рассказ

Михаил Литов

ПРИМЕРНО ТАК И БЫЛО

Гостя летом у тетушки в Бреховце, я утомился гречневой кашей, которой она меня кормила на завтрак, обед и ужин, и зашел однажды в музей, крича и плача от резей в своем столичном желудке, непривычном к столь простой пище. В этом бедственном положении меня хотели пропустить бесплатно, но я принялся горой стоять за порядок, требующий финансовых жертв с моей стороны, и даже пустился раздавать деньги направо и налево, как нищим на паперти. Едва я подвигся на это богоугодное дело, боль отпустила меня. В грандиозных залах я на втором этаже застыл в изумлении перед изображением купца Анфима Дормидонтовича Нечуева и его жены Минодоры Федоровны. Преисполненный любви к святому и героическому прошлому человечества, никогда против купечества ничего не имел и вполне искренне, хотя, разумеется, с отвлеченностью, как читатель книжек, не более, интересовался его своеобразной культурой, но это, так сказать, теория, а тут, перед великолепием нечуевских портретов, висевших рядышком, было не до теоретических выкладок. Уж очень меня поразила спокойная, величественная, могучая красота Анфима и Минодоры, глядевших на мое смущенное и мятежное изумление с неким удовлетворением хорошо, прекрасно поживших людей. Бог мой, у купчихи пухленькие, обнаженные по локоть руки, выложенные на передний план художественного полотна, были больше моей головы, моего мысленного простора, моих представлений о прекрасном! Я заволновался, заерзал в горячке зарождения любви. День ли выдался, когда в музей не шли, или он вообще не пользовался успехом, не знаю, только я был один в большом светлом зале, и скучавшая пожилая смотрительница, давно наблюдавшая за мной как за потенциальным собеседником, наконец приблизилась и несколько времени тоже любовалась купеческой четой, добросовестно разделяя мое восхищение. Она сложила руки на груди и обхватила ладонью гармошку своего старого подбородка, прочертивши указательным пальцем диагональ на щеке. Ей хотелось расчистить место для разумного и плодотворного пребывания моего в их городе, и, естественно, вскоре наступила минута разъяснений, когда эта смотрительница порассказала мне немало интересного. Нечуевы! приступила она, начав с восклицания, и мне почудилось, что Анфим и Минодора вздрогнули в рамках своего нынешнего существования. Я тоже вздрогнул – слишком уж ясно за дерзновением этого возгласа проглядывало полное понимание, что есть жизнь и смерть и как следует толковать о них с развесившим уши человеком. А ведь жизнь сейчас заключалась для меня лишь в том, что прекрасной Минодоры больше не было на свете, и донести эту мысль до сознания ораторствующей смотрительницы мне составило бы немало труда. Ее указательный палец, отстав от щеки и не спеша теперь распространявшийся в чистом музейном воздухе, приковывал мое внимание к героям ее повествования. Они жили, как я мог и сам смекнуть по их одеждам на портретах, в золотом веке отечественной литературы, затем я узнал, что они владели превосходным двухэтажным каменным особняком в центре Бреховца, сохранившимся до наших дней. Недавно его арендовал и приспособил под похоронное агентство унылый, даже, пожалуй, в особом роде скорбный, как если бы ничего иного, кроме похоронных ритуалов, и не желающий знать предприниматель Корольков. Культурная часть городского населения отчаянно протестовала, митингуя у стен агентства с заявлениями, что замечательный особняк, каких не так уж много уцелело в Бреховце, следует отдать под музей, а не устраивать в нем то швейные мастерские, как было в недавнем прошлом, то, положим, нужные, но не на виду, агентства, как случилось ныне. Но Корольков вышел на улицу и посмотрел на эти горячие головы с безмерной печалью, внушая им потребность осознать, что и они ведь смертны и кто знает, кого из них придется ему завтра или послезавтра снаряжать в последний путь. Еще он им сказал: мою скорбь увеличивает и делает беспримерной такое обстоятельство, что на гладких моих щеках мужчины в расцвете лет и сил, посмотрите, не вырастает ни одного волоска бороды, а на ваше мнение мне плевать, потому что вы, считай, уже покойники. Интеллигенты поняли его и разошлись, повесив носы. Действительно, нет Королькову никакого дела до всяких протестов, поскольку они всего лишь выделывают, на его взгляд, некую химеру жизнедеятельности, он же, знай себе, хоронит да хоронит. А гробами он в состоянии обеспечить даже и невероятной красоты.
- Не с этого следовало бы начинать, - оборвала себя смотрительница, удивившись вдруг, что так увлеклась рассказом о гробовщике, - не с Королькова, а с рассуждения, что есть жизнь…
- Но вы с этого и начали, - перебил я.
Она взмолилась:
- Не перебивайте, пожалуйста, а то я собьюсь. Тут ведь вопрос: можно ли жить смотрителю музея без посетителей, с жалкими грошами в кармане? Мне, простой смотрительнице, можно ли жить… и до каких пор? Вот настоящее предисловие, вот с чего следовало начать. А теперь, раз уж так все повернулось, соразмерьте ваш взгляд на природу-матушку с тем несомненным фактом, что как ни поразительна, как ни своеобразна красота людей на портретах, которыми вы залюбовались, а все-таки она, природа, не сделала исключения и для них. Природа, видимо, любит повторения, даже если Дарвин, услыхав об этом, переворачивается в гробу. И сейчас у нас есть молодой человек, потрясающе похожий на Анфима, и есть молодая женщина, девушка, повторившая Минодору. Мы с некоторых пор так и называем их – Анфим и Минодора. А живут они на разных концах города, - вещала рассказчица реалистически. - Минодора живет в Обрезовке и работает в библиотеке, скромной библиотекаршей, а Анфим – на Бродиловке, он простой водопроводчик. Только не подумайте, будто у них с самого начала возникли и забродили какие-либо претензии, что-то такое словно бы взыскующее, ничего подобного, и я даже скажу больше, они долго и жили-то, не подозревая о своем сходстве с купеческой четой Нечуевых и не ведая друг о друге. И никто в городе ничего не замечал и не замышлял, потому что была спокойная и совершенно обыкновенная атмосфера жизни тихого провинциального городка. Не в такой, знаете ли, обстановке, как у нас, зарождаются исключительные вещи и приключения на манер как было с княжной Таракановой или с Гришкой Отрепьевым. И только в самое последнее время грянули перемены. Дело в том, что Москва постановила их поженить.
- Вы шутите?
Смотрительница взглянула на меня обескуражено. Я полагаю, что у нее, когда она ведет взволнованный и трогательный рассказ, остается время для шуток? Мне пришло на ум, что она ищет повод изощрить свое остроумие? Мое предположение показалось ей немножко даже обидным. Но и остановиться она уже не могла.
