Тающее отражение ч,3

Часть 3. Отражение Слова
Светская часть паломничества
Проведи тет-а-тет с Иисусом,
Поделись полосой неудач,
Нескончаемым жизненным грузом
Нерешённых проблем и задач.
О. Дрожжина

Первое, о чем подумал, пока просыпался, нет-нет, со мной явно что-то не так; второе — слава Богу за всё, что и вернуло меня на землю, чего не очень-то и хотелось. После контрастного душа, облачения в одежду, аккуратно расстеленную вечером по пустой стороне кровати, приготовления кофе, раздался звонок-команда спуститься совсем вниз, совсем на землю, на ее асфальтовое покрытие. Юра любезно прихватил нас с Сергеем по пути в аэропорт имени графа Шереметева. Бросив беглый взор на сопутствующих друзей, поняв, что их тоже «подняли, но не разбудили», малодушно успокоился, не я один тут квелый.
Ночью «тянул четки», да так увлекся, что и не заметил, как наступило утро. Как часто это бывает со мной, особенно в последнее время, особенно после погружения с последующим восхождением, да… мне удалось совершить разведывательный полет к месту назначения. Там я летал над чужой пустынной землей, от одного светлячка отражения к другому, различая во свете нечто родное, до боли знакомое, но вот беда, внимание рассеивалось на тысячи незначительных деталей, поэтому поставил себе задачу: максимальное направление вектора внимания — внутрь сердца, в ту сакральную область, откуда произрастает древо жизни, моей жизни, моей любви. И нынешнее наше полусонное состояние тому весьма содействовало.
Может быть именно поэтому, целые куски времени, потраченные на суету, выпадали, затягиваясь прозрачным туманом молитвенно-чувственной пульсации. Таможню прошли по зеленому коридору, лишь мой термос возбудил у пограничников подозрение — уж не бомба ли это? Пришлось отвинчивать крышку и плеснуть им пятьдесят грамм содержимого, от чего по приземным пластам удушливой атмосферы разлился бодрящий аромат крепкого кофе. Самолет марки Боинг с кучей семерок, голубой шестиконечной звездой и логотипом El al на борту намекнул на то, что мы находимся на территории государства Израиль. Меня как ребенка посадили к иллюминатору, а чтобы заглушить ностальгию, накрывшую нашу троицу, Юра откинул центральный столик, водрузил на него ноутбук, включил любимый космонавтами и советским народом фильм «Белое солнце пустыни».
И всё — не стало кучевых облаков за окном, пепельно-грязных гор и фиолетовых морей в разрывах белесой пены, тошнотворного запаха желудочного сока в салоне, пластмассовых улыбок премиленьких стюардесс, гула двигателей — с экрана мониторчика наплыл покой, мелодичное звучание струн арфы, балалайки, дыхание аккордеона и знаменитый сон товарища Сухова, в котором он писал мысленные письма любимой жене с коромыслом на округлых плечах в родную деревню, утопающую в сочных травах, омываемую прозрачной речкой, осененной нежной березовой листвой.
«А еще скажу вам, разлюбезная Катерина Матвевна, что являетесь вы мне, будто чистая лебедь, будто плывете себе, куда вам требуется, или по делу какому, даже сказать затрудняюсь... только дыхание у меня сдавливает от радости, будто из пушки кто в упор саданул.»
Юра молча протянул носовой платок, я промокнул щеку и смущенно отвернулся к иллюминатору. Такой нетипичный приступ сентиментальности случился потому, что на секунду мысленно перелетел в «мою» деревню к прекрасной женщине, доказавшей мне аксиому, в которой начал сомневаться — есть еще женщины в русских селеньях.
Знакомство наше произошло по классическому сценарию. Пылил по проселочной дороге в жаркий летний день. Очень хотелось пить. За оградой, увитой диким виноградом, рассмотрел женщину в алой кофте. Попросил воды, она напоила жаждущего, пожалела и пригласила отдохнуть в тени роскошной яблони — видимо, насквозь пропотевшая пыльная одежда, лицо в грязных потеках, воспаленные глаза — весь этот жалкий антураж — вызвали у нее чисто материнское движение души: напоить, умыть, переодеть в чистое и накормить.
Завершив непонятный мне производственный сельскохозяйственный процесс, связанный с консервацией плодоовощных культур, Маруся убедилась, что я перевел дыхание, успокоился, да и повела баньку, заставила снять одежду и ополоснуться из огромного деревянного ведра, протянула чистую сухую мужскую одежду, которая была чуть великовата, но вполне себе ничего. Пока я предавался санитарно-гигиеническому блаженству, огляделся. Огромные ведра с водой, которые называют в народе кадками, стояли повсюду, над ними на белых веревочках висел гербарий, составленный из дубовых, березовых и еловых веников. Как потом объяснила хозяюшка, такой уж завел порядок супруг-покойник, который сначала хлестал себя березой, потом дубком, ну а после, как совсем распарится, тогда легонечко гладил телеса хвоей — как велел мужик, так и она все проделывала… и до сих пор.
Супруг Маруси — Тимоша — как колхоз стал понемногу рассыпаться, с мужиками стал ездить в Сибирь, на заработки. Несколько лет все было нормально. Привозил домой денюжку, гостинцы, да про всякие разные места диковинные рассказывал. А в последний раз собирался на заработки и всё приговаривал: хочу машину купить, чтобы тебя возить на рынок, да в магазины, а еще в кино, прям как барыню. Я, конечно, пенять стала, мол, зачем она нам, мы вроде и так справляемся, только Тимофей Игнатьич у меня мужчина самостоятельный… был, что пообещает, то уж точно выполнит. Ну так вот, приезжают мужички наши из Сибири, а моего Тимошеньки с ними нет. Сказывали, что поехал за машиной на границу с Китайцами, там, значит, они хоть и с правым рулем, зато подешевле, по доступной цене. Ждала его месяц, другой, а потом надоумили меня в область съездить и заявление подать, о пропаже человека. Ну что, подала, приняли бумагу, конечно, только молодой лейтенантик сказал по секрету, что сейчас это эпидемия такая — уезжают мужички за машинами, да почти никто не возвращается. Там у них, сказал, целая мафия, никого не жалеют, так что ты, тётьМарусь, лучше в церковь сходи, да свечку поставь, говорят, помогает, а по заявлению твоему, сказал, даже ничего и делать не будут, у нас целыми пачками их несут, да толку никакого — мафия...
А как в церковь сходила, да поплакала всласть, батюшке все рассказала, все как велел сделала — и, представляешь, Платоша, снится мне ночью мой благоверный — веселый такой, будто не покойник, а жених на свадьбе. Улыбается и ласково так говорит: «Не ищи меня, Маруся, утоп я вместе с машиной в реке, да унесла река нас с машиной в море и упокоила на дне морском, как моряков настоящих. Ты не ругай меня за ту машину, уж очень хотелось покатать тебя, а то все на ногах, да на ногах, а разве ты не заслужила, чтобы и тебе хоть что-то хорошее в жизни перепало. Ведь ты у меня самая лучшая жена на свете, самая красивая и добрая. А еще, — говорит, — меня в хорошее место определили. Здесь все как у нас в деревне: дома просторные, цветочки, деревья зеленые, птички поют-заливаются. Я и для тебя место приготовил, такой дом большой выстроил, как придешь сюда, сама увидишь — словом, красота! Так что не горюй, Маруся, скоро опять вместе будем, Бог милостив и очень любит простых трудовых людей, мы для Него как дети любимые.»
