жали руку, мило поздравляли с очередным успехом. Передо мной расшаркивались и заискивающе опускали глаза. Мной громко восхищались. Просили поделиться профессиональными тайнами и находками. А я видел фальшь. Я не мог не видеть фальши в словах, в улыбках, в дружеских похлопываниях по плечу, в крепких или нежных объятиях. И я понимал (как, впрочем, не только я), что иного пути зарабатывать очки, успешно планировать и реализовывать шахматные комбинации просто нет. Поэтому и выходило – я устраивал своих осторожных боссов, мои боссы устраивали меня. Все были довольны. Довольны до определенного времени.)



…дебют второй партии на черно-белой доске, когда перестройка в СССР набрала крейсерскую скорость и «процесс пошел», был не менее удачным, чем в первой. Поэтому карьера и благополучие во второй раз дались, как прежде: и просто, и сложно.
Просто – потому что развитие событий на стыке двух эпох, застоя и демократизации, были вполне прогнозируемы и высчитать пиковую точку в этой системе координат не составляло никакого труда.
Сложно – потому что возникли новые проблемы – такие, как рынок и финансы, нацидея и дискриминация, рэкет государственный и частный.
Государственное телевидение Республики Казахстан взорвалось реформами и выкинуло на улицу всё, что мешало нововведениям – в том числе и меня с моими суперпрограммами! – не в одночасье.
Зернышки перемен, посеянные 1985-ым годом, прорастали постепенно. Поэтому, ещё находясь в штате ТВ, кое-кто из журналистской братии уже тогда позаботился о создании предпосылок ближайшего старта в новых условиях революционной действительности.
Позаботился об этом и я.
Так, параллельно с госработой появились частные кампании со своими печатями, расчетными счетами, где на полную катушку трудились бухгалтеры и плавали немалые по тем временам суммы денег. Вид деятельности частных кампаний был таким же, как и на госслужбе, с тем лишь отличием, что работа, выполненная самостоятельно, оплачивалась несколько иначе: нулей в гонорарах было значительно больше. Поэтому, когда вопрос о перекройке сетки вещания на ТВ встал ребром («Зачем национальному каналу иметь русскоязычные телепрограммы? московских каналов, вещающих на Казахстан, вполне достаточно!»), не всех этот «внезапный» казус застал врасплох.
В Алма-Ате возникли «из ничего» новые телеканалы. Для них потребовались «новые» телепрограммы и «новые» команды. Казавшаяся, на первый взгляд, свободной рыночная телениша уже давно была поделена.
Работа стала называться новым словом – бизнес!
- Один хрен, только вид – сбоку! – Острил по этому поводу Борька.
Бизнес (как и госработа раньше) кормил, поил, одевал. И ещё (не как раньше) – заставлял заботиться о размещении свободных капиталов. Куда их можно было деть? На покупку, к примеру, телестудии типа «Бэтакам» стоимостью миллион долларов – разумеется, не хватило бы, как не тужься. На приобретение более дешевой, но непрофессиональной техники – хватало, однако она была ни к чему. Таким образом, появились на свет – почти из воздуха! – коммерческие проекты. Однажды на свой страх и риск наша кампания купила и тут же продала оптовую партию отечественных телевизоров. Суммы, заработанные в считанные часы, оказались внушительными. Не меньшее удовлетворение принес азарт молниеносного оборачивания денег с молниеносным их увеличением. Так, параллельно телевизионно-рекламному бизнесу заработал бизнес оптово-коммерческий. И снова – был и звездный час, были и лавры…
Наша жизнь, тем не менее, изменилась незначительно.
Как и раньше, с утра и до ночи, на работе и дома трезвонил телефон. С тем лишь отличием, что прежде это был обыкновенный аппарат, а теперь – необыкновенный, без шнуров, его трубка могла лежать в автомобиле, в офисе, а могла покоиться в твоём кармане.
Как и раньше, на работу я добирался к полудню. С тем лишь отличием, что прежде я мчался на такси, а теперь у подъезда меня терпеливо поджидал персональный автомобильчик.
Как и раньше, у меня был обыкновенный рабочий кабинет. С тем лишь отличием, что прежде я за него не платил, теперь – приходилось.
Как и раньше, не хватало времени, была постоянная запарка, дни отдыха не всегда совпадали с субботой и воскресеньем. С тем лишь отличием, что прежде ненормируемость рабочего дня возмущала жену меньше, теперь – больше.
Принципиальные, на первый взгляд, изменения, коснувшиеся семейной платежеспособности, кривая которой в финансовой системе координат неуклонно ползла вверх, опять мало повлияли на отношение к самому понятию денег. Проблема, как и раньше, была не в деньгах, а в возможности реализации собственных проектов. Деньги же, как таковые, интересовали мало. Они просто были, как раньше, так и теперь, вот и все.
- Макс, ты же православный, - говорил Борька, - поэтому и деньги тебе ни к чему… Поэтому они тебя не интересовали, не интересуют и не будут интересовать… - И добавлял самодовольно. – Что не можешь объяснить сам, спрашивай меня, отвечу, так уж и быть…
Что касается иллюзорных представлений о свободе, о чём, как о манне небесной, кричали вокруг все и вся, то это больше забавляло, чем вдохновляло на великие свершения. Свободы, как и во все времена, было ровно столько, сколько можно осилить, сколько её требуется и к какому её количеству есть готовность.
Что касается несвободы, то на разломе эпох, если проблему не решали деньги – тогда её решали большие деньги.
Жизнь, действительно, изменилась для нас мало.
Другой вопрос: как долго это могло продолжаться?
Другой вопрос: было ли в наших силах намеренно-долго оставаться в этом состоянии эйфории, состоянии довольствования всем и вся в то время, когда т.н. русскоязычное население Алма-Аты и Казахстана (более 60 процентов), в ряды которого вошли не только, собственно, русские (но и немцы, евреи, поляки, корейцы и все прочие гомо и не гомо сапиенс, говорящие по-русски), пришло в движение: кто-то отправился за лучшей долей в США, кто-то – в Германию, кто-то – в Израиль, а кто-то – в Россию…
Итак, могли ли мы и дальше преспокойненько почивать на лаврах?
Да, наверное, могли. Как? Да, очень просто – ушли бы с головой в работу и просто жили. Жили по-прежнему. Если бы… если бы не одно обстоятельство – подрастающие Юлька с Кристинкой! Какое их могло ожидать будущее в государстве под названием Казахстан? Будущее под названием «никакое»…
Звездный час и лавры, безусловно, не исключили из жизни некоторые банальные закономерности. Скорее даже наоборот – увеличили их вероятное количество. Например, один лишь визит высокого ранга холёного чиновника в наш офис, где мы только-только закончили ремонт, принёс много непредвиденного: решением администрации столицы все помещения, арендуемые нами на законных основаниях, сроки аренды которых истекали через четыре года, мы обязаны были освободить немедленно, а в налоговую инспекцию – срочно! – предоставить данные бухотчетности. И вообще – вся деятельность нашей кампании, как выяснилось, стала вызывать большие-пребольшие опасения, в нашей работе усматривалась чуть ли не угроза государственной безопасности Казахстана.
«Государство» почувствовало себя в безопасности, когда мы – делать было нечего! – из обжитого офиса, который был лицом кампании, хорошо узнаваемым и нашими клиентами, и нашими партнерами, съехали.
Новый офис потребовал опять ремонта и опять денег. Но это не страшило.
Дела, вопреки всем сложностям, шли своим чередом.
Денежки на расчетный счет капали ежедневно. До поры!
И пора эта не заставила себя долго ждать.
После очередного посещения банка наш главбух пришла в слегка ошалевшем состоянии: был арестован наш счет за – якобы! – неуплату налогов. На пользование деньгами был наложен запрет. И не когда-нибудь, а именно в тот день, когда нам предстояло сделать несколько очень важных финансовых перечислений. Увы, очередной сделке, очень выгодной и очень важной, не суждено было состояться. В результате мы отказались не только от явных выгод, но и уплатили (позже) неустойки по счетам за срыв контрактов.
Шок длился недели три.
И недели три у всех всё валилось из рук, пока налоговая не сняла арест. А сняла она его походя. Так же, как и наложила. Будто ничего страшного не произошло. Никто ведь не застрахован от недоразумений: нет, это не дискриминация, это не происки национальных экстремистов, это, тем более, не государственная политика, власти обеими руками за конкуренцию и свободный рынок!
Друзья сочувствовали, партнеры равнодушно пожимали плечами: такова жизнь!
Надо было сопротивляться и выживать. Выживать и сопротивляться. И быть готовым к новым сюрпризам.
Хорошо, если подобные переплёты не подталкивают к мысли обзавестись парой-тройкой автоматов Калашникова, а также – поднабрать в штат бандитов в, так называемый, отдел охраны. А если подталкивают? Поступать так, как прежде: делаешь – не бойся, боишься – не делай?!
Шок прошел.
То, что было в мыслях, в мыслях и осталось.
Маховик жизнедеятельности компании, запущенный не вчера и раскрученный до таких оборотов, когда одной силы инерции достаточно было для движения вперед, продолжал работать в нормальном режиме. Остановить его мгновенно было практически невозможно, не уничтожив всех сотрудников физически и не стерев из памяти людской сам факт нашего существования. Задел в работе компании был обеспечен лет на пять вперед, не меньше. Поэтому в ближайшем будущем можно было не пороть горячку и не метаться в поисках перспективных проектов, а попросту сидеть себе и поплёвывать в потолок, работая в своё удовольствие и наслаждаясь жизнью.
Что могло помешать этому?
Да, ничего, думал я тогда.
Ничего, кроме второго всемирного потопа.
И я ошибался…





…задавать недетские вопросы разные дети начинают в разном возрасте.
Наш ребенок, старший, стал требовать серьезных ответов в шестилетнем возрасте.
- Папа! А что такое суверенитет? – Спросила как-то наш Юляш-беляш.
- Суверенитет? - Переспросил я и, придав своему облику максимум серьезности, сказал. - Суверенитет, дочур, это просто! Это независимость и прочие там фигли-мигли, как Конституция, национальный флаг, гимн…
Я и значения никакого не придал самому вопросу и его возможной подоплеке: ну, спросил ребенок - ну, я и ответил! А чуть погодя, когда увидел, что Юлька ещё чего-то ждет от меня, намекнул:
- Подрастёшь-поймёшь!
- Нет, папа!- Стоял на своём наш ребенок.- Мне надо сейчас!
Пришлось уступить. И рискнуть сказать что-то вразумительное, чтобы быть понятым.
- Суверенитет, дружок, - ласково произнёс я, словно рассказывая сказку, - это, когда мы сидим, к примеру, и пьём чай из одного чайника…
- Так, - перебила меня Юлька, - ну и что?
- И вдруг! - С пафосом воскликнул я. - Нам перестает хватать одного чайника! Поэтому все мы обзаводимся своим собственным чайником! Тамаша !.. Когда у каждого свой чайник, а стол - один, мы все за ним суверенны. И друг от друга как будто бы независимы… Не ясно?!
- Так бы сразу и сказал,- отступилась Юлька.
С образным мышлением, славу Богу, у детей все в порядке.
Казалось, проблема была снята.
Прошла неделя. И Юлька - опять принялась меня пытать.
- Суверенитет - это не только, когда свой чайник! - Упрекнул меня наш серьезный ребенок. - Когда свой чайник - это слишком просто…
Поговорили и забыли.
Третье напоминание о суверенитете было последним.
Был обыкновенный вечер, не предвещающий серьезных разговоров, а тем более - серьезных решений. Мы ужинали. Кристинка, младшая, щебетала, не умолкая ни на секунду. Жена была занята сменой блюд. Я управлялся с вилкой и ножом и одновременно говорил по телефону. Всё, как всегда. Одна Юлька - хмурая, напряжённая, будто в рот воды набрала.
- Что случилось, малыш? - Допытывались мы.
- Ничего! - Угрюмо и твёрдо отвечал ребенок, всем своим видом давая понять, что донимать её расспросами бессмысленно: ничего не скажет.
Позже выяснилось, что во дворе шестилетний сверстник по имени Ерлан, мальчик из соседнего дома, часто оказывающийся вне общей игры, заявил малышне следующее:
- Скоро мы вас всех, неместных, вырезать будем! Понятно? Много вас поразвилось в Казахстане - жизни нет!
Развернулся и важно ушел.
Ребятня была напугана. Игра разладилась. Все разошлись по домам.
Конфликт нешуточный!
Явно не своими словами говорил Ерлан. Слова были услышаны, а потом повторены.
Я же, без тени беспокойства, спросил, уверенный в безобидности того, что произошло:
- И ты поверила?
- Знаешь, папа!.. - Укоризненно-строго и не по-детски серьезно произнесла наша маленькая дочурка, - он говорил очень спокойно… и очень зло! Как взрослые!..
Подсознание молниеносно сработало: что ж, если для себя впору обзаводиться Калашниковым, то и детям не помешало бы вручить по пистолету - на всякий пожарный!..
Следом - благополучно была продана наша кампания, с пятилетним, как минимум, заделом в работе и со всем штатом сотрудников. Продана абсолютно выгодно и, наверное, вовремя…




…кому-то определено одну-единственную шахматную партию разыгрывать всю жизнь: ход за ходом, комбинацию за комбинацией. А кому-то суждено - разыграть по полной программе несколько партий.
Сколько определено партий разыграть мне?


…сколько раз мне предстоит выставлять фигуры в исходную позицию?
Два раза?
Три?
Больше?..



Поздно вечером, двадцать седьмого (отличный этот месяц - декабрь!), у меня опять случился срыв.
Опять - давление запредельное. Опять - тяжелая голова. Сердечко захлебывается. А наполнение пульса - слабенькое-слабенькое.
До "скорой" дело не дошло.
Благодаря горсти таблеток и массажу, который Бэлла делала уже мастерски, почти профессионально, мне стало полегче, а потом - и вовсе отпустило. Отпустило так, что и самому не верилось: а было ли с тобой что-то страшное часа два назад? И было ли так плохо, что и старуха с косой перед глазами мерещилась?
Казалось - будто ничего и не было.
Даже сигарету захотелось выкурить, что мочи нет терпеть. А это верный признак - отпустило окончательно.
И еще - тут же потянуло ко сну…



…во сне привиделось любопытное.
И любопытно, что запомнилось.
Запомнилось четко: в деталях и подробностях.
Вероятно, сон был неглубоким и недолгим, и сознание парило над прозрачной границей между реальностью и забытьём.
Когда, с улыбкой, пересказывал сновидение Бэлле, она смотрела как-то испытующе-подозрительно и чуть испуганно.
Я мог представить, какой сумбур внесло услышанное в её мысли…



…началось всё с туннеля!..
Чудовищно-длинный серый туннель, уходящий в перспективу.
По обе стороны туннеля - двери, проёмы, замысловатые арки (их несчётное количество!). Оттуда входят-выходят люди, множество людей. Они снуют, как заведенные механические игрушки, туда-сюда. А кто-то из них - вливается в бесконечный людской поток, который движется в полумраке строго по середине туннеля: размеренно-монотонно и с одинаковой скоростью - вперед, только вперед! Но - куда? Куда устремляется это человеческое скопище?
В этом потоке, стиснутый со всех сторон человеческими телами - какими-то неживыми, марионеточными! - нахожусь и Я.
И выбраться из потока невозможно.
Наконец, туннель выходит в огромный подземный зал, своды которого уносятся высоко-высоко вверх. И оттуда, сверху, ослепительно-ярко светят очень мощные, непонятных, неземных конструкций светильники.
Теперь я вижу, что в зал движутся потоки людей и из других, небольших туннельчиков, расположенных и слева, и справа от того магистрального туннеля, в который по непонятным причинам попал и Я.
Движение в зале - спонтанное, люди копошатся здесь, как муравьи. А выход из зала только один - в ещё более широкий туннель (уходящий в перспективу!), куда в итоге, как загипнотизированные, и вытесняются все люди, накапливающиеся в невероятных размерах подземном зале.
Я - среди толпы.
Я нахожусь ещё в центре зала.
Я прохожу мимо Группы людей, которые не движутся, как все, а стоят.
По негласным и неписанным законам, никому не позволено стоять здесь, именно в этом зале. Всем надо двигаться. Медленно, но двигаться. А Они – стоят.
Они стоят и спокойно разговаривают. Они стоят и улыбаются друг другу.
Они - не как все. Они - избранные?
Они стоят и что-то пьют прямо из бутылок.
Они стоят и равнодушно-внимательно рассматривают людей, проплывающих мимо них.
Я чувствую, не поворачивая головы, взгляд Одного из этой группы.
Я пытаюсь выбраться из толпы - не удается. Пытаюсь опять - и опять тщетно.
Наконец, что-то всё-таки помогает мне выбраться из муравейника человеческих тел.
Я подхожу к Человеку, который на меня смотрел.
Я вижу Его впервые.
Мы стоим друг против друга.
Наверное, следует познакомиться?
Мы знакомимся и не удивляемся тому обстоятельству, что наши имена и наши фамилии одинаковы.
Совпадение?!
В следующее мгновение меня вновь засасывает в себя людской поток и тащит дальше, к выходу из зала.
Я вяло сопротивляюсь и начинаю покорно идти вместе со всеми, хотя чувствую нарастающее внутреннее беспокойство: мне надо назад, обязательно надо вернуться назад!..
До входа в тот последний туннелище, в ещё более чудовищный и громадный, остаётся несколько метров.
У меня ещё есть шанс вырваться из общего потока.
Я использую этот шанс и из последних сил расталкиваю толпу, разрушая строгую гармонию её движения. И - освобождаюсь.
Я бегу назад.
Я бегу и никак не могу найти ту Группу - Группу непохожих ни на кого людей (среди которых был Он), стоящих независимым островком среди всеобщего оголтелого движения вперёд и только вперёд.
Их нигде нет. Я не вижу Их.
Я пробираюсь, несмотря на сопротивление потока, вправо. Потом - влево.
Я нахожу то место, где мы разговаривали с Ним.
Теперь там лежат трупы - один ряд, второй ряд, третий…
Между рядами можно ходить, будто кто-то предусмотрительно оставил коридоры между безжизненных тел.
Все лица прикрыты фотографиями этих же людей.
Я ищу Его.
Я подхожу к Его телу.
На Его лице лежит моя фотография…



…я рассмеялся.
То есть - я попытался рассмеяться и попытался сделать это непринужденно. Следовало снять напряженную паузу, которая угрожающе затягивалась после моего рассказа.
- Тебя это так развеселило? - Спросила Бэлла…



…вспомнил!
Наконец-то вспомнил последний, недостающий штрих моего мистического сновидения.
Его, этот штришок, я как раз и упустил, рассказывая жене событийную канву происшедшего.
Именно эта "пустяковая" подробность, блуждая в потёмках подсознания, и не давала покоя: что-то я не досказал, что-то улетучилось, словно эфир, что-то очень важное осталось между слов.
Я упустил музыку!
Там, под каменными сводами подземного зала, во время всех событий, звучала "Органная месса" Баха - возвышенно, величественно и мощно!..
Почему именно – Бах? Хотел бы и я узнать – почему.
Туннели, людские потоки ещё раз мысленно пронеслись в воображении.
Теперь всё встало на свои места…
И не отличить было живых от мёртвых, и мёртвых - от живых…



…когда я разобрался с Бахом, понял - надо было не спешить с откровениями.
Кто тянул меня за язык?
Хотел развлечь жену?
Развлек!
Мысль о том, что не отличить живых от мертвых, была для Бэллы, как нельзя, кстати!..



…не без скандала - что, чуть отлегло - сразу за сигарету? - вышли на крылечко дома Нины Николаевны. На воздух. На волю.
За вечер снега навалило по колено. Кругом - белым-бело. Небо - в звёздах. Красотища!
Жена - усталая, издёрганная.
А я - как будто бы ничего, у меня всё в порядке.
Как будто бы всё, что случилось сегодня и не сегодня, случилось не со мной, а с каким-то посторонним человеком.
Мне - именно - мне! - легко, свободно. И настроение - какое-то неописуемо-космическое!
- Такое впечатление, - сказал я, - что болезни приносят не одни только гадости, мерзости и прочие неприятности…
Бэлла вопросительно посмотрела на меня.
Тот же внимательный взгляд. Та же настороженность.
Я продолжал:
- Они взамен прибавляют не то, что мудрости. Они - парадокс! - лечат нас. Очередной приступ - и что? Мир видится проще, проблемы - ничтожнее…
Бэлла ничего не ответила. Слушала внимательно, но опять промолчала.
Настолько, наверное, ошеломляющим для неё оказалось моё откровение, что и сказать было нечего.
Так мы и простояли молчком, пока я выкуривал сигарету, не проронив больше ни слова, ни полслова…



…теперь свои сны видела Бэлла, а я бодрствовал.
На цыпочках, чтобы не скрипели половицы и чтобы никого не потревожить, я несколько раз ходил на кухню, заваривал чай и возвращался к письменному столу.
Я не скучал.
К полуночи среди рукописей я нашел "Клетку", написанную в Алма-Ате в 1987-ом, ровно десять лет назад…



Декабрь, двадцать восьмое…

«Когда вы познаете себя, тогда вы будете познаны и
вы узнаете, что вы - дети Отца живого. Если же вы не
познаете себя, тогда вы в бедности и вы - бедность.»
Евангелие от Фомы, ст. 3 (II кодекс Наг-Хаммади).




Если для Бэллы двадцать восьмое декабря началось утром, то для меня оно наступило сразу после полуночи, в 00 часов…



…исполинских размеров мужчина в щёгольском костюме цвета мокрого асфальта с трудом сдерживал негодование, ёрзая в тесном крутящемся кресле.
Стандарты кресла не совсем соответствовали стандартам его хозяина, точнее - совсем не соответствовали им. Казалось - если не сейчас, то непременно через секунду-другую могучее креслище с хрустом и последующим за ним космическим ускорением разлетится обломками в непредсказуемых направлениях.
- Идеология, дорогой Вы наш профэссор - это не хухры-мухры! - С трудом выговаривая слова сказал он. - И не какой-нибудь там шашлык-машлык!..
То, что накопилось в мыслях, по-видимому, не могло само собой систематизироваться и потому вместо стройной и пламенной речи с языка срывались предательские словечки типа "шашлыков-машлыков". А нужна была твердость и логика. Логика и твердость. А вместо всего этого - "хухры-мухры"?!.
Декан остановился, чтобы перевести дух.
Его лицо было пунцовым. Его душил безукоризненный узел малинового галстука. Ему хотелось вырвать с корнем пуговицу на воротничке белой хлопчатобумажной рубашки. Ему нужно было давно отпустить узел или, вообще, скинуть эту удавку с шеи. Этикет - это, конечно, хорошо! Но к чему этикет в данной ситуации?
В прокуренном кабинете - ни сквознячка, ни дуновения.
Жара - адова.
Желеобразный воздух, казалось, можно было резать ножом и выбрасывать кусками в окно.
Было видно, как декану было неуютно находиться сейчас здесь, за огромным столом, заваленным ворохом бумаг, бумажек и прочей ерундой - трудным итогом горячего времени вступительных экзаменов.
Ситуация накалялась.
Не европейского типа глаза декана превратились теперь в чёрные штрихи-прорези.
Его лихорадочный, блуждающий взгляд скользнул за окно и остановился, будто обнаружив там что-то спасительное. Дышать стало легче. Голова прояснилась. Почему? Да, потому что не мозолил больше глаза, мешая настроиться на нужный лад, сам "предмет" ярости и гнева - тот, кому и предназначалась готовящаяся головомойка.
"Предмет" этот, с битломановской шевелюрой, в вызывающе-потёртых - по моде! - "вранглерах" (не подделках, а самых, что ни на есть настоящих, фирменных - и откуда у сопляка деньги?!) стоял и с усталым безразличием смотрел декану точно в переносицу.
Именно: стоял и смотрел…



…был конец алма-атинского августа.
Ртуть в термометрах зашкаливала за тридцатиградусную отметку.
Позади - два журфаковских творческих тура и четыре экзамена.
Жара была поистине адовой. Духота - не продохнуть. В декановском кабинете не хватало – разве что! - простынь, веников и тазиков, как в бане.
Спасти ситуацию мог кондиционер: вилку - в розетку и с каждой минутой становилось бы легче.
Кондиционера в кабинете декана, увы, не было.
Я понимал, что этот, обливающийся потом, человек мог сделать со мной всё, что угодно, всё, что могло взбрести ему в голову: растоптать ногами, стереть в порошок, уничтожить…
Я знал - в руках декана в тот момент была власть над моим настоящим и власть над моим будущим!
Лучше меня понимал это сам декан. Но что-то мешало ему тотчас воспользоваться данной ему властью. Что?
Если бы декан прямо и ясно сказал, что он для моей драгоценной персоны в данный исторический момент - это всё, а моя драгоценнейшая персона в данный исторический момент - это нуль, это абсолютное ничто, я бы не стал спорить. Зачем?
Что он хотел увидеть в моих глазах и что не увидел?
Страх?
Возможно, страх.
Чего он ждал от меня?
Что я раскисну и стану молить о пощаде?
Возможно, ждал.
Что он не мог понять?
Почему нет страха?
И почему вместо страха есть лишь безразличие на моей физиономии и во всём моём облике?..
Я отлично понимал смысл происходящего и цену каждого слова и жеста, но ничего не мог с собой поделать.
Я стоял и смотрел декану точно в переносицу. Словно под гипнозом…



…"ностальгические" времена!..
Только что вышли в свет брежневская "Малая земля" и "Целина" и надо было, как можно невиннее, излить на бумаге своё неподдельное восхищение шедеврами партийной элиты, чтобы претендовать в той жизни на что-то. Я - излил. И я - претендовал.
За первый тур, письменный, я отхватил пятерку.
Со второго тура, с собеседования, меня едва не выгнали вон - несколько фамилий членов Политбюро, как назло, вылетели из головы и вспомнить их мне так и не удалось. Комиссия полистала мое личное дело, пошепталась и сделала вид, что ничего страшного не произошло. Рекомендации изданий, где я печатался, фамилии рекомендателей решили исход в мою пользу, несмотря на мой, неазиатский, разрез глаз, несмотря на мой битломановский вид…



…дорогой Вы наш профэссор! - Выдохнул уже намного спокойнее декан.
Спасительное окно возымело-таки своё действие.
Глаза моего судии и палача смотрели теперь оценивающе и надменно.
Подчеркнутое "Вы" звучало не иначе, как оскорбление, как издевка. Не говоря уже о такой остроумной находке, как употребление слова "профэссор".
Среди абитуриентов я и был, на самом деле, "профессором" (по числу публикаций, по суммам, полученных за них гонораров!), что являлось для декана более всего непростительным.
Я мог сорваться. Я мог нагрубить. Кто такой, в конце концов, декан?..
- Если Вы, вчерашний школьник, считаете, что своим присутствием осчастливили весь университет, - продолжал чеканить каждое слово декан, - то глубоко заблуждаетесь, дорогой Вы наш! Не пропадет без Вас КазГУ!
Я чуть было не вставил: "А вдруг пропадет?"
- Что? Думаете - я забыл, кто число членов Политбюро увеличил до состава ЦК? - Закричал он. - Ну, ничего. Мы простили Вашу забывчивость. А, может быть, не надо было? А?.
Показалось, что разговор стал выворачивать на более миролюбивое продолжение.
- Помню-помню ваше личное дело, - вкрадчивый голос декана зазвучал горным ручьем, - вырезок - тьма! Здесь тебе и радио, и "Вечерка", и "Боевое знамя"… "Нью-Йорк-таймса" и "Вашингтон-Поста" не хватает…
Я чуть было не вставил: "Есть и "Нью-Йорк-таймс!"
- Все, видите ли, представили десять публикаций, а у Вас - целое собрание сочинений! Вай, вай, вай!..
На этом хитрая преамбула закончилась. И началась атака:
- И везде-то Вы, дорогой Вы наш, поспели!.
Пауза.
- Думаете, я не знаю, как готовятся все эти, так называемые, публикации? - С угрозой выпалил декан. И тут же продолжил ласково-ласково, - думаете, я не знаю, дорогой Вы наш профэссор?! Я Вас спрашиваю?..



…я отлично знал, что знает декан.
Например, я знал, что он в курсе того, что моё "собрание сочинений" - не фикция, что никто за меня не написал ни строчки и тем более - никто их для меня не купил.
Например, я знал не хуже декана, как и каким образом (в большинстве своём!) набирались эти фолианты из десяти публикаций, необходимые для поступления на журфак. Ну, позвонил влиятельный папулька какого-нибудь балбеса в газету, объяснил ситуацию ("надо помочь!") и информашка за нужной подписью уже стоит в номере. Если нет папульки, можно прийти в редакцию и без стеснений поплакаться ("так, мол, и так, не губите, братцы!") и братцы не погубят, тиснут, что надо: подумаешь, проблема-то?! Вот и весь, что называется, шашлык-машлык!
На это, собственно, и намекал декан: знай своё место, не высовывайся!
Мне надо было признаться, что мои "собрания сочинений" - липа?
Мне надо было дать понять, что я готов заворожено смотреть в рот декану и внимать каждому слову, каждому намеку?
Он намекнул: ты не зарывайся, ты определись, какому Богу будешь молиться и исповедоваться (тому ли, кто ведёт общество к светлому будущему, или тому, которого увидел в себе?).
Он намекнул: ты не ерепенься, ты только подтверди своё послушание, нам проще находиться по одну сторону баррикад, чем воевать, мы примем тебя в свою тёплую кампанию, только знай (хотя бы пока!) своё место. Журфак - это элита, это кузница интеллектуальных кадров партии, а партия - это всё… Здесь своя иерархия ценностей и свобод… Со своим уставом в чужой монастырь не лезь!
Беда в том, что своё место я знал.
Ничуть не изменило моё мироощущение и то обстоятельство, когда в списках поступивших на «элитарный» факультет я увидел фамилии тех, кто и не пытался скрывать: да, организовали для них эти десять обязательных и позорных фитюлек! Ну и что из того? Важен результат!
Важен результат?
Тогда стоит ли мучить себя и других вопросом: кто правит миром?..



…редакционную кухню, к тому времени, я знал не хуже декана.
Я знал, как рядовое выступление секретаря парткома рядовой арбузной мастерской на рядовом собрании вымучивалось потом на редакционном столе в аналитическую статью. Как попробовал бы какой-нибудь корреспондентишка не дотянуть материал до нужной кондиции. Как под статейкой появлялась подпись секретаря, как корреспондентишке это шло в зачет. Потому что была гонорарная сетка 40 на 60, где сорок процентов - гонорар редакции, шестьдесят - авторский (для таких, как тот секретарь). И был план на авторское: не отработал его, не видать и гонорара собственного, заработанного. Поэтому практически все газетно-журнальные материалы писались штатными сотрудниками.
Таковы были правила игры.
Короче говоря, иллюзий об особенной романтике, витающей в редакционных стенах, о великих откровениях, попадающих - о, чудо! - на страницы периодики, я не питал. Уже тогда.
Свой первый материал я увидел напечатанным с сокращениями, но - без правки. И это стало событием. Не для меня. Для редакции, куда я дерзнул отнести свой опус. На меня посмотрели так, словно к ним зашел не малолетний гомо сапиенс, а забежал на кривых лапах детеныш крокодила: ох, какой он экзотично-зубастенький! и какой нагловатенький! и какой забавно-резвый!
Конечно, меня не забыли похлопать по плечу: молодчина! Не пропадай, забегай на огонек!
Я не пропадал.
После того, как по почте мне прислали гонорар в десять рублей - бешеные по том временам и для меня деньги! - я был согласен казаться в глазах других и кривоногим крокодильчиком, и кем угодно. Ты что-то там "натворил" за пару деньков, а тебе еще и денежки причитаются за это?!
Так публикации стали для меня не целью, а следствием. Следствием первых десяти рублей.
Так образовался весь ворох вырезок, представленных мной в приемную комиссию.
Так образовался повод для декана поставить под сомнение моё "творчество".
Скажи я тогда ожидаемые покаянные слова и, тем самым, подтвердив своё согласие быть в сытой кампании, куда входил и декан, мне, может быть, пришлось до сих пор разыгрывать одну-единственную партию на доске из 64 черно-белых квадратов?..
Я не сказал покаянных слов.
Я стоял и смотрел моему судии и палачу точно в переносицу.
Мне было не интересно, какой приговор будет вынесен: приговор справедливый или не очень.
Я думал о другом.
О чём я думал? Если сказать честно, то никто, наверное, и не поверит: о шахматах! Да-да, именно о шахматах, как бы смешно и абсурдно сейчас (да и тогда!) это не выглядело.
Я пытался представить декана, моего судию и палача, на банальной черно-белой доске. В роли какой фигуры он будет смотреться органично: в роли слона, коня, ферзя или, может, в роли пешки? И в роли какой фигуры буду органично смотреться я?.. И какие-такие силы, в таком случае, двигают белыми и черными фигурами?..


…спрашиваю, дорогой Вы наш профэссор?!.
А голосок-то у декана сердечный-сердечный, ну, сердечнее просто некуда: мягкий, елейный, вкрадчивый, только лицо по-прежнему пунцовое, а штрихи-щелочки глаз стали ещё уже, ещё злее.
Через мгновение произошла метаморфоза: из доброго дяденьки извергся рык, настоящий звериный рык:
- Я спрашиваю: где вы были во время торжественного зачисления в студенты?..



…зачисление стало четвертым (и не последним!) ЧП, связанным со мной.
(ЧП № 1 было моё "собрание сочинений", ЧП № 2 - казус с членами Политбюро, ЧП № 3 выразилось в моём битломановском виде и соответственном ему поведении.)
Перед тем, как попасть в кабинет декана, меня подробно информировали - нашлись доброхоты! - что произошло на том зачислении, где меня не было. Мою фамилию выкрикивали раз пять: сначала - обычно, потом - громче обычного, потом - требовательно, потом - в недоумении, а потом… аудитория, набитая битком, разразилась хохотом.
Когда не приходят на собственное зачисление (чего в истории КазГУ ещё не случалось) – это более, чем просто смешно!
(Костя ещё тогда издевался надо мной: «Макс, да это же всё равно, что не явиться на собственные похороны: люди собрались проститься с покойником, а в гробу – никого!.. Ну, ты, братан, и отличился!..)
Хотя не для кого не было новостью: де-факто зачисление состоялось, приказ ректора неделю, как висел на доске объявлений…



…тогда, в кабинете декана, с моего языка сорвалось то, что не должно было сорваться ни в коем случае.
Положение было щекотливым, но не безнадежным.
Бэлла, которая лучше кого бы то ни было знала всё о моих делах и о моих выходках, спокойно сказала, что, несмотря на то, что я изрядно раздражал и продолжаю раздражать тех, кто(!) контролирует ситуацию в универе, решение - положительное! - на мой счёт уже вынесено! Понятно? За меня замолвили словечко!.. "Из сильных мира сего?" - Не удержался, чтобы не сострить я. "Из сильных…"- Сказала Бэлла. Сказала твердо. С металлом в голосе. С таким металлом говорят тираны, опекающие своих беспомощных подданных-обалдуев.
И тогда, в кабинете декана, я произнёс то, что стало верхом дерзости.
Я произнес это неожиданно для самого себя:
- Я был болен!.. Сердечная, знаете ли, недостаточность!..
Всё сошлось.
Всё сошлось в одной фразе.
Сошлось для декана.
Сошлось для меня.
Сошлось для доброй половины первокурсников, следивших с замиранием сердца за развитием событий со стороны.
Поэтому сама фраза прогремела:
- Сердечная недостаточность!
Это стало пятым и последним ЧП!
Декан мгновенно освободился от раздирающих его душу противоречий.
Я тоже облегченно вздохнул: гора с плеч!
Наблюдающие со стороны и жаждущие не только хлеба, но и зрелищ, с наслаждением пережёвывали новость о том, что бывает, когда кто-то, вольно или невольно, выбивается из общего строя…



…что было в деканате позже, вспоминать скучно - ничего из ряда вон выходящего.
Стоит отметить лишь одну нескучную подробность: если бы вся гневная энергетика декана, которую активизировали в нём мои последние слова, вырвалась наружу, пострадало бы не одно только кресло: пол-Алма-Аты снесло бы с лица Земли!..



…о том, почему я отсутствовал на зачислении, на факультете ходили самые невероятные слухи, обрастая такими пикантными подробностями, что мне самому было любопытно узнавать о них.
В одночасье моя скромная персона стала центром притяжения и внимания всех.
Моя популярность граничила с популярностью какой-нибудь ненашей суперзвезды.
На меня показывали пальцем, на меня глазели, как на чудо. У меня не брали, разве что, автографов. Сплетни разрастались с каждым днем все новыми, неожиданными и просто умопомрачительными мизансценами. Девчонки и мальчишки рассказывали друг другу, как я вел неравную схватку с "болезнью", сопровождающуюся терзаниями души и тела, а также - конвульсиями и приступами, на дачке какого-то влиятельного партчиновника в горах, по дороге на Медео, в шумной, разудалой кампании таких же обалдуев-нахалов, как и я, где были и музычка, и танцульки, и горячительное питье.
Рассказывали, как моя "болезнь" не отступала несколько дней кряду: какое уж тут могло быть зачисление?
Кроме того, на факультете упрямо ходил слух об уникальном сходстве симптомов моего заболевания и заболевания - якобы! - дочурки того папашки, на дачке которого мы отдыхали.
Слухи не могли не проникнуть и в деканат…



…тогда же произошла первая серьезная размолвка с Бэллой.
Она, мой тиран и хранитель, была возмущена беспредельно.
Она была вне себя: что, нельзя было сыграть паиньку, когда в деканате всё было договорено ещё до моего формального допроса? Что, нельзя было притвориться марионеткой, которую дергают за верёвочки, если кому-то страсть, как хотелось, увидеть это?
Дополнительный экзамен, состоявшийся в кабинете декана, где надо было определиться, с кем я, был с треском провален.
Я успокаивал Бэллу, как мог: не время дуться друг на друга.
Она отказывалась замечать меня.
Я не мог понять, в чём состоял мой смертный грех.
- В твоих мозгах! - Огрызнулась она, не повернув и головы в мою сторону.
Я не удержался, чтобы не сказать:
- Ну, давай, трепанируй меня! Давай, исправь мои мозги! Давай, смелее!
- Поздно, - холодно заметила она, давая понять, что разговор давно закончен и продолжать говорить не имеет смысла. - Теперь можешь реализовывать и дальше свою… сердечную недостаточность!
Я подумал про себя: ну, и хорошо! Только откуда столько ненависти в этом родном маленьком существе? И откуда столько взрослости? Откуда?..



…когда после разговора с деканом я вышел в коридор, меня окружили сокурсники.
- Ну, что? Пронесло? - Интересовались все наперебой.
- Не пронесло?..
- А что сказал он?..
- А что сказал ты?..
В словах, в интонациях была надежда и была озабоченность, в глазах - ненависть.
То, что говорят глаза, скрыть трудно…
А что случилось бы, если бы я сказал, что нет проблем, друзья мои, всё о,кей?
Что - тогда? Неужели, хоть на йоту, нарушилось бы вселенское равновесие? Неужели это кардинально изменило бы соотношение черных и белых фигур на шахматной доске?..
Среди тех, кто поджидал меня в коридоре, была Бэлла, в лице - ни кровинки…



…многое ли требовалось, чтобы ситуация из критической превратилась в ситуацию некритическую?
Не требовалось практически ничего.
Надо было только пошевелить мизинчиком, чтобы заставить влюбить в себя всех.
В том числе, и декана.
Предпосылки были. И все они были в мою пользу. Все, кроме одной, которую со злорадством сформулировала Бэлла:
- Твой грех - в твоих мозгах!.. Будь на твоём месте кто другой, ему бы любой смертный грех за грех не сочли…
Напоследок Бэлла сказала, что я - полный дурак, если не могу понять простого…



…из всех факультетских сплетен и пересудов правдой было только одно - моя "болезнь".
Да, "сердечная недостаточность" была и приступы влюбленности одолевали.
Кстати, Бэлла отлично знала, где я и с кем я. И даже приезжала к нам на ту дачу в горах, дабы не дать нашей нескучной компании "заскучать".
Неправдой были - и казенная дача, и компания девочек с мальчиками-мажорами, и мой, якобы, рано задранный нос (о дне зачисления я попросту не знал! Как не знал и о том, что приказ ректора подписан и в списке поступивших - моя фамилия. Мы, Костя, Борька, Генка и я, рванули в горы и застряли там на несколько дней. Нам, вероятно, было не скучно там. Было бы скучно – не застряли.).
Всё, что произошло вокруг истории с моим поступлением в КазГУ, очень походило на банальную модель взрослой жизни - грязь, склоки, интриги, зависть… С тем лишь отличием, что моделированием ситуации занимался не я, нависнув над шахматной доской, моделированием "занималась" сама жизнь…
Тогда, двадцать лет назад, когда мир вокруг был беспечен и мил, когда события должны были закрутить-завертеть меня, а успехи - вскружить голову, что-то остановило и Кто-то незримый будто выдернул меня из времени: оглядись, посмотри окрест себя! И обнаружилось очевидное: есть мир и есть ты в этом мире. И есть движение в этом мире (движение вперед или движение назад), и есть - иллюзия движения, когда только кажется, что ты несёшься по жизни, оставляя позади многочисленные препятствия, а препятствия эти - лишь мираж… путей - тьма… какие из них ведут в западню?.. а какие - заканчиваются не тупиком?..



Когда на часах был первый час ночи двадцать восьмого декабря, я нечаянно задел стопку книг на столе и она ухнулась на пол.
Бэлла, ничего не понимая спросонок, подняла голову, поправила подушку и сказала:
- Ну, в конце концов, Макс?!. Сколько же это может продолжаться?.. Который час?..
Потом она, часто-часто моргая, обвела комнату глазами, перевернулась на другой бок и опять уснула…


…кто-то сказал, что настоящее – это концентрированное прошлое.
Ну, что – вперед в прошлое?..



…круглые, ещё сталинских времен, перронные часы железнодорожного вокзала Алма-Ата-2 показывали 21.00 местного времени.
Хотя днем в городе было не меньше пятнадцати градусов тепла, к вечеру, когда солнышко спряталось за горы, сразу заметно посвежело, дохнуло прохладой, дождями, осенью.
Костя Куратов, Сережка Чемелев, Гена Морев и Борька Левитин, нервно поеживаясь, прогуливались по перрону - десять шагов - вперед, десять – назад! - время от времени поглядывая в ту сторону, откуда с минуты на минуту должен был появиться фирменный скорый "Москва-Алма-Ата". Друг другу - ни слова, ни полслова. Будто и незнакомы вовсе. Просто вышли подышать свежим воздухом – вот и дышат!
В руке каждого их них было по бутылке "Таласа" 0.7 литра.
"Кто не пьет "Талас" - тот не друг для нас!"- говаривали алма-атинцы.
Да, был такой сорт народного портвейна – «Талас», названный именем среднеазиатской реки. Сначала, значит, была река(!), потом (и не случайно!) появился портвейн. Иначе говоря: если имеешь дело с «Таласом», он не может не литься рекой. Было такое дело…
Раздался шум, скрежет из громкоговорителей и следом металлический голос дежурного по станции объявил, что поезд № 8 опаздывает и о его прибытии будет сообщено дополнительно.
Костя, Сережка, Генка и Борька, как по команде, стали выкрикивать разные непристойные и бранные словечки, не обращая ни на кого внимания.
- Я же говорил, - прохрипел Морев, - прежде, чем тащиться на вокзал, надо было позвонить. А - мы?
- Говорил-говорил! - Оборвал его Куратов. - А что тебе самому помешало сделать это?..
Тут же, прямо на перроне, каждый из четверых, несговариваясь, потянулся к "Таласу". У всех вдруг пересохло в горле. Всем вдруг стало невтерпеж. Пластмассовые пробки отлетели в разные стороны. Послышались жадные глотки: ну, если не сейчас, то когда же?..
В 21.30 алма-атинского времени из вагона № 9 скорого фирменного поезда № 8 должен был выйти я, собственной персоной.
- Я же говорил…- Начал было опять Морев.
- Всё! - Вспылил Левитин. - Хватит базарить!..
Ещё немного и они тут же, на перроне, стали бы выяснять отношения.
То обстоятельство, что я на самом деле движусь в направлении Алма-Аты, вызывало у них большие подозрения.
Каждый держал в уме: да быть такого не может! Не может!.. Теоретически, конечно, это возможно, но - практически? Может быть, телеграмма, которую получил Костя, чистейшей воды розыгрыш? Может быть, заглянул Макс (то есть - я) на ближайшую почту и отбил: "Встречайте девятого. Поезд № 8. Вагон № 9." Поэтому – если быть честным до конца! - никому и не верилось - вот подкатит фирменный скорый и на перроне объявится Макс.
Всё, что угодно, только не это!
Тем не менее, никто из четверых не осмеливался сказать об этом вслух…




…ровно неделю назад я был уволен в запас из армии.
Родители за короткое время моей службы перебрались из Алма-Аты - у отца было новое назначение. Квартиру алма-атинскую он сдал и получил новую в подмосковном Калининграде.
Я приехал, обнял отца, мать и сказал, что через пару дней у меня билет в Алма-Ату. Родители не поверили: в какую это Алма-Ату - в город, где не было ни жилья, ни работы, ничего?
Отец и мать были обескуражены.
Отец отошел первым и благословил:
- Езжай, хоть на край света! Кончишь под забором! А дружки твои, Куратов и иже с ними, помогут! Езжай-езжай!..
Такое вот состоялось проникновенное напутствие.
Какая сила заставила меня взять билет, чтобы трястись до Алма-Аты трое с половиной суток в поезде?
В Москве родительские друзья обещали протежировать меня, а проще - дать хорошего пинка и пристроить в какое-нибудь перспективное и тёпленькое учрежденьице, куда посторонним путь заказан. В 1982-ом без пинка начинать карьеру было проблематично. Мне вполне можно было с благодарностью принять родительский подарок: ни забот, ни проблем, будущее - в кармане! Нет же! Билет в Алма-Ату с Казанского вокзала лежал у меня в кармане.
Весь мой багаж состоял из небольшой кожаной сумки, куда поместилось всё необходимое и совсем не необходимое, что в категоричной форме приказала взять в дорогу мама. Много ли надо, когда человеку двадцать три? Основной груз был заключён в моей черепной коробке, где покоился миллион смоделированных проектов будущего - жизнь - всё равно, что шахматная игра! - и всего один из них был связан с Алма-Атой…



…в 21.30 9 ноября 1982 года, в то время, когда Куратов с компанией пили "Талас" на перроне вокзала Алма-Ата-2 и задирали друг друга, я в одиночестве лежал в купе почти пустого вагона и листал книжицу анекдотов.
Проводник, простой весёлый паренек, речь которого состояла на 90 процентов - из казахских слов и на 10 - из русских, с самого утра порадовал пассажиров: опаздываем на час. К обеду он ещё более повеселел: опаздываем не на час, а на все три. К вечеру он вообще ничего не говорил, а лишь смешно пожимал плечами и убегал с глаз долой. Обязанностей у него было много: поддерживать огонь в печке, обеспечивать всех кипятком, а кто пожелает - свежезаваренным чаем, кроме того - он постоянно мёл ковровую дорожку в коридоре и поправлял занавески на окнах.
Я лежал на мягком диване и представлял, как на перроне увижу друзей - Борьку, Костю, Генку… Точнее - я пытался это представить. Может, их всех и вовсе нет в городе, а телеграмма не дошла до адресата?..
Мой скорый фирменный № 8 всё продолжал выбиваться из графика. В таком поезде можно ехать всю жизнь! И жизни не хватит, чтобы успеть к станции назначения!..
Так с книжицей в руках я и задремал. И дрема перешла в сладкое забытье. Перестук колес был лучше любой колыбельной. А что ещё надо-то? Ведь едем же, движемся - и на том спасибо!
Проснулся я от того, что колыбельное покачивание вагона вдруг прекратилось. Глянул за окно - стоим.
На здании вокзала ярко горели большие квадратные буквы: АЛМА-АТА.
На часах - 3.30 местного времени. Значит, уже за полночь. И, значит, уже 10 ноября: ну, привет-привет город Верный! Добрались наконец-то!
Ступив на перрон, я стал сомневаться: уж не сон ли всё это?
В Мурманске, где я служил, зима уже стояла такая, что уши в трубочку сворачивались. В Москве тоже было не особенно жарко. А здесь, по перрону, народ в костюмчиках и туфельках прогуливался.
Из холода и стужи я попал, почти что, в лето!
Начисто забыл, что есть такой непростой месяц в алма-атинском календаре, называемый ноябрём!
Непростой для Алма-Аты!
Непростой для меня!
Непростой для Бэллы!
Непростой для наших будущих детей! (Кто в 1982-ом мог сказать, что у нас родятся две девчонки, Юлька и Кристинка? Это позже, после своего рождения, они пытали меня: "Папа, а когда нас на свете не было, мы где были?.. Ведь где-то мы должны были быть!.." Если содержимое в человеческой голове сравнить с содержимым на жестком диске в компьютере, то выходит, что дети способны запросто открывать те потаённые файлы (образующие в свою очередь стройные программы! Не разрушительные, напичканные всевозможными вирусами, а абсолютно созидательные!), которые взрослым уже недоступны. Выходит, дети мудрее нас. Выходит, с возрастом мы всё больше и больше теряем способность пользоваться той информацией, которая изначально заложена в нас Господом Богом, природой…Выходит, с возрастом мы подхватываем все больше и больше вирусов, которым мы не можем противостоять и которые успешно делают своё черное дело в наших "жестких дисках", в нашей жизни, в том, что осталось от жизни…)
Когда среди встречающих обнаружились очертания Куратова, Левитина, Чемелюка, Морева, я вторично протер глаза.
Нет, это был не сон.
Это были материальные Куратов, Левитин, Чемелюк и Морев. Только со слегка ошалевшими выражениями на лицах и подозрительной замедленностью в движениях.
С секунду мы молча смотрели друг на друга: не мерещится ли в глазах? Потом последовали рукопожатия, объятия, глупые шутки и прочие формальности.
Всё было так, будто мы не виделись с неделю, не больше…



…Куратов потом, когда ехали в такси и сидели рядом, вполголоса сказал:
- Если бы ты не вышел из вагона, я бы удивился меньше…
Я ответил:
- Если бы я не увидел вас на перроне, я бы удивился!
И добавил:
- Костя! По секрету скажу: я - не призрак! И не привидение!..
Потом все согласились, что всё происходящее сейчас, в 3.30 ночи 10 ноября 1982-го года - из области фантастики.
- Ну, какая здесь фантастика? - Подумав, сказал Борька. - Здесь больше от булгаковского "Мастера…": "…Вот ни фига себе - сходил на заседание МАССОЛИТа!" - Сказала отрезанная трамвайным колесом голова Берлиоза.
Вся компания хохотнула по этому поводу. Только таксист никак не отреагировал на Борькину шутку.
Несмотря ни на что, Куратов заранее позаботился о меблированной квартирке для меня, которую снял за немалые по тем временам деньги: а вдруг Макс на самом деле объявится?! И битком набил холодильник едой и питьём.
С едой мы разделались до утра, не заметив, что ночь прошла. Спиртное не пьянило, а придавало бодрости. Из метровых акустических колонок, специально привезённых Костей, наигрывали "Битлз", "Пинк Флойд", "Юрайя Хип". Соседи пятиэтажной "хрущевки", где находилась меблированная квартирка, с пролетарской ненавистью стучали в стены. И что им в нашей музыке было не по душе? К утру успокоились и они. И когда Куратов взял в руки гитару - похвастать, что он успел "натворить" за время моей службы! - уже никто не нарушал естественного развития нашего ночного пиршества, плавно перешедшего в пиршество утреннее. А шторы на окнах во всех комнатах, как были задраены, так и оставались задраенными. Было не до штор.
Время тогда потеряло всякий смысл.
Никто и не вспомнит, в каком часу мы разбрелись по комнатам, чтобы слегка вздремнуть.
Спали недолго. Проснулись от жажды. Собрались, как по команде, у холодильника и были изрядно опечалены.
- То-то я смотрю, - моргал подслеповатыми глазами Костя, протирая платком стекла своих очков, - по телеку - сетка! И мелодии какие-то траурные шпарят! Неспроста!
И кивнул на пустой холодильник.
Наши головы трещали, будто какой-то невидимый злодей проверял их на спелость, словно арбузы. Нас мучила жажда.
- В лавку! - Скомандовал Борька.
Он был единственным среди нас, кто был одет, побрит, пах одеколоном и готов был выступить сию секунду.
Не без труда мы выползли на улицу. И не поверили глазам своим. Снег, выпавший за время нашего застолья, ослепил нас. Кругом - белым-бело.
Это был первый снег в ноябре, в алма-атинском ноябре.
Просто ошеломляющая смена декораций: вчера из зимы я попал в лето, сегодня и алма-атинские улицы оказались заваленными снегом.
Может, в Москве сейчас зацвели яблони?
В магазине мы купили спиртного ровно столько, сколько смогла вместить прихваченная нами авоська, из ячеек которой горлышки бутылок торчали в разные стороны.
- Это наш пьяный ёжик, - сказал Серега, указывая на авоську.
- Веселье продолжается, - сказал Гена.
- В корне неверно! - Категорично заявил Левитин. - Праздник только начинается! Всё, что было до - была преамбула!
Все согласно закивали головами: Боря прав, трудно подобрать более точные слова.
Праздник только начинался!
Мы продолжали веселиться.
Веселье, правда, немного омрачали люди, проносившиеся мимо нас серыми тенями. И куда это они все бежали, как тараканы от дихлофоса?
По дороге из магазина Сережка Чемелев совсем распоясался. Хорош бы он был сейчас не в гражданской одежде, а в своём милицейском мундире при офицерских погонах! Каждого встречного-поперечного он дергал за рукав и домогался:
- И что вы все какие-то не такие?!.
Мы делали всё, что могли, чтобы лишить его желания общаться.
- Не трожь меня! - Орал он. - Я с народом хочу говорить! Чего это он какой-то не такой?!
Без серьезных конфликтов мы добрались до дома. Сережка будто нарочно искал себе и нам неприятностей. Пронесло.
Застолье продолжалось с новой силой.
Когда мы уложили свои тела на диваны и в кресла, и когда опустошили пару бутылок "Таласа", нам заметно полегчало и на экране телевизора - тут же! - исчезла сетка.
- То-то я и смотрю, - сказал Костя, указывая на экран, - всё в жизни взаимосвязано: у нас хорошо - и у них хорошо! Хрупкая штука - жизнь!
Не успели мы согласиться с Куратовым, как диктор голосом Левитана протрубил, заставив замолчать не только нас, всю страну:
- Сообщение ТАСС. Сегодня 10 ноября 1982 года скончался Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев…
Надо было видеть наши физиономии.
Надо было видеть (в особенности!) лицо Чемелева.
В ходе нашего застолья мы безнадежно выпали из времени.
Вся страна уже полдня, как скорбела о невосполнимой потере. А - мы?
Мы полдня существовали в ином измерении.
Мы полдня находились не только на другой планете. Мы находились в другой галактике…



…мы всегда, во все времена, находились на другой планете и в другой галактике…



…шанс оказаться в том месте, где мне следовало оказаться, был мне предоставлен.
Я мог остаться жить в Подмосковье, в Москве. Предпосылок к тому было больше, чем предостаточно.
Я опять оказался в Алма-Ате.
Значит, есть некая логика в последовательности состоявшихся и несостоявшихся событий?..
10 ноября 1982-го года, когда мы в уютной квартирке с наглухо зашторенными окнами ещё продолжали не вполне доверять глазам и ушам своим, празднуя моё возвращение в Алма-Ату, в стране, где мы жили, закончилась одна эпоха и началась эпоха другая…



…стол был вновь уставлен яствами и бокалы полны.
Мы молча обменялись взглядами: что на самом деле произошло? Мир перевернулся? Левитановский голос протрубил о приближении конца света?
Левитин опять шумно и с пафосом заявил:
- Праздник только начинается! Всё, что было до - была только преамбула! Пре-ам-бу-ла!
- Кто спорит? - Серьёзно спросил Чемелев. - Покажите мне это существо и я сотру его в порошок!
Наша пирушка продолжалась с новой силой.
Портвейн лился рекой. Потому что это был «Талас».
Костя и рта уже не открывал, а его голос (из акустических колонок! с кассеты!) сотрясал стены и можно было сделать его громче или тише, или - выключить совсем… Песенка была старенькая, написанная мной. Из наших школьных времен. На стихи Бёрнса: "За дружбу старую - до дна! За счастье прежних дней! С тобой мы выпьем, старина, за счастье прежних дней…"
Костя, не из колонок, а реальный, сказал:
- Слушай, Макс! Ты не представляешь, как я ненавидел тебя тогда. Страшно вспоминать! Думал - вот гад, стругает и стругает песенку за песенкой, а я?..
- А ты?
- А я к Бёрнсу и так, и этак, а он никак не давался. Получалось всё, что угодно, только не песня… Это я втихаря от вас экспериментировал. И ни фига не выходило. Ни фига!
- Я не догадывался, - сказал я.
- Ещё бы. Я бы под пыткой не признался.
- Да, с такой-то выдержкой тебе в разведке цены бы не было, - сказал Левитин.
- Я злился так, что готов был… Ну, короче, понимаешь!..
Я понимал и не понимал: чистосердечное признание спустя шесть лет! Очень славно! А думали, что знаем друг друга, как свои пять пальцев. Ничего мы не знаем.
Бёрнса для всей честной нашей компании открыл я. Было такое дело. И не после "Служебного романа" и пластинок Градского, а до. Открыл и потом сама собой написалась одна песенка, потом - вторая, третья и пошло-поехало. Всем нравилось моё творчество, все были в восторге. Костя подтрунивал: а хватит ли мне бёрнсоновских текстов для всех замыслов? А замыслов-то и не было. Все композиции получались сами собой. А один простенький вальс, "Прощай, красавица моя…", из той обоймы песенок, вообще стал застольным хитом. Мы собирались и обязательно пели хором "Красавицу". Ни одна пирушка без "Красавицы" не проходила.
- Ну и что? - Спросил Костя, подстраивая гитару.- Споём "Красавицу"?
- Нет, - сказал я, - не споем.
- Ты что? - Поинтересовался Морев.- Перебрал? А, Макс?
Все уставились на меня. Не хватало только света ламп в лицо.
- Нет, - сказал я, - я не перебрал.
- О! Я понял! - Лукаво и одновременно загадочно протянул Генка. - Нет среди нас - ха-ха! - одного человечка!
- Кого? - Нахмурился Сережка.
Все опять уставились на меня, будто я - подозреваемый, а они - присяжные: что я скажу? Правду? Совру?..



…все, кроме Куратова, тупо смотрели на меня.
Костя был здесь и не здесь, он подстраивал и подстраивал гитару.
- А помнишь? - Улыбнулся он.- Аякса?
Я помнил Аякса.
И все помнили…



…забыть про Аякса?
Это был не тот случай, который можно забыть…
За окном моей кельи завывал редкий для Алма-Аты ветрище. С неба который день всё сыпала и сыпала белая крупа.
Февраль выдался морозным, на редкость.
Борька сидел с сигаретой на подоконнике и старался не дымить в комнату. Костя расположился за столом и молча двигал шахматные фигуры на доске - гроссмейстер! Я лежал на своей кровати, заправленной сверху пледом в крупную красно-серую клетку.
Через пару дней Бэлле исполнялось семнадцать.
Проблема, которую мы никак не могли одолеть, заключалась в выборе подарка для именинницы.
Уже были предложены десятки вариантов.
Я говорил:
- Не пойдёт!
- Это бездарно!
- Это лишено всякого смысла!
Костя первым вышел из себя:
- Ну, знаешь ли, всё тебе не так! И всё не этак! Если такой умный - думай сам!
Встал и ушел, хлопнув дверью. Хорош друг!
- Ну, и ладно, - сказал я.
Через полчаса Костя пришел назад, держа в руках пузатую бутылочку "Фитяски".
- Что, бузотер, - хихикал Борька с подоконника, - двери случаем не перепутал?
- Не перепутал! - Огрызнулся Куратов и уселся на своё место к доске из 64 черно-белых квадратов.
Что жё, все-таки, подарить Бэлке? Духи? Банально. Косметику? Не менее банально. Свеженький альбом "Ти Рекс"? Сто лет она о нём мечтала!
- Могу уступить комплект струн! - Паясничал Костя.- Из-за бугра. От перекупщиков.
Левитину, чтобы думать, требовалось движение. Мне, чтобы думать, требовался покой, желательно - горизонтальный.
Лабиринтов без выхода не бывает. Бывает - природное или приобретённое отклонение! - не уметь найти выход: а зачем искать?
Мы с Борькой оставили Костю наедине с шахматными фигурами, а сами отправились по магазинам - искать выход из лабиринта. И, кажется, свет где-то поблизости замаячил.
В "Подарках" продавался импортный полутораметровых размеров медвежонок - просто роскошное и очаровательное создание, которое, вдобавок ко всему, рычало вполне натуральным рыком при каждом удобном и не удобном случае!
Когда мы увидели цену, то обомлели - сто сорок рублей!
- Берем! - Сказал я.
- Что "берем"? - С подозрением оглядела нас продавщица.
- Кто из нас не понимает по-русски? - Беспечно заявил Борька, бесцеремонно оглядывая ладные формы продавщицы. - Заверни Мишку!
- Ладно, - уже мягче сказала она, - пошутили и будет. Проваливайте-ка по-добру-по-здорову. Я сейчас милицию позову.
Борька самодовольно улыбался:
- Ты чего-то не поняла, красавица! Я же толкую: заверни!..
Я выложил на прилавок шесть двадцатипятирублевых купюр. Теперь обомлела продавщица. Её месячный заработок составлял не больше четырех таких купюр…
С Мишкой, упакованным в ненаш, радужный пластиковый пакет, мы отправились на цветочный базар.
- Нам семнадцать гвоздик с длинными такими ногами,- подмигнул цветочнику Борька, - от шеи!
- Знаешь, малчик?!- Уже стал злиться продавец-грузин.- А колэсо от тролэйбуса тебэ нэ нада?
Было морозно. А на морозе - не в магазине, не до шуток.
- Генацвали, а генацвали!- Улыбался Левитин. - Тебе ещё раз на грузинском повторить? Семнадцать отсчитай!
Я выложил перед цветочником тридцать четыре рубля, по два рубля - за гвоздику. Грузин засуетился, заулыбался, запричитал…
Через полчаса мы с Мишкой в пластиковом пакете и с цветами в пластмассовом ведёрке стояли в дверях моей кельи.
Теперь Костя пришел в состояние аффекта.
Борька одёрнул его:
- А ты передвигай-передвигай фигуры!
Потом я решил переименовать Мишку.
Бэлла должна не просто удивиться, она должна лишиться чувств, упасть в обморок, сойти с ума. Хотя… увидев всё, что мы приготовили для неё в качестве подарка, у неё и так крыша поедет. Пусть попробует не поехать…
Как же назвать этого великана? Почему-то вспомнился эпос. Древнегреческий. Арес, Персей, Тантал… Да, где-то близко, совсем рядом. А, может, Аякс? Аякс, который был вторым героем после Ахилла? И с моим именем есть некоторая созвучность: Макс - Аякс.
Да, именно Аякс!
Я взглянул на симпатягу-медвежонка, по-сибаритски разлёгшегося на моей кровати.
- Пусть он и станет для Бэлки напоминанием о силе в этом мире: для нас, пока не растеряем по жизни индивидуальное "Я", сложенное в "МЫ", не может быть ничего невозможного и все лабиринты, встретящиеся в пути, будут иметь выходы!
- Ты это серьезно? - Поднял голову Костя, оторвавшись от шахматных фигур.
- Серьезно, - сказал я.
Костина "Фитяска" пошла по кругу…



…на собственные именины Бэллу угораздило слечь с температурой.
Врач строго-настрого определил ей постельный режим: с такой простудой и с такой ангиной из дома - ни на шаг! Какие могли быть гости? Какие приготовления праздничного стола?
В девять утра я по телефону поздравил именинницу и оказался первым, кто вообще ей позвонил. Родители - на работе, а она - одна-одинёшенька.
Бельчонок тут же приободрилась, защебетала весело - так, будто и не было никакой болезни.
В это время Борька с Костей, прислонив Аякса с цветами в лапах к косяку, без перерыва названивали в дверь Бэлкиной квартиры.
Она всполошилась:
- Какие-то идиоты, ни свет ни заря, мою дверь выламывают. Не клади трубку. Я только открою, прогоню их и назад. Ага?
Я стал отговаривать её:
- Ну, куда тебе вставать? Пошалят-пошалят и угомонятся.
А сам слышал - звонок заливался непереставая! Борька с Костей старались вовсю.
- Нет, я пойду, - упрямо рвалась к двери Бельчонок, - не клади трубку.
- А я говорю - перестань! Лежи! - сказал я.
- Нет, пойду.
- Не ходи.
- Нет, пойду.
Я поставил условие:
- Пойдёшь открывать - я тебя больше не знаю. Ясно?
- Ну, и ладно,- всерьёз сказала Бэлла.- Подумаешь?!
Я бросил трубку на рычаги и стал представлять, как наша больная в одной ночнушке бежит на цыпочках через всю квартиру к входной двери, как спешит открыть её, как в объятия Бэллы падает Аякс, как она здесь же, на пороге, читает записку: "Меня зовут Аякс! Я пришел к тебе с приветом..." и так далее.
Потом зазвонил телефон.
Бэлла была вне себя от восторга:
- Макс, ну, ты точно с приветом!..



…в школьные времена Бэлла была и с нами, и не с нами. Точнее - она всегда находилась где-то поблизости от нас.
Она была, как тень.
Только не всегда мы замечали эту тень, которая следовала за нами. Мы вообще мало замечали вокруг себя, всё больше - в себе, а вокруг - почти ничего.
Правда, и когда её не было рядом, мы одергивали себя: не делай то, не делай это! А почему? А потому что - узнает Бэлла-Бельчонок - поднимет насмех.
Намеренно или не намеренно, но она влияла на наш иммунитет к спиртному, к сигаретам и прочим модным и вредным привычкам. Издевательски хихикала, когда кто-нибудь из нас начинал ухлестывать за сомнительными девчонками.
Бэлкиной коммуникабельности можно было позавидовать. Если понадобится, острил Костя, Бельчонок заговорит даже с телеграфным столбом. В школе она была всегда на виду, но приближаться к себе позволяла не каждому. Девчонок в подружки выбирала она и никогда - её. О мальчишках и речи быть не могло. Самые отчаянные хулиганы боялись её, как огня. Для мальчишек она была неприступна.
И нас, Костю, Борьку и меня, выбрала в "подружки" она, а не наоборот. Снизошла!
Это позже я мог себе позволить разглагольствования: "Это еще неизвестно, кто и кого выбирал!".
В самом начале было так. Она могла подойти и сказать просто и прозаично:
- Макс! У меня - свободное время! Пойдем в кино!
Или:
- Макс! Мне надо к портнихе. Составь компанию!
Или:
- Макс! Тоска заела. Возьми меня на эту вашу репетицию!
Попробуй отказать?!
Интересно, а она сама допускала вариант отказа?
Однажды Бэлла напрямик заметила Куратову:
- Костик! Тебе бы чуть-чуть подстричься! Намного лучше бы было!
Куратов опешил и сразу набычился:
- Ну, уж… тебя занесло!..
Бушевала битломания. Какая могла идти речь о стрижке? Для Кости предложение изменить прическу значило – плюнуть против ветра…


…в девятом классе Куратов – доморощенный наш композитор и поэт! - уже вовсю пописывал собственные песенки. И слова, и музыку. Всё сам. И выходило недурно.
Имея за плечами музыкальную школу и довольно неплохо управляясь со скрипкой, он раньше других освоил сначала акустическую, потом - неакустическую гитару. От Куратова болезнетворные бактерии битломании перекинулись на Борьку, потом - на меня.
Мы рискнули объединить усилия.
Костя, кроме всего прочего, обнаружил страсть к пению, Борька - к барабанам, ну, а мне выбирать не пришлось - вакантной осталась только гитара в четыре струны, то есть - бас-гитара. А, почему, собственно, и не бас?
Маккартни в "Битлз" тоже был басистом!
Раньше мы с замиранием сердца слушали "Пусть будет так" ливерпульской четверки. А теперь - могли сами сыграть это. А ещё, через какое-то время, мы могли посредством звуков изобразить любую фантазию, пришедшую нам на ум. Фантазии эти закрепляли наше отношение к миру. В фантазиях этих материализовывались очертания тех наших "Я", которые только начинали открываться: вот, оказывается, мы какие! Фантазии, наконец, сделали нас свободными!
До совместного музицирования мы и не замечали, сколько цепей сковывало нас. После того, как прикоснулись к инструментам, мы ужаснулись, насколько нелепы и смешны мы были раньше. Нелепы, смешны и угловаты!..
Моя келья – ну, а как же иначе?! - превратилась в репетиционную. От наших трогательных музыкальных опытов поднимался потолок, звенели стекла в окнах, соседи грозились милицией.
Несколько раз втроем мы на "ура" сыграли в школе, на вечеринках. Одноклассники, а больше - одноклассницы, были удивлены: неужели это те самые мальчишки, что учатся с ними рядом? Да, это были мы!
Потом - с десяток раз нас приглашали в соседние школы. Результат был тот же. У нас появились поклонники и поклонницы. Мы почивали на лаврах. Нас готовы были носить на руках.
А потом… наступил кризис.
Костя, наш Джон Леннон, впал в уныние и печаль.
- Хотите, - сказал он, - играйте сами. Мне всё надоело…
Интересная получалась бы группа: из баса и барабанов! Маркус Миллер отдыхает!
- Мне надоело, - твердил Куратов. - Отстаньте!
Его вдруг решительно перестала удовлетворять та допотопная аппаратура, какой располагала наша школа: ни усилителей приличных, ни колонок, ни инструментов.
- Всё это - рухлядь! - Заявил однажды он тоном ультиматума. - Дайте мне нормальную гитару с усилителем - я буду играть. Если нет, катитесь вы к едрене Фене!
Положение усугублялось тем, что, желая большего, Костя позволял себе только ныть: всё плохо, плохо, плохо!
Мы ругались не на жизнь - насмерть.
Я кричал:
- Чистоплюй! Хочешь, чтобы тебе всё преподносили на тарелочке с голубой каёмочкой? Жди!
Костя упрямился ещё больше. И ещё больше запирался в себе, мрачнел, смотрел на всё ненавидящими, злыми глазами.
- Я - чистоплюй? - Переспрашивал он. И сам же отвечал, - да, я - чистоплюй!
Я кричал:
- Проснись! Оглянись вокруг!
- Это я - проснись? - Кричал Костя. - Сам - в спячке!
Куратов мучился сам и мучил нас.
В состояние войны перешли мои отношения с соседями. И было от чего. От одних только Борькиных барабанов, не считая моего басового усилителя, можно было свихнуться.
Я сказал Косте:
- Слушай! Надо выбираться из подполья!
Одновременно это было и предложением о мире.
- Ага, - сказал флегматично Куратов.
И было непонятно, что значит это "ага"?
Потом он добавил тем же тоном:
- Выбираться? И куда же?
- А куда угодно! - Сказал я.
- Ага, - сказал он. - Очень нас "где угодно" ждут.
- Ну и что, - сказал я.
- Ага, - сказал он, - ну, это, конечно.
- Тебя легче побить, чем в чём-либо убедить, - сказал я.
- Ну, начинай, - спокойно сказал он.
Убедить Куратова было делом немыслимым. Он начисто отвергал саму возможность, что кто-нибудь нам, шестнадцатилетним юнцам, может доверить приличную аппаратуру, стоящую колоссальных, по нашим понятиям, денег. Никто нас всерьез не примет. Наоборот - растопчут безразличием.
- Надо искать выход, - сказал я.
- Ну, давай, - сказал он.
Я готов был не просто побить Куратова, а убить на месте. Чтобы меня не мучил. И сам не мучился.
Я знал - должен быть какой-нибудь выход. А Костя с Борькой-предателем, который вдруг тоже стал поддакивать Куратову, и слышать об этом не желали.
- Слушай, Макс! Может, ты с Бельчонком поругался? Так и скажи, - издевался Левитин.
Они, эти двое упрямых ослов, именно издевались надо мной.
- Ну и что ты можешь предложить? - Флегматично сопели они теперь на пару.
Что я мог предложить? Что я мог сказать кроме того, что интуитивно ощущал - выход где-то рядом, под носом, только мы не видим его. Пока. Мы не хотим его видеть. Или - не можем…
Я принес телефон. Положил перед Куратовым книгу и сказал:
- Звони. И учти, что книга эта - непростая!
Непростой книгой был простой телефонный справочник. Всего-навсего.
- Звони, - сказал я, - по всем институтам, проектным и НИ. Их в Алма-Ате - тьма. И на полчаса выбей из своей пустой башки, что ты - зелень пузатая и беспомощная… Для начала - на полчаса!
Куратов обиделся. Потом, правда, попытался отшутиться:
- Чуть что, так сразу - косой?
- Звони! - Рассвирепел теперь я.
Куратов с остервенением - всё одно ничего не выйдет! - стал накручивать телефонный диск: ещё поглядим, кто окажется в итоге в дураках!..
Через часа два у нас было с десяток адресов, где нас, некую группу музыкантов, ищущих условий для репетиций, ждали, где нас захотели увидеть.
Мой прогноз оправдался.
Я не упустил случая, чтобы не поиздеваться над Куратовым и Левитиным.
- Ну и что? - Сказал я.
Они вдвоем сидели с брезгливыми физиономиями: адреса - это еще ничего не значит!
Костя продолжал ныть:
- Облажаемся! Ну, точно облажаемся!
Что мы могли сделать, чтобы не облажаться? Представить собственное творчество? Попытаться изобразитьУандера, Сантану, Блэкмора?
Что надо сделать, чтобы нам, мальчишкам с улицы, заявить о себе, не знал никто.
Это было потруднее, чем сыграть в своей школе среди своих.
Я сказал:
- Вот прослушивание и определит, чего мы стоим.
- Ага, - сказал Костя.
Он смотрел на меня так, как смотрят на законченных идиотов. Он, в тот момент - я видел! - готов был сделать всё, чтобы избежать прослушиваний, чтобы заболеть (тут же, мгновенно!), чтобы найти любую другую причину.
- Слушай, Макс! - Сказал он. - Иди-ка ты со своими идеями!.. Иди и сам играй!
Борька виновато пожал плечами.
А Куратов выглядел скверно. Он выглядел точно парализованный. Сдвинуть его с места не представлялось возможным. Казалось - так он вечно и останется за моим письменным столом, уткнувшись в доску из 64-х черно-белых квадратов, и будет, время от времени, всё делать и делать какие-то необъяснимые ходы - очень важные для мирового шахматного прогресса!
Я повторил:
- Прослушивание определит, чего мы стоим!
- Да, ничего мы не стоим! Ничего! - Глухо сказал Костя и криво усмехнулся.
Он стоял на своём, как скола: не сдвинуть! От него распространялись тошнотворные флюиды: всё плохо и иначе быть не может…
Если честно и как бы это не выглядело прискорбно-парадаксально, но и я уже был близок к тому, чтобы согласиться - ничегошеньки мы не стоим!..
Но прослушивание всё-таки состоялось.
Нас прослушали и сказали:
- Хорошо! Очень хорошо! Попробуйте начать репетировать…
Мы не поверили своим ушам.
Замдиректора института, пожилой несловоохотливый мужчина, выложил перед нами акты приема-сдачи вожделенной аппаратуры, а мы всё не могли сообразить: зачем? Неужели отныне мы сможем прикасаться к этому бесценному имуществу: немецкой акустической системе "Регент", чешским гитарам, органу "Вермона", барабанной установке "Амати" и к другим хитроумным техническим преобразователям звука?..
Победа!
Произошло то, что не должно было произойти!..