- А вот как я вам отвечу, - воскликнула в новом порыве вдохновения эта сохранившая следы былой красоты женщина, – и не беда, что начну несколько издалека. Есть тут в музее старушка, наша сотрудница, старая перечница, и она-то с давних пор твердила упорно о сходстве библиотекарши и водопроводчика с Нечуевыми. Даже больно было слушать, когда она, бывало, войдет в раж и слюной брызжет… Даже иной раз страшно смотреть на ее умоисступление, а она как гаркнет: они и есть Анфим и Минодора! Тут-то уж точно мороз по коже дерет, потому как веет мистикой, болезненным состоянием духа… ну, в общем, как бы намеком, что те, прежние, возродились к новой жизни в этих, нынешних… А это, согласитесь, особая точка зрения на бытие, и нужно иметь большое бесстрашие, чтобы ее принять или хотя бы попытаться осмыслить. И мы этого не хотели, старались не слушать, отшучивались или били ее, бедную, по голове, отходили в сторону и старались поскорее забыть ее слова. Но однажды случилось, что нынешний министр культуры, посещая наш город, пришел сюда, в музей, и его тоже поразила красота Анфимы и Минодоры. Стал он бредить и заговариваться, рассказывать, как в прошлом был безнадежным графоманом литературного творчества, а потом его волна успеха вынесла на вершину политической славы. А старушка тут как тут. Вылезла вперед, вся такая чинная, торжественная, в платье времен царя Гороха приодетая, оборочки на себе разные расправляющая, манжеты, корсетом похрустывающая, вылезла, говорю, и стонет от собственной словно бы вневременной, вечно возрождающейся красоты, а на самой, правду сказать, лица нет, и выкладывает все как есть про библиотекаршу и водопроводчика, что они, мол, переродившиеся… ну и так далее. Делает зарисовку, что она будто в тине, как утопленница, и для убедительности закатывает глаза. В общем, развела мистику, а вообще-то ведь и не понять, какие она в целом преследует цели. Мы хотели ее оттеснить подальше от столичного чудака, все излагавшего свою подноготную, да и сопровождавшие его лица стали выражать неудовольствие, но тут министр, как бы опомнившись, сказал, чтоб ее не трогали, и строго уточняет: о действительном ли сходстве приходится говорить? Да уже не говорить приходится, а только протереть глаза и дивиться столь изумительной и сверхъестественной игре случая, твердо отвечает старушка. Министр же, сокрушаясь, что ему некогда, по ограниченности досуга, лично убедиться в правоте ее слов, только головой покачал. Слезу смахнул. А старушка все наскакивает на него, словно сущий воробышек. Мы, сняв со стены бердыш, вставляем ей его режущим концом, иначе сказать, лезвием, в зад, чтобы она пришла в чувство и трезво оценила реальность, но ей хоть бы что. И как узнал министр, что водопроводчик с библиотекаршей даже не знакомы и что никому в городе и в голову не приходит сделать полезные выводы из их сходства с Нечуевыми, слегка, похоже, рассердился и, посмотрев исподлобья на нашего градоначальника, спросил сурово: я что, уже министр без портфеля? или, может, я оскорбительно, на ваш тихий провинциальный вкус, некрасив в своем пиджаке от кутюрье? Упаси Бог нам вас разжаловать, и куда как вы красивы, отвечает градоначальник, и быть мне убиту на этом самом месте, если я никогда не захочу повторить ваш прообраз, но примите во внимание и мою простоту, я же всего лишь здешний городской сумасшедший, которого выбрали всенародным голосованием, но при этом не вошли в рассуждение пиджака, да, господин министр, пиджака справить не удосужились. Выводы давайте, говорит высокий гость, а наш простак отвечает: не могу знать! Тогда я вам скажу, говорит министр: этих двоих, в силу их необыкновенного сходства с покойными, надо поженить, чтобы была еще одна столь же красивая пара, как на портретах.
- Вот что вы понимаете под постановлением Москвы! – улыбнулся я.
Смотрительница продолжала сохранять полную серьезность.
- Старушку, как открывшую и разъяснившую незаурядное явление природы, министр велел одеть в шелка и бархаты, унизать ожерельями да перстнями, а на будущее заготовить ее мраморный бюст, чтобы память о ней не пропала в веках. Она бросила музей и стала блуждать по городу, допытываясь: когда же меня оденут в шелка и прочее? Но успеха не имела. О ней прочно забыли. Да и не о ней сказ. Вернемся в прошлое, чтобы уяснить прелюбопытную вещь, а именно, что ведь примерно так же обстояло дело и с Нечуевыми, - сказала женщина. – Анфим был сыном самого богатого купца в нашем городе Нечуева, а Минодора тоже была из купеческой семьи, не столь богатой, но отнюдь не захудалой. Они, конечно, встречались и виделись от случая к случаю, но как-то и не помышляли о чем-нибудь серьезном между собой, да и их отцы вовсе не собирались соединять свои предприятия благодаря брачному союзу своих чад. Идя на деловую встречу, они придавали своим головам вид яйца, и это казалось необратимым, но стоило заговорить с ними о будущем их детей, как они делали головы квадратными и ко всему глухими. Но однажды важный чиновник из столицы оказался проездом в Бреховце, в его честь градоначальник устроил пышный бал, на который пригласили и Анфима с Минодорой, и вот тогда-то, разглядев в толпе этих красивых молодых людей, чиновник стал разузнавать о них и вдруг в конце концов задрыгал ножками, вскипел: у меня, кричит, Владимиры одной и другой степени и Анна на шее, как же после этого понимать, что такая красивая пара созданных друг для друга субъектов до сих пор не повенчана и не жената? Может быть, ваше превосходительство, размышляет вслух градоначальник, мне для скорейшего продвижения по службе их действительно поженить, взять их, как берут экземпляры, да создать образцовую семью? Именно, прерывает его размышления чиновник, и на обратном пути я без обиняков, недвусмысленным образом проверю, исполнено ли. Уж не знаю, понял ли градоначальник эти слова как шутку, решил ли, в свою очередь, дать ей ход именно как шутке, или что-то его заставило испугаться в словах важного чиновника, только он уже спал и видел, как обретается в придворных сферах, а чтобы его мечта осуществилась, взялся за дело с полной внешней озабоченностью и не успокоился, пока Анфима и Минодору в самом деле не поженили.
- А наш современный градоначальник, Иван Макарович, - продолжала рассказчица, - он, если начистоту, бездельник, каких еще свет не видывал, а как стал нами управлять, так тем только и обременил себя, что безудержным пьянством. У него ветер в голове, с которым он и вышел на выборы, а на ветру, понимаете, всякие лозунги так красиво, так страстно трепещут, вот и запудрил он мозги нашим избирателям. Выбрали его на свою беду и на том успокоились. Но когда министр высказался насчет Анфима и Минодоры, у Макарыча в мозгах словно разорвалась бомба, и он сразу вменил себе в обязанность свести и поженить этих двоих. Это стало для него как бы открытием, идеей, которую он со временем принялся даже выдавать за свою собственную. Надо вам знать, что у нас скоро праздник, день города, и Макарыч вообразил, что если он в этот день поженит водопроводчика и библиотекаршу, то тем самым удивительно как облагодетельствует наш народ, уже соскучившийся в праздной и унылой бедности. А там опять выборы, и облагодетельствованный народ его снова изберет. Прямо залихорадило Макарыча, мысль его вовсю заработала, и он решил пойти еще дальше. Он во всеуслышание заявил, что выпроводит Королькова с его агентством из нечуевского особняка, поселит в них новоявленных Анфима и Минодору и предоставит им кредит на устройство своего как бы купеческого дела, ожидая, конечно, что они в своем процветании и благополучии со временем тоже народят шестнадцать детей, как те Анфим и Минодора. Макарыч, понимаете ли, живет теперь в убеждении, что, осуществив этот план, он как нельзя лучше выполнит свою миссию градоначальника. А людям будет некий праздник, в некотором смысле даже нескончаемый, потому как когда еще будущая купчиха Минодора нарожает всех запланированных шестнадцать детей!
- Действительно странная история, - проговорил я задумчиво. – Казалось бы, при таких повторах по крайней мере в одном случае должна быть непременно драма и только в другом фарс. А тут и тот важный чиновник с тогдашним градоначальником, и этот министр с вашим Макарычем – все словно задались целью ломать комедию. Но я уверен, во всяком случае, что те Анфим и Минодора прожили жизнь в любви и согласии. Об этом говорят их лица на портретах.
