НОВОЕ ЛЕКАРСТВО (окончание)

Аня позвонила, и весь следующий год Зотов был абсолютно счастлив. Теперь он не засиживался на работе, торопился на встречу с человеком, который с каждой минутой становился ему всё ближе. И чем дольше и больше он с Аней общался, тем меньше понимал, как мог столько времени находиться почти постоянно в орбите Трутнева, с которым практически и поговорить-то было не о чем, кроме прибыли, рентабельности, завистливых соперников и перспектив. Да бог с ним, теперь у Андрея Петровича есть Аня, и все предыдущие и текущие события, не имеющие к ней отношения: смерть Умрихина, арест Берёзова, до которого всё-таки добрались, доказав два убийства; участившиеся ссоры с Трутневым, уходили на задний план. С ней же он легко и свободно говорил о чём угодно, только не о работе. Правда, один раз Аня сама завела об этом речь, напомнив о предупреждении отца насчёт документов. Тогда он, сняв копию, отнёс её Евгению Васильевичу, а оригинал отдал Ане. И, пожалуй, сделал это вовремя.

Многое перестал замечать Андрей Петрович со встречей с девушкой. Но отгородиться от жизни не смогла помочь и она, как не могла помочь освободиться и от постоянно преследующего его ощущения душевного дискомфорта. Он пока не понимал его причину, или просто не хотел, боялся до неё докапываться. Да, стали до него доходить слухи о закрытии некоторых поликлиник. Что ж, значит, люди стали меньше болеть. Разве плохо? А врачей, конечно же, трудоустроили. Так размышлял он и этим успокаивался.
Но однажды встретил знакомого доктора, который не только не поприветствовал улыбающегося ему Зотова, но сплюнул зло и прошёл мимо. Андрей Петрович долго удивлённо смотрел вслед удалявшемуся коллеге.

Какое-то время спустя ему понадобилось решить некоторые вопросы с Нарбековым. С ним же, не забыв о происшедшем на улице, и поделился своим недоумением, сказав, что абсолютно не понимает, что явилось причиной такой неприязни.
— Ломал я, ломал голову, может, чем обидел его когда. Нет, ничего такого вспомнить не смог.
— Так ты не понимаешь?— выслушав взволнованного Зотова, сказал Нарбеков,— Я же его уволил. А виноват в этом ты. Чему удивляешься? Пройдись по отделениям, посмотри, как там радушно тебя встречать будут.
Ходить нужды не было. Андрей Петрович уже отметил, что попадавшиеся на пути в реанимацию сотрудники либо отводили глаза, либо смотрели на него с неприязнью. Почему?
— Ты давно новости смотрел?— продолжал просвещать Зотова Фаиль Юрьевич,— не знаешь, что уже тысячи, ты-ся-чи!— для убедительности произнёс по слогам,— врачей в разных регионах оказались без работы. На улице,— Зотов каменел и покрывался испариной,— И это благодаря твоему чудодейственному лекарству,— добил под конец.
Достал коньяк, разлил по рюмкам.
— Мы как-то ещё держимся – двух врачей пока только потеряли, хирурги с травматологами ещё крутятся – не все же пока успели оздоровиться твоими пилюлями,— процедил уничижительно,— а другие отделения просто погибают, тают на глазах. Ох, что-то дальше будет.
Выпили.
— Лучше бы не изобретал ты свой проклятущий «Гепар»,— зло заключил Нарбеков. Стольким людям он судьбы покалечил и продолжает калечить,— сказал и, забывшись, нервно вытащил из стола упаковку с «Гепар +», привычно вытряхнул из неё пилюлю и в сердцах бросил в рот. Опомнившись, покраснел и смущённо посмотрел на Андрея Петровича, который на это лишь грустно улыбнулся.
Впервые, придя домой, Зотов напился.

Производители лекарств уже несли ощутимые потери. Долго же они резвились, посмеиваясь над «чудо-препаратом», что изобретён каким-то шарлатаном «на коленке». Слишком долго. Их отрасль уже не просто поскрипывала и потрескивала – трещала и грозила совсем развалиться. Склады ломились от неликвида, а аптеки закупали только идущий нарасхват «Гепар +». Ни увещевания, ни угрозы не помогали, только заставили хозяев аптек обзавестись внушительной охраной. Напрасно. Кому они в принципе нужны? Зло было совсем не в них.
Старались воздействовать на Трутнева через Москву, мол, пусть умерит пыл. Безрезультатно, даже большие деньги не помогли. Зачем отказываться от того, что всех и тебя лично делает здоровым – резонно замечали представителям дельцов чиновники самых высоких кабинетов. А деньги? Так они с одного Трутнева столько имеют, сколько всем заводчикам сегодня не наскрести. Да, гиганты местного разлива от фарминдустрии момент упустили – нужно было давить заразу в зародыше. Разве что теперь пойти «под руку» Трутнева («Ох гад, ну и гад же!), да концерн организовать? Собирались, думали, скрипели зубами, матерились и сами принимали это, убивающее их производство, новое лекарство.