…прослушиваний, правда, было несколько.
В первом институте нас попросили сыграть "Багульника" и разрешили зайти за результатами через неделю.
Во втором институте некая Аврора Ивановна, пышнотелая профсоюзная активистка, не говорила ни "да", ни "нет", а только кокетливо закатывала глаза и говорила:
- Не знаю-не знаю, мальчики! Это ведь материальная ответственность!..
В третьем институте нам сказали коротко:
- Какая музыка?! Сейчас надо заниматься сельским хозяйством!
Борька возразил:
- Мы вам звонили и вы сказали…
- Я вам и говорю, - отрезал хмурый научный сотрудник, на общественных началах ведающий ещё и музыкальным хозяйством своего института, - надо заниматься сельским хозяйством!.. Вопросы?..
Четвертый институт стал нашим.
И никакого чуда не было.
Нас оглядели. Выспросили, что и как. Предложили сыграть что-нибудь. А потом мы подписали акты приема-сдачи аппаратуры и получили ключи от четырех двухметровых стальных сейфов, где хранилось всё инструментально-музыкальное добро.
Теперь мы гордо вышагивали с самыми настоящими зачехлёнными гитарами в руках с репетиций и на репетиции, а строгие дежурные на вахте говорили нам вслед:
- А… это наши музыканты идут!..
Вот так - музыканты! Не меньше и не больше!
Теперь у нас не было ни одной свободной минуты.
Если бы на сцене институтского актового зала можно было поставить кровати, мы, не задумываясь, согласились бы там жить.
Но… скоро наступил очередной кризис. Кризис в отношении того, как играть и что играть.
Это был очередной куратовский заскок.
- Если играть "Битлз", - упрямо твердил Костя, - надо играть один к одному!.. Да, да, да: один к одному!
Я соглашался - путь этот замечательный, но не самый благодарный.
- Мы скорее заговорим по-китайски, - говорил я, - чем сможем сыграть также, как оригинал. Не говоря уже о том, чтобы сыграть лучше.
- Чушь! - Твердил Костя. - Иначе ничего вообще не выйдет! И пытаться нечего! Надо делать, как все! Надо делать так, как на пластинках!
Я говорил, соответственно, обратное:
- Надо не как все, а так, как можем мы!..
Дискуссии часто сводились к неоспоримым аргументам типа "дурак - сам дурак". Борька наблюдал за нами со стороны и придерживался нейтралитета: ни вашим-ни нашим. А мы бились, как никогда. От этого, казалось, зависело всё: наш успех и неуспех, наша состоятельность и несостоятельность, наше настоящее и будущее.
Все противоречия разрешились однажды просто.
На первом же институтском вечере песенки, сыгранные - с претензией! - один к одному, воспринимались подозрительно сдержанно, а "шедевры" собственного сочинения, о которых мы боялись и заикнуться, что они наши, вызвали восторг.
Ещё одна победа!
Мне не терпелось спросить у Куратова: "Ну и что? Будем продолжать талдычить: да здравствует компиляция?!."
Косте пришлось смириться, уступить и сделать вид, что ничего особенного не произошло.
И всё бы ничего, если бы… не следующий заскок Кости. Заскок в отношении денег: брать нам за концерты деньги или не брать?
- Брать! - Говорили мы с Борькой.
В этой дилемме Левитин был с самого начала на моей стороне.
- Не брать, - стоял на своём Куратов.
- Брать! - Твердили мы. - Без денег работают только дилетанты и художественная самодеятельность!
Как нам, Борьке и мне, хотелось в это верить. И не только верить!
- Дураки! - Стоял на своём Куратов. - Нас засмеют - потребуй мы оплаты. Вы забыли, наверное, кто - мы?!. Зелень пузатая!
Что - есть, то - есть: переубеждать в чём-либо Костю было делом пустым - никакая, самая стройная аргументация не помогла бы. Костя был опять неприступен, как скала.
Мы с Борькой не стали спорить. Пусть мы - "зелень пузатая", но деньги, пусть и без ведома Куратова, решили брать.
Костя, увидев собственными глазами заработанные нами червончики и четвертачки, опять смирился, уступил и сделал вид, что ничего особенного не произошло.
Это была не победа!
Это было триумфальное шествие!..
Летом, перед десятым классом, мы зарабатывали столько, что опасались нечаянно заикнуться об этом родителям. Появление новых гитар, "фузов" и "квакеров" мы объясняли тем, что это, мол, институт "разорился" на такие недешевые покупки, а на экипировку в виде джинсовых "вранглеров" и "левайсов" - дал деньги профсоюз. (Моя мать поверила, отец - поморщился и ничего не сказал, что тоже было неплохо.)
Во время десятого класса мы играли не так часто, как летом. Не чаще одного раза в месяц. Но это были уже другие концерты. Мы могли позволить себе опоздать к началу выступления и шли на сцену прямиком через битком набитый зал и толпа, молча, расступалась клином, освобождая нам путь. Нас ждали. Нас обсуждали. Нас ругали и нас хотели. Мы уже представляли нечто, что можно было ругать или хвалить!..



…кризисы в музыкальных опытах могли навсегда рассорить, сделать нас врагами на всю жизнь. Не рассорили! И врагами мы не стали! Напротив - мы свято верили, что музыка - это навсегда!
Однако "навсегда" музыка стала только для Кости.
А был ещё один человек, который тоже свято верил - но в обратное! - что музыка на всю жизнь - это, по меньшей мере, смешно. Это была Бэлла.
Она смотрела на нас, как на больших несмышленых детенышей, бесившихся с жиру, сходивших с ума от переизбытка энергии. Если удачная песенка была для нас событием мирового масштаба, то Бельчонок реагировала на это более, чем хладнокровно: да, хорошо. И не больше.
Для Бэллы наши музыкальные опыты были забавой.
На приглашения прийти к нам на концерт и оценить степень "забавности" нашей музыки она обычно реагировала так:
- Смотреть на разгорячённых девиц, пожирающих вас глазами? Ну, уж нет, избавьте!
Борька с Костей выговаривали мне:
- Знаешь, Макс! Твоя Бэлка обнаглела вконец!..
Они хотели всеобщего восхищения. Они уже привыкли к восхищению, а - тут?
Поклонниц мы могли коллекционировать по всем видам и подвидам, по цвету волос и по темпераменту, по росту и по объемам разных частей тела… Достаточно было пальчиком поманить и нам бросались на шею.
- Музыку не намажешь на хлеб, - учила нас уму-разуму Бэлла, - музыку не оденешь в ненастье на ноги, музыкой не укроешься, когда холодно…
- Ты серьёзно? - Спрашивали в один голос Костя с Борькой.
- Вполне.
Такое трогательное откровение состоялось как раз накануне тех самых именин Бэллы, когда она слегла с температурой.
Мы решили - деньги от последних свадеб и концертов особенно не транжирить, а набрать кое-какую "забавную" сумму, чтобы утереть «кое-кому» её наглый носик, показав, что значат наши "забавы".
И, конечно, купюры, свернутые в виде цветка среди гвоздик в руках Аякса, произвели эффект!
Приблизительно в то же время родился на свет мой шутливый и далеко не безобидный вальс на Бёрнса "Я пью твое здоровье", где в припеве было следующее: "Прощай, красавица моя. // Я пью твое здоровье. // Надоедать не стану я // тебе своей любовью. // Прощай, прости! Перенести // сумею я разлуку. // А ты смекни да разочти, // кому отдашь ты руку…" Вопреки некоторым явным недвусмысленностям, Бэлла восприняла "Красавицу" без тени обиды.
- А что? Мне нравится, - сказала она. - Это гениально. Да, ещё и в мою честь!.. Это более, чем гениально!..
И всё.
Более серьёзно и более трепетно Бэлла относилась тогда к упорядочению наших отношений. При любом удобном случае она подсмеивалась:
- Ну и что? Слабо зайти в ЗаГС?
Я отвечал:
- Не слабо! Пойдём.
Она улыбалась довольная:
- Ладно, я же в шутку, Макс!.. Вот когда стукнет тебе восемнадцать, тогда и проведём тест на слабость! Якши ?!.
Мне казалось, что она готова была стать мамой в семнадцать! Ничего страшного! На Востоке рожают и раньше. Вслух она мечтала: если будет мальчик, назовем Ильей, если девочка - Юлькой! И всё-таки - некие внутренние, сдерживающие голоса как будто постоянно нашептывали ей противоположное: не спеши, мы подскажем тебе, что делать и когда, как делать и почему.
Перед моим походом в деканат она спокойно потребовала:
- Сходи в парикмахерскую и надень костюм. И сними ты эту застиранную джинсуху!
"Джинсуха" была произнесена с особой брезгливостью. А я считал, что и для деканата она сгодится. Не на дипраут, в конце концов, иду.
- Нет, - сказала она, - надень костюм. Я знаю, что говорю.
Куратов, Левитин были рядом. Стояли и ждали, что скажу я, что скажет она… Они стояли до тех пор, пока Борька не сморозил, не отличился, вспомнив того цветочника-грузина, у которого мы покупали гвоздики:
- Слюшай, Бэлл, красавица мая! А калэса от троллэйбуса тэбе нэ нада?
- Что? - Не поверила своим ушам Бэлла, наш и мой ангел-хранитель: чтобы вот так, походя, ей и прямо в лицо сказали такую дерзость?!.



…10 ноября 1982-го мы "Красавицу" так и не спели. Ни до похода в магазин. Ни после похода в магазин.
Костя только и делал, что настраивал и настраивал гитару. Его будто заклинило на настройке. В миллионный раз он проверял по всему грифу все "ми", от самой высокой до самой низкой, открытой на шестой струне. После бесконечных, одуряющих манипуляций с колками, он - наконец-то! - кинул инструмент на диван и больше в тот день к нему не прикасался…
Когда все изрядно подустали, Куратов спросил:
- Макс! А помнишь, как толпа клином расступалась перед нами и мы лениво, ничего не видя вокруг, пересекали зал и взбегали по ступенькам на сцену?! И как девчонки падали нам, "зелени пузатой", под ноги штабелями?!. И мы считали это делом вполне нормальным…
Я видел, как полусонные глаза Кости вдруг ожили.
- Помнишь? - Переспросил нетерпеливо он.
- Смутно, - сказал я.
- Ты - серьёзно? - Не поверил он.
- Вполне, - тем же тоном ответил я.
Пауза.
Недоумение на лице Куратова, Левитина, Морева.
- А… понял, - уже намного живее сказал Костя, - решил поиздеваться?! Как раньше? А я уж, грешным делом, подумал…
- Надо меньше пить! - Прогрохотал Генка.
- Думаешь? - Ещё серьезнее прежнего сказал я.
- Да, ну тебя… - Обиделся Костя.
Он и не пытался скрыть обиду…



…Борька оказался прав: все, что было до 10 ноября 1982-го - было преамбулой!
Праздник только начинался!
Я узнавал Алма-Ату и не узнавал.
Я видел внешне знакомый мне город: знакомые улицы, знакомые лица. И я видел совершенно неизвестный мне город: неизвестные улицы, неизвестные лица. Казалось бы, нелепица! Иначе, как нелепицей, это не назовёшь.
На самом деле - да, в ноябре 1982-го я попал в несколько другую Алма-Ату. Я попал в город, в котором уже не существовало моёй кельи (ни на что не похожей на свете!), где у меня было всё и не было ничего…
Ключи от уютненькой зашторенной квартирки Костя обязан был передать законным её владельцам через неделю и за неделю мне предстояло определиться с жильем. Никто из друзей от моей дражайшей персоны не открещивался, нет. Все предлагали какие-то варианты решения проблемы моего проживания. Тем не менее, я посчитал необходимым сообщить - у меня проблем с жильем нет.
Какие могли быть проблемы?
Праздник только начинался!..
Я снимал углы, комнаты, квартиры в разных районах Алма-Аты.
Я заново познавал город.
Я иногда сам себя не узнавал на фоне новой Алма-Аты.
Я познавал себя…



…весь 1983-ий год был прожит в редком по насыщенности событиями режиме: неделя - в командировке, неделя - в Алма-Ате.
Бэлла, как когда-то давно, была где-то неподалеку, была рядом, была в поле зрения, но встречи - ни одной! - не случилось. За целый год.
Я, как когда-то давно, был для Бэллы тоже где-то неподалеку, где-то рядом, был в её поле зрения, но и это не приблизило время свидания.
Прошел год.
И вновь настала осень, алма-атинская осень, когда сила солнечных лучей такова, что весь световой день кажется сплошным утром; когда весь день находишься под впечатлением, что только-только самое начало дня, что всё ещё впереди и всё можно успеть, даже жизнь уместить в один-единственный ноябрьский день, которому нет и не может быть конца! Иллюзия? Да, иллюзия! Но в неё невозможно было не поверить.
Прошел ровно год и раздался телефонный звонок.
Время - первый час ночи. Кто названивал - вопрос не возникал. Ну, кому ещё могла прийти в голову такая шальная мысль - трезвонить после двенадцати, когда все добрые люди видят не первый сон, как не Косте с компанией?
Куратов торопливо сообщил, что они(!) немедленно едут ко мне и с ними сюрприз.
Что за сюрприз?
- Милый такой сюрпризик! - Вкрадчиво намекнул Левитин.
После этого связь прервалась.
Не привыкать, подумал я. И порядок к приходу гостей наводить не надо. Потому что в моей однокомнатной квартире, в которую я только-только успел въехать - на правах законного её владельца! - единственным предметом мебели была раскладушка. Больше не было ничего. Как и не было времени, чтобы заниматься наведением уюта: разными там шторками, зановесочками и прочими глупостями. Зато квартирка моя выглядела просто и просторно. Звуки гуляли между голых стен. Ничего не мешало взгляду и ничего не мешало работе.
И опять был ноябрь. Ноябрь, овеянный мистикой и загадками…
Днем температура воздуха была плюс двадцать. Не погода - благодать! Ночью - ртуть в термометрах опускалась к нулю. С гор, с Тянь-Шаня, спускалась на город прохлада. Ночью могли быть и заморозки. Ночью мог случиться и туман, погружавший, как в молоко, всё вокруг – улицы, дома, редких прохожих…
И не было места на свете, где бы я спал тогда меньше, чем в Алма-Ате!..
Вот и предыдущую ночь не дал выспаться дядя Витя, мой сосед по лестничной площадке. Для него, как человека по-настоящему творческого, перевёрнутые наоборот сутки были явлением вполне нормальным. Он занимался оформлением книжек, местные издательства заваливали его заказами. Ночью он работал, а днём - мирно почивал от трудов. Жена дяди Вити (тоже - художник, но, в отличие от мужа, простой оформитель в кинотеатре) давно махнула рукой: "Пусть живет, как хочет!.." И теперь, чуть что - угораздило же меня оказаться в таком соседстве! - дядя Витя тут-как-тут:
- Макс? Не спишь? Вот и мне что-то не работается…
Вчера он нагрянул с предложением:
- Слушай, старик! У меня для тебя не материал, бомба!
Он стоял в дверях: с растрепанными волосами, с давно не стриженной окладистой бородой (борода была точь-в-точь на манер Льва Толстого!), в просторной клетчатой рубахе, на пальцах - следы свежей краски.
Я понял - дядя Витя жаждет общения, а домашние спят: к кому же идти, как не ко мне?
Бэлла бы – я уверен! - не упустила случая, чтобы подобную ситуацию не объяснить по-своему: мол, "рыбак - рыбака…" Ну, и так далее.
Бывало, что дядя Витя заглядывал не просто на чай, а прямо-таки вытаскивал меня среди ночи на прогулку до ближайшего магазина: "Подышим кислородом! Разомнём старые кости!" Противостоять ему было делом непростым. Его мало заботило, что мне к девяти в редакцию, что до утра желательно бы выспаться. Его заботило только одно - жажда ночного общения. (Может, этой «жаждой» именно дядя Витя тогда и заразил меня и моих будущих «калек»?!)
- Я так и говорю - это не материал, - продолжал он, стоя на лестничной площадке, и его бас эхом уносился вверх по подъезду, - это бомба!
Даже если бы это была вовсе не бомба, не могли же мы так и простоять в дверях до утра?
Мы прошли в будущую комнату для гостей и уселись прямо на пол, у противоположных стен, друг против друга. Закурили по сигарете. Дядя Витя, без церемоний, разлил по стаканам прихваченный с собой "Таласевич".
- Это не материал, - в третий раз повторил мой гость, - это бомба! Это так же верно, как и то, что перед тобой настоящий верненский казак!
Я не спорил. Ну, а как здесь можно было спорить? При такой-то аргументации?
Дело, действительно, не лишено было интереса и сенсационности. Суть его заключалась в том, что исторический центр Алма-Аты, по глубокому убеждению «настоящего верненского казака», начисто утрачен, его нет. И положение это, трагичное и печальное, уже непоправимо.
- Вот ответь, - спрашивал дядя Витя, - где берёт начало Алма-Ата?
Я не знал. Я никогда и не задумывался над столь щепетильными вопросами. Город-красавец раскинулся у подножия Тянь-Шаня… и что ещё надо, чтобы жить в нём? Обязательно знать всю его подноготную?
- Нет прошлого - нет настоящего, - сказал мой гость, - нет настоящего - нет будущего.
Я невольно улыбнулся.
Вид у дяди Вити был свирепым.
- Наверное, - сказал я.
Выяснилось - историческим центром Алма-Аты следует считать Верненскую Большестаничную церковь, которая располагалась (и расположена до сих пор) между нынешними улицами Джангильдина и Саркандской.
Я опять невольно усмехнулся:
- Где это?
- Вот в том-то всё и дело, - сказал недовольно дядя Витя, - не знали, не знаем и знать не хотим! А это рядышком с Зелёным рынком! Однако Зелёный мы знаем, а о Большестаничной церкви - слыхом не слыхивали… Плюс ко всему, ты ведёшь себя, как придурок со своими усмешичками…
Я пожал плечами: внимаю, как могу!
- Ладно, - снисходительно сказал мой взыскательный ночной гость. - Идём дальше?..
Он увлекался всё больше и больше.
Я его не перебивал.
Мне было терпеливо растолковано, что в девятнадцатом веке, на месте сегодняшней Алма-Аты, по Высочайшему повелению русского императора образовалась казачья (не путать с казахской!) станица, ставшая впоследствии городом-крепостью Верный. Мне было также растолковано, что Большестаничная церковь, окруженная парковой зоной, стояла в самом сердце Верного и первоначально от неё отходили восемь лучей-аллей: на север и юг, на восток и запад, северо-восток и северо-запад и т.д. Вот отсюда-то и стал расстраиваться будущий красавец-город. И со всех сторон света в Верный стал стекаться разный чиновничий, военный, купеческий, ремесленный и неремесленный люд: казаки и китайцы, немцы и корейцы, татары и курды…
Восемь, как стрелы, аллей! Это должно было производить впечатление!..
В 1856 году на месте будущего храма сначала был построен молельный дом. Через два года молельный дом был обращен в церковь во имя Святых Софии, Веры, Надежды, Любви. А вскоре здесь же вырос деревянный, крытый тёсом, храм, выстроенный на средства верненских казаков.
В 1871 году деревянную церковь разобрали и перевезли вглубь станицы, а на её месте построили каменную Большестаничную церковь. Строили на века, а не простояла она и двадцати лет.
В 1887 году, во время печально-знаменитого землетрясения, Большестаничная церковь, исполнявшая тогда функции кафедрального собора, под тревожный перезвон колоколов рухнула.
Через восемь лет был построен новый храм. На плане Верного 1898 года церковь была нанесена под названием Никольская.
Если сравнить планы города разных лет, можно увидеть, как трансформировался парк, окружающий храм, с течением времени.
В планах 60-х годов прошлого века он представлял собой квадрат с церковью в центре и восемью аллеями-лучами, отходящими от храма. На генплане 1899 года уже нет двух южных диагональных аллей. А на плане 1909 года были нанесены только аллеи, идущие в направлениях север-юг, запад-восток, образующие таким образом крест…
- А, знаешь, что там сегодня? - Спросил дядя Витя, разливая остатки портвейна по стаканам. - Сегодня с севера останки храма вытесняет кожгалантерейка, с запада - общественная столовая!..
В 1910 году церковь сильно пострадала от ещё одного сильного землетрясения.
В советские времена купола сняли, пристроили кинопроекционную. В городе перестала существовать Большестаничная церковь. В генпланах на её месте появилось другое название - кинотеатр "Ударник". Кино здесь крутили до середины семидесятых. Потом здание приспособили под кукольный театр, но театр не просуществовал и года: куклы не прижились в стенах бывшей церкви. А последние пять лет - останки храма, изуродованного природными и, большей частью, не природными катаклизмами, а также прилегающая к нему территория, вообще стали бесхозными. Власти - с завидным упорством! - отказывали в праве на владение историческим центром Алма-Аты, как Церкви, так и новым претендентам, объявляющимся время от времени…
- Ну, как материал? - Торжествующе спросил дядя Витя. - Это не материал. Это бомба! Съезди, посмотри! Это конец света! Глаза на лоб полезут!
Я должен был что-то ответить.
Я ответил:
- Дядя Витя! Так ты, ко всему прочему, ортодоксальный верненец?
Вопрос глупее, наверное, придумать сложно: при чём здесь ортодоксальность?!
Дядя Витя мне - про бузину, а я - про то, что в Киеве дядька? Глупо и несмешно.
- Я?.. - Переспросил он, вдруг опешив и соображая в растерянности, о чём же это идёт речь. В мыслях он был явно не здесь, напротив меня в пустой гостиной, где не было ни стула, стола, ничего…
Бутылка "Таласа", одиноко стоящая посередине комнаты, была пуста.
Дядя Витя удалился также стремительно, как и появился.
Часы показывали начало шестого утра: поспали!..
Похоже, что и нынешняя ночка обещала быть веселой: ещё не заявился дядя Витя, так уже на подходе Костя с веселой компанией!
Мои ночные гости с традиционной авоськой-ёжиком в руках объявились практически сразу после звонка. Как будто звонили по телефону не откуда-то из другого конца города, а находились в моём же доме, только - этажом-другим ниже (или - выше) меня. И с ними действительно оказался сюрприз!
В качестве сюрприза была Бэлла.
Да, это была Бэлла, наш ангел-хранитель - тот же строгий и скучающий взгляд, та же спокойная уверенность в себе и то же достоинство в каждом её движении!
Мы встретились так, словно расстались только вчера: нет никаких взаимных претензий и нет того временного отрезка, когда мы вовсе не виделись.
Бэлла, пристально вглядываясь в мои глаза и пытаясь, по-видимому, достать взглядом до самого их дна, спросила:
- Слушай, Макс? Ты один здесь не скучаешь?!
Я ответил:
- Мне не дают скучать!
- Понятно, - лукаво улыбнулась она.
Вот и весь разговор.
В ту ночь мы пели "Красавицу", которую не спели ровно год назад.
Борька вновь балагурил:
- Праздник только начинается!..
Почему мы не встретились с Бэллой раньше?
Почему в моей жизни не появился другой Бельчонок, а в её - другой Макс?..



…на огонёк не преминул заглянуть мой соседушка.
Увидев общество, дядя Витя возликовал.
Разговор, начавшись с обмена любезностями, вновь закрутился вокруг Большестаничной церкви.
- …к которой Макс, к вашему сведению, - это дядя Витя особенно подчеркнул, - отнёсся более, чем прохладно!
Бэлла загорелась взглянуть на руины истории собственными глазами. И непременно в ближайшее время.
- Может быть, прямо сейчас? - Спросил я.
- Ну, ты, Макс, и придумаешь, - сказала она…



…останки Большестаничной церкви - где мы побывали на следующий день! - представляли зрелище печальное.
С западной стороны угадывались стёртые каменные ступени, ведущие в храм.
Я представил, какие висели двери в высоком проёме главного входа.
Разобранные полы храма открывали возможность каждому неосторожному посетителю, рискнувшему переступить порог, полететь вверх тормашками прямиком в кучи строительного и нестроительного мусора, и счастьем было бы отделаться синяками. Пожалуй, что среди негодных предметов, скопившихся здесь за десятилетия, отыскались бы все достижения цивилизации: от помятого медного самовара до одноразового шприца. Немаловажная деталь: в достаточном количестве здесь были представлены портреты советских вождей, словно кому-то нарочно захотелось собрать их всех до единого в одном месте. В этой исторической свалке можно было легко найти и Ленина, и Троцкого, и Брежнева.
Мы с Бэллой осторожно спустились вниз, чтобы представить, где заканчивался притвор, где начиналась средняя часть, где могли размещаться Царские Врата, алтарь и Святой Престол, на котором совершалось таинство святого Причащения.
Кое-где на стенах была видна роспись, сделанная церковным живописцем на штукатурке. Мы ещё удивились: как могли сохраниться эти фрагменты?
- Если забыть об этой помойке под ногами, - сказала Бэлла, - здесь дышалось бы легко, свободно. Макс, ты разве не чувствуешь, как здесь дышится?
Нет, я ничего не чувствовал.
Я видел фундаментные тесаные камни. Я видел внушительной толщины стены, сложенные из тянь-шаньских елей. Я видел пустые глазницы окон. Я видел прозрачно-голубое небо над головой вместо сводчатых потолков.
Трудно было предположить, что мы попали не на глухие задворки мегаполиса, а находимся в самом сердце Алма-Аты.
Трудно было предположить, что сам город, разросшийся на север и на юг, на запад и на восток, продолжает жить своей жизнью, продолжает захлёбываться своими проблемами и продолжает разрастаться.
Охотнее верилось в другое - что ничего нет и не может быть вокруг разрушенной, поруганной Большестаничной церкви: ни города, ни улиц, ни людей. Нет и не может быть…
Церковный двор был похож на место, где ведутся археологические раскопки. Не приметили мы, только что, самих "археологов" с лопатами и кисточками.
Печальная худенькая старушка, прогуливающаяся по неухоженному парку, рассказала нам, что на прихрамовой территории традиционно хоронили лучших людей Верного, лучших и от церкви, и от власти, и от науки, и от искусства. И последний Семиреченский губернатор тоже похоронен здесь.
- А потом пришли большевики и коммунисты, - сказала она. – Практически с того времени и начали осквернять могилы. Другие люди говорят, что только с тридцатых годов начались тайные раскопки по ночам. И покапывают по сей день.
- Если копают, значит находят что-то ценное? - Сказала Бэлла.
- Может быть, - равнодушно ответила старушка.
В её память особенно врезалось, как мальчишки гоняли здесь в футбол… человеческими черепами! Да-да, черепами. А откуда им взяться-то, черепам, как не из могил?!
- Когда выпадает снег, - сказала она, - видно, сколько следов тянется с разных сторон к бывшей церкви. Вниманием человеческим (как и нечеловеческим!) это место не обделено…
А ещё - запущенный парк стал пристанищем доброй сотне ворон, которые то и дело шумно перелетали с дерева на дерево…
После осмотров руин истории мы не обсуждали наши впечатления.
Ни я, ни Бэлла не обмолвились ни словом о том, что увидели...
Позже, года через два, я снял целое кино по мотивам жизни Большестаничной церкви. Нашёл стариков, старожилов, долгожителей, разыскал даже ту худенькую старушку, с которой мы с Бэллой прогуливались.
Все, кто видел материал, отзывались восторженно:
- Старик, это класс!
А я вспоминал трогательного дядю Витю и его ночные визиты ко мне: сколько же часов сна, пока я жил в своей холостятской квартирке, он у меня украл?
Большие начальники, контролирующие телеэфир, тоже ничего плохого о моей работе не говорили. Говорили только хорошее. Даже интересовались, что вошло в фильм, а что не вошло, проникновенно рассуждали о специфике темы, о противоречиях, о многом другом - здесь требуется, мол, особая деликатность и осторожность! Однако, в результате, в эфир дядивитина "бомба" так и не попала…



…местный краевед (не дядя Витя!), которого я вытащил на свет чуть ли не из подполья, сказал, что история Большестаничной церкви - явление закономерное!
Могли ли события повернуться иначе? Могли! И ещё, как могли! Что тогда? Тогда бы мы сегодня лицезрели, как красуется в самом сердце Алма-Аты Храм Божий, от которого исходят восемь аллей-лучей, как звонят по праздникам колокола. Только вот… иным должен был бы стать город, иными должны были бы стать люди…
Город, увы, таков, каков есть на самом деле. И люди такие, какие есть на самом деле.
Поэтому и случилось то, что случилось…
Как всё просто, подумал я. И оглянулся в сторону церковного двора.
Краевед, тем временем, кричал мне в лицо:
- Вы меня понимаете?!
Будто я - главный виновник всех свершившихся бед не только в пределах Алма-Аты, но и на Земле.
Я бы не удивился, если бы он оторвал у меня тогда лацканы. С таким пристрастием, как выяснилось позже, он общается со всеми.
Я сказал:
- Я понимаю. Я всё понимаю. Вы успокойтесь.
Вся съемочная группа еле сдерживала смех, наблюдая со стороны за нашим уморительным общением.
Я, как можно твёрже, повторил:
- Я понимаю. Я всё понимаю.
Краевед смерил меня взглядом.
В его глазах была тоска и безнадёжность.
И ушёл вон, не попрощавшись…



…стало быть, история моей работы о Большестаничной церкви - тоже явление закономерное?..



…от большей части пленки, где были синхронны с краеведом, пришлось при монтаже отказаться - увы!
Его экстранеординарное поведение в кадре не оставляло никаких шансов на то, чтобы даже самые интересные фрагменты брать в работу. Он размахивал руками, неожиданно поворачивался затылком к камере, кричал, ни с того ни с сего, оператору "Стоп!", покрикивал тут же и на меня, требуя, как и что мне надо спрашивать у него.
Другими словами, он производил впечатление человека не совсем в себе.
Весь этот неиспользованный материал я попросил ассистента перегнать на видеокассету, чтобы оставить у себя в архиве.
Позже я жалел, что нельзя было взять больше того, что я взял в работу. Например, вот такой эпизод обязательно следовало как-то пристроить: я спрашивал у краеведа об одном, а он, в ответ, читал мне нотации совсем о другом:
- Куда, как проще, молодой человек, объяснить всё и вся стечением обстоятельств. Стечение обстоятельств - это не более, чем самообман, и не более, чем мираж!..
После этих слов он сунул живописную фигу прямо в объектив…



…значит стечение обстоятельств - это не более, чем мираж?!.



…в ноябре 1983-го - как и ровно год назад! - портвейн лился рекой.
Мы просидели всю ночь на расстеленных газетах прямо на полу в пустой квартире, без мебели и элементарных штор на окнах, и были счастливы.
Костя вытворял сумасшедшие гитарные импровизации и заливался соловьём.
Боря с невозмутимым видом сыпал афоризмами и остротами.
Серёжка с Генкой подшучивали над Борькой и над всем, над чем только можно.
Мы веселились.
Мы веселились так, как это было ровно год назад.
Разница, в сравнении с ноябрём 1982-го, состояла в том, что с нами была Бэлла.
Всё, как будто бы, встало на свои места.
Бэлла, как на сеансе гипноза, не сводила с меня глаз и, казалось, ничего не слышала и ничего не замечала, что происходит вокруг: мы были среди друзей и, одновременно - совершенно одни во всём мире.
Её интересовало буквально всё.
- Как ты питаешься? - Спрашивала она строго.
- Никак! - Отвечал я безразлично, словно загипнотизированный.
Бельчонок смешно хмурила лобик и часто-часто моргала своими длиннющими, мохнатыми от туши, ресницами.
- Обалдуй! - Говорила она ласково. - А кто тебе стирает?
- Никто! - Тем же тоном отвечал я. - Все грязное я тут же отправляю в мусоропровод.
- Ну, точно, обалдуй! - Говорила она спокойно. - А как там поживают твои родители?
- Не теряют бдительности. Они предрекли мне скорую… пьяную кончину под забором! Без шуток, - отвечал я. – Вот однако год прошёл, а я пока не спился.
- Да-да-да… - говорила задумчиво она, не отводя от меня своих глазищ. - А как работа?
- Работа - кипит, - покорно рапортовал я, - гонорар выдают исправно: два раза в месяц в «АТК», два - в Доме печати и два - на ТВ. В очередях к кассе - сплошь знакомые лица спившихся коллег, соблазняющих сообразить на троих. Искушение бывает сверх всяких границ.
- Обалдуй-обалдуй! - Говорила она. – Точно обалдуй…
Костя пел "Красавицу"…
Мы веселились так, словно это была последняя возможность отвести душу и больше такой возможности нигде и никогда не представится: сегодняшнюю ночь прожить бы на все сто, а завтра - будь, что будет!
Мы, как по команде, успокоились, когда первые лучи утреннего солнца осени заглянули в мою отшельническую квартирку и наполнили её теплом.
- Ура-а-а! - Как сумасшедший закричал Борька. - Праздник только начинается!..
Дальше следовала пауза при немой сцене: наши физиономии, обращённые к Левитину, недоумённо вопрошали: о чём это он?
А Борька восторженно продолжал орать:
- Люди-и-и! Ау-у-у! Вы слышите меня?!
- Да, слышим-слышим, - ворчал Сережка Чемелюк, - только не ори! Лучше налей! Видишь, стаканы - сухие?!
- Эх, Серго-Серго! - Разочарованно мотал головой Левитин. - Я им - про Фому, а они мне - стаканы сухие. Эх!
- Ладно ты про Фому-то метёшь. Наливай - не зевай! - Зевнул сладко Морев…
До нашего отъезда из Алма-Аты оставалось ровно десять лет. Не восемь, не девять, не двенадцать, а - десять!
Что помешало нам, Бэлле и мне, рвануть из Алма-Аты прямо тогда, не дожидаясь ноября 1993-го?
Что помешало?
Неужели наши дети не могли появиться на свет в другом месте, кроме Алма-Аты?..



…Бэлла в одной и той же алма-атинской клинике родила двух девчонок.
Первая появилась на свет двенадцатого июня (12.06), вторая, через два с половиной года, шестого декабря (06.12).
Куратов с видом следственного дознавателя пытал:
- Как же это вы так подгадали? С ума сойти! Поделитесь опытом! Выходит что? Если бы Юлька родилась 11.06, то Кристинка появилась бы на свет 06.11? Так, что ли?
- Выходит - так, - хитро улыбалась Бэлла, - а ты, как думал?
На самом деле - никто и ничего не подгадывал. Магический перевёртыш чисел выглядел курьёзно, с одной стороны, и непостижимо, с другой.
В первую беременность Бэлла была похожа… Нет, её ни с кем и ни с чем нельзя было сравнить. Сама - маленькая, хрупкая, а живот - такой огромный, что предполагали - родится двойня, ну, а если не двойня, то обязательно ребёнок-великан.
Знакомый доктор, профессиональную репутацию которого подтверждали многие, безаппеляционно заявил - будет мальчишка! Форма живота, размеры - всё говорит об этом! Даже УЗИ можно не делать, точно будет мальчишка!
Бэлла сияла…



…это было как раз за месяц до рождения Юльки.
Жена, после очередного осмотра её врачом, рассказала мне о новости и мы на субботу и воскресенье отправились в профилакторий, расположенный в пригороде Алма-Аты.
Отдыхающих в наш заезд можно было пересчитать по пальцам. Наверное, поэтому нас разместили в отдельном деревянном домике.
В домике не было роскоши, но всё было чисто и аккуратно. Простыни хрустели и отдавали синевой. В комнатах не было ни пылинки.
Мы наслаждались горным солнцем, радовались, как дети, прогулкам по асфальтированным дорожкам, которые петляли по всей территории профилактория. А профилакторий просто утопал в весенней зелени лесопарковой зоны.
Особые впечатления оставили вечера.
Воздух пьянил. Вдоль дорожек зажигались фонари, стоявшие слева и справа, что придавало всей обстановке сказочное очарование. Мы ощущали себя исследователями затейливого лабиринта асфальтированных троп.
Из всех отдыхающих гуляли по вечерам, по-видимому, только мы. Ни одной живой души не было видно вокруг.
Бэлла, указывая на свой живот, сияла:
- Я же говорила - будет Илья!
Я не спорил.
Мы неспеша шли вглубь территории профилактория.
В какой-то момент я почувствовал на себе взгляд.
Нет, это был не взгляд жены, это был взгляд из леса. По спине забегали мурашки.
Кто же это мог смотреть?
Я обернулся, повернул голову влево, потом - вправо. Невдалеке от дорожки, уютно устроившись прямо на фонаре, сидел маленький совёнок. Он был толст, неуклюж, с непомерно-большой головой, казавшейся больше самого туловища. Глазищи его были круглы, будто вычерченные циркулем - точь-в-точь маленькие тарелочки!
Он сидел и, не мигая, смотрел именно на нас.
Бэлла, неподозревая ни о чём, продолжала щебетать:
- Я же говорила - будет Илья!..
Совёнок дослушал фразу до конца, а потом, неуклюже шлёпая крыльями по вечернему воздуху, перелетел с фонаря на ближайшую берёзу.
Бэлла от неожиданности вздрогнула всем телом.
- Так и до инфаркта недалеко… - Сказала она, когда мы вернулись в домик, - дыхание перехватило, и в глазах потемнело…
Вернувшись в Алма-Ату, мы не раз со смехом вспоминали про забавного совёнка, сидевшего на фонаре, который до чёртиков перепугал Бэллу, прервав её восторги по поводу Ильи…
12.06 родился не Илья. Родилась Юлька!
Вес младенца был четыре с лишним килограмма, рост - пятьдесят восемь сантиметров, глазища - круглые, в пол-лица, в точности, как у того совёнка.
Наш знакомый доктор, не сказав ни слова, только развёл руками: что поделаешь, ошибочка вышла!
Сам день родов откладывался со дня на день.
Все сроки давно вышли, а врачи говорили: ну, если не сегодня, так завтра уж точно. Однако проходило сегодня, и проходило завтра…
Как-то среди ночи будто кто-то тронул меня за плечо. (Может, привиделось?) Я встал. Сна не было ни в одном глазу.
На часах - 3.45.
За окном - темнотища.
Я прошёлся по квартире, из конца в конец. Вышел на балкон, закурил сигарету.
Над крышей противоположной пятиэтажки горела звезда, никогда прежде не видимая на этом участке неба.
Я затушил сигарету, лёг в постель и тут же уснул.
Утром, как обычно, позвонил в роддом. Меня поздравили. Родилась девочка – двенадцатого июня (12.06) в 3 часа 45 минут утра!..
Вторую беременность - совпадение?! - наблюдал тот же знакомый доктор. Он заверял - ну, уж на этот раз ошибки не будет: судя по всему, родится мальчик.
Роды Кристинки не были осложнены никакими непредвиденными обстоятельствами.
Она появилась на свет шестого декабря (06.12)!..



…и всё-таки - что помешало нам рвануть из Алма-Аты в ноябре 1983-го?
Жизнь - всё равно, что шахматная партия. И вероятные перспективы будущего, хоть смутно, но просматривались уже тогда, в 1983-ем.
Что помешало?..
Неужели события декабря 1986-го, когда на алма-атинских улицах была и «кровь, и пот, и слёзы», мы должны были наблюдать не издалека (сидя, к примеру, за шахматной доской!), а совершенно вживую, в натуральном виде и в натуральных красках, находясь непосредственно в столичном городе Казахстана?..



…в конце лета - начале осени 1983-го "АТК", как обычно, забрасывал редакционный десант в самые горячие точки республики, где шла "битва за урожай-83".
Главный редактор, как обычно, напутствовал:
- О работе автомобилистов на уборке должны знать все!
Кто-то в шутку обронил:
- А о работе проституток?
Василий Иванович Захаров, старый фронтовик, не обиделся и не растерялся:
- В том-то и есть проблема: чтобы о работе автомобилистов люди знали так же хорошо, как знают о работе проституток!..
- А кто сказал, что у нас есть проститутки?! – Не унимался шутник.
Главный устало обвел взглядом присутствующих.
Редакция притихла.
Захаров с прежним каменным лицом завершил свою краткую речь:
- Ещё вопросы имеются?
Больше вопросов не имелось. Оставалось бежать в кассу за авиабилетами до какой-нибудь Тмутаракани, чтобы через денёк-другой пулемётной очередью забрасывать материалами СМИ районные, городские, областные и республиканские.
Это было отличной возможностью для пишущих поправить своё скудное материальное положение, увеличив – почти без особого напряжения! - суммы гонораров. В печать, в эфир бралось почти всё подряд и без особого разбора, лишь это было об уборке и лишь бы этого было побольше. А что уж там творилось на полях на самом деле – это было делом десятым.
Транспорт, лучшие гостиничные номера - всё предоставлялось по первому требованию журналистской братии, обслуживающей уборочную. Разъезжай себе за казённый счет и знай только выдавать строчки: бездарные или гениальные – всё равно!..
Таким вот банальным образом, во время уборки урожая-83, когда жизнь в СоюзеССР шла в строгом соответствии с решениями очередных Пленумов ЦК и никто и не помышлял о скором приближении великих революционных перемен, меня занесло под Актюбинск, в самую глубинку.
Столичному журналисту (то есть - мне) предоставили, чуть ли не к трапу самолёта, персональный ГАЗ-24: мол, дерзай, страна должна знать своих героев!
Я изрядно поколесил по области, пока не добрался до самой удалённой точки - села Комсомольского, где моя "Волга" - как нельзя кстати! - встала на ремонт.
Шофер виновато развёл руками: надо перебрать трансмиссию, а там, глядишь, ещё что-нибудь обязательно вылезет.
Ни "Волга", ни её водитель явно не горели желанием, чтобы я выполнил свою программу по Актюбинску и области на все сто процентов.
Вот, значит, и приехали.
Мой блокнот распухал от цифр и фамилий передовиков, и от впечатлений. Всё это готово было выплеснуться на газетно-журнальные полосы, в информационные выпуски ТВ и радио. А что получалось на самом деле? Из Комсомольского я не мог даже по телефону связаться с Актюбинском, не говоря уже об Алма-Ате. Не было в селе и гостиницы, где можно было бы спокойно засесть на денек-другой за письменный стол.
Местные автомобильные начальники утешали: всё отлично и нет никаких проблем! Подумаешь - машина в ремонте?! Подумаешь - нет связи?! Будем отдыхать и наслаждаться жизнью!
Вечером, как и полагалось по неписанным партийно-номенклатурным законам, в честь столичной прессы, которую олицетворял я, был дан ужин.
На берегу речушки под названием Иргиз устроили настоящий восточный достархан с шашлыком из молодого барашка, с самсой, чужуком и казами, с кумысом и коньяком: какая может быть дорога, какая спешка, какие могут быть газеты и журналы и кому они - по большому-то счету! - нужны?! Никому! Всё это суета и полная глупость!..
На берегу Иргиза не могло думаться иначе. Люди, живущие в степи - другие. И ценности у них – тоже другие. И ты, попадая к ним, невольно начинаешь смотреть на мир – пусть и не на долго! - их глазами. Вот и весь фокус.
Шашлык таял во рту, тост следовал за тостом. Я насыщался едой и добрел. А добрея, начисто забывал о своих наполеоновских планах и обязательствах перед «АТК».
Может, действительно, разумнее пожить недельку без планов и обязательств, а каждый вечер - шашлык на Иргизе?!.
Утром, когда я опять порывался ехать, куда угодно, только бы ехать, местные начальники смотрели на меня подозрительно.
Можно было представить, какие сравнения относительно меня приходили им на ум.
Всё, чем могли они мне помочь, был потрёпанный КамАЗ, который как раз отправлялся после полевой командировки в Актюбинск. Вот с ним-то я и мог отправиться, куда угодно, ежели так мне не терпелось отправиться только для того, чтобы только куда-нибудь отправиться.
Надо было выбирать: или целенаправленно трястись в течение пяти-шести часов в КамАЗе, или устроить неделю праздной и сытой жизни в Комсомольском?
Само собой разумеется - я выбрал КамАЗ.
Меня представили водителю грузовика Иван Иванычу, на лице которого была недельная небритость и черная щетина придавала его облику некоторую свирепость. И росточком моего будущего спутника природа не обделила: в аккурат двухметровый богатырь. Соответственно росточку было и телосложение – плотное и крепкое.
Меня предупредили, что Иван Иваныч – мужик, в принципе-то, неплохой, но – молчун. Слова из него не вытянешь, впору присваивать звание "Мастера по молчанке". Был случай, когда у его "КамАЗа" отказали тормоза. Так вот, пассажиры, сидевшие рядом с ним, узнали об этом уже потом, когда всё закончилось и поводов паниковать уже не было.
Тогда же невольно подумалось: этот громила органичнее бы смотрелся на большой дороге с дрыном в руках, а не за баранкой грузовика. Щетина на свирепом лице, богатырское телосложение, дрын!.. И надо же было такой глупости прийти на ум.
И ещё – в автоколонне Иван Иваныча все звали не иначе, как Вано.
Почему Вано? Бредуха какая-то: к русскому и приклеилось вдруг имечко ненашенское.
- Вано? - Не поверил я.
- Вано. - Сказал он угрюмо. И, мельком оглядев меня, добавил, - а почему нашего механика Серика, казаха, все зовут Серёгой?
- Понял, - сказал я.
Далее дискутировать у меня желания не возникло. Знакомство состоялось и этого достаточно.
Меня он сразу предупредил - грузовик его проблемный, не лучше моей, стоящей на ремонте, "Волги" и если на полпути встанем, чтобы претензий не было.
Какие могли быть претензии? Лишняя остановка означила для меня лишнее приключение, о котором я потом поведаю, если уж не всему миру, то обязательно посмакую его перед Костей при очередном нашем шахматном сражении!
Вано опять предупредил - если встанем, помощи будет ждать неоткуда: степь - не шоссе, не автострада, не автобан. Если через сутки-другие кого-нибудь и занесёт в эти места, считай, что повезло, а уж самостоятельно выбраться из степи и не мечтай – пропадёшь точно.
Я согласился отправиться в путь немедленно.
Достархан перед дорогой был устроен на том же месте, что и вчера. Только солнце палило нещадно и я раза три бегал к Иргизу, чтобы окунуть голову в воду. А каково будет в пути?
По дороге мы доедали арбуз и несколько маленьких дынь, которые остались от завтрака.
Жара становилась невыносимой.
Мы обливались водой и опять потели.
Плюс ко всему - пыль, неистребимая пыль, проникающая через закрытые окна, через невидимые щели.
Легче, наверное, было бы передвигаться верхом на верблюде, чем в кабине КамАЗа.
По дороге мы не увидели ни одной живой души, ни одной встречной машины.
Вано угрюмо поглядывал на меня и молча крутил баранку.
Первую сотню километров мы проехали без происшествий.
Не успел я подумать, как хорошо мы едем, Вано спокойно сообщил:
- С топливом какие-то проблемы. Возможно, датчик барахлит, а, возможно, утечка по топливопроводу.
Хорошенькие новости!
- Останавливаться и разбираться, что да как - глупо, - сказал Вано. - Надо ехать, пока едется. Может засветло и доберёмся до какого-нибудь аула. А там, глядишь, и причину неисправности поищем, и разживёмся топливом – и в бак, и про запас, на всякий "пожарный".
Я стал изучать карту, отыскивая на ней населённые пункты.
До первого ближайшего было километров тридцать, не больше. Сущий пустяк. Но надо было уходить от первоначального нашего маршрута перпендикулярно влево.
До второго населённого пункта была ещё одна добрая сотня километров. Что делать?
- Ехать до второго, - угрюмо сказал Вано. – Для лихой собаки сто километров – не крюк.
В первое село с мудрёным казахским названием он наотрез отказался поворачивать.
- Почему? - Допытывался я.
- Не поеду и всё.
Своим необъяснимым упрямством он ещё больше укрепил меня в мысли - надо поворачивать.
- Хорошо! - Вдруг равнодушно согласился Вано. - Этот крюк будет на твоей совести!
Я не мог взять в толк: при чём здесь моя совесть?
Я сказал, что нам бы только проехать эти тридцать километров, а там моё удостоверение с золотыми буквами "Пресса" сделает своё дело: и ремонтом, и запасом топлива нас обеспечат, и накормят, и напоят.
Вано криво усмехнулся и передразнил:
- И накормят, и напоят…
Когда мы въехали в село, я глазам своим не поверил: из века двадцатого мы попали в век, наверное, пятнадцатый. Кругом - мазанки, ни одного дома, сложенного из кирпича, или построенного из дерева. Хотя, с другой стороны - откуда здесь взяться кирпичу или дереву?
Черные от солнца и от пыли ребятишки, все, как один, нагишом, тут же окружили нас и наперебой что-то бормотали по-казахски, показывая пальцем то на КамАЗ, то на нас. Создавалось впечатление, что они впервые в жизни видят такой огромный грузовик, что они впервые в жизни видят своими глазами посторонних в селе.
- Взрослые… Взрослые где? - Жестами показывая, о чём он хочет сказать, кричал Вано.
Ребятишки продолжали кружить вокруг нас и смеяться. Что их смешило? Наша одежда? Наш говор? Наши лица? Наши прически? Наверное, и то, и другое, и третье.
- Вот мы и приехали, - махнул рукой Вано и залез в кабину, тем самым давая мне понять, чтобы дальше я разбирался самостоятельно.
Ребятишки кружили вокруг меня и смеялись, дёргая за рубашку, за брюки.
Наконец, я увидел, как из ближайшей мазанки вышла молоденькая казашка с грудным ребёнком на руках.
Надо было что-то срочно предпринимать.
В сопровождении галдящей оравы я подошёл к ней и попытался объясниться.
- Саламат сыз ба*! - Сказал я, не моргнув.
- Салам**, - ответила она.
____________________________
*Саламат сыз ба (каз.) - приветствие.
**Салам (каз.) - краткое ответное приветствие.
- Кто здесь бастык*? - Спросил я, жестами показывая, что я имею в виду: человека большого, пузатого, важного, уважаемого, серьёзного и сердитого.
Боковым зрением я видел брезгливую физиономию Вано, терпеливо наблюдающего за происходящим из окна кабины. Он, недосягаемый – наверху, в КамАЗе. Я – внизу, как главный клоун в разыгрывающемся на глазах у него спектакле.
- Бастык? - Неуверенно переспросила она.
- Бастык-бастык! - Обрадовался я.
Меня понимали. Ура!
- Бастык жок**, - твёрдо сказала она и уже повернулась, чтобы уйти восвояси.
- Мэн бар***? - В спину крикнул я ей.
Это был крик отчаяния.
- Мэн жок****! - Твёрдо сказала она, даже не повернувшись.
Мой словарный запас иссяк.
А я бы ещё мог поинтересоваться: какой нынче идёт год; что она понимает под словом "космос"; была ли она когда-нибудь в Алма-Ате; что она слышала о таком городе, как Москва; когда в последний раз в село привозили свежие газеты и журналы?..
Вопросов-то было много, слов - маловато.
Да и особого расположения к себе, к общению со мной я не почувствовал.
Один из мальчишек потянул меня за руку, пальцем показывая в глубь села. Я долго не мог понять, куда он обращал моё внимание.
Вано с раздражением нажал на сигнал и, кажется, выругался.
Мальчик засмеялся.
Наконец, я сообразил, куда нам следует обратиться за помощью. Где-то в середине села развевался выгоревший на солнце, отдалённо напоминающий красный цвет, флаг.
Пока подъезжали к предполагаемому сельсовету, мы обнаружили на обочине дороги и представителей мужского населения. Они сидели на корточках, кружком, и что-то живо обсуждали. Их было человек пятнадцать. Среди них я заметил и юношей, и аксакалов. На появление КамАЗа они не отреагировали никак. Будто не существовало в природе ни нашего грузовика, ни нас, сидящих в его кабине. Это были либо абсолютно глухие и слепые люди, либо таким образом они демонстрировали своё отношение к нам, непрошеным гостям.
Когда Вано у сельсовета заглушил двигатель, у меня уже не было прежней уверенности, что все наши проблемы решатся при одном только предъявлении красного удостоверения со всесильным словом "ПРЕССА".
- Давай-давай! - Выталкивал меня из кабины Вано. - Время не ждёт! Ещё неизвестно, где ночевать будем. Шевелись-шевелись, начальничек!
Неказистый домишко с покосившейся крышей, над которым развевался флаг, представлял собой сооружение барачного типа с длинным коридором внутри, по обе стороны его располагались двери: пять - с одной и пять - с другой стороны. Однако я не обнаруживал здесь признаков присутствия человека. Пол ничем не отличался от немощёной улицы. Наспех оштукатуренные стены были не побелены и не покрашены. Если бы из двери какой-нибудь из комнат высунулась блеющая баранья башка, я бы не удивился. Я, наоборот, сильно удивился, когда, заглянув в одну из комнат, обнаружил там людей - несколько мужчин, опять - кружком, сидели на стульях и опять что-то оживлённо обсуждали (точь-в-точь, как те, которых мы увидели на улице).
______________________________________
*Бастык (каз.) - начальник, руководитель.
**Бастык жок (каз.) - начальника нет.
***Мэн бар (каз.) - мужчина есть.
****Мэн жок (каз.) – мужчины нет.

Неужели и теперь они никак не отреагируют на появление гостей?
Увидев меня в дверях, собрание, как по команде, замолчало. Но не надолго. Оглядев меня с головы до пят, оно тут же утратило всякий интерес к моей персоне. Я вновь услышал тарабарский говор.
С угрозой в голосе я спросил:
- Бастык?.. Бастык бар*?
Один из аксакалов лениво, как-то подчеркнуто небрежно, махнул на меня рукой: мол, не мешай! прочь с глаз! и вали-ка отсюда по добру по здорову пока не поздно и пока цел!
А, может, этот жест означал, что начальник – там, по коридору дальше?
В следующей комнатёнке одиноко восседала пожилая хмурая казашка в чёрной душегрейке и колдовала над приготовлением чая. На канцелярском - ура! - привычно-казённом столе стояла казённая печатная машинка и лежали счёты. Добрался я таки до местной чиновничьей элиты.
- Салам**, - сказал я.
Она кивнула.
Дальше разговор шёл… как бы это сказать… параллельными путями: она тараторила по-казахски, я отбивался по-русски.
Голова раскалывалась от жары и от спёртого прокуренного воздуха. Мозги плавились и готовы были вытечь через уши без остатка. Хотелось одного - выскочить поскорее на волю и забраться в кабину к Вано. А как быть с топливом?
Я стал ловить себя на мысли, что попал не только в другой век, я попал в другое государство. Я - иностранец, причем - иностранец не вполне полноценный, по сравнению с другими обитателями этого государства. Я - пустое место, на меня смотрят и меня не замечают в упор, я - существо, не заслуживающее никакого внимания.
Неужели здесь никто не говорит по-русски?
Если с русским ассоциируется всё не вполне полноценное, то, по-видимому, да, никто по-русски здесь не говорит.
В последней комнате за столом сидел нестарый казах (явно не бастык!) не неглаженных брюках и несвежей майке. Перед ним стоял телефон.
Я не стал орать «ура!» и прежде времени торжествовать.
Я сухо объяснился, кто я и откуда. Робко вынул своё удостоверение и положил на стол в открытом виде.
Он кивнул. Кивнул безразлично. Но - кивнул же! Значит, он понял, что я не забавы ради оказался здесь?
Мужчина в майке снова повертел в руках моё удостоверение. Опять оглядел его снаружи, потом внутри, потом лениво вернул мне.
- Жаксы***, - сказал он хмуро.
Надпись "ПРЕССА", увы, никакого эффекта на него не произвела.
Я сухо объяснил, что приехал из Алма-Аты.
- Жаксы, - сказал он хмуро и кивнул головой.
Я сказал, что мне не помешало бы связаться с Актюбинском и воспользоваться телефоном.
Он решительно положил руку на телефонный аппарат и сказал, как отрезал:
- Жок****!
Я сказал, что у нас проблемы с топливом.
____________________________________________________________
*Бастык?.. Бастык - бар? (каз.) - начальник?.. главный здесь есть?
**Салам (каз.) - приветствие.
***жаксы (каз.) - хорошо.
****жок (каз.) – нет.
Он отрезал:
- Жок!
Я сказал, что без топлива нам не добраться до Актюбинска.
Он зевнул и, смакуя каждое слово, ответил:
- Жок-жок! Топлив - жок!
Я повернулся и пошёл к выходу.
Я сделал всё, что мог.
Я хотел на волю.
- Е-ея! Жолдас*! - Прикрикнул он.
Я спиной почувствовал его негодование и недоумение.
Может быть, мы что-то важное не успели обсудить?
Мужчина в майке сидел с таким видом, будто решал хитрую головоломку, а она ему не давалась, это терзало его, не давало покоя, он искал ответ, а ответа не было. Чем я мог помочь?
Он опять попросил удостоверение и принялся более тщательно изучать его.
Теперь он смотрел на меня с нескрываемой насмешкой.
Наверное, я был смешон со своими просьбами о топливе и телефоне.
Дальше последовала длинная фраза на казахском.
- Не бельмесн**, - развёл я руками.
(Нечто подобное со мной уже случалось однажды!)
Он рассмеялся.
Он сидел теперь довольный, как ребёнок, в руки которому попала забавная игрушка в виде странного живого существа, то есть – меня. В его власти было - моё настоящее и моё будущее: доеду ли я до Актюбинска или встану по дороге?.. Он это понимал. И я это понимал.
Нечто подобное происходило, когда я стоял в кабинете декана после вступительных экзаменов на журфаке, а в коридоре меня ждала Бельчонок. Точно!
Разница была лишь в декорациях, а по сути - одно и то же…
- Е-ея! Жолдас! - Улыбался он.
Опять долгая пауза.
Потом он коряво-витиевато, забавно перемежая казахские слова редкими русскими, задал свой сакраментальный вопрос, смысл которого заключался в следующем: как же это я по-казахски не бельмесн, а, тем не менее, не пропал, даже напротив – имею определённые признаки того, что живу, и мало того - здравствую?!
Оказывалось - я есть, я существую не благодаря каким-то предпосылкам, а - вопреки им!
Откуда я раньше мог знать, что владение казахским - первейшее условие существования вообще? Не владеешь этим основным языком – нет у тебя права здравствовать в этом мире, не говоря уже о благополучии, запретном в данном случае.
Жизнь вносит поправки в наши взгляды.
Я понял, что нахожусь не где-нибудь, а именно в другом государстве, где есть своя Конституция и свой Устав, свои представления о нормальном и ненормальном.
Я понял, что сейчас меня рассматривают под микроскопом, как некое насекомое, как некий невозможный - в принципе! - биологический вид, появившийся на свет вопреки всем разумным законам и закономерностям.
Я, слегка шальной от увиденного и услышанного, вышел вон.
- Ну, что? Наелся-напился? - Зло буркнул Вано и резко отжал педаль сцепления…
Большую часть пути мы проехали молча.
Кое-как дотянули до Актюбинска. __________________________________________________
*Е-ея! Жолдас! (каз.) - Эй! Товарищ!
** Не бельмесн (каз.) - не понимаю.

Подъезжая к городу, Вано нехотя обмолвился, что село, где мы побывали, давно пользуется дурной репутацией, что все (!) предпочитают объезжать его стороной - от греха подальше!
Я спросил:
- Ты там раньше бывал?
Он ответил:
- Никогда.
Я спросил:
- И что же? Никогда не подмывало узнать, почему у того села дурная репутация?
- Никогда, - сказал твёрдо он. - Лучше проехать мимо…



…газеты, журналы, радио и ТВ в 1983-ем трубили о великих достижениях и процветании страны Советов. (Попробовали бы не трубить!) И не было причин, предвещающих скорые перемены. И не было предпосылок. (Как будто бы!)
Жизнь шла своим чередом.
Тем не менее… моя командировка на север-запад Казахстана обнаружила смутные подозрения, что в океане всеобщего благоденствия существуют экзотические островки иного мироустройства, где уже бурлит другая жизнь, где активно культивируется понимание: что есть правильное, а что есть неправильное, где весь мир поделён по простейшему принципу: на наших и на ненаших, на своих и несвоих, где в мозгах людей революция произошла задолго до того, как совершилась революция настоящая…



…Союз ССР - как не старались те, кто выруливал великую державу к светлому будущему после революционного 1985-го! - не смог обойти стороной забытые цивилизацией экзотические островки, подобные тому, что встретился на нашем с Вано пути под Актюбинском.
Первой среди республик, где почувствовали всю прелесть таких встреч с неизвестным, был Казахстан…




…алма-атинский декабрь 1986-го пробудил от сна сладкого и безмятежного миллионы людей. Пробудил мгновенно!
(И не только в Алма-Ате! И не только в Казахстане!)
Правда, кого-то он, декабрь 1986-го лишь нежно потревожил за плечо: пора, уважаемый, протереть глазки! Кому-то наотмашь заехал в ухо: нечего отлёживаться! Кого-то вежливо предупредил: очнись, дорогой, пока не поздно! А кому-то вынес приговор: проспал ты самое главное, дружок, проспал!
О том, что произошло в декабре 1986-го, официальные власти сообщили более, чем скромно: "В Алма-Ате имели место беспорядки, проявления хулиганства и бесчинств… Экстремистски настроенные националистические элементы собрались у стен ЦК республики на Новой площади… Они не многочисленны и не представляют собой никакой организации… Они нашёптывали, агитировали и подло будоражили мысли молодых людей… Пострадал один человек - инженер республиканского телецентра…"
Оказывается - пострадал один человек!?.
На самом деле, этот "один человек" был измолочен на улице Мира (!) "экстремистски настроенными нацэлементами", в руках которых были железные прутья, до смерти.
У этого "одного человека" незадолго до декабря 1986-го родился первый ребёнок, который после декабря 1986-го должен был расти и воспитываться уже без отца.
На самом деле, на Новой площади в Алма-Ате 16, 17, 18 декабря (и днём, и ночью) шла бойня.
С одной стороны - спецназ, милиция, дружинники, с другой - "немногочисленные нацэлементы". С одной стороны - резиновые дубинки, сапёрные лопатки (это годами позже органы правопорядка будут применять автоматы, БэтээРы и танки), с другой - выломанные из заборов штакетины, палки, обрубки арматуры, обёрнутые газетой…
Здесь было всё: ругань, плачь, стон…
Пострадавших забирали "скорые", их место занимали новые бойцы.
Силы демонстрантов также постоянно пополнялись. Принимались меры и к укреплению духа: в их ряды, через все милицейские посты, каким-то загадочным образом попадали всё новые и новые ящики с водкой.
"Немногочисленные нацэлементы" в Алма-Ате просто и ясно дали понять всему Союзу ССР, всему миру и всей Вселенной, что достаточно уже "обижать нацию", пришёл конец "кормёжке хлебом и мясом всей России, Украины и ещё нескольких военных округов" за счёт Казахстана, пришёл конец руководству республикой представителями некоренных национальностей.
Во время волнений в столице республики были блокированы аэропорты, железнодорожные вокзалы, автовокзалы. В Алма-Ате не работал междугородний телефон, городской - то отключали, то включали…
Официальные власти сообщали: "Попытка вбить клин в самые основы существования - интернациональную общность советских людей с треском провалилась… Многочисленные отряды дружинников решительно выступили за наведение и поддержание порядка и очень быстро решили эту задачу… Жертв нет…"




…как ощущали себя 16, 17, 18 декабря мы?
Куратов, не предупредив, нагрянул с бутылкой коньяку и с порога предложил:
- Ну что? Партейку-другую?
Мы засели за доску из 64 черно-белых квадратов и молча передвигали фигуры.
В тот день мы разыграли лишь одну-единственную партию, однако партию прелюбопытнейшую. Дебют прошёл при практическом равновесии сил. Потом была ситуация, когда белые делали роковой ход слоном, после которого дальнейшее развивалось по принципу снежного кома, с неотвратимым матом в итоге.
Костя предлагал:
- Давай-ка, вернём всё назад. До хода слона. И сыграем иначе.
Мы играли иначе. Результат - опять мат белым.
Играли снова иначе. Результат - мат.
Играли снова иначе. Результат - ничья…
Мы разыграли сотню вариантов, пока не успокоились: теперь всё ясно. Процентное соотношение перспектив нашей партии было таково: белые получали мат примерно в восьмидесяти случаях разыгранных продолжений, восемнадцать - выпадало на ничью и только два (!) - на выигрыш.
Бэлла ходила кругами и злилась. Выходить ей на улицу я запретил. Телефон то включали, то отключали. Зато никто не отрезал электричество и газ. На кухне можно было варить, стряпать, печь, как ни в чём не бывало.
- …неужели, не понятно, что нам надо научиться простому: умению (всего лишь-то!) видеть, умению (всего лишь-то!) различать белое и чёрное, созидательное и разрушительное? - Сказал, будто бы ни с того-ни с сего, Костя. - Увы, не обладаем мы таким умением… Нам обязательно надо постоянно наступать на грабли и постоянно получать в лоб!.. Мы и кино легко делим на комедии и мелодрамы, на триллеры и боевики и т.д., хотя мудрее было бы рассортировать их на черное и белое. Так же? Потому как любой фильм несёт в себе разный потенциал - либо Созидательный, либо Разрушительный… Всё просто… А что в жизни? В восьмидесяти процентах из ста доминирует Разрушительное. И только в двух случаях торжествует разум…
- Вы, я вижу, - сказала Бэлла с издёвкой, - здесь слегка заигрались!
- Это точно! - Согласился я.
Когда коньяку в куратовской бутылке оставалось меньше половины, шумно ввалился Борька. Он размахивал руками, его переполняли эмоции:
- Как впечатления? Видели, что творится?!.



…на Новой площади в те дни вполне мог оказаться и я. Не оказался.
Делом чести тогда считалось вооружиться обрубком арматуры и встать в ряды дружинников. Мне помешала срочная работа. Начальство, не повышая голоса, напомнило, что в первую очередь надо делать дело, за которое я получаю гонорары, а уж потом… Только никто никогда не говорил, что это самое «потом» могло наступить только после двадцать четвертого часа в сутки. Другими словами – не могло наступить никогда.
И, несмотря ни на что, декабрьские события, от начала и до конца, прошли перед моими глазами. Я мог наблюдать их из своего кабинета. Окна редакции выходили как раз на площадь перед ЦК. Под рукой оказался чей-то бинокль. Вооружившись им, я изучал лица "немногочисленных нацэлементов". Они выражали гнев, нетерпимость и решимость идти до конца, к чему бы это не привело. Они были переполнены чувствами собственного превосходства над всем ползающим, всем ходящим и всем летающим на Земле.
И ещё - на расстоянии я ощущал алкогольный угар, исходящий с площади.
И вспомнилось село, затерявшееся в степях под Актюбинском, в стороне от больших дорог, на отшибе. И вспомнилась категоричность Вано: «…такие места лучше объехать за тридевять земель, от греха…»
Алма-Ату проблемы, знакомые мне по уборочной-83, стороной не обошли…
Левитин, приняв коньяку, развалился в кресле.
- Пушечное мясо! - Сказал он хмуро. - Мы наш, мы новый мир построим! Кто был никем, то станет всем!.. Бред! Кто был никем, тот и останется никем! И ещё намотает соплей на кулак!
Костя сфокусировал свой взгляд через линзы на Левитина и флегматично спросил:
- Тебя явно какая-то муха укусила?
Мухи здесь были не при чём.
17 декабря пятеро пацанов-казахов зажали Борьку в магазине в угол, намереваясь показать ему, кто в Казахстане хозяин, когда в двери зашли случайные покупатели. Если бы не они, отмутузили и разукрасили бы Борьку так, что свои бы его не узнали. Вот так Левитин сходил за хлебом!
- Было такое впечатление, - сказал он, - что меня хотели побить угрюмые троечники и двоечники, как в школе…
- Макс! - Обратился он ко мне. - Тебе в школе, после уроков, кулаками никогда не пытались дать понять, что отличный ответ, отличная оценка - это нехорошо, и, вообще, отличаться - всё равно, что красть чужое?..
- Да-а, у кого-то от шахмат крыша поехала, - сказала Бэлла. Вероятно, намекала на нас с Куратовым? - А у кого-то от похода в булочную. Чудно!
Она как раз принесла нам тарелочки с закусками. Принесла и заявила нам «о поехавшей крыше» с издёвкой, лениво и равнодушно. Никто её издёвку не оценил.
После третьей рюмки Боря уже добродушно улыбался.
- А последний анекдот слышали? - Спросил он.
Борькин анекдот был вовсе не анекдотом. И для веселья причин было мало. Подобное происходило в те дни по всему городу.
"Смешное" заключалось в следующем: нерусскоязычная часть студентов СХИ (т.е. - казахи) принялась гонять по коридорам русскоязычную часть (т.е. – русских, украинцев и пр.). Гоняло не только с помощью кулаков, но и с помощью всего, что попадало под руку. Приехала милиция, усмирила смутьянов. Следом, с перерывом в пять минут, подоспела совершенно другая бригада в камуфляже, не подозревавшая о визите первой, и, вторично усмирив смутьянов, спешно уехала. С заплывшими глазами и расквашенными носами теперь были все: и русскоязычные, и нерусскоязычные…




…все три дня Алма-Ата была в шоке.
Чем всё кончится и когда всё кончится, никто не знал.
Вечерами город просто вымирал.
Случайный прохожий, увидев вдалеке нечто, очертаниями похожее на человека, шарахался в сторону. А тот, в свою очередь, тоже старался поскорее унести ноги прочь.
Люди стали бояться людей.
Внутригородские «Икарусы»-гармошки курсировали по улицам полупустыми. В салоне - пять-шесть пассажиров, затравленно озирающихся и готовых, в случае опасности, начать выбираться из автобуса хоть через окно.
Страхом было пронизано всё.
Кто-то, правда, не подавал вида. А кто-то не скрывал: да, страшно! да, на улицу не выйти!
И не выходили. И сидели, закрывшись на все замки…



…все три дня стычки происходили не только у стен ЦК республики.
"Немногочисленные нацэлементы" стройными и нестройными группами появлялись в разных частях города. Появлялись на улицах, в универмагах, школах, институтах, пытались прорваться на предприятия.
Однако… три роковые дня прошли.
И опять Алма-Ата пребывала в шоке: а что было?
Шок не мог длиться вечность.
Москва на декабрьские события в Алма-Ате отреагировала осторожно: "…случаются ещё проявления местничества, тенденции к национальной замкнутости, настроения национального чванства и даже инциденты, подобные тем, что произошли в Алма-Ате…"
Официальная Алма-Ата пошла чуть дальше, заявив: "…Одновременно с процессами перестройки в обществе обострились отношения среди руководящего эшелона кадров коренной национальности… Самая большая вина отправленного в отставку Первого секретаря ЦК республики Д.А. Кунаева заключалась в разделении единого казахского народа на "южных" и "северных", возвеличивании одной его части и принижении другой… В беспорядках были заинтересованы широкие категории людей, незаконно, не по заслугам и таланту занимавшие руководящие ключевые посты в Казахстане… Беспорядки были попыткой сохранить кастовые привилегии прежней элиты республики… Сильны ещё в республике патриархально-родовые пережитки…"



…для тысяч простых алма-атинцев декабрь 1986-го стал откровением.
Мы неожиданно обнаружили - в городе, оказывается, сосуществовали и сосуществуют представители (то есть - люди, с которыми до декабря мы жили бок о бок и которые являются, кроме всего прочего, представителями) более, чем ста наций и народностей. Более, чем ста! Уму непостижимо!
Жили-жили, не подозревая ни о чём, и вот на тебе - более, чем ста!
А сколько было представителей наций и народностей в классе, когда я заканчивал школу? Дунгане были. Корейцы были. Поляки были. Курды были. Казахи были. Русские были. Белорусы, украинцы были. Евреи были. Немцы были. Татары были. Всех вспомнил?..



…декабрь 1986-го преподнёс ещё и откровение поистине парадоксальное: в Казахстане казахов - тридцать семь процентов!
Раньше кому бы в голову пришло высчитывать большинство и меньшинство?
И, наконец, декабрь 1986-го упразднил такое объединяющее понятие, как "алма-атинцы", и разделил Алма-Ату на два лагеря - тюркоязычный и русскоязычный.
В первый лагерь (помимо казахов) попали узбеки, киргизы, азербайджанцы и пр. Во второй (помимо русских) - немцы, поляки, корейцы…
Бойня на Новой площади стала первым знаком начавшегося времени революционных преобразований…



…лужи крови у стен ЦК Казахстана не стали трагедией для двухсотмиллионного Союза и для его политэлиты.
Все сделали вид, что "беспорядков в Алма-Ате" будто бы и не было.
Взрыв интереса и аналитическую страсть (позже!) вызвут другие события - события в Вильнюсе, события в Баку…
А кто теперь вспомнит, что всё последующее было лишь повторением уже однажды случившегося в Алма-Ате? Кто? (Может, вы, мой читатель?..)
История не знает сослагательного наклонения.
Тем не менее… если исключить декабрь 1986-го, если исключить революционный 1985-ый, если исключить 10 ноября 1982-го?..
Так, наверное, не мудрено будет добраться и до грехопадения Адама и Евы…



…Борька оказался прав: всё, что было до 10 ноября 1982-го - было преамбулой!..
Алма-Ата после декабрьских событий жила так, как живёт город после недавнего извержения вулкана.
Вулкан успокоился и погрузился в дрёму.
Город тоже успокоился и погрузился в дрёму.
Одно время, правда, ходили тревожные слухи, что 12 января 1987-го, в день рождения Д.А. Кунаева, в Алма-Ате будет устроена показательная (!) резня чужаков-русскоязычных. Но… пронесло. Слухи не подтвердились.
Что ещё я не сказал? Что я упустил, что является принципиальным? Наверное, то, что декабрь 86-го, разделивший Алма-Ату по национальностям, по кастам и классам, никак не коснулся нас, всю нашу теплую компанию.
Как такое могло произойти?
Мы продолжали жить в иной уже Алма-Ате так, словно это была Алма-Ата прежняя.
Декабрь стал лишь некой забавной моделью того, как пробуждается и как может пробуждаться спящий вулкан.
Чисто умозрительным был и шлейф, тянувшийся от декабря.
- Если валить из Алма-Аты, - размышлял вслух Боря, - то валить надо организованно и неспеша. Как валить? - Он ухмыльнулся. - Собрать всех друзей и всех родственников в кучу и перенести из одного места на карте Земного шара в другое. И всё…
Как всё просто!
Впрочем, серьёзно «валить» из Алма-Аты, никто и никуда не собирался.
Все Америки, Австралии и прочие заграницы существовали не иначе, как в проектах умозрительных и уморительных. Не более того.
То, что происходило рядом, что происходило у нас под носом, не замечалось…



…в ноябре 1983-го, просидев всю ночь на расстеленных газетках, прямо на полу, в моей новой необставленной квартирке, мы, конечно, говорили и о моей командировке в Актюбинск.
Точнее, сначала мы говорили о командировках вообще: об их географии, о самолётах, о гостиницах, о буфетах и кафешках, где приходилось питаться; и о всяких нелепостях, без которых не обходится, как правило, ни одна поездка.
Серёжка Чемелюк задался целью вспомнить всех стюардесс, с которыми он познакомился в самолётах, и суммировать время, проведённое им в воздухе. Я сказал, что для меня самолёт - второй дом, где я отсыпаюсь, где я нормально ем и пью, где с удовольствием читается и с удовольствием работается.
- Ну, вот ещё! - Поморщился Чемелюк, - в командировке… и работать? Ну, ты меня извини… В командировке надо отдыхать. Командировка - это второй отпуск!
Да, для кого-то – отпуск!..
В тот год я добрую треть жизни провёл в кресле самолёта. А налёт часов можно было смело сравнить с налётом профессиональных пилотов.
- Не знаю-не знаю, - невозмутимо проворчал Генка Морев. - Самое замечательное в командировках - это возвращаться… Возвращаться в город, где нет ветра…
Живя в Алма-Ате, окружённой с трех сторон горами и предгорьями Тянь-Шаня, мы не знали, что такое ветер. Еле заметное движение воздушных потоков в городе напоминало скорее шаловство, чем настоящий ветер. Раз в месяц случался, безусловно, и ветер, но это, по большей части, было исключением, чем правилом. Поэтому, прилетая, например, в Москву, я ёжился, кутался в шарфы и тёплые свитера, и не понимал: как здесь люди живут?
Генка соглашался со мной:
- Алма-Ата - город «неправильный». Ночью от тебя никто не шарахнется, не сбежит, если ты захочешь стрельнуть сигарету. Это в «правильном» городе ночью лучше сидеть при закрытых замках. Но не у нас.
В прежней ночной Алма-Ате, действительно, бояться было некого.
В прежней Алма-Ате православная цивилизация странным и загадочным образом переплелась с азиатскими нравами и обычаями.
В прежней Алма-Ате никогда не существовало делений по национальному признаку и разрезу глаз.
В прежней Алма-Ате, по неписанным законам, отличали лишь алма-атинцев и неалма-атинцев. Если человек подозрителен, насторожен, смотрит с тревогой - он неалма-атинец…
Так дошла очередь до Актюбинска.
Я, в красках и звуках, рассказывал о своём степном автопутешествии с Вано. Рассказывал шутейно и залихватски, как только умел: давайте вместе повеселимся над тем, что развеселило меня! Все слушали и делали квадратные глаза.
- Да быть такого не может!..- Сказал Левитин.
- Потому что не может быть никогда? - Огрызнулся Костя. - Рано или поздно это аукнется. Мы здесь чужие. Это казахи для нас в Алма-Ате - люди, а мы в Актюбинске для них - насекомые, которых только и остаётся, что рассматривать под микроскопом…
Однако… Актюбинск - это не Алма-Ата.
А Алма-Ата - это не Актюбинск.
Между Алма-Атой и Актюбинском огромное расстояние. Если на поезде, то двое суток пилить.
Между теорией и практикой - пропасть. И нечего моделировать будущее, гадая на кофейной гуще. На том и закончили. Жизнь-то продолжается…
Если бы тогда, после моего полулегкомысленного откровения о казахском посёлке, затерявшемся под Актюбинском, я бы сказал Бэлле: "А ведь Костя прав, что мы здесь чужие! Сто раз прав!", она, уверен, не стала бы утверждать что-то иное.
И никто не стал бы утверждать иное.
Но я промолчал.
И она промолчала.
И все промолчали.
После той бессонной ночи в ноябре 1983-го мы прожили в Алма-Ате ещё ровно десять лет…




…в ноябре 1993-го был тот же перрон железнодорожного вокзала Алма-Аты-2, где одиннадцать лет назад я увидел среди встречающих Костю, Борьку, Гену и Серёжку, высматривающих, в свою очередь, среди прибывших мою персону.
И каждый из них под пыткой бы не сознался в своих сомнениях: мой приезд, конечно, вероятен, но – если по честному! – мало правдоподобен. Произойти может всё, что угодно, но чтобы здесь и сейчас появился из ничего Макс – это будет из области фантастики…
Было тепло. В отличие от ноября 1982-го, накрапывал дождь.
- Небо плачет! - Говорили не по-детски серьёзно дети. - Это небо…
- Точно? - Спрашивал я. - Без дураков?
- Без дураков-без дураков, папа, - говорили без доли иронии Юлька с Кристинкой и продолжали носиться по перрону, стараясь не пропустить ни одной лужи.
Когда брызги попадали на прохожих, дети всякий раз виновато смотрели на меня. Я всякий раз улыбался. И они продолжали носиться, нарезая круги вокруг нас.
Юлька и Кристинка были, пожалуй, единственными на перроне, кто не скрывал радость, предвкушая скорое путешествие.
Последние дни они только и жили ожиданием новых впечатлений.
Бэлла говорила о чём-то со своими родителями, которые смотрели на нас со смешанным чувством надежды и печали. Они никак не могли взять в толк, как можно уехать просто так: купить билеты и… в путь! Куда? К кому? Где нас ждут?
Тесть сухо спросил у меня:
- Не торопитесь?
Я пожал плечами.
Я не знал: торопимся мы или не торопимся?..



