Емельян Марков. Проговорился (рассказ)

Емельян Марков


ПРОГОВОРИЛСЯ

(рассказ)


За две сотни в месяц я убирал снег перед ее ларьком. Сначала Надя на-блюдала за моей работой презрительно, но потом ей стало не хватать меня: столько покупателей, а кого-то не хватает. Она, что называется, испугалась сво-его чувства, но я успокоил ее. Заламывая шапку, притоптывая замерзшими но-гами в резиновых сапогах, я сказал, что женюсь на ней, если она пустит меня в ларек погреться. Во всем виноват мороз, это он научил меня так сказать. Надя не пустила, но сразу успокоилась и даже сама, когда я складывал после работы изъеденные солью рукавицы, прибежала в дворницкую с бутылкой темного пи-ва, самым крепким напитком в ее ларьке. Мы со смехом распили эту бутылку и я стал бодро жаловаться на плотный график: дежурство по мусорным камерам, общественные работы, то есть благотворительность в пользу директора РЭУ, женщины нервной, требующей внимания, — и вообще, зима на диво снежная, а следовательно, уборка два раза на дню… Надя слушала меня и, не вдаваясь в подробности, прощала мне весь этот вздор, а, прощая, уже начинала восхищать-ся мной…

— Поехали в Царицыно, — сказал я ей как-то.
— Зачем? — спросила Надя.
— Погуляем, там нам никто не будет мешать.
— А нам и здесь никто не мешает.
— Это верно, но все же свежий воздух рождает свежие мысли.
Она промолчала, что я расценил как согласие, это оно и было. Ждать от нее слов согласия не приходилось. Точнее, я не умел так поставить вопрос, что-бы она впрямую согласилась, и приходилось угадывать.
За час, проведенный нами в метро, сильно стемнело, но Царицынский дворец стоял без огней. «Вот оно! — подумалось мне, — сладкий сердцу холод кирпича, эта земля в ухабах и мертвая болотная трава, торчащая из прибрежно-го снега!» Я прибавил шагу.
— Куда ты так припустил? — спросила Надя.
— Раньше здесь была неподалеку живодерня, — сказал я.
— И что?
— Так, ничего.
Мы вошли через арку галереи, соединяющей Хлебный дом и казаковский дворец.
— Говорят, здесь эпицентр нечистой силы, — сообщил я радостно, — все забито нечистью, приведениями всевозможными и русалками.
— Это же страшно, что ты говоришь, — сказала Надя.
— Да нет… — ответил я, — полезли в Хлебный дом.
— Куда?
— Вот этот дом называется Хлебный.
— Да, ничего себе домик. Полезли.
Я забрался через оконный проем и втащил за собой Надю. Мы пошли по долгим темным анфиладам, мы шли, и я постепенно проникался неврастенией.
— Тебе страшно? — спросил я с надеждой.
— Нет, — просто ответила Надя.
— А тебе не скучно?
— Нет.
— Какой у тебя приятный голос, — сказал я, — здесь это почему-то наиболее ощутимо.
Она промолчала.
— Даже когда ты молчишь.
— Что ты меня хвалишь, тебе скучно со мной? То все ругал, а теперь вдруг говоришь комплименты. Что? Это сооружение на тебя так действует?
— Сооружение, точно, действует. Вообще, это не сооружение, а дворец, хотя, согласен, не очень похоже, особенно изнутри, здесь долгое время были коммунальные квартиры, но и от них не осталось ни следа. Екатерина II отвер-нулась от Царицыно, бросила дворец недостроенным, потому что он напоминал ей прошедшую любовь.
— К кому?
— А, какая разница! К Потемкину.
Вернулись к окну, через которое проникли, я спрыгнул вниз. Надя снача-ла не решалась спрыгнуть, но потом спрыгнула мне на руки. Мы пошли вдоль стрельчатых аркад казаковского дворца, прозванного в старину Московским Колизеем. В таком виде: без кровли, с зияющим в проемах небом, — он дейст-вительно смахивал на Колизей. Я не знал, что делать, Царицыно не принимало нас.
— Тут есть дом неподалеку, — стал я перебивать свои мысли, — двух-этажный деревянный, единственное, что осталось от прежнего поселка Цари-цыно, все остальное снесли, и этот дом официально считается снесенным, я час-то бывал там в детстве. Там собирались диссиденты, ты знаешь, кто это такие?
— Кто?
— Антисоветчики… ну, инакомыслящие, те, что были недовольны советским строем.
— Ты меня совсем загрузил, — сказала Надя.
— Ладно, не важно, словом, это были ребята, не такие как все, я сам уже не очень понимаю, что им было нужно, потому что мне самому уже ничего особенно не нужно, кроме водки и секса. И вот они собирались. Моя мать ходи-ла на эти сходки, чтобы всласть поругать советскую власть, видишь, в рифму даже получилось. Хозяюшка там была, седовласая красавица, ранняя седина только подчеркивала ее красоту.