Проснулась в ту ночь, подушка вся мокрая от слез, а сама улыбаюсь, как только что мой Тимоша. Так вот и смирилась я, успокоилась. Правда в церковь стала ходить не как раньше, только в праздники, а каждое воскресенье, и так мне там любо, будто в раю, в гостях у покойного мужа. Раньше-то не знала, как себя вести, как пенёк стояла, да вокруг смотрела. А теперь, встану у канунника, помолюсь от души за покойников моих, за Тимофея, за себя, убогую, и так хорошо становится, так светло на душе.
Не сразу всё Маруся рассказала за один присест, а по чуть-чуть — дел у крестьян круглый год невпроворот. Это я понемногу стал ей помогать, окуней ловил, картошку копал, огурцы помогал солить, а она все время при делах, только ни слова жалобы, ни укоризны, ни насмешки надо мной, городским неумехой. Я ведь в то лето разругался со всеми, обиделся, ушел из дому, а она меня пригрела, успокоила, примирила. Еще трижды приезжал к Марусе, а потом всё — умерла, а дом свой мне завещала. Когда народ из деревни стал разбегаться, оставшиеся там старички попросились ко мне в работники. Я тогда стал зарабатывать прилично, так что послал строителей своих, оплатил материалы, денег подбросил — так и появилась у меня «моя» деревня, только ездить туда часто не получается. Но уж как приеду, словно в райский дом к Марусе с Тимофеем в гости наведаюсь, но редко, очень редко.
Всё это промелькнуло в голове, выдавило слезу и улетело, оставив в душе теплое, сладкое «послевкусие». Взглянул в окошко иллюминатора, подумал, если мой офицерский ангел не оставил меня, где он сейчас, неужели там, снаружи, где мороз и ураганный ветер?
— Ну, а где же еще, — последовал тихий ответ Георгия, в котором уловил обычную иронию. — Впрочем, что нам с тобой эти материальные мелочи — температура, ветер, километры, часы?
— Тебе-то, конечно, — проворчал я. — А я-то еще мясной.
— Ладно тебе ворчать, «мясной»! — Опять почувствовал шутку юмора на невидимом лике того, к кому обращаюсь каждый день: «хранителю мой святый и покровителю души и тела моего». Через паузу продолжил: — Хорошо, патрон мой Платон, давай договоримся, если станет невмоготу, обращайся, подключу «режим вышеестественного состояния», так кажется, у вас говорят.
— Говорят… А знаешь, ангел мой святый, — меня озарил огонек внутреннего отражения, — вот сказал ты это, вроде бы для тебя ничего не стоящие слова, а мне стало гораздо легче. Спасибо тебе, друг!
— Полноте, работа у меня такая. Ты еще не самый нудный, бывали в моей карьере «мясные» и послабже. Так что и тебе спасиБог! Помочь тебе только в радость. А сейчас оглянись, увидишь кое-что из ряда вон.
Оглянулся и несколько оторопел: опираясь на плечо Сергея, сидевшего у прохода, покачиваясь, нависал над нами и отравлял благостную атмосферу полета Палыч.
— Не прикажете ли, друзья, — внес предложение Юра, — вышвырнуть пьяницу горького за борт? Он же своим амбре родину позорит! Наносит, так сказать, моральный ущерб репутации страны.
— Ничего с твоей родиной не будет! — возмутился Палыч. — Сегодня ее только ленивый не позорит. А раз так, значит есть в том воля Божия, сермяжная правда жизни, тотальное смирение, так сказать. Да не волнуйтесь, я не с вами, я сам по себе. Как выйдем на асфальт аэропорта, так и пойду с котомкой по Святой земле один, как перст.
— Ладно тебе юродствовать, — пожалел Юра «пьяницу горького». — Не по чину сие. Так и быть, споспешествуй, сколько сумеешь.
— Спасибо, отцы и братья! — поклонился поэт-экстремист, не стирая с лица ехидную беззубую улыбку. — Вовек на забуду, если, конечно, вспомню.
— И как мне к этому относиться? — мысленно произнес я тому, кто летел снаружи, нимало не испытывая дискомфорта от ревущего ветра и арктической стужи за бортом.
— Не чли ли в Писании от Луки: «кто не против вас, тот за вас»? — раздался в правом полушарии мозга офицерский ответ. — У поэта-экстремиста тоже есть права на паломничество во Святую землю. Сдается мне, он получит пользы не менее вашего. Так что терпите и благодарите.
Последние слова ангела раздались в утробе моей уже в минивэне, осуществляющем трансфер от аэропорта до отеля. Таможню мы опять же прошли подозрительно быстро, мимо очереди, наверное, благодаря отмашкам дипломатическим паспортом Юры и его суровой внешности. Позже он расскажет, что ему довелось поработать по линии Интерпола и здесь и в сопредельных странах, так что для него все двери открываются на счет раз. Но в те минуты, напавшего на нас с Сергеем отречения от суеты, единственное, что нас занимало, вид из окна, который мы осеняли — мысленно, конечно, — размашистыми крестами. Так же, чисто автоматически, мы убеждались в том, что страна прибытия в основном пустынная, зеленые насаждения имеют искусственное происхождение, может поэтому апельсины на деревцах вдоль дороги воспринимались как неживые, как ёлочные игрушки, зато волны песка словно оживали под «белым солнцем пустыни», приглашая пройтись и утонуть в зыбучей топи мелкозернистого кварца.
Первое, что мы с Сергеем сделали, ввалившись в номер полупустого отеля — вышли на балкон и упали в кресла. Между бетонной стеной отеля и бирюзовым морем по-восточному лениво возлегал песчаный пляж. У кромки воды, в набегающей пене, бежали трусцой двуполые пары в плавках, в наушниках, за некоторыми неуклюже плюхали по мелководью собаки всевозможных пород. Средиземное море, которое здесь называют «Медитирейниэм си», язык сломать можно. По ядовитому выхлопу, перебившему свежий морской бриз, стало понятно, что к нам подкрался поселенный в отдельном номере Палыч, но и он молчал, поглядывая на море одним глазом и записывая в блокнот рифмованные восторги с помощью второго. Сергей, пристыженный поэтом, взялся писать прозу, я же укорял себя за рассеяние, о котором предупреждал ночной полет, и взялся за четки.