Как-то перед сном, сидя в кресле и бесцельно глядя куда-то в стену, Андрей Петрович вспомнил один, школьный ещё, случай, когда они всем классом объявили «провинившемуся» в чём-то мальчику бойкот. Все проходили мимо «наказанного», как мимо пустого места. Если он обращался с вопросом к кому-нибудь, ему не отвечали, если пытался что-то рассказать, его не слушали, переговариваясь между собой. Так продолжалось несколько дней. На бедного мальчишку уже жалко было смотреть – как затравленный зверёк он сидел на своём месте, сгорбившись и вздрагивая при малейшем громком звуке. Никто уже и не помнил (а он и представления не имел), за что его наказали, но продолжали упорно игнорировать, с интересом, исподтишка, наблюдая за его терзаниями. Плохо бы всё могло кончиться, не заметь кто-то из преподавателей навзрыд плачущего мальчишку, пытавшегося открыть люк на чердак. Как ни бились с ним учителя, ничего не смогли выяснить. А вскоре стало известно, что родители перевели его в другую школу.

«Вот и мне, похоже, объявили что-то типа бойкота,— подумал Зотов».
А ведь тогдашнему Андрюше жаль было мальчишку. И, насколько он замечал, не только ему. Но кто бы посмел сознаться в этом, зная, что тут же будет подвергнут остракизму?
«Только тогда мы были детьми, а дети подчас бывают жестоки без причины,— рассуждал Зотов,— А взрослые?— У этих взрослых причина есть – моё лекарство. И никто из коллег тебя не пожалеет и не поймёт».

Всё чаще Андрею Петровичу стали попадаться на улице пикеты. Уже лет двадцать в этом ничего удивительного не было – много было недовольных властью. Но тут случай особый – на пикеты выходили врачи, о чём раньше и помыслить было невозможно. И вот, на тебе. На самодельных плакатах красным пылало: «Верните нам работу!», «Нам нечем кормить детей!». Полиция никого не разгоняла, хотя запрет на пикеты в последнее время появился. По всей видимости, власть устраивало, что с пикетчиками, доводя тех до слёз, разбираются их бывшие пациенты – пусть видят, что это голос народа. Редко кто не подходил и не язвил в адрес врачей. Кто-то злорадствовал, кто-то вспоминал, как его или родственника «не долечили, уморили, зарезали, или залечили в больнице». Но большинство кричало о том, что, мол, долго же вы нас обманывали, деньги вымогали, препараты всякие дорогие заставляли покупать, когда, оказывается, можно вылечиться гораздо проще. Ехидно советовали идти в дворники. И не находилось ни одного (да и были ли такие?), кто бы подошёл посочувствовать – боялись остракизма, или в самом деле накопилась такая ненависть к докторам?

Зотов замкнулся в себе, ходил, навсегда втянув голову в плечи, стыдясь поднимать глаза; шарахался даже от незнакомых людей, обращавшихся на улице с каким-то вопросом. Знакомых стал избегать, бывших коллег просто панически боялся встретить. Но кто-то из них о себе напомнил запиской, оставленной в почтовом ящике: «Будь ты проклят!». И Зотов стал пить, пить безудержно, жадно, стараясь дольше не выныривать из морока в действительность. Забросил работу, почти не выходил из дома, отключил навсегда телефон, прячась даже от Ани. Окончательно добил его телевизор, где в новостях, пробившихся в мозг сквозь хмельной чад, прозвучало, что десятки тысяч врачей по стране остались без работы; те, кто в состоянии, уезжают в «медвежьи углы», куда ещё не проникло новое лекарство. Но всё больше закрывается лечебных учреждений, разоряются гиганты отечественной фарминдустрии, и правительство не знает, что со всем этим делать. А потом загрохотала барабанным боем музыка, и не стало от неё спасения ни днём, ни ночью, как ни зажимал Зотов ладонями уши. Музыка рвала голову на части, она издевалась, она хохотала, она швыряла его из комнаты в комнату, выгоняла на улицу и снова загоняла в дом, пока, наконец, он не догадался сесть в автомобиль и, вырывая у ночи фарами дорогу, помчаться в село.

Там, сбавив скорость, подрулил к своей калитке, осторожно, боясь лишний раз хлопнуть дверцей, а потом дверью, пробрался в дом и сел на полу, подальше от окон. Было удивительно тихо, настолько тихо, что хотелось уткнуться в колени и заскулить. Привыкнув к темноте, повернул голову в сторону кухни, где проступали контуры клетки, в которой когда-то обитала крыса. «Так ты и не прославилась, Нюшка». Отвернулся. Забыл о крысе. Но что-то ещё оставалось, что нужно было воспроизвести в памяти. «Ну как же, как же, вспомнил я твои слова, Евгений Васильевич – действительно, не ко времени появилось моё лекарство».
Встал, вышел в сени, где оставались не тронутыми запасы трав. Ему не нужен был свет, чтобы выбрать нужные – давно научился определять на ощупь. Нащипал из разных пучков, кое-как растёр в ступке и высыпал в рот, запив зачерпнутой со дна ведра затхлой водой. Пустяшное дело. Это же не лечить, это же так просто.
Пошёл и лёг на диван,- «Ну что же, придётся и мне, как тому мальчишке, перейти в другую школу». Он уже не слышал, как жалобно и громко завыла собака, которую никак не могла успокоить встревожившаяся Степанида Петровна:
— Тише Жалька, тише, ну что ты, не нужно.
И, конечно же, не узнал, что каким-то образом сгорел дотла завод медпрепаратов, и совсем непонятно зачем был убит Трутнев.
А записи терпеливо остались ждать наступления своего времени. Придёт ли оно?