…чем мы занимались с ноября 1983-го по ноябрь 1993-го?
Мы работали, делали карьеру, переезжали с квартиры на квартиру, рожали детей.
Мы жили тихой, размеренной, неизвестной для посторонних глаз жизнью.
Чего нам не хватало?
Нам хватало всего: признания, любви, друзей, денег. Нам не хватало одного - времени для работы, времени для отдыха. Если можно было к суткам прибавить ещё часов пять-шесть, мы бы больше преуспели в наших делах, мы бы определённо большее количество вина выпили бы, общаясь с друзьями.
Дилеммы "уезжать-не уезжать" у нас не существовало вообще.
И не было метаний и сомнений: что делать?
Доведись нам остаться в Алма-Ате навсегда, мы бы безбедно дожили до старости, несмотря на все катаклизмы и революционные перестройки.
Что могло помешать нашей тихой жизни?
Да, ничего, думал я. Ничего, кроме, пожалуй, второго всемирного потопа.
И я ошибался.
Я ошибался потому, что в один прекрасный день - будто беспричинно! - мы вдруг почувствовали себя не вполне полноценно, точнее - вполне неполноценно.
Стопроцентно-полноценными вдруг стали те жители Алма-Аты, у кого был иной разрез глаз, иной цвет кожи и иной национальный язык.
Костя не упустил шанса, чтобы не поюродствовать на этот счёт:
- Лучший рецепт против неполноценности - пластическая операция!..
А, почему, собственно, и нет?!
Потом был Юлин каверзный вопрос - не в бровь, а в глаз! - вопрос о суверенитете, пропущенный через детское сознание. И был разговор о собственном чайнике за общим столом.
Потом мы благополучно продали всё «нажитое непосильным трудом», что могло продаться, и просто уехали.
Какими перспективами в обозримом будущем могла порадовать нас Алма-Ата?
Тем, что дети с младых ногтей будут волей-неволей впитывать, что они здесь человечки далеко не первого сорта?
Тем, что грядёт очередное, грандиозное землетрясение?..



…землетрясение тревожило больше всего Бэллу.
Она специально интересовалась природой землетрясений вообще и природой землетрясений Тянь-Шаня, в частности.
Землетрясения трудно предсказуемы.
Непосредственно перед толчками неадекватно ведут себя животные, птицы, те, кто ближе, чем человек, к природе. По ним можно узнать - сейчас что-то начнётся, но спасти это - не спасёт. При 8-10 баллах человека в мегаполисе может спасти только чудо.
Учёные-сейсмологи утверждали, что горы вокруг Алма-Аты - молодые… горы растут… спокойствие земной коры в сейсмически активных зонах и отсутствие разрядки в виде незначительных, но частых толчков - верный признак приближения землетрясений, равных по силе 8-10 баллам. (А Алма-Ату что-то давно не трясло!) В таком случае могут открыться многочисленные разломы, которыми прямо-таки расчерчена, вдоль и поперёк, Алма-Ата. При этом город может полностью погрузиться вниз, уйти под землю, как в преисподнюю, не оставив истории ни разрушенных зданий, ни жертв под завалами.
На месте Алма-Аты останется чистое, нетронутое цивилизацией, место.
Всё провалится в тартарары, всё поглотит огромное подземное озеро, расположенное под толщами земли прямо под Алма-Атой: был город и не будет города!..
Перспектива оказаться погребёнными заживо не радовала в первую очередь Бэллу.
Она прожужжала все мозги своим родителям: неужели не страшно?! Но они, как, впрочем, и большинство алма-атинцев, продолжали относиться к землетрясению, к его возможности, более, чем спокойно…
Природным катаклизмам человек не может противопоставить ничего… кроме своих мозгов…



…и всё-таки наше решение уехать было удивительным.
Потому что мы уехали в НИКУДА: снялись с места и… в путь!
Потому что ясных и земных планов о том, где мы будем жить, в каком городе и в какой стране, чем будем заниматься, какой работой, на что будем существовать, просто не было.
Не было даже мыслей о возможности существования каких-либо планов.
Не было и тени сомнений, что в одночасье что-нибудь может случиться и начисто перечеркнуть наше комфортное душевное и недушевное благополучие.
Как бы там ни было, мы уехали. И уехали в НИКУДА…



…Юлька и Кристинка продолжали бегать по лужам, нарезая круги по перрону.
Тесть сухо переспросил:
- Не торопитесь?
Я пожал плечами и сказал:
- Не знаю.
Через минут пять фирменный скорый № 7, набирая скорость, покатил на запад…



…мы с головой ушли в отдых.
Мы купались, загорали, ходили под парусами на яхте, ловили рыбу.
Мы наслаждались бездельем и испытывали странные чувства. Неужели эту странность люди, по недомыслию, и называют красивым словом «свобода»?
Нам никуда не надо было спешить. У нас не было ни перед кем никаких обязательств. Из нашего словаря напрочь выпало слово "надо". Достаточно сил было отдано работе, теперь пусть результаты работы послужат нам. А наступит день, когда мы поймём - пора освободиться от такой наркотической зависимости, как безделье, и мы решим все проблемы.
Сколько раз - смешно вспоминать! - я сам, колеся по стране и встречаясь с разными людьми, разного положения и достатка, от министров и секретарей обкомов до вокзальных проституток и жалких бродяжек, находящихся, как им казалось, в совершенно безысходной ситуации, давал пафосные советы следующего содержания: "Никогда, друзья мои, не поздно начать всё сначала! Начни с нуля и, если достанет воли и сил, всё образуется, всё встанет на свои места!"
Не придёт ли время, когда я сам буду нуждаться в подобного рода советах?
Чтобы создалась такая необходимость, нужны предпосылки.
А какая у нас-то безысходность?
У нас не было никакой безысходности.
Жизнь, возможно, только начинается. А весь предыдущий опыт - лишь генеральная репетиция перед главным, что уготовано судьбой.
Итак, ноябрь 1993-го - это, выходит, лишь конец генеральной репетиции.
Tabula rasa, как говорили древние.
Всё, что было до ноября 1993-го - прошлое (то есть то, что невозможно уже ни исправить, ни изменить, ни приукрасить).
События, затейливо переплетаясь и взаимоувязываясь, выстроились в абсолютно неразрывную цепь. Выдерни одно звено - рассыпится всё: прошлое утратит целостность и какой бы то ни было смысл.
И огонь, и вода, и медные трубы… всё это было.
Было искушение карьерой и деньгами, честолюбием и сытостью, любовью и дружбой…
А, может, что-то в тайне желалось, но так и осталось нереализованным?
Нет, вроде бы всё у нас свершалось и всё получалось, как по маслу. И из задуманного и из незадуманного…
Стоп! А моё ненаписанное "Утреннее солнце осени"?!
Вот оно - белое пятно в нашем прошлом!..



…если речь заходила об "Утреннем солнце…" Бэлла никогда не упускала случая поиздеваться надо мной.
- Слушай, Макс! - Говорила она с деланным недоумением. - Сколько я тебя помню, столько ты и начинал писать это своё "Утреннее солнце…"
Это было правдой.
Ещё в школе, в классе десятом, я поведал Бэлле о заветном: как можно сделать такую прозрачную и сакраментальную вещицу под названием "Утреннее солнце осени". Бельчонок тогда слушала заворожено, раскрыв рот. Соглашалась - да, это будет высший класс! Рассказать о загадочном местечке в предгорьях Тянь-Шаня, вдали от цивилизации и перекрёстков мировых дорог - это будет высший класс!
Конечно, речь шла об Алма-Ате.
Речь шла о непонятном русском городе, затерявшемся где-то в Азии.
Речь шла о городе, вся территория которого, как кровеносными сосудиками, была покрыта арыками с ледяной горной водой.
Речь шла об алма-атинском ноябре, когда на термометре - плюс двадцать и сила солнечных лучей такова, что весь день кажется сплошным утром, когда весь световой день находишься под впечатлением, что только-только самое начало дня, что всё ещё можно успеть, даже жизнь уместить в этот один-единственный ноябрьский день, которому нет и не может быть конца!..
Бэлла тогда так и сказала:
- Макс! Твоё "Утреннее солнце…" - это высший класс!
Это был тот случай, когда я увидел, что глаза Бэллы засветились не от какого-то вполне земного, понятного, материального источника энергии, а напротив - от неземного, непонятного, нематериального…



…замысел "Утреннего солнца…" не покидал меня никогда и нигде.
Во сне я частенько слышал отдельные фразы будущего моего шедевра и мысленно давал себе клятву: утром встать и тут же записать их. Утром я вставал и начисто забывал, что следует закрепить нематериальное в материальные слова на бумаге. Магические фразы исчезали, как тени в полдень, и больше не возвращались никогда. Зато приходили другие. Однако и их ждала та же участь.
Время от времени воображение выстраивало целые вереницы эпизодов. Надо было только взять бумагу и карандаш. И что же? То у меня не оказывалось под рукой бумаги, то терялся карандаш, то возникали проблемы со временем. Когда же бумага и карандаш были под рукой, а время позволяло начать заветную работу, вереницы эпизодов неожиданно трансформировались в уродливые, плоские, лишённые всякого смысла картинки.
Я понимал - надо было только написать первое слово, первое предложение, первый абзац и вереницы эпизодов наверняка ожили бы. Однако ни одного первого слова, ни одного первого предложения, ни одного первого абзаца написано не было. Всегда находился предлог, чтобы отложить начало.
Время шло.
И время не вредило "Утреннему солнцу…", нет.
Даже напротив - замысел крепчал, появлялись новые персонажи, а старые - приобретали неожиданные грани характеров и поступков.
Если во времена, когда трое наглых мальчишек заслушивались "Битлз" и "Пинк Флойд", и покоряли со сцены алма-атинских девчонок, было одно "Утреннее солнце осени", то в годы учебы в университете "Утреннее солнце…" приобрело уже другие по сочности, по убедительности, по экспрессии краски.
Работа, невидимая часто мной самим, шла всегда.
Я периодически хвастался перед женой: какая чудесная и магическая вещица скоро должна выйти из-под моего пера.
Бэлла уже не говорила, что это будет высшим классом.
Бэлла, молча, слушала или посмеивалась беззлобно:
- Макс! Сколько я тебя помню, столько ты и начинал писать это своё "Утреннее солнце…"
Я соглашался.
Я соглашался потому, что не согласиться было нельзя.
Однако первое слово, первое предложение, первый абзац на бумаге так и не появились.
И теперь уже не появятся никогда.
Это и можно считать единственным белым пятном в нашем прошлом, что осталось за границей, которую очертил ноябрь 1993-го…



…"Утреннее солнце осени", наверное, могло стать иносказательным повествованием о наших музыкальных опытах в Алма-Ате и о нас вообще - о Косте, Генке, Борьке, Бэлле.
Могло стать, но не стало.
Итак, вся проблема в единственном белом пятне, суть которого состояла в самой загадке появления и существования "Утреннего солнца осени"?!
А, может быть, не стоит преувеличивать значение какого-то несостоявшегося проекта?
Много ли тянет "Утреннее солнце…", если, с одной стороны, бросить на весы этот вечно ускользающий замысел, а, с другой - мою работу на ТВ и все спецпроекты, которые прогремели громом среди ясного неба?
Может быть, не стоит сгущать краски из-за пустяков?
Не реализовалось? Значит, так тому и быть.
Не легло на бумагу? Значит, и не должно было лечь.
Жизнь - возможно! - только начинается?..
Одно вот только…
Опять был ноябрь…



…существование в режиме беззаботности и праздности было испытанием. Испытанием приятным и испытанием непростым
Прошёл год.
Мы поняли - пора остановиться.
Новые впечатления перестали радовать. Поднакопилась усталость от отдыха. Прибиться к берегу подталкивали обстоятельства объективного характера: Юльке, нашему совёнку, пришло время стать первоклашкой - событие не из разряда рядовых. Казалось бы, ещё вчера она ходила пешком под стол, а теперь…
Дети, без сомнения, лучшее напоминание о скоротечности жизни. Не успеешь оглянуться - станешь дедушкой.
Мы не выбирали город, где мы остановимся.
Город выбрал нас.
В Саратов мы приехали не для того, чтобы отдать Юльку в первый класс.
В Саратов мы приехали для того, чтобы дня два-три, не больше, погостить у подруги Бэллы, которая раньше нашего распрощалась с Алма-Атой и давно (когда мы ещё и не помышляли ни о каких переездах) зазывала жену к себе.
Бэлла спросила:
- Имею я право повидать подругу?
Я сказал:
- Имеешь.
Таким образом мы оказались в Саратове.
Мы приехали в город, где нас никто, собственно, и не ждал.
Год, пока мы отдыхали, Бэлла ни с кем не переписывалась, не созванивалась, и не мудрено, что никакой подруги по имеющемуся адресу мы не нашли. Соседи сообщили - да, алма-атинцы жили здесь одно время, но не так давно переехали. На другую улицу? В другой город? В другое государство? Этого никто толком не знал.
Я спросил:
- Ну и что? Повидала подругу?
Я хотел побалагурить. А Бэлла была серьёзно разочарована.
- Повидала, - сказала она сухо. - Ну и что?
Ничего страшного, конечно, не произошло.
Мы купались в Волге, гуляли по старым улочкам купеческого Саратова.
Город нравился жене, детям.
- Тихо здесь, спокойно, - говорила Бэлла.
Я сказал:
- Что ж, провинция…
- Ну и что? - С нескрываемым пристрастием спросила она.
Вот и создались условия для начала новой шахматной партии.
Каким будет первый ход: классическим Е2 - Е4 или в бой вступит другая фигура?
- Ну и где мы будем отдавать нашего ребёнка в школу? - Спросила, будто между прочим, Бэлла. - Ради чего, как не ради будущего детей, мы уехали из Алма-Аты?.. Что? Советовать другим - начинать всё с нуля! - было легче?..
Вот и наступил момент истины!
Tabula rasa, как говорили древние.
Впервые, после того, как мы сорвались из Алма-аты, я задумался о цене решения - уехать в НИКУДА.
Разумнее было бы сначала мне одному устроить все дела на новом месте жительства, а потом уже тащить за собой семью. Тогда, возможно, не грех было бы устроить и отдых.
У нас получилось всё наоборот.
Мы сначала вволю наотдыхались, а теперь дождались, когда жаренный петух клюнул нас в одно место.
На самом деле: что делать с учёбой Юльки?
Первого сентября нашего маленького совёнка мы определили в Саратовскую гимназию.
Сама собой – будто бы! - решилась проблема с жильём. Ещё в августе Бэлла присмотрела купеческий дом постройки 1905 года, с витиеватой лепниной на фасаде, и мы, не долго думая, поселились в нём.
Времени на обустройство в чужом городе, где единственные знакомые и те неизвестно, куда пропали, мы потратили… аж целую неделю.
За неделю мы оформили купчую на дом, зарегистрировались в милиции, отдали Юлькины документы в гимназию, купили новенькую серебристую "Опель Калибру 2,0i турбо» с двигателем в двести лошадей.
Всё за одну неделю.
Проблематичнее оказалось с работой (а разве могло быть иначе?).
На местном телевидении мне сказали, что я могу приступить к работе немедленно, но рассчитывать на алма-атинские гонорары не придётся.
- Ну, так открывай что-то своё, если не хочешь работать на дядю, - с улыбкой сказала Бэлла. - Или слабо?!
После паузы она добавила ледяным тоном:
- Сделай, к примеру, газету для переселенцев и всяких там беженцев. Сколько людей сорвала с места горбачёвская перестройка? Тьму! И в Саратове таких немало.
Я спросил:
- «Немало» – это сколько?
- Не знаю. А что? Это меняет дело?
Это никак не меняло дела.
Бэлла всё чаще и чаще вспоминала Алма-Ату, родителей, которые остались там. И всё чаще задавала вопрос: "А, может, мы поспешили?.."
У меня таких мыслей и в помине не было, а жену, по-видимому, уже мучила ностальгия, ей хотелось вернуться назад, как бы там, в новой Алма-Ате, плохо не было.
Она, ещё до нашего уезда в НИКУДА, рассказывала мне, как алма-атинцы (те, кто рискнул поменять ПМЖ!) приезжали обратно, несолоно хлебавши: лучше жить с плохими, но понятными казахами, чем с хорошими, но непонятными русскими! Люди уезжали в Россию, стремясь к русскости, но скоро понимали, что эта самая русскость осталась в русской Алма-Ате, откуда они сбежали.
И, в то же время, Бэлла прекрасно понимала - пути назад нет: вернувшись в Алма-Ату, мы не станем уже своими, как на новом месте ещё не стали.
Бэлла первой почувствовала нашу причастность к тысячам тех, кто бросил насиженные гнёзда на национальных окраинах Союза и отправился в поисках лучшей (?!) доли.
Но… мы-то ни от кого не бежали.
Нас никто не вынуждал переселяться.
Жена опять повторяла, словно сомневалась - слышу я её или нет:
- Сделай газету для переселенцев. Открой свой предприятие. За чем дело стало?..
Легко сказать "Открой!". А попробуй сделать что-то путное с бухты-барахты.
Думать надо было раньше.
Думать надо было год назад.
О чём я думал год назад?
Год назад я не думал ни о чём.
Нет ничего проще, чем сказать "Открой!"!
А если знаешь, что ни тебе, ни твоим детёнышам не грозит голод в обозримом будущем? Если знаешь, что в обозримом будущем хватит и старых алма-атинских гонораров, чтобы существовать безбедно?
Неужели, чтобы начать с нуля, надо постоянно помнить - у тебя за душой ни копейки?
А, может, нежелание что-то предпринимать - это результат затянувшегося отдыха? Лень сковала по рукам и ногам, и не даёт сделать лишнее движение?
Бэлла пожимала плечами: думай, решай сам, как быть; мы - люди свободные и сами вольны поступать так, как подсказывает интуиция, разум, наконец.
Бэлла была права: мы - люди свободные.
Весь сентябрь и октябрь я рассекал по Саратову на сверкающей "Калибре", заходил в редакции разных изданий (старых и новоиспечённых), встречался с деловыми людьми, но ничего путного не образовывалось, ничего путного не придумывалось, ничегошеньки. Хоть становись частным извозчиком - всё какая-никакая, а отдушина.
Для частного извоза, правда, не совсем подходил наш автомобиль. Здесь в самый раз пришлись бы старые "Жигули". "Жигулей" не было, была "Калибра".
А в мозгах всё время настойчиво пульсировала крылатая фраза жены "Мы - люди свободные!".
Почти каждый вечер Бэлла спрашивала:
- Ну, что? Советовать другим, как начинать всё с нуля, было легче?!
Допускаю, что жена задала свой каверзный вопрос далеко не каждый день. Однако воспринималось это не иначе, как ежедневной нотацией. Наверное, слова Бэллы попадали в самую точку, где болело, где не было защиты.
- Прокачусь в Москву, - сказал я на исходе двухмесячных катаний по Саратову,- а там посмотрим…



…в ноябре саратовские дороги то подмораживало и они превращались в настоящий каток, то они раскисали, как только термометр показывал выше нуля.
Чтобы отправиться в путь и разыскать в Москве друзей-знакомых, я купил четыре шипованных покрышки: и автомобиль на осенней дороге будет устойчивее, и мне за рулём - комфортнее, спокойнее…
Москва встретила холодно, но прагматично: работы валом, но для начала нужно перебраться в столицу, а потом начинать пробовать! Ах, его величество Макса, столица не устраивает?! Ну, ещё вот, требуется оригинальный проект о российской провинции. Саратов подойдёт, как нельзя, кстати.
Согласовали тему, концепцию, сроки съёмок и монтажа.
Просидели всю ночь на кофе и сигаретах.
Под утро вспоминали об Алма-Ате.
Вспоминали так, как, проснувшись, с трепетом стараются зафиксировать эфемерное, вечно ускользающее из памяти сладкое сновидение: Алма-Ата и все события, с ней связанные, казались такими далёкими, что впору усомниться: а было ли всё это в действительности?
Когда полюбопытствовали о времени, обомлели: неужели просидели всю ночь?
За окном светало.
Дело сделано, можно отправляться в обратный путь.
Я понимал, что совсем не помешало бы перед дорогой поспать, даже просто необходимо, но сна, как назло, не было ни в одном глазу. Что делать? Остаться в Москве, чтобы отоспаться и ехать ближе к вечеру? Нет, я решил отправиться немедленно. Какой смысл оттягивать отъезд на целый день? Да и скорее хотелось сообщить новости Бэлле и детям: всё образовывается, друзья мои!
Ехать назад было гораздо веселее.
"Калибра" катилась по дороге, будто бы самостоятельно, обгоняя одну машину за другой. Шипованные покрышки делали своё дело. Никакой гололёд был не страшен. Я выжимал из мотора автомобиля всё, что можно было выжать. И хоть бы один инспектор встретился и предупредил, что нестись на такой скорости - это безумие! Нет, дорога была чистой. С ГАИ, значит, мне везло.
А, может, с ГАИ мне как раз и не повезло? Заплатил бы штраф раз, да другой и будущее было бы иным?
К вечеру стал сгущаться туман. А, как стемнело, он превратился в сплошное молоко. Куда ни глянь - всюду было белым-бело. Просто фантастика: встречные машины вдруг возникали из ничего и проносились мимо. Пришлось чуть сбавить обороты. Напоминала о себе и бессонная ночь накануне, я почувствовал, что устал.
Впервые в жизни я выехал на обочину, подальше от трассы, и остановил машину, чтобы уснуть до утра. И уснул.
А мог бы дотянуть до Саратова. Вполне мог. И сил бы хватило, и со сном не было бы проблем. Но, почему-то, решил остановиться, словно кто-то нашёптывал на ухо: "Заглуши мотор и спи!"
Раньше, будь-то день или ночь, никогда не спал в дороге. Бэлла и дети могли мирно посапывать рядом, а мне наоборот - остаться один на один с дорогой доставляло удовольствие. Ты и твоя машина в этот момент - единое целое. И все твои движения - это движения не человека, а движения некоего механизма, начинённого человеческими мозгами. Все спят, а ты - нет. Ты не спишь не потому, что нагоняешь время, нет. Ты не спишь потому, что каждый километр прибавляет бодрости.
Так я мог проехать, останавливаясь только на АЗС, и тысячу километров, и две тысячи.
По дороге из Москвы глаза, как назло, сами закрывались.
Значит, надо поспать, решил я.
Сон был сладким.
Я спал, как младенец.
Если бы не солнце, которое начало припекать, раньше полудня не проснулся бы, это точно. Но, если проснулся, надо вставать.
Первым делом я отмыл лобовое стекло и фары, покрытые жирным слоем размазанной во время движения мошкары. Пока возился с мокрой тряпкой, сон улетучился окончательно.
Сев за руль, чтобы ехать дальше, я заметил, что моя "Калибра" стоит как-то не так. Я опять вышел, чтобы осмотреть автомобиль. Заднее правое колесо оказалось спущенным. Ничего не оставалось, как засучивать рукава и приниматься за дело. Я поддомкратил машину, снял спустившее колесо, поставил запасное. Пустяковое недоразумение, помешавшее отправиться в путь, было ликвидировано. Ну, почти, как на пит-стопе "Формулы-1".
Когда снимал машину с домкрата, оказалось, что и запаска совсем негодна.
С приятных сюрпризов начинался день.
Какой будет следующая причина для отсрочки отъезда?
С грязными руками после манипуляций с заменой колеса я стоял, как вкопанный. Я стоял и тупо смотрел на запаску, специально проверенную перед поездкой в Москву. Ближайший шиномонтаж был километрах в ста, не ближе.
Так же, как себя за рулём я ощущал отчасти механизмом, без эмоций и чувств, так и свой автомобиль я чуточку считал живым существом. И вот "Калибра", моя "Калибра", явно не рвалась поскорее вырулить на финишную прямую. Вырулить и стартовать: педаль газа утоплена до отказа, резина начинает дымиться от сцепления с асфальтом, машина, переполненная рвущейся из неё энергией, зависает на мгновение и выстреливает с места, а через пять секунд на спидометре - сто километров.
Что следовало сделать в тот момент? Во всяком случае, не стоять истуканом и не забывать свою же заповедь, что автомобиль - не просто бездушная железка.
Надо было пораскинуть мозгами: а, может, не случайно так начинается день?
Вместо этого я достал вторую запаску, не предусмотренную никакой комплектацией и оказавшуюся в багажнике по недоразумению (после шиномонтажа я, в спешке, оставил её в машине и не выложил в гараже) и поставил её на место спустившего колеса. Подтянул болты, оценил на глаз давление в шине - вроде порядок.
Мотор, огрызнувшись, взревел.
Я вырулил автомобиль с обочины на дорогу.
Ну, теперь уж ничто не помешает отправиться в путь.
Не успел я прогреть резину колёс и разогнать машину на абсолютно пустой и прямой, как взлётная полоса, трассе, как неведомо откуда - уже в считанных метрах от меня! - возникла белая "Волга". Возникла из ничего.
Что это? Мираж?
Возможно, я всё ещё продолжаю спать?
Я сплю в автомобиле, который стоит на обочине, на безопасном расстоянии от дороги, и вижу кошмарный сон?
А как быть тогда с двумя запасными колёсами, с болтами, которые я раскручивал-закручивал три раза?
И как быть с моими грязными ладонями?
Нет, это был не сон.
И "Волга" - не сон.
Потом был удар в левое крыло моей "Калибры" и омерзительный скрежет металла о металл.
Столкновение - почти лоб в лоб.
Мой автомобиль бросило в сторону кювета и его просто чудом удалось удержать на трассе. Теперь, хотя и на тормозах, он продолжал по инерции лететь вперёд, оставляя на асфальте чёрные полосы.
В следующую секунду - это было наваждением! - ещё один удар, возникшего из ничего, тяжелого грузовика.
Второе столкновение было настолько сильным, что "Калибру" развернуло поперёк дороги.
Хотя… нет: как развернуло, я уже не помнил…



…после удара и скрежета металла о металл всё погрузилось в чёрную бездну.
В сплошной темноте, прямо над собой, я увидел светящийся туннель, уходящий в бесконечную высь.
Мне было холодно.
Меня морозило.
Я понял - это конец!
После таких аварий люди не живут.
После столкновений "лоб в лоб" шансов уцелеть практически нет.
Чудес, увы, не бывает…



…это были те самые клинические мгновения, которые длятся вечность и которые могут закончиться, а могут не закончиться никогда.
Странное это ощущение: ты уже вроде и не существуешь, зато существует всё, что было чуть раньше неотъемлемым от тебя самого: твоё тело, обмякшее в автомобильном кресле и кажущееся теперь чужим, твоя машина (вернее - то, что от неё осталось), бессмысленные теперь такие предметы, как твой паспорт, твоё водительское удостоверение, твоя пачка сигарет, зажигалка, твое портмоне с денежными купюрами внутри его…
А вокруг тебя и твоей машины идёт какая-то нелепая, идиотская, лишённая какого бы то ни было смысла, возня: снуют туда-сюда люди в милицейской форме, суетится бригада "скорой помощи", толкутся равнодушные зеваки, пытающиеся то и дело заглянуть в салон твоего автомобиля…




…стояли последние деньки бабьего лета.
Отец, возвратившийся со службы, объявил с порога:
- Сегодня едем на рыбалку!
И этим привёл в неописуемый восторг меня, пятилетнего сорванца, и моего старшего брата.
Большого восторга новость не вызвала у мамы. Она проворчала что-то о глупости ехать куда-то, да ещё на какие-то неизвестные пруды за тридевять земель, ко всему прочему - на ночь глядя. Она была категорически против рыбалки. Она была категорически против мероприятий, которые возникают неожиданно, с бухты-барахты. Тем не менее, она, продолжая ворчать, быстро собрала корзину с едой.
У подъезда нас ждал зелёный армейский джип советского образца, ГАЗ-69. За рулём сидел знакомый солдатик-шофёр.
- Давай, братва, на переднее сидение… шагом марш! - Скомандовал он мне и брату.
Сидеть впереди для нас было верхом счастья. Здесь можно было уткнуться носом в лобовое стекло и смотреть вперёд. Здесь можно было наблюдать, как весело крутит баранку солдатик. А ещё можно было следить, как покачиваются стрелки датчиков на приборной доске. Да много всего "можно было", только бы сидеть впереди, рядом с водительским местом.
Отец, вышедший как раз в то время, когда мы с братом уже наслаждались своим сидением на переднем месте, молча указал пальцем в сторону задних сидений. Деваться было некуда. Нам пришлось уныло переползти с заветного места назад.
Отец, громко хлопнув дверью, сказал:
- Поехали!
"Газик" рванул с места, оставив у подъезда нашего дома облачко пыли.
Солдатик-шофёр через зеркало заднего обзора заговорчески подмигнул нам: не вешать носы! И широко улыбнулся, обнаруживая редкие передние зубы.
Ехали молча. Только однажды мама заметила, что затея с рыбалкой - идея сумасбродная, просто дурацкая.
- Дурацкая идея! - Повторила она.
Отец, как сидел, так и продолжал сидеть, никак не отреагировав на мамину реплику. Он не мог не слышать то, что сказано было чётко и ясно.
Оставив позади город, мы проехали по асфальту совсем немного и свернули с дороги.
- Срежем угол, - пояснил отец, обеими руками вцепившись в поручень и устремив взгляд в ту сторону, где, по всей видимости, находились предполагаемые пруды.
Тут-то и началась настоящая езда.
"Газик" прыгал по бездорожью, как мячик. Его кидало из стороны в сторону. Километр за километром мы упрямо продвигались вперёд, отрабатывая заданный отцом наикратчайший маршрут.
(Именно в тот день я, наверное, понял - всё в этой жизни имеет свою цену. И особую цену имеют такие вещи, как "наикратчайший маршрут".)
"Газик" кидало из стороны в сторону. И нас в салоне автомобиля кидало из стороны в сторону. Мы с братом были в восторге. От такой езды у нас захватывало дух. Никакого восторга не выражало мамино лицо.
А отец всё подгонял и подгонял солдатика:
- Давай-давай!.. Левее возьми!.. А теперь правее!.. Давай-давай!..
До конца светового дня оставалось совсем немного. Поэтому мы спешили.
Когда доехали до прудов и солдатик заглушил мотор, я с трудом выполз из "Газика". У меня под ногами земля ходила ходуном. После головокружительной гонки по бездорожью состояние было слегка чумное. Зато вечерний воздух пьянил. Тишину нарушали только редкие шлепки выпрыгивающих из воды карпов.
Долго не мешкая, отец сбросил с себя одежду прямо на траву и, оставшись в одних трусах, зашёл по колено в воду.
- Бр-рр, ледяная! - Проскрипел он сквозь зубы и скомандовал солдатику, - давай бредень!
Солнце уже нависло над горизонтом.
Мы втроём, мама, брат и я, стояли на берегу и наблюдали за тем, что отец называл рыбалкой.
Солдатик через считанные секунды остался в таких же, как у отца, синих трусах по колено.
Рыбалка началась.
Они вдвоём, насколько это было возможно, стали прочёсывать бреднем пруд. Торопились. Поочерёдно, то один, то другой, уходили под воду. Глубина рядом с берегом везде была разной: где-то - под подбородок, а где-то - и с головой.
Первый раз вытащили бредень - поймались три-четыре рыбёшки. Отца это обстоятельство опечалило не слишком, скорее подзадорило.
- Давай ещё раз, - скомандовал он.
Солдатик печально кивнул головой.
Во время второго захода в подводные ямы проваливались реже и шли с бреднем ровнее. В итоге вытащили рыбы ведра на три, не меньше.
Отец был доволен:
- На уху хватит!
Он и солдатик, почти такие же синие от холода, как и их трусы, улыбались друг другу.
Перекусывали - какая ж рыбалка без перекуса?! - уже при свете фар. Аппетит у всех был зверским. Отец, "для согрева", налил спирта из фляжки солдатику и себе. Они выпили. Потом повторили. Потом повторили ещё раз.
Рядом с прудом шла колея глубиной почти в полколеса, в которой и остановился наш "газик". Въехать-то мы в неё въехали. А как из неё выехать, когда будем держать путь назад - вот проблема!
Мама беспокоилась:
- Пора домой. Надо ехать, пока не поздно.
Ну, пора - так пора.
Мы с братом ликовали, оказавшись на заветном переднем сидении. Отец, раздобрев после рыбалки и после спирта, не прогнал нас. Ура! Впереди нас ждала гонка по бездорожью. Но сначала нужно было выскочить из колеи.
Солдатик безуспешно пробовал выехать из колеи и машина в который раз сваливалась назад, снова в колею. То ли колея по ходу движения становилась глубже, то ли шофер делал что-то не так, но мы продолжали ехать в противоположную от города сторону. И вместо того, чтобы развернуться и ехать назад, проложенным путём, мы всё пытались выскочить из колеи.
Темно уже было так, что ни зги не видно.
- Поддай резче газку! - Прикрикнул отец на шофёра. - Поддай, как следует!
Солдатик поддал. Мотор взревел. И в это же мгновение передняя дверка открылась и я кувырком полетел под колёса, на дно колеи, в самую грязь.
Это заметили все, кроме шофёра.
В оцепенении от случившегося никто не мог ни крикнуть, ни что-то связное вымолвить.
Солдатик, ни о чём не подозревая, неистово крутил баранку и на этот раз - случайность?! - сумел-таки вывернуть из колеи.
Я, неосознав до конца, что произошло и что могло произойти, остался лежать в колее целым и невредимым.
Меня можно было поздравить с ещё одним днём рождения!
Двухтонный "газик" своими колёсами мог запросто превратить меня в месиво. Вероятность такого исхода равнялась ста процентам. Но произошло чудо: машина - не позже и не раньше! - выползла из колеи. Свались она в колею снова - последствия были бы плачевными.
Когда шок прошёл, досталось, без вины виноватым, шофёру и брату. Шофёру за то, что он был за рулём, брату - что он не помешал моему падению.
Отец, моментально протрезвев, до самого дома сидел за рулём сам.
Ехали молчком.
Желания поговорить не возникло ни у кого.
Все находились под впечатлением моего полёта…



…в те доли секунды, когда я целенаправленно летел из машины, чтобы нырнуть в колею, сознание зафиксировало - время для меня остановилось: всё, весь мир существует, а я нет…
В тот вечер на берегу пруда, где карпы, резвясь, выпрыгивали из воды, я родился второй раз…



…после столкновения с грузовиком и скрежета металла о металл, когда перед глазами в сплошной темноте стал высвечиваться ослепительно-сияющий туннель, моя память выхватила из своих хранилищ живую картинку с напряжённым лицом солдатика, сидящим за рулём, с перепуганными насмерть отцом, матерью и братом, там я увидел и себя, лежащего под колесом "газика"…
Нет, наверное, не судьба мне помереть ни под автомобилем, ни в автомобиле…



…сколько времени я был без сознания - час, два часа, минуту - не знаю.
Я пришёл в себя, когда мне, словно в самое ухо, начали кричать:
- К машине не подходить! В машине покойник! Вы что, вашу мать, русского языка не понимаете? В машине покойник!
Открыв глаза, я понял, что, говоря о покойнике, это говорят обо мне. О ком же ещё?
На лице у меня была кровь, на руках - кровь, на куртке - кровь. Откуда кровь? Неясно.
Неясным было и другое: где я? на небесах?..
Тем временем один из милиционеров продолжал ходить, как цепной пёс, вокруг "Калибры" и орать:
- К машине не подходить! В машине покойник!
Он орал, что было мочи, отгоняя зевак прочь.
Откуда зеваки не трассе в столь ранний час?
Может быть, после аварии прошло так много времени, что успели скопиться люди?
- Эй! Служивый! - Вдруг весело окликнул милиционера человек в длинном мятом плаще, с растрёпанными волосами и мутными плутоватыми глазами, и расхохотался так, что вся толпа повернулась к нему, в том числе и милиционер, который вообще ничего не хотел замечать. - Да-да, служивый, я тебе говорю! Тебе! Что пялишься-то? У тебя вон покойник закурил…
Толпа ахнула.
Придя в сознание, я действительно первым делом машинально нашёл в кармане пачку сигарет, зажигалку, потом также машинально прикурил сигарету.
Я подумал: если курю - значит, жив.
- Ё-моё! - Опешил милиционер, его лицо было перекошено от ужаса. - Я сам пульс у него проверял. Не работало сердце.
Я к тому времени стал замечать то, что раньше оставалось незамеченным: лобового стекла у моей "Калибры" не было, капот - гармошкой, левое крыло ушло в моторный отсек, передняя подвеска после удара, вероятно, была разрушена, машина лежала практически на днище.
Общая картина ужасающая.
Мой "Калибра" представляла собой не что иное, как груду металлолома.
Не мудрено было предположить, что и внутри неё должно находиться нечто подобное.
Не окажись в багажнике непредусмотренной второй запаски всё было бы иначе!
Левую ногу я не ощущал совсем. Зато очень хорошо ощущал правую кисть, которая заметно распухла. Половину рулевого колеса в момент столкновения я сломал, по-видимому, именно правой рукой…
Сознание опять стало медленно заволакивать пеленой и снова перед глазами возник светящийся туннель, уходящий в бесконечную высь. Вокруг не было слышно ни звука. Вокруг была звенящая пустота…



…как с помощью монтировки открывали перекошенную от удара дверь, как вытаскивали меня из "Калибры", как везли на "скорой", как в операционной под наркозом вправляли вывих ноги, я не помнил.
Я очнулся в больничной палате.
Рядом, на стуле, сидел врач, пожилой мужчина с лицом измождённым, с лицом человека без возраста.
- Как дела, товарищ покойник? - Спросил он, увидев, что я открыл глаза.
Я, неизвестно почему, улыбался.
Я не знал, как обстоят мои дела.
Я не знал, что ответить.
Наверное, поэтому доктор сам и ответил на свой же вопрос.
- Что ж, - сухо сказал он, - сотрясений головного мозга нет, наличествуют переломы тазобедренного сустава, перелом правой кисти руки, ещё - множественные царапины на лице, полученные от осколков лобового стекла. Вот, пожалуй, и всё.
Мой лечащий врач теперь не просто смотрел на меня в упор, он сверлил меня своими, ничего не выражающими, глазами: как же это так - после таких аварий, как правило, не живут, а этот небритый престранный субъект, вытащенный из исковерканной иномарки, остался цел; машина - вдребезги, а у него - только переломы!
Я и сам не отказался бы услышать вразумительный ответ: как такое могло произойти?
Я лежал и продолжал глупо улыбаться, глядя на моего доктора, озабоченного только одному ему понятными проблемами.
Я механически отметил про себя: родиться в третий раз - не многовато ли для одной жизни?..




…больничная койка - не лучшее место для размышлений.
Только вот в моём случае ничего другого и не оставалось, как лежать и размышлять, размышлять и лежать.
Я лежал и размышлял…



…если бы мой действительный день рождения (тот самый, когда я младенцем появился на свет) тоже пришёлся на ноябрь, то с ноябрём был бы полный порядок - одни знаменательные даты! Не месяц - сплошные праздники!
На самом деле, мой настоящий день рождения отличался от ноябрьских чудес тем, что на мои именины происшествия (если можно так выразиться!) случались не со мной, они происходили вокруг меня.
Происшествия были разными: мелкими и значительными, смешными и не очень смешными. Главное заключалось в том, что они всегда сопутствовали моим именинам…
И смешным, и печальным (одновременно) был день рождения, который я праздновал вместе с редакцией "АТК" в 1983-ем.
И смешным, и печальным!..



…когда я приобрёл достаточный опыт по снятию квартир и комнат в разных частях Алма-Аты, наш главный с недоумением спросил у меня:
- А что ж ты раньше не сказал, что скитаешься по углам?
Он, наверное, был единственным, кто не знал этого.
Я про себя подумал: а что ж вы раньше не спросили?
Он продолжал:
- Так что заканчивай с этим делом. Общежитие мы тебе организуем.
В течение минут десяти Захаров куда-то звонил, на кого-то кричал, кого-то предупреждал, кого-то убеждал. Потом сказал:
- Всё нормально. Дуй в общагу автопарка № 2. Там всё устроят.
В общежитии автопарка № 2 меня устроили моментально.
С лёгкой руки Василия Яковлевича я стал хозяином отдельной комнаты с лоджией на четвёртом этаже. Из мебели в комнате были кровать, стол и стул, всё образца времён царя Гороха. Ничего большего мне и не требовалось. Оставшихся площадей хватало, чтобы по вечерам устраивать бальные танцы.
Первым мероприятием, которое состоялось в новых апартаментах, был мой день рождения.
За исключением Захарова, корректора Нади и техреда Екатерины Семёновны ко мне в общагу пришли все.
Денёк был летним и солнышко жарило нещадно.
Весь редакционный люд сидел по пояс голым вокруг моего письменного стола и исходил потом. Стол изобиловал яствами консервными: килькой в томате, шпротами, иваси, баклажанной икрой. Кроме консервов мы поедали корейские салаты из моркови и капусты. Зато из питья, чего только не содержал наш праздничный стол. Среди изобилия бутылок можно было найти и лимонад, и пиво, и портвейн, и вермут, и коньяк, и водку. По части спиртного недостатка не наблюдалось.
В определённом смысле редакционный визит ко мне носил ещё и характер инспекционный.
Поскольку я был самым молодым из сотрудников, все вдруг посчитали, что надо проявить максимум внимания и опеки к моей особе. Поэтому первым делом обследовали и обсудили мою комнату, мою мебель, моих соседей, наличие санблока и душевой кабинки, возможность телефонизации и устройства здесь официального корпункта "АТК". Это они так куражились надо мной. Весельчаки!
Потом речь пошла о делах редакционных и моём вкладе в эти дела.
Потом настал черёд байкам и анекдотам.
Все припоминали, как и где начинали свой трудовой путь, где жили, чем питались и прочее, и прочее.
Настала моя очередь говорить.
Что говорить?
Я испытывал чувство, что попал не на собственные именины, а на экзамен, я вытянул билет и теперь следовало, не медля, отвечать. Это был не спектакль старой классической пьесы – шоу! Издевательско-шутовские, вопросительно-строгие взоры обратились в мою сторону.
Я предложил рассказать о разных странностях, которые обычно происходят в мой день рождения. Предложил скромно, без какого бы то ни было желания шокировать коллег.
- Валяй! - Покровительственно разрешил Сан Саныч, наш замглавного, и отвалился на спинку стула.
Все, как по команде, вновь устремили свои взгляды на меня.
Ничего, кроме вежливого безразличия и равнодушия, я не увидел на их лицах. Трудно было представить, что ещё полчаса назад я находился в компании матёрых остряков, готовых в любую секунду броситься в словесную перепалку, а вот теперь вокруг меня были сытые, домашние болонки, лениво повиливающие хвостами, лениво поглядывающие по сторонам и лениво позёвывающие.
- Валяй! - Повторил Сан Саныч и, опрокинув в рот стаканчик с коньяком, аппетитно крякнул.
Я сказал, что мне могут верить или не верить, но обязательно в этот день, день моего рождения, что-нибудь, из ряда вон выходящее, да случается.
Солнце палило нещадно.
Мои гости исходили потом.
- Можете верить, а можете не верить… - повторил я в надежде, что меня оборвут и не станут слушать дальше.
- Ближе к делу, - поторопил Сан Саныч. - Давай конкретнее! Давай факты! А то заладил: "что-нибудь", "да из ряда вон"…
Сначала я пояснил, что речь пойдёт о тех временах, когда в Алма-Ате ещё жили мои родители, когда в нашей трёхкомнатной квартире в старом-престаром доме у меня была своя келья, что это была не комната, а именно келья - монашеская, аскетическая, отгороженная от всего мира, что от квартиры её отделял длинный-предлинный коридор, что никакие звуки оттуда не проникали, разве что - из окна…
- Девчонок, стало быть, туда приводить было одно удовольствие?! - Прокомментировал Сан Саныч.
Все загоготали. Как жеребцы!
Я продолжал обещанный рассказ, пытаясь не обращать внимания на язвительные реплики.
Надо было объяснить этим довольным, пресытившимся субъектам, что подразумевалось под словом "келья". Надо было объяснить прежде, чем переходить к главному. А они, видите ли, ржали надо мной, как лошади.
- Почему надо говорить "келья", а не иначе? Потому что занимаемые мной девять квадратных метров представляли собой вытянутое в длину тесное пространство, ограниченное с одной стороны - дверью и окном - с другой стороны. За окном, далеко-далеко, были видны горы, чуть ближе - стройные ряды пирамидальных тополей, совсем рядом - черешни, вишни, яблони, их ветви стучались прямо в окно…
Сан Саныч вновь изрядно отхлебнул из своего стаканчика и вновь перебил меня:
- Извини, Макс! - Сказал он вежливо. - Если я невзначай засну, ты не посчитай за труд - толкни в бок! Жаксы*?
Все опять загоготали. А когда успокоились, вновь состряпали серьёзные физиономии: они так жаждут событий, так жаждут моего рассказа, как никогда ничего не жаждали!
Я продолжал:
- В тот день шумного застолья не было. Не было гостей, не было подарков. Накануне именин случились какие-то размолвки между мной и родителями. Я решил - обойдусь без протокольного торжества, без заздравных речей, без праздничного стола. Я никого не звал…
Без приглашения пришли Костя, Боря, Генка и Серёжка. Пришла Бэлла. Мы устроились в моей келье, выключили верхний свет, оставив включённой только лампу на столе, распахнули настежь окно. За окном было темно, шёл летний дождь, иногда случались резкие порывы ветра и тогда комната наполнялась озоном. Мокрые зелёные листочки фруктовых деревьев за окном в свете настольной лампы выглядели точно восковыми. На столе стояли чашечки с кофе и одинокая бутылка с ликёром.
Создавалась иллюзия натуральной изолированности нашего маленького праздника от остального мира. Город с его суетой, наши проблемы, наши дела, даже родители - всё было где-то далеко-далеко от нас и всё представлялось абсолютно нереальным.

*Жаксы (каз.) – хорошо.
Казалось, что за пределами кельи ничего нет, ну, совершенно ничего - пустота, вакуум, космос.
Реальными были только моя келья, дождь за окном и мы, скромно празднующие мои именины.
Всё остальное в тот момент было нереальным.
О чём мы говорили? Да ни о чём, собственно, существенном. Бэлла сказала, что ковёр, висящий над кроватью, похож на кусочек лужайки, усыпанной цветами, что шум дождя придаёт обстановке некий таинственный шарм. Борька заявил, что лучших именин и придумать-то трудно. Костя сказал, что "некий таинственный шарм" обстановке придаёт сама келья, устремлённая в перспективу - к окну и к тому, что скрыто за окном; создаётся впечатление - будто некто невидимый впивается в тебя взглядом и рассматривает, как экспонат: бр-рр, страшновато! Гена улыбнулся и заметил, что ему просто классно и просто комфортно находиться здесь, и не больше; и никакой мистики он здесь не видит. Серёжка Чемелюк заявил, что кто бы и что бы не говорил, а некий отпечаток мрачности на моёй келье всё-таки наблюдается и хорошо это или плохо он толком сам не поймёт…
Засиделись мы допоздна.
Когда уже было далеко за полночь, мы вышли на улицу.
По-прежнему накрапывал дождь. На проезжей части улицы - странно! - были подозрительные наносы грязи. Мы удивились этим, непонятного происхождения, наносам: откуда им было взяться? Удивились и не больше того. Мы удивились тому, что улицы и тротуары были совершенно пусты: ни машин не было, ни случайных прохожих. Город, как вымер.
Шок был утром.
Оказалось, что в предыдущий вечер, когда мы, ни о чём не подозревая, мирно беседовали о том - о сём, в Алма-Ате творилось самое настоящее светопреставление. Дождь, который собирался над городом несколько дней, буквально рухнул на него в одночасье, свалился тоннами сплошных потоков воды. Улицы превратились в реки, автомобили - в корабли. И были пострадавшие, и были жертвы.
"Вечёрка" на следующий день поместила коротенькую информашку на последней полосе под названием "ГРОЗА НАД ГОРОДОМ". В ней говорилось о том, что "мощный ливень обрушился вчера на Алма-Ату. По улицам города прокатились валы воды, громыхала гроза, прошёл град, во многих местах остановилось дорожное движение, буря поломала немало деревьев.
Прокомментировал это явление природы главный инженер Алма-Атинского бюро погоды В.М. Пузанова:
- Такой ливень вызван прохождением мощного грозового облака, высота которого по вертикали достигала 13 километров. За первые полчаса выпало 30 мм осадков - это половина месячной нормы июня. Всего же ливень продолжался 2 часа 50 минут.
Интересно, что он прошёл на сравнительно небольшой территории, захватив в основном Алма-Ату, Узунагач и предгорные районы, где выпало максимальное количество осадков. Для сравнения: в Бурундае и районе столичного аэропорта выпало лишь 1-4 мм, немногим больше было в высокогорных районах - 3-7 мм.
Подобное явление было отмечено в Алма-ате 12 июня 1942 года - тогда за сутки выпало 74 мм осадков."…
Я закончил.
- Помню-помню, - сонно заметил Сан Саныч, - было такое дело! Макс, и это всё на твои именины?.. О жертвах газеты официально вообще ничего не писали. А жертвы были. Это точно. По городу распространялись такие невероятные слухи… людей чуть ли не засасывало в канализационные люки и тому подобные страсти, что волосы на голове вставали дыбом… Помню-помню!
Сан Саныч вяло плеснул в свой стаканчик коньяку.
- Интересное совпадение, - добавил он, будто бы между прочим.
Зачем расстраивать именинника по пустякам?
На Сан Саныча и на всю разомлевшую компанию мой рассказ не произвёл ровно никакого впечатления.
Я был к этому готов.
Я не ожидал другого.
От меня требовали произнести слово - я своё слово произнёс.
Солнце продолжало палить нещадно.
Мои гости то и дело бегали к умывальнику и смачивали под краном с холодной водой свои носовые платки, завязывая их потом на голове.
Зрелище было потешное: редакция "АТК" в полном составе по пояс голая и с носовыми платками вместо головных уборов за столом с батареей бутылок.
В тот момент, когда я закончил свой рассказ, а Сан Саныч прокомментировал его, в комнате наступила тишина - та, что, наверное, называют зловещей! - и в этой тишине мы услышали глухой, но достаточно сильный, звук упавшего где-то неподалёку неизвестного и явно тяжелого предмета. Некий такой единичный толчок землетрясения: ерунда конечно, но приятного мало. Уже хорошо, что люстра не качнулась, а висела, как висела. Значит, ничего страшного. Значит, выпили уже изрядно и мозги были слегка набекрень, если всем одновременно чудится какая-то жуть, явная бесовщина.
- Что это такое шмякнулось? - Лениво – актер! - спросил зам.главного и также лениво вышел на лоджию.
Вернулся назад он с лицом белым, как простыня. И с лицом уже неактерским, настоящим.
- Там… там… там… - Он показывал пальцем вниз.
Мы всей гурьбой высыпали на лоджию. И увидели картинку на самом деле ужасающую. Внизу, на железобетонном козырьке, висевшем прямо над парадной дверью в общежитие, лицом вниз лежал абсолютно голый перепачканный кровью мужчина. Причем, это не было бездыханное тело. Мужчина, изогнувшись дугой, в конвульсиях чесал правой рукой левую пятку.
("Ну, вот!- Чуть было не сказал я. - И сегодня не обошлось без ЧП!")
После этого вся редакционная братия со словами "Надо вызвать скорую" спешно собралась и также спешно покинула общежитие.
Всех, как ветром, сдуло.
На столе остались несъеденная провизия и недопитые бутылки.
В центре стола красовался симпатичный миниатюрный радиоприёмник, нашёптывающий что-то бодро-рокинрольное - подарок "АТК".
Позже выяснилось, что из окна пятого (!) этажа вывалился водитель, находившийся в тот день в крепком подпитии.
Говорили, что был банальный несчастный случай: человек, раздевшийся зачем-то догола, сидел-сидел на подоконнике и … вдруг упал вниз. Ни с того, ни с сего!..




…больничная койка - не лучшее место для размышлений.
А если ничего другого не оставалось?
Я был благодарен местной милиции, что её сотрудники не забывали навещать меня и с завидным постоянством задавать одни и те же вопросы: откуда я ехал? куда я ехал? что пил накануне? что не пил накануне? имеется ли пристрастие к спиртному? Словно за ночь могло произойти нечто, что в корне изменило бы маршрут моего путешествия и мои пристрастия к напиткам.
Доблестная милиция меня забавляла.
Судя по частым визитам, можно было предположить, что органам правосудия никак не удавалось взять след виновника ДТП (другими словами - найти "стрелочника"!). Видимо, и я никак не подходил под определение закона ни в части вины, ни в части невиновности.
Я улыбался и отвечал на вопросы односложно: "да" или "нет".
Я представлял, что может сейчас твориться в Саратове и какие мысли блуждают в голове Бэллы. Она наверняка позвонила в Москву. Ей наверняка сказали, что я давно отправился в обратный путь.
Позвонить самостоятельно в Саратов я не мог - телефоны в больничных палатах захудаленькой районной больнички, увы, не были предусмотрены. Медсестра сказала, что всего телефонов два - в приёмном покое и у главврача. Ни в приёмный покой, ни, тем более, в кабинет главврача никто меня, вместе с кроватью, не стал бы перемещать. На просьбу позвонить в Саратов от моего имени медсестра только махнула рукой: а кто будет платить за межгород?
Мои деньги вместе с портмоне исчезли в день аварии.
При очередном допросе я, по-прежнему улыбаясь, сказал следователю - все вопросы и все ответы только после сообщения в Саратов о моём местопребывании.
Надежда, конечно, умирает последней, однако десять дней с момента моего исчезновения - срок достаточный, чтобы сделать соответствующие выводы.
Я хотел воскреснуть!
Я хотел подтвердить миру, что родился в третий раз!
Следователь сдержал своё обещание.
Бэлла, узнав о моих приключениях, выяснила номер телефона захудаленькой больнички, затерявшейся где-то под Тамбовом, и подняла на ноги всех. В первый раз ей наотрез отказали в телефонном общении со мной. Отказали и во второй раз. После двадцатого раза меня поместили в каталку и отвезли в кабинет главврача к телефонному аппарату.
Я успел сказать, что, как будто бы, жив и нас разъединили.
На следующий день поставил на ноги всю больницу куратовский звонок из Алма-Аты. Разговор был ещё короче. Костю интересовал один-единственый вопрос.
- Как ты там? - Спросил он с тревогой. - Любовью после всего, что случилось, заниматься сможешь?
Услышав мой ответ, Костя с облегчением в голосе произнёс:
- Ну, это самое главное!
Медсестра, управляющая каталкой, смотрела на меня с ненавистью: ради пустяковой трепотни стоило ли ей тягатьменя по коридорам и лестницам?..
Я продолжал лежать и размышлять…



…беззаботный отдых, равный целой жизни и непредусмотренный никакими планами, остановка в Саратове, приобретение купеческого дома, покрытого исторической плесенью, Юлино поступление в гимназию, покупка сверкающей лаком "Калибры", московские встречи с алма-атинцами, непредусмотренная запаска и неправдоподобная авария с неправдоподобными последствиями, моё третье рождение, и, наконец, больничная палата с хозяйничающими там по ночам крысами - все события последнего года, с момента нашего отъезда из Алма-Аты, представлялись приключениями невероятными.
Подобное могло присниться!
Подобное можно увидеть в кино!
Мне казалось - стоит только хорошенько ущипнуть себя и всё встанет на свои места: целыми и невредимыми будут моя нога и тазобедренный сустав, исчезнет иллюзия, что мы поселились в Саратове, что Юля пошла учиться, что мы купили "Калибру", что я зачем-то ездил в Москву, что случилось ДТП.
Я, в полной мере понимая всю комичность ситуации, когда мне не на что было купить пачку сигарет и разжиться элементарной зубной щёткой, не пытался анализировать события последнего года. Я всё принимал, как должное…



…при очередном визите следователь рассказал мне, что есть неподалеку отсюда одно заколдованное место на дороге - аварии там каждую неделю, и все - с покойничками. Почему бьются - непонятно. Хоть прокладывай объездную дорогу.
Я спросил:
- А место моей аварии тоже гиблое?
- Что ты! - Замахал он руками. - На моей памяти это первое ДТП. Там дорога ровная, как стол…



…на исходе двух недель после аварии врач подсел ко мне на кровать.
- Ну и что прикажете мне с вами делать? - Спросил он.
Первую медицинскую помощь мне оказали. Вывих вправили, необходимый минимум инъекций вкололи. Дальше следовало бы отбыть к месту жительства и там продолжать лечение у травматолога.
Всё яснее ясного.
Дальше держать меня не имело никакого смысла.
Я попросил найти для меня костыли.
Мне ответили, что костылями больница не располагает, ни одной парой.
Может, предложить Бэлле бросить детей в Саратове и примчаться за мной?
- Ну и что прикажете мне с вами делать? - Врач повторил свой вопрос.
Он был бы рад выписать меня тотчас. Каждое койко-место в малюхонькой районной больничке было на счету. Но меня не могли просто выставить за дверь. Без костылей, без копейки денег за душой. Я был обузой. Со мной ничего лучшего придумать не могли, кроме, как продолжать кормить и поить за казённый счёт.
Я мог застрять здесь на неопределённое время.
Я мог задержаться здесь до конца своих дней.
- Что делать? - В третий раз спросил врач…



…ещё во времена школьные Костя на спор запросто выдавал любой поэтический экспромт на любую заданную тему.
Здесь его было не превзойти.
Он знал это и наслаждался, что я, в отличии от него, был не способен вымучить даже одного-единственного четверостишия. Чем больше он убеждался в собственной неповторимости, тем чаще приставал: "Макс! А давай на спор!.." Через минуту Костя сиял, как медный таз, готовый показать свой экспромт, а я - лишь разводил руками. Я ещё толком заданную тему осмыслить не успевал.
Куратов великодушно успокаивал меня - ничего страшного, надо только открыть на полную катушку краны своей фантазии и всего-то!
"Открыть краны на полную катушку" у меня получилось лишь пару раз.
В первый раз произошло необъяснимое, когда Костя самодовольно разглагольствовал:
- Тема банальная… Тема старая, как мир: путь, дорога… Ну, что? С Богом?
Он сидел на подоконнике моей кельи и высматривал на ближайших ветках вишни поспелее, чтобы рукой добраться до них и отправить потом в рот.
Было тихо. Был солнечный воскресный полдень. В воздухе кружили флюиды благодушия и покоя.
- Ну, что? - Переспросил, зевая, Костя. - Поехали?
Я кивнул головой.
Через минуту Куратов уже тараторил:
- В странном сне снилось мне, что я пришёл туда, где дверь в НИКУДА…
Закончив, он вопросительно и нагло уставился на меня.
У меня, на удивление, тоже что-то получилось, будто случайная молния вдруг опалила мои мозги.
Я медленно, в страхе, что провидение оставит меня, проговаривал слово за словом из придуманного:
- Сто жизней проживаю в один день. Не дай мне, Боже, умереть к утру. В одно мгновенье - я в отчаянии бегу, в другое - в слабостях я силы обретаю. И кажется, что день мой бесконечно длинен, что вечность повторяет много раз меня же самого, я этого страшусь и убегаю дальше, забывая, что на начало всякий раз я встану и ещё раз проживу всё то, что пропустил в погоне, и в сумасшедшей скорости, в агониях страстей я вновь - какой я есть, каким рождён для Солнца, каким я должен быть, каким я должен навсегда когда-нибудь остыть, чтобы когда-нибудь, когда-нибудь всем неизвестный кто-то мог в память обо мне меня же повторить!
Вид у Кости был слегка ошалевший.
Шедевр не шедевр, но что-то ведь получилось.
- Ну вот! - Благодушно заявил он, опомнившись. - Я же говорил: главное - это открыть до отказа краны своей фантазии!
Хорошо, если бы это, действительно, было самым главным!..




…лёжа в больничной палате, я мысленно повторял: "Сто жизней проживаю в один день!.. И кажется, что вечность повторяет много раз меня же самого!.. Что на начало каждый раз я встану и ещё раз проживу всё то, что…"
Что я должен прожить ещё раз?
И зачем?
"Сто жизней…" представлялось мне некой картой-путеводителем по собственной жизни, появившейся на свет лет пятнадцать назад в виде экспромта, который якобы сотворил я сам.
Сколько же жизней должен прожить я за неизвестно какой отрезок времени в вечности, отпущенной мне Богом? Сколько?..



…на исходе четырёх недель после аварии я, не без трудностей, продал за бесценок "Сейку", свои наручные часы, и кожаную куртку.
Я предлагал купить свои вещи всем, кто заглядывал в палату: медсёстрам, санитаркам, врачам, посетителям больных, лежащих рядом со мной. И мне, можно сказать, повезло. Один из посетителей забрал и часы, и куртку. Вырученных денег было ровно столько, чтобы раздобыть костыли и заплатить за проезд до Саратова - точно в обрез, тютелька в тютельку, и не копейки больше.
По пути на вокзал я не смог удержаться, чтобы не взглянуть в последний раз на "Калибру", сгруженную после аварии на заднем дворе местного РОВД.
Зрелище было не для слабонервных!
Искорёженный кузов моей машины, распластанный, лежал на асфальте. На нём не было живого места!
Я заглянул в салон через дверное окно без стекла. Там было снято, отвёрнуто, вырвано с корнем всё, что только можно было снять, отвернуть, вырвать: тахометр, часы, магнитола и прочие мелочи.
Следователь, занимавшийся моим ДТП сказал, что всё плохо-лежащее с удовольствием здесь приворовывают, не без этого. Он посоветовал побыстрее забирать машину.
Куда забирать, подумал я, и зачем? Ремонту "Калибра" не подлежала. Продавать её по запчастям, как иномарку немассовой модели, в 1994-ом году, когда комфортабельные купе ещё не наводнили улицы российских городов, было занятием безнадёжным.
Следователь на дорожку обрадовал ещё одной новостью: по факту аварии заведено уголовное дело; если в суде будет доказана моя вина, одним штрафом не отделаться.
- Посадят за решётку? - В шутку спросил я.
- Посадят, - серьёзно сказал он. – Если по максимуму, то лет на пять.
Один из пассажиров "Волги", работник ГАИ (!), получил сотрясение мозга, а это серьёзное отягчающее обстоятельство.
- А мои костыли - это не обстоятельство? - Спросил я.
- Обстоятельство, - сказал он. - Вот суд во всём и разберётся.
Приятные новости!..



…в Саратове я не узнал ни жену, ни детей.
Дети за месяц заметно повзрослели. Лицо Бэллы было осунувшимся, словно она провела без сна не день и не два.
Не ожидали увидеть меня в таком виде: при костылях, с перебинтованной рукой, с царапинами на лице? Или ожидали увидеть в ещё более страшном обличии? Или не ожидали увидеть меня вообще?
Ни жена, ни дети так толком и не ответили: что же они ожидали увидеть?
Саратовские травматологи первым делом полюбопытствовали: кто же это посоветовал мне передвигаться с переломанным, вдоль и поперёк, тазобедренным суставом? Потом срочно определили в больницу, в горизонтальное положение.
Теперь в палате у меня была зубная щётка и паста.
- Папа! - Сказала очень строго Юля, наш маленький совёнок. - Ты лежи здесь спокойно. Лежи, сколько потребуется. Мы к тебе будем приходить.
Приятное заявление!
"Сто жизней проживаю в один день…"



…второй раз в состязаниях на суперскоростной поэтический экспромт я отличился, когда Куратов глубокомысленно и витиевато определил заданную тему так: дом, уют, душевное равновесие, счастливый папаша в окружении здоровых и озорных детишек…
Через минуту Костя, как обычно, уже шпарил:
- Мы с тобой построим дом - светлый, с мезонином. Обязательно притом - с небольшим камином. Сядем рядом, будем пить, вспоминать былое. Будем долго-долго жить, в счастье и покое!
Я, в свою очередь, тоже не ударил лицом в грязь. Я продекламировал:
- Я дом построю с мезонином и буду славным семьянином!
Возникла пауза.
- Всё, - сказал я.
Костя, почесав затылок, сказал:
- Что ж?!. Я же говорил!..



…иметь собственный дом я хотел всегда. Несмотря на то, что всю жизнь прожил в многоэтажках.
Правда, целых три года, когда отец служил в Польше, мы занимали дом немецкой постройки под красной черепицей. Но это было за пределами Союза, а, значит, к общепринятому в Союзе не имело никакого отношения.
Я хотел дом, когда частная собственность в Союзе была вне закона.
Я хотел дом, когда ордер на квартиру в многоэтажке лежал у меня в кармане.
Я хотел дом всегда.
Сразу после свадьбы я предложил Бельчонку взять участок в зелёном пригороде Алма-Аты и построить там дом - небольшой, двухэтажненький, с мансардой, с крутой крышей, с автономным отоплением, с большим зальчиком, с просторной столовой, с уютным кабинетиком, с солнечными детскими, и чтобы наше домовладение утопало среди зелени деревьев, хорошо - если среди плодовых, ничего страшного - если среди неплодовых; дорожки вокруг дома должны быть вымощены, рядом с дорожками разбиты цветнички.
- Вот так: скромненько и со вкусом! - Сказала Бэлла. - Утопия! Зачем огород городить, когда в квартире есть всё: горячая и холодная вода, ванная, телефон. Все живут в многоэтажках и о лучшем не помышляют!
Я раздосадовано спросил:
- А если все станут биться головой об пол?
Бэлла ничего не ответила.
Тесть, который присутствовал при разговоре, ответил за Бэллу.
Он подошёл к проблеме прагматично.
- Мыслимо ли это? - Он расплылся в улыбке. - Взять и построить дом. А? Кому это по силам?! Начальнику стройпредприятия? Да, ему по силам. Тому, кто имеет доступ к стройматериалам? Да…
Я был раздосадован ещё больше.
- Вы хотите меня убедить, что построить что-либо по силам только тому, кто приворовывает? - Спросил я. - Так, что ли?
- Ну, ворует или приворовывает - какая разница? - Ответил тесть.
- А если не крадёшь и не имеешь никакого отношения к строительству, затея с домом - дело пустое? - Спросил я с ещё большим пристрастием.
- Абсолютно пустое! - Сказал тесть.
На том и закончили.
Моё предложение (и женой, и тестем!) было воспринято не иначе, как наивным бредом чудака. Я понимал это. И я не знал, что можно противопоставить этому. В знак протеста взять и начать строительство? Пожалуй, это было бы самым рациональным решением: не противопоставлять себя всем в словопрениях, а представить материальный итог своей идеи! Оставалось дело за малым - начать. Однако… основная работа, которая поила и кормила, поглощала практически всю энергию и всё время. Да и крыша над головой у нас была (что уже считалось общепринятым показателем благополучия!). Таким образом, мне не хватало последнего стимулирующего толчка, чтобы сдвинуть дело с мёртвоё точки. И не хватило…



…из двух пророчеств, явившихся мне в виде "поэтических" экспромтов, одно ("Сто жизней проживаю в один день…") уже подтвердилось, а второе ("Я дом построю с мезонином…") не подтвердилось пока никак.
Наш саратовский дом - не в счёт.
Он был буквально втиснут среди других построек в одну из центральных улиц города, он был неотделим от городской суеты, он был частью городской суеты. Наша "Колибра" не имела при доме своего угла, она сиротливо стояла у парадного в дождь и в снег. Я говорил Бэлле, что, если подвергнуть наше купеческое приобретение некоторой реконструкции, то в него можно вдохнуть дух старой идеи и реализовать (хотя бы отчасти) давнее спорное моё желание.
Мы всерьёз говорили о возможности реконструкции дома практически перед самой моей поездкой в Москву. Поговорили и я уехал…



…после полугодовой отлёжки в разных больницах меня выписали. Лечение, правда, на этом не заканчивалось.
- Костылями придётся пользоваться ещё долго, - с равнодушием, достойным зависти, сказал врач. - Отныне ваш лучший доктор - время. И ещё - покой!
В уме с реактивной скоростью было тут же подытожено: покой, покойник - однокоренные слова.
Надо, значит, привыкать к зависимости от костылей.
Московские предложения пришлось забыть. А лучше бы их не было вовсе. Тогда не возникло бы мыслей - реальный шанс включиться в новую, другую жизнь судьбой был мне предоставлен (!) и реальный шанс безболезненно пережить переезд из Алма-Аты был не использован…



…практически в одно время с выпиской произошло другое событие: по почте нам доставили заказное письмо, в котором лежало моё водительское удостоверение, изъятое после аварии, и уведомление о том, что уголовное дело по факту ДТП в отношении меня прекращено за отсутствием состава преступления.
Ошеломляющее известие!
Всё встало на свои прежние места.
Выходит - я вновь свободный человек?!
Шахматные фигуры на доске из 64 черно-белых квадратов вновь выстроились в исходное положение.
Каким на этот раз будет дебют?
- Tabula rasa! - Сказал я жене.
- Ты думаешь - это достаточное основание для радости? - Спросила она. - Просто поразительное везение - опять есть перспектива начать всё сначала. Ну, просто счастье!..
Счастья было мало?
Жизнь не заканчивалась. И надо было что-то делать. Что? Оставаться в Саратове и продолжать лечение? Лечиться и как-нибудь коротать время?
А, может, вернуться в Алма-Ату?
Или поехать в Бобруйск, куда перевели отца после подмосковного Калининграда и где он вышел в отставку?
Возможно, там будет и покой, и отдых, и самое идеальное совмещение приятного с полезным?
- Ура-аа! - Ликовали Юлька с Кристинкой. - Едим к деду с бабой!
Я, помнится, тут же продекламировал из "Золотого телёнка" Ильфа и Петрова:
- "При слове "Бобруйск" собрание болезненно застонало. Все соглашались ехать в Бобруйск хоть сейчас."
Бэлла выразительно покрутила пальцем у виска.
- Ура-аа!..- Не унимались дети…



…случись назойливой цыганке лет пять назад нагадать, что мы когда-нибудь можем оказаться в Белоруссии, я бы поставил под сомнение её профпригодность…



…на саратовском авторынке мы купили подержанную "Ладу-Самару" и покатили на запад.
На этот раз железнодорожного перрона и поезда, ожидающего отправления с первого пути, не было.
Мы, как нам казалось, находились теперь в ситуации более независимой от посторонних обстоятельств, чем раньше.
Наше движение навстречу неизвестности зависело только от нас самих?..



…после пересечения прозрачной административной границы РБ надменный сержантик дорожной инспекции долго листал наши паспорта с гербом СССР.
На первой страничке наших паспортов была сделана отметка о принадлежности к российскому гражданству.
С не меньшей тщательностью он изучил техпаспорт нашего автомобиля и моё водительское удостоверение, несколько раз сравнив фотографию в документе с моей физиономией.
- Что-то не так? - Шутливо поинтересовалась Бэлла, пытаясь взглянуть на блюстителя безопасности суверенных белорусских дорог через мою открытую дверь.
- Что-то не так! - Сквозь зубы ответил он. - А почему я не вижу талона предупреждений?
Его полное, покрытое пушком, лицо моментально побагровело и он, набычившись, вопросительно уставился на меня.
Я, грешным делом, подумал - может быть, я обидел сержантика тем, что не вышел из машины, а подал документы в открытую дверь?
Выйти без вспомогательных средств я не мог - костыли Бэлла бросила в багажник, где им, в общем-то, и место.
Что ему ответить, я, право, не знал.
Я, Бэлла, дети, кот Макс и наш буль Аякс молча смотрели на сержантика.
Сержантик, всё больше и больше набычиваясь, смотрел на нас.
Он смотрел до тех пор, пока Аякс не разрядил обстановку, предупредительно рыкнув в сторону незнакомца.
Сержантик как-то смешно отпрыгнул назад, чуть не угодив под колёса проезжавшего мимо автомобиля.
Это трагикомическое обстоятельство ускорило развязку.
- Мы пол-России проехали без проблем! - сказал я, не давая никакого отчёта своим словам.
- Вот в своей России и разъезжайте без талона. У нас не Россия! Но, учитывая что едете… ОТТУДА, - он брезгливо показал пальцем в сторону северного соседа Белоруссии, - на первый раз - штраф.
Спасибо, что не КПЗ.
Брезгливость сержантика вызвали, по-видимому, мы сами по себе и наше вольное появление в чужих краях, а отнюдь не отсутствие талона предупреждений.
Когда мир делят на наших и всех остальных, всем остальным отказано в праве на существование. Увы!.. Это мы уже проходили в Алма-Ате.
Я понял, что в Белоруссии мы по всем статьям попадаем под категорию "всех остальных".
Ситуация усугублялась ещё и тем, что противоборство взглядов было теперь между сержантиком и нашим булькой, который поднялся с сиденья и застыл неподвижно на всех четырёх лапах, готовый в любую секунду рвануть из машины.
Удержать жаждущего драки бультерьера - дело непростое.
Я спешно отсчитал деньги и сунул их сержантику.
Инцидент был исчерпан.
Добрый час мы ехали молчком.
- Добро пожаловать в Белоруссию! - Сказал я жене.- Поздравляю…
- С чем-с чем? - Удивилась она.
- С прибытием на Родину… - Ответил я.
Дело в том, что корни жены по материнской линии уходили в белорусский Слуцк, где до революции прадеды Бэллы держали не самые бедные лавчонки и считались в городе не самыми нищими гражданами. Глядишь - кто-нибудь из родственников и разыщется.
- Первые впечатления многообещающи! - С пафосом произнесла жена.
Я не удержался, чтобы не спросить:
- А что случилось бы, если бы я вылез из машины на костылях? Калека и… за рулём?
Дети на заднем сидении покатывались от хохота, схватившись за животики.
Наш булька Аякс продолжал напряжённо стоять на всех четырёх лапах. Он с печалью в узких глазах смотрел на убегающую дорогу через заднее стекло. По его мускулистому телу всё ещё перекатывались волнами судороги: не дали собаке воли!..