- Это так, - подхватила моя собеседница. – Об их любви даже ходили легенды. Так что посмотрите теперь, как было красиво в старину, и как все нынче обгадил своими интригами и своей политикой наш градоначальник. И ведь добьется же он своего, обязательно добьется! Народ доверчив и глуп, а Макарыч, с тех пор как министр зарядил его идеей, изворотлив и хитер на выдумку. Однажды выходит перед народом на трибуну и говорит: вот я, вот мои демократические манеры и методы в развернутом виде, а вот какое решение я принял. Вопрос, говорит, упирается в субсидии, в балансы разные, льготы и трансферты, в какую-то, можно выразиться, офшорную зону, и это, следовательно, уже не один вопрос, а целый комплекс вопросов, фактически настоящая каша. Я, говорит, не буду вводить вас в заблуждение, рисовать несбыточные мечты и строить на нашем с вами законном, выстраданном кредите с дебетом финансовые пирамиды, я честно говорю: заварили кашу – надо расхлебывать. Но с условием полного всеобщего удовлетворения морального чувства и нравственных установок, не доводя до вопроса национальной безопасности, когда будет уже мучительно больно и больше ничего. Но я был бы не на своем месте и не по праву занимал бы свой пост, если бы не сказал в эту минуту о том, как ни на мгновение не упускаю из виду гармонию фразы, что никто не забыт и ничто не забыто, и прилагаю все силы для ее достижения. Не будем опускать руки, дорогие земляки, выход есть, и он в надобности действовать сообразно необходимости узнать, какой такой счастливый случай свел Анфима и Минодору, а если не свел, то почему, по какой такой несчастливой случайности. Это, говорит, осознанная необходимость и, как следствие ее, мое принципиальное решение, и я от него не отступлюсь. Делать нечего, пришлось нам этим заниматься, чтобы не пострадать безвинно, ибо, сами понимаете, у Макарыча рычаги власти, он и надавить способен, к ногтю прижать… Стало очевидно, что водопроводчик с библиотекаршей от знакомства уклоняются и по-прежнему словно ничего друг о друге не ведают. Но так не должно быть, раз уж сама судьба города от них зависит. Макарыч из мэрии кричит угрожающе: транш вам всем, ей-богу, будет, если не поторопитесь исполнить мое желание! Нас и охватила строительная лихорадка. Построили на площади перед мэрией, знаете, возле Спасского монастыря, сцену и согнали целую толпу зрителей. Какой-то заезжий человек, видя все эти приготовления, остановился и спросил: что это происходит? откуда такое бурное море человеческих голов? Отойди, добрый человек, транша мы боимся и не хотим, поэтому у нас тут своя жизнь, а ты не лезь, отвечаем ему. Ну и пошли со сцены крики и вопли, гром и молнии, кто на балалайке тренькает, кто соловьем свищет, кто выше головы скачет. Натуральный концерт. Нашлась капелла целая, а там и хор, глядишь, исполнили торжественную кантату, посвященную благоденствию родного города. Все люди как есть артисты. Даже были миниатюры на тему победы светлых сил над темными, вздумавшими подсовывать нам транш. И все это без антракта, сплошной массой. Где Анфим? – кричит, наконец, кто-то за сценой. Я здесь, отвечает Анфим. Одетый пастухом, вышел на подмостки и, бренча на гуслях, печально возвестил, что слыхал он о некой прекрасной пастушке Минодоре и полюбил ее просто по слухам, да никак судьбе не угодно подарить ему счастье знакомства с ней, и сейчас, говорит, я прямо упаду в обморок от чувств. И вроде это у него пение или некий речитатив, но чувства его действительно таковы, что он то и дело дает петуха, и от жалости многие плакали – вдруг человек в самом деле убивается? Это в одном углу, а в другом сидит как бы на лугу пастушка Минодора и произносит примерно то же, склоняя на плечо головку. Где искать мне прекрасную Минодору? вопрошает Анфим. Минодора, видя, что не сходятся их пути и не получается взаимности, стонет велегласно и катается по сцене в обмороке. Да, - задумчиво произносит сидящий в первом ряду градоначальник, - помочь бы этим несчастным, но как, если требуется не что-нибудь, а реальные проявления целесообразности и сознательной целеустремленности? Тишина наступила страшная. Всем ясно, что Макарыч поставил вопрос ребром, но как на него ответить, в том не просветил. Обстановка напряженная. Да вы что, не думаете, не размышляете и отвечать не собираетесь? начал Макарыч наливаться гневом. Да о чем думать-то? – закричали из толпы, - ты подскажи, Макарыч, ты намекни только, уж мы-то тогда!.. Да подскажите кто-нибудь Анфиму, - вполне рассердился Макарыч, - на что вам свобода слова, если вы даже такой простой вещи сделать неспособны?! Вон же она, Анфим! вон твоя Минодора! – закричали самые сообразительные. А Анфим простодушно и беспомощно озирается. Минодора, приподняв головку, тоже озирается. Ну, это уже становилось невыносимо. Толпа в глухой ярости придвинулась к сцене, выкрикивая: идиоты! вы что, под монастырь нас реши подвести? транш на нашу голову наслать? Видя, что дело принимает опасный оборот, Макарыч собственной персоной выскочил на подмостки, схватил пастуха и пастушку за руки и соединил их. И снова пошел концерт. Так оно и состоялось, знакомство-то.
- Что же они, интересно, при этом чувствовали? – дивился я.
- А кто их знает, - ответила смотрительница. – Тут дело уже, можно сказать, общественное, потому как – угроза транша. Так что их не особенно спрашивали, хотят ли они этого знакомства, но и уговорить их участвовать в придуманной Макарычем пасторали, я думаю, большого труда не составило. К тому же подобного у нас еще не бывало, следовательно, сообразишь разве, отказываться ли, соглашаться или еще что-нибудь как. Что там было между купцами и градоначальником, когда они Анфима женили на Минодоре, оно все-таки в нашем случае не пример, существенно отличаясь, потому как спектаклей при большом стечении народа не устраивали, решили все в своем узком кругу, келейно. А у Макарыча оттого вышел такой размах, что он, чуя на носу день города, разгулялся в виду возможности отличиться. А у нас есть понимание, что градоначальник наш просто-напросто взбесился, как не понять столь простой вещи? Мы тоже не лыком шиты. Скумекали, на него глядя. Видим: человек не в себе от восторга и к должности своей, как никогда, непригоден. Но делать нечего. Такого правила, чтоб на градоначальника надевать смирительную рубашку, в законах не прописано. Вот и сидим в ожидании праздника. И ничего. Все спокойно, Анфим с Минодорой, говорят, даже пока не встречаются друг с другом и если готовятся к свадьбе, то каждый сам по себе. Один только Корольков выходит из себя, забыл, каким ему следует быть скорбным, и кричит, что особняк, что бы ему ни твердили об общественном интересе и как бы его траншами ни пугали, не отдаст.