Потом случилось купание в море, потом трапеза в ресторанчике, меню которого было написано по-русски, да и официантка недавно приехала из Подмосковья. От сытости и крепкого кофе приятно кружилась голова, от сильно перченой «рыбы святого Петра», в просторечье карпа, горел язык, а мы любовались крошечной березовой рощицей у фонтана, который облепили отроковицы, говорящие на суржике с вялым фрикадельным фрикативным хэ. На предложение развлечься откликнулся только Палыч, да и то в издевательской манере рифмоплета-экстремиста, после чего девы с невысоким уровнем социальной ответственности, заблажили непристойным смехом и каждый раз встречали наш путешествующий коллектив цитатами из Палыча, который в свою очередь «несколько усовершенствовал Маяковского в части стихотворения «Во весь голос»».
Дальше мы, сомкнув ряды, готовые на отражение любой провокации, двинулись марш-марш-левой вдоль по улице, в сторону от моря. На деревянных ограждениях открытых ресторанов, где из двадцати столов заняты лишь два-три, всюду висели надписи по-русски «только кошерная пища». Чуть дальше, в переулке, в мясной лавке обнаружили плотную толпу русскоязычных. Зашли, протолкались к прилавку, на котором расположились крабы, икра, свиная колбаса семи сортов, сало девяти сортов, разумеется водка, жигулевское пиво — и над всем этим едва ли кошерным великолепием две полных дамы с потными лицами и чуть выпивший мужчина, отдыхавший в углу от дел насущных — к нему-то и направился наш Палыч, бросив нам через плечо «я на минутку».
Ни в этот день, ни в следующий мы его не видели. Как говорится, «вот и встретились два одиночества». Появился Палыч на третий день, как ни странно, свежий на вид, веселый с новостью: «Я тут с десяток аборигенов окрестил. Нашел православный храм и заманил нехристей!»
Ну а мы, среди сотни лавчонок отыскали большой торговый центр, накупили сувениров, зашли в кафе обмыть покупки, пообщались там с туристами со всего света. Возвращаясь домой, плутали узкими переулками с мусором по щиколотку. Набрели на большую семью чернокожих, ожидавших автобуса, спросили по-английски, как пройти к морю, но те хором крутили головами и лепетали, как предположил Юра, на эфиопском диалекте арабского языка. На вопрос, откуда в Израиле негры, он рассказал, что это чернокожие евреи, принадлежащие одному из колен израилевых, репатриированных из Эфиопии и Судана.
Через полчаса, когда удалось выбраться из трущоб и дойти до морской набережной, мы забрели в крошечную лавку, из которой метров за десять доносился аромат приличного кофе. В лавке хозяева устроили стойку и разливали кофе из кофемашины. Держали заведение выходцы из Франции. Услышав русскую речь, принялись нас всячески издевать, на что Юра на хорошем французском провел воспитательную беседу, после чего двое молодых лавочников разом прониклись уважением и предложили на вынос свежий салат из креветок, фуагра, круассаны и кофе три раза — за счет заведения. Юра поблагодарил, взял со стойки пакет с ужином, но таки бросил на стойку три стодолларовых купюры, чем сокрушил нормандское чванство и как дядюшка Онегина «уважать себя заставил», по ходу движения в сторону отеля объяснив, что кроме высокомерия этих людей отличает параноидальная скупость, на чем можно играть, как на рояли.
Вечер провели на просторной лоджии апартаментов Юры, любуясь неоновыми красками заката, поклевывая французские деликатесы. Как стемнело, выходили из отеля купаться нагишом. Лежали на теплом пляжном песке, любовались россыпью звезд и вспоминали товарища Сухова, вполне разделяя ностальгию русского человека среди чужих песков, чужих людей, и даже бегство Палыча к коллеге по алкогольному цеху не казалось чем-то чуждым, вполне возможно, что нашел человек родственную душу.
Чтобы плавно перейти от светской части поездки к паломничеству во Святую землю, решили взять заключительный аккорд путем посещения Яффы. Все-таки именно сюда прибывали миллионы паломников со всего света, и просто невозможно не пройтись по улочкам древнего города, чтобы вдохнуть стоны и восторги паломников, напитавших камни, да и сам воздух знаменитой на весь мир пристани. По мостовой с насечками, чтобы не скользили лошадиные копыта, мы спускались по узким улочкам к воде, стояли на набережной, созерцая тысячи кораблей, приставших к этим старинным причалам, слушали крики людей и чаек, видели сотни карманников, грабителей, сновавших в поисках добычи — мысленно, конечно. Хотя, причем тут мысли, когда такого рода прозрения происходят не в мозгу, а где-то глубже, на уровне, даже не души, а духа.
Женщина с ранними морщинами на усталом опухшем лице, как это здесь принято, сначала рассказывала, как хорошо им здесь живется, потом коснулась трудностей в поиске работы и овладения языком, потом прошлась острым язычком по тем русскоязычным иммигрантам, которые здесь не прижились, сбежав от вполне объяснимых трудностей в «совок». Назвала несколько звучных фамилий «предателей великой идеи», отругала нас за то, что перестали отмечать коммунистические праздники, мол, такую хорошую революцию наш народ вам устроил. Ну а потом, узнав, что мы православные, приступила к традиционному богохульству и откровенному вранью. Юра просил уточнить: если, как вы говорите, таких равви-учителей, как Иисус Христос, было тысячи, может назовете хотя бы одного — не тысячи, а одного — храмы в честь которого стояли в каждом городе земли и количество учеников исчислялось миллиардами. Не дождавшись ответа, записал ее фамилию, имя и название турфирмы, пообещав лично проследить, чтобы к русским туристам ее и близко не подпускали, на прощанье назвал количество жертв «хорошей революции», осенил ее крестным знамением, от чего ее перекосило, и мы оставили группу экскурсантов под предводительством мутной тетки. С нами вместе отошли еще несколько человек, и мы продолжили экскурсию вполне самостоятельно.
На выходе из Старой Яффы на площади заметили накрытый полиэтиленом вход в подземелье. Заплатили какие-то небольшие шекели, к которым еще не привыкли, и спустились по крутым ступеням на глубину трех метров. Из темного угла подземных катакомб к нам подошел мой сосед, который продал Маришке или ее родителям квартиру с номером на единицу меньше. Честно сказать, узнал я Михаила Аркадьевича не сразу, уж больно исхудал и кожей почернел, бросился мне на шею и обнял меня он первым, как родного, правда, пришлось напомнить моя святое имя. Радостно сообщил, что нашел здесь работу, вполне научную, только «платят, скупердяи, маловато», зато в прохладе. Он схватил меня за руку и потащил в сумрачную даль, где он лично откопал древнюю мостовую возрастом около двух тысяч лет. Так вот камни, по которым ходили апостолы! Значит, мы давеча хаживали по иссеченным мостовым, которые находятся на поверхности так называемого «культурного слоя» высотой более трех метров! Значит, нужно всегда иметь ввиду эту «культурную» поправку! Однако…
Юра спросил, кто у него начальник, Михаил указал на молодого парня, бандитской наружности. Юра спросил, сколько стоит забрать нашего друга на пару часов. Сначала, как водится, босс принялся объяснять, насколько его подчиненный ценный кадр, потом, видимо понял, что придется такому кадру повысить зарплату, и произнес цифру в триста шекелей. Потом покрутил черный завиток грязных волос и сказал на суржике с «фрикадельным хэ», что вообще-то лучше пятьсот. Юра протянул одесскому «археологу» сто пятьдесят долларов и вывел Мишу из катакомб наружу. Михаил умылся у выхода под струей теплой ржавой воды и, подпрыгивая от возбуждения, повел нас в ближайшее приличное заведение.