…всё, что было до Белоруссии, мелькнуло мгновением.
Всё, что было после пересечения границы РБ, превратилось в некий тюремный срок, когда каждый день равнялся вечности.
До Белоруссии мир, как на картинке, был цветным и ярким.
В Белоруссии цвета померкли и приобрели угрюмо-серые тона…



…ехать к родителям на городскую квартиру было бессмысленно: время дачное - они пропадают на даче, на грядках.
Юля с Кристинкой приметили бабу с дедом издалека.
Баба, увидев подъехавшую незнакомую белую машину, продолжала пропалывать грядку. Дед стоял поодаль и, как полководец перед сражением, в раздумье озирал свои земельные владения. Он тоже заметил незнакомую белую машину и тоже не придал этому никакого значения.
Бросилось в глаза - родители за последние годы не то, что постарели, и не то, что сильно сдали, нет. В их лицах, в их облике добавилось больше настороженности, больше неуверенности.
Когда вся жизнь прошла при Советах и при привычной стабильности, развал Союза был воспринят родителями трагически. И отец, и мать, которые всегда крепко стояли на ногах, бросились на старости лет выращивать овощи: кто знает, что ждёт завтра? Смехотворная пенсия постсоветских времён, эфемерный статус пенсионеров (заслуживших отдых!) сделали своё дело.
Отец постоянно повторял:
- Всю жизнь горбатились-горбатились и вот догорбатились. Дождались… покоя и благополучия!
Когда Юля с Кристинкой выбежали из машины, баба с дедом переполошились: как, откуда, что за чудеса?
Мы и не подумали, чтобы дать телеграмму и известить о своём приезде.
Мы не для кого не готовили сюрпризов.
Неделю назад мы сами не знали, что отправимся в Бобруйск.
- Ну, здравствуйте-здравствуйте, товарищи цыгане, - сказала, чуть успокоившись, баба.
Цыганскую жизнь мои родители вели всегда сами, кочуя из города в город, из одного военного городка в другой. Для них это было нормальным положением дел: служба есть служба.
Для нас переселение из Алма-Аты в Саратов, а из Саратова в неизвестность, не было нормальным положением дел.
Сравнение с цыганами было, конечно, шуткой. Удачной или неудачной, но шуткой!
После первой чарки водки, в честь приезда, отец быстро захмелел и стал допытываться:
- Ну, и какие у вас планы?
Он имел в виду планы на предмет постоянного места жительства.
У нас не было никаких планов.
У нас не было никаких мыслей на этот счёт.
Мы не могли сказать ничего определённого.
Отец, в свою очередь, ничего не понимал. В недоумении он качал головой: как же так - нет никаких планов, как такое возможно?! Его интересовало: мы навсегда приехали или приехали, чтобы пожить временно, как бы в гостях?
Я ответил:
- Время покажет.
Он опять ничего не понял.
Пятнадцать лет прошло с того времени, как отца перевели из Алма-Аты. За пятнадцать лет он успел послужить в Подмосковье, перевестись в Белоруссию, выйти в отставку (хотя никто не предполагал, что отставка настигнет его в Бобруйске).
За пятнадцать лет я успел сделать карьеру в Алма-Ате, жениться, родить детей, бросить всё и уехать в НИКУДА.
Через пятнадцать лет открылась возможность жить рядом с родителями (как было в Алма-Ате, как было до Алма-Аты).
Об этом думал отец.
К этому он подталкивал подумать меня.
Жизнь привела всех в Бобруйск. Так, может быть, есть во всём этом некий чудесный промысел?
Я ничего определённого сказать не мог.
С одной стороны - карьера однажды уже сделана, дети подрастают. Чем плоха тихая жизнь в маленьком Бобруйске? Опять же - родители под боком, внучки будут радовать бабушку с дедушкой (неужели они не заслужили этого?). Все будут, как будто бы, в выигрыше.
С другой стороны… Я не знал, что может быть противопоставлено с другой стороны.
- А что скажет на это Бэлла? - Сказал я.
- Я на такие темы с женщинами не разговариваю, - угрюмо заметил отец.
Мне было 36. Уже 36. Или ещё 36?
В багажнике нашей "Лады-Самары" лежали мои костыли…



…со времён Ильфа и Петрова Бобруйск, где до 17-го года обитала самая многочисленная еврейская община в Белоруссии, претерпел изменения значительные, если не сказать - роковые.
Герои "Золотого телёнка", имей они возможность чудесным образом переместиться в будущее, вряд ли поверили глазам своим: неужели это прежний, старый Бобруйск?
Советские времена изменили город до неузнаваемости. Советские времена изменили до неузнаваемости людей, живущих в нём.
С началом перестройки в 1985-ом евреи организованно потянулись из Бобруйска в земли обетованные.
Крах Союза, мода на независимость и выборность разного уровня Президентов (от государственного до жэковского) не разрушили советский рай в Бобруйске. Внутригородские порядки и ценности остались прежними. Здесь продолжали бурно отмечать все, без исключения, пролетарские праздники. Коммунисты оставались на всех ключевых постах. Социалистическое соревнование трудовых масс не прекращалось ни на минуту. Численность пионеров пополнялась каждую весну новой порослью розовощёких юнцов и их отутюженные красные галстуки по-прежнему полыхали на главной городской площади вокруг отлитой в металле фигуры вождя всех угнетённых и обездоленных.
Раньше, приезжая из Алма-Аты на неделю, максимум - на две, погостить, мы проводили в Бобруйске время в странном умиротворении. Тихий, сонный городок с двумя троллейбусными маршрутами, номер один и номер два (а зачем больше, когда весь Бобруйск можно бульварным шагом пройти из конца в конец?), умилял нас.
Если в Алма-Ате утром такси было не поймать, такси было просто нарасхват (все с папочками, портфельчиками, кейсиками спешили, бежали, опаздывали, стремясь ухватить удачу за хвост!), то здесь автомобили с шашечками на борту катались по улицам пустыми, а угрюмые таксисты, лузгающие семечки, предпочитали собираться в одном месте - на привокзальной площади: здесь не пассажиры охотились на таксистами, а таксисты - за пассажирами.
- Ну, ты, папа, сравнил тоже - Алма-Ату и Бобруйск, - с абсолютно серьёзным видом возражала мне Юлька, взрослеющий на глазах наш маленький совёнок.
Нет, я ничего не сравнивал.
Я наблюдал.
Увидеть в Бобруйске лихого ездока, имеющего страсть принестись по городу вихрем, было здесь настоящим ЧП. Автомобили двигались по улицам как-то замедленно, ничем, впрочем, не отличаясь от неторопливых бобруйчан, одетых ярко и одинаково (результат челночного бизнеса из близкой Польши!).
Что касается автомобилей, то подержанные иномарки из той же Польши в короткий срок вытеснили на провинциальных улочках советские машины. Это придало облику Бобруйска и бобруйчан европейскую респектабельность и ещё большую чванливость.
Особый разговор о рынках.
Если в Алма-Ате рынок считался местом по-восточному беспечным, где можно было в шутку сбить цену наполовину, то в Бобруйске рынок был местом абсолютно серьёзным, где торговаться следовало лишь в расчёте сбить цену на грошь.
Каждый раз попадая в базарную толчею, нам трудно было отделаться от мысли, что ровно половина города стоит по одну сторону прилавка, а вторая - по другую.
Эти наблюдения веселили нас.
В восторг приводили нас и магазины, где очереди - и в застое, и после него! - за хлебом, колбасой и водкой были непременным атрибутом. Мало того, что покупатели отдавали деньги, они должны были быть благодарными за возможность сделать покупки.
Очевидным достижением в области ценовой политики явилось то, что стоимость горилки, по сравнению с советскими временами, упала больше, чем на сто процентов, и почти на столько же - стоимость пива.
Да здравствует самое дешёвое в мире горячительное! Выкладывай полдоллара и получай свои пол-литра водки!
В какой же Бобруйск стремились безоглядно герои Ильфа и Петрова?
Какой Бобруйск вызывал "болезненные стенания" от невозможности попасть в него?
Мы "болезненно застонали" от обратного: от того, что попали в Бобруйск.
Произошло это, правда, спустя время…



…мы, как и в прежние наши гостевые наезды, жили в родительской квартире.
Нам, как и прежде, не было тесно. Мы, вроде бы, не досаждали своим присутствием родителям, родители не досаждали нам. Но разница была. Она заключалась в том, что в карманах у нас не лежали обратные билеты до Алма-Аты.
Сколько мы могли так просуществовать?
Наш непредсказуемый булька внёс ясность во все главные вопросы, остающиеся открытыми, и во все второстепенные, которые тяготили лишь исподволь.
Аякс для нас был проблемой всегда: и когда мы, по чистой случайности, купили его щенком за баснословные деньги; и когда он через месяц перегрыз в доме всё, что мог, и поставил перед необходимостью обновить всю мебель и прочие предметы нашего быта; и когда мы с удивлением обнаружили, что челюсти буля способны сжиматься с давлением в четырнадцать атмосфер и что собаку более драчливую найти трудно.
В Бобруйске Аякс нежданно-негаданно стал нешуточной проблемой для соседей родителей: как это так - такой зверь и живёт в квартире, как это так - этого злыдня в собачьей шкуре ежедневно выгуливают утром и вечером вблизи дома, где он устраивает себе туалет? Правда, при встрече с Аяксом, пробуксовывающем, как танк, на коротком поводке, соседи неизменно улыбались: какая интересная порода - ну, точь-в-точь, крысёнок! За глаза говорилось другое: когда-нибудь этот крысёнок сорвётся и всё живое передавит!
Отец - без какой бы то ни было задней мысли! - пересказал сплетни соседей во время рядового семейного ужина.
Через неделю мы переехали в домовладение, которое купили по случаю.
Второе пророчество, явившееся мне в виде поэтического экспромта в Алма-Ате ("Я дом построю с мезонином…"), свершилось?!
Вот он, ещё один момент истины!..



…больше мы не выгуливали Аякса.
Наш булька выгуливался сам, выскакивая из двери без всякого на то расписания и нарезая круги вокруг дома.
Количество комнат в доме позволяло нам вести себя также, как вела себя собака на дворе: блуждая по двум этажам, мы могли потеряться и не видеть друг друга подолгу. Наша "Лада-Самара" стояла в гараже (в самом настоящем!), расположенном под домом. В жизни у нас не было собственного гаража, а здесь мы имели такой бокс, в котором вполне уместилось бы и два автомобиля - ну, просто фантастика!
Первое время, спускаясь по лестнице в цокольный этаж, я испытывал странное чувство: неужели, это всё наше? Неужели, всё это не сон?
Да, это был не сон. Это было всё нашим: и дом с тёплыми туалетами и горячей водой в кранах, и гараж, и сад, и лужайка с качелями и мангалом для шашлыка. Не было, разве что, телефона.
Ну, и славно, что нет телефона, думал я. Не будет вечного алма-атинского перезвона днём и ночью, приводившего в бешенство Бэллу. Да и куда нам звонить в тихом и сонном Бобруйске? Мы прекрасно сможем обойтись и без телефона. И вообще - что, на телефоне свет клином сошёлся? Почему бы взамен телефона не попробовать довольствоваться всеми остальными преимуществами, которые таило в себе наше бобруйское приобретение?!
Площади "дома с мезонином" позволяли жить под одной крышей и нам, и родителям (как в Алма-Ате!). Места не то, чтобы хватило всем. Место ещё бы и осталось. Образовались, казалось бы, все условия для идиллии: отцы, дети, внуки - все вместе!
- Нет, - твёрдо сказала мама. - Старые с молодыми не живут! Старики должны жить отдельно.
Отец промолчал.
Мы с Бэллой не нашли аргументов для ответа. (Или не пытались найти?)
Мы умилялись новыми декорациями, вдруг образовавшимися в нашей жизни.
Мы умилялись маленькими открытиями в области местного краеведения (оказалось, что внучке А.С. Пушкина тоже довелось жить в Бобруйске, что её стараниями была открыта библиотека и это занятное архитектурное строение из дерева сохранилось до сих пор; оказалось, что бобруйская крепость на речке Березине остановила наступление наполеоновской армии; оказалось, что в бобруйской крепости размещался знаменитый "каменный мешок", где отбывали наказание самые отъявленные преступники России; оказалось, что современный драмтеатр построен на месте старого кладбища; и ещё многое, что оказалось…).
Впервые в жизни я мог позволить себе иметь кабинет с письменным столом и диваном, откуда не вылазил сутками, обложившись книгами и проводя большую часть времени в горизонтальном положении.
Диванное времяпровождение в Бобруйске стало для меня делом серьёзным и захватывающим.
На полу, вокруг дивана, вырастали причудливые башни и башенки из книг, которые я, как водится, не спешил возвращать на книжные полки и которые запрещал ставить на место жене и детям. Бэлла ворчала, что в кабинете скоро чёрт ногу сломает. Я не возражал - пусть ломает! Дети, наоборот - любовались книжными завалами вокруг дивана.
По воскресеньям мы завели традицию - устраивать на лужайке, рядом с домом, шашлыки, люля кебаб или кебаб чету с помидорами, болгарским перцем и красным вином.
- Вкусно! - Объявляли тоном приговора дети. - А почему, как раньше, к нам не приходят дядя Костя, дядя Боря?..
Такой простой, незатейливый вопрос: почему?
Бэлла делала вид, что не усматривала ничего особенного в реплике детей.
- Папа! - Топала ножкой Юля. - Почему?..
Вечером мы садились к телевизору и просматривали видеосъемки, сделанные в Алма-Ате: на экране возникали живые дядя Костя, дядя Боря…
Новые (местные!) дяди Бори и дяди Кости не образовывались. Несмотря ни на что.
Мы пытались оживить наши шашлыки приглашением в гости соседей, но на нас смотрели с подозрением и ссылались на занятость. Мы чувствовали себя последними идиотами. Не мудрено было зародиться сомнениям: а, может, таковы мы и есть на самом деле?
Мы зазывали на шашлыки, на чай, на сладости, приготовленные Бэллой, моих родителей. Однако и они ссылались на дела, на нездоровье, на нежелание мешать нам, молодым.
В сентябре Юля пошла во второй класс. Кристина продолжала играть с куклами, кроме того - она таскала за хвост и за уши флегматичного к детским шалостям Аякса и с трудом управлялась с другим Аяксом - тем, которого я подарил Бэлле на именины и от которого Бэлла (когда-то давным-давно!) пришла в состояние лёгкого умопомрачения.
Родители, наведываясь к нам (не реже и не чаще одного раза в месяц) смотрели на меня, на Бэллу, на внучек, на наш собаче-кошачий зверинец и не понимали, как мы живём и чем мы живём. Ощущение нескончаемого праздника в нашем существовании (который Борька предрёк 10 ноября 1982-го!) пугало их. И в то же время - ни отец, ни мать не обмолвились о своих страхах ни единым намёком.
Наш кот охотился в окрестных садах и регулярно дрался (о чём свидетельствовали бесчисленные шрамы на морде, на шее, на спине).
Наш булька резвился на территории, огороженной забором. Его энергии, силе и подвижности можно было позавидовать.
После одной из прогулок Аякс-младший не вернулся. Я не обнаружил его ни в саду, ни за пределами сада. Он пропал. Пропал бесследно. Как испарился. Была собака и не стало собаки. Раньше, если он вырывался на волю, то тут же устраивал драку, задирал первую попавшуюся собаку, до смерти пугал случайных прохожих, а здесь - исчез бесшумно.
Из двух Аяксов у нас остался один Аякс…



…за то время, пока наш булька был членом нашей семьи, в какие только переделки он не попадал!
Мы вспоминали, как Аякс забавно и недовольно чихал, ударяясь со всего маху мордой об пол, когда Бэлла прикуривала сигарету (он не любил, не переносил дыма).
Мы вспоминали, как Аякс любил сиживать на подоконнике в алма-атинской квартире, глазея по сторонам, и на голове у него фалдами лежала тюль, а дети во дворе показывали пальцем и кричали: "Невеста-невеста-невеста!"
Нам стало не хватать нашей вечной проблемы.
Особенно часто мы просматривали ту из видеокассет, на которой была заснята наша экзотическая вылазка в горы: вот Аякс идёт на поводке, потому что последнюю деревушку мы только-только прошли; вот, через километра три, Бэлла отпустила буля с поводка и он унёсся вперёд, рассекая грудью полуметровую нетоптанную траву; вот он довольный возвратился назад; вот он прыгнул на Юлю, приглашая её к игре, и свалил её с ног; вот он опять сорвался и убежал в сторону от тропы; вот его долго нет и Бэлла сказала в камеру, что наш буль наверняка попал в какую-нибудь историю, я ответил, что мы поднялись достаточно высоко, чтобы он мог встретиться с человеком, что волноваться нечего; вот мы вышли на поляну и увидели стадо домашних быков, а в шею вожака вгрызался наш Аякс, быки кружили вокруг, норовя поддеть собаку на рога, но буль увёртывался и продолжал вгрызаться в бычью шею; бык - в крови, Аякс - в бычьей крови; вот я передал камеру Бэлле и побежал, чтобы попытаться оторвать собаку от быка; вот я поднимаю Аякса за задние ноги вверх, лишая опоры, и отрываю его, и тут же, вместе с ним, бросаюсь через горную речушку к большим камням на противоположном берегу, прячусь за одним из них, Аякс вырывается из рук, быки преследуют нас, они бегут к камню, за которым спрятались мы; вот уже всё стадо забрело в воду и с угрозой мычит; следующий кадр - стадо быков по воде уходит вниз по речушке; Аякс - на поводке; следующий кадр - наш лагерь, наша палатка, наш костёр; Бэлла режет мясо для шашлыка, Юля говорит в камеру, что ей надоели эти противные горы и она, немедля ни секунды, отправляется домой, а мы - как хотим; рядом носится Аякс: покружившись под ногами, он начинает нарезать круги вокруг лагеря; Бэлла и Юля едят подгоревшее на огне мясо и возмущаются в камеру, что это я не доглядел, что это - моя вина; потом наступает ночь, она обрушивается мгновенно: как только солнце опускается за горы - наступает кромешная тьма; в кадре - догорающий костёр, Бэлла сидит на пеньке, у неё на руках спит Юлька; Аякс постоянно появляется в кадре и постоянно исчезает - он охраняет наш лагерь; потом я пытаюсь снимать звёзды, небо - фиолетовое, низкое, летнее…
Живого Аякса мы теперь видели только на экране телевизора. Как и дядю Костю с дядей Борей…



…причудливые пирамиды из книг на полу в кабинете причудливо меняли свои конфигурации.
Время шло.
С момента нашего приезда в Белоруссию минул год.
Я выбросил костыли и попробовал передвигаться без их помощи, процесс выздоровления протекал в соответствии с прогнозами врачей.
Потом минул ещё один год.
За диваном выстроилась целая батарея пустых бутылок из под "бобруйского джина" (этот напиток, по моему, был лучшим из того, что продавалось в вино-водочных отделах местных магазинов, скудный ассортимент которых не оставлял возможности для выбора).
Я прямо из горлышка отхлёбывал джин и брал в руки первую попавшуюся книгу. За чтением меня одолевала зевота, меня клонило ко сну. Я проваливался в сон, как в бездну (минут на десять-двадцать), и так же мгновенно просыпался, и вновь, как ни в чем не бывало, принимался за чтение.
Подобное дневное медитирование стало привычной составляющей каждого дня. И привычной составляющей моих медитаций стало повторяющееся из раза в раз одно и то же видение археологической направленности.
С чего это вдруг меня стали интересовать археологические мотивы? С чем-с чем, а вот с раскопками, с тысячелетней давностью черепками и осколками я никогда не имел дела…




…мне снился песок, который был кругом, до самого горизонта, сколько хватало глаз.
Я ощущал песок на зубах, в уголках глаз, в волосах, под одеждой, в обуви.
Песок был везде.
Было нестерпимо жарко, воздух раскалён донельзя, прямо-таки - адово пекло.
Ни белые хлопчатобумажные шорты, рубашки, панамы, в которые были одеты археологи, ни тень походных палаток, ни мощные вентиляторы - ничто не спасало от жары, от духоты.
Рабочие, как муравьи, копошились неподалёку от лагеря - кто с лопатами, кто со скребками. Кто с кисточками. Время от времени они находили какие-то фарфоровые осколки, металлические предметы, похожие на женские украшения, человеческие кости, звериные кости. Находки укладывали в ящики. Ящики тут же заколачивали, складируя их один на другой рядом с палатками.
Раскопки продолжались изо дня в день.
- Что мы ищем? - Изредка спрашивали рабочие, заглядывая мне в лицо.
Я старался смотреть в сторону, чтобы не видеть этих вопрошающих глаз рабочих.
Я объяснял им что-то, намекал на уникальность самого факта раскопок, намекал в шутку, что все мы ещё попадём в историю.
На самом деле - я сам не знал, что мы ищем.
Я брал в руки лопату и направлялся не к тому месту, где шли основные раскопки, а углублялся в противоположном напрвлении, в пустыню.
Ноги вязли в горячем песке. Казалось, что идёшь по раскалённым углям. По лицу хлестали горячие песчинки. Я останавливался: может, здесь попробовать копать?
Я принимался копать. И копал долго, копал целую вечность. И под лопатой был только песок.
Смертельная усталость была единственной наградой за каторжный труд.
И сколько же можно тешить себя иллюзиями, если никто толком не знает, что мы все, как одержимые, ищем?..
Я говорил себе: "Всё! Хватит! Довольно!" И с отвращением выбрасывал лопату на самое дно канавы, которую успел к тому времени прокапать. Лопата издавала металлический звук и отскакивала в сторону - неужели ей что-то помешало воткнуться в песок? Что помешало?
Я, ощущая каждой клеткой своего тела, что силы покидают меня, начинал руками разгребать горячий песок в том месте, где ударилась лопата.
Через какое-то время я обнаруживал тяжелый по весу предмет, очищал его - это оказывались огромных размеров серебряные карманные часы.
Я внимательно рассматривал крышку часов с витиеватой монограммой из нескольких букв, где чётко читалась первая славянская "М".
Я заворожено смотрел на часы и ничего не мог понять.
Механизм, заключённый внутри корпуса, издавал громко: тик-так, тик-так, тик-так…
По краям канавы уже стояли рабочие.
Они, сверху, кричали мне:
- Вот это находка!
- Вот это да!..
- Вещица нашла своего хозяина!..
Почему хозяина?
Как я мог быть хозяином какой-то железяки, пролежащей неизвестно сколько времени в песке?
Я вопросительно смотрел на часы и не мог найти объяснений: почему они идут и почему они тикают?
Люди вокруг кричали:
- Вот это находка!..
- Вот это да!..
Я открывал крышку часов и видел циферблат, украшенный драгоценными камешками. Чего-то не хватало на этом циферблате, чего-то очень важного. Чего?
В конце концов, я понимал, что не хватало на циферблате пустяка: обыкновенных стрелок – длинной секундной, средней минутной, короткой часовой.
Механизм, заключённый в серебряный корпус, продолжал отстукивать: тик-так, тик-так, тик-так…
Я просыпался и, припоминая своё видение, не удивлялся, что это уже было и вчера, и позавчера, поза-позавчера…
Я отхлёбывал джина и опять принимался за чтение.
Если количество глотков превышало десять, строчки начинали плыть перед глазами, одну и ту же страницу я мог перечитывать и раз, и два, и десять раз, тщетно пытаясь понять, о чём идёт речь. И тогда следовал двенадцатый и тринадцатый глоток джина и я отправлялся в своеобразное путешествие (теперь - наяву) - путешествие "по волнам моей памяти" (в семидесятых годах был такой суперпопулярный альбом суперпопулярного тогда композитора Тухманова под названием "По волнам моей памяти"). Не хватало, разве что, музыкального сопровождения.
Перед глазами проплывали события из детства, студенчества, всякие пикантные эпизоды из взрослой жизни.
Таким образом, джин заменял мне и вокзал, и перрон, и поезд с вагончиками.
Иногда мне нужны были попутчики (то есть - собутыльники, по выражению жены) и я не мечтал, что рядом должны оказаться непременно Костя или Борька, я согласился бы на любую другую, стихийно-возникшую, компанию.
Всё чаще и чаще мне не нужен был никто.
Тогда Бэлла безаппеляционно заявляла, что я - домашний алкаш!
Она говорила о домашнем алкашестве, когда была в хорошем расположении духа. И это звучало мягко, полушутливо.
Бэлла знала, что глоток-другой джина для меня - это всего лишь способ передвижения в пространстве, способ передвижения во времени. Ну, какой же я после этого алкаш?
Я отправлялся в прошлое и прошлое представлялось мне чем-то иллюзорным, лишённым какой бы то ни было связи с реальностью.
И вообще - было ли это прошлое?..



…иногда казалось - время (для меня, для нас!) остановилось!
Часы тикают, отсчитывая секунды, минуты, часы, а вот стрелок-то на циферблате - нет!..



…что было в настоящем?
В настоящем был… диван - квинтэссенция нашего бобруйского существования.
Диван, впрочем, я покидал время от времени, чтобы … вскоре вновь вернуться в его объятия.
Первый раз я покинул диван, чтобы отправиться на собеседование.
Местному кабельному телевидению, находящемуся в стадии становления, требовался профи в области СМИ. (Ну, а я - чем не профи?!) Кроме того - в Бобруйске открывался корпункт Белорусского ТВ.
- Это - твоё, - сказала Бэлла. - Дерзай!
Дерзать, увы, пришлось недолго.
И на кабельном ТВ, и в корпункте мне, со скорбной брезгливостью, пояснили, что кандидатам на вакансии, для начала, надо бы иметь белорусское гражданство и "размовлять" на туземном наречии.
Бэлла внимательно выслушала мой рассказ и ушла на кухню готовить обед.
No comments*!
Следующий раз поводом для отлучки от диванного времяпровождения стала причина - казалось бы! - более прозаичная. Большой человек в масштабах Бобруйска предложил не киснуть зазря ("Спасение утопающих - дело самих утопающих!"), а заработать вполне реальные деньги, коль "знакомых у нас в разных городах и весях России - видимо-невидимо". Требовалось "смоделировать" (родное для меня словечко!) реализацию мебели, производимую в Республике Беларусь. И всего-то.
- Вся мебель РБ в наших руках! - Победоносно сообщил мне наш новый бобруйский благодетель. - Осталось дело за малым!
Особенного восторга, правда, это деловое предложение не произвело. Что-то мешало мне поверить в реальность проекта, возникшего из ничего.
- Ты скептик! - С раздражением, с подчёркнутым раздражением сказала жена. - Нельзя - неужели не ясно? - жить с мыслью, что всё плохо!
Я согласился: да, любая мысль материальна. Но кто сказал, что всё плохо? Я этого не говорил. Мир таков, каков он есть.
В глазах Бэллы была усталость. На губах - подобие улыбки.
Вымолви я ещё хоть полслова и разразился бы скандал.
Я промолчал.
И жена сделал вид, что ничего не произошло.
С Бэллой мы прокатились до Калуги, где жили небольшой колонией алма-атинцы и содержали, в частности, сеть мебельных магазинов. На недостаток ассортимента они не жаловались ("С каждым днём всё больше продавцов, чем покупателей!"), но от сотрудничества не отказались ("Тут уж хочешь-не хочешь, а помогать придётся - общее прошлое обязывает!").
Никак не меньше месяца ушло на согласование по ценам, по сертификатам, по объемам и срокам поставок и, наконец, вся схема была готова. Здесь-то и обнаружилась прореха - наш бобруйский благодетель стал оттягивать отправку мебели с недели на неделю…
Ещё через месяц выяснилось, что весь проект - не более, чем мыльный пузырь: никакой мебели "в руках" большого, в масштабах Бобруйска, человека не было. Что было? Было только гипертрофированное желание заявить о себе, как о бизнес-бомонде.
Вышло так, что поспешил человек с обещаниями, сболтнул сгоряча лишнего, а я и уши развесил.
Глупо, бездарно, обидно.
Калужские "алма-атинцы" без обиды посмеялись: "Не бери, Макс, в голову!.. Перебирайся в Калугу…"
Бэлла внимательно выслушала мой пересказ телефонного разговора с Калугой и ушла на кухню готовить обед.
No comments*!
Диван вновь принял меня в свои объятия.
______________
*Без комментариев (анг.)

Незаметно отдых лечебный превратился в отдых вынужденный.
Каждый новый день всё больше укреплял нас в мысли: чтобы жить в Бобруйске, надо родиться в Бобруйске!
Оказывалось - ничегошеньки мы не могли.
Мы не могли работать на кого-либо. Мы не могли открыть собственное дело ("Вы - не "громадзяне" РБ!"). Мы, вообще, не могли никак планировать свои действия (свою жизнь, наконец!).
А что мы могли?
Мы могли есть, пить, спать! Всё! И не больше!
Бобруйск стал представляться не чем иным, как местом (добровольной!) ссылки.
В.И. Даль толкует слово "ссылка", как отправление на жительство против воли, в наказание.
За что, за какие грехи были наказаны Бобруйском мы?
Самоё время вспомнить о моей страсти к шахматам!
Куда же подевалась моя хвалёная способность моделировать будущее на пять-шесть ходов вперёд?
Почему, в конце концов, инстинкт самосохранения никак не отреагировал на опасность: осторожно, впереди - пропасть! Почему?.. Настоящее-то узнавание Белоруссии состоялось давным-давно. Ещё тогда, когда мы жили в Алма-Ате и не о каких переездах не помышляли…



…в очередной отпуск, который проводили в гостях у родителей, меня осенило: чем плох тихий, умиротворённый Бобруйск для потенциальных мигрантов-русскоязычных из Казахстана? (Это было где-то в конце 80-х – начале 90-х.)
Цены на бобруйское жильё в строящихся микрорайонах были смехотворными, а строительство было заморожено из-за отсутствия денег. Идея заключалась в следующем: наша компания из Алма-Аты финансирует строительство, а администрация города отдаёт нам часть квартир для продажи алма-атинцам. И Бобруйску хорошо, и нам. Комбинация, как в шахматах, была проста и прагматична донельзя.
Оставалось сделать практические передвижения фигур на доске из 64 черно-белых клеток.
К зампреду Бобруйска по капстроительству оказалось пробиться труднее, чем, если бы я имел целью поговорить с Предсовмина Казахстана. Другая республика - другие правила игры, другие нравы! Я был для Бобруйска человеком с улицы, я был человеком по имени НИКТО. Тем не менее, к зампреду я попал.
Чрезмерно серьёзный и чрезмерно важный мужчина неопределённого возраста, командующий в городе всем жильём ("…и - жульём!" - не преминул бы поправить Костя), выслушал моё предложение, ни разу не перебив, не шелохнувшись и не моргнув глазом. Я вообще стал сомневаться, что меня слышат и видят.
Я чуть не подскочил на месте, когда мой молчаливый собеседник вдруг монотонно сообщил, что им чужие деньги не нужны, а долгострой - это их долгострой, их собственный и ничей другой!
Дальше молчанка продолжалась: он стеклянными глазами смотрел на меня, я - на него.
Я думал, как бы я поступил на его месте с человеком по имени НИКТО? Я, наверное, деликатно намекнул бы заезжему прожектёру, что не помешало бы документально подтвердить его платёжеспособность. Я, наверное, смекнул бы, что выгода Бобруйску от разморозки долгостроя очевидна, что Бобруйск здесь не рискует ничем…
Я легкомысленно тешил себя мыслью, что безвыходных положений не бывает. И зря.
Тем временем, я обстоятельно доложил (зачем?) о своей алма-атинской компании, о её горизонтах и её возможностях, рассказал об Алма-Ате и о том, что коренного населения до перестройки, то есть - до 1985-го, в республике было всего лишь 36 процентов; что казахская нация разбита на три родоплеменные объединения - жузы (младший, средний, старший); что эпидемия под названием "мания величия" являет собой зрелище печальное; что скоро в Средней Азии люди снимутся с места и потянутся кто куда; что История вновь пропустит через мясорубку переездов и переселений тясячи людей; что какую-то часть белорусской диаспоры,, с руководителями которой я знаком лично, постигнет та же участь…
Мой собеседник по-прежнему молча слушал меня. Его чрезмерная внимательность действовала убийственно. И сомнений быть не могло - ему глубоко начхать на всё, о чём я говорил, ему было бы глубоко начхать, если бы перед ним сидел сам Генри Форд в обнимку с Саввой Морозовым, не то, что я. Любопытно: а на что ему было не начхать? Наверное, его чрезвычайно интересовало: когда же наконец иссякнет моё красноречие? Хотя… он готов был слушать ещё и ещё.
Прощались мы также протокольно, как и знакомились.
- Заходите, когда будете в наших краях, ещё, - сказал он напоследок и тут же уткнулся в бумаги.
No comments!
Таким вот образом, моя идея и погибла в объятиях чрезмерно важного, серьёзного и внимательного зампреда.
Как я мог забыть о столь пикантном прецеденте, когда мы только подумывали отправиться в Белоруссию?
А я и не забывал!
Больше того - когда мы, два года назад, подъезжали к границе РБ я, чуть ли не в мельчайших подробностях, живописал Бэлле об этом.
Она заразительно хохотала. Она веселилась от души и всё повторяла и повторяла, что такого быть не может.
Вероятно - всё объясняется тем, что мы ехали в Бобруйск подлечиться, а не жить.
Вот и подлечились!..



…в редкие минуты, когда дремота отступала, я выискивал среди книжных завалов вокруг дивана томик "Золотого телёнка" и голосом Левитана зачитывал:
- При слове "Бобруйск" собрание болезненно застонало. Все соглашались ехать в Бобруйск хоть сейчас. Бобруйск считался прекрасным, высококультурным местом…"
Бэлла смотрела на меня с недоумением, считая иронию на этот счёт вульгарной, неумной.
Наша жизнь стала представляться не иначе, как пустой и случайной (что, впрочем, нисколько не заботило и не раздражало!).
- Ты бы уж лучше, - с угрозой говорила жена, - продал наш "курятник" в этом "прекрасном, высококультурном месте".
Отличная мысль! Только что - кому его продать?
Объявлений о продаже нашей недвижимой собственности в местных газетах вышло не счесть. А дело ни с места.
Наш "курятник", площадью больше ста квадратов, не стыдно было показывать людям. Да и охотников купить - хоть отбавляй. Однако охотники эти (как, впрочем, и вся ситуация с недвижимостью в "прекрасном, высококультурном месте"!) приводили нас - поначалу! - в шок, позже - в бешенство…



…шлейф революционных преобразований, начавшихся в революционном 1985-ом, накрыл и Бобруйск.
Особенно горбачёвская перестройка растревожила местную еврейскую диаспору: кованая дверца позолоченной клетки под названием "Союз ССР" приотворилась и народ засуетился, народ пришёл в движение, народ неожиданно открыл лучшую для себя долю в иных просторах, в иных широтах, в иных измерениях.
Понятие "Родина" в одночасье трансформировалось и наполнилось волнующе-новым содержанием…
(Борька не упустил случая, чтобы не покуражиться на этот счёт: "…воочию наблюдать броуновское движение человеческих тел в пространстве - что может быть любопытнее?!
Вероятно, момент истины для нашего поколения в том и состоит, чтобы испить сию чашу до дна.?!
Макс, мы все - нарокоши, хватившие лишку свободы!.. А передозировка (как, впрочем, и иллюзия передозировки) - всегда плохо…"
Вот так: не в бровь, а в глаз.
Это называется: за что боролись, на то и напоролись!)
Выезд бобруйских евреев перевернул ценовую политику продаж недвижимости в городе с ног на голову.
Продавцов было сотни, количество покупателей осталось прежним - вокруг нуля. Это привело к удивительнейшим метаморфозам.
Когда визы, загранпаспорта и билеты на руках, а вожделённый Израиль уже распахнул очередному репатрианту свои горячие объятия, не каждый решится переносить отъезд на неизвестный срок, с тем, чтобы продолжать продавать свои недвижимые владения, которые с собой (ну, никак!) не заберёшь. Поэтому добротные частные домишки и респектабельные квартирки приобретались новыми хозяевами по дичайшим ценам: если стартовая цена, скажем, была сто рублей, то продажная могла упасть до двадцати-тридцати рублям.
К ситуации привыкли молниеносно.
Кто откажется упустить лакомый кусочек фактически задаром?
Все эти обстоятельства влияли на продажу и "нашего курятника", несмотря на то, что массовый отток в земли обетованные, как будто бы, уже закончился.
Однако… кто раньше прохлопал ушами, теперь бдительности не теряли.
Каждый продающийся дом, каждая продающаяся квартира стали потенциальной добычей для тех, для кого размеры позолоченой клетки расширились лишь до границ Бобруйска.
Новоиспечённые охотники бродили от одного продающегося объекта к другому, выслеживая и обнюхивая будущие жертвы. Если билетики у отъезжающих на ПМЖ через месяц, то и торг состоится не раньше: никуда они, еврейские морды, не денутся; кто условия будет диктовать - ещё посмотрим!
Слаб человек! До безобразия слаб!
Я предложил жене:
- Надо краской написать на фасаде: "В Израиль не уезжаем!"
Бэлла злилась. И выразительно крутила пальцем у виска.
А псевдопокупатели всё шли и шли. Шли непрерывным потоком.
- Как делишки? Уезжаем?- Интересовались они участливо. - Жильё… Что сказать? - Размышляли они вслух, - жильё ничего себе! И участочек ничего! И центр города, и всё такое…
Понахваливают-понахваливают "наш курятник" и уходят.
Через недельку-другую опять с расспросами:
- Не продали?.. Ах, купцов нет?..
И ещё через недельку:
- Это опять мы! Не забыли?
На лицах - скорбь, уныние, печаль.
Теперь нам - снисходительно! - предлагали сумму, которая не тянула и на четверть тех денег, которые мы, в своё время, отдали за "наш курятник" при покупке.
Актёры!
Были моменты, когда я начинал понимать - с моей головой творится что-то неладное.
Недвижимость - она и в Африке недвижимость. Это, вроде бы, не бананы. Это не продукт, который вдруг начинает портиться и его в пожарном порядке уценивают, спасая от мусорного бака.
Тем более - мы вовсе не рассчитывали превращать нашу продажу в извлечение прибыли. Мы рассчитывали поскорее избавиться от наших апартаментов и тут же забыть об их существовании.
Мы даже не рассчитывали получить всю сумму, которую отдали при покупке. Мы согласны были на торг, на любой компромисс - лишь бы тот час закончить всё.
Мы ухищрялись, мы экспериментировали, как могли: снижали стартовую цену и тут же получали сюрприз - покупатели мгновенно реагировали, снижая ещё ниже сумму своих встречных предложений.
Это была тупиковая ситуация.
Я думал: а что произойдёт, если мы будем отдавать "наш курятник" за так? Нам, небось, придётся ещё и доплатить?
Я понял, что скоропортящийся продукт - не недвижимость.
Скоропортящийся продукт - мы!
Это нам давали время, чтобы мы дозрели.
Я изменил тактику. Я стал встречать посетителей у калитки. Я задавал простой вопрос:
- А как у вас насчёт денег?
Эффект был потрясающим - точь-в-точь, как в финале гоголевского "Ревизора": "Произнесённые слова поражают как громом всех. Звук изумления единодушно излетает из дамских уст; вся группа, вдруг переменивши положение, остаётся а окаменении… у самого края сцены, Бобчинский и Добчинский с устремившимися движениями рук друг к другу, разинутыми ртами и выпученными друг на друга глазами. Прочие гости остаются столбами. Почти полторы минуты окаменевшая группа сохраняет такое положение. Занавес опускается."
А дальше происходило следующее - наши назойливые посетители, тщетно подавляя рвущееся наружу негодование, разворачивались и, ни слова не говоря, исчезали.
No comments!
От спеси и невозмутимости "покупателей" оставался пшик.
Долой актёрство!
Наша продажа могла затянуться на срок непредвиденный и непрогнозируемый.
Нас переполняло новое, неведомое ранее ощущение страха. Страха от собственной беспомощности.
Я неделями не поднимался с дивана.
Не было сил шевельнуть ни рукой, ни ногой, ни оторвать голову от подушки.
Бэлла посылала детей узнать, чем занимается папа.
Кристинка вбегала в мой кабинет-берлогу, секунду смотрела на меня, анализируя ситуацию, и убегала. Маме она неизменно докладывала одно и то же - папа думает! Думает - значило, что находится в горизонтальном положении.
Классически-привычная картинка: папа и диван.
Нет, я не спал. Наверное, какие-то невероятные мысли и блуждали в моей чумной голове. Не отрицаю.
Дверцы клетки под названием "Бобруйск" (клетки, которая, казалось, распахнутой настежь!) автоматически захлопнулась, лязгнув задвижками.
Разве что-либо могло зависеть от наших усилий?
Ровным счётом, ничего не могло зависеть!
Нам ничего другого и не оставалось, как довольствоваться суррогатом биологического существования: есть, пить, спать.
Я стал напоминать самому себе пациента реанимационной палаты - пациента, находящегося в пограничном состоянии, который пока ещё и не помер, но ещё и не дал никаких оснований надеяться, что когда-нибудь придет в себя…



…мои родители с весны до поздней осени пропадали на своих загородных шести сотках, выращивая огурчики, помидорчики, укропчик и прочую зелень.
Изо дня в день: прополка-поливка, поливка-прополка.
В Бобруйске они бывали наездами: подкупят кое-каких продуктов, примут ванну, оплатят квитанции за квартиру и назад. Ездить чаще - далековато, в один конец - тридцать вёрст.
- Бензин нынче дорог! - Угрюмо и с упрёком, непонятно кому предназначавшимся, пояснил отец. - Не советские-то времена на дворе!
Я предлагал им бросить свои земельные владения. А если уж руки тоскуют по грядкам, то пусть разобьют свои грядки не где-то за тридевять земель, а на нашем участке места не то, что хватит, а дай Бог, хоть часть наших прикоттеджных угодий засадить.
- Нет, сынок, - говорила тихо мать. В лице её была и грусть, и решительность. - Это пусть Бэлла здесь командует. Она - хозяйка!.. Когда две хозяйки, это - не дело…
- Почему не дело? - Допытывался я.
- А старые, сынок, с молодыми не живут, - говорила она.
Вот и весь сказ.
- Это чьи родители? - Спрашивала Бэлла. И сама отвечала, - твои! Так кто же, как не ты, должен знать, почему они поступают так и не поступают иначе?
Ну, просто гениальное умозаключение!
Что ж, вот нашлась ещё одна отличная тема для моих диванных размышлений.
Я обозначил её так: кому, как не мне, знать людей, которые меня родили, вынянчили, поставили на ноги?..



…из ясельно-детсадовского прошлого самые яркие впечатления - бесспорно! - оставила отцовская рыбалка.
Другие вспомнившиеся эпизоды с родителями связаны никак не были.
Зато школьные времена память зафиксировала отчётливо: в деталях, в подробностях, в картинках.
Где бы мы ни жили, будь-то Омск, Легница, Житомир или Алма-Ата (обычная кочевая жизнь семей военных!), у меня всегда была отдельная комната. Отдельная комната, как самостоятельная планета, имеющая собственную орбиту и прочие параметры в космическом измерении. В ее пределах проходила только моя жизнь и никто в неё не вторгался. Общение с отцом, с матерью происходило за обедом, за ужином, но никогда - в моей комнате. Проблемы родительского, всеобъемлющего, целенаправленного воспитания никак меня не коснулись. Так сложилось. У нас в семье, к примеру, никогда не существовало практики совместного (с отцом или с мамой) выполнения домашних школьных заданий. Педогоги-психологи, в данном случае, сказали бы: "Упустили ребёнка! Упус-ти-ли!" Отец был полностью поглощен службой, мать - домашними хлопотами. Проблемы мои и проблемы родителей не пересекались никогда. Мы шли по жизни - будто бы! - параллельными путями.
В алма-атинские времена я мог не видеть родителей сутками. Утром я уходил в университет на лекции, когда дома уже никого не было, а возвращался, когда все спали. Наши жизненные циклы были сдвинуты настолько, что никогда не совпадали. И кому (или - каким обстоятельствам) это можно поставить в вину? Родителям? Безусловно, нет. Их внимания мне всегда было достаточно. Тогда, может быть, мне? И здесь ответ, аналогичный предыдущему. Тогда, может быть, астрологии, роковому расположению планет?..
Так вопрос («кому, как не мне знать людей, которые меня родили?») и остался открытым…



…похоже - родители терзались теми же проблемами, что и я.
Они удивлённо смотрели на меня, на моё семейство - так, как смотрятся в зеркало! - предполагая, по-видимому, увидеть в нас что-то, пусть отдалённо, но напоминающее их самих.
Никаких сокровенных сходств им, кажется, так и не удалось обнаружить.
Неужели для того, чтобы они (да и мы - тоже) смогли уяснить это печальное обстоятельство, нам следовало приехать и поселиться в Бобруйске?..



…отец, сам до мозга костей военный, видел меня не иначе, как в офицерском мундире. И это в худшем случае.
В лучшем случае - в генеральском.
Я рос и родители были уверены - сын пойдёт по стопам отца, деда, прадеда, прапрадеда.
Сын вырос и оборвал профессиональную династию.
Прелести военной карьеры не были увидены мной.
(Note bene: ни одного разговора об этих прелестях с отцом ни в моём детстве, ни в моей юности не состоялось.)
Должны были сработать гены?
Гены не сработали…



- …перестройка проклятая! Всё перевернула с ног на голову! - В сердцах выдохнул отец.
Он ремонтировал свой старенький автомобиль, лежал под ним с перепачканными руками.
Я лежал рядом и помогал ему крутить гайки.
Я видел - настоящее (то, что происходит в реальном времени) никак не давало ему покоя, а вот прошлое - приятно волновало душу и представлялось не иначе, как… раем земным, да-да, настоящим раем!
Среди городов, где служил отец, не было лучших или худших. Жизнь в каждом из них оставила свой след: более светлый или менее светлый.
- Служили и горя не знали, - проворчал отец.
Гайка на выхлопной трубе прикипела, сдвинуть её с места не представлялось никакой возможности.
Особенным городом среди других была - всё-таки! - Легница.
"Хоть курица - не птица, а Польша - не заграница!"- Любил повторять отец.
Легница в его памяти ассоциировалась только со светлым.
Магазины и магазинчики, несмотря на коммунистический режим, изобиловали всякой всячиной. Офицеры - тайком! - не упускали случая, чтобы раз в неделю, не отметиться в местном полулегальном стриптиз-баре. И вообще… вся легницкая русская колония образовывала некий живой, здоровый организм, для которого были созданы все условия: временное, но - комфортное жильё, обставленное несоветской мебелью из КЭЧи, приличное двойное жалование - в злотых и в рублях, экспортные, из Союза, продукты питания, по-армейски чётко распланированный отдых (одно-двухдневные поездки по заповедным, историческим местам старой Польши, кинолекционный зал (рядом со штабом СГВ), куда приезжали и актёры, и космонавты, и прочие знаменитости; а в т.н. Зелёном театре крутили избранное из отечественного и мирового кино, и вместо крыши было звёздное небо…).
Нашей семье достался небольшой, двухэтажный, как на картинках в иллюстрированных журналах, домик немецкой постройки под красной черепичной крышей - эдакий эталон западного благополучия! - с гаражиком, с плодоносящим садом, с цветочными клумбами, разбитыми не абы где и не абы как, а в строгом соответствии с генеральным замыслом архитектора. Комнаты в нашем домике были обставлены старой, но добротной немецкой мебелью (до Второй Мировой Легница находилась на территории Германии).
Мы жили - так нам казалось! - закрытой от внешнего мира колонией (территория военного городка, охраняемая и патрулируемая круглосуточно, представляла собой правильный геометрический квадрат, поэтому и мы, и поляки называли это место просто - "квадрат", и всё было ясно, о чём - речь). С другой стороны, мы жили - явное противоречие! - свободной жизнью людей, не обременённых никакими рутинными заботами и проблемами.
Легница представлялась родителям чуть ли не единственным на планете средоточием света, тепла и добра. И все эти блага - хоть и временно! - были предоставлены нам исключительно по причине того, что отец служил здесь. Следовательно, могут ли быть отделимы, одно от другого, такие понятия, как "армия" и "простой человеческий и житейский быт"?
И ещё! Если мои старики вспоминали о Легнице, непременный восторг - как впервые! - вызывало то обстоятельство, как немцы мудрёно сумели засадить деревьями, кустарниками, цветами те пространства, которые окружали жилые (как наш домик!) и нежилые постройки, а также - дороги и переулки. С весны и до поздней осени Легница была «в цвету». Заканчивалось цветение одних растений и начиналось цветение других. И всегда доминировала какая-то одна цветовая гамма.
Легницкая жизнь, по рассуждениям моих стариков, просто не могла восприниматься в чёрно-белых тонах, потому что не было и не могло быть предпосылок к тому.
Мои старики никогда не были сентиментальными нытиками и наивными романтиками, однако, если представлялся случай, они не упускали возможности живописать, к примеру, тот сквер, разбитый перед легницким Домом офицеров (он, возможно, сейчас уже и не существует), который в те времена утопал в магнолиях - экзотических для нас, русских, деревьях с невероятно большими, похожими на восковые, розово-белыми цветами, источавшими приторный сладковатый запах. Местные власти строго-настрого запрещали полякам приближаться к магнолиям. За сломанные ветки с цветами можно было схлопотать сумасшедший штраф. Но русские - не поляки!
Как-то, молодые лейтенантики, находящиеся вне службы, естественно, под шафе, наломали магнолий для своих милых жён, а на утро насилу пришли в себя: страшная головная боль, помутнённое сознание наблюдалось у всех домашних. Оказалось, что магнолиями ни в коем случае нельзя украшать жилые комнаты, тем более - спальни. В ночное время они, поглощая кислород, выделяют чуть ли не яд!
Вот такая байка!
Легница, магнолии, помутнённое сознание…
- Перестройка проклятая!.. - Снова в сердцах выдохнул отец.
Гайка на хомуте выхлопной трубы не поддавалась. Значит, прикипела намертво. Решено было срезать её ножовкой по металлу.
Отец, мать не то, что не допускали даже мысли об иной карьере для меня, кроме армейской. Отец, мать, наверное, были убеждены, что жизнь ребёнка в разных военных городках - лучший аргумент при выборе будущего.
Однако я, сын своих родителей, ни офицером, ни, тем более, генералом не стал…
Отец, не отвлекаясь от выхлопной трубы, задал мне - как бы между прочим! -вопрос:
- Сынок! А случись всё иначе, в каком ты б сейчас чине был?.. А?
Я, в свою очередь, не отвлекаясь от выхлопной трубы - как бы между прочим! - ответил в тон:
- Ну, думаю… ходил бы… в папахе!
Я не ушёл от ответа.
Отец воспринял сказанное, как иронию.
Хомут развалился на две части. Выхлопная, наконец, была отделена от креплений на днище машины.
- У-у…- Выругался отец. - Перестройка проклятая…



…мать, как-то, расплакалась:
- Вот вы распродадитесь и уедите. И останемся мы одни-одинёшеньки, никому не нужные старики…
Разговор происходил в родительской квартире.
Мы с Бэллой стояли в прихожей и собирались уходить.
Мать выглядела плохо. Несколько ночей не спала. Пила таблетки горстями, таблетки не помогали.
Она сказала:
- Вот вы уедите и… всё!
Я ответил так, как говорил миллион раз:
- Давайте уедем вместе.
- Да-да…- Уже спокойнее сказала она и, привалившись к стене, стала сползать вниз.
Глаза её закатились. Она была в обмороке.
Мы едва успели подхватить её, чтобы она не упала.
Врач "скорой" сказал, что всё это результат бессонницы. Не спать столько дней! Да здесь всё, что угодно могло произойти: и инфаркт, и инсульт.
Когда мама пришла в себя, я спросил:
- Ты помнишь, что произошло?
Она ответила:
- Нет, сынок. Ничего не помню.
А если бы в тот момент никого не оказалось бы рядом? Она свалилась бы в коридоре? Чем это могло закончиться?
Мать, тем не менее, по-прежнему стояла на своём:
- Старики с молодыми не живут!
Это звучало, как заклинание…



…теоретически решение всех проблем было простым.
Надо было только убраться восвояси из такого "прекрасного, высококультурного места", каким является Бобруйск, и забыть обо всём, как забывают дурной сон: проснулся и будто бы ничего и не было.
Бобруйском мы были сыты через край.
Из Бобруйска мы были готовы бежать с завязанными глазами.
Не знаю, чего было больше в моих словах - шутки или серьёзности намерений, когда я говорил жене:
- Взорвать "наш курятник" и дело с концом! И тогда - свобода!
Что ж, как будто бы просто и ясно: заложить взрывчатку, и чтобы камня на камне не осталось, чтобы всё в пыль! Тогда уж деваться будет некуда, останется только бежать.
Но… сказать "взорвать!.." ох, как просто. Труднее - взорвать на самом деле.
Ещё труднее было вырваться из диванных объятий.
Что же держало нас в Бобруйске?
Может, мы ждали, когда закончатся денежки, наши ещё алма-атинские гонорары.
Может, мы приближали именно этот момент?
Презренные купюры - увы! - всё не кончались и не кончались…



…я продолжал совершенствоваться в диванном времяпровождении.
Домашний газетный проект под названием "Грабли" (тематический дайджест местной периодики!) стал вершиной моих изысканий, "лёжа на боку".
Вы никогда не наступали на обыкновенные грабли, которыми разравнивают обыкновенные грядки? О, это фантастическое ощущение - получить черенком в лоб! И не просто получить, а получить исключительно по своей же милости! Отсюда и название газеты - "Грабли".
Это был вызов! Это был бунт! (Только - против кого?) Это была натуральная буря в стакане с водой! (Но - буря по всем правилам!)
- С жиру бесишься! - Констатировала Бэлла лукаво.
Почему лукаво? Потому что и она с любопытством просматривала выпуски моих "Граблей" - подклеенные, одна к другой, вырезки из газет и скатанные потом в трубочку, наподобие древних манускриптов.
Кристинка тоже внесла свою лепту, отыскав красный шёлковый шнурок, которым мы завязывали каждый выпуск нашей домашней газеты.
Издатель и редактор дайджеста был в единственном числе - это я.
Тираж тоже был в единственном числе.
И читатель был в единственном числе - это Бэлла.
Один из выпусков "Граблей" был посвящен серьёзной и старой теме: "Почему России жить хорошо?"
В этот дайджест попали выдержки из выступлений больших чиновников РБ о том, что исчезновение продуктов питания из белорусских магазинов связано исключительно (!) с разницей в ценах на аналогичную продукцию в России. Хлеб, молоко, масло и пр. продукты в России - дороже. В Белоруссии - дешевле.
Вот оно - откровение! Вот он - краеугольный камень в решении продовольственной проблемы РБ!
Оказывалось - вся Россия не погибает от голода исключительно и благодаря (!) белорусским продуктам. Поэтому-то в самой Белоруссии прилавки, чуть ли, не пусты. Ну… и так далее.
На взгляд редактора "Граблей", такая постановка вопроса была потрясающе неординарной и шокирующе смелой.
Следующий выпуск дайджеста был посвящён криминальной теме.
В выдержках из местных газет рассказывалось, как доблестная милиция пресекает вывоз в Россию хлеба, молока, масла частными "предприимчивыми" гражданами РБ. В присутствии понятых изымались, к примеру, пять кг сыра, спрятанные в багажнике автомобиля, и ещё десять кг творога…
Одна из заметулек под интригующим названием "Арестованная наличность" имеет быть право приведённой полностью: "Крупная партия валюты - 54 тыс. долларов США - задержана сотрудниками налоговых расследований г. Бобруйска. Такая сумма наличности обнаружена 13 мая в автомобиле жителя Минска. Документов, подтверждающих легальное происхождение денег, у владельца валюты не оказалось. По его словам, он купил доллары в Минске на Комаровском рынке неофициально у неизвестного лица за 1485 млрд. белорусских рублей. Таким образом, за нарушение Декрета Президента № 1 валюта была изъята и на её владельца наложен щтраф в размере 30 млн. руб. Но точка в этом деле не поставлена: законность происхождения такой суммы и пункт назначения денег ещё выясняются."
- Один выстрел, - весело сказала жена, - и в десятку!
Я добавил, что "Арестованная наличность" могла быть помещена под рубрикой "Не теряй бдительность" или "Учись заложить ближнего".
- Хорошенькое дельце! - Продолжала веселиться жена. - Вот продадим мы наш курятник и по пути из "высококультурного места" у нас изымут всё?
- Значит, перейдём на подпольный вариант продажи, - сказал я.
- Что? Объявлений больше не будем давать? И сделаем вид, что ничего не продаём?
- Точно! - Подтвердил я…



…в своём диванном творчестве я бы достиг ещё больших вершин, если бы Юлька, которой уже исполнилось десять лет, не спросила:
- Пап, а пап? А ты, вообще, кто?
Она в тот момент сидела в кабинете за письменным столом и мечтательно грызла кончик ручки, уставившись на меня в упор.
- Я? - Переспросил я. Мне ничего не оставалось, как удивиться, почувствовав в вопросе скрытый подвох, и гордо заявить. - Я - папа!
Но перевести разговор в шутку не удалось.
Юлька стукнула своим маленьким кулачком по столешнице и принялась отчитывать меня:
- Папа, а я ведь серьёзно! Ты же прекрасно понял, о чём тебя спрашивают!
Я, конечно, понимал, о чём меня спрашивают. Понимал я и то, что и вопрос-то возник случайно. В домашнем задании по английскому надо было рассказать о родителях: кто они, чем занимаются и прочее. Вот и всё. Вот и все предпосылки. Только что - эти самые невинные предпосылки заставили обратить внимание на то, что раньше оставалось в тени, а тут нежданно-негаданно высветилась и обнаружилась проблема.
- Папа! - Нетерпеливо заявил мой ребёнок. - Перестань меня злить! Ты кто?
А, действительно, кто - я?
Великий предприниматель, не заработавший за последние четыре (!) года ни копейки?
Великий журналист, не написавший за последние четыре года ни строчки?
Кто же, наконец, я?
Я живо представил себе образ папы, который мог образоваться (или уже образовался!) в воображении моего собственного ребёнка: папа на диване с книжкой; папа на диване без книжки; папа вне дивана на костылях; папа вне дивана без костылей; папа вечно сидящий дома, как под арестом…
Я читал в глазах Юльки неподдельное замешательство: кто же он, её папа?
Было отчего прийти в замешательство и мне: ребёнок за последние четыре года вырос. Что он мог помнить в свои шесть лет, когда мы и уехали из Казахстана? Хорошо, хоть не забыл, что мы жили когда-то в Алма-Ате, что наш дом был полон гостей, что без подарков и конфет не появлялись у нас дядя Костя и дядя Боря!
Я вновь попытался отшутиться:
- А я - никто! - Сказал я. - Я просто часть этого дивана!
- Ну, что ты голову морочишь ребёнку? - Возмутилась Бэлла, услышав нашу перебранку. - Юль! Неужели, ты не помнишь, как мы папу смотрели по телеку?
Юлька не помнила.
- Неужели, ты не помнишь, как папа снимал Кристинку в рекламе и этот ролик крутили по ЦТ?
И этого она, конечно, не помнила.
Дети довольствуются одним днём, не очень утруждая себя анализом прожитого, чем выгодно отличаются от взрослой части человечества.
Зачем ребёнку помнить то, что было целую вечность назад?
Так, кто же я?
Безобидный, на первый взгляд, Юлин вопрос превратился в пресловутую горошину, которая лишила меня покоя на диванном ложе.
Так продолжаться долго не могло…



…то, что жизнь полна разных сюрпризов, открытием - увы! - для нас не являлось. Но то, что в ноябре 1997-го - именно в ноябре! ни месяцем раньше и ни месяцем позже! - мы отправимся в Минск, никто не предполагал.
Минск в наших планах не значился никогда.
Минск возник из ничего. Как будто бы.
Как мы не старались, мы не продали "наш курятник". Наши девчонки продолжали учиться в бобруйской гимназии, что значило - срываться с места раньше окончания учебного года, то есть - раньше следующего лета, глупо.
И всё же мы сорвались с места.
Сорвались без детей, оставив их под присмотром бабы и деда.
Почему сорвались в Минск? Вероятно, потому, что сто сорок километров, отделяющих Бобруйск от Минска мы посчитали сущим пустяком, а Минск, как не крути, а столица республики и, в отличии от крохотули Бобруйска, большой город встряхнёт нас, освободит от спячки, вернёт к жизни.
И опять был ноябрь…



…респектабельность и благополучие… так и пронизывали нас и всё, что нас тогда окружало.
Машина, вымытая до блеска перед выездом, сверкала. Убаюкивающе ровно, без надрывов, работал мотор. Салон был наполнен запахами французских духов и дорогих сигарет.
За весь путь из Бобруйска в Минск, как помнится, я не разу не воспользовался педалью тормозов.
Когда стрелка на спидометре зашкаливала за стопятьдесят, Бэлла (нет, не Бэлла, а просто Бельчонок!) с бутербродом в одной руке (точнее - лапке) и с пепсикольной бутылкой - в другой, с возмущением отчитывала меня:
- Макс! Не гони! Мы едим так, будто опаздываем на собственные похороны!..
Сказано сильно: не в бровь, а в глаз!
(Любопытно: а был ли случай в истории человечества, когда похороны - в разгаре, а главный виновник траурной процессии - запаздывает?!)
Доля риска в такой, несколько нагловатой манере езды, конечно, была. Никогда, к примеру, не исключается вероятность неожиданного прокола колеса. Хорошо, если заднего. А если переднего, после чего оно может пойти на выстрел? Тогда автомобиль наверняка не удержать на трассе. Не исключается также вероятность неожиданного маневрирования машины, которую обгоняешь, или неожиданного появления встречной машины. Да мало ли на дороге других сюрпризов, от которых не застрахован никто? Суть в том, что при стапятидесяти километрах в час остановить автомобиль моментально шансов практически нет. А что делать, когда машина сама рвётся вперёд, требуя скорости?
Движение в режиме постоянного обгона полностью согласовывалось с нашим мироощущением.
И опять был ноябрь!..



…разве это гонка? - Удивлялся я вслух.
- Нет, нет! - спешила согласиться жена. - Это не гонка! Это совсем не гонка! Это невинные шалости с неизвестным исходом!
А после паузы добавляла твёрдо:
- Макс! Не гони! Мы несёмся, как бешенные!.. Несёмся, как будто опаздываем… сам знаешь куда!
Куда мы несёмся, я не знал. И она не знала.
Бэлла смешно, по-детски, недовольно хмурила лобик, тем самым давая понять - любым шуткам есть предел.
А я, тем временем, легонько заваливал машину влево и мы стремительно проносились мимо очередного бензовоза или фургона-дальнобойщика.
Из динамиков - сколько хватало мощности! - грохотала музыка из последнего альбома Кости Куратова.
Месяца четыре назад, как раз подгадав к моим именинам, Костя прислал в Бобруйск аудиокассету с коротенькой припиской: "Записал ещё дюжину песенок, половина из них стала хитами в Алма-Ате!.. А вы там, в неведомых краях, как?.."



…уже не Алма-Ата, а Алматы… - задумчиво заметила жена.
А ведь верно: за ХХ век казахстанская столица дважды меняла своё название. Сначала большевики казачью станицу-крепость Верный переиначили в Алма-Ату - в отца, значит, яблок (свою роль здесь, наверное, сыграл знаменитый сорт яблок под название "апорт", размер "апортовского" яблочка был в добрых два кулака!), затем демократически-национальный бульдозер великой перестройки прошёлся по названиям улиц, не оставив, в итоге, прежним и название города.
Не приведи, Господи, жить во времена революций: засыпаешь на одной улице, а просыпаешься на совершенно другой, мало того - в другом городе, плюс ко всему - в другом государстве.
- И в другом государстве люди живут и продолжают жить, - опять заметила жена.
Каких конкретных людей она имела в виду? Куратова? Он, значит, там здравствует, а мы здесь, наоборот - не здравствуем? Так, что ли?
Я ответил:
- Мы, в общем-то, тоже в другом государстве могли бы жить. И безбедно, и комфортно, и до самой гробовой доски…
Белла промолчала.
И я промолчал, а ведь подмывало спросить: кто виноват, что великая перестройка застала нас в Алма-Ате? Окажись мы в Москве, никуда уезжать не надо было и начинать всё заново - тоже. И, следовательно, не было бы для нас ни Бобруйска, ни Минска…
(Хотя… и бывшие москвичи - свободные люди! - где только нынче не живут. Разве не так?)
А насчёт безоблачности костиного существования в Алматы - это ещё с какой стороны посмотреть…
Впрочем, у каждого свой крест…



…формально куратовский альбом был сработан по всем статьям здорово: и композиции, и аранжировки, и сведение звука. Всё по высшему классу!
С одной стороны, было отрадно сознавать, что старина Куратов что-то делает, не топчется на месте. А с другой - досадно, что знают его лишь в Алматы (не в Алма-Ате!). Что помешало ему снять клип? Что помешало крутануть его по московским каналам, чтобы узрело и услышало всё СНГ?
Жену задело за живое:
- А вот ты мог бы и снять, и крутануть!
Наверное, мог бы…



…"а вы там, в неведомых краях, как?.." - вопрос куратовский тоже прозвучал не слабо: не в бровь, а в глаз.
А мы - никак!
Мы мчались из Бобруйска в Минск, потому что устали отдыхать.
Наш отдых затянулся на четыре года.
Четыре года у нас был сплошной отдых: сначала - запланированный, следом - лечебный, потом - вынужденный…



…Макс, не гони! - Опять потребовала жена.
Теперь она была занята макияжем.
Пристроив косметичку с зеркальцем на передней панели, Бэлла увлечённо орудовала кисточкой - мягкой, как кошачья лапка.
- Чтобы не производить впечатление, что мы опаздываем на собственные похороны? - Передразнил я.
- Ну, хотя бы, - ответила она.
Нет сомнений - если бы наш автомобиль вдруг пошёл на взлёт и колёса оторвались от дородного полотна, Бэлла никак не отреагировала бы на это. Она так же поворачивала бы перед зеркалом своё лицо вправо-влево, стараясь оценить: удачно ли легли тени? А, может, надо ещё где-нибудь подправить?
Конечно, можно было сбросить обороты. Спешки нет. Однако машина, без надрывов и перегрузок, катилась по трассе будто самостоятельно, без помощи человека. Я лишь иногда помогал ей, не больше. А она рвалась к горизонту, унося нас вперёд, и требовала ещё скорости…




…родители Бэллы с надеждой следили за нашими потугами продать "наш курятник".
Чем быстрее мы окончательно определимся с ПМЖ, писали они в письмах, тем проще им будет решиться на переезд из Алматы!
А мы в Бобруйске застряли. Застряли безнадёжно.
В первое лето, когда только начали выходить объявления о продаже, в гостях у нас побывал тесть.
Во второе лето, когда иллюзий о скором прощании с Бобруйском стало меньше, приезжала тёща.
Об Алмате рассказывали осторожно, сдержанно: случалось, что и пищу приходилось готовить на костре, рядом с домом (в городе отключали газ, электричество). Были и есть проблемы с работой. Знакомые, знакомые знакомых и вообще все, кого хоть немного заботит будущее, разъезжается кто куда (а надо бы, по возможности, держаться вместе). Конечно, надо бы! А что мешает? Вроде бы ничего не мешает.
Мы с Бэллой предложили, чтобы они не ждали нас, а там, глядишь, и наш вопрос с продажей решится.
Тесть был категоричен: нет, сначала мы, потом они. А вдруг мы, вообще, никогда не распродадимся?
Тёща повела себя более решительно. Погостив в Бобруйске с недельку, она уехала на разведку в Калининград (Кенигсберг), где живут их бывшие соседи по алма-атинскому дому.
Калининград - вроде бы и Россия, и вроде бы - отдельное государство, спрятавшееся между Польшей и Литвой, анклав, отсюда - и плюсы, и минусы самого западного российского города.
Назад тёща примчалась недовольная. Калининград не показался ей никак: дожди, холод, сырость. Их друзья-соседи, имея общих детей, вместе давно не живут: она, ожидая последних разрешительных бумаг для выезда в Америку, сидит на чемоданах, у него - своя жизнь. Такие вот весёлые впечатления!
Опять выходило, что вся надежда на нас: как только мы уедем из Бобруйска, следом - они, это решено. А ведь взять вот так и кинуться, как в омут головой, в какой- нибудь Калининград - это не переехать с улицы на улицу! Проблему с ПМЖ надо как-то сдвигать с мёртвой точки, а для этого следует поторопить события. Но как?
И тут-то я отличился, заявив, что ничего, мол, страшного нет, потому как не отсырел ещё порох в пороховницах, вот пробьёт час и мы (я имел в виду, в первую очередь, себя) поднапряжёмся и сделаем невозможное возможным!
Кто тянул меня за язык? Кто?
Через короткое время час пробил.
Мы оказались в Минске.
Может быть, за свою самонадеянность я и поплатился?
Надо ли было кричать на весь мир, что нам любое море по колено? Надо ли было кричать на весь мир, что мы любые горы свернём? Вот и свернули! Свернули так, что у самих мозги набекрень!
Нельзя изменить то, что изменить нельзя…



…родители Бэллы, похоже, давно перестали терзаться: что делать и куда, в этой ситуации, ехать? Да, уж лучше - Алма-Ата…
Бэлла говорила мне:
- Нет, они никогда не сдвинутся с места!.. А, знаешь… мне кажется, пройдёт время и все мы вернёмся в Алма-Ату… и Аякс, как прежде, будет лежать на подоконнике в нашей квартире с тюлью на голове, а дети во дворе будут кричать: "Невеста-невеста!…"
Это были моменты, когда отчаяние за родителей (наверное, и за себя) захлёстывало все прагматичные и земные установки прагматичной Бэллы…
Нельзя изменить то, что изменить нельзя…



…столичный Минск в ноябре 1997-го представлялся мне не иначе, как классической шахматной доской из 64 черно-белых квадратов.
После привычного Е2 - Е4 я готов был разыграть миллион комбинаций, механически передвигая фигуры одну за другой, как это не раз мы делали в разные времена с Костей, когда необъяснимая, сверхъестественная сила приковывала нас к шахматной доске, когда сам процесс поиска оптимального решения был одновременно и проклятием, и чудом.
Имея в качестве домашней заготовки миллион комбинаций, всегда можно разработать с десяток оригинальных атак, в результате которых партия, вне всяких сомнений, будет завершена победой. За это я был спокоен. За это я не мог быть не спокоен.
Значит, если бы я не скатился в хандру, не сел на таблетки, всё было бы иначе?
Может, я, со своими расчётами, перебрал время и оказался в цейтноте?
NB: выходит, моя болезнь - результат цейтнота? Или цейтнот - результат болезни?..



…усталость от отдыха не покидала нас весь ноябрь 97-го.
Весь ноябрь 97-го мы были переполнены желанием действовать и нашей энергии хватило бы на взвод десантников. Уезжая в десять утра, мы возвращались в десять вечера. В день могло состояться до пяти, а то и больше, встреч-переговоров с разными людьми и столько же раз мы пересекали Минск из конца в конец.
Мы торопились жить.
Мы жаждали новых впечатлений. И мы их получили. Получили сполна…



…к перелистыванию минских газет, которые покупали пачками, я относился, как к занятию весёлому и, отчасти, забавному.
В них меня забавляло всё: от информационных подборок до аналитических полос. Реальность здесь представлялась настолько неправдоподобно (в сравнении с виденным ежедневно), что было отчего прийти в состояние лёгкого умопомешательства: где же мир настоящий - в газетах или он, всё-таки, таков, каким мы его наблюдаем сами?
Многочисленные издания, принадлежащие официальным властям, представляли действительность в невинно-розовых тонах: как же всё хорошо и как всё замечательно в Белоруссии (не то, что в других эсэнгэшных государствах)! Да здравствуют самые дешёвые продукты питания! Да здравствует госсектор в экономике! Да здравствуют пенсионеры, получающие пенсию (хоть и грошовую) без задержек!..
Немногочисленные издания оппозиционных газет представляли действительность в диаметрально-противоположном ключе. Здесь мир шокировал читателя чёрными красками - всё плохо, всё отвратительно, всё омерзительно! Почему? Потому что нельзя равняться на Восток (то бишь - на ненавистную Россию), а надо - на Запад! Запад, благодаря существующему режиму, для белорусов-европейцев закрыт! Без Запада белорусы-европейцы просто задыхаются. Потому что Запад - это и цивилизация, и высокий уровень жизни, и культура, и сытость, в конце концов… Короче, Запад - это свет в конце тоннеля для белорусов, униженных, угнетённых, оскорблённых варварами-русскими!..
Где же золотая середина?
Где истина?..
Тщательному исследованию, как в микроскоп, я подвергал также странички с предложениями о работе. Это приводило меня в ещё более весёлое расположение.
Кругом требовались менеджеры и грузчики, маркетологи и программисты, агенты по продажам и агенты по недвижимости, промоутеры и повара… И кто только ещё не требовался! Но… рабочие и не рабочие руки требовались в одной пустяковой оговоркой - возраст соискателей не должен превышать тридцати лет (реже - тридцати пяти лет). Ура, я, ну, никак не подходил! Рад был бы, но… что поделаешь? Кроме всего прочего, я ещё и не гражданин Республики Беларусь, а, значит - иностранец.
Я продолжал перелистывать газетные странички. И что же? Среди рекламного изобилия рабочих мест нашлось кое-что и для меня. Нашлось-таки! Преуспевающей компании, к примеру, требовался (солидный, с опытом!) коммерческий директор не старше сорока. Подхожу? Вроде да, подхожу. Солидности - хоть отбавляй. Количеством опыта согласен поделиться, если надо. Зарплату за комдиректорство, конечно, можно было положить и поболее, но, как говорится, на безрыбье… и такое сгодится.
Ещё - толстому международному журналу требовались журналисты. И здесь вроде бы подхожу.
Кроме того - небольшая газета искала корреспондента.
А говорят: "Безработица-безработица!.." Это для тех, кто не хочет ничего делать - безработица!..