Я сунул рассказчице монетку и вышел на улицу. Над спокойным и как будто дремлющим на ходу городом ползли тучи, предвестники грозы, но в летнем убаюкивающем тепле это никого не пугало. Насколько Бреховец предпочитал не думать об инициативе Макарыча, я мог судить по тому, что тетка, при всей ее болтливости, даже не удосужилась пересказать мне всю эту историю. Но мне-то сразу стало неспокойно. Выйдя из музея, я продолжал что-то смутно и взволнованно соображать о красоте купеческой четы, мне все казалось, что эти люди живы, и я скоро с ними встречусь, и между нами разыграется, надо полагать, чудесная и потрясающая драма. Я был почти влюблен в несравненную божественную Минодору и не мог забыть тонкие и нежные черты ее круглого белого лица под черной гладью несколько, может быть, условно изображенной художником прически, ее плотную шею и прикрытые платком несомненно большие плечи, могучую грудь под разноцветьем платья. Красоты она была купеческой, дородной и сытой, но все-таки необыкновенной и неповторимой, и я отчасти сомневался, чтобы некая библиотекарша вполне могла уподобиться своему, так сказать, прототипу. У стен Спасского монастыря я развел руками, возмущенно удивляясь, отчего это столь авторитетные люди, как министр культуры и градоначальник Макарыч, не обратили внимания на вялость его восстановления. Я столичный житель, я привык уже к бешеным темпам создания и воссоздания, а тут, в этом медвежьем углу, возятся сонно, творя Бог знает какие пустяки и созидая дурацкие анекдоты. Зная, что у моего негодования нет шансов вылиться в подлинно творческие формы, пока я нахожусь во власти этого городишки и в зависимости от его замшелых обитателей, я, всего лишь в нервном и психическом раздражении, сел выпить кофе за столиком уличного летнего кафе. Министру не следовало сбивать с толку градоначальника, внушая ему разные матримониальные утопии, подумал я. Мне пришло на ум, что от здешнего градоначальника ни при каких обстоятельствах ждать толку не приходится. Может быть, министр был прав, поручив ему дело, с которым справился бы любой веселый и затейливый человек. Мои мысли начали путаться. Я сам уже сбивался на что-то утопическое и даже обдумывал, как бы я, на месте Макарыча, исполнил министерский наказ. Уж я бы!.. Дальше мысли не развивались. Какая-то снежная метель закрутилась во мгле моего воображения. Мысли распространялись на все более узком пространстве, постепенно вытягиваясь в тонкую, ничего не выражающую линию. Макарычу следовало озаботиться скорейшим восстановлением древнего и воистину прекрасного строения Бреховца, каковым и был монастырь, а не бросаться в заведомо обреченную на провал авантюру, хотя бы и по приказу министра. Так я подумал. Я погрузился, застыв на стульчике и словно задремав, в какой-то слабый отросток собственного сознания, где еще более или менее активно происходило постижение географии городка с точки зрения местонахождения героев истории, рассказанной мне смотрительницей музея. Мэрия с Макарычем была прямо перед моими глазами, и окна с фасада этого изысканного двухэтажного здания смотрели на площадь, примыкавшую к главному входу в монастырь. Похоронное агентство с Корольковым я уже приметил в прежние свои прогулки по городу. Найти библиотекаршу в Обрезовке и водопроводчика на Бродиловке было бы не трудно. План всего города, таким образом, проник в мою голову и утвердился в ней, но стало мне от этого тяжело и удушливо, как если бы все особенности этого плана вдруг обрели чересчур острые углы и грани, больно резавшие и ранящие мое внутреннее существо. Что-то вообще тягостное, темное воцарилось во мне и мучило, и прошло еще время, прежде чем я осознал почти что ясно, что поддаюсь искушению сочинить нечто зловредное в противовес начавшемуся в Бреховце сюжету. Тут впору было рассмеяться, припоминая историю человечества, наиболее яркие ее страницы. Ведь известно, что такое соблазны, как они возникают, как злые мысли начинают тесниться в человеке и омрачать его существование, - кто же не знает, что это бесы стараются завлечь нашего брата в свои сети, заморочить его, склонить к греховным делишкам, к безумным поступкам, чтобы он потом уже всегда возвращался и возвращался к своим грехам, как возвращается пес на свою блевотину. Но в моем случае это означало и нечто большее, а именно появление господина с весьма характерной внешностью, выдающей его адское происхождение. Он словно вывалился из воздуха, из маленькой шаровой молнии, которая, медленно пролетая мимо моего носа, изобразила в своих светлых недрах зачатки мрачного создания, уже наблюдавшего за мной хищными глазками и нехорошо ухмылявшегося. Он, казалось, только что вышел из гримерной, где ему приклеили аккуратную черную бородку и подкрутили остренькие усы, а всем чертам его изящно слепленного лица, невероятно белого для нынешней летней поры, придали резкую, острую нацеленность на меня, человека, переживающего нравственные колебания. Едва этот господин уселся напротив и, пощипывая гнусную бороденку, посмотрел на меня весело и лукаво, я завертел головой во все стороны, проясняя, не заметил ли кто неожиданности и некоторой сверхъестественности его появления. Впрочем, у меня был только страх, что он начнет подбрасывать меня в воздух, швырять оземь, таскать за уд и выделывать еще разные прочие непотребные штуки, унизительные для человеческого достоинства.
- На этот счет не беспокойтесь, Алексей Петрович, - заметил черт снисходительно. – Никто ничего не заметил, и ничего такого, что обратило бы на нас внимание посторонних, я делать не собираюсь. Не меня учить, как устраивать подобного рода делишки. Научен! И мыслю современно. Поэтому спешу заверить, что наш разговор еще ни к чему вас не обязывает и даже менее всего я настроен потребовать от вас подписания небезызвестного договора прежде, чем сумею оказать вам необходимые услуги. Иными словами, с таким осмотрительным и дельным человеком, как вы, готов работать, опираясь на распространенные ныне понятия кредита, аванса и тому подобного, а окончательное составление договора отложить на потом, на время, когда вы вполне удостоверитесь в удовлетворительности нашего сотрудничества.
- Вы сначала спутали мои мысли, а теперь являетесь, думая застать меня обескураженным и податливым, - возразил я. – Но что помешает мне откреститься, ну, выражаясь деликатнее, просто оттолкнуть вас, оттолкнуть в последний момент, когда вы решите, что моя карта бита?
- О, чего не бывает в нашей практике. Бывают, разумеется, и промахи. И я этого от вас скрывать не собираюсь. Веду с вами честную игру. Как видите, действительно готов работать на устных, так сказать, условиях, и если не добьюсь успеха, то есть если не вы, а я буду обманут и одурачен, что ж, буду вынужден удалиться со стыдом. В общем, я даю вам кредит доверия, мой дорогой. Смело пользуйтесь моими дарованиями и неограниченными возможностями. У меня свои виды на вас, чего тоже не скрываю. И если вы сейчас выплеснете мне с презрением остатки кофе в лицо, я, разумеется, побегу прочь, утираясь и плача, но отнюдь не с мыслью, что потерпел окончательное и бесповоротное поражение. Поверьте, нам предстоит долгое и плодотворное общение, большая совместная работа, если угодно, а то и настоящая, как бы заблаговременно испытанная временем дружба. Но! Поменьше слов, пора к делу. Итак, вас не устраивает затея Макарыча.
- Что за чепуха! Я не так мелочен, как вы полагаете. Меня не устраивает многое, вообще все. Я отказываюсь верить, что столь несовершенный мир создал тот всеблагой и пребывающий в абсолютном совершенстве Господь, каким нам его рисуют.
Он как будто смутился, почесал щеку, размышляя, видимо, что ему делать с моими беспорядочными репликами.
- К этому вопросу мы еще вернемся. Не все сразу. Для начала не помешает заняться и более мелкими вещами, чтобы затем… В общем, возвращаясь к разговору о здешнем градоначальнике, скажу, что мне его затея кажется забавной и по-своему милой. Но у вас другое мнение, вы, полюбив чистую красоту, явившуюся вам в стенах музея, воспылали гневом, ожесточились и ополчились, увидели фарс в предполагаемой ныне свадьбе. Вам тяжело и душно, вы жаждете истины, а вам подсовывают какую-то глупость, розыгрыш, нелепую человеческую комедию, и вы в праведном негодовании готовы наломать дров. Вы любите женщину, давно умершую, но для вас неким образом живую, а у вас хотят отобрать даже ее нынешнее жалкое подобие. Понимаю вашу беду и спешу на помощь. Расстаюсь с вами в уверенности, что скоро услышу ваш веселый смех, ваш громкий хохот над тем, как просто и непринужденно будут разрушены козни затейливого градоначальника.
Он исчез. Я побрел под крышу уютного тетушкиного дома. Там меня подстерегала гречневая каша. Расскажу, по мере возможности кратко, как моему новому другу удалась его лихая проделка. И, поскольку при этом не избежать подробностей, от которых и зависит полнота картины, я безусловно обязан упомянуть об одном довольно-таки курьезном обстоятельства, происшедшем где-то на стыке между исчезновением черта и началом его действий. Дело в том, что, только вот исчезнув, он вдруг появился снова, на этот раз как-то не без судорожности вывернувшись из словно бы тонкого, уже вытянувшего его из нашего бытия воздушного слоя. Он взглянул на меня с тревожной пытливостью и спросил:
- Вы в самом деле Алексей Петрович? Я ничего не перепутал?
Что мне было делать в ответ на этот беспомощный вопрос? Я ответно взглянул на него, с интересом, с удивлением, отчасти и насмехаясь над ним за то, что он, судя по всему, некоторым образом попал впросак. Мне хотелось сказать, что я и сам не знаю, кто я такой, или что ему должно быть виднее, с кем он связался и чью душу решил купить.
- Понял, - пробормотал он, теперь уже действительно исчезая.