Первые полчаса он жадно ел хумус в прикуску с чесночной колбасой и пучком зелени. Вторые полчаса рассказывал, как доволен тем, что вырвался из «совка» на свободу. Потом выпил водки, пустил слезу и на одном выдохе рассказал, как тяжело ему здесь приходится, называя местных такими словами, которыми используют лишь «зоологические антисемиты». Я сказал, что Маришка процитировала мне кое-что из его писем, мол, «знаю, милый, знаю, что с тобой, потерял себя ты, потерял…» Михаил обозвал мою соседку нехорошим словом и, глянув на Юру, на меня и на Сергея взглядом узника концлагеря, попросил помочь вернуться на родину… не предков, а на родную «совковую». Добавил, что его Мариам, которая в совковом девичестве, помнится именовалась Мария Семеновна, смертельно устала и близка к самоубийству. Поначалу он не очень обращал внимание на ее нытье, но угрозу покончить с собой супруга стала повторять ежедневно, и вот… Всё, терпение кончилось, надо драпать.
Юра расспросил о научных степенях бедолаги, теме диссертации, поцокал восхищенно и предложил такой выход: он поможет семье вернуться на милую родину, но с одним условием — работать на него в качестве руководителя научной группы с приличным окладом, а жилье семья получит в рассрочку на двадцать лет, с заселением сразу. И еще — мы тут все православные, так что надо будет и тебе воцерковиться. Как ты? Михаил Аркадьевич заёрзал, трижды подпрыгнул и, чуть не разбив лоб о стол, размашисто кивнул: согласен! Кстати, есть еще вариант, задумчиво произнес Юра, открыть здесь филиал и возглавить его. Нееееттт! — вскричал Михаил, не хочу! Домой, только домой! Ладно, хорошо, успокоил профессора Юра, домой так домой, вышли мне ксерокопии всех документов. Проводив Михаила до места службы, тепло попрощавшись, Юра сказал нечто эпохальное:
— Только для того, чтобы еще больше полюбить родину, следовало сюда приехать! — Потом добавил: — А ведь после таких ударов судьбы, наш Миша будет работать как герой труда, да и мозги его нам пригодятся, так что мы все не в накладе.
— Так, всё, завтра приступаем к паломничеству, — сказал я. — Хватит рассеиваться и растекаться по древу.
— А я, к слову сказать, и не рассеиваюсь, — произнес Сергей. — Каждое слово, каждый шаг по Святой земле — всё в книгу! Это ж какой вкусный материал вырисовывается!
— Что получил, «мясной»? — прозвучал немой офицерский вопрос в правом полушарии моего усталого мозга. — Три к носу, как говорил наш бомбардир.
— Прости, брат, — прошептал я чуть слышно. — Ты прав, здесь только я один растекаюсь.
— Ничего, ничего, и это на пользу, — еще тише чем я, произнес Сергей, который, кажется, расслышал мое бурчание. — Так что держи пистолет хвостом!

Via Dolorosa, Иерусалим
По улице Скорби
иду на Голгофу,
и падаю снова,
и снова встаю…
Н.Куракин

Зачем приехали сюда мои попутчики, примерно известно. Юра — «подтянуться» в духовной жизни, догнать меня, нас; Сергей — написать о впечатлениях главу в книгу, Палыч — сам, поди, не знает, но со временем поймет. Для чего приехал во Святую землю я — вот в чем вопрос. За компанию? По команде ангела? Одно знаю точно — польза будет, и не обязательно успех, вполне может случиться и трагедия, но на пользу духовному восхождению — туда, ввысь, к Богу, к моему Иисусу, в блаженную небесную вечность. Ладно, разберемся…
Важно правильно настроить мою очень нервную систему. Взять пример с альпиниста. Вот он приступил к восхождению на вершину, напряжение мышц тела, силы воли, души — достигает предела. Думает ли он про налоги, долги, меню любимого ресторана, о программе телевидения, курсе доллара, цены на колбасу и помидоры?.. Нет, всё внимание на вершину! Не будем вспоминать расхожую фразу: «Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет» — каждый сам выбирает цель и только верность главной идее дает силы достичь цели, покорить вершину. Итак, внимание на вершину, остальное — прах.
Эти мысли сверлят мозг, пока стою в Вифлеемском храме Рождества, в очереди к месту рождения Спасителя. Как ни стремлюсь углубиться в молитву, глаза рыскают по сумрачным объемам базилики, по закопченным колоннам, толпам горластых людей. Русскому человеку привычно богатое убранство храма, даже в глубинке, по мне, так здесь всё должно сиять золотом, сверкать драгоценными камнями, благоухать изысканными ароматами. Ни шарканье шагов, ни гомон толпы, а непрестанные ангельские песнопения должны звучать здесь. Вифлеемская звезда здесь неказистая, плита в которую она врезана — в трещинах, кроме православных лампад висят католические и армянские. Становлюсь на колени, прикладываюсь к звезде — ничего. Да что же это! Чувствую себя чурбаном бесчувственным. Ожидаю друзей, меня толкают чужие люди, раздражение растет, наконец выходим наружу, погружаемся в торгашеский гомон, отовсюду тянутся черные руки: денег дай, денег, а мы тебе продадим все что захотим, но деньги вперед. Оглядываюсь на друзей, они тоже растеряны, значит не я один такой, все нормально. Слава Богу и благодарность за всё!
Автобус выбрасывает нас на смотровую площадку. Отсюда Иерусалим — как на ладони. Древний город, по улицам которого ходил Спаситель, разрушен римлянами без малого две тысячи лет назад, да так, что разобран на камни и вывезен на подводах в Александрию, Венецию, Рим — там из иерусалимских камней строились дворцы, бани, колизеи. А место, где стоял Иерусалим, вспахали плугами. Так что нынешний город — вроде музейного экспоната, макет, имитация. А вот Геенна Огненная — бывшая мусорная свалка в овраге под крепостной стеной — она реальна, как реальна та подземная геенна, в которой сподобился и я пережить незабываемый страх, нечеловеческую боль, неземной мрак безнадежности. Утратив благодать творчества, бывший архангел, сброшенный с небес Архистратигом Михаилом, устроил подземное царство наподобие небесного, только со знаком минус, то есть вместо небесного света — мрак преисподней, вместо блаженства — мучения, вместо божественной любви — адская злоба. Когда-то нечестивый царь устроил в этом овраге жертвенник, здесь в угоду идолу сжигались младенцы. Потом пришел другой царь, разрушил жертвенник, место «испоганил», сделав мусорной свалкой, и уже не живые младенцы, а мертвецы и падшие животные бросались в овраг на сожжение. Вот и подземная мусорная свалка — геенна огненная — стала местом сжигания омертвевших душ неверующих людей, отвернувшихся от Бога, предавших Любовь, избравших сознательно ненависть, блуд, ложь, гордость.