…карта славной столицы незалежной Беларуси лежала на коленях жены.
Она пальчиком находила нужные улицы, по которым нам следовало двигаться, чтобы добраться до цели наших передвижений, и командовала мне:
- Налево!.. Теперь направо!.. Опять направо… Три светофора по прямой!..
Бэлла тогда, в первые дни нашего узнавания Минска, была штурманом, я - пилотом. От меня требовалось механическое выполнение команд, маневрирование среди машин и периодическое утапливание педали газа: вперёд и только вперёд!
Труднее было, когда я ехал по Минску один. Тогда приходилось совмещать обязанности и пилота, и штурмана: в одной руке - руль, в другой - карта.
Без карты города мы бы чувствовали себя в Минске беспомощными слепыми котятами…



…в офисе солидной компании два молодых человека, одетых в дорогие костюмы, прежде, чем начать разговор, изучили меня с головы до пят.
Я поёжился. Костюм на мне явно не от Версачи, туфли без зеркального блеска, о причёске и говорить нечего.
Первый вопрос развеселил меня.
- От чего хромота? - Спросил один из них.
- Авария на дороге, - ответил я, как на допросе: на короткий, жёсткий вопрос - лаконичный ответ.
- Машину водите? - Спросил второй.
- Вожу.
- Страх после аварии не мешает?
- Не мешает.
На меня, с подозрительным прищуром, просвечивая насквозь, словно рентгеновскими лучами, смотрели четыре глаза.
Я понял, что подобное мы уже проходили. Только в другой столице - в Алма-Ате*, славной столице независимой Республики Казахстан, когда взлёт национального самосознания вытолкнул на поверхность новые кадры - чопорные, напыщенные, важные.
Там, в Алма-Ате, на арену вышли новые казахи.
Здесь, в Минске, на арену вышли новые белорусы.
И заблуждением было бы считать, что новые казахи непременно должны отличаться от новых белорусов.
И заблуждением было бы считать, что Белоруссия - та же Россия.
Ещё я понял, что за меня с порога решили: как сильно я хочу работать здесь, в солидной компании и с её солидными сотрудниками. Здесь права были у кого угодно, только не у меня.
Собеседование продолжалось.
- Образование?
- Высшее.
- Опыт?
- Госструктуры, частное предприятие.
- Название последнего?
- "Ирбис".
- Нет такого в Минске.
- Было в Алма-Ате. А, может, и есть.
- Белорусским владеете?
- Нет.
- Хм-хм…
Пауза.
- Долго живёте в Минске?
- Долго.
- Сколько?
- Три дня, включая сегодняшний.
- Где работаете?
- …
- Почему?
- Потому что… - сказал я, заикаясь, - отдыхаю.
- Долго?
- Четыре года.
Пауза.
____________________________________
*Речь идёт о событиях до 1994 года, когда столицей Казахстана была Алма-Ата. Позже столица независимой РК была перенесена в Целиноград, переименованный сначала в Акмалу, а затем - в Астану.
.
Я видел, как лица моих серьёзных собеседников перекосились, как будто вместо меня, существа из человеческой плоти, они вдруг увидели нечто такое… похожее на холодного, зелёного крокодила в костюме не от Версачи, развалившегося в кресле.
Я понял, что пора уходить…



…поиск улицы, где размещалась редакция небольшой газеты, занял у меня часа два.
На карте, нужная мне улица, не значилась по причине её малой величины. Прохожие, которых я останавливал, и слыхом не слыхивали о такой. Кто же мог помочь мне? Таксисты? Да, только они. Первый попавшийся таксист действительно долго не думал:
- Это в радиусе километра-двух от Червеньского рынка, - сказал он.
А я изъездил там всё вдоль и поперёк. Оказалось, не всё. То, что было улицей, за улицу я не принял, проезжая мимо, а зря.
В редакции, где яблоку негде было упасть - кругом - столы и люди, люди и столы! - я провёл не менее часа.
Разговор был диаметрально-противоположным тому, что состоялся в офисе солидной компании. Здесь никого не интересовало, знаю ли я белорусский, какой я национальной и гражданской принадлежности, где я прописан и где живу. Здесь был необходим человек пишущий и способный формировать текстами не ежедневную и не еженедельную, а ежемесячную газету. Всего-навсего. Протирать штаны в редакции не обязательно, главное - сдать материалы в срок. Приступать к работе - хоть сейчас. Оплата - 100 долларов. Не в неделю. В месяц! Я никак не отреагировал на столь грандиозную сумму гонорара. Я не сказал восторженного "да!" в ответ на столь выгодное предложение, но я не сказал и категоричного "нет!" Я мысленно отметил: а что с такими деньгами делать, потратить сразу или хранить купюру, рассматривая её целый месяц, как редчайший экспонат, и, тем самым, удовлетворяя свои потребности? Как быть с едой, с одеждой, с бензином?
Лишь спустя время я уяснил, что 100 долларов для Белоруссии, для Минска - это, в общем-то, не так уж и плохо.
Симпатичный редакционный люд смотрел на меня во все глаза, как на нечто экзотическое - так же, впрочем, как и в офисе солидной компании!
Разговор, тем временем, зашёл о перспективах газетного бизнеса. Тут-то я и предложил, ни с того-ни с сего, войти в газету со своими денежками и попробовать реализовать себя в качестве инвестора.
Через некоторую паузу мне категорично напомнили:
- Газете нужен корреспондент!
Только что пальцем не указали на дверь…



…наши блуждания по минским улицам были похожи на движение по лабиринту.
Едешь, вроде бы, в правильном направлении, а выскакиваешь, в итоге, совсем не туда, куда следовало бы. Бывало - и карта не спасала, и автомобиль не экономил время, а, наоборот - увеличивал время поисков. На метро, наверное, было бы добраться проще…




…толстый международный журнал, которому требовались журналисты, превзошёл все ожидания.
Бумага - финская. Полиграфия - высший класс. Держать в руках такой журнал было удовольствием. Такое издание не стыдно поставить рядом с "Плейбоем" (разве что обнаженного "материала" в минском журнале было маловато).
Хозяин журнала сказал мне, что горизонты (и в творчестве, и в финансах!) у сотрудников редакции беспредельные. Но сначала - испытательный срок.
Опыт работы и всё такое прочее значение для редакции не имели. В испытательный срок - оплата, эквивалентная 25-ти долларам.
- Да-да, двадцати пяти, - повторил он.
Если возникнет желание, следует обратиться к Лолите Михайловне, исполняющей обязанности шефа редакции. И, следовательно, все остальные вопросы только к ней…



…надо было на что-то решаться.
Только вот - на что решаться?
Выхода явного, простого не просматривалось.
- И не могло просматриваться, - сказал я жене спокойно.
И поводов для паники нет. Всё вполне нормально. И мажорные мальчики в солидной компании-однодневке - нормально. И 100 долларов - нормально. И минский "Плейбой" - тоже нормально. А что мы хотели? Чтобы при подъезде к очередному адресу работодателей нас встречали длинноногие блондинки с цветами, шампанским и под гром оркестра?
Что делать? Продолжать кататься по Минску? Продолжать встречаться, говорить и узнавать город? Узнавать людей, живущих в этом городе? И впитывать-впитывать, как губка, новую информацию, анализируя её?
Кто-то из больших людей сказал, что знание мироустройства, никого ещё счастливым не сделало. Следовательно, и наши интеллектуальные минские забавы таили в себе разнообразные опасности, к которым мы должны были быть готовы. Другой вопрос: были ли мы к ним готовы?..



…автопрогулки по Минску подарили нам достаточно пикантных впечатлений.
Одно из них - знакомство с человеком по имени Алексей.
Алексей мечтал учредить собственный еженедельник и через газеты бесплатных объявлений (!) искал компаньонов под это дело.
Первому идея позвонить Алексею пришла, конечно, не мне. Первой была жена. Она, собственно, и вцепилась в это объявление мёртвой хваткой. А потом вцепилась в меня. Чем я, Макс, буду плох в качестве компаньона? Возможно, я буду так хорош, что меня на руках носить будут?!
По мнению Бэллы, это был тот самый шанс, который нужен. Здесь уж нас никто не будет нанимать на работу. Здесь мы будем нанимать. Вот где - изюминка!
Контактный телефон, указанный в объявлениях, то не отвечал, то был занят, то, вдруг, трубку брали подозрительно-пьяненькие личности и вещали нечто невразумительное.
- Многообещающий знак! - Похохатывал я. - Может, и нам принять на грудь для вхождения в контакт?
Жена попадалась на удочку. Для неё вопрос моего участия в создании новой минской газеты связывался с перспективами нашей адаптации в новой жизни, с нашим будущим, поэтому каждое нечаянно оброненное слово, содержащее хоть какую-то долю двусмысленности, задевало её за живое.
- Знаешь, Макс? - Горячилась она. - Тебя послушать - так верёвку надо мылить…
После паузы, во время которой Бэлла метала в мою сторону гневные взгляды, словно дротики, она с вызовом спросила:
- А если это телефон диспетчера?!
Вопрос прозвучал так, точно Бэлла сама, не ожидая того, сделала вдруг потрясающее открытие: да, это же диспетчер!
- А для тебя это повод, - продолжала она, - чтобы махнуть на всё рукой. Так?.. Да сними ты с глаз чёрные очки! Сними!..
Я согласен был снять чёрные очки. Я набирал и набирал выученный наизусть номер телефона. И вот, наконец, я услышал ясную, членораздельную речь: ура! А говорят, что чудес не бывает.
Бэлла строго посмотрела на меня.
Оказалось - газета ещё не зарегистрирована, но все документы готовы, в том числе - учредительные; учредителей - двое; финансов не хватает, поэтому нужен третий.
Я подмигнул жене: всё поняла? Нужен третий!
Вид у Бэллы был грозным и мрачным.
Я продолжал говорить по телефону:
- Значит, вы решили действовать по классическому варианту - втроём?
Я был готов к тому, что в мою сторону тотчас стартует какой-нибудь предмет (хрустальная ваза или ещё что-нибудь в этом роде). Действия жены - непредсказуемая тактика! - ограничились тем, что она спокойно сложила руки на груди и устремила на меня взгляд ненавистный и негодующий. Я понял - шансов у меня никаких, ещё одно неверное слово и мне точно не сдобровать.
Мой собеседник вяло согласился встретиться и обсудить подробности не по телефону. Я бодро подтвердил о своей пионерской готовности к встрече. Конечно, что можно решить по телефону? Необходимо посмотреть друг на друга. Возможно, ему не приглянётся моя, никак не скрываемая, хромота или цвет шнурков на моих ботинках…



…погодка выдалась - врагу не пожелаешь.
Термометр показывал выше нуля и при этом ещё валил снег, мокрый снег.
Было слякотно, промозгло, неуютно.
Встречу назначили на автостоянке у гостиницы, что находится на пересечении улиц Притыцкого и Пушкина.
Мой телефонный собеседник, которого, как выяснилось, звали Алексей, был одет не по погоде легко - в джинсовый костюм. И пришёл он пешком. У него горели глаза накануне грандиозных свершений, у него чесались руки, чтобы быстрее начать действовать, его распирала, бушующая внутри, энергия - их газета будет самой лучшей в мире!
Кто бы спорил.
Жена контролировала каждый мой жест, каждое слово.
- И что мешает? - Осторожно спросил я.
- Ничего не мешает, - пояснил Алексей нервно.
В действительности, мешал недостаток одной тысячи долларов, которую Алексей хотел предложить внести новому компаньону. Вот тогда будет полный порядок. Тогда будет три тысячи зелёных всего и тогда можно будет приступить к выпуску первого номера.
Я не спорил. Я был заинтригован незатейливым бизнес-планом.
Я был заинтригован женой, не спускающей с меня глаз.
Я согласился продолжить разговор в тепле, в однокомнатной квартире Алексея, до которой всего пять минут езды на машине…
На журнальном столике - разнокалиберные чашки с бледным чаем.
Женского присутствия в квартире не ощущалось, хотя кругом была чистота и порядок.
- Развёлся три года назад, - с досадой пояснил Алексей. - А надо было сделать это раньше… Впрочем, собрались мы для чего? Выяснять семейное положение и сексуальную ориентацию?
Глаза Алексея сверкали негодованием.
Я хотел сказать, что только точные детали могут помочь воссоздать верную картину нашей весёлой жизни - несколько выверенных ударов кистью и… она готова! Я хотел сказать, что всё в мире взаимосвязано и потому мир так хрупок. Я посмотрел на Алексей, потом - на жену. Я воздержался говорить что-либо вслух.
Говорил Алексей. Его речь, сбивчивая и нервная, состояла сплошь из рваных фраз. Он предлагал наполнить газету криминальным и околокриминальным содержанием. Люди, считал он, этого и хотят! "Этого" - значит, рэкета, коррупции, смертных приговоров, терроризма, взрывов, проституток в постелях политиков… Читатели всего этого и жаждут - был уверен он. Без всего этого они просто не могут жить… От рекламных объявлений следует отказаться решительно, в том числе - от перепечаток телепрограмм. Тираж? Сначала - пять, потом - десять, потом - двадцать тысяч. Денег надо пока ровно столько, сколько хватит на первые три-четыре номера. А трёх тысяч долларов, как раз, хватит. Первые номера реализуются - дело закрутится, дело пойдёт.
- А что предложите вы?.. Ну, как потенциальный… учредитель? - Спросил Алексей сухо, подчёркнуто протокольно.
Он хитро улыбался и смотрел на меня в упор.
Что мог предложить я? Мне деваться было некуда.
Я предложил начать с концепции экономической, потому как это и есть тот самый фундамент, на котором может вырасти газетное строение - красивое и стройное, или крикливое внешне и гнилое внутри. Я поставил под сомнение величину стартовой суммы. Я осторожно сообщил, что реализация первых номеров газеты пройдёт с явным знаком "минус", что вполне закономерно. Я предложил построить будущее издание по классическому типу, чтобы народ нашёл в нём и хлеба, и зрелищ, и информацию, и аналитику, и советы домохозяйкам, и красивые картинки, и рекламу, и программу ТВ и ещё - много-много всего прочего, с одной лишь оговоркой - всё это не будет иметь окраски "левой" или "правой"; всё, по возможности, должно быть многоцветным, как мир, а в оценках - сдержанно-нейтральным. А уж читатель пусть сам разберётся, что есть тёмное, а что есть светлое, пусть он сам найдёт в газете - в нашей газете! - всё, что его душа пожелает.
Я поглядел на Бэллу. Она была не то, чтобы полностью довольной. Её взгляд стал заметно теплее.
Алексей слушал внимательно. Когда я закончил, он высказал пожелание начать всё сначала. Его интересовала детальная проработка каждого пункта.
Тут я отвёл душу.
Вооружившись ручкой и сигаретой - мне разрешили курить, не выходя на балкон! - я чертил, считал, писал. Я забыл и про жену, и про Алексея, и про всё на свете. Здесь, на седьмом этаже в однокомнатной квартире на окраине Минска, у меня под рукой происходило рождение газетного младенца!
Я и сам от себя не ожидал такой прыти - остался, значит, ещё порох в пороховницах!
- Всё! - Блаженно потянулся я и закурил очередную сигарету.
По комнате сизыми прослойками плавал дым.
Телефон трезвонил.
Алексей отвечал:
- Я занят.
Или:
- Звоните завтра.
Потом он, с размаха, опустил кулак на журнальный столик - так, что телефонная трубка выпрыгнула из своего гнезда и шмякнулась, спружинив витым шнуром, на ковёр.
Я вспомнил декана, когда я стоял и смотрел ему точно в переносицу, словно под гипнозом.
- Ёлки зелёные… Так, чего же… Тебе… Вам… - Слова застревали у Алексея где-то в горле и мучительно вырывались на волю. - Чего… не хватает… чтобы… открыться… самому… со своей… газетой?
Тут он осёкся, будто сказал что-то крамольное.
- Ну, да, - добавил он сухо. - Вы же… переселенцы…
Есть, оказывается, такое всеобъясняющее слово - переселенцы! Сказал одно слово и всё ясно. На будущее надо запомнить. При заполнении анкет надо будет не забывать делать пометку - ПЕРЕСЕЛЕНЦЫ!
Я вспомнил белорусский Закон о печати, где чёрным по белому было сказано, что учредителями СМИ могут быть только граждане Беларуси. Алексей, по-видимому, знал это не хуже меня. Значит, наш возможный альянс, как нельзя, кстати. Нам и остаётся, что присоседиться к Алексею и быть благодарными судьбе за случай!
Не знаю, насколько мы обаяли друг друга, но Алексей настоял на срочнейшем знакомстве со вторым его компаньоном: время не ждёт! Впереди - заоблачные высоты газетного бизнеса!
Жена была довольна.
И я был доволен, что довольна она.
Договорились встретиться завтра же, на книжном базаре, который собирается во Дворце молодёжи.
Алексей предупредил - компаньон его слишком холерик, слишком вспыльчив, слишком резок в суждениях. Я должен иметь это в виду и не обращать внимания или сделать при разговоре снисхождение, если возникнут казусы.
- Ты нам нужен! - Сказал он на прощание…



…на встречу мы опоздали не меньше, чем на час.
Ситуация была обычной: я - пилот, Бэлла - штурман. У меня в руках - руль, у жены - карта города. Она командовала, я рулил. Выехали заблаговременно, а приехали, хоть ты тресни, с опозданием - заплутали.
Компаньон-холерик, забыв о рукопожатии, готов был побить нас. Они, видите ли, толкутся здесь с самого, что ни на есть, утра, дожидаясь "Нашего Высочества", а "Наше Высочество"…
Следом он выпалил:
- Нам новшества не нужны! Нам нужен "криминал"! Такой "криминал", каким мы его задумали! Минск - это не Алма-Ата! Здесь "классика" не пройдёт! Да я… Да мы… Да я…
Эмоции переполняли его. Он захлёбывался в своих эмоциях.
Возникла немая сцена.
Как в театре: последний акт, актёры застыли в нелепых позах, будто жизнь сию секунду остановилась и это обстоятельство застало всех врасплох.
Мы, Алексей, компаньон-холерик, Бэлла и я, стояли в самом центре базарной толчеи и нас со всех сторон обтекали людские потоки флегматичных книгоманов. Все они с живым интересом рассматривали нашу развесёлую компанию.
- Значит, так! - Прервал молчание компаньон-холерик. - Ты с нами? Или не с нами? Мы - заруби себе на носу! - ничего менять не будем. Хочешь к нам? Давай тысячу! Не хочешь - до свидания!
Я сказал:
- До свидания…



…ещё какое-то время мы прогуливались по базарным рядам.
Краешком глаза я видел - Бэлла была в состоянии некоторого оцепенения. Она смотрела на всё окружающее отсутствующе, она была не в силах сообразить, что перед собой видит.
Мне хотелось успокоить её.
- Когда собака чувствует смертельную опасность, - сказал я, - она начинает клацать зубами и рычать…
Я шёл рядом с женой и глупо улыбался.
Я был доволен.
Только - чем я был доволен? Тем, что планы рассыпались в прах? Тем, что в газетном проекте, на который возлагалось столько надежд, я оказался лишним, ненужным, чужим? Было бы чему радоваться.
Я ничего не понимал.
Я не понимал, почему я был доволен, почему я, как ни в чём не бывало, перебираю книжки на прилавках, торгуюсь с продавцами, и это вместо того, чтобы быть сейчас с Алексеем и его компаньоном-холериком? Найти компромисс было проще пареной репы. Они его не искали, это да. Не могли и не должны искать. Это очевидно. А я мог бы его найти. Мог. Или сделать так, чтобы создалась видимость компромисса. Ради того, хотя бы, чтобы сбить спесь с Холерика… Но имел ли я право вмешиваться в их тандем? Имел ли я право растолковывать, убеждать, обращая в свою веру? Не имел. Нельзя изменить то, что изменить нельзя.
Холерик был готов к драке, он рвался в драку. Нокдауны и нокауты, правда, ему вряд ли пошли бы на пользу. Ещё больше ожесточили - это наверняка.
Мне представлялось недоразумением - по-ленински ввязаться в драку, а потом разбираться, что же это мы такое натворили и что делать дальше.
Мне представлялось недоразумением - изобретать велосипеды и набивать шишки, когда шишек можно было вполне избежать.
Мне представлялось недоразумением - оспаривать в команде первенство, когда на него никто и не претендовал (я имел в виду себя).
То, что было недоразумением для меня, для Алексея и для Холерика недоразумением не являлось.
Что оставалось делать?
Продолжать накручивать километры?
Столько сил и энергии, сколько потребовалось для недельного пребывания в белорусской столице, мы не тратили никогда. Раньше, чтобы добиться цели, требовалось много меньше усилий. Здесь наших усилий, умноженных многократно, оказывалось маловато.
Бесовщина какая-то.
Другого объяснения и не отыскать.
Что же надо совершить, чтобы увидеть свет в конце тоннеля?
Наверное, родиться в Минске.
Или… родиться заново?..




…в те дни, когда мы только и делали, что ежедневно наматывали по Минску сотню километров, я впервые почувствовал себя человеком далеко не молодым.
Казалось, что жизнь прошла, а то, что творится вокруг, не имеет никакого отношения ко мне и к нам. Абсолютно никакого!
Я впервые в жизни ощутил себя стариком.
Я впервые почувствовал себя неким абстрактно-существующим субъектом, у которого всё позади: взлёты и падения, успехи и неудачи, любовь и ненависть…
А что впереди?..



…к нам в гостиничный номер Алексей примчался вечером того же дня, когда произошло знакомство с Холериком.
- Напиши краткое технико-экономическое обоснование газеты, - попросил он.
В голосе - металл. В интонациях - настойчивость.
- Ну, если не ТЭО, то хотя бы расчёт экономической эффективности. Исходя из старта в три тысячи…
На скорую руку я набросал расчёт.
Получился расчёт экономической неэффективности!
На следующий день примчался Холерик и произнёс спокойно и твёрдо:
- Ещё раз увижу тебя рядом с Алексеем - убью! Посмотрите-ка, умник какой выискался! Мы тебе мозги-то на место определим!..




…сколько раз я сам, при каждом удобном случае, повторял - решение бывает разным.
Решение может быть гениальным, отличным, посредственным, бездарным, просто приемлемым, просто плохим и просто хорошим. И всё это будет называться решением. И ничем иным.
Труднее, когда проблема, как поступить, висит над твоей собственной головой. Как тут разобрать: что гениально, что бездарно, а что просто плохо?
Проще сказать: "Не паникуй!"
Труднее приказать не паниковать самому себе.
Нам надо было принять решение.
Нам ничего другого не оставалось, как остановить выбор на толстом журнале.
Пусть раньше журналистика нас кормила, поила, одевала, открывала перспективы, а теперь пусть станет забавой, пусть станет некой отдушиной, потому что ни накормить, ни напоить, ни одеть она сегодня не может…
После книжного базара и визита Холерика Бэлла долго приходила в себя. Ей понадобилось время, чтобы перестать смотреть на всё вокруг стеклянными глазами. Тем не менее, она первой завела разговор:
- Деньги - не главное. Не главное! Нам надо осмотреться. Лучше всего это сделать с помощью журнала. Того, что международный. Верно я говорю? Если начинать сначала, значит, и надо начинать сначала. Надо поработать, как и раньше, сначала на свою репутацию, чтобы потом репутация поработала на тебя…
- Верно я говорю? - Осторожно, мягко спросила жена.
Решение было принято…



…над нашими головами, как дамоклов меч, повисла ещё одна проблема.
Чтобы где-то работать, необходимо где-то жить. Чтобы жить, необходимо жильё. Чтобы было жильё, необходимо было его купить (а этого мы сделать не могли: мы - иностранцы!) или арендовать. Жить в гостинице при зарплате в 25 долларов - это даже забавным не назовёшь.
Вот так, именно накануне моей первой "скорой", мы весь день провели в осмотрах предполагаемого жилья…



…случайность это или не случайность, но все потенциальные желающие сдать свои лишние квадратные метры оказались, так или иначе, связанными с медициной. Нонсенс!..



…денёк для начала ноября выдался отличным.
Морозец. Снежок. Первый гололёд.
- Но мы-то гололёд обожаем! – Сказал я жене. – На то у нас и шипы. Для нас без гололёда езда – не езда! Верно я «размовляю»?..
Бэлла ничего не сказала в ответ. Она снова была полна оптимизма.
В первый гололёд лучше вообще не выезжать. Если не ты, то в тебя "въедут" обязательно. Велика сила привычки, что под колёсами - асфальт, а не лёд.
Ждать с моря погоды мы не могли.
Мы, почему-то, посчитали, что нехорошо не приехать в квартирное бюро, где нас ждали и где для нас подготовили подходящие варианты к отсмотру.
Мы, почему-то, посчитали, что не стоит откладывать начало работы в Минске в долгий ящик. Раз решили - надо действовать.
Я ничего приятного от просмотров предполагаемого жилья не ожидал.
Что значит пребывание в чужих квартирах, я знал по собственному опыту. Знал и категории людей, пускающих в дом постояльцев. Для Бэллы процедура выбора жилья воспринималась с неким оттенком романтичности.
Я смотрел на жену, уютно устроившуюся в своём автомобильном кресле, и любовался ею. Глаза Бэллы излучали детское любопытство, она вертела головой во все стороны, она всё, что проносилось за окном мимо, хотела рассмотреть и запомнить: прохожих на тротуарах (кто и во что одет), парки и скверики, большие магазины и микроскопические забегаловки, и всё, всё, всё. Ну, натуральный домашний котёнок, который в жизни не переступал порог своего жилища…



…в квартирном бюро, разместившемся в обыкновенной квартире обыкновенной девятиэтажки - это меня сразу смутило! - мы были ожидаемы молоденькой скромной девушкой.
Она тут же призналась, что работает здесь второй день, что голова её раскалывается от телефонных звонков, что варианты для нас подготовлены, что нам следует сначала уплатить за услуги - это снова меня смутило! - а потом отправляться смотреть жильё.
Битый час мы выбраковывали адреса, предложенные нам, и были близки к отчаянию. Нам не нужны были комнаты в квартирах. Нам необходимо было отдельное жильё в частном доме с горячей водой, ванной, туалетом, телефоном, гаражом или стоянкой во дворе. Убить столько времени, чтобы узнать, что нас неправильно поняли при телефонном разговоре - хорош сюрприз!
Мы готовы были убраться восвояси, когда в комнате молниеносно появилась вторая сотрудница, работающая здесь не второй день, и быстренько взяла нас в оборот.
- Что? - Спросила она. - Вам нужен частный дом? Да сейчас сделаем. Вот проблема-то.
В её словах мы почувствовали недоумение и иронию.
Она, неизвестно откуда, выудила с десяток вариантов и теперь бросалась от одного телефона к другому. Клиенты, сдающие жильё, перезванивали ей, уточняли цену, метраж, удобства и прочие сведения.
Я не успевал следить за происходящим и решил наблюдать за внешней стороной дела: вот наша спасительница кокетливо отставила ножку в туфельке на высоком каблуке в сторону, глядя несколько отстранённо на нас, в одной руке - телефон, пальцами другой - она нервно подёргивала верхнюю пуговицу прозрачной белой блузки (под блузкой хорошо просматривалось то, что должно было просматриваться); вот она перебежала к другому телефону и стояла теперь к нам спиной, опять кокетливо отставив ножку в сторону и я не мог не обратить внимания, что разрез на её шёлковой прямой юбке ну, прямо-таки критической длины (выше уже никак нельзя; если выше, то можно было бы, наверное, рассмотреть, какого цвета она носит трусики под чёрными колготками - непременно тёмные или допускает и светлые; зато уж с демонстрацией длинны её - совсем не безобразных! - ножек - никаких проблем).
Наконец-то варианты были отработаны. Деньги за услуги - на стол. Бумажки с адресами - у нас в руках. В путь.
Первый адрес нас удивил. Количество номеров на улице оказалось меньшим, чем должно быть. Нам требовался 64-ый, а на последнем доме был номер 36.
Второй адрес нам попросту не подошёл. Мы посмотрели на покосившееся ветхое домостроение со стороны и уехали.
По третьему адресу мы отчаянно давили на кнопку звонка, но дверь нам так никто и не открыл.
По четвёртому адресу жил пенсионного возраста хирург.
Он так и представился с ходу:
- Хирург.
Комнаты, сдаваемые хирургом, нам понравились. Был, кстати, у него и свободный гараж.
Не приглянулись хирургу мы.
- Где работаете? - Спросил он угрюмо.
Я вяло ответил, что на этот счёт у нас есть кое-какие соображения.
- Понятно! - Сказал, как отрезал, хирург.
Теперь он смотрел на нас так, как мясник оценивает оперируемый орган: сгодится он ещё на что-нибудь или не сгодится, сильно здесь похозяйничала разрушительная инфекция или не очень?
- Значит, богема? - Криво усмехнулся он.
Слово "богема" прозвучало со специфическим гортанным "г".
Хирург размышлял вслух:
- Живу я один. Жену похоронил. Сутками на дежурствах. Дом без присмотра… Нет, друзья, ничего у меня с вами не выйдет… Бо-гема! - Передразнил он сам себя. - Нигде не работают… Так-так… А на что живёте?.. На что? - Уже прорычал он с вызовом. - Я спрашиваю: как можно так жить?..
Жена бросилась было в дискуссию:
- Вам звонили относительно нас? Звонили! Зачем тогда вы голову-то морочите людям?
- А вам какое дело? - Топнул ногой хирург, оборвав Бэллу на полуслове. - Да я сейчас в милицию позвоню!..



…отчасти (и не отчасти, наверное, тоже) хирург был прав: как можно жить, нигде не работая?
Как можно элементарно существовать, не имея еженедельного, ежемесячного прихода хоть каких-нибудь денег?
Никак нельзя!
А мы живём!..



…следующий адрес был в совершенно противоположном конце города.
Пересекая Минск, мы не преминули заплутать в лабиринте незнакомых улиц и переулков. Бэлла пару раз ошиблась в поворотах и в итоге мы заехали в такие дебри, что и сообразить не могли, куда это забрались, как не вертели в руках - и так, и эдак! - нашу выручалочку, карту города.
Уже смеркалось. Таблички с названиями улиц стали трудночитаемыми. Это ещё больше осложнило наши передвижения. Был момент, когда я сказал самому себе, как заговор: выкинь из головы расчеты, перестань пялиться на названия улиц вместо того, чтобы смотреть на дорогу. И тогда свет фар вырвал из темноты табличку с названием искомой улицы - чудеса, да и только!
Внимательно-настороженная хозяйка показала нам сдаваемые площади: комнатушку размером два на два метра. Вальс, конечно, не станцуешь («а зачем?»). Вместо двери - занавеска («всё не на виду!»).
Из соседней комнаты доносился гнусавый голос переводчика голливудского киношедевра. Там, по-видимому, затаив дыхание, смотрели видео.
- Вы посидите, оглядитесь! - Внимательно-настороженно предложила хозяйка и скрылась.
Я плюхнулся на диванчик, ощутив под собой разъехавшиеся в разные стороны пружины. Жене только и оставалось, что стоять на пороге. Мои ноги заблокировали проход.
Лампочка без плафона, висевшая на длинном шнуре, светила тускло и уныло. Глядя на неё, пыльную, засиженную мухами, захотелось по-собачьи завыть.
- Ну, как? Огляделись? - Послышался внимательно-настороженный голос из-за спины жены.
Я сказал:
- Огляделись.
И мы вышли в коридор.
Хозяйка внимательно-настороженно смотрела на меня.
- У вас глаза нехорошие, - сказала она. - Вы себя хорошо чувствуете?
- Отлично, - сказал я.
Я чувствовал себя отлично.
Только вот хотелось умыться. Лицо чуть-чуть горело.
После того, как я умылся и почувствовал, что усталость проходит, просто улетучивается, хозяйка опять была рядом, тут-как-тут. Она взяла меня за руку и сказала:
- Давайте я измерю давление. Я - медицинская сестра.
Мы разместились на кухне, у обеденного стола. Я улыбался, глядя на грушу, на манжетку тонометра, на внимательно-настороженную хозяйку-медсестру. В любом случае, здесь, в клетушке размером два на два, с тусклым светом и гнусавым голосом за стеной, мы не останемся. Даже, если за ночлег будут платить нам, а не мы.
- Давление очень высокое! - Настороженно сказала она. - И вы себя чувствуете хорошо? Очень странно. А таблетки у вас есть? Нет? Ну, я не знаю, как вы сядете за руль?..
Я улыбался.
Я хотел поскорее сесть за руль, невзирая на серьёзнейшее обстоятельство - есть у меня таблетки или нет.
Я хотел поскорее ехать дальше.
Я хотел поскорее выполнить сегодняшнюю программу…



…был вечер.
Уже зажглись фонари на улицах.
Адрес, которым мы располагали, был последним. Нам предстояло в очередной раз пересечь Минск из конца в конец.
- Едем без карты, - сказал я.
Бэлла только пару раз открывала окно и окликала прохожих:
- Мы на Масюковщину правильно едем?
- Правильно, - отвечали нам.
Последний адрес превзошёл все ожидания.
Входная дверь не имела ни замка, ни звонка. Туалет, отделённый ширмой, размещался на кухне. Комнат для постояльцев было пять. Площадь каждой была такой же, что и по предыдущему адресу. Пол - не мыт и не выметен. Хозяин, милый старикашка, один содержащий всё это домовладение, сказал, что у него здесь тихо и тепло, что денег за полгода вперёд он не просит, расчёт - помесячно, ставить машину можно во дворе.
Мы вышли во двор. Наш милый старикашка зажёг свет.
Тут я разглядел обо что я споткнулся, когда мы впотьмах шли к входной двери. Это был разбитый корпус аккумулятора. Впрочем, я вполне мог напороться и на железные прутья, которые лежали рядом. А вообще - чего здесь только не было: ржавые листы железа, фрагменты водосточных труб, битый шифер, куски ДСП и ДВП, полуистлевшие доски… Не двор, а филиал городской свалки.
Наш милый старикашка сказал, что все "эти материалы" он подберет, и места для машины вполне хватит, что в претензии мы не останемся.
Я посмотрел на часы. Было начало девятого. Надо было или отправляться в Бобруйск, или оставаться здесь, с туалетом на кухне и с уютным двориком, набитым всякой всячиной (уверен - колесо от троллейбуса и то отыскалось бы здесь!).
Я сказал:
- Дедуль! Мы остаёмся!
Наш старикашка махнул рукой : вот, мол, и ладно, располагайтесь, как дома, а остальное его мало волнует.
- А постояльцев-то ещё много будет? - Спросил я.
- Без вас - трое. Да и то сейчас дома только моя постоянная съёмщица.
- И кто ж она, ваша постоянная съёмщица?
- Фирму она какую-то держит. Доктор она.
- Кто-кто?- Переспросил я, оторопев.
- Доктор, говорю тебе, - ответил наш старикашка спокойно. - Док-тор!
Чего-чего, а вот с докторами в Минске, видно, полный порядок. Подумалось: а больных-то хватает на такое количество лекарей?
Мы ещё стояли в нерешительности посередине двора, ещё наш нехитрый багаж был в машине, когда собственной персоной появилась докторша - экстравагантная немолодая дама в ядовито-зелёной вязаной кофте и спортивных рейтузах, почти такого же цвета, с вытянутыми, как верблюжьи горбы, коленками.
- Ну и что? - Начала она решительно, так, словно мы век были знакомы с ней. - Надолго ли сюда?
Она с вызовом смотрела на нас: что же это за люди такие объявились? И продолжала откусывать от куска сала, который держала в одной руке, и заедать солёным огурцом, который держала в другой руке.
- Так, надолго ли? - Воинственно переспросила она, похрустывая огурцом.
- Может, на месяц, - сказал я,- может, на два…
А про себя подумал - лучше бы на ночь.
- Ну, друзья мои, тудыт вашу мать, так не пойдёт, - с угрозой сказала докторша. - На месяц заявились соколики. Обчистят дом и поминай, как звали.
К такому обороту событий мы были не готовы.
- Ну… что… ты… пялишься? - Распалялаясь всё больше и больше, сказала докторша Бэлле. - Я… что? Неясно «размовляю»?
Жена ненадолго потеряла дар речи.
- Я всё могу понять, - спокойно произнесла Бэлла. - Одного не могу: в каких местах таких Айболитов штампуют?
Это был смертельный приговор нашему поселению.
Можно было не торопиться вытаскивать сумки из машины.
Спешка на этом закончилась.
Я только поинтересовался:
- Дедуль, а дедуль? А кто здесь командует парадом?
Наш старикашка пожал плечами и ушёл восвояси.
Докторша перестала жевать и стояла теперь в полной боевой готовности: с опущенными вниз руками, в одной руке - сало, в другой - пол-огурца.
- Всё к лучшему! - Произнёс я еле слышно.
- Что-что? - С угрозой прорычала докторша.
Вдобавок ко всему - с неба вдруг посыпалась снежная крупа. Как по заказу!
Финальная (в который раз и та же самая!) сцена: действующие лица - те же, все в оцепенении, всех постепенно заваливает снежная крупа…



…что-то во всем том дне было не так.
Должна быть причина, почему произошло так, как произошло, а не произошло иначе. Обязательно должна быть причина.
Может, мы как-то неправильно себя вели? Может, мы как-то неправильно говорили? Может, в конце концов, мы были как-то неправильно одеты, обуты, причёсаны? Неправильно двигались? Неправильно жестикулировали? Неправильно смотрели? Неправильно дышали? Что ещё мы делали не так?
Может, мы сплошь, с головы до пят, какие-то неправильные?
На минуту допустим, что на нашем месте оказался бы кто-то другой - проблем, подобных нашим, наверняка не возникло бы.
Возникаем мы - возникают проблемы?
Возникаем мы - тут же автоматически, как по чьей-то тайной команде, захлопываются все, открытые прежде, двери?..



…всё происшедшее в тот день не поддавалось никакому анализу.
Всё, от начала и до конца, выглядело абсолютно неправдоподобным: хирург, готовый зарезать нас без ножа; внимательно-настороженная медсестра, рвущаяся, ни с того ни с сего, измерять кровяное давление; докторша-президентша фирмы в спортивных рейтузах и с солёным огурцом в руке; и, наконец, дама из квартирного бюро с невероятным разрезом на юбке (она ведь при нас переговорила по телефону со всеми адресатами и при нас получила "добро" на наше поселение; нам только и оставалось, что выбрать один из предложенных вариантов; а в итоге, не мы выбирали, выбирали нас).
Всё происшедшее было неправдоподобно и потому ни огорчить, ни расстроить не могло.
Бэлла, правда, предприняла последнюю, отчаянную попытку исправить положение, позвонив в квартбюро с вопросом: "Что делать?" Ей ответили, что надо ждать завтра, потому что на сегодня работа закончена.
Ей ответили вежливо, мило, без брани и выразили свои сожаления о случившемся.
Мы вполне могли остаться в гостинице, однако в ночь поехали в Бобруйск - подумаешь, промчаться какие-то сто сорок километров?!
На следующий день Бэлла вызвала для меня "скорую". Первую мою "скорую".
Ещё через день мы были опять в Минске и сняли две комнаты в доме Нины Николаевны…



Всю ночь двадцать восьмого декабря я провёл за письменным столом.
Всю ночь я на цыпочках, чтобы не скрипели половицы, ходил на кухню за чаем.
Бэлла спала.
Ко мне сон не шёл, но я не скучал.
Я не скучал ни минуты, ни секунды.
Я не скучал до самого утра, пока не проснулась Бэлла и не уложила меня в постель.
До полудня я проспал.
В полдень Бэлла мерила мне давление.
Я спрашивал:
- Ну и как?
Она бодро отвечала:
- Отлично!
А в глазах была тоска.
В полудрёме, на диване, я провёл весь день, а ближе к ночи - и это было проклятием! - меня тянуло сесть за письменный стол.
Бэлла смотрела на всё это подозрительно, но говорила с оптимизмом:
- Ничего страшного! Если есть силы, встань и поработай! Может, для тебя это, как лекарство?!.



Получалось просто замечательно: сил, чтобы доехать до Бобруйска, у меня не находилось, а сил, чтобы просиживать ночи напролёт, копаясь в рукописях, у меня было предостаточно!?.



Декабрь, двадцать девятое


«Когда кесарь, забрав от нас кесарево, тут же, ещё
настойчивей, требует отдать и Божье - этого мы
ему жертвовать не смеем!»
А. Солженицын. "На возврате дыхания и сознания.”




Двадцать девятое декабря для меня (в отличии от Бэллы, от всего мира!) наступило сразу после полуночи, в 00 часов…
Бэлла спала, я опять бодрствовал…



…в редакции минского международного журнала я обязан был появляться пару раз в неделю.
Редакция размещалась в ничем неприметной комнатушке на первом этаже одного из корпусов Академгородка, почти на окраине города. Здесь сиротливо стояли три письменных стола. Один из них занимала Лолита Михайловна, второй - Андрей, отвечающий за набор текста на компьютере, третий мог занимать любой сотрудник, кто этого пожелает. Третий стол принадлежал всем и никому конкретно.
В те дни, когда в редакции собиралось больше трёх человек, стулья приходилось выпрашивать у соседей по этажу. Хотя… можно было и не выпрашивать, а устроиться на подоконнике, главное - находиться подальше от входной двери, потому что в редакцию постоянно кто-то входил, а кто-то, наоборот, выходил.
При первом моём посещении мозгового центра минского толстого журнала я выяснил, что новичок в редакции я не один. Новичков, которых взяли с испытательным сроком - трое. Остальные сотрудники выдержали, в своё время, испытательный срок и были в штате.
Я поинтересовался у одного из своих новых коллег, как долго он работает, как долго существует журнал и как он существует. Я пытался как-то завести разговор. Мой собеседник конфузливо ответил что-то невпопад. Подобным образом отреагировали на мою попытку переброситься парой слов и остальные: улитки показали рожки и вновь прятались в зону недосягаемости, в зону безопасности своёй ракушки. Я смекнул - здесь сходу простых и понятных объяснений не найти.
Двое новичков, Дима, совсем юный и застенчивый заочник журфака, и Юра, очень серьёзный молодой человек лет тридцати, были более словоохотливыми. Они вполголоса - как о государственной тайне! - поведали мне, что редакция обновляется постоянно и периодично. Люди приходят и люди уходят, а Лолита Михайловна остаётся. В чём причина такой закономерности, никто не знает.
Другой вопрос, который меня занимал: почему журнал не видно в киосках "Белсоюздрука"?
В ответ - молчок, недоумённое пожимание плечами.
Опять государственная тайна?
А какова розничная цена журнала? Куда уходит тираж?
Я, долго не мешкая, подсел к Лолите Михайловне (моя первая стратегическая ошибка!). Она ответила что-то вежливо-невнятное.
Тогда я сказал, почти серьёзно, без преамбул:
- Если по всем пятнадцати столицам бывших республик бывшего Союза раскидать по 10 тысяч, то тираж вырастит до 150-ти тысяч…
Лолита Михайловна, неожиданно резко, оборвала меня:
- Это!.. Это забота учредителей!.. Это не наша забота!.. Наша забота - материалы!..
Такое вот незатейливое объяснение…
Лолита Михайловна принадлежала к той категории женщин, возраст которых неопределим: ещё не старуха, но уже и не девочка. Более близкое общение с ней помогло оценить, как умело она пользуется косметикой: лицо Л.М. всегда выглядело безукоризненно, как у девочки, только вот - было оно излишне выбелено, что придавало ему некоторую кукольную театральность. И если бы не предательские, черепашьи морщинки на руках и на шее…
- Наша забота - материалы! - Оборвала мои наблюдения Л.М.
И кто был бы против?
Что ж, будем заботиться о качестве материалов!.. Как прикажете…



…когда мы, трое новичков, перекуривали в фойе, Дима пожаловался:
- Лолита меня затюкала. Свой репортаж с международной выставки я переделывал уже три раза. И всё ей не так, всё не нравится. Чувствую - долго я здесь не протяну.
- Сбежишь? - В шутку спросил я.
- Выгонят, - огорчённо ответил он.
Первое, что я сделал для толстого минского журнала, это подготовил вопросник для интервью с Назарбаевым, Президентом Казахстана.
Раз я прибыл из тех краёв, сказала Л.М., значит, для меня это не составит особого труда.
- Правда? - Проникновенно спросила Л.М., так, чтобы услышали все в редакции.
Редакционный гомон на мгновение стих.
- Правда, - сказал я.
Сотрудники вновь занялись своими делами.
Я подсел к Андрею и сходу надиктовал предполагаемые вопросы, которые должны были заинтересовать, как самого Президента, так и читающую публику. Вопросник, судя по репликам Андрея, удался. Интервью предполагалось снабдить снимками Назарбаева, играющего на корте в теннис. Собственно, вокруг тенниса и должна была выстроиться интрига интервью: Назарбаев одинаково ровно играет и с лёта, и при ударе справа, и при ударе слева, достаточно надёжен в защите, результативно проводит каждую атаку. У меня была цель - облачить интервьюированного в образ универсального игрока, просчитывающего гейм за геймом, а уж каким он, на самом деле, предстанет перед читателем - покажет живая беседа.
Андрей тут же распечатал надиктованное.
Я тут же, из принтера, отдал вопросник Л.М.
Л.М. отреагировала строго:
- А я думала… вы дома хорошенько всё обмозгуете…
Редакционный гомон опять стих.
Я спросил:
- Когда в командировку?
Я уже представлял, как четыре часа буду лететь в самолёте из Москвы до Алма-Аты, как рано-рано утром мы приземлимся в аэропорту, как я увижу горы, подковой, охватывающие город с востока, юга и запада.
- Когда в командировку? - С недоумением произнесла Л.М. и резко ответила. - А… никогда! У нас командировок не бывает.
А я было размечтался, как отправлюсь за казённый счёт, чтобы встретиться с прошлым.
Встречу с прошлым пришлось отложить.
Кроме того, Л.М. скептически отнеслась к тому, что интервью - живое интервью! - вообще могло состояться - как будто Назарбаев спит и видит, как из Минска к нему нагряну я, собственной персоной.
Я не спорил.
Через четверть часа вопросник интервью я факсом отправил в администрацию Президента Казахстана.
Я готов был работать дальше.
Дальше Л.М. предложила мне сделать обзор важнейших событий в мире и в республике.
К обеду я сделал и то, и другое. К обеду и то, и другое лежало в отпечатанном виде на столе Л.М., а Л.М. к обеду не появилась.
Симпатичная брюнеточка Ирма, техсекретарь редакции, сказала, что Л.М. больше сегодня не появится. Не будет её и завтра.
Мне нравилась такая работа.
Я сел в машину и через полчаса мы с Бэллой уже мчались по минским улицам, а из динамиков - сколько хватало мощности! - грохотала музыка из последнего Костиного альбома…




…жена горела желанием иметь дело в Минске с тем, что хорошо знала.
Наша алма-атинская компания, в частности, небезуспешно занималась недвижимостью. И Бэлла имела к этому непосредственное отношение. Чем Минск плох для риэлтерских занятий? Плохо, что открыть частное дело мы не могли (мы - иностранцы!). Открыть собственное предприятие, зарегистрированное на подставное лицо, мы тоже не могли (не было на примете подставного лица!). Чтобы не терять время попусту, Бэлла решила поработать в одном из агентств и, пока суть да дело, разобраться с ценами, с престижными-непрестижными районами, проникнуться местными особенностями рынка недвижимости.
В первую же неделю у Бэллы наметилось несколько сделок.
- Если так пойдёт, - подшучивал я, - ты все комиссионные у местных риэлтеров перехватишь.
- Угу, - отвечала она, занятая своими мыслями.
Мы отсматривали продающиеся квартиры. Бэлла подыскивала покупателей.
- Тенденция простая, - растолковывала жена мне, как школьнику, - накануне Нового года люди стремятся расстаться со старыми квартирами и въехать в новые апартаменты. Остаётся только помочь им в этом стремлении.
Всё просто и ясно.
Я понимал, что стремление оставить всё прошлое в прошлом абсолютно согласовывалось с мироощущением жены. Бесконечные переговоры с клиентами продающими и покупающими превратились из работы во внутреннюю потребность.
Я соглашался:
- Это просто замечательно, когда таким образом удаётся отделить прошлое… от настоящего и будущего!.. Прошлое должно оставаться в прошлом…
Особенно Бэлла носилась с одной из сделок, совершенно невыгодной для неё. Семью, живущую в однокомнатной квартире, надо было каким-то образом перетащить в квартиру двухкомнатную. А это значило, что сначала следовало очень выгодно продать однокомнатную, а потом - очень дёшево купить двухкомнатную.
Я, улучшив момент, спросил, как бы между делом:
- А не проще ли было объяснить, что чудес не бывает, чем ввязываться в столь рискованное предприятие?
- Нет, не проще! - Возмутилась она. - Это надо видеть, как они вчетвером живут в одной комнате. Это ужас!
Кто же им поможет, как не Бэлла?
- Ну, тогда, конечно, - согласился я.
Жене, в данной ситуации, было виднее, как правильно поступить. Если она считала, что без неё никак не обойтись - значит, она поступала правильно…
Без чего не мог обойтись я?
Какое дело не могло состояться без моего участия?..



…нет, никакого скандала и, тем более, никаких выяснений отношений по поводу моего утверждения, что "чудес не бывает", не произошло.
Бэлла только спросила устало, отрешённо глядя перед собой, в никуда:
- Макс, может, ты больной, если не в состоянии понять простых вещёй?..
Что она имела в виду?
То, что я излишне прагматично смотрю на мир, не замечая живых людей вокруг? (Но… моя прагматичность - ничто, по сравнению с прагматичностью Бэллы.) То, что мой скепсис по поводу перспектив, связанных с её занятиями (и с моими - тоже!), как и по поводу перспектив в жизни других людей, не имеет ничего общего со здравым смыслом и не даёт мне самому видеть то, что видят другие?
Выходило так, что всё это было очевидным для всех, но только не для меня.
Мы стояли на перекрёстке, стиснутые со всех сторон другими машинами. На светофоре горел красный свет. Он горел так долго, что казалось - он не переключится никогда.
Итак, может, я больной?
Произнося свой вопрос, Бэлла говорила так, как спрашивают, не ожидая получить никакого ответа.
Вопрос так и повис в воздухе, обращённый одновременно и ко мне и не ко мне.
Я смотрел на красный глаз светофора и думал: следуя логике Бэллы и допустив на секунду, что я - человек без отклонений, мне следовало быть благодарным за шанс попасть в редакцию толстого журнала; мне также следовало быть более благодарным за предложение некоего Эдуарда Моисеевича стать директором только что открытого ООО, в задачу которого входила отработка движения продуктов по маршруту Польша-Белоруссия-Москва (это предложение было сделано в ходе наших метаний по Минску); мне следовало быть более благодарным… За что ещё? За то, что я живу?
Я не мог определить все эти судьбоносные шансы в категорию чудес, я лишь делал пометки в блокноте: NB - проработать детали, NB - собрать информацию о партнёрах, NB - выяснить реальные предпосылки…
Я смотрел на красный глаз светофора и думал: не многовато ли этих NB для первой недели пребывания в белорусской столице?
Я смотрел на красный глаз светофора и соображал: в чём причины предательских ощущений энергетического вакуума, который высасывал последние силы, когда всё (если довериться Бэлле!) так хорошо?
По обеим сторонам улицы, где мы застряли на светофоре, непрерывно двигались нескончаемые потоки людей. И все они представлялись мне сплошь одинаково одетыми, одинаково говорящими, одинаково улыбающимися и одинаково хмурящимися. И все они создавали (также, как, наверное, и мы, вместе с ними!) иллюзию движения к какой-то цели, иллюзию жизни. А - результат?.. У нас результат был нулевым! (Может, только в нашем случае и только пока?) Да и откуда ему взяться-то, результату, если… каждое новое общение, рано или поздно, непременно разочаровывало и мы, рано или поздно, прозревали, что перед нами и не человек вовсе, а фантом, пустота, и не более того!..
Я продолжал смотреть на красный глаз светофора и понимал, что мои мозги начинают плавиться…


…Бэлла толкнула меня локтём в бок.
- Макс?! Ты спишь?
На светофоре уже горел жёлтый и переключался на зелёный. Машины, слева и справа, двинулись с места и начали движение.
Автомобили, стоящие следом за нами, нервно засигналили один за другим, устроив смешную перекличку…



…в первую неделю пребывания в Минске нас восемь раз отштрафовывали за превышение скорости.
Восемь раз мы отделывались лёгким испугом.
Я оправдывался перед инспекторами:
- Времени не хватает!
Инспекторы делали вид, что верили, выписывая очередную квитанцию.
Мы мчались дальше.
Мы соскучились по скоростям, по большому городу, по занятости какими-то делами…



…"Историю переписать нельзя…".
Этот заголовок к одному из материалов, который я готовил для минского журнала, родился мгновенно.
Я не перебирал сотни названий, пока сто первое не оказывалось тем самым, заветным, вбирающим в себя и тему, и предмет, и дыхание материала, и его структуру.
Л.М., перелистав "Историю…", склонилась над ней в раздумьях.
- А, может, проще? - Сказала она. - Например, "СНГ: проблемы и перспективы"? Как думает автор?.. То, что Содружество - великая глупость - не для кого не секрет… То, что три дурака в Беловежской пуще одним росчерком пера совершили невероятную глупость - тоже не открытие… Но слишком уж много мрачности, пессимизма в вашей этой "Истории…"… Нет? Как думает автор?..
Я не усматривал предмета для споров.
Я сказал, что, если уж Аннушка пролила масло, то ничего не попишешь: как не пыхти, как не пытайся что-то изменить. Это только так кажется, что можно пыхтеть и пытаться что-то предпринять, чтобы не поскользнуться на пролитом масле и не попасть под колёса трамвая, да ещё и сохранить голову на плечах. Только кажется.
Л.М. подняла голову от рукописи, сфокусировала взгляд в перспективу - далёкую, непредсказуемую, вечную. И сказала:
- Вы так думаете?..
Я не думал. Я это знал…



…почему-то сам факт возникновения у Л.М. идеи подготовить - в пожарном порядке! - материал об СНГ вызвал в редакции реакцию оторопи.
Пишущий люд переглядывался: кто станет тем несчастным, на кого падёт указующий перст Л.М.?
Л.М. торжествовала. И улыбалась своей особенной улыбкой исподлобья, из под нахмуренных бровей.
Тишина была гробовой. Чей-то упавший на пол карандаш заставил всех вздрогнуть.
- А поручим это… - произнесла Л.М. тоном, каким выносят смертные приговоры, - нашему новому сотруднику!.. Вам, Макс, на всё про всё - два дня! Через два дня - материал на стол! Всё!
Потом следовала – опять! - немая сцена: все, кто находился в редакции, застыли в тех же позах, в каких их застало слово "Всё"; в центре - Лолита Михайловна с лицом решительным и суровым…
(Меня просто преследовали эти немые сцены!)



…для меня до сих пор остаётся непостижимым, в чём заключалась каверза того задания.
Почему аббревиатура СНГ была некой страшилкой для всех? Почему тема краха леденила кровь? Нет, казалось, ничего проще, как представить: было - так, стало - вот так, есть - вот эдак и иначе быть не может. Потому что иначе просто не может быть. Всё предельно ясно и понятно: Аннушка уже пролила масло! Куда прозаичнее-то?..



…был уже полдень, а я всё никак не мог найти место для стоянки автомобиля.
Ровно на двенадцать мне назначили встречу в администрации СНГ, а я продолжал нарезать и нарезать круги рядом с кварталом, где размещалось здание аппарата Содружества. Куда ни глянь - всюду знаки "Стоянка запрещена". Я уже видел, что привлекаю внимание патрульного милиционера. Что делать? Бросить машину за пару километров от СНГ? Глупо, на дворе - минус 20, а я - в одной курточке. Наконец-то - о, счастье! - я обнаружил свободное место у обочины. Несколько быстрых манёвров и я уже заглушил мотор, дёрнул рычаг ручного тормоза. Оставалось дело за малым - оформить пропуск, подняться по лестнице, найти указанный кабинет, в приёмной засесть за свежие газеты и составить вопросник интервью, где бы 50 на 50 шла речь о крахе Союза и возрождении Содружества. Хитрый такой вопросничек! Где бы всё выходило одно из другого.
Итак, сначала - крах, потом - возрождение. Сначала - причины, потом - следствия.
Можно и наоборот: сначала - следствия, потом - причины.
Секретарь высокого должностного лица спросила у меня, как только я появился на пороге:
- Вы на двенадцать?
- Я? - Удивился я, оглядываясь.
- Вы! Вы!
- Я на двенадцать! - сказал я. - А вы?
Хозяйка приёмной, миловидная длинноногая куколка в строгом деловом платье и телесного цвета колготках с классическим швом сзади, ничего не ответила. Одарила меня улыбкой и вернулась к своим занятиям. Её пальчики опять забегали по клавиатуре компьютера, потом нежно пересортировали листочки, выскочившие из принтера (ими, вполне возможно, могли оказаться материалы судьбоносных для СНГ документов!), потом бесшумно сняли телефонную трубку…
Не отказался бы и я иметь такого секретаря.
Однако пора было сосредоточиться на крахе Союза и возрождении Содружества. Последние минуты перед встречей надо провести с пользой: набросать хотя бы приблизительный план беседы. В конце концов, я - на работе, а не с частным визитом пришёл навестить старого друга. И просто поразительна моя беспечность в отношении к своим обязанностям. Вместо того, чтобы пытаться активизировать свои куриные мозги, я занимался изучением внешнего вида хозяйки приёмной - допустимо ли это?
Утонув в креслах, в одной руке - чай, свежезаваренный, ароматный, будто здесь меня давно поджидали, в другой руке - газета, я никак не мог прочувствовать ощущений краха. Нет, на крах не было и намёков во всём, что меня окружало в добротных апартаментах администрации СНГ. Бюрократическая машина Содружества работала в этих стенах без надрывов и агонизирующих конвульсий…



…в утренних новостях, в день моего визита в администрацию СНГ, сообщили - ночью температура в Минске была около минус тридцати!
Я был готов к тому, что машину в тот день не заведу и придётся воспользоваться общественным транспортом. Вот что значит, когда автомобиль ночует не в тёплом гараже, а стоит под открытым небом.
Дядя Гена, пенсионер, живущий по соседству с домом Нины Николаевны, в компании которого я по утрам обычно очищал машину от снега и прогревал двигатель, возник в тот день рядом со мной так неожиданно, что я выронил ключи из рук.
Он возник сиюсекундно, из воздуха, из ничего.
Вот я ещё один вожусь вокруг машины, а вот дядя Гена уже здесь, материальный, живой, перевозбуждённый, машет руками, как в драке, шапка сбилась на затылок, на потном лбу - слипшиеся седые волосёнки.
Что случилось? Что произошло? Пожар?
Дело было не в пожаре.
- Всё! Амба! - выпалил мне прямо в лицо дядя Гена. - Приплыли голубчики! Всю троицу сегодня повязали! В РОВД мне следователь так и сказал: "Не волнуйся, батя! Срок им обеспечен!"
Дядя Гена уже теснил меня грудью, будто я и был повинен в его проблемах, я и никто иной. Ещё немного - начнёт бить.
Надо заметить - последние три дня я вообще не видел его. Ни утром, ни в течение дня. Обычно - стоило только хлопнуть дверью и он уже тут-как-тут - остограмленный и светящийся благодушием: что, стартер не крутит, масло промёрзло?
Сегодня, против обыкновения, дядя Гена был трезв, как стёклышко, эмоции переполняли его, и я оказался единственным живым существом, на кого они должны были выплеснуться.
- Я третий день на ногах. - Брызгал слюной он. - А всё почему? Потому, что по милициям шляюсь. Ну, теперь всё! В наручниках суки эти… - он для наглядности показал мне свои запястья.
А дело дяди Гены заключалось в следующем: три дня назад при обходе своего двора он не досчитался двух из трёх, имеющихся у него, швеллеров, которые преспокойненько ржавели здесь не первый год.
Уволочь из под носа два шестиметровых швеллера - это надо же!? И среди бела дня!
На снегу во дворе дядя Гена обнаружил свежие следы: вот здесь, наверное, грабители топтались, не знали, как подступиться к швеллерам, а вот здесь - глубокие борозды от железяк, тащили волоком. Дядя Гена смекнул - после того, как швеллера протащили волоком, их вероятно, уложили на тележку и повезли.
И пошёл наш сыщик по свежему следу. И отыскал он за три квартала от своего дома швеллера.
- Им надо, видите ли, гараж строить! - кричал дядя Гена во всё горло. - А мне что? Не надо?
На этом история не закончилась.
Доковыляв после успешных поисков кое-как домой, дядя Гена глазам своим не поверил: на его дворе трое неизвестных грузили на тележку третий, последний швеллер.
- Я остолбенел, как идиот. Стою и не знаю, что делать. Может помочь бедолагам? Нет, думаю - надо отбивать добро.
Взял дядя Гена в руки топор и в атаку. Трое неизвестных бросились было бежать, но при отступлении одного их них настиг дядигенин топор, обухом по спине. Однако лихоимцы, подхватив под руки пострадавшего, всё-таки скрылись. Дядя Гена подобрал топор и с поля боя прямиком - к участковому.
- Ты прикинь! - Возмущался дядя Гена. - Продали они мои швеллера за пять бутылок водки! Бизнесмены хреновы! И что ты думаешь? Пацанва какая-нибудь? Нет. Взрослые мужики, у всех семьи! Живут здесь, рядышком. Мы и взяли их ещё тепленькими, они и отдышаться не успели…
Не знаю как, но двигатель я в тот день всё-таки запустил. Машина, конечно, сначала покапризничала-покапризничала, но завелась. Оставалось очистить стёкла, за ночь на них намёрзла такая ледяная корка - хоть зубами грызи.
Я стоял и терпеливо шоркал пластмассовым основанием зажигалки по стеклу, счищая лёд, а дядя Гена всё рассказывал и рассказывал: вот такая история! И таких дел в милиции - пруд пруди! Украсть, а потом за копейку продать - это уже приняло вид массового явления! Народ чокнулся!.. И так далее, и так далее.
Не оставляя своего занятия по очистке стёкол, я пытался проникнуться дядигениными проблемами: без революции в мозгах здесь не обошлось. Внутри черепной коробки просто должны были произойти какие-то дьявольские метаморфозы! Откуда-то же должны поступать приказы: вперед, дружок! Быстрее-быстрее! До цели совсем немного! И какая-то сила должна подталкивать, и не куда-нибудь, а к пропасти: давай-давай! Осталось чуть-чуть!
Значит, размышлял я, колыбель краха - где? В мозгах?
(В воображении сами собой возникли последовательно картинки: редакция "АТК", Василий Яковлевич, напутствующий нас перед командировками по освещению уборочной 1983-го года; село Комсомолькое на краю света и праздник желудка (!) на берегу речушки под названием Иргиз; угрюмый Вано за баранкой "КамАЗа"; нетронутое цивилизацией поселение, куда Вано отказался заезжать…)
Кражу трёх швеллеров дядя Гена воспринял крайне трагически: это полный крах! С его пенсией и года было бы мало, чтобы скопить денег и ликвидировать ущерб.
Я понял - получить пять бутылок водки в качестве оплаты за три швеллера - тоже есть крах. И отхватить пару лет отсидки в зоне за пять бутылок - иначе, как крахом, не назовёшь.
Из рассказа дяди Гены выходило - трое его грабителей оказались вовсе не рецидивистами, не алкоголиками и не тунеядцами. Почему вляпались? Выпить захотели, а денег нет. Денег не хватало хронически. Изо дня в день. Из месяца в месяц. Из года в год. Так и выпили. А что? Вполне нормальное дело!
Интересно, размышлял я, зарплата в двадцать пять долларов - тоже нормальное дело? Хотя… Если люди работают и живут при этом, стало быть - нормальное.
Я случайно взглянул на дядю Гену и обомлел. По его щекам текли слёзы. Настоящие слёзы. При морозе минус двадцать.
- Ну, кто я сегодня? - часто моргая, бормотал он.- Никто! А раньше? Раньше за год деньжат скапливал, чтобы летом поехать к морю и погреть старые кости на песочке. Что - двух сотен рубликов не хватило бы? Во! - он чиркнул ребром ладони себя по горлу, - во как хватило бы!
Выходило - раньше были хорошие времена и хорошая жизнь! Теперь плохие времена и плохая жизнь!
Я смотрел на дядю Гену и пытался понять: в какие времена в дядигениных мозгах произошёл крах - давно или сейчас? Если давно, то почему он обнаружил это теперь?..
Днями позже я случайно узнал - дядя Гена слукавил, рассказывая свою историю.
Наручники надели только на двоих похитителей швеллеров, третий от наказания ушёл: он выбросился из окна своей квартиры на девятом этаже, домашние подтвердили - он не пил, он сидел в четырёх стенах и ждал прихода милиции. И не дождался…



…жизнь, обычная жизнь на бескрайних просторах постсоветского пространства била ключом! И била через край!
Об этом трубили все газеты и иллюстрированные журналы, которые оказались у меня под рукой, когда я сидел в приёмной администрации СНГ и готовился к интервью.
Я перелистал практически всё, что было: материалы о московском бомонде, о самодостаточной жизни столичных нищих, о новых похищениях людей в Чечне, о новых назначениях и отставках в российском правительстве, о таинственных исчезновениях бюджетных денег, о прелестях отдыха на Гавайях и в Онтарио, о забастовках шахтёров, о великолепии дней Высокой моды в Москве…
С "крахом" и "возрождением", с "разрушением" и "созиданием" в СНГ - тут уж: что есть, то есть! - было всё в порядке.
Только, вот беда - в вихре живописно-ярких фотографических картинок, как отражении новой, свободной жизни Содружества, у меня - вдруг! - терялось чувство реальности и путались понятия полярности: где же здесь "минус", а где - "плюс"?..
Я ещё раз перебрал всю эту свежайшую газетно-журнальную кипу.
Самыми характерными - почему-то?! - показались три сообщения: из Ташкента, Москвы и Питера.
"Мобильник не успел перевариться в желудке" - так замечательно называлась первая публикация.
Пытаясь найти свой пропавший мобильник, житель столицы солнечного Узбекистана набрал номер по обычному телефону, чтобы определить местонахождение по звуку. Каково же было его удивление, когда звонок раздался из живота его любимого бассетхаунда. Перепуганного пса немедленно увезли в ветеринарную клинику и извлекли мобильник наружу. К счастью, желудочный сок не успел разъесть микросхему… Вот такая история.
О том, как " шизофрению лечат модной одеждой", писала московская газета. Причем речь не шла о старой доброй смирительной рубашке, сшитой в ведущем доме моды страны. По свидетельству врачей, стоит нарядить пациента в откутюрный наряд, как он на глазах превращается в нормального человека, забывая и о страхах, и о навязчивых идеях. Пока модотерапия испытана на 13 пациентах одной из московских больниц. "Делаясь хотя бы на время красивым, - сказал главный врач продвинутой лечебницы, - человек понимает насколько глупыми и пустыми были переживания, которые мешали ему жить и даже толкали на самоубийство." Он планирует развивать свои исследования, создав свой психиатрический дом моделей…
Собкор "Экспресс газеты" рассказал, что в "Питере разразился бум на интимные татуировки". Чаще всего татушки делают барышни. Они приходят в студии с готовыми идеями. "Наколите мне, пожалуйста, на попе бабочку, - потребовала одна из модниц, - хочу сделать своему парню приятный сюрприз". Впрочем, случаются и более прикольные ситуации. Например, недавно одной девушке понадобилось изобразить газонокосильщика, который своей машинкой как бы выстригает волосы на её лобке… Другие делают себе "картинки" исключительно на гладко выбритом лобке. Удобства такого подхода очевидны. Надоела татуировка, можно отпустить волосы… Среди мужчин также попадаются большие оригиналы. Так, чтобы придать члену более "осмысленный" вид, они просят сделать на головке два доверчивых глазика. Выглядит это очень живенько. Некоторые предпочитают маскировать своё достоинство: делают весёленького гномика с огромным носом-членом…
Ровно в четверть первого часа дня дверь кабинета высокого ранга должностного лица СНГ распахнулась и крепкий мужчина в идеальном костюме и с идеальным узлом галстука на белоснежном воротничке рубашки пригласил меня войти.
- Прошу, - сказал он.
Волосы - абсолютно седые, кожа лица загорелая, словно у горнолыжника: светились только белки глаз. Взгляд - спокойный, несколько холодноватый.
- Будем работать? - спросил он, устраиваясь в своём кресле.
- Будем, - сказал я и включил диктофон…



…что касается, собственно, интервью, то оно уложилось минут в пятнадцать-двадцать. Нам не потребовалось предварительно согласовывать и договариваться, что можно, а что нельзя говорить-писать. Материала хватало на два журнальных разворота, не меньше. Что и требовалось. Получилось так: расшифровывай запись и прямиком - в набор. Чаще получалось наоборот: интервью перекраивается миллион раз, до головной боли. Банальности и прописные истины вымарываются, а их не становится меньше, они размножаются, будто раковые клетки…
То, что требовал протокол, было выполнено.
Мой собеседник был старше меня лет на двадцать. Он вопросительно поднял брови: ещё вопросы?
Вопросов больше не было.
Можно было сунуть диктофон в карман и откланяться. Но что-то мешало сделать это. Недопитый чай? Несъеденные конфеты и печенье в хрустальной вазочке? Мягкий и удобный диван? Или воспоминание о том, что на улице - минус двадцать?
Сначала разговор закрутился вокруг слова "ностальгия", вокруг философских категорий "прошлое" и "настоящее", затем свернул на Андрея Тарковского.
- Неизвестно, что считать главной причиной рокового исхода: болезнь, как таковую, или эту самую ностальгию? - Сказал мой собеседник.
Что помешало выдворенному из Союза режиссёру, о котором уже знал мир, безбедно и комфортно существовать в одной из стран скучной и консервативной Европы с её тихими вылизанными улочками и домиками-игрушками, как на картинках? Цивилизации, культуры - хоть отбавляй. На отсутствие демократии жаловаться - тоже грех. Однако душа Тарковского рвалась к истокам. Если бы не рвалась, "Ностальгия" не состоялась. И в чём проблема? А переместился человек на три-четыре тысячи километров на Запад и …зачах. Де-факто Тарковский умер от конкретного заболевания. А на самом деле? Не состоялись ли настоящие похороны несколько раньше?..



…любопытно, размышлял я, а времена, в которые жил Тарковский, как квалифицировать - плохими или хорошими?..



…прошлое всегда отягощено грузом историй - конъюнктурных, реальных или вымышленных.
А настоящее - оно только даёт повод для рождения историй.
Настоящее не может быть хорошим или плохим. Оно такое, в какие одежды облечёт его человек.
Проще простого - списать свои проблемы за счёт плохих времён: вот, если бы на яблонях стали спеть бананы?!
Каждому даётся шанс (порой - не один) реализовать себя. Другой вопрос - используем ли мы этот шанс? Всегда ли готовы к нему?..
Люди во все времена разные: одни живут, другие плачутся, третьи адаптируются, четвёртые умирают.
Кто хочет быть свободным, становится свободным…



…следующей темой нашего запротокольного разговора была Греция.
Почему не Италия?
В Греции мой собеседник продолжительное время работал в посольстве.
Выходя на улицу, он часто ловил себя на мысли, что неплохо было бы услышать русскую речь, а не иностранную - вот такое простое и смешное желание!
Чем отличается благопристойная заграница от неблагополучной России? Да, ничем. Там лучше? Чушь! Не чушь - когда нам кажется, что где-то там лучше! Когда мы наивно верим, что именно там, а не здесь - лучше!
Глупость обнадёживает. Глупость может сделать нас счастливыми или несчастными.
Все проблемы, все мировые катаклизмы изначально моделируются в нас, внутри нас, чтобы потом выплеснуться в проблемы общечеловеческие, в катаклизмы явные, материальные, осязаемые…
Я сделал пометку в блокноте: NB!
О чём мы не говорили в тот день?! Пожалуй, не говорили мы только о проблемах сексуальной ориентации.
Неожиданно выяснилось, что мой собеседник в процессе получения среднего образования сменил семь школ в разных городах.
Складывалось впечатление - мы долго ходили вокруг да около, чтобы, наконец, найти общее в биографиях каждого: он так же, как и я, сменил в своё время семь школ.
- Быть этого не может?! - Сказал я.
- Да, семь школ! - Сказал он.
Семь школ были не подвигом и не рекордом, они были результатом переезда родителей из города в город, всего лишь. И у него, и у меня.
- Да, семь школ! - Повторил он.
Семь школ - это, по сути, были семью новыми, неосвоенными планетами, куда нас - как будто! - забрасывали с парашютом: мягкой посадки, приятель! Выживешь - хорошо! Не выживешь - что ж, се ля ви! Познавай нравы, обычаи, повадки, учи "иностранный"… если сможешь! Не сможешь - забудь, что ты что-то значишь или значил! Старые заслуги в счёт не идут! Ты - tabula rasa! Ты - глина! Начинай лепить себя вновь!
Мой собеседник, на секунду задумавшись, соглашался:
- Верно! Было такое дело!
Общество - тот же школьный класс, только в миниатюре: отличники, середнячки (которые всегда в тени), двоечники - всё то же самое.
Каждая новая школа была испытанием: самоутверждение на уроках, когда опять и опять приходилось доказывать, что ты - не верблюд, что твоя пятёрка - не липа; самоутверждение в драках, наконец.
Драки, особенно в старших классах, были чуть ли не каждый день. И не потому, что ты отчаянный драчун, а потому, что вынуждали, потому, что провоцировали, потому, что брали на излом: одолеют или не одолеют?
Тюкать одного всем классом всегда проще, нежели одному тюкать весь класс.
Что вызывало недовольство большинства в классе? Всё! Взгляд, походка, одежда новичка. А надо, чтобы всё было, как у всех! А ты - вот недоразумение! - не как все! Ты новичок, ты - вечный новичок, ты крадёшь отличные отметки, когда их могли получить другие, ты - и это главное! - чужой и не вправе брать лучшее, потому что лучшее - не для новичков и чужих, лучшее только для своих.
Дремотную жизнь болота нарушать нельзя, можно приспособиться, не нарушая устоев.
Хочешь стать своим - живи, как все. И не будет драк, и не будет проблем, и всё будет хорошо. Но…драки были.
- Без драк нельзя было обойтись никак, - сказал мой собеседник. - Драки были. Драки разные. И подлые, и справедливые. Первых - больше…
И ещё одно общее, что мы обнаружили в прошлом, его и моём, - это школьная слабость к математике. На математике никто не мог нам помешать быть тем, кто мы есть.
На математике мы отдыхали. Математика во многом помогала выживать при высадке на семи разных планетах…



…в классе тишина.
На доске - годовая контрольная.
Только изредка поскрипывают стулья. Только изредка слышно, как летит под потолком муха.
Учитель, настоящий фельдфебель, шагает между рядами с линейкой в руках: попробуйте, голубчики, списать…
Проходят десять минут с начала урока, а ты - новичок и чужак! - уже сидишь и скучаешь. Ничего и не остаётся, кроме, как озираться по сторонам: вот один из одноклассников засунул полпальца в нос и производит там сложнейшие манипуляции, другой - будто с потолка списывает формулы, третья - тоже что-то там соображает, но увидела, что на неё смотрят и показала язык - вот выбражуля!
А учитель около тебя тут как тут, сверлит взглядом, как дрелью:
- Что? Готово?.. Ну-ну… - и пробегает глазами твою контрольную, - ну-ну… сделайте-ка теперь второй вариант!
И второй вариант скоро сделан. И опять - борьба с дремотой.
Учитель не подаёт вида, что раздражён такой прытью такого умника. Он, по-прежнему - воплощенное хладнокровие. А ты, по-прежнему - воплощённое безразличие. Он и ты - два полюса, между которыми так и брызжут снопы искр, брызжут во все стороны.
- Вам… - говорит учитель, - такое ещё заданьице…
И лихорадочно перелистывает школьный задачник. Потом пальцем показывает:
- Вот…вот… и вот!
Проходит ещё немного времени и ты опять нагло блуждаешь по классу взглядом, взглядом усталым и безразличным. Безразличным ко всему происходящему…



…NB: взгляд усталый и безразличный!..
А несколькими годами позже был кабинет декана, где я стоял после зачисления, и взгляд был почти таким же - усталым и безразличным…



…мой собеседник хохотал:
- Верно! Было такое дело! А после контрольной - драка, синяки, ссадины и оторванный рукав рубашки…
Чем старше класс, тем сложнее была адаптация.
А если сложилось бы всё иначе? И не случились бы семь школ - семь планет? Не состоялся бы материальный сегодняшний я, сидящий теперь с диктофоном в руке? Не состоялся бы мой седовласый собеседник с симпатичной сдержанной улыбкой на загорелом лице горнолыжника? Не состоялся бы душистый, свежезаваренный чай в тонких фарфоровых чашках, стоящих на столе? Не состоялись бы дорогие конфеты и печенье в хрустальной вазочке? Не состоялась бы хозяйка приёмной - длинноногая куколка?.. И самое главное - не было бы того усталого безразличия (больше похожего тогда на юношескую рисовку, чем на настоящую усталость), когда мысли твои блуждали далеко-далеко от итоговой контрольной и от математики; когда ты, может быть, впервые в жизни интуитивно начинал понимать, что в одиночку и кулаками любви и уважения у большинства не добьёшься - (добьёшься боязни! добьёшься страха! добьёшься имитации любви и уважения), большинство - это сила, большинство всегда агрессивно и инертно, беззащитно и коварно, оно - либо уверено, что им помыкают, либо, наоборот - уверено, что только оно и командует парадом…
Общество - тот же школьный класс, только в миниатюре!..