Видим, что было, отчего усомниться в способностях этого господина и, переворошив в памяти его живые и уверенные речи, обращенные ко мне, предположить, что из его задумок, если он впрямь задумал что-то, а не поморочил мне мимолетно голову, ничего путного не выйдет. Однако он взялся за дело весьма ретиво, и скоро я уже смеялся не над его странной карикатурностью, а над перевернувшими спокойную, в известном смысле налаженную жизнь городка событиями. Мытьем ли, катаньем, не знаю, но он склонил местного Харона к идее выставить причиной невозможности отобрания у него особняка неожиданную, одновременную и как бы таинственную кончину Анфима и Минодоры. Что касается этих двоих, их, видимо, не составляло труда склонить к чему угодно, поэтому, полагаю, в какой бы то ни было работе над сюжетом, в котором они, между прочим, играли далеко не последнюю роль, начинать следовало не с них, а с создания и приведения в действие некоего очередного демиурга, способного объявить им, персонажам великой, в сущности, любовной истории, что в данном случае от них требуется то-то и то-то. Такого демиурга мой новый друг создал из главного здешнего гробовщика, а Анфим с Минодорой в очередной раз выступили пешками в большой игре. Корольков, кроме того, и сам по себе играл в жизни Бреховца видную роль, будучи, прежде всего, преуспевающим дельцом, так что выбор черта пал на него не случайно. Этот славный могильщик, не перестававший разыгрывать нелепую комедию мировой скорби в обстоятельствах, требовавших скорби конкретной, быстрой, заключающей в себе то самое прямое действие, без которого невозможно обитание в мире наживы, подобрал для Анфима и Минодоры отличные гробы, облачил их в роскошные и вполне подобающие случаю одежды и сам лично отправился провожать несчастных в последний путь. В назначенный день и час огромная траурная процессия появилась у окон мэрии, где сидел ничего не подозревающий градоначальник. Корольков сумел все подготовить втайне, и тут явно не обошлось без реальной помощи лукавого, ибо дело требовало едва ли посильных даже для этого оборотистого малого усилий. Да вот толпу для процессии собрать и в точное время вывести на улицу – просто ли? При этом думаю вот о чем: занимаясь всем этим, Корольков ведь все же был уверен, что действует по собственной инициативе, наслаждался, торжествовал, уже видел своего врага, грозившегося отнять у него особняк, поверженным. Он не чувствовал за спиной черта, не понимал, что его собственная судьба поставлена на карту. И мне было приятно, что я, на которого этот толстосум не посчитал бы нужным и взглянуть, пока я не обернулся клиентом его конторы, просматриваю ситуацию почти до дна, а он барахтается на поверхности слепым щенком, еще во что-то верящим, на что-то уповающим. А Макарыч - Бог знает, о чем думал и чем занимался он на своем посту, куда он смотрел и почему проглядел готовящуюся ему западню. Впрочем, чего же и ожидать от человека, лишь по недоразумению сделавшегося вершителем судеб такого города, как Бреховец? Только вдруг ему пришлось узнать, что заготовленные им праздничные персонажи отошли к праотцам. По знаку Королькова – он, особенно скорбный, весь в черном, шел впереди – процессия остановилась, и люди, несшие на плечах открытые гробы, в которых покоились изукрашенные в лирические тона прощания живых с мертвыми Анфим и Минодора, приблизились к самым дверям мэрии.
- Видишь, Макарыч, - закричали из толпы голосистые выученики Королькова, - ты решил на потеху всем поженить этих двоих, а они умерли! Давай-ка лучше занимайся делом, исполняй свои прямые обязанности, хватит выдумывать всякие несбыточные фантазии! И конторы могильной не трогай, она тебе еще пригодится!
Растроганный градоначальник вышел проститься с покойными. В эту минуту он, может быть, и не думал еще о провале своей затеи, а искренне сожалел о молодом Акинфе и его подруге, столь безвременно и печально завершивших свой жизненный путь.
- Я успел так полюбить их, - сказал он, утирая слезы, - что в моей голове не вмещается мысль о костлявой, посмевшей отобрать их у меня, у всех нас, и могу ли я, грешный и тоже смертный, не считать своим долгом попрощаться с ними лично, подойдя к их гробам?
Это был высокий, худой мужчина уже далеко не первой молодости, с простым и даже невзрачным лицом. Он восклицал:
- О, недобрый час! Куда вы ушли? Что с вами случилось? Зачем вы покинули нас в этой юдоли скорби? Бог даст мне крылья, чтобы я полетел за ними? – стал он допытываться у подчиненных, тоже вышедших на площадь.
- Ну, это сложный вопрос, - ответил один из них. – Тут нужна коллегиальность, чтобы можно было ответить… Да еще и попов спросить надо, без них теперь подобные вещи не решаются…
Макарыч судорожно облизывал языком пересохшие губы, соображая, сколь ужасно и непотребно его тихая, скромная жизнь, отданная бескорыстным заботам о благе людей, вступила в неизъяснимое противоречие с этой громкой оглушительностью бездыханно и принаряжено, ради последнего пути, лежащей в гробу Минодоры, которую он успел полюбить как дочь. Он золотыми буквами вписал ее одновременно и в будущее городка, и в его историю, он готовил из нее кумира, которому будут поклоняться многие и многие поколения жителей, а она оборвала полет его фантазии, она, с умопомрачительной внезапностью отдав Богу душу, прекратила шелест летописных страниц, писавшихся в его воображении. Поэтому Макарычу стало ясно, что Господь отвернулся от Бреховца и если еще не уронил на него свой всесильный гнев, то и пальцем не шевельнет, чтобы предотвратить разные ужасные и гибельные бедствия. И в том, что одновременно с Минодорой скончался и Анфим, он видел не подозрительную странность, а подтверждение своей страшной догадки о конце города.
Бормоча, что Бог проклял его и не даст ему крыльев, он остановился над гробом Монодоры, прокричал что-то в гневе на смерть и что-то еще богопротивное, зовущее темных ангелов ада, а вместе с ними и простых смертных к бунту против несправедливых небес, а затем склонился к лицу девушки, чтобы запечатлеть на нем прощальный поцелуй. Тогда покойная открыла глаза и посмотрела на него в упор. Макарыч отшатнулся, его руки, поднятые к жиденьким седым кудрям, подлежащим уничтожению в порыве отчаяния и нечеловеческого горя, застыли, образовав подобие рожек над его градоначальнической головой. Восторженно хохотали столпившиеся вокруг людишки. С воплем ужаса Макарыч бросился наутек, увидев, что Минодора поднимается из гроба в явном намерении преследовать его. Закричали и сопровождавшие его лица. Они, впрочем, поспешили укрыться в здании мэрии, Макарыч же, Бог знает почему, побежал через площадь в сторону Спасского монастыря. За ним, науськиваемая толпой, мчалась Минодора в белом развевающемся платье, выбранном для нее Корольковым. Встал из гроба в черном костюме и водопроводчик Анфим. Под дьявольский хохот Королькова все устремилось к монастырю, где уже скрылись Макарыч и Минодора, и все там было осмотрено, обыскано, но этих двоих так и не нашли, и уже началось всеобщее недоумение, как вдруг Макарыч собственной персоной появился на монастырской стене, близ угловой огромной башни.
- Слезай, Макарыч! – закричали снизу, с площади. – Теперь мы видим, какой ты нам начальник. Какашка ты собачья, и больше ничего. Слезай, а то хуже будет! Уж мы тебе рожу начистим! Где Минодора?
- Минодора в башне, - ответил Макарыч с достоинством, - отдыхает, наплакавшись от ваших беспросветных дурачеств. А я уже не тот, что был, и не слезу, пока не увижу, что вы перестали бессмысленно бунтовать.
Кое-кто успел сбегать к входу на стену и убедиться, что Макарыч предусмотрительно запер изнутри на засов тяжелую кованую дверь, так что для сообщения с ним оставался лишь путь переговоров.
- Хватит дурить! – кричали разгорячившиеся люди. – Пора, Макарыч, тебе взяться за ум и подумать, чего ради народ избрал тебя на высокий и почетный пост. Будет с нас странных и диких зрелищ, ты нас обеспечь хлебом! Слезай, или начнем штурмовать!