Нынешний Иерусалим насквозь пропитан духом наживы, по улице Скорби — Виа Долореса — мы шли как по рынку, не всегда успешно уворачиваясь от загребущих рук, оглушенные требованиями денег, денег. О, Иерусалим, побивающий пророков, избивал и нас. На ум взошли слова из Откровения Иоанна Богослова: «Содом и Египет, идеже и Господь наш распят бысть» — распинал и нас.
Однако вернемся к сумбурной поездке в Иерусалим. «Я слышу — рвется связь времен,
Я слышу — мир пришел в движенье!» Получилась она странной: по часу мы стояли в Тель-Авиве на автовокзале, на заправке с музеем Элвиса Пресли, у Стены Плача, на развалинах древней синагоги, в магазине с сувенирами, и по 15-30 минут уделили Храму Рождества Христова в Вифлееме и Храму Гроба Господня. Только из окна автобуса нам показали Гефсиманский сад и гору Вознесения. Ни единого слова о чудесах, пасхальном возжжении свечей... А в саму Кувуклию, где находится плита с Гроба Господня, нас не впустили — там началась служба.
По пути в Иерусалим нас на обед завезли в киббуц (колхоз), который специализируется на обслуживании туристов. Молодые евреи, приехавшие сюда из разных стран, ловко работали в ресторане. Причем, я даже угадывал откуда они сюда приехали: из России, Америки или, скажем, из Ирана. Обычно, в таких киббуцах молодые эмигранты зарабатывают себе какие-то стартовые деньги для дальнейшего выживания. Раньше из киббуца выйти было сложно, но в последнее время порядки упростились. Трудно сравнить этот киббуц с нашим колхозом. Изысканная чистота, европейский порядок, вежливые работящие отлично одетые люди. Конечно, понятно было, что вся эта красота дается кропотливым упорным трудом.
У Стены Плача, разделенной на мужскую и дамскую части оградой, иудеи молились, качаясь, лицом к древним камням. В щелях оставлены записки. Гид сказала, что эта стена - все, что осталось от громадного дворца Ирода. Иудеям после разрушения Иерусалима римлянами в 70-м году по предсказанию Христа разрешалось только один день в году приезжать сюда и молиться. Вот они и оплакивали свою горькую судьбу. Впрочем, все согласно пророчествам, дорогие, вам ли их не знать...
Гид сказала, что в этом месте Магомет, основатель Ислама, был вознесен на седьмое небо. «Интересно кем», — мелькнуло в моей голове. Что в этих святых местах одна молитва приравнивается к тысяче. «И в синагогах?» — снова блеснуло во мне.
Дальше на горе Сион мы посетили пустую гробницу Давида и древние развалины синагоги. Здесь все было без спешки и суеты.
Затем мы быстренько минут на пять заглянули в зал Тайной Вечери и в Церковь Гробницы Девы Марии. Гид сказала, что «хоть и считаются эти места святыми, но историки до сих пор оспаривают правильность их местонахождения». О могиле Давида она такого не говорила.
Проходили мы мимо Купальни Вифезда, где омывались перед жертвоприношением овцы на Пасху. Это здесь по этим тысячелетним камням текли реки крови бедных животных. Здесь Христос сказал, что не жертвы Он хочет, а милости. Здесь Иисус исцелил калеку.
Но вот мы вышли на Улицу Скорби, по которой Иисус Христос нес Крест наших грехов. «...Тогда Пилат взял Иисуса и велел бить Его», — с улыбкой цитировала гид, не замечая, что она тоже сейчас избивает меня своим пренебрежением. Я отошел в сторону и молился о даровании мне спокойствия. Шел я по этой Улице, меня толкали шумные торговцы и толпы встречных туристов, шел я по камням, по которым ступал под тяжкой ношей Христос, и также скорбно и тяжело было на душе моей. Это ради нас, вот таких, принять мучения?..
Здесь Пилат представил Иисуса на суд толпы («Се Человек"), и озверевшая толпа кричала: «Распни Его! Распни!» Здесь солдаты играли в кости на одежду Христа. Здесь Он упал. Здесь Он встретился с матерью Своей. Здесь Симеон Киринеянин возложил Крест на себя и нес Его за Иисусом на Голгофу. Здесь по преданию Вероника отерла святое Лицо и запечатлела навечно Нерукотворный Лик Его...
Вот мы и вышли на небольшую площадь перед Храмом Гроба Господня. Сейчас это здание поделено между общинами православных греков, римских католиков, армян, коптов, сирийцев и эфиопов. Перед входом — та самая треснутая колонна. Сразу у входа внутри Храма — камень помазания, длинная плита из розового известняка, на котором оплакивала Его мать и Никодим, «приходивший прежде к Иисусу ночью, и принес состав из смирны и алоя, литр около ста. Итак они взяли Тело Иисуса и обвили его пеленами с благовониями, как обыкновенно погребают иудеи...» (От Иоанна, 19, 39-40).
Затем мы спустились в подземелье. Здесь расположены тюрьма, где Иисус провел ночь после ареста. Здесь же могила прачеловека Адама, могила Иосифа Аримафейского («Он, купив плащаницу, и сняв Его, обвил плащаницей и положил Его во гробе, который был высечен в скале; и привалил камень к двери гроба...» (От Марка,15, 42-43,46). В одной из пещер у древней иконы стояла на коленях монахиня в черной рясе. Боже, какое светлое и красивое, спокойное и благостное лицо! Как я хотел удрать от этой шумной группы и также уединиться в пещере и предстать перед Ним и ощутить Его здесь близкое присутствие. Но, гид гнала нас дальше.
Вот Часовня Распятия с иконами в человеческий рост. Под стеклом трещина в скале от землетрясения: «Иисус же, опять возопив громким голосом, испустил дух. И вот завеса в храме раздралась надвое, сверху донизу; и земля потряслась; и камни расселись; и гробы отверзлись; и многие тела усопших святых воскресли...» (От Матф. 27,50-53)
Вот оно!.. Эта трещина в скале — зримый, ощутимый, вещественный знак исторического факта. Впился в нее глазами как клещ. Мне показалось на миг, будто из щели, прорезавшей чрево земли до адского дна, полыхнуло огнем лавы. Стоял окаменевший, не мог сдвинуться. Юра тронул меня за локоть — что с тобой? Поняв, что я во власти мистических переживаний, отступил, только плечом сдерживал напор толпы. Перевёл взор в сторону Распятия. Промелькнула сцена с явлением Креста, воскрешение мертвеца, коснувшегося реальной силы.