— А так разве бывает?
— Еще как бывает. У нее был чуть вздернутый носик, полные, но стро-го очерченные бледные губы, глаза синие, глубокие и холодные, сулящие сча-стье и забвение, и тонкая кожа цвета топленого молока, сквозь которую, когда говорили плохо о Сталине, проступал прелестный румянец. Зоя (ее звали Зоя) испытывала слабость к усатому-конопатому, ей все не терпелось причислить его к лику святых. Ее шутливо спрашивали: «А как его изображать на иконе — с трубкой или без трубки?» Она снисходительно улыбалась. Помню, мы пришли с мамой, Зоя сидела на старинном стуле с башенками во главе стола и кормила грудью полураспеленутого младенца, были гости…
— При гостях кормила грудью?
— А в мареве, исходящем от младенца, грудь трудно было разглядеть.
— Как ты красиво говоришь.
— Был там монах с ястребиным разрезом печальных глаз, он пел под гитару, а когда не пел, все беспокоился насчет конца света. Почему-то он его ждал со дня на день, у монахов это бывает, а его еще к тому же за антисоветчи-ну выгнали из монастыря, тут уж он совсем съехал. Но пел он прекрасно, топи-лась печка, там в каждой комнате печка. А я требовал молока, и мама сквозь зу-бы отчитывала меня за это. Молока было всего один стакан, он стоял перед Зо-ей, она пригубливала его, как кормящая, остальные пили крепкий чай. Пили чай, пили чай, ну ладно, в сторону…
— Почему? Рассказывай, мне интересно.
— А больше и нечего рассказывать… Помнится, в другой раз, Зоя при-пала на одно колено и демонстративно поцеловала руку моей маме.
— Это еще зачем?
— Ну, для красоты. Это же довольно-таки круто: седая красавица целу-ет руку у русоволосой.
— Если в ларьке моя сменщица поцелует мне руку во время пересмен-ка… ну, не знаю.
— Во всяком случае, это будет забавно. И что ты все: ларек, ларек, ты же закончила музыкальную школу. Зоя играла на допотопном пианино с под-свечниками Третий вальс Шопена. Черное пианино и черный резной, тяжелый, как у иконы, оклад зеркала.
— Я тоже его играла.
— Ну вот, видишь, придем домой, ты мне сыграешь.
— Да ты что, я ничего не помню, да и видеть после музыкальной школы не могу это пианино.
— Но вся жизнь в деревянном доме была исполнена близостью Цари-цынского дворца, — продолжал я, — после Зои мы по дороге домой гуляли здесь. Зимой шли прямо через озеро, по льду. Когда мы подходили к дворцу, у меня захватывало дыхание, как когда вскакиваешь на лошадь.
— Ты занимался конным спортом?
— Да нет, это я так… И уж не знаю, какие здесь черти живут под мос-тами, но я был здесь счастлив, здесь я действительно жил, пусть какие-то мгно-вения, пусть завтра детский сад, а потом школа, а потом весь этот бред, но какая разница? Если жил хоть мгновение и в это мгновение испытал и любовь, и сча-стье, и истинную веру в Бога, и боль всепрощения, и вдохновение, то потом можно всю последующую жизнь черпать из этого мгновения и верить, что оно залог будущего счастья…
Я запнулся.
Мы были уже на мосту через овраг. Надя почему-то избегала смотреть мне в глаза, а потом вдруг развеселилась. Мы стали резвиться в снегу, обсыпать друг друга снегом, в шутку драться, и, повалившись с нею в снег, я нежно цело-вал ее, так что чувствовал, как между нашими губами тают снежинки.
В метро мы долго молчали, потом перешли на нашу ветку, и тут я прого-ворился:
— Знаешь, Надя, ты у меня на самом деле первая женщина.
Она помолчала на всякий случай и спросила:
— Как? А как же эта, с красивыми ключицами, репетиторша по англий-скому, про которую ты мне рассказывал в первую нашу ночь?
— Плод юношеского воображения. Точнее, она была, репетиторша, но у меня с ней ничего не было.
Еще помолчали.
— А что сейчас в этом доме, ты говоришь, его не сломали? — спросила Надя.
— Зоя живет постаревшая, мучается радикулитом, живет со своим сы-ном, его отчислили из Историко-архивного института за слишком лихорадочное восприятие истории, теперь он ходит из угла в угол со скрещенными на груди руками, скрипит старыми половицами. Монах (ему дали приход) приезжает иногда, но уже не поет. Но когда ругают Сталина, у Зои проступает все тот же очаровательный румянец.