- Говорю вам, что не слезу, пока вы не поймете моей судьбы и моего счастья, - гнул свое Макарыч, - пока не перестанете постоянно вставать у меня на жизненном пути. Вы требуете жратвы? Я удивлен. Признаюсь, не ожидал, хотя, конечно, понимаю, что вас просто заклинило на этой фразе о хлебе и зрелищах и вы, лаконичные, выбраться из нее не в состоянии. Что ж, помогу. Истинно говорю вам, не в ней, не в жратве, счастье. Постигайте! Я тут в башне обо всем с Минодорой договорился и достиг с ней взаимного согласия. Бросаю жену, детей и перспективно женюсь на Минодоре! Потому как с женой я всего лишь бездушно совокуплялся, а с Минодорой у нас будет романтический прогресс любви.
Ну, если так, решил народ, расходясь, тогда другое дело. Только неугомонный бунтовщик Корольков выкрикнул:
- А жить где собрался, перспективный? Не в моем ли агентстве?
- Агентство я у тебя, живодер, отберу, потому что ты добыл его не в честной схватке за жизнь, а всякими неправдами и насилиями, пользуясь нашей смертностью. Я, сбрачевавшись как молодой, буду жить в особняке с Минодорой, а она мне родит шестнадцать детей, как и полагается по факту всей этой истории.
- На-ка, выкуси! – показывал делец кукиш стоявшему на монастырской стене градоначальнику.
Но его хищнические интересы никому не хотелось защищать и поддерживать, даже Анфиму, которого Корольков ожесточенно выталкивал на первый план, желая представить его полным своим сторонником. Толкал он Анфима, злобно его науськивал на своих недоброжелателей, а тот возьми да выскажись в таком роде: вы, дядя, акулой шныряете в море нашей крови, а я простой водопроводчик, и нам с вами не по пути, у меня другая жизнь и на жизнь другие воззрения. Ничего себе! Вот какую самостоятельность суждений и независимость характера выказал так называемый Анфим! Корольков даже опешил, услыхав подобные речи. Стал он требовать возврата денег, которые заплатил водопроводчику за участие в похоронной комедии, а том с самым простым и невозмутимым, далеким от затей видом входил уже в пивную. Получается, Корольков остался с носом. Это было не по нем. Сразу жизнь и воззрения на жизнь отдельно взятого водопроводчика преобразовались в его представлениях в нечто символически восходящее от частного к общему, и он, жутко оскорбленный, ожесточившийся, готовый когтями разрывать могилы уже похороненных им мертвецов и как гиена пожирать их, топтать и осквернять их прах, заперся в спорном особняке и оттуда злобно рычал: ах так! у вас жизнь и воззрения! ну так я устрою вам еще ту жизнь, я вам покажу воззрения!
Но это были какие-то уже судороги сбившегося с пути истинного человека. Зато, скажу, Макарыча и Минодору, когда они спустились на площадь, проводили к их законным местам проживания или служебного пребывания с некоторым почетом. После этого на Бреховец опять опустилась тишина безмятежного покоя – как будто древний старик погрузился в дрему среди множества пыльной и обвисшей от дряхлости паутины, и только седая макушка еще выглядывает. Если без аллегорий, то этой макушкой, множеством макушек были, собственно, торчащие там и сям купола забытых церквей. Ничего не слыхать в такой скомкавшейся в темную, черную уже вату жизни. Тучи, сулящие грозу, продолжают наползать со всех сторон, а не страшно. Не слышал я о таких событиях, чтобы, мол, заскандалило семейство Макарыча, недовольное новым поворотом в его матримониальных планах, или чтобы действительно начал совершаться некий роман между градоначальником и Минодорой. Видимо, не произошли они. Я заскучал; дремал, сидя среди всяких церковных древностей, храмовых руин. Даже о подготовке к празднованию дня города как будто позабыли, а оно-то было уже на носу. Одно лишь не вызывало сомнений: между Анфимом и Минодорой все кончено, и новой купеческой четы не получится, и особняк у Королькова, скорее всего, в их пользу не отнимут. Хотя, может быть, отнимут в пользу Макарыча, и в нем он проведет остаток своих дней. Есть портреты в музее, и есть водопроводчик с библиотекаршей. Между ними существует определенное сходство, время от времени подмечаемое, но вместе с тем между ними мало общего. Там смерть, здесь жизнь, там небесная красота, здесь земная глупая горячка. Мог ли я удовлетвориться таким положением дел? Когда мысли особенно сгустились в темной узости головы, наведя на ум удручающую пасмурность, я понял, наконец, что пора мне спуститься с небес, где обитала истинная Минодора, и внимательнее присмотреться к происходящему на земле, в частности, к земному подобию той, небесной. Принялся я с теми или иными предосторожностями спускаться, всем своим естеством и существом ощущая, что новое положение гораздо удовлетворительнее прежнего, и в то же время на каждом шагу находя все новые и новые поводы к недовольству. Ах, как все это умозрительно, голословно, схематично, размышлял я, до чего все это далеко от подлинной жизни и до чего же незнание этой самой подлинности делает меня беспомощным, лишает меня, в сущности неплохого, достойного человека, шансов на овладение профессиональным умением жить. Тогда рядом со мной, вздыхавшим на берегу реки, снова возник нечистый.
- Теперь вы готовы полюбить библиотекаршу, - сказал он с улыбкой; присел на травку и с удовольствием, как бы отдыхая от вечного труда, вытянул длинные ноги. – Назовем ее Минодорой. Пусть будет так. Вы ее толком не рассмотрели, но она вам нравится. Понимаю! И хвалю! Синица в руках лучше журавля в небе. Продолжим наше сотрудничество? Приходите нынче вечером в парк, и там я устрою вам встречу с вашей избранницей.