…нет, - не согласился мой собеседник, - иначе сложиться не могло!
И добавил после паузы:
- А в вашем nota bene, насчёт планеты, куда забрасывают с парашютом, что-то есть!..



… когда я вышел из кабинета, хозяйка приёмной порхала между двумя столами: бумажку - туда, две бумажки - сюда…
Опять позванивали телефонные аппараты, опять бесшумно снимались трубки, опять происходил лаконично-деловой, полушёпотом разговор.
Я снова поймал себя на мысли - хотел бы и я иметь у себя такого секретаря!
Заголовок, который я позже дал материалу об СНГ, родился тогда же, в приёмной, родился мгновенно: "Историю переписать нельзя…".



…в машине я отмотал диктофон на начало кассеты и, пока добирался до редакции, успел прослушать весь разговор, состоявшийся в администрации аппарата СНГ.
Мой собеседник высказывал предположение, что конвульсии республик бывшего Союза закономерны…что куда, как проще, разрушать, чем созидать… что, куда, как сложнее созидать… что это следствие заболевания, имя которому - независимость… что нужна терапия… что лучшая терапия - это время… что регенерировалась особая каста властителей душ человеческих, которые уверены - в их силах выстроить историю по своему усмотрению… что эти властители - явление нормальное… что нормально и другое - инфекция, распространяющаяся среди простых смертных, умирающих в неуёмных восторгах: ой-ёй-ёй! какие мы неповторимые, единственные во Вселенной… что просто образованные и просто неглупые люди во власть не идут - им не позволит прийти то большинство, которое составляет ударную силу народного волеизъявления… что просто образованные и просто неглупые - это те же инопланетяне из других галактик… что мир слегка болен… что США больны не меньше, чем Россия с её репутацией неблагополучной пациентки в клинике доктора Истории… что…
Задание Л.М. было наполовину выполнено…



…смеха ради, фразу эту, "Историю переписать нельзя…", я стал употреблять и кстати, и некстати, и к месту, и не к месту.
Жена, к примеру, возмущалась:
- Как же так? Инфляция - бешеная. Зарплаты - нищенские, Цены - дутые. Печатный станок штампует деньги, Кругом - враньё. А люди довольны. Где логика? (Поясню: речь шла об экономике Белоруссии и о Белоруссии вообще.)
Я отвечал просто:
- Историю переписать нельзя…
Прицепилась эта "История…", как репейник.
Л.М. после читки моей "Истории…" пришла в состояние задумчивости. Потом сказала с участием, проникновенно:
- И что вам было вместо Белоруссии не податься в Москву? А?!
Я сказал:
- Историю переписать нельзя…
Дальше - хуже.
Заразная фраза, ни с того - ни с сего, прицепилась к Диме, самому юному сотруднику редакции и потому больше других опекаемому и притесняемому Л.М. На вопрос босса: почему от него так мало материалов, он в ответ, долго не раздумывая, бухнул:
- Историю переписать нельзя…



…вечером, после встречи в администрации СНГ, я, подъезжая к дому, издалека увидел маячившего по тротуару дядю Гену.
Он встретил меня, как обычно:
- Привет! Как дела?
Сам он был в полном порядке - спокойный и рассудительный. Не пьян, но свою дозу принял. Об утреннем разговоре - ни слова, ни полслова. Как будто и не было кражи швеллеров, следственно-оперативных мероприятий, метания топора, одевания наручников и всего прочего.
Из кармана дядя Гена достал начатую бутылку водки и заговорчески подмигнул.
- Ну что? - Сказал он. - Давай по маленькой?
Мы устроились в машине. Включили печку, музычку. Тепло. Уютно. Что ещё надо для счастья?
- Хорошо сидим! - Бодро сказал дядя Гена.
Мы по второму разу приложились к его бутылке, прямо из горлышка.
- Я что думаю? - Сказал он неторопливо. Душа болит…Вот эта бутылка, - он показал на водку, - сегодня третья! Тре-тья! И не берёт собака: что пил, что ни пил. Может, я того? А? Как думаешь? А может, мы все… того? Нам свободу на блюдечке, а мы пуще прежнего ногами топать… На глазах, всё равно что повязка чёрная: ни чё не видим, тьма вокруг… На ощупь и ползаем, как твари какие-нибудь. И лупцуем, кого ни попадя, с завязанными-то глазами: услышал дыхание рядом - хлесь его по морде; не стой на дороге, дурень! А у нас бы в очередь всех выстроить и охранять с автоматами, чтобы мы не расползались по углам, как гады. В очередь такую, что от рождения до самого гроба. В очередь - за жратвой, в очередь - за тряпками, в очередь - за пойлом, в очередь - за тёплым ночлегом. Высунулся из очереди - получи в ухо! А то ноем и ноем!.. И плаваем, и плаваем в соплях-то собственных. И исходим слюной - кого бы нам сожрать с потрохами. И ищем, у кого рожа не такая, как у всех...
Дядя Гена не ныл, не стонал, а просто говорил и говорил. Говорил без остановки. И вот уже бутылка закончилась, а он всё не унимался.
Пришлось прикупить ещё одну бутылочку, ответную: про "жисть-то" ещё, как следует, и не потолковали…
Первый долгий глоток из четвёртой бутылки стал для дяди Гены в тот день последним.
Хлебнув, из горлышка, он передал водку мне, откинулся на спинку сидения и умолк. Не захрапел, не засопел, а закрыл глаза и умолк…



…в редакции при подготовке материалов, я решил полностью отказаться от черновиков и домашних заготовок.
Ни к чему всё это, подумал я. Если живая мысль есть, то ни куда ей не деться, а ежели её нет - никакие черновики и домашние заготовки не помогут.
Я набрасывал план и тут же подсаживался к Андрею, вживую надиктовывая за один присест и триста, и пятьсот строк. Получалось замечательно, сам по себе процесс работы в режиме экспромта действовал умиротворяюще (значит, ещё что-то могу!). Андрей, правда, поначалу набычивался, не видя перед глазами привычных рукописей с привычными каракулями вкривь и вкось, ("Не люблю я всяких там экспериментов!"), но скоро признался, что "так лучше".
Без особых усилий производя на свет очередной шедевр, мы теперь сообща выискивали те единственные и нужные словечки, которые, как обычно, витали где-то рядом, в воздухе, но всякий раз предательски ускользали, когда им уже было приготовлено место на бумаге, в определённом контексте.
Л.М., по этому поводу, сердито как-то заметила:
- Вы, Макс, конечно, меня извините, но… вам нужен отдельный кабинет…
Л.М. умышленно не закончила фразу. Тем самым она давала возможность присутствующим (у всех, само собой разумеется, были ушки на макушке!), домыслить её самостоятельно.
Нет, конечно, от отдельного кабинета я бы не отказался. Зачем толкаться в тесной комнатушке, где наблюдалось явное перенаселение? Хотя… с другой стороны, зачем?
Я ответил:
- Мне - именно мне! - отдельный кабинет не нужен.
Зачем мне отдельный кабинет? Зачем? Я не нуждался ни в отдельном кабинете, ни в первых ролях (первых ролей мне хватило в Алма-Ате!).
Я нуждался в другом. В том, может, чтобы в свои 38 лет опять стать рядовым пишущим сотрудником и носиться, сломя голову, в поисках тем и материалов, как это было во времена "АТК". Могло это обстоятельство не устраивать редакцию, конкретно Л.М.? Не могло, с одной стороны. А - с другой?..
После несостоявшегося разговора с Л.М. о цене, тираже, методах распространения толстого минского журнала я больше не искал поводов для общения. Зато Л.М. не упускала ни одной возможности завести разговор - без недомолвок и двусмысленностей, но всё что-то, да мешало. И, наконец, Л.М., потеряв всякое терпение, сказала мне напрямик:
- Знаете что, Макс?! А вы - именно вы! - действуете на редакцию разлагающе!.. Да-да, именно - разлагающе!
Она внимательно, как в микроскоп, смотрела на меня и ждала, по-видимому, определённой реакции на своё сенсационное заявление.
Я не отреагировал никак.
Я не знал, какой реакции ждала Л.М.
Я и не предполагал о своём "разлагающем воздействии".
Я, только что, вспомнил о своих семи планетах, которые были подарены мне в школьные годы: неужели Минск - это моя восьмая планета? А, может, я попросту впадаю в детство?
Первая большая претензия Л.М. ко мне касалась - конечно же! - процесса подготовки материалов.
- Если все так будут работать, - менторским тоном сказала она, - редакция превратится в дурдом! Кое-кому не помешало бы для начала научиться держать стило в руках, а уж потом…
Редакционный люд притих.
Через паузу Л.М. добавила:
- Макс, я, конечно, не вас имела в виду…
И на том спасибо!
Вторая большая претензия Л.М. ко мне касалась денег.
Прежним менторским тоном Л.М. спросила:
- Сколько же, любопытно, денег вам обещал шеф?
Ох уж, эти деньги - сатанинское порождение мира сего!
Дело не в деньгах, как говорят в народе, а в их количестве. Кто бы спорил. Только что, ни за какие деньги не купить нам ни счастье, ни любовь, ни здоровье!.. И с деньгами - плохо, и без денег - никак? Выходит, что так. Только что… кто-то сумел обуздать этого дьявола, скрытого в хрустящих купюрах, а кто-то - нет. Искушению деньгами не поддаются избранные. А кто-то и самому испытанию деньгами не подвергался никогда, ни разу в жизни (если их не было и нет?!), но что ж из того?
Л.М. раздраженно повторила свой вопрос:
- Сколько денег вам обещал шеф?
Я не знал что и ответить.
Шеф никакой конкретной суммы мне не обещал.
Наш короткий разговор (смысл его, собственно, и заботил Л.М.: "Что, да как? Да, в каких выражениях?..") свёлся к соглашению, что после обоюдного узнавания друг друга будут обсуждены окончательные суммы гонораров. Сама по себе зарплата в 25 американских долларов, назначенная на период испытательного срока, меня не тревожила. Перспектив пухнуть с голоду - как будто бы! - не намечалось. Старые алма-атинские гонорары ещё имелись. Как и в прошлом, так и в настоящем, проблема денег - как будто бы! - меня не коснулась никак. Что это - везение? Или - проклятие?.. А как тогда расценить карьеру в Алма-Ате? Тоже - невезением? Или больше - проклятием?.. Что же получается: не случись вдруг того, что случилось, и тогда моя голова, как опилками в старых игрушках, вечно была бы забита думами о куске хлеба и о модных тряпках для прикрытия тела? Так, что ли?.. Вопрос из категории вечных: думая лишь о деньгах, не добьёшься успехов, а без успехов не узнаешь сытости? Какой-то порочный круг!.. Суетность без конца и существование, лишённое смысла!.. Выход? Выход, собственно, только в работе, а точнее - в обработке той делянки, которую определил тебе Господь Бог, не помня и не думая ни о какой награде (будь-то премиальная симпатичная статуэтка или солидная сумма гонорара).
- И что же? - продолжала пытать меня Л.М. - И вы не сделали ничего, чтобы внести ясность? А вдруг вас водят за нос? Вдруг ваши затраты (творческие - я имею в виду) не будут соответствовать оплате?
Я ответил, не пытаясь навести тень на плетень, как это было на самом деле:
- Так получается, что проблема денег меня интересует мало… Денег необходимо ровно столько, чтобы о них не думать…
- Интересная постановка вопроса! - перебила меня она. - И что же, вы о них вообще не думаете?
Мне захотелось сказать, что деньги - лишь дополнительный инструмент - ну, что-то вроде лопаты! - для обработки той делянки, которую тебе определил Всевышний, и не больше, и если нет дополнительного инструмента - значит, надо обходиться без него.
Л.М. не дала мне и рта раскрыть.
- Ведь пропадает весь смысл самой работы! - Возмущённо заявила она.
Я спросил:
- Правда?
Она в прежнем, язвительном ключе ответила:
- Абсолютно! Но… в этой "вашей правде" и заключена проблема. Да-да, проблема!
Я сказал:
- Любопытная проблема!
- Вот-вот, - подхватила она, - об этом я и толкую. С некоторых пор смешки в редакции стал вызывать не только вопрос денег, но и многое другое!.. Почему Дима, который вам чуть ли не в сыновья годится, обращается к вам на "ты"?
Дима (и не только он) первое время "выкал". Я попросил бросить его эту привычку, прекратить эту смешную клоунаду - мы все тянем одно дело, мы - разные вагончики одного железнодорожного состава, двигающегося вперёд.
Я попросил и он бросил.
Л.М. я попросил представить, как выглядела бы Иисусова молитва "Отче наш", если бы обращение к Богу было изменено с "Ты" на "Вы".
Л.М. нервно отодвинула бумаги в сторону и сказала раздражённо:
- Ну, знаете ли…
Я так и не понял: согласилась она со мной или нет?
Я понял другое - среди сотрудников кто-то нашёптывает Л.М. о моих крамольных высказываниях на тот или иной счёт. Кто это мог быть?
Есть, значит, в редакции стукачок…




…что же ещё столь пагубно-разлагающего в редакционные умы я успел посеять? То, что, по большому счёту, всем нам надо не многого: простой пищи (духовной и ещё той, что питает тело), простой одежды и, желательно бы, какую-нибудь крышу над головой? Ну, так об этом не я первый сказал. Об этом два тысячелетия назад уже было сказано и намного убедительнее…
Во время бесконечных редакционных перекуров о чём только мы не говорили, - о связи либидо и творческих кризисов; о гонорарных сетках в разных СМИ; о процентном соотношении профессионалов и непрофессионалов в любом деле и в нашем, в частности; о несоответствии того, что происходит в жизни, с тем, чем обычно кормят СМИ своих читателей, слушателей, зрителей; о … Хотя, стоп! Одна стопроцентная крамольная история числилась за мной.
Началась она с того, что Дима пожаловался на нехватку тем. Л.М. тюкает его за это изо дня в день ("А сама-то что? У самой - проблемы, а все шишки на мою голову?"): нет, видите ли, значимых тем, чтобы они захватывали, чтобы они могли парализовать(?!) читательскую аудиторию, ведь всё, что предлагается - или замудрёно, или настолько затасканно, что вызывает зевоту.
Я, без какой-либо задней мысли, сказал:
- Дима! Да тем кругом - навалом! Причём все они - на поверхности, надо их только увидеть.
- Ну, конечно, - уныло ответил Дима, - языком трепать - не мешки таскать, - и добавил уже с вызовом, - ну, например?
- Что - например? - Не понял я.
- Ну, например, назови любую тему, чтобы она была на все времена.
- Да, пожалуйста! - Сказал я.
И рассказал простую историю. Историю одной драки.
Я был - случайно! - её очевидцем.
Я был - случайно! - её участником.
Я остаюсь участником её до сих пор.
- Это как? - Ошарашено спросил Дима.
- Ну, ты же просил тему "во все времена"?
Дима кивнул головой.
Тему своей истории я определил так: "Страх".
- Страх? - Переспросил Дима.
- А что может сильнее страха «парализовать» человека?
Дима пожал плечами…



…город.
Летняя ночь.
На улицах - ни души, как после нейтронной бомбы (как будто мы знаем, как бывает после нейтронной бомбы?!).
Дома, трёхэтажки, пятиэтажки, девятиэтажки с чёрными глазницами окон целы и невредимы.
И фонари светят.
И светофоры работают.
И автомобили брошены у обочин, будто хозяева отлучились на минутку - садись в любой и катайся, сколько хочешь.
По этому городу шли двое: Он и Она.
Они шли не по тротуару, а шагали прямо по проезжей части дороги, по осевой линии.
- Сейчас то самое время суток, - сказала она весело и беззаботно, - когда должно быть страшно, а мне… не страшно!.. Это потому, что никого нет? Да?..
Они шли и говорили о простых вещах. Их интересовало: что есть любовь и что есть зло, что есть жизнь и что есть смерть.
Они были молоды и красивы, и полны здоровья…
- Со времен сотворения мира, - Сказал Он, - человек изменился мало. И со времён сотворения мира соотношение светлого и тёмного находится приблизительно в равных пропорциях, почему-то. Это, наверное, такая хитрая закономерность… И это, наверное, таинство…
Им казалось, что тёплая безветренная ночь не закончится никогда. И никогда Они не достигнут цели своей прогулки. И никогда не оживёт этот город. И никогда его улицы не наполнятся движением ярких, разноцветных автомобилей, исторгающих из выхлопных труб отработанные газы…
- А если взять и носителей зла, ну, не истребить, а, скажем, переселить на другую планету? - Тихо проговорила Она.
- Повлияет ли это на соотношение добра и зла?.. - Сказал Он.
В это время далеко впереди, на перекрёстке, где светофор поочерёдно зажигался зеленым, желтым, красным светом, они увидели фигуры трёх человек.
Когда один из них упал, двое других стали бить его ногами - спокойно и методично, будто выполняли обычную рутинную работу.
- Давай свернём в переулок, - предложила Она.
- Нет, - твёрдо ответил Он, - подойдём ближе.
Когда Они были уже рядом, драка не прекратилась. Двое по-прежнему били третьего, лежащего на асфальте. После каждого удара он еле слышно что-то выкрикивал и дёргался от боли всем телом. Было не ясно: звал ли он на помощь или в бессилии ругал своих истязателей?
Двое, которые продолжали избивать ногами третьего, сказали устало, чтобы Они шли своей дорогой.
- У нас у всех, - сказал Он, - одна дорога.
- Как знать, - ответил один из двоих, - как знать…
Светофор автоматически загорался красным, жёлтым, зелёным…
После первого Его удара правой рукой тело одного из истязателей, описав правильную траекторию, шумно опустилось на асфальт, метрах в двух от места драки. Второй истязатель застыл на месте, его лицо теперь выражало страх и растерянность, его лицо было парализовано страхом. Второй Его удар пришёлся в это лицо.
Третий участник драки, тот которого били ногами, теперь сидел в луже крови, образовавшейся на асфальте, и тупо повторял:
- Зачем? Зачем? Зачем?..
Его лицо тоже было парализовано страхом.
Она спросила:
- Что "зачем"? Не бойся! Ты свободен! Тебя больше никто не тронет! А ты заладил: "Зачем? Зачем?"…
- Не нужна мне ваша помощь! - Истошно выкрикнул он. - Зачем вы пришли?
Она спросила:
- Как это зачем?
Он упрямо твердил:
- За-чем? За-чем? За-чем?..
Она сказала Ему:
- Он не в себе. Что мы можем ещё сделать?
Он пожал плечами.
Он и Она уже отошли метров на десять, когда раздался нечеловеческий вопль:
- Сволочи-и-и!..
Это кричал тот, кого избивали ногами.
Он по-прежнему сидел в луже крови. Лицо его было страшным. Это было сплошное кровавое месиво. В кровавых пятнах была одежда.
В следующее мгновение он поднялся на ноги и стоял теперь, покачиваясь.
То, что произошло потом, произошло в доли секунды: в руках у третьего оказался кирпич (где он мог его взять?), он судорожно размахнулся и кинул его из последних сил в сторону Его и Её. Она, именно в тот момент, оглянулась, а Он, как шёл, так и продолжал идти.
Случилось то, что случилось.
Кирпич, ребром, угодил Ему в затылок.
Он не вскрикнул.
Он беззвучно рухнул вперёд. Вокруг его головы быстро образовалось алое пятно крови…



…он умер? - Спросил Дима, сняв очки и нервно протирая стёкла носовым платком.
Ему срочно нужно было куда-то бежать и он торопил события.
- Не знаю, - сказал я, - точно не знаю.
- Выходит - добро наказуемо?
- По-видимому, наказуемо вмешательство в равновесие добра и зла… - сказал я.
- Выходит - если я, к примеру, ущербен, то надежд никаких?..
После этого Дима на глазах растворился - очень срочные дела ждали его…



…Л.М. тоже зациклило на "ущербности".
- Ну, теперь, объясните мне, насколько мы все ущербны, - менторски чеканила она каждое слово. - Ну, теперь, расскажите мне, как мир в страшных судорогах катится в тартарары! Ну! Смелее!..
Я не нашёлся что ответить.
Я догадался: мою незаконченную историю об одной драке она приняла на свой счёт. Почему?..



…до конца свою историю я так и не досказал.
Дима, днями позже, спросил:
- Когда будет продолжение?
- Как представится очередной перекур, - уклончиво ответил я. - А, впрочем, продолжить и, соответственно, закончить, ты можешь сам. (Л.М., кстати, мою историю досказала…) Потом сравним с оригиналом.
- Договорились, - согласился Дима…



…потом недели полторы в редакции бушевали страсти по шахматам.
Больше других отличился здесь Дима. Это он и предложил устраивать вместо перекуров что-то вроде шахматного тотализатора - со ставками, с небольшими, но реальными деньгами.
В шахматы играли с компьютером. Один из сотрудников садился к монитору, а остальные делали ставки. Ставки определяли зависимостью от того, когда компьютер объявит человеку мат: в течении первых десяти ходов или в течении двадцати ходов… и так далее.
Л.М. не имела ничего против новой редакционной "заразы": пусть сотрудники полчаса в день повеселятся в волю, отвлекутся от писанины, всё, какая-никакая, а польза., Это, в конце концов, шахматы, а не какие-то там фигли-мигли, это не столь вульгарно, как разные там компьютерные стрелялки!
Пару раз Лолита Михайловна и сама делала ставки и пару раз её денежки уплывали в другие руки.
- Дурацкое времяпровождение! - Беззлобно говорила она.
И тут же следовал её умилительный взгляд в мою сторону.
Да, диск с программой "Гроссмейстер" - забавы ради! - принёс в редакцию я. Именно я. И именно Л.М. была не против того, чтобы "Гроссмейстер" был установлен на редакционном компьютере.
- С приходом Макса, - как бы в шутку сказала она тогда, - я сама себе стала казаться чудовищем. А какое я чудовище? Хотите резвиться с машиной, как полоумные - резвитесь, пожалуйста!
Я промолчал.
За меня всё сказал Дима:
- Компьютер кто придумал? А? Че-ло-век! Значит, компьютер вторичен по отношению к нам! Значит, мы и способны показать ему пятый угол и то заповедное местечко, где раки зимуют! Правильно?.. Компьютерные мозги в сравнении с нашими - это тьфу!..
- Правда? - Театрально взмахнула руками Л.М.
- А то?
- Я вот и смотрю, что пятый угол грозит только нашим доморощенным гроссмейстерам, а не компьютеру, как вторичному продукту!
Выдержав паузу, Л.М. с вызовом посмотрела на меня:
- Верно и вы, Макс, так думаете?
А как думал я?
Я мог, в свою очередь, пояснить, что в принципе (!) обыграть компьютер ничего не стоит. И надо для этого не много: чтобы файлы в наших головёшках не были поражены вирусами, всего лишь! Надо, чтобы не были поражены разной заразой файлы, отвечающие за индивидуальность, неповторимость во всей Вселенной нашего Я, отвечающие за анализ, за моделирование развития партии, за тактическую и стратегическую прагматичность и т.д.
Я спросил у Л.М.:
- Мне надо отвечать?
- Нет, - сказала она. - Ни к чему…
Самое же уморительное произошло минутами позже, когда Дима усадил меня за компьютер: что это я уклоняюсь от участия в "тотализаторе"? Все, видите ли, играют и все, видите ли, принародно лажаются, а я - всегда сам с собой, втихаря: что - я лучше других?
- Нет, - сказал я, - я хуже!
Надо сказать - меня мало интересовали галдящие сотрудники, меня мало огорчало мнение Л.М. о компьютерах вообще и шахматах, в частности, не тревожил меня и юношеский задор Димы и то, что сейчас на меня будут ставить, как на лошадь: на каком ходу всесильный и мудрый компьютер объявит мне металлическим голосом: "Chek-mat!".
Дальнейшее описать трудно.
Всё, что произошло в процессе шахматной игры, никак не вязалось с тем, что могло произойти в реальной жизни в реальной редакции минского журнала.
Я "мышкой" двигал фигуры, компьютер мгновенно отвечал, я делал следующий ход… Потом мудрый и всесильный компьютер проскрипел знакомое "Chek-mat!" и галдёж в редакции прекратился. Я сам сразу не понял, что "Chek-mat!" объявлен не мне, а "Chek-mat!" компьютер объявил сам себе и… завис!
Первым пришел в себя Дима.
- Сохрани игру! - Крикнул он.
Я пробежал пальцами по клавиатуре, компьютер не хотел сохранять состоявшуюся игру (свой проигрыш!), компьютер вообще не реагировал ни на что, экран монитора был черным.
Я уступил место компьютерщику Андрею.
Через какое-то время на экране выскочило окно с сообщением, что при перезагрузке компьютера будут потеряны все несохранённые данные во всех приложениях "Windows": приятная новость!
Андрей испуганно смотрел на Л.М.: что делать?
А делать было нечего: все дневные старания Андрея пошли насмарку.
- Хорошо, что только дневные! - Сказала Л.М. – Сохранять надо готовые тексты…
На следующий день программы "Гроссмейстер" на рабочем столе редакционного компьютера уже не было…



…дни, проведённые нами в Минске, проносились с сумасшедшей скоростью…



…насыщенность событиями взвинчивало наше движение в настоящем до головокружения.
Ближайшее будущее, расписанное чуть ли не по минутам, было спрессовано, сконцентрировано ещё более жёсткими планами, оно было сжато, как стальная пружина, готовая выстрелить в неизвестный никому момент.
Никогда в жизни не отдавали мы столько сил, сколько сжигали их в Минске.
Столько бы рвения в Алма-Ате - мы, наверняка, уже были бы миллионерами.
Парадокс (а, может, закономерность?), но в Алма-Ате всё давалось проще: всё совершалось, будто бы по взмаху волшебной палочки; только проявил себя - и тебя заметили; только подтвердил свою состоятельность - и дела пошли в гору.
Что ж, третий раз начинать жизнь с нуля не просто!
Было бы куда, как проще, если бы не было ничего в прошлом.
Значит, суть наших трудностей в нас самих?
Значит, с нашими трудностями справиться не составит труда, если ясна причина?
Я не претендовал на то, чтобы в одночасье реализовались все мои возможные и невозможные амбиции в отношении работы, в отношении оплаты за работу, в отношении жилья.
Мне даже нравилось не претендовать ни на что.
Не нравилось не претендовать ни на что Бэлле.
Её никак не устраивало то, что нет быстрых результатов. Да, с такими-то темпами, считала она, мы скорее помрём, прежде, чем обзаведёмся всем необходимым для жизни на новом месте. Она мечтала о полнометражной квартире и желательно бы не где-нибудь на задворках, а в центре (впрочем, и я был бы не против иметь апартаменты, которые позволяли кататься на велосипеде, не выходя на улицу. И я был не против обзавестись коттеджем где-нибудь в пригороде. И я не отказался бы от новенькой "Альфа-Ромео".).
По этому поводу я в шутку сказал:
- А сделают ли все эти приобретения нас счастливее?
Жене было не до шуток.
- От того, может, и нет у нас финансовых условий для нормальной жизни, - сказала она, - если мы лелеем вот такие настроения и такие вот установки!
Я попытался всё опять свести к шутке:
- Бэлла! Опомнись! Ты вообще - о чём? - Спросил я.
Она ответила сухо:
- Сам знаешь - о чём! Давай-ка не будем корчить из себя дурачков, а?
- А если без дураков, то давай жить в реальном времени и по средствам.
- Давай-давай! - Иронично подытожила она.
Бэлла и соглашалась со мной, и не соглашалась. Соглашалась потому, что понимала всё не хуже меня. И не соглашалась, потому, что считала - я прекрасно вижу все минусы, а значит, от меня требуется лишь превратить их в плюсы.
Ничего нет проще: минусы превратить в плюсы!
Это касалось работы в редакции, это касалось всех других проектов. Всё - в наших руках! И даже советскую направленность белорусской экономики можно приспособить работать в свою пользу. Предпринимателей здесь зажимают? И пусть! Свободы слова нет? И хорошо! Кто-то сложит лапки ("Нет условий!.."), а мы не сложим! Мы отыщем свою нишу. Пусть Минск - это не Алма-Ата, но это и не Москва ("Это в Москве всё давным-давно поделено и распродано…")…
Всё обстояло так. И, одновременно, не совсем так…



…с командировками Л.М. меня, конечно, огорошила.
Однако, взамен, она предложила иной вид путешествий - такой, что и выезжать никуда не придётся.
- А почему бы вам не посетить Посольство Республики Казахстан в Белоруссии? - сказала она.
А правда - почему бы и нет? Отличная идея!
Я набрал номер телефона пресс-секретаря посольства РК в Минске и бодро сказал:
- Саламат сыз ба*!
- Салам… - услышал я настороженный ответ.
Я представился и только тогда на другом конце телефонного провода мой неизвестный собеседник закатился безудержным хохотом: звонок - местный и вдруг - ни с того - ни с сего! - чистейшая казахская речь, было от чего прийти в замешательство.
Марат, молоденький пресс-секретарь Посольства, встретил меня через полчаса, как родственника: какими судьбами, где остановился? Как здоровье жены и детей? Как давно из Алматы? Тут же мы обнаружили и общих алма-атинских знакомых.
Марат печально посетовал: да, по такому бы случаю да организовать бы дастаркан** с шашлыком и прочими восточными вкусностями!..
Он так и сказал:
- Макс, мы, в конце концов, земляки или не земляки?
- Земляки, - сказал я.
Мы условились, что в ближайшее время непременно продолжим разговор, что называется, без протокола, по-домашнему.
- Обещаю, - сказал я. - А сейчас представь меня послу - работа, ничего не попишешь…
- Нет проблем, - засуетился Марат, - как скажешь, дорогой! Хочешь работать - работай! Всё сделаем, всё организуем! Всё будет по высшему классу!
Послом оказался русский по национальности(?!) мужчина лет шестидесяти. Костюм, манера держатся, манера говорить - всё подтверждало его принадлежность к старой партийной номенклатуре.
_____________________________________________
*Саламат сыз ба(каз.) – приветствие.
**Достаркан (каз.) – праздничный стол.

Он выслушал пояснения Марата по поводу моего визита, отпустил его, устало пожал мне руку.
- А что вы удивляетесь? - пояснил он, когда дверь за пресс-секретарём закрылась. - Это и есть проявление новых либеральных веяний - демократизируемся, сами понимаете! - назначить русскоязычного чиновника представителем суверенного Казахстана в другом государстве!.. Ну, и, конечно, сами понимаете, Белоруссия - это не Англия и не Франция…
Я понимал это.
Я понимал, что он скорее всего, дотягивает последние дни на своём ответственном и высоком посту, после чего его отправят на отдых, а его место, вероятнее всего, займет кто-нибудь из молодых и энергичных, как Марат. По причине скорого выхода на пенсию он и семью так и не решился перевезти в Минск.
- А зачем? - устало произнёс он. - Все мои остались в Алма-Ате. В Белоруссии я один, как перст.
И снова в разговоре замелькали имена и фамилии общих знакомых по Алма-Ате, только теперь на уровне цековско-совминовском: кто и где работал и работает, кого и когда "ушли"…
Посол РК в РБ, правда, немного оживился, когда заговорили о декабрьских событиях 1986-го года.
Все три те судьбоносных для Казахстана дня он провёл в здании ЦК и всё, происходящее на Новой площади, видел собственными глазами: из истории этого уже не вычеркнуть: Алма-Ата стала самой первой, среди национальных окраин бывшего Союза, через край "хватанула" суверенитета, как детской болезни, пустяковой для младенцев и серьёзной для взрослых…
Меня стало подташнивать: опять - политика!
Всё бы ничего, только отвратительно было сознавать самого себя частью пушечного мяса, ничтожной частичкой чернового рабочего материала большой политики…
- А что? В Алма-Ату, назад, не тянет? - Улыбнулся посол.
Вопрос был задан так, как спрашивают, когда и не ждут никакого ответа.
- Непростой вопрос, - сказал я.
Посол, согласившись, кивнул головой: да, вопрос непростой, да ещё и какой непростой, что мозги начинают кипеть…
Пока посол отвечал на мои вопросы, касающиеся, собственно, материала для журнала, я думал… о сути дела: тянет или не тянет меня в Алма-Ату?
Соблазн через четыре года вновь оказаться в Алма-Ате велик. Но велика и опасность приезда уже в совершенно другую Алма-Ату - чужую и неведомую, которую и не знаешь вовсе и не знал никогда. Велика опасность не увидеть той Алма-Аты, в которой именно ты когда-то жил.
Да, в Алма-Ату, конечно, тянет. И ещё как тянет! Но… тянет в Алма-Ату, нашу Алма-Ату, а не в ту, которую я рискую увидеть впервые. Хочется, очень хочется еще раз услышать, как шумят, будто переговариваясь между собой, алма-атинские пирамидальные тополя, как бурлят ледяной водой алма-атинские арыки. Хочется ещё раз ощутить на себе летний алма-атинский зной, когда асфальт раскалён донельзя (и этот запах - запах раскалённого асфальта!), когда машины почти что вязнут на проезжей части улиц, оставляя за собой нечеткий рельеф своих шин: вот здесь явно проехала легковушка, а вот - оставил размазанный след "Икарус"-гармошка… Только бы обойтись без разочарований…
Как только я вошёл в кабинет посла, мне сразу же бросился в глаза томик Юрия Домбровского, лежащего на огромном рабочем столе.
- Да, вот решил перечитать, - подтвердил он и тут же взял книгу в руки, - вот послушайте, как верно подмечено: "…здесь я увидел, что зелень в этом городе расположена террасами. Первый этаж - вот эти акации. Над акациями - фруктовые сады, над садами - тополя, а над тополями - уже только горы да горные леса на них. Вот сады-то меня и путали больше всего: поди-ка разберись, где ты находишься, если весь город один сплошной сад - сад яблочный, сад урючный, сад вишнёвый, сад миндальный - цветы розовые, цветы белые, цветы кремовые. А над садами тополя. Потом я узнал - они в городе самое главное. Без них ни рассказать об Алма-Ате, ни подумать о ней невозможно. Они присутствовали при рождении города. Ещё ни улиц, ни домов не было, а они уже были.
Весь город, дом за домом, квартал за кварталом, обсажен тополями. Нет такого окна в городе, высунувшись из которого ты не увидел бы прямо перед собой белый блестящий или чёрный морщинистый ствол…
Алма-атинский тополь - замечательное дерево. Он высок, прям и всегда почти совершенно неподвижен. Когда налетает буран, другие деревья, гудя, гнутся в дугу, а он едва-едва помахивает вершиной. Не дерево, а колоссальная триумфальная колонна на площади (не забудьте, каждому из этих великанов по доброй сотне лет)…
А над тополями уже горы.
Отроги Тянь-Шаньского хребта…
Я стоял, смотрел на горы, на тополя, на белые акации над ними и думал: куда же идти, ведь здесь никогда не найдёшь дорогу."
- Да-да, здесь никогда не найдёшь дорогу, - задумчиво повторил он. - А сегодня Алма-Ату не узнаете… Нет, точно не узнаете: расстроилась, разрослась, сверкает рекламными огнями, машин - видимо-невидимо, на улицах - пробки… Центр сместился в сторону Новой площади…
- Интересно, - сказал я.
- Да-да, центр уже не тот, что был прежде, - задумчиво продолжал он. - Помните улицу Горького, Зелёный рынок, магазинчики на ней? Ведь именно эта улица с зенковскими постройками определяла лицо города до 40-х годов (Андрея Павловича Зенкова вы должны знать, это тот самый знаменитый архитектор, который отстроил Верный после землетрясения в начале века). Потом, когда Алма-Ату вылизывал весь Союз, лучшие архитекторы и строители, центр переместился на пару кварталов выше - к улице Калинина. А нынче центр - это Новая площадь…Да-да, Новая площадь, где происходили декабрьские события в 86-ом!..
- Послушайте! - Вдруг сказал посол, прервав долгую-долгую паузу, которая образовалась после слов о Новой площади. - А вы знали Бернадского?
Знал ли я Бернадского?
Молния сверкнула между мной и послом. Я нечаянно сломал сигарету, которую уже минут десять крутил между пальцами.
Бернадского я знал. И не только знал. Он был одним из первых пишущих людей, встретившихся на моём пути.
Он был тогда завотделом "Вечёрки ". Он раз в пару лет выпускал в местном издательстве сборник своих стихов и жил скромной и тихой жизнью одинокого, доброго старикана, хлебнувшего на своём веку всякого, в том числе - и сталинских лагерей.
Впервые увидев Бернадского, я сказал себе: это же живой Герман Гессе: те же глаза, тот же обтянутый жёлтой кожей череп, тот же высокий лоб, те же редеющие седые волосы.
Алма-атинский двойник Гессе пробежал газетную статью, принесённую мной, и покачал головой: не то, чтобы разочарованно и не то, чтобы с восхищением.
- Что-то не так? - Почти шёпотом спросил я.
- Да, нет. Всё так, - сказал он. - В этом и вся беда. Потому что так лучше не начинать… Потому что начинать лучше плохо!.. Потому что начинать лучше слабо!.. Чтобы потом каждая новая ступенька вверх доставляла радость!.. Запишите на память эту стариковскую блажь и проверите: был ли я прав?
Больше он ничего не сказал, уткнувшись в свои рукописи.
Ну и ладно, подумал я, и благополучно забыл о "стариковской блажи", как только оказался за дверями редакции «Вечерней Алма-Аты», которая размещалась через дорогу от Зеленого рынка, всё на той же улице Горького (носившей во времена Зенкова название Торговой). Я, конечно, и не думал что-то записывать, чтобы проверить через многие лета пророческую правоту алма-атинского Гессе.
Прошло четверть века.
Нет, прошло больше четверти века.
Бернадский оказался (к сожалению!) прав на двести процентов: начинать лучше плохо!
Послу я сказал:
- Да, я знал Бернадского.
- Любопытно! - Устало улыбнулся он. - Как тесен мир! - И пожал мне руку на прощание.
Что ж, путешествие, не выезжая за пределы Минска, можно сказать, удалось.
Закрыв за собой дверь кабинета посла и оказавшись в просторной приёмной, я догадался - меня ждёт очередной сюрприз: Марат нервно кружил вокруг стола секретарши и орал на неё.
Я смотрел на Марата и не узнавал его.
Час назад он был мне почти родственником, а сейчас передо мной был совершенно другой человек.
Он вкрадчиво и как-то подчёркнуто официально сказал:
- А вас, между прочим, просили позвонить в редакцию!
- Серьёзно? - Сострил я.
- Абсолютно! - Отрезал он.
По телефону Ирма ответила мне, что Л.М. хочет видеть меня, срочно(!).
Однако, увидев меня в дверях редакции, Л.М. раздражённо сказала:
- Да не было и нет в вашем появлении никакой срочности! Просто вам надо бы научиться предупреждать, когда идёте на задание. Тем более – к послу!
Мысль, конечно интересная, отметил я про себя.
Больше меня интересовало другое: что могла Л.М. сообщить Марату, что в свою очередь, вызвало столь парадоксальные метаморфозы в его поведении?
Возможно, я сделал что-то не то в Посольстве?
Возможно, надо было потеть, теряться перед иностранными чиновниками?
Возможно, надо было неделями готовиться к столь серьёзным визитам, согласовывать с Л.М. каждый свой жест, каждое слово?..



…поздно вечером, когда мы с Бэллой, усталые и измочаленные, чаёвничали и приходили в себя, в дверях появилась Нина Николаевна:
- Ну, как вы тут у меня? Живы-здоровы?
Да, мы были живы.
- Ну и ладно, - сказала она и ушла хлопотать по дому.
Да, у нас всё было хорошо, всё было прекрасно, только жить не хотелось. Только лишь!
Кроме всего прочего, нам не хватало детского гомона, детского шума. Нам не хватало детей!
- Разве ты не видишь, - сказала Бэлла, - что Л.М. видит в тебе конкурента? Не видишь?.. Разве ты не видишь, что это ещё один минус, который надо превратить в плюс?
По версии жены всё выглядело так: Л.М. просто-напросто боится меня - это же элементарно! - она боится, что я займу её место. И я должен это сделать.
Так думала она.
Я так не думал.
- А, может, ты больной? - Спросила она.
Я - больной? Возможно. Почему бы и нет?
Она продолжала:
- Ну, разве здоровый человек будет отказываться от того, что само собой плывёт ему в руки и что причитается ему по праву?..
После этого я не упускал случая поиронизировать на предмет моей болезни. Я звонил Бэлле по телефону из города и говорил: "Это больной на проводе!.." Или жена спрашивала моё мнение на тот или иной счёт и я отвечал: "На мой больной взгляд…" Бэлла принимала моё неуместное "остроумие", как лишнее доказательство в пользу поставленного ею диагноза.
- Да, ну тебя!.. - Безнадёжно махала она рукой в мою сторону.
Бэлла в тот момент была похожа на смешного ёжика, выпускающего иголки перед серьёзной и внезапной опасностью…



…через пару дней после моего визита в Посольство Л.М. проводила планёрку.
Она неожиданно принялась расхваливать меня за оперативность при подготовке материалов о Казахстане.
Я ничего понять не мог.
Я, как оказывалось, единственный сотрудник, с которым нет проблем(?). Я, как оказывалось, единственный сотрудник, к которому нет никаких претензий(?).
После планёрки в редакции мы отправились в центральный офис на совещание, устраиваемое хозяином журнала.
Л.М. сидела в моём авто на переднем сидении и непрерывно дымила сигаретой. Похвальба в мой адрес не прекращалась: "Я вижу - вы профи…". Потом Л.М. принялась откровенничать: её не устраивала зарплата, её не устраивала работа, её не устраивал сегодняшний штат редакции, её не устраивало всё.
Я молча слушал и вёл машину, лавируя в плотном транспортном потоке.
Л.М. ждала ответных откровений, а что я мог сказать?
Л.М. стала расхваливать мою "Ладу-Самару".
Я пояснил, что это не моя "Лада-Самара", это машина жены.
"Хорошо живёте!" - Восторженно произнесла Л.М.. - Машина жены, машина мужа…"
Я в ответ - почему-то! - завёл речь о карбюраторах, об инжекторах, о турбонаддувах, о том, какие бывают трансмиссии.
Л.М. ждала другого.
Она жаждала узнать: на какие шиши мы живём, на какие шиши сняли полдома, на какие шиши мы существовали раньше и каких шишей ожидаем от Минска.
Я не ожидал ни от кого никаких шишей и поэтому, наверное, разговор не клеился.
Разговор не получался также потому, что Л.М. будто подменили.
Когда мы добрались до места и я заглушил мотор, Л.М. открыла дверь, но не спешила выходить из машины. Она сухо заметила:
- А знаете, как меня стали звать в редакции с вашим приходом? Не знаете? Ну, так я вам скажу: Л.М.! Как пачку сигарет!
Передо мной вновь была привычная Лолита Михайловна…



…совещание у хозяина журнала напоминало похоронные посиделки.
Присутствующие сидели, уткнувшись в свои блокнотики, как мышки - беззвучно. Только хозяин журнала и нарушал поминальную атмосферу.
Он, извиняясь всякий раз, беспрестанно говорил с кем-то по телефону, беспрестанно давал распоряжения секретарше, беспрестанно дёргал Л.М. ("А как у нас дела с макетом?", "А как у нас дела с иллюстрациями?"). Л.М. беспрестанно и подробнейшим образом что-то объясняла и поясняла.
Когда шеф отключил все телефоны ("Ну, надоели все, надоели!") и отдал команду секретарше принести всем кофе, установилась абсолютная тишина. Я бы сказал - гробовая тишина. Посиделки-то похоронные.
Дима долго манипулировал со своим носом и - всё-таки! - чихнул. И чихнул очень громко. Л.М. пронзила его взглядом. Растерянный Дима виновато пожал плечами.
Шеф, придав лицу максимум скорби (и, одновременно - строгости) сообщил, что положение журнала ни шатко - ни валко, что есть основания говорить о нерентабельности издания и сам собой возникает вопрос: а надо ли продолжать выпускать столь красивый, столь толстый и столь дорогой журнал? Тиражи, как и финансы, "поют романсы"…
- Правильно-правильно! - Громко вскрикнула Л.М. - Ругайте, ругайте нас, мы это заслужили!
Шеф после этих слов распалился ещё больше. Претензии хлынули из него, как из рога изобилия.
Л.М. охотно соглашалась с каждым замечанием.
- Ну, вы скажите, что нам делать, - продолжала вскрикивать она. - Скажите и мы сделаем!
Шеф попыхтел-попыхтел и …выдохся.
- Хватит играть в молчанку! - Грозно сказал он. - Давайте обсудим два вопроса. Первый - оплата. Второй - как поправить положение журнала. Итак, оплата. Есть недовольные?
Предательские спазмы тошноты, как в посольстве, вновь подкатили мне к горлу.
Недовольных не было.
Вся пишущая братия уткнулась в блокнотики и рисовала там замысловатые цветочки, звёздочки и прочую чепуху.
Себя я тоже не отнес к числу недовольных, только вот цветочки рисовать не тянуло, и относительно оплаты мне было, что сказать: где это видано, чтобы автомобиль сорвался с места с пустым бензобаком?.. Чтобы двигаться, надо прежде позаботиться о топливе…
Не успел я открыть рот, как Л.М. зашептала мне на ухо:
- Вам бы сегодня лучше помолчать. Вы ведь неделю, как в редакции. И зачем вам рисоваться? Можете создать о себе неправильное представление. Шеф ещё не видел ни одной вашей строчки.
- Да все прекрасно понимают, в каком положении находится наш журнал… как и вся наша республика, - разрядила ситуацию Л.М. - Ладно, нам не впервой. Перетопчемся. Спасибо и на том, что имеем.
- Ну, хорошо. Второй вопрос - идеи есть? Давайте идеи.
- Идей не бывает только у покойников… - Произнес я и осёкся.
Выходит - все мы, присутствующие тогда на планёрке, не вполне живые?! Так, что ли?
Что это вдруг меня прорвало?
Л.М. метнула в меня гневный взгляд.
Шеф никак не отреагировал на мою реплику.
Я шепнул на ухо Л.М.:
- Хотите я от вашего имени подкину парочку предложений?
- Да, помолчите вы! - Прошипела она.
Я вертел головой, смотрел на шефа, смотрел на коллег. У меня создалось впечатление, что меня никто (кроме Л.М.) не услышал. Позже у меня возникло ощущение, что я ничего и не говорил.
Когда стала видна гуща на дне наших кофейных чашек, совещание закончилось.
Я бы не отказался ещё от одной чашечки.
Последнее слово осталось за Л.М.
- Идеи? - Взвизгнула она. - Какие здесь могут быть идеи?! Работать надо - вот и все идеи!..



…в какой-то момент я понял, что выполняю причудливый фокус: сижу на велосипеде и самозабвенно верчу педалями, а велосипед стоит на месте, но - парадокс! - не падает.
Наверное, именно тогда КПД моего организма заметался, запрыгал: вот он зашкалил за сто, а потом медленно и верно пошёл вниз, остановившись на отметке пятидесяти (или сорока?) процентов…
Днями позже случилась моя вторая "скорая".
Приступ был точно такой же, как в первый раз.
Люди в белых халатах делали кардиограмму, мерили кровяное давление, кололи неизвестные мне препараты. Доктор пожимал плечами: надо ложиться в больницу и в стационаре обследоваться.
На следующее утро я проснулся с чувством, будто работал, как вол, будто не было ночи, не было сна.
Бэлла убежала по своим "недвижимым" делам ("Воспользуюсь хоть разок общественным транспортом! А то всё на машине, да на машине…").
Я поплёлся в поликлинику сдавать анализы, делать повторную кардиограмму. В коридоре, при виде очереди в очередной кабинет, у меня случился ещё один приступ. Опять - положение лёжа. Опять - уколы.
До дома Нины Николаевны я добрался с трудом. Упал на диван и проспал до вечера.
Ночь была весёлой: жена безмятежно спала, а я бодрствовал. Бодрствовал сначала лёжа в постели, потом - за письменным столом.
За окном завывал ветер.
Я поглядывал на нашу "Ладу-Самару", превратившуюся рядом с домом Нины Николаевны в огромный сугроб.
Заканчивался ноябрь.
И стоило ли нам мчаться в Минск в ноябре?
Ведь была такая мысль: переждать ноябрь, переждать всего лишь тридцать календарных дней, чтобы наступил другой месяц.
Нет же, вопреки здравому смыслу, интуиции, элементарной прагматичности мы отправились в Минск.
Я же и бравировал перед Бэллой: "Ноябрь - это наш месяц!"
Одна неделя - небольшой срок между первой и второй "скорой"…
Как только переставал завывать ветер за окном, в комнате становилось неуютно и казалось, что утро не наступит никогда.
В ту ночь я вспомнил, что при сборах перед поездкой из Бобруйска я сам бросил в багажник те две коробки со старыми рукописями. В ту ночь я распечатал первую.
Я читал и не верил написанному: писал не я, писал какой-то другой человек!
Может, и коробка ошибочно оказалась среди нашего имущества?
Может, и коробка и всё что в коробке не наше, чужое?
Вот так, наверное, люди сходят с ума!
Я листал следующую рукопись. Не дочитывая её до конца, бросал рядом со столом на пол, брался за другую, потом принимался листать следующую. Занятие это настолько поглотило меня, что я забыл про свои проблемы: прояснилась голова; как часы застучало сердечко, перекачивая литры крови; пропало ощущение тошноты и раздражения.
Под утро, как только голова моя коснулась подушек, я уже спал.
Мне впервые за последние дни не снилось ничего: ни причудливых историй с филигранно вычерченным сюжетом, ни изматывающих кошмаров.
Ура, найдено универсальнейшее лекарство против моей непонятной болезни - письменный стол и рукописи! (Хотя нет, не против болезни, слово "болезнь" ещё не произносилось вслух). Найдено лекарство против того, что поселилось внутри меня и мешало мне жить. И даже не жить, а просто существовать…



…утром шумела, собираясь на работу Нина Николаевна, ей в ответ ворчал Алик.
Я чувствовал себя абсолютно здоровым и полным сил, но просыпаться… не хотел.
Бэлла несколько раз на цыпочках подходила ко мне, пока у неё не кончилось терпение:
- Макс, ты спишь или симулируешь?
После этого она принялась тормошить меня.
Я не спал и не симулировал.
Я не хотел просыпаться.
Была бы возможность, я пролежал бы так, без движений, вечность…
Бэлла суетилась, бегая из комнаты в комнату. Она знала, что и сегодня ей придётся пользоваться общественным транспортом. Она хотела побыстрее накормить меня завтраком и бежать на остановку.
Мне предстояло опять побывать в поликлинике и посетить кабинет УЗИ.
Перед уходом Бэлла спросила:
- Ну, ты как? Ничего?
Я сказал:
- Ничего.
С полпути к поликлинике я вернулся. Прогулочный шаг вызвал отдышку, опять застучало сердце. Я, изрядно пропотев, доплёлся назад, открыл машину, завёл двигатель. Состояние как будто нормализовалось.
УЗИ не показало никаких отклонений от нормы.
- Пока пропейте вот это, - сказала мне терапевт и вручила полдюжины рецептов.
Она опять оглядела меня с ног до головы и принялась записывать что-то в карточке.
Я, в свою очередь, тоже оглядел её с головы до ног.
На ней был одет белый просвечивающийся халатик. Под халатиком не было ничего, кроме колготок, бюстгальтера и прочих предметов нижнего белья.
- Продлить? - Спросила она, не поднимая головы и не отрывая глаз от записей.
- Что? - Спросил я.
- Что-что… пальто! - Раздражённо проговорила она.
Мне пришлось догадаться, что речь шла вовсе не о пальто, а о больничном листе. Я пояснил, что в больничных листах не нуждаюсь, чем вызвал мгновенный и неподдельный интерес к моей персоне.
- Вот как? - Сказала удивлённо она. - Все нуждаются, а вы нет?
Она, в который раз, оглядела меня с ног до головы.
Если бы передо мной появилось огромное увеличительное стекло и меня стали бы рассматривать через него, как микроб, не имеющий аналогов, я бы не удивился.
(Опять меня заклинило, что именно мою персону рассматривают с особой тщательностью. Может, это я сам себя рассматриваю и не могу разглядеть того, что хотел бы увидеть?)
- Я не нуждаюсь в больничных, девушка! - Повторил я.
- Больной! - Взорвалась от негодования она. - Вы вообще… где находитесь? В очереди за бульбой?.. Где, интересно, вы увидели здесь девушку?
Я принялся извиняться.
А на самом деле, как мне надо было назвать её: ну, не мальчиком же? Может, женщиной? Или товарищем доктором? Или госпожой? Или мадемуазель стриптизёршей?
- Да, у меня здесь!.. - Продолжала распаляться она. - Да, если каждый будет позволять себе…
Уже сидя в машине с запущенным мотором, я нашёл в кармане скомканные рецепты, хотел выбросить их в окно, но потом засунул обратно, в карман: может, пригодятся?
И они пригодились.
Они пригодились в тот же день…



…встречу с Эдуардом Моисеевичем я откладывал со дня на день.
Со дня на день звонила секретарша Э.М. и говорила с вызовом одно и то же: "Ну, вы же обещали…" Да, я обещал.
Я обещал изложить соображения по поводу практического руководства ООО на бумаге и я давно это сделал.
Теперь я выкрою время для встречи, сказал я себе и сорвал машину так, что завизжала резина.
Я впервые нёсся по городу, не прибегая к помощи карты. Я срезал углы, сворачивал на тихие неизвестные улочки с расчётом выскочить потом на известный проспект. И, что удивительно, выскакивал. Пару раз я проскочил на жёлто-красный светофор, за что мог бы схлопотать штраф, но пронесло. Пронесло-то - пронесло, только вот улочка с офисом Э.М. не показывалась. Я вернулся в знакомый квадрат и крутился там какое-то время, пока не выехал на кольцевую: вот это я сократил расстояние!
Я заглушил мотор, развернул карту и понял свою ошибку: срезая углы, я ушёл в сторону от нужного направления, а там и заплутал.
Опять подступила тошнота, опять застучало сердце. Я попробовал закурить. Эффект получился прямо противоположный желаемому - сделалось ещё хуже.
Я не понимал, что со мной творится. Что это? Повторение вчерашнего? А если так, то кого звать на помощь на краю города?
Я развернул машину и поехал до первой аптеки. Когда не надо, они, аптеки, попадались на пути постоянно, а когда надо - нет ни одной.
Я уже потерял уверенность, что доеду когда-нибудь до аптеки, я просто гнал машину вперёд.
Сколько прошло времени (час или минута?) к тому моменту, когда я чуть не разнёс бампером аптекарскую дверь, я не знал.
Из аптеки выскочила полная женщина в белом халате и принялась кричать на всю улицу, что скоро машины начнут людей давить на тротуарах, что все водители сволочи и свиньи, что надо взять палку да побить стёкла моей "Лады-Самары", что нет порядка, что Сталина не хватает…
Я тупо смотрел на неё и судорожно разыскивал по карманам рецепты. Наконец нашёл.
В аптеке мне дали целую гору всяких пилюль. Я сгрёб их, рассовал по карманам и отправился назад к машине. Мои ноги не слушались меня. Мои ноги были словно ватные.
В машине я отдышался, положил в ладонь дюжину таблеток, по одной из каждой упаковки, и забросил в рот, запив жидкостью из склянки с надписью "Настойка пустырника", потом откинулся в кресле.
Через какое-то время я пришёл в себя.
Я пришёл в себя и ужаснулся: мой автомобиль стоял прямо на тротуаре! Лихо я загнал его, ничего не скажешь.
Пешеходы обходили машину кругом и каждый считал своим долгом заглянуть в салон: что же там происходит?
Я отхлебнул из склянки пустырника и задним ходом выехал на проезжую часть.
Встречу с Э.М. пришлось отложить.
До дома Нины Николаевны я добрался без приключений.
Позвонила жена с прежним утренним вопросом:
- Ну, ты как? Ничего?
Я сказал:
- Ничего.
Прилёг на диван и уснул.
Вечером Бэлла растолкала меня:
- Вставай, засоня! Вставай, лежебока!
Ни просыпаться, ни вставать не хотелось.
Я заранее решил ничего не говорить о своих приключениях: зачем это знать жене? Простое переутомление - оно пройдёт. Не пройдёт сегодня, так пройдёт завтра.
Бэлла весь вечер сияла.
Она пригласила гостей. Она собиралась устроить восточный достаркан с мантами и остренькими салатиками. Все приготовления должны занять час-полтора, и ужин - готов.
- Час-полтора? - Переспросил я.
- Да, час-полтора! - Подтвердила жена. - Тебе надо взбодриться. Мы совсем разучились радоваться жизни!
Наверное, она была права.
За всё время проживания в Белоруссии у нас не появилось ни приятелей, ни друзей.
Первое время мы тянулись к общению. Потом тянуться перестали.
Жить и смотреть на мир по-бобруйски мы не научились, родиться (ещё раз!) в Бобруйске мы не могли.
Откуда тогда было появиться друзьям?
В Алма-Ате друзей было столько, что Бэлла готова была гнать их из нашей квартиры поганой метлой. Сегодня она первой заговорила о том, что мы разучились радоваться жизни.
Бэлла толкнула меня в плечо:
- Ты что застыл? Ты, вообще, как? Не проснулся?
Я проснулся. Только дольше обычного соображал.
Гости, думал я, что бы это могло значить?
Бэлла хотела гостей.
Я гостей не хотел.
Я не хотел ни с кем общаться. Я не хотел с кем-то незнакомым сидеть за одним столом. Я не хотел никого видеть.
Я не хотел ничего.
- Тебе надо взбодриться! - Щебетала Бэлла вокруг меня.
- Да, наверное, - сказал я.
Идея о гостях созрела у жены на работе.
Тот безнадёжный вариант с продажей однокомнатной и покупкой двухкомнатной стал реализовываться. Бэлла, наконец, за немыслимо высокую цену продала однокомнатную.
Она была счастлива.
Хозяева однокомнатной, Саша и Аня, тоже были счастливы.
- Они простые люди, - щебетала жена, - ты сам увидишь.
Она не могла не помочь им.
Бэлла жалела, что я не видел, в каких условиях они живут. Увидел бы - не было бы бестолковых вопросов.
Ко всему прочему, она заняла им кругленькую сумму денег: они клятвенно пообещали рассчитаться через недельку…
- Так кого ты пригласила? - Переспросил я.
- Сашу с Аней! - Торжествующе сказала Бэлла. - Что здесь не понятного?
Мне показалось, что в таком случае должны были пригласить в гости нас.
Мне показалось, что в таком случае нам должны были занять кругленькую сумму.
Вслух я не произнёс ни слова.
Смутное настоящее, подумал я, делает нас глухими, слепыми, бесчувственными ко всему, что происходит вокруг, мы замыкаемся в себе, мы не даём выхода своей энергетике, наша энергетика, замкнутая в нас самих, нас же и разрушает.
Может, права жена - я разучился радоваться жизни?..
Я любовался Бэллой. Я наблюдал, как она замешивала тесто, как резала кубиками тыкву, шинковала морковь.
Я наблюдал за женой и вспоминал легендарную алма-атинскую историю с покупкой жилой комнаты "Людовик".
У нас только-только родилась Кристинка и всё время жена отдавала ей: кормила, поила, гуляла с ней. Несмотря на занятость, Бэллу переполняли идеи переустройства нашей квартиры, революционной смены обстановки. Однажды она позвонила мне на работу и сказала, что ей нужны деньги, а завтра вместо нашей мебельной рухляди она поставит "Людовика". Требуемая сумма была равна, почти что, стоимости нового автомобиля. Я высказал сомнение: именно "Людовика" она собирается купить? В том-то всё и дело, пояснила она.
Хороший знакомый, человек с большими связями и возможностями, обещал ей всё устроить.
- Настоящий "Людовик" стоит ещё больше, чем мы заплатим, - сказала Бэлла. - Можно сказать, что мы купим нашего "Людовика" почти задаром. Но…деньги нужны прямо сейчас.
Я, бросив все дела, привёз деньги.
Прошёл день-другой, благополучно закончилась неделя, а "Людовик" нам так и не везли.
"Наша рухлядь" продолжала служить нам верой и правдой.
Я осторожно предложил жене пожить ещё какое-то время без "Людовика": все живут и ничего, ещё живы.
Она не возражала, она была теперь идеальным образцом покорности и смирения, несмотря ни на какие прошлые и грядущие мирские испытания.
Выяснилось, что, гуляя с Кристиной, Бэлла и встретила того самого «хорошего знакомого с большими связями и возможностями» (раньше он, вроде бы, работал с ней на ТЭЦ-2). Он тогда и предложил совершить жене невероятно выгодную покупку. Где работает и где живёт он теперь, она не знала. Не было даже номера телефона, где можно было бы справиться о судьбе нашего "Людовика". Бэлла передала деньги и после этого её хороший знакомый пропал.
Мы располагали только той информацией, что звали его Миша.
"Точно, Миша? - Полюбопытствовал я, - а, может, Мишель?"
Ещё полмесяца Бэлла прожила на нервах, бросаясь к телефону при каждом звонке и сокрушаясь, что попутал её лукавый, что дура она дура - отдала деньги первому встречному.
Конец легендарной истории с "Людовиком" был, как в американских фильмах: мои знакомые из МВД разыскали Мишу, руки у него тряслись, говорил он заикаясь, но в три приёма все, до копеечки, деньги вернул.
Я не скоро забыл про "Людовика".
Время от времени я позванивал с работы домой, Бэлле, и спрашивал: "А "Мерседес" последней модели никто не предлагал за парочку тысяч долларов устроить?..
Бэлла, злясь, говорила, что это совсем не смешно, а больше даже глупо. И бросала трубку…
Салаты были уже готовы.
И гости не застали себя долго ждать.
Застолье началось скучно, но после пятой рюмки водки Саша и Аня ожили.
Я не хотел пить.
Я не хотел пить водку. И я не мог не пить - пришлось подчиниться желанию гостей.
После десятой рюмки я чувствовал себя превосходно.
(Может найдено ещё одно универсальное лекарство против той скверны, которая поселилась у меня внутри?! Хорошо бы, если это так…)
Через час кончились все запасы водки.
Я ездил в магазин два раза.
Было шумно и весело.
Только вот… утром восстановить наш «содержательный» разговор было невозможно.
Точно помню, как хвалили Бэллу за манты, а больше - ничего.
Подтвердились слова жены - Саша и Аня производили впечатление простых и хороших людей.
Я посчитал пустые бутылки, стоявшие под столом, их оказалось пять - фантастическое количество!
Через неделю выяснилось, что сделка Бэллы с "простыми и хорошими людьми" провалилась.
Саша и Аня воспользовались схемой жены и оформили все документы через другого маклера.
Бэлла звонила им в новую квартиру, ей ответили, что времени вести праздную болтовню по телефону у них просто нет.
Бэлла, когда разговаривала с Аней, была бледнее покойника.
- А как же быть с долгом? - Сказала она неуверенно.
- А с каким это долгом? - Спросили её. - У вас что - есть расписка? Или свидетели? Что у вас есть?
Бэлла дрожащим голосом сказала:
- Теперь мы уже на "вы"?
Ей ответили:
- Знаете что, девушка? Вы бы бросили морочить нам голову. Не доводите дело до милиции! Ладно?..
Алма-атинский Миша, как и полагается, написал Бэлле расписку. Признался, что пропил часть денег, что "Людовик" на самом деле был, что проклятое пьянство погубило всё дело.
Какие обстоятельства погубили всё дело в Минске?..
Несколько дней кряду Бэлла пребывала в сомнамбулическом состоянии.
Я спрашивал её:
- Мы будем пить чай?
Она отвечала:
- Извини, я оставила их в машине…
Я спрашивал про нашу почту, она отвечала мне про сигареты.
Несколько дней кряду мы разговаривали на разных языках…



…ночные исследования собственных рукописей преподносили сюрпризы: иногда - приятные, иногда - убийственные.
Как человек достаточно ленивый, я никогда не делал дневниковых записей. Здесь же, в Минске, мне на глаза попалось то, что можно было назвать именно зарисовками с натуры.
Первый "манускрипт" касался банального путешествия из Москвы в Минск, второй "манускрипт" - тематически" был продолжением первого и повествовал о другой поездке - в балтийский Зеленоградск. Первый был помечен рабочим названием «Эмиграция ту-земцев («Ненавижу!..») – 1», второй, соответственно – «Эмиграция ту-земцев – 2»…




«…жаркое лето 93-го.
Недельное пребывание в Москве, где больше кружили по кафешкам, пили водку, чем работали…
Столица опять не удивила: здесь даже не думают, здесь уверены – только Москва созидает и думает, только в Москве всё самое-самое. Мы же кто? Мы из какой-то там Алма-Аты и поэтому «самыми-самыми» быть не можем по определению…
Поэтому мы и били балду в ожидании, когда освободится нужная нам монтажная аппаратная.
В Останкино должны были смонтировать рекламный блок с компьютерными наворотами, только-только входившими в моду. Все видеоисходники были готовы, я их привёз с собой. Необходима была пара смен для работы. Одну нам дали сразу, половину материала собрали. Вторую – отодвинули. Значит, как минимум, два выходных – впереди. Их я решил провести в Бобруйске, с родителями…
…поезд с Белорусского вокзала отправлялся почти в полночь. Пассажиры плацкартного вагона, только добравшись до своих мест, сразу же устраивались спать: а что ещё делать?
Мне досталось боковое верхнее место, это значило - от чтения придётся отказаться, надо стелить постель и укладываться.
Мой сосед по нижней полке отходить ко сну не спешил. У него была вобла, пиво.
Меня поразило его лицо. Это было лицо с печатью беспросветной тоски.
Он спросил:
- Может, пива?
Вагон покачивало из стороны в сторону.
Мы, молча, расправились с воблой и пивом.
Надо было о чём-то говорить.
Я спросил:
- Может, ещё пива?
Мой сосед ответил безразлично:
- Может…
Проводница принесла нам пива и килограмм сушек, посыпанных солью.
- Была бы моя воля, - сказал мой сосед, - выбросился из вагона…
Интересный поворот событий!
Сидел человек сидел, пил пиво пил и вдруг… пожелал выброситься из вагона. И не просто спрыгнуть и переломать ноги. А чтобы непременно головой в гравий, лежащий рядом с железнодорожным полотном!
Впечатление человека не вполне нормального мой сосед не производил. Скорее наоборот - производил впечатление человека вполне нормального: не кричал, не плевал на пол, не вытирал руки о занавеску, не лез с расспросами.
Я сказал:
- Алма-атинское пиво лучше.
Если бы не эта фраза, мы, наверное, так и просидели бы, молчком.
Он бывал в Алма-Ате.
Он сам, почти что, из тех же мест.
- Откуда? - Спросил я.
- Из Баку! - Сказал он.
- Да, это почти… рядом, - согласился я.
- Почти, - сказал он.
А в настоящее время он - почти… белорус!
Годика два назад он с семьёй перебрался из Баку в Белоруссию, к родителям жены. Уехал, потому что не уехать было нельзя.
- Как было не уехать, когда на каждом углу на тебя показывали пальцем? - Спросил он.
Как было не уехать, когда тебе постоянно и недвусмысленно давали понять, что кусок от общего пирога больше тебе не принадлежит - ни лучший, самый лакомый, ни худший, заветренный? И, вообще - у тебя не может быть претензий ни на какой из кусков от общего пирога. И воздух, которым ты дышишь, тебе не принадлежит. И - небо. И - трава. И - деревья. И - всё кругом.
Что в этой ситуации было делать? Стиснуть зубы? Выколоть себе глаза, чтобы ничего не видеть? Перестать слышать, дышать, есть, пить пиво? Все краны перекрыли азербайджанские демократы: ничего нельзя. Для наших, местных - можно всё, для не наших, не местных - нельзя.
- Ненавижу!.. - Прошипел он сквозь зубы. - Жить с клеймом " не наш" можно, если ты падаль и гад. И если тебя самого устраивает это. А "наши" спят и видят, чтобы тебя это устраивало. Это очень даже приветствовалось и поощрялось… Получалось так, что нам больше не было места там, где мы прожили всю жизнь.
- Ненавижу! - Прошипел он сквозь зубы. - Чем я виноват, что не могу стать гадом? Чем?
В Белоруссии, первое время, была надежда, что здесь, среди славян, будет возможность стать своими и "нашими". По глупости думал, что Белоруссия - самая спокойная республика в Союзе, в СНГ. Зато - не бандитская и не уголовная, как Россия! Оказалось - всё брехня!.. У девчонок по вечерам срывают серёжки вместе с ушами и ничего! Кто об этом знает? Никто. Потому что везде в Белоруссии - тишь, да благодать и всё замечательно! Это в России убивают, ведь там - демократия! А в Белоруссии ничего такого нет, здесь демократии в российском варианте не допустят… Гадко и подло всё это! За милой славянской улыбкой скрывался оскал трусливой собачонки, готовой броситься на тебя исподтишка - только неосторожно покажи ей спину. Упадёт здесь человек и никто этого не заметит, потому что человек здесь (тем более, если "не наш") - скот!..
- Мы, как приехали, долго доказывали, что мы не азербайджанцы. У нас спрашивали: почему тогда прописка бакинская?.. У белорусов так: если прописка бакинская, ты азербайджанец!.. Ненавижу!..
Я заказал проводнице ещё пива.
Общий, тускло-жёлтый свет был давно выключен и вагон освещался только фиолетовыми ночниками.
- Откуда я должен был приехать, чтобы стать "своим"? - Спросил он. - Из Польши?.. Меня трясёт, когда я слышу местный говор! Меня трясёт, когда я вижу местное "умирание" от потрёпанной иномарки, от секонд-хендовской, с нерусским ярлыком, тряпки! Меня трясёт, что опять не могу стать гадом, как не смог стать им в Баку! Меня трясёт от тихой Белоруссии, где все обязаны быть одинаково нищими! Меня трясёт от узаконенной уравниловки! Меня трясёт, что я опять не могу стать таким, как все!..
Я уже засыпал на своей верхней полке, а снизу, время от времени, доносилось:
- Ненавижу!.. Ненавижу!.. Ненавижу!..
Утром, когда мы подъезжали к Минску, мой сосед, глядя глаза в глаза, сухо сказал:
- Ну, как мой вчерашний исповедальный вопль? Не очень испугал?
Я ответил, что всё в порядке: ничего лишнего сказано не было.
- Конечно, - сказал он. - Вот сейчас заскочу на минуту домой и тут же на боевой пост - к обменнику: "Марки - доллары! Куплю - дорого! Продам - дёшево!" Бизнес - хлопотливый, менты теребят постоянно. Ну, и хер с ними! Они працуют и мы працуем! От голода, слава Богу, не пухнем. Так что…
Я спросил:
- А как насчёт "выброситься из вагона"?
Он ответил:
- А это с удовольствием! Хоть сейчас!
В его словах, в нём самом, не было ни тени рисовки, ни тени бахвальства.
Не поверить ему было трудно…"



…10 ноября 1982-го.
"Праздник только начинается!.." - пророчествовал Борька, когда мы пировали в уютненькой квартирке, снятой специально к моему приезду в Алма-Ату Костей…



…поля "…ту-земцев - 2" были испещрены пометками.
Одна из них касалась толкования слова "маргинальный": "…от франц. marginal - побочный, на полях, то есть - незначительный, несущественный, второстепенный, промежуточный." Слово "второстепенный" было обозначено, как ключевое.
Маргинальный - значит, второстепенный.
Итак, "…ту-земцы-2":
"… лето 1993-го. Калининград (Кенигсберг).
Последний день командировки я умиротворённо лежал на диване и названивал по телефону.
Поговорил с Бэллой. Поговорил с Костей.
В записной книжке на глаза попался номер телефона в Зеленоградске и я принялся соображать: если ехать на электричке, то это полчаса от Калининграда, там живут Слава и Надя. Кто же они - Слава и Надя? Насилу вспомнил, как мать дала мне этот номер с пожеланием: "Сынок, будешь в тех краях - загляни! Всё-таки, как-никак - родственники!.."
Я набрал номер зеленоградских родственников, которых в глаза никогда не видел и которые меня никогда не видели, объяснился, и мне сказали: "Улица Пионерская в двух шагах от железнодорожной станции. Рядом с домом будет стоять наш старенький "Форд"…"
По крутой лестнице старого немецкого дома я поднялся на второй этаж, где меня ждали.
На низеньком журнальном столике стояла бутылка коньяку в окружении тарелочек с закусками.
- А мы уже забыли, что это такое - принимать гостей, - сказала Надя.
Они были рады.
Если быть совершенно точным - они были сдержанно рады.
Я сказал, что, если есть сомнения насчёт моего материального существования, то я могу, каким будет угодно образом, подтвердить, что я - не призрак и не фантом.
- Да? Серьёзно? - Разливая коньяк, сказал Слава. - Ну и хорошо!
Разница в возрасте Славы и Нади была редкой: ему - под шестьдесят, ей - под тридцать! О такой паре, гуляющей на улице под руку, обычно говорят: папаша с дочкой!
Слава, тем не менее, выглядел моложаво, годы не сделали его тело тучным, обрюзгшим. Я бы не удивился, узнав, что по утрам он бегает, а по ночам Надя не скучает.
Разница в возрасте и стала проблемой во взаимоотношениях с родственниками в Алма-Ате. Я припоминал разговоры о неодобрении Надиных отца и матери брака со Славой. Но сердцу не прикажешь. Они, несмотря ни на что, женились. Родили дочку. Дочке уже десять лет.
Живя в Алма-Ате, они держались особняком: никто к ним не показывал носа и они особенно не набивались в гости. По этой причине и я, какой-никакой, а всё-таки - родственник, не познакомился с ними раньше. Когда в 1987-ом, после декабрьских событий, они уехали из Алма-Аты, никто и не заметил этого.
- Не послушалась мамку - теперь расхлёбывает! - Сказал Слава.
Он улыбался жене. Она улыбалась мужу.
Каких-то страшных проблем у них нет. Слава крутится, зарабатывает. Надя занимается дочкой, домом. Они с трудом привыкли к балтийскому климату, к тихой жизни маленького городка.
Чудно устроен человек: переехал из одного места в другое и ему - некомфортно, неуютно. А что, по большому счёту, изменилось - декорации?
Первое время Слава и Надя вечера проводили в оцепенении.
- И выли, как волки, - уточнила Надя.
Кругом, казалась бы, люди живут и здравствуют, а у них - тоска зелёная.
Слава говорил неспешно, вполголоса. Надя молча кивала головой, соглашалась.
- Мы миллион раз пожалели, что снялись с места с бухты-барахты, - сказал он, - надо было это сделать с кем-то в связке. Пусть бы это была любая семейная пара из Алма-Аты. Поначалу мы просто сходили с ума в Зеленоградске…
Ни дня не проходило без истерик, взаимных упрёков, скандалов.
Гипертрофированное желание идеализировать прошлое больше отравляло жизнь Наде, меньше - Славе.
Время всё расставило по своим местам.
- А лучше бы этого не знать, - сказал Слава.
"Этого" - разочарований и постижения простых житейских истин?
- Лучше жить с иллюзиями, - сказал Слава.
- Ещё лучше - беспробудно пьянствовать! - Серьёзно сказала Надя.
Их неделанная, непоказная серьёзность немного угнетала. Их общую, непоказную эту серьёзность да разбросать на сотню человек - тогда был бы полный порядок.
Они будто читали мои мысли.
- Беззаботность - это очень хорошо, - сказала Надя, - когда не знаешь цену греховности человеческой…
- А какова цена человеческой греховности? - Поинтересовался я.
- Какова цена?.. - Переспросила она, задумавшись. Она не спешила с ответом…
За разговорами мы просидели до утра.
Я выслушал миллион грустных историй, рассказанных серьёзно и спокойно.
Все истории касались непосредственно их, однако преподносились они так, словно речь шла о посторонних людях.
- Почему, всё-таки, все рассказы - от третьего лица? - Сказал я. - Как по писанному.
- А нам так удобнее, - сказала Надя. - Мы на себя научились смотреть со стороны, как на посторонних людей.
- Истинно глаголет жена, - улыбнулся Слава…
Из всего услышанного одна история прозвучала просто зловеще.
Время - за полночь. Коньяк не кончался. В полудрёме я вежливо внимал неспешным словам своих родственников и тут эта история. А после истории этой от желания поскорее добраться до подушки не осталось и следа…