«Хотя святая царица Елена к этому времени была уже в преклонных годах, она с воодушевлением взялась за исполнение поручения. Языческие капища и идольские статуи, наполнявшие Иерусалим, царица повелела уничтожить. Разыскивая Животворящий Крест, она расспрашивала христиан и иудеев, но долгое время ее поиски оставались безуспешными. Наконец, ей указали на одного старого еврея по имени Иуда, который сообщил, что Крест зарыт там, где стоит капище Венеры. Капище разрушили и, совершив молитву, начали копать землю. Вскоре были обнаружены Гроб Господень и неподалеку от него три креста, дощечка с надписью, сделанной по приказанию Пилата, и четыре гвоздя, пронзившие Тело Господа. Чтобы узнать, на котором из трех крестов был распят Спаситель, Патриарх Макарий поочередно возложил кресты на покойника. Когда был возложен Крест Господень, мертвец ожил. Увидев воскресшего, все убедились, что найден Животворящий Крест. Христиане, в бесчисленном множестве пришедшие поклониться Святому Кресту, просили святителя Макария поднять, воздвигнуть Крест, чтобы все могли, хотя издали, благоговейно созерцать Его. Тогда Патриарх и другие духовные лица начали высоко поднимать Святой Крест, а народ, взывая: "Господи, помилуй", благоговейно поклонялся Честному Древу. Это торжественное событие произошло в 326 году.»

Под мраморной плитой в нише я встал на колени и коснулся рукой серебряного кольца, которое обозначает место крепления Креста. «Прости нас грешных, Господи!» У греческого батюшки я купил свечи и поставил их одну — о здравии всех моих ближних и дальних, одну — об упокоении моих дорогих покойников. И сразу спокойно и тепло стало на душе моей. Отошла на время суета, ушла из сердца черная тоска. «Спасибо, Господи, что я пришел к Тебе. Как же душа болела без Тебя!»
В центре величественной ротонды Воскресения в лесах стояла Кувуклия — Святая Гробница. Вокруг толпились сотни паломников и туристов. Но там началась служба и нас внутрь не пустили. Тут к нам подбежал шустрый араб и потянул нас к задней стене Кувуклии. Там, оказывается, тоже есть кусок плиты с Гроба Господня. И мы выстроились в очередь, приготовив деньги. Араб и греческий молодой священник пропускали нас в нишу, мы касались плиты и за десять долларов получали пучок свечей и набор с освященными водой, землей и елеем. Но в этой суете и толчее я не испытал того, чего ожидал...
Гид снова торопила нас на выход. Мы шли по древним улочкам. и я все высматривал мизерный клочок земли, чтобы взять с собой хоть горсточку. Но нет здесь среди плит и камней земли. Нет.
Когда я в автобусе уже сам стал рассказывать о христианских чудесах, гид прервала меня и снисходительно спросила: «Вы, что, действительно во все это верите?» Сидел я в этом автобусе и думал, что ж это за люди, которые три тысячи лет ждали Христа (весь Ветхий Завет пронизан ожиданием Мессии), а когда Он пришел, предали, казнили Его и до сих пор, как нашкодившие дети, из вредности и упрямства не сознаются в собственной шкоде. Иерусалим, казнивший Христа, жестоко казнил и мое паломничество.

Вечер после Иерусалима
Нам оставил темный вечер
Неугасший свет,
Обнимал он нас за плечи
И смотрел нам вслед.
ВИА Цветы. Летний вечер

Пока неслись по гладким дорогам в комфортном автобусе вдоль апельсиновых рощ, упрямо выживающих среди безжизненных песков, пока вслушивались в приятную тишину, сменившую тысячеголосый гомон толпы — всюду разливался рассеянный предвечерний свет. Но вот свернули в наш уютный курортный городок Не-Так-и-Я — Нетания, а сюда уже откуда-то из-за горизонта, из-за ровной границы фиолетового моря под смущенно рдеющим небом — заползли сумерки, тропически быстро густеющие, нагоняющие ночную усталую тишь.
Выходим из автобуса, молча бредем по обезлюдевшей улице в сторону моря, в сторону отеля, полупустого, домашнего, зовущего на лоджию подремать в глубоких креслах с чашкой кофе на столике, поглядывая с прищуром на тающие сочные краски южного заката. Из ресторана с табличкой, угрожающей кошерной едой, доносится томный аромат перченого жареного на угольях мяса, Юра вспоминает, что ресторан отеля уже закрыт, и надо бы купить чего-нибудь съестного на ужин. Обнаруживаем отсутствие наличных шекелей в карманах, находим рядом с банком аппарат обмена валюты. Я достаю стодолларовую банкноту, заталкиваю в никелированную щель, робот внутри ворчливо отвергает банковский билет. Юра с Сергеем шепчутся невдалеке о чем-то своем, мальчишеском, я повторяю процедуру — опять возврат.
Из стеклянных дверей кредитного учреждения «Мизрах» (по-русски, «Восток») выходит тоненькая восточная девушка, одетая в обычный для служащего комплект — темно-синие юбка с колготами, белая блузка, на прелестном личике вежливая, полная сочувствия белозубая улыбка, пышные иссиня-черных волны, ниспадающие на узкие плечики. Она подходит ко мне, обдав ароматом юной свежести, мы сетуем по-английски по поводу несовершенства техники, я мысленно добавляю в диалог версию о поддельной купюре, впаренной мне ее российскими коллегами, она смущенно извиняется за то, что не смогла помочь, я успокаиваю девушку, благодарю за попытку и… предлагаю выпить кофе, уверяя, что местные лавочники способны принять и доллары, правда по грабительскому курсу. Огромные черные глаза на миг вспыхивают восторгом, затем затуманиваются печалью: о, если бы она не задержалась на работе, а дома не ждал волнующийся строгий папа, она бы с великим удовольствием — именно так, «виз грэйт плэжа» — составила бы приятную компанию столь симпатичному джентльмену. Я пожимаю девушке мягкую теплую ладошку, благодарю в самых изысканных выражениях и выражаю надежду на скорое изменение обстоятельств в пользу нашей столь чистой спонтанной приязни и неминуемую возможность совместного посещения сладкого ресторана «Капульский», что может послужить благоприятным шансом для воссоединения двух пылких сердец. Сверкнув на прощанье очами, исполненными непрошеной влагой, прошептав по-русски «до свидания», девушка пожала руки моим спутникам и поспешила в сторону автостоянки, куда только что причалил белый мерседес с водителем внутри, в столь же белом костюме.
Мы втроем взмахнули прощальными руками, прошептав дежурные восхищения вслед белой лебединой стае. Сергей вздохнул: «А ведь моя бывшая была именно такой нежной тоненькой девочкой, но через несколько лет превратилась в бульдозер Катэрпиллер, а может это у них вирус или болезнь…» Юра ударил каждого по плечу, мол, парни, все нормально, и повлек во французскую лавку, где давеча нас качественно обслужили подвергнутые воспитанию присмиревшие нормандцы. Ставший традиционным пикник на пляже все-таки состоялся. Только расположились на теплом песке под плеск морской волны, только проглотили скромный ужин и запили кофе-гляссе, как мой телефон пропел залихватскую «Шизгару» — значит, Маришка.
— Прости, Платон, я не хотела! — завопила соседка.
— Я же просил звонить, только в крайнем случае! — пробурчал я в микрофон.