Я предался грусти, недоумевая, как же это он, расслабившийся, вдруг суетно и словно без всякой устали исчез, не сказав мне ничего душевного, не поведав о своей усталости и своем, может быть, разочаровании, о вечной горечи, преследующей его на путях ада. Выдал информацию – и был таков. Так поступают лишенные права на собственную судьбу. Неужели он принадлежит к их числу, столь ужасно наказан? И если да, что же заставит меня, чья судьба вырисовывается, по крайней мере, в обреченности на смерть, подписать договор с тем, кто не имеет даже столь малого свидетельства об устроенности в мироздании? Не об этом ли мне следует поговорить с ним прежде, чем говорить о библиотекарше? Он пообещал устроить встречу с ней, он-то, сам не устроенный! Он рассчитывает втянуть меня в свой иллюзорный мир, погрузить меня в бесплодные грезы и мечтания о несбыточном, а когда я ослепну и оглохну в наполненной призраками пустоте, потребовать роковой подписи. Я рассмеялся. Но вечером я пошел в парк и, слоняясь в праздной толпе по аллеям, увидел идущую мне навстречу Минодору. Она была в простом ситцевом платье, сильно открывавшем ее руки, шею и даже грудь, она отмахивалась от комаров и шла вразвалку, всем своим видом демонстрируя скуку и пренебрежение к зевакам, глазевшим на нее, героиню странных городских скандалов. Срамная девчонка, шептали зловеще ей вслед старики, а парни, похотливо осклабившись, вытягивали руки, пытаясь попридержать ее за локоть, и сказывали всякие гнусные предложения. Она же словно ничего этого не замечала, и она была права, потому как все эти люди, сбившиеся вокруг нее кучей баранов, старые и молодые, жуткие глыбами своих провинциальных лиц, с промельком поблизости, однако, чего-то в высшей степени живого, трогательного, а то и необузданно прекрасного, сами не знали, чего хотят от нее, какие заслуживающие внимания претензии вправе ей предъявить. Она была для них чем-то смутным, непонятным, близким уже к легендарности, вдруг воплотившейся в образе молодой и красивой женщины, вышедшей вечерком в парк. Казалось, они так основательно о ней забыли, что она уже должна была утратить существование, а она, глядите, является как ни в чем не бывало на гуляние, она существует и вовсе нигде не потерялась, и это столь неожиданно, что им приходится напрягаться и думать о ней, тогда как совершенно непонятно, какими, собственно, следует быть этим думам. Недоумение, овладевшее ими, только раздражало их своей неразрешимостью, тем, что как бы они в нем ни изворачивались, оно оказывалось всего лишь пустым вращающимся шаром, внутри которого они отовсюду скатывались и нигде не находили остановки, спасительного выступа, ступени, дающей возможность утвердить ногу, поставить себя вровень с привычными горизонтами, прекратить это беличье скольжение. Так не было вчера или позавчера, но так стало сегодня, а почему, они и сами не ведали, и только я догадывался, что все это неспроста, вся эта тревожная, истерическая атмосфера. Их сделали зрителями, не лишив права на реплики, а мне предстояло выйти на сцену. Впрочем, взгляд Минодоры, равнодушно скользивший по сторонам, вовсе не намекал на желание познакомиться со мной, и сама она показалась мне все-таки неприглядной в сравнении с той, истинной, куда как тщедушной и слабой, невыразительной в сравнении с ней. Но звонок прозвенел, спектакль начался, и я не мог не знать, что она, моя напарница, очаровательна, великолепна и нет ей равных в этом мире; подтянувшись, я направился к ней. Сначала я, правда, не вполне сообразил, чем же и как именно обеспечил мне мой лукавый друг встречу с ней и в чем его заслуга, кроме разве предвидения, что она непременно этим вечером появится в парке. Но затем началось невообразимое. Когда я уже почти столкнулся лицом к лицу с Минодорой, у нее за спиной неожиданно вырос Макарыч, взъерошенный, страшно возбужденный, с выпученными глазами, готовый не мешкая приступить к осуществлению жениховства, обещанного им с монастырской стены. В своем стремительном, сумасшедшем порыве он расталкивал встречных, торопясь к решающему объяснению с Минодорой, преисполненный страсти, одержимый, сжигающий за собой мосты. Но это не все. Еще он простирал к девушке руки и как будто плакал, вымаливая у нее капельку взаимности. Но и это было только начало. Бежал еще в нашу сторону, как ни странно, все в том же похоронном черном костюме от Королькова, Анфим, вооруженный пистолетом и твердо нацеленный на добросовестное исполнение жгучей любовной драмы. Прямо ли он из пивной выбежал в этом своем гневе на градоначальника, сорвался ли с какой-то водопроводной починки, успев лишь переодеться, того не знаю, но что намерения им овладели серьезные и строгие, сомневаться не приходилось. Я теперь, когда не мог не сообразить, что уж это-то точно проделки нечистого, поморщился, такой от происходящего пахнуло пошлостью. Анфим же, скорчив чудовищную гримасу, навел пистолет на градоначальника, который только и придумал, что прикрыть сердце от пули скрещенными руками. Со всех сторон поднялся душераздирающий крик. Мне пуля не грозила, но я, как и Макарыч, скрестил руки на груди, защищая не жизнь, а разум, рисковавший очутиться один на один с этим взрывом смердящей мелодрамы. Минодора, между тем, смотрела на образовавшийся перед ней человеческий водоворот, как смотрят в самую глубину некой чудовищности, уже не сознавая, не чувствуя его границ, и, чтобы удержаться от вопля, зажимала рот рукой. На моем лице ясно выразилось отвращение, но я вообще-то не знал, что предпринять. Анфим все медлил, испепеляя взглядом дрожащего перед ним градоначальника, а его, как ни странно, никому и в голову не приходило разоружить его, что, пожалуй, не так уж трудно было сделать. Вдруг мне в ухо шепнул, серно подванивая, мой приятель:
- Хватайте Минодору и уносите ее отсюда подальше!
В первое мгновение я растерялся. Был даже такой момент замешательства, когда я, не осмыслив толком совет черта, уже протянул руки в порядке следования ему, тем самым став еще одним участником фарса, выделывающим всякие незаконченные, бессмысленные жесты. Затем я действительно послушался, схватил девушку, и она у меня на руках оказалась неправдоподобно легкой, воздушной. Я побежал. Дикие междометия тотчас заполнили воздух парка, за моей спиной раздался топот множества ног, ибо и градоначальник, и Анфим с его пистолетом, и вся толпа устремились за мной в погоню. А Минодора в каком-то тихом бреду угасания чувств сначала склонила головку мне на плечо, а там и вся обмякла, как неживая, и голова ее, обессилено болтаясь, свисала у меня с руки словно тряпичная. Это было уже, как мне показалось, чрезмерным испытанием для моих чувств и вело к чему-то большему, чем простое обеспечение моего знакомства с местной чаровницей. Но выбора у меня не было. Каким-то образом я сумел скрыться в кустах от погони, и пока меня на время потеряли из виду, я, уже утомленный бегом с несколько погрузневшей ношей на руках, предпочел спрятаться в сарае, среди брошенных рабочими парка лопат и метелок. К счастью, он не был заперт. Я изнутри закрылся на крючок и сел рядом с Минодорой, бесчувственно покоящейся на каких-то ящиках. Вечерний свет проникал в оконце и слабо освещал ее прекрасное лицо. Из отдаления доносились крики искавших нас людей, а я все сидел, бесплодно соображая, что это за положение, в которое я столь странно и неосмысленно попал.
- А теперь у вас и нет иного выхода, кроме как подписать договор, - сказал черт, возникая предо мной с гадкой, абсолютно гадкой ухмылкой. – Время пришло, и, как говорится, час пробил!
Я наморщился до невозможности от его омерзительных ухваток. Можно было подумать, что не деловой разговор ведет он со мной, а предлагает льнуть не к Минодоре, напротив, поскорее оттолкнув ее, затолкав в угол сарая, погрузиться в его нежные объятия, забыться в неких пьянящих соках, которые уже как будто выступили на его округлившихся губах.
- С чего же вы это взяли, что у меня нет выхода? – возразил я грубо.
- Да с всего. Бедная Минодора с перепугу потеряла сознание, а между тем рискует и вовсе расстаться с жизнью, отчаянно рискует. Смотрите, она вот-вот уйдет от нас, и мы навсегда ее потеряем. Но в вашей власти спасти ее. Всего лишь подпись… и дело улажено, Минодора – ваша, а все прочие претенденты на ее руку – побоку.
- Я не подпишу.
- Почему, друг мой?
- Это что-то не то. Все слишком анекдотично, а главное, пошло, безмерно и невыносимо пошло. Зачем вы выдумали такую сцену? Почему такая убогая фантазия?
- Ну-ну, не надо пищать, критику наводить – не надо. Обойдемся! Я неплохой режиссер, поверьте. Я отлично все срежиссировал.
- Глупости! – выкрикнул я. - Этот всполошившийся Макарыч, Анфим с пистолетом, вспомнивший о своей роли жениха… нет, хоть убейте, а я не могу принять подобное за чистую монету. Это всего лишь фарс, а того ли я хотел, ради этого ли старался?
Незадачливый режиссер бормотал:
- Ох уж эта мне критика… эти настырные критики… нет спасения… Не разводи демагогию, парень, подписывай!
Я не ответил. Сделал вид, будто любуюсь угасающей на наших глазах библиотекаршей. Он, похоже, призадумался, но его сомнения, если он был способен в чем-либо сомневаться, длились недолго.
- Опять эта гадость! – крикнул я, указывая на его ухмылку как на нечто отдельное, что он тоже мог рассмотреть и оценить со стороны. Впрочем, он, возможно, как раз и мог. Он еще пуще ухмыльнулся, думая этим окончательно добить меня. Я покачал головой, готовый эстетически расплакаться среди всей этой мерзости и подлой чепухи. Тут он проговорил рассудительно:
- Совсем не обязательно принимать за чистую монету происходящее в текучке жизни, но ведь не все же одна лишь только текучка! Бывают вещи и сильные, значительные, даже грандиозные. Сейчас вы сбиты с толку, потеряли почву под ногами, а подписав наш договор, по праву встанете в позу человека, отлично устроившегося в жизни, добившегося руки очаровательной женщины и весьма многое обещающего в будущем. Кто же посмеет спорить, например, с тем, что знаменитый нечуевский особняк должен принадлежать вам, а не Королькову, и кто же, спрашивается, усомнится в той простой истине, что вы – человек куда более достойный занимать пост градоначальника, чем этот смешной и глупый Макарыч? Видите теперь, где настоящие перспективы, а где только тягомотина разных сомнений с недоумениями да нелепые фантазии?