…на калининградском рынке Надя завела знакомство с женщиной, говорившей с кокетливо-великосветским прибалтийским акцентом (как у Вии Артмоне из фильма "Театр"!), по имени Мария Яковлевна. Оказалось - родственная душа. Она - из Рустави, тоже не так давно переехала. Тоже страдает.
Они взахлёб общались часа два, а показалось, что прошла минута.
Мария Яковлевна уже успела похоронила в Калининграде мужа. Младшая дочь вышла замуж за грека и уехала в Грецию. Старшая - работает в Англии, точнее - пытается работать. Врач по специальности, она с трудом нашла там место медсестры, платят - хуже не бывает, сущие гроши, и всё потому, что нет гринкарты. Мало того - она потеряла русский паспорт и теперь не знает, где взять денег для оформления новых документов… И старшая, и младшая не балуют вниманием мать. Хоть звонили бы регулярно. Так нет - Мария Яковлевна сама должна напоминать о себе… Получается так, что она одна, совсем одна на всём белом свете. А тут ещё этот Калининград - все чужие, все хлещут водку, все какие-то не такие, доброго слова не услышать.
Надя и Слава стали названивать ей по телефону, заезжали в гости, утешали, ободряли, как могли: жизнь не закончилась, жизнь продолжается, надо жить дальше. Они, чуть ли, не опеку взяли над Марией Яковлевной. Надо чем-то помочь - они тут-как-тут. Надо машину - Слава уже стоит у подъезда: куда изволите съездить?
В это время их собственные проблемы ушли на второй план.
Мария Яковлевна не уставала твердить, что кругом плохо: всё и все. Слава и Надя про себя удивлялись: как же так? Зачем было ехать в самую западную точку России? Чтобы с ненавистью потом талдычить, что всё плохо и все плохи? Ведь никто не неволил. Ненависть - она тоже должна иметь свои границы. Что, дискриминация замучила? Так ведь нет здесь этого.
"Какая дискриминация? - твердила Мария Яковлевна. - Да, мне милее те, кого называют лицами кавказской национальности, если на то пошло. Это их здесь дискриминируют. А что они плохого делают? То, что снабжают нас дешёвыми фруктами?"
"Родственная душа" на глазах превращалась для Нади и Славы в "загадочную душу".
"Это, наверное, от отчаяния, " - говорила Надя.
"Калининград сделать вторым Рустави?" - спрашивал Слава.
Но на другой день Марию Яковлевну опять было не узнать. Она была мягка, мила, внимательна.
"Что нам готовит день грядущий?" - Спрашивал Слава.
Несмотря на заявления типа "хоть вы иногда радуете старуху", Мария Яковлевна сохраняла жёсткую дистанцию. "Не надо меня везти до самого дома, " - говорила она. "Не волнуйтесь, - успокаивал её Слава, - нам вы ничем не будете обязаны". "Всё равно не надо!" - Твердила она.
Непонятные взаимоотношения длились полгода. Надя и Слава терпеливо выслушивали гневные обвинения в адрес её греческого зятя, в адрес чёрствых дочерей, которые там, за границами, ни то - ни сё, не приживаются и не чувствуют себя дома.
"Так пусть едут домой, в Россию, " - посоветовал Слава.
"Ну, вот ещё, - с новой интонацией открытой злобы сказала она, - из-за границы сюда?"
"Так вы езжайте в Грецию!"
"Поехала бы. Только не сильно-то меня там ждут. Пока, вот, гостила я у них и то каждый день чувствовала себя лишней"…
"Это от отчаяния", - объясняла мужу ситуацию Надя. "От отчаяния, что райская заграница не стала раем?" - интересовался Слава. "Надо быть внимательнее к ней, " - говорила Надя. "Ладно, " - соглашался Слава.
Между ними завязался милый культурный обмен: она предлагала посмотреть американское кино из своей коллекции на видео ("Что мне не говорите, а наши так снимать не умеют!" "А наши Михалковы, Рязановы хуже?" - спрашивала Надя.). Они привозили ей книги о терроризме, о христианстве. Почему о терроризме? Потому что зашла как-то речь об этом и Мария Яковлевна заявила: "Загнали людей в угол, вот им деваться и некуда!" Слава отпарировал: "А, может, иначе: во имя достижения своих целей отдельные субъекты возомнили себя Богами, которым дано право судить и миловать, давать жизнь или приговаривать к смерти?"
О христианстве тоже вышел спор.
"Да, попы все - развратники!" - с чувством заявила она. Хотя и начался разговор не с того, кто и во что верит, а со спора о природе человеческой: от обезьяны идём мы или не от обезьяны?
"Развратники и всё тут! И можете меня не переубеждать!" - сказала она.
В церковь Мария Яковлевна не ходила, Евангелия не читала, праздники соблюдала сплошь светские, но относительно христианства (да и любой веры вообще) имела убеждения твёрдые.
Ни Слава, ни Надя никого и ни в чём переубеждать не собирались: блуждаем в потёмках - значит, не приспело ещё время.
"Ну, на счёт "потёмок" - это ещё надо разобраться. - Говорила она. - А вот нравитесь вы мне, как родные, что не давите своей правдой… Да, мне с детьми меньше интересно, чем с вами".
Это можно было считать признанием в любви.
Надя следом сказала мужу: "Ну, вот, а ты говорил… Нужно только пойти человеку навстречу и откроется он с совершенно другой стороны…"
В остальном Мария Яковлевна изменилась мало. Для неё, по-прежнему, всё было плохо и все плохи. "Мы, психиатры - нищие, - жаловалась она. - Вот, стоматологи - те гребут деньгу. Хирурги - гребут. Да и терапевты - тоже. У нас же контингент особенный: что с него потребуешь? Бывает, напишешь рецепт - так сунут сотню. Так, на зарплату плюс эта несчастная сотня разве проживёшь?"
Надо было перевести разговор в практическую плоскость.
"Возьмите лицензию. Займитесь частной практикой. - Сказал Слава. - Была проблема и нет проблемы".
"Что вы, что вы? Какая практика? - Оживилась она. - Да мне никаких денег не хватит, чтобы открыть свой бизнес".
Слово "бизнес" было произнесёно с особым смаком: не наше, не русское словцо-то!
"Почему ж не хватит?" - Спросил Слава.
"Так здесь же надо выложить тысяч десять долларов, не меньше, " - сказала она.
Где она взяла эти цифры, было не ясно. Но, как и с церковью, убеждения её на этот счёт были непоколебимы.
Кроме того, аксиома о том, что всё куплено и все куплены, произносилась, как заклинание.
"И нет выхода?" - Говорила Надя.
"Нет, - отвечала Мария Яковлевна, - только деньги и решают всё".
Достаточно простой принцип мироустройства.
А чтобы перевести разговор в практическую плоскость, Мария Яковлевна спросила совета: что ей делать со второй квартирой, в которой она не живёт, которая пустует - продать, не продать?
Надя толкнула локтём мужа. Слава сказал, что попробует помочь в случае, если так всё сложно.
"Сложно, сложно, - говорила она, - тут и кинуть могут: ни денег, ни квартиры потом..."
Мария Яковлевна хотела проделать следующие действия: продать свою квартиру на первом этаже, почти в центре, под офис, под магазин; на вырученные деньги купить квартиру другую, не в центре, тогда и разница в кармане останется.
"Правильно?" - Спросила она.
"Конечно, " - Согласилась Надя.
"Тогда Славе я доверяю, - сказала она, - делайте от моего имени всё, что нужно".
Доброе дело - приятные хлопоты.
Слава и Надя показывали покупателям квартиру Марии Яковлевны, торговались, убеждали.
"И вы в накладе не останетесь, - приговаривала она, - всё, что сверху 18 тысяч - ваше. Не стесняйтесь, не стесняйтесь".
Ни ради вознаграждения, а ради самой помощи они начали поиск покупателя: деньги немалые, так сразу продажа не состоится, здесь надо попотеть.
Привлекли все средства. Подняли на ноги и знакомых, и не знакомых, и агентства, и частных маклеров.
Покупатель был найден. Покупатель подтвердил платёжеспособность и репутацию не мошенника: пусть Мария Яковлевна не дрейфит.
Она по телефону сказала Славе, что он может смело брать задаток, что всё в порядке.
На следующий день, при встрече, она же и напустилась на Славу и Надю: "Да, кто же это вам сказал, что я буду продавать свою квартиру за 18-ть? Да, меньше 20-ти здесь и разговора быть не может!"
Надя и Слава были в шоке.
Вроде и не набивались ни к кому в помощники, вроде не давали никому поводов орать на себя и тут - пожалуйста!..
Позже выяснилось, что Мария Яковлевна параллельно сама продавала квартиру и шантажировала своих покупателей, повышая ценовую планку: не дадите за мою квартирку столько-то - отдам другим!
"А как быть с тем, что я обо всём уже договорился и взял задаток?" - Спросил Слава.
"Мне на них наплевать, - сказала просто она, - мне дают больше".
Деньги решают всё?! Выходило, что люди для Марии Яковлевны - мусор?!
Она продала квартиру. Прошла неделька-другая. Она вела себя так, словно ничего не произошло, словно не было гневных выговоров, словно не было ничего.
"Вы что? Обижаетесь?" - Спрашивала она.
"Поступайте, как вы считаете нужным, " - говорил Слава…
Позже выяснилось, как получила она эту, вторую квартиру в Калининграде. Года три-четыре назад она специально развелась с мужем, чтобы взять под опеку душевнобольную женщину. Через короткое время больная умерла. Квартира осталась Марии Яковлевне…



- …прежнего общения, конечно, нет, - сказала Надя, - но мы видим её. И выглядит Мария Яковлевна также, как и раньше: обиженной на весь мир, всё плохо и все плохи!
После этого Надя и Слава больше не бросались в объятия каждому встречному-поперечному из Алма-Аты, Баку, Рустави: пусть настоящее беспросветно, пусть прошлое представляется сплошь в розовом свете, но время притупляет память и время, рано ли - поздно ли, приносит ощущение равновесия (всё не так уж и плохо, как казалось раньше! жизнь открывает нам новые интересы, новые ценности, новые радости!), и нельзя это равновесие нарушать (нельзя!), нельзя допускать новых разочарований (ни относительно розового прошлого, ни относительно не всегда розового настоящего)…
- Не в Алма-Ате, не в Баку - дело, - коротко сказал Слава.
- Куда, как проще, думать - только в Алма-Ате и живут особые люди, - сказала Надя.
- Поле битвы - сердце человеческое, - сказал я.
- Нужны ли Марии Яковлевны в её окружении люди? - Задумался Слава. - Нет, кажется - не нужны… Нужна ли она дочерям, греческому зятю? Не знаю…
Намеренно или не намеренно, но промолчали мои зеленоградские родственники о цене разочарования: нужны ли им после всего происшедшего «родственные души» в их окружении? А, может, во избежание новых казусов, лучше воздержаться от экспериментов?..
Кроме того, Слава оказался опытным компьютерщиком и теперь заговорил о работе. Чтобы уничтожить все существующие программы в любой машине, достаточно почтой заслать в неё вирус; пользователь откроет файл и дело сделано: был компьютер и не стало компьютера, вирус уничтожит всё, всю информацию.
Слава только не сказал, что вирус - это сатана, а компьютер - грешный человечек…
Мы неспешно продолжали пить коньяк…



…я, в ответ, рассказал свою забавную историю о вирусах: как побывал, будучи мальчишкой, в нерусском кинотеатре, который казался средоточием таинств, загадок, запрещённых знаний.
Дело было в Легнице. С месяц, вместе с другими мальчишками, мы экономили на школьных завтраках, чтобы накопить денег на поход в польскую киношку. Мы ожидали увидеть там раздетых кинодив, ощутить атмосферу свободной западной жизни!
Остроту ощущениям придавало то обстоятельство, что это делалось втайне от родителей, что по пути в кино нас могли побить поляки (такие же мальчишки, как и мы), что побить нас могли и в самом кинотеатре.
Запретное желание было сильнее!
И вот мы сидим в непривычно мягких и пыльных креслах ненашего культурного заведения и поедаем нерусские вафельные трубочки, наполненные заварным кремом - вкус неописуемый! Рядом с нами кто-то курил, кто-то хрустел чипсами, кто-то без стеснений обнимал подружку и целовал в шею, а подружка в ажурных чулочках на ногах была не против, чтобы её прелестями любовался не только её бой-френд, но и мы, случайные соседи.
Вот они, неведомые нами, западные прелести!..
Погас свет. Мы сидели, затаив дыхание.
На экране показались первые кадры. Название фильма было написано по-русски: "Вождь краснокожих". Режиссер Гайдай.
Вот это мы сходили на ненаше кино!
Перед тем, как купить билеты, никто из нас не удосужился спросить: какой фильм идёт?
Ненаша публика ненашего кинотеатра, затаив дыхание, смотрела наше кино.
Нашему разочарованию не было границ!
Чем не история о вирусах?!
Слава и Надя были серьёзны. После моего рассказа они позволили себе лишь сдержанно улыбнуться…



…за окном было утро.
Ни Слава, ни Надя ни словом не обмолвились об Алма-Ате: продолжают ли зажимать там русскоязычных, продолжает ли народ выезжать из Казахстана? Это их не интересовало.
Перед тем, как отправиться на станцию, мы побродили по балтийскому берегу. В песке я нашёл два маленьких янтаря.
Надя сказала, что есть такая примета: тот, кто найдёт янтарь, обязательно вернётся сюда.
- Значит, я вернусь? - Очень серьёзно сказал я.
- Хочешь - верь, хочешь - не верь…
Мои родственники вновь были серьёзны, как во время застолья.
На перроне Надя и Слава сказали, что дождутся отправления моей электрички - им спешить некуда.
Они улыбались мне через вагонное стекло, словно посылали телепатические импульсы: теперь, когда запоздалое знакомство состоялось, грех забывать родственников, хоть и очень далёких.
Надя стояла, накинув на плечи Славин пиджак. Было ещё по-утреннему прохладно, даже зябко. Слава бережно обнимал жену левой рукой. Их дочка (которой, как раз, не хватало сейчас с ними, чтобы получился трогательный семейный снимок на память!) ещё спала. Было так рано, что они не решились будить её: пусть поспит!..
Я смотрел на Славу и Надю и пытался представить, как они сухо, сквозь зубы выдавливают из себя: "Ненавижу!… Ненавижу!.. Ненавижу!.." И ничего не выходило.
Так всё и запомнилось: пустой перрон, влажный асфальт, утренняя прохлада… Надя в Славином пиджаке на плечах, Слава обнимает жену левой рукой…
У меня на ладони - две янтаринки, каждая - величиной с горошину…»


…на полях второго "манускрипта" я отметил: "NB!.." Дальше шли многоточия. Хотел, видимо, ещё что-то добавить, но так ничего и не написал.
Сейчас бы я нашёл, на что обратить внимание: "Истина заключается в том, что наша свобода находится вне зависимости от условий свободы или несвободы, в которые поставили нас жизненные обстоятельства…"
Сейчас, когда моим любимым напитком стал пустырник, я смог бы классифицировать "ту-земцев" по видам и подвидам…



…в ближайшей с домом Нины Николаевны аптеке я стал завсегдатаем.
При каждом моём появлении пожилая аптекарша задавала теперь дежурный вопрос: "Опять десять?" И выставляла на прилавок десять флакончиков настойки пустырника.
Флакончики в картонных упаковках я размещал в ряд на передней панели нашей "Лады-Самары" и время от времени отхлёбывал прямо из горлышка.
Пустырник действовал безотказно.
Аптекарша всякий раз шутила: "Скоро, как в магазине, будете тару сдавать на обмен: десять пустых - на десять полных. Так и до алкоголизма не далеко. Пустырник-то на спирту!" И смотрела на меня испытывающе.
Пустые флакончики действительно принимали от населения в неограниченном количестве, но дело было не в сдаче пустой тары, а в странности моих частых оптовых закупок: зачем мне столько пустырника? Если я заменяю им спиртное, то водка из обычного магазина обошлась бы намного дешевле.
При очередном моём появлении аптекарша продолжала смотреть вопросительно.
Бэлла не смотрела на меня испытывающе, она возмущалась: "Вся машина пропахла лекарствами!" На самом деле наша "Лада-Самара" не пропахла лекарствами, она пропиталась ими насквозь.
Что ж из того, что пропиталась, размышлял я, приступы не повторяются, "скорые" не приезжают - и то слава Богу! Что ещё надо-то?
Мы, несговариваясь, исключили из памяти всё, что могло напомнить о "скорых", о кардиограммах, о тонометрах.
Я подметил, что одышка начинается при ходьбе пешком, и я исключил из своей жизни передвижения пешком, все передвижения - только на колёсах.
Врачи вполне определённо говорили, что болезни, как таковой не видят, что все мои органы здоровы. Я не понимал другого: почему болезни нет, а больной есть? Не было бы больного - не было бы потребности в лошадиных дозах пустырника!
С Бэллой мы продолжали играть в игру под названием "Я - больной!"
Я - больной, потому что по-прежнему не хочу взять то, что могу взять по праву, что придумываю несуществующие проблемы там, где их нет. Слово "больной" настолько прижилось в нашем словаре, что Бэлла частенько путала его со словом "Макс". Она звонила в редакцию и говорила: "Привет, больной!" Однажды трубку сняла Л.М. и справедливо возмутилась: "Что-что? О каких-таких больных вы толкуете? Здесь редакция, а не дурдом!" И метнула трубку на рычаги.
Мы не впадали в уныние. На войне, как на войне. Все минусы обратятся в плюсы. Всё образуется. Производство настойки пустырника работает бесперебойно!
Были и приятные новости: московские алма-атинцы каким-то образом разыскали наш бобруйский номер телефона, поставили на уши своими звонками моих стариков, потом стали досаждать Нине Николаевне и, отчаявшись услышать вживую мой или Бэлкин голос (мы с утра до ночи были в разъездах), прислали факс следующего содержания - у Москвы к Минску есть предложения, после Нового года - встреча в Минске, пока.
Факс был, как гром среди ясного неба.
- Вот, видишь, - ликовала Бэлла, - о нас не забыли. Нас помнят. Мы кому-то нужны. Три года назад ты ездил в Москву, теперь Москва едет к нам. Неужели тебе это не интересно? Позвони, узнай, в чём дело.
Я обещал позвонить.
Хотя к чему, собственно, суетиться: Новый год не за горами, при встрече всё и выясним.
Я спросил:
- А как всё-таки правильнее: "московские алма-атинцы" или "алма-атинские москвичи"?
Бэлла почти обиделась:
- Да, ну тебя! Ты точно больной!
Она прыгала от счастья, словно ребенок, получивший, наконец, обещанное сладкое.
Факс был поводом, чтобы расслабиться. Факс был поводом, чтобы продолжать учиться радоваться жизни.
Я спросил:
- А Сашу с Аней в гости позовём?
Бэлла обиделась теперь ни на шутку.
Она абсолютно серьёзно предлагала отпраздновать получение приятных новостей ("Это же здорово! Всё образовывается! Всё не может не образовываться!"), а я лез со своими неуместными, заумными колкостями.
Я не усматривал в факсе из Москвы повода для праздника.
Кроме вечеринки Бэлла запланировала ещё и поездку к заезжим целителям.
- Ты же у меня больной! - Паясничала она (это выглядело трогательно!). - Давай проветримся. Вдруг ты напишешь что-нибудь интересненькое!? Порадуешь Л.М…
Игра продолжалась…



…мы насилу отыскали "Центр нетрадиционной медицины", который размещался где-то на задворках Минска и в котором, по слухам, поднимали с постели самых безнадёжных больных.
В одном из кабинетов обшарпанной государственной поликлиники действительно шёл приём страждущих. И страждущих действительно принимали настоящие индусы.
Посетителей было много. Кто-то пустил слух, что всех не примут, но на удачу всё-таки можно занять очередь. Мы заняли очередь.
Очередь, коротая время, полушёпотом обсасывала вечную тему: существует ли панацея от всех болезней? Где её искать - в кабинетах врачей традиционной медицины, где больных, как мяч, футболят от доктора к доктору и где никому ни до чего нет дела, или в кабинетах нетрадиционной медицины? Как относиться к таблеткам, которые одну болезнь лечат, а десять других органов калечат? Можно ли верить безмедикаментозному лечению?
Потом разговор стал более предметным: об индусах.
Одна женщина сказала, что порошки, приготовленные индусами из натуральных трав, конкретно ей помогают и вроде бы ей сеанс от сеанса становится лучше. Лечится она полгода. Сегодня - шестой сеанс. Индусы приезжают раз в месяц. По пульсу определяют динамику изменений в организме и готовят новые комбинации из трав и корений.
Один мужчина сказал, что у него годовой стаж лечения у индусов.
- Ну и как? - Спросили у него.
Он виновато пожал плечами.
- Выкладывать за каждый визит по 25-30 долларов, конечно, накладно, но… что делать? Бесплатной медицине с их горе-докторами, получающими грошовую зарплату, больные вообще не нужны, а здесь тебя внимательно выслушают, посочувствуют.
Скорбно-трагический вид страждущих оставлял гнетущее впечатление.
Бэлла подсела к ещё одной женщине и принялась расспрашивать её: что да как? В коридоре тут же зашикали на неё: да сколько же это можно? а ну-ка соблюдайте тишину! не мешайте докторам!
- Неужели я им мешаю? - Удивлённо спросила Бэлла.
В этот момент из кабинета высунулась голова индуса, которая быстро обнаружила возмутителя коридорного спокойствия в лице Бэллы, и на хорошем русском языке сурово отчеканила:
- Представьте себе - мешаете! Даже очень!
После чего голова мгновенно скрылась.
Жена вопросительно посмотрела на меня.
- Как у Мавзолея к Ленину… - хотел, как можно тише, сказать я, а получилось так, что все в коридоре вновь осуждающе зашикали на нас.
Бэлла не сдержалась и расхохоталась.
Где уж тут было не расхохотаться!?
В коридор опять высунулась голова индуса.
Тишина тут же была восстановлена и мы услышали, как в кабинете опять заработала ступка, перетирающая новую порцию экзотических корений для очередного больного - тук-тук-тук! - и через секунду оттуда появился сам больной, отоваренный небольшим свёртком, с видом осчастливленным, в состоянии почти что эйфории…



…пока мы закоулками, переулками выбирались от "Центра нетрадиционной медицины" я старался не смотреть на флакончики с пустырником.
Зачем давать повод жене для лишних разговоров, зачем омрачать предстоящую вечеринку, которую она задумала?
Пустырник стоял там же - на передней панели нашего авто, надо было только протянуть руку, но…я держался, я и виду не подавал, что меня гложет единственное желание: ощутить во рту горьковатый привкус спасительной настойки. Я отхлебнул добрую половину флакончика только тогда, когда мы остановились у магазина и Бэлла убежала за покупками.
Я не глушил мотор. Было холодно. Я поправил шарф, спрятал руки в карманы и принялся смотреть по сторонам.
По тротуарам, с обеих сторон улицы, нескончаемым потоком шли люди - все какие-то ссутулившиеся, сгорбившиеся, и лица у всех угрюмые, мрачные. Я смотрел через стекло нашей "Лады-Самары" и думал - в этой веренице одинаковых физиономий должно мелькнуть хоть одно лицо - несерое и нескорбное, должно! Увы, не мелькнуло. А ведь такое в принципе-то невозможно, чтобы всё кругом было безнадёжно и беспросветно, всё черным-черно.
Возможно, я, на самом деле, всё вижу не так, как есть в действительности? Мои глаза видят одно - мир болен, причём болен безнадёжно, что-то сломалось в его устройстве, вышел из строя какой-то важнейший функциональный блок и поэтому вместо человеческих лиц я наблюдаю кукольные физиономии, которые только и делают, что издевательски гримасничают передо мной. Это ещё надо разобраться, кто здесь урод: они, которых несчесть, или я, который в одиночестве тужится постичь непостижимое.
Может, я, который тужится постичь непостижимое, напомнит им о временах, когда мир не был болен? Когда это было? При коммунистах? При капиталистах? В средние века? После пришествия Христа? До Адама и Евы? А, может, в какой-то отдельно взятой стране? Где и когда?
Бэлла хохотала в "Центре нетрадиционной медицины". И было отчего. Весь этот исцелительный цирк не мог не развеселить: c одной стороны - индусы, владеющие "тайной" искоренения любой хвори, с другой - страждущие, как парализованные кролики перед удавом, отдающие последние копейки, и покорно, как под гипнозом, стекающиеся на приём со всего города в назначенный час и день. Но…возможно, и это всё не так?
Возможно, только в моей голове мир корчится в конвульсиях?
Возможно, только в моей голове мир разделился на две части, в одной из них - я, в другой - всё остальное, а между мной и всем остальным - пропасть?
Возможно, по этой причине я совершенно перестал понимать, что, на самом деле, происходит вокруг!?.
И ещё подумалось, что мир сегодняшний - это расстроенный до предела рояль. И кто бы не прикасался к его клавишам - виртуоз или человек случайный! - ничего путного из этой затеи не выходит и получается только одно - дьявольская рычаще-дребезжащая какофония!..
Ещё подумалось, что есть мир сегодняшний, а есть программа, согласно с которой наш мир развивается (программа разрушения или программа созидания)…
Ещё подумалось, что есть отдельный человек, а есть программа, согласно с которой человек идёт по жизни (программа разрушения или программа созидания)…
Ещё подумалось, что проблема существования энергетических дыр на Земле (где нет места ничему живому!) актуальна, как тысячелетие назад, так и сейчас…
По тротуару продолжали двигаться люди…
Вернулась с покупками Бэлла.
Мне показалось, что за то время, которое она провела в магазине, можно было купить всё, что там есть, подчистую, без остатка.
- А у тебя-то здесь тепло! - Шутливо-укоризненно сказала она, устраиваясь в кресле. - И накурено, хоть топор вешай!
Не было бы накурено - стоял бы запах пустырника!
Лучше пусть будет накурено…
Бэлла весело щебетала всю дорогу.
Она говорила о том, что, несмотря ни на какие "вражеские происки", испытывает интригующее чувство причастности к жизни большого города.
- Здесь даже дышится и то как-то иначе! - Сказала она. - Правда, Макс?
Она принялась вслух сравнивать Минск с Бобруйском, Минск с Алма-Атой. Большой город - есть большой город!
Я слушал жену и не слушал.
Я вел автомобиль, как робот.
Я не мог отделаться от мыслей, которые существовали в моей голове сами по себе.
Я не мог контролировать их, я не мог вмешиваться в их самостоятельное существование.
Я вел машину и спрашивал себя: а что я - в отличие от Бэллы! - хочу от жизни?
В последние минуты приговорённый к казне и тот чего-то, да хочет. Должно быть и у меня какое-то хотение, пусть маленькое, пусть какое-то нелепое… Но выходило так, что я ничего не хочу, ничегошеньки.
Как я мог чего-то хотеть, если между мной и всем остальным миром - пропасть?
Чтобы чего-то хотеть, надо перекинуть мостик через пропасть! А где этот мостик взять, из какого материала смастерить?..



…агентство недвижимости, на котором остановила свой выбор Бэлла, и где я побывал, привело меня в ужас. Без преувеличений - в настоящий ужас!
Я не понимал, что происходит там, в переполненной шумными риэлторами комнатушке, где без перерыва трещали телефоны, без перерыва кто-то орал в трубку.
Какие силы заставляли их двигаться, говорить, кричать, возмущаться, негодовать?
Я не видел ничего, кроме абсолютной бестолковщины.
Я спросил:
- Чем все они здесь занимаются?
- Они пытаются заработать, - сказала Бэлла спокойно. - Ты понимаешь это или не понимаешь?
- Не понимаю, - признался я.
За всё время сотрудничества жены с агентством никто здесь, судя по её рассказам, не заработал ещё ни копейки. Сделки наклёвывались, сделки срывались. Если был покупатель, то не находилось нужной квартиры. Если была квартира, то не было покупателя. А комиссионные-то были так близко!
Директор агентства, совсем юный молодой человек, в мешковато сидящем на нём костюме, явно турецкого производства и производства явно левого, застенчиво передвигался по комнате, туда-сюда, и виновато улыбался всем. Все обращались к нему по имени-отчеству. Работа кипела! Агентство еженедельно публиковало объявления о дополнительном наборе агентов. Агенты приходили и агенты уходили. Я не видел, как не пытался, никакого смысла во всей этой сумасшедшей кутерьме. Но ведь все - и приходящие, и уходящие, и остающиеся! - видели этот смысл? Конечно, видели!
Бэлла, вспомнив наконец обо мне, скромно устроившемся на стуле в уголке большой комнаты, делала замечание:
- Ты слишком мрачно смотришь на мир!
Вид у неё был серьёзный и строгий.
- Парадоксально мрачно! - Добавила она.
Или мир болен, или болен я…
Перед глазами у меня проплыли лица Л.М. и Димы, вечно заглядывающего в рот своей тиранке.
А, может, мне стоит у них поучиться умению жить? Долой опыт! Долой годы! Да здравствует tabyla rasa! Может, рановато я записался в старики? Жизнь не кончается сегодня…
Улыбающийся Дима с завидным постоянством подкидывал в который раз переработанные материалы (с учётом новых требований!) вечно улыбающейся ему Л.М. Улыбка у Л.М. была в этот момент особенной, снисходительной. А иногда мне казалось, что их улыбки - фальшь. Их улыбки - маски, а за масками - ненависть. Ненависть к работе, ненависть к собственной писанине, ненависть ко всему…
А рядом с ненавистью должен быть страх! Флюиды страха!
Флюидами страха редакция была пропитана насквозь. Страха от чего? От возможности что-то не сказать, как-то не так посмотреть, что-то не то сделать; от возможности потерять работу и оказаться на улице, и ещё от миллиона других возможностей. Отсюда - осторожность на гране патологии (как у минёров, впервые выпущенных на настоящее минное поле!) и… постоянные перешёптывания о "профессионализме": как и о чём можно писать, а как и о чём писать нельзя; как собирать материал, а как - нет; как держать диктофон, а как - нет; как одеваться, как держаться, как выглядеть, а как - нет… Меня тошнило от этих перешёптываний, от мистической веры в какое-то непонятное чудо, которое может случиться только под руками посвященных из посвященных. Меня тошнило от непонимания, что чудо из ничего не возникает. "Ничего" в итоге может принести только ничего.
Всё это напоминало, один к одному, старый, с бородой, анекдот о дурдоме: новичок, только прибывший в сумасшедший дом, видит, как шизики взбираются на десятиметровую вышку и сигают головой вниз в бассейн, где нет воды; он резонно спрашивает: "Они что? Совсем дураки?", ему отвечают: "Главврач сказал: "Как научимся нырять, тогда и воду пустят!.."
Я рассказал анекдот в редакции.
Анекдот вызвал вежливые смешки: собака лает, караван идёт. Увы!..
Нельзя научиться нырять, отрабатывая прыжки в пустой бассейн!
Надо пробовать, ошибаться, опять пробовать, пока всем (и в первую очередь тебе самому!) не станет ясно, что твои прыжки отличны от других.
Или можно сказать иначе: другой проблемы, кроме технологической, не существует: журнал - всё равно, что ребёнок, его надо зачать (желательно, чтобы папа и мама у будущего ребёнка были здоровыми!), девять месяцев выносить, испытать муки родов, ну и так далее.
Или можно сказать ещё иначе: у моих коллег проблема большей частью сексопатологического свойства: хотеть - хотят, а мочь - не могут, вот от того и пыжатся в рассуждениях о "профессионализме"…
Я заметил - после очередной моей стычки с Л.М. сотрудники редакции обычно принимали скорбный вид, и мне хотелось крикнуть во всё горло: "Что? Кто-то умер?"
Не редакция, а похоронное бюро!..
Нет, я всё-таки чувствовал себя стариком…
Я чувствовал себя безнадёжным стариком рядом с Л.М., рядом с Димой, рядом с шумными риэлторами…



…когда мы подъехали к дому, Бэлла настороженно спросила:
- Макс? Ты почему всё молчишь и молчишь? Может, что-то не так?
Я сказал:
- Всё так…



…после приёма Ани и Саши под столом так и остались неубранными водочные бутылки.
Пустых бутылок было пять, шестая - осталась нераспечатанной, её-то я и поставил в морозильник, чтобы водка быстрее охладилась.
Когда я принёс водку обратно и поставил на середину журнального столика, поверхность бутылки, буквально на глазах, покрылась испариной.
Я сказал:
- Пора!
Бэлла улыбнулась:
- Мы теперь с тобой, как алкаши: соображаем на двоих!
Жена была права. Это был первый случай, когда мы вдвоём, без гостей, решили расслабиться.
Мы выпили по первой. Водка была ледяной.
- А помнишь… - начал было я.
- Давай без "помнишь"! – По-матерински заботливо перебила Бэлла. - Я знаю, что ты скажешь! Вот полночь! Дом полон гостей! Вот Борька, вот Костя! Вот мясо! Вот вино!… Угадала?
Она угадала. И насчёт полночи, и на счёт гостей, и на счёт вина.
Да, водка - это не совсем то питьё, к которому мы привыкли. Мы привыкли к вину. Вину из винограда. К вину, которое можно было пить и пить. Мы привыкли, чтобы к вину было мясо. Мы привыкли к вину и общению. К водке мы не привыкли. Когда пьётся водка, продолжительное, неспешное общение невозможно.
- Ну и что? - Сказала Бэлла. - Так и будем играть в молчанку?
Я ничего не ответил, хотя можно было слегка покуражиться и напомнить о том, что было сказано десятью минутами раньше: "А помнишь…"
Бэлла и без того была раздосадована. Она была огорчена. Вечеринка не удавалась.
Мы выпили по второй.
Чтобы разговор завязался, я предложил опрокинуть по полстакана.
- Давай! - Азартно согласилась жена. - Мы же празднуем хоть маленькую, но победу!
Ну, правильно: после Нового года нагрянут москвичи-алмаатинцы и жизнь забьёт ключом, как прежде!
Но… забьёт ли?
- За победу! - Сказал я.
Водка, наконец, начала действовать. Появилась даже некоторая лёгкость в теле и мыслях.
Я спросил:
- Ещё?
- Ещё! - Сказала Бэлла.
Я принёс из холодильника новую бутылку водки. Она, как и предыдущая, буквально на глазах, покрылась испариной.
Я спросил:
- Что? Ещё?
- Ещё! - Сказала Бэлла.
Мы выпили ещё.
- Ну и что? Так и будем молчать?
- Если надо что-то сказать, я скажу, - сказал я.
- Ну, скажи, - ласково промурлыкала Бэлла.
Потом произошло то, что полной неожиданностью стало для меня самого. Я выпил ещё водки и стал говорить:
- Во-первых, я предлагаю раз и навсегда покончить с Бобруйском!..
Жена в недоумении смотрела на меня: а Бобруйск-то здесь при чём?
Я повторил:
- Покончить с Бобруйском! Заложить взрывчатку и … чтобы камня на камне не осталось от нашего распрекрасного бобруйского домика, чтобы всё в пыль, чтобы ничего нас больше здесь не держало!
У жены брови поползли ещё выше.
Наш дом в Бобруйске не стоял покинутым. Мои старики показывали его покупателям каждую неделю (правда, всё с прежним результатом). Бэлла продолжала заниматься им в Минске, размещая объявления о продаже, где только возможно.
- Второе! - Сказал я. - Мы собираемся и завтра же отваливаем. Куда? Да, куда угодно! В Москву! В Питер! Всё равно. Хоть на Луну.
Бэлла молчала.
Она потеряла дар речи.
Я спросил:
- Повторить?
Я имел в виду водку.
Она кивнула головой.
Мы повторили…



…в тот вечер, когда на столе стояла запотевшая бутылка водки, одна, потом - вторая, у меня ещё, как выяснилось, были какие-то силы.
В тот вечер я ещё что-то хотел.
В тот вечер я точно знал, что можно спасти ситуацию. Как в шахматах. Нужно только сделать верный ход. Нужно было не ошибиться…



…что мы ждали и что получили от Минска?
Мы ждали, что в Минске образуются новые дяди Бори и дяди Кости. Не образовались.
Мы ждали работы и занятости делом.
Работа не образовалась. Образовалась только занятость.
Может, достаточно опытов на самих себе?
Мы осмотрелись и мы прониклись духом большого столичного города!
Мы сделали всё, что хотели сделать!
А что дальше?
Подсиживать Л.М. и ждать с моря погоды?
На чистом листе бумаги начать писать свою новую жизнь, чтобы впредь не выделяться среди окружения? Не "разлагать" редакцию? Перестать раздражать Л.М. и быть таким, как все?
("Быть таким, как все?" - обязательно спросит Бэлла.
Это возмутит в первую очередь её. Возмутит потому, что придётся отказаться от перспектив заиметь апартаменты в центре, не рассчитывать на покупку нового автомобиля, начать думать о деньгах, чтобы дебит, хоть как-то, сходился с кредитом…
"Как все?" - обязательно спросит она. - Только не это!"
А вдруг не спросит?)
Вслух я сказал:
- Мы здесь чужие…
- Да, мы здесь чужие… - задумчиво повторила жена. - Все живут… И все приживаются… Все, кроме нас…
Она верно подметила: "Все приживаются…".
Вслух я сказал:
- Да, кроме нас…
- Интересное умозаключение!
- Потому что нам необходимо иное…
- Вот как? - Бэлла была само удивление. - И что же нам необходимо, интересно было бы узнать?
- Чтобы трава под ногами была зелёная! А небо над головой - голубое!.. Я хочу - хоть иногда ! - замечать это…
- Да-да-да! Я поняла, - сказала она. - Ты хочешь похоронить себя!.. А заодно и меня!.. А вместе с нами - детей!.. Вот этого ты и хочешь!.. Я поняла!..
- Я не сказал главного, - сказал я.
- Очень интересно было бы узнать "главное"! - Опять театрально продекламировала она. - Очень даже!..
- Я не хочу восьмой планеты под названием "Минск", под названием "Белоруссия"… Не хочу…
- Я поняла. Я догадалась…
Бэлла смотрела на меня слегка пьяными, но не потерявшими очарование глазами в обрамлении чёрных длиннющих ресниц.
- Я поняла… Ты уж меня извини, но ты, на самом деле - больной…
Нашу вечеринку можно было считать завершённой по всем правилам: завязка, кульминация, развязка…



…мы могли бы бросить всё.
Мы могли бы уехать в тот же вечер.
Однако, увы, мы никуда не уехали…



…в Алма-Ате, когда наш дом был полон гостей и вино лилось рекой до самого утра, мы называли это застольем.
И если бы не работа, в условиях застолья мы могли бы пребывать сутками, не хмелея, не пересыщаясь, не наговариваясь досыта, не зевая от усталости.
В Минске, с водкой в запотевшей бутылке, у нас не получались застолья, получались пьянки…



…в ситуации с Минском - остаться или уехать? - можно было поступить правильно.
Мы поступили так, как захотела Бэлла…



…и подобное уже происходило…
Подобное произошло в 76-ом, когда мне предстояло отправиться в кабинет декана, вершителя абитуриентских судеб (и судеб - вообще!), и когда разговор с деканом состоялся.
Были те же интонации Бэллы, те же ультиматумы…
Было то же усталое безразличие, моё безразличие…
В 76-ом случилось то, что можно было обозначить жутким, жёстким словом - предательство.
В 76-ом Бэлла по-предательски поступила только в отношении меня.
В 97-ом, в Минске, она по-предательски поступила в отношении нашего общего прошлого, нашего общего настоящего, нашего общего будущего.
В 76-ом и в 97-ом Бэлла крушила "безобидными" репликами не меня, а того, кого она видела во мне, кого хотела видеть. Выходило - она говорила с другим человеком, не со мной, поэтому она ожидала услышать нечто ей родное, знакомое, а прозвучало, из моих уст, нечто убийственное.
По этой причине - и в 76-ом, и в 97-ом! - у Бэллы было лёгкое помутнение в глазах, переходящее в помутнение рассудка. И скажи я вслух, что она поступила по-предательски, она бы страшно удивилась.
Свои мысли она адресовала человеку, которого в природе не существовало ни 1976-ом, ни в 1997-ом; только по ошибке они прозвучали в мой адрес…
Мы не услышали (не увидели) друг друга в 1976-ом.
Мы не услышали (не увидели) друг друга в 1997-ом…



…мы, несовершенные, слабые, грешные от рождения человеческие существа слышим (видим) только то, что хотим слышать (видеть)…



…на утро Бэлла вела себя так, словно вчерашней вечеринки не было.
Ни свет ни заря разразился трелью телефон, наш комнатный молчун.
Сначала позвонила Ирма и сообщила, что планёрку Л.М. перенесла с понедельника на вторник.
Потом - звонок междугородний! В трубке я услышал голос Юльки. Она самостоятельно узнала код Минска и, пока бабы с дедом нет дома, решила позвонить. Она пожаловалась, что мы обещали приезжать каждое воскресенье, но обещание своё не держим. Она сказала, что сильно соскучилась. И Кристинка тоже сильно соскучилась. "И хватит вам там жить", - приказала она. Так обычно разгневанные малыши топают ножкой, повелевая взрослыми: как надо делать, а как делать нельзя. "Всё, папа, хватит! - опять приказала она, - Приезжайте назад!" Я обещал приехать. Следом опять звонок, опять межгород! Звонили из Москвы с вопросом: получил ли я факс?
Бэлла сияла: ну, вот, всё идёт своим чередом, а я раскис.
День выдался морозным. Я совершенно разрядил аккумулятор, пока пытался завести мотор, но так и не завёл. А дел было невпроворот.
- Ничего, - успокоила Бэлла перед уходом, - дела подождут. Не бери в голову.
Я особенно и не отчаивался. Я залёг с книжкой на диван и скоро уснул. И проспал до вечера.
Когда проснулся, дом был пуст. Ни Алик, ни Нины Николаевна, ни Бэлла ещё не вернулись.
Я оделся и вышел на улицу: пока гуляю - кого-нибудь обязательно встречу, да и подышать воздухом не помешает.
Когда я собирался, то забыл взять с собой свои пилюли, и вспомнил о них поздно. И чем дальше уходил от дома, тем становилось тревожнее: как же так - отправиться без лекарств в кармане?
Я остановился, чтобы отдышаться. Закурил сигарету.
Я хотел понять, что же опять со мной происходит. Ноги не слушались, ноги были, как ватные, я еле-еле передвигал ими. Пора, наверное, пить пустырник. Проклятье - без пустырника никуда!
Обратный путь показался бесконечным. Я пропотел так, словно побывал в парилке. Захотелось тут же, на улице, снять пальто, шапку. Я был без сил.
В прихожей меня встретила Нина Николаевна. Она только зашла.
- Макс, ты бледный, как смерть, - сказала она.
Я прошёл в ванную, умылся, рассмотрел себя в зеркало. Я выглядел скверно.
Я опять залёг с книжкой на диван и провалялся так до прихода жены, то засыпая, то, снова и снова, перечитывая одну и ту же страницу.
- Вставай, лежебока! - Крикнула с порога Бэлла.
С мороза щёки у неё горели и вообще выглядела она очаровательно.
- Нина Николаевна пригласила нас на ужин! Слышишь ты меня или нет?..
Нас пригласили на ужин?
Вот это новость!..



…в микроскопической кухоньке, где было не протолкнуться и не продохнуть, не хватало только нас.
Мы не без труда устроились за столом, до отказа заставленным тарелками с отварной картошкой, солёными огурцами и помидорами.
Ужином командовал Алик.
Он возбуждённо рассказывал, какие вечеринки они устраивали раньше - не чета нынешним, с размахом, с песнями и плясками до петухов. А что сейчас? Сейчас и позвать-то некого. Одних похоронили, другие носятся со своими болячками, третьи носа не высовывают из своих берлог: лень, видите ли, задницу оторвать от кресла, сидячи у телека.
Бэлла с интересом слушала, с интересом участвовала в разговоре. Я - больше слушал. Меня опять клонило в сон. Если бы не шум застолья, я уснул бы тут же. Нет, головной боли не было, сердце не стучало, как во время прогулки, но глаза закрывались сами собой.
- Что-нибудь не так? - Шепнула на ухо жена.
- Нет. Всё прекрасно, - сказал я.
Веселье набирало обороты.
Вся компания принялась теперь за меня: все, оказываются, пьют, а я - нет, это форменный непорядок. И все считали своим долгом заставить меня выпить. И пуще других - старинные друзья Алика, дядя Сеня и его жена. Они всерьёз пригрозили - если я опять пропущу тост, то ноги в этом доме их больше не будет.
Меня выручила Бэлла. Под шумок она выпила за меня, а я показал всем пустую рюмку.
- Вот это другое дело! Это по-нашему! - Одобрил дядя Сеня.
- А я вот смотрю на вас, - сказал Алик не совсем твёрдым голосом, - и ничего не пойму: вы уже у нас месяц, а всё не ругаетесь, не грызётесь…
Бэлла опять сияла. Она незаметно толкнула меня локтём в бок.
- А что им лаяться-то? - Сказала Нина Николаевна. - Детишки растут, детишки под присмотром. Работка есть. Денежки водятся. Машина под задницей. Через месяцок-другой глядишь и на новоселье позовут. Ну, что Бэл, не так?
На людях мы с женой всегда производили впечатление супружеской пары, которой непременно надо позавидовать и поставить другим в пример: вот видите - и не ругаются, и денег у них хватает на всё, и дети - отличники, и одеваться умеют, и поговорить на любую тему…
Другими словами, с Бэллой в паре - именно в паре! - мы выглядели людьми, состоящими сплошь из одних достоинств.
А любопытно было бы узнать, что мы представляем из себя каждый в отдельности?
Только, почему-то, не в паре нас отказывались воспринимать.
- Слушай, пьяница! - Смеясь, урезонивала мужа Нина Николаевна. - Да отстань ты от людей. Что, больше тем для разговора нет?
Бэлла заговорчески подмигнула мне: все веселятся, а ты что - лысый, что ли?
- Выпьем? - Шепнула она на ухо.
Я не хотел пить…



…а были времена, когда спиртное Бэлла просто на дух не переносила. И особенно после рождения Кристинки.
Жена тогда твердила при любом удобном случае, что моя жизнь - это сплошные попойки, попойки на работе ("если телевидение, этот публичный дом, вообще можно назвать работой?!"), попойки после работы и, наконец, у нас дома, с полуночи и до утра.
Так, по её мнению, жить нельзя.
Что же - у меня других интересов нет, как проводить время за бутылкой? А друзья-то собутыльники - те вообще пропащие люди!
Бэлла в своих прогнозах заходила так далеко, что предсказывала мне ("если не одумаюсь!") скорое алкашеское прозябание. Прозябание и никак не меньше.
Не прошло и десяти лет, как Бэлла сама умоляет меня же поддержать компанию.
Вот такие метаморфозы.
В каком случае мне следовало прислушаться к её советам? В Алма-Ате или в Минске?
Ситуация усугублялась ещё тем, что Бэлла в Алма-Ате, как не крути, а была крепко-накрепко привязана к дому, к детям, которых следовало вовремя накормить, напоить, положить спать, а я, выходило, был вольной птицей, у меня - ни забот, ни хлопот, не жизнь - сплошной праздник!
Бэлла топала ногами и каждый день устраивала мне головомойки: почему бы "хорошему" семьянину, каковым себя я считаю, не бывать чаще дома? Почему бы мне не отвадить от нашего дома раз и навсегда друзей-собутыльников? Почему бы мне не разделить её, Бэллы, заботы строго пополам? Она устала от домоседства, она рвалась к каким угодно занятиям, но только за пределами дома. Я, видите ли, неизвестно ещё, чем занимаюсь, уходя на работу, а ей достаются одни только пелёнки.
Я, в шутку, предлагал жене прямо завтра же отправиться на работу вместо меня или вместе со мной, пусть сама узнает, как я развлекаюсь, а Кристинке с Юлькой подыскать няньку.
Бэлла готова была растерзать меня, задушить собственными руками: я, беспробудный пьяница, ещё и смею издеваться над ней?
Без шуток, я миллион раз клятвенно обещал покончить со спиртным. Но как здесь покончишь? Случалось то одно, то другое, то третье…
"Я и говорю, - твердила Бэлла, - это же порочный круг! И тебе из него никак не вырваться!.."
"А вот посмотрим, - говорил я, - сегодня я буду дома ровно в шесть, ни минутой позже! Несмотря на то, что предстоит сдача руководству новой программы!"
"Посмотрим-посмотрим", - говорила она.
"Посмотрим-посмотрим", - говорил невозмутимо и уверенно я.
И что же? После сдачи, которая проходит на "ура" и меня тут же ставят в эфир, я, как и обещал, пытаюсь улизнуть от коллег, от всех на свете. Но не тут-то было - Васька Котов, коллега говорит коротко и ёмко: "Обижаешь, старик! У меня в холодильнике "Абрау-Дюрсо" для этого случая припасено. Выпьем чисто символически. Не отметить твой "пилот" - грех!"
Я умоляю об одном, чтобы всё было быстро.
"Будет быстро!" - Обещает Василий.
На такси мы мчимся к Васе домой, достаточно быстро опустошаем заветную бутылочку и Вася, как обычно, выходит на улицу, чтобы меня проводить. Пока ловим такси, Васю вдруг осеняет. "Фу ты, ну ты! - Говорит он. - Я сейчас за ножницами сбегаю". Зачем ножницы, не могу взять в толк я. Мне надо домой, чтобы скорее засвидетельствовать любимой жене, что я ещё не совсем пропащий пьяница, а тут… Васька со своими ножницами.
Возвращается Вася, вооружённый ножницами.
"Фу ты, какой недогадливый!" - говорит он.
Ножницы ему нужны для того, чтобы нарезать роз для моей сварливой жены, чтобы я пришёл домой не с пустыми руками, а с настоящим букетом, а настоящие букеты не продают на базарах, их надо добывать собственноручно.
"Ну, что? - Спрашивает Вася, - теперь дошло?"
Розы он собирается резать не где-нибудь, а рядом с магазином "Москва", что на улице Гоголя, а "Москва" - это самый центр Алма-Аты.
"А что далеко ходить, - резонно замечет он, - если розы у нас под носом?.. Только вот они, подлюки, с шипами…Я как-то уже рвал здесь голыми руками… Поэтому и нужны ножницы".
Он забирается в цветник и там принимается за отбор: вот эта красавица пойдёт, а вот эта ещё не совсем… В итоге у него образовывается целый букетище.
"А ты говорил!" - Кричит он мне победоносно. И в этот самый момент нас, вместе с этим букетищем, подхватывают под руки четверо(!) милиционеров и благополучно доставляют в ближайшее отделение милиции. (Ну, кто мог предугадать, что такое произойдёт?!)
Василий, человек по жизни достаточно спокойный и уравновешенный, тут начинает бросаться с кулаками на каждого, одетого в униформу.
"Вот гады! - криком кричит он. - Нашли преступников! Я им сейчас покажу, где раки зимуют! Они у меня попляшут!"
Милиционеры, как сонные мухи, проползают мимо нас, помещённых в клетку. Они будто совсем не слышат Васькиных угроз: что с него взять - хочет орать, пусть орёт!
Я пытаюсь успокоить Васю, но это только добавляет масла в огонь. И он решает изменить тактику, он теперь конкретизирует адресатов, которым предназначен его гнев.
"Эй, ты, капитан, - обращается он к дежурному, - с завтрашнего дня ты - лейтенант!"
"А ты, лейтенант, - обращается он к сидящему рядом с дежурным, - с завтрашнего дня уволен".
Капитан - он всякого повидал в этих стенах! - говорит равнодушно лейтенанту: "Да, он пьян!"
Разжалованный Васей лейтенант соглашается: "Да, у него точно белая горячка!"
Василий, на беду, слышит его реплику и кричит в ответ: "Это у тебя, поросёнок ты, белая горячка!.. Да, я пинком дверь замминистра открываю…"
Вася, на самом деле, в хороших отношениях с замминистра МВД и на самом деле пинком открывает дверь, когда приходит к нему по редакционным делам и когда заглядывает просто так. Только сейчас Вася забывает, что он не в МВД, а в "обезьяннике" и это коренным образом меняет дело.
Васька, в результате, докрикивается до того, что разжалованный капитан говорит разжалованному лейтенанту: "Оформим пока протокол, как оскорбление работников милиции при исполнении, а там видно будет…"
Таким образом, мы задерживаемся в "обезьяннике" до четырёх утра (!).
К четырём утра и разжалованный капитан, и разжалованный лейтенант, и я клюём носом. Не клюёт носом только Вася. Он продолжает бузить, он требует объяснить наконец: на каком это основании "он прозябает в этом клоповнике" рядом с "проститутками и прочими блядюгами?"
"Хорошо!" - неожиданно соглашается разжалованный капитан и сладко зевает. Потом он просовывает через решётку нам на подпись какие-то бумаги и Васька, не читая, лихо подмахивает их. Я ничего не подписываю. И нас с миром отпускают.
(Ровно через неделю на телевидение из милиции пришла докладная о наших приключениях-подвигах, к ней также подкололи квитанцию о штрафе, на Васькину фамилию, а я, как выходило, вообще оказывался ни при чём. Штраф в указанный срок должна была оплатить бухгалтерия ТВ.)
Чтобы взбодрить угнетённый дух, мы покупаем в гостинице "Алма-Ата" парочку бутылок вина и отправляемся вручить наш букетище Бэлле. (Всё это время Вася ни на секунду не выпускал цветы из рук.)
"Надо довести дело до конца!" - говорит решительно он.
Спорить с ним не имеет смысла.
"Где наша не пропадала! И здесь не пропадёт!" - Обещает он.
Бэлла появляется на пороге заспанная, в пижаме, и говорит, ни капельки не удивляясь нашему появлению в пять утра: "Привет, алкаши!" И спокойно принимает из моих рук наш букетище.
По пути в спальню она теряет несколько роз, они так и остаются лежать милой такой дорожкой в коридоре.
Из спальни мы слышим её голос: "Я засушу эти розы, как вещдок! Слышишь меня, алкаш?"
"И здесь ментовская терминология! - Говорит в сердцах Васька. - Вот этого я от Бэлки никак не ожидал!"
Мы, тем не менее, с удовольствием расправляемся с вином, принимаем душ и выглядим после бессонной ночи, как "огурцы" (Васька на утро, после кутежа, любил повторять: "Держать хвост пистолетом! Мы выглядим, как огурцы!").
Ну, что мы, в конце концов, такого предрассудительного совершили? Что?
Виноват случай.
Только Бельчонок никак не хотела это взять в толк.
Вася на прощание говорит весело: "Вот это я, ё-моё, сходил за ножницами!!!" И ржёт, как конь…



…тогда с Васькой, мы не отказались бы и ещё от парочки бутылок винца.
Теперь, в Минске, я пить не хотел вообще.
Теперь, в Минске, Бэлла сама настаивала, чтобы я выпил.
Глядя на неё, я подумал, что сейчас самое время напомнить: "Ну, вот, дорогая, я не пью, ты довольна?" Но вслух я ничего не сказал.
Вся честная компания к тому времени рассредоточилась на пары: Алик вёл беседы с дядей Сеней, Нина Николаевна шепталась с женой дяди Сени, а мы были предоставлены друг другу.
- Я больше хлебать за двоих не могу! - Загадочно улыбаясь, призналась Бэлла. - А вот теперь скажи мне на ушко: вот мы уехали бы вчера в НИКУДА. Опять. И что стали бы делать? Ну?.. Что бы мы стали делать?
- Ты всё равно не поверишь, - сказал я.
Я хотел свести разговор к шутке - она шутит и я имею право отшутиться.
Я не хотел говорить ни о чём. Тем более, касаться вчерашнего.
То, что было сказано, уже сказано.
- Нет-нет. Поверю, - сказала она, - я вполне серьёзно.
Она просто настаивала на ответе.
- Поверишь? - Всё-таки переспросил я.
- Поверю, - подтвердила она.
- Тогда слушай, - сдался я. - "Я дом построю с мезонином и стану славным семьянином…" Не забыла, из какой это оперы? Ну, вот… - я выдержал многозначительную паузу.
Я подыгрывал жене, как мог.
- Ну, а потом… я распаковал бы наши книги, расставил их на полках и принялся за… "Утреннее солнце осени". Да-да! Представь себе: сел бы и не вставал до тех пор, пока не поставил бы последнюю точку…
Я продолжал:
- Утро - это когда весь день… и вся жизнь впереди! Ты помнишь?.. Солнце - само по себе ключевое слово. Правильно?.. Осень - это же ноябрь! Да?.. Помнишь крылатое Борькино насчёт "преамбулы" и того, что "праздник только начинается"? Ну, вот… "Утреннее солнце осени" - это и Борька, но без, какого бы то ни было, намёка на ностальгическое нытьё; это и Костя, без, какого бы то ни было, намёка на то, что коммерция задушила его и не дала, подлая, реализовать себя; это и Бэлла собственной персоной… ну, скажем, с игрушечным метровым Аяксом в объятиях; это и я, собственно, сам - не живой мертвец образца 97-го года, а существо больше напоминающее Макса образца 76-го года; это и Юлька с Кристинкой, без их убийственных вопросов: "Папа, а ты кто?"… Ну, и так далее. Утро!.. Солнце!.. Осень!.. Всё только начинается!..
- А дальше? А дальше-то что? - Спросила она.
- А дальше должно состояться превращение рукописи в живой, самостоятельный, самодостаточный организм, который в отличие от организма человеческого (плоти) не подвластен тлену и времени…
- Романтично! - Заметила Бэлла. - Даже очень…
Она хотела ещё что-то добавить, но ей не дали…



…у дяди Сени разболелся зуб. Ни с того-ни сего!
Дядя Сеня потребовал срочного его удаления, без уколов и анестезии.
Налив водки в стакан, Алик сказал громко:
- Вот тебе анестезия!
Удалить зуб дядя Сеня требовал совершенно серьёзно.
Это была не шутка.
Это мы, наивные люди, сначала приняли всё за шутку.
Дядя Сеня взял в руки плоскогубцы и приказал Алику:
- Рви!
Алик, тоже опрокинув для храбрости анестезирующую дозу, стал вырывать зуб.
Первая попытка не дала ничего.
Со второй - вытащился большой обломок.
От третьей попытки дядя Сеня отказался сам: всё, достаточно!
Кровь хлестала у него из лунки, дядя Сеня убежал в ванную.
Программа вечера была исчерпана…



…ночью я то и дело просыпался, ворочался с боку на бок и опять проваливался в недолгое забытьё.
Сновидения, кошмары не мучили, зато одолевали голоса, которые вдруг выплывали из тишины и, казалось, наполняли всю комнату: вот, посмеиваясь, говорила Нина Николаевна, обращаясь к Алику: "Слушай ты, пьянь болотная! Отстань ты от них…"; потом я строго спрашивал у Бэллы: "Поверишь?.." и она отвечала твёрдо: "Поверю!"; потом дядя Сеня кричал, что было мочи: "Да, рви ты его!.. Рви его подлого!.." И так… всю ночь…



…первой утром зашумела на кухне, как обычно, Нина Николаевна.
На этот раз поводов для гнева у неё было более, чем предостаточно. Алик вчера явно перебрал, дядя Сеня уделал всю ванную в крови. Они, на пару, бегали в ночной магазин не один раз, Нина Николаевна тогда заикнулась насчёт совести и Алик после этого пообещал устроить ей хорошую жизнь, если она не уймётся…
Вчера Нина Николаевна решила, что лучше помалкивать.
Сегодня помалкивал Алик.
Нина Николаевна материла его громко, на весь дом, от души…
Разные люди нужны миру!..
В полудрёме я провалялся в постели до полудня.
Когда открыл глаза, в комнате уже было светло. На журнальном столике я увидел белый квадратик бумаги, на нём округлым, девчоночьим почерком было написано: "Завтрак на кухне. Бэлла."
Наощупь я нашёл томик Хемингуэя, который лежал на полу около дивана, открыл первую страницу и прочёл: "И ВОСХОДИТ СОЛНЦЕ (ФИЕСТА). Роман. "Все вы - потерянное поколение." Гертруда Стайн (в разговоре). "Род проходит и род приходит, а земля пребывает вовеки…" Экклезиаст. Книга первая. Глава первая. Роберт Кон когда-то был чемпионом Принстонского колледжа в среднем весе. Не могу сказать, что это звание сильно импонирует мне, но для Кона оно значило много…"
Хемингуэем мы зачитывались ещё в школе. Мы носились с ним, как полоумные. Мы готовы были подражать ему во всем. В пристрастии к спиртному, к охоте, к рыбной ловле.
Теперь это выглядело глупо и смешно.
Тогда это смешным не казалось.
Тогда мы смешивали в немыслимых пропорциях ликёры, коньяки и прочие напитки, оказавшиеся под рукой, и гордо называли их коктейлями. От одного глотка такого коктейля мы становились для самих себя более похожими на героев Хема, на самого Хема. Как мало надо было для счастья!
Я положил "Фиесту" на пол, на то же место, где лежала книга, и встал с постели.
Жена намеренно не стала будить меня: сейчас не должно быть никакого давления, сейчас всё должно идти само собой, если я хочу спать, я могу спать, сколько хочу.
Бросить всё и уехать - куда, как проще.
Я не пошёл на кухню, я не стал завтракать, я сел за стол. Пяти минут мне хватило, чтобы начертить три графика: первый отражал моё самочувствие в дни приступов, второй - в дни, когда случались предвестники приступов, третий - когда ничего не предвещало неприятностей. Потом я взял календарь и пометил дни приступов - черным, дни недомоганий - синим, дни без приступов - зелёным. Синий цвет на календаре оказался доминирующим, зелёного было совсем мало, чёрные точки расположились зловеще симметрично.
Значит, можно прогнозировать очередной приступ?
Всё просто! Дни, когда случались предвестники приступов - это своеобразное "SOS" моего организма, это элементарное напоминание, что одна из систем внутри меня даёт сбои и надо сбавить обороты, пока не поздно, надо спокойно уяснить, что что-то происходит не так. Значит, сам приступ - это тысячекратное "SOS"!
Выход? Надо помочь организму самонастроиться. Как? Пустырником? Хэмом? Чем ещё?..



…яичница, приготовленная Бэллой, превратилась в подошву.
Я уехал, выпив холодное какао с холодными гренками.
Я рассчитывал вернуться через час-другой, а вернулся к полуночи.
Подъезжая к дому Нины Николаевны, я обратил внимание, что свет горел только в двух наших комнатах.
Бэлла, в джинсах и лёгкой майке, выскочила к калитке.
- Что случилось? - Спросила настороженно.
- Что случилось? - Переспросил я, закрывая дверь машины. - Ничего особенного. Спустило колесо. Потом искал шиномонтаж. И всё такое…
Я не подумал о своих руках.
Если я возился с колёсами, значит, руки должны быть грязными.
Бэлла смотрела именно на руки.
- Шиномонтаж? - Спросила она.
- Шиномонтаж, - сказал я.
Я расстегнул пальто и Бэлла прижалась ко мне всем телом, вздрагивая от холода.
- Ну, что? - Сказала она. - Так и будем стоять?
- А почему бы и не постоять? - Сказал я.
Я хотел пошутить. Я хотел сделать вид, что всё, как всегда. Но шутки не удавались. Интонации отдавали фальшью.
- Что ж, - сказала она, - давай стоять, пока не околеем.
- Давай, - сказал я.
После этого медленно, неуклюже мы пошли по дорожке, запорошенной снегом, к двери.
В наших комнатах было тепло и накурено.
На подоконнике стояла переполненная окурками пепельница.
Весь вечер Бэлла не находила себе места, машинально прикуривая сигарету за сигаретой.
- Так что же всё-таки случилось? - Уже спокойнее сказала она.
- Ничего особенного, - сказал я.
- Ты что? Забыл, как пользоваться телефоном?
Я достал из кармана флакончик пустырника и отхлебнул из него.
Ужинали молча.
После ужина жена тут же забралась под одеяло и через минуту уснула.
Ни приехать, ни позвонить я не мог. Потому что ехать было не на чем, а звонить - не от куда.
В тот день я установил рекорд: я выпил около десяти флакончиков пустырника!
Я сделал ещё один большой глоток горьковато-спиртовой настойки. Желания спать это не прибавило.
Я включил телевизор, на всех каналах шли новости. Я не мог понять, о чём там говорят. Через минуту я выключил телевизор и мгновенно установившаяся тишина стала раздражать. Я прошёлся по комнате, и это не помогло - раздражение нарастало.
Я вышел на крыльцо, сел на ступеньку и стал снегом растирать виски, всё лицо. И это не помогло.
Я терял контроль над собой.
Я чувствовал, что сработал некий внутренний механизм и мне стали неподвластны мои собственные мысли. Мои мысли крутились вокруг одного - сейчас начнётся приступ.
Я сидел на морозе, а мне было жарко, лицо пылало, сердце колотилось всё чаще и чаще.
Я опять отхлебнул пустырника.
Я вернулся в комнату и лёг на пол, пытаясь расслабиться, но какая-то сила заставила вскочить на ноги.
Я не знал, куда себя деть, я не знал, что сделать, чтобы прекратить нарастающее сердцебиение. Я не знал, как подавить страх.
Мне показалось, что всё происходящее я сам вижу со стороны и как будто издалека - странное и страшное ощущение.
Я разбудил Бэллу.
Она, открыв глаза и ничего не понимая, спросила:
- Что случилось?
Я подал ей тонометр.
Бэлла раза три нагнетала воздухом манжетку, по-видимому, сомневаясь в правильности показаний тонометра, потом крикнула:
- Таблетки! Быстро таблетки!
Я проглотил целую горсть.
Состояние не улучшилось. Состояние ухудшилось.
Бэлла сидела бледная.
- Скорую? - Спросила она еле слышно.
Мне уже было всё равно.
Про себя я твердил: пусть происходит всё, что угодно, лишь бы это поскорее закончилось: или подействуют таблетки, или…
- Ты уж не помирать ли собрался? - Тормошила меня Бэлла.
Она сорвала с меня рубашку, перевернула на живот и впилась пальцами в спину.
Я ничего не ощущал.
Когда ощущения всё-таки появились, стало выравниваться дыхание, я перестал хватать воздух, как рыба, выброшенная на берег.
Через полчаса я пришёл в себя.
Бэлла сидела в постели, закутавшись в одеяло. Её бил озноб.
После очередного глотка пустырника мне стало совсем хорошо.
Я смотрел на жену и улыбался.
Любопытно устроен человек: полчаса назад я бился, чуть ли, не в конвульсиях, а теперь мне было смешно смотреть на Бэллу, у которой зуб на зуб не попадал.
- Смешно? - Спросила она.
- Извини, - сказал я.
Она смотрела на меня, как на идиота.
Стрелки будильника показывали второй час ночи…



…когда я выехал из дома, мне просто везло на светофоры. Каждый из них, при моём приближении, обязательно переключался на красный свет.
На первом светофоре я взглянул на флакончики, стоявшие на панели: они - здесь, надо лишь протянуть руку. На втором светофоре отхлебнул пустырника. На третьем, четвёртом опять прикладывался к настойке. (Об этом я не стал рассказывать Бэлле).
По дороге в редакцию я остановился у магазина, чтобы зайти в кондитерский отдел. И в очереди за "Киевским" тортом я вновь тушил разгорающиеся угольки раздражения пустырником.
В редакции вся пишущая братия была в сборе и все с вожделением смотрели на "Киевский", когда я разрезал его на куски. Все глотали слюнки, но на торт не бросались, потому что никак не реагировала на торт Л.М. Она делала вид, что занята чем-то очень важным и торт мог её интересовать постольку-поскольку.
В фойе я выкурил сигарету. Знакомое раздражение вновь начало беспокоить меня. И снова выручил пустырник, я отхлебнул его раз, другой, третий… После второй сигареты я зашёл в редакцию и Л.М. встретила меня шутливым выговором:
- Балуете нас "Киевским", а сами пропадаете неведомо где. Макс, это непорядок!
Дима ляпнул невпопад:
- Нельзя изменить то, что изменить нельзя!
- Я и говорю, - добродушно заметила Л.М., - что влияние г-на Макса на наш коллектив просто удивительно…
Дима опять ляпнул невпопад:
- А я сегодня всех угощаю Л.М.
- Сигаретами ЛМ, - поправила Л.М. - Не правда ли, Дмитрий?
И внимательно посмотрела поверх стёкол очков в мою сторону.
После чаепития фотокор сфотографировал всю редакцию и каждого сотрудника в отдельности.
- Это для новогоднего номера. На всякий случай, - сказала Л.М.
- Почему на всякий случай? - Поинтересовался я.
- Потому что декабрьский и январский номера, скорее всего, не выйдут, - пояснила Л.М. - Так распорядился шеф.
Все не заволновались, не принялись выспрашивать, какие-такие причины могут помешать выходу журнала. Это оказалось интересным только мне.
- На то есть, - строго пояснила Л.М., - свои причины.
Получалось, что мы выпускали журнал-фантом: наши материалы появлялись на свет, чтобы никогда в свет не выйти, их поглощала ненасытная магическая черная бездна, в которую отправлялись всё новые и новые рукописи, а она требовала ещё и ещё? И удивляться здесь нечему. На то есть свои причины.
И царь Сизиф вкатывал в гору камень, который тотчас скатывался вниз, не с бухты-барахты…
- Да, кстати, - сказала Л.М., - вы позвоните в посольство Казахстана. У вас какие-то неувязки в материале с официальными фамилиями. Ещё раз перепроверьте всё.
Я подумал: неужели всё произошло так скоро? Неужели прежний посол - уже не посол? Если это так и есть, то мой материал уже не поправить, проще его выбросить в корзину. Я подумал: надо бы позвонить, а лучше - заехать.
Когда я выходил из редакции, во взгляде Л.М. читалось хорошо знакомое: "Вы действуете на сотрудников разлагающе!"
Следом за мной вышла Ирма. Она попросила подбросить её до ближайшей станции метро, если это по пути. Она таинственно сообщила, что опаздывает на архиважную встречу.
- Архиважную? - Передразнил я.
- Архиважную! - Подтвердила она.
Архиважная встреча касалась работы по распространению лечебно-профилактических добавок безрецептурного назначения "ВИЖН".
- И много можно заработать на "ВИЖН"? - Спросил я.
- Много, - ответила она серьёзно.
- А я не сгожусь для такого бизнеса?
- Может, и сгодитесь, - неуверенно произнесла Ирма и добавила лукаво, - вас же деньги вроде не интересуют?
- Ну, как сказать…
- А знаете, какой анекдот, из ваших, больше других не пришёлся нашей Лолите и не только Лолите? Про деньги! - Ирма заразительно засмеялась. Она расстегнула шубку, закинула ногу на ногу, кокетливо поправила короткую юбку. - Это тот анекдот про объявление в газете: "ДЕНЬГИ - ЗЛО! Для получения подробной информации пришлите 10 долларов".
- Этот был не анекдот, - сказал я, - это был эпиграф к материалу, который Л.М. очень хвалила.
- А деньги - зло? - очень серьёзно спросила Ирма.
- Абсолютное зло, - серьёзно сказал я.
Что я мог сказать Ирме ещё? Что деньги не решают ничего? Что они - только лишь! - создают видимость, что что-то решают? Что мы, самодовольные и беспомощные глупцы, умиляемся этим обстоятельством и питаемся видимостью своих побед, как суррогатом, всю жизнь? Придёт срок и Ирма - возможно! - поймёт это сама. А, может, и не поймёт. В любом случае, морализаторство здесь только во вред. А - всё-таки! - поморализировать-то тянет!
Морализаторство - вот ещё один признак, что ты уже записался в категорию старичков, умудрённых жизнью!..
Встреча с представителями "ВИЖН" была организована в обыкновенной минской квартире на шестом этаже обыкновенной многоэтажки. С самого порога на нас набросились две напористых женщины неопределённого возраста. Заработать в "ВИЖН", по их твёрдому убеждению, можно, сколько угодно: и 100, и 1000 долларов. Потому что это не "Герболайф". Потому что это на несколько порядков серьёзнее. Потому что распространение "ВИЖН" - это дело будущего…
Вместе с Ирмой мы прослушали лекцию о неоспоримой связи нас, смертных, с Космосом, с Землёй, с водой, с воздухом, со светом, со вселенской энергетикой. Наша пища, по словам Гиппократа, должна быть лекарством, а наше лекарство должно быть пищей. А это и есть "ВИЖН" - лечебные препараты, упакованные в аккуратненькие красочные пластмассовые баночки. Каждая баночка рассчитана на месяц лечения. Не было болезни, которую "ВИЖН" не смогла бы одолеть. А если не одолеть, то уж нейтрализовать - это точно.
Надо было что-то спросить у наших минских пионеров "ВИЖН". Я не придумал ничего другого, как поинтересоваться о цене баночки.
- 36 долларов! - Гордо ответили нам.
Я оставил Ирму вникать в суть беспроигрышного бизнеса, а сам спустился к машине. От шумных объяснений раскалывалась голова. И снова я отхлебнул пустырника.
По дороге домой все светофоры были с обязательным красным глазом. Как бы я не ехал, медленно или быстро, каждый перекрёсток был мой. А один из перекрёстков я проскочил в момент переключения с зелёного на жёлтый. Через пару километров меня нагнал старенький "Жигулёнок" с обыкновенными номерами и поморгал фарами. Я притормозил. Из "Жигулёнка" лениво вывалился (по причине неуёмных габаритов) инспектор автоинспекции(!). По его мнению, я проехал не на жёлтый, а на красный.
- Точно на красный? - Спросил я.
- Точно-точно, - постукивая жезлом по ноге, отчеканил он.
- А шо есть сомнения? - Заискивающе поинтересовался он, - шо, нет веры моим глазам?
Он, не скрывая, предлагал поскандалить. Он вызывал на скандал.
Я не спорил.
- Смотрите-ка, какой неразговорчивый попался, - сказал разочарованно он, перебирая мои документы, и вдруг радостно воскликнул, - да, ты погляди, какую я птицу отловил! Удостоверение из какой-то Алма-Аты, приписан в Бобруйске, а гражданство-то - кацапское!..
Он испытывающе смотрел на меня.
Я не спорил.
Я внимательно наблюдал за происходящим.
- Я же говорю - неразговорчивый попался! - Оскалился он.
Я не спорил.
Я машинально отхлебнул из своего флакончика.
Это обстоятельство страшно обрадовало толстомордого инспектора.
- Шо? - Спросил он. - Сначала пьём, потом запиваем?
Я показал флакончик с надписью "Пустырник".
- Ясно, - криво улыбаясь сказал он. - Проследуем-ка мы на экспертизу, неразговорчивый вы наш!
Тогда я ещё не придал особого значения происходящему.
Я доступно объяснил, что пустырник рекомендован мне врачом.
- Ясно-ясно! - С показной серьёзностью пробормотал он. - Конечно, врачом! Конечно!
Только теперь до меня стало доходить, что мои объяснения не приведут ни к чему, что истукан в униформе, стоящий передо мной, не без удовольствия потешается и хамит.
Я был согласен заплатить штраф и уехать.
- Нет! - Самодовольно отрезал он, оттопырив толстую нижнюю губу, - здесь пахнет лишением водительских прав и постановкой машины на штрафстоянку!
Я предложил денег.
Он нагло улыбался.
Через полчаса экспертиза подтвердила наличие алкогольного опьянения и машину отправили на штрафстоянку.
Я опять глотал пустырник и пытался понять, что делать в первую очередь, а что - во вторую. Нужны знакомые. Знакомые в ГАИ. Без них не видать мне водительских прав.
Из всей редакционной братии дома оказался только Дима. Я попросил его дать домашний телефон Л.М., может её связи помогут, связи замредактора толстого столичного журнала? Дима сообщил, что Л.М. не любит, когда ей звонят домой. Она даже запрещает звонить домой. Но другого выхода не было и я позвонил.
Л.М. выслушала мои откровения и, не ответив ни словом, положила трубку. Я слушал короткие гудки и убеждал себя, что это галлюцинация.
Короткие гудки галлюцинацией не были. (Об этом я тоже не стал рассказывать Бэлле.)
Добравшись до районной ГАИ на общественном транспорте, я уплатил штраф и взамен получил справку, что могу забрать свой автомобиль со стоянки. Вместо водительского удостоверения мне выдали талон на вождение в течение месяца, то есть - до решения административной комиссии.
Капитан в районной ГАИ успокоил меня:
- Административная комиссия лишит вас водительских прав, как минимум, на два года…