— А это и есть крайний! Отец пришел ко мне пьяный, ударил по лицу и потребовал немедленно освободить квартиру для его любовницы. Он сейчас тебя набирает, поговори с ним, пожалуйста! — Отключилась.
Снова заголосил телефон обычным зуммером, значит, звонили с незнакомого номера.
— Ты, лошара, слушай меня! — прохрипел незнакомый голос. — Дочь сказала, что ты её типо крышуешь?
Услышав агрессивные интонации, раздающиеся из телефона, Юра разглядел номер входящего звонка, набрал на своем и отправил сообщение с приказом узнать всё о владельце номера. Мне показал жестом: говори подольше, пока получу сведения.
— Простите, как вас зовут? — вежливо обратился к отцу Маришки. Оказывается, я почти ничего о нем не знал.
— Иванов Иван Иваныч, — представился абонент. — Так ты чо, реально будешь мне мешать? Да эта чучундра уже дважды сбегала из дома. А теперь выгнала мою подружку, и сама въехала в хату. Если ты крыша, то приезжай по-быстрому, а то я дочурку с балкона вышвырну. Она меня уже достала!
Юра получил сообщение, прочел и вырвал у меня из рук мой гаджет.
— Простите, с вами говорит полковник госбезопасности. Итак, Илья Федорович, 1955 года рождения, бывший СНС НИИ Спецстали, проживающий по адресу…, по нашим сведениям, вы замешаны в деле о промышленном шпионаже. Вы у нас в разработке. На ваших счетах имеется миллион двести в валюте и сорок — в рублях, на даче закопаны еще полтора миллиона налом. В настоящее время в пяти минутах от вашей дачи находится наш сотрудник, он изымет наличные и доставит в контору. Также довожу до вашего сведения, что все ваши безналичные средства в настоящее время переводятся на счет вашей дочери, так что отныне она станет вас, Илья Федорович, спонсировать и содержать. На прощанье, послушайте меня: чтобы даже на глаза нашему сотруднику Платону вы не показывались, я уж не говорю об угрозах. Всё, надеюсь вы меня поняли. А сейчас вы немедленно покидаете квартиру вашей дочери и больше там никогда не появитесь. Отбой.
Юра выключил телефон и откинулся на теплый песок. Снова зазвучала «Шизгара».
— Ой, спасибо, Платончик! — завопила Маришка мне в ухо. — Вот не зря я тебя так сильно люблю! Мой папуля как ошпаренный попросил прощенья и сбежал из моей уютненькой квартирки.
— Ну всё, Мариш, отдыхай, — прошептал я в телефон. — У меня был тяжелый день, мне тоже нужно расслабиться. Пока.
Вернулась блаженная тишина. Мы погрузились в созерцание звездного неба под приятные шелестящие звуки воды. Юра услаждал полушепотом слух песенкой про госпожу удачу из любимого космонавтами фильма, я вспоминал песни, что напевала Маруся — «белой акции гроздья душистые» и «неужели это мне одной», — улетая мысленно в «мою» деревню, которая следовала за мной в мобильном вместительном сердце.
Нам было хорошо и уютно на чужой земле, спали мы ту ночь как убитые.

Благодатный день
Так, в жизни есть мгновения —
Их трудно передать,
Они самозабвения
Земного благодать.
Ф. Тютчев

Наступило утро последнего перед отъездом дня. После завтрака мы сидели в ожидании автобуса перед отелем, подставив яркому ноябрьскому солнцу лицо. Вокруг на всех плоскостях, освещенных солнцем, вразвалку лежали тощие бесшерстные кошки. На душе появилось предощущение чего-то светлого. Мы отправлялись на экскурсию в Галилею — северную провинцию Израиля, откуда начал свою миссию Христос.
Весь день нам сопутствовала прекрасная погода. Гид была из Питера (эмигрантка, конечно) по имени Анна, влюбленная в Галилею и увлеченно рассказывавшая нам об этом священном месте. Ехали мы через Хайфу по берегу моря, потом свернули в горы и вокруг появились поистине библейские картинки: коровки, овечки, пастухи в древних хитонах, селения, утопающие в зелени цитрусовых деревьев и громадных цветочных кустов.
И вот мы въехали в Назарет, где прошло детство Христа. Там мы посетили два храма — огромный католический и крошечный православный, по традиции углубленный на три метра, воздвигнутых в честь Благовещения. Там внутри храмов течет ручей, рядом с которым Дева Мария получила оповещение от Ангела Господня о рождении Ею будущего Спасителя человечества. Мы с радостью набирали в ладони и в бутылочки воду из святого источника. И парень с серьгой в ухе, который только что рассказывал подруге о тачках, баксах, кабаках вдруг преобразился и с мягкой улыбкой предлагал всем умыться этой водой: «Попробуйте, правда, поможет — она ведь святая!» Вокруг храма на инвалидных колясках везли калек, слышалась немецкая и английская речь. В лицах людей читалась надежда на исцеление. Поистине, святые места!
Из Назарета мы отправились на Галилейское море (Тивериадское озеро, Киннерет). Проезжали поворот на Магдалу, откуда родом святая Мария Магдалина. Мимо плавно проплывали Самарийские горы, по которым Христос ходил в Иерусалим, откуда добрый Самаритянин.
Склоны гор зияют тысячами пещер — здесь в древности жили множество монахов-отшельников. Пустыня абсолютно безжизненна: камень, песок, зной; ни единого кустика, растеньица или хотя бы лужицы с водой. Как же нужно верить в Бога и Его милость к Своим чадам, чтобы уходить из семей, городов и поселяться в этих суровых местах! Они уходили сюда умирать, чтобы воскреснуть для жизни вечной, мелькнуло в голове.
Слева показалось стеклянно-бетонное здание в окружении пальм и забора. Сразу подумалось, что это, наверное, чья-нибудь вилла. «А это тюрьма для особо опасных преступников», — вдруг бодро произнесла Анна.
И вот наконец, за перевалом перед нами из легкой дымки блеснуло долгожданное зеркало Галилейского моря. Здесь рыбачили Петр и Андрей Первозванный, первые ученики Христа. Здесь Христос «ходил по морю как по суху». Анна рассказала, что в прошлом году археологи со дна озера подняли рыбацкую лодку, которой около 2000 лет. Возможно, на ней плавал Христос, потому что немыслимо, чтобы так долго могла сохраниться деревянная лодка, если бы не какая-нибудь сверхъестественная сила...
В ресторанчике у самого синего моря мы ели «рыбу Святого Петра» и узнали в ней нашего карпа. На легких волнах покачивалась большая лодка, построенная по подобию той, которую подняли со дна озера. За столиком с нами пил кофе старичок из Луганска, водитель автобуса на пенсии, который здесь уже третий раз. Я спросил — почему третий-то? Он сказал как о само собой разумеющемся — так ведь святые же места...