- Нет, я все-таки не подпишу.
- Да неужели вы не понимаете, - закричал черт, начиная терять терпение, - что вас обвинят в смерти этой девицы, посадят в тюрьму и приговорят к пожизненному заключению? Если, конечно, не растерзают на месте преступления.
- Как ни пугайте, - сказал я решительно, - а я вот никак не соглашусь, что все это дело стоит выеденного яйца. Эти чары слишком смехотворны, что можно было в них поверить.
И опять я стал выдавать за неудачу его режиссерского замысла нелепую сцену с так и не состоявшимся выстрелом в градоначальника. Прежде, чем его терпение лопнуло, у него началось какое-то странное гримасничанье, по физиономии пошли судороги, оно расплывалось, принимая самые неожиданные, порой даже трогательные, детские формы. Видимо, это он, а не я, потерял почву под ногами, и не знаю, уместно ли говорить, что он в конце концов все же впрямь потерял терпение. Было ли еще чему теряться в той жалкой куче неких сумбурно копошащихся ошметков, в которую он распался? Тем не менее он умудрился характерно, я хочу сказать, выразительно плюнуть и только после этого, сердитый и пристыженный, исчез, пообещав, между прочим, вернуться, когда я дорасту до более зрелых и серьезных помышлений. Я еще победоносно усмехался ему вдогонку, когда Минодора пришла в себя, и это было несколько неожиданно и, пожалуй, огорчительно, поскольку я, увлеченный схваткой с лукавым, успел забыть о ней, а теперь приходилось снова ею заниматься, распутывать клубок страстей, свалившийся на мою бедовую голову.
- Что такое? – сказала она, встревожено озираясь.
- Да ничего особенного, маленькое приключение, - ответил я просто, хмуро и уныло. – Мы в сарае.
Она пронзительно осматривалась, готовая выпустить коготки, и лепетала:
- Я хочу отсюда уйти… Да что такое в самом деле? Мне здесь нельзя находиться…
- Понимаю.
Я прислушался. Парк как будто затих, и я решил, что опасность миновала и мы с ней вполне можем покинуть наше убежище. Мы вышли в сумерки.
- Присядем, - сказал я, указывая на скамейку. – Нам нужно объясниться. Я вас люблю и искал встречи с вами, а вышла некоторая сумятица.
Но когда я сказал первую пришедшую в голову глупость, когда необдуманно, бессмысленно расписался в любви, у меня вдруг возникло какое-то необыкновенно мягкое, человечное отношение к этой на мгновение растерявшейся, не понимающей, что с ней произошло, девушке, и я слегка заметался в пытливом раздумьи, как полнее выразить мою внезапно разгоревшуюся заботливость.
- А кто вы такой? – воскликнула она.
- Ну, кто я такой… А помните Макарыча, помните, как он устремился к вам, - торопливо и взволнованно говорил я, - а выскочивший невесть откуда Анфим хотел выстрелить в него из пистолета? Вот тут-то я и подоспел, подхватил вас на руки и унес от греха подальше. Я, говоря высоким стилем… и у меня есть основания им говорить… я ваш спаситель.
Нет, ей мои разъяснения не показались удовлетворительными. Я беспомощно разводил руками, показывая, что на большее не способен, предлагая ей удовольствоваться тем, что я уже сделал для нее. Не знаю, вспомнила ли она сцену, которую я в нескольких словах, но вполне емко описал, и могла ли вспомнить, да только, видимо, не это ее волновало, а необходимость говорить со мной, незнакомцем, которого она увидела первым по возвращении из забытья, и не где-нибудь, а в грязном сарае, среди разных неизвестностей, предстающих перед ней то в виде ящиков с землей и садовых лопат, то в облике задающей отнюдь не праздные вопросы совести. Она не знала, за что ухватиться, что выделить как главное, над чем всерьез задуматься и даже измучиться душой. Она была совсем не тем сильным и величавым человеком, которого я воображал, думая о настоящей Минодоре. Очутившись в тревожных и, возможно, обидных для нее обстоятельствах, пугавших своей таинственностью, она забилась робкой птичкой, но, я чувствовал, могла и заверещать оглушительно, гадко, защищая свои права. Поэтому мне было не увернуться от подробного и честного объяснения с ней. Я усмехнулся, приступая к нему. Я знал, что всего все же не скажу, но знал и то, что чем строже и глуше я буду утаивать от нее правду, окончательную истину, выставляющую не в самом выгодном свете ее, а превосходство отдающую другой, тем больше, сильнее и глубже я буду любить именно ее, живую, действующую, готовую отдать мне руку и сердце. Пусть та истина несет в себе подлинный свет, но ведь светлее сделается и образ этой реальной девушки, ведь засияет больше света и в моем отношении к ней, когда я расскажу о том пути, каким пришел к ней. И я повел рассказ. Пусть я уже не был мягок и человечен, как мгновение назад, я, по крайней мере, говорил хорошо, увлеченно и по существу, я смотрел ей в глаза преданным и как будто захмелевшим от любви человеком. Мне было весело оттого, что я заставил лукавого отойти со стыдом, и я приложил все силы, чтобы обрисовать его в самом карикатурном виде. Он вышел у меня затейником, едва ли более высокого ранга, чем их знаменитый Макарыч. Девушка улыбнулась, очевидным образом поощряя мое остроумие. Она уже заинтересовалась мной и, наверное, раздумывала, во что выльется наше знакомство после всей этой феерически выдуманной мной, записным ухажером, дамским угодником, прелюдии к нему, сказочной и в своем роде прелестной. Вот сейчас она как раз захлопает в ладоши и воскликнет: ах, какая прелесть! вы такой невозможно упоительный болтун, такой словесный обольститель! я просто без ума от вашего сочинения! Она уже почти спокойно и с тщательным вниманием следовала за мной по пути от музея к столику в кафе, за которым мной овладели зловредные мысли и намерения, фантастическим образом отразившиеся впоследствии на ее судьбе. В какой-то момент мне вдруг показалось, что она не столько зачарована моим рассказом, сколько с обязательным для подобных ей девушек романтическим чувством принимает его за добрую и милую сказку, только не ту, что по завершении позволит ей почувствовать себя отлично устроившейся в жизни, некоторым образом севшей мне на голову, а действительно фантастическую сказку, в конце которой я непременно предстану перед ней этаким расколдованным принцем, ничего иного не желающим, как добиться ее взаимности. Если так, то с какой же страшной силой, с каким жаром ее сердце уже спешило раскрыться мне навстречу! Ладно, подумал я, пусть это не совсем то, что я пытаюсь донести до ее разумения, но пусть хотя бы и так. Ладно, ладно. Пусть мне не под силу изобразить собой принца, но что-то же поможет ей утешиться мной и таким, каков я есть. Но когда я дошел до слов, что видел ее в гробу, а избежать их мне, задумавшему самое что ни на есть правдоподобное объяснение, не было решительно никакой возможности, она вдруг встрепенулась и посмотрела на меня с изумленной яростью. И откуда только мощь взялась? С необыкновенной мощью она развернулась и отвесила мне внушительную затрещину. Да, именно внушительную, хотя она, библиотечная Минодора, была девушкой субтильной, далеко не купеческого склада. Я покатился со скамейки в темноту вечера, весьма сгущенную в кустах, в разных зарослях, которые были там. Мои мысли пришли в беспорядок. В их хаосе вертелись ладная, величавая, грандиозная в своей красе купчиха, грубо выдающая книги в скудной библиотеке на окраине мира, и маленькая, смешная библиотекарша, танцующая вальсы со столичными кавалерами в дворянском собрании. Когда же я пришел в себя, встряхнулся и встал, на скамейке уже никого не было, - тем она и закончилась, история моих любовных похождений в старинном городке Бреховце.