Утром я размахивал в предрассветных сумерках метлой и делал очень глупо, потому что вскоре посыпал густой снег. Было редкое сочетание сильного мороза и снегопада. Продолжалась снежная страда. И разрушенный недостро-енный дворец рушился в моей памяти, он распадался на атомы, а я, дурак, пы-тался собрать эти атомы и заново выстроить дворец. Как снежинки я сметаю к бордюру, а потом движком закидываю их на сугроб, так я пытался вспомнить дворец, но он таял от пагубной весны. На улице – 25º, а в моей душе весна, и всякий раз, когда я вижу ту, что отпирала сейчас коммерческий ларек, в моей душе наступает весна и рождает подавленность. Подавленность предосудитель-на и ее надо скрывать от людей; только от техника-смотрителя не могу скрыть ее, от него ничего не скроешь, тогда как Надя не видит моей подавленности в упор. Техник смотритель замечает все. Он, старый еврей — лысая голова в крупной гречке — не может простить человечеству, что ему, когда-то без пяти минут доктору наук, приходится убирать за этим человечеством дерьмо на ле-стничной клетке, работать техником-смотрительнем и уборщицей по совмести-тельству. Он изыскан в выражениях и беспощаден в своих решениях, увольняет в мгновение ока. Одного паренька, бедолагу с высшим гуманитарным образова-нием уволил недавно за то, что он не дождался мусорной машины возле пере-полненных контейнеров, пошел домой. «Не нужен ты мне такой», — сказал ему техник. «Почему?» — опешил тот. «Слишком ты нежный…» — «Я нежный?!» — спросил паренек, надвигаясь на техника. «Да, нежный…» — мечтательно по-вторил он. И уволил, старый дурак. Он говорил мне, когда я поступал к нему:
― Жена часто болеет, приходится мыть и ее подъезд, она тоже — уборщицей… Вы знаете, сначала мне было сложно и унизительно, но потом я разделил свою жизнь на две половины: первая половина — до поступления в техники-смотрители, вторая — после поступления, и мне теперь легко, — он улыбнулся светски и мертвенно.
Страшный человек — выскобленное морщинистое лицо кардинала, — ну да ладно… Мне-то что? Пусть выходит ни свет ни заря из подъезда на мороз в жениной кофте с дымящимся ведром и таким же дымящимся полуоткрытым ртом, я иду мимо, у меня свой участок. Тоже мне, гроза дворников. Кроме меня, в его доме работают одни полубоги с огромными, как паруса, движками, взгляд их заносчив, их величественные носы разъедает треклятый насморк, и они часто плюют прямо на свежие следы кардинала. А когда с крыш сбрасывают пласты снега и сосульки, перепуганный и злой, как черт, техник ругается с ангелами, сшибающими сосульки, перебегает на другую сторону дороги, а дворники толь-ко смеются, и их бороды и лыжные шапки порошит смертоносный снег, озарен-ный ярким солнцем и меркнущий в тени дома. Но я не полубог, я тащу за тех-ником заграждения.
Вечером, изможденный, но с легким сердцем, я доплелся до ларька, окошко было закрыто, свет погашен, Надя уже закрылась, ушла домой.
Следующим днем в десять часов я пошел к Наде за своими двумя сотня-ми, был конец месяца.
— Нет, — сказала Надя мрачно и печально, — я не могу тебе дать, на-чальник сказал, что ты плохо убирал. Он придет через час, ты с ним поговори.
Я пришел через час. Юный кавказец, племянник Надиного начальника, дал-таки мне сто рублей.
— А почему сто? — спросил я, — мы договаривались на двести.
— Сто, потому что ты х..во работал.
Я купил у Нади только что завезенную новинку, слабоалкогольный на-питок «Вертолет», две банки, и пошел к себе в дворницкую. Там я осмотрел ин-вентарь. Рукавицы окончательно съела соль, я бросил их в угол и хлебнул «Вер-толета».

__________________