Потом на автобусе по серпантину мы поднялись на вершину горы Блаженств. Здесь Христос произносил Нагорную проповедь. Здесь построен небольшой храм с домом для паломников. Террито¬рия вокруг храма с любовью украшена кустарником, дорожками, ровными газонами; высо¬ченные эвкалипты создают столь приятную и необходимую тень. Наконец-то, нашел я клочок каменистой земли в нише вокруг скамейки и, заслонившись от бдительной монахини гренадерского росту толпой проходивших туристов, наскреб ножом землицы в пакетик. Сделав сие благое дело, присел на скамью и залюбовался.
Правда же, не хотелось отсюда уезжать: что угодно делать, кем угодно работать, но пожить бы здесь в этом благодатном святом месте! Может быть, по совпадению, а скорей всего, промыслительно мы с друзьями были предоставлены самим себе. Нас окружила дивная тишина, которая лишь изредка нарушалась …всхлипами. Мы втроем, не сговариваясь, плакали. И это было вовсе не смешно, скорей уместно.
— Сколько света!
— Сколько любви!
— Сколько благодати…
— А это она и есть — благодать?
— Конечно, конечно!
— Как хорошо-то… За что? Я вор и убийца…
— А я грязный блудник…
— А я тщеславный, как идиот…
— Ни за что — даром, потому что дар свыше.
Размазывая слезы по щекам, мы лепетали как дети, как безумные, как…
Наконец и это затихло, и мы замолчали. Оглянулись, промокнули щеки, глаза и понесли в себе нечто таинственное, то что дар свыше, что не объяснить, не пощупать, не увидеть.
Когда мы спускались вниз к голубому зеркалу озера и перед нами проплывали горы, помнящие Христа, я снова «ушел под кожу», отстранился, испытывая тот же восторг, только тоньше, без всплесков эмоций, тихую светлую радость в самой глубине сердца. Я благодарил Бога за возможность видеть все это, ходить здесь, дышать этим густым пряным воздухом, принимать в свою грешную душу эту светлую благодать и молча в восторге замирать в благодарственной молитве...
Вот в таком высоком состоянии духа мы сходили с автобуса к реке Иордан, где нам предстояло окропить лицо и голову святой иорданской водой, омывавшей много лет назад тело и душу крестившегося от Иоанна Крестителя моего Иисуса Христа. Моего Господа…
На заросшем невысокими деревьями берегу тихой реки толпились разноязычные паломники. Они набирали святую воду в бутылочки, умывались ею, окропляли волосы, одежды. Многие переодевались в белые до пят рубахи. Сверкали вспышки фотоаппаратов, некоторые снимали на видеокамеры.
В нашей группе была беременная женщина лет сорока. В каждом храме, где мы до этого находились, она на коленях горячо молилась. И сейчас на берегу Иордана она умывалась святой водой — и ее бледное болезненное лицо становилось красивым и просветленным! Я тогда подумал, счастлив будет ее ребенок, уже в утробе матери посетивший эти святые места. И дай ей Бог родить здорового малыша — плод ее столь поздней любви.
Я тоже подошел к воде, приятно пахнувшей речной тиной, и увидел множество больших и маленьких рыб, абсолютно безбоязненно сновавших между людских рук. Помолился и окропил себя этой чудотворной водой. Будто помолодел на десяток лет! В груди учащенно забилось, запульсировало, снова разлилось внутри меня какое-то неземное тепло (о, сколько бы я отдал, чтобы посмотреть на себя со стороны в тот миг). Юра с Сергеем не удержались, по-детски обрызгали друг друга. Совсем не хотелось уходить, шумные паломники разошлись, сошла блаженная тишина, но уже смеркалось, гид и шофер нервничали, и мы поспешили домой.
В автобусе мое блаженство еще долго теплилось в груди. Я смотрел за окно на огни сельскохозяйственных киббуцев и пограничных застав с электронной границей — за рекой темнели горы, принадлежавшие Иордану — соседнему государству. Видел горы и долины, разбросанные довольно плотно огни поселков и городов, и краем уха слушал Анну, которая, будто извиняясь за свой народ, рассказывала почему иудеи не приняли Христа. Упустим эту версию из-за ее абсолютно беспомощной нелепости.
Мои друзья затихли, погрузился и я в то чудесное состояние души, которое по старинке называется Любовь. Передо мной проплыли, пронеслись лица друзей, родичей, соседей, священников, монахов, начальников, бандитов. О, чудо, не стало у меня врагов! Не заметил в душе ни единой царапины, ни боли, ни страха — а только любовь, безграничная, светлая, уходящая за горизонт — океан блаженной любви.
Не хотел я в тот миг ни осуждения, ни обсуждения — совсем другие мысли ожили в моей голове. Я восторгался этой землей. Благодарил за возможность ее посещения, за те прекрасные чувства, которые она всколыхнула в моей усталой душе. Я восторгался ее народом, построившим в раскаленных безводных пустынях уютные зеленые города. Тогда я на время стал его частью, и я имел право сказать: «Да, это мой...Израиль!»
Более четырех часов мы неслись в шикарном автобусе по вечерним трассам среди гор, россыпи ярких огней городов и поселков, слившихся в одну гирлянду. Я вдруг увидел эту уже не чужую и не чуждую, как раньше для меня страну, — как весь наш земной мир в разрезе, в препарированном, так сказать, виде. Да, здесь ярко и многогранно проявлены все земные человеческие достоинства и недостатки, великие грехи и великие одухотворения. Здесь люди среди камней и песков героическими усилиями воздвигают оазисы и восстанавливают памятники духовных прозрений. Сажают цветы и рощи. Выращивают овощи и фрукты. Здесь молятся Бог и своим богам миллионы людей — здешних и приезжих. Здесь живут бок о бок великие праведники и великие жулики. Паломники стяжают здесь небесную благодать — и их безжалостно обворовывают, как туристические фирмы, так и лавочники и карманники. Здесь учат и обманывают. Любят и ненавидят. Убивают и лечат. Воюют и мирятся. Милосердствуют и грабят. Живут ожиданием Христа — и предают Его позорной жестокой казни. Веками возделывают благодатную почву для прихода Спасителя человечества, а Его, явившего свои чудеса и благодать, из зависти объявляют лжепророком. Эта земля рождает святых апостолов и продажных иуд. Таков Израиль. Таков человек!
Господи, прости всех нас, грешных и заблудших, но обязательно страдающих и истово жаждущих любви. Прости нас и дай нам частицу Твоего терпения и Света. Господи, спаси нас и сохрани!
Автобус остановился непонятно где. Вышли в темноту, огляделись. На остановке приметили темнокожих людей, жмущихся друг к другу. Обратились к ним по-английски. Они испуганно замотали головами. Пошли наугад по грязной улочке с планирующими обрывками бумаги. Почувствовали дыхание моря, пошли на запах и оказались на неосвещенном участке набережной. Вдалеке блеснул неоновый свет. А вот и наш отель, только с другой стороны. Молча разбрелись по номерам, заснули как младенцы.
А утром — все как обычно: душ, завтрак, минивэн до аэропорта, час таможни, четыре часа полета — и мы дома. Только по большей части, тихо, молча, «чтобы не расплескать».