…я не рассказал жене, что рядом с ГАИ подобрал попутчика, жалкого вида пятидесятилетнего мужчину, лицо его было жёлтым, помятым, небритым.
Устроившись на сидении, он спросил, можно ли курить, и всю дорогу курил сигарету за сигаретой.
Пару дней назад его тоже остановил инспектор. Точнее даже - не остановил, а хотел остановить. Ещё точнее - он не увидел, как инспектор махнул ему своим полосатым жезлом, и продолжал двигаться дальше. А через несколько кварталов его подпёрли патрульные машины, "гаишники" вытащили его из машины и тут же устроили экзекуцию. Били дубинками, ногами. Отлежавшись пару ночей в полудрёме (спать мешали поломанные рёбра!), он отправился искать правду. Намеревался даже засудить обидчиков. В милиции ему дали прочесть протокол, где подробно описывалось, каким образом он «оказывал сопротивление работникам автоинспекции, нанося им физические увечья», и, таким образом, исходя из протокола, подавать в суд следовало бы на него, а не ему. У него так и спросили: "Ну и что - судиться будем?!"…



…Бэлла сидела, закутавшись в одеяло.
- Это всё? - Спросила она.
- Это всё, - сказал я.
Она выпила таблетку снотворного и сказала:
- Всё ясно…
Стрелки будильника показывали половину третьего ночи.
Я не понял, что стало ясно для Бэллы.
Я понял - мне, несмотря ни на что, повезло. Я не сорвался. Я мог заехать в челюсть толстомордому инспектору и я, Слава Богу, не сделал этого. Иначе - сидеть бы мне не в кресле перед спящей женой, а в КПЗ.
Бэлла уснула сразу.
Мне и снотворное не помогло.
Мне помог письменный стол и рукописи, с которыми я провозился не меньше часа. Потом я лёг и уснул…



…в постели я провалялся опять до полудня.
Томик Хемингуэя лежал на прежнем месте, на полу рядом с диваном…
Я проснулся и услышал телефонные звонки. Это была Бэлла.
Она решительно сказала, что мне надо срочно приехать по адресу, который она сейчас скажет…
Я оделся, закрыл дом, завёл мотор, прогрел его. В голову пришла омерзительная глупость: а без пустырника, приводящего меня в чувства, доеду я или нет?
Бэлла вторично позвонила и спросила: "В чём дело? Почему не еду?" Я пробормотал что-то невразумительное и Бэлла сказала, что едет домой.
Когда жена села в машину, на своё место, я, вроде бы, успокоился и забыл про пустырник.
С этого дня мы стали говорить друг другу, что играем теперь в новую игру под названием "Больной и его поводырь": меня, как собаку, следовало всюду водить на коротком поводке.
- Вот ты и добилась своего, - сказал я, - теперь мы всегда вместе. А ты помнишь…
- Помню! - Оборвала меня жена.
Мы ехали к лекарю, который заговаривает любую порчу и снимает любой сглаз.
- Это то, что мне надо? - Спросил я.
- Вот там мы это и узнаем, - сказала она.
Перед дверью в квартиру лекаря творилось настоящее столпотворение. Больные и калеки готовы были брать её штурмом.
Нам штурм не грозил.
Бэлла, кому сунув шоколадку, а кому - купюру, со всеми уже договорилась и мы попали к целителю в обход очереди.
Лекарь оглядел нас и спросил:
- Кто?
Мы с Бэллой переглянулись.
Он переспросил:
- Кто больной?
- Я, - сказал я. - Я больной!
Бэлла незаметно ущипнула меня.
Лекарь предложил сесть на стул и взял мою правую руку, стал что-то шептать и приговаривать.
- Порча… - сказал коротко он, - могильная земелька… подсыпали… это не я говорю… это говорит ваш ангел хранитель… это сделала женщина… она претендует на вас… Так?
Я сказал:
- Не знаю.
- Купите просфирьку, а потом приходите, полечимся, - сказал он.
Бэлла положила веером несколько купюр рядом с Библией. Здесь, на покрывале кровати, образовалась целая живописная куча из банкнот разного достоинства: здесь можно было увидеть и новые, хрустящие, как будто только из-под станка, купюры, и откровенно потрёпанные, рваные по краям и заплатанные на изгибах, прошедшие явно через миллион рук. Веер Бэллы, на этом фоне, выглядел самым привлекательным.
Мы отправились за просфорой.
Через час мы вернулись с просфорой в руках.
Тогда мы были готовы сделать всё, что угодно. Мы готовы были отдать любые деньги, только бы избавить меня от непонятной хвори.
Врачеватель, снова увидев нас в дверях, недовольно поморщился.
Он повертел в руках просфору, усадил меня перед иконами, зажёг свечи, потом стал звенеть маленьким колокольчиком вокруг головы, а шёпотом произносил молитвы. В его скороговорке я различал только отдельные слова: "раба Божиего… Имени твоего… помилуй…" Во время всего этого действа я ел просфору.
- Всё, - сказал он. - Чёрные силы не посмеют больше тревожить вас. Молитва для них страшнее всего на свете. Теперь попейте натощак Святой воды и всё пройдёт.
Бэлла положила ещё несколько купюр рядом с Библией.
Здоровье моё не улучшилось и не ухудшилось ни через день, ни через неделю.
Надо было что-то делать, что-то предпринимать.
Утром и вечером мы пешком кружили вокруг дома Нины Николаевны. Бэлла была рядом. Она, собственно, и предложила выгуливать меня ежедневно. Это обязательно поможет, считала она.
Я пробовал ходить по снегу босиком. Я пил настои трав. Я упорядочил питание.
Всё это и помогало, и не помогало.
Как только я начинал забывать о своих проблемах, тут же случался приступ, тут же начиналось питьё таблеток и, чуть ли, не ежечасный контроль давления и пульса.
Весь оздоровительный цикл можно было смело начинать сначала.
Мы хотели жить, как прежде, жить, как всегда. И у нас не получалось жить, как прежде, жить, как всегда.
Мы могли продолжать играть в новую игру под названием "Больной и его поводырь", мы могли продолжать делать вид, что ничего страшного и ужасного не происходит, но это не меняло главного - приступы случались с периодичностью раз в три дня.
Я уже не представлял себе, как смогу отправиться куда-либо за пределы дома Нины Николаевны, если на переднем сидении нашей "Лады-Самары" не будет жены.
Бэлла не расставалась с тонометром, он был всегда у неё под рукой. В случае необходимости она запросто колола мне папаверин с дибазолом прямо в салоне машины, после чего - ведь ничего страшного и ужасного не происходит! - мы двигались дальше.
Микроскопические скандальчики между нами случались каждый день, случались из-за глупостей, из-за совершенных пустяков.
Утором Бэлла могла осторожно напомнить, что я просил разбудить меня пораньше, а я в ответ рычал, что уснул под утро и что до полудня лучше меня не трогать… И всё в таком роде.
Мы ссорились. И мы мирились. Мирились, чтобы поссориться через минуту.
Мы жили в режиме, исключающем любую случайность: после сна - обязательная прогулка; после прогулки - обязательный душ, завтрак, таблетки; после таблеток - поездки по самым неотложным делам; обед и ужин - строго в одно и то же время.
Не укладывался ни в какие рамки только мой сон.
Я мог уснуть и в час ночи, и в пять утра, а мог не лечь спать вообще.
Единственным человеком, с которым мы общались, был Дима. Он названивал каждый день, чтобы спросить: "Как дела?" Я отвечал шуткой: "Дела - отлично! Только жить не хочется…"
Почти каждый день названивали из Бобруйска дети и возмущались нашей необязательностью: обещаем приехать постоянно, а всё не едим и не едим!
Юлька, однажды, высказала с горечью, с вызовом:
- Знаешь что, папа? Вот ты говоришь - у вас там, в Минске - проблемы, проблемы… Так вот: чтобы не было проблем, вам просто не надо было никуда уезжать!..
Действительно, всё так просто и ясно, а мы, взрослые, ломаем головы…
Бэлла застыла с поднятым заварным чайником в руке, потом опомнилась и печально спросила:
- Тебе налить?.. То есть… я хотела сказать… что… чтобы… чтобы не было проблем, нам не следовало никуда уезжать?.. Я хочу сказать… уезжать из Алма-Аты?..
Бэлла продолжала держать на весу чайник и заварка из носика, вот-вот, должна была пролиться на скатерть.
Я подхватил чайник из её рук.
Я сказал то, что вслух произносить не следовало:
- А ты не боишься увидеть сегодня другую Алма-Ату, другого Костю и другое - всё?.. Может, не надо прикасаться к тому, что осталось в прошлом?..
Я имел в виду, конечно, Алма-Ату, которую знали только мы.
Я хотел предостеречь Бэллу от новых неожиданностей, от новых сюрпризов.
Я хотел предостеречь от любых неожиданностей и себя.
Я не хотел никаких сюрпризов ни от Алма-Аты, ни от Минска…
Я считал дни, оставшиеся до Нового года…



…в Алма-Ате мы жили настоящим, в Бобруйске - прошлым, в Минске мы пытались жить тем, что возможно будущее…



…и опять Юлькин вопрос!
Не уехав из Алма-Аты, мы, наверное, были бы менее свободны, чем нам того требовалось, но чувствовали бы себя, в житейском смысле, более комфортно. Оказавшись за пределами Алма-Аты, мы стали более свободны (как будто), но чувствовали себя совершенно некомфортно.
Не уехав из Алма-Аты, мы бы вечно чувствовали себя заключёнными в клетку, в которой только и остаётся, как бредить о свободе. Оказавшись вне Алма-Аты, мы почувствовали себя в ещё более страшной клетке: в алма-атинском заточении мы были не одни, в заточении вне Алма-Аты мы оказались в совершенном одиночестве…



…потом наступил день, когда наша минская, строго размеренная жизнь - размеренная до уныния! - потеряла всякий смысл.
Какие бы я таблетки не глотал, как бы сбалансировано не питался, сколько бы километров не проходил пешком перед сном - всё это не приносило никаких результатов. Приступы уже не случались, они стали неотъемлемой частью моего существования, они стали неотъемлемой частью нашего существования.
Ко всему прочему, я полностью утратил способность отключаться от дневных забот, я утратил способность отдыхать. Я мог проспать всю ночь, а на утро чувствовать себя так, словно и не спал вовсе. И, конечно, днём обязательно прыгало давление, шалило сердечко.
У Бэллы всегда наготове был тонометр и шприц.
Она больше не запрещала мне курить.
Она больше не запрещала мне думать, о чём угодно.
Она больше не запрещала мне ничего.
Я мог, просматривая газеты за утренним чаем, как бы между прочим, читать вслух:
- Оказывается - американские исследователи определили и выделили специальный ген, который в клетках головного мозга регулирует адреналиновую зависимость…
Бэлла молчала.
Она не смотрела на меня.
Она прятала глаза.
Я продолжал:
- Именно этот ген провоцирует человека на риск, побуждает и подталкивает на поиск острых ощущений…
Бэлла молчала.
Я продолжал:
- А в моём случае, наверное, действует ген разрушения: я не сплю, я ничего не хочу…
Бэлла молчала.
Я продолжал, увлекаясь всё больше и больше:
- Посему… всё это… бесконечно продолжаться не может…
- Перестань! - Не выдерживала она.
- Перестать? - Спрашивал недоумённо я. - Хорошо-хорошо! Как скажешь…
Жена бросилась было вновь таскать меня по разным докторам: если один не помог, значит, поможет другой.
Не другой и не десятый врач нам не помог…
Бэлла засыпала с тонометром и шприцом в руках.
Бэлла просыпалась с тонометром и шприцом в руках.
За считанные дни мы изменились до неузнаваемости.
Мы не узнавали самих себя.
Бэлла стала предельно внимательной ко мне.
Я стал предельно внимательным к жене.
Наши отношения - если взглянуть со стороны! - стали сравнимы, разве что… с идиллией.
- А, хочешь, мы уедем, хоть сегодня? - Спросила взволнованно Бэлла, опять пряча глаза.
Я, как раз, приходил в себя на диване после укола.
- Хочешь? - Снова повторила она.
Я мог бы ответить, что хотеть и мочь - проблема сродни проблеме сексопатологической!
Что с того - хочу я чего-то или не хочу? Через час-другой давление опять скаканёт запредельно и я окажусь в горизонтальном положении на диване. И никакое "хотение" ничего не изменит.
На вопрос жены я не ответил никак.
Я не нашёл нужных слов.
Дни, похожие один на другой, проходили скучно и бездарно.
Когда Бэлла напоминала, я пил таблетки; когда не напоминала - не пил.
Мне было безразлично, какие пилюли глотать сегодня, а какие - завтра; пойдём мы на прогулку вечером или не пойдём.
Мы исчерпали все возможности, которые могли бы помочь мне.
Мы чувствовали абсолютную беспомощность перед моими приступами, повторяющимися всё чаще и чаще.
Мы готовы были отдать любые деньги человеку, который бы смог обуздать мой "ген разрушения", обнаруживший себя во мне.
Отдавать деньги было некому…



…новые впечатления в наше размеренное до уныния существование внёс Дима.
Всегда отказывающийся от приглашений заглянуть на чашечку чая, он стал сам набиваться в гости.
Я сказал, что наши двери, как и наши души, всегда открыты настежь.
Он вновь хитро спросил о возможности прийти в гости с сопровождающими его лицами.
Я сказал, что он может приводить с собой дюжину девчонок.
А дело было не в девчонках.
Дима привёл для меня доктора. А для придания натуральности посещения прихватил с собой девушку по имени Наташа.
Бэлла не готовила восточных мант, не пекла тортов. На скорую руку она сделала бутерброды, заварила чай.
Хитрый Дима рассадил всех и старался занять всю компанию общим разговором. Поговорили о росте цен, об инфляции, о перспективах падения "зайчика", о президентском правлении в Белоруссии, но разговор не получался.
Долговязая Наташа, оказавшаяся актрисой молодёжного театра, только и делала, что постоянно поправляла причёску, закидывала ногу на ногу и демонстративно поглядывала на часы.
Иначе вёл себя инкогнито-доктор, седой мужчина в шёлковом костюме пепельного цвета. Он чувствовал себя, как дома. После вопроса о том, курят ли здесь, сам нашёл пепельницу, устроился в кресле чуть вдали от всех и, дымя сигаретой, как бы со стороны наблюдал за происходящим.
Мне пришлось развлекать гостей дежурной байкой о том, как правильно готовить чай.
- А что? Чай можно готовить неправильно? - Спросила конфузливо Наташа и опять посмотрела на часы.
- Именно, - сказал я. - Потому что прежде, чем пить чай, его надо женить…
Наташа с ещё большим удивлением уставилась сначала на меня, потом - на чайник.
- А женят чай просто: из чайника отливают небольшое количество заварки в чашку, из чашки - обратно в чайник. И так несколько раз. Это в Азии и называется "женить чай"…
Мне на помощь пришёл инкогнито-доктор и предложил прекратить спектакль. Дима ему уже рассказал о моих, врачами необъяснимых, приступах и поэтому он здесь.
Мы с Бэллой переглянулись.
Я, в свою очередь, не припоминал, чтобы я о чём-либо просил Диму.
- Да, Дима, без моей воли, и под пистолетом не привёл бы меня сюда. - добавил наш гость. - Я пришёл сюда, потому что должен был прийти. Вот и всё.
Он сказал, что зовут его Вячеславом Константиновичем или просто Славой, или просто Константинычем.
- Или просто В.К., - сказал Дима. - Макс любит аббревиатуры. Правда? КВК, как мне помнится, писали в советские времена на бутылках с коньяком высшего качества?
- Ну, вы меня вгоняете в краску, - заметил В.К.
Уже в прихожей, когда все оделись, В.К. сказал мне:
- А вы знаете, что ваша авария и ваша сегодняшняя болезнь - это звенья одной цепи? И ещё - это предупреждение! Высшие силы как бы возвратили вас назад, возвратили в исходную точку, предупреждая тем самым, что вам следует поразмыслить - пока не поздно! - о том, куда вы идёте и как вы идёте… Ваш приезд и проживание в Белоруссии - это наказание… Больше мне пока нечего сказать.
В.К. обещал непременно зайти ещё. Когда именно? Он сам точно не знает: может, через час, а, может через неделю…



…второй раз В.К пришёл к нам на следующий день.
- Уже есть возможность сказать больше? - Сказал я в шутку.
- Теперь да, - серьёзно сказал В.К. - Я не буду говорить, почему я это знаю. Хорошо?
- Хорошо, - сказал я.
- Вы противились, как только могли, чтобы избежать возможности остаться с Белоруссии…
Я вспомнил наш приезд в Бобруйск. Да, так оно и было.
В первый же вечер разразился скандал по какому-то пустяковому поводу. Отец выпил лишнего и пустился обвинять всех и вся - демократов, коммунистов, националистов, центристов. Попало под горячую руку и нам: "За что это ваше поколение топчет ногами Сталина?"
Я лично никого не топтал. Я хотел единственного, чтобы меня ни с каким «поколением» не отожествляли, поскольку это было бы явной глупостью.
Было далеко за полночь.
На кухне мы сидели втроём: отец, Бэлла и я. Мать, Юлька, Кристинка уже спали.
Я тогда сказал: "Бэлла, собирай чемодан, буди детей, уезжаем!"
Наша "Лада-Самара" стояла у подъезда.
"Ну, и мотайте! - Сказал отец…
Тем не менее, чемодан не был собран, дети не были разбужены и мы никуда "не умотали", потому что ровно через минуту отец сказал, что весь наш разговор - одна сплошная дурь.
Почему тогда, ночью, я вдруг понял, что надо уезжать?
Сработал инстинкт самосохранения, когда внутреннее "Я" предупредило об опасности: "Здесь горячо! Здесь можно обжечься! Здесь можно сгореть!.."
Да, так оно и было…
- Вам необходимо было пожить здесь, - продолжал В.К.
- И когда же это, наконец, закончится? - Спросила Бэлла.
- А это уже закончилось! Вы свободны!
В.К. сказал это так радостно и легко, словно это его освободили из-за решётки, из темницы, из западни.
- Самое страшное уже позади! И болезнь - тоже! Вам не нужна помощь. Хотя был момент, когда было не ясно, куда пойдёт развитие: в сторону выздоровления или наоборот…
Мы с Бэллой переглянулись: мистика да и только!..



…после первой встречи с инкогнито-доктором я позвонил Диме и попросил его собрать всю возможную и невозможную информацию о В.К., всю его подноготную.
Вокруг него, как выяснилось, ходят самые разные слухи: он чуть ли не шаман, чуть ли не колдун. Кому-то он помог вернуть здоровье, а кому-то наоборот - прибавил нездоровья. Другими словами, если проанализировать все слухи, то портрет В.К. получится либо в сплошь чёрных красках - точь-в-точь злодей, либо в сплошь белых - точь-в-точь ангел. И что здесь считать более достоверным - непонятно.
Кроме того, месяца три назад знакомый художник Димы упал, реставрируя церковь, с лесов и в результате повреждения позвоночника у него парализовало обе ноги. В.К. заставил его подняться с инвалидного кресла-каталки.
Ещё выяснилось, что В.К. никогда не мечтал о карьере доктора. Своё будущее он связывал только с морем и поэтому после школы поступил в мореходку. В мореходке он отучился три курса и его, за отличия, отправили в "кругосветку" на паруснике. Во время плавания, в шторм, с ним приключилось странное: он не удержался на рее и должен был упасть за борт, а рухнул на палубу, последствия чего не имели, разве что, летального исхода. О карьере моряка пришлось забыть. Врачи не обещали никаких чудес, кроме первой группы инвалидности.
Лечить Славу взялась его собственная бабка, которая и воспитала его с пелёнок (о родителях В.К. Дима не выяснил ничего достоверного). Бабкино лечение состояло в непонятном священнодействии, которое совершалось над телом В.К. в течение года.
Ещё Дима выяснил, что полторы тысячи лет в роду В.К. все, без исключения, занимались врачеванием, передавая свои знания из уст в уста, из поколения в поколение. В профессиональные фамильные тайны должен был быть посвящён и В.К., но помешала тяга к морю: как не увещевала его бабка-колдунья не идти против судьбы, упрямый внучок поступил по-своему. Что из этого вышло? Море же само и вернуло В.К. на сушу.
Позже он закончил мединститут в Москве, защитил диссертацию, был завотделением клиники в Минске, во времена Великой Перестройки подался на вольные хлеба.
Миллионером, правда, частная практика его не сделала.
Дожив до седин, он не нажил ничего, кроме пары приличных костюмов и крыши над головой. Бедствовать не бедствовал, но жил и живёт, как монах, в молитвах и постах. В его однокомнатной, очень скромненькой, квартирке стены увешаны иконами, из обстановки - кровать и телевизор.
Что касается родных В.К., Дима узнал - есть у него, якобы, взрослый уже сын, живёт в Минске, отдельно от отца. Чем занимается - неизвестно…
- Дело ясное, что дело тёмное, - скептически заметила Бэлла…



… В.К. с улыбкой поглядывал на нас.
- В конце декабря - начале января у вас состоится важная встреча. - Продолжал он. - С кем? Не знаю. После этого произойдёт приятная перемена в жизни. Болезнь отступит процентов на семьдесят
- А какова вероятность ошибки? - Спросил я.
- Никакой, - ответил он.
После паузы В.К. сказал:
- Могу вам ещё рассказать…
- Что? - оживилась Бэлла.
- Что у Макса есть некоторые проблемы с энергетическим каналом, который следует открыть. Но скоро всё образуется. Я вижу Макса среди аудитории, среди людей разных возрастов. Он будет преподавать. Он - учитель.
В прихожей, одевшись, В.К. сказал, когда мы остались один на один:
- А я знаю, что вы обо мне интересовались…
Я позвонил Диме и спросил: откуда В.К. мог узнать о моей просьбе добыть всю подноготную о нём?
Дима долго размышлял вслух и сделал вывод, что это ему совершенно непонятно. Те люди, которые снабдили его информацией, не могли пересекаться с В.К., тем более за последние сутки.
- Ну и как тебе всё это? - Спросила Бэлла.
Её глаза надо было видеть.
В них был и ужас, и восторг.
Я сказал, что во всё тёмное, чаще всего, мы верим безоглядно, а светлое всегда вызывает у нас сомнения: а вдруг что-то не так, а вдруг подвох?
И всё-таки - что подвигло В.К. прийти к нам?
Дима предупредил - денег В.К. не предлагать ни при каких обстоятельствах.
- Ты предлагала В.К. деньги? - Спросил я у жены.
- Я нет, - сказала она. - Хотя… должен же быть у него какой-то интерес?
Не найдя никакого вразумительного ответа, мы сошлись на одном: пусть всё идёт, как идёт…



…через пару дней позвонил Дима.
Он сообщил о новых результатах своего расследования: у В.К. была семья, жена ушла от него, когда сын и дочь были дошколятами. Детей он воспитывал сам. Дочка, девяти лет, трагически погибла от удара электрическим током…
Лет семь назад французы предлагали ему открыть свой медицинский центр на Западе. В.К. отказался. Непонятно, что именно, но что-то помешало принять ему предложение. С тех пор он занимается частной практикой.
Дима сказал, что на жизнь В.К. точно хватает…
- Ну и как тебе всё это? - Переспросила Бэлла.
Я сказал:
- Никак.
Я слукавил.
В.К. вызывал симпатию.
В.К. вызывал любопытство.
А ещё - В.К. был внешне очень похож на Бернадского из алма-атинской "Вечёрки": то же, обтянутое светящейся кожей, лицо без единой кровинки, те же редкие седые волосы, те же глубоко-посаженные глаза, тот же непонятный, печально-весёлый взгляд…
В.К. стал бывать у нас часто.
Во-первых, потому что делал мануальную терапию, открывал мой "энергетический канал", шёпотом приговаривая какие-то заклинания.
Во-вторых, потому что у нас, как по-детски признался он, уютно, спокойно и хорошо.
В самый первый визит, когда его привёл Дима, В.К. почувствовал некое особенное благополучие, которое надо сохранять и он, ради этого, готов сделать всё, что в его силах.
Бэлла не подавала вида, но радовалась, что есть теперь возможность похвастать своими кулинарными способностями.
В.К. отмечал, что положительная динамика в развитии моей экзотической болезни уже наблюдается, что пути назад нет.
Я никакой динамики не чувствовал и не наблюдал.
- Всё пройдёт, - сказал твёрдо он, - нужно только почаще бывать в церкви и чаще заботиться о собственных мыслях в собственной голове, мысль - штука материальная… И ещё – вам нужно побольше общаться…
- Общаться? - Переспросила Бэлла.
На её лице был ужас.
- Общаться! - Подтвердил спокойно В.К.
Я пояснил, что с общением у нас наблюдались и наблюдаются большие проблемы.
- Я вижу! - Сказал спокойно он.
Я, по-прежнему, общался только ночами и только со своими рукописями.
- То есть - с прошлым, - поправил меня В.К.
- Возможно.
Я предложил познакомить В.К. с объектами моего общения.
- Кстати, - сказал я, - в предыдущую ночь мне в руки попалась прелюбопытнейшая рукопись.
- А почему бы и нет? - Согласился В.К. - И давайте перейдём, наконец, на "ты".
Потом я прочёл ему "Клетку", написанную ровно десять лет назад, в декабре 1987-го.



"К Л Е Т К А"

"Быть свободным - это ничто;
стать свободным - это всё. "
Карл Бёрне.
I.

…этом мире не существовало времён года. И не могло существовать. Здесь всегда было одинаково тепло и сухо, будь-то осень или весна, зима или лето.
Суррогатный корм и металлического вкуса жидкость, именуемая здесь водой, только поначалу вызывали отвращение и брезгливость. Только поначалу. Но скоро странное состояние покоя и сытого благополучия заставили избавиться от первых неприятных впечатлений. И тогда бесследно исчезло жуткое ощущение страха - навсегда остаться здесь, в замкнутом пространстве железобетонных стен, наполненном концентрированно-пыльным воздухом…
Сколько ОНИ пробыли здесь?..
А, может, ОНИ жили здесь всегда?..
Нет, ОНИ не могли здесь жить всегда. Потому что раньше - в призрачном прошлом! - ОНИ жили по ту, другую сторону безукоризненного оконного переплёта из стекла и пластика, где продолжало ослепительно светить солнце…
И опять это злосчастное окно, будоражащее память!.. И как можно было сделать так, чтобы оно вообще перестало существовать, чтобы исчезло, как исчезает мираж? Ведь жизнь возможна и безопасна только здесь, в пределах этих стен, в пределах ИХ клетки, изящно и хитро сработанной из тончайших стальных прутиков, с миниатюрными качельками, кормушками и поилками внутри?..
…клетка, действительно, была так мастерски устроена, что казалось - никакой стальной паутины будто бы и нет, и сама клетка - это и не клетка вовсе…



II.

Среди разных людей, бывавших здесь, только один из них ухаживал за двумя внешне неприметными, обыкновенными птицами, живущими в клетке.
Он регулярно подсыпал корм, наливал воду.
В отличие от других сумасбродно-галдящих сожителей, он был воплощением спокойствия и благоразумия. И ничто не могло вывести его из себя.
На окружающих он действовал гипнотически. При одном его появлении люди мгновенно утихали, опускали глаза и вскоре исчезали вовсе.
Часто он, человек, ухаживающий за птицами, подолгу стоял у клетки и постукивал пальцем по проволочному скелету клетки, раздумывая о чём-то. Птицы в это время начинали метаться: прыгали с одной перекладинки на другую, опрокидывали кормушки и поилки… Он же никак не реагировал на происходящее. Его лицо ровным счётом ничего не выражало: ни интереса, ни безразличия.
Если бы не глаза, устремлённые куда-то перед собой, в никуда, то это лицо вполне можно было спутать с лицом мертвеца…
Постоянной проблемой для человека, ухаживающего за птицами, был миниатюрный крючок на дверце клетки: не всегда удавалось его закрыть с первого раза. А, однажды, крючок и вовсе скользнул мимо скобы, и дверца клетки осталась незапертой.
Человек, не заметив своей оплошности, расположился на пыльном диване среди пыльных подушек и скоро уснул.
Какое-то время птицы спокойно клевали корм, но вдруг они, словно по команде, шумно заметались по клетке. Потом они, одна за другой, выпорхнули в открытую дверцу и принялись неистово кружить по комнате.
Крылья, отвыкшие от движений, как-то смешно, не по-настоящему, сотрясали воздух, но с каждым новым взмахом их полёт становился всё увереннее и увереннее.
И вот настал момент, когда одна из птиц слёту врезалась в оконное стекло, за ней - вторая. Пух, пёрышки закружились по комнате…
Сделав круг по комнате, птицы раз за разом налетали на стекло и вновь взмывали к потолку.
Так длилось бы долго, если бы та из птиц, что выглядела поменьше, не выпорхнула в небольшую щель приоткрытой фрамуги. Следом за ней выпорхнула и вторая.
В комнату дохнуло морозным воздухом…



III.
Наутро, когда человек, ухаживающий за птицами, подошёл к пустой клетке с распахнутой дверцей, его лицо по-прежнему не выражало ни печали, ни восторга.
Он только дольше обычного задержался у клетки, обдумывая, вероятно, причины странного происшествия.
Ни один мускул не дрогнул на его лице и тогда, когда он увидел на заснеженном подоконнике одну из своих беглянок: окоченевшая её головка, намертво прикованная морозом к стеклу, словно пыталась разглядеть: что же происходит там, в комнате?..
Декабрь, 1987 г.
Алма-Ата.
P.S: "Клетка" была написана - не много - не мало! - десять лет назад, за один присест.
Причём, писалась она не под обязательство разместить её где-то, в очередном номере какого-нибудь издания, а появилась на свет, благодаря непонятному стечению обстоятельств, и, безусловно, затерялась в столе, чтобы, наконец, спустя время (десять лет!) быть прочитанной повторно самим автором.
Конечно, сегодня была усмотрена необходимость внесения принципиальных поправок в текст. Потому что изначально "Клетка" задумывалась, как нечто, пронизанное теплом, светом и надеждой на всё лучшее в нашем непростом мире.
На деле - произошла метаморфоза: событийная канва окрасила "Клетку" в безысходно чёрные тона.
Между тем, автор и не помышлял намеренно сгущать краски…
И как не велико было желание где-то поправить корявую мою "Клетку", а где-то - перекроить, я оставил всё, как было.
Единственное, что представилось необходимым - это дописать в рукописи одну-единственную фразу… Да и ту, принадлежащую не мне, а вышедшую из-под пера кубинца Хосе Марти.
Вероятно, её смысл и поможет заполнить ту брешь, ту пустоту, которая явно обнаруживалась в тексте и десять лет назад, и сейчас, не позволяя "Клетке" принять законченную форму?
P.P.S.: "Если свобода тирании ужасна, то тирания свободы внушает отвращение, потрясает, страшит."
Декабрь, 1997 г.
Минск.


В.К. дымил сигаретой.
Я признался, что при чтении "Клетки", у меня возникло странное ощущение - всё это написал не я.
Моя рука в данном случае была лишь инструментом.
В 1987-ом, когда у меня кругом было полное благополучие, а успех и лавры воспринимались, как нечто само собой разумеющееся, к сотворению подобного "Клетке" просто не могло быть никаких предпосылок.
В.К. затушил в пепельнице сигарету и тут же закурил новую.
- Да-да, - сказал он, - предпосылок не было… Выходит, "Клетка" - прошлое, которого не было?.. По сути же, "Клетка" - это и прошлое, и настоящее, и будущее… - В.К. взял с моего стола словарь Ожегова. - А какую смысловую нагрузку несёт "клетка", кроме привычного значения - клетка для птиц, клетка для животных и так далее?.. Вот мы сейчас и узнаем. Итак… Клетка - это ещё и "отдельный квадрат разграфлённого пространства"! То есть - мельчайшее составляющее чего-то огромного. А почему бы под "чем-то огромным" не предположить Вселенную? Далее… Клетка, по Ожегову, это ещё и (начало цитаты) "простейшая единица строения и жизнедеятельности организма…" (конец цитаты)! То есть, клетка - это то, из чего состоим мы: произошли необратимые изменения в одной клеточке - под угрозой весь организм…
В.К. затушил в пепельнице сигарету и попросил рукопись для того, чтобы перечитать её дома, и ушёл…



…когда мы остались одни, Бэлла задумчиво произнесла:
- Таким образом, исходя из вышеизложенного…
Я не дал ей продолжить, я продолжил за неё:
- … "Клетка" - это для нас тонометр и шприц сегодня!
- Макс! - Возмутилась она.
Я продолжал:
- … "Клетка" - это либретто человеческой истории со времён сотворения жизни на Земле, потому что "клеточная" проблематика уходит корнями в библейские времена… потому что "Клетка" - это не только место, так называемой, несвободы, это ещё и место комфортного существования…
Бэлла даже притопнула ножкой от возмущения.
- А в условиях "клеточного" пространства, - сказала она, - "утреннее солнце осени" возможно?..




…на следующий день В.К. вернул рукопись "Клетки" и без предисловий сказал:
- Макс, я предлагаю тебе заняться менеджментом моей практики… Я, почему-то, вижу нас вместе… Я вижу, что мы будем много спорить, спорить до одурения, но работа будет. Я уверен!.. Я предлагаю серьёзно обдумать моё предложение.
- Хорошо же мы будем выглядеть вместе, - сказал я, - доктор в белом хрустящем халате и управляющий с валидолом в кармане…
Я хотел спросить: неужели В.К., видя наш будущий успех, не видит сегодня, что мой КПД колеблется вокруг нуля?
- Всё понимаю, - сказал он, - тебя я поставлю на ноги…
- А какова вероятность ошибки? - Шутливо сказал я.
- Никакой! - Серьёзно, как в первый раз, ответил он. - Ещё вопросы есть?
- И рак будем лечить? - Спросила Бэлла.
- И рак, - твёрдо сказал он.
- Тогда с этой минуты и начнём! - Сказал я.
- Нет, нет, нет! - Замахал руками В.К. - Только не сейчас. Я должен… должен дотянуть своих старых больных. Я должен утрясти свои дела. А ты пока серьёзно всё обдумай.
Предложение В.К. было ясным и понятным. По крайней мере - формально: сначала мы формируем имидж В.К., демонстрируя его широким массам страждущих, потом стимулируем процесс потребления… и так далее.
Я думал о другом: зачем шаману-одиночке, понадобилась свита, сопровождение?
Зачем ему вообще нужен кто-то?
Если наш тендем состоится (с одной стороны - В.К., полностью освобождённый от мирских забот и сосредоточенный только на больных, с другой стороны - я, как воплощение прагматизма, освободивший В.К. от мирских забот и сосредоточивший его внимание только на больных), то в, первую очередь самому В.К. придётся многое изменить в своей практике и - главное! - в самом себе. Готов ли он к этому?..
Если допустить, что предложение о сотрудничестве исходило не от кого-то, а от В.К., значит, он готов ко всему, решил я.
И, значит, нет оснований для кривотолков…



…итак, В.К. неожиданно предложил работать вместе и… пропал.
Он не приходил. Не звонил. Он исчез.
Дима объяснил, что телефона в квартире В.К. нет. Единственная возможность узнать, что стряслось с ним, это съездить к нему, адрес есть, это где-то в новостройках, на окраине Минска.
Мы не отказывались ехать.
Мы с Бэллой собирались нанести визит В.К., если не сегодня, то уж завтра – обязательно. Однако, в итоге, так никуда и не собрались. Потому что изо дня в день находились "очень веские" причины, откладывающие поездку, и так вплоть до 27 декабря…



…а 27-го были закуплены новогодние подарки и новогодняя провизия.
27-го решено было начать наши новогодние каникулы.
27-го была уже полностью снаряжена наша "Лада-Самара" к отъезду.
И 27-го очередной приступ, случившийся прямо перед выездом, перечеркнул все наши планы.
27-го мы должны были, наконец, обнять Юльку и Кристинку, а мы безнадёжно застряли в уютных апартаментах домика Нины Николаевны, опять на чужом диване, на чужих подушках,.
Какие-такие силы на этот раз помешали нам уехать в Бобруйск?..
И как быть тогда с пророчеством В.К. о нашей стопроцентной свободе?..



…27-го декабря наши планы рассыпались в прах.
Снаряжённая в дорогу машина так и осталась стоять у калитки дома Нины Николаевны…
Я, после тонометра, таблеток и уколов - в положении горизонтальном.
Бэлла рядом, в кресле, её вид не намного лучше моего.
И кто тянул меня за язык пускаться в откровения, когда начался приступ?
Жена спросила просто: "Что? Опять?"
А я, в ответ, принялся умничать, что - да, опять, опять ждём, опять живём ожиданием…
"Каким ожиданием? - Пристально заглядывая мне в глаза, спросила она. - Ожиданием приступа? Зачем ты это говоришь? Кому нужна эта чушь?"
"Что ж, если ожидание конца - это чушь, - сказал я, - то этой чушью я и живу!"
Что я имел в виду?
Я лишь хотел дать понять, что и мне, и жене именно сейчас, как воздух, необходима элементарная ясность: или мои дела - наконец-то! – поправятся, и мы, раз и навсегда, забудем о тонометрах и уколах, о невозможности моего существования без личного поводыря и сиделки, или…
Бэлла держалась.
А я, как ни в чём не бывало, пустился разглагольствовать дальше о возрасте биологическом, о возрасте духовном и о возрасте, когда лета идут, как на войне: год - за два…
Потом, как нельзя, кстати, позвонил Борька.
И Борьке я не сказал главного - самого-самого! - о том, что в Алма-Ате мы жили абсолютно изолированно от всего мира и жизнь - тем не менее! - била ключом. Отчего? Почему? Исходя из каких вселенских закономерностей, противоречий, исключений из правил? Исходя из того, что мы были самодостаточны?.. А, тогда, теперешний хандрёжь левитинский, отчего он? Тоже от самодостаточности? От левитинской самодостаточности и несамодостаточности его ближайшего окружения? Так, что ли?..
Потом позвонил Костя… И Куратову я не сказал самого важного - о его последнем альбоме: что не увиделось за всеми композициями его, Костиного лица - лица, непохожего ни на кого. Я не сказал, что сам Костя, таков, каков он есть (или - таков, каким он был в период наших совместных музыкальных опытов) не состоялся. Тогда, в начале 70-х Костя пел и играл свои и наши песенки так, как не пел и не играл никто. Сейчас, на последнем альбоме, я увидел другого человека. Винить, правда, в этом Костю глупо. И опять: так сложилось? Вероятно! Зато есть видимость, что работа кипит, что сам Куратов не стоит на месте…
Потом я, чуть ли не смакуя, рассказывал о привидевшимся мне во сне длинном сером туннеле, о том, как я выбираюсь из потока людей, как мне это не удаётся, как я нахожу ЕГО среди трупов, лица которых прикрыты фотографиями этих же людей, как я открываю одну фотокарточку за другой, как я обнаруживаю, что на ЕГО лице лежит моя фотография…



В полдень 28-го Бэлла опять мерила мне давление.
Я спрашивал:
- Ну и как?
Она бодро отвечала:
- Отлично!
А в глазах была тоска.
В полудрёме, на диване, я провёл весь день, а ближе к ночи - и это было каким-то проклятием! - меня тянуло сесть за письменный стол.
Бэлла смотрела на всё это подозрительно, но говорила с оптимизмом:
- Ничего страшного! Если есть силы, встань и поработай! Может, для тебя это, как лекарство!?.



…получалось просто замечательно: сил, чтобы доехать до Бобруйска, у меня не находилось, а сил, чтобы просиживать ночи на пролёт, копаясь в рукописях, у меня было предостаточно!?.



Утром 29-го Бэлла опять мерила мне давление.
Я спрашивал:
- Ну и как?
Она отвечала по-прежнему бодро:
- Отлично!.. - И добавляла, - вот увидишь, скоро мы будем вспоминать о твоей болезни со смехом! Вот увидишь!..
А в глазах была тоска. Ещё большая, чем вчера.
Жена опять укладывала меня на диван и вручала горсть таблеток…



Декабрь, тридцатое

«Главная часть нашей свободы – внутренняя, всегда в
нашей воле. Если мы сами отдаем её на разврат – нам нет
людского звания.»
А.Солженицын. «На возврате дыхания и сознания.»



В ночь на 30-е декабря я, как обычно, колдовал над пыльными листами своих-несвоих манускриптов.
Потом, ни с того - ни с сего, стал клевать носом. А потом, не вставая из-за стола, уснул.
Снилось мне удивительное: я восседал за огромным, фантастических размеров письменным столом и писал, в заголовке рукописи значилось - "Утреннее солнце осени".
Писалось легко.
Слова, будто сами собой, складывались в предложения, предложения - в абзацы, абзацы - в главы. И вот я уже ставил заключительную точку: всё, работа завершена!
Передо мной, как живое существо, лежало магическое и загадочное "Утреннее солнце осени". От рукописи исходило свечение. Рукопись, казалось, была пропитана энергетикой алма-атинского ноября, когда на термометре плюс двадцать и сила солнечных лучей такова, что весь световой день представляется одним сплошным утром и весь световой день находишься под впечатлением, что только-только самое начало дня, что всё ещё впереди и всё ещё можно успеть, даже жизнь уместить в один-единственный ноябрьский день, которому нет и не может быть конца…
Проснулся я в состоянии чумном: где же, всё-таки, сон, а где - явь? Там, где состоялось таинство написания "Утреннего солнца…"? Или здесь, в комнатах Нины Николаевны, где я бодрствую ночами, а за стеной спит Бэлла?
Захотелось сгрести в кучу всю эту макулатуру, лежащую на столе и вокруг стола, и сжечь! Где сжечь? Здесь же, посередине комнаты, устроить костёр! И раз и навсегда покончить с ночными посиделками!
Следующая мысль была более прагматичной: а уничтожит ли всё, что я хочу уничтожить, огонь?
Если верить автору "Мастера и Маргариты", то…
А может быть, вместо того, чтобы бросаться в крайности, надо - всего-то-навсего! - освободить себя от груза, который поднакопился у меня внутри?
А что будет в противном случае?
В противном случае свой груз я неизбежно переложу на плечи наших девчонок, Юльки и Кристинки? Так?
И предпосылок к тому более, чем предостаточно.
С медвежонком по имена Аякс, которого я подарил в своё время Бэлле, дети, сначала Юлька, а потом Кристинка, не расстаются ни днём, ни ночью.
Что, нет других игрушек?
Именно Аякс стал самой заветной игрушкой.
Он также смешно рычит, как рычал прежде, когда Бэлла увидела его впервые в день своих именин.
А Юлька заслушивается моими и нашими с Куратовым юношескими "шедеврами" в исполнении Кости и они ей почему-то нравятся, хотя нравиться - и в принципе, и не в принципе! - вроде бы не должны, потому что всё это из другого времени, из других измерений…



30-го, в течение дня, Бэлла пару раз пыталась растолкать меня, но я спал, как убитый.
Когда я проснулся сам, она сказала, что звонит Дима и срочно просит меня подойти к телефону. Было видно, что жена что-то недоговаривала.
Дима, заикаясь, сообщил мне, что нашёлся В.К.
Но не это было главной новостью.
Через паузу Дима добавил, что сын В.К. погиб.
Я спросил:
- Он что?.. Наложил на себя руки?
- Да! - Твёрдо теперь сказал Дима. - Он наложил на себя руки.
Позвонить В.К. по-прежнему было нельзя…



Вечером 30-го Бэлла мерила мне давление.
Надо было решать: ехать нам в Бобруйск или не ехать?
Покончив манипулировать с тонометром, жена, как бы между делом, спросила:
- Ну, ты как, в порядке?
Словно, Бэлла и предположить не могла: я в порядке, или не в порядке?
Я сказал, что всё, вроде бы, нормально и если мы отправимся прямо сейчас, то к ужину будем в Бобруйске.
Бэлла спросила:
- Ты уверен?
Я ни в чём не был уверен.
Я мог предложить перенести отъезд на завтра.
Жена была бы не против.
Я ничего не предложил...



Отложив поездку ещё на один день, на 31-ое, мы рисковали остаться праздновать Новый год в Минске: в последний момент у меня опять скакнет давление и что тогда?
Выехав 30-го, у нас в запасе образовывались целые сутки и даже, если двигаться в режиме аварийного автопилота со скоростью 40 километров в час, то уж за четыре часа 140 километров мы точно преодолеем.
Что бы не приключилось со мной, я смогу залечь в кресле и буду тянуть до последнего: понадобиться скрипеть зубами - буду скрипеть, понадобиться выпить ведро карвалола - выпью…



Когда мы выехали, было уже темно.
И погодка - что надо: слякоть на дороге и резкое понижение температуры к ночи.
Я сидел за рулём, как вчерашний курсант автошколы.
Миллион раз, двигаясь по городским улицам, я, посмеиваясь, говорил жене: "Обрати внимание вон на того Шумахера (в "Тойоте", "Мерседесе", и т.д.), ещё немного и он вырвет руль с корнем - никак только вчера получил права!.." Новоиспечённый водитель, действительно, с таким остервенением держался за баранку и так отчаянно крутил во все стороны головой, что не улыбнуться было просто невозможно. Бэлла неизменно говорила: "Да, будет тебе смеяться…"
30-го вид у меня был не лучше.
Я тоже сидел, как на иголках, с остервенением вцепившись в руль.
В данном случае ни мне самому, ни жене было не до смеха.
Самочувствие было неважнецким. (А с чего ему быть важнецким?) Поэтому напряжение, желание как-то обезопасить нашу езду, было сверх всякой меры. Я даже не удосужился взглянуть на датчик топлива. А содержимое бензобака было на исходе - хорошенькое начало!
- Не забудь завернуть на заправку, - как бы вскользь заметила Бэлла.
Конечно - вскользь. И, конечно - не подав вида.
И я никак не отреагировал. Попытался не отреагировать.
Только испарина покрыла лоб. (Но разве это увидела бы Бэлла в темноте салона?)
На АЗС я залил полный бак.
АЗС светилась огнями, как дискотека. Гирлянды разноцветных лампочек вспыхивали и гасли. Из магазина-бара, что находился с боковой стороны заправки, доносился рок-н-ролл.
- У нас с собой питья - ни глотка, - сказала Бэлла. - Пойду-ка я и куплю чего-нибудь. Хочешь, пойдём вместе?
Я сказал:
- Нет. Я посижу.
Она хлопнула дверью и убежала.
Я припарковал машину так, чтобы не мешать движению заправившихся автомобилей.
Самое время было хлебнуть карвалола, а потом и закурить очередную сигарету…



Время на табло: 19.39

.

…нет, надо, во что бы то ни стало, думать о чём-нибудь приятном!
Почему бы ни представить, как мы доберёмся, наконец, до Бобруйска, как нам не шею бросятся наши девчонки, как примутся перебирать нарядные кулёчки, коробочки, пакетики, привезённые нами?
Почему бы ни представить, как мы подъедем к нашему непродающемуся дому с островерхой черепичной крышей; как поставим автомобиль в гараж, тёплый, просторный, и ярко освещённый; как выгрузим из багажника коробки с продуктами и подарками; как запустим все системы отопления в доме; как пройдёмся по комнатам, детской, нашей спальне, гостиной, кабинету, где всё покрыто пылью, где всё стоит на прежних местах; как через часок, когда в столовой будем пить чай из больших перламутровых чашек, мы ощутим, что всё кончено, что все наши приключения (злоключения!) позади?
Почему бы ни помечтать о предстоящей новогодней ночи?
Почему бы ни представить, как мы превратим нашу гостиную в мини-спортзал: вынесем мягкую мебель, телевизор, ковры и в центре поставим зелёный стол для настольного тенниса - дети давно просили сделать это! - и будем играть дни напролёт, глядишь - теннис поможет мне избавиться от сердцебиений и прочей хвори?..



Время на табло 19.39.



…нет, это уже не смешно.
Чуть было не подумал про себя: и пять минут назад, и десять минут назад на часах было 19.39, и сейчас то же самое - 19.39.
Так, наверное, люди и начинают сходить с ума.
Так сколько же времени на самом деле?
Я опять посмотрел на электронное табло часов, где на сером фоне высвечивались ярко-зелёные цифры.
Время - 19.39.
Нет, пожалуй, на приборную доску лучше не смотреть. От греха…



…когда пришла из магазина Бэлла с пакетами в обеих руках, мне показалось, что прошла вечность.
Я спросил:
- Ты что? Скупала там весь магазин?
- Ну, почти… - Сказала она…



…снег, как по команде, повалил хлопьями.
Дальний свет нашей "Лады-Самары" практически натыкался на сплошной белый занавес впереди. Видимость - нулевая!
Дорога становилась всё хуже…
Такое впечатление, что дорога превратилась в каток. Одно неосторожное движение рулём - и машину понесёт боком или, вообще - закрутит волчком…



…Бэлла, вместо того, чтобы, без умолку, болтать - болтать о чём угодно! только бы не молчать! - сидела неподвижно…



…снег пошёл сильнее.
У нас был шанс - первый! - проскочить опасный участок!
У нас был шанс - второй! - завертеться волчком, показав высший пилотаж езды в гололёд!
У нас был шанс - третий! - улететь в кювет!..



…в салоне - прежний запах сигаретного дыма и лекарств - адская смесь!
Курить можно было бы и поменьше.
На очередном участке гололёда автомобиль развернуло чуть ли не поперёк дороги. Это было моей оплошностью - я сразу не среагировал нажать на педаль газа.
Бэлла только успела вскрикнуть:
- Макс!..
Чудом, просто чудом, мне удалось выровнять машину.
Каждой клеточкой своего организма я чувствовал, как неистово закрутились передние колёса, цепляясь за дорожное полотно, как автомобиль постепенно - точно в замедленном кино! - несётся, почти боком, ещё метров пятнадцать и как, наконец, встаёт по ходу движения, вдоль дороги, и идёт прямо.
Все эти долгие секунды, когда происходило выравнивание машины у меня внутри, там, где должно находиться сердце, творилось что-то неладное: вместо ударов я ощущал слабые судорожные толчки, больше похожие на затухающее колыхание.
Мало приятного было сознавать, какое жалкое впечатление, я производил на жену: стеклянные глаза, холодные капельки пота на лбу, скованно-неловкие телодвижения…
Ощущение такое - будто кто-то взял и вынул из тебя энергетический стержень и превратил в нечто рыхло-студенистое; в некую, ещё живую, биомассу, только формами и напоминающую человеческое существо.
Жуткое ощущение, когда теряешь контроль над собственными руками, ногами, сердцем и, наконец, над мыслями…


"…ученики сказали Иисусу: Скажи нам, каким будет наш конец. Иисус сказал: Открыли ли вы начало, чтобы искать конец? Ибо в месте, где начало, там будет конец. Блажен тот, кто будет стоять в начале: и он познает конец, и он не вкусит смерти." (Евангелие от Фомы, ст. 19)



…что мысли, сами по себе, как рваные - отсюда - клок, оттуда - клок! - это вроде бы объяснимо.
Понятно и то, что потянуло к вечному.
Только мало ли вечного в четырёх канонических Евангелиях?
Почему память выхватила пронзительное из Евангелия "пятого", от Фомы?..



…бородатый терапевт, помнится, что-то упоминал насчёт сердечной недостаточности.
- Это просто, - с хитрецой поглядывая на меня, говорил он, - это когда… синий кончик носа, синие ушки, синенькие пальчики ручек…
Запала в память эта омерзительная деталь: синий кончик носа!..



…спокойно рассмотреть своё лицо в зеркале заднего обзора и попытаться понять, как же я выгляжу на самом деле, управляя, при этом, движущимся по гололёду автомобилем, оказалось делом не совсем простым.
Синяки вокруг глаз, нездорово-мутные глаза… Точь-в-точь как в том сновидении, на фотографии, которая лежала на лице покойника, когда я нашёл ЕГО.
Лицо на фото и лицо в зеркале заднего обзора не отличить?!
Смешное наблюдение, не правда ли?
Впрочем… отличие между лицом на фото и лицом, собственно моим, всё-таки, какое-никакое, но было. Не могло не быть!
Если в зеркало на меня смотрели стеклянные глаза, то на фото те же самые глаза были глазами нормального живого человека, разве что - взгляд был особенным - пронзительным, сфокусированным на одном и том же предмете навсегда.
Было и общее, что просматривалось и в зеркале, и на фото.
Общим был отпечаток усталого безразличия на лице.
Итак, отпечаток усталого безразличия просматривался. Значит, ещё не так страшно!
Главное - синего кончика носа не было. Ещё!
Однако существо, сидящее за рулём, могло выглядеть более раскованнее. А вместо этого - судорожная напряжённость, сквозившая во всех движениях. А вместо этого - натянутые звенящими струнами нервы, грозящие с эффектным щелчком лопнуть в любой момент.
Была, правда, респектабельность, внешняя респектабельность: в полуботинках на толстой, по моде, подошве, в костюме (сшитом не в польско-турецкой мастерской), в классическом пальто (вполне соответствующему костюму), в небрежном кашне вокруг шеи. Всё!..
На мгновение показалось - уместнее было бы, если из колонок в салоне автомобиля, вместо беспечно-праздничного бормотания радио, звучал Бах - возвышенно, величественно, мощно!..



…Бэлла сидела вся сжавшись в комочек на своём переднем сидении и чуть слышно, едва ли не шёпотом, сказала:
- Если дорога так ужасна, не поздно ещё вернуться…
Любопытно - понятие "поздно" наступит в какой момент?
В момент, когда мои недомогания перерастут в нечто большее, в необратимое?
Бэлла упорно делала акцент на слове "дорога". Дело, выходит, вовсе не во мне. Дело только в дороге, в гололёде, в снеге, который валит без перерыва. Только в этом.
Я не произнёс ни слова.
Я молчал, словно меня это не касалось.
Мы преодолели "фантастически огромный" отрезок нашего пути: домчались до минской кольцевой, залили на заправке полный бак, вырулили на могилёвское шоссе…



…атмосфера в салоне нашей "Лады-Самары" напряжена настолько, что кажется - вот сейчас начнут искрить электрические разрядики в воздухе: там, здесь, тут… везде! И становится грустно от очевидного - так продолжаться долго не может…



…а потом прозвучал сакраментальный вопрос жены:
- Хочешь, я сяду за руль?
Как нельзя кстати!..



…я ничего не хотел.
Я не хотел усаживать за руль жену, когда под колёсами натуральный каток.
Я не хотел думать о В.К., о причинах его исчезновения, о его даре ясновидения, о котором говорят полушёпотом, о самоубийстве его двадцатидвухлетнего сына, о том, что мешало В.К. позвонить нам.
Я не хотел знать, насколько сильно нужен этому миру я и в каком качестве.
Я не хотел помнить, что "Утреннее солнце осени" было написано мной только во сне, а "Клетка" написана ровно десять лет назад.
Я ничего не хотел. Ничего.



Мысли лихорадочно и тревожно продолжали носиться в голове - точно в тёмной комнате, заставленной невидимыми предметами-препятствиями…
Прошлое, касающееся меня и Бэллы, Кристинки и Юльки, Борьки и Кости, касающееся Алма-Аты, Легницы и Бобруйска, пронзительно пронеслось перед глазами и превратилось в абстрактное, чужое, отстранённое, имеющее отношение к кому угодно, только не ко мне!..
Да, что-то было, что-то происходило день, неделю, месяц, год, десятилетие, тридцать восемь лет назад…
Да, что-то было и что-то происходило, только это не имеет отношения ко мне…



Время на табло 19.45.



…в голову лезла опять всякая гадость.
Очередная гадость касалась банально-омерзительной, слезоточиво-прискорбной аксиомы: перед тем, как отправиться в мир иной, все мы, смертные, просматриваем, как кино, прожитую нами жизнь и жизнь эта представляется квинтэссенцией всех существующих жанров: здесь есть что-то - от мелодрамы, что-то - от трагикомедии, что-то - от триллера, что-то - от мистики…



Время на табло 19.45.



…выходит, своё кино я уже просмотрел.



Время на табло 19.45.



…поистине великий скачок во времени!
Прежде часы заклинило на 19.39.
Заклинило - и ни с места.
Теперь на табло - 19.45.
Прошло 6 минут?!
Если бы на часах были прежние 19.39., я, наверное, удивился меньше.
Значит - я удивился?
Ложь.
Удивления не было.
Был лишь обыкновенный отсутствующе-блуждающий взгляд, который скользнул по приборной доске, а в голове новая информация была молниеносно обработана: было 19.39., стало 19.45., прошло 6 минут.
Вот и вся арифметика!..



…всё, что творилось с цифрами на электронном табло часов - явная несогласованность времени внешнего, мирского, и времени, заключённого во мне самом.
Секунды, пульсирующие только во мне - величина относительная, а не постоянная, и это, с одной стороны, вызывало тревогу, это заставляло жить ожиданием любых сюрпризов. А, с другой - чихать я хотел на эту несогласованность и на эти, не имеющие границ, злосчастные секунды, движущиеся вне всяких законов и вне всякой логики. Чихать хотел!
Автомобиль, как нёсся, так и несётся вперёд на скорости вполне приличной. Его-то не клинит на месте, как клинит секунды на электронном табло часов.
По-прежнему, как оголтелые мелькают перед глазами "дворники".
По-прежнему, работу двигателя еле слышно - значит, резервов двигателя - хоть отбавляй: когда потребуется, мотор взревёт, как разбуженный в зимней берлоге зверь, и вихрем понесёт машину по трассе, остальное же будет зависеть от того, кто управляет автомобилем, от того внешне - только внешне! - респектабельного субьекта, развалившегося в кресле напротив руля, лицо которого не выражает ничего, кроме усталого безразличия ко всему происходящему вокруг - к омерзительной жиже на дорожном полотне, к неправдоподобно-пустой автотрассе, к настороженному молчанию жены, к ноющему ощущению в груди - в том месте, где должно находиться сердце…



Время на табло 19.45.15.



…"дворники" вдруг стали скользить по лобовому стеклу так стремительно часто, что я, вообще, перестал их замечать: их нет, а есть только чистое стекло и сплошной белый занавес впереди из снега…
Может, это начало приступа?
Или уже сам приступ? А мои недомогания переросли, мягко говоря, в нечто большее, и, наверное, необратимое?
Может, понятие "поздно" уже наступило, когда думать «вернуться-не вернуться» не имеет никакого смысла, потому что назад пути нет?..



Время на табло 19.45.17.



…следом, сквозь сплошной белый занавес из снега, висящий впереди машины, стал высвечиваться бесконечный туннель!..
Всё было, точь-в-точь, как при аварии, когда я ехал из Москвы: и туннель, и ощущение, что за всем происходящим я наблюдаю теперь со стороны.
Больше не было того материального тела, которое собственно есть Я (я), ни с большой, ни с маленькой буквы.
"Я" превратилось в безликое "он".
Множество безликих "он", по-видимому, и составляют, в свою очередь, серое "они".
Болезнь, хандра - это - точно! - "он". А явная и абсолютная патология в этом агонизирующем мире - это - точно! - "они"…



Время на табло 19.45.18.



…"он", респектабельное существо, сидящее за рулём, с каждой долей секунды всё больше и больше превращался в нечто рыхло-студенистое…
На "его" лице ещё сохранялся прежний отпечаток усталого безразличия, а глаза, провалившиеся в глазницы, наполнились новым содержанием - в них был страх…



…конец августа.
Ртуть в термометре зашкаливала за тридцатиградусную отметку.
В прокуренном кабинете декана - ни сквознячка, ни дуновения. Жара адова. Желеобразный воздух, казалось, можно было резать ножом и выбрасывать в окно.
Декан, исполинских размеров мужчина с чёрными штрихами-прорезями глаз, с трудом сдерживал, рвущееся наружу, негодование. А сам "объект" ярости и гнева - тот, кому и предназначалась готовящаяся головомойка! - с битломановской шевелюрой, в вызывающе-потёртых "вранглерах" стоял и с усталым безразличием смотрел декану точно в переносицу.
Что ожидал - хотел! - увидеть декан в "его" глазах? Страх?
Сейчас, через добрых два десятка лет, в автомобиле, несущемся в ночи по гололёду, в салоне которого - "он" и Бэлла, декан увидел бы на "его" лице то, что ожидал (хотел!) увидеть…



Время на табло 19.45.18.



…звуки летали между голых стен типовой однокомнатной квартиры на Саина и Ташкентской, новой квартиры, в которую только-только въехал "он", Макс, где не было ни стула, ни кресла, ни стола…
И был ноябрь 1983-го…
Костя пел "Красавицу".
Все, Генка, Серёжка, Борька, Костя, Бэлла и "он", веселились так, словно это была последняя возможность отвести душу и больше такой возможности нигде и никогда не представится…
Все, как по команде, успокоились, когда первые лучи утреннего солнца осени наполнили "его" отшельническую квартиру теплом.
- Ура-а-а! - Первым, как сумасшедший, заорал Левитин. - Праздник только начинается!.. Всё, что было "до" - только преамбула!..



Время на табло 19.45.18.



…"Утреннее солнце осени" так и осталось проектом…
"Утреннее солнце…", как было, так и осталось собственностью одного человека, "его", одного из миллионов смертных, обитающих (обитавших) на планете Земля…
Материализовавшись (была и такая возможность!), "Утреннее солнце…" наверняка продолжило бы своё существование (только в ином измерении!), всякий раз трансформируясь и принимая новый вид (отличный от первоначального!) в воображении тысяч людей, когда была бы перевёрнута последняя его страница…
Увы, вызывать всё новые и новые толкования (вместо "Утреннего солнца…") будут старые, как мир, идеи материализованной "Клетки"…



Время на табло 19.45.18.



…мир – образование крайне хрупкое!
- И нежное, как хрусталь! – Костя по-шутовски многозначительно, издевательски поднял при этом указательный палец вверх.
Кому смешно, тот пусть смеётся!
Но факт остаётся фактом: в шахматах существует 318.979.564.000 различных вариаций первых четырёх ходов и ещё 169.518.829.100.544.000.000.000.000.000 различных вариаций первых десяти ходов.
Каким будет твой первый ход, Костя? А второй? А десятый?.. Всё, как и прежде?..
Да, мир – образование хрупкое! И достаточно незначительные изменения внести в нашем прошлом, и в настоящем мы сами не узнаем себя?..



Время на табло 19.45.18.



…у "него" перехватило дыхание.
Во что бы то ни стало, захотелось открыть окно. Только пальцы не слушались. Понадобилось отдать последние силы, чтобы заставить стекло опуститься вниз.
Мокрый снег с ветром ворвался в салон.
"Он" почувствовал, как влажным стало лицо, как возникла иллюзия возвращения сил, как вода стала стекать по шее вниз, под шарф…



Время на табло 19.45.38.



…было бы совсем кстати, если бы теперь из колонок в салоне "Лады-Самары", вместо беспечно-праздничного бормотания радио, зазвучала "Органная месса" Баха - возвышенно, величественно и мощно! - как в "его" сновидении, когда в чудовищно-длинном сером туннеле, уходящем в перспективу, двигались нескончаемые потоки людей…



Время на табло 19.46.



…если все предыдущие приступы были нокдаунами, после которых "он", до счёта "десять", успевал прийти в себя, то теперь всё происходящее больше напоминало нокаут…



Время на табло 19.46.



…совсем неслышно, на холостых оборотах, работал мотор.
Автомобиль, двигаясь по инерции, медленно-медленно сворачивал на обочину дороги, пока не остановился сам по себе…



Время на табло 19.55.



…Бэлла установила "его" кресло в горизонтальное положение.
Надо было как-то справиться с пуговицами на пальто, на пиджаке, которые никак не расстёгивались.
Пуговицы на рубашке она искать не стала, одним рывком обнажив "ему" грудь.
- В первую очередь, - говорила она скороговоркой, - надо делать искусственное дыхание, чередуя его с массажем груди в области сердца… Ну, давай-давай-же!.. В первую очередь, надо делать…
Что не сделала Бэлла, так это не выключила радио, которое продолжало бубнить что-то беспечно-праздничное. И ещё - она не закрыла окно.
Снег продолжало задувать в салон, и в салоне он уже не таял…



Время на табло 20.13.



…по могилёвской трассе, мимо "Лады-Самары", стоящей на обочине, изредка проносились автомобили.
Те из них, которые притормаживали, обращали внимание на следующее: в освещённом салоне "Лады-Самары", откуда неслась музыка, спиной к рулю, на водительском кресле, сидела миловидная дамочка и производила характерные телодвижения.
То, что происходило там, в салоне, истолковывалось однозначно.
Оглушительные сирены автомашин взрывали ночную тишину под озорное маякование светом фар - с "ближнего" на "дальний"….



Время на табло 20.30.



…когда патрульная милицейская машина подъехала к подозрительной "Ладе-Самаре", стоящей на обочине и успевшей к тому времени превратиться в снежный сугроб, из её салона по-прежнему громко звучала музыка и миловидная дамочка по-прежнему сидела спиной к рулю, на водительском кресле, и ритмично, как будто в такт музыке, покачивалась. Её не интересовало, что происходит вокруг. Её не могло интересовать, что происходит вокруг.
Между двумя милиционерами произошёл короткий разговор.
- Сердцу не прикажешь, - глухо сказал тот, что был постарше. - Ну, что? Едем дальше? Или как?
- Да, е… , как кролики, где ни попадя! - Сказал весело второй. - Отрываются по полной! Много видел, но… чтобы такое… зимой, в машине…
Свою патрульную машину они остановили впереди "Лады-Самары", не заглушив двигатель.
Тот, что был постарше, неторопливо открыл дверь, застегнул "молнию" на куртке, поправил фуражку на голове, всё ещё раздумывая: выходить или не выходить?
Выбравшись из машины, он с силой захлопнул за собой дверь.
Ему никак не удавалось прикурить сигарету. Зажигалку задувало ветром.
- Погодка! - Сказал он неизвестно кому и, потоптавшись на месте, опять забрался в машину.
Молодой напарник корчил рожи, глядя в зеркало заднего обзора.
- Вот бляха, - сказал игриво он, - у кого-то праздник, а у кого-то…
Тот, что был постарше, резко отжал педаль сцепления и патрульный автомобиль выехал с обочины и, набирая скорость, понёсся по дороге.
- Хорош трепаться,- сухо заметил он…



…что помешало тогда "гаишнику" подойти к подозрительной "Ладе-Самаре"?
Деликатность?
Брезгливость?
Безразличие?..
Ни то, ни другое и ни третье!
Он и выполз из патрульного автомобиля, чтобы подойти к "Ладе-Самаре", стоящей на обочине, и сказать дежурное "Предъявите документы!", однако… плюхнулся обратно в теплое кресло и, включив первую передачу, сорвал машину с места…



…если бы - всё-таки! - он подошёл к "Ладе-Самаре", задавать дежурный вопрос ему бы не пришлось.
Он бы сразу понял, что произошло…



…по-прежнему ничего не замечая вокруг, миловидная дама делала водителю массаж сердца.
Нелепая, в тот момент, музыка не заглушала слов молитвы, которые она проговаривала чётко и осмысленно:
- Господи, Боже мой! Удостой меня быть орудием мира Твоего,
Чтобы я вносил любовь туда - где ненависть,
Чтобы я прощал - где обижают,
Чтобы я соединял - где есть ссора,
Чтобы я говорил правду - где господствует заблуждение,
Чтобы я воздвигал веру - где давит сомнение,
Чтобы я возбуждал надежду - где мучает отчаяние,
Чтобы я вносил свет во тьму,
Чтобы я возбуждал радость - где живёт горе.
Господи, Боже мой, удостой
Не чтобы меня утешали, но чтобы я утешал,
Не чтобы меня понимали, но чтобы я других понимал,
Не чтобы меня любили, но чтобы я других любил.
Ибо кто даёт, - тот получает,
Кто забывает себя - тот обретает,
Кто прощает - тот простится,
Кто умирает - тот просыпается к вечной жизни…



Время на табло 20.34.



…второй милиционер, не выходя из машины, наверное, вызвал бы по рации неотложку:
- Недоезжая до Привольного - ЧП! Срочно "скорую"!.. Слышите меня!?. Срочно "скорую"!.. Слышите меня?..



Время на табло 20.45.



…тот милиционер, что был постарше, вероятнее всего, попытался бы заговорить с женщиной.
Она вряд ли заметила бы его.
Она в тот момент не замечала ничего.
У неё на щеках не было слёз.
Её выдавали только руки.
Руки дрожали…



Время на табло 20.49.



…второй милиционер, наверняка, ещё раз вызвал бы 03:
- Это опять с трассы у Привольного… Со "скорой" можно не спешить… Да-да, отбой…



Время на табло 21.15.



… когда подъехала кардиологическая "скорая", дамочка выбралась из "Лады-Самары".
Её бил озноб.
- Да, делайте же вы, хоть что-нибудь! - Дрожащим голосом сказала она. - Делайте!.. Делайте!..
Врач осмотрел тело, лежащее в кресле. Попытался прощупать пульс на запястье, потом на сонной артерии, в районе шеи. Пульса не было. И не было никаких реакций…
Врач шепнул что-то на ухо милиционеру. Потом опять заглянул в салон автомобиля и, выключив радио, захлопнул дверь "Лады-Самары".
- Да, делайте вы, хоть что-нибудь… - Еле слышно сказала она.
- Даже, если произойдёт чудо и мы сейчас, в одну секунду, заведём сердце, прежнего человека вы не увидите никогда… - Сказал он…



…так могло произойти, но так не произошло…



…миловидная дамочка, продолжая делать массаж сердца, видела, как патрульная машина вырулила на дорогу и скоро растворилась в ночи. Она судорожно думала: надо что-то срочно делать, надо что-то срочно предпринимать; посёлок недалеко, Привольный – рядом; может, там она найдёт помощь…




…когда, через какое-то время, тот же патрульный автомобиль возвращался той же дорогой в Минск.
На том же самом месте, недоезжая Привольного, на обочине "гаишники" увидели знакомую "Ладу-Самару", в салоне которой по-прежнему надрывалась магнитола и горел свет в салоне.
Только вот… салон был пуст.
Гаишники потоптались вокруг машины. Заглянули внутрь. Ключи были в замке зажигания и двигатель был запущен (будто хозяева где-то здесь, рядом; они вернутся и машина, с непременной пробуксовкой ведущих колес, сорвётся с места!). А сейчас мотор ровненько, еле слышно, работал на холостых оборотах. Он меланхолично пел в предвкушении больших скоростей …



Бэлла сильно, по-мужски, толкнула меня в плечо:
- Макс! Ты слышишь меня?.. Слышишь?.. Макс!..



Я услышал голос жены, который доносился откуда-то издалека:
- Макс! Не спи - замёрзнешь!..



Я открыл глаза.
Захотелось вздохнуть полной грудью.
Воздух был, как нектар…
Я увидел Бэллу в проёме открытой двери нашей "Лады-Самары"…



Бэлла, в проёме открытой двери, забрасывала пакеты с продуктами на заднее сидение.
Зачем она это делала?
Что происходит?
Что произошло?..



- Не спи - замерзнешь! - Опять весело прикрикнула Бэлла.
За окном светилась праздничными огоньками АЗС. Светилась, как дискотека. Гирлянды разноцветных лампочек вспыхивали и гасли, а из магазинчика-бара, что находился с боковой стороны заправки, доносились звуки весёлого рок-н-ролла.
Бэлла, раскрасневшаяся, счастливая, уже устроившись в своём кресле, с хитрецой поглядывала на меня и грызла огромное яблоко.
Таких размеров яблоко могло быть только алма-атинским апортом!
Что я опять не увидел, не заметил, что видит она, что видят все? Что?..
Я не увидел надписи на запорошенном снегом лобовом стекле, где округлым девчоночьим почерком жены было аккуратненько выведено: "Бэлла + Макс = роман без конца…" О, как интригующе! "Сто жизней проживаю в один день…"
Я повернул ключ в замке зажигания, автоматически щелкнул рычажком "дворников", которые тут же заскользили по стеклу влево-вправо, влево-вправо…



Смешинки играли в глазах Бэллы: эх, Макс, старина ты наш! в тридцать восемь жизнь только начинается!..
Вот оказывается, в чем дело?
Значит, в тридцать восемь жизнь только начинается?
А если тебе сорок восемь? пятьдесят восемь? семьдесят восемь?..
А если тебе осталась минута до смерти? – Захотелось спросить мне.
Смешинки по-прежнему искрились в глазах жены: никаких противоречий – всё так и есть! В сравнении с душой, духом (личностью) тело наше живет даже не минуту – мгновенье! Вот и Данте как-то сказал, «что из всех видов человеческого скотства, самое глупое, самое подлое, самое вредное – верить, что после этой жизни не будет другой.»
Ну, неужели можно быть таким чудовищным глупцом, подлецом и вредителем одновременно? И в одном лице?!.
И, вообще: что есть время?
Что же это за величина такая загадочная? Загадочно-скользкая! Которую не ухватить, не остановить!
И, в конце концов, Божественная эта величина или напротив – сатанинская?..
Оказывается и здесь всё предельно просто и ясно: при условии, что космос, в котором затерялась наша маленькая планетка под названием Земля, не имеет границ, время, как таковое, есть абсолютная иллюзия и абсолютная ЛОЖЬ! А, значит – НИЧТО?!.
Мы молча, внимательно рассматривали друг друга. Будто видели в первый раз. И так, оказывается, можно общаться, не артикулируя ни единого звука, не произнося ни единого слова…



О чём ещё думала жена, когда старательно выводила пальчиком на запорошенном снегом лобовом стекле свою умилительную надпись? О чём?..
Может, она думала о тех чудаках, которые посчитали, что в шахматах существует 318.979.564.000 различных вариаций первых четырёх ходов и ещё 169.518.829.100.544.000.000.000.000.000 различных вариаций первых десяти ?..



Бэлла опять сильно, по-мужски, толкнула меня в плечо:
- Ну, мы как: в состоянии отмахать сегодня сто сорок километров?
Нужно было что-то ответить жене.
Я взглянул на часы.
Время на табло - 19.39.00.
Ну, что? Поехали?..


Июнь 1999 г.
_________